Лев ГУНИН
ДОПОЛНЕНИЕ К СКАЗАННОМУ
по заметке Владимира Антропова
По небу пролетают два духа в белых плащах,
но с косыми монгольскими глазами.
- - -
И замки мирового торга,
Где бедности сияют цепи,
С лицом злорадства и восторга,
Ты обратишь однажды в пепел.
Велимир ХЛЕБНИКОВ
1.
С самого начала следует разъяснить, какие причины подвигли меня на это эссе.
Оно возникло как отклик на несколько строк обо мне в обзоре поэзии 104-го
номера "ВеГона", составленном Владимиром Антроповым. Сие отнюдь не означает,
что я считаю его слова несправедливыми или вступаю в полемику. Зная об особом
(говорят: одиозном; но я не любитель ярлыков) ко мне отношении некоторых коллег,
он с ходу выбрал неверный тон человека чуть-чуть оправдывающегося. Эти заметки
призваны подтвердить его отменный вкус и эстетическую последовательность.
Было вскользь замечено о литературных манифестах; это касалось нашей с Фараем
полемики с редактором журнала "Арион", Алексеем Алехиным. Принципы моей позиции
выражены в нескольких литературных манифестах: "Поэзия ультрасимволизма (Манифест)"
(совместно с К. С. Фараем), "Ответ на антиманифест А. Алехина", в эссе-обращении
"Письма с Понта", и в развернутой литературно-критической работе "Гостевая
"Лимба" как арена литературной борьбы". Моя концептуальная платформа просматривается
также в участии в так называемой дискуссии критиков (Кукулин и другие).
С одной стороны, упоминание о литературных манифестах было не совсем удачным.
С другой стороны, Владимир поднял крайне важный пласт проблем состояния
современной русской поэзии: в частности, почему в открытые - по его мнению
- шлюзы не хлынуло ничего с Запада. Вопрос этот гораздо шире - и мной понимается
как вопрос о глубочайшем кризисе в русской литературе.
Говоря о кризисе, нельзя обойти молчанием то, что - вопреки ему - большинство
авторов стали писать технически грамотней, особенно молодежь. Точность и меткость
выражений, афористическая емкость, яркость каждого отдельного образа, тонкая
работа с фонемами, виртуозность метафор, стилистическая адекватность, эрудиция,
неизбитые рифмы, мастерское владение поэтическими размерами и формами на
уровне образности: вот что "хлынуло". В приоткрытые ("настежь" - так и не
открыты) шлюзы хлынула волна более высоких стандартов. Могло ли "хлынуть"
что-то другое? Литература на Западе находится в таком же плачевном состоянии
(поэзия - и говорить не о чем). Что касается жижи, то ее - своей - и в России
хватает.
("Неужели начинающие поэты не понимают, что теперь, когда техника русского
стиха разработана достаточно, когда красивые стихи писать легко, по этому
самому трудно в области стихотворства сделать что-либо свое. Пишите прозу,
господа!" (Брюсов)
Я бы назвал кризис в русской поэзии "кризисом духовности". Из мастерски
слепленных кусочков не создается цельных образов; мы видим больше то, что
просвечивает сквозь витраж.
Остановимся на мнении об отторжении русского верлибра как явления, привнесенного
с Запада. (Почти на век Россию как бы отсоединили от европейской кислородной
подушки, и теперь она уже не в состоянии дышать кислородом).
Россия сама и была Европой. Русский стиль, русский народный орнамент, русская
музыка, русский фольклор - к началу 20-го века стали узнаваемым и совершенно
интегральным атрибутом европейской культуры, впитались в саму кожу старушки-Европы,
были (вместе с другими элементами) ее культурологическим лицом. От Варшавы
и Берлина до Парижа, от Цюриха до Милана русский элемент присутствовал буквально
во всем. Европа и Россия дышали одним и тем же воздухом, одни и те же моды
и вкусы господствовали от Венеции до Петербурга, распространяясь за считанные
недели, если не дни. Трудно представить себе, каким образом с такой скоростью
эстетические концепции и литературные веяния, возникавшие в одном конце Европы,
отзывались эхом в другом - в эпоху, когда не было радио и телевидения, не
было Интернета. В ту эпоху совершенно невозможно было сказать, кто являлся
более европейским поэтом - Анненский или Метерлинк, Маяковский или Жан Кокто.
Когда власть в России захватило первое советское правительство (в нем из
384-х его членов - только 13 были русскими (остальные - этническая почва Бунда,
Поалей Цион и идей Герцля), когда позже к власти пришел тиран-диктатор с
изощренной восточной ментальностью, Россия была "отсоединена" не от европейской
кислородной подушки - но от самой себя. Колоссальный интеллектуальный потенциал
ее был направлен в узкое русло целей новых чингиз-ханов, культурно несовместимых
с Россией и подмявших ее под себя.
Самые звучные имена - Мандельштам, Анна Ахматова, Борис Пастернак и Иосиф
Бродский - ни в коей мере не связаны с верлибром. В то время, как в Европе
верлибр царствовал повсюду, в России он казался умерщвленным.
Какое бы звучное имя мы не взяли (Александр Кушнер, Наум Коржавин, Давид
Самойлов, Юнна Мориц, и т.д.) - мы вряд ли найдем какие-либо следы верлибра.
Отвечала ли эта ситуация русским национальным корням, отвечало ли искоренение
верлибра естественной культурной тенденции - или было отражением ущербности,
навязанной нивелированием широты российской культуры чуждой доминирующей ментальностью?
Не оставил ли этот чуждый диктат свой отпечаток в этническом составе "корпуса
русской поэзии"? Не подтверждают ли политические заявления Юнны Мориц и других
поэтов (выявившие бОльшую связь с другим государством, чем с Россией) это
предположение?
Вряд ли стоит сомневаться в том, что Мандельштам и Пастернак остались бы
лояльны России, ее культуре, в том глубочайшем смысле, который смыкается с
метафизикой; даже в наше лукавое время. Чего не скажешь о Мориц и Бродском.
При всем чудовищном таланте последнего, он - больше произведение юношеской
бунтарской черни подворотен, чем бездонного зова непознанного и таинственного.
Его стихи несут, скорее, налет китча, вызова, онтологических акцентов, чем
глубинной метафизической сущности, привкус которой ощущается даже у Маяковского
и Асеева. Затруднительно сказать, чего у Бродского больше - интеллектуализма
или духовности. В своей акмеистической эстетике Мандельштам и Ахматова все-таки
оставались новаторами; даже без "все-таки". Бродский им не был. Не его стилистика,
а только поэзия как таковая гениальна для своего времени. Но "стиль Бродского"
оказался причислен к русской поэзии по какой-то нелепой случайности, по капризу
совершенно не заинтересованных в русской культуре "юристов".
2.
Первоначальный и вторичный импульсы эстетической посылки Бродского - американская
бит-поэзия (на стадии формирования и после); это говорят его собственные стихи
- говорят без всяких переводчиков. Для русских стихотворцев в поэзии всегда
было что-то от религиозного ритуала. Хорошо это или плохо - но это часть
русской поэтической ментальности. Для Бродского важнее "чистый" вызов и противостояние
мертвящей атмосфере советской империи. Он хорошо уловил и передал эту сложную
гамму ощущений застоя, тупиковости, осеннего сплина. В его стихах присутствует
звенящее чувство одинокости, кричащий диссонанс яркой личности на фоне обесцвеченной
палитры большого города. Индифферентность среды - и опустошенность личности.
Достигалось это преломлением чисто-литературных штампов и готовых поэтических
приемов, заимствованных из русской и зарубежной классической поэзии (на уровне
исключительно высокого вкуса), а не развитием традиции живого русского языка.
Интонация Бродского - это ни в коем случае не интонация "живой" речи (как
у Тарковского, Мартынова, даже у Вознесенского). ("На сегодняшний день
(...) распространено утверждение, будто писатель, поэт в особенности, должен
пользоваться в своих произведениях языком улицы, языком толпы. При всей своей
кажущейся демократичности и осязаемых практических выгодах для писателя,
утверждение это вздорно (...)." - Бродский). И античная поэзия у Бродского
переосмысливается и пропускается через призму западного (при том - не самого
свежего) эстетико-интонационного палимсеста. Стихи Бродского - не слова,
высеченные в камне, но туманные фрески на стекле, с их нерезкими очертаниями
и левантийским застоем. Из этих фресок выступают горельефы популистских афоризмов,
метких, как снайперская пуля, и оттого "слишком" гениальных, что указывает
на их относительную дешевизну. Рифмы - совершенно в стиле Киплинга и других
американо-английских поэтов - подчеркивают эти афористические потуги. Гениальность
поэта была гораздо выше той местной, локальной "гениальности" - и потому
спасала большинство его конструкций. Но подходит ли этот метод русской поэзии
в целом? Может ли вообще "подходить" какой-то отдельный метод к такому многообразному
явлению, как русская литература?
Бродского как эталон, как элемент обязательной программы на рыцарских турнирах
русских поэтов на щит подняли те, для кого главное - не его гениальность,
а его происхождение. Те же круги вцепились в почившего мэтра по той причине,
что в творчестве Бродского главную роль играет западная кухня, а русские элементы
в ней - не более, чем приправы. У Мандельштама, Ахматовой и Пастернака верлибр
скрытно присутствует своими острыми рваными краями в интонационно-семантической
сфере, несмотря на внешнее следование разграфленному силлабо-тоническому пунктиру
школьной тетрадки. А разве у Бродского его нет? Он просто раздавлен громадой
марсельезированной рембо-верленской печати и отголосками ритмов отечественных
революционных песен. Тонкая консистенция дореволюционной поэзии лишь слегка
намазана на пластинку его китчево-афоризмовых глыб - следы масла на бутерброде
после того, как масло слизала наждачным языком какая-нибудь четырехногая
зверюшка. Английские баллады, Милтон, американская бит-поэзия и сотни других
влияний спрессовались у Бродского в такие вот разномастные кубики, из которых
составляются его стихи, в качестве целого - нередко талантливее опусов Гинсбурга
или Кассиди. Об этом как бы забывается, но тут заложен феномен совершенно
иного ряда. Кому-то нравится, чтобы русские поэты ели объедки с западного
стола.
Есть явления сквозные - как сквозная драматургия, - и есть тупиковые, вопреки
значению их индивидуальных носителей. Милтон как образец бесплоден в том смысле,
что наплодил мертворожденных подражателей. Шекспир, при всей бассейновой глубине
его лирики, преспокойно дожил до сегодняшнего дня - и продолжает жить в американо-английской
песенной лирике, и не только в ней. Блэйк большим поэтом не считался, но
глубина его поэзии открывается со временем, несоразмерная с глубиной мисок,
на каких он гравировал свои стихи. Бродский - это тупиковая ветвь, в той
части своих "узнаваемых" интонаций и приемов, которые ортодоксальные бродскисты
сделали штампом.
В целом любые эстетические нормы затвердевают и превращаются в штампы. Если
чьи-то творческие методы не соответствуют им - его обвинят в отсутствии "мастерства".
Современные русские стихописцы настолько запуганы дамокловым мечом этого вердикта,
что пишут ожидаемо, рутинно. Льют воду на мельницу реализма (того, исчерпанного).
Их стихи предсказуемы. По первой строке легко угадаешь, что будет в последней.
КАЖДОЕ слово или фраза - расшифровываются "по методу Грифа". Не стоит видеть
тут негативный подтекст. "Расшифровка" - дело полезное. Пусть оне им занимаются.
Но в талантливой (а, тем более, в гениальной) поэзии должны существовать
"белые пятна", которые не "расшифровываются". Как не расшифровывается, например,
лучшая поэзия Паташинского. Поэзия - сродни музыке. Попробуйте "объяснить"
и разжевать каждую фразу музыкального произведения. Эта светомузыка эмоций
не переводится на язык слов.
"Регулировать" культуру - литературу, искусство, - указывать поэтам, как
"можно" писать и как нельзя: это все феодальные штучки. Маккартизм-тэтчеризм-сталинизм-гитлеризм
явились первой весточкой неофеодализма, который в конце 19-го и в первой половине
20-го века усиленно пропагандировали британские идеологи, культурологи, историки
(Тойнби и др.). "Назад, к рабству" - под таким лозунгом начался 20-й век,
и до сих пор не окончился. В 21-м веке мы продолжаем жить по нормам 20-го,
и эти нормы расширяются и расширяются. Тогда - не получилось. Мутные волны
тех режимов схлынули, оставив на песке грязную змею сионизма.
3.
На Бродском идейная целокупно-эстетическая связь с дореволюционной русской
поэзией обрывается. Он указал на своих кумиров-учителей: Мандельштам, Цветаева,
Роберт Фрост, Ахматова, Уинстон Оден. Тут нет места французам, немцам, итальянцам,
англичанам. Русский Серебряный век присутствует лишь косвенно - упоминанием
имени Мандельштама, но и ЭТОТ Мандельштам - явно не тот, что написал "Камень",
а Мандельштам Советский: Воронеж-нож, Воронеж-догонишь. Хотя я переводил Фроста
и Одена, большими поэтами они не кажутся. В Нобелевской лекции И.Б. говорит,
что страну, где правит диктаторский режим, можно покинуть без сожаления. А
как же среда, национальная культура? Она как бы не делится на плюс и минус.
(Да и плюс - попутно - не бывает полным плюсом). Хотя Бродскому и принадлежат
высказывания: "власть предержащие" ненавидят литературу, структуры государства
(любого государства) монструозны, и "до тех пор, пока государство позволяет
себе вмешиваться в дела литературы, литература имеет право вмешиваться в дела
государства", его мировоззрение в целом консервативно, его эстетика - далеко
не новаторство.
На многое - от формулы Россия-Запад, до методов ведения дискуссии, - проливает
свет его диспут с чешским литератором-диссидентом Миланом Кундерой. Бродский
называет два основных компонента чудовищного ленинско-сталинского тоталитаризма:
1) западный рационализм и 2) восточноевропейский эмоциональный радикализм.
И добавляет: в появлении советских танков в Праге виноват Дидерот. Второстепенности
этих компонентов он не видит. Для него непроницаемо - что феномены европейских
деспотий, как вода озера, отражали грозовые облака, коими на Европу надвигалась
тень влияния японо-индусско-еврейского феодализма и расизма. Не понимая потаенной
глубины "Идиота" и "Братьев Карамазовых", И. Б. приводит в пример Мышкина
и Ивана Карамазова, утверждая, что Достоевский вписывается в западную традицию
потому, что отразил пагубное влияния Запада на русские умы и души. Подобную
демагогию великого поэта бродскисты-ретрограды и подняли сегодня на щит.
Трудно не заметить, что высказывания Бродского часто ущербны и дискриминационны
по отношению к России и русской культуре. Встречное влияние русской культуры
на уровне формирования культуры Запада вообще не рассматривается. Бродский
- косвенно - умаляет национальный язык - на котором написана его поэзия. Имперский
английский, каким он видит его, перевод на английский для Бродского притягательней.
В статье "Литературные портреты в эссеистике Бродского" Виктор Кривулин пишет:
"В отличие от (....) Мандельштама, который (....) с ужасом отшатнулся от
одной лишь возможности "быть переведенным" на другие языки (...) Бродский
рассматривает перевод как фундаментальный принцип мировой цивилизации, действующий
в сопряжении с понятием жертвы, т.е. способности к самопожертвованию, ограничению
эгоцентрических амбиций и претензий посредника. Для него (...) "взаимопереводимость"
культур приобретает некое нравственное, экзистенциальное, стоическое измерение,
становится едва ли не самой уязвимой и болезненной точкой его поэтического
универсума".
Петр А. Билек (Petr A. Bilek) пишет: "Notice the vocabulary of Brodsky's
response... (...) Politics to him means something constantly changing, almost
incidental (last time you were occupied by Germans, this time by Russians,
so what?), while culture is stable, universal, everlasting, and de-contextualized.
(...) ... he accused Kundera, as the representative of the Continent, of a
tendency to perceive everything by means of borders: "The people of the Continent
are very much a people whose existence is defined by borders (...) It is
rather tempting to read this as an excuse for the occupation as well: we
do not care for the borders, it is you who are so obsessed by it. Our army
crossed them but what? It is only borders and we like multiple options so
we chose the one to cross the borders."
Бродский не мог не знать о том, что в своих новеллах Кундера призывал к
уничтожению границ и к объединению всей Европы (Западной и Восточной) в одну
"свободную зону" без границ. Следовательно, он имел в виду нечто иное. Стоит
лишь чуть задуматься над тем, что же это "нечто иное", как попадаешь в самую
точку...
Бродский был диссидентом, противником советского режима, но - одновременно
- проводником того самого советского неофеодального мышления, тех самых идей:
только выражаемых с британо-американским акцентом. После прочтения книги Ленни
Бреннера "Сионизм в эпоху диктаторов", и работы Михаила Магида "Сионизм и
нацизм: роман ненавистников" - остается знание об одном из их главных истоков.
Любое кардинальное политическое направление агрессивно формирует иную этику
и эстетику, и само - в свою очередь - формируется под влиянием последних.
Известен диспут Аронсона с Бродским в 1966-м году:
Бродский: Стихи должны исправлять поступки людей.
Аронсон: Нет, они должны в грации стиха передавать грацию мира, безотносительно
к поступкам людей. (Дневник Р.Пуришинской)
Виктор Кривулин: "... нельзя не обратить внимание на излюбленные Бродским
императивные вербальные формы - "отменить", "объявить"(...) "Он вовсе не намерен
скрывать свой литературный империализм, он продолжает культивировать в себе
ту же самую культурологическую агрессию" (...) "... от Солженицына, Зиновьева,
В. Максимова или Синявского его отличает наметившийся еще на родине сильный
"средиземноморский акцент", "И еще: поражает, насколько устойчив в сознании
Бродского синдром иерархичности - любые либеральные декларации бледнеют рядом
со словосочетанием "вышестоящему уму", заимствованным из обихода имперских
канцелярий." "Есть в очерке о Берлине еще один скрытый автобиографический
мотив - тема еврейства. Ведь сэр Исайя Берлин не англичанин по рождению и
по крови. В Англии он иммигрант, еврей из Риги, воспитанный на русской культуре.
Его лордство - следствие целенаправленной культурной работы (...) а не родовой
преемственности". "Боль и обида на судьбу звучат в последнем эпизоде очерка
- обида уже нескрываемая - метафизическая, специфически еврейская обида, которая,
вероятно, и стала мощной движущей силой, заставившей Бродского, во-первых,
избрать для жизни Америку (...)".
Эти еврейские обида и зависть стали одной из движущих сил "еврейского государства",
перенесенного затем виртуальным образом на почву еврейской Америки; именно
туда Бродский прибыл и вписался так естественно, как будто никогда и не уезжал.
Бруклинский еврейский Нью-Йорк - это его мирок, его "природная" среда, а не
Россия со своей необъятной метафизической сущностью. Только громадный, аномальный
талант и присущая ему врожденная интеллектуальность спасали этого самородка
от неизбежного фиаско на общественном, литературном, да и на поэтическом поприще.
Но они же помогли императивному началу в его поэтическом творчестве загубить
в зародыше массу оригинальных талантов, шагая - как мастодонт - по живым
телам трепетных индивидуальностей.
4.
Неофеодализм, просовывая мертвящее жало все глубже и глубже в тело человечества,
несет свою медееву эстетику - антитезу модернизму и постмодернизму. Небольшая
ближневосточная страна с неимоверным внешнеполитическим влиянием насаждает
неофеодализм в глобальных масштабах, в первую очередь - неофеодальную ментальность
(эстетику). Со своими дремучими законами и антикультурой - она засунула свою
отвратительную руку глубоко за пазуху русской культурной традиции, орудуя
там, как у себя дома.
Русскоязычные литературные объединения и организации о т т у д а полностью
подчинили российские эстетические нормы и предпочтения своим штампам; они
финансируют, контролируют, "проверяют" литературные журналы в Рунете, оказывают
влияние на исход сетевых конкурсов, подвергают остракизму и травле неугодных
им авторов.
Агрессивная сионистская цензура в Рунете смешалась с "постсоветским советским"
образом мышления в плоскости методов, набор которых соответствует ментальности
НКВД. Преступления, совершенные и совершаемые в Рунете против опальных авторов,
в этическом плане давно уже подступились - по уровню, изощренности и всеохватности
- к размаху преступлений былых времен. Торжество несправедливости, триумф
надменной бездарности в наше время достигли апокалипсического размаха. Фактически
наложен запрет на чтение в Рунете опальной литературы, с применением силовых
методов, достойных аппарата всесильных органов.
Называть имена и технические приемы в литературной статье ни к чему. Все
участники русского литературного пространства знают, что к чему - и о чем
в этой статье идет речь. Главная мысль - в другом. Реакционная, ретроградная,
схоластическая, антиноваторская концепция, доминирующая сегодня в элитарных
литературных кругах, привела к аморальным приемам и преступным методам.
5.
Три автора повествуют в "Русском Журнале" об остракизме, преследовании неугодных.
Станислав Львовский и его оппонент, Дмитрий Ольшанский, наперебой живопишут
о том, как прикладывается раскаленное идеологическое тавро ("тавро не обязательно
должно быть идеологическим; есть еще несколько объектов особой ненависти -
свободный стих, например"), о том, как враждебная сторона орицает само существование
в 1990-е годы прозаиков Петрушевского, Садура, Дмитриева, Шенбрунн, Ильянена,
Шишкина, Левкина, Шарова, поэтов Айзенберга, Фанайловой, Гронаса, Анашевича,
Лавута, Кривулина ("но зато теперь у нас есть "Господин Гексоген"), а событийные
книги года из противоположного лагеря ("Блуждающее Время" Мамлеева, "Миледи
Ротман" Личутина, "Книга Мертвых" Лимонова) "никогда не получат ни Букера,
ни Аполлона Григорьева. О них не пишут в большинстве газет (...) музыка Егора
Летова на протяжении проклятых девяностых тоже проникала к меломанам при
полном бойкоте со стороны тупых демократических масс-медиа."
"Логично-ожидаемый вывод - методы бойкота-остракизма душат литературу -
так и не делается. Вывод следует противоположный. У Ольшанского он уместился
в одной фразе : "Лучшим русским писателем 2002 года является Александр Проханов."
Львовский более осторожен, но по тону весьма сходен с оппонентом: "(...) с
кем мы имеем дело в лице журналиста Ольшанского. А имеем мы дело с фашистом."
(Как будто критикуемый сам не признался, что он и есть фашист). Или такое
выраженьице: "История в России ходит кругами (...)" А НЕ в России? То-то
и оно: сами с усами. Только внешняя принадлежность разнится. Антихристианская,
антиевропейская сущность глобального сионизма косвенно проявляется самым
неожиданным образом и влиянием - и в самом неожиданном месте. Как минимум
- в противопоставлении британской (американской) культуры - континентальной,
в неофеодальных декларациях или в манере, сходной с сионистской
Невольно пришло на ум одно весьма оригинальное мнение: "Пригова и Кривулина
подняли на щит противники свободного русского стиха, с целью его дискредитации".
Нет, тут, скорее, два разных объекта. Один - калька с англо-американской и
французской традиции - сброшенная кожа змеи, которую выдают за саму змею;
второй - река, вытекающая из русского верлибра Серебряного века. Первый стал
в свое время баловнем прессы, спонсоров и издателей; второй - изгоем среди
изгоев. И критикуемый, и критикующий господа критики стоят на одной и той
же позиции, только размазанной по всем цветам политико-идеологического спектра.
Корни этой позиции уходят в явление, которое Вальтер Лакер, Ленни Бреннер,
Альберт Эйнштейн и многие другие назвали: "сионистский фашизм". Известно,
что сам основатель сионизма, Теодор Герцль, солидаризировался с крайними антисемитами
и консерваторами: с Бисмарком, с фон Плеве и т.п. Среда, состоящая из одних
сионистов, неизбежно расслаивается на фашистов-"антисемитов", на правоверных
наци-сионистов, и на сионистов-либертарианцев: такая уж ее генетическая природа.
6.
Крушение гуманистической идеологии, начавшееся в конце 19-го века, было
ничем иным, как возвратом от Нового Завета к Ветхому (о несовместимости их
толковал еще Флоренский (Розанов - в большей степени, но по методу ... Ветхого
Завета). Блок пошел от обратного - как человек, который "назло смерти" выпрыгивает
из окна, - заявив: "Я художник, а следовательно, не либерал". Эту крылатую
фразу сегодня оприходовали правые радикалы, те, кто поумнее. Но даже в устах
Быкова она невольно звучит так: "Я - сионист, и поэтому не либерал".
Сопоставим позиции, классифицировав "теории кризиса". Ольшанский полагает,
что либерализм, авангардизм, вольнолюбие - заговор против божьего плана, ибо
в божьем проекте равновесие наступает исключительно за счет консерватизма,
традиций, суровости и несвободы. Чудовищность смерти способна уравновесить
только чудовищность тирании, иначе здание мира рухнет. Для Быкова причины
кризиса - в политико-социальном дефекте развития новой России: где нет ни
левых, ни правых, нет выбора, разнообразия, демократии, нормальной литературной
жизни. Два больших лагеря симулируют видимость противостояния, на самом деле
принадлежа одному и тому же "хозяину" и поддерживаясь одной и той же социально-политической
средой. Пригов дает картину глобального "похолодания", когда - в результате
специфического поворота в развитии цивилизации - сворачивается плюрализм,
усекается разнообразие искусства, лишается социально-экономической базы высокая
литература. Он призывает литераторов смириться, отказаться от бывшей литературы,
стать шутами и слугами при дворах будущих тиранов и князьков. Мы считаем общемировой
кризис культуры вирусом восточного деспотизма, поразившего европейскую цивилизацию
в результате целенаправленного саботажа, исходящего от еврейского сионизма.
Наступающую эпоху мы называем неофеодализмом, а ее идеологию - сионистским
антигуманизмом. Алексей Алехин, издатель и редактор журнала "Арион", активней
других обличал "засилье авангарда" и предлагал - исходя из чисто-эстетических
посылок - загнать авангард обратно в андерграунд. Его эстетическое философствование
воспринимается как холуйская готовность служить новым хозяевам, идущим на
смену капиталистам-либералам. Писатель Саканский воспринимает происходящее
как следствие делового проекта, в который представители настоящей литературы
и, как правило - люди старшего поколения - вовремя не вписались, и поэтому
остались вне жизни.
Ольшанский пропитан особой ненавистью к Даниле Давыдову, Дмитрию Кузьмину,
И. Кукулину: потому, что это - группа "товарищей, полагающих, что рифма и
размер в поэзии - вещь ненужная и бессмысленная. Что русский стих должен мимикрировать
под нынешний американский." Упоминая Кукулина и Давыдова, Ольшанский возможно
метит в "умалчиваемых", таких, как А. Глазова, О. Асиновский, К. С. Фарай
(и другие), чьи имена строго-настрого запрещены. "А я люблю стихи Дмитрия
Быкова. Я, к вашей пущей ненависти, традиционалист" "Мудрый Иосиф Виссарионович
Сталин называл такие вещи "вредительством". Все-таки у Сталина был иной стиль;
стиль a la Ольшанский больше напоминает манеры Ариэля Шарона, тоже правого
экстремиста и (как Ольшанский) противника "старой этики". Еще пуще похож
стиль Ольшанского на стиль небезызвестного Има Глейзера, Хилины Кайзер и
прочих защитников сионизма, которые (как сам Ольшанский до 2002-го года)
его же тоном и точно теми же словами обличали "фашистов", врагов сионистского
отечества, антисемитов и прочих любителей вредоносного "западного верлибра".
Блок, словами которого о либерализме обмахиваются противники свободного
стиха, и был отцом русского верлибра (разделяя это "звание" с Михаилом Кузминым).
Вспомним, что силлабо-тонический стих (по немецким образцам: традиция того
времени) был "навязан" русской словесности Ломоносовым и Тредиаковским; Жуковский
добавил в русский силлабо-тонический строй немного английской краски (в английскую
поэзию силлабо-тоника импортирована из французской), что Пушкин ориентировался
на объединяющее начало (немецкое (Гете), французское (Парни, Шенье), итальянское
(Петрарка) и, возможно, английское), так, что его поэзия вобрала в себя главные
национальные особенности европейской силлабо-тоники. ("За что ему крепко досталось
от консервативной "Беседы". В свое время сумароковско-карамзинская нормативная
цензура прокатилась и по молодому Пушкину, но эти нападки не стали решающими
в судьбе поэта, поскольку нормативная ситуация тогда не была столь жесткой
(скорее, усложненной).
В свою очередь остракизму и гонениям со стороны пушкинской плеяды подвергся
Хвостов, культивировавший принципиально иное мышление (нарочито связывая его
с 18-м веком). Хвостов и был первым русским "модернистом", предтечей Анненского,
Кузьмина и Блока; он обладал той смелостью, на которую решились поэты лишь
в конце столетия:
Я беззаконный цвет багряный
Подобно снегу убелю,
Как овчее руно явлю
Осенней ночи кров туманный.
Не Хармсу (и его тени - Пригову) принадлежит первенство в приеме утрирования
жанров, а Хвостову.
Судьбу Хвостова разделил Хлебников, ставший мишенью неприязни, насмешек
и непризнания.
Последний не только разрушитель поэтической нормативности прошлых эпох,
- но и разрушитель нормативов, получивших прописку уже в его собственное
время и в современной ему "разрушительской" среде. Хлебников смешивает недопустимые
- по мнению той среды - элементы: классический стиль с авангардным, архаичность
- с новаторством, нарождавшийся кубизм - с ломоносовской нерушимостью строк.
Именно Хлебников продемонстрировал, что нет непреодолимой границы между ритмическим-
рифмованным стихом - и верлибром.
Из мешка
На пол рассыпались вещи.
И я думаю,
Что мир -
Только усмешка,
Что теплится
На устах повешенного.
1908
Тут рифма и ритм подаются через призму эстетики верлибра. Хлебников был
предтечей Пастернака и Маяковского - совершенно разных поэтов. Вот откуда
"растут ноги" некоторых сегодняшних верлибристов - из поэтической эстетики
Блока и Хлебникова.
7.
Не все стереотипы и предрассудки "традиционалистов" связаны с верлибром
(вносит ведь Ольшанский в "список ненавистников" Линор Горалик); иногда с
конкретными техническими приемами. Один из таких предрассудочных штампов клеймит
вольные преобразования слов как вредоносное словотворчество: хотя повсюду
разбросаны примеры у классиков, у той же Ахматовой:
И звенела и пела отравно
Несказанная радость твоя.
(маргинальность? неадекватность? коверканье русского языка?)
Очевидно, не забывая о том, что современный израильский сионизм вылупился
под крылышком Гестапо, Ольшанский не упустил случая похвалить "Крестовый Поход
каудильо Франко" - "потому что унимать вредителей, пытающихся уничтожить литературу,
семью, государство и частную собственность, действительно нужно."
Особый сигнал знатокам-посвященным - в следующем характерном обороте: "(...)
зато в избытке лаяли кулики, срали бренеры, изгалялись курицыны, писали верлибры
(...)". Такой вот очень характерный стиль. К своему стыду, я не знаю, кто
такой бренер, писавший верлибры, но усматриваю намек на Ленни Бреннера, автора
самой антифашистской антисионистской книги. Ольшанский рисует портрет варвара
с "калашниковым" "из третьего мира , который придет на руины христианского
мира, разрушить который помогли ему такие "гуманисты", как вы." ("Третий мир"
- кстати, китайский термин, только откуда об этом знать Ольшанскому).
Только даун не может не понимать: в современной ситуации кандидаты номер
один и два в разрушители России - по уши вооруженный электроникой солдат из-за
океана, поддерживаемый танками "Меркава" и автоматами "Узи" вояк из-за африкано-азиатской
речушки Аялон (но не исламский дикарь с "калашниковым"). "Мой оппонент -
поклонник разнузданной, бесстыдной, самодовольной свободы в самых разнообразных
ее проявлениях. В виде нескончаемого вольнолюбивого верлибра. В виде глумления
изысканно европеизированной и, соответственно, чеченофильской элиты над собственным
народом (...)" ("чеченофильской" - читай: про-палестинской, анти-израильской).
За чем идет открытая пропаганда израильского сионизма, его основных постулатов,
закрепленных во всех израильских законах, от Закона О Возвращении до уголовного
кодекса: "мне представляется, что только Принудительность, Неравноправие
и Предопределение - есть единственная возможность развития индивида - так,
чтобы из него не вышел либеральный даун."
Кастрированная власть, с оглядкой озирающаяся на американские базы, возводящиеся
вокруг России, на израильский Интернет-терроризм - неспособна пресечь хулиганство
и бандитизм в литературной среде, выделить средства на поддержку культуры,
понять, что экономическая, техническая и военная адекватность государства
начинается с состояния его культуры.
8.
Каким бы ни было мое отношение к Быкову, трудно сформулировать лучше, чем
он (тот же "РЖ", апрель 2002-го): "Имморализм так называемой модной (стильной)
культуры, ее скромное садо-мазо, - все это отлично сочетается с имморализмом
и несколько более брутальным садо-мазо нашей почвенной культуры; имморальна
и дугинская мистика (ибо мистика всегда снимает с человека моральную ответственность),
и, скажем, методология Щедровицкого. Да и вообще, наши либералы очень недалеко
ушли от наших же партийных боссов - хотя бы потому, что, подобно посольскому
сынку Вик. Ерофееву, вышли из их среды. Плохие люди всегда договорятся. Фразеология
у них давно уже примерно одна и та же (...) По-моему, это фразеологическое
сходство, это единство дискурса (...) красноречивее любых других сопоставлений
говорит о том, что "еврей и чукча обнялись, над ними молнии взвились". "Тут
надо сделать небольшое отступление о причинах кризиса отечественного либерализма:
дело в том, что никакого либерализма не было." "(...) российский либерализм
образца девяностых, когда Березовский, собственно, и вознесся, - был откровенным
произволом (...)" "Либерализм - это уютное существование под сению закона.
Комфортно в России девяностых годов было только Борису Березовскому, спекулировавшему
на нефти и автомобилях, и Владимиру Гусинскому (...). "Дело ведь в том, что
ни левых, ни правых давно нет, - есть те самые ворюги и кровопийцы, между
которыми предлагал выбирать еще Бродский, но он, по счастью, не успел убедиться,
что ворюги точно так же не брезгуют кровопийством, как и кровопийцы не брезгуют
воровством!"
Посмотрим на список "10 лучших поэтов", составленный ведущими критиками
по инициативе Курицына:
1 Гандлевский 1952 (50)
2 Кибиров 1955 (47)
3 Лосев 1937 (65)
4 Пригов 1940 (62)
5 Шварц 1948 (54)
6 Рубинштейн 1947 (55)
7 Павлова 1963 (39)
8 Воденников 1968 (34)
9 Фанайлова 1962 (40)
10 Шиш Брянский 1976(?) (26)(?)
Сравнив этот список со знаменитым списком Тынянова, обнаруживаем почти полное
несовпадение. Точно так же, как отсутствие Асеева и Сельвинского в списке
Тынянова ничего бы не изменило в истории русской поэзии, отсутствие всех десяти
имен в списке Курицына не нанесло бы ей непоправимого вреда. Гандлевский неплохо
писал о поэзии, но сам писать стихи не умел. Ему было невдомек, что стихи
(да и проза) нуждаются в интонации, в сонорике, рождаясь из них, и штамповал
заковыристые или задиристые бомбы, начиненные... не хотелось бы вводить в
текст это словечко. Таким языком пишутся скромные басни, кроссворды, руководства
для ремонта автомобиля, записки или афоризмы на стене туалета - но не стихи.
(Дело не в том, соответствовал ли этот язык инструкциям московских "концептиков",
а в том, что сам автор соответствовал ему). В одном из очерков Гандлевского
попалось на глаза такое место: "Несколько лет назад на одном празднестве
Александр Сопровский, Лев Рубинштейн и я вышли на балкон. Я стал свидетелем
такого разговора. - Как же я люблю этот стиль, - сказал концептуалист Рубинштейн,
показав на сталинский дом напротив. - Даже не знаю, как его назвать... -
Вообще-то такой стиль называется говном, - сказал Сопровский." Это к "вопросу
о концептуалисте Рубинштейне".
9.
Мало кто знает о том, что существует целая страна "Литературия", совершенно
отдельная от русской литературы, и тем не менее вся исключительно на русском
языке. Называется эта страна по разному: "еврейской афишей", "еврейским домом
поэзии", "еврейской литературной жизнью", "еврейской литературной антологией".
В списках таких афиш и антологий - тысячи имен. Глядя их бесконечные "простыни",
начинаешь понимать, как много "дали евреи русской литературе" (или она - им:
безбедное существование, почести, славу, увековечивание имен...). В этих списках
- Эдуард Багрицкий, Самуил Маршак, Илья Ильф, Илья Эренбург, Илья Сельвинский,
Юнна Мориц и Наум Коржавин, Леонид Аронсон, Маргарита Алигер, Агния Барто,
Вера Инбер, Ольга Бергольц, поэт Исаковский, поэт Роберт Рождественский, Александр
Кушнер, Давид Самойлов, Игорь Губерман, поэт Вадим Шефнер, Дина Альперович,
Войнович, Розенбаум, Кунин, Эдуард Тополь, мои земляки Эфраим Севела и Абрам
Рабкин, Александр Кабаков, Н. Воронель, Дина Рубина, и за ними - бесконечные,
бесконечные ряды прочих. Мандельштам и Пастернак присутствуют не везде -
выкресты все-таки. Зато Бродский есть непременно. Впереди всех.
Многие из них - живых и неживых - уже давно не на земле России, а на земле
Ближнего Востока. Но все еще продолжают пользоваться плодами с древа русской
культуры, кормятся за ее счет. Это в русской русской литературе дела идут
из рук вон плохо. А в этой отдельно взятой литературной стране торговля ни
на секунду на угасает: публикуются новые и старые книги, издатели и авторы
сколачивают капиталы, выпущенное в свет - бойко раскупается; жизнь бьет ключом
- и ни о каком застое не слышали.
В Израиле торговля русскими книгами процветает. Но издаются, продаются и
покупаются не какие попало книги, а в подавляющем большинстве книги русских
авторов с еврейскими именами. Такие авторы заполняли каждую нишу вкусов и
читательских запросов, по любой тематике и в любой области. Философия, филология,
юриспруденция, наука, техника, искусствоведение, медицина: в любой области
отыскивается критическое количество авторов-евреев, писавших на русском языке,
издаваясь (за счет государственных дотаций) немалыми тиражами, а, если существуют
области, в которых "русские" авторы-евреи не потрудились сочинить ни одной
книжки, срочно делаются переводы с других языков, на которых евреи другой
национальности успели-таки в поте лица своего потрудится на данном поприще.
В бумажных и онлайновых журналах с рубриками "еврейская мудрость", "еврейские
университеты", "еврейские новости, "еврейские прогулки", "еврейская философия",
"еврейская психология", "еврейская жизнь" приводятся списки этого моря книг,
печатаются отрывки из них или целые произведения. (Все это - почти без соблюдения
копирайт). На первый взгляд, обширная издательская деятельность внушает уважение.
Но попутно поражает намеренно расистская, националистическая окраска этого
обширного (и наверняка централизованного) проекта. Любого писателя любой культуры
превращают в "еврейского писателя" за одну секунду и за одну только каплю
еврейской крови. Надсон, Мандельштам, Пастернак, Бродский, Стефан Цвейг, Гейне,
Юлиан Тувим и Эльза Триоле подаются под исключительно еврейским соусом. С
другой стороны, в этой еврейской книжной вселенной на русском языке превалируют
книги низкого уровня, нередко - творчество маргинальных, несостоятельных авторов,
извлекающихся из небытия только затем, чтобы не напечатать ни одного нееврейского
имени. Это - намеренное провоцирование раскола в русской литературе по этническому
признаку.
В таких списках Гандлевский занимает почетное место. Если бы другой русской
литературы, кроме той, что в журналах с рубриками "еврейская мудрость", "еврейские
университеты", и т. д., не существовало, тогда Сергей Гандлевский и Лев Рубинштейн
сразу стали бы видными поэтами. Конечно, если из этих списков исключить Бродского,
Коржавина, Самойлова, Аронсона, Кушнера - и еще имен десять-пятнадцать (не
говоря уже о двух великих выкрестах).
10.
Может быть, великим вправе называться "король русских концептуалистов" Пригов?
Ведь это он - настоящий герой, высмеявший Ленина-Сталина-Хрущова, посеявший
здоровый советский смех над здоровой советской действительностью, веселый
Робин Гуд словесной мистификации, театрализировавший будни братских могил,
моргов и усыпальниц советского быта, герой, растоптавший своим юмором и сарказмом
святые штандарты палаческого ордена коммунистов. Ну, кто ж будет у него это
отнимать? В отличие от первого и шестого номеров в списке - Пригов наверняка
останется в истории русской культуры как явление знаменательное. Только к
поэзии приговщина имеет весьма отдаленное отношение. Кто ж будет всерьез (с
поэтической почки зрения) оценивать такое:
Свободный и гордый по Крыму гуляю
Морские просторы вблизи наблюдаю
Цветенье магнолий, цветенье глициний
На камнях морские следы замечаю
И в воздухе горных склонение линий
Об этом писал еще помнится Плиний
Пошлая, вульгарная серость, с топорными рифмами и натужной подстановкой
слов: втискиванием их в рамки рифмо-ритмической сетки. Где они, афористическая
лаконичность Тарковского (без пошлости афоризмов типа "отверстия, знакомящего
с миром"), кушнеровская витиеватость, самойловская глубина и объемность, пастернаковская
поэтичность? Где они, захватывающая дух нагроможденность замысловатости Вознесенского,
прямота Мартынова, классичность и свежесть Городецкого, песенная тягучесть
или прозрачная романсовость Николая Рубцова? Где тут тонкая ассоциативная
связь с классической русской поэзией, с русскими поэтами Серебряного века?
Где тут влияние эстетического наследия страны короля Артура - культуры Шекспира,
Байрона, Киплинга, Джойса, Элиота и Паунда? Ни в качестве кальки с примитивизма
в живописи (вспомним, что Пригов пробовал себя в визуальных искусствах),
ни в качестве пародии на маргинально-былинный стиль анонимных стихотворцев
эти стихи не несут на себе ни печати гениальности, ни даже таланта.
Еще более явная пошлость, банальность пародирования маргинальных од "простых
советских тружеников", помещаемых в провинциальных газетах, сконцентрирована
в следующем образце:
Течет красавица Ока
Среди красавицы Калуги
Народ-красавец ноги-руки
Под солнцем греет здесь с утра
Днем на работу он уходит
К красавцу черному станку
А к вечеру опять приходит
Жить на красавицу Оку
И это есть, быть может, кстати
Та красота, что через год
Иль через два, но в результате
Всю землю красотой спасет
Вне задорно-хулиганской (по советским критериям) выходки утрирования абсурдно-маразматического
состояния неживого советского официоза эта так называемая "поэзия" ничего
из себя не представляет. Пригов - тот же Пелевин, только в "смежном жанре".
Оба строят свою литературу на тупом расчете, а не на вдохновении; оба - скорее
манипуляторы явлением и просчитанным воздействием на читателя, чем художники;
поэтому их "литература" схематична и черства. Бессодержательность и заведомый
крах "московского концептуализма" вполне отражает личность Сорокина - писателя,
наделенного, в отличии от Пригова, незаурядным талантом. Концептуализм мешает
виртуозно владеющему стилистикой, структуральной техникой письма Сорокину
отойти от советских штампов и дать волю раскрепощенному творческому сознанию
(как это сделал Саша Соколов). Этот по-настоящему крупный писатель так и остается
в плену московской привилегированной среды (сформировавшейся как дублер круга
комсомольско-партийных мальчиков и отпрысков из семей номенклатурной аристократии).
И вполне закономерно, что самый талантливый московский писатель сорокинского
поколения - Сергей Саканский, автор совершенно гениальных рассказов и романа
"Когда приходит Андж" - вообще "выпал из обоймы", не издаваемый, бойкотируемый,
забытый. Стремление Пригова войти в Книгу рекордов Гиннеса по количеству
написанного читается в рамках той же подчеркнуто-графоманской установки.
Вообще восприятие московского концептуализма вне Москвы, за пределами определенной
среды и - еще уже - за пределами крайне тесного круга самих концептуалистов
- начисто исключается.
Создаваемые Приговым с конца 80-х мистическо-экспрессионистские тексты -
противоположность его же собственному раннему концептуализму - вторичны. Они
отражают упрощенное воспроизведение собирательного ритуально-эзотерического
корня западной культуры: от "Фрейшутца" и вагнерианства - до легенд и рассказов
о человеке-волке и шабашах ведьм; от "Пелиаса и Мелисанды", от метерлинковской
роскоши упоения постромантическим эстетизмом - до апполинеровской пленэрной
ностальгии самораспада. Эти тексты читаются как весьма удачный перевод - но
не как оригинальные произведения.
11.
Оставим Пригова-поэта. Дадим слово Пригову-теоретику, Пригову-критику, Пригову-идеологу.
Умело и толково он пересказывает общие положения периодизации культуры (литературы)
и предсказывает ей близкий крах. Основные причины - в изменении социального
статуса литератора, в люмпенизации, апатридизации и повертизации создателей
литературных произведений. Одну из главных проблем кризиса Пригов усматривает
в возникновении необходимости перевода с языка на язык. "Древние литературы,
- говорит он, - были счастливо избавлены от всего этого, предоставляя занятие
словесностью либо людям обеспеченным, либо состоящим на содержании и под
защитой влиятельного мецената. (Кстати, советская литература совсем еще в
недавнее время прекраснейшим образом - ну, не в том смысле! - воспроизвела
этот тип аристократически-просветительской культуры, когда единственным и
всесильным меценатом было государство (...)" (Тут - пересказывается мысль
Элиота).
Пригов "обвиняет" имперский английский язык, давление англоязычного мира
в агрессивной империалистичности, в сужении прав русских литераторов и в навязывании
им необходимости изъясняться на чуждом для них языке. Гибель или перерождение
элитарной среды, нарастающая дешевизна книг, в отличие от визуального искусства,
способных (как и сам писатель) выжить только тиражами: вот что делает "литературную
деятельность (...) в пределах рынка рентабельной." По мнению Пригова, настоящие
писатели оказываются поэтому "на открытом рыночном пространстве маргиналами
и паразитами."
Вот так он подходит к проблеме: с позиции примитивно-житейской логики -
бессознательно смешивая два изначально неверных суждения (экономическое и
этическое). (На самом деле политики, к примеру, являются в той же степени
паразитами: просто они подчиняют экономические рычаги себе; мафия; громадное
большинство предпринимателей, как правило уклоняющихся от уплаты налогов
и от игры по правилам; военные: все они паразиты по критериям того же "открытого
рыночного пространства"). Пригов призывает вернуться к "прикладной" литературе,
основанной на фольклорном начале. Главная мысль Пригова, выраженная предельно
откровенно: "Исчезновение литературы (в ее "высоком" смысле и статусе) не
заключает в себе, по сути, ничего невозможного и трагического. В своем противостоянии
поп-культуре и масс-медиа высокая литература чересчур уж горделива, нетерпима
и заносчива".
Возможно, нам нисколечко не почудилось в стихах Пригова зоологическое родство
с почвенниками, а мировоззрение его хитрым образом - "по кругу" - сближается
с мировоззрением ольшанских (разве что выражаемо с формальным кивком ритуалу
следования эталонам определений Кошута). В 1980-х и 1990-х московский концептуализм
все более явно становился знаменем борьбы художественной элиты за свои элитарные
блага. В 21-м веке уже совершенно ясно, что он - это бытование, а не искусство.
12.
С того момента, как Алексай Алехин выстрелил своим анти-манифестом - в ответ
на наш с Фараем "Манифест ультра-символизма", - и призвал вернуться назад,
к искусству фашизма и коммунизма, убрать образцы эпохи модернизма, работы
авангардистов из музеев, оставив их разве что в запасниках, никто ничего нового
не сказал. Идеология правоэкстремистского, антилиберального, неофеодального
переворота, в глобальных масштабах навязываемая миру (в основном из Израиля,
с поддержкой Великобритании и Соединенных Штатов), нашла своих адептов и в
России. Идеологам глобализации, неофеодализма, имперского устройства мира
и насаждения пыточно-палаческой этики для быстрейшего достижения своих целей
необходимо нейтрализовать искусство. Это проводится в России через рубинштейнов,
приговых, прохановых, кочетковых, алехиных. Как верно подметил Быков, в литературной
России есть только правые левые и правые правые. Совсем как в парламенте Великобритании.
Россия, давшая миру Бакунина и "Народно-Трудовой Союз", снова идет не своим
путем: вслед за присланным в пломбированном вагоне внуком Бланка купившись
на очередного троянского коня - распространяемую сионизмом неофеодальную доктрину.
Ольшанский, Пригов и другие только вторят Алехину, фактически ничего не добавив
к его антиманифесту.
Пока еще не посылают поэтов на улицу с лопатами, но Кочетков уже заявил,
что, по мнению "Вавилона", "писатель должен участвовать в литературной жизни",
и что "кто не клубится с нами - тот не литература". (Непосвященный вряд ли
поймет, что речь идет об участии в работе московских клубов - лекциях, и т.д.).
Сам Кочетков "участвует и клубится" - а потому выдает на гора такие шедевры:
Умер жучок.
Бедный жучок.
Вынесть не мог
Жизни такой.
Он заболел.
Умер жучок.
Умер жучок
Мой, -
Или такие:
У Власа мозоли,
У НАСА - сбои.
У нас "ОБОИ И АЭРОЗОЛИ".
В обоих случаях шедевры приводятся целиком.
Эти стражи стоят на воротах и тоном архангела Гавриила вопрошают: "Не грешил
ли ты талантом?" Они целиком полагаются на ответ, ибо не в силах различить
между талантом и бездарью. Тем более, что талант как правило ответит прямо
и утвердительно.
13.
Есть только одна страна в мире (кроме России), где "корпус национальной
поэзии" представлен "в основном" звучащими на немецкий лад не немецкими фамилиями:
Соединенные Штаты. В своем развитии она консервативней, застойней, патриархальней
и - одновременно - "дичее" России, но ее разноголосый голос ведет своего рода
дуэтную перекличку именно с Россией (в политическом плане противостояние Холодной
войны и было такой перекличкой). В первую очередь бросается в глаза то, что
Соединенные Штаты в большей степени подверглись и продолжают подвергаться
влиянию русской культуры, чем наоборот (как это кажется ольшанским). Не Россия,
а Соединенные Штаты вечно доедали объедки с русского стола, подпадая под влияние
Достоевского, Набокова, Бродского - и т.д. - тогда, когда в России наследие
модных в США авторов уже бытовало как традиция. Зато американцы проявили
себя как систематизаторы и классификаторы, не давая ничему "пропасть", поддерживая
и финансируя культуру, что и стало скрытым источником их экономических, технических
и технологических достижений. Они никогда не лишали своих граждан (не всех,
но достаточно многих) права на собственность и материальное вознаграждение,
и это - тоже источник их успехов.
14.
Мультикультурализм заменили глобализацией. Идеологию консервативного христианства
подменила идеология сионизма, доминирующая в Соединенных Штатах не менее двух
десятков лет. Эта идеология принесла с собой террор израильско-еврейских организаций
- Бней Брита, Бейтара, "Лиги Защиты Евреев", и других: избиения, хулиганские
нападения, взрывы бомб, захват заложников и поджоги, а также сионистскую
цензуру. Расширяясь вглубь и вширь, сионистская тирания стала систематически
отменять права и свободы.
Кризис культуры, сужение роли высокого искусства - не изолированное явление,
само по себе, но прелюдия к тоталитаризму, войнам и произволу (как в России
и Германии в 1930-е годы). Оккупированный сионизмом имперский центр - Соединенные
Штаты - проводит стремительно-систематическое свертывание свобод (как в России
20-х и 30-х годов): от поправок к Уголовному, Гражданскому и прочим кодексам,
до изменений правил ареста; от создания разных комитетов по литературе, радио-
и телевещанию, кинематографии, выполняющих цензурные функции, до расширения
особых полномочий репрессивных органов; от все более и более широкого применения
смертной казни и увеличения сроков заключения - в том числе и за самые мелкие
закононарушения, - до радикального ужесточения пенитенциарной системы: введения
жутких, чудовищных условий содержания, кандалов, тяжелого принудительного
труда и физических наказаний-экзекуций. Количество заключенных в тюрьмах США
стремительно приближается к 10-ти миллионам; полиция и тюремное начальство
систематически применяют пытки. По мнению специалистов, реформы американского
законодательства и деятельность правых просионистских экстремистов в ряде
штатов в ближайшие 3 года удвоят количество заключенных.
Агрессивная социальная политика, фактическая отмена гарантированного минимума
заработной платы и социальной защищенности сделали миллионы людей бездомными,
превратив улицы громадных американских городов - таких, как Нью-Йорка и Чикаго
- в клоаку. (Согласно ряду организаций только в одном Нью-Йорке - около полутора
миллионов бездомных).
Не удивительно, что американская литература переживает глубокий кризис.
Если в России главных причин кризиса несколько, то в США он имеет в основном
политико-идеологические корни. Положение американской литературы спасают
тесные связи с Европой и оздоровительное влияние других литератур на английском
языке, в частности - британской. Культурную ситуацию в США смягчает соседство
Канады - страны почти европейской, динамичной, прогрессивной и в общем демократичной.
Так же, как в области технического сотрудничества, где Канада - резервуар
многих прогрессивных технологий, используемых в США, в области культуры Соединенные
Штаты подпитываются канадским уровнем и стилем. Канадские авторы, такие, как
монреальские англоязычные поэты Христиан Бёк, Ганс Краузе, Мигель Ламиэль,
Герберт Аронов (два последних переводились мной и моим родственником, Михаилом
Гуниным), Винченто Агорелли, Петер ван Тоорн (Peter van Toorn), Marc Plourde,
Arty Gold Richard Sommer, Jon Paul Fiorentino; или плеяда франкоязычных поэтов
(таких, как Robert Lalonde, Rйjean Ducharme, Jacques Poulin, Pierre Morency,
Stйphane Poulin, и др.) - работают в пространстве примерно между концептуализмом
и постмодернизмом. Саша Соколов вполне вписался в атмосферу Канады; неясно,
смог ли бы он, находясь в США, развить и воплотить свои литературные идеи.
За время жизни в Соединенных Штатах Эдуард Лимонов деградировал; этого могло
и не произойти в Монреале или Торонто. В целом канадские авторы в чем-то схожи
с авторами русского постмодернизма, такими, как Саша Соколов, Э. Лимонов,
Вик. Ерофеев, Б. Кудряков, П. Кожевников, В. Лапенков, Евг. Попов, Е. Харитонов,
Б. Дышленко, Болотов. Правда, уровень канадской прозы - как английской, так
и французской - в целом более высокий, а владение "писательской кухней" -
более изысканное (чего не скажешь о поэзии). Несмотря на поразительные замыслы
русских постмодернистов-прозаиков, на их блестящие идеи, на отдельные гениальные
фрагменты (Кудряков, Харитонов), их проза слаба конкретным воплощением, не
становящимся особым эстетическим событием-переживанием. За исключением Саши
Соколова, ни один из известных автору эссе писателей не "тянет" на выдающееся
явление.
Стремительная "тоталитаризация" Британии, чудовищное давление со стороны
Соединенных Штатов на Канаду (с целью сделать эту страну как можно больше
похожей на США (и на Израиль), снижает амортизационные "подушки", заставляя
американскую культуру все ощутимее подпрыгивать на ухабах.
При всей противоречивости, консервативности и имперском мышлении, продемонстрированных
Бродским в дискуссии с Кундерой, в чем-то он неизменно оставался прав. Именно
Чехия и Словакия оказались "слабым звеном" в Европе, сделавшись тут главным
союзником израильского сионизма. Акценты Бродского как бы предупреждали об
этом.
Наделенные опытом тысячелетий, способностью отравлять мир своих врагов и
конкурентов, коварные восточные цивилизации инстинктивно ждут момента, чтобы
столкнуть страны европейской цивилизации, заставить их разрушать друг друга.
Самая опасная для нас интоксикационная восточная доктрина на сегодня - это
сионизм. Преодолеть его, выплюнуть эту ядовитую пилюлю возможно только на
уровне тесного взаимодействия.
Эпохальная задача России и Европы - помочь Северной Америке освободиться
из-под власти израильского сионизма: чтобы культурные задачи и видения не
навязывались из Бруклина, Тель-Авива и Иерусалима и чтобы американские солдаты
больше не погибали за интересы сионизма. Добиться этого необходимо без экономического,
политического, культурного и военного противостояния.
Культурная взаимозависимость Америки, России и Европы - один из важнейших
факторов их взаимовыживаемости. Влиянием и даже соревнованием культур эти
главные константы нашей цивилизации предотвращают стирание своей культурной
самоидентификации, обогащая и дополняя друг друга. Если США бесспорно лидируют
в области кинематографа, опереточных жанров (мюзикл и другие) и легкой музыки
(поп-рок; джаз изначально был прерогативой нью-йоркско-бостонской культуры,
т.е. - географически - почти канадский, а теперь переместился в Бостон и Монреаль),
то Канада, Европа и Россия акцентируют литературу, серьезную музыку или театр.
Несовпадение исторических тенденций, эпох имеет и свою положительную сторону:
кооптирует прошлое, "лечит" им, сохраняя оборвавшиеся тенденции и связи.
Те, кто сегодня "не пускает" неординарных, талантливых авторов в литературу,
преследует и подавляет опальных, подвергает гонениям новаторов: не только
совершают элементарное преступление, но и разрушают настоящее и будущее России.
Сегодня мы понимаем лучше и глубже, что социально-политическое развитие, социально-политические
катастрофы тесно связаны с социо-культурным развитием и ростом народонаселения
(о последнем я писал лет 15 назад; теперь об этом говорят в Канаде Дэйвид
Сузуки, и в России - академик Капица).
"...социальная структура Запада, - считал Бродский - в общем до сих пор
аналогична тому, что существовало в России до 1917 года. (Именно этим, между
прочим, объясняется популярность русского психологического романа XIX
века на Западе...). Иными словами, Человек бесстрастный мог бы заметить,
что в определенном смысле XIX век на Западе еще продолжается." (Бродский
"забыл" добавить, что из 19-го века "вышли" не только Россия и страны Варшавского
Договора, но и сионистский Израиль).
После распада СССР ситуация стала меняться на противоположную; и сегодня,
сравнивая основную социальную тенденцию в России с тенденцией в США, Великобритании,
Австралии, Испании (а также с Израилем), мы можем заключить, что Россия стремится
возвратиться к тому, "что существовало в России до 1917-го года", в то время
как упомянутые страны - либо движутся к "20-му веку" (т.е. к неофеодальному
постулату, заявленному 1914-м и 1939-м годами), либо изначально (Израиль)
там и находились.
Русской литературе нужна не только формальная пестрота, но также уровень
и качественное разнообразие. А это невозможно без прекращения протекционистских,
корпоративных ретроградных тенденций.
Декабрь, 2002. Монреаль.
Настоящая редакция - июль, 2003.