ПРИМЕЧАНИЕ ДЛЯ СОВРЕМЕННОГО ЧИТАТЕЛЯ:

Прежние версии (начало романа), очень широко распространённые в Интернете: чуть ли не целиком работа моего соавтора, который сделал ставку на безыскусность повествования, огрубив и упростив и без того дневниковые по стилистике записи. Феликс не просчитался: эротические отрывки из этого сочинения до сих пор пользуются беспрецедентной популярностью. В то же самое время, слабость рукописи в свете требований литературного жанра стала причиной того, что, как и другие мои ранние романы, этот никогда не был опубликован. Данная редакция - первая попытка "переработать" необработанную глыбу манускрипта в художественное целое. И последнее: перед Вами состоявшаяся (хотя и требующая дальнейшей редактуры) "самопародия" (фарс, "трагикомедия"), и каждый, кто попытается её читать "серьёзно", лишит себя удовольствия от души смеяться над каждой строчкой, над каждым словом.
Лев Гунин

Одна из версий циркулировала в Самиздате начиная с 1986 г. Впервые известный сегодня читателю по Интернету отрывок появился в "бумажной" газете "Русский Голос", Монреаль, 1996.

"ЗАВОДНАЯ КУКЛА" - четвёртый роман цикла из 5-ти книг - пентацикла ("ВРЕМЯ МИРОВОЙ СМУТЫ"): "Осознание", "Улица", "Первые шалости", "Заводная Кукла", "Наказание" ("Эта игра"), с 6-й книгой ("Разрушение мира" ("Облом") в проекте, основанного на подлинных дневниковых записях, письмах, записках, стихах и/или воспоминаниях Феликса Эпштейна, Льва Гунина, Вадика Капитонова, Игоря Горелика, Виталия Гунина, Любы Красуткиной, Софьи Подокшик, Миши Куржалова, Любы Маханик (Калбановой), Абрама Рабкина, Лары Медведевой, Сони Ивановой, Толика Симановского, Миши Карасёва, Юры Мищенко, Лены Барановой, Тани Тиховодовой, Маши Вихнис, Виктора Сошнева, и других. Поэтому в этих романах так подлинно передан дух места (Беларусь) и времени (1970-е - 1980-е годы).

Однажды - это было примерно десять лет назад - я получил на хранение дневники одного молодого человека, который был младше меня примерно на пятнадцать лет. Он сказал мне, что разрешает мне делать с его дневниками всё, что угодно, публиковать их, не упоминая его имени, только не уничтожать их. В течение многих лет они лежали у меня мёртвым грузом, я никогда так и не собрался прочитать их. Но совсем недавно, пересматривая то, что хранится на чердаке моего большого трехэтажного дома, и наткнувшись на эти тетради, я, неожиданно для себя, одним духом сел - и прочитал их. Впечатление, которое они на меня оказали, заставило меня приступить к их публикации, при этом я почти ничего не изменил в тексте подлинника, только слегка подкорректировал его.

Некоторые имена изменил, другие оставил такими, какими они были в оригинале; мне кажется, что люди, описанные на их страницах, должны понять как намерения их автора, так и мотивы редактора: ведь автор, по всей видимости, обладая неординарным и развитым воображением, использовал их самих с их именами только как прообразы, произвольно изменяя характер, манеры и поступки сообразно своим художественным задачам, совершенно так, как это делает автор романа со своими вымышленными героями. Поэтому я надеюсь на то, что наша публикация не вызовет протестов прообразов наших героев. То, что данный материал, без сомнения, вызовет интерес читателей, для меня почти аксиома. Если в прошлом веке и в начале нынешнего любовные, а, тем более, эротические, романы писались от имени женщин, и их авторами на самом деле были женщины, то в наше время есть простор и для мужского творчества на этом поприще.

Остаётся пожелать читателям и читательницам приятно провести время наедине с откровениями моего давнего приятеля. Желаю вам успеха на тропках и дорожках этого многопланового и занимательного монолога!

Феликс Эпштейн

ПЕРВАЯ КНИГА



ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

2 - 3 декабря 1981 года

Устроил инсценировку отбытия в Минск. Сначала звякнул Мише Кинжалову (все его теперь зовут "Моня"), и попросил предупредить моих родителей, что к ним не зайду, а еду вечером в Минск. После работы сам забежал к ним, и подтвердил это. По дороге нанёс визит Мише Аксельроду, забрал у него все мои книги и тетради, и сообщил то же самое. Он спросил: "А на чём?.."

Я сказал, что на машине, с одним приятелем.

После потопал на троллейбус - поехал в медицинское училище, где у меня должна была состояться репетиция с Мишей Терещенковым - бас-гитаристом. Успеть всё сделать и попасть, к тому же, на репетицию я стремился во что бы то ни стало. Я придавал огромное значение тому, что буду сидеть в мед.училище, где меня никто не увидит, а не шляться по улицам и не торчать дома, где был бы обнаружен. На сотрудничество с Мишей и Андреем я очень надеялся: во-первых, потому, что такой состав инструментов меня отлично устраивал, во-вторых, потому, что мы идеально подходим друг другу...

Поэтому репетиции с ними, особенно первые, много для меня значат. Так что, прибежав туда с опозданием на десять минут, я сильно волновался, не уйдёт ли Миша, но интуиция мне "в голос" подсказывала, что он там. И вот - вахтёрша меня зачем-то не пустила, причём, не открыто, а явно надув меня, то есть обманом заставив уйти.


В актовом зале горел свет, но через окно на сцене я ничего не увидел, решив, что Миша в комнате за сценой (так оно и было). Я спросил у вахтёрши, приходил ли он, проходит ли репетиция, и, вообще, поинтересовался, или в зале кто есть. Она ответила, что все собрались, репетировали, а потом ушли. Затем добавила, что это она сама только что там была, включила свет и забыла погасить. Заметив, что я в нерешительности топчусь на месте, она сказала: "Вот пойдёмьте и сами посмотримьте. Я как раз собираюсь закрыть зал... Идёмьте со мной". - Я дошёл до двери, она открыла её, но не очень широко, и тогда я просунул голову в щель.

 
- Может быть, там кто-то в комнате за сценой?
- Нет, нет, там никого нет. - она сказала это, двигая корпусом, и это меня сбило. - Ну, идёмьте. - Она захлопнула дверь и чуть было не подтолкнула меня в спину. - Там вон девочки пришли в гардероб; мне надо подать им пальто. Подождите, подождите!.. - это она крикнула уже им.

Так она меня и выпроводила...
 
 
Не успел я переступить порог дома, как позвонил Миша-бас-гитарист, и сообщил, что был в училище, а затем звонила Катя. Её голос в трубке оказался для меня полнейшей неожиданностью. Ведь я устроил инсценировку отъезда только затем, чтобы проверить, кто объявится. Катю я сразу же исключил. Она просила найти ей репетитора по русскому языку, а я ей пообещал - когда мы ехали с работы, - что постараюсь. Понятно, что в каждом коллективе должен быть свой стукач: в нашей стране не отправится ни один пароход, не откроется ни одна школа, если в коллективе среди работников не найдётся хотя бы одного. Мне кажется, что у нас за стукача Людмила Антоновна (Роберт - не стукач, он рыба покрупнее... тем более... Катя...).

Примерно две недели назад меня оторвал от записей Миша Кинжалов, с которым мы поддерживали в последнее время скупые взаимоотношения. Это было - "ни многа - ни мала" - в первом часу ночи. Он звонил из какого-то бардака. Слышно было, как там орали и стучали; женские голоса и звон бокалов сливались с густым мужским матом. Незадолго до этого он расстался с Норкой, с которой в последнее время уже открыто жил, и они должны были пожениться. Он всё болтал и болтал без умолку, а во мне медленно росло раздражение...

Он сказал, что много выпил, а потом вспомнил про какую-то Леночку, что хочет со мной познакомиться. Он неожиданно дал ей трубку, а я натянуто и, по-моему, суховато перекинулся с ней двумя-тремя репликами. Я ещё не спал, но время было не детское, и мне это не нравилось. Потом трубку взял опять Миша. Он снова что-то без умолку тараторил, перемежая свои разглагольствования репликами типа "а они, смотри, вон там уже сношаются, смотри, прямо у всех на виду... Эй, вы, что вы там делаете?"

До моего уха доносился гул десятка голосов и стук вилок. Миша уверял, что меня им так не хватает, так не хватает... Но он знал, что со мной этот номер не пройдёт. Тем не менее, он добавил, что они с Леночкой, может быть, ко мне приедут. Я ответил ему, что приезжать не надо. Он недовольно выдавил "пока".

После этого мне звонила опять эта Леночка, уговаривала приехать. Я ответил ей, что это невозможно...


Дня через три она позвонила опять. И опять, слышно было, с какой-то оргии. Она ещё настойчивей упрашивала меня приехать, но, разумеется, это не принесло ей успеха. Через некоторое время ещё раз позвонила, и сказала, что они всё-таки приедут ко мне. Я спросил, кто, они. Она ответила, что она и Миша Кинжалов.

Признаюсь, я испытывал что-то, похожее на ностальгию по прежним отношениям с Кинжаловым, и - пусть не вполне осознанное, - но легко предполагаемое желание подсмотреть его теперешнюю жизнь, сопережить поворот его нового, как всегда - неожиданного - перевоплощения. И не сказал ни "да", ни "нет".

Я боялся, что они ещё кого-нибудь притащат, и, вообще, не проявил большого энтузиазма (время - двенадцатый или первый час ночи). Чтобы "перестраховаться", я со всей напористостью, на которую только способен, потребовал Кинжалова. Но он всё-таки не подходил к телефону, а Леночка продолжала услаждать мой слух своим голосом, и тогда я повторно попросил её дать Мише трубку (я абсолютно не был уверен, что ко мне не заявится пол их компании). Но она произнесла скороговоркой: "Так мы приедем". - И отключилась. Мне некуда было позвонить.


Я стоял у окна и размышлял, созерцая тусклый блеск пустых улиц, когда увидел, как со стороны больницы проехало такси и завернуло во двор. Дожидаться у двери в прихожей шагов на лестнице пришлось недолго. Шаги сопровождал женский голос. Создавалось впечатление, что говорящая общалась то ли сама с собой, то ли обращаясь к тому, кто оставался безответным. Даже не посмотрев в глазок, я открыл, безошибочно угадав, что кто-то стоит на пороге. Вошла девушка неопределённого возраста, со взглядом с поволокой, в клетчатом пальто. Она была одна. Этого я не ожидал - и не успел ничего придумать на этот случай. Вместе с ней вошёл сиамский кот, который являлся предметом опеки соседских детей и жил на лестнице. (Как я понял, поднимаясь ко мне, она разговаривала именно с ним). Когда она освободилась от пальто, шарфа и шапки, я увидел перед собой потрясающую шатенку. Она была пьяна. Я повёл её на кухню, где она закурила сигарету.

Света я не зажигал.

Я всё думал, как, точнее, каким образом её выдворить. Как назло, ничего не придумывалось, и ситуация показалась мне совершенно идиотской. Я представил себе, как их компания в полном составе станет пастись у меня, если Леночка заберётся ко мне в постель. Разговор у нас с нею не клеился. Я с натугой соображал, как мне реализовать выпроваживание её из своей квартиры...


Однако, всё вышло иначе... Разговор мало-помалу наладился; мы полистали альбомы, пообсуждали писателей и художников... Её визит затягивался. За окнами стояла глубокая ночь, и даже сиротливые машины шелестели шинами всё реже и реже. Отправить её, пусть и дав ей денег на такси, я уже не решился. Когда она оказалась в ванной комнате, чтобы вместо ночнушки (как потом выяснилось) "одеться" в чисто вымытое тело, мы обо всём уже условились без единой фонемы. Толкнув незапертую дверь - чтобы выяснить, что надо гостье, - я наткнулся взглядом на обнаженную грудь удивительной нежности, сочности и совершенства. Теперь я уже ни за что не хотел отступиться от этой уникальной возможности задержать в своём доме такое чудо: хоть на одну-единственную ночь. Она отдалась мне сразу, по-братски, без жеманства и церемоний. Я утром поднялся - когда она ещё лежала обнажённой в постели - и тут же придумал стихотворение, отстучал его на машинке и подарил ей. Потом, когда мы встали и оделись, я играл ей свои песни; она сидела и слушала. Назавтра я уверовал в то, что она не была послана майором КГБ Виктором Фёдоровичем, который, по-видимому, и звонил мне первого декабря. Мне показалось, что всё, что произошло, - произошло совершенно случайно. А на третий день я осознал, что втюрился. Я понял это слишком отчётливо, и, с другой стороны, слишком поздно.

Пылкое влечение к такой женщине не могло принести ничего, кроме очередных неприятностей. Но я не осмелился предать это чувство: дикий цветок, появившийся там, где никто его не сажал и не ждал. Так молодая мать не может передать словами мистерию зародившегося в ней биения новой жизни. Я стал посылать импульсы, хотя эти импульсы перебивались теми, что направляла на меня Софья. Но мне показалось, что я нашёл ответ, и, подавив импульсы С.П., определял, что где-то там, далеко, может быть, на другом конце города, эта безвестная Леночка, фамилию которой я тогда не знал, испытывает на себе воздействие моих "волн", и в её душе тоже что-то пробуждается и отвечает. Назавтра Миша Кинжалов сказал, что Леночка собирается ко мне придти опять, что она купит бутылку и как-нибудь навестит меня. Я рассудил, что и её, может быть, оставила не совсем равнодушной наша первая встреча, но ещё раз сокрушенно подумал, что влюбиться в такую женщину было бы очередным огромным несчастьем.

Лена Аранова (отныне я знал и её фамилию) приходила теперь ко мне каждый вечер. Но ни разу одна. То с ней приплелась Канаревич, моя давняя знакомая и подружка Кинжалова - девочка весьма развязная (специализирующаяся на иностранных гражданах: в основном, на немцах) и оказавшаяся закадычной подругой Лены; то её сопровождал Миша и давно мне знакомый девятнадцатилетний Игорь Каплан, "двоюродный брат" Аранкиной. Кинжалов радостно сообщил мне, что с Леной переспали все немцы, итальянцы и американцы, какие за последние годы поперебывали (работали) в Бобруйске, и добавил: о том, что и я уложил её к себе в кровать, не сегодня-завтра узнает весь город. Я с трудом сдержался, чтоб не ударить его. Но было уже слишком поздно: бороться с зародившимся во мне чувством я считал таким же недостойным, как поведение моего друга детства; в моих глазах его подавление выглядело равносильным предательству или поражению.

Я написал посвящённый Лене цикл стихов "Ты и Я". Там стихи на четырёх языках: польском, русском, немецком, и английском. Я уже знал к тому времени, что Лена владеет четырьмя иностранными языками. За пять дней я закончил поэму "Креп", также посвятив её Арановой. Вместе с Леночкой у меня побывали её брат Сергей, Игорь Каплан (Клаптон), Кинжалов и Канаревич, один раз все вместе. Дважды, когда Аранова склонна была у меня остаться, мне не удалось вытурить Канаревич, и Лене пришлось-таки с ней удалиться. Я шепнул ей, правда, что она могла бы сделать вид, будто идёт домой, а когда Канаревич смотается к себе, вернуться. Но почему-то это не сработало. Раз пять или шесть, именно в то время, когда Лена должна была меня навестить (то есть - после окончания рабочего дня), к ней на работу заявлялся Кинжалов, и они приходили вдвоём, - или Игорь (который её караулил везде) поджидал её у моего дома, а потом заваливал вместе с ней. Интересно, что он за всё это время не вступал со мной ни в какую конфронтацию, хотя это на него не похоже; а он парень здоровенный, и дерётся. Но он ни разу не подчеркнул своего физического превосходства, а однажды, встретив меня вечером на улице с такими ребятами, у которых на лбу написано, что они собрались вместе, чтобы ломать кости, приветствовал меня очень тепло и как бы в смущении. Он уже почти не делает ничего, чтобы препятствовать нам с Леной остаться наедине, но его выручают Кинжалов и Канаревич. Все они у меня здесь выпивали, а затем оставались ночевать. Я, понятно, терпел это всё ради Лены. Иногда и я пил с ними, причём, немало.

Вернусь к тому моменту, когда мне так и не удалось встретиться с Мишей-бас-гитаристом. После звонков Миши-бас-гитариста и Кати, меня оторвал от рутины Моня Кинжалов. Он почти выкрикнул, сипя в трубку: "Так ты не в Минске! А я зря, значит, ходил к твоим родителям, зря потратил время!" - Я извинился перед ним. Может быть, он заподозрил, что я условился с Арановой, и потому его дезинформировал. Я сказал ему, что ещё, возможно, сегодня же (позже) отбуду.

После Мишиного звонка я намеревался искупаться. Когда я разделся уже, я услышал звонок в дверь. Накинув халат, подошёл и посмотрел в глазок. Это был Миша. Мне показалось ещё, что за его спиной, на лестнице, кто-то маячит, вроде бы, мне незнакомый. После минутного колебания, открывать ли, открыл. Он был, как всегда к вечеру в последние месяцы, пьян. Лестница теперь была пуста. Я объявил, что купаюсь, сказал, чтоб он не забыл защёлкнуть замок, разоблачался и проходил. Но он встал на моём пути, щупал меня своими костлявыми пальцами, застопорил дверь.

"Подожди, не закрывайся. Не оставляй меня здесь одного. Ты же видишь, что я напился..." -

Я хотел применить силу, но он слишком хватко уцепился. Наконец, мне удалось его "вытолкать" и запереться. Я искупался - и вышел.

И вдруг, ни с того - ни с сего, он стал мне рассказывать, что был в КГБ. Он рассказал, что у него появился новый знакомый - полковник или подполковник, некто то ли Каменев, то ли Михайлов. Он описал его внешний вид: подтянутый, седоватый, волосы зачёсаны назад. "Настоящий фашист, - тихо сказал Миша. По словам Миши, этот его знакомый любит хорошо пожить, интеллигентный, культурный. Если верить Кинжалову, тот его напоил, а, когда Моня был уже "на взводе", решил будто бы блеснуть перед ним своим хозяйством.

Он посадил его в машину, и в три часа ночи повёз осматривать КГБ. По словам Миши, он там увидел следующее.

Сразу за входной дверью - ступеньки вниз и маленький коридорчик. Затем - вторая дверь. Внутри здание бобруйского КГБ, несмотря на свои небольшие размеры, довольно обширно. Множество кабинетов и дверей. Есть, якобы, выход во двор. Но им, почему-то, не пользуются. Затем Мише были показаны помещения под землёй. По словам Миши, это целая "фашистская республика", обширность, совершенство и контрасты которой трудно себе представить.

Он сказал, что там несколько коридоров, двери, прекрасное освещение и удобные помещения. Подземная часть, по его словам, несравнимо больше надземной. Один из коридоров проходит, по-видимому, под улицей Пушкинской, к обувному магазину, что напротив здания КГБ.

Там есть шикарно обставленные кабинеты, и, в то же время, есть обширное помещение, внутренний вид которого пугает. В этом помещении, по его словам, страшные стены из цемента, лампы сильного света, такие - как в фото-студиях, и кресло - как в зубоврачебных кабинетах, которое может передвигаться по рельсам, как точно - не помню. По-моему, он говорил ещё и о прожекторах на тросах. На одной стене там висел портрет Ленина, на другой - Дзержинского.

На втором этаже, по словам Миши, огромные картотеки на сотню тысяч жителей Бобруйска. Там есть компьютеры и другая электронная аппаратура. Сотрудник КГБ, что доставил Мишу туда, повёл его в свой кабинет. Телефон его, по словам Миши, 7-36-30. На стенах - обои. Стоит шкафчик, в котором несколько бутылок с этикетками. Он угощал Мишу коньяком. Когда Миша спросил, не повредит ли ему то, что он водится с иностранцами, ге-бэшник сказал "мы знаем об этом". Миша также сказал, что в Бобруйске установлена или устанавливается новая итальянская и немецкая аппаратура по подслушиванию телефонных разговоров, включающая компьютеры и автоматическую запись всех разговоров на магнитофонную плёнку.

По его словам, там может прослушиваться более тридцати тысяч телефонных бесед одновременно, причём, альтернативный выбор включения на запись может производиться автоматически.

Например, данные, введённые в компьютер, позволяют автоматически включить запись только тогда, когда звонок производится с какого-либо конкретного телефона на данный (прослушиваемый); в противном случае запись не производится. Из телефонных разговоров они узнают о привычках, наклонностях и образе жизни взятых ими под надзор лиц, а также контролируют события в жизни этих людей.

"Центр Прослушивания" в КГБ - на Узле Связи соединён с Информационно-Вычислительным Центром, где производится обработка части поступающей по разным каналам (в том числе и благодаря подслушке) информации. В памяти компьютеров Центра накоплены разные данные, хранящиеся под определённым кодом, и извлечь их можно только при помощи того кода, под которым каждая порция информации зашифрована. (В тот момент я как-то незаметно подумал о том, что Лена Аранова работает именно там). Ясно, что ключ от кода находится в руках сотрудников спецслужб. В КГБ, по словам Миши, сосредоточены огромные средства давления на практически любого человека, в том числе и на самых высших должностных лиц. У них там есть ещё какие-то специальные телефоны, о которых мне Миша много рассказывал.

Большую часть откровений друга детства мне не удалось запомнить: в момент его рассказа я не ставил перед собой такой задачи. Кроме того, масса информации - огромная часть из всего, что он мне говорил, - выпала из памяти из-за тогдашнего моего психического состояния, а также потому, что, когда я взялся за дневник, какие-то заботы прервали запись Мишиного монолога, а потом всё больше и больше деталей стиралось.

Часть того, что он мне тогда рассказал, совпадала с тем, что я уже знал от других людей (всё равно это могло быть дезинформацией: к примеру, с целью запугивания), но ещё большая часть (забегу вперёд) подтвердилась позже из других источников, а иногда благодаря явным случайностям... Другое дело, что мои знания об этой организации были конкретней Мишиных, начиная со списка номеров машин бобруйского, минского и могилёвского КГБ (подлинных и сменных), кончая именами и адресами сотрудников, номерами телефонов и специальными кодами, позволяющими им бесплатно - из любого телефона-автомата - звонить в любой город, и даже в другую страну. Не могли они звонить только на другие планеты (разве что на Луну: если там установлен коммутатор КГБ).

Телефона, который назвал мне Миша, в моём списке тогда ещё не оказалось, но он появился позже, и - вроде бы - назван правильно.



ГЛАВА ВТОРАЯ
Середина декабря

Создаётся впечатление, что обстоятельствами и случайностью скомпонована, как узор в трубке калейдоскопа, слишком сложная игра, которая мне не по зубам. Прежде всего, меня удивляет, что Лена Аранова привязалась ко мне, как покладистая швея из рабочего общежития. Конечно, я не настолько наивен, чтобы не понимать, чем отличается поведение скромной девушки из польской или еврейской семьи (с которыми в прошлом связывали меня чувства) - и валютной шлюхи, или - как их там называют в Москве? - "интердевочки". Именно поэтому ошибка полностью исключена. Никакая самая гениальная игра не способна так натурально передать неловкость и смущение любящей женщины. Я привык ко всякого рода неожиданностям. Но, когда я поцеловал Лену у себя в спальне, не имея возможности выпроводить за дверь Канаревич, я почувствовал такую волну нежности, смущения и экзальтации в ней, что немедленно осознал, до какой степени она попала в зависимость от визитов ко мне. Если отношение "number one" местной "зондеркаманды", перевидавшей много чего за время своего валютного стажа, меняется таким образом, то - что это может означать: однозначно. Изменения в ней казались мне настолько очевидными, что и я увидел себя обретающим тот огромный, запретный мир, который являлся мне, возможно, лишь в детстве. "Материальные" признаки её совершенно особого отношения ко мне тоже имеются. Но не буду вдаваться в подробности.



Именно тогда я впервые с оттенком известной горечи задумался, что же погубило мои отношения с Лариской Еведевой. Во-первых, там была любовь. Когда мы неожиданно для самих себя сбежали с того вечера в Минской Филармонии, оба приглашенные Эльпером, (она - в своём тонком свитерке, подчеркивавшем острые вершины её девичьих грудей), и остались в большом, непонятном, блестящем и таком неизведанном городе - друг для друга: разве не открылся передо мной тот бескрайний и запретный мир, который я предчувствовал в детстве? Мы бродили по улицам, держась за руки, и нам было легко, как никогда и ни с кем прежде. Потом целовались в подворотне, и шли дальше, окрылённые, опьянённые этим первым поцелуем. О чём я ей рассказывал, на что мы смотрели, подходя к следующему, и к следующему кварталу?

Шикарно сложенная, гибкая, стройная, как профессиональная балерина; с лицом, безупречным, как у кинодивы (на котором, к тому же, лежала печать неотразимого обаяния); со своими чувственными, многоречивыми глазами; заразительно весёлая проказница-шалунья - она не могла не нравиться. Поэтесса, выпускница музыкальной школы: чего ещё мне не хватало? Ни прелестная восемнадцатилетняя брестская Веточка, дочь преподавательницы Элеоноры Яковлевны, ни Ирина-сокурсница - никто не затмевал её своей красотой. Наверное, мне следовало поскорее выдать её за себя замуж, жениться на Лариске, пока (так мне кажется, а ведь, может быть, я ошибаюсь) я мог её затащить в ЗАГС. То ли я упустил момент, то ли с самого начала наши взаимоотношения развивались совсем не в том ключе, но разговор о браке очень скоро стал неуместен. Как это произошло, не знаю, но уверен, что никакие практические соображения не имели к тому ни малейшего отношения. Сопутствующие брачным узам обстоятельства, конечно, неминуемо высветили бы тот факт, что мы с ней стали спать вместе, когда ей ещё не исполнилось и семнадцати, но даже страх разоблачения и боязнь неприятных разбирательств с её мамой и отчимом, даже это не сыграло решающей роли.

Когда я, бывало, встречал её на железнодорожной станции "Березина", или когда мы с ней одновременно прибывали в Осиповичи (я из Бобруйска, она из Минска), она с неиссякаемым энтузиазмом бросалась навстречу, прыгала на меня, обхватив ногами в ладных сапожках, и я держал её на руках несколько минут, ощущая сквозь куртку жар её живого и ловкого, юного тела, ни о каком охлаждении чувств не могло быть и речи. И всё-таки - уже через год после нашего сближения в конце 1977-го - мы стали с ней видеться всё реже и реже, и объяснения этому не было.

Характерно, что я её никогда не ревновал, и никогда не задумывался над тем, что она делает в Минске длинными осенними вечерами, с кем встречается, куда ходит. Даже когда я живал в столице республики по два-три месяца кряду, мы встречались не чаще двух раз в неделю. Вероятно, ни Лариска, ни я не были готовы променять на совместную жизнь свободу и независимость. Поэтому, когда у меня появилась Нелли, которую я тоже ни к кому не ревновал, это показалось мне дурным предзнаменованием. После драматического разрыва с Нелли, ни спорадические встречи с Ларой, ни романы с Марией и Софьей не заполнили пустоты. Самым неразрешимым противоречием сделалось то, что все эти романы не уступали места друг другу, а накладывались один на другой, с неизбежным продолжением отношений, так что всё более редкие встречи с Еведевой удобно вписывались в это обстоятельство.


Я условился в последний раз с Леной, что она со мной свяжется по телефону. В среду ровно в два часа. Я договаривался с ней секретно, общаясь по-английски, а этого языка Канаревич не понимает. В среду я ждал её звонка, но не дождался. Начал подозревать телефон.

Теперь о Мише. Он согласился участвовать в моей намечающейся группе. С прошлой недели мы с ним репетировали почти ежедневно. Вчера мы с ним ходили к Вольдемару Меньжинскому, которого перевели на новое место жительства: Ленина, 92, комната 1. Это общежитие. К Меньжинскому приехала жена. Мы вчетвером очень приятно побеседовали. И пан Вольдемар, и его супруга - ценители литературы; я им давал читать свои стихи, написанные по-польски. Жена Вольдемара не стала скрывать, что у неё много связей в литературной среде, называла имена, и в числе своих особо близких друзей упомянула имя одного широко известного критика. Она сказала, что он познакомил её с Ежи Путраментом, и рассказывала о некоторых подробностях жизни эмигрантской группировки польских писателей, к которой относится Ежи и многие другие известнейшие писатели и поэты, часть которых затем возвратилась на родину. Среди них был и поэт Чеслав Милош. Об отношении к Чеславу Милошу в самой Польше я уже знал из разговора со знаменитым певцом, клавишником и композитором Чеславом Неменом, моё знакомство с которым ограничилось короткой беседой.

Миша сказал, что звонил мне, но не дозвонился: тогда как именно в тот промежуток времени я находился дома. Затем мама мне жаловалась, что были длинные гудки, когда она мне звонила из будки-автомата; а я, никуда не выходя из дому, не слышал звонка. Я понял, что мой телефон как-то странно работает. Ранее, в пятницу, я дозвонился Лене на работу; мне ответили, что сейчас её нет, что все из её отдела ушли на обед. Потом Миша вызванивал её от меня. Ответили, что она на работу не вышла, что она на больничном. Это нам показалось странным.

И вот, сегодня Миша мне по телефону сообщил, что с ним говорила Лена, сказала, что хотела ко мне придти, звонила с трёх телефонов-автоматов, была возле моего дома, но мой номер не отвечал - а ведь я никуда не отлучался! Когда Миша со мной связался позже, то оказалось, что Лена у него - а ведь она звонила ему только для того, чтобы узнать, дома ли я! Он обещал передать ей, что я дома и что я жду её. А она мне ответила, что Миша её обманул, сказал, что будто бы меня дома нет. Там, у Миши, ещё и Игорь Каплан. Что ж, они собрались вместе совсем кстати. Стоит заметить, что с апреля, то есть, с того времени, когда мы с Мищенко Юрием, с Борковскими, с Колей и Таней начали играть в Центральном парке, никаких особых попыток давления на меня со стороны властей не оказывалось. Были одни косвенные: появление Шуры-бандита, фрагментарная слежка, и тому подобное. Теперь - опять начались разные фокусы, и, в первую очередь - с телефоном. Я наводил справки, и выяснил, что мать Игоря Каплана работает на "станции" электронного подслушивания КГБ. Мне стало известно также, что она пытается устроить туда и самого Игоря после слезливой просьбы своего сыночка (он хочет бросить учёбу, но при этом желал бы, чтобы неизбежная в таком случае работа была "не пыльная").

С другой стороны, Кавалерчик, избивший меня около двух с половиной лет назад по просьбе властей, всё ещё где-то существует в качестве опасности для меня, а Габрусь (не раз угрожавшая мне), бывшая следователем по делу Кавалерчика, покрывавшая его и помогавшая ему избежать судебной ответственности, имеет родственницу на Узле Связи в лице начальницы этого учреждения, некой Габрусь. На узле связи работает и теперешний органист группы "Мищенко-Барковские" Сергей Черепович. "Череп" заслуживает особого внимания. Он член КПСС, очень едкий, циничный и беспринципный тип. Обожает искусство модерна, в частности, сюрреализм. А это модно в данное время и среди верхушки бобруйского КГБ, хотя идеологические клише соц.реалистов официально отвергают это течение. Демонстративное подчёркивание членом КПСС и работником Узла Связи своего увлечения "квинтэссенцией западной культуры" само по себе настораживает. С первого момента нашего с ним знакомства Череп стал вести себя со мной некорректно, как мой злейший враг, что ничем не было спровоцировано с моей стороны. Люто ненавидит меня. Если учесть, что на работу на Узел Связи принимают только тщательно проверенных в КГБ людей, а Череп, к тому же, работает с той телефонной аппаратурой, допуск к которой рядовым сотрудникам запрещён, это говорит само за себя. Ещё один человек, до определённой степени связанный со мной в последнее время, Андрей, оказалось, работает водителем одной из машин, какие я постоянно вижу во дворе, за Узлом Связи. Такое впечатление, что как будто и я уже не в музыкальной школе работаю, а сам попал в этот "узел". Кстати, именно тогда, когда у меня в первый раз собралась вся компания: Лена Аранова, её брат Сергей, Игорь Каплан и Миша (Моня) Кинжалов, неожиданно нагрянули Герман Барковский и Юра Мищенко, чей приход в такое позднее время и в контексте того, что я с ними расстался "навсегда", выглядел в высшей степени странным (и, конечно - бесцеремонным). Они увидели у меня Лену Аранову, а её брата Юра Мищенко хорошо знает. А они играют теперь на Узле Связи ...

Кому могло понадобиться (если это не работа Игоря Каплана) помешать моей встрече с Леной? Возможно, моему самому давнему другу - Моне Кинжалову. Если допустить, что то, что он мне рассказывал о своих связях с офицерами органов - правда, а не вымысел его распалённого выпивкой воображения, то ... не мог ли он этими связями воспользоваться?..



ГЛАВА ТРЕТЬЯ
После 14-го декабря

Сегодня опять со мной спала Лена. Я знал, что она ещё придёт, когда она уходила, знал, что попытается замаскировать свой приход кем-то ещё. Её статус валютной проститутки, влияние мнения её родной "зондеркоманды" и прочих друзей и подруг, у которых на виду проходила вся её жизнь (как под лупой): всё это обязывало скрывать свои искренние чувства, стыдясь сентиментальной привязанности к такому обыкновенному гражданину, как я; стыдясь того, что она может с кем-то делить ложе не за деньги, и даже не "отрабатывая" доступ в квартиру; так взрослая женщина должна стыдиться того, что всё ещё играет в куклы. Панический страх перед разоблачением, перед тем, что кто-то тем или иным образом "подсмотрит" её подлинные влечения и страсти, и поднимет на смех: этот страх, похоже, её преследует всюду. Такое впечатление, что она везде предполагает глаза и уши. В её голове навсегда должно было отложиться: что бы она ни делала - тут же становится достоянием всего бобруйского "полусвета", всех его "салонов". Я в данную секунду сообразил, что такая попытка выйти на уровень её логики с моей стороны граничит с нонсенсом. Выходит, она пытается замаскировать своё чувство ко мне, выпивая и деля ложе с другими мужчинами?

На сей раз она явилась ко мне с Мишей и с Канаревич. Потом Канаревич убежала, а Миша полночи просидел на кухне, читая, а затем пошёл спать в зал.

Когда мы с Леной оказались вдвоём в спальне, и дверь уже была закрыта, а присутствие в квартире моего друга детства Миши меня смущало не более, чем присутствие его фотографии в моём фотоальбоме, я взял её за руки, потом обнял её, почувствовав неожиданную и влекущую дрожь её тела. Она излучала такое тепло, такое вязкое и горячее притяжение, после которого может быть только одно. В исходящей от неё энергии, в той магнетизирующей истоме, что невидимыми токами переливалась в меня из её тела, была такая роковая предопределённость - неминуемость того, что должно между нами произойти, - что это не могли уже cдержать ни пожар, ни взрывы снарядов за окном, ни внезапный звонок в дверь. Я как бы не заметил того, как её свитер потянулся вверх: скорей всего, мною самим, но с её помощью обнаживший её до пояса. Кожа её была такой гладкой, такой шелковистой... абсолютно нереальной... как воздух. Я смотрел на её груди, на эти красные пупырешки-соски, картинно выдающиеся вперёд, на матово-розовые гладкие "ободки" вокруг них, и больше чувствовал, чем осознавал: всё в ней эстетически совершенно. Это блаженство созерцания и ощущения её плоти не прерывало и не смущало процессов, совершавшихся во мне самом: приливов отдельного, внутреннего тепла к моему животу, к моим ногам, напряжения и автономного набухания того органа, который будто бы перестал быть мной, и был теперь какой-то отдельной частью, место коей - в круговороте, фейерверке чувств, в природе той экзальтации, что исходила от женского тела. Её клетчатые штаны давно уже лежали на полу, а мы всё так и стояли посреди комнаты, как два наивных студента.

Её обнажённость увлекала, обжигала, тянула за собой; мои руки растворялись в ней, словно были из воска. Мы так незаметно оказались в кровати, как будто нас перенёс в неё сильный порыв обжигающе пьянящего ветра. Одна её рука была на моей ладони, вторая скользила по моему бёдру. Мне хотелось войти в неё и раствориться в ней полностью. Мы лежали друг напротив друга, и казалось, что воздух в полутьме колеблется от наших дыханий. Бело-синий неоновый свет с улицы ненатуральной мертвенной тенью пробивал шторы и наклеивал свою страницу на стену поверх обоев. Она что-то шептала, но смысл слов не доходил до меня. Её руки оставляли на моей коже тёплый след прикосновений; мы целомудренно встретились коленями, после чего мои колени вошли вовнутрь, разделив её ноги. "Бедные ноги, - подумал я, не понимая, как такая чепуха лезет мне в голову, - вы расстались одна с другою, разделённые мужскими ногами". Магнит её лона, её нежное, заветное место тянуло меня с такой непреодолимой силой, что я, не медля больше ни секунды, вошёл в него. Лена не издала ни звука, но конвульсивная дрожь прокатилась по её спине. Она как-то странно прогнулась - как кошка - и застыла с полузакрытыми глазами. Я чувствовал прикосновение её грудей; у неё была непередаваемо изумительная кожа! Всё доходило как будто издалека: всё моё сознание, мои ощущения пребывали сейчас в мягком и податливом пространстве, где теперь находился "ключ, подходящий к множеству дверей", как сказал однажды поэт.

Это пространство неожиданно выросло до размеров комнаты, моей квартиры, города, целого мира, и я оказался в нём весь, всей моей сущностью: я словно превратился в муравья и получил возможность неожиданно заползти вовнутрь... Если бы в моей голове сейчас прозвучал вопрос, где мои глаза, я бы не мог на него ответить, как будто они обретались совсем не там, где им положено быть. Всё между ног - каждая чёрточка - у неё было совершенно. Я чувствовал это, я торжествовал это совершенство. Как из-под земли, как из другого мира до меня доносились её неразмеренные постанывания и неожиданные вскрики. Как ни странно, всё это время мы оставались в одной и той же позе, и Лена не делала никаких попыток изменить её.

Мы дошли до того момента, когда низ живота у неё стал конвульсивно сжиматься, и я, до того чувствовавший себя в ней как в безразмерном пространстве, вдруг ощутил, как нечто влажное и горячее охватывает мою плоть. Непередаваемые конвульсии прокатывались по этим нежным тискам горячими волнами, пока отражение тех же волн ни стало пробегать содроганиями по всему её шелковистому прекрасному телу. Её губы слились с моими, они были сухими и горячими, её стоны наполняли комнату той музыкой, в самозабвенности которой можно утонуть, как в глубине вод. Наконец, и моё тело содрогнулось от мощных конвульсивных токов, и я почувствовал, как из меня толчками входит в неё что-то, от чего потолок и обои закружились над моей головой. Она тоже почувствовала это, и её ноги сильнее сдавили мне бёдра. Она застонала тем последним, безудержным стоном, который может означать только одно: вот это оно, то самое последнее мгновение, за которым снова возвращение к страшной реальности бытия. Очнуться, увидеть снова окружающий мир таким, какой он есть, было для нас и пыткой, и наградой. В её глазах я увидел отражение своей же мысли: а что, если вдруг теперь, после этого, мир изменился, и мы оказались в ином измерении, в иной вселенной? Нас и сблизило то, что мы были созданы природой наименее приспособленными к окружающему: при всех наших различиях. Я хорошо понимал, что она останется, кем она есть, и я останусь собой, что несёт мне новую горечь, новые разочарования и невиданные душевные муки, но при этом мы с ней на редкость схожи, и другой такой женщины мне уже в моей жизни больше не встретить...

Когда утро своим мутно-белесоватым светом стало медленно сочиться из окна, освещая пол моей спальни, покрытый разрисованной деревянной плитой, обои и письменный стол с печатной машинкой, я лежал, чувствуя кожей всё совершенство, всю невероятную бархатистость её тела, жадно впитывая её, словно пытаясь запомнить на годы... на жизнь...

Проснувшись, Лена у меня спросила, почему я не звонил ей эти дни на работу. Не звонить ей входило в определённый расчёт, и, как мне ни хотелось услышать её голос, я шёл по пути, подсказанному "природой". Моё оправдание на уровне осознания расшифровывалось как попытка проверить её чувства ко мне, но, признаюсь, инстинктивно мной руководил в большей степени эгоистический расчёт: я знал, что любопытство и женская гордость наверняка снова приведут Лену ко мне в постель. И не ошибся.

Сегодня Лена повторила, что переберётся ко мне жить. Это заявление, сделанное при Мише, вне зависимости от его серьёзности, всё равно отражает степень её растерянности и смешения её чувств.

Весь день сегодня Лена провела у меня. Она была со мной и с Мишей на репетиции. До ухода мы сварили обед, и, когда у нас собрались все члены нашей группы - Миша Терещенков, Махтюк (о котором я упоминал в своём дневнике в связи с тем, что произошло на Новый Год ), Моня, притащившие водку, - мы выпили и пошли репетировать.

Лена в своём пальто не по сезону, со своим лёгким клетчатым шарфом и с непокрытой головой - провоцировала излишне любопытные взгляды прохожих. Если сравнить сотрудничество с Юрой Мищенко, то теперешняя моя группа означала для меня два, если не три шага вперёд.

Конечно, как гитарист Шланг гораздо выше; звучание (саунд) было у нас с ним гораздо профессиональней, но зато теперь я смогу наверняка проверить свои идеи и принципы стиля, аранжировки и формы. Моё поведение на репетиции отражало присутствие Лены, хотя я и не собирался делать акцент на важности своей персоны: было итак понятно, что это именно я "определяю" группу. Гораздо важнее было для меня, чтобы Лене понравилась моя музыка, и я стремился взять её чувства в плен обаянием и харизмой своих композиций, и поэтому не хотел выпячиваться.

Я выяснил, что отец Лены работает милиционером во вневедомственной охране. Именно там трудится и отец Мищенко Юры, оба отставники. По слухам, они как будто и служили вместе, то ли в Венгрии, то ли в Германии. Лена владеет английским и немецким (польский, итальянский лишь понимает), немецким хуже. По словам Мони Кинжалова, семья Лены выезжала за границу, но потом попросилась назад, в Советский Союз. Они, по его словам, "возвращенцы". Со слов Миши - а это всё говорилось самым серьёзным тоном - Лена жила вместе с родителями в Израиле, Швеции и ФРГ. После возвращения Арановы получили прекрасную государственную квартиру на Форштадте (на Форштадте!).

"Дорогой мой Миша, - хотелось мне заявить, - если Лена и жила за границей, то не дальше расположения частей советской армии где-нибудь в Венгрии или Восточной Германии, с редкими - и под контролем - выходами в город". Но я ничего не сказал, а только понял, что теперь я уж точно "вляпался", раз сумел то ли разжалобить, то ли расшевелить такую куклу, как Аранова: раз уж она пытается чем-то воздействовать, удивить меня, то в её чувствах должен быть и вправду нешуточный переворот!




ЧАСТЬ ВТОРАЯ


ГЛАВА ПЕРВАЯ


На репетиции я узнал чуть больше о начитанности - или информированности - Лены (оказывается, она неплохо знает поэзию), и о том, что брат её - Сергей - играет в ансамбле.

По дороге в техникум она встретила какого-то милиционера, и сказала ему, что идёт на репетицию, что она "начала петь в ансамбле" и что она "будет зарабатывать деньги". Мне (и, наверное, Махтюку, стоявшему рядом) она объяснила - "это папин начальник". Вечером ко мне звонил какой-то парень, назвавшийся Валерой, и спросил, пришла ли уже Лена с репетиции. Это произвело на меня смешное впечатление.

Психологически Лена не могла больше никому соврать, что участвует в репетиции, точно так же, как и просто сообщить, где была. Кроме того, она совсем незадолго до этого звонка ушла от меня. Поэтому я не мог не удивиться, что она вообще успела кому-то что-то сказать. Но это необъяснимое явление только раззадоривало меня.

Вечером, после репетиции, у меня дома, Лена вдруг посетовала, что её мучает какое-то предчувствие, и чувства ей подсказывают, что она должна быть сейчас дома. Этот род тревоги, обеспокоенности и нетерпения мне слишком хорошо знаком. Люди, социально опустошённые, стоящие на виду и беззащитные перед любым неплохо устроенным в жизни и репрезентирующим власти человеком - будь то простой участковый милиционер или второй секретарь горкома, - часто испытывают такие состояния. И часто угадывают, откуда исходит опасность. Тем не менее - иногда оттого, что ошибаются в источнике тревоги, иногда - пусть даже угадывают - это их не спасает, - они запутываются в своих ощущениях, избавляясь от тревоги странными, непостижимыми поступками, между которыми трудно уловить какую-то связь, но эти поступки при всей их алогичности всё же приводят к желанному результату.

Угадав этот комплекс в Лене, я механически подумал, что это наиболее питательная среда для неподдельного чувства. Её эмоциональное состояние вполне отражалось у неё на лице. И не так важно, чувства ли именно ко мне. Но основание именно так думать вселяют другие её поступки. Так, Лена давала читать Моне и оставила у него цикл стихов, который я посвятил ей. Из жизненного опыта, из признаний других, из художественной литературы я знаю, что люди (кем бы они ни были) стесняются чувств к ним не любимого человека, и открывают их только по тактическим соображениям в обществе того, к кому неравнодушны. Тот же, кто сделался игралищем страстей, открыто выставляет напоказ жесты выделения его любимым человеком, и, тем более, его признания. И, наоборот, перед избранником женщины нередко испытывают смущение по разным (часто неожиданным) причинам. И, наконец, я услышал от Лены, когда она лежала на тахте, накрывшись пледом, два слова, которые произносили в подобные (идиллические) моменты все меня любившие женщины: "Бедный Вова". Почему все они, не сговариваясь, а часто и не зная друг друга, произносили - как пароль - именно эту фразу, для меня остаётся загадкой.

Эти слова всплыли в нашем перекрёстном разговоре - моем с Моней и с Леной, - в каком лежал только слабый п о в о д для них, но не п р и ч и н а. В ту же ночь я признался Лене, что люблю её.

Весь этот новый поворот событий, этот крутой вираж в моей экзистенции привнёс в него то, что - как повелось - оказалось полным контрастом ко всему предыдущему. Каждая новая эпоха в истории моего "я", каждый её период настолько неожиданны и отличны от всего привычного, насколько может различаться биография одного человека - и другого, противоположного ему по духу. Ещё вчера то, что случилось сейчас, могло показаться полным бредом. Но сегодня это реальность. Правда, реальность м о я, ни на что не похожая. Мне снова удалось оторваться от грубой действительности, уйти в сферы, где возможно парение чистого духа, но знаю, слишком хорошо знаю, что в расплату за это придётся испить полную горькую чашу такого, о чём большинство людей не догадываются. Если просто несчастная, обречённая на агонию, любовь - это всплеск печально-трагических переживаний, то, что мне суждено испытать, лежит в более сложных сферах, и весь этот круговорот лиц, страстей, ситуаций, характеров, соперничества, запутанного противоборства и моего преодоления всех преград лежит на грани фантастики.

Ирреальный мир, супермир - можно называть его как угодно - состоит из простых составных, какие открываются в л ю д я х.

Были моменты, когда, разрываемый сильнейшими сомнениями, я пытался разобраться: кого же я всё-таки предпочитаю - Софу, Лару Еведеву или Лену (или Нелли, "вернись" она ко мне)? Насколько легче им, кому не дано сомневаться!...





ГЛАВА ВТОРАЯ
24 декабря

За эти четыре дня новая болезнь стала неизлечимой. Сначала всё началось с простой неожиданности, потом я сознательно избрал этот путь, понимая, что между Леной и мной невозможны "стандартные" отношения. Я шагнул вперёд - как в воду, температура которой мне неизвестна, с решимостью быть готовым к любому исходу.

Но каждая трясина затягивает, и напрасно думать, что психика выдержит любое напряжение. Теперь развитие негативных тенденций, кажется, неостановимо.

Самое неприятное, что я, как это бывает на известном уровне искренних чувств, потерял часть способности к расчёту, а без этого с Леной я обречён. Вчера утром я купил ей в подарок книгу и отпечатал новый цикл стихов, ей посвящённый. Книгу я приобрёл великолепную, за очень большие деньги. Ведь водку и ресторан может предлагать ежедневно каждый пятый из её знакомых. Мой расчёт был безупречен. Подкараулив Лену на улице, когда она идёт на работу, я делаю вид, что жду автобуса - и вручаю ей подарок. Мой взгляд производит на неё магическое впечатление, а сильнейшие переживания, телепатически улавливаемые мною в ней в последние дни, должны накалиться до предела. И разрешиться в осознание неизбежности связи со мной. И это был бы безукоризненный выход, гениальное решение для нас обоих.

Но я опоздал, как последняя сволочь. Троллейбусы, битком набитые, приходили и уходили; я вынужден был ехать от родителей, а Лену должен был ждать на углу, недалеко от своего дома, где она проходит по пути на работу. Я п о ч у в с т в о в а л, что Лена наверняка уже в своём Центре, что она уже тут п р о х о д и л а. И всё-таки ждал ещё сорок минут, хотя у меня простуда. Трудно передать, ч т о я тогда испытал. Я понял, что проиграл. Не знаю, что могло быть потом, и что бы я выиграл: это не поддаётся рациональному объяснению.

Точно так же иррациональна и причина, по которой она ко мне приходит. К её услугам сотни "холостятских" квартир в Бобруйске и в Минске, в которых она привыкла к другому обращению и к другому приёму. Значит, циклы её приходов ко мне подчиняются каким-то её внутренним импульсам.

А у меня снова не получилось волевым усилием осуществить хотя бы одну такую спланированную импульс-случайность. Вот так всегда. Всегда что-то меня удерживает от активного вмешательства в намерения и действия других людей, от манипулятивного к ним подхода. И теперь, переживая свою неудачу, я вдруг вспомнил, что тянул с выходом от родителей, как будто какая-то сила удерживала меня на месте. Зато - пусть страдая и переживая настоящие потрясения - я научился существовать как бы изнутри любимых людей, будь то близкий родственник, друг или любимая женщина, "подсматривать" их чувства и видеть мир их глазами: даже на расстоянии.

Этот азарт вернул мне свежесть и силу ощущений. Мои переживания поднялись на уровень прежних, лучших времён. Вчера я оделся, когда стемнело, и пошёл к Лене на работу.

Приблизившись к Вычислительному Центру, я почувствовал, что ошибся. И вернулся. И правильно сделал. Когда я пришёл домой, то не стал сразу звонить. Через некоторое время во мне прозвучал нужный сигнал.

Ещё проходя мимо Лениной работы, я "услышал", что она, как мне казалось, страдает. Мне стало её жаль; чем ближе я подходил, тем явственнее ощущал бушующую за стенами этого здания тревогу: может быть, любовь, ревность или страх. И вот, дома, я почувствовал и м п у л ь с.

Я набрал номер; трубку подняла Лена (аппарат находится не в её кабинете). По её голосу и по тому, что она сразу согласилась придти, я понял, что это был запасной вариант. Я убедился в своих подспудных догадках. И вот, когда я положил трубку, половины чувств, половины палитры страстей как не бывало. Лена - очень красивая баба, она развитая, интересная как человек, она меня любит (в своём амплуа - и в моём представлении) - и вот, я, убедившись в подспудной догадке, теряю накал ощущений. Мысли с вопросом о том, чего я от неё добиваюсь, что дальше, лезут мне в голову... Вот что значит человеческая натура!

Пока я был в расстроенных чувствах, в неведении, пока жажда хотя бы увидеть Лену "одним глазком", хотя бы - пусть в самый последний раз - услышать её голос, была неудовлетворённой, накал страстей нарастал, но стоило мне услышать интонации привязанности и внимания в её голосе, несмотря на то, что на работу ей звонить н е л ь з я - и вот....

Когда я думал, звонить ли ей, представляя, как два дня буду мучить её неведением, два дня буду пытать невыразимостью желаний, которые, как ожидание дождя в жаркий летний полдень, способны привести на грань умопомрачения, я был уверен, что её страсть ко мне за эти два дня вырастет пропорционально испытанным ею терзаньям. Но неравнодушие всегда порождает такой фактор, как жалость. Мне стало её жаль - и я позвонил. И вот, почувствовал, что и о н а от моего звонка поддалась слабости, и в ней (не только во мне) появилась опасность для чувства.

По дороге на репетицию я скорректировал всё и вывел - её и себя - из состояния коллапса. Иногда я ей подыгрывал, посылая ей через весь город "правильные" импульсы, а затем резко обрывал их - как будто источника их как бы не существовало. Этим я распалял, активизировал её подсознание.


Я вспоминал и анализировал её слова и поступки, как будто пытаясь в них отыскать некий код - руководство к дальнейшим действиям. В какой-то момент нашей последней встречи, когда я находился на кухне, я услышал из зала голос Арановой: "Так, Вова! Сколько там натикало? Отвечай, бистра!" - Я помню, что часы находятся в зале, а это значит, что слова Лены имеют другой смысл.

- Не знаю, мне всё равно. Ещё не ночь.
- Ах, ты, падонак, ты тока па одним часам время сверяешь; усё, што мэньша месссца, тибя ни интириссуит, "ыбку ачю". -
- Что ж, месяц не восемь. Я вот никак не возьму в толк, как женатики-колонисты на восемь месяцев могли затянуть воздержание. Ведь ещё в позапрошлом веке каждый год рожали детей. Как и когда они их делали? Брюхатых ведь тогда трогать - ни-ни.
- Ах ты, "Вова-пиянер, всем детишкам легковер", из страны Пуритании. С верой в безгрешных сквайров, загробную жизнь и светлое будущее. Да бог с тобой! Брюхатых и тогда, и теперь ещё как трахают. Даже хором.
- Да. И баб, и мужиков... с брюхом.
- А? Пра этта у Мони спроси. Правер у Мони чараз Клаптона. - (Не намёк ли на слухи про Монину голубизну?) - А что, давай наберём его и спросим: "Как ты, Монечка, не забеременела исчо? He knows better. А ваще-т его дома нет, ему пора книжки в стеклянном переплёте в библиятеку на Минскай здавац. -
- А ты откуда знаешь? -
- А кому ещё знать, как не мне? Я же у Мони должность новую получила: "завхоз" называется! - Вова, ну, что за глупые вопросы?! Ты же знаешь, что у меня с Моней никаких дел... А если я к нему заскакиваю на минутку, так в шкаф к нему не заглядываю. -
- Зато тёща добровольная, Норкина хозяйка... -
- А, эта жирная сводня... Кстати, про тёщ. Вот Тамара, Гориллы тёща, этого ка-ге-бэшника обделанного...
- Ну...
- ...вчера подкараулил меня в Ленкином дворе, и всё про пасквиль Амальрика спрашивал... Я, говорю, Амелина? Андрея? Он говорит: Амальрика. Я опять: Амелина? Он плюнул, и ушёл... Как-то сидит он дома, наклюкался, что язык во рту не ворочается. Жена уехала к сестре, а у самого на кухне штабеля тары с медалями. Под глазом свежий фонарик. Чтобы светлее было тёщу рассматривать. И она тут как тут, родимая, легка на помине. Пришла к нему, а тот лыка не вяжет. Тёща ему говорит - хорошо живёт мой зять. Один грузинский наяривает. А он по пьянке: тёща, дорогая, скажи, отчего это твоё материальное положение повышается вместе с моим, только в двойном формате? У меня гарнитур - у тебя два, у меня новая тачка, у тебя "ЗИЛ". Я подумал: а если мне фонарь под глазом засветить, неужто у тёщи не выскочит? Подставил, и этому гаврику гаварю: бей в глаз, не боись, тёща всё стерпит! - ...
- То-то ей фонарь засветили под глазом! -
- Правда? Ну, ты даёшь! -
- Нет, ну, правда, я её, вот те кр... видел! С Хенке, с Гансом, одновременно в магазин заваливала. -
- А, с этим фрицем недобитым, который любит у красную тряпку с орнаментом девок своих заворачивать? Как же, знаем... Бумзен, бумзен, ... усен швуль... -
- А кто Горилловой тёщи муж? - Вместо ответа, Ленка подняла палец к потолку: о-оооо! -
- Кстати, Вовик, слабай мне чего-нибудь, пока Моня не нагрянул. А, может, и не откроем ему, а? -
- Сама прикинь, что тогда будет; Моне нельзя не открыть. - Я знал, что иной ответ не катит. -
- Давай только обойдёмся без твоих интимных отношений с Бахом. Эта музыка на... нагоняет ужасную скуку.
- С Бахеном и с Лахеном.

(Позже, когда поддавали, Леночка стала иногда вставлять вместо "прост!" - "ну, с Бахеном", или "за Лахена!". А когда прощалась: "Хайль Гитлер! Хайль, Лахен.")

Навеянные за время игры мысли погрузили меня в задумчивость, и Лена - словно из какого-то иного пространства - пыталась достучаться до меня. Не то, чтобы я не отвечал ей, но отвечал невпопад.

- Вова, ты что, не слышишь меня? - Наконец, вывел меня из транса самый грозный Ленин окрик. - What is the matter with you? Кес кес пас? -

Длинные предвечерние тени уже подёрнули комнату, наступило такое время, какое призывает к доверительности и чистоте. Воздух, вплывавший в комнату через форточку, нёс запахи дыма и холода, отголоски клаксонов и голосов. -

- Вова, а тебе не кажется иногда, что ты живёшь жизнью другого человека? Работаешь, живёшь - и всё это у кого-то... украл. Я не в том смысле, что папаша устроил меня после ... моих прошлых неприятностей в этот грёбаный Вычислительный Центр. Мне кажется - вообще я выродилась вместо кого-то другого. И только у тебя чувствую себя так, как будто нахожу свои собственные ошметки под шмотьём не моих, чужих жизней. Вова, ты плохо на меня влияешь. Понял? И сразу ястно, что надо выпить. -
- И кто тогда будет кирять, ты или та, чью жизнь ты проживаешь? -
- Я знаю одно: когда я выпью, он или она тоже станет на рогах. Так что давай её напоим, а сами будем делать, что захотим, и никто нам больше не указ. Вова, у тебя же полбутылки на кухне осталось! Ну, так айда, марш за ней! Шнэллер! -


Уже не впервой было очевидно, что в поведении Лены и в её разговорах происходят невероятные, фантастические метаморфозы, ничего общего не имеющие с неуравновешенностью женского типа. Это могло быть только следствием совершенно невероятной и непредвиденной нашей интеграции. Не только каждая наша встреча, но даже сплетни обо мне в тех кругах, где она вращалась, все косвенные напоминания о моей скромной персоне задевали невидимые струны в её душе, играя единственно правильную мелодию, за которой она шла, как стадо коров за звуком пастушеского рожка. Стоило мне сделать один-единственный неверный жест, сказать одно только фальшивое слово - и всё это волшебство пропадало.

И вот сегодня, днём, я, кажется, совершил такую оплошность. Я знал, что Лена обещала придти. И собирался лечь и заняться медитацией - как всегда в подобных случаях. Но работа - печатная машинка, стихи, которые я намеревался отпечатать, - соблазнила меня. Я сел печатать - и звонком был застигнут врасплох. Когда мы сидели в зале друг против друга, я увидел в глазах Лены особенный, незнакомый блеск. В нём читалось нечто совершенно несвойственное ей, ни разу не замеченное прежде. Я был бы не я, если бы не связал появление этого блеска с собой.


Во мне всё так устроено, что подобные открытия вызывают приступ самодовольства. Не победив неодолимого желания ощутить свой триумф, я заглянул ей прямо в глаза - и не удержался. Не удержался, чтобы удовлетворённо (возможно, заносчиво) не хмыкнуть про себя, что оказало удручающее, сковывающее воздействие прежде всего на мою собственную персону (точно так, как в случае с телефонным звонком). Хуже, что Лена сразу же уловила выражение моего фэйса, и этот новый блеск моментально угас. Поняла, что я "открыл" его значение, почувствовала себя уязвлённой? Это излучение-тепло больше не возвращалось.

Ни при каких обстоятельствах обстоятельства не могут заставить тебя сразу и бесповоротно перестроиться, принять мир другого. Я это прекрасно понимаю. И потому я играл. Более или менее успешно: справляясь с выбранной ролью. А теперь я как будто стал уставать, и между нами возникла пустота. Лена и сейчас пришла не одна - с Канаревич. Я неуклюже пытался их занять, но, увы, сегодня это получалось не так успешно. Я не провалился совсем, как пятиклассник на годовом экзамене, но моя "партия" сыграна без блеска. Во всём виновато чувство к Лене, которое сосало под ложечкой - и бросало то в жар, то в холод, то в дрожь, то одновременно.

Трудно поверить, что ещё позавчера я заставил Нафу, Канаревич и Аранову подыхать со смеху, читая им свежий сатирический монолог под общим названием "Дарвинизм":

"От Дарвина пошли все животные. Сначала Дарвин засадил подколодной змее, и от неё произошли Дины и Завры, а чуть позже имел связь с ледорубом, от которого появились саблезубые тигры." Громче всех хохотала Нафа, самая опасная для моих отношений с Арановой валютная львица. А Канаревич, бывшая мамина ученица, просто каталась по полу. "После этого Дарвин взялся очеловечивать обезьяну, и достиг в этом больших успехов..."

- Как ты - Аранову, - умудрилась и тут уколоть смахнувшая слезинку Нафа.
- Пгевед тавагищам заседателям, - сделала ручкой Канаревич. - Я должна бегжать, а вам троим желаю плодотворно провести время.

А вот сегодня, как назло, вдохновенье не накатывало, хоть убейся. Вскоре, правда, я несколько спас положение. Какими-то действиями, жестами уравновесил позиции; принёс из спальни книгу - подарок Лене. Я заметил, что книга произвела впечатление. Лена сказала: "Делать тебе нечего!" Я стал читать своё стихотворение об испанской поэзии. И вдруг - вторая случайность, отбросившая назад все мои усилия. Телефонный звонок. Звонила мама. Я дал ей понять, что у меня кто-то есть. Но она назло мне продолжала разговор, демонстративно не пожелав закругляться. Стихотворение было дочитано. Но удалось ли что-то спасти? После паузы, вызванной звонком, это было уже не то стихотворение. Лена пыталась сама исправить положение. Она прицепилась к фразе, обронённой мной в телефонном разговоре о Виталии. - "Так что такого наделал твой брат? - Я понимал, что этот её вопрос только оболочка. Я соображал, какой ответ придумать - так как знал, что она придаёт сейчас этому большое значение. Я правильно угадал, что ничего конкретного нельзя говорить. Но я разгадал ребус только наполовину. Я сказал что-то туманное, но понял вскоре, что это не то. И мои слова не смогли зажечь искр в её глазах. И тут же совершил третью оплошность: упомянув о том, что видел Моню с Норкой. Лена сказала, что никаких дел Миша теперь с Норкой не имеет. Она чуть ли не выкрикнула это, тоном весьма раздражённым. Я понял, что ляпнул чудовищную глупость.

Вероятно, подобные испытания только усиливают работу воображения, без которого чувство глохнет. Женщинам нравится спасать положение, опекать, что ли, своих подопечных. Но всё это до определённой степени. И тут не может быть никаких гарантий.

Когда они собрались уходить, я, провожая их, вновь овладел положением. Я скакал на одном коне и вёл под уздцы двух других: материальную, внешнюю сферу-действие, и сферу подсознания. Я был хозяином их обеих, и всё последующее должно было разыграться - коротко, но по моему сценарию. И вот - новый телефонный звонок. Не подойти в присутствии Лены я не мог. Звонил Миша. Без какой-либо конкретной цели, а говорил даже как будто немного натянуто. Если бы не то, что Игорь сегодня работает, и некому было выслеживать Лену, я подумал бы, что Миша мешает специально, узнав от Игоря, что она у меня, и желая нарушить нашу идиллию. Но по его тону я почувствовал, что он всё-таки имеет намерение. И действительно, тут чёрт знает, что. И у Мони, и у Игоря, и у Софы недюжинная интуиция, почти такая же, как у меня. Другое дело, что у них она чисто инстинктивная, менее осознанная. Кстати, Аранову почти застал Игорь - с работы; я слышал, как стучали тарелки и кастрюли (он проходит практику в ресторане). Он звонит всегда, когда Лена у меня или от меня уходит, ни разу не ошибшись. Под предлогом того, что, якобы, желает знать, где Миша, не у меня ли.

Днём (не во сне - это было бы объяснимо) мне пригрезилась странная картинка. Лена стояла по колено в воде возле какого-то острова, нагая и бесстыдная. Она протягивала вперёд руки, наклоняясь вперёд своим упругим телом. Её груди, итак немыслимо возбуждающие, теперь просто лучились каким-то бледным эротическим светом. Я шагнул ей навстречу и ... провалился. Картинка исчезла. Может быть, я просто-напросто на мгновение отключился, так как в последнюю ночь спал совсем мало.

Надеюсь, то, что связывает меня и Лену, сильнее моего сегодняшнего фиаско. Иначе ничего после той первой случайной ночи бы не было. Два раза Лена покупала вино за свои деньги, а книга, мой презент - это в сущности не подарок. И поймал себя на мысли, что выбрал именно книгу ещё и потому, что хотел таким образом обойти своё принципиальное нежелание что-либо дарить... как все... Бюргерские, мещанские пережитки! Я надеялся ещё на то, что стихи моего нового цикла её удивят, что она не ожидает ничего подобного от меня, хотя... хотя, кажется, она уже знает, что от меня можно ожидать всего, чего угодно.

Вечером позвонил Миша. По его интонации я почувствовал что-то неладное. Мне показалось, что в его тоне что-то связано с Леной. Кстати, они сейчас с Игорем объединились и действуют сообща - против меня. Итак, по голосу Миши я почувствовал: что-то не так. Проанализировав его речь, я догадался, что он звонит из очередного бардака. Вполне осознав это, я подумал, что там должна быть и Лена. Усилием воли я перенёс себя в это сборище, надеясь разогнать его и освободить Аранову. Но сразу же понял: напрасно. Я нащупал там что-то такое, что было сильнее моей воли и моих человеческих возможностей. Но затем, напрягая всё своё шестое чувство, я ощутил покой и блаженство, и нечто такое, что нельзя описать, и понял, что Лена пожертвовала всем ради сохранения своего мироощущения последнего периода, то есть ради меня. Однако, через некоторое время во мне снова прозвучал сигнал ускользания неухватной нити. Возможно, Лена и не была в том бардаке, но просто звонок Миши разбудил во мне это шестое чувство. А, может быть, Лена туда именно и направлялась. Как бы там ни было, в этот момент началось интенсивнейшее противоборство, о котором сама она не могла догадываться. Я, не давая себе отдыха и при помощи разных приёмов, отводил от неё опасность, но чем же закончилась моя борьба, так и не узнал: сломленный своими усилиями, провалился в царство Морфея. Подсознательно противоборство, работа мозга продолжалась даже во сне.

Проснувшись ночью, я почувствовал, что в этом городе зажглась очередная звезда. Я понял, что импульс, прозвучавший во мне в тот момент, не связан с Арановой, а говорит о том, что Нелли всё ещё неравнодушна ко мне. Возможно, до неё дошли слухи о моей связи с Арановой, и это подстегнуло тлевшую в ней ревность. Что мне делать с такой информацией, не знаю. Но я уже бесповоротно направил главный поток своей энергии на Лену, и думаю, что, если я выживу, я буду уже не я: поднимусь туда, откуда дороги нет. Явится это счастьем или несчастьем: это вопрос по существу, но я приду к тому, к чему стремился.

С тех пор, как Лена появилась в бобруйском "полусвете", она не удостаивала никого персонально более одного раза. Она и не приходила "просто так", "без дела", ни к кому, никогда. Так что я уже поставил своеобразный рекорд. Тому, что она мне призналась в любви, я, правда, не придаю большого значения. Даже если это не фарс, её ритуал мог быть судьбоносным лишь для одной из героинь, в образ которых Аранова попеременно входит. И снова я затруднялся сказать, чего именно хочу, чего добиваюсь, кроме того, что поселил в своей душе новый пожар. Иногда я начинаю незаметно для себя размышлять, что было бы, если б жениться на ней. И даже - что было бы, увези я её в другой город. В обычном же своём мыслительном состоянии я отдаю себе отчёт в том, что, вступая в брак с Арановой, я неформально женюсь на Моне, на Клаптоне, на Гансе, Штайнциге... И на Людке, Нафе и Канаревич.

Разве не самодостаточна награда тем, что я сумел-таки приручить такую вот женщину? Разве не хватит того, что есть какой-то стимул, способный хоть как-то скрасить мою, в принципе, беспросветную, жизнь; поддержать моё бесперспективное бытие, чтобы оно раньше времени не развалилось? Я был абсолютно уверен, что, предложи я ей руку и сердце, Лена отвергла бы моё предложение сходу, именно оттого, что жалеет меня; и я ей верю. Она даже и не подумает воспользоваться им, чтобы завладеть моей квартирой, а, впрочем, мне предстоит ещё это проверить. Конечно, в своё время та случайная первая ночь была моим очередным несчастьем. Но события вокруг меня, не связанные с Леной, за последнее время настолько сгустились, что моя связь с Леной, моя борьба за неё оказались спасительными мостками, переброшенными из ещё совсем недавнего и относительно более спокойного прошлого в неведомое и не сулящее ничего хорошего будущее. И вот - теперь - я, может быть, и тут оступился...

Кроме всех этих событий, произошёл очень неприятный эпизод с Катей. Я давно уже замечал, что она вроде за мной бегает. Я не давал ей ни малейшего повода думать, что у нас с ней могут с ней быть какие-то особые отношения. Катя красавица, это надо признать, но, во-первых, у неё совсем нет стиля, а, во-вторых, в ней просто бросается в глаза крайняя щепетильность. Это не значит, что она совсем (время от времени) не спит с мужчинами, но там должны быть изначально совсем другие условия. К примеру, с женатыми; с теми, кто намного старше... Иногда она приземлялась рядом со мной на сидение, притворялась спящей, и до самой работы прижималась всем телом. В понедельник мы с ней добирались на работу вместе. Уже по дороге её поведение меня удивило. Она почему-то вспомнила про случай, когда я попросил её позвонить Арановой, и от моего имени назначить встречу. За день до того она пыталась затащить меня к себе домой, но это ей не удалось. Когда мы ехали, она сказала, что ей меня жалко, вот, я живу один ... Я ответил, что я, в принципе, не скучаю, что, мол, есть, кому меня развлекать. И тогда она меня буквально испугала своим чуть ли не криком-требованием: "Ну, рассказывай! Давай рассказывай! Ну, живее!.." Я был шокирован.

В районе музыкальной школы она сцепилась с продавщицей в магазине, принялась без всякого повода предъявлять той надуманные претензии... И, наконец, в музыкальной школе она ни с того, ни с сего напала на Виктора Алексеевича, стала кричать, наступать на него, запустила в него вазой (та разбилась), попутно издавая буквально дикие вопли; заявила Люде, что порежет её на кусочки, и так далее. Она размахивала руками, буйствовала, смотреть на неё было страшно. Я был подавлен. Это явилось началом моего стрессового состояния. Но это же заставило ощутить моё влечение к Лене так сильно... почти за гранью психических возможностей. И всё-таки я не Катя. Я не допущу разрушения своей личности. Если моему сознанию будет угрожать опасность - сработает "механизм защиты", напряжение будет сброшено, и я просто стану нуждаться в Арановой не так, как теперь, или, может быть, даже потеряю своё чувство. Но что, если не так?





ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Я не только не сдал свои прежние позиции, но добился невероятной победы. Лена меня любит: она наделала глупостей. Позавчера она позвонила Мише и попросила мне передать, что она сломала ногу. Поверить в это было невозможно. Слишком это было в Ленином духе, в её стиле и в стиле других "интердевочек". Но дал себя увлечь - я чувствовал, что мне необходимо теперь быть серьёзным. И, формально зная, что это вымысел, я, всё же, немыслимо страдал, воображая, что поверил. Перестрадал - так же, как Лена ужасно страдала (как ни смешно) от ревности из-за своих подозрений. А дело вот в чём. В субботу ко мне вдруг завалился пьяный Махтюк. Он принёс банку спирта, которую мы с ним "раздавили". Он стал плакать, жаловаться на жизнь, и т.д. Потом стал звонить какой-то Вике и говорить ей, чтобы она пришла. Я заявил, что я не пущу к себе никого, а он принялся невразумительно твердить, что там есть ещё какая-то Лена, "королевская чувиха" - и тому подобное. Я ему сказал, что, если он хочет, он может посидеть у меня, но никого мне здесь не надо. И вот - когда я задержался в туалете, он всё-таки позвонил, и Вика пришла. Мы просидели до трёх часов ночи, а потом Серёга стал приставать к Вике. Та громко сопротивлялась. Они потом ушли (мне удалось их спровадить), но как раз в ту ночь у Тани Светловодовой, которая живёт теперь точно надо мной, спал Аранов Сергей, брат Лены. Он-то и рассказал Лене, что у меня, мол, дома шумная оргия, кто-то сопротивлялся, кто-то настаивал. Сергею показалось, что он слышал и Мишин голос. Поэтому Лена решила, что мы с Мишей кого-то "оформляли". Это вызвало у Лены что-то вроде приступа раздражения или даже ревности, на которую, казалось, она неспособна...


Вскоре после этого Лена приходила ко мне трижды. Причём, все три раза одна. Это был - насколько я могу судить - удивительный факт. И снова (я имею в виду последнее её посещение) я так и не закрепил успеха. Теперь я осознал, чего же я добиваюсь. Я бы хотел, чтобы Лена привыкла ко мне так, как человек привыкает к наркотикам, но и тогда - знаю - ни мне, ни ей покоя не будет. Какая-то программа, заложенная в ней и во мне, сделала нас выпавшими из общества, обречёнными на неудачи, людьми вне социальных рамок. То, что и она, и я, по инерции пока ещё работаем, общаемся с теми, кто живёт нормальной жизнью, явление временное. Мы оба - пусть каждый по своему - осознали что-то такое в жизни, после чего путь назад заказан. Ни я, ни она (так думаю) не знаем, когда это с нами случилось, но с тех пор наше скрытное и глубинное знание о ничтожности жизни отделило нас от всех, кто не такой; а таких, как мы, поразительно мало...

Когда Лена пришла ко мне - днём - я "болел": то есть мне потребовалось взять у врача больничный, чтобы отыграть "халтуру", что приходилась как раз на время моих уроков в школе. Вообще-то горло мне пощипывало, но, если бы не "халтура", я бы уроки дал. Я с честью изобразил больного, а Лена пришла как раз после врача. Я сказал ей, что взял больничный, но, на своё несчастье, не добавил, что вечером должен играть. В тот раз для того, чтобы воздействовать на воображение Лены, я играл, изображая Образ Чистоты. Я всякий раз старался разительно меняться - и это действовало. Сегодня я был ошеломительней, чем когда бы то ни было. Я понимал, что исполняю свою роль отменно. Но я забыл о том, что я не на сцене. Лена пришла одна, и стоило воспользоваться этим. Пусть мои действия не соответствовали бы роли - т а к б ы л о н у ж н о. Кроме того, я знал, что я должен в шесть часов идти играть, а Лена об этом не знала. Я чувствовал: в сообщении ей об этом заключено что-то важное. Но не сказал. Когда я стал, спохватившись, предпринимать активные действия, момент был упущен: Лена не ответила на них. Она сказала, что ей надо зайти к Светловодовой - и уклонилась от моих объятий. Я упустил шанс. Лена ушла к Таньке наверх (я говорил ей, что она может подняться в тапочках и бросить пальто у меня), а я остался один.

Когда подошло время уходить, я поднялся и позвонил в квартиру Светловодовой. Мне никто не открыл. Наверное, Лена с Танькой уже ускакали. Пальто и обувь "близкой возлюбленной" так и остались в прихожей. Значит, девочки "ускакали" на такси. А ведь я хотел сказать, что уезжаю. Из Горбацевич, где мы играли, я дозвонился Мише - предупредил, что, если ему Лена будет звонить, пусть скажет ей, что я уехал играть. Я "почему-то" чувствовал, что Лена придёт опять. Она придёт, обнаружит, что меня - "больного" - нет дома, и я стану ей неинтересен. Кроме того, я чувствовал - и вряд ли ошибался, - что Лена по какой-то причине переживала взрыв отчаянья. Я напился в Горбацевичах, и, когда приехал домой в четыре часа утра, то очень громко разговаривал с моим братом Виталием (он ночевал у меня). Я подозреваю, что Лене об этом сразу же стало известно от Светловодовой, которая могла ей сказать, что в четыре часа утра у меня в квартире снова слышался "шум". Более того, я подозреваю, что Лена вместе с Сергеем спала у Таньки; утром до меня доносилась громкая речь, и, кажется, среди трёх голосов был и её голос. Я чувствовал её присутствие у себя над головой, в квартире сверху. Полдесятого утра меня охватила странная, немыслимая опустошённость. Как будто где-то в окружающем мире что-то оборвалось. Может быть, это Лена, которая хотела придти ко мне поздно вечером, сгорая от неудовлетворённого желания скрыться от всей этой мерзости, зависти, интриг у меня в квартире, а, может быть, имея ещё и другое желание, не застала меня дома, и, испытывая обиду, разочарование и тоску, переживала в данный момент всплеск очередного отчаянья: состояние, в котором, будь у неё хоть какие-то веские причины, могла бы броситься под машину или спрыгнуть с четвёртого этажа; состояние, в котором всё её существо, вся её психика подверглась толчку, удару.

Может быть, я ошибался, и Лена, даже если и переживала нечто подобное, подверглась нашествию отчаянья и пустоты по не связанным со мной причинам. Может быть, мой рассудок оттого приказал мне ухватиться за этот роман, что моя психика, теперь тренируемая ею, способна будет воспринимать более тонкие и трагические сигналы опасности, неведомыми путями изливающиеся в мой мозг из окружающего пространства? И способность чувствовать на расстоянии эмоциональные перепады в состоянии Арановой дала мне и способность "заодно" принимать некие дополнительные волны, могущие предупредить о смертельной опасности, грозящей мне, брату, отцу, дедушке, моему городу? Время покажет, действительно ли теперешний период в моей жизни является предчувствием таких трагических перемен в ней, которые я просто теперь не в состоянии представить, но ощущение, что он является переломным, кажется, меня не обманет.

Но если мой прогноз и мои предчувствия хоть как-то соотносятся с Леной, это конец. Женщины, такие, как Лена, способные быть в трёх разных плоскостях, исполнять три разные роли одновременно, и при этом переживать большой силы эмоции, после таких испытаний теряют свою привязанность, какая растворяется в других лицах, одновременно живущих в них, и в огне невероятных страданий сгорает это чувство, оставляя в душе рубец, глухую боль, которая не проходит.

Я напивался в последние дни, иначе мой рассудок подвергся бы слишком большим перегрузкам. Но чувство моё незаметно поднялось до безумства, до самозабвения. И я хочу Лену так, как вообще не знал, что можно хотеть, не ожидал этого от себя. Любовь эта, которую я вызвал и поддержал, постепенно превращается в мою, то есть, в такую, когда я не в состоянии действовать трезво, в любовь, которая становится горем. Приговор раньше времени вынесло мне противоречие, лежащее в самом основании моей натуры, противоречие, над которым я не властен: любовь делает меня непрактичным, несексуальным, уничтожает влечение и перевоплощает меня в существо почти бесполое, в то время как в периоды, когда я не испытываю сильного чувства, я ненасытен. Я сделал почти всё, что мог, и всё-таки во мне осталось (как всегда в таких случаях) чувство, что - если бы.... ?




ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
31 ДЕКАБРЯ

Сегодня опять начались фокусы с телефоном. Звонки ко мне - факт - не доходят. Звонила Лена, но затем разговор прервал треск и тарахтенье: как всегда, когда моя телефонная линия начинает "вытворять чудеса". Какое место занимает Лена в слежке за мной? Я даже не рассматриваю (в качестве рабочей версии) вероятность того, что её ко мне подослали. Другое дело, что можно хитро срежиссировать её приход: и понаблюдать, что из этого выйдет. Как они - если бы... - использовали бы мой роман? Что бы предприняли? И догадывается (слышала ли от Миши?) ли она о моих конфликтах с властями; о том. что могла стать вольной или невольной участницей завуалированной странной игры?

Я неоднократно отмечал что-то необъяснимое в Лене; помимо её привязанности, которая появилась сразу или не сразу: жалость ко мне, страх перед "разоблачением", перед тем, что её увидят в моей компании, какая-то конспирация - и застывший часто в неподвижной серьёзности взгляд. И опять вспомнил о работе Лены в Информационно-Вычислительном Центре (ИВЦ).

Разве не имеют они там дело с секретными материалами, разве не перерабатывают информацию для КГБ? Среди служащих там молодых девушек и женщин большая часть из семей военных. Там трудится, к примеру, Лена Гусакова, моя бывшая одноклассница, отец которой - военный; и другие, которых я знаю только по именам или наглядно, но знаю, что они дети военных. Перечитывая и дополняя свои записи через два года после тех событий, я невольно отметил, что материал, попавший ко мне в руки года через полтора, полностью подтвердил все догадки. Если бы только начальник отдела кадров был у них отставным комитетчиком, как во многих других местах, это не бросилось бы в глаза. Но когда и инструктор по технике безопасности, и председатель парткома, и зам. по технической части, и ещё куча народу - чекисты, тут немудрено перепутать, куда ты попал: в ИВЦ или в КГБ (не ошибёшься, сказав: на три буквы).

С 1980 года (год-два после начала функционирования ИВЦ в его настоящем формате) старшим инспектором по кадрам ИВЦ был назначен Лузин Прокопий Макарович, полковник КГБ в отставке (должность тоже о чём-то говорит!). Почти что мой однофамилец. Лузин - 1916 года рождения. В 1937 году призван в армию, участник войны. Был сотрудником НКВД. После увольнения в запас в 1963-м году стал старшим инспектором исправительных работ Бобруйского городского отдела внутренних дел, то есть попросту старшим смотрителем тюрем и трудколоний в Бобруйске. Ещё более интересная птица - Волин Аркадий Михайлович, генерал КГБ, который занимает в ИВЦ непонятно какую должность, но по функциям, похоже, является заместителем директора ИВЦ. Это настраивает на определённые размышления. И уж совсем непонятный фрукт: Левин Абрам Израилевич, 1947 года рождения, партийный, холост, майор КГБ, инспектор ИВЦ. Не инспектор по кадрам или по любой другой части, а просто "инспектор" (поставлен над ИВЦ или над всем местным отделением Комитета Государственной Безопасности?).

Лена Аранова обещала встретить со мной Новый Год. Но, после вчерашнего импульса, я подумал, что это несбыточная надежда. А тут ещё и фокусы с "Телемоном"... Желая выяснить хоть что-то, я пошёл к Лене на работу. И там увидел девушку, с которой "ходил" Юра Барковский в то время, когда мы играли на ФАНДОКе и когда на нас с братом было совершено покушение на Новый Год. Выходит, она трудится вместе с Арановой...

Лена сказала, что зайдет ко мне после работы. Она исполнила своё обещание, но зашла на минуту, и не одна, а с братом. Мне (позже Моне и Клаптону) она заявила, что на Новый Год будет дома, но даже я этому не поверил. Настроение у меня самое отвратительное. Родители с Виталиком собираются "отмечать" у себя, и я, конечно, у них задержусь часов до девяти (потом опасно высовываться на улицу), но в самый праздничный и торжественный момент придётся остаться один на один с телевизором. И так всегда. "Вовик, - говорю я сам себе, - тебе хочется тепла, обычного мещанского уюта в семейном кругу, женского тела: но ты выбираешь Аранову. Если ты убил в себе обывателя, тогда почему тебе так муторно? А если не убил: тогда у тебя ещё есть возможность послушать бой кремлёвских курантов в компании Софы и её семейства, где тебе пока рады. Она, её брат, Евгеша (так её мамашу прозвали в школе, где она учительница математики), её папаша: порядочные, достойные люди (говорю тебе это, Вовик, безо всякой иронии), а ты, хотя и недостоин их, можешь согреться..."

В конце концов я заткнул ему пасть, прогнал от себя; ведь возмутительно, что теперь, когда мне до слёз жаль себя, этот изменник нисколько меня не жалеет. Но уже через минуту-другую он возвращается и продолжает свои провокации, и мне нет поддержки ни от кого: "Послушай, Вовик, а не Аранова ли за несколько дней до конца года спала с тобой целых три ночи подряд (новогодний подарок?); явилась 31-го числа: поздравить, а ты... ты подумал... о подарке... поцеловал её, расставаясь?... А потом во всём будешь винить КГБ". Так примерно издевалось надо мной это чудовище, этот гад, которого я в отместку прозвал "внутренний "голос".

Когда Лена с братом ушли, я почувствовал себя опустошённым и раздавленным. Душевная боль на грани отчаянья, стрессовое состояние, что зачёркивало все привычные ощущения... Я был как попавший в воронку смерча лист. Я проклинал эту чернь за окном, устройство мира, при котором любая гармония, включая удовлетворение совершенно "законного" влечения - несбыточны, где даже достаточно сильный зверь - такой, как я - проникающий в сферы, которых для большинства людей просто "не существует", бессилен.

Не в состоянии что-либо изменить, охваченный разбитыми надеждами со всех сторон, принуждением созерцать собственные муки, собственное окровавленное тело души, осознавая невозможность привести внутренний мир другого человека к слиянию с миром души собственной, я терял последнее утешение, оставшееся мне в жизни.


Существует стойкое убеждение, что глупцы иногда выигрывают в лотерею, и особенно в "лотерею случайностей", временно "покупая" счастье, и оказываются, если умеют чувствовать, в кругу неземного блаженства. Но в состоянии ли они его удержать? И даже это не главное. Могут ли они осознать, творить собственное счастье, как творит Создатель своих тварей, а если не могут, то полноценно ли такое "случайное" наслаждение?

Мне не хочется ни покоя, ни благополучия, ни творчества. Я хочу Лену. Это похоже на желание капризного ребёнка, на прихоть старца. Но пусть хотя бы это: этого-то никто не отнимет. Я почти уверен, что волна творчества нахлынет, захлестнёт и смоет моё разочарование, эти терзания, или уничтожит меня, лишит собственного "я" - и, всё жё... всё же то, что я пережил, этот опыт, мои чувства - они останутся навсегда; они неуничтожимы; они бессмертны.


Мир, отражаемый нашим сознанием, непоколебим в своей статике и косности. Тут, где мы живём, всё рассчитано на большие цифры; "среднестатистическая" личность обречена на успех (или бандит с большой дороги). И чем рельефней профиль твоей личности, тем безнадёжней подыскать подходящий тебе житейский "костюм".

Я искупил свою вину этой любовью, я стал почти бесплотным - как ангелы. Но и в этом нет никакого смысла, как лишён всякого смысла весь мир, в котором сосуществуют такие наслаждения и такое горе. Уж лучше мой собственный театр абсурда. Ревность к профессиональной проститутке - и индифферентность к порядочным девушкам. По-жлобски отвергать галантные манеры как наследие феодальной и буржуазной культуры: а к себе требовать ласки и жертвенности; жить по законам большого города, но никуда не переезжать из Бобруйска...


Я чувствую телепатически, что сегодня Лена наверняка должна переспать с кем-нибудь; она пойдёт - в одной упряжке с Мишей Кинжаловым, с братом и Светловодовой - в одно из тех злачных мест, которые широко известны нашему кругу, и всё будет так же, как всегда. И там будут стрелять бутылки шампанского, звенеть посуда и пьяные женские голоса, разрываться динамики от шумной, гремящей музыки; там будут чокаться и целоваться, и острить. А я - после родителей вернусь в пустую квартиру... А, может быть, она уже в поезде, на пути в Жлобин, в Минск или Брест; к Гансу, Денису и Дитриху... Нет-нет, только не в Жлобин. Однозначно.


Так вышло, что к родителям я не попал. Когда синие вечерние тени плотно схватили двухскатные крыши и заборы вдоль грязной кашицы тротуаров, я отправился на Фандок, по поводу наклёвывающейся халтуры, и с тайной надеждой пристроиться там к знакомой компании или подцепить случайную девочку. Был сильный мороз. Когда я возвращался назад, стоя на остановке, среди поднятых воротников и нахлобученных на головы шапок, меня охватило щемящее, странное чувство. Сквозь ветви деревьев проглядывали освещённые окна сталинско-хрущовских пятиэтажек, и за каждым угадывались новогодние ёлки, праздничная приподнятость и глубина. Эти тёплые окна сияли таким контрастом к моему одиночеству, к ледяной стуже и пустоте зимней ночи вокруг, что у меня сжалось сердце и пересохло во рту. Неужели нет никого, такого же одинокого, как я, кто составил бы мне компанию? "Минус плюс минус не есть плюс", - моментально сложилось в голове. "Плюс" - Моня, "минус" - Баранова? Тогда почему минус притягивается к минусу?

Пить в одиночестве, заливая тоску, я не стал. Я сидел впотьмах, в пустой квартире, впялившись в стену, и только револьвера с одной-единственной пулей на письменном столе не хватало для полного антуража. Какая загадка, какая мистерия спрятана в механизме, что нас заставляет страдать? Почему эти толпы поклонников-воздыхателей вокруг Лены не рассеиваются, почему они не дерутся за неё на дуэли, и почему она не нарвалась на жёсткого деспота, который приковал бы её к своему сапогу? Я был уверен, что какая-то часть души бедного Игорька, Ротаня, Кинжалова, Махтюка, и толп безвестных страдальцев будет изнывать этой ночью от тоски по несбыточному, томиться неосуществимостью желания обладать такой женщиной, как Аранова. Их заставляет страдать то, что, в силу своей "конституции", она не способна сохранять гениальную страсть хотя бы до осознания ими своего счастья. Или, может быть, она не в состоянии оставить подмостки нескончаемого, круглосуточного спектакля, который никогда не прерывается, проводя "по контракту" на людях 24 часа в сутки, и лишь на час-два скрываясь в "гримёрной" (убегая домой)? Почему же тогда для меня, единственного, она сделал исключение, удостоив меня - несмотря на все эти препоны! - правом неоднократного с ней общения один на один?

Роли, на которые её ангажировали, выпивают её до дна, и только "перезарядка", только новое "сценическое" воплощение каждый раз возрождает её, пробуждая к жизни. Героини, которых она играет, по сценарию обречены страдать, и если бы она могла сохранять чувства после переживаемых ею за каждое из перевоплощений чудовищных мук, она бы уже не была той, какой есть. И в ту же секунду ужасная догадка пронзила мой мозг: Леночка "выделила" именно меня потому... потому... что угадала во мне... р е ж и с с ё р а! Неужели я по натуре своей - постановщик, один из тех бездушных и холодных тварей, у каких нет ни капли жалости к своим куклам, а те, вопреки всему, пылают к нам всепожирающей, непреодолимой любовью? Неужели я то же самое, что Ефим Семёнович, Аркадий Михайлович, или Анатолий Викторович, только в рэмбовском "исполнении" и с несколько неадекватными мозгами? И я уже по-настоящему пожалел, что передо мной нет однозарядного револьвера.




ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ


ГЛАВА ПЕРВАЯ
1-е января 1982 года

Ночью мысленным взором я увидел, где была Лена. Там были Норка, Светловодова, Канаревич, Людка-"портниха" с мужем (свинглеры, которые спят на таких оргиях не друг с другом), Сергей Аранов и двое незнакомых парней. Все они собрались у Миши Кинжалова. Лена на сей раз изменила своей обычной установке - и спала с несколькими по очереди. В том числе и с Мишей. Потом откуда-то появился Пельмень (Генка Михайлов), и я понял, что приехали "Караси". После бардака у Мони Лена поехала в другой, в авиагородок.

До двенадцати шло наше мысленное, телепатическое противоборство. Я заставлял Лену приехать ко мне. Возможно, она звонила. Почти наверняка. Но телефон ведь у меня "странно" работает.

Весь остаток ночи, в течение которого я не бодрствовал, мне снились отвратительные сцены оргий, Моня Кинжалов с его тщеславно-заговорщическим видом, снилось, как он бегает по городу, скрывает от меня что-то, приторно улыбается, и подмигивает, издеваясь. Мне "не показали" того, что делала Лена, но я заметил её среди тех, кто выходил из бардака, и всё было предельно ясно. Во сне я бросился на неё с криком "блядь!", схватил её за ворот - и она упала. Её глаза были какими-то тусклыми, на лице светилась печаль, и она не упрекала меня за струйку крови из рассеченной верхней губы. Она что-то пробормотала - по-моему, что пойдёт со мной. Я отпустил её, осознав, что всё бесполезно. (И только когда проснулся, то, вспоминая весь сон, задался судьбоносным вопросом: что именно бесполезно?)

Но жалость и грусть впивались в меня, как пиявки; я видел уже Пельменя и Кирю; мне снилось, как я играю на каком-то синтезаторе, снились новые сцены драк и разврата.

За ночь я был полностью исчерпан. Я не знал, что можно так опустошить себя до конца. Утром я не смог подняться, и пролежал до обеда. Я не мог расплющить веки: свет ужасно резал глаза. Я всё время видел Лену, и то, что происходило во сне. Мне хотелось всё время спать и не просыпаться. Но сновидения неизбежно наполнялись мутной водой уже виденного, и это было невыносимо. Кроме того, мне стала докучать мысль о том, что, если бы я не "упустил" Лену в четверг, тридцать первого декабря, если бы показал хотя бы, что благодарен за её визит и поздравление, ничего необратимого бы не произошло. Эта мысль являлась, как джин из бутылки, во всех сновидениях, при всех положениях тела. Я переворачивался то на один бок, то на другой, но эта мысль никуда не девалась. Ни мысль об обладании Леной в течение чуть ли не трёх недель, ни попытка примирения себя с тем, что все они куртизаны и куртизантки, что мне не к кому в отдельности ревновать: ничто не утешало меня. Я подумал и о том, что после бурной ночи Лена должна теперь спать, что давало мне теоретическую возможно снова "подключиться" к её сознанию, но я чувствовал, что никакой возможности "загипнотизировать" её, подчинить своей воле у меня на данный момент не было.

Когда мне удалось надолго провалиться в сиесту, я увидел три машины со странными номерами, какие мелькали в разных местах целых четыре раза подряд во время моей предновогодней тоски на Фандоке. Я обратил на них внимание ещё из окна "фандоковского" автобуса, в момент его поворота с Минской. Потом все три медленно ехали мимо остановки. Впереди шла чёрная "Волга" с номером, похожим на московский: 00-06 МОС. За ней следовала кофейного цвета "Шестёрка" 00-07 СИА с тонированными стёклами. И завершал процессию обляпанный грязью неказистый "Запорожец" 00-05 КГБ. Москва, Сахалин, и Кировская область? Или это машины с особыми (дипломатическими? "военными"?) номерами? На всякий случай, я их запомнил. И вот, теперь записал в специальный блокнотик.




ГЛАВА ВТОРАЯ
5-е января

Выяснилось, что ни Лена, ни её родители никогда не покидали пределов страны, не живали даже в Польше, Венгрии, Чехословакии или Восточной Германии. Зачем же Миша так упорно стремился ввести мне в уши легенду о её пребывании за границей? Все утверждают, что Баранов-старший, отец Лены: офицер в отставке; в настоящее время - милиционер. Но только от неё самой я слышал, что он работает во вневедомственной охране, тогда как люди с многолетним в ВВО стажем о нём и слухом не слыхивали.

Эпопея наших с Арановой отношений на этом не окончилась. Казалось, это совершенно немыслимо, но это так. Выяснилось, что на Новый Год её родители куда-то уезжали, и квартира оставалась в полном её распоряжении. Оказывается, Сергей, её брат, в девять вечера, под Новый Год, отбыл куда-то на такси со Светловодовой, и остаток ночи провёл у неё, в квартире наверху. А Лена, расставшись со мной, отправилась сразу домой, и к ней к десяти-одиннадцати набилась "полная хата гостей". Точно известно, что там был Ротань, и позже, ночью, за ним заезжал Пельмень. Известно также, что Нафа отправилась в Жлобин, а Канаревич встречала Новый Год вместе с Арановой. C Канаревич там были Моня, Норка, Портная с супругом, и забегала Светловодова (на часик "потеряв" Сергея); остальных я не знаю, всего человек десять-двенадцать. Они разгуливали по дому голышом и вытворяли "неизвестно, что". "Караси" действительно накануне четверга приехали с гастролей.

Сегодня (то есть ещё вчера - без чего-то двенадцать) мне позвонил Миша. Уже с первых его слов я почувствовал, как меня охватывает мелкая дрожь: как всегда (с самого первого раза), когда за его звонком стояла Аранова. Моня долго кривлялся, но в конце концов трубка попала к Лене. Они интересовались, есть ли у меня чего выпить. Я ответил, что есть "на донышке" спирта. Было очевидно, что инициатором звонка является Лена. Она даже не поинтересовалась, сколько это - "на донышке". Зато Моня строгим голосом потребовал отчёта о количестве спирта, и я дал совет приехать и убедится... Кинжалов, понукаемый Леной, вёл со мной переговоры шесть раз, и в последний раз, когда никаких возражений придумать не смог, чуть не плакал. Мне так и не открылось, почему приезд Лены ко мне в тот раз стал для него полным крушением. Как он ни старался затушевать это, он всё-таки - впервые за долгое время - не сумел справиться с интонацией. У Миши был Ротань, и через полчаса они втроём приехали на такси.


Как только они прибыли, я завёл их в зал, поставил пластинку, и вёл себя великолепно. Я держался молодцом, и меня не в чём было упрекнуть, "разве что" в том, что я надул их насчёт спирта. Я держался абсолютно не натянуто, даже слегка развязно, но, чем своґбоднее я себя чувствовал, тем очевиднее наступал срыв у Миши. И в какой-то момент он не выдержал. Он стал кричать, брызгая слюной, что я его обмаґнул, обещал разбить "всё в доме", и тому подобное. Я выслушивал его крики спокойно, с улыбкой. Тогда Миша схватил балалайку - и стал замахиваться.

Нужно признаться, что, проектируя следующий взрыв смешанного любопытства, ревности, уязвлённости, и прочих страстей у Лены, я составил определённый план. Так, по телефону я сказал Мише, что приду к нему в среду с Лариской, а это должна была слышать Аранова. До их приезда я разложил на зеркале заколки, а одну из чашек вымазал губной помадой. Лена видела Лариску всего один раз, да и то мельком, но и этого было достаточно, чтобы распознать в ней приметы грозной соперницы.

Хотя спирта на четверых, и даже на троих у меня было явно недостаточно, я заявил, что киряю только с Арановой, а с другими не пью, и что этот спирт держу специально для неё (тем самым сокращая количество необходимой нам поддачи на объём своей порции).

Мишу я слегка подтолкнул, и он, не устояв на ногах, плюхнулся на тахту вместе с балалайкой. Не без язвительной ухмылки, я ему заявил, что дам ему деньги, чтобы он с Ротанем отправился добывать бутылку "Московской" из недр гостиничного ресторана "Бобруйск".

В ответ на мои слова Лена сказала: "Ну, Вова, пойдём тогда с тобой выпьем", - и тут Миша совсем сбесился. Он стал орать, что не потерпит... этого, что от меня так-о-го не ожидал, что я "вероломно их обманул", и в его глазах за стёклами очков бушевала неприкрытая злоба. Он заявил, что уходит, схватил свой пиджак, стал натягивать куртку. Ещё через пару секунд он сделался весь белый, и прошипел, а потом громко повторил с порога, что за такие дела я точно схлопочу по морде. Я, как ни в чём не бывало, притворно недоумевал, что с ним стряслось. Он был взбеґшён. Потом, вразрез с элементарным понятием о чести и достоинстве (ведь после того, как он заявил, что уходит, и уже выдвинулся на коридор, выплюнув прямую угрозу хозяину квартиры, далеко не каждый непорядочный человек отважился бы ретироваться), он спохватился, что, хлопая дверью, признаёт своё поражение, и некое "благоразумие" взяло в нём верх. Он вошёл одетый в зал, и сел на самый краешек тахты, тем самым понуждая оставшихся гостей уйти вместе с ним.

Лена выглядела очень подавленной. Я это видел. Она теперь стояла в проёме входа на кухню и нервно теребила манжету свитера. В тот же момент глаза её "поймали" заколки на зеркале, пепельницу на столике, чашку, испачканную помадой. Тогда она слегка побледнела, потом покраснела, и без всякого перехода стала по телефону заказывать такси. Она сказала: "Я поеду домой". Но её с Моней уже знали все диспетчера, узнали Лену по голосу - и такси не давали. Тогда они решили идти пешком. Удерживать их было бесполеґзно.

Сделать выбор между Моней и мной - и остаться теперь у меня, открыто продемонстрировав это даже при Ротане: для Лены такой поступок был равносилен публичному признанию в любви. Были ещё и другие нюансы. Смешно даже предположить, что в КГБ не знали, чем Лена занимается, и "по неведению" позволяли ей в Минске и в Жлобине получать в долларах вознагражденье за свои труды. Разумеется, они ставили свои условия. Одним из которых было требование совмещать "профессиональную деятельность" с "общественно-полезным трудом" (работой в ИВЦ, разумеется) и с "общественной нагрузкой", под которой подразумевалась публичная доступность Лены не только для иностранцев, но и для "своих". А явное предпочтение, оказываемое одному самцу перед всеми другими, в этот "негласный контракт" не вписывалось. Я подозревал, что залогом соблюдения всех пунктов неписаного контракта был именно Моня.

А чтобы рабское подчинение ему не так явно бросалось в глаза и не слишком унижало её, такой предлог, как уколы ревности, подвернулся совсем даже кстати. И всё-таки Лена колебалась и медлила, хотя и стояла одетая, уже в пальто.

Мне тоже было не по себе, но я не подавал виду. Я попал в страшные тиски. Я представил, какая буря буґшует в душе у Лены, и почувствовал невыносимую горечь. Я думал, что же мог бы я сделать иначе, но другого "иначе", кроме как не пустить к себе Лену месяц назад, в начале декабря прошлого года, в природе не существовало. Я хорошо осознавал в ту злополучную декабрьскую ночь, что в мои апартаменты залетел вовсе не ангел во плоти, и что за последствия "синдрома пользователя" никто, кроме меня самого, не в ответе. Мало того, я ещё сознательно разжёг в себе нешуточную страсть к ней, и её саму смутил коварной и обманчивой надеждой на призрак счастья.

Тем временем Ротань, который бесконечно покашливал и прочищал горло, что всегда выдавало в нём нервное напряжение, уже стоял в своей курточке на лестнице, а мы втроём - всё ещё в прихожей моей квартиры. Когда я приблизился к Лене, уже вдыхая исходящие от неё ароматы импортного мыла и шампуни, Моня снова побелел, и мне показалось, что он вот-вот бросится на меня с кулаками, но он трезво оценил наши "весовые категории", и, сглотнув, благоразумно остался на месте. Я обхватил её руками, прислонился к лицу Лены щекой, прижимая её к себе с такой силой, что даже через одежду ощутил выпуклость и упругость её груди. И Лена не отстранилась, но её руки безвольно свисали вниз, как плети, что было признаком неминуемости её ухода. И даже когда я нежно, без нажима, прикоснулся к двум долькам её губ своими губами, она ответила быстрым проникновением своего язычка, но моментальным, как прыжок горной газели.

Тогда Миша, лицо которого продолжало оставаться очень бледным, завизжал в проём полуоткрытой двери голосом подмастерья-сутенёра: "Лена, пошли!" И, не понимая ещё, возымел ли его окрик хоть какое-то действие, он схватил её, но не за локоть, а за рукав пальто - и потащил к выходу. Моя рука машинально нащупала её левую ладонь, и её пальцы тотчас же сомкнулись на моей ладони. Теперь мне оставалось только захлопнуть ногой дверь, хоть и пришлось бы для этого с размаху вмазать по Мониной физиономии, но именно это последнее обстоятельство удержало меня от опрометчивого шага, и уже через несколько мгновений пальцы самой желанной для меня на свете женщины разжались, и её ладонь мягко и безвольно выскользнула из моей.

Я ещё смог в ту страшную минуту подумать о том, какие невидимые Мони и Абрамы Израилевичи, внешние и внутренние, вот так же отрывали меня от Нелли, Софьи, Марии и Лариски (с горечью констатируя, что Лара в своих стихах нигде и никогда не признавалась, что любит меня). Почему, вместо яркого света, впечатлений, праздника жизни и любви, все, кто имел несчастье ко мне прикоснуться, окунались в холодный ушат помоев? За исключением, возможно, Лариски, первые месяцы связи с которой и были наполнены этим неземным причащением к "празднику жизни". Только её я водил в театр и в кино, на выставки и в музеи, бережно ставил на одну и ту же тумбу в Парке Челюскинцев, и читал ей свои стихи (не в полутёмной квартире, перед раскрытой постелью (как паук в своей паутине), и напевал ей свои песни на проспектах, в парках и на набережных Менки. И она декламировала мне свои стихи с тумбы-постамента, не обращая внимания на нездоровое любопытство гуляющих. Были ещё и литовские девушки, и Нина, и Любка из Харькова, и медсестра из Бреста, Ира из Берёзы, и другие кратковременные жертвы моей симпатии.

Я заставлял страдать тех, кого облагодетельствовало моё внимание, но лишь одна только Баранова равна мне по силе духа и складу ума, только она способна мистифицировать свою личность наравне со мной, и любить так же скрытно, как я, без собачьей преданности, какую не перевариваю. Только она, деклассированное, антиобщественное существо, не нуждается в знаках внимания и подарках, и лишь триста грамм водки "перед тем, как" ей необходимы. Именно в ней, в единственной, сконцентрировалось похожее на моё презрение к обществу, к государству, ко всем его институтам и органам. Только в ней, как в себе, я обнаруживаю это полное безразличие к деньгам. И она лгала, так же, как и я, из-за своего недоверия ко всему "правильному", из-за нескрываемого пренебрежения к хорошистам.

Понятно, что в нашем сравнительно небольшом городе двух других таких индивидуумов, как мы с ней, очень трудно найти, и это нас притягивает друг к другу. Так же, как я, она пошла бы на любое преступление, лишь бы мы оставались вместе, но общество никогда не допустит, чтобы те, против кого оно выступает, объединялись. Правда, в отличие от меня, одинокого волка с собственным логовом, ей труднее из гущи своей среды играть - как я играл на противоречиях её натуры, на её гордости, тайных желаниях, страхах и боязни пустоты, тем самым стимулируя её ещё раз, и ещё раз переспать со мной.

В ней я обнаружил, как и в себе, совершенно уникальную непоследовательность поступков, мышления, невероятную смесь безнравственности - и нерушимого благородства, глубоко запрятанного комплекса избраннической миссии борьбы с мировым злом - и нарушения всех общественных норм и стереотипов.

Всё это время я оставался на том же месте, поддерживая полуоткрытую дверь и прислонившись горячим лбом к холодной стене коридора. И только когда услышал чьи-то шаги, внизу, на лестнице, захлопнул дверь, но обязательно должен был выяснить, кто там, не Светловодова ли. Не успел я припасть глазом к глазку, как раздался телефонный звонок. Позавчера Роберт предупредил каждого, чтоб не вздумал не подходить к телефону: он, мол, обзвонит всех, когда узнает распорядок репетиций народного оркестра, в котором нас заставляли играть на балалайках. "Вы все на нервах играете гораздо лучше, - любил признавать шеф. Конечно, в два часа ночи ни о каком звонке Роберта не могло быть и речи, но по странной ассоциативной связи меня так и подмывало схватить трубку. Кто это мог быть, если Моня с Арановой по времени никуда ещё не добрались? Тем более, что звонок походил на междугородний. Как назло, шаги на лестнице застряли где-то на уровне площадки второго этажа, как будто их носитель раздумывал над тем, подниматься ли дальше. Пришлось оторваться от глазка и подбежать к телефону.

В мои уши трахнулся голос Лариски! Я был в шоке. Неужели и она... как Аранова?! Нет... уффф... оказалось - она звонит из междугородной будки, проездом из Гомеля. Где была? В Киеве. Я не стал выяснять подробности. Разумеется, Лариска не могла не уловить в моём тоне отзвуков того, что случилось перед Мониным уходом. Она спросила, отчего я такой "варёный" (как будто в два часа ночи можно быть "жареным"!). Я уже ругал себя последними словами за то, что взял трубку. Не хватало мне ещё потерять Лариску. Мне никак не удавалось изобразить интонацией своего голоса огромное счастье от того, что она мне позвонила первый раз за два месяца. Дальнейший наш с Лариской разговор проходил в таком примерно ключе:

Лара: Так ты не рад меня слышать? - (Так я и думал).
Я: Не только слышать... Я был бы жутко рад тебя лицезреть.
Л.: А по голосу...
Я: Ты анекдот про внутренний голос помнишь?..
Л.: И что же в данный момент вещает твой внутренний голос?
Я: Он со сна продолжает слагать стишки.
Л.: То-то я смотрю, у тебя последние циклы какие-то сонные... И всё-таки, любопытно, какие...
Я: Глазок в
Глазке
Глядит на
Гладкую
Гладь
Коридора...
Л.: А ты знаешь много слов на "Г"... Как насчёт самого начала, по алфавиту?
Я: Ах ты!...
Л: Знаю тебя, извращенца, эротомана... Небось, подглядываешь на лестницу за Светловодовой.
Я: Ну, ты даёшь! Что я там, на лестнице, потерял? И что за слово такое: "эротоман"? У вас там, в Минске, разные модные словечки в ходу. Надеюсь, это не то же самое, что "пидорас".
Л.: Можно подумать, у вас, в Бобруйске, такое словечко отсутствует. У тебя краткий словарик иностранных слов ещё никто не стырил?
Я: Нет пока.
Л: Так почаще в него заглядывай.
Я: Спасибо. Я обязательно последую твоему совету.
Л.: Нет, Вовка, ты точно какой-то не свой.
Я: И чей же?..
Л.: Не иначе, как твой внутренний голос пыхтит над следующей строкой. Не поделишься?
Я: С удовольствием:
В клубок свернувшись, жёлтая змея
Уснула в запотевшем унитазе...
Л.: Какая такая змея? И почему в унитазе? А!... Ты вот о чём! Ну и хам же ты, Вовка! А как там дальше?
Я: Не скажу. Приедешь, продолжим. Вернее, к твоему приезду всё стихотворение как раз и сложится.
Л: А тебе бы только в постель затащить. Наверное, не меня одну?
Я: Ларочка, я скажу тебе очень важную вещь. Одно лишь то, что ты существуешь, делает совершенно ненужным существование всех других.
Л: А почему ты не говоришь: "девушек"? На что ты намекаешь? И вообще, Людка мне всегда говорила: не верь поэтам и лабухам. У них даже у пьяных язык мелет то, что на языке, а не то, что на уме. Не успели мы с тобой слегка рассориться, как ты тут же нашёл эту... как её?..
Я: Нелли.
Л: Вот, Нелли. Ты её всё ещё любишь?
Я: Если честно, Лариска, кроме тебя я никого не любил, не люблю, и любить не буду.
Л: Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить.
Я: Замени вторую букву на "у".
Л: Ну, а я о чём же? Думаешь, я забыла, что твоя фамилия Лунин? Балбес ты, Вовка. Другой любящий на твоём месте давно бы уже меня из мадмуазели сделал мадамой. А ты... Испугался, что просекут, когда мы с тобой спать стали. Мужества в тебе ни на грош.
Я: Так ведь и теперь не поздно.
Л: Поздно.
Я: Значит, у тебя кто-то есть...
Л: Да никого у меня нет, Вовка. И не надо таким упавшим голоском. Побереги его для других своих баб.
Я: Лариска!..
Л.: Поздно потому, что теперь у меня есть мечта.
Я: Выйти замуж за миллионера.
Л.: Нет, представь себе.
Я: Получить Нобелевскую премию по литературе.
Л.: Нет, Нобель не помешал бы мне стать женатой стихоплёткой.
Я: Кем, кем? Плёткой? Нет, ну сурьёзна. Какая мечта отбивает тебя от меня? Как её зовут? Блондинка или брюнетка?
Л.: Не кривляйся. Я на полном серьёзе.
Я: Ну, хорошо. О чём ты мечтаешь?
Л.: Много будешь знать, скоро состаришься. Теперь жди, пока моя мечта осуществится. Набирайся терпения. Как девок портить, так ты мастак. Соблазнять, и...
Я: Кто кого испортил, это ещё вопрос. Я до тебя был девственником.
Л.: Ну, так уж и девственником. А как же твои литовские девочки. Та, на фотографии. Ишь как к тебе прижималась. А Ира из Берёзы? Такая же симпатичная... как я...
Я: Лара, я с ними просто дружил. Ну, с одной целовался. Ну, лапал. Я их не... это... - я сглотнул - не дефлорировал.
Л.: Дефлорировал! Ты всем нам в голове целку сломал!

Пока мы с Лариской болтали, я успел подсунуть телефонный провод под дверь, и с аппаратом в левой руке теперь стоял в прихожей ("на коридоре") на одной ноге, пытаясь с трубкой у уха дотянуться до дверного глазка. Я пробовал и так, и эдак, но ничего не выходило. Если бы взгромоздить аппарат на табуретку, то я точно б достал. Попробовал опустить на пол - не получилось. Проводу, который соединяет трубку с аппаратом, не хватало всего каких-то два-три сантиметра. Как мечу... чтобы достать до... самого сладкого дна ножен.

Л.: Вова, что там происходит? - ухватила слухом Лариска. - Моню сталкиваешь с кровати?
Я: Это я в халат пытаюсь влезть, не выпуская телефона. Холодна стала. Зима всё-таки.
Л.: А ради меня ты не мог бы потерпеть... ещё пять минут... без халата? Или ты совсем голый?
Я: Приедь, посмотри.
Л.: Угу... Завтра приеду.
Я: Нет, правда?
Л.: Ой, мой поезд отходит через десять минут. Пока. Целую.
Я: Правда, целуешь?
Л.: Чмок! - и она отключилась.

Я тут же рванулся к глазку, задев на полу аппарат, который предательски звякнул. Не хватало ещё, чтоб и без весёлых компаний соседи на меня ополчились. Конечно, лестница была пуста, как море до горизонта. Я прозевал, осёл. Может быть, это Аранова вернулась - и теперь она у Таньки...

Я сел прямо на пол у двери, обеими руками стиснув голову.

"Идиот ты и оболтус, Вовка, - сказал я сам себе. - Всё профукал. И Аранову, и Лариску. И всё потому, что возомнил о себе, что самый умный. А другие ведь не глупее".

Идейное пикирование, интеллектуальная дуэль между членами бобруйского "полусвета" были обычным делом, и Леночка не оставалась в стороне.

Как было не понимать, что Аранова нахваталась всякой всячины, разной премудрости среди "мозгового разврата ", среди мыслительного шлака представителей "салонов" бобруйского "полусвета", среди этих интеллектуальнейших, эмоциональнейших глистов, упивавшихся теневой, грязной стороной рассудка и скотской потребностью тела. Моя борьба за Лену воспринята необъявленной войной им, войґной моей собственной среде, бойкот которой означал для меня потерю всех заработков (ну, не в музыкальной же школе я залабатыал на жысьть!) и всех моих творческих начинаний и планов, не говоря уже о творческом партнёрстве. Я вознамерился выкрасть из общественного сераля самую дорогую наложницу, самый большой их бриллиант, лишить их главной услады - Арановой, которая с невиданной жертвенностью отдавалась своим падениям - страданиям наслаждений: как во времена инквизиции убеждённые еретики шли на костёр. Она наслаждалась в страданиях и страдала в наслаждениях. Она отдала себя, чтобы напоить жажду тепла и силы ощущений, накормить голод возвышения кучки бездельников: талантливых, обаятельных и развратных эгоистов.

Надо признать, что конфликт назревал не только из-за Арановой. Я ненавидел эту провинциальную бобруйскую шваль, этих умников с майорскими погонами, или с будущими погонами. Чтобы противостоять их самодовольству, их гнусным играм, нужно было стать крайним эгоистом, индивидуалистом-экстремистом, какими нас, отщепенцев, сделала наша среда.

Итак, они ушли, а через некоторое время (почти сразу после Лариски) Миша звонил мне из телефона-автомата. Я не подумал, что Лена стоит рядом с ним. И сказал ему, что мне Лену очень жаль, очень жаль. Это был самый коварный выпад - но я не знал, что Лена слышала мою реплику. Потом я понял, что она стоит рядом - хотя Моня и обманул меня, бросив, что Лена уехала домой. Я догадался, что они пошли за водкой к Симе - к Толику Симановскому, - у которого собрались все "Караси": Пельмень, Ротань, Юзик, Серёга (было уже полтретьего ночи), а потом на такси отправятся к Мише. И действительно, Миша сказал, что они около стадиона.

После этого они звонили мне уже от Миши - и Лена, и Моня; уговаривали приехать. Вскоре Лена завладела трубкой окончательно, и с особой, нехарактерной для неё настойчивостью, принялась меня молить и упрашивать - чтоб я приехал. И тогда я признался ей, что встречаться с ней на этих сборищах не могу, это выше моих сил. Шёпотом я прибавил в трубку: "Я тебя хочу и хочу, чтобы ты приехала. Слышишь?" - "А я тебя хочу, и хочу, чтобы ты приехал." - "К тебе домой: с удовольствием, но не к Моне". - "Ну, да, конечно, я ведь блядь, а ты нет". - "Леночка, дорогая, что мне сделать, чтобы мы были с тобой: только ты и я?" - "Задушить меня, и повеситься на люстре. И встретимся в раю, дорогой". -


После этих слов раздались гудки отбоя. Как я жалел, что сказал то, что сказал! Ведь сразу после их ухода я решил, что всё равно Лена у меня в руках - и что теперь наверняка я её очень скоро увижу. Я подтвердил, что бываю совершенно разным человеком, и в душу Арановой должно было запасть зерно новой интриги.

Искренние, но простые слова, которые я только что произнёс, развеяли всю дымку, весь этот флер вокруг меня, но я не о чём не жалел, ибо знал, что, не будь одной причины, обязательно появится другая, не будь одной преграды, была бы другая преграда. Ведь я заранее знал обо всём уже в ту самую первую ночь, и всё-таки сознательно бросился туда, очертя голову, потому что обстоятельства сделали мою жизнь невыносимой, и мне необходимо было что-то экзотическое, экстравагантное, чтобы горечь и отчаянье не утопили меня. И вот: я получил то, что искал.

Около четырёх или полпятого снова позвонил Моня - и сказал, что Лена напилась и плачет. Я чувствовал, что сейчас он не врёт, а он всё расписывал и расписывал её рыдания, "эпитествовал" ("она пролила море слёз"). И снова, и снова уговаривал меня приехать. А я повторял, что это невозможно. Лена и Моня звонили ещё несколько раз. Я же стоял на своём. Они позвонили даже в полседьмого утра. И всё-таки я отказался приехать.

Я чувствовал, что Аранова пережиґвает ужасный кризис, и что она, если б смогла, по воздуху переґнеслась бы но мне. Я лежал долго с открытыми глазами. Потом включил свет. Я снова полностью был связан с Леной интуитивно. Я ощущал любые душевные движения, которые в ней происходили - и чувствовал, что её желание попасть ко мне сейчас перешагнёт все границы условностей и приличий. Я взял тетрадь и стал в ней писать. Я подумал, что сейчас Лена приедет, а, если не приедет, придёт даже пешком. И тут (словно в подтверждение моему предчувствию) мне покаґзалось, что я слышу шаги на лестнице. Я не был уверен точно. То ли это в самом деле были шаги на лестнице, то ли кто-то громко топал у Светловодовой.

Я подумал о Лене. Мне не хотелось караулить у двери: я был увлечён своей писаниной. Но тут же подумал, что вряд ли она станет звонить или стучать - это было бы уже невыносимым для её гордыни. Она, очевидно, просто рассчитывает, что будет громко топать на лестнице, я услышу, подойду к глазку - и открою. К тому же, я ей постоянно внушал, что всегда чувствую, когда она идёт, и открываю ей до того, как она успеет нажать кнопку звонка. И действительно, как правило, так и случалось. "Ничеґго, позвонит, - подумал я, отмечая, что шаги замолкли, и некоторое время их не было слышно. Затем они возобновились. Я не выдержал и подошёл к двери. Вниз опускались шаги одного человека. Я был почґти уверен, что это она. Затем я услышал, как хлопнула дверь подъезда, Тут же донёсся звук мотора отъезжающей машины. Это было такси. Я понял, что в нём уезжает Лена....





ГЛАВА ТРЕТЬЯ
6-е января


Сегодня я понял, что мои чувства обострены до предела. Слабость, какой-то жар, невозможность работать: всё было преддверием тяжёлого срыва, прелюдией к перегрузке. Поэтому я решил "сбросить" напряжение, не думать пока об Арановой. И всё же я тянул, откладывал, продолжал строить в голове комбинации, соображал, как затащить Лену к себе. Я написал ещё два стихотворения, но понял, что дальше тянуть глупо. Как раз позвонил Махтюк, и я отметил, что легче будет отступить в его присутствии. Мы с ним выпили, посидели, поговорили, и я, уже принявший решение, почувствовал, что пик миновал. Я мог и дальше разрушать своё сознание, но это всё ни к чему. Всё, что я мог на данный момент, я уже сделал, и больше ничего сделать не мог.


Прибыло письмо из Москвы от Лёни Полякова, маминого двоюродною брата (сына тёти Зины). Он писал между прочим, что посылает фото своей дочери Ольги, но в конверте фотографии не оказалось.


Прибыли поздравления с Новым Годом: от Мечислава, от Моники Кравчик, и от моих родственников - Лешчынских и Дины Барвинской (из Польши); от Цили Ильиничны из Канады; от Игоря из Полоцка; от Ирины Борисовны из Бреста; от Аркадия Кацмана и от Софы из Бобруйска. Но я ничего не получил, почему-то, от Жени Эльпера и Лариски Еведевой, и это меня это беспокоит.


Под окнами всё утро шлялся какой-то тип. По описанию я легко узнал в нём того безвестного Валеру, который мне однажды звонил и спрашивал Лену. Я выяснил, что Валера - врач; он работает в военном госпитале. Лена спала сегодня у Миши. Но я уже не переживаю. Напряжение подступило к некому пределу, и дальше сохранять его стало невозможно.

Несмотря на то, что я искусственно оборвал свою "интуитивную" связь с Леной, я успел ещё почувствовать, что в ней что-то оборвалось: то, что на уровне чувств связывало со мной. И я подумал о том, что виной тому Миша. Для меня однозначно и то, что всё это и Мишу задело за живое, и что теперь для самооправдания и достижения моральной победы он будет стремиться к закреплению своей связи с Леной на эмоциональном уровне. Но я был уверен, что его психотический план обречён на провал.

Днём я принял решение не поднимать трубку и не отвечать на звонки, несмотря на предупреждение Роберта. Белка Цалкина (которую за глаза мы все звали Целкиной) - наш завуч - на каникулах целыми днями сидела дома, и я в любую минуту мог у неё выяснить распорядок поездок на дежурство в музыкальную школу и расписание репетиций оркестра. В полдень сбегал в телефон-автомат у гостиницы "Бобруйск", чтобы соврать маме, что мой телефон не работает. Не успел я снять пальто, придя с улицы, и сесть за фортепиано, как раздался звонок в дверь. Я сразу же подумал, что это Роберт, не дозвонившись мне, прислал ко мне Катю или Целкину. Даже не зыркнув в глазок, я настежь распахнул дверь. На лестничной площадке стояла Аранова. Моментально угадав по моему взгляду, что я ожидал кого-то другого, она фыркнула: как мне показалось, с презрением. Вместо приветствия или упрёка, она выдула из себя два коротеньких слова:

- Где Моня?
- Я что, его секретарь? - теперь я обратил внимание на то, что она пьяна.
- Моня у тебя?
- Зайди, посмотри.
- Я ещё раз спрашиваю: где Моня?
- Оне со шпитценом батеют.
- Хватит кривляться. Моня у тебя?
- Ну, не у тебя же. - Она вырвала свою руку, за которую я хотел было её втянуть в квартиру.
- Вова, я ухожу, если ты мне не ответишь. Моня у тебя?
- У тебя, у меня, и у всех, - я прижал руку к сердцу.

Вместо того, чтобы повернуться и уйти, как обещала, Аранова вторично фыркнула, и с видом оскорблённой инспекторши рыбного хозяйства влетела в зал, сбросив сапожки, но не пальто. Она не заглянула в спальню, и казалось, что она вот-вот убежит; но нет, оставалась на месте и смотрела на меня своими сильно покрасневшими карими глазами. И вдруг ринулась вперёд, но не для того, чтобы меня ударить. Её кулачки, правда, упёрлись мне в грудь, но своими губами она так впилась в мои губы, что я в первый момент задохнулся. Почти такая же, как я, ростом, она должна была чуть склонить шею. Не обрывая поцелуя, она опустила руки вниз, и пальто мягко соскользнуло на ковёр с её плеч. Когда наши губы оторвались, наконец, друг от друга, Аранова подтолкнула меня ладошками на тахту, и моментально расстегнула застёжку своих клетчатых брюк, которые невесомо приземлились на пол. Переступая через них, она сняла через голову свитер, под которым, как всегда, ничего не было. Её трусики оказались у меня в руке чуть раньше, чем я успел осознать, как громко сердце молотом стучит в грудной клетке, готовое выскочить. Я перевернул её на спину, и мне показалось, что прочёл в выражении её глаз некоторое замешательство, недоумение, или насмешку. Однако, весь её вид показывал, что, тем не менее, она готова на всё. Войдя в неё, я почувствовал такую неестественную лёгкость и свободу, как будто груз всех переживаний, страхов, обид и поражений разом свалился с плеч.

Наслаждение, которое я получал в тёплых водах Черного моря, когда при полном штиле, бывало, покачивался на спине в приятном расслабе, не шло ни в какое сравнение с этим непередаваемо-тонким, эстетически-чувственным наслажденьем. Меня как будто опустили в ванну или в бассейн с ещё более нежной жидкостью, чем вода, где каждая клеточка тела, соприкасаясь с той поразительно-небывалой средой, издавала вопль немыслимого блаженства. После этих мгновений возвращение в реальную жизнь, в грубую и материальную кашицу быта было подобно смерти.

Меня снова захлестнуло ощущение того, до какой степени абсолютно всё в ней безупречно, без малейшего изъяна: от непередаваемо мягкой кожи (бархатистой? воздушной? гладкой и нежной?) - до идеальных пропорций фотомодели, от самой эротически-сексуальной формы грудей (их сосков, их расцветки) - до аккуратно подбритого пушка в паху. Хотя она была старше меня на год или два, мы с ней выглядели как пагодки.

Лена лежала подо мной с закрытыми глазами, даже не пытаясь имитировать оргазм. Она как будто позволяла делать с собой всё, что угодно, при этом сотрудничая только наполовину. Лоно её всё равно сделалось влажным и горячим, своими хищными губами всасывая и отпуская моё орудие, всасывая и отпуская... Как будто глубоко запрятанный в ней секрет сделался моим достоянием вопреки её воле. Но мне казалось, что, если бы я мог проникнуть в неё ещё глубже, к самому устью её матки, я тем самым открыл бы какой-то ещё более сокровенный клапан, дойдя до самого сердца. Тогда бы всё её существо стало моим, без остатка, и никогда от меня уже бы не отделилось. Ещё мне казалось, что этого не происходит только потому, что моя пушка, далеко и кучно (как мне казалось) стреляющая клейкими ядрами - не самого большого калибра.

Наконец, её лицо, сначала такое бледное, немного порозовело, её плотно заплющенные глаза открылись, и в них запрыгали огоньки озорства и насмешки.

- Вова, отпусти, не бойся, я никуда не убегу. Выйди из меня на минутку.

Совершенно потрясным движением - как будто боясь "уронить" своё лоно, или растерять жар огня, зажжённого в нём недавним трением, с его "открытым забралом" - она перебралась на меня, взяв инициативу в буквальном смысле в свои руки: так, что холодок и нервная дрожь её пальцев передались мне, поразив, как электрическим током. Видя, как я зажат, предупреждая мою попытку привстать, она положила свою вторую ладонь мне на грудь: "Вовка, расслабься, просто откинься на спину, ну, или ты никогда не плавал навзничь?" Из деликатности, она б ни за что не добавила "твои "Лариски" тебя ничему не научили". Аранова не смогла бы понять, что изощрённость поз нарушила бы трепетную гармонию юной целомудренной цельности. В ту же секунду она нанизала себя на "взятую в руки инициативу", и принялась скользить на ней, как на шомполе: вверх-вниз. Вскоре к этим вертикальным перемещениям её нежных ложесн добавились горизонтальные, так, что и те, и те сделались круговыми по отношению к системе координат. Соответственно, сидевший в ней "шомпол" раскручивался "по полной программе", как на увеселительных аттракционах. Пунктиры движений его головки напоминали верхний круг наклонной карусели, под разными углами изменяющей этот наклон, чтобы доставить визжащей ребятне побольше удовольствия. Она виртуозно погружала его в себя, до предела и - казалось - даже больше, тут же соскальзывая с него, умело оставляя в себе самый кончик, не давая соскочить. Как искусные пальцы флейтистки на дырочках инструмента, эти разнообразные ухищрения "выдували" из меня такие трели наслаждений, о которых я никогда не догадывался.

По телесному "храму души" прокатывались тёплые волны истомы, и только ошеломление любопытства удлиняло спектакль, не давая взорваться оглушительным финальным аплодисментам. Мне до смерти хотелось увидеть, что будет дальше, и лишь поэтому зрелище не кончалось. Когда Лена пересела на корточки спиной ко мне, и её безупречная попка завертелась с ещё большей энергией, я мельком подумал о том, что, если это повторится в следующий раз, без сегодняшнего ошеломления, моя физиология всё испортит. Когда потом Лена повернулась ко мне, по её телу пробежала мощная волна содрогания, как будто что-то "сломало" её пополам, и она спрятала лицо у меня на плече. Её волосы щекотали мне ключицу и шею, и участившееся дыхание её потрясающих губ обжигало моё предплечье. В совершенно другом месте, влажном и нежном, обхватившем чувствительный отросток моей плоти, внезапно открылись неравномерные конвульсии, нараставшие с безудержной силой, пока Лена прятала зрачки от света и от моего взгляда. Тогда и во мне началось извержение вулкана, распространившее волны конвульсий от кратера по всему моему естеству, и я ощутил, как толчками входит в Аранову жизнетворящее вещество, горячее, как телесная магма. Лена ещё оставалась на мне какое-то время, опьяняя меня полным контактом своего совершенно потрясного тела.

Потом, когда мы, разделившись, лежали рядом нагие - и она, и я на спине, - глядя куда-то в потолок (я ещё подумал тогда почему-то, что в первый и в последний раз), как будто обмениваясь не словами, а мыслями, мне показалось, что время остановилось, и что жестокая и трагическая действительность, одинаково неласковая для нас обоих, никогда больше не вернётся. Повернув голову, я нажал указательным пальцем на сосок её левой груди, и он пружинисто распрямился, от чего я чуть было не подпрыгнул от восторга.

- Вова, ты что, рехнулся, или придуриваешься?
- Самое страшное для меня сейчас: если ты встанешь с этого места. Пусть даже туда.
- Значит, ты не пустишь меня в сортир?
- Я принесу его прямо сюда.
- Я ж и говорю, что ты свихнулся на всю голову. А выпить?
- Дай слово, что будешь лежать. Я мигом. - Буквально через секунду я вернулся с двумя чашками и баночкой спирта в руке.
- А запить? А закусить?
- Давай сначала выпьём.
- Давай. Прост! Your health!
- Прост!
- Ну, неси, что там у тебя есть? Свинина в сметане? А, я забыла, ты любишь жрать колбасу, и запивать молоком.
- Во, подметила, надо же...
- Наливай ещё. Так... Прост!
- Прост!
- А на брудершафт?
- Натюрлихь! Фэргесс ныхьт. Нох дэр дриттер.
- Яволь, майн дарлинг.

После того, как мы выпили на брудершафт, Лену одолела икота, и я прибежал с чашкой воды из электрочайника. Напившись, она набрала в рот воды, и пальчиком подозвала меня. Разжав мои губы, она выпустила в мой рот часть жидкости: и принялась вытворять язычком что-то невероятное, да так, что мой не трепыхавшийся временно "птенец" (как называл его сосед, Слива-Сергей) снова начал трепыхаться: и превратился в готовую к бою пушку на колёсиках. Или, как заметил ещё покойный Джим Моррисон (в пересказе Мони и Шуры), напоминающие сморщенное личико свисающий хобот-нос и два грустных глаза в процессе метаморфозы заменяются на нос Пиноккио и два "борзых орешка". Лена если и не прочитала мои мысли, то их почти угадала, потому что указала на изображение Буратино на чашке, и чуть ли не напела: "Три весёлых Буратина".

- Почему три? По-моему, четыре: две чашки, и нас двое, получается четыре.
- Вова, не говори мне, что не знаешь арифметику Лобачевского. 2 х 2 = 3.
- Пиноккио как вид топлива.
- Ты это о чём?
- Я о спирте.
- А я думала: о дровах.
- А ведь точно! Зашибись! Пинокккио прайм фанкшьн.
- Что ты сказал? Фак... фак...
- Фанкшьн.
- Моня станет твердить, что не знает никакого Пиноккио. Дулатина на длава.
- Ты куда меня тянешь?
- В ту комнату. - она показала рукой на спальню. - Не на улицу же. Тут мы уже факались, теперь давай там.
- Леночка, я не возражаю. У нас есть ещё ванна, туалет, кухня, прихожая, шкаф, холодильник... кроме балкона.
- Я тоже не возражаю. Но тогда ты меня зафакаешь. Я же не дырка в кулачке, а живая фрау.
- По-моему, Леночка, тебя никто не зафакает.
- Ну, давай попробуем...

И мы попробовали... И распробовались до девяти вечера.

Когда глаза Арановой, собиравшей свою, разбросанную по полу, одежду, зафиксировали время, в ней произошла перемена, очень похожая на испуг.

Я сообразил, а точнее - почувствовал, что случилось что-то серьёзное. Но вопросов не задавал. Когда мы съели все оставшиеся конфеты, и Аранова, сидя на кухне, докуривала сигарету, печать какой-то заботы - чего-то гнетущего - не сходила с её личика. Она то и дело поглядывала на свои крошечные часики, или смотрела в окно, или тарабанила пальцами по крышке стола.

Вдоволь насмотревшись сегодня на её тело, я впервые "обгатил вгимание" на то, что, как я и Моня, Аранова не носит на себе никаких украшений: ни кулона, ни цепочек, ни колец (не считая пары миниатюрных и пары больших - но дешёвых - серёжек, которые не всегда одевала). Я даже знал, у кого она купила эти большие серёжки: у Лены Гусаковой, для чего ходила к моей однокласснице в Дом Коллектива, заселённый, как авиагородок или военные городки на Фортштадте, на северо-западе Бобруйска, или в Киселевичах - одними военными. Из моих близких приятелей никаких украшений не носит Миша Аксельрод и Карась.

Именно эти серёжки Аранова сейчас теребила, словно раздумывая, не снять ли их и не загнать ли за червонец.

Наконец, моя душа не выдержала, но вместо того, чтобы спрашивать, отчего Леночка так приуныла, я произнёс с интонацией задумчивой скорби: "Вот и остались одни два глупеньких Дулатина". Только Леночка в эту минуту не была настроена ни на лирический, ни на саркастический лад. "По-моему, даже двух не осталось, а только один-единственный Чедулашка, - сказала она. - И, кстати, выражение "одни два" состоит из взаимоисключающих слов". И всё же я не оставил попыток её расшевелить или развеселить.

- У армянского радио как-то спросили, импотент ли Буратино. Радио долго думало, потом вынесло свой вердикт: импотент, за исключением носа. - Леночка даже не улыбнулась.
- Пойду, загляну к Таньке Светловодовой, не у неё ли мой братец Сергей.
- Не там ли мой братец Иванушко...
- У тебя нет больше выпить?
- Не-а. Но ты знаешь, что я мастак добывать водку и самогон в любое время...
- Не надо.
- А можно с тобой?
- Куда? К Таньке? Я тебя позову.

"Позови, когда идут дожди", - продекламировал я. На предложение оставить пальто у меня, и подняться к Таньке в тапочках, Ленка не отреагировала. Наверное, наученная прошлым разом, хотела избавить меня от необходимости передавать ей обувь и одежду через Моню. Я понял, что у меня нет таких средств, с помощью которых я смог бы задержать её у себя. Разве что убить... как Кармен. Но этого мне почему-то не очень хотелось.

Лена разрешала мне чмокнуть её в щёку, и была готова к выходу. В буквальном и небуквальном смысле. В смысле: к выходу на подмостки.


И всё-таки в тот вечер я ещё раз увидел её.


Позвонила родственница Светловодовых, с просьбой передать Таньке, чтобы та принесла завтра то, "о чём договаривались", в больницу к матери (Клаве - хорошей женщине, у которой случился то ли инфаркт, то ли инсульт, то ли ещё что-то такое). Кроме мамы и родственницы, у Таньки никого больше не было. Тётка сказала, что у Светловодовых телефон целый день не отвечает.

Я поднялся на этаж выше, и уже хотел было тронуть кнопку звонка, как вдруг заметил, что дверь неплотно прикрыта. Толкнув её, я постучал, предупреждая о своём приходе, но никто не отреагировал. Именно в тот самый момент Аранова, не видя меня, голышом прошлёпала в зал, где сидел её брат, а Таньки нигде не намечалось. Ретироваться было поздно: меня заметили, а Лена, увидев моё появление, сказала без тени смущения (перед братом):

- А мы с Серёгой, вот, решили поехать домой.
- К кому? - съязвил я.
- К себе. Родители па нас жутка саскучлись. А ты, Вовчик, появился как из-под земли. У тебя, что, ключ от Танькиной хаты?
- Конечно. Целых два. Светловодова ведь моя любовница. - Я покосился на Сергея, но он продолжал подпиливать ногти Танькиной пилкой, и никак не отреагировал. - Ты, что, не знала? И Монина тоже.
- Знаю. А как же? Детская любовь. До гроба. Моня мне всё уже рассказал. Вместе росли, вместе выросли, вместе ебались. - Тут Сергей грозно зыркнул на сестрёнку одним глазом. - Сергей, ты, что, ревнуешь? Ну, скажи, ревнуешь, да? А что, если мы с ней лесбиянки. Будешь меня к ней, а её ко мне ревновать?
- Лена, где ты уже успела напиться?
- А "выпить", просто "выпить" - ты не мог сказать? Где, где? Да у Таньки в шкафу, конечно. В кухонном. Он, блядь, у неё уже сто лет стоит.
- Кто стоит? - ответила Танька, показавшись из ванной комнаты, в коротком халатике, но с грудью нараспашку, отжимая свои мокрые волосы полотенцем. Увидев меня, она опешила.
- Я тебе Вовчика оставляю, чтобы тебе не было скучно, - заявила Аранова. - Только не ебитесь тут без меня.


Танька слишком поспешно запахнула халатик, а Лена натянула свитер и брючки, и засунула трусики в карман. Если бы она служила в армии, её обязательно наградили бы знаком отличия за умение быстрее всех одеваться по тревоге.

Я рассказал Таньке о звонке её родственницы, а Сергей пока вызванивал такси. Оказывается, телефон совсем неплохо работал. Хотел бы я знать, что сказал брат Лены диспетчеру, то есть - куда они намылились, но он что-то тихо мямлил в трубку, и болтовня девочек заглушала его. Аранов не очень вежливо взял сестрёнку под руку, тем самым выражая своё неодобрение её поведением, а мне и Таньке лишь слегка кивнул. "Смотрите вы у меня, если узнаю, что вы без меня сношаетесь - уволю, - донеслось "последнее Ленино слово".

Танька мне предложила погонять чаи, но я отказался, и всё же посидел с ней с полчасика у неё на кухне, напротив её красивых, элегантных и открытых чуть ли не пупка ножек.

Не зря она нравилась Саше Тихоновичу из "Верасов", а "Песняры", если б Танька жила в Минске, паслись бы у неё через день всей командой. По типу лица она мне отдалённо напоминала певицу Сашу Орловскую, с которой мы друг друга "очень симпатизировали". Однажды наши симпатии слились в одно целое в тёмном закутке минского Дворца Профсоюзов, но - как назло - тогда со мной была Лариска, и я вовремя успел засечь, как она приближается снизу.




ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
6-е января (вечер; продолжение)


Когда я спустился домой, позвонила Целкина, предложила помочь разобраться с моей методичкой, а я заодно помогу ей разобраться с чем-то другим. Мы договорились на завтра. Не успел я распрощаться с Целкиной, как объявился Шланг - Юра Мищенко, - и своим "дьяковским баском" поинтересовался, как дела. Я понял, что он звонит из "Бункера", и лихорадочно соображал, что это могло бы значить. Пока я соображал, Шланг спросил, не у меня ли Моня, и тут в моей голове что-то щёлкнуло. Я устроил ему допрос "с пристрастием", и в конце концов мне удалось его "раскрутить", и он признался, что заезжал Сергей Баранов с Ленкой на такси, искали Моню. "Ну, давай, падонак, держи лапу, привет Терёхе, - распрощался Шланг, "падонками" обзывавший всех близких друзей. В его устах, в зависимости от интонации, его "коронный экспресьён" (п а д о н а к) - мог звучать ласково, укоризненно, осуждающе, любяще, и т.д., со всеми оттенками и градациями. Из наших общих знакомых, я один называл Шланга "Юрой". Отойдя от аппарата на шаг, я моментально скумекал, что "заезжали на такси" означает, что Лена с Сергеем всё ещё там, а такси ждёт их на улице. Я импульсивно накрутил номер бункера, но он почему-то не отзывался.

И тут меня осенило. Действительно, непостоянство Лены определяется как внешними, так и внутренними причинами. Она, как "ыбка на к'учке", пытается освободиться от любой зависимости. И, в первую очередь, от внутренней. Рванётся до конца в одну сторону - потом в другую. Совсем как маятник, пытающийся "выпрыгнуть" из футляра. Одна крайняя стенка воображаемого футляра: для неё я, вторая - Моня Кинжалов. Внутреннее побуждение к высвобождению подсказало ей рвануться до предела в мою сторону, чтобы, оттолкнувшись от этой новой крайней опоры, как от очередной позиции раскачки качелей, тут же двинутся в обратную: на штурм крайней точки противоположной позиции, то есть - к Моне.


Мы с Мишей получили очень похожее воспитание. В детстве мы росли в одном дворе (на углу Чангарской и Коммунистической (в то время Клава Светловодова и Вера Кинжалова-Шнайдман, по маме пани Швиндковская (Мишкина мама) дружили, и Моня с Танькой уже знали друг друга), а потом все вместе - Моня, Танька и я - оказались в домах Первого Кооператива. Все три женщины - наши мамы - были разведёнки, и это налагало особый отпечаток на нашу дружбу и на истоки нашей солидарности. Правда, потом Миша переехал от нас на Минскую, но к тому времени нас уже связала прочная многолетняя дружба, и мы виделись практически ежедневно. Так же, как я, он стал музыкантом, закончив музыкальное училище по классу баяна, а Вера Максимовна, Мишина мама, была цимбалисткой и одной из преподавательниц Таньки Светловодовой. В школе Танька училась у моей родительницы, так что всё у нас было переплетено. Светловодову мы любили почти как сестру, и её полудетскую любовную интригу с Моней я только приветствовал. Конец всей нашей идиллии положил мой соученик - и ещё на школьной скамье чемпион Европы по плаванию среди юниоров: Валера Шумский. Огромный, мускулистый гигант, он был на редкость симпатичным и обаятельным парнем, обладая неотразимой харизмой. Он же через пару лет "заарканил" мою двоюродную сестру, за которой я одно время приударял. Шумский участвовал в жестоких и кровавых уличных драках, оставлявших на тротуарах города жертв с тяжёлыми телесными повреждениями. Мне казалось, что он не нападал на одиноких, слабых и беззащитных, а махался по схеме "кодла на кодлу", но кто его знает?

Валеру Шумского я просто обожал, и, кажется, он меня тоже. С ним я чувствовал себя так естественно и легко, как ни с кем из своих друзей; ни один не владел таким мягким, насмешливым юмором, не излучал такую энергию и доброжелательность. Валера был просто прелесть. Мне он не сделал ничего плохого, а совсем наоборот. Когда в десятом классе, при участии местного КГБ и Горкома партии, против меня развернули целое политическое дело, и 90% моих соучеников сделались добровольными доносчиками-врунами и провокаторами (помогая властям меня "обличать"), Шумский не только вошёл в оставшиеся 10%, но, более того, оставался всецело на моей стороне, и даже по-моему был единственным, чьё отношение ко мне нисколько не изменилось. Когда однажды на нас с ним среди бела дня налетели "превосходящие силы противника" (ребята из враждующей с ним "кодлы"), он дрался за меня, как лев, стараясь, чтоб "ни один волос не упал с моей головы", но - к моему собственному удивлению - мои рефлексы и азарт втянули меня в "махалово", и - оказалось, что я прирождённый и весьма грозный боец. Действительно, при полном отсутствии опыта и навыков, я "вырубил" двух поднаторевших в уличных драках (как потом выяснилось), искушённых и трезвых юных бандитов. Всё это длилось до первой большой крови. После того, как обстоятельства втравили меня в клубную драку на стороне "кодлы" Игоря (Шмары) и Бота, и на моих глазах Игорь сломал какому-то деревенскому парню нос, а "шестёрка Бота", великовозрастный Сотя с железными зубами, так треснул ещё кого-то, что у бедняги брызнула из уха кровь, я несколько дней ходил сам не свой, не мог ни есть, ни пить, и с того случая стал за квартал обходить уличные побоища и шумные компании, и мои прирождённые бойцовские качества так и остались в недоразвитом, зачаточном состоянии.

Шумский, в полном соответствии с ожидаемым, бросил и Таньку, и Любу - как всех остальных своих многочисленных пассий, - а Моне с Танькой, можно сказать, сломал жизнь. После того случая в Моне наметилась злокачественная перемена, которая привела его через годы к спекуляциям, афёрам с "дефецитом" и валютой, сутенёрству и прочим благодетелям, а Танька, сначала "умеренно", а потом всё больше входя во вкус, как говорится, пошла по рукам. Из Могилёвского музучилища, где я учился около года, её отчислили, как гласил вердикт, "за поведение". Пришлось ей потом с треском и министерскими разрешениями восстанавливаться, доучиваться на заочном, и в конце своей эпопеи она пришла к тому же, что и мы с Моней: к преподаванию в музыкальной школе.

Когда Моню бросила Танька, меня отвергла моя тогдашняя "принцесса", так что всё в моей и Мониной жизни - до поры, до времени - шло параллельно. Ровесники: с одного года, только я родился в ноябре, а он в марте. Мы с ним бесчисленное множество раз "мерялись ростом", отмечая карандашиком на стене "свою глистовость", но каждый обмер подтверждал, что мы совершенно одинаковые, вплоть до миллиметра. Несмотря на полную внешнюю несхожесть. К двадцати двум годам в Моне обнаружились гетеросексуальные (сначала больше всё-таки голубые) наклонности, и он стал водить к себе молоденьких мальчиков. Однажды, в присутствии одного из них и меня, Моня после подпития взял гибкий (клеёнчатый) метр, и, не обращая внимания на мои протесты, привёл свой "к'аник" в возбуждённое состояние, чтобы измерить его точно от того места, где в конце опушки лобка он только-только начинает вылезать наружу. Мне в память врезалась названная им цифра, и, придя домой, я в одиночестве повторил Монин подвиг. Размеры наших пенисов оказался абсолютно тождественными, вплоть до миллиметра.

Так что в этом отношении никакого преимущества перед Кинжаловым я не имел. И вообще, габариты наших орудий, судя по выкладкам западных "научных" журналов и медицинских исследований, были всего лишь чуть больше "среднестатистических". Разумеется - к примеру - наш друг Шумский мог выложить из штанов "кукурузину" в два раза объёмистее. И орудовать ей в сто раз ловчей и искусней, чем каждый из нас двоих. Что касается сэра Кинжалова, то я уверен, что, если у него с Леночкой что-то было или будет, он неизбежно потерпел бы фиаско. Так что, как "не хлебом единым сыт человек", так и женщины не всегда любят Ивана лишь за то, что "у Ивана Кузина большая кукурузина".

Сей вывод опять погрузил меня в омут тоски и смури. Если маятник (читатель, смотри выше) с разгону треснется в противоположную стенку ящика, он вполне может там застрять, и никогда больше в мою сторону не качнётся.

Я дал себе слово больше "не брать в голову", успокоиться, заниматься своими делами, и не думать больше об Арановой, а думать... а думать хотя бы о Лариске.

Copyright љ Lev Gunin



Лев ГУНИН

3ABOДHAЯ KYKЛA

ВТОРАЯ КНИГА



ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

7 января 1982 года

Всю ночь мне звонили от Миши сам Моня, Ротань, Лена, Юра Терновой - органист "Карасей" (клавишники - Володя Голуб, я, Рафик, Юра, и другие - сменяли друг друга по кругу). Я в эту ночь неплохо поработал: написал много, а звонки от Миши и получасовые разговоры по телефону мне не мешали. Юра сказал мне, что в Костромской филармонии "Караси" теперь играют под названием "Апрель", что они "взяли" синтезатор фирмы "Ямаха", взяли "хорус", фирменные усилители и колонки. В Костроме они вне конкуренции на фестивале (в котором уже участвовали); там отметили их профессиональное мастерство и необычность.


Вчера я - наполовину серьёзно - сделал ей предложение; разумеется, не думая о женитьбе. Я хотел лишь посмотреть, что из этого выйдет. Как она отреагировала на это, я уже описывал в своём дневнике (журнале кратких заметок). Сейчас, перенося записанное оттуда в "дневник-гигант", я этой записи не обнаружил. В ответ на моё предложение она совершенно серьёзно сказала, что тогда мне лучше жениться на Моне. "А мне, - добавила, - выйти замуж за твою двухкомнатную квартиру в центре города, в элитарном районе. Я ведь не хочу разыгрывать дуру".

- Хотелось бы знать, что нас ждёт дальше. Хотя бы одним глазком заглянуть за горизонт обозримого.
- А ты, что, хотел бы для нас совместного будущего?
- Я бы не просто хотел. Я буквально по нему сохну.
- Тогда тебе надо прямо сейчас подыскивать для нас другой глобус.

Я ничего не ответил.


Утром я почуял, что любовь Миши и Лены становится реальностью. Но не стал звонить, так как знал, что пока этого делать не стоит. Днём я то не ощущал своего поражения, то вдруг снова испытывал страшную тяжесть. Но до т о й тяжести она не докатывалась. Я позвонил Мише в определённое время и договорился, что в пять мы идём на репетицию.

Когда я встретился с Мишей, была страшная метель. Мы ждали автобуса, а потом решили не идти. Миша поплёлся домой, а я подбежал к ближайшему телефону-автомату и принялся набирать его номер. В трубке были короткие гудки. Я понял, что Миша угадал мой маневр, и сам теперь звонит домой из другого телефона-автомата. Я подождал, и, в конце концов, дозвонился. Трубку взяла Лена. "Моня сказал, что ты хочешь, чтобы я тебе поставил бутылку". - "Конечно, хочу". - "Ну, так я ставлю. Только... знаешь, что? Приезжай... в том же составе, что... в самую первую ночь". - "Не поняла". - "Я хочу сказать, что не надо Мони". - "Но я же сейчас не могу приехать". - "Неужели Моня держит тебя в Бастилии? Он, что, тебя запер? Кстати, он ведь тебе сейчас звонил. Что он сказал?" - "Сказал, что пошёл в ресторан". - "Неправда. Он пошёл в совсем другую сторону". - "Меня это не интересует. А что, репетиции у вас не было?" - "Нет". - "Моня, значит, сейчас купит бутылку". - "В общем, ты поняла? Ждать тебя?" - "Да, я всё поняла. Целую. Позвоню позже. Жди моего звонка".


Я понял, что Миша, несмотря на то, что остался без копейки, где-то добыл денег, и теперь пойдёт за "огненной водой". В уверенности, что он домой ещё не добрался, я снова связался с Леной. Она дала мне слово, что не расскажет Моне о моих звонках. Я хотел подтверждения тому, что Аранова найдёт способ вырваться. "Так ты попытаешься... сбежать из Бастилии? У тебя есть план?" - "А у тебя никого не будет?" - "Надеюсь - кроме погони... за тобой. Но ты ведь умница, и сумеешь пустить их по ложному следу? В крайнем случае, забаррикадируемся в моём родовом замке. Ты обещаешь? Постараешься?". "Обещаю.".

Через час нагрянули Махтюк и Вася. Махтюк принёс полно спирта. До их прихода звонил Миша, сказал, что ввалился Игорь пьяный, бросился на Аранову - и поставил ей синяк под глазом. Он сказал, что приходил ещё Валера - врач из госпиталя, - и хотел тоже избить Аранкину. Валеру выпроводили, а Игоря уложили спать. Миша сказал, что Лена сидит и плачет. Я попросил, чтобы Игорю дали трубку, но они не стали его трогать (бедный Игорь!). Миша добавил, что Игорь нашёл у Лены в сумке цикл стихов, который я ей посвятил - и порвал. И поинтересовался с ехидцей, не боюсь ли я, что Игорь меня отколотит. Я ответил, что Игоря не боюсь, а боюсь самого Миши.

Вскоре Миша опять был на проводе. Я пригласил Игоря и болтал с ним. Я жалел о том, что гипнотическим - телепатическим - действием не решился вовремя "стереть" его чувства. Теперь мне мешала моя щепетильность и страх перед "ненатуральностью", способной обессмыслить всю искренность.

Махтюк и на сей раз был подавлен, поддат и агрессивно настроен, и срывал это на Васе. Я понял, что и он не остался равнодушен к Арановой, и что теперь только на то и надеется, что, неожиданно нагрянув, застанет её у меня. То-то он зачастил ко мне, да ещё и со своей собственной выпивкой.

Я подумал о том, что всё, что случилось у Миши, подтолкнёт Лену навестить меня, и теперь больше не сомневался, что она рано или поздно появится. Махтюк всё порывался звонить Мише или ехать к нему, как только слышал, что там Аранова, но я его удержал. Вскоре позвонила Лена, и сказала, что нашла у Миши какое-то лекарство, настоянное на спирту, и выпила его. Она сказала, что теперь у неё ужасно болит горло и живот. Я посоветовал ей пить кипячёную воду в большом количестве и попробовать вырвать.

Махтюк, услышав с коридора-прихожей - где стоял уже одетый, - что я разговариваю с Леной, рвался к телефону, но я оттолкнул его и приложил палец к губам. Он остановился, загипнотизированный моим жестом и взглядам. Потом я звонил уже сам. Когда мне дали Лену, я, не опасаясь ни Игоря, ни, тем более, Мишу, спросил Лену прямо, приедет ли она ко мне. Она ответила: "Сейчас я спрошу у Миши". И сказала, что они, наверное, скоро будут у меня все трое.

Махтюк всё это слышал, и, по всем признакам, уже не хотел уходить, ища повод остаться. Мне стоило больших трудов его выпроводить. Но Лена всё равно не приехала. Может быть, там появился Махтюк - и спутал карты. Но не думаю. По-моему, дело приняло совершенно другой оборот. Именно тогда на горизонте появился Боровик, модный женский мастер, не скрывавший своей "голубизны", за что на нашей советской родине без прикрытия КГБ дают немалые сроки. Нам он кажется стариком (в свои "сорок с хвостиком"), но поддерживает отличную форму, выглядит молодо и свежо. Жёны всех сотрудников местных органов стриглись у него. Попутно Боровик шил и кроил, не уступая столичным модельерам. Так что Боровик всплыл в лунке этой трясины совсем не случайно.

Я ощущал, что у Миши творится что-то неладное, нечеловеческое, и что теперь мой звонок и мой голос, с кем из них бы я ни говорил, мог там что-то изменить. Но я так и не позвонил больше.

С одной стороны, я струсил, опасаясь, что тем самым приму удар на себя. С другой стороны, во мне всё ещё звучал голос спеси, нашептывающий с жужжанием и коварством: "Буду я ещё встревать, расхлёбывать их бурду; тратить на это свои нервные клетки, пусть сами там разбираются, пусть друг друга съедят, как пауки в банке".

А что, если моё вмешательство спасло бы Лену д л я м е н я? Я телепатически принимал сигналы производимого над ней насилия очень долго, и догадывался, что именно это за насилие. Я знал уже точно, что насилуют её желание приехать ко мне, что силой или обманом, или - не оставляя возможности, её ко мне не пускают. Затем всё стало как-то спокойнее - и я почувствовал, что - то ли она смирилась со своей участью, то ли даже наслаждается ею. Я позвонил Мише. Он был вдвоём с Леной. Пока мы беседовали, появился Сергей Аранов. Миша собирался ложиться сжать, то есть - спать с Леной. Я положил трубку.

В тот самый момент мне позвонил Боровик, которого я знал наглядно, не имея с ним никаких контактов. Глупо было выяснять, откуда ему известен мой номер. Он поинтересовался, не против ли я, если Лену "мы будем сейчас называть Бананкиной". Я не спросил его, кто - "мы". И почему именно я должен не иметь ничего против; я - что - ей законный муж или брат? Он точно говорил не от Кинжалова, потому что звучание помещения, сонорика была совсем другая. Более того, я прекрасно знал, откуда он звонит. Этот аппарат на "советско-пролетарском" участке коридора гостиницы "Бобруйск" имел совершенно специфическое потрескивание. К тому же, я досконально изучил "амбиенс" того коридора, в дневное время по сорок минут дожидаясь своей очереди к парикмахеру. Боровик странно усиливал, и тут же понижал тон своего приятного баритона, и я понял, что он пытается заглушить сопровождавшийся эхом голос другого человека, а тот обращает ноль внимания на ужимки и знаки Боровика. Голос этот принадлежал типу, которого я знал как "Петю", милиционера из Вневедомственной Охраны. Из-за него-то Боровик и оборвал связь, как я постарался оборвать в себе страсть к Арановой.

И всё-таки не избежал ударившего в меня (не из-за Боровика ли?) ядра страшной опустошённости и смертельной тоски; и тут же, на самом гребне этого захлёста, повинуясь благородному порыву, переломил его, испытав чуть ли не блаженство. И нащупал в себе то, чего давно был лишён. Я смотрел на стену - и увидел как бы картинку: я увидел Лену с Мишей у него дома в постели, и то, чем они занимаются. Первым делом я хотел было вмешаться - через Лену или через Моню - не важно, - и не смог. Я испытывал такое умиротворение и такой экстаз благородства-искупления, что это необычное состояние в одну секунду сделалось для меня превыше всего на свете; не допуская и на полшага к тому, что я бы мог предпринять. Оно обесценило все мои недавние треволнения и заботы, весь азарт противостояния и интриг, словно раскрыв мне глаза. Я всё ещё отмечал слабые уколы боли, но был захвачен тем, что вижу, потрясён и взбудоражен чудом наблюдать чужую жизнь, чьё-то совокупление, и, благодаря тому, что невероятный сеанс связи с квартирой Кинжалова осуществлялся телепатически, я вкушал ещё и "призвуки", "привкусы" их эмоций - вплоть до мельчайших движений их загубленных душ. Я осознал, насколько странен и х мир по отношению к моему, что доводило меня до упоения. Мне открылось, что они достигли экстатического состояния, что Кинжалов, сутенёр хренов, сумел дорасти до таких высот. Я чувствовал в них что-то звериное, хищное, и неожиданно детски-наивное, словно, разоблачаясь на несколько (или на десяток) минут, они сбрасывали с себя изворотливость, нечестность, грязь и скверну, как кожу. Эта метаморфоза походила на эманацию божественного откровения, достигая формы искусства. Одновременно я ощутил в себе что-то ещё более высокое, то, что даже священней, что сильней их эмоций, нечто совершенно другое, стоящее на следующей эволюционной ступеньке сознания.

В меня проник неожиданный солнечный луч, на секунду осветивший самые глухие закоулки моей безнадёжно испорченной личности; я разглядел вплывающую в меня мистерию очищения, таинство просветления, с печатью смирения и всечеловеческого прощения созерцая весь бренный, запятнанный мир. Я понял, что мне, при всей силе моих страстей, при всём водопаде эмоций, не хватало той силы, которую способна дать лишь крепость веры и чистоты. Крепость "начального элемента".

Я распознал те же чувства, которые испытал два года назад, я вспомнил этот элемент в своей любви к Нелле, и подумал, что, возможно, она до сих пор помнит меня. Я как бы задремал, и в этом представлении-полудрёме ко мне вошла Аранова. Я нарисовал себе то, как она лежит на тахте, а я говорю ей: "Аранова, я с тобой... это... больше не буду, я не буду больше... любить тебя". - И какая-то жалость проникла в меня, жалость совершенно нежданная, хотя я и думал, что ошибаюсь. Тотчас же фонтаном вдруг пробилось наверх всё подавляемое, из-под рассудочной "внутренней тирании". Я любил Баранову со всей силой страсти и с немыслимой чистотой, которая временно парализовала все мои мысли и намерения. И новая волна тоски охватила меня. Я жестоко страдал, и, когда уснул, сознание катастрофы, кошмары мучили меня.


Параллельно этим событиям случилось вот что. Я просил Махтюка принести мне бутылку чистого медицинского спирта. Он принёс. А потом, когда я сказал, что это нужно моему деду для натирания, он - не помню, под каким предлогом, - забрал спирт обратно. В действительности этот спирт нужен был для того, чтобы настаивать на нём лекарства, травы для Виталика. Денег Серёга принимать не хотел.

Выяснилось, что Аранова числилась в ИВЦ никакой не начальницей отдела, а всего-навсего ученицей. Людка, Наташка, и другие сотрудницы признались, что она их подговорила лгать мне об этом; и сама, вместе с Моней, меня дезинформировала. Если бы мне понадобилось выяснить что-то из области связанных с ИВЦ "государственных секретов", я бы всё равно обратился (разумеется) не к Бананкиной и не к Моне.

Вскрылись новые подробности в связи с покушением на меня на Фандоке - на прошлый Новый Год. Расклад фактов так "ложился веером", что, среди других подозреваемых в организации этой акции, упрямо высвечивал Махтюка, что я и описал в предыдущих тетрадях. Руками мелких уголовников хотели оформить завязку мнимого конфликта, а вот покончить со мной должны были более серьёзные люди. Махтюк тогда меня почти не знал, и в любом случае его бы не посвятили в детали. Со своими крепкими связями среди урок, он - если участвовал, - то из солидарности с невидимыми зачинщиками, но не из ментов. Теперь-то он ясно должен представлять себе, что к чему. И чувствовать себя виноватым.

Я вспомнил о том, что Баранову, по словам Миши, выгнали с работы (тем более, что она была там простой ученицей, а не начальницей отдела). И, действительно, уже два дня она на работу не ходит.

Теперь я могу сделать кое-какие выводы. Первый вывод касается того, насколько опасный и коварный человек Моня. Его противоречивый, сложный, эклектичный характер: это истинная ловушка, которая меня с толку и сбила. Фальшивая голограмма его образа (слабый, безвольный, погрязший в страстях человек, не находящий в себе сил сопротивляться его использующим хищникам): это же самая настоящая мимикрия, как у хамелеона, тогда как подлинный Моня Кинжалов - это один из них. Он великий мастер мистификации, рыцарь обмана, вёрткий, интеллектуальный, эмоциональный, образованный шакал. Для такого провинциального города, как Бобруйск, он вполне адекватен, чтобы со временем занять место рядом с кормушкой тигров, питаясь объедками с их стола.

По прихоти судьбы или по запланированной воле какого-то извращенца, я сделался невольным свидетелем части игры этих местных тигров, их забав: не видя и не понимая целой картины. Аранова - их приманка для ловли наживы - сама попалась в силки моей паучьей берлоги, и этого мне прощать никто не намерен. Всеядная и приобщённая через постели к тайнам цвета бобруйской номенклатуры, Аранова "породнила" меня с ними, а такого "родства" они не хотели и не ждали. Я наверняка сделал что-то такое, за что больно бьют по рукам, и, если бы кто-то из них не намеревался тем или иным образом использовать меня против других, мне бы уже сейчас показали "кузькину мать", и никакая "кукурузина" не поможет. Меня заставят играть по чьим-то нотам вслепую, и правил объяснять мне никто не станет. Моне приоткрыли гораздо больше, и он пользуется этим в своём гамбите.

Со своей стороны, он пытался решить, с помощью расширения этих связей, свои собственные проблемы, в которых запутался, как в силках. "Изменив" Норке с Арановой и её командой, Миша столкнулся со сценами, которые Норка устраивала, стал вести себя с ней всё более вызывающе, пока она с ним не порвала. Этот разрыв вскормил нарыв наметившейся трагедии. Норка, натура пылкая, импульсивная, авантюрная и "кочевая", ни за что не желала смириться со своим поражением, и даже пыталась выброситься из окна, угрожала сброситься с балкона. Только такая натура смогла бы снова якшаться с Кинжаловым, несмотря на его теперешний образ жизни.

Испытывая злобную зависть к моей большей (по сравнению с ним) нравственной адекватности, муки мстительности от того, что я с ним фактически порвал, и потребность навредить мне (испачкать мой "нетронутый" мир), он тревожил меня ночными звонками и не давал мне покоя. К тому же, он решил использовать меня в своей игре, намереваясь поставить меня между Леной - и тем, что ему вредило. Мои таланты становились собственностью и залогом Мишиного успеха: как таланты крепостных влюблённого феодала поднимали его вес в глазах женщин. Хорошее же применение нашёл Моня для своего друга детства: быть туалетной бумагой! К счастью, не только такие люди, как я, но и такие люди, как Моня Кинжалов, обречены отвечать за свои поступки. В качестве кого бы ни была ему дорога Леночка Аранова - "палочки-открывалочки", игрушки, любовницы, сутенёрской мормышки, - он здорово просчитался, познакомив её со мной. Между ним и его "заводной куклой" появилась ещё одна преграда. Скрепя сердце, он вынужден был сделать меня своим основным союзником: последнее, чего бы ему хотелось.

Привязанность Лены ко мне поразила его, как гром с ясного неба. То, что случилось, опрокинуло все его расчёты. Как будто все физические законы земного мира встали с ног на голову. Тот факт, что это возможно (а этого "не может быть, потому что не может быть"), потряс им, как ореховой скорлупой, заставил осознать нечто вроде влечения к Лене, в котором он вероятно до того не отдавал себе полного отчёта; ведь его мучили, волновали совсем другие инстинкты: зависть, уязвлённая гордость, поражение в игре, которую он затеял, надеясь обладать (как вещью) Арановой.

До того, подталкиваемый необходимостью психологического выхода из сложившейся ситуации, поисками новой сферы пошатнувшегося утверждения собственной значимости, а также выбором, в результате которого должен был решить, кто опаснее для него: я, или, к примеру, Игорь, он, по настояниям Лены (так как я не оставил хода к себе "групповухе") "дарит" её мне в качестве Троянской лошади. Возможно, Миша надеялся ещё и на то, что сможет спать с ней у меня, отгородившись от остальных моим вхождением в их круг чисто формально.

Но Игорь выследил Мишу, и тут же весь город узнал, куда уведена Лена.

А дальше пошло и вовсе нечто никак не планируемое: сентиментальный роман между шлюхой и почти "девственником", к тому же ещё и диссидентом.

И никто (тем более, сам Миша) не ожидал того, что я включусь в эту игру, и стану защищать свои позиции достаточно жёстко.

Ему ещё повезло, что я не вздумал вести себя с ним ещё более твёрдо, изощрённо, безжалостно: памятуя обо всех его прошлых заслугах. Действительно, в прошлом, пока его не засосала до конца эта трясина, он сделал для меня немало хорошего. И в музыкальную школу я фактически устроился благодаря помощи его мамы, и познакомился через него со многими интересными людьми, и некоторые творческие успехи пришли ко мне благодаря его влиянию и поддержке: он всё-таки был когда-то талантливым человеком. Именно поэтому даже сейчас, ведя эти записи, я не хочу описывать самых подлых его проделок.

Без привычных краплёных карт на руках Миша вынужден физически терроризировать Лену, не давая ей практической возможности ко мне приходить, повадился к ней на работу, поджидая её там - как конвоир с зоны, информировал Игоря о её визитах ко мне. Он привёл в движение всю махину их компании, чтобы мне мешать.

В качестве то ли пажа, то ли бодигарда-дистрофика он сопровождал её во все бардаки, где она спала с другими мужчинами, или принимал те же шумные компании в своей собственной квартирке. В отличие от меня, идеалиста, Моня - он земной, прагматичный, рассудочный, расчётливый тип, который умеет добиваться намеченных материальных целей. По нашим, советским меркам, он весьма состоятелен, но даже его материальное положение, подвергнутое испытанию нашествием войска его собственной гордыни, не могло выдержать образа жизни последних месяцев. И при всей своей изобретательности, практичности и неразборчивости, он с невероятным трудом и лишь при помощи варварских, вероломных уловок добивался того же, чего и я. Только все его достижения в отношениях с Леной были всего лишь тупой оболочкой "успехов" закоренелого сутенёра по отношению к секс-рабыне, тогда как мои достижения закреплялись в Леночкиной душе, и оставались в ней навсегда.

Но даже чисто-внешнее сравнение его - и моих - достижений оказывалось не в его пользу. Если вспомнить последовательность событий и посмотреть мои беглые (в дополнение к дневниковым) записи, - то выходит, что Лена откликалась (тем или иным образом) на каждый мой зов. Она могла не придти в т о т ж е день, но тогда обязательно приходила через день, или даже на следующий. Иногда она звонила сама, при этом я вновь и вновь проверял точность своей интуиции. Мне казалось, что я знал наверняка, когда именно она появится, и что она где-то там изобретает, как и чем оправдать свой визит. Я готовил новую пластинку или отпечатывал посвященное ей стихотворение, брал у Махтюка спирт, или покупал бутылку водки (виски (вина) - и она приходила: я ни разу не ошибся.

Трудно сказать, до какой степени Миша - часть, продукт моего творчества. Мы создаём в своём воображении собственный образ близких людей, и, как ни странно, этот образ начинает влиять на личность реального человека. И уж совсем запутанный феномен: когда жизненный прототип нашего воображаемого эйдолона пытается "похитить" слепок своего отражения из нашего мозга, присвоив себе некоторые его характеристики, его лучшие качества и черты: и действовать, как если бы он был им. Именно это Миша сейчас и пытается сделать, "восстанавливая", собирая "себя другого" из наших разговоров, из моих записей и стихов. Это его оружие, его панцирь. Мы всегда должны быть готовыми к тому, что наше порождение выступит против создателя. И всё-таки у порождения нету того преимущества, которое есть у создателя: действовать из "до начала времён".




ГЛАВА ВТОРАЯ
9-е января

Мне трудно поверить в то, что сейчас, когда я пишу эти строки, у меня на тахте, где позавчера лежала Аранова, на том же самом месте прикорнула Лариска. Мы с ней примчались из Минска на "Волге" её отчима, и вот она здесь. Спит или притворяется. Я намерен сегодня во что бы то ни стало сделать ей предложение, и - будь что будет.

Вчера днём отыграл халтуру, а вечером заменял клавишника в ресторане "Бобруйск". Подняли неплохой парнас. В Минске за два часа сумел перепродать часики и другие вещи Моники Кравчик - и хорошо наварил на этом. Моника пишет, что мечтает о карьере фотомодели. Когда в последний раз она приезжала в Бобруйск, мы с ней целовались возле костёла, но продолжения не последовало: она уезжала. Лариска ничего не знает о Монике. Я предупредил Мишу Кинжалова, что если он хоть что-нибудь скажет Лариске про Аранову, то его не спасёт никакая милиция.

Кажется, Еведева проснулась. Закругляюсь, и прячу тетрадь в стол.


9-е января (поздний вечер)


После обеда чуть не произошла новая катастрофа. Когда я сидел в спальне за письменным столом, а Лариска дремала на тахте в зале, позвонил Моня, и я не успел подбежать к телефону. Мне не хватило буквально одного прыжка, а Лариска уже стояла с трубкой у уха. Лучше бы я не знакомил их с Моней; тогда она сразу бы передала трубку мне. Я не мог себе простить, что не отключил звонок. Но поздно, батенька, пить касторку... Еведева не могла понять, отчего это я стою рядом и ловлю каждое слово. Она маршировала с трубкой, присаживалась, комически имитировала мою перепуганную физиономию и позу (а я стоял как назло будто укакавшись), потом размотала провод, взяла аппарат под мышку: и стала ходить взад-вперёд, и я за ней. А Моня всё болтал, не унимаясь, и мне хотелось (если бы я мог это сделать из своей квартиры) садануть ему этой трубкой по лбу. Наконец, я подкрался к Лариске сзади, обнял её за талию, стал щекотать ей за ухом, потом указательным пальцем стал дёргать её нос, пока она не чихнула, и, наконец, виртуозно завладел трубкой, бросив её на рычаг, а сам повалил Лариску и прыгнул на неё, как тигр.

Мы барахтались часа два, и потом уснули, прижавшись друг к дружке, и, казалось, ничего страшного не случилось. Но из-за Мониного звонка всё пошло кувырком. Я не был уверен, что Моня, болтавший без умолку, не сболтнул ничего лишнего, и потому не стал затевать разговор о женитьбе. Вся моя решительность, все мои намерения опять остались в проекте. Счастливой семейной жизни с Лариской не суждено состояться, а без неё на дежурство в моей голове немедленно заступает Аранова. Как два симпатичных денщика, одна другой красивее, они попеременно стоят на посту, охраняя мою голову от безумия, и единственное помешательство, которое мне грозит: это помешаться на них.

Не исключено, что первая фаза этого помешательства уже наступила. Игривое настроение вчерашнего вечера и сегодняшней ночи, лёгкость в общении с Лариской уступили место неуверенности в себе, даже робости, как будто у нас с Еведевой никогда ничего не было, и мне казалось, что я кажусь ей сегодня ближе к ночи каким-то ершистым, несуразным, совсем не тем, с кем она ложилась в постель. И даже с помощью своих новых песен и фортепианных прелюдий я не могу реабилитировать себя.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
13-е и 14-е января 1982

Вот уже дня два-три, как, по моим сведениям, Лены Барановой нет в городе. Во-первых, я перестал телепатически принимать от неё "сигналы" - и, даже если бы мы ничего больше не испытывали друг к другу, я смог бы усилием воли определить, находится ли она тут. За эти три дня ни у Игоря Каплана, ни на Даманском у Боровика - на "точке", где постоянный бардак, - ни на остальных "наших" шести точках, ни в гостях у тех, кто там бывает, Лена не появлялась. Она не звонила ни мне, ни Моне, ни Светловодовой, ни врачу.

Дней пять назад приехала Лариска, и была у меня. Случайно, когда позвонил Миша (везде рыскавший в поисках Арановой), она подбежала к телефону, и мне пришлось признаться потом, что она у меня ночевала.

Или она что-то разузнала, или о чём-то догадывается, или в наказанье за то, что я отключал звонок - после двенадцати ей в голову стукнула такая блажь, как постелить себе отдельно от меня, в зале. Я не видел её больше двух месяцев, и за день до её приезда, когда бобруйские сплетни заставили меня поверить, что Леночка больше никому не принадлежит, кроме Ротаня, я ухватился за возможность повидать Лариску, как за кислородную маску.

Когда мне показалось, что Лара уснула, я сначала долго стоял в двери между спальней и залом, выглядывая из темноты: из-за шторы, из-за пианино. По стенам скользили полосы проезжавших по Пролетарской машин, или такси либо "Скорые" с Октябрьской долбили полумрак моей квартиры своими белыми и жёлтыми фарами. Сколько я ни прислушивался, с тахты не доносилось ни звука. Или Едведева лежала на спине с открытыми глазами, о чём-то думая, или она тихонько спала, накрывшись одеялом. Во мне поднялась ни с чем не сравнимая волна нежности; хотелось её погладить, как большую куклу размером с постель. Я прокрался на цыпочках вдоль пианино, и стал, затаив дыхание, у неё в изголовье. Она лежала без движения, повернув голову к стенке, а меня разрывали боровшиеся во мне страсти, противоречивые решения, ни одно из которых не желало уступить другому. Я пытался унять дрожь в руках и коленях, чтобы не мешала трезво оценить ситуацию, но дрожь эта никак не унималась. Как назло, Еведева пошевелилась, и я увидел в темноте её точёный, как будто вырезанный из слоновой кости, профиль. Мне безумно её хотелось; она лежала на расстоянии вытянутой руки, такая доступная, такая близкая. Бесшумно став на колени, я прислонился горячим лбом к холодному краю постели. В этот момент она что-то пробормотала (во сне?), и мою голову приподняли её - ни с какими другими не сравнимые - такие родные - ладошки. Повинуясь их гипнотической силе, я встал с колен, и улёгся рядом с Еведевой поверх одеяла. Тогда она, прошептав "глупый Вова", высвободила своё тело из-под его второй половины, и припала губами к отверстию моего рта.

Всё пережитое последних недель, накопившееся во мне, брызнуло из моих глаз неудержимыми слезами, и её лицо тоже всё стало мокрым. Мне показалось, что и она прослезилась, и поднимая левую руку, чтобы вытереть своё и её лицо, я наткнулся большим и указательным пальцем на её совершенно обнажённое тело. Из-под солнечного сплетения рука сама передвинулась на её атласную грудь, а в это время наши тела, словно наделённые отдельным от нашего - "главного" - разумом, в один миг сплелись в пароксизме чистого, целомудренного соития. Она стонала, как никогда прежде, и лихорадочными, судорожными поцелуями впивалась в мои губы опять и опять. Совершенно неожиданно для себя, я кончил прямо в неё, чего никогда раньше не делал, и даже после этого не стал выходить из неё, оставаясь на ней, опираясь на локоть, чтобы не давить на неё своей тяжестью, сжимая её руками. "Бедный Вова, сколько же ты меня дожидался?" В ответ на её шёпот я только сильней сжал пальцами её спину в области левой лопатки, ощущая всю прелесть её свежей, упругой кожи, вдыхая чистоту и аромат её дыханья, поглаживая крыльями носа невесомый бархат её бровей. Что я должен был сделать, как я мог удержать её от отъезда, что могло "до гроба" сделать её моей? Она была одним из моих идеалов, одной из семи муз, которые дарили мне полноту ощущений и беспредельного счастья жизни.

Но совершенно дикая, как бы отдельная от меня мысль, варварски вторгшись в эту боль наслаждений, затмила вдруг все остальные. "Ты ничего не сумеешь, - говорил внутренний голос, - нет ничего, что тебе помогло бы: для полного счастья тебе нужны только все семь муз сразу".

Потом, когда она уехала, а у меня был Махтюк, я соврал по телефону, что у меня всё ещё дома Лариска, а именно тогда этот разговор слушала Лена. Вскоре она позвонила. Она объявилась и назавтра. Эта было примерно в восемь - полдевятого вечера. Сказала, что они с братом у одного приятеля недалеко от Миши. И требовала, чтобы я приехал. Я ответил, что не могу. Затем добавил, что хочу, чтобы она ко мне приехала. Лена сказала: "Сейчас посоветуюсь с Сергеем?" Она обещала, в любом случае, связаться по телефону, но почему-то не позвонила. Затем она два раза звонила уже от Миши.

Когда она разговаривала со мной второй раз, Махтюк (а он опять пришёл ко мне) как раз ставил пластинку. Услышав музыку, Лена вскричала с непритворной обидой: "Опять там у тебя эта Лариска! Я сейчас возьму большой нож, приеду и перережу там у тебя всех, кто есть. Так им и передай". - Затем, безуспешно пыталась уговорить меня приехать к Мише, она сказала с как бы наигранной, а на самом деле с подлинной (учитывая, кто это говорит) печалью: "Раз не хочешь приехать сюда, тогда я за тебя не выйду". - Я всё равно отказался.

Не потому, что мне могло что-то грозить у Миши, тем более, что там собрались все свои - Ротань, Светловодова, брат Лены Сергей, она сама, Игорь, Маринка, сам Миша и ещё какой-то военный офицер, лётчик (вроде, знакомый) - но потому, что, как паук, я терял всю свою силу и власть за пределами своей паутины.

Я не хотел быть выманенным из дому и поставленным в невыгодные
для меня условия. Разве не с Леной связано присутствие этого офицера? Ехать к ним: нет, для меня в этом не было смысла. Лечь с Леной при таком скоплении народа, после vis-a-vis свиданий с Лариской: это мне не подходило; кроме того, нашлись бы соперники. Увезти её из этого общества было практически невозможно, да я и не надеялся. Потеряв голову, за Арановой следовали по пятам во все злачные места многие красивые, умные, сильные самцы, ни в чём мне не уступавшие: и чего же они добились? Ни с кем из них она не жила постоянно, никого из них не выбрала, не предпочитала. И мне оставалось противоборство амбиций: чьё упрямство возьмёт верх - моё или Ленино.

Единственное, за что я клял себя: это за то, что недостаточно пытался уговорить её придти или приехать ко мне утром.

Назавтра я узнал, что Лена связалась с Ротанем и что ради Ротаня, якобы, она убежала от Миши.


Теперь, когда следы Лены теряются в тумане, я подумал, а не уехала ли она с Ротанем в деревню. Я начал с расспросив Светловодовой, у которой в любовниках теперь брат Лены - Сергей, и выяснил, что (если она говорит правду) ничего об отъезде Лены Сергей не рассказывал. Неужели - с таким обожанием и нежностью обнимающий Таньку у подъезда и на улице - он не стал бы делиться с ней об отъезде Арановой? Ротань тоже как сквозь землю провалился. Я был у Карася и у Симановского, заглядывал к Юзику Терновому: бесполезно. Даже если они что-то и знают, молчат. На работу Лена не ходит ещё с тех пор, как ночевала у Миши.

Я послал домой к Ротаню Курицу, что живёт с ним по соседству. Она подходила несколько раз, но ни разу его не застала. Мельком видел Оленьку Петрыкину, и у неё не забыл поинтересоваться про Ротаня. Ответила (я смотрел ей прямо в глаза), что понятия не имеет, где он. Одиноков Женя (по матери Шрайбер) наверняка что-то знает, но его нечестные глаза всегда лгут.

Я сделал следующий ход: отправил домой Арановой телеграмму, на её почтовый адрес, и попросил Сергея, через Светловодову, чтобы он сам, или его сестра позвонили мне. Когда Таня поднималась позавчера к себе домой вместе с Сергеем, я слышал, как она напомнила ему о моей просьбе. Значит, Сергей ничего утешительного всё ещё не может сообщить мне, раз ни брат, ни сестра так и не позвонили. Зато мне неоднократно звонил кто-то, молчавший в трубку. Один раз юношеский голос спросил: "А можно Лунина Вову к телефону?", на что я ответил: "Да, это я. Лунин у телефона". - После чего зазвучали гудки отбоя.

Софа всё шлёт и шлёт мне письма и записки, на которые я не отвечаю.


Я чувствую свою огромную вину перед всеми: перед Лариской, и перед Софой, и перед Аранкиной. Мне всех троих очень жаль. Я знаю, что бегство Арановой ничем не закончится, кроме возвращения к нашим бобруйским будням. И с Ротанем у неё ничего не получится. Она только взяла тайм-аут, но наш с ней очередной раунд никто не отменял. Уже теперь, где и с кем бы она ни находилась, её одолевают муки раздвоенности, и рука её сама тянется к телефону (если там, где она сейчас, имеется телефон). Больше нет во всём этом городе никого, настолько и так же чуждого всем, как я и она. И дуэль между нами двоими не прервётся ни на секунду, и меня от её, а её от моей пули не защитит своей грудью ни Софа, ни Миша Кинжалов, ни Светловодова, и не заслонит отважной спиной ни Ротань, ни Игорь Каплан.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

13-14 января 1982 (продолжение)

На днях я интуитивно нашёл Карася в городе и уломал его зайти ко мне. Он сказал, что они играют две моих песни и что с одной выступали на фестивале. Карась стал меня уговаривать уехать вместе в ними в Костромскую Филармонию, где они теперь и работают. Я ответил ему, что для меня это по ряду причин невозможно. Я играл ему свои вещи, одну из которых он взял. Вдруг в дверь позвонили. Я открыл. На пороге стоял Махтюк.

Этого я не ожидал.

Действительно, в этот день Махтюк должен был ко мне подскочить. Мы уговаривались об этом. Должен был придти и Терещенков, и мы все вместе намеревались обсудить наши дела. Но Махтюку прекрасно известно, что по понедельникам я работаю до четырёх, а мы договаривались, что он и Терёха появятся в семь, к о г д а я в е р н у с ь с р а б о т ы. А сейчас было около двух.

Мало того, сам Махтюк в такое время на работе, и приехал на своём служебном автобусе. Как-то, кстати, он трудился шофёром на той же базе, что и Кавалерчик. И короткое время - водилой во Вневедомственной Охране. А теперь вот - приехал ко мне во время своего рабочего дня. Я же - совершенно неожиданно - на работу не пошёл, и о том, что остаюсь дома, заранее не знал я сам, а он - тем более. Таким образом, он пришёл тогда, когда меня дома н е м о г л о быть. Он так и не объяснил причину своего визита. Видно было, что он спешит, и он, постояв минут пять, убежал. Выходит, он заскочил, чтобы пять минут постоять на пороге (даже комнату с унитазом не посетил, а он ведь без церемоний...)?

Неужели он видел меня с Мишкой из своего служебного автобуса? Но тогда почему явился только через два-три часа? Приехал, когда образовалась "форточка"? Но почему я ни разу сегодня не заметил в городе его автобуса? Такие вещи я отмечаю безошибочно и машинально. Или кто-то выследил меня с Карасём - и сообщил Махтюку? Но что значит "сообщил"? Какой резон ему "накрывать" нас с Карасём у меня на хате? Мишка Карасёв ведь не Аранова!

Досадно, что Махтюк видел, как я передал Карасю ещё одну мою вещь, то есть теперь "установлено", что действительно у меня есть творческий контакт с "Карасями".

Мне кажется, что я различил его шаги на лестнице за 5-7 минут до звонка в дверь. А это значит, что он всё это время стоял под дверью, прислушиваясь. Если это так, то, значит, он ведёт какую-то двойную игру, нечестную игру: именно этим и занимается. Хотя он похож на деревенского парня невысокого роста, и со славянской внешностью, и разговаривает, как все деревенские, у него оливковая, смуглая кожа, как у кавказца, и однажды он говорил, что у него остались от деда очень ценные еврейские религиозные книги (запрещённые в С. Союзе), которые он хотел бы продать. Но даже если он и ведёт двойную игру, он всё равно теперь на моей стороне, и, какие бы силы за ним ни стояли, мне крайне важно иметь рядом с собой такого человека (и всё равно досадно, что он нас застал с Карасём...); остаётся лишь молить бога, чтобы его не заменили другим.

Мне хотелось в эту минуту (записывая эти строки) добавить: "таким, как Моня", но я знаю, что даже мой друг детства не всё и не всем рассказывает обо мне, иначе бы давно уже сдал меня с потрохами.

Перед выступлением в театре нашего народного оркестра, из-за которого я и не поехал на работу, мы репетировали, а потом повезли инструменты и костюмы в автобусе отдела культуры. Я помогал Кате носить её инвентари. Я умышленно "забыл" в автобусе её сетку с костюмом и тарелку (которую должен был отнести), зная, что это поможет мне и не присутствовать в театре, и не пойти на работу. Я видел, что шофёр куда-то спешит, и понял, что он не будет ждать и уедет. Когда автобус уехал, я объявил, что в нём остались тарелка и сетка. Мы с Катей потащились в отдел культуры. Там автобуса, естественно, не оказалось. Тогда Катя довольная пошла домой переодеваться, а я заявил ей, что иду в книжный магазин и что в театр не приду, а сам намылился на встречу с Карасём, маршрут которого вычислил по наитию (интуитивно). С Карасём мы сначала завалили в кулинарию, что могло сбить с толку любой "хвост", и только затем ко мне.

Пока я лакал с ложечки творог со сметаной и сахаром, я выдумал третье объяснение появления Серёги у меня в конце нашей с Карасём встречи. Итак, Махтюк знал, что я на работе. Но свет у меня в зале горел. Шторы как правило задёрнуты, оставляя широкий просвет; был пасмурный день. Таким образом - с улицы свет в моём окне распознавался. Проезжая мимо, Махтюк увидел это, и решил зайти из любопытства (возможно, надеясь, что, раз я не на работе, значит, у меня Аранова). Обдумывая это, я моментально сообразил, что в этой версии имеется большое "но".

Дело в том, что, увидев свет у меня в зале из окна автобуса, Махтюк должен был сбавить скорость, затормозить, то есть, проехать дальше, чем мои окна. А его микроавтобус стоял как раз напротив окна из зала, даже чуть не доезжая его. Далее - Махтюк ехал по той стороне улицы, что ближайшая к дому, а сидение водителя распложено с другой стороны: то есть, со своего водительского места Махтюк н е м о г видеть моих окон. Разве что он заметил свет в зале через лобовое стекло, так как дом стоит не параллельно улице, а чуть под углом. В таком случае, можно объяснить, почему он остановил свой автобус не дальше, а ближе моего окна, но и в таком случае его автобус стоял с л и ш к о м близко (а ведь он, управляя транспортом, должен был переключить своё внимание от дороги, по которой едет, найти взглядам одно из окон, которое хочет отметить, всмотреться, и - тем более речь не может идти о как бы неумышленном, случайном взгляде).

Настораживает и тот факт, что Махтюк сам указал мне на местоположение своего автобуса у меня под окнами. Он словно боялся возможных подозрений и как бы говорил: "Вот, видишь, я не въехал к тебе во двор; я оставил свой транспорт у тебя под домом (а, значит, зашёл потому, что увидел свет)".

Заинтригованный своим собственным логическим пасьянсом, я оделся и вышел на улицу, подойдя к тому самому месту, где Махтюк оставлял свой автобус. Даже я не сразу поймал в фокус взгляда своё окно, и сделал важное открытие: снизу щель между шторами заслонялась балконом, а самая верхняя её часть, что могла быть видна - антенной. К тому же расстояние оказалось довольно большое, и, несмотря на то, что в зале и сейчас горел свет, распознать это отсюда не представлялось возможным. Почему же Махтюк, который не любит и шага сделать "не на машине", остановился тогда - мало того, что на улице, так ещё и посередине квартала, вместо того, чтобы идти ко мне от прохода во двор?

Проводив тогда Карася, я тут же подбежал к окну в кухне, и убедился в том, что автобус Махтюка всё ещё там, и что на месте водителя никого нет. Задребезжал телефон - и я вынужден был поднять трубку. Это оказался один из тех, кто молчание предпочитал диалогу. Тогда я снова бросился к окну, застав подо мной только сейчас отъезжающий микроавтобус. Я ещё и ещё раз прокрутил в голове тот момент. Если бы в моей черепушке "стояли" бы не мозги, а кинокамера, и она вряд ли зафиксировала бы эту картинку лучше. Прокручивая этот эпизод множество раз, как один и тот же кусок киноплёнки, я понял с вящей очевидностью: за рулём автобуса Махтюка сидел совершенно другой человек!..

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Те же 13-14 января 1982 (продолжение).
Также - отрывки из записей 15-16 января.

Лена не звонила все эти дни ни мне, ни Мише. Миша очень огорчён её исчезновением. По мнению Маринки, у него сильное психическое расстройство. Он "болен". У него "апатия". Он не ходит на работу, нигде не появляется; сидит дома. По его собственным словам, он раскаивается во всех своих поступках, и сожалеет о том, что вверг себя ("вляпался") "во всё, что случилось в последнее время". Но даже теперь ему не дают спокойно зализывать раны. Этот лётчик, Слава или Валера, отпаивает Мишу вином, а Каплан и Витюшка пристали к нему, как два банных листа, не вылезая от Мони. Все хотят подкараулить момент, когда же ему, наконец, звякнет Аранова. Я набирал Мишин телефон с улицы, намеренно стараясь, чтобы шум дороги попал в микрофон трубки. Миша сначала говорил "алло, алло", а потом добавил: "Лена, это ты? Ответь, пожалуйста. Мы все переживаем за тебя". Конечно, он мог предполагать, что это я, и просто меня разыграть, в то время как Аранова спокойно сидит у него на диване, но тогда пришлось бы вовлечь весь наш круг в этот розыгрыш. Я обнаружил напротив Мишиного дома шикарную точку, откуда просматривается внутренность его квартирки, и провёл там с биноклем в общей сложности четыре часа, но никого, кроме Каплана и других Лениных воздыхателей не увидел. Ничего не дало и наблюдение за остановкой возле его дома. Дважды на такси приезжала Канаревич (один раз с Нафой), вот и всё. Войдя в азарт, я готов был шастать вокруг не одну ночь, и только шальная мысль о том, какой же я всё ж таки подонок, остановила меня. Не исключаю, что мысль - мыслью, а вот прекратила моё пинкертонство простая лень.

Ни на йоту не сомневаюсь, что, "выйдя из подполья", Аранова позвонит мне первому, и больше никому. А Миша пусть её ждёт до посинения.

В отличии от него, я ни о чём не жалею. У меня нет никаких претензий к Лене: я не желаю ничего брать назад. Я виновен во всём, что случилось. Но своей вины перед другими (перед "сообществом", его членами), за то, что отнял у них публичную женщину, я не чувствую. Да, я завладел ей, когда она была любима многими другими, украл у них её на какое-то время (эгоистически нарушив всякие мыслимые и немыслимые сроки "проката", как если бы взял из публичной библиотеки книгу: и "забыл" бы её вернуть), и уверен, что ещё украду. Но согласитесь, положа руку на грудь, что это стало возможным только потому, что в зародыше этот вариант существовал, и возможность его была заложена в самой Лене. Я не чувствую своей вины потому, что она мне нужней, чем вам всем, вместе взятым, и ни один из вас не в состоянии испытать и половины того, что я испытываю.

Караульте её у Мони, поджидайте её у ИВЦ, забыв о моём существовании, слыша мои звонки всё реже и реже; шастайте по гостиницам, ищите её в Жлобине, высматривайте в минском "Интуристе", пока в какой-нибудь Каменке, или в Побоковичах её колотит Ротань (за то, что не сошлись характерами, за то, что "такая блядь!"), и в этой комнате с голыми стенами, с лавками у стены, воняющими самогоном и керосином, на скрипучей столетней кровати, оба вдрызг пьяные, Шурик и Леночка, ненавидя друг друга, вспоминают о самоубийстве. И в их воспалённом сознании вспыхивают обгорелые трупики их прошлых жизней, бесплотные признаки их прошлых самоубийств.

И когда оба чуть-чуть протрезвеют, хотя бы настолько, чтобы добраться на дребезжащем пригородном автобусе до Бобруйска, они разъедутся в разные стороны, и Лена отправится пешком не на автобус до дома, не к брату (к Светловодовой), не к Моне, а прямо ко мне...

ГЛАВА ПЕРВАЯ

С 15 января

Вот уже два дня, как я чувствую себя в своей квартире, как в осаждённой крепости. Мои невинные шалости, кажется, набили оскомину "cверху". Каждая из них по отдельности вряд ли заставила бы оторваться от тарелки с супом сильных мира сего, но все они вместе, похоже, кого-то достали. Если бы не мой урок, который я с таким педагогическим тактом преподал Леночке, она бы не сбежала сейчас, и всю вину за это теперь взгромоздят на меня. Мои звонки с помощью кодов 1888817, 005, и других - тоже, скорее всего, не остались незамеченными, а один из них был сделан в московскую редакцию газеты "Чикаго Трибьюн". В Минске я звонил от Кима в Москву Елене Боннер, и, надо думать, "наверху" уже знают, кто именно с ней беседовал. Кажется, мне шьют политическое дело, как когда-то, на школьной скамье.

Моя безобидная выходка 13-го числа (как будто без меня не было, кому постучать по тарелке: нашли ведь!) спровоцировала совершенно неадекватную реакцию Роберта, который сказал на педсовете, по поводу моего отсутствия в театре во время выступления нашего оркестра, что я, мол, бастую молча, как в Польше. А это уже целая политическая статья. Он сказал ещё следующее: "Владимир Михайлович думает у нас, что, мол, зачем мне ходить на этот оркестр, советская власть и без этого проживёт, да? А не проживёт, так и ладно". - А затем он сказал обращаясь ко мне, что, мол, тут никто не поможет.

Меня также насторожила задержка "второго пришествия" Лены, что, как мне подсказывает шестое чувство, связано не с её личными планами-намерениями. В своё время, она пулей вылетела из техникума; потом её уволили сначала с одной, а позже с другой работы (с записью в трудовую книжку и в "личное дело"), поставили на учёт в милицию, и, наконец, "взяли на поруки" ученицей в Информационно-Вычислительный Центр, строго-настрого запретив пить, курить, прогуливать и быть нарушителем "трудовой дисциплины". И даже если подписку о невыезде с неё не брали, участковый всё равно устно предупредил её: "будь на глазах".

А она - регулярно ходит на работу... пьяной, а после "трудового дня" её поджидает целая шобла мужиков, которые оборвали телефоны ИВЦ, забросали ступени и площадку перед дверью осколками битой посуды, мешают работать такому исключительно важному государственному учреждению, превратив его в филиал магазина "Пиво-Воды"; и, наконец, Леночка вообще исчезает - неизвестно куда; проваливается сквозь землю, вместе с "поруками", государственными секретами и такими знакомыми всем и каждому нежными ложеснами. Да тут и без подачи в уголовный розыск её мордашку стал бы высматривать каждый дежурный милиционер. Так стоило б удивляться, если бы её, белую ворону, в её лисьей шапке и в штанах и пальто в клетку, одиноко кукующую возле какого-нибудь сельсовета, где ещё со времён Сталина народ приучили "к бдительности", взяли бы за жопу два сельских милиционера, и привезли бы её (предварительно созвонившись с городом) не в какую-нибудь задрипанную местную ментовку, и даже не в "центровое" отделение милиции на Пушкинской, а прямиком к КГБ, к "поручителям". Раз уж нарушительницу "советского образа жизни и социалистической нравственности" берут на поруки в одно из подконтрольных комитетчикам учреждений, ни одна ментовка разбираться не будет, а сдадут сразу же "шефам".

И вот "подшефная", скромно потупив взор, залитый вчерашней поддачей, сидит сейчас, качаясь, на краешке стула в одном из кабинетов "дома на Пушкинской" (только не "ментовской конторы", а другого), и сбивчиво пытается объяснить, как так случилось, что она послала "на три весёлых буквы" гуманное снисхождение к её проделкам, оказанное ей высокое доверие и честь, допуск к государственным секретам, и поручительство за неё перед милицией и местными властями такой очень серьёзной организации, как КГБ... И станут ей внушать, что всё это она сделала под влиянием (и "в угоду", конечно) такого закоренелого "агента мирового капитализма", как Вовка Лунин, которого хлебом не корми, а дай опорочить какое-нибудь правительство, и что подвести таких поручителей, как они: это серьёзная политическая диверсия, за которую по головке не погладят.

И станет Леночка с перепугу вспоминать все "антисоветские анекдоты", которые я ей рассказывал, когда драл её в попу, и с какими другими "агентами мирового капитализма" я созванивался, пока она валялась в отрубе после нашей очередной пьянки, и на какое именно "антиобщественное поведение" я её толкал, с целью бросить тень на её поручителей. И Леночка скажет, что знает о моей тесной связи с "идеологическим диверсантом" Толиком Симановским, у которого органы изъяли цитатник Мао Цзэдуна на китайском языке, и с Шуриком Пороховником, державшим у себя под подушкой другую "подрывную" книгу под названием "Кама Сутра"... И даже, может быть, вспомнит, что видела у меня голубую тетрадь со стихами поэта-отщепенца Бродского. А то, что я его манеру не очень люблю: это только гвозьдь обвинения, потому что на самом деле я её не очень люблю за то, что моя манера ещё хуже, ещё враждебней.

И ей, и мне тогда исключительно повезёт, если сотрудники этого и близлежащих к нему кабинетов, украдкой и тайком от остального коридора собравшись "на педсовет", возьмутся "учить" Аранову прямо на месте: чтобы она поглубже осознала свои проступки - и всеми своими порами прочувствовала свою вину и падение. А протоколы допроса порвут.

ГЛАВА ВТОРАЯ

С 18 января 1982

Кажется, дурные предчувствия начинают сбываться. Полдня передо мной крутится машина с номером 96-42 МГМ (зелёные "Жигули"). Первый раз она появилась ещё на автостанции, а потом выезжала со двора именно в тот момент, когда я во двор входил. Это было тогда, когда я быть дома "не мог", а должен был быть на работе. Из-за того, что я вёз проигрыватель, сел не на тот осовский автобус, и меня завезли прямо к дому, я не успел на маршрут "Горное", зашёл домой, оставил проигрыватель, и поехал на автостанцию.

Спереди зелёных "Жигулей" номера не имеется; только сзади. За рулём сидел очень странный человек, то ли горбун, то ли просто низкорослый, или полиомиелитик, с каким-то странным лицом.

Лена не звонит, хотя, как уверяет Миша, она в Бобруйске.

Стоит ли верить ему? И значит ли это, что предчувствия меня вновь обманули? Ведь я был уверен, что первому она, объявившись, позвонит именно мне! Но разве не я "видел" в своих догадках, как её перехватили, и стали "учить": и все мои планы, интриги и предвидения после этого полетели в тартарары, и я показался сам себе таким маленьким и беспомощным, как муравей, у которого полная голова планов организовать муравейник в логове муравьеда. Если Лену действительно перехватили органы, и хорошенько предупредили её, кто первым узнал бы об этом? Конечно же, Моня. Не по их ли поручению он её так рьяно разыскивал? И не смешивались ли тогда его слёзы от потери Арановой со слезами из-за упрёка в "служебном несоответствии"; как же - ему поручили за ней присматривать - а он её упустил. Нет, Моня определённо не лжёт. Лену загнали в обычную колею. И тогда, конечно же, водворили назад, на работу. Где она в данный момент и находится.

Я немедленно связался с ним, и спросил, откуда ему известно о появлении Лены. Его всегда самоуверенный голос теперь сорвался, и он так и не подтвердил, что ему это стало известно от неё самой. Теперь я точно знаю, что Лену на пути ко мне просто перехватили, и не Моня с Капланом, не Валера, и даже не Боровик. И что она никому из них (включая Моню) до сих пор не звонила. И я решил не бегать за ней, а ждать, пока она позвонит сама.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

После 20 января 1982

Утром, когда я менее всего этого ожидал, я почувствовал как бы укол - и позвонил Лене Арановой на работу. Её тут же пригласили к телефону и говорили со мной весьма любезно, хотя до этого её обычно отказывались звать. Значит, если её бы разыскивал Игорь, Славик, Ротань, Валера, или даже сам Моня, её для них бы не существовало. Похоже, на воображённом мною "допросе" она не тряслась всеми поджилками, а дала бой. Сама Лена, вопреки привычной установке "не беспокоить её" на работе, сказала на моё извинение - "ничего", а затем без всяких ужимок, жеманства или колебаний, просто сказала, что завтра придёт ко мне, и только взяла с меня слово, что я в это время никуда не денусь, и что у меня никого не будет.

Однако, Миша меня опередил. Он "зашёл за Леной" (караулил!) к ней на работу, и повёл её на Даманский, к Боровику (то, что первый её "выход в свет" будет именно к Боровику: этого следовало ожидать).

Но Лена заставила Мишу всё-таки отправиться оттуда ко мне, несмотря на то, что "он упирался, как ослик", а меня - принимать моего друга детства, несмотря на то, что я не желал его видеть, и на то, что я сам приболел. У меня была бутылка кубинского рома в упаковке, и я её перед ними полностью разоблачил. Я отчётливо представил себе, как дяди, совместно владеющие гаремом, послали свою самую красивую наложницу - в сопровождении своего самого верного "евнуха-пса": к какому-то безродному Алладину, покорённые силой его любви. Как трогательно, как человечно с их стороны! Послали, несмотря на то, что Алладин уже несколько раз пытался её нагло украсть.

Виной ли тому его песни, или поэмы с признанием в своей пламенной любви, что в определённых кругах "пошли по рукам", но факт остаётся фактом.

Что от меня требуется? Да ничего, кроме бутылки спиртного и согласия смириться с тем, что наложница остаётся в серале, и будет там оставаться, и должна быть туда возвращена. Если эти два условия исполняются, то сегодня Леночка обязательно ляжет со мной в кровать, и так будет повторяться в течение ближайших месяцев.

Если же я стану возмущаться "феодальным пережитком в ипостаси гарема", если стану бороться за освобождение "от восточной деспотии" всех женщин, но, в первую очередь и задолго до всех остальных - моей любимой Леночки: тогда не видать мне её, как своих ушей, и уже прямо сейчас, вот тут, она заявит, что не ляжет со мной. Для этого здесь и присутствует Моня, "евнух"-Моня, Кинжалов-Шнайдман, Кинжалов-Месер, Кинжалов-Мосер. Поэтому Лена и предполагает везде глаза и уши, и, помня о том, что у меня длинный язык, старается сама (за меня) выполнять все "условия" ("найти причины" - как, например, то, что у меня есть спирт или водка; или что я живу так близко к её работе и Светловодовой: что оправдывает её в глазах Кинжалова). Сам же Миша служит ей как бы ширмой, хотя и приходит не она с н и м, а о н с ней (приводит её).

У меня была температура тридцать девять; однако, я - всей своей волей - старался не подавать виду, как серьёзно я заболел. Я знал, что может зайти Виталик, и поэтому хотел повременить с извлечением "стеклянного романа" из хранилища и его "башни-обложки", однако, Миша настоял на более срочном распитии. Когда мы выпили (я - символически), Лена стала меня целовать, и по её глазам и словам я понял, насколько неконтролируемо с её стороны её поведение. Когда я пересел с тахты на "пианинный" стул, Лена тут же пересела ко мне, верхом ("на колени"), крепко прижалась и стала ёрзать, расположив сразу же затвердевшую часть меня у себя точно в промежности.

Я пытался расспросить Лену о её житье-бытье, чтобы проверить, соответствуют ли события в её жизни хотя бы частично моим видениям, представлениям, догадкам и предположениям. Прежде всего, я старался выяснить, побывала ли она в течение последней недели в деревне, на что она дала положительный ответ. Правда, она провела какое-то время не в Каменке или Побоковичах, а в Телуше, где есть дом-музей Пушкина. Конечно! Как я сразу не догадался? Куда мог Ротань её ещё умыкнуть, как не в "сельский куст" (в окрестности) Мышковичей, где "Караси" несколько лет лабали? Именно там ему всё знакомо. Мне кажется, что я понял её сбивчивый рассказ и намёки как то, что в Телуше она была (с Ротанем?) уже в самом конце, а до того провела какое-то время в другой деревне, поближе к Кировску. Я только хотел заикнуться про ментов, как Лена опередила меня, и заявила (если не придумала это), что в деревне попала в ментовку. "Знаешь, а ведь менты меня за жопу взяли в Кировске, на автовокзале".

Моня внимательно прислушивался к этому разговору. Он не встревал, но что-то усиленно соображал. Когда я стал со знанием дела задавать Лене наводящие вопросы, с помощью которых выяснил, что в деревню она приехала (с Ротанем?) "на свадьбу" (какая "свадьба" в среду или в четверг?), и что они (она с Ротанем?) так накирялись, что остались там на пару дней, а потом попали в другую деревню, Моня даже подсел поближе, чтобы не пропустить ни единого слова. А в Телушу они поехали "просто так". Я спросил у неё, указывая на еле заметный синяк под глазом, умело припудренный косметикой: "А это что?" Она ответила, что "саданулась об угол стола", когда, мол, поднимала вилку с пола. ("Наткнулась на кулак Ротаня", подумал я).

И тогда Моня всё понял, и разродился репликами:

- Конечно, Вова ведь у нас экстрасенс! Он всё подсмотрел, что с тобой, Леночка, было. Теперь можешь даже ему не звонить. Представь себе, что накручиваешь его номер, нарисуй картинку в голове, и прямо в голове получишь ответ.
- Моня, ну что ты болтаешь? Ты что, накирялся уже?
- А ты сама спроси у него.
- Вова, ты, правда, телепат? Экстрасенс... как... Ванда...
- Ванга.
- Да, как Ванга.
- Откуда мне знать? - Не только моя голова сейчас пытала жаром, но и то податливое, нежное Ленино место, куда упиралась моя затвердевшая часть. - По-моему, ей не был нужен посредник, медиум.
- А тебе нужен?
- Начнём с того, что совершенно разные явления люди называют одним и тем же словом. Вот, к примеру, прибежит сейчас твоя матушка, и устроит скандал: вы что тут с моей Леночкой делаете?
- Ебёте, короче, два ебучих еврея... то есть... полуеврея. Только моя мамаша не прибежит. Такого никогда не будет.
- Но это к примеру. А я вот ничего не учую, и заранее не "увижу" её приход. Мои способности заточены под другое.
- Под что именно? Какие способности? - Моня подсел ещё ближе, навострив уши.

Только сейчас я вполне осознал свою громадную, непоправимую оплошность. Я попытался погасить этот разговор, но Моня ещё некоторое время подливал масла в огонь, норовя спровоцировать меня на дальнейшие откровения.


Когда мы готовы уже были идти спать, неожиданно ворвался Виталик и крикнул, что мама с папой идут следом за ним, Я успел спрятать бутылку и перенести табуретку в спальню, и они вошли.

Мой брат сразу напал на Мишу, сказал ему, чтобы он убирался и чтобы Виталик его больше в моём доме не видел. Папа тут же ушёл, а Миша, пытаясь увести Лену, попробовал было что-то предпринять, но, с одной стороны, решение Лены остаться было железобетонным, а, с другой стороны, Виталик не дал ему долго думать и вышвырнул его из зала (бедный Виталик... бедный Моня!..).

Так мы остались втроём: я, моя мама и Лена.

Я сразу же твёрдо заявил, что Лена остаётся ночевать. Мама, конечно, была потрясена, и пыталась устроить разбирательство, но у неё из-за моих правильных действий ничего не вышло. Когда же я вознамерился расположиться с Леной в одной постели, моя мама так вызверилась на меня, что и я, и Аранова быстро сообразили, чем это всё кончится: скандалом, гипертоническим кризом у моей мамы, инфарктом у папы, а для нас двоих приводом в ментовку. Мы с мамой улеглись в спальне, а Лена в зале на тахте. Ночью я слышал, как Лена ворочалась в постели, и мне показалась даже, что она стонет. Возможно, она очень хотела, чтобы я подошёл к ней, но робость перед моей матушкой, перед её властностью и авторитетом - парализовала меня. Я называл себя тряпкой, безвольным трусом, ничтожеством, но так и не смог побороть в себе страх перед маминым окриком, взглядом и жестом, - и перед возможным ночным скандалом. Я пролежал так до утра, не задремав ни на минуту, и знал, что моя мама тоже не спит, караулит меня. Когда мне показалось, что я на что-то решился, и под предлогом выхода в туалет готов подойти к Лене, я совершенно бесшумно сел в постели, и в сию же минуту моя мамуля тоже приняла сидячее положение, и тогда я улёгся назад.

Утром Лена на работу не встала. Возможно, она надеялась (как и я), что мама уйдёт, и мы наконец-то останемся вместе, и мама, действительно, должна была уходить к десяти часам. Но, видя, что Лена уже всё равно проспала работу, и, хотя я ей - по маминым настояниям - дважды напомнил об этом, не собирается подниматься, мама - как бы не замечая моих протестов и моего замечания о том, что Лена сказала её пока не будить, - пристала к ней, как банный лист, каждые пять минут на манер кукушки-часов изрекая, что ей пора на работу.

Тогда Лена попросила меня подать ей одежду - и стала одеваться. Она очень долго чистила зубы, причёсывалась, звонила начальнице, и всё это время мама нарочно не уходила, так что, попив чаю, Лена всё-таки умчалась на работу раньше мамы. После того, как Лена ушла, мама (хотя она уже страшно опаздывала, если окончательно не опоздала) набросилась на меня, обещала, что узнает, где живут родители Лены - и пойдёт к ним, грозилась, что "заберёт" у меня квартиру, и так далее. С намерением продолжить этот разговор, мама ушла.

Те несколько дней, в течение которых я Лену не видел, преобразили её. Передо мной была уже совсем не та женщина, и только иногда характерный для неё блеск во взгляде, или лукаво-хищная улыбка выдавали в ней нечто, присущее прежней Арановой. В ней что-то стало свежее, и, в то же время, плотское начало, выраженное в ней, достигло своей кульминационной точки. Она что-то решила, осмыслила, осознала. Но больше всего изменились её глаза. В них появилась как бы "изнанка страдания", какая-то жертвенность, которой не было раньше в её взгляде. Она уже почти не оправдывалась, не придумывала десятков причин, побудивших её терпеливо сносить все те совершенно дикие, глупые, неловкие ситуации, в которые она вновь и вновь попадала, встречаясь со мной, не объясняла всех тех безумств, на которые шла, разнообразя свою жизнь мной.

Дважды она - словно вспоминая прежнее - пыталась показать намёками, что приходит ко мне "из ревности", из других симулируемых побуждений, предполагая несуществующих любовниц, якобы, посещавших меня, но ещё больше запутывалась и себя обличала.

Но всё больше дурацких конфликтов, уязвлённая гордость, неприятности, которые её сношения со мной приносили, неуклонно вели к такому моменту, когда они сделают для неё невозможным дальнейшую связь со мной, когда она не сможет посещать меня даже с Моней.

В день, последовавший за проведенной ей у меня ночью, Лена трижды приходила ко мне, что уже само по себе удивительно. И все три раза: одна, никого с собой не приводила, что удивительнее в квадрате.

Если бы это было возможно, я бы с ней не вылезал из постели, не ходил на работу, не играл халтур. Но она нервно реагировала на каждый телефонный звонок, подходила - в одних носках - к окну, и что-то высматривала внизу. Вопреки обыкновению, она дважды сливалась со мной, не приняв перед этим "допинг". Такая поразительная перемена не могла не бросаться в глаза, и, будь у меня возможность увезти её на необитаемый остров, где нужно только возделывать виноградники, подновлять жилище, разводить скот и плодить детей, мы были бы самой счастливой на земле парой. Если бы... Наша проблема заключается в том, что ни я, ни она не хотим и не можем работать. И ни в какие далёкие края - ни в Мурманск, ни на Дальний Восток, ни в Среднюю Азию (где надо пахать) - мы не поедем. Самый большой необитаемый остров к нашим услугам: это моя квартира, но он подвергается нападениям туземцев и корсаров, нашествиям термитов, вылазкам крокодилов и акул. Впервые Лена у меня, вместо усвоения поддачи и берла, в тех же носочках в качестве самодостаточной одежды залезала с одной из тысяч книг моей библиотеки на тахту, просила меня ставить пластинки, слушала, как я занимаюсь на пианино. Она впервые вспомнила, что у меня есть цветной телевизор и видеомагнитофон: большая редкость в наших краях, и с удовольствием посмотрела на "Лимонадного Джо" и на немецкую пародию, высмеявшую американские вестерны. Мы с ней одновременно поняли, что нам не стоит вместе смотреть никаких порно-фильмов, чтобы на аудиенции у Георгия Викторовича или у Виктора Георгиевича ей не пришлось выдавать моих секретов.

Она сама была в тысячу раз лучше любых порно-фильмов, и остро чувствовала это.

Минут сорок мы лежали с ней рядом на животах в носочках, рассматривая диковинные средневековые миниатюры. И я не знал, что сулит завтрашний день, и послезавтрашний, и сможет ли она приходить ко мне одна, без Мони и Канаревич, но то, что я в эти минуты становился добрее, и то, что уверовал в продолжение наших отношений: это не подлежало сомнению. Когда я спросил, останется ли она у меня на ночь, она ничего не сказала, и только кивнула, потёршись щекой о моё плечо и зажмурив глаза. Совсем как кошка.

И тут я вылил на неё целый ушат холодной воды.

Во-первых, я сказал Лене, что моя мама снова собирается у меня ночевать. Это было очень большим просчётом. Если бы моя родительница нагрянула - то нагрянула бы; мы спали бы снова с Леной в разных комнатах, ну и что? Всё, что мы хотели, мы уже сделали днём. Какой бес дёрнул меня за язык? Зачем надо было ей это говорить? Предупредить? Но для чего? С какой целью?

Во-вторых, когда Лена с чувством жалости спросила, чем я занимаюсь один целый день, я очень браво ответил, что, вот, у меня есть Бетховен и что я скучать не могу, и так далее. "А по мне, по мне ты не скучаешь?". Она произнесла это почти шёпотом, совершенно нехарактерным для себя тоном. Я почувствовал, что совершил вторую большую ошибку.

Может быть, своей "неуязвимостью" я хотел сыграть на её гордости, но гораздо прибыльней было бы "вложить" усилия в разжигание в ней подмеченной мной женской жалости, что дало бы намного более ощутимый результат, и я подсчитывал бы сейчас дивиденды.

В-третьих, пока Лена курила на кухне, я потихоньку убрал книгу, которую она читала, из опасения, что она утром возьмёт её с собой на работу, а эта книга была одной из главных жемчужин моей коллекции.

На этом список моего жлобства далеко не исчерпан, и Лена убежала "домой" не из-за происков КГБ, козней ревнивых соперников, Мониного коварства, или ханжества моей матушки. Единственная причина её отсутствия со мной в этот вечер стояла передо мной в зеркале - и ухмылялась оттуда своей наглой, самодовольной улыбкой. Так было всегда. Пока мне противостоят полчища врагов, непреодолимые преграды, пока на моём пути встают океаны и горы, и приходится разгадывать хитроумные ловушки, расставленные конкурентами: я душка, я чухорной, я остроумен; и мне некогда проявлять некоторые свои "качества". Самые опасные для меня минуты: это когда мне кажется, что ничего не угрожает моей любви, намерениям и амбициям. Именно в такие моменты затишья, когда изнурительная борьба позади, и очевидно, что мне удалось добиться своих целей, я могу сморозить любую глупость, совершить любую бестактность, стать причиной неловкой, натянутой ситуации. Через день или неделю, через месяц или два, через год или пять я обязательно покажу, "кто я есть", и теряю друзей, перспективы роста, открывшиеся возможности и любимых девушек.

Как только за Леной захлопнулась дверь, я немедленно принялся укорять себя, ругать последними словами. Как же я рвал на себе волосяной покров, какие самоистязания рисовал в своей голове, что только не предлагал кому-то невидимому, чтобы "переиграл всё обратно". Увы, в нашем мире однонаправленного времени, где часы и события "текут" лишь в одну сторону, "дважды не войдёшь в одну и ту же реку".

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

После 20 января 1982 (продолжение)

С теми же мыслями я разлепил глаза, ощущая во рту металлический вкус, тяжесть в голове и на сердце. Свет белый мне был не мил. Привычные звуки, урчание холодильника на кухне: ничего не успокаивало, не утешало.

Из этого состояния меня вырвал телефонный звонок. Тёмный подвал удручённости немедленно заместился седьмым небом, куда я взлетел с немалыми перегрузками (сердце забилось учащённей). Голос Арановой вернул меня к жизни. Оказалось, что она взяла на работе отгул. "Ради меня!" - раздался самодовольный внутренний вопль, но, наученный горьким опытом, я поостерёгся жать на педаль самолюбования и тщеславия.

Я давно уже понял, что могу возникать с Леной в любом месте, ездить с ней на общественном транспорте или в такси, демонстрировать её в книжном магазине, в магазине "Подарки" и даже в Отделе Культуры (везде, где меня хорошо знали): лишь бы не выходить с ней вдвоём из собственного подъезда и не приводить её к себе домой. Я сильно не задумывался о причинах, стоящих за этим табу, и не стал его оспаривать или саботировать тихой сапой.

Сегодня Лена должна была отвезти подарок "сослуживице" куда-то в район гостиницы "Юбилейная", и приглашала меня с собой. Для меня это показалось индикатором нового этапа отношений.

Конечно, я собрался, как очумелый, а Ленка уже ждала меня на углу, возле гостиницы, где её приветствовал какой-то клёво прикинутый "мэн" с чуть заметной сединой в висках, бодрый и подтянутый, как... как Боровик. Он окинул меня оценивающим взглядом. "Всё в порядке - спасибо зарядке" - игриво бросила Аранова, отвечая на вопрос о делах. Возможно, присказка сегодня должна была означать: благодаря зарядке со мной... Заметив мою слегка приподнятую бровь, Ленка сказала, что он офицер КГБ, который совсем недавно в Бобруйске. Это могла быть как чистая правда, так и чистая выдумка. Я усиленно вспоминал, есть ли в моей картотеке человек, похожий на него - среди сотрудников местных органов, или он числится в картотеке связанных с КГБ массажистов и парикмахеров.

У магазина "Военкниги" мы забрались в троллейбус, один из новых, с гармошкой посередине, и протиснулись в заднюю часть. На площади Ленина в среднюю дверь ввалились Нафа, Портная, Рыжая, Канифоль и Сосиска, а через остановку или две (кажется, напротив Узла Связи (почтамта) - Залупевич, которая через весь глистообразный салон заорала: "Превед, тётки!"

Третья часть "Зондеркоманды" была в сборе.

Оказалось, что трое из них обслуживали клиентов в городке для иностранных рабочих (в Жлобине), а Канифоль и Сосиска работали с субботы по вторник в "городе-герое Минске".

Залупевич спросила общество: "Как баралось?" Я подумал, что Арановой ("барановой") видней.

Троллейбус в этот момент остановился напротив кладбища, и какой-то дядька с ближайшего сидения достаточно сдержанно попросил не материться. У Залупевич с Нафой глаза повыкатывались, челюсти отвисли, а у них сегодня точно был перебор, потому что одна огрызнулась "отсосёшь!", а другая "он забыл, как бычёк ф хлазу шипит!", и дядька заткнулся. Кончилось тем, что вся зондеркоманда через остановку вышла, оставив нас с Арановой один на один с аудиторией, и на нас пялилось пол троллейбуса. "Воффка, может, им жопу показать? - обращаясь "ни к кому", выдала Леночка: не очень громко, но так, чтобы ближайшим сидениям было слышно. - Такой, как у меня, они точно не видели". Глазевший в окно прыщеватый восьмиклассник подавился булочкой.


У "Лариски-сменщицы" (почему "сменщицы"?), очень даже симпатичной блондинки, нашлось, что выпить, а у меня "на через полчаса" была запланирована встреча с одним из молодых: бас-гитаристом и качком Стёпой Сидаруком. Мне страшно не хотелось оставлять Аранову, но и без денег оставаться мне было западло, и пришлось выйти из подъезда в одиночестве. Хорошо, что "Лариска-сменщица" не пожалела дать свой телефон, и я позвонил через час из "бункера", где мы встречались со Стёпой. "Лариска", назвавшись Тамарой, ответила, что "Леночка убежала". "Я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл..." - вспомнилось про колобка, когда я добирался домой, спеша дорваться до телефона.

И дорвался-таки.

Леночка объявилась, заявила, что она в каком-то магазине, где стоит в очереди за шмотками (чтоб Аранова стояла в очереди за шмотками?!), и обещала, что скоро ко мне заедет. Я подумал, что это сказка про серого бычка, но оказалось, что Леночка не "профонатничала". Она и в самом деле приходила, и не один, а целых три раза.

Хоть я и не был уверен, тем не менее до её прихода собрался с мыслями, хорошенько подумал о своей болтливости, лени, жлобстве и жмотстве, и дал себе слово при Арановой засунуть в анус все эти качества. Но то ли у меня случился понос, то ли я их плохо засунул... получилось, как всегда...

Первый раз Лена прибегала одна, но, увидев Виталика, который сидел у меня - и не желал уходить (я, помня, что Лена обещала придти, пытался его отправить), опять убежала. Два раза она приходила вместе с Канаревич. Мы почесали языками, и я так развеселился, что даже закурил с ними. Залупевич передала Ленке какие-то деньги, и хотела по этому поводу высказацца, но Аранова перебила её, бросив: "Спасибо, подруга, что вернула". Но я-то знал, что это - сумма, которую, очевидно, задолжали ей жлобинские клиенты до "каникул", или заначка, означающая, что ей предстоит уже с этих выходных работать, "не покладая ног", "мостом между Востоком и Западом". Кто ж возвращает долг в немецких марках? Я, зная уже, что именно Лене требуется в качестве оправданий, попросил её помочь продать шубу, и она заверила, что спросит на работе.

Тут был и свидетель в лице Залупевич (что нам обоим было на руку), и дело, по поводу которого Лена смогла бы теперь ко мне зачастить.

Ещё большую надежду я питаю на помощь Светловодовой, которая, кажется, проявляет ко мне "повышенное либидо". Она стала ко мне наведываться; обманула меня, что будто бы на время рассталась с Сергеем Барановым. Стоило только отличавшемуся скромностью жениху на выданье прославиться связью с нескромной женчиной, как все девки тут же по нему сохнут. А где же вы, девки, раньше были?

Танька - совсем как Аранова - стала совершать разные глупости: принялась у меня на кухне печь блины, демонстрировала своей маме, что ходит ко мне, выскакивала из моей двери, как только слышала на лестничной площадке голоса соседей, присаживалась ко мне на колени, обхватив правой ладонью мой затылок, ревновала меня к Арановой.

Потом у меня состоялся "разговор по душам" с её мамой, которая позвонила мне после того, как Игорь, Миша, Марина и Таня обманом ворвались ко мне в двенадцать ночи, оставаясь у меня до трёх (когда они увели-таки Лену), причём, Таня бегала домой (Клава, её мать, ночевала "сверху"), а потом приходила опять, а её мамуля слышала из моей квартиры писки и крики, и смех своей совершенно пьяной дочери, а назавтра Таня - вместе с Норкой, Моней, Арановой, Сергеем, и с кем-то ещё - прямо от меня отправилась в ресторан.

Там Светловодова напилась до умопомрачения, поднялась на сцену, выхватила у Валеры Мельника микрофон, фыркнула "оркестр, музыку!", и стала показывать, как не надо петь. Потом, когда микрофон быстро отняли, она, не давая себя успокоить гитаристу Коле и Мельнику, стала что-то кричать - а то, что на неё смотрел весь зал, только её раззадоривало, - сбросила вниз микрофонную стойку, и увернулась от заботливой руки Коли, который намеревался нежно поддержать её за спину и свести со сцены.

Потом она быстро снимает свитер, оставшись в своём белом бюстгальтере, а за ним сбрасывает и бюстгальтер, кидая его вслед за свитером в зал, и пытается даже что-то выплясывать. Тогда её уводит милиция, и, натянув на неё свитер, её увозят. Но машина, чуть отъехав, останавливается, и Сергей, заняв у Мельника рублей сто, даёт милиционерам в лапу, и те её отпускают.

Когда пошли забирать Танино пальто, она неожиданно снова ворвалась в зал, и что-то ещё натворила, но, к счастью, её не забрали.

И теперь я надеялся ещё сильней привязать к себя Лену Аранову с помощью Светловодовой, которая не знала бы ничего о том, что является одновременно и орудием, и ставкой. Надеялся бы. В прошедшем времени. Потому что случилось то, что и всегда: из-за моих вышеназванных пяти качеств.

С того дня, который следовал за случаем, когда Аранова ночевала у меня при маме, нам так и не дали (в моей квартире!) ни разу остаться наедине. Поэтому, когда Лена мне позвонила (она теперь сама названивала по 5-6 раз в день), я сказал откровенно, что соскучился по её телу, и умолял найти способ остаться со мной. Мы договорились, что отключим мой телефон, забаррикадируем дверь: и не станем открывать даже милиции. Лена должна была придти ко мне после работы, а она в этот день кончала в два.

После полтретьего, когда я понял, что Лена с работы ко мне не зашла, я почувствовал себя так, как будто в меня воткнули нож внутрь ручкой. Такой тоски я давно не испытывал. Вместе с тоской - впервые за долгое время - во мне вспыхнуло негодование. Я воспринял нарушение обещания придти - как предательство, как жестокость, как жесточайшее преступление. Мне впервые за последние недели стало до смерти обидно.

Я, конечно, не мог не подумать о том, что всё это проделки Миши Кинжалова, и поклялся отомстить ему за эту новую пакость. Я не узнал пока, как и куда Моня сманил или увёз Аранову, но эмоциональные сигналы, которые я улавливал, были настолько красноречивы... красноречивей некуда...

А назавтра я понял, что Миша, очевидно, напоил Лену, и воспользовался помощью Димы Макаревича и Нелли, Володи Купервассера с Ирой, или кого-то другого, кто, как они, мало известен в нашем кругу, и спрятал Бананкину от меня в труднодоступном месте. Скорее всего, он обратился к Нелле, и с её помощью доставил Аранову к Жанне. Мне передавали, что, убежав от меня к Диме, а теперь став его законной супругой, Нелля продолжает ревновать меня к любой юбке, и особенно к Арановой.

И вот, теперь, сославшись на головную боль, я не пошёл на работу, и стал остервенело рыться в старых записных книжках, в поисках телефона Жанны...

ГЛАВА ПЯТАЯ

После 20 января 1982 (следующая запись)

Наконец-то я нашёл заветный телефон! Правда, бумага в этом месте немного вытерта, и с обратной стороны листика - огромная клякса, так что имя Жанны видно нечётко. Но я всё равно уверен, что это именно её телефон, если, конечно, номер не поменялся.

Когда я накручивал диск, по привычке - указательным и большим пальцем, - я молился про себя, чтобы это был правильный номер, и чтобы в своих догадках я не обманулся.

Трубку подняла... Лена.

Она дважды успела сказать "алло!" пока у меня прорезался голос.

Ровно в шесть, минута в минуту, я стоял возле кафе. Внутри Лены не было. И снаружи. Я провожал глазами каждого встречного, каждую пару или компанию, надеясь узнать в ком-то из них Аранову. Гиблое дело! Секунды, минуты проходили, а её не было. Я шлялся вокруг целых сорок минут, заглядывал даже в машины. Напрасно. Когда я вконец отчаялся, в ушах снова зазвучал самый конец разговора. Тон, которым Аранова говорила о встрече. Нет, тут что-то было не так. Я прислонился к стене горящим лбом, напрасно надеясь потушить пожар в голове, сбоку от двери. За одной из петель была щель, откуда виднелся край какой-то бумажки. Совершенно машинально, не зная, зачем, я потянул этот край - и вытащил сложенный вдвойне лист. Я раскрыл его. На развороте рукой Арановой был выведен незнакомый мне телефон.


Я дошёл пешком до кинотеатра "Товарищ", нащупал в кармане двушку, и позвонил из уличного телефона. Голос, который мне ответил, был голосом... Роберта. Пока я дошёл до следующего телефона-автомата, я стал уже думать, что мне показалось. В кармане нашлась ещё только одна двушка. На этот раз отвечала Аранова. Где-то рядом звучал голос Мони, который снова был пьян, и ржал, как лошадь.

Этот разговор был "ни о чём". Когда донеслась реплика Мони "Лена, с кем ты говоришь, иди к нам", нас рассоединили.

Copyright љ Lev Gunin

Лев ГУНИН

3ABOДHAЯ KYKЛA

КНИГА ТРЕТЬЯ



ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ
ЧЕТВЕРГ
28 января 1982

От прошлого четверга до этого Лена звонила мне сама каждый день, но появилась только позавчера: глаза красные, волосы перекрашены в шатенку, свитерок весь пропах сигаретной вонью. Она замочила свои брюки и свитер в моей ванне, а сама ходит голышом; только что я завернул её в свой банный халат. Я сказал, что без неё заболел, и теперь она одна в состоянии меня вылечить. Мои щёки и глаза действительно провалились, и я в самом деле стал похож на больного. Не вылезая из халата, Лена бросилась меня спасать. Лечение проходило успешно, и уже через полчаса его результаты потекли по Лениной коже.

Промокнув низ живота халатом, Лена попросила меня больше незнакомым людям, разыскивая её, не звонить. Иначе спецзадания придётся выполнять мне, и большей частью своей собственной жопой. Кончики моих пальцев предательски задрожали.

Уходя, Лена сказала, чтобы к ней на работу я пока тоже не звонил. А на вопрос, когда можно будет, она ответила, что как только - так сразу. Всё это время она на работе не появлялась. Игорь, который каждый день караулил её утром и вечером, плакался мне об том, и со слезами в голосе умолял сообщать ему, когда Лена появляется у меня.

Предупреждение Арановой не сулило ничего хорошего, и какой-то импульс подсказывал мне, что и у меня начнутся нешуточные неприятности, и Лена в ближайшие дни не осчастливит меня своим приходом.

И всё-таки в душе я надеялся, что она очень скоро придёт, и стремился обезопасить себя от маминых "шмонов". С намерением заменить старый замок новым, и не давать маме ключей, я договорился о помощи с Иваном - резчиком и гитаристом, - но мама об этом проведала. Она меня предупредила, чтоб я не вздумал ставить новый замок, или она отсудит у меня квартиру, и заявит в суде, что я разными неблаговидными способами вынудил передать мне кооператив. Отсудит и продаст. Хотя мама уже давно не работала в прокуратуре и в суде, все её связи остались. Мамина угроза не прошла мимо моих ушей. И всё-таки я решился установить изнутри хотя бы задвижку.

В определении характера импульса, я, наверное, ошибся. Сегодня вечером Лена, а затем Миша говорили со мной по телефону, и сказали, что собираются ко мне. Я сначала пытался настоять, чтобы пришла Лена одна, но Миша заявил буквально следующее: "Лена одна не придёт. Мы с ней работаем в одной конторе".

Он сказал, что будут он с Норкой и Лена. Я, подумав, согласился. И ничего не сказал о предупреждении Виталика, который выдал мне мамин секрет о её намерении сегодня нагрянуть "с инспекцией".

На что я надеялся? На что рассчитывал? Скорей всего, ни на что. Желание видеть Лену было таким острым, что я либо надеялся на чудо, либо решил увидеть Лену: а там хоть трава не расти.

Они спросили у меня по телефону, есть ли у меня спирт, который лучше любой водки. Я сказал, что мама водку вылила, а спирт, что приносит Махтюк, унесла. Минут через сорок звонил Виталик, сказал, что встретил Мишу, и предупредил: если Миша пошёл ко мне, то "получит по зубам". Я же заверил Виталика, что Миша повёл Норку в ресторан, а ко мне придёт Лена одна, и попросил брата, чтобы он мне сообщил, если мама вдруг отправится ко мне с визитом. Вскоре опять позвонил Миша, и пожаловался, что Виталик ему угрожал, говорил, чтобы мой друг детства ко мне не ступал на порог ногой. Я поспешил успокоить Мишу, заверив его, что в моём присутствии бояться ему нечего, и сообщил про задвижку, благодаря которой мама не сможет ворваться наскоком, и через некоторое время они пришли.

Миша принёс пол-литра водки; все они уже немного поддали.

Когда мы откупорили бутылку, я включил проигрыватель, и мы слушали самую модную музыку, что ни на кого, кроме Норки, впечатления не произвела, но всё равно мы от неё балдели. Моня с Норкой вышли на кухню.

Я сказал Лене, понизив голос и стараясь, чтобы меня не было слышно на кухне, - "выходи за меня" - чувствуя, что захмелел, - "ни за что не поверю, чтобы замужних баб гоняли на спецзадания". - "Я потерянная девка, - отвечала Аранова. - Зачем я тебе? Мне уже двадцать восемь лет". - "Ну и что? На вид тебе нет и двадцати. А по заводу тебе все семнадцать." - "Посмотри, я крашу волосы, у меня полно седины. Я уже старая дева. А тебя ждёт слава и успех. Дети и семья. Правда."

Когда Моня с Норкой вернулись в зал, я достал сигареты "Malboro ", оставшиеся от одного гостя, и дал их Лене и Моне. Они закурили. Мы выпили ещё. Я видел, что Лена опьянела от третьей рюмки. Она улеглась на тахте, а я рядом ней. Но я видел, что Лена сегодня ведёт себя как-то странно, что она расстроена, нехарактерно напряжена и насторожена.

Миша захотел Леонтьева, и я поставил ему эту пластинку. Мы с Леной пошли танцевать. Она легко скользила в своих тёплых носках, бесшумно передвигая ноги по полу.

Я понял, что она привыкла танцевать в квартирах многоэтажек в позднее время, когда на топот "над головой" готовы сбежаться соседи. Мне стало от этого не по себе. Торшер из угла протягивал простынь уюта до самой гардины, и казалось, что во всём доме и городе никого больше нет. К нам присоединилась и Норка, и теперь мы танцевали втроём. Миша засел в туалете. Тут Ленка вдруг воскликнула с озорством и нахальством - "смотрите, я и так могу" - и подтянула свитер до подбородка. Какое-то время она так и танцевала с обнажённой грудью. Потом опустила руки. Я посмотрел на Норку - и всё понял. Мне стало ясно, что Лена стесняется Норки: так же, как и я. Невероятно. Посмотрев на нас двоих, Аранова тоже прозрела, и ей стало стыдно своего стыда. Виной всему было моё присутствие. Подтверждение диагноза не требовало альтернативного мнения.

Кончились сигареты, и я сбегал к Мопсику за новыми.

Потом у всех разом упало настроение, и кто-то предложил купить ещё одну бутылку водки. Лена попросила у меня денег. Их-то я давать и не собирался. В принципе, я мог наскрести ещё рубликов тридцать, но до конца месяца оставалось целых три дня, а то, что у многих зарплата - шестьдесят рублей в месяц, меня не е... интересует. Поэтому я объявил, что мама унесла не только спирт, но и деньги. Меня удивило, что к моим словам отнеслись без должного понимания. Тогда я ещё раз ебъёвил, что м'а-а забала ф миня фси дени, и что я располагаю только тем, что у меня и кошельке, не более.

Три пары глаз уставились на меня с нескрываемой укоризной. По нашим, советским меркам, мой и Мишин доход сильно не различались, пусть мой и был на порядок ниже. Зато его траты - на категорию выше.

Миша клялся, что только что истратил тридцать рублей. Обе женщины это подтверждали. Все смотрели на меня. Если бы у Махтюка был телефон, я бы ему позвонил, и он бы, наверно, принёс выпить. Я мог попросить и Вику. Но, когда я ей дозвонился, оказалось, что там у неё "камппания".

Лена настаивала, чтобы я одолжил денег у соседей. Я дал ей свой кошелёк, и она наскребла в нём рубль мелочью. Я сделал вид, что хожу по соседям, а на самом деле не собирался одалживать, и просто стоял в подъезде. Тупо надеясь на то, что разговор вспыхнет с прежней силой, что мне удастся развеселить, развлечь их так, чтобы про водку забыли. Как только пробило бы двенадцать, мы бы пошли спать - и всё.

И тут внезапно раздаётся звонок в дверь.

"Входит ревизор", пронеслось у меня в голове.

Я двигаюсь в коридор. Смотрю в глазок: мама. Я возвращаюсь в зал и спрашиваю ответа у высокого собрания: быть или не быть, открывать - не открывать? Кто-то говорит открыть, кто-то - не открывать.

Пока у нас проходит голосование по важному внешнеполитическому вопросу, мама колотит в дверь, будоража соседей, и на площадку высыпают все, кому не лень. Прислушиваюсь, припав ухом к двери - кажется, кто-то подал идею вызвать милицию.

Наконец, я объявляю, что не открыть нельзя, иду к двери. Табуретку спешно вынесли в спальню, при этом разлив на пол воду; рюмки успели-таки спрятать.

Я открыл маме.

Она, оглядев всех присутствующих, стала кричать, обозвав Мишу сводней (сутенёром?), начала бранить Норку, а та, тоже повысив голос, огрызалась. В общем, моя мама устроила скандал на весь подъезд. Я был виноват перед обеими сторонами. Мою вину нельзя искупить. Вскоре вошёл и папа, и сделал попытку задержать Лену, но его попытка не увенчалась успехом. Я шепнул Лене на ухо "позвонишь завтра", на что раздался ответ: "ни хрена".

Это конец! Я потерял свою суперигрушку, свою "заводную куклу". Теперь нет ни одного шанса на то, что Лена ещё раз придёт, или захочет увидеть меня... Пусть собственная квартира на одного холостого парня в наше время: это пока ещё кое-што, моя мама глубоко заблуждается по поводу её места в "системе координат". Даже в нашем Бобруйске к услугам Арановой две-три сотни квартир, так на хрена ей моя квартира? В её встречах со мной даже поддача и берло не играли заметной роли. Таких жмотов, как я, поискать надо, и всё-таки она десятки раз предпочитала моё общество тем "обшествам", где она бы не просыхала.


Я остался у разбитого корыта. В течение последних месяцев я только то и делал, что просил у судьбы - и добивался! - совершенно нереального. Мне повезло. Что-то разладилось у здравого смысла, и, вопреки всякой логике, валютная проститутка, которая в "нормальном" мире в мою сторону бы не посмотрела, приходит ко мне вторично после первой случайной ночи. Но и этого мне кажется мало. Подавай мне её в услуженье, чтобы, как заботливая мать, эта суперигрушка, "зондеркомандерша" высшего класса, кормила меня грудью... то есть... своим несравненным телом. И это происходит: не раз - не два. А мне всё мало, мало! Дала один раз, дала второй, дала третий: хочу добавки! Хочу! Стучу ложкой по столу. Но кто я такой? И что вообще мне Леночка задолжала? Я добился, наконец, её привязанности, её истерик, её безумств. Началось соревнование амбиций. Кто кого. Я - её, или она...

Кто же развратней? Кто "хуже"? Кто из нас игрок азартней, кто в большей степени эгоист? Примерно неделю назад Махтюк, застав-таки Леночку у меня, бросил очень интересную фразу: "присосался к бабе, да?"

Да, я игрок. В высшем смысле; игрок до мозга костей, готовый поставить на карту всё. Баснословно выигрывавший иногда, как все азартные игроки. И, как все они, проигрывающий как правило "глупо", когда неудача кажется нонсенсом, случайностью один на миллион. И, самое страшное: готовый проигрывать и проиграть. Всех окружающих. Себя самого. Мать родную. Любовниц и друзей. Хотя рисковать во многих случаях не стоило бы...

Кто он, "потребитель" наших эмоций, наших страданий и бед? Кто он, какой Бог мучает, испытывает свои создания. Кто теперь или что заполнит пустоту в моей груди? Пустоту одиноких ночей? Какая цель придёт на смену бесцельному бытию? Самое страшное - пустота - маячит над моей головой, но я готов встретиться с ней один на один, и снова её побороть. Назло богам, назло всему, что стоит надо мной, хотя стоило ли пройти этот круг, чтобы вернуться к началу?

ГЛАВА ВТОРАЯ

ПОНЕДЕЛЬНИК
1-2 февраля 1982

Моё настроение несколько изменилось. Я почувствовал, что не хочу признавать своё поражение, я обнаружил в себе готовность к активным действиям. Опять появилась осторожность и агрессивную цепкость.

Вчера приходил Вадим - бас-гитарист, и сказал мне, что его сват, сотрудник милиции, велел меня предупредить, что в милицию поступил донос на меня, в котором сообщается, что на моей квартире происходят пьяные сборища, что я устраиваю бардаки. Он сказал, что на меня собираются устроить "облаву", а ментовский рейд, как нужно понимать, не состоится без соответствующего звонка. Значит ли это, что за мной установлена слежка (выставлена "наружка")? Не думаю. А вот информатор приставлен обязательно.

Вчера или позавчера решил всё-таки переговорить с Арановой. Да - да, нет - нет. Хотя после всего, что случилось, никто на её месте со мной бы больше не говорил. А я всё-таки решил ещё раз попробовать. Ещё один шанс. Ещё одна попытка. Но сразу разыскивать её не стал. Ждал "импульса".


Сегодня, почувствовав импульс, позвонил Арановой на работу.

Несмотря на то, что её начальница (Игорь сообщил) просила на работе её не беспокоить (да и сама Лена "всех просила об этом"), со мной она разговаривала очень ласково, и - когда я стал её просить "обязательно" ко мне заглянуть, немедленно согласилась (добавила только, что это будет после одиннадцати).

Я сразу "поплыл", и перестал следить за своими словами (не ожидал, что со мной будут говорить так, как будто ничего не случилось), и ответил, что это всё равно. Всё р а в н о! Вместо того, чтобы сказать, что я жду её в любую минуту! Моня нашёлся бы, что сказать! Хорошо ещё, что я не вставил "мне" (м н е всё равно). Не исключено, что после этого у моей пассии поубавилось энтузиазма.

Где-то пол-одиннадцатого Лена позвонила и сказала, что зайдёт завтра в семь вечера, во время перерыва. Я - без всяких колебаний и бодро, по-пионерски - ответил, что "хорошо". И тут же уловил в её голосе такую досаду и такое удивление, которые граничили с растерянностью.

Она пыталась дать мне ещё шанс, тянула разговор, что-то ещё у меня спрашивала. Но я был глуп, как баран, а точнее, как пробка. Не зря говорят: любовь глупа, любовь-морковь. Я не смог проявить самой примитивной, детсадовской сообразительности.

Потом (гораздо позже) выяснилось, что она позвонила просто чтобы выяснить, нет ли опять у меня моей мамы, причём, не могла признаться, что звонит лишь поэтому, и ждала, что я спрошу хотя бы, почему она не может придти. И она бы сказала тогда приблизительно следующее: "...ну, ладно, я сейчас буду". Но я даже и словом не обмолвился об этом. И она просто опешила. Она не могла даже и близко предположить такой оборот, и страшно досадовала. Я тоже. Какие законы, какие табу она в очередной раз нарушила бы, появившись у меня одна, без сопровождающих?! Какой "штраф", какое наказание последовало бы за этим? А я, неблагодарный, не мог просечь элементарных вещей...

Не испытанное мной, немыслимое счастье: где оно, как его испытать, как добиться его; как узнать, что это именно оно, что оно именно меня посетило? Или это что-то такое, что, как мешок бриллиантов, бесценно, но ломит спину? Вся беда в том, что я относился к нему именно как к мешку бриллиантов; вдобавок, как к мешку на спине моего раба. А оно не имеет ни цены, ни стоимости: как синее небо, как ветер, камни, трава и деревья. И я понимаю это. Но мало "понимать". Надо, чтобы заодно были и разум, и сердце.

И всё-таки наш дуэт двух артистов состоялся. Нас тянет друг к другу то уникальное, что есть в нас: неожиданность моих слов и реакций, непредсказуемость Лениных поступков и действий. Что толку для таких, как я и она, обладать импозантным, престижным, умелым партнёром, если все его слова и действия можно расписать вперёд на месяц? Поэтому Моней она была сыта по горло. Он только притворялся; лишь имитировал неповторимость. У него есть некоторая стильность и шарм, в этом ему не откажешь, но не такие, что срослись бы с натурой. А у Лены есть свой особый стиль. Только ей нужны подмостки. Играть для меня одного ей не всегда интересно. Разве что - со мной дуэтом. Но выходит, что для такого дуэта я ещё не дорос.


Ночью я спал урывками, метался во сне, долго сидел на кухне, пил воду. Опять не могу простить себе своего "прокола". Утром поехал к Карасю, надеясь застать его дома. Но до Карася не доехал. Вышел на Минской, напротив Мониного дома. Решил пройти через его двор, "задами" дотащиться до кладбища, и там сесть на другой троллейбус.

За углом стояла тачка со всеми прибамбасами. Шестёрка. Оплетённый руль, тонированные стёкла, стильные бампера, "фирменный" (импортный) кассетник с приёмником в одном флаконе, обалденный цвет. И Аранова - несмотря на февраль - в короткой розовой курточке до талии, в чёрных блестящих брючках в обтяжку, в сапожках на меху (за пол косяка, не меньше), с бриликами в ушах, и без головного убора, но зато с сигаретой в зубах, на заднем сидении. Дверь открыта, как летом, настежь. И Нафа спереди, в пассажирском кресле, довольная, в дублёнке за тыщу баксов (такие видел в "Берёзке"), в норковой шапке, и тоже с бриликами. Нафа сегодня была добрая, не кусалась:

Сзади, позванивая ключами на модном брелке, приблизился классно прикинутый мэн в фирменных тёмных очёчках, в джинсах и в пиджаке "от Кардена", и, словно не замечая меня, подошёл к машине. Его итальянская обувь и "Роллекс" на запястье "тянули" на больше, чем я зарабатываю за полгода. А он на них полгода не собирал. Для чего-то потрогал антенну, и (опять - словно я был пустым местом) - не обращая на меня никакого внимания - захлопнул дверь, занял водительское место, и тачка "отчалила".

Вся моя решимость как испарилась. Мой дух ушёл в пятки. Сегодня я увидел перед собой совсем другую Аранову. Классную, шикарную даму, имевшую, как выражалась Канаревич, "товарный вид и спереди, и сзади". Прирождённую фрау Беггер, Биргер, или Бейц. Как будто её выродили не в "родильном отделении" госпиталя какой-нибудь военчасти или районной больнички, а в частной клинике Бонна или Берлина. Наши с ней пути-дороги просто не должны были - физически не могли пересечься. И её позорное ремесло, как обоюдоострый меч, с одной стороны имело коннотацию скверны, а с другой - респектабельность, которой в нашей перезрелой империи жизнь наградила за "особую" репутацию. Девки занимались бизнесом. А это занятие сделалось в нынешнем "государстве рабочих и крестьян" самым престижным. Каждый, кто носил на себе по 12 зарплат простого советского человека (и более), становился героем дня: выше звезды балета, солистки Большого театра, или киноартиста. И такие "работницы гостиничного бизнеса", как Сосиска, Трапеция, Нафа или Аранова, ударницы эротического труда, по сценарию не должны были падать в объятия поэтов-идеалистов.

И я лёг на остывшую простынь разобранной кровати, как будто и не вставал после ночи. В ушах звенели фразы, сказанные Нафой и Арановой "из тачки". И перед глазами - наглая, непробиваемая морда этого выродка-шофёра. А тут ещё звонят в дверь. И без них тошно! Я подумал - что или милиция, или Моня. Посмотрел в глазок: Аранова!


От неё пахло, как всегда, идеально вымытым телом, экзотическими (немецкими, французскими...) желями и шампунями. Только теперь (после того, как я её увидел в "шестёрке") я усвоил ещё и "функциональность" этого запаха. Теперь я знал, что так пахнут все проститутки.

Она была пьяна!

Когда - после душа - мы оказались вдвоём на той же самой кровати, где я только что лежал один (она - как всегда - без всякой одежды), нам и в голову не пришло заниматься любовью. Я обхватил её сзади, прижавшись к её спине всем своим телом: и так мы уснули. А утром... А утром она дала мне войти в неё, поимитировала оргазм, и ушла на работу...

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

После 11 февраля 1982

Если посмотреть мои записи, вспомнить последовательность события, то выходит, что Лена откликалась (тем или иным образом) на каждый мой зов. Она могла не придти в т о т ж е день, тогда обязательно приходила через, или даже на следующий. Иногда она звонила сама; при этом я вновь и вновь проверял точность своей интуиции. Мне казалось, что я знал наверняка, когда именно она возникнет, и что она где-то там изобретает, как и чем оправдать свой визит. Я готовил новую пластинку или отпечатывал посвященное ей стихотворение, брал у Махтюка спирт, или покупал бутылку водки (виски (вина) - и она приходила; я ни разу не ошибся.

За всё то время, что Аранова проводила у меня, она была крайне нетребовательна. Она никогда никому ничего не рассказывала; она не тронула ни одной вещи в доме. Ко всему относилась очень бережливо, и даже чашку не брала, не испросив разрешения. По дому передвигалась абсолютно бесшумно; я замечал, что у неё совершенно определённая, особая манера ходить. Она могла утром не позавтракать; если что-то просила для себя, делала это с какой-то покорностью. Возможно, будь у меня даже миллион, она, полагая, что он мне крайне необходим, отнеслась бы к нему, как к любой вещи, одной из вещей в доме. С ней можно было говорить буквально о чём угодно. Она принимала любую тему, и выяснялось, что во всех областях у неё имеются хотя бы основные понятия. Она была серьёзна, когда что-то не ладилось, или когда у меня не было настроения, а в компании - или когда я начинал её заводить, - становилась заразительно весёлой, лукавой и остроумной. Даже спала она, занимая как можно меньше места, всегда у стены, словно вдавившись в неё, и всегда на правом боку (она не любила других кроватей); даже если спала одна.

Она была все эти два с половиной месяца бессменно в одной и той же одежде: две смены брюк - штруксовые и зеленоватые, - пуловер на молнии и свитер на голое тело. Больше она никогда ничего не носила. Она ходила в одном и том же клетчатом пальто, в одних сапогах, и в одной и той же лисьей шапке, надвинутой на глаза так, что на улице её трудно было узнать. Она мылась (кроме душа перед постелью и после) всегда только дома или у Мони, и у меня: перед сном, или утром (перед уходом). И больше нигде. Поэтому её появление в голом виде из ванны у Тиховодовой так меня удивило. Как удивила её "полная смена образа" в Монином дворе. Но то был её "рабочий инвентарь", "спецодежда".

Единственная её претензия заключалась в том, что она нуждалась в обществе и в "огненной воде", но - после того, как она убедилась в том, что я не позволю устраивать бордели, - это общество ограничилось Моней и Канаревич.

У Арановой есть и свои странности, одна из которых заключается в том, что она ни за что не хочет ни "спикать", ни "шпрэхать": несмотря на то, что вполне прилично владеет этими языками (даже обращаться к ней на них не позволяет). И только когда вторично признавалась мне в любви, она пользовалась нелюбимым ей "инглишем" (это был телефонный разговор, и там были ещё люди). Зато дважды, когда напивалась, она переходила на заокеанский "америнглиш", ругаясь, как закоренелая американка.

Когда я спросил у Леночки, хорошие ли ребята эти её дойчи и америкаши, она ответила на это: "Ты просто не можешь себе представить, Вовка, какие они скоты". Оставалось только вообразить, что бы она сказала об объектах "спецзаданий". Пока она "кантуется" в Бобруйске, ей придётся "до гроба" (пока имеет "товарный вид") расплачиваться за свою неповторимую личность, внешность и особенности своей биографии одним местом. И тут не только я не смог бы помочь. Но даже чтобы выдернуть её хотя бы из гостинично-хостельного бизнеса, у меня не хватило бы суммы, вырученной от продажи моей кооперативной квартиры, библиотеки и клавишных, вместе взятых. Разве что если продать фамильные драгоценности и антиквариат где-нибудь в Германии на аукционе.


В последний раз Лена позвонила сама, и сообщила, что приедет. Я знал в этот день точно, что она мне позвонит, я чувствовал это (был готов, как пионер). Её визита уже дожидалась "свежая" бутылка водки, которую мы осушили с Арановой и Канаревич одним залпом. После чего обе Лены извлекли свои сумочки - и стали искать у себя деньги. На вторую бутылку всё равно не хватило, и Лена Аранова попросила у меня два рубля. Я соврал, что у меня нет ни копейки, а это был больше, чем обман. Вчера оба моих свадебных состава подкинули мне денег за четыре халтуры. Целое состояние, не меньше двух с половиной зарплат простого советского инженера. А тут ещё Карась с Симановским отдали мне вторую часть недоданной последней зарплаты. Я хотел уже было открыть рот, чтобы заявить о своём вранье (пошутил, бля), но какой-то бесёнок сидел внутри меня, и руководил. Тогда Лена принялась выскребать мелочь у себя отовсюду. Всё равно недоставало ещё почти те же два рубля. К тому же, они хотели купить ещё и сигарет. Аранова сказала мне пойти одолжить у соседей. Я ответил, что не пойду. Не понимаю, зачем я так сказал (итак представляясь сам себе в тот момент мелким жлобом, отвратительным жмотом). Право, не знаю, какой бес меня укусил.

Тогда они отправили меня купить сигарет. Я не стал одевать шапку, а только накинул куртку - прямо поверх рубашки. Канаревич нашла вдруг в половой тряпке металлический рубль, а у себя наскребла ещё мелочи. Так появилась вторая бутылка. Когда мы и её "дососали", я поехал на репетицию, закрыв девочек и забрав с собой тетради дневника и тетрадь со стихами. Деньги я держал в полой трубе для занавески в ванной, процесс откручивания которой сделан с секретом. Я хотел было с репетиции заехать к родителям, и тогда мама точно бы не нагрянула, тем более, что Махтюк взял такси. Я мог заехать "с ветерком", и - на том же моторе - домой. Но поленился - и совершил непоправимую глупость.

Когда я пришёл домой, обе Лены спали на тахте. Я вошёл на цыпочках, снял верхнюю одежду, скинул рубашку и майку (мне было жарко) - и улёгся на кровать с книгой. Я спокойно погрузился в чтение, и даже не слышал, как открылась входная дверь, в которую в этот момент входила мама с Виталиком. Бананкина и Залупевич, разбуженные голосом моей мамы, встали, не соображая ещё, в чем дело. Мама, естественно, увидела, что обе пьяны. Я вышел из спальни, на ходу застёгивая рубашку. Книга так и осталась лежать на полу. Моя мама - бывший следователь прокуратуры области (когда Бобруйск был областным центром), потом временно исполняющая обязанности зам. прокурора области, а в настоящее время преподавательница образцовой советской школы (какие мы "правильные", какие мы "нас не собьёшь с пути"!) - пребывала в своём амплуа. Я сразу понял, что это полная катастрофа. Конец. Дня два всё (в буквальном смысле) у меня валилось из рук. Мир казался мне голым, как магазинный цыплёнок, годным разве что в суп. Под глазами появились чёрные круги.


После этого я несколько раз говорил с Леной по телефону (извинялся за маму, каялся в том, что вот такая я "тряпка"), но ни разу её не видел. Боюсь, что мама, как и грозилась, побывала у Лены на работе, и устроила там скандал.

Опять мне остаётся обзывать себя несостоятельным человеком. Виталик на моём месте сражался бы за свою любовь, как тигр.

========================

ГЛАВА ПЕРВАЯ

А теперь отрывок из письма к Любе.

ТОМ ТРЕТИЙ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Октябрь 1982 (продолжение)

С давних пор я задумывался над тем, правомерно ли причислять меня к категории так называемых диссидентов. Дважды такие размышления находили отражение на страницах моего дневника. В основные же тетради я их не вписывал.

Что, кроме неформальной поэзии, общения с иностранцами, редкого "слива" информации корреспондентам "Нью-Йорк Пост" и "Чикаго Трибьюн", и коллекционирования сведений о сотрудниках местных спецслужб, роднит меня со словом "диссидент"? Думаю, ничего. Они - сами по себе, я - сам по себе. Прежде всего, то, что стали подразумевать под этим: никакое не общественное, а чисто политическое движение. Если я не очень ошибаюсь, Лондон с Вашингтоном договорились с Москвой о том, что разрешат друг другу вести подрывную деятельность друг у друга в огороде, пробуя вытянуть то одну, то другую репку: на задворках американо-британских империй с помощью разных там компартий и профсоюзных движений; на задворках империи советской: с помощью именно "диссидентов". Надоело сидеть без событий. Вот и понадобились "общества розы". И те, кому Вашингтон отстёгивает за "правозащитную" деятельность в СССР, и те, кому СССР отстёгивает за дорогу "к светлому будущему" в Соединённых Штатах: и те, и другие - платные агенты и холуи обоих режимов, которым на "правозащиту" и на "светлое будущее" насрать. Конечно, среди советских "диссидентов" и "правозащитников" попадаются приличные люди, без этого не бывает. Не чета Вовочкам. Но таких не обменивают на советских шпионов, а сидеть в им в местах весьма отдалённых многие и многие годы.

В отличии от них, с тех пор, как я прошёл через действительно серьёзные неприятности, своё правдолюбие я запрятал глубоко в тайники вместе с тетрадками, которых никому не показывал, и своё недовольство выплёскивал в стихах с двойным смыслом, иногда самым двойным из всех двойных; а моя коллекция фамилий, телефонов, номеров машин, адресов и должностей сотрудников КГБ и МВД стала бы миной замедленного действия (для меня в первую очередь) только если бы её нашли; или если бы я продал её вражеской разведке - или расклеил в виде листовок на улицах Бобруйска и Минска.

И всё-таки есть в моей деятельности одна действительно опасная область, что сильно осложняет мне жизнь; из-за неё я долго ходил по лезвию бритвы. Это активная защита старого центра Бобруйска; как активист, я не гнушался совать свой нос в дела других городов Беларуси, власти которых планировали снести или нивелировать какое-нибудь ценное с архитектурной (исторической) точки зрения, или просто очень старое здание. Не будучи дипломированным специалистом, я, в то же время, неплохо разбираюсь во многих аспектах, и в принципе могу определить, к какой эпохе относится ли тот или иной памятник; так, именно я нашёл единственное, оставшееся со времён Великого княжества Литовского, здание на территории Бобруйской крепости, несколько строений той же эпохи в Бресте, фрагмент остатков западной стены церкви времён Киевской Руси в Полоцке, и другие объекты. Я выяснил о существовании уничтоженного Московией города Королевеца (Королевская Слобода, Казимеж), лавры открытия которого потом присвоили себе другие люди; и я был, пожалуй, одним из самых первых людей, которые развенчали миф, созданный в царской России: о том, что Великое княжество Литовское было литовским государством.

С седьмого класса школы я собираю сведения об истории Бобруйска, и работаю над очень объёмной книгой. Всех моих открытий, связанных с историей города эпохи ВКЛ, просто невозможно пересчитать. И начинались они ретроспективно: с открытия того, что старый средневековый Бобруйск уничтожен царской Россией, и на его месте возведена Бобруйская крепость. Именно она, знаменитая из-за успешного противостояния Наполеону, из-за декабристов и их планов захвата царя за её стенами, приездов сюда царствующих особ, и её особого статуса, похоронила собой тот первый, древнебелорусский Бобруйск. То же самое проделали в Бресте, где на месте красавца-города возникла мрачноватая Брестская крепость. Тот, кто хоть раз побывал в Риге, Кракове, Праге и Будапеште, легко может себе представить, как выглядели бы Вильнюс (Вильно), Минск, Полоцк, Смоленск, Киев, Львов, и другие белорусские города, не случись на территории Беларуси сначала польского (Польша сперва разделила единый православно-языческий литовско-белорусский народ (литвинов) по религиозному признаку, навязав католичество, потом оттяпала у литвинов южную часть ВКЛ (Украину, Подолию, Галицию), и, наконец, совершив рейд против православия и протестантства и насадив униатство, окончательно разделила литвинов на литовцев и белорусов), а потом - российского культурного геноцида.

Как ни странно, я не особенно рьяно спешил нападать на польскую республику и на российских самодержцев (чем снискал бы себе бурные аплодисменты диссидентского и части партийного лагеря) за преступления против белорусского (литвинского) народа, потому что уже на самых первых этапах понял, что не всё так просто.

В сносе исторических зданий были заинтересованы конкретные, облечённые властью лица: директора предприятий, партийная и советская номенклатура, армейское начальство, больницы, учебные заведения, городские советы... Командир воинской части или директор крупного предприятия - и тот, и другой настоящие царьки в своей вотчине, каким подчинялись тысячи людей, - свирепели, как разъяренный бык, когда на пути расширения их царств становилась какая-нибудь кучка старых, пыльных камней. И составленные мной письма, с подписями белорусских специалистов (историков, археологов, архитекторов), активистов и увешанных медалями до пояса и ниже свадебных генералов, которые отправлялись именно туда, "куда надо", и "кому надо" в Минск и в Москву, настраивали их на отнюдь не миролюбивый по отношению ко мне лад. И меня могли без лишнего шума легко посадить в инвалидное кресло или отправить на Минские кладбища, но - то ли мне необыкновенно везло, то ли не так просто оказалось осуществить это под пристальным оком у КГБ.

Однако, за фасадом вполне меркантильной и вызванной практическими нуждами и амбициями вражды по отношению к архитектурно-историческому наследию скрывалась другая деятельность: целенаправленное разрушение "никому не нужных" зданий, трудоёмкое и дорогостоящее нивелирование фасадов домов, которые никто не собирался сносить, уничтожение хорошо сохранившихся и ничему не угрожавших интерьеров, отсечение от чудом сохранившихся старых кварталов белорусских городов огромных кусков, снос никому и ничему не мешавших скульптурных групп, монументов, обелисков и памятных знаков. Эта деятельность заранее планировалась, направлялась и осуществлялась уже совсем другими силами, остававшимися в тени, и причиняла громадный урон, не менее страшный, а иногда и во много раз перекрывавший урон, наносимый прагматиками.

После того, как на месте снесённого древнего Бобруйска появилась российская крепость, чуть ли не на целый век каменное строительство на территории нового города оказалось замороженным, и лишь на рубеже веков (XIX и XX) оно вспыхнуло "со страшной силой", похожей на взрыв закрытого клапаном парового котла. В Бобруйске возник совершенно неповторимый, ни на что не похожий каменный центр, в югендстиле (арт нуво), неоготике, необарокко, неоклассицизме, псевдогреческом, викторианском, ампире, ориенталистском - и других стилях, а правильней было бы сказать - в уникальном и эклектическом их соединении.

Последние шедевры этого сказочного города возводились ещё в 1916 году, к 1919-му году - ещё совсем новые дома, капитально построенные и не требовавшие ремонта. Но уже тогда ревком города Бобруйска отдаёт первые распоряжения о нивелировании фасадов не только части религиозных зданий (церквей и двух синагог), но и самых обычных домов, и о капитальных ремонтах, в которых не было тогда никакой необходимости. Культовые здания обезображивать сразу не стали, предвидя "непонимание" населения, а вот несколько выбранных в качестве модели-эксперимента магазинов и жилых домов превратили в вертикально поставленные площадки для игры в городки.

Когда в 1970-х и особенно с 1980-го по 1982-й год отбойными молотками выкорчёвывали из исключительно прочной кладки (больно было смотреть на рабочих) шестиконечные звёзды и "древнееврейские" буквы, это казалось чисто юдофобской акцией. Но с 1919-го года по 1929 (как минимум) - городская власть на все сто процентов была еврейской. Под руководством "ближайшего приближённого Ленина", еврея Макса Волланда (прототипа Волланда из "Мастера и Маргариты" Булгакова), известного ещё и как Литвинов, в Бобруйске печаталась ленинская "Искра". Делегат-еврей от Бобруйска Пурсе был избран членом бюро комитета РСДРП всего Северо-Западного края. Городской Совет возглавлял Натан Яковлевич Брольницкий. И, когда я раздобыл копии распоряжений, подписанных Вайнером, Фабрикантом, Раппопортом, и другими членами ревкомов, исполкомов и советов, мне стало ясно, что уничтожение как минимум "еврейского культурного наследия в городе" развернули именно они. "Правильные" евреи против наследия "неправильных".

Чем дальше я изучал эту проблему, тем более непростой она мне представлялась. Широкое разрушительство проводил не только ленинско-сталинский режим, но и Адольф Гитлер, особенно в Берлине, а позже на территории оккупированных фашистами европейских стран. Настоящий культурный этноцид. Румынский диктатор Чаушеску осуществлял планомерное уничтожение исторического и культурного наследия Бухареста. Но нигде и никогда культурный геноцид не проводился в сравнительно новую эпоху с таким размахом, как в Соединённых Штатах. Вся европейская, христианская архитектура в США, всё наследие европейских колонистов было утрачено в ходе циклопической кампании разрушения с 1920-х по примерно 1952 год: во всех больших городах, включая Нью-Йорк, Лос-Анджелес, Сан-Франциско, Чикаго... Как будто не Соединённые Штаты стали одним из победителей в Первой и Второй мировой войне, а, наоборот, были побеждены и оккупированы жестоким и коварным врагом, который, как Рим, до основания разрушивший и запахавший солью Карфаген, сравнял с землёй американские метрополии, и вместо них стал возводить свои собственные Cardus Maximus, храмы, бани и наместничества. В каждом городе от его старого центра практически ничего не осталось, и на этом месте появились чудовищные небоскрёбы и другие сооружения культурно безродного, космополитического типа. Так в Штатах развелась "самая еврейская архитектура на свете", своей стопой динозавра раздавившая не только церкви, церковные школы, монастыри и другие христианские религиозные учреждения, но и еврейские кварталы, с их синагогами и домами в "бобруйском" стиле. "Правильные" евреи задавили "неправильных".

Как только возникло на землях, с которых согнали в концентрационные лагеря арабское население, "еврейское государство" Израиль, оно стало проводить планомерный и безостановочный культурный геноцид везде, по всей Палестине. Не разбирая, где церковь, где синагога, где мечеть. Конечно, главными объектами израильского разрушительства были церкви и мечети, это верно. Однако, и связанные с еврейской историей памятники безжалостно уничтожались всеми израильскими правительствами. Почему? Возможно, когда-нибудь и на этот вопрос я отвечу.

Одной из причин, благодаря которым меня не убили за мою защиту исторического наследия, было то, что это наследие потихоньку разрушали: пусть и не такими темпами, как хотелось прагматикам или идеологам... И с этим я ничего не мог поделать. Единственное, что было в моих силах, это запечатлеть обречённые здания или места на фотографиях, чтобы наши потомки смогли хотя увидеть, как это всё выглядело. Моя деятельность в данном направлении была очень масштабной. Я фотографировал улицу за улицей, дом за домом, и очень разозлил этим местных бульдогов. Дважды меня задерживала милиция, не составляя протокола; плёнку из камеры, конечно, выкрутили, но сам фотоаппарат мне вернули и даже не поломали. В Вашингтоне, Лондоне или Тель-Авиве полицейские так благородно не поступили бы. Трижды задерживали моего брата Виталия, который тоже фотографировал исторический центр Бобруйска и Бобруйскую крепость.


Говоря о письмах, которые приведены в конце предыдущего тома, надо подчеркнуть, что письмо моей кузине я, конечно, передал с "курьером", а письмо Арановой в конверте отдал ей в руки.


На горизонте Арановой появился новый персонаж - Пионер, о котором сложенная мной самим на монину тему салонно-куртуазная песенка (краткий каталог бобруйского полусвета; своего рода "Кто есть Кто") говорит следующее:

Наш женатый Пионер
Подаёт нам всем пример,
Он всех девочек ибёт,
И у мальчиков берёт...

Когда утром Аранова пришла ко мне, вся растрёпанная и "вздёрнутая", а я почти наверняка знал, что в ту ночь она спала с Пионером, я сначала хотел её прогнать, но потом, зная о её ночных похождениях, поступил совершенно неожиданно (даже поразительно): я - это звучит чудовищно - з а н я л с я ею.

Вместе с ней ко мне притащился и Моня, но и его я не выгнал, а терпел, хотя в не отправленном Арановой письме обещал себе и ей, что с ним отныне покончено. Моня снова валялся у меня всю ночь - пока я спал с Арановой, - и был заметно подавлен.

Сама же Лена пришла после моего письма, в котором были такие строки: "И что теперь делать? Может быть, я ошибаюсь, и ты совсем меня не любишь? Тогда не приходи. Что тебя ко мне так тянет? Коврижки кончились, у меня пошла полоса невезухи, и ни денег, ни статуса, как с декабря по март, у меня теперь нет. Я знаю, что у тебя большой выбор квартир и компаний в этом городе, и что время, складывающееся в недели и месяцы, которое ты провела у меня, никаким утилитарным интересом не объяснить".

Она отдала свои деньги за вино, заплатила за меня в столовой - хотя у неё остался последний рубль (в столовую мы втроём ходили кушать).

В каждый из тех трёх дней, что она у меня провела, она делала новые причёски, и трижды заговаривала о том, что было бы у нас после воображаемой женитьбы. Она говорила допущениями: что будет, если мы с ней поженимся, просила меня найти ей работу, и говорила, что была большой дурой, не уехав со мной в Минск, когда я предлагал. Она выглядела совсем другой, посвежевшей и счастливой.

Она спросила у меня утром, когда мы сидели на кухне, что скажет моя мама, если придёт и увидит, что Лена тут; что будет, если она перенесёт ко мне свои вещи, а мама это обнаружит. Я сказал, что ничего. Я понял, что Лена всё ещё "играет в беременность", и что она всё-таки не сделала "аборта".

Мне казалось, что она несколько дней металась и тосковала, и "вопрошала" свою гордость, после высказанных мной в моём письме слов пытавшуюся помешать её приходу, и всё-таки поняла, что ей без меня не обойтись, и теперь наслаждалась разрешением от бремени этих метаний, от всего, что удерживало её. Больше ничем я не мог оправдать и объяснить этого света в её глазах, так не характерную для неё "покорность", её улыбающийся совсем по-иному рот, всё её поведение.

Я сказал, что должен ей что-нибудь купить из одежды, и она возразила, что не надо; но, раз я уж так настаиваю, то я могу купить ей колготки, потому что все её колготки уже порвались.

Ещё на прошлой неделе Канаревич упрекнула меня в том, что я "плохо на Лену влияю", что её подружка стала "сачковать Жлобин", и ей придётся потом "всё отработать", и что она больше не ходит в ИВЦ. Я боялся спросить у Лены: она окончательно бросила работу, или взяла очередной отпуск "за свой счёт".

В тот раз Лена стремилась "во всех смыслах" к физической близости: она прижималась ко мне при Моне или при Ленке Канаревич, обнимая меня - всерьёз! - проводя руками по моему лицу; чего не позволяла себе ни с кем и никогда, даже с Обрубком. Она прикасалась лбом к моему лбу, глядя мне прямо в глаза и всячески выражая свою покорную нежность.

Она сказала, что больше никогда не придёт ко мне "с кем-нибудь"; только я могу приглашать кого-то при ней; по её словам, она будет приходить ко мне с Нафой или с Моней; предпочтительней всё же с Нафой; "а вообще" обещала, что "постарается" бывать у меня одна.

А в постели между нами разыгрывалось между тем новое действо. Не сговариваясь, мы перестали полностью обнажаться. Мы ложились вдвоём на тахту или на одну из кроватей, и она прижималась ко мне всей спиной, а я нежно обхватывал правой рукой её голову, тогда как левую клал ей на грудь, и через какое-то время она "засыпала". Тогда я приспускал её джинсы и колготки, и входил в неё, отодвинув в сторону "мембрану" тонкой перемычки трусов. Возможно, что я, ведомый интуицией, и Лена, с её собственной интуицией и гигантским опытом: мы чувствовали, что так никогда больше не повторятся дважды за время нашей с ней связи возникавшие "проблемы". Возможно, и я, и она хорошо понимали, что там, где нас не вспугнёт "неотложный" звонок телефона, или чьи-то удары в дверь, и не существует такой вероятности налёта милиции, с какой стоит считаться, их не было бы вовсе. И Лена, прикидываясь "ручной" и спящей, и я, притворяясь, что верю в это: мы играли сейчас в новую захватывающую игру, в ходе которой активной стороной оставался только один из нас; и я поворачивал её к себе под разными углами, а она в это время продолжала "спать". У нас это длилось гораздо дольше обычного, по два-три, а то и по четыре часа, и однажды Лена даже "проснулась", чтобы ускорить. И "случалось" это теперь чаще: по три-четыре раза в сутки. Лена даже заметила, что если бы не мои обязанности иногда ходить на работу, к родителям и в магазин за чернилом, то я бы - с ней на пару - перешёл с "прямоходячего" не на "обезьяний", а на "чисто-горизонтальный" образ жизни.

Однажды, когда я ткнулся в неё вертикальностоящей стойкой, она не выдержала, открыла глаза, и прыснула: "Ты что, хочешь из меня бифштекс сделать?"

А я подумал про себя, что для этого у меня нет чемпионского шомпола.

В эти дни Лена старалась обращаться ко мне как можно мягче, и даже перестала употреблять "нецензурные" слова.

Три дня она пробыла у меня безвыходно, и никуда не ходила. А на четвёртый исчезла на полдня, но пришла ночевать.

На пятый день, когда мы посидели на кухне, а мне надо было хотя бы раз за неделю сходить на работу, я встал перед проблемой, как оставить Лену с Моней вдвоём, и решил снова отпроситься у Роберта. Я чувствовал, что - наедине с Леной - Моня заставит её уйти. Я употребил разные уловки для того, чтобы выиграть время, и не позволить ему "забрать" от меня Аранову. К тому же, я вообще не хотел (сегодня почему-то особенно) оставлять его в своей квартире. Но потом, по совершенно необъяснимой причине, я, подходя к автостанции, начал колебаться, и уже страстно желал, чтобы Роберта не оказалось.

Так оно и случилось.

Я с большим удовлетворением принял этот факт - и с лёгким сердцем отправился на работу. Уже в Глуше, я долго ломал голову над тем, что же мне всё-таки подсказывает интуиция, что сделать: отпроситься или нет, но так и не пришёл к определенному выводу. И вдруг меня озарило. Я с большим волнением, но спокойно, понял, что дальше так продолжаться не может - и что, вероятно, не очень желая отпрашиваться, я втайне надеялся, что за время моего отсутствия у меня в квартире случится нечто такое, что вынудит меня перейти к мужественным и активным действиям.

Я подумал о том, что постоянно опекать Лену невозможно, что невозможно всё время держать себя в напряжении, жертвовать многим - или даже всем, невозможно бросить работу, и дальше мириться с тем, что моя квартира превращается в проходной двор.

Я допускал, что именно сегодня, именно в этот день и в этот раз даётся Лене возможность проверить себя, возможность проявить ту высшую степень совместимости со мной, которая отличается стойкостью. И если лишить её теперь этого шанса, значит, лишить её возможности укрепить в себе то новое, что она получила благодаря мне, лишить её возможности закрепить в себе тот огромный кусок иного мира, который бы гарантировал мне если не её верность, то хотя бы лояльность.

Группы, что должна была придти, не было, а я знал, что обе девочки заболели, один из трёх мальчиков уехал с мамой на пару дней в Пуховичи (на прошлой неделе предупредила), а двое отсутствуют по неизвестной причине.

Предоставленный самому себе, я открыл пианино - и стал импровизировать. Музыка изливалась из меня - и, одновременно, в мои уши - как очищение, как лекарство, как нечто чистое, нечто такое, что сильнее самой вероломной подлости и коварства, что сильнее истока зла. И я почувствовал себя связанным невидимыми токами с Арановой, как если бы она "вышла" на связь со мной, и пытался выражаемыми в звуках чувствами оказать свою поддержку той стороне сознания Лена, которая противостояла сейчас коварству и вероломству Мони, оставленная с ним vis a vis.

Я играл и "телепортировал" свои чувства, свою волю, выражаемую в этих звуках, ей, а она (не зная об этом) "передавала" свои ощущения мне - и это было неведомо Моне.

Мне казалось, что я "прочитал" и его сознание. Оно было подавленным; он чувствовал нечто подобное тем ситуациям, когда слышал от меня серьёзную музыку, и воспринимал это, как нечто его угнетающее, ему недоступное, высшее, непробиваемое, не пересиливаемое.

Мне казалось, что я даже прочитал одну его "мысль": "...ну так и оставайся со своей Арановой, иди на хер.."... и "она тебе ещё покажет..."; эта мысль сопровождалась горечью и злобой. А потом я почувствовал, что Моня готов на ещё большую подлость, чем обычно, что он готовит теперь такую пакость, которую я ему никогда не прощу; в расчёте на то, что моё негодование перекинется и на Аранову.

Я ехал с работы попутчиком, надеясь на то, что Лена не изменила своей лояльности мне, но чувствуя в том, что происходит сейчас в моей квартире, какую-то опасность - и намереваясь именно т е п е р ь побыстрей добраться до дому.

Когда я уходил, я предложил Моне на пару часов уйти, предупредив его, что, если вдруг нагрянет Виталик, я ни за что не ручаюсь, но даже это не действовало: Моня не желал убираться. Он в очередной раз упивался такой ситуацией, при которой вместе с ним должна была уйти и Аранова.

Теперь на душе у меня было неспокойно; меня одолевало предчувствие, что Моня совершит какую-нибудь беспрецедентную мерзость.

Я ехал c Николаем Ивановичем, шофёром на стекольном заводе в Глуше, и - по совместительству - у нас в музыкальной школе - истопником (а его жена, Мария Ивановна: техничка).

Маршрут его был хорошо известен; было известно заранее, что он в городе должен приехать в пункт кинопроката на Интернациональной. И вот, именно там стоял - якобы на троллейбусной остановке - Шланг. Но не на самой остановке, а чуть поодаль от неё, в том месте, откуда виден проезд двора, где машина, в которой я прибыл, должна была остановиться. По его реакции, когда мы с ним "поприветствовали друг друга", я почувствовал, что он з н а л, что я должен тут появиться. Я уже наизусть выучил именно эту его мину - как не впервой в подобных ситуациях.

Как только я втиснулся в переднюю дверь битком набитого троллейбуса, и устроился с той стороны, откуда не мог Шланга видеть, он спокойно направился к телефону-автомату (так я и знал!), не предполагая, что я, работая локтями, успею так прытко пробиться на заднюю площадку, и теперь уже в курсе, что он собрался звонить мне домой.

Тогда я выбрался из троллейбуса напротив стадиона, я поймал такси, и уже через пару минут прибыл в собственный двор. Пока я шёл, высадившись из такси, я успел поймать себя на размышлениях о том, что, мол, у меня дома находится красивейшая женщина, которую никто никогда не смог "приручить", а я вот добился такого положения, о каком "полгорода" бы мечтало, и так далее в том же духе. И тут же отметил, что думать об этом - низко и отвратительно, что это гораздо ниже того эмоционального состояния, в каком я до сих пор находился, и что я проиграю, если не подавлю в себе этого самодовольства, и обязательно сделаю при таком строе мыслей больно себе и Лене, натворю каких-нибудь глупостей, и выставлю себя круглым идиотом (как будто и без того... - эту фразу я "не додумал"). И всё же не удержался от очередного взрыва бравурных чувств. И тут же новая, предательская, мысль - о том, что нельзя к Лене относиться всерьёз, и что у игрушки, у куклы, даже умной, не может быть своей собственной воли, застигла меня врасплох. В таком состоянии я и явился.

Когда я вошёл, я заметил, кроме Мониной одежды и верхней одежды Лены, чужое пальто, а потом ещё одно. Войдя в зал, я увидел на тахте спящими Лену - и ещё одного, лежащего лицом вниз, человека рядом. Я опешил. После всего того, что я как будто почувствовал - это! Я пытал себя, подводят ли меня мои глаза, случилось ли что с моим сознанием. Но потом я подумал, что спящей может быть и женщина. Но не узнал, кто это. Канаревич? Нафа? Кто же? Я не разглядел в лежащей ни ту, ни другую. Но додумал, что это, действительно, женщина. Затем я вошел в спальню - и увидел Моню с Норкой на одной кровати, спящих раздетыми. И, хотя Норка лежала до пояса голая, прикрыв ладонью вторую грудь, я не сомневался в том, что она не спит, а только притворяется. И тогда мои подозрения снова усилились.

Проходя через зал, я снова испытал некоторые сомнения. Присмотрелся - и опять не понял, мужчина это с Арановой или женщина. Вот что значит состояние аффекта! В коридоре ещё раз взглянул на пальто. В своей горячности не стал его тщательно осматривать, и не определил с первого взгляда, мужское оно или женское, но, зная, что ни у Канаревич, ни у Нафы такого нет, почти заставил себя увериться в том, что с Арановой на тахте спит мужчина.

На кухне я обнаружил, что горы пустых бутылок, стоявших в углу - больше нет, и меня охватила ярость. Я направился в спальню, намереваясь что-то сказать Моне, но не дошел, потому что человек, лежащий на тахте, повернулся лицом - и я увидел, что это Нафа: Наталья Яковлевна Абрамович. Пьяная в жопу, как и Аранова. В тот самый момент ничем не объяснимая жалость сдавила мне сердце, и, чтобы заглушить её, я направился в спальню. Здесь я открыл портфель, который стоял там доверху набитый "стеклотарой", и обнаружил, что и он тоже пуст. А ведь портфель был тщательно спрятан под шторой.

Я обнаружил, что везде, во всех вещах, рылись, а Моня в это время лежал на кровати и нагло ухмылялся. Я ему ничего не сказал, но теперь уже убедился, что ни одной бутылки больше нет, то есть - их сдали в магазин - а у меня бутылок было рублей на пятнадцать, и на них-то я и рассчитывал теперь, зная, что обещал Лене купить ей колготки. После того, как я приобрёл в Глуше ещё вина, и потратился на такси, у меня действительно не было денег. Никаких. Ни припрятанных, ни "открытых". В такой ситуации с декабря мне оказываться не доводилось.

Конечно, я понял, что это работа Мони, как и то, что Нора и Нафа тут. В сентябре я твёрдо объявил Арановой, что у меня она вольна распоряжаться как дома, и что всё, что она видит, принадлежит ей, на что она поспешила заметить, что без меня не станет ничего трогать. Тогда я сказал, что, когда она остаётся одна, пусть по крайней мере пошлёт Моню сдавать "в библиотеку стеклянные книжки", но и с этим она не согласилась, заявив, что никогда не станет этого делать. Канаревич и Нафа столько раз оставались в моё отсутствие, что на "госпожу Абрамович" я тоже не мог подумать. А вот когда Моня у меня оставался один, совсем ненадолго (его-то я старался одного больше, чем на десять-двадцать минут, не покидать), мне несколько раз казалось, что пустых бутылок вроде бы поубавилось. А однажды, когда я вернулся, Моня нервно задёргался и заторопился на выход, и я услышал, что в его стильной сумочке через плечо будто бы позвякивают пустые бутылки, и всё же не мог поверить, что такое может быть, что Моня способен и на такую низость.

Вместе с нарастающим негодованием вообще, негодованием по поводу смятых вещей и следов того, что рылись во всех шкафах, в секретере и в тумбочке, по поводу присутствия всех этих людей без моего разрешения или даже согласия (или хотя бы д о п у щ е н и я, что меня это не возмутит (а ведь Моня знал, что меня это обязательно должно будет "слегка шокировать"), во мне поднималась волна гнева. Я нехотя вынужден быть отметить, что, как Моня, вероятно, и рассчитывал, во мне обнаружилось и раздражение против Арановой.

Тем временем Моня с Норкой поднялись - и Норка стала одеваться. Я не входил в спальню без стука (в то же время нисколько не смущаясь тем, что Нора неодета), и потом - разве это не её голос отвечал "да", но она, несмотря на то, что я неоднократно видел её голой, каждый раз делала большие глаза и выговаривала мне за то, что я "вдруг" появился.

Когда Моня с Норкой были одеты, Моня стал ехидно вякать, что я обещал ему утром бутылку, а я отвечал сначала, что он врёт, а потом, когда он стал подло подначивать меня, снова и снова повторяя одно и то же, я напомнил ему, что итак уже дал ему утром на кир рубль пятьдесят копеек, и что привёз из Глуши три бутылки вина, но что теперь это "не для него", и, видя его наглую физиономию, и не думая больше о том, что скажет Аранова и как отреагирует, я сказал ему, что он вообще слишком много себе позволяет, что он рылся у меня тут везде, забрал все бутылки и сдал, а теперь ещё высказывает претензии.

Я указал ему, что выручки с бутылок могло хватить ещё на полдесятка "банок" - так что выходит, что он забрал остальные деньги себе. Он стал кричать, что я вру, и добавил, что "это мы с Леной сдали бутылки", а я ответил, что пусть он не придумывает - и я действительно оказался прав. Я сказал ему, чтобы он убирался, а он сразу ничего мне не ответил, но предупредил, что ему с Норой надо поговорить и чтобы я вышел на минутку. Я выходил два раза, потом опять заходил, но, в конце концов, сказал ему, что ему нечего больше у меня делать и чтобы он больше ко мне не являлся.

А когда Моня и Нора прошли через зал, они вдруг громко рассмеялись, и Моня бросил беглый взгляд на спящих. Те вряд ли были способны сейчас на что-то другое, кроме горизонтального положения. Тогда пара заговорщиков вышла в коридор и приблизилась к входной двери. Тут они взяли сетку, которая ими (а кем же ещё?) почему-то была припрятана под охапкой тапок, и Моня сказал мне, что я ещё об этом пожалею.

Потом, когда Моня с Норкой ушли, я открыл шкаф - и увидел, что там всё перевёрнуто. В коробке, где у меня лежат документы, также всё оказалось переворочено вверх дном. Нотные тетради, вещи, книги - всё валялось в беспорядке. И тут мне показалось, что в шкафу вроде вещей стало меньше.

Через пару минут я уже был уверен в этом. Первым моим побуждением было избавится от Нафы и Арановой. Я думал о том, что мне всё это надоело и что меня последующее уже очень мало волнует. Но я преодолел в себе первое побуждение; преодолел потому, что понимал: сейчас это ничего не решит. Я не чувствовал ни капли облегчения или удовлетворения от того, что я прогнал Моню, и что Аранова без него осталась у меня. Будучи уверенным в том, что Моня у меня украл вещи, я рвался его догнать, немедленно выяснить что-то, рвался "покончить с ним". Всё рисовалось в самых мрачных красках.

Поэтому я решил пойти к Норке, полагая, что Моня с ней направился туда, а потом, если их там не будет, позвонить Моне домой из телефона-автомата. Но я должен был оставить в квартире Нафу с Барановой; и я не знал, что делать: закрыть их и уйти? предупредить, что ухожу? Я уже стоял на лестничной площадке и машинально разгибал руку, чтобы замкнуть дверь. В этот момент мне показалось, что уйти, не предупредив, было бы равносильно демонстративному равнодушию к присутствию Лены. Из двух зол, подумал я - не предупреждать или предупреждать - одно из них всегда меньшее. И я избрал второе.

Я разбудил их - не помню, кого сначала, - и сказал, что я ухожу. Нафа сказала, что "хорошо", и всё так бы и осталось, - но меня тут дёрнуло им рассказать - и я выложил всё. Тут же Нафа засуетилась, спросила, всё ли я проверил, и уверен ли в том, что говорю. Она говорила, что не может этого быть, что я в чём-то ошибаюсь. Баранову стала трясти мелкая дрожь, а потом она уже не смогла справляться с "ознобом" и стала трястись всем телом. Я понял тогда моментально, что я наделал, но было слишком поздно... Они тут же ушли.

Моня победил.

Я, заранее раскусив его планы, разгадав, какую он мне подстроил ловушку, самостоятельно забрался в этот капкан, и даже заставил его сработать.

В последующие дни Лена звонила каждый день. Мои извинения и раскаянья в том, что я не смог удержать язык за зубами, что не должен был ничего говорить, звучали жалко и вымученно: после драки кулаками не машут. Я звонил Мишиной маме, и передавал ей, чтобы Миша отдал мне то, что он взял у меня в доме. И тем самым только усугубил ситуацию. Моня прибегал ко мне, потом пошёл к Арановой - поехал к ней домой вместе с Норкой. После его визита она мне звонила - из телефона-автомата; одна: я понял это по её тону. Это было ещё одной её жертвой ради меня: трудно переоценить её жест, её намерение дождаться, пока Моня уйдёт, а потом позвонить мне, чтобы поговорить со мной наедине. Она спросила, не нашёл ли я ещё тех вещей, которые, как я полагал, Моня украл. Я сказал, что нет. Тогда она сказала, что придёт ко мне утром. Но я попросил, чтобы она явилась сегодня же, хотя должен был понимать, что этим лишаю её возможности вообще со мной (у меня) свидеться. И тогда она, действительно, сказала, что не приедет ко мне, но что мы с ней просто завтра встретимся.

И я был почти уверен уже, что и завтра она не появится... Ведь я понимал, что Лена не верила в то, что Моня украл мои вещи, а, таким образом, она должна была полагать, что он, конечно, подумает на неё - так как моя претензия выглядела искренней. Кроме того, я должен был понимать, что самим этим фактом нанесены разрушения коренным основам наших эмоциональным связей, главному в наших взаимоотношениях.

Когда в голове у меня прояснилось, и я немного успокоился - я стал целенаправленно проверять содержимое шкафа, вытащив абсолютно всё и разложив на полу. Оказалось, что Моня не украл у меня ничего из того, что я полагал украденным: я находил каждую вещь - одну за другой. Разве что их позже подбросили. Норка с Моней могли искать в шкафу постельное бельё - простыню, пододеяльник: лишь потому, что не хотели забираться в кровать, где мы с Леной "барахтались" несколько дней. Мне стало темно в глазах. Если даже что-то и пропало, я ничего не смогу доказать даже самому себе. Другое дело, что одежда в шкафу могла быть перевёрнута с умыслом - так, чтобы оставить как можно больше подозрений и пустого места именно там, где до того было больше всего заполнено, и тем самым спровоцировать мои "выводы".

И тогда я вспомнил про коробку с документами, про другую коробку, в которой тоже полазили; и про подарочный набор, что привезла мне Лариска, что должен был лежать на другой полке...

И я вспомнил, что моя мама, с её скрупулёзностью и мелочностью, когда-то - не так давно - составила список всего, что лежит на полках и висит у меня в шкафу, включая нательное бельё. Я открыл вторую половинку шкафа, куда до того не заглядывал: и увидел, что и тут всё перевёрнуто. Найдя список, я стал сверять графу за графой с наличествовавшим. Вместо пяти пар нательного белья - гарнитуров - осталось всего четыре. Вместо семи маек я нашёл две. Протёртые домашние шаровары, старый мужской халат, видавшая виды пижама: всего этого и ещё кое-чего я недосчитался. Я вспомнил, что упаковочная (обёрточная) бумага Ларискиного подарочного набора так и осталась в шкафу не расправленным комом, а сейчас я её тоже не находил. Позже, когда я вышел из дому, и обследовал асфальтовую дорожку вдоль дома через скверик, я нашёл эту бумагу, запутавшуюся за проволоку одной из фанерок, которыми забили, кажется, два окошка подвала. По-видимому, её выбросили наружу через форточку.

Всё, чего я недосчитался, не стоило и ломаного гроша. Дорогие не распакованные галстуки, брелки, модные запонки в коробочках, затейливые браслеты для часов, две стильные шляпы, за которые можно было назначить хорошую цену, почти новая пара туфель с острыми носами на чуть завышенных каблуках, две совершенно новые рубашки в целлофане: всё это "было цело". Теперь не оставалось уже никаких сомнений в том, что Монина акция была хорошо продуманной и просчитанной провокацией, на которую я попался, хотя её вовремя раскусил. Ни одно мерило досады, если б такое существовало, не могло измерить мою. Но я не стал биться головой о стену. Я хорошо понимал, что, если бы даже я поступил умнее, чем поступил, со мной стали бы тогда играть на более высоком уровне. А итог мог тогда быть гораздо хуже. То, что сейчас произошло: просто цветочки по сравнению с тем, что могло быть в случае моей зрелости.

И всё равно мой поступок был непростителен. Пусть... итог был бы... таким же самым... но другим образом.



ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Октябрь 1982 (продолжение)

Описывая эту череду событий, нельзя пропустить и того, что лежит где-то рядом с моими личными проблемами, но, в то же время, касается других сфер.

Во-первых, с конца марта мне стал звонить аноним, который сообщил, что под моими окнами теперь постоянно будут дежурить машины, и "не просто так" - и называл их номера. Однажды я записал названный им номер, выбежал из дому (прервав разговор), и увидел машину такси с именно этим номером. В ней сидели двое незнакомых мне людей. Сначала я подумал, что звонивший - это кто-то, кто живёт в моём доме, но ведь отсюда невозможно увидеть номер машины, поставленной параллельно. Значит, подумал я, звонят из кооперативного дома, по Октябрьской, что чуть дальше, перпендикулярно нашему. Но я засомневался, можно ли оттуда даже в бинокль рассмотреть цифры: получается слишком низко и далеко. Эту загадку я так и не разгадал, потому что выходило, что звонили как будто из самой машины, но тогда получается полный бред: разве в машине может быть телефон?

Во-вторых, много раз ко мне звонил неизвестный, не пожелавший назваться, и вёл со мной вежливую беседу с акцентом и как бы полушёпотом, и почти всегда в такие моменты, когда у меня были девочки. Один раз трубку схватила Аранова, и, послушав немного, воскликнула: "Боровик, Боровик!" - и тут же в трубке зазвучали гудки отбоя.

Я не считаю, что это обязательно должен быть Боровик - но уверен в том, что голос этого человека Лена узнала. Этот неизвестный сказал, что работает диспетчером на железной дороге. Он интересовался моей жизнью, моей работой, спрашивал о Моне, о Боровике, и т.д. Он также выяснял у меня, известно ли мне что-либо об игре, в которую играют теперь по всей Белоруссии - и, может быть, даже во всём Союзе: игре в пять рублей, связанной с переписыванием и отправкой писем. На ней можно, мол, заработать от нескольких сот до нескольких тысяч рублей. Я отвечал, что об этой игре мне ничего не известно.

Ни о чём конкретном беседы не велись. Мы оказались достойны друг друга: как он от меня, так и я от него ничего особого, ничего значимого не узнали. По его словам, он женат, у него двое детей; живёт буквально где-то рядом с моим двором. Если ему верить, у него есть сестра, дом её на Бахарова, на углу Бахарова и Советской; она замужем, и муж её, по косвенным указаниям, работает где-то в органах.

Собственно говоря, не запугивая, он, в то же время, создавал такой вот интригующий ореол вокруг своих звонков, акцентируя внимание на круге вопросов: знаю ли я его, догадываюсь ли я, кто он; по его словам, я могу его наглядно знать. Иногда он проводил "прощупывание" отдельными фразами, какие, внешне, по его мнению, должны были вызвать во мне тревогу. Но я говорил безразличным тоном, и мне, действительно, тогда было всё равно.

Всё, что я смог уяснить об его индивидуальных признаках из телефонных разговоров - это то, что у него мягкий, довольно приятный тембр голоса, вкрадчивая, "голубиная" манера говорить, проявляющаяся иногда у гомосексуалистов, с тягучестью, с интересной интонацией, с уходом как бы вверх, что у него очень характерный короткий смешок, как бы в кулак, в котором есть будто что-то неприличное, сальное. Он, по-видимому, лысоват или начитает лысеть; роста, видимо, чуть выше моего, одет довольно прилично, хотя и немного манерно. Смешок его, короткий смешок - появляется тогда, когда его собеседник в чем-то попал в точку...

Практически каждый раз этот незнакомец пытался выяснить, один ли я дома, должны ли ко мне придти, пытался прощупать моё эмоциональное состояние. Почти каждый раз он звонил последние шесть-семь раз (то есть - уже после инцидента с Моней) в такие моменты, когда была самая большая вероятность звонка Арановой, и я должен был нервничать из-за того, что мой номер "занят", а тот не спешил положить трубку на рычажок, стараясь потянуть, растянуть беседу.

Однажды он позвонил от сестры - по его словам. Он сказал, что у них там собралось высокое общество; милиционер, майор КГБ, и один человек, являющийся крупной фигурой в КГБ в Ленинграде. Именно в Ленинграде. Этому последнему, "из Ленинграда", мой собеседник и передал трубку.

Наш с человеком из Ленинграда разговор не носил никакого конкретного направления. Мужчина с волевым голосом спросил меня о том, бываю ли я в Ленинграде, как мне нравится этот город. Он сказал, что живёт рядом с какой-то гостиницей (не помню, с какой именно), где-то в центре, на каком-то проспекте. Затем трубку взял опять мой уже "знакомый" незнакомец, спросил у меня, как мне понравился человек, с которым я беседовал по телефону только что. Затем он поинтересовался: что, если они приедут ко мне все вместе в гости? Я ответил, что, пожалуйста, пусть приезжают. Кстати, он повторял раз от разу, что как-нибудь придёт ко мне в гости, что мы с ним, в конце концов, соседи, вот и познакомимся, - но так и не исполнил своего обещания.

Он также слишком явно хотел пронаблюдать мою реакцию на эти его слова о том, что он придёт ко мне в гости, раз от разу акцентируя какие-то полувыявляемые значения этого его визита.

Вот и на этот раз он слишком старательно и явно пытался "навести" на меня испуг возможностью того, что они все приедут ко мне, а также самим тем фактом, что мне звонят из такого "общества", но, не улавливая в моём голосе никакой ожидаемой реакции, он снова и снова повторял свои намёки и намеренно странные, туманные фразы, пытаясь проверить степень случайности, и каждый раз он был почти удивлён (уязвлён?), и в его голосе почти неприкрыто чувствовалась досада.

Итак, я ответил, что они могут приезжать - пожалуйста, и спросил, знает ли он мой адрес и номер квартиры.

Тогда он стал отнекиваться, снова произнёс туманно, что, мол, "не надо, лучше не надо", подчёркивая опять для чего-то, что все тут "в форме" и повторяя, что "если мы все приедем, то..."

Беседа эта несколько раз прерывалась.

Непосредственно во время разговора внезапно звук наших голосов обрывался - и в трубке возникал - что самое интересное - длинный гудок ("зуммер"). Мой собеседник говорил мне каждый раз, что это нам мешают говорить, пытаются не дать нам "делиться знаниями".

Подобное стало происходить и во время моих телефонных разговоров с другими - а именно - с Нафой и с мамой. Во время моих разговоров с Нафой в трубке постоянно было какое-то жужжание, а длинный гудок, прерывающий наши разговоры, возникал довольно часто.

Во время разговоров с мамой - а она звонила мне из дому - это случалось дважды.

Лена в последнее время сделалась очень раздражительной по поводу телефонных звонков; особенно от меня куда-либо; сказала, чтобы я лучше вообще по телефону никуда не звонил, чтобы я на время отключил аппарат. Почему - я у неё и не спрашивал.

Однажды, когда всё тот же "знакомый" незнакомец в очередной раз меня "проверял", он неожиданно завёл разговор об Арановой (прежде он ни разу не заводил такого разговора). Он спросил, в частности, как ему её найти, и я сказал, что не знаю. Он, без предварительных отступлений, сказал мне, чтобы я передал Лене, что её хочет видеть её лучший друг, но не сказал, кто. Я посоветовал ему назвать себя - и тогда Лена будет знать, кто хочет ей передать привет, - но он всё равно не назвал никакого имени. Он только добавил, что, может быть, у Лены есть "ещё "лучшие" друзья", но подчеркнул, что, "во всяком случае, один из её лучших друзей".

Другой раз, когда я действительно был расстроен, и это было связанно с Леной, он спросил с издёвкой, позвонив: "Как настроение?" Как-то, когда я решил его разыграть, намекнув ему, что Лена у меня, хотя в идеальном варианте предполагал его и д е а л ь н у ю осведомлённость, в его голосе неожиданно появилась нескрываемая грусть. Эта грусть могла быть и наигранной, но, я бы сказал, она была п о л у н а т у р а л ь н о й. Во время моего полуторанедельного перерыва в контактах с Арановой этот человек не звонил, и с тех пор больше так и не объявился.

Примерно на третий день после инцидента с Моней, когда я всё ещё проверял содержимое шкафа, я обнаружил ещё одну пропажу. За вешалками, где висели костюмы, брюки и пальто, стол портфель, накрытый платком, а в нём хранились очень дорогие мне и совершенно особые фотографии, о которых я всегда помнил.

Как-то одна из знакомых мне девочек спросила, есть ли у меня какой-нибудь фотограф-профессионал. Конечно, он у меня есть: мой собственный отец, один из трёх-четырёх лучших в городе. Поэтому я знаю практически всех остальных. Но и они все знали моего отца, и тогда я поинтересовался, зачем ей нужен именно мастер. Она объяснила, что хотела бы до конца жизни сохранить память о своём молодом теле, увековечив его с помощью профессионала. И мне пришлось сказать, что я ничем не могу помочь. В ту же секунду мой язык - словно отдельно от моей воли - проболтался о моих собственных амбициях, и я показал ей свои лучшие снимки. Они очень понравились, но я объяснил, что в доме недостаточно света, и что даже если я достану мощную осветительную лампу, светочувствительности обычной плёнки всё равно "не хватит". И чувствительную плёнку мне принесли. Когда, с помощью Игоря и на его "фото-увеличителе", я распечатал первую серию, там оказались вполне даже шедевры, прославившие меня среди маленькой стайки девочек. После этого Марина привела ко мне подругу, которая разделась, и я стал её тоже снимать.

Благодаря тому, что перед ними стоял не какой-нибудь молокосос, с красными ушами и ослабевшими от истомы коленями, в потных ладонях сжимающий фотоаппарат, а, с другой стороны, не нагловато развязный тип, так и норовящий ежесекундно лапать модель, чтобы придать ей "эстетическую позицию", девочки получились естественными, как настоящие знаменитые фотомодели. Я снимал их со штатива, поставив камеру на автопуск и предварительно замеряя освещённость экспонометром. А для Марининой подруги даже брал отцовский "Киев". Я отдал им все плёнки и фотографии, оставив себя копии, о которых им ничего не сказал.

И вот теперь, после Мониного визита, этих фотографий не стало. Почему я так уверен, что после Мониного визита? Очень просто. Три дня подряд Аранова провела у меня безвылазно. А когда на четвёртый её полдня не было, я доставал эти снимки, и разглядывал их на письменном столе в спальне, отодвинув печатную машинку. Кроме снимков двух обнажённых восемнадцатилетних барышень, там же, в портфеле, хранились две единственные фотографии Арановой, которые у меня были. Один раз я сфотографировал нас вдвоём в зеркале на коридоре, и получилось весьма недурственно, а второй раз - Нафу, Аранову и Залупевич, сидящих на тахте с рюмками в руках. У Лены тогда была короткая стрижка "барашком", что ей не очень идёт, и вообще тот снимок "не вышел". Оставалось ещё несколько кадров на не распечатанных плёнках, однако, и этих плёнок в портфеле тоже не оказалось.

Шкаф, который стоит в спальне, я обычно запираю на ключ. Вернее, использую оба ключа: для одной и для второй половинки. Их я либо забираю с собой, либо прячу с правой стороны самого шкафа, на котором, накрытые газетами, лежат разные вещи. Чтобы в таком беспорядке отыскать даже более крупную вещь, надо потратить немало времени. После Мониной провокации и того, чем это обернулось для моих отношений с Леной, я был настолько подавлен, что не сразу задумался: а как вообще могли Моня с Норкой попасть в шкаф. Не важно, что они там искали: постель или не постель (и даже в этом случае забраться в чужой шкаф способны только законченные подонки). Если бы я, допустим, вопреки обыкновению, забыл запереть - то лишь левую половинку, с полками, но открыты были обе, и ключей нигде не было видно.

Но если бы я просто забыл запереть и одну, и другую дверцу, то оба ключа бы торчали из них, и другого варианта не существует. Мне врезалось в память то, что ещё когда Моня нагло ухмылялся мне с кровати, моё сознание не могло примириться с тем, что ни из правой, ни из левой дверцы не торчат ключи, а, значит, обе дверцы н е м о г л и быть открыты. Но тогдашний стресс не позволил моей мысли сконцентрироваться на этом.

Тем временем, как я уже заметил выше, Аранова звонила мне каждый день. Но моё эмоциональное состояние настолько изменилось; я настолько остро чувствовал разрушение всех прежних связей и "регламентов", что даже не подумал пригласить её в гости.

Только потом, после очередного разговора, я вспоминал об этом, и каждый раз, когда это происходило, давал себе слово в следующий раз во что бы то ни стало уговорить её приехать, но каждый раз - парадокс! - "забывал" её позвать.

И тут появилась Галя.

Знакомство с ней произошло при странных обстоятельствах; мы разговаривали с Германом Борковским по телефону (он звонил из "бункера"), и чей-то голос вмешался в наш разговор: женский голос.

Оказалось, что какая-то девушка попала на нашу линию, но не хотела "ложить трубку" - и разговаривала с нами обоими. И тогда я дал ей свой номер. Сделав это без каких бы то ни было задних мыслей (тактический приём "в голом виде"); и не думая ни о каких л и ч н ы х контактах. Но она мне потом звонила не раз. Она сказала, что работает анестезиологом в больнице Б.Ш.К., в хирургии, и добавила, что живёт в общежитии. И тут я "вычислил", что, оказывается, её знаю. Откуда, я ещё не осознал, но интуиция мне подсказывала, что я её где-то видел. Потом я чётко вспомнил, что видел её с Инной, и что она подруга Инны - и приходила с последней в Дом Офицеров, когда мы - со "Шлангами" - там играли свадьбу. При мне она не произнесла ни слова. (То есть её голоса я не мог слышать).

Каким же образом я сумел понять, что она - это она, остаётся для меня самого загадкой. Как бы то ни было, я на неё почти не обратил внимания тогда, но о б р а з её - видимо, благодаря тому, что я был почти влюблён в Инну -врезался мне в память. Инна, как я, возможно, уже писал раньше, была с нами на гастролях летом, и там у неё создалось такое вот колоритное настроение - интересное психологическое отношение ко мне, но тут Герман неожиданно влез, "развернул деятельность", и ему удалось "загулять" с Инной. Не знаю, целовались они, или просто ходили под руку, или спали друг с другом, не знаю. Но всё это, по всей видимости, пробудило во мне что-то.

Как раз перед самыми гастролями (в конце августа) я был в Ленинграде, а ведь до Ленинграда я, как известно, разошёлся с Леной. В общем, я стал испытывать какие-то чувства к Инне, а Инна, в свою очередь, как я понял, загуляла с Германом для того, чтобы "выйти" на меня. Но дальше этого наши отношения не пошли. Тем более, что разные обстоятельства не позволили Инне сблизиться со мной. И вот теперь я понял, что имею дело с её подругой.

Возможно, то, что я стал думать о Гале, происходило от общей разочарованности в моих отношениях с Арановой, или, может быть, меня тянуло к какому-то новому центру, к "смене декораций" - не знаю. Но в один прекрасный день я договорился с Галей о встрече. Именно в тот самый день, на который была назначена встреча, у меня появилась внезапно внутренняя успокоенность, ощущение неминуемого очередного сближения с Арановой, возобновления моей духовной связи с ней, и того, что рана, нанесённая ей моими словами о Монином поступке, начала зарубцовываться... Всё стало на свои места. Я был уверен в том, что Лена вечером мне позвонит. И, может быть, этот её звонок выльется в регламентацию нового этапа в наших взаимоотношениях.

Но тогда я должен "избавится" от Гали. Как это сделать, я не решил. И, по мере того, как приближался час нашей с ней встречи, я всё менее был склонен от неё избавляться. Чем больше проходило времени со дня инцидента с Моней и моих опрометчивых действий и слов в связи с ним, стоивших Арановой столько "седых волос и здоровья", тем более я убеждался в тупиковости своей позиции.

Раз у меня нет возможностей, ума или хладнокровия побеждать в многочисленных схватках за Лену: то, может быть, я не должен был мучить её и себя? В тот самый злосчастный день (вернее, в те несколько дней) большее, на что я мог рассчитывать, "упало" мне с неба, как манна небесная; и мне казалось, что Лена причастилась к м о е м у миру, как никогда. И тут же сам отторг её, отверг и выгнал оттуда своей собственной невыдержанностью и глупостью. Но если я был бы тогда умнее: что тогда? Разве меня не остановили бы, разве оставили бы в покое: наедине с их лучшей игрушкой? Тогда бы со мной что-то сделали. Убрали. Меня или Лену.

И та новая ниша - целое направление в наших интимных отношениях: лекарство от закомплексованности и стрессов: всё теперь потеряно, всё унесено ветром. Всё достигнутое, всё, что я кропотливо создавал, что созидал с таким трудом, вопреки всем препятствиям и преградам... А если б я даже тогда промолчал, и Наташа Абрамович с Леной Арановой так и остались бы спать у меня на тахте; и не пошёл бы я ни к какой Норке, и не звонил бы Мишиной маме... Ведь я не был бы ч е л о в е к о м, если бы после того, что произошло, промолчал, не отреагировал - и в этом: ещё одно трагическое противоречие. Промолчи я тогда - и своей "ненатуральностью" (неискренностью) нанес бы - тем или иным образом - ещё большие разрушения нашим с Барановой отношениям. Пикантная и сентиментальная деталь (один из оттенков той катастрофы): Нафа пришла тогда ко мне с полотенцем и бельём; собиралась у меня мыться (то есть, она не планировала уходить от меня, и, соответственно, не думала уходить и Аранова).


Возвращусь к событиям описываемого дня, когда я должен был встретиться с Галей. Я ждал её на остановке, и она явилась. Я узнал её - несмотря на то, что видел всего один раз, несмотря на то, что не обратил тогда на неё внимания, и даже, по-моему, и "не смотрел" на неё. Я отметил, что она "девочка ничего", что с ней должно быть интересно общаться, и всё остальное. Мы прошлись по улице одну остановку, потом сели в троллейбус, и я всё-таки повёз её к себе. Дома на меня накатило вдохновение; я был в ударе. Я не знал, что я буду с ней делать - но хотел оставить её у себя ночевать. Для чего - сам не мог объяснить; тем более, что твёрдо решил "не трогать". Я пел ей очень много, и мы разговаривали. Потом неожиданно явился Игорь Хурсан, но я его скоро отправил.

С Галей мы опять беседовали, и я ей снова пел.

В конце концов мы больше разговаривали, и слушали пластинки "под" торт с коктейлем. Я рассказывал ей о своей жизни, а она мне - о себе: очень интимно, откровенно и доверительно. Так мы болтали очень долго; а пока я собирался с мыслями, и напряжённо обдумывал, что делать дальше. И чувствовал необыкновенный порыв в те минуты. Эмоциональный подъём и симпатию к гостье. Я не мог не удивиться столь сильному влечению к ней. И сознавал, что к Барановой у меня такого влечения нет, а есть другое; не менее сильное, но не такое, и всё тут.

Лицо Гали было покрыто сейчас румянцем; она пришла в кофте типа "мастерки", и я знал, что стоит только потянуть книзу замок... Она оказалась хорошо сложенной, оригинальной. И, тем не менее, всё это время, несмотря на жесты с её стороны, открывшие мне дорогу к её телу, я ничего не предпринимал!

"Отдельно" от ощущения такого близкого сейчас, притягательного и желанного Галиного тела, я продолжал чувствовать, что Лена позвонит сегодня, и даже почти не сомневался в этом; нет, я уже з н а л, что она точно позвонит. Да, я был уже убеждён, что должна позвонить Аранова.

Чём больше времени мы с Галей были вдвоём, тем неуверенней и напряжённей я становился. И вот - телефонный звонок. Звонила Лена.

Я сразу узнал её голос, и лихорадочно соображал, что мне делать. Я опять и опять всё тянул, не говорил ей приехать, и только в конце нашего разговора, несмотря на ситуацию, пригласил её всё-таки. Она ничего не обещала конкретно, но только тянула время, и мне пришлось опять повторить свою просьбу. Я сознавал то, что, если бы я был один, и говорил бы тогда другим тоном; если бы сказал, например, "я умоляю" - она бы приехала, а теперь это страшно много для меня значило. Но я был не один; и не мог решиться при Гале на другой тон, и Аранова то-то почувствовала.

Когда я снова повторил свою просьбу, "наполовину" желая, чтобы Лена приехала, наполовину в панике от самой мысли, что тогда придётся что-то делать с Галей, Лена вдруг заявила: "Ты что сразу убежал за угол?" - Я переспросил: "За какой угол? Какой угол?" - "Ага, спрятался сразу за угол. Что там у тебя происходит?" - "Я не понимаю, о чём ты..." - "Ну, не придуривайся, всё ты понял. Ты сразу спрятался, понизил голос, когда приглашал в гости; какая-то у тебя интонация ненатуральная; что за интонация?" - "Обыкновенная интонация..." - "Ты мне не рассказывай сказки, мой дорогой... У тебя какая-то интонация... как будто за секунду до траха... Den Abend ist lang, die Nacht ist kurz". И она, сказав мне два раза, чтобы я извинился перед Кинжаловым, голосом - достигшим почти уровня крика, - бросила трубку.

Галя, естественно, весь этот разговор слышала. Но я не заметил её ясной реакции, хотя мне и показалось, что её поза и наклон головы изменились. Дважды Галя устраивала недвусмысленные "постановки", чтобы облегчить мне переход к активным действиям и доступ к себе, второй раз вынудив меня сесть рядом с ней на корточки перебирать пластинки. Но я не использовал ни одной из созданных ей ситуаций, не предпринял никаких действий. Нужно отметить, что Галя не какая-нибудь гулящая девочка, не шлюха; но она ведь не слепая и не глухая, и прекрасно должна была видеть и чувствовать, что меня к ней влечёт; и эта наша взаимная доверительность и симпатия не предполагала препятствий к большей близости.

А я, разговаривая с Галей, всё думал и думал об Арановой. Я вспоминал, как Лена рассказывала, что я снился ей ночью, пересказывала один из её снов, где фигурировал я, и оборвала внезапно, когда заметила, что к её словам прислушивается Кинжалов; я вспоминал обо всех её отступлениях от твёрдо закрепившихся установок, которые она совершала ради меня - и не знал, как смыть свою вину за произошедшее.

Галя сидела у меня до полпервого, а потом несколько раз повторила, что уйдёт - поедет в общежитие. Эти повторения, при том, что сама она не двигалась с места, понимались как последние предупреждения: раз я её "не хочу", она уходит. Нет сомнения в том, что я мог, не встречая сопротивления, расстегнуть её "мастерку" или ремень, добраться до её тела, мог дотянуть до часу - когда общежитие закрывается: тогда Галя осталась бы точно. С другой стороны, я тянул, потому что обязан был её проводить или посадить в такси, но во втором случае нельзя было не заплатить, а денег нет. Даже если бы я и наскрёб железных рублей и мелочи ей на полдороги, при ней - стыдно. Ведь нельзя понять постороннему человеку, как может не быть наличных у владельца кооперативной квартиры, цветного телевизора, видака и пианино, дорогого проигрывателя, импортного бабинника и "синтезатора" на ножках, огромной библиотеки, коллекционных предметов и прочих непростых вещиц, да и сам он одет, как денди. Но провожать: значит, пропустить вероятный звонок Арановой. Пока я обдумывал эту дилемму - она ушла, оставив меня обзывать себя жлобом и подонком.

Потом я не спал, а лежал в кровати, переживая своё слабодушие и непоследовательность. Кроме того, я всё ещё надеялся, что опять будет звонить Лена, а в таком случае, я мог бы её ещё уговорить приехать. Я представлял, как Галя добиралась одна, ночью; её состояние, её предполагаемую обиду. И так всю ночь. Где-то на "границе" между засыпанием и царством Морфея я ещё раз вспомнил, как познакомился с Галей. И подумал: какой же я иногда "наивный". Ведь Галя могла тогда "попасть" не на вторую линию, а на второй телефон. А два телефона или конференция - только в кабинетах большого начальства. Так, может быть, Герман Барковский звонил тогда прямо из КГБ, с Галей на коммутаторе? И, уже одной ногой в таинственном мире снов, я сказал себе: "Ну и пусть!"

А утром я понял, что жалею её и почти люблю - хотя одновременно жалею и люблю Аранову. Я хотел поехать утром к больнице Б.Ш.К., где Галя работает, но не поехал: точно так же, как и тогда, когда я чувствовал, что влюбился в Тиховодову, я не поехал к ней в больницу, и тот начальный порыв был утерян.

Проходили дни: и я всё "порывался" ехать к Гале на работу, чтобы хотя бы извиниться перед ней, но так и не поехал, пока не наступила суббота, когда Галя не работает. Я надоедал Инне, просил её передать Гале, чтобы она со мной связалась. Но до самого понедельника звонка от неё так и не дождался. И тут объявилась Аранова.

Я знал, что она придёт, что она не выдержит - и появится. И она действительно появилась. Она пришла с Нафой, и обида на меня из них как будто теперь вся уже выветрилась. В среду или в четверг я посылал Арановой письмом посвящённые ей стихи. Но про стихи она ничего не сказала. А вскоре в дверь позвонили: Залупевич; и Лене с Наташкой пришлось её нехотя впустить (раз уж они её предупредили, где находятся). И тогда обстановка резко изменилась. Они стали д е й с т в о в а т ь. Все трое вдруг оказались настроены очень агрессивно: сказали, что оскорблением Кинжалова я нанёс оскорбление всем, и что я должен теперь перед ними извиниться. Я почувствовал серьёзную опасность, и сказал, что готов извиняться до утра, но пусть они намекнут, в какой форме я должен это делать. А Залупевич сразу окрысилась: "Может, тебе разъяснить не только про форму, но и про то, в какие места?" И все трое добавили, что без пол-литра ничего не будет, и я обещал им пол-литра, напомнив, не совсем искренне, что в чём-чём, но в этом я никогда не отказывал. Добавил только, что время позднее, и это будет не так-то легко.

Достать поддачу после одиннадцати вечера, действительно, оказалось не таким уж простым делом, хотя раньше мне обычно везло; но я пообещал, и надо было держать слово. Мне пришлось взять с собой портфель: я не ожидал прихода девочек, и не успел всё рассовать по тайникам. Я опасался вторжения Мони - пока буду отсутствовать; ведь он парень такой "простой", что как ни в чём не бывало мог заявиться - и опять заняться тем же. А получилось, как будто я не доверяю гостьям, хотя, с другой стороны, портфель мог мне понадобиться для водки.

Аранова сказала, когда я выходил, что это я так, "для близира", то есть для виду: мол, похожу-похожу, и вернусь; где я сейчас достану бутылку? Но я успешно справился. Из дому я вышел без копейки денег в кармане, но сумел раздобыть десять рублей, и в течение двадцати минут приобрёл "пузырь" водки. В этот раз я не пил, и не только чтобы и м больше досталось. В последние месяца два я почему-то совсем не пьянел: так зачем переводить добро? Они выпили, и всё стало на свои места. Я свёл на нет первоначальную напряжённость, мы болтали вполне непринуждённо, хотя Нафа дважды сцепилась с Залупевич на кухне, где мы сидели. Из их разговора я понял, что в эти выходные они были "в Австрии" - то есть в городке для иностранных рабочих под Жлобином, где проживают в основном специалисты-австрийцы. У всех троих теперь море австрийских жвачек, а у Нафы с Залупевич в руках - модные австрийские зажигалки. От волос их пахло австрийскими шампунями, они курили "Мальборо", а сами были обрызганы австрийскими дезодорантами.

Я обратил внимание на то, что Лена за эти дни изменилась. У неё появился новый шарф и плащ на меху, и я понял, что это тоже "из Астрии". И настроение у неё оказалось "новеньким": искусственно-бодрым, "как только что отчеканенный луидор". А я думал о том, что она всё это время для меня делала, и мне стало грустно. Ей ничего не шло, не подходило: ни новая причёска, ни этот плащ, ни жвачка, что пузырится. И только зажигалка смотрелась как продолжение её пальцев. Мы сидели так довольно долго, а потом Лена показывала мне в зале, куда она меня затащила, образцы писем: атрибуты игры в "пять рублей" - оказывается, и она играла. Она предложила и мне поучаствовать, но я отказался. А потом буркнул, что играю "в более серьёзные" игры.

Потом мы с ней стояли у двери зала, где я обнял Лену и привлёк к себе - но Залупевич, которую, видимо, не устраивал такой оборот событий, и которая сегодня явно была здесь "за Моню", с силой толкнула дверь с той стороны, и мы с Леной вынуждены были отступить. Потом, когда Нафа с Залупевич были уже одеты, и направились к выходу, Аранова сидела на тахте неодетая, и - как видно - не собиралась никуда, и тогда Залупевич влетела в зал, схватила Лену за руку, и потащила за собой. На коридоре она громко шептала ей в ухо и размахивала руками, жестикулируя, и, когда увидела, что Лена всё ещё упрямится, сказала ей что-то "окончательно" резкое, и тогда Аранова сразу собралась.

Когда они уходили, я снова привлёк Лену к себе; её руки были в карманах, и я порвал ей карман. Нафа уже спускалась по лестнице, а Залупевич английского не понимает, и я сказал Арановой, всё ещё прижимаясь губами к её щеке: " You made again a bad decision. We just must run away, I'm telling you!" На это она ничего не ответила. А Залупевич огрызнулась с лестничной площадки: "Вова! Was ist Das ?"



ГЛАВА ВТОРАЯ

Назавтра после работы я отправился к Кинжалову. Не прямо к нему домой, а вознамерился подкараулить его у его подъезда. Я был настроен весьма решительно, и готов был прождать хоть двое суток: сколько понадобится. К счастью, так долго ждать не пришлось. Когда мне это занятие немного поднадоело, и я намылился к ближайшему телефону-автомату, он появился со двора, двигаясь в сторону остановки.

Я спрятался, чтобы его не вспугнуть, и, как только он приблизился, появился у него перед носом.

Мой друг детства был явственно перепуган. Он побледнел - и чуть подался в сторону, быстро соображая, что ему делать, куда бежать. Но, как только он убедился в моих миролюбивых намереньях, его губы тронула наглая, бесстыжая ухмылочка.

В его глазах за стёклами очков светился такой триумф, что мне до мурашек в кулаках захотелось врезать ему промежду глаз, чтобы у него на всю жизнь застыл в глазах триумф олигофрена.

Но мне показалось, что это злорадство, излучаемое его зенками, заключает в себе что-то ещё.. какой-то... двойной триумф. Да, именно двойной. И я не мог уйти, пока не угадаю...

И я зашагал прочь.


На протяжении нескольких ближайших дней ничего особенного не происходило. Лена звонила всего один раз, но трубку у неё сразу же отобрал Моня. Но мне снова позвонила Галя. А на следующий день, вечером, Софа. Не знаю, какой чёртик в очередной раз дёрнул меня за язык, но я сказал ей придти, хотя никого (включая самого себя) не желал видеть. А ведь я надеялся опять на то, что будет звонить Лена - хоть теперь абсолютно не был в этом уверен. Когда я отправился встречать Софу, я помнил, что Лена скорее всего могла позвонить именно в этот промежуток времени. И я не хотел никого делать игрушкой в своих руках. Зачем же тогда я вообще звал Софу? Зачем просил Галю завтра мне перезвонить?

Когда я шёл навстречу Софе, я решил, что, если её не будет, я не стану ждать, и немедленно возвращаюсь домой. По дороге к площади я встретил Марию - очень красноречивая встреча; в моей памяти - перед внутренним взором - возникла спальня, обе - всё те же - кровати, на которых лежали Софа, Аранова и Лариска... и на одной из них Мария со мной; её внушительная обнажённая грудь, её умелые поцелую, и её стихи. С Марией я поступил "благородно": я объявил ей, что у меня к ней была любовь, но что я не сумел сохранить тот первый порыв, а без него, то есть без чувства, не имею права её тащить в постель. И я просто оставил её, так и не возобновив наших с ней прошлых отношений.

На площади, не увидев Софы, я, вместо того, чтобы уйти, стал дожидаться её. И переминался там с ноги на ногу до тех пор, пока она не явилась. Мы медленно пошли с ней ко мне домой, и всё это заняло, я полагаю, минут тридцать-сорок. Может быть, в течение этого времени Лена звонила, но мой телефон не отвечал.

Когда мы с ней, как обычно, лежали на тахте, глядя в обеззвученный телевизор и слушая "АББУ", Софа у меня спросила, пишу ли я в данный момент что-то, кроме песен ("стихи, рассказы..."). От этого вопроса во рту у меня стало горько: все мои мысли занимала Аранова, и никаких рассказов я сейчас не писал, только стихи; но везде была одна Лена. И я ответил, что мы на эту тему с ней сейчас говорить не будем, и она замолкла. Софа хотела меня обнять, но я встал: как будто для того, чтобы поменять пластинку, первая сторона которой не доиграла ещё и до середины. Когда я опять пришёл на тахту, она всё-таки повалила меня, и сама легла сверху, прикоснувшись к моим губам своими губами, но я не стал её целовать. И всё-таки привычка взяла верх; мы знакомы уже целых семь лет, и - когда в августе 1979 года меня бросила Нелля, - к декабрю уже появилась Софа: теперь уже не в своём прежнем качестве, а как "заместитель" Нелли. И Нелля, и Софа, и я: все мы относимся к разряду музыкальных работников, и у нас много общего, но к Нелле у меня "к концу" возникла большая и пылкая любовь, а к Софе я привязан, как к сестре - и чувствовал это ещё когда мы оставались просто приятелями. Обе они симпатичные, пусть и не такие красавицы, как моя кузина, Лариска или Аранова. И всё-таки я думаю, что и к Софе у меня есть нечто большее заурядной привязанности. Она - необыкновенный человек. И самое страшное: если ей попадётся муж - какой-нибудь техник, автомеханик, зубной протезист, шофёр автобазы, или завмаг.

Когда её глаза загорались, и в них появлялось что-то такое мечтательное и романтичное, она бывала очень хороша собой. Как-то мы ходили с ней в кинотеатр "Мир" на новый английский фильм "Байрон", который произвёл на неё неизгладимое впечатление. И она мне сказала, что "Байрон" - это я. В том фильме великий поэт выведен сердцеедом и виновником женских драм. Я вполне осознавал, что Софа мне действительно нравится. Её мальчишеская фигура (при том, что все "женские части" были "на месте"), её доброта и порядочность, и полное отсутствие в ней меркантильности. И её отстранённый, уходящий в себя взгляд. Только той "роковой страсти" к ней, которой я ждал, я от себя так и не дождался, и "руку и сердце" ей не предлагал.

Мне было всегда её жалко, тем более, что каждое прикосновение к её груди, каждый поцелуй, каждая встреча наших обнажённых тел вызывали в ней озноб и раскаянье, потому что она никогда не переставала думать о том, что "до свадьбы" это большой грех. Поэтому она никогда не оставалась на тахте, и мы переходили в спальню, где она раздевалась под одеялом, складывая на тумбочку или бросая на соседнюю кровать детали своей одежды.

Но мне было ещё больней на неё смотреть, когда я подмечал, что - пока мы не виделись - её отстранённый взгляд превращался в какой-то "застывше-стеклянный", и губы её искусаны до крови ей самой. Несколько наших свиданий, пусть даже не каждый день, возвращали улыбку и смех на её лицо, и она садилась у меня играть, или даже "щёлкала" анекдоты.

Я слишком поздно пошёл провожать Софу, хотя был уверен, что Лена обязательно позвонит мне с полдвенадцатого до двенадцати. Т е п е р ь был уверен. Более того, я допускал, что Лена приходила и без звонка, а ведь я оставлял в зале свет, и, если она была у меня, она могла подумать, что я её не впустил. До сих пор я думаю, что так оно и случилось. До седьмого ноября - то есть до праздников - я Лену так и не видел.

А именно в конце октября и один раз до седьмого я ходил в гости к нашей "Целкиной", к Белле. Я бывал у неё несколько раз ещё летом, до гастролей, между поездками в Минск, Вильнюс и Ленинград. Белла живёт в конце Московской, за обнесённым старым необычным забором Детским Парком, и за бывшим моим Санаторным детским садом, где моя бабушка когда-то (давным-давно) была заведующей, и куда мальчика Вовочку приводили за руку дедушка, мама или бабушка. А дальше, за Октябрьской, бывшей Костёльной (вторым от угла которой - после чьего-то длинного, "за высоким забором", двора - стоял дом папиных родителей) начинается спуск, где сохранилась булыжная мостовая, слева от которой начиналось, пока ещё не разделённое и не задавленное многоэтажками, море переулков и улочек кварталов частных каменных и деревянных домов, до самой железной дороги. А дом Софы за "линией" (высоченной железнодорожной насыпью) - далеко, в похожем (и всё-таки не таком) деревянном районе, не связанном со мной пуповиной моих детских, отроческих, юношеских воспоминаний. То, что Белла жила "в моём детстве", придавало особую окраску и остроту моему отношению к ней. И, когда я спускался по Московской, сначала первым от Октябрьской "булыжным" (позже заасфальтированным) кварталом, а потом вторым, где росли большие деревья, и было много пустого места - как в деревне, - а во всей атмосфере носился дух романтики и запустенья, когда переходил полуразрушенный мостик через ручей, где по правую руку уже виднелись деревья живописной и густой окраины парка, я чувствовал поэтику и чуть жутковатую таинственность этого места, и, толкая калитку деревянного дома дедушки Цалкиной, где она жила со своими родителями, уже был настроен на иной уровень восприятия.

Летом, дважды или трижды, родители Беллы уходили, и их не было дома допоздна. Я появлялся у Цалкиных во дворе в девятом или в десятом часу, уже в сумерках. Направляясь к порогу, я украдкой бросал взгляд в не зашторенное окно, и однажды, заворожённый, как заклятьем, стоял и глядел, не мигая, как Белка где-то в глубине дома - не рядом, но на линии окна, - переступив через резинку, натягивает трусики, задрав халатик повыше аппетитной попки. Со своим очень зорким зрением, я рассмотрел каждую чёрточку, каждую детальку. Потом всё пошло "задом наперёд": она стянула с себя трусики, переступила через резинку и легко зашвырнула их "в угол". В этот момент где-то у меня за спиной раздались шаги, заскрипела калитка, и Беллин папа неожиданно появился, застав меня уже стучащим в дверь.

Не знаю, на меня ли был рассчитан сей миниатюрный спектакль, но Целкина в тот раз повторила с нажимом, явно акцентируя это, чтобы я появился ровно в назначенный час, "минута в минуту". А потом ещё раз напомнила, глядя на меня заговорщически: "минута в минуту".

Я заметил, что Беллу появление её папы тоже застало врасплох, и теперь думаю, что он всё испортил. Он с неодобрением зыркнул на её халатик, но ничего не сказал.

Пройти мимо той симпатии, которую вызывала во мне Целкина, было попросту невозможно. Никто не посмел бы не согласиться с тем, что она очень хорошенькая, с правильными чертами лица и точёной фигуркой. Разве что невысокого роста, но в пределах нормы. И пройти мимо того, что и я ей, может быть, нравлюсь, тоже нельзя. Всегда колючая, со мной наедине она прятала свои коготки, и становилась настоящей кокеткой. В халатике, едва прикрывавшем то самое место, она садилась напротив меня, искушая своими изумительными, фотогеничными коленками. Она то выдвигала их вперёд, притиснув друг к дружке, то закидывала ногу на ногу, то одёргивала халатик, так, что мои глаза невольно устремлялись на её пальцы, под которыми край ткани не только не становился "длиннее", но, наоборот, ещё больше оголял её ноги. Я готов был биться об заклад, что на ней нет трусиков, но она так виртуозно перекладывала ногу на ногу, помещая то одну из них выше, то другую, что я так и не успевал ничего заметить.

Мне так и хотелось трахнуть её тут же, не теряя ни секунды, но три момента останавливали меня: искомое неизвестное её реакции, вероятность появления её родителей в любую минуту, и то, что она - крути не крути - наш завуч. Наверное, все три "извинения" - моя личная глупость, но я же неоднократно писал, что я глупый человек. Я несколько раз пытался затащить её к себе домой, но так этого и не добился, а когда она дважды забегала ко мне "по делам службы", дальше порога не пошла. Умная штучка! Она точно и чётко, как в аптеке, отмеряла для меня созерцание её прелестей, ни разу не ошибавшись. А то летнее эротическое шоу, если и было рассчитано на меня, наверное, вырвалось "перебором", и тогда, значит, у меня был шанс. Или даже вовсе и нет. Это была всего лишь поднятая чуть повыше планка, чтобы ещё очевидней показать такому дебилу, как я, что путь к её телу лежит исключительно через ЗАГС.

Но я не мог согласиться на это, пока во мне не родился этот невиданный, восхитительный и ни с чем не сравнимый цветок, который называют "любовь". Взращённый и политый образом Целкиной. Вероятно, его можно было успешно имплантировать хирургическим путём: только не через ЗАГС, а через постель, даже наверняка; стоило лишь однажды насладиться её таким аппетитным телом. Но, как и при любой хирургической операции, это было сопряжено с известным риском. И, главное, с займом в долг, под проценты. А евреи, точнее, "правильные" евреи, такие, как Целкина и её родители, бесплатно ничего не дают. Даже в долг под проценты. Однако, если бы я и влюбился в Белку, для того, чтобы сделать её моей, мне надо было сначала её обрюхатить, а это представляло собой ещё одну трудновыполнимую задачу. Иначе испытательный срок у неё и её родителей перед росписью я мог и не пройти. На своих сверхточных весах они бы взвесили всё: мой месячный доход, с окладом и приработками, мои перспективы роста, престижность, цену и рейтинг моей кооперативной квартиры, готовность "предать родину", отправившись за лучшим домом, машиной и банком в Соединённые Штаты, или, на худой конец, в Израиль. А с теми сотнями глупостей и безумств, которые я совершаю, когда влюбляюсь, я бы их "испытательный срок" не прошёл.


Наконец, ещё одно происшествие, на какое стоит обратить внимание: это два звонка незнакомой мне женщины, которая спрашивала какого-то Андрея, и отключалась. Мне показалось, что это голос Улановой Люды, жены Сергея Метнера, которая работает завучем школы номер шесть. Люда очень симпатичная и особенная баба. А Метнер: алкоголик, разгильдяй и оболтус. Хотя и очень талантливый человек. Она звонила мне в конце сентября или в начале октября, спрашивала, не у меня ли её непутёвый муж. Меня это тогда очень насторожило, потому что - кто знает, куда Метнера могли затянуть? На каждой отработанной свадьбе, в любой деревне или в селе, Серёга не пропускал ни одной юбки. Не знаю, как он умудрялся, только он ни разу не спал один. Даже восемнадцатилетние ветреницы забирались под одеяло какой-нибудь высоченной - допотопной - железной кровати вместе с Метнером: тридцативосьмилетним женатым мужиком, у которого растёт своя дочь. И, главное, я никак не мог взять в толк: как ему удаётся в связи с этим избегать любых, даже малейших, конфликтов.

Мне говорили, что слава о нём распространилась так широко, что многие вполне зрелые женщины и юные поклонницы специально съезжаются на свадьбы, где мы играем, со всех окрестных деревень: чтобы на него посмотреть; а некоторые - в надежде оказаться с ним в постели. А он выбирал из них самых особенных, и я не мог не отметить с недоумением и с удивлением, что под него готовы ложиться самые красивые бабы. А он, Серёга, ничего особенного из себя не представлял. Типичный немец, только что не рыжий. В очках с толстыми линзами. Начинающий лысеть. И алкоголик с большим стажем. Очкастый лысеющий фавн. Его увлечение женщинами тоже было болезнью, такой же, как алкоголизм. Ничем, кроме патологии, нельзя объяснить эту его вечную ненасытность, которая не пропадала и в городе, и я, бывало, встречал его каждый день с разными "увлечениями". Всем казалось, что ежедневно, или даже два раза в день у него новая . Метнер был знаком с Нафой, Бананкиной, Залупевич, и другими валютными дивами. При всех его недостатках, сразу бросалось в глаза то, что он из хорошей семьи, и что ему присуще природное благородство. В своём невидимом рубище, в терновом венце алкоголизма и эротомании, он оставался человеком чести, что в его положении требовало невероятного мужества.


Когда я в последний раз возвращался от Целкиной, у второго кооперативного дома по Октябрьской я встретил Моню, который там прогуливался взад-вперёд. Если бы это было лет десять назад, я бы подумал, что он дожидается Таньки, но она давным-давно уже не живёт в том подъезде, где и мой школьный товарищ, Гена Лак, и моя бабушка; теперь она - прямо надо мной, в моём доме. Поэтому я подумал, что он знает о моём приближении, и просто караулит меня.

Он подошёл ко мне, как в старые годы, и даже заулыбался, так, что у меня защемило в груди, и спросил меня, помню ли я то, что я ему говорил "на остановке". Конечно, я помнил! И не просто помнил. Это горело у меня в груди и на лбу. Ещё не понимая, к чему он клонит, я на всякий случай кивнул.

И я зашагал к своему дому.



ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Пятого или восьмого ноября, когда Виталик фотографировал в старом городе каменные здания конца XIX - начала XX века, построенные до революции (в основном евреями (но не только евреями), к нему подошли дружинники и отвели его в опорный пункт милиции по Социалистической. Там они задали ему несколько вопросов о том, для чего и почему он фотографирует. Затем они, в содружестве с милиционером, заставили его назвать свой адрес, и записали адрес и место учёбы Виталика.

Аналогичный случай произошёл с Абрамом Исааковичем Рабкиным, когда он фотографировал в старом городе, и милиционер принялся выкручивать ему руки, отнял фотоаппарат, забрал его в милицию, где из камеры вынули плёнку. О том, что меня тоже препровождали в милицию дважды при сходных обстоятельствах запечатления на фотоплёнку старых домов, я уже писал.

В прошлом месяце, когда Никифоров пытался сфотографировать то, что осталось от православного собора (заднюю стенку нефа), где теперь бассейн, к нему подошёл милиционер, и попросил не снимать. Через час Никифоров вернулся, и тогда его окружили, стали крутить руки, и отвели в милицию.

Подобные случаи происходили и с другими художниками.

Пятого (если не ошибаюсь) числа мне звонила Ирина Борисовна, и сказала, что примерно с девятого будет в Минске. Я пообещал, что приеду.

Шестого - седьмого мы должны были играть свадьбу. И я знал, что мне придётся лабать со "Шлангами". С другой стороны, именно в те дни это становилось серьёзной помехой: ведь мне предстояло подготовить для показа Ирине Борисовне свои Прелюдии, и ещё кое-что; но какая-то подспудная мысль говорила, что поехать со Шлангом - мой единственный выход.

За день до нашего отъезда на свадьбу я обнаружил, что Герман Борковский со Шлангом очень хотят проконтролировать мой маршрут в "бункер" в день свадьбы. Они всё порывались ко мне заехать утром - очень хотели. Использовали разные уловки и предлоги (кстати, автобус должен подъехать к "бункеру" в восемь утра, а потом оказалось, что он подъехал в десять; и никаких нареканий с их стороны это не вызвало; значит, время переменили, меня не поставив в известность). Неужто опасались, что я "сбегу", не явлюсь, подведу со свадьбой? Нет, они не настолько тупые, и знают прекрасно, что на такое я не способен.

Кое-что прояснил мой звонок в Минск. Раз я уж всё равно отпросился у Роберта, я перенёс ребятишкам занятие на восьмое, но завуч сказала, чтобы я не приезжал, потому что ей только что сообщили о проведении в зале, в столовой, школьного фестиваля поэзии. Тут же мне позвонили из Дворца Профсоюзов, и тоже предупредили, чтобы не приезжал, и, самое интересное, даже не дождались моего запланированного звонка, невзирая на межгород: так "боялись", что я вдруг приеду. Но почему? Позже выяснилось, что никакого фестиваля в школе не проводили, и даже не собирались.

И со стороны Бобруйского районного Отдела Культуры мне "не позволили" ехать в Минск: Роберт меня не отпустил, хотя я у него уже отпросился; он сослался на какую-то комиссию, а никакой комиссии, как я выяснил, и в проекте не было. А ведь т а к он меня всегда отпускал: пожалуйста!

Из минских источников (Гарик Хайтович, Гриша Трезман, Лёня Петров, Сергей Сергеевич) я узнал, что в Минск пожаловал какой-то видный "питерский диссидент", с которым встречались некоторые минчане, и в их числе Зенон Поздняк. Стоп! Именно Поздняк: один из защитников тех крох белорусской истории и культуры, что ещё не уничтожили. И его деятельность по сохранению отечественной старины не осталась незамеченной.

По-видимому, не только моя планировавшаяся встреча с Ириной Борисовной рассматривалась под лупой, но и вероятность передачи мной материала о том, насколько обострилась борьба вокруг старого центра в Бобруйске. Значит, кого-то это больше волнует, чем моя встреча со внештатником американской газеты в Минске, с вручением ему списков арестованных и вызванных в "комитет". То есть, знают, конечно, что американская газета материал об уничтожении памятников русского, украинского и белорусского прошлого не напечатает - у самих рыльце в пушку. Как не опубликует советская газета материала о культурном геноциде, что проводят евреи в Палестине против христианских святынь, и о геноциде самих христиан, которые составляют пока ещё значительную часть палестинского народа. Вот и получается, что Америка и Советский Союз управляются одним и тем же правительством. Только где оно заседает? В Лондоне? В Иерусалиме?

Когда вытирал пыль со шкафа, заметил что-то между шкафом и стенкой. Поддел с помощью костяного ножа и вытащил: оказалось, две майки. Значит, это - опять же -следы Мониного визита.

На шкафу я всё убрал, пересмотрел каждую вещь, но ключей так и не нашёл.

Выяснилось, что пропали две слайдовые плёнки, с кадрами, отснятыми в Бобруйске; на них были запечатлены дома в конце улиц Социалистической, Советской и Пушкинской: от перпендикулярной им Карла Маркса. Эти плёнки я возил в Минск, в надежде дать кому-нибудь проявить - но привёз их назад. Они были спрятаны в одежном шкафу в коридоре, на полке, но пропажу их я не могу точно связать с последним Мониным визитом. Я возил их в Минск примерно за неделю до того инцидента, составил в коричневую коробочку и обкрутил старым шарфом. С тех пор я их не доставал. А дома у меня поперебывали Нафа, Канаревич, Тоня, Галя, Мищенко (Шланг), Моня, Норка, Юра (Юрек) Борковский, Марат, и ещё несколько человек. Разумеется, не считая Софы и Арановой. Но лишь Нафа, Канаревич и Моня с Норкой оставались без меня. А нужны ли эти несчастные слайдовые плёнки Нафе и Канаревич?

Я собирался в Минск на три дня, а перед этим кто-то мне звонил: один и тот же женский голос спрашивал то Володю, то Владимира Михайловича, то Михаила Владимировича, то Вову. Перед самым моим отъездом женский голос (а мне показалось, что тот же самый) произнёс, когда я поднял трубку:

Сказано это было таким тоном, с такой интонацией, что предполагало "хотя бы в ближайшие три дня", а ведь именно на эти три дня у меня были назначены в Минске встречи с разными людьми, в том числе и с Ириной Борисовной, к которой у меня был важный разговор. Перед этим я дал Ирине Борисовне два телефона: Жени и тёти Лили, и сказал ей, что так она меня найдёт. Она (это был телефонный разговор) заметила, что оставит мне записку внизу, в консерватории, е с л и ч т о. С Лариской я специально не договаривался, но планировал ехать к ней и просить прощения.

На следующий день я решил, что по указанным ей телефонам Ирина Борисовна ни в коем случае не должна меня искать. Я пытался дозвониться ей в Брест из телефона-автомата, но три известных мне кода меня "сбрасывали". Раздосадованный, я попросил Мишу Аксельрода связаться с ей, но и у него ничего не вышло, и все-таки Виталик дозвонился - из дому - и дал номер Фимы.

Ехал я в Минск с отцом Гриши и Жени. Он рассказал, что, в общем, едет в Москву, в Кремль, в командировку. По его словам, в Кремле, недалеко от Дворца Съездов, построено совершенно новое здание - для довольно туманных целей. Здание это небольшое, по-моему, одноэтажное (или один-два уровня в нём сочетаются); там есть банкетный зал, кабинеты руководителей государства, кабинет Брежнева. Внешний вид здания весьма импозантен. Крыша из меди; покрашена в зелёный цвет. Внутри отделано с особенной роскошью. Там использованы мрамор, гранит, хрусталь, кожа, керамика (плитки), висят хрустальные люстры; стройматериалы из многих стран мира: ФРГ, ГДР, Италии, Швеции, Чехословакии, Югославии, Бельгии... Кабинет Брежнева отделан на уровне человеческого роста светлой кожей; на полу ковры; сверху - хрусталь (хрустальные бра, и т.д.); стены выше человеческого роста - изумительной красоты.

Бобруйская мебельная фабрика изготовила для этого здания мебель.

По словам Конторовича, он уже работал в Кремле где-то два месяца, а теперь его вызвали снова - потому что кому-то не понравилась обивка, и они будут переделывать: пуфики, банкетки, кресла, в том числе и обивку кресла в кабинете Брежнева.

Конторович сказал, что прежде, чем попасть в здание, где они работают, нужно с пропуском и с паспортом пройти пять постов. Каждый день объявляли новый режим. А когда объявляли режим номер восемь и номер шесть, приходилось сидеть в помещении, где они работали, по двенадцать часов кряду; он уточнил: "... ни в туалет, никуда..."

Он утверждал, что видел как-то Брежнева: тот вошёл со свитой в одну из дверей дворца, и тяжело остановился на пороге. Затем он что-то сказал, показывая в стороны - скорее взглядом, - постоял, постоял, и, с трудом, еле-еле повернувшись, вышел. Больше Конторович генсека не видел.

Я ещё не знал, что этот рассказ Конторовича в контексте данного времени знаменателен.

Он показывал мне пропуск в Кремль: зеленоватая карточка с витиевато выписанными (как бы пером с чёрной тушью) фамилией - именем - отчеством владельца.

И я представил себе, как в поезде Нью-Йорк - Вашингтон сидят два еврея, и один из них выбалтывает второму (с потенциальным выходом на советскую разведку) государственные секреты, связанные с Белым Домом. Вот потеха, когда оба еврея-слушателя сольют услышанное вражеским разведкам, и оба сообщения попадут в одно и то же место.

И тот еврей, который мне рассказал про Плесецк: не кто иной, как "молочный брат" Конторовича.

В Минск я прибыл вечером, и отправился сразу к Киму Ходееву, предварительно договорившись с Женей по телефону встретиться - на завтра. Я поехал к Ходееву на троллейбусе; добрался до Круглой Площади (Площади Победы), и пошёл... не в ту сторону. Я понял это очень быстро (в троллейбусе и на улице в мою голову устремились печальные размышления о Лариске и об Арановой, а голова как-никак связана с ногами), но не спешил повернуть назад, внимательно глядя по сторонам. Из телефона-автомата я там звонил Фиме, и договорился с ним.

Часов в восемь вечера я попал к Киму. Его самого не было. У него сидели паренёк с девушкой - обоим где-то от семнадцати до восемнадцати - и его сожитель. Позже пришёл ещё один паренёк, а тот человек, делящий с Кимом кров, ушёл. В конце концов я дождался Кима и условился с ним на пятницу.

Переночевал я не в своей квартире, а у Фимы, и от него звонил Жене, с которым договорился на завтра, на три. За время, в течение которого я находился у Фимы, Ирина Борисовна не звонила. Назавтра я ждал её звонка до десяти утра, а потом поехал в консерваторию, почувствовав, что она должна быть где-нибудь внизу. На подходе к консерватории я увидел Ирину Борисовну на ступеньках (она кого-то там ждала: а на мой безобидный вопрос не ответила, посчитав бестактностью; но что там она делала, стоя на ступеньках и всматриваясь в тех, кто подходил? Не иначе - она тоже п о ч у в с т в о в а л а, что я должен придти).

Я предложил ей пройтись, и мы побрели вниз по улице, и я рассказывал ей об объёме работы, проделанной мной, и о моих планах. Потом я вскользь намекнул и об обстоятельствах, в которых мне приходится жить. Я подробнее остановился на моих познаниях и выводах, связанных с постижением тайных глубинных пружин общества, рассказав о косвенном факте присутствия секретных организаций, в структуру которых мне удалось вклиниться своими действиями. Я рассказал о предполагаемых направлениях их деятельности, и о том, что они собой представляют. Она спросила, слышал ли я что-нибудь о масонах, и я ей ответил, что не знаю о них ничего, и тогда она заметила, что многое из того, что я рассказал, похоже на то, как действуют неофициальные масонские ложи. Но, добавила она, даже масонская ложа: это всего-навсего клуб, где собираются люди, имеющие общие интересы. Ведь в каждом городе есть местная знать, и каждый магнат со своей свитой. Естественно, они не хотят, чтобы посторонние знали об их делах, и они "отдельно" собираются вместе, "отдельно" преследуют свои интересы, "отдельно" пожинают плоды своих предприятий. Заниматься такими пустяками, бросила она, бесперспективно и нецелесообразно, ведь для того, чтобы знать все их тайны, достаточно сделаться одним из них. Но музыка, искусство - и "это": вещи несовместимые.

После прогулки мы вернулись в консерваторию.

Обстановка в консерватории мне показалась несколько необычной. Мне показалось, что в тот день здесь царила нервная напряжённость, а ректор консы, Владимир Оловников, был чем-то очень взволнован и озабочен. В одном из классов я передал Ирине Борисовне тетрадь со стихами, которые она по прочтению обязалась вернуть мне, и ещё кое-что: "на хранение". Я на пару часов съездил к Жене в школу, а от него - опять в консерваторию к Ирине Борисовне.

В разговоре с Женей я проговорился об Арановой, о драме моих с ней взаимоотношений, о том, как мы с ней хотели "исчезнуть" из Бобруйска, о том, как наши с ней разговоры по поводу сочетания официальным браком так и остались разговорами, и о коварстве Мони. После встречи с Женей я немыслимо укорял себя за это, грозился себе самому "отрезать язык", и нервно мял пальцы. Из моей непутёвой головы ("из-за языка") выветрилось то, что Женя знает Лариску, хотя, не исключено, и не помнит теперь уже, кто она такая; но к Жениным кругам близки круги, в которых Лариска вращается, а тут уже становится горячо. Ещё я не мог себе простить того, что зачем-то наврал Жене, что Аранова беременна от меня, и что она собирается сделать аборт.

Поэтому в консерваторию я вернулся уже в другом настроении, взъерошенный и взбудораженный своей собственной непоправимой болтливостью, и опять встретился с Ириной Борисовной. У нас с ней происходила длинная беседа; она открыла наугад мою тетрадь со стихами, увидела обращение, и спросила, кто такая Аранова. И я поделился с ней - скупо, в общих чертах, - перипетиями моих отношений с Арановой, рассказал о том, что я писал в последнее время, а она посмотрела мою музыку.

После встречи с Ириной Борисовной я сначала отбыл к себе, а потом из телефона-автомата набрал Лариску. Её мать сказала, что Еведева поехала к своему родному отцу, и я не стал звонить, а сел в трамвай, и отправился туда. Я прибыл вовремя, потому что Лариска как раз выходила, и на мою долю не выпало сегодня мук созерцания её ослепшего отца, страдания которого и мужество меня всегда потрясали. Я почувствовал, что она сейчас именно в том сентиментально-растроганном состоянии, когда самое время просить у неё прощения. Мы посидели с ней на ступеньках в подъезде одного из домов напротив, а после она открыла гараж, где стояла "Волга", которую её отец до сих пор так и не продал. Сначала мне показалось, что, как "встарь", она собирается прокатиться, хотя ни у меня, ни у неё нет водительских прав. Вместо этого она забралась в машину - со мной "в придачу", - и позволила мне себя обнять. И мы "выпили" друг друга: прямо в машине, на заднем сидении, хотя и было несколько неудобно. Я заявил ей, что, если бы мы стали жить вместе, я переехал бы в Минск, оставив за спиной всё своё бобруйское прошлое (а про себя добавил: и настоящее). Вместо ответа она заявила, что не исключена её поездка в Париж с какой-то "высокопоставленной" выставкой, на которой она должна будет демонстрировать одежду.



ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Ноябрь 1982 (продолжение)

После моей поездки в Минск Аранова приходила ко мне два раза: один раз с Нафой, другой раз с Нафой и Залупевич. Теперь она уже открыто играла "в беременность": не в "театре внутреннего актёра" - для самой себя, - а в "театре одного актёра", где я, понятное дело, был зрителем. Она сама всё заводила разговоры на одну и ту же тему: что то одна, то другая из её знакомых и подруг на таком-то месяце беременности; "а вот её любовник, отец будущего ребёнка - её бросил".

Потом Нафа, которая прислушивалась к разговорам Арановой, стала рассказывать подобную история, и когда она дошла до фразы: "Ну, и говорит: "Месячные у меня уже давно прекратились...", лицо Лены дрогнуло, причём, дрогнуло непроизвольно, почти незаметно, но на нём тотчас же отразился испуг. Когда Нафа с Арановой улеглись, я взял Лену на руки, и унёс в спальню. Там я мучил её часов до пяти или до шести утра, потому что первый раз всё очень хорошо получилось, а во второй раз "не получалось", и я был этим удручён и уязвлён, и не оставлял попыток.

В её следующий приход я снова был с Леной с спальне, а Нафа и Залупевич улеглись в зале на тахте. Теперь Лена почему-то противилась моим действиям, хотя такой возбуждённой я её ещё никогда не видел. Укладываясь со мной, она сбросила с себя всю одежду, и её непревзойдённо шелковистая кожа всю ночь оставалась под моими ладонями, как нереальная сказка иного мира. Утром или к обеду Лена, Залупевич и Нафа (а с ними Людка) должны были поехать "в Австрию". Что я мог сделать? Сказать Лене "не езжай"? Но она сама осталась у меня; несмотря на все уговоры Нафы и Залупевич, которая проявила невиданную настойчивость, и даже угрожала какими-то "бля, последствиями". Убедившись в том, что это не помогает, она стала увещевать, бить на самолюбие, и всё-таки Лена осталось, что было равносильно пушечному выстрелу с минимальным "перелётом" чугунного ядра.

Когда девочки покинули нас, я немедленно стал приставать к Лене, и она всё отнекивалась и отстранялась ("не сейчас", "попозже"), и я тогда прямо у неё спросил, в чём дело: может быть, она себя чувствует неважно, или к неё месячные, или... (я сделал паузу - боялся сразу произносить) беременность?.. А она от этого вопроса почему-то расстроилась и ушла. Не обиделась, а именно расстроилась, и даже поцеловала меня на прощанье.

И опять она, уже после того, как остальные ушли, что-то говорила на тему "интересного положения", а также сказала со странным выражением в голосе и как-то выделяя это необычной интонацией: "Что-то меня подташнивает..." Сказала не "тошнит", а "подташнивает".


Когда я приехал из Минска и попал в свою квартиру, задребезжал телефон, и это, как всегда, оказался Моня. Только он сейчас не разговаривал со мной, а прочистил горло и кашлянул своим характерным, неповторимым кашлем - и отключился.

Когда я вошёл в спальню, то увидел, что оба пропавших ключа торчат: один из правой, другой из левой дверцы.

В тот же день или назавтра мне позвонила Нафа, и сказала, что какая-то "молодая леди" все эти дни трезвонила ей и Боровику, и требовала, чтобы меня предупредили о возможных осложнениях с милицией.

На следующий день после моего приезда из Минска, в одиннадцать часов утра, по радио было объявлено, что умер Леонид Ильич Брежнев. Самое интересное, что в Минске, проезжая в троллейбусе по одной из улиц в районе Круглой Площади, я размышлял о том, что политическая эпоха кончается именно тогда, когда она более всего стабилизировалась. Я подумал тогда и о том, что эра Брежнева вошла теперь в свой "нужный", "прогрессивный" фазис, что, если эта эра просуществует ещё немного... Но что-то вокруг подсказывало мне, что этой эре уже конец... И вот - так быстро, через два дня, - это моё предчувствие, эти мои мыслечувства были неожиданно и так резко подкреплены реальностью.

В самой смерти Брежнева, как и во всей его эпохе, было что-то ненатуральное, неестественное; и в том, что объявили о его кончине больше, чем через сутки; и в скоропостижности смерти лидера, оставляющей в том виде, в каком она была обнародована, какой-то привкус недосказанности; в том, что за пару дней до этого события Подгорный и Пельше не присутствовали на Ноябрьской демонстрации, да и во многом другом. Во всём этом крылась какая-то тайна, одна из многих кремлёвских тайн. Ещё не были сняты красные флаги; а с ними рядом уже вывешены траурные чёрные ленты; немедленное закрытие Москвы для въезда иногородних; блокирование выхода из двух станций метро; объявленный траур - на несколько дней: всё это было в стиле Брежнева, и, одновременно, не в его стиле; и, несмотря на кажущуюся логическую "оправданность" и "оправданную" чёткость подобных действий, в этом во всём было что-то странное, противоестественное, какая-то замкнутость и катастрофичная тупиковость.

Многим смерть Брежнева указала на то, что окончена передышка, что никакой отсрочки больше не будет, что немедленно начнутся несуразные, противоречивые, жёсткие и нерадостные события, а обстановка внутри страны должна будет осложниться.

Каждый размышлял над тем, что это событие несёт ему самому, и я тоже; и мне представлялось, что ближайший год или два будет для меня кризисным, неимоверно трудным, и что для моих близких - мамы, отца и Виталика - эти два или даже три года станут периодом самых тяжёлых испытаний.

Оттягивание выбора преемника свидетельствовало о сложнейшей внутрипартийной, межкоалиционной и международной борьбе на самом высоком уровне, когда нарушившийся из-за кончины лидера баланс сил устремлял в образовавшуюся прореху своих собственных и заграничных ястребов, какие с клекотом носились вокруг, готовые живьём хватать, разрывать и глотать обычных живых людей.

Когда было, наконец, сообщено, что высшим партийным лидером, Генеральным Секретарём ЦК стал Андропов, многие, и я в том числе, вздохнули с облегчением: ведь могло быть и хуже. Поседевшие звери, опасаясь за свою судьбу, страшась неожиданных событий, должны были доверить свою жизнь сильному хищнику. И вот тут они решили, что им подходит Андропов, бывший шеф КГБ. Такой кормчий и должен, по их мнению, олицетворять "их" политбюро, быть его выразителем, и сумеет, в случае опасности, в случае осложнений, которые не за горами, найти ответ на любой вызов. Многие голоса склонялись и в пользу Черненко, но о н и решили, что Черненко "не их человек". Он, как член политбюро, слишком "молод", он, продолжая "украинскую династию" Хрущёв - Брежнев будет снова тянуть одеяло на себя (т.е. на Украину), тогда как Андропов "свой в доску". Но, главное, конечно, его опыт на посту председателя секретных служб. И это было к счастью для очень многих.

Особенность этой фигуры в том, что он способен провести необходимые реформы, рационально перестроить структуру управления и контроля, не ломая достижений позднего брежневского периода. Но Лондон и Вашингтон видят в нём слишком большую угрозу своему влиянию и могуществу, и будут с ним бороться всерьёз, вплоть до физического устранения. Андропов способен бросить вызов и "мировому правительству", под которым я понимаю международные силы, влияющие как на политику СССР, так и США, и это для него самое опасное.

В итоге, тем, что Андропов занял высший государственный пост, было положено начало ещё большего усугубления противоречий, внутри- и внешнеполитических, которые назревали годами. Если он будет проводить достаточно мягкий курс, начнутся прецеденты местного решения "национального вопроса", то есть национальные окраины (колонии? провинции?) начнут отделяться. Более жёсткий курс, который рано или поздно ему придётся проводить, вытекающий из его позиции, из его возможностей, из создавшегося экономического и политического положения - сам по себе, при сохранении брежневского стиля управления, прошлых стандартов и сохранения всей прежней структуры, ничего не решит, но лишь усугубит положение. Он лишь усилит напряжённость, накапливающуюся в низах, увеличит давление, и подстегнёт большую часть "верхов" к ужесточению своей политики по отношению к "низам", что приведёт к быстрому расслаиванию общества. Поэтому, зная Андропова, можно предсказать, что он попытается усилить контроль и над "верхами" на местах, но для этого нет на сегодня достаточно численного и достаточно эффективного аппарата. И всё это приведёт к обострению борьбы в самих верхах. Но даже это ещё оставляет Андропову шанс исправить положение, модернизировать империю, сделать её более жизнеспособной, отсрочив её стагнацию. А вот то, что способно поставить ему "окончательный мат": это отношение к его власти силовых структур.

Дело в том, что - прежде всего - высшие и средние чины в КГБ не хотели бы видеть на ключевом партийном посту "своего" человека, человека, который слишком глубоко посвящён в их деятельность, который контролировал её и непосредственно руководил ею на протяжении ряда лет. Конечно, не побывав на средних ступеньках службы в этих органах, он не может быть посвящён во все тонкости, и в этом кроется для него ещё одна опасность. А ведь - особенно в данное время - эти органы представляют собой реальную и грозную силу.

Пусть клубные, как сказала Ирина Борисовна, "объединения". Но кто-то формирует эти более широкие "группы по интересам", а по моему мнению: банды. Подводные неосталинские течения, меркантильный подтекст, за которым скрывается политический расчёт, криминальная окраска, за которой прячется карательная. Кто-то хочет погрузить весь огромный Союз в криминальный беспредел, когда никакие законы больше не действуют. По крайней мере, внизу. И наказать непокорный народ. Кто отдаёт приказы всем этим "бывшим": отставникам, экс-милиционерам, сотрудникам органов на пенсии? Что объединяет эти "нуклеиновые цепочки", которые я вытащил на свет божий, потянув за ниточку: Кавалерчика? Каким образом Аркадий Моисеевич Розенбладт, скромный пенсионер из нестоличного белорусского города, собирает броуновское движение этих разрозненных шаек в Слуцке, Минске, Бобруйске - в осмысленное однонаправленное?

Случайно ли некоторые сотрудники секретных служб, используя своё служебное положение, вмешиваются в этот процесс, на свой страх и риск, пытаясь хоть как-то регулировать его: или за ними тоже кто-то стоит, и цель - отнюдь не обуздание и проверка? А если их цель: способствовать ему - только лишь для того, чтобы в ходе пособничества быть в курсе и держать под контролем? Когда формируются "неосталинские" ударные "штурмовые бригады", когда, опьянённые своей силой, многочисленные представители высшего, обеспеченного, привилегированно-управленческого слоя рвутся почувствовать свою власть, секретные службы не стоят в стороне от этого феномена, и, вероятно внутри разделились на два враждующих лагеря.

Андропов, по своему положению, и в связи с некоторыми особенностями своей личности, вынужден теперь сдерживать всю эту лавину жаждущих крови, сформированных в конспиративные группы, в тайные организации сытых, агрессивных и упоённых собой людей, всех этих нетерпеливых молодчиков, эту лавину, готовую обрушиться вниз, на "низы", чтобы потопить их в крови.

Поэтому, с одной стороны, хотя Андропов, как Секретарь ЦК, именно э т и х устраивает, с другой стороны он представляется им серьёзной помехой.

Ещё одна причина: в том, что этот "бунт" верхов против низов на сей раз должен начаться снизу, а при таком положении эти тёмные силы нуждаются либо в безвольной марионетке, обречённой на смещение через какое-то время, чтобы уступить место и х человеку, либо в таком лидере, как Черненко, который, направляя сверху ход Чёрной Революции, т.е. попросту путчистов, открыл бы клапан, позволяющий выплёскиваться наружу зверино-оргиальным токам, которые бурлят в недрах этой "системы".

(Конечно, не думая о "международном резонансе", о долгосрочных последствиях, о политическом отклике: только бы удержать свою власть.)

Андропов же: человек с дисциплиной ума, по-видимому волевой и прозорливый, выражающий среду так же наделённых дисциплиной деятельности и мерой ответственности лучших государственных мужей - интеллектуально организованных: никогда не пойдёт на это, и постарается не допустить хаоса, самотёка, рискованных афёр в больших масштабах (т.е. потенциально - готовности согласиться с распадом Империи), рассматривая это, ко всему, и как покушение на централизацию государственной власти.

Достаточно ли у него информированности, сознаёт ли он масштабы, осведомлён ли о всей широте картины назревающих катаклизмов? Безусловно. В противном случае, никаких покушений на него - ни удачного, ни неудачных - мы не увидим. Поговаривают, что у него не всё так благополучно со здоровьем, и это даёт огромный дополнительный шанс заговорщикам.

Многие полагают, что немедленное падение советской власти и развал империи может быть только хорошим делом. Падение "железного занавеса", Берлинской стены - как символов тирании, бесправия масс и подавления инакомыслия, - возвращение свободы народам, у которых её отняли... За троцкистский террор, за ленинский террор, за сталинский террор, за все остальные терроры - империя должна расплатиться. Но лишь единицы понимают, что сама наша империя: всего лишь самая большая - но не единственная - часть мировой империи, ещё более жестокой и страшной. Нет, даже не "более"; нет: та несравнимо ужасней. Как самой крупной территории этой невидимой мировой империи, нашей стране достались и самые "крупные" её атрибуты, атрибуты суровости. Но, с другой стороны, чем стабильней и мощнее наша держава, тем больше у неё автономии от "центра", от "мирового правительства", а чем больше у неё автономии, тем человечней и терпимей она становится.

Что будет если падёт Андропов? Если он повалится, как шахматный король после мата? Что произойдёт?

В тех альтернативных реальностях, которые я вижу, может случиться следующее: 1) ядерный конфликт между двумя Державами (двумя полюсами "мирового правительства"); 2) Чёрная Революция формирующихся сегодня банд, которая установит террор на всей территории страны, сделавшись наместником британо-еврейской власти; 3) Чёрная Революция неофашизма или неосталинизма только на территории Российской Федерации, сопровождаемая потерей всех национальных окраин, включая Украину, Молдавию и Беларусь; 4) переход власти на очень короткое время в руки кого-то из "украинской партии", с целью закрепить отторжение от "центрового" контроля Кремля Кавказа и всего Крыма, включая Новороссийск, Симферополь и Сочи, а потом - в руки проимперского реформатора, способного модернизировать и спасти Империю, но не способного удержать власть, что предполагает дальнейшее развитие по сценарию Третьего Пункта.

Но пока Время дало нам ещё одну, "последнюю", передышку, и, если Андропов удержится у власти хотя бы на ближайшие несколько лет, гайки будут закручиваться постепенно, а права и привилегии разных слоёв общества будут уравниваться. Я не исключаю и того, что именно при Андропове востребованность внутри советского общества курса к демократическим переменам приведёт к тому, что "жёсткий" курс правительства будет сопровождаться демократизацией отдельных сфер жизни, определёнными тенденциями к их либерализации.

В дни траура в связи со смертью Брежнева произошли весьма любопытные события. Мне опять (именно теперь) звонил тот же "знакомый "незнакомец", звонил после долгого перерыва, и опять ничего конкретного не сказал; спросил, нет ли у меня "гостей", на что я ответил очень уклончиво. Он спросил ещё: а у тебя музыка играет? - полуутвердительно-полувопросительно. У меня и в самом деле - довольно громко - работал магнитофон. После его звонка - минут через двадцать - раздался новый, почти непрерывный, похожий на междугородний (но не совсем такой именно); и на этот раз звонившим оказался совершенно незнакомый мне по голосу человек, лет пятидесяти, авторитарный и властный. Диалог между нами произошёл примерно следующий:

Интересно, что когда я специально приехал к Киму Ходееву в пятницу, его в назначенное время дома не оказалось. И вообще - у него никого не было. Дверь оказалась заперта. Правда, я прибыл к нему раньше условленного времени, и поэтому ещё немного побродил (потренировавшись в уходе от воображаемой слежки), а затем вернулся назад. Я ждал Кима ещё минут сорок, после чего направился на вокзал.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Ноябрь-декабрь 1982

С Арановой я виделся сейчас каждый день. Я не звал её; она сама приходила, и я - не задумываясь уже теперь над этим - просто отмечал этот факт. Она приходила даже в том случае, если у меня не было спиртного, предупредив лишь, чтобы я приготовил ей что-то поесть. То ли мою маму отвлекали другие проблемы, то ли она на время смирилась с присутствием Лены в моей жизни, только она не тревожила нас своими "инспекциями". Чаще Лена оставалась у меня ночевать, реже - уезжала "домой". Всё это время на субботу-воскресенье она ездила "в Австрию", то есть в Жлобин. Каждый день я ждал нового удара судьбы, воспринимая эту мирную полосу как затишье перед бурей.

И совсем уже чудом было то, что Лена приходила большей частью одна.

Как-то раз мы с ней остались вдвоём: когда Залупевич, которая её "привела", нас вскоре покинула. Судьба подарила нам в этот раз две "банки" отменного коньяка (я притащил их со свадьбы) - и мы занимались методическим опорожнением (в себя...) "первого номера".

- Ну, прост! Будем! С Бахеном и Лахеном!
- На здрове!
- Вова, а ты знаешь, после ч е г о я к тебе пришла?
- После чего?
- Только не напрягайся. Не после аборта или минета. Я была у моего папы-мента. На работе.
- Тебя и туда вызывали?
- Да, как "Скорую Помощь".
- Правда?
- Нет, неправда... Мой папочка меня пригласил на лекцию.... чтобы повысить мой познавательно-образовательный уровень. Видишь, как он заботится о моём интеллектуальном развитии? Не то, что Вовочка Лунин, который больше всего заботится о моём всестороннем развитии... в кровати.
- А кто читал лекцию? Генерал-майор КГБ? Или поручик танковых войск?
- Не угадал. Такой маленький дядечка, в очках с толстыми стёклами; он их всё время снимал и протирал, хотя читал из своей поседевшей головки. По памяти.
- По чьей памяти?
- Не по твоей... наверно...
- И на какую тему лекция?
- "Вред алкоголизма".
- А... Что ж, в самую точку. Может быть, нам остановить руку, и не опрокидывать вторую? А? Что скажешь? Хотя бы из уважения к профессору.
- Профессор Иртеньев считает, что пить вредно.
- Бедный профессор!
- В каком смысле?
- Он не знает, что не пить тоже вредно.
- А...
- Хотя, конечно, смотря с какой стороны подойти к этому вопросу.
- Да. Спереди или сзади... Потом папин начальник сказал поднять руки всем комсомольцам.
- В смысле ханд ин хох? И пф-пф-пф...
- И я тоже подняла...
- ... из солидарности... канешна... хотя... ты всегда поднимаешь... если уж ты не поднимешь... тогда - значит - нихто...
- Да. Я тебе всегда поднимаю... Настроение, и всё другое... А мне шепчут: а у тебя комсомольский билет есть? А я киваю: не-а, только "волчий билет". Я ж никогда не была... комсомолкой...
- Вот такие кроманьольцы / Записались в комсомольцы.
- С Бахеном и Лахеном!
- По Бахену!
- Угадай, какую лекцию ещё там читали?
- В смысле познавательности? Или безопасности? Может быть, о том, как правильно размещать не стеариновую свечу в заднем проходе?
- Вова! Ты опять не угадал! Что с тобой сегодня такое? Вторая лекция была о вреде голубых.
- Колготок?
- В прямом смысле.
- Тебя не поймёшь... То задний, то прямой...
- Об антисоциальной деятельности геев и лесбиянок.
- О! Какой ахтунг! Я чуть не подавился. О контрреволюционной деятельности голубого минета.
- Вова, черт побери! А это красиво. "Голубой минет"... Я прямо в задумчивости. Голубой период у Пикассо. Голубой салон... у кого там?... Голубой унитаз. Голубой квадрат...
- Чёрный квадрат...
- Да ну его!..
- Так какой, ты сказала, период? Голубой?
- Не казнить... период... помиловать...
- А у тебя периоды бывают? Или всё: климакс.
- Климакс бывает ещё в конце полового акта. Так в умных журналах написано. Они послеоргазмовый период так называют.
- Надеюсь, ты имеешь в виду журналы на английском американском жаргоне?
- Языки в умных книжках называются диалекты.
- Это мы знаем. Теории трёх штилей. Фонемы и морфемы.
- Фонографы и порнографы.
- Пять с плюсом!
- Пять с Бахеном!
- А фто? разве это уже пятая?
- А хрен его знает!..
- Лена, как же я без тебя буду? Меня нихто никахта ни сделает и наполовину словоохотливей.
- Конечно. Вы же с твоей Софой не киряете, а читаете умные книжки, на тему "Позднее развитие у детей в семь-е алкоголиков...", или "Присутствие...", вернее, "Отсутствие модальных ладов в Пятой симфонии Бетховена".
- Лена, ну откуда ты всё знаешь?
- А я на лекции хожу... С Бахеном и Лахеном.

По меньшей мере однажды мы ещё возвращались к этой теме. И я заметил тогда, что в Горкоме комсомола, и вообще среди комсомольских работников особенно много голубых. Кто-то мне говорил, что ещё в КГБ. Но это явление, даже когда оно на клубной основе, не более омерзительно, чем любая подобная корпоративность, когда все посты и должности получаются через постель. К Моне, Боровику, Клипу или Федоре у меня не было никакой предвзятости. Я судил их только в зависимости от их человеческих качеств. А курс на "усиление ответственности" за вступление в гомосексуальную связь: это абсурд. Да эти люди рождаются таковыми, просто не всегда осознают - чаще: подавляют свои влечения. И никакими угрозами рождаться им такими не запретишь. Ну, будут их ставить к стенке. А они всё равно будут плодиться. Приехали. Добро пожаловать в страну Пуританию. Я не хотел говорить с Леной на эту тему не из-за опасения, что она с кем-то поделится (и кто-то на меня донесёт). Просто не собирался быть занудой, зная, что меня всё равно понесёт. А Лена выразила то же самое в двух-трёх словах: что, к нам теперь уже и в жопу будут лазить?

В этот период мы часто лежали с ней на тахте бок о бок, перелистывая глянцевые иллюстрированные журналы, которые она привозила "из Австрии", вели беседы о музыке, литературе, даже о поэзии. Я читал ей свои новые циклы, а ещё - немного грустные и очень смешные стишки Аркадия Кацмана, одного из моих приятелей, больного псориазом заику, безнадёжно влюблённого в Софу. Ей очень понравились стихи Ирины Борисовны и Еведевой, но она каким-то шестым чувством распознала, что это Ларискина поэзия, и попросила меня больше её не читать. Имя Ирины Борисовны Морих я при Лене никогда не произносил, считая, что так будет лучше ("для всех"), но Аранова быстро определила, что автор этих стихов - женщина, и сказала, что это, наверное, моя "платоническая любовь". Меня удивило, что ей полюбилась Маргарита Новикова, Витя Сошнев и особенно Михаил Печальный (Аксельрод), но жутко не понравились поэмы Гриши Трезмана, как она выразилась, надуманные, вычурные и напыщенные. Из "великих" поэтов она терпеть не могла Бродского.

Мне показалось любопытным, что стихи ещё одного моего минского приятеля, Валеры Липневича, как и мои собственные, написанные в похожей манере, Аранова совсем не воспринимает.

Пока я стучал на своей печатной машинке, Лена как правило болтала по телефону, сидела или лежала с книгой, а телевизор надрывался вхолостую. Явно обидевшись, что не произвёл впечатления. Она мне как-то призналась, что сама может показать такое, что по телеку никогда не посмотришь.

А когда у меня иссякало вдохновение, или намеченная на сутки работа оказывалась выполненной, я спешил приобщить Лену к истории живописи и архитектуры, и мы (так же, лёжа рядышком на животах) пересматривали художественные альбомы с репродукциями из моей огромной коллекции. А ближе к вечеру, примерно после четырёх, я обычно музицировал: писал песни и музыку, играл для Лены, пел ей свои новые "шлягеры", и она иногда подпевала мне робким и ломким сопрано.

В эти дни она больше не спала со мной одетой. Если у нас ещё кто-то был, мы закрывали дверь спальни, и делали всё так, как если бы оставались совершенно одни.

Я ездил пару раз на свадьбы со "Шлангами", и один раз с бригадой Махтюка, Метнера, Терёхи (Терещенкова). Появлялись у меня и контрольные, и я заработал на них примерно с полсотни. Из моей доли участия в докторской диссертации, которую писал для кого-то знакомый Владимира Сергеевича, мне досталось целых полторы сотни. В общем, я неплохо зарабатывал в этот период, и хорошо понимал, что к т о - т о не мешает мне это делать.

Интересно, что с Арановой зачастила ко мне Ирка (фамилию её не могу вспомнить), которая работает теперь администратором в театре. Мне что-то в ней сразу же не понравилось. Она в Бобруйске совсем недавно, и сходу устроилась администратором (работа не бей лежачего). Она побывала замужем в Минске, потом развелась, и вот - переехала в Бобруйск. Оказалось, что она давняя подруга Арановой; по-моему, они даже учились в одном классе. Они стали при мне вспоминать о своих старых друзьях, свою школьную компанию, и т.п.

Они много говорили о каком-то парне, с которым когда-то учились, и который теперь живёт в Минске; потом Ира вспоминала, как утонул один её любовник - лётчик, - на карьерах, где они (и она в том числе) шумной гурьбой проводили ночь.

Я находил общий язык пока со всеми, кто приходил с Арановой; преодолевая ощущение натянутости, заменяя его непринуждённой беседой, наполнял всех - и плохих, и хороших - неким ощущением присутствия, соучастия, сопереживания... но не с Ирой. С ней у нас оказалась какая-то несовместимость. Может быть, конечно, я просто за всё это время (без месяца год...) сильно устал...

Мне с большим трудом удавалось преодолеть ощущение натянутости, а потом оно появлялось снова, накапливаясь и оседая.

Я чувствовал в Ире ещё что-то т а к о е: как если бы, приходя ко мне, она преследовала какие-то вполне определённые ц е л и. Может быть, её заинтересовала моя кооперативная квартира? Или её интересовал человек из круга моих знакомых, с помощью которого она могла бы из администраторов театра прыгнуть повыше: в секретарши одного из секретарей райкомов, и, кто знает, может быть, даже горкома?

Что-то в поведении Иры мне определённо не нравилось, как я ни старался настроить себя на самый дружественный и благожелательный лад. И она относилась ко мне скрытно-недружественно, настороженно и неприязненно с первой же минуты, особенно после того, как ей не удался со мной фамильярный, панибратский тон и попытки разделить нас с Арановой (я дважды пропустил мимо ушей намёки о том, что неплохо было бы, если бы я Иру пошёл провожать (время отнюдь не позднее).

Кроме того, мне показалось, что, после двух посещений, Ира стала испытывать к Арановой что-то наподобие зависти, или, во всяком случае, что-то в этом роде. Она пыталась переключить на себя моё основное внимание, подорвать моё счастье от того, что Лена находится рядом. Она, почти не скрываясь, делала намёки на то, что это зазорно - жить с такой известной шлюхой (как Аранова), что это должно уязвлять моё мужское достоинство.

Лена опять все разговоры сводила к случаям с её знакомыми и подругами, когда их - в положении - бросали те, кто был причиной беременности, при этом внимательно глядя в мои глаза.

Описывая события как можно более сжато, я должен вспомнить о моём посещении кинотеатра "Победа", где я смотрел фильм режиссёра Тарковского "Солярис", в то время как Лену с Ирой я оставил у себя, и запер их - как велела Аранова (в "Победе" проходил фестиваль фильмов этого знаменитого режиссёра: "Андрей Рублёв", "Сталкер", "Солярис", "Зеркало", "Иваново детство").

В моё отсутствие Лена с Ирой поссорились, и "работница культуры" чуть было не бросилась на Лену с кулаками. Когда я пришёл, ссора была в самом разгаре, и я стал свидетелем того, как Аранова умело предотвратила перерастание конфликта в рукопашный бой. Но моё появление по-видимому подействовало на Иру, как на быка красная тряпка, и она всё-таки ринулась на Лену когтями вперёд, готовая то ли выцарапать ей глаза, то ли вцепиться в волосы. И когда на её пути встал я, мне немного досталось, но, используя те самые блоки, о которых я рассказал в предыдущем томе, я стал принимать все отчаянные удары взбесившейся тигрицы своей блоковой "арматурой", и она, естественно, отбила об меня свои нежные лапки. Ира взвыла, показав, что у неё тоже есть слёзы и сопли, и рванулась к двери, а Лена, конечно, за ней. Ира оторвала ручку; обе долго не могли выйти, а Ира готова была снова броситься на меня.

А назавтра мне позвонил Моня, и, как ни в чём не бывало, спросил у меня, где Лена. Я ответил ему, что не знаю, и тогда он велел передать ей, что "в следующий раз", когда она появится у меня, она не должна отпускать от себя Залупевич, и что это "очень серьёзно". Он дважды повторил это, и с особым нажимом подчеркнул, чтобы я это "не забыл передать". Поэтому я не удивился, когда Лена опять пожаловала ко мне не одна, а с Людкой, только не с "нашей", а с той Людкой, которой то ли восемнадцать, то ли двадцать лет. Хоть она и участвует в их тусовке, но "в Австрию", как мне известно, не ездит. Несмотря на то, что она девочка исключительно симпатичная, её вульгарные манеры и вёрткие, неприятные движения делают её не совсем привлекательной.

Вечером она напилась и повалилась спать: когда мы с Леной ещё поддавали на кухне и травили анекдоты. А ночью она голышом ворвалась к нам в спальню, прошлёпала к самой кровати, застав нас на весьма интересном месте, и плюхнулась в постель, вёртко ёрзая своим разгорячённым телом и обслюнявив и меня, и Лену. Она пыталась облизать моё мужское достоинство, только что вынутое из Лены, но я этого не позволил, и мы прислонили её к стене с противоположной стороны от изголовья. Оттуда она попросила, икая: "Девочки, мальчики, занимайтесь тем, чем занимались, я вам мешать не буду. Правда. Пожалуйста". И, повинуясь какому-то сумасшедшему импульсу, мы продолжали, а Людка сидела у нас в ногах, с коленями у подбородка, и глядела на нас блестящими, расширенными, дикими зрачками.

Следующий раз Аранова пришла с Нафой. Как водится, они выпили, а после всех разговоров легли спать. Я думал взять Лену на руки и перенести в спальню, как не раз уже делал - но произошло непредвиденное: она не дала себя поднять, вскочила, и резко говорила со мной. Я повторял попытки ещё два раза, но из этого ничего не вышло. Лена пресекала мои потуги с какой-то особой яростью, и решительно говорила со мной: так резко, как, наверное, никогда. Я лёг в постель, и чувствовал кипящие в лежащей в соседней комнате Лене токи. Это были какие-то звериные, жестокие ощущения, которых она при мне никогда прежде не выказывала. Я пересиливал их, я был потрясён, я был захвачен этими тупыми, бьющими в ней силами.

Потом я, ощущая в себе прилив необыкновенной бодрости, встал, решительно оделся, и вышел за дверь. Я быстро пересёк двор, и с улицы пробрался во двор общежития. Я инстинктивно почувствовал, что на сей раз ушёл от возможного "хвоста", и что до поры - до времени меня тут никто не увидит. Я был в лёгкой куртке, одетой на рубашку, без шапки. Но, когда я прислонился к стене в углу, в тени, под навесом у двери, я задремал, и не ощущал холода. Сорок минут мне удавалось бороться с холодом; потом я почувствовал, что меня уже ищут, и могут обнаружить тут. Я быстро вышел - и преодолел два квартала, и там, в чужом дворе, спрятался в подъезд. При возвращении меня засекли только у моего дома.

Тут я вошёл в квартиру, запер дверь и лёг спать. Но эта прогулка многое решила. Ведь - как бы фантазируя, где я был, и подменяя свои ночные блуждания вымышленными событиями, - я представлял себе, что у меня будто бы состоялось свидание с Аллой, что живёт на квартире у бабушки Буни, с которой мы стали сближаться. Я представил себе, что было бы, если бы такое свидание привело к настоящей близости. Тем, что я отлучился, я как бы говорил Лене: "Ага, ты мне отказала? Ты меня отвергла? Что ж! Я не последний парень на деревне". Забывая о том, что нас связывало, о долгих двенадцати месяцах, в течение которых Лена была всегда где-то рядом. О том, что она живой человек, и, пусть шлюха - тоже имеет право когда-нибудь отказать.

Мне казалось, что после той ночи уже всё потеряно, и ничего назад не вернуть. Но нет, Аранова уже в себе преодолела свой стресс, и мы расстались мирно. Более того. Видя, что я не приглашаю её на следующий раз, она без тени жеманства сказала: "Вова, мы к тебе завтра придём". И это было вполне обдуманное решение.


Теперь уже не раз от разу, а постоянно - ополо месяца - Аранова бывала у меня каждый день. Она не жила у меня в буквальном смысле, как те две или две с половиной недели, но часто со мной ночевала, или проводила у меня большую часть дня, или хотя бы забегала на часик. Я чувствовал, что это самое большее, на что она имеет право, и те, кто мог бы этому воспротивиться (кроме Мони) пошли на неслыханную "филантропичность". Я не выпытывал у неё, что она делает большую часть суток, и не потому, что стал любить её меньше. Скорее, наоборот. Просто так было, и всё. Я равнодушно относился теперь к деньгам; не берёг их, не "складывал"; не рассчитывал, как распределить их на месяц. Я покупал по две бутылки водки, а то и по три, а когда деньги кончались, я говорил об этом.

Как-то я сказал Лене (в ответ на очередной рассказ о том, как одна из её подруг оказалась в положении, и нашла выход из этого положения с помощью гинекологического кресла) "смотри, хоть ты не наделай глупостей", и это было ошибкой: ведь если бы она в самом деле была беременна, она могла воспринять это как приказ сделать аборт.

Однажды я прямо спросил, не беременна ли она от меня. Тогда она как-то странно отвела глаза, они у неё забегали, и она сказала "нет, нет".

Больше я к этой теме не возвращался.

Мне было известно не только о том, что Лена ездит "в Австрию" каждую субботу - воскресенье, но и что она живёт с австрийцем венгерского происхождения, там, под Жлобином. Но я её уже к австрийцу не ревновал.

Каждый раз, когда она должна была отправиться "в Австрию", она устраивала бунт: не хотела ехать, и только с большим трудом Нафа и Залупевич вынуждали её.

В последний раз она ещё больше обычного противилась, и по всему было видно, что она особенно остро переживает. Она словно предчувствовала, что должно случиться, и ни в какую не желала ехать, как Нафа и Залупевич ни уговаривали её. И только с помощью невероятной настойчивости они в конце концов всё же её убедили.


Тем временем сближение с Аллой, что живёт у моей бабушки на квартире, шло полным ходом, как будто тогда ночью, выйдя на полтора часа из дому, я действительно был с ней. Идеальное представление, сформировавшееся в моей голове, обретало реальную форму быстрей, чем я думал, как будто между мыслью и действительностью не существует никаких перегородок.

Теперь, когда воплотилась в реальность моя основная мечта: когда Лена была со мной каждый день, и надежда на то, что ещё через год нас, может быть, оставят в покое (а на следующем этапе - я отучу её пить и лазить в чужие кровати), - ещё никогда не казалась такой достижимой, моя предательская натура уже готовила измену, наставляя меня на более лёгкий путь. Так вот и с Лариской я рассчитывал на лёгкое счастье, и увлёк за собой неискушённую девчонку (редкой красоты и обаяния), полагая, что теперь мне гарантирована её привязанность на всю жизнь; и не женился на ней - хотя бы тогда, когда ей только исполнилось восемнадцать, - наверное, всё же от недостатка мужества.

Алла, бабушкина жиличка, шестнадцатилетняя девица живого, подвижного характера, сочетала в себе огонь и лёд, задор и задумчивость: такое вот редкое соединение противоположных качеств. В ней уже присутствовал определённый лоск и шарм, и, если в дальнейшем развить эти качества, она разовьётся в умную, роскошную женщину; но если она попадёт "не в те" руки, доминировать в ней будут деревенские черты, которые её несомненно "испортят".

Я играл с ней, как кошка с мышкой: не в том смысле, что именно с ней играл, а в том смысле, что видел и понимал, конечно, к чему идёт, и до боли в сердце не хотел покидать Аранову, делая попытки сопротивляться влечению.

В какие-то дни я справлялся с ним - как толстяк справляется с голодом, мечтая о похудении, - но неожиданно Алла попадалась мне навстречу в проходе во двор, или на Интернациональной, или возле остановки троллейбуса: и тогда голод "справлялся со мной", а не я с ним, и все эти ужимки - отскоки и приближения - напоминали мне поведение кошки, забавляющейся жертвой.

Мне стоило большого труда убедить себя, что она несовершеннолетняя, а за совращение малолетних много дают, и моё счастье, что один раз всё обошлось: с Лариской, хоть я и остался с разбитым сердцем. И день-два я действительно не думал об Алле. Потом наступал третий день, и я должен был проведать - в конце концов - свою бабушку, и заставал у неё Аллу в домашнем халатике, соблазнительную, восхитительную и тонкую, как лоза; такую честную, с открытым взглядом, в котором предполагалась преданность; и мне вдруг так хотелось нормального мещанского благополучия - простого, незамысловатого, чуть-чуть обывательского, - какого я никогда не дождался бы ни с Неллей, ни с Софой, не говоря уже о Лариске.

Вокруг неё увивались два-три юных хлыща, и я говорил сам себе, что она именно им принадлежит, своему поколению, а я - старый хрыч для неё, в мои двадцать восемь лет - старше её на десятку с хвостиком. Ей будет неинтересно со мной, и вообще - зачем она мне нужна, когда у меня есть и Софа, и Лариска, и Аранова.

Но я уже попался на крючок, заглотнул наживку, и теперь меня затягивало в чёрную бездонную яму, которая есть не что иное, как выход в иную среду, где мои жабры не смогут дышать, ибо я создан для совершенно иного мира. И если год назад моя просто большая беда состояла в том, что я "спутался со шлюхой", то сегодня моя огромная, необъятная беда состоит в том, что я, связавшись с Аллой, неизбежно вынужден буду "распутаться". Может быть, самое прекрасное в моей жизни, самое достойное и дорогое: это то, что я сумел добиться взаимности и привязанности от Лены, и вот теперь я собираюсь всё погубить.

Но не зря ведь есть поговорка "а Васька слушает, да ест". Если меня ничего не остановит, из меня за несколько лет разовьётся будущий Метнер, и вся моя цель в жизни будет состоять в стакане водки, какой надо обязательно закусывать юбкой. Вопреки моей огромной любви к Лене, моей жалости к ней, вопреки всем человеческим установкам, та воронка, что находилась у несовершеннолетней Аллы между ног, затягивала меня с той неодолимостью, с какой магнит притягивает к себе кусочек железа, и первый меткий выстрел в неё моего фаллоса, первый точный плевок виделся лишь делом времени. С переменным успехом я мог лишь отсрочить его (что и делал), и так вот ходил кругами, как борцы один вокруг другого перед решающей схваткой.


Неделю назад в "бункере" застал Прыщавого, фамилия которого Гольдберг или Гольдман, приятеля Саши Шейна: такого же омерзительного наглеца и кривляку, как тот. Вернее, этот был ещё наглей и отвратнее.

Ему удалось навязать аудитории дискуссию о геях и лесбиянках, которых он называл "грязными пидорами", "мочалками на мочалках", которых "надо мочить в сортире", и "давать за это "вышак".

Я хорошо помнил о том, что рассказала Аранова, и вообще был наслышан о планах Андропова по борьбе с алкоголизмом и разными социальными (и не только) извращениями. Особой симпатии к голубым я никогда не испытывал. (Меня на мужиков не тянуло.) Но и особой антипатии - тоже. Да этот Гольдберг был сам хуже тысячи голубых проституток. Те подставляли свой анус хотя бы за деньги, а этот сам по себе был анусом, так что анальный секс стал бы ему комплементом.

Будучи сам представителем преследуемого во все времена и во всех без исключения странах меньшинства - инакомыслящих (не путать с проплаченными "диссидентами") - я не мог промолчать, когда нападают на другие "меньшинства".

При всём моём уважении к Андропову, и при том, что это была самая очевидная провокация, я встрял в разговор, заметив, что, прежде, чем рассуждать о голубых, их ненавистнику следовало бы сначала хотя бы подмыться, потому что, в отличие от него, все голубые без исключения - большие чистюли.

Глазки Прыщавого загорелись: сумев меня завести, он добился того, чего ему надо, и он стал подначивать меня, обрушившись на геев ещё более грязными эпитетами.

- Ну, хорошо, ты как крупный государственный деятель, который встревает в сферу, что является прерогативой государства...
- ...я никуда не встреваю...
- ...задумал искоренить мужеложство. А знаешь ли ты, что в гитлеровской Германии уже пытались искоренить: и что, искоренили? Всех геев у дойчей бросили в лагеря смерти - как коммунистов - и всех там сожгли на масле, как евреев.
- На газу.
- Заткнись, Юрек, я с Вовкой разговариваю.
- Ну и что?
- А то, что геи всё равно не перевелись. Потому что у них такая конституция, такая предрасположенность. И они такие же люди, как все, только у них особая психология, ориентация другая. И до тех пор, пока они не лезут к нам в жопу, нам нечего лезть к ним.
- Ну, ну, я слушаю.
- Когда они там в Кремле говорят, рассуждая об этом, как о социальном явлении, им можно, там они знают, что делают, а вот когда такие анусы, как ты, вякают на эту тему, получается, что ты заодно с Гитлером, и хотел бы пересмотреть итоги войны и победу над гитлеризмом, идеологию которого через его решение искоренить геев ты поддерживаешь.
- Но-но, полегче, потише! Ты-то сам, ты, блядь, паразит, тунеядец, нигде не работаешь!..
- Кто тебе сказал, что я не работаю?
- А где?
- На кой хрен тебе? Я же не спрашиваю у тебя, в каком институте ты в Минске учишься, и скольких из твоей группы вызывали о органы, в милицию, в ОБХСС. А ведь мог бы узнать.
- Ты на что намекаешь? Ты против КГБ? Ты их не уважаешь?
- Их-то я как раз уважаю. Потому что их есть, за что уважать. А вот таких, как ты, они не переваривают, даже если ты им что-то приносишь. Потому что своей наглостью, развязностью и цинизмом ты подрываешь веру в государственные органы.
- В какие органы?
- В государственные.
- Да успокойтесь вы! Что вы сцепились! Вова и сам иногда их называет пидорами.
- Да, каюсь... Только с другим смыслом. Этим словом я называл отнюдь не голубых, а тех моральных уродов, какие готовы подставлять свой зад любому за помощь в продвижении к их мерзким целям: кооперативной квартире, даче, машине, креслу в кабинете, обитом полированным деревом.
- Чуваки! Да он же обсирает всю власть, снизу доверху!


Как раз в четверг мне пришла в голову гениальная идея перехитрить самого себя, и я пригласил Аллу с её подругой Ирой к себе в гости как раз когда ожидал прихода Арановой, Нафы и Залупевич. Чтобы отрезать себе путь к Алле, а ей ко мне. И обе девочки пришли как раз вовремя. Залупевич дрыхнула на тахте, у стенки, уже основательно вмазавшая, а Нафа с Арановой поддавали, с рюмками в руках, которые сразу спрятали, подумав, что опять нагрянула моя мама.

Ира с Аллой изумлённо оглядывались по сторонам, а потом, когда состоялось знакомство, они с восхищением трогали маленький крестик на шее у Нафы - с бриликами, вертели серёжки Арановой, рассматривали "невиданные" Ленкины кожаные штаны и её классные модные полусапожки. "Смотри, Ленка, - сказала Наташка, показывая на Аллу, - конкуренты подрастают. А ну-ка, повернись... не так, вот так... Что скажешь? Принимаем кандидаткой в свою компанию? Записываем на лист ожидания?"

- Да оставь ты эту девицу в покое. Ещё скажешь, с детского сада в кандидатки записывать.
- А что, лет через пять запись в наши ряды станет такой дефицитной, что нужно будет уже с пелёнок записываться. Как в монахини.
- Ну, ты и скажешь!
- А что? Девчонка ничаво. Сосиску напоминает.
- Далась тебе эта Сосиска!
- Я смотрю, Ленка, у тебя сегодня настроение никудышнее.
- А что такое "сосиска"? У меня разве фигура... сосиску напоминает, - обиделась Алла.
- Да нет, была у нас такая... С такой партийной кличкой. С Вовочкой спуталась. И с его помощью покинула наши ряды. Он её выдал замуж в Ленинграде. Потренировал перед свадьбой - и выдал.
- А чего ты так, Нафа, вздыхаешь? Тебе тоже замуж хочется?
- Ну, почему ж нет? Вот выйду замуж за гражданина из Австрии, да и уеду к нему на родину для обмена опытом.
- И есть кандидат?
- У нас всегда есть.
- Вот здорово!
- Здоровей не бывает.

А Ленка перебралась ко мне на колени, как будто прекрасно знала, какой опыт я ставлю и зачем здесь эти восьмиклассницы. Пить мы им не предлагали: спаивание несовершеннолетних сурово карается по закону. А Ленка набросилась на меня взасос, проникая глубоко языком, и её такие родные, столько перестрадавшие и столь прекрасные карие глаза никогда не были мне понятней, дороже и ближе.


Потом, когда пэ-тэ-ушницы покидали нас, я даже не дёрнулся их провожать, и мы ещё много киряли, а к вечеру Нафа и Залупевич ушли.


Назавтра я встретил Аллу на Октябрьской, на стороне стадиона, и она остановилась, так что мне ничего не осталось другого, как остановиться тоже. В свои шестнадцать с хорошим хвостиком она была уже вполне сформирована; красивая девочка высокого роста - рост подчёркивал её худобу. И правда - почти как Сосновская.

Мы болтали с Аллой почти час, а потом я проводил её к своей бабушке. Она призналась перед этим, что никогда раньше не представляла себе, что вот... такая именно... Аранова. Я спросил её с удивлением, откуда она про неё знает. По-моему Алле я раньше ничего не рассказывал. Алла объяснила, что у наших двух кооперативных домов картонные стены и большие уши. О моих приключениях, о Таньке Светловодовой и об Арановой знает весь двор. Битый час, что мы с ней стояли у стадиона, я взахлёб рассказывал о своей роковой страсти, о том, сколько препятствий, сколько помех стоят на пути нашей любви.


А когда Лена уехала "в Астрию", я пережил странную ночь. Я то спал, то не спал, и перед моими глазами стояла Аранова. Мне снились её глаза в стоячей воде. Мне снился лес, вернее, редкий перелесок, похожий на тот, что у Глуши, или на тот, что у Глуска... или у Городка. Я стоял у какой-то канавы, типа тех, что идут по краям торфовых полей. Наполненной водой по края. И в ней отражалось глубокое голубое небо с плывущими по нему облаками. И, хотя я смотрелся прямо в эту воду, ожидая увидеть своё отражение, на самом деле из неё на меня в ответ смотрели другие глаза. И как будто прощались. Мой ангел-хранитель последнего года; при всех взрывах отчаянья, связанных с ней, при всех её противоречиях и наших проблемах: моя, как никто другой; та, при которой со мной ничего не случилось. Единственная. Неповторимая. Леночка Аранова. Моя любовь.