ПОСЛЕСЛОВИЕ

Дневник моего брата - ещё один потрясающий документ, являющийся свидетельством событий, наполненных небывалым трагизмом. Безвременная жуткая гибель моего брата, невероятная трагичность его судьбы отбрасывают особый отблеск на тетради его дневников.

Вся его короткая жизнь, наполненная радостью бытия и небывалым трагизмом: как метеор, ослепительной вспышкой осветивший небо. За всю его душевную чистоту и непорочность судьба наградила его несправедливостью, предательством, непосильной ношей обязанностей, и таким тяжёлым человеком, как я, его брат, доставивший ему столько переживаний и разочарований. 

Его собственноручные записи проливают свет на его отношение к самому себе, отражают незаурядность его личности, свидетельствуют об огромной силе духа и невероятном героизме, набатным звоном напоминают о том, что произошедшая трагедия из тех, что потрясают целые вселенные своим непоправимым размахом.

Его беспредельный альтруизм и полное отсутствие эгоизма в каждом конкретном случае поражают. В тех местах своего дневника, где он называет самые трагические события, со времени предыдущей записи или памятной даты, он совершенно не думает о себе. В одном из таких случаев, на первое место по трагизму он ставит смерть брата дедушки Зимы, которого почти не знал и с которым почти не общался. И ни словом не упоминает о том, что именно в тот период его болезнь перешла в злокачественную, смертельную фазу. Находясь в том отделении Минской 9-й Клинической больницы, где лежат обречённые - смертники, - он сокрушается не о своей несчастной судьбе, но о других людях. Его сердце режут не его собственные страдания, но страдания товарищей по несчастью, оказавшихся в одной с ним палате.    

Мой брат обладал таким уникальным набором исключительно редких человеческих качеств, что сознание отказывается принимать его земное происхождение. Немыслимая ни для одного смертного глубина его мужества и готовности на самопожертвование; абсолютная иррациональность его поступков с точки зрения самосохранения; невероятная по силе проявлений любовь и жалость к любому человеческому существу и животным; ежесекундное стремление во что бы то ни стало облегчить страдание или дискомфорт окружающих тогда, когда он сам испытывал нечеловеческие муки: эти и другие редчайшие достоинства делали его единственным в своём роде представителем Человека Разумного, или, иными словами, высшим, чем мы, существом в человеческой плоти. Соответственно, уничтожившее его Зло должно быть злом вселенского масштаба, а его довременная смерть: вселенской катастрофой, после которой мир катится в пропасть.


   - 1 -

Несправедливость, выпавшая на долю Виталика, оказалась такой же абсолютной, как и его уникальная человечность.

Невероятная по жестокости травля 15-тилетнего Виталика милицией и студентами-уголовниками - сопровождавшаяся не только глумлением, издевательствами, вымоганием денег, неоднократным выдворением мальчика из законно снимаемой им квартиры на улицу, но двумя зверскими избиениями и противоправными арестами, с помещением в милицейскую каталажку, - не позволила ему выучиться на художника в Гомельском училище искусств.

Упорно преследуя свою мечту стать художником и скульптором / резчиком по дереву, Виталик не стал возвращаться в среднюю школу Љ 5 города Бобруйска (чтобы окончить 9-й и 10-й класс), но устраивается учеником модельщика в производственный цех бобруйского машиностроительного завода им. Ленина, одновременно посещая школу заочного обучения. На заводе он подвергся необъяснимой зверской травле, в которой принимали участие не только инженеры и мастера еврейского происхождения, но и врач заводской поликлиники, Слава Моисеевна (Михайловна) Кустанович, родственница Кавалерчиков, Каганов и Капланов. Мастера придирались к каждому его шагу, терроризировали дикими и беспочвенными претензиями, выговорами, лишали зарплаты, и (что самое страшное) - в нарушение всех правил и законов - загружали его ненормированной каторжной работой, тяжесть и объём которой превышали физические возможности человека [i]. Обладая нечеловеческим упорством и чувством долга, Виталик стремился во что бы то ни стало выполнить всё, что от него требовали, и его палачи прекрасно сознавали, что убивают его.

Плохое самочувствие, головокружения, слабость, околообморочные состояния впервые дали о себе знать именно тогда. Проблемы со здоровьем начались ещё раньше: после возвращения из Гомеля. Не только сломанный нос (возможно, было и сотрясение), травмы челюсти, колена, плечевого сустава (и другое) подорвали здоровье 15-тилетнего мальчишки, но и тяжёлая психическая травма, без лечения перераставшая в стойкое нервное расстройство, и, возможно, давшая начало язвенной болезни. И вот, на эту картину накладывались последствия садистских издевательств, которым подвергался паренёк на заводе Ленина. Мой брат отличался непоколебимой гордостью и самостоятельностью, и на наши с папой предложения поговорить с начальством отвечал отказом. Как бывший юрист (секретарь областной прокуратуры, следователь районной, временно и.о. судьи и зам. областного прокурора), мама усмотрела в истории с Виталиком уголовно-наказуемые действия цеховой администрации, инженеров, мастеров и других ответственных лиц, и уговаривала его обратиться в местком, профком, к дирекции завода, в милицию. Он, разумеется, ни за что не хотел её слушать.      

И, наконец, мы все просили его просто уйти с завода, подыскать другую работу. Но для него оставаться в цеху было делом принципа.
 
Если уж такой гордый, терпеливый, не привыкший (ненавидящий!) жаловаться паренёк, как Виталик, стал частенько захаживать в кабинет участкового врача заводской поликлиники - Кустанович Славы Михайловны: дела были, очевидно, уже из ряда вон плохи. Однако, на крайне серьёзные жалобы, за игнорирование которых любой врач должен пойти под суд (звон в ушах, затемнённое видение (иногда двоилось в глазах), частые головокружения, слабость, проблемы с дыханием, высокое давление, близкие к обмороку состояния, расстройство сна, страшные боли в области желудка) Кустанович отвечала, что Виталик, мол, надеется на её помощь, чтоб отлынивать от работы, но ни справки, ни больничного не получит. При этом ни о какой справке он и не заикался.

Кустанович определённо состояла в преступном сговоре с преследователями Виталика, гораздо лучше их (как врач) осознавая трагический для её пациента исход.

Ещё более зловеще звучали реплики Кустанович, которыми она обвиняла Виталика в уклонении от армейской службы, ради чего, якобы (надеясь, что комиссуют), он и "шляется по врачам". Высказала это обвинение Слава Моисеевна за месяцы до того, как в военкомате Виталику бросили в лицо точно такую же фразу, буквально повторив (слово в слово!) её реплику. Даже интонации: совпадали!
 
Дважды Виталик приходил к Кустанович со страшным гриппом, но она не только отказалась выписать справку, но и не согласилась назначить лечение. С барабанным боем он упросил её послать его на анализ крови. Она собственноручно выписала ему направление также и на рентген гайморовых пазух носа (уже после того, как анализ крови был сделан), и, значит, видела документ из лаборатории, результат которого утаила.

Через какое-то время, когда удалось чуть ли не силой затащить его к другому врачу (и к консультанту), и был поставлен диагноз "гастрит, эрозия желудка, язва двенадцатиперстной кишки (под вопросом)" - военкомат и Кустанович оспорили диагноз, отправив (принудительно: от военкомата) Виталика в гастроотделение городской (Морзоновской) больницы, с целью "дорасследования". Там лечащий врач и зав. отделением подвергли его изощрённым издевательствам-пыткам, параллельно угрожая, обвиняя в уклонении от службы в армии, и обещая "вывести на чистую воду". Врачи Петруша и Чёрный говорили, что он "подохнет, если не признается, что симулянт".

В тот же период Кустанович и военком скрыли угрожающее повышение лейкоцитов, которое установил один из анализов крови. В последующие недели и месяцы проводились циничные манипуляции с анализами крови, что свидетельствовало о чьём-то твёрдом намерении довести дело до смерти пациента, до конца скрывая её причину (развивавшийся лейкоз). На вопрос, можно ли было спасти моего брата, если бы его вовремя отправили на консультацию к врачу-гематологу, медицинские специалисты, вероятно, ответят лучше меня. Но в том, что его так и убили бы (скрывая страшную правду результатов анализов и не выписывая миелосана), если бы я не обнаружил (по чистой случайности!) среди его анализов резанувший по сердцу повышенный лейкоцитоз: в этом не приходится сомневаться.

С невероятным трудом удалось вырвать Виталика из рук убийц в белых халатах - врачей Петруши и Чёрного - и перевести в больницу БШК. Но и там продолжали происходить странные, трудно объяснимые вещи; в консультации врача-гематолога отказали, а среди назначаемых моему брату медикаментов и процедур встречались какие-то экзотические, странные, неконвенциональные, не говоря уже о таких, что прямо противопоказаны при заболевании крови, которое могли резко осложнить и подхлестнуть.     

Зародыш трагедии мерещится в гомельских событиях и в нападении на нас с Виталиком 1 января 1981 г.

В новогоднюю ночь (с 31 декабря предыдущего на 1 января 1981 года) на нас с Виталиком было совершено тщательно спланированное и хорошо организованное нападение. После того, как нам удалось уйти от облавы, на нас устроили массированную охоту по всему большому району Фандока, в которой принимали участие десятки кем-то координируемых бандитов. Члены рок-группы, в которой я тогда играл, отказали нам в убежище; отказались звонить в милицию. Вокалистка Таня, братья Барковские, и Юра Мищенко (Шланг) тогда находились в квартире Коли, который играл у нас на ударных инструментах. Вопиюще и подозрительно не только то, что нам не позволили остаться до утра или до приезда милиции, но то, что нас не пустили дальше лестничной площадки.

За ночь мы звонили в милицию чуть ли не десять раз, но она так и не появилась. А когда мы с боем прорвали кордон (я отделался серьёзной травмой локтевого сустава) и вырвались за пределы Фандока, за нами с кольями гнались по середине мостовой (игнорируя толпы людей на остановках и ехавшие навстречу машины такси) не менее тридцати человек, с намерениями отнюдь не дружескими.

Когда я был вынужден в первой половине дня отправиться с Виталиком в травмопункт, там нас уже поджидали несколько человек из нападавших ночью, а также два милиционера в штатском, которые, предъявив милицейские удостоверения медработникам, стали нас допрашивать ещё в больнице, а потом заставили сесть в гражданские "Жигули", и пару часов возили по городу, угрожая и заставляя признаться в несовершённых преступлениях. Они намекнули, что, если мы дадим в органах охраны правопорядка официальный ход тому, что с нами произошло в новогоднюю ночь, то нам "выпустят кишки".        

Ещё до того, как отъехали, я показал милиционерам поджидавших нас у больницы парней, и объяснил, что они были среди членов банды, отлавливавшей нас ночью, а двое из них - среди тех, что забили бы нас насмерть кольями, если б мы не вырвались: но те на это никак не прореагировали.

Не исключено, что мы с Виталиком живыми вышли из "Жигулей" лишь благодаря моему заявлению, что в травмопункте мы были не одни, и что наши друзья наверняка запомнили номер машины, и уже передали "куда надо".



   - 2 -

Трагически закончилась борьба Виталика за право называться художником, за приобретение профессиональной выучки, или хотя бы минимальное признание его таланта. Будучи начисто лишённым эгоизма, он не замечал определяющего в среде искусства самодовольства и апломба, не понимал мотивов зависти, ревности, жадности, коварства и злобы, определявших поступки тех, среди кого он вращался.

Его нагло "зарезали" на экзаменах - при поступлении в Санкт-Петербургскую (Ленинградскую) Академию Художеств; сначала "потеряв" его документы, а после применив (чтобы его отсеять) другие грязные трюки. А ведь попытка поступления стоила ему героических усилий: он приехал во "вторую столицу" в разгар обострения своей страшной болезни; рисковал жизнью, почти месяц находясь в несовместимых с его состоянием здоровья условиях.

В Бобруйске Виталик поступил в 15-е - Художественное - училище, которое закончил по специальности "резчик по дереву". Во время учёбы случались всякие эксцессы. Он сетовал, что от него скрывают главные секреты профессионального мастерства, что педагоги-резчики не являются на уроки, выпускают самое важное из курса обучения. Поговаривали, что некоторые из них опасаются "слишком" талантливых учеников, видя в них будущих конкурентов. Открыто вымогали взятки (делились с директором). Козням злобных зоилов Виталик противопоставлял упорство, незаурядный ум, и собственные открытия, которых ему пришлось добиваться нечеловеческим трудом. Сделанный им инкрустированный столик попал на ВДНХ в Москву (!), но был украден (директор ГПТУ-15, Аркадий Ларин, депутат, член КПСС, председатель избирательной комиссии - был нечист на руку; поддерживая связь с израильским Фондом Культуры (в Израиле имел родственников), ворованное - через Польшу - переправлял туда; был известным в городе педофилом, а с 1985 г. - будучи уже пожилым и женатым человеком - открыто состоял в связи со своей 27-летней секретаршей).

Первым, и, пожалуй, единственным учителем Виталика в области рисования и живописи был Евгений Иванович Вишневский (или Вишневецкий), руководитель кружка в Доме Пионеров. Мой брат считался его любимым учеником. Но примерно с апреля-мая 1981 года (как раз после трагических событий, искорёживших и отнявших жизнь моего брата), ещё не передав всех своих знаний, Евгений Иванович резко охладел к Виталику, а супруга учителя: та вообще стала относиться к нему с непонятной враждебностью. А в конце июля или в начале августа у Евгения Ивановича случился инсульт, после чего всякие отношения практически прервались. 

Виталик не раз просил ведущих художников города, и особенно Абрамова, направить его, указать на ошибки. Обещал заплатить. Но (странно и непостижимо) - в пароксизме постоянного денежного голода и падкие на подношения - бобруйские художники как один категорически отказались помочь. И только один Никифоров дал несколько уроков. Виталик ходил окрылённый, с надеждой, светящейся в глазах, но... Они с Никифоровым закрылись один на один, после чего никаких консультаций больше не случалось (отношения оставались исключительно тёплыми до самого конца...).

Не знаю, просил ли Виталик помощи у Абрама Исааковича Рабкина, маминого одноклассника и близкого приятеля, всемирно известного живописца. Но тесно общавшемуся с нами Абраму Исааковичу и самому было понятно (я совершенно уверен в этом), что овладение Виталиком некоторыми техническими приёмами (вернее: знание секретов улучшения владения ими) было одним из вопросов жизни и смерти. Рабкин итак много для нас сделал, настолько много, что всего не опишешь. И всё же на Илью Родова он потратил в тысячу раз больше времени и сил, гарантировав подопечному (если бы Родов не связался с Израилем) головокружительную петербургскую карьеру. Причину я вижу в том, что А. И. ничего и никогда не интересовало в жизни больше денег. Огромный талант (во всем, что маэстро делал: от живописи до литературы) был всего лишь "бесплатным приложением" к его натуре дельца.

Работая художником-оформителем в бобруйском Тресте Столовых и Ресторанов, являясь автором интерьеров большинства магазинов, столовых, кафе и ресторанов центральной части города; позже возглавив оформительскую группу; выполняя неплохо оплачивавшиеся заказы на афиши для театра, плакаты для рок-групп и фестивалей, панно и офорты: Виталик не относился к этому, как к "признанию", и не считал искусством, "равным" графике, живописи, резьбе по дереву. Так легендарный Джим Моррисон, будучи знаменитостью мирового масштаба, остро переживал то, что как поэт не получил признания, и горечь этой несправедливости привела его в Париж, где легендарный рок-певец наложил на себя руки.

Невозможно передать, насколько остро Виталик переживал то, что считал своим поражением. В своих лучших работах замечательный художник, он постепенно склонялся к мысли о том, что они ничего не стоят, раз не висят в бобруйской картинной галерее (Выставочном Зале) рядом с работами Абрамова, Рубцова, Никифорова, Рабкина, Консуба, Ясюкайця, и других. Признание было ему нужно, как воздух, без него он задыхался, воспринимая его отсутствие как крушение всей своей жизни. Поддержка близких, моя высокая оценка его работ - много для него значила, но с течением времени, всё категоричней считая меня неудачником, мой брат ощущал всё большую горечь. В его горестных намёках сквозила мысль о том, что - раз уж судьба наградила его смертельной болезнью - она должна была скомпенсировать это признанием.

Когда он был уже очень болен, ему удалось организовать персональную выставку в престижном месте, что стоило ему невероятных усилий и подорвало его и без того подорванное здоровье. Он получил тогда единодушную поддержку ведущих бобруйских художников, многое сделавших для успеха выставки (в первую очередь - для того, чтобы она состоялась); в книге отзывов оставили свои записи выдающиеся мастера из Петербурга, Минска, Гродно, Бобруйска и Гомеля; сам Рабкин расписал свою положительную оценку чуть ли не на страницу; живопись, графика и резьба были удачно подобраны по цветовой гамме и характеру, по категориям, стилям и темам; мы развесили плакаты и объявления по всему городу... Несмотря на всё это, в залах царила странная пустота. Кроме самих деятелей изобразительного искусства, на выставку почти никто не явился. Ни одна организация (учреждение) не проявила интереса к приобретению хотя бы одной работы. Не поступил ни один серьёзный (да и "не серьёзный") заказ.  

Виталик долго переживал то, что посчитал вердиктом. И только его редкая сила духа помогла ему справиться с новым ударом.

Неудача на выставке, приуроченной к празднованию 600-летия Бобруйска (лето 1987 года), на которой не купили ни одной его работы, оказалась последней каплей, переполнившей чашу горечи. Она отняла последнюю надежду, последнюю высокую, творческую цель существования. Судьба, словно давая последний шанс, вручила участь лучезарного человека, каким был мой брат, в руки простого люда. Так Пилат умыл руки, вручая судьбу Иисуса в руки толпы. Народ же выбрал не Христа, а Варраву.            



   - 3 -

Так же, как минимальное признание скрасило бы судьбу моего брата, сделав его участь в последние дни не такой безысходно-беспросветной, хотя бы видимость счастья в личной жизни скрасила бы его судьбу. Но абсолютная, запредельная трагедия моего брата - эта ирреальная, сатанинская несправедливость - оказалась роковой во всём.

Его первая Лена, Лена Шарова [домашний тел. 79-05-469], казалась неплохой девчонкой; может быть, не "писаной красавицей", но весьма симпатичной, с массой обаяния. Её отец, Владимир Васильевич - полковник на генеральской должности зам. начальника штаба армии - был твёрдым, требовательным и по-настоящему славным человеком. К Виталику относился с огромной теплотой, уважением и любовью. У них сразу же сложились самые приязненные отношения. Мама Лены (Елена Николаевна) обладала высокой культурой, неподдельной интеллигентностью и широтой знаний, но, к несчастью, оказалась алкоголичкой.

После их свадьбы, я предложил - на семейном совете - переписать мою квартиру на Виталика, и позволить молодым жить отдельно. Я мог и просто побыть пока у родителей, с прежней пропиской. Однако мама выступила категорически против; устроила мне разнос, уверяла, что брак моего брата не может быть прочным, и после неминуемого развода моя квартира достанется Лене. Я сомневался, что, даже если дойдёт до этого, Шаровы способны покушаться на мою квартиру. Но мама была непреклонна. Она намекала на то, что Виталик у Лены не первый, и на прочее в том же роде.     

Лена с Виталиком какое-то время жили у него, с нашими родителями, что сопровождалось конфликтами и даже скандалами, и они перебрались к Шаровым. День, когда это случилось, был чёрным днём в моей жизни. Я понимал, что Виталику, с его страшной болезнью, нужен особый уход, и своя родная - или отдельная квартира. У Шаровых он часто забывал принимать лекарства, не пил выжимки из трав, гранатовый сок, и другое, что держало его на ногах; перестал спать днём. Только домашний уют и мамины заботы могли отсрочить неминуемое на несколько лет. Мама вставала ночью, когда Виталик не спал, и делала ему что-то "для сна"; следила за каждым приёмом лекарства; сама готовила лечебные травы; напоминала о приёме миелосана; заставляла нормально и вовремя питаться; проводила часы на кухне, чтобы еда была вкусной и полезной; таскала тяжёлые сумки из "кормушки" для ветеранов и с базара... Папа доставал "по блату" редкие компоненты, и сам толок эти особые ингредиенты, в точном соответствии с рецептами Блувала; мог и прикрикнуть на Виталика, чтобы тот перестал изводить себя бессонницей и наконец-то ложился спать. Моё сердце сжималось от ужаса при мысли о том, что теперь будет с ним. Как в "Шагреневой коже", тоска по счастью и пароксизмы желаний сокращали его и без того обречённую жизнь. 

Я стал часто бывать у Лены с Виталиком, но мама к ним не ходила вовсе.

В ответ на мои попытки контролировать приём лекарства, проследить, чтобы принесённая мной выжимка из трав была выпита, Виталик раздражался, ставил меня в неловкое положение. Под глазами у него появились чёрные круги; на бледном лице выделялась синева губ. Отчаянье парализовало мою волю, и в таком состоянии я был бессилен ему помочь. Во всём, во всём мне не хватало твёрдости, а мне, чтобы спасти брата, нужна была такая же стальная воля, как у мамы.

В довершение всего, Ленина мать ударилась в очередной запой, чего не случалось с ней достаточно долго. Она жалела Виталика, и, возможно, не могла видеть без выпивки, что с ним происходит. Однажды между мной и Виталиком состоялся "мужской разговор", и мне, кажется, удалось ему растолковать, что в его руках хрупкие сосуды всех любящих его сердец. Подрывая своё здоровье, он уронит их - и сердца разобьются. Думаю, что тогда наступил перелом в его отношении к себе; он стал чаще бывать дома, под крылом материнской опеки; днём ложился спать в своей комнате. Но это произошло слишком поздно, когда и его состояние уже катилось под откос к очередному обострению, и в человеческих отношениях что-то лопнуло. Ему тогда надо было лечь в больницу, но он перенёс обострение на ногах, и неожиданно его Лена, как и её мать, тоже начала "прикладываться". Она боялась показаться на глаза нашей мамы, на дух не переносившей запах спиртного, и в таком состоянии стала ревновать Виталика, проводившего немалое время у родителей.

В конце концов, этот брак распался, и, хотя никто не был в том виноват, развод нанёс моему брату тяжелейшую душевную травму.

После этих событий он впервые стал жаловаться на пустоту и одиночество; на него стали накатывать приступы паники, беспросветного пессимизма и глубокой депрессии.

Виталик действительно любил Лену, но, что ещё немаловажно, мечтал оставить после себя огонёк новой жизни, наследника, носителя его генов: но и этого счастья ему не суждено было дождаться...

После моей женитьбы он чуть воспрянул духом; много времени проводил у нас; это давало ему, видимо, новую отдушину, и в эти часы он был счастлив. Так продолжалось и после появления на свет Иночки, в которой он души не чаял. Безмятежность этого периода улетучилась с его вторым браком, когда он женился на второй Лене, Лене Шандригось.

В отличие от первой Лены, мама её сразу же приняла, считая, что это "то, что надо". Ещё бы! "Скромная девочка", из "хорошей семьи", "не знакомая ни с мальчиками, ни с выпивкой". К тому же, Лена обладала огромным, с маминой точки зрения, достоинством: не будучи девицей лёгкого поведения, оказалась настоящей красавицей. Это достаточно редкое сочетание представлялось маме бесценным. Разумеется, Лена с Виталиком стали жить у наших родителей, которые сделали всё, что было в их силах, чтобы существование молодожёнов стало как можно более комфортным. Мамина квартира - это были в полном смысле этого слова хоромы. Со всеми мыслимыми и немыслимыми для того времени удобствами (включая холодильник-бар, новейшей модели стиральную машину, всевозможные комбайны, кофеварки и миксеры...), с кладовкой, комнатой для глажки белья рядом с туалетом и ванной, стенными шкафами; дорогими обоями, мебелью, гардинами-шторами, картинами, коврами и всем прочим "как в музее".  

Но Лене мало было жить в роскошных палатах свекрови; она хотела свою такую же квартиру, с удобствами и обстановкой не ниже маминых. Наши с ней отношения никак не наполнялись ожидаемой теплотой; она упорно держала дистанцию, подчёркнуто брезгливо не желая снизойти до меня. Я же видел в ней девочку-переростка, которая ещё не наигралась с куклами, для которой живые люди: те же игрушки.

Её родители, в отличие от Шаровых, оказались не слишком дружественными. Они выглядели сектантами из скита в сибирской тайге, по странной случайности занесёнными в город. От них веяло суровой непреклонностью домостроя и готовностью убить любого, кто стал бы помехой на пути соблюдения традиций. Отец Лены, крупный начальник, ещё проявлял какие-то нормальные человеческие чувства, но её мать, партийная дама то ли на фабрике, то ли в трудколонии, имела дикий, угрюмый и неприступный вид.           
 
Лена оказалась человеком весьма жестоким. Во всём мире видела только саму себя. Последние проститутки нередко бывают человечней и порядочней, чем такие "девочки из "хорошей семьи".

Внешне выглядя целомудренно, она совершала поступки, через которые внутренне выглядела вульгарней Оззи Осборна. Первая Лена (хоть мама и считала, что она не из "правильной" семьи, и не "правильного" поведения) никогда бы не позволила себе выворачивать карманы Виталика, рыться в его личных вещах. Вторая Лена не чувствовала и не понимала элементарных нравственных постулатов.  

Если бы она думала не только о себе, она бы уговорила Виталика отправиться в Ригу как можно раньше - в связи с Чернобыльской катастрофой: когда моя кузина (Люба Маханик (в замужестве Калбанова) предложила мне, Алле и Инночке пожить какое-то время у них на даче, в Дзинтари. А я позвал Виталика с Леной поехать вместе с нами, или до нас. 

Они отправились туда после нашего возвращения, и это время стало едва ли не самым счастливым в жизни Виталика. Я думаю, если бы он родился в Литве или в Латвии: всё было бы по-иному. И, возможно, сегодня он был бы жив.

Развод со второй Леной оказался самым страшным ударом, которого мой брат психологически перенести не смог. Будь она другим человеком, она и разводом не нанесла бы такую ужасную травму. Но она действовала и вела себя безжалостно, хоть и сама переживала.

Лишь любовь к искусству и любовь к женщине держала его на этом свете, пробуждая хотя бы мизерную долю инстинкта самосохранения. После развода с Леной он совсем перестал жалеть себя. Убивал себя работой, делал всё через силу, не высыпался, жил на пределе смертельной усталости. Такой режим и образ жизни свалил бы и быка, а Виталик жил с диагнозом, не оставлявшим итак никакой надежды...

Обе неудачных женитьбы сократили его и без того короткую жизнь... Другой бы на его месте по капле тратил силы, панически берёг бы свои дни перед лицом неминуемого, чтобы протянуть чуть дольше, хотя бы ещё месяц, год, два. Но Виталик хотел насыщенной жизни, полноценного существования, пренебрегая опасностью, не думая о здоровье, и, мне кажется, мог бы прожить гораздо дольше, чем другие с его диагнозом. Но люди его дважды убили: первый раз, когда спровоцировали, или (страшно подумать) искусственно вызвали его смертельную болезнь, и вторично, когда дали ему испить смертельный яд абсолютной несправедливости.

  

   - 4 -

В своём дневнике Виталик с горечью писал о том, что ему не везло в любви, но зато повезло с друзьями.

Юра Зельдин (Марголин по матери), Лёня Лазарев, Игорь Горелик, Саша Фиш, и Яша Каплан были его ближайшими наперсниками.

Самым приличным из них был Саша, которого убили в армии. О том, от чего он умер, что с ним произошло - родителям не сообщили; повторное вскрытие "на гражданке" делать запретили. Хоронили Сашу в цинковом гробу, пусть и открытом, хотя он не был в действующей части, а погиб в учебке (в казарме).

Лёня Лазарев до армии тоже был человечней, мягче; жалел Виталика. И он чуть было не погиб в армии. По "официальной" версии: горел в танке. Ходили слухи, что на самом деле его облили бензином и подожгли. Он выжил, но остался на всю жизнь инвалидом. Вернулся в Бобруйск уже другим человеком.

Когда он чуть оклемался, его устроили на "блатную работу", где были немалые заработки и доступ к "дефициту". Постепенно (особенно: когда женился) Лёня становился все более скупым и жадным. Вдвоём с Виталиком везти на санках телевизор, а потом тащить на верхний этаж... (Лёнины заработки позволяли без ущерба нанять такси или машину с грузчиками...) Это говорит о многом.

Яша Каплан был симпатичным, физически сильным, свойским парнем. Но и ему была присуща чрезмерная жадность. Если уж такой бескорыстный и жертвенный человек, как Виталик, говорил Юре Зельдину, что Яша часто злоупотребляет помощью друга из корыстных интересов, нагружая заданиями часами переписывать аудио- и видеокассеты: тут есть о чём призадуматься. И это только самое безобидное проявление его меркантильного менталитета. После того, как Яша женился, он сильно изменился, и его жадность удвоилась. Перед тем, как нам удалось вырваться с Ближнего Востока, куда нас доставили силой, и где мы провели 3 страшных года, я отдал Яше на хранение большую часть моей библиотеки, с точки зрения обывателя: самую стоящую. Я предложил ему выбрать для себя 10, с его точки зрения - самых ценных книг, а остальные со временем, за мои деньги, переправить мне. Целых 2 года (1994-1995) Яша со Светой не отвечали на мои письма, а когда я позвонил, разговор прервался: стоило лишь заикнулся про книги.

Игорь Горелик стяжательством не отличался. Был способен на великодушные и благородные поступки. Зато эгоизм, присущий каждому человеку, у него выходил наружу (мягко говоря) странностями, эксцентричными выходками, неадекватностью. Его импульсивность, его проделки не раз ставили Виталика в неловкое, затруднительное положение. Мой брат не раз его выручал из самых неудобоваримых ситуаций. Когда Игорь пришёл из армии, и ему понадобился приличный костюм, он полностью оделся за счёт Виталика. И так получалось, что не Игорь опекал смертельно больного друга, но мой брат опекал его, занимаясь меценатством. Человек страстей, жаждущий славы и карьеры, чтобы заглушить комплекс неполноценности, Игорь однажды убил последнюю надежду спасти Виталика, а чём - ниже.

Юра сравнительно рано уехал из Бобруйска, стал врачом, профессором высшего класса, и с моим братом встречался не так часто.

У Виталика было ещё 3-4 близких друга, но я их знал меньше.

Из 20 парней "второго" и "третьего" круга знакомых и приятелей моего брата, откуда приличные ребята могли переходить в круг его самых близких друзей, 14 (!) так и не вернулись из армии. Точнее, вернулись, но в цинковых гробах...

Из оставшихся в живых, самым порядочным оказался Игорь Пучинский, который ни меня, ни Виталика не предал, не совершил по отношению к нам ни одного низкого поступка. Однако, во-первых, он, будучи ровесником моего брата, дружил больше со мной, и, во-вторых, в отличие от вышеупомянутых, отличался непрактичностью и низким социальным статусом. Его интересы почти не пересекались с интересами Виталика. Игорь окончил медицинское училище, увлекался фотографией. У него не было ни связей, ни друзей (кроме нас и Горелика), ни состоятельных родителей (он жил с одинокой мамой), ни материальной базы.

Когда мы все решили (нисколько в том не сомневаясь), что только выезд за границу может спасти Виталика, и он обратился ко всем близким друзьям за помощью с отъездом; все его предали, никто не помог по существу. Эксклюзивную возможность "выписывать" вызова имел тогда Игорь Горелик, местный функционер произраильской организации в Бобруйске конца 1980-х. Но в тот момент хлопоты с визой для Виталика были ему "не с руки". И чуть позже, когда моему брату оставалось два-три года жизни, и некоторые близкие друзья уже выехали за границу, никто из них так и не прислал ему приглашение. Я организовал вызова по своим собственным каналам; их прибыло несколько десятков. Часть конфисковал консульский отдел посольства Израиля в Москве, часть - местные, бобруйско-могилёвские власти.

И, наконец, самым драматичным "показателем" наличия или отсутствия ответной преданности друзей (в ответ на бескорыстие, любовь и беспредельную преданность Виталика) является то, что ни один из них не навещал Виталика в 9-й Минской клинической больнице в последний год его жизни, когда их присутствие рядом было для него больше всего необходимо. Яша Каплан появился в палате у Виталика только один раз: попрощаться перед отъездом в Израиль.                  

И всё же в реальной жизни даже эти далеко не идеальные ребята по бобруйским меркам могли считаться неплохими друзьями. В Бобруйске, охваченном тотальным стяжательством, где буквально все корчились в пароксизме жажды наживы, Игоря, Лёню и Яшу можно считать одними из лучших. В советские времена, когда почти не существовало сферы услуг, когда нельзя было заказать грузчиков, ограду на кладбищенскую могилу, а в той страшно суженой сфере, какая имелась, царили взяточничество и блат, помощь друзей была необходима, как воздух, и выручала Виталика в самых сложных, почти безвыходных ситуациях.

Однако после смерти отца пропасть между Виталиком и его близкими друзьями неуклонно росла, и 2-3 последних года жизни их почти не было рядом с ним.

Коллеги по работе, энтузиасты-предприниматели, бывшие под его началом рабочие стройгруппы поставили его во главе многопрофильного кооператива, одного из первых в Беларуси. Эти люди, хоть тоже не были идеальными, оказались в чём-то человечней и порядочней друзей, с которыми Виталик был рядом с детства.

Глава кооператива "ЛИК", Виталик открыл эксклюзивное кафе, с демонстрацией видеофильмов и танцевальной группой, которое стало единственной такого рода отдушиной, неизменно привлекая всю молодёжную элиту города. Кооператив занимался прокатом аудио и видеокассет; записью; оформительская группа разрабатывала и выполняла интерьеры столовых, школ, кафе и ресторанов. Кооператив организовал прокат самых новых фильмов, устраивал премьеры или вторые премьеры некоторых из них. Мы с Игорем Пучинским, рискуя жизнью, возили из Москвы поездами стоившие десятки тысяч ленты-копии самых новых фильмов. Виталик устроил в Бобруйских кинотеатрах премьеру нашумевшей тогда ленты "Воры в законе"; перед демонстрацией должен был выступать Гафт, который заболел, и вместо него из Москвы приехал артист Андреев. Концертно-гастрольная деятельность кооператива достигла большого размаха. Виталик устраивал выступления самых известных певцов, звёзд советской эстрады. Он приглашал Льва Лещенко, Ирину Отиеву, Александру Горелик (которую мы с ним "открыли"), Валентину Толкунову. Беседуя с Толкуновой, я советовал ей никогда не приезжать с гастролями в Могилёв. Моих советов она не послушала, и то, что с ней случилось через много лет, в конечном итоге привело к её смерти. Загадочные и во многом подозрительные события во время пребывания Толкуновой в Могилёве в чём-то напоминают события вокруг начала смертельной болезни моего брата.

Трудно в это поверить, но всё, что делал Виталик, он делал в строгом соответствии с духом и буквой закона. Его невероятная щепетильность и порядочность в деловой сфере оборачивалась лишними бессонными ночами, добавочными отчётами-формулярами, новой тратой сил.  

Ещё одной вершиной концертно-гастрольных достижений Виталика была организация им Всесоюзного Рок-фестиваля в Бобруйске. Со всех концов страны съехались известные группы; об этом событии писали в газетах; я, мама, Алла, и Игорь Пучинский днями стояли на площади, возле ГУМа, и в других людных местах, продавая билеты; а Виталик не спал, не ел, и бегал по городу, как гончая. Этот фестиваль основательно подорвал его здоровье, а выручка не покрыла расходов. 

Виталик был душой кооператива, мотором фирмы; на нём всё держалось. По мере того, как состояние моего брата ухудшалось, и он постепенно отходил от дел, его детище, дело его ума, сил и огромной энергии: всё больше хирело. Он страшно переживал, искал подходящего преемника: но никто не брался за такой воз, сознавая его неподъёмность. Чтобы заменить Виталика, нужны были 3 или 4 человека, но на тот момент это было нереально. Наконец, он предложил мне возглавить кооператив, но я понимал, что не с моими качествами браться за это дело.

Когда мне пришлось везти из больницы, где тогда находился мой брат, подписанные его рукой документы о закрытии кооператива "Лик", когда я относил в милицию печать с лого кооператива: это был самый трагический момент, по глубине равный довременной смерти моего брата, хотя его тело ещё жило. Свершилась последняя несправедливость. Последняя ниточка, связывавшая его с земным миром, оборвалась...

После того, как стало ясно, что фирме долго не жить: все дружеские связи Виталика в рамках кооператива стали принимать формальный характер. В Минск, где он лежал в клинической больнице, его коллеги приезжали по делам, а когда дел не стало: не стало и их...

   - 5 -

Повезло ли Виталику с близкими: дедушками и бабушками, родителями и братом?

Конечно, в сравнении с идиотами и алкоголиками, злыднями и ревнивцами, садистами и предателями - его близкие казались ангелами. Но сам он был настолько бескорыстным, кристально чистым и преданным человеком, что мы все, кроме папы, были с ним не на равных. Он, не задумываясь, отдал бы за нас душу и жизнь, а мы, даже в самом глубоком отчаянье, немножко думали о себе.

С папиными родителями Виталик не был на короткой ноге, но после смерти дедушки Зимы почти каждый день приходил к бабушке, хотя к ней ежедневно захаживал папа, а я, Алла и мама приносили ей продукты. У неё жили девочки-квартирантки, которые варили и убирали. И всё-таки Виталик бывал у неё временами чаще, чем я сам, живший с ней в одном дворе!

Бабушка Фаина ушла из жизни, когда Виталик был ещё совсем ребёнком. Он убивался по ней не меньше меня, но, в отличие от меня, считал, что ещё не всё для неё сделал, и - 12-летний ребёнок! - стал самостоятельно ездить на велосипеде "к ней" на кладбище (такую даль!), самоотверженно ухаживая за могилой. Однажды он задержался до темноты, и какие-то идиоты-хулиганы его до смерти перепугали...

Мамино отношение к младшему сыну можно назвать неоднозначным, а нередко и неадекватным; но её нельзя осуждать. Она просто не могла себе представить (даже после того, как озвучили страшный диагноз), не могла поверить в то, что такой живчик и оптимист, такой общительный и жизнерадостный человек, как он, может встретить на своём пути непоправимое, и всегда больше переживала за меня. Даже когда стало ясно, что болезнь Виталика прогрессирует, она всё ещё не могла поверить в приговор, и продолжала беспокоиться за меня больше, чем за Виталика.

В те недели или месяцы, когда решалась его судьба, когда Слава Моисеевна Кустанович и военкомат планировали его замедленное убийство, только мамина энергия, её умение разговаривать с людьми, её связи во врачебной среде могли предотвратить катастрофу. Но мама сама тогда была тяжело больна; в моём собственном дневнике и в дневнике брата сказано, что врачи подозревали у неё сотрясение мозга. Но что именно тогда произошло: как это ни позорно - не помню.

Я любил, боготворил Виталика не меньше папы, но этого было мало. Надо было физически участвовать в его проектах, не оставлять его ни на минуту, а у меня были мировые проблемы в голове, тяжёлый характер и пессимистический взгляд на жизнь. Со своим уникальным чувством долга, Виталик стремился помочь всем и каждому, а на это не хватило бы и десяти жизней. Вероятно, переложив на себя часть бремени его самоотверженной помощи людям, я вряд ли спас бы его. Он обязательно нашёл бы ту же нагрузку в другом месте, но зато я освободил бы себя от неизбывного чувства вины... Не пассивно находиться рядом, а помогать ему во всех жизненных мелочах, с готовностью к его приступам раздражительности и коротких депрессий... А я робел перед администрацией и начальством, стыдился или боялся отпроситься с работы, из Института Культуры, с работы в Минске... В результате Виталик взваливал на себя самую тяжёлую ношу (в прямом и в переносном смысле). Но было и нечто ещё, что держало меня в плену, помимо института и работы: страшная болезнь-графомания... 

У меня оставалось чуть ли не 10 лет (с момента оглашения приговора-диагноза), чтобы узнать о единственной возможности излечения, какой могла быть пересадка костного мозга. Я был наделён от природы достаточными способностями и талантами для выполнения этой задачи. Но я ничего не разузнал, не сделал и не добился вовремя, а когда в последней, отчаянной попытке бросился навёрстывать упущенное: было уже слишком поздно.  

Только отец не просто беззаветно любил Виталика, но отдавал ему всего себя без остатка. Он сокращал свою жизнь, продолжая надрываться на работе после двух инфарктов, видимо, безотчётно подозревая, что так будет лучше для младшего сына. Только мама имела такое влияние на папу, какого было достаточно, чтобы внушить ему мысль уйти на пенсию. Но как, не будучи медиком, убить в себе червя сомнения и надежды: а вдруг работа поддерживает его силы, помогая быть в форме? Вдруг без неё станет ещё хуже?

Лишь сам отец знал, что совершает самоубийство, в тайной надежде не увидеть агонии младшего сына, не дожить до его конца.

В своём дневнике я описал его страшную смерть, которой сопутствовали необъяснимые и грозные явления.

Несмотря на все трудности бытия, изматывающую работу и удары судьбы, состояние здоровья Виталика перед кончиной отца как будто стабилизировалось. На протяжении примерно 8-ми месяцев все анализы крови показывали норму. Миелосан он принимал в прежней дозе, а показатель лейкоцитов держался на среднем уровне, т.е. ниже верхнего допустимого предела.  

Когда папы не стало, в душе у Виталика поселилась чудовищная пустота. Я это видел лучше других. Казалось, ему незачем больше жить...

Роковые события ускорили последнюю, злокачественную фазу его болезни. 2 дня подряд Виталик таскал тяжеленную ограду на папину могилу, потом красил её под опасным "чернобыльским" солнцем.

Когда незадолго перед тем я носил неподъёмные секции вместе с ним и другими (ещё без наваренных профилей и наконечников), то остался без сил и "без позвоночника". Я просил брата "не надрываться", но сам буквально падал, и мои слова оставались пустой болтовнёй. Точно так же я не был готов и к социальным усилиям - к жизненной выносливости, - и ему приходилось слишком многое брать на себя.

24 июня мне пришлось уехать в Минск, и Виталик с двумя помощниками носил секции и столбы через всё огромное кладбище (из мастерской к могиле), копал ямы и собирал ограду. К тому же был жаркий день, а у него итак уже началось обострение: 80 тысяч лейкоцитов! Как я ни спешил из Минска, я вошёл в троллейбус (горькое совпадение, ирония судьбы) уже вместе с ним. Не знаю, возможно, Виталик мог (с его организаторскими способностями) устроить всё как-то иначе, но подозреваю, что нечеловеческим напряжением он пытался выдавить из себя пустоту, оставшуюся после смерти отца.

На следующий день, Виталик, не отдохнув (с утра ходил с мамой на базар), отправился со мной красить ограду и цементировать столбы, и снова провёл на солнце много часов. У него обгорела шея: как на пляже. Трудно представить себе, какую дозу солнечного облучения он получил. А ведь при его заболевании - это смертельно...

На третий день, ужаснувшись тому, что произошло, я отправился красить ограду сам, без Виталика, преодолев свой панический комплекс. Но было уже слишком поздно... Легко заподозрить, что тот случай был только видимой вершиной айсберга. Можно представить себе, как беспощадно относился к себе Виталик у себя на работе, по-видимому, надрываясь и находясь под палящими лучами солнца не меньше, чем на кладбище.

Какова же должна быть жестокость беспощадной судьбы, чтоб именно на смертном одре получить известие, что ограда папиной могилы разбита, а памятник расколот вандалами (восстановлению не подлежит)! Кто бы ни устроил тогда погром на кладбище: этих подонков направляла воля дьявола. Как будто именно Люцифер поклялся уничтожить всё, что сделано руками Виталика.             

Ещё одно трагическое событие наверняка ускорило развязку: неожиданная (можно сказать: скоропостижная) смерть Юры Блувала. Известный гомеопат (травник), Юра подбирал Виталику особые составы. Если мой брат уезжал на пару дней, или несколько раз подряд не принимал того, что назначал ему Блувал, в его состоянии наступало ухудшение. Составы из трав и растений готовила мама сама; иногда частично из запасов Юры, иногда полностью из того, что они с Виталиком сами собирали вместе с гомеопатом. В течение примерно последних 2 лет жизни Блувала мама готовила препараты исключительно из того, что собирала сама, докупая некоторые компоненты в аптеке.

Юра время от времени менял состав своих препаратов, в зависимости от состояния Виталика и анализов крови. С его уходом из жизни гибкость и эффективность гомеопатического лечения была потеряна, и, к тому же, только вера, энергия и внушения гомеопата могли заставить Виталика регулярно принимать эти снадобья.

Хотя в это трудно поверить (всё-таки разница в возрасте, близкая к 10 годам, и совершенно разные характеры): мы с братом виделись - без исключения - каждый день. После того, как он женился во второй раз, он стал приходить ко мне гораздо реже, но я бывал у родителей один, с Аллой, с детьми (или все вместе), не пропуская ни дня. Кроме того, мы обычно по нескольку раз в день общались по телефону. Однако в житейском плане я проявлял непростительную пассивность. В лучшем случае, оказывал чисто-механическую помощь: мог сбегать в магазин через дорогу за продуктами и (тоже через дорогу) в прачечную. Мы с Виталиком беседовали о литературе, об искусстве, о художниках и поэтах, о природных феноменах и научных загадках, о политике, но никогда о текущих делах, никогда "о жизни". Это с отцом он советовался, как лучше прибить панно в оформляемом им кафе, где взять ту или иную краску или материалы, у кого получить ту или иную консультацию или помощь - и отец всегда давал дельные указания. Моя же оторванность от реальной действительности, от повседневных дрязг и рутины лишала меня более тесной связи с Виталиком, в том числе и духовной.

Примерно с начала 1986 года огромная теплота наших с отношений (пусть наша любовь друг к другу не померкла, не выгорела) стала как бы покрываться остывающей коркой, таявшей иногда, когда на неё накатывали испепеляющие холод порывы. Трудно объяснить словами, чего именно ждал мой брат. Иллюстрацией этого неизъяснимого могла бы послужить моя последняя встреча с Высоцким.

Со знаменитым актёром и бардом я сталкивался в Москве в начале 1970-х, когда сам был совсем ещё юным. Видимо, я чем-то запал ему в душу. Позже получал от него приветы, писал ему письма, дважды или трижды говорил с ним по телефону. Где-то в первой половине 1980-х он совершенно неожиданно заявился в мою питерскую обитель (я целой куче народу разослал свой ленинградский адрес), и с порога направился в туалет. (Отрабатывал архетип, репетировал роль, и с затаённой насмешкой (и расстёгнутой уже ширинкой) озорно изобразил глубокое разочарование, когда я робко указал ему на ремонт - рабочие только-только ушли на обед?).

Кто тянул меня за язык - я рад бы подбросить его, куда надо: благо, Жигуль во дворе, но (это промямлил) - машина чужая, и нет водительских прав. Не помню, что он ответил (и ответил ли), но я вызвался проводить его в общежитие, за углом, дверь в дверь.

То ли ему так хотелось из шалости прокатиться по Питеру на чужом автомобиле, то ли я не оправдал его надежд вообще, но он быстренько сбежал от меня вниз по лестнице... Из моей жизни...

Так я терял необыкновенных людей, ждавших от меня чего-то  т а к о г о... и - разочаровывавшихся во мне...        

Мне очень хотелось свозить Виталика за границу, и я повёз его в Польшу, тем более, что намеревался проверить его анализы крови в другой стране. Тогда он уже чувствовал себя очень плохо, и я предлагал пересмотреть наши планы. Но я должен был знать заранее, что Виталик ни за что не отступит от намеченного.

В Варшаве ему стало совсем худо, и я предлагал вернуться, но он об этом и слушать не хотел. Я советовал отказаться от всех дел; настаивал на походе в лабораторию (Гжегож и Моника всё устроили). Однако Виталик потащил меня на "толчок" - в бывшее предместье Прага: как я ни упирался. Он сказал, что останется дома, если я отправлюсь туда один. К сожалению, для меня придти на блошиный рынок в одиночестве было равносильно восхождению на эшафот. Не дожидаясь, пока я наберусь мужества, мой брат вышел за дверь, и мне пришлось вприпрыжку бежать за ним. Теперь уже никакими силами невозможно было заставить его повернуть назад.

Виталик достаточно зарабатывал в кооперативе, да и жадности в нём не было ни на грош. Весь смысл купли-продажи состоял в помощи мне оправдать деньги, которыми мама ссудила меня на поездку. И даже это не было самоцелью, а настоящая причина лежала глубже, в области дидактики: мой брат хотел преподать мне урок мужской ответственности, обязанности содержать семью и родителей, а не занимать у них... Он рисковал собой исключительно ради меня...

Целый день пришлось провести на солнце. По дороге домой мы валились с ног от усталости. Возможно, это стало последней каплей...

Мне всё-таки удалось затащить Виталика в лабораторию, и результат анализа меня ужаснул. Появились клетки, которых раньше не было. Уже месяца 3 я подозревал, что из бобруйской лаборатории выходят неправильные результаты. По симптомам, о которых я вычитал всё возможное, я сделал вывод, что врачи должны срочно сменить лечение на более агрессивное. А они ссылались на анализы крови, и говорили, что вот если анализы покажут... В тот период Или Палей (Гейкер), которая из врача-гематолога переквалифицировалась в лаборантку, возглавив гематологическую лабораторию (тоже весьма странная история), по-моему, не было; 2 лаборантки ушли в отпуск; кто-то их заменял.

По возвращению из Польши я побежал с варшавским анализом крови к Гринчук, но и её на месте не оказалось. Не помню уже - кто тогда её заменял. Врач на замене позвал ещё одного врача, и вместе они стали мне говорить, что не могут принимать на слово мой перевод, что я должен найти сертифицированного переводчика медицинской литературы. Это было совершенно нереально [ii]. Когда Виталик пришёл в поликлинику сам, они даже не назначили "внеочередной" анализ крови. И только когда через пару недель или через месяц появилась Гринчук или кто-то другой: мне сразу же поверили, и назначили новые препараты. Лаборатория тут же подтвердила то, что обнаружили в Польше. К тому моменту всё было гораздо страшней.

   - 6 -

Как видно из моего рассказа, против моего брата ощетинилась абсолютная метафизическая несправедливость, вышедшая за рамки земной допустимости. Такое архетипное зло возможно только на сцене, в романе, как фикция.

Невероятно светлая личность, Виталий - с его огромной любовью к людям, мягким юмором, обострённым чувством долга, невероятным мужеством и силой духа: столкнулась с немыслимой трагедией во всех областях жизни без исключения, словно нечто тёмное и потустороннее, на эзотерическом уровне поставило своей задачей доказать превосходство над Добром.

Смерть, упраздняющая границы добра и зла, цели и бесцельности, закона и беззакония: только она в мире людей заключает в себе то, с чем Виталик столкнулся до неё, по сю сторону, что по логике здравого смысла и всего человеческого опыта невозможно.

Зловещие события (и, возможно, искусственное происхождение) начала его смертельной болезни; саботаж его попыток овладения секретами изобразительного искусства; непризнание его огромного таланта и унижение его творческой гордости; разрушение всех его надежд; загадочные и необъяснимые нападения, избиения; трагедия в личной жизни; эгоизм друзей и их несоответствие широте натуры Виталика; тучки, омрачавшие взаимоотношения с близкими; гибель кооператива: детища его нечеловеческих усилий, интеллекта, ответственности, энергии... Это далеко не всё. Было многое другое.

Так, следует упомянуть изощрённую несправедливость ко мне, его брату, кою Виталик не просто остро переживал, но сам стал её косвенной жертвой. Признание моих способностей и достижений могло коренным образом изменить его жизнь. К тому времени, когда с ним случилось несчастье, мной уже были написаны вполне достойные стихотворения и поэмы, рассказы и повести. Я сочинил несколько сонат для фортепиано, цикл фортепианных прелюдий и прелюдий для скрипки с фортепиано, ряд трио и квартетов, циклы фортепианных миниатюр, начал симфоническую поэму. Такие композиторы, как Рябов, Каретников, Балакаускас, Русин, Смольский, Семеняко, Генрих Вагнер, и другие рассмотрели в моих сочинениях известную печать таланта. Моя "лёгкая" инструментальная музыка и песни с расстояния времени видятся вполне адекватными той эпохе, и уж точно выше среднего уровня. Отсутствие даже крошечных публикаций (хотя бы в местной бобруйской газетёнке); неполучение консерваторского диплома; отсутствие собственного инструмента (синтезатора, усилителя, колонок...); постепенное исключение меня из бобруйской музыкальной среды; закрытие передо мной дверей всех залов и клубов; остракизм и преследования: всё это казнило не меня одного, но и моих близких...

Но и это ещё не всё. Помимо остракизма, бойкота, глумления и ненависти, которыми награждала меня бобруйская среда, на меня совершались регулярные нападения. Неоднократно пытались переехать машиной. Несколько раз поджигали почтовый ящик. В моё окно летели камни; однажды сломали входную дверь. Мой телефон систематически отключали, несмотря на регулярную оплату (ни разу не пропустил и не просрочил). Суммы коммунальных услуг и платы за телефон рутинно начисляли фантастические: приходилось постоянно их оспаривать и писать жалобы. Если я сдавал одежду в химчистку, её мне не возвращали, при том не собираясь скомпенсировать утерянное. Давление, которое оказывалось на меня по линии работы, не давало спокойно жить ни минуты. В некоторые периоды ситуация сгущалась настолько, что я не находил ничего лучшего, как на время уехать из Бобруйска, и неделями, а то и месяцами "сидел" в других городах. По той же причине (помимо стремления закрепиться в столице Беларуси) я работал на четверть ставки в двух местах в Минске, и каждую неделю проводил там по 2 или 3 дня.

Моему брату было отпущено трагически мало лет жизни, и нам оставалось не так много времени быть вдвоём. Мои вынужденные разъезды отнимали у нас эту итак мизерную крупицу общения. Сначала моя затянувшаяся учёба в музучилище; потом сессии в консерватории и в Институте Культуры; три поездки за границу. Ещё раньше: осень в санатории под Гомелем; учебный год (последние классы школы), проведенный в Москве; два лета в Гусе Железном близ Касимова; лето - вместе со Шлангом (Юрой Мищенко) - в Одессе; моя поездка по Грузии (2 месяца) с Мишей Куржаловым; недели, а то и месяцы в Санкт-Петербурге (Ленинграде), и (реже) в Москве; достаточно часто: недели в Гродно, Бресте, Вильнюсе; 2 месяца в Риге, на даче Любы в Дзинтари. И это далеко не полный перечень моих длительных или частых отлучек.

Последний год жизни Виталика превратился в настоящий кошмар пыток и мук. Никто не может даже представить себе, через что он прошёл. Удлинённая благодаря медицинским препаратам агония таких больных: то же распятие на кресте, только растянутое во времени. В его положении люди превращаются в сгусток страха и боли, ни на что не реагируют, кричат, стонут и плачут - но не Виталик. Его беспрецедентное мужество не имеет аналогов. Медсёстры говорили моей маме, что никогда не встречали в гематологическом отделении (где лежали умирающие) человека с такой силой духа. Он не только не потерял человеческий облик, но поначалу ещё работал из больницы для кооператива, рисовал, шутил с медсёстрами и врачами, оформлял огромную стенгазету гематологического отделения (!), делал записи в дневнике. В таком состоянии (!) он сдал на права, изучил толстую книгу правил дорожного движения, брал курс вождения (в мае, в Бобруйске, за месяц до смерти!).

До последнего он держал в руках резиновый мячик и кистевой эспандер, чтобы разрабатывать руки; решал кроссворды, играл в шахматы и делал записи в дневнике. Он регулярно звонил друзьям, близким и родным, хотя для этого надо было идти на другой этаж клиники в телефон-автомат. Для этого мало железной воли; для этого нужно лучиться огромной любовью к людям. Виталик и был факелом такой любви: чистым источником любви и сострадания.  

Сам я был совершенно пришиблен и подавлен трагедией брата; не мог ни работать, ни есть, ни спать. Отпросившись с работы или взяв справку у врача, я все дни и ночи просиживал в Минской клинике у постели Виталика, дремал там же, сидя на стуле; и выходил только на коридор. Но и то, как я раскис, и моё постоянное навязчивое дежурство в палате привели к тому, что Виталик еле сдерживался, чтобы не показать, что с трудом переносит моё присутствие. Тогда я подозревал лишь о том, что, разумеется, любой человек хочет побыть один, наедине с собой, и эта потребность иногда дороже всех остальных. Позже я догадался о большем. В глазах Виталика я выглядел прогульщиком и тунеядцем, устроившимся более комфортно, чем прочие в подобной ситуации. Он должен был считать, что я обязан взять себя в руки, продолжать работать, поддерживать финансовое положение семьи. Он, конечно, хотел, чтобы я находился рядом - может, без моей одержимой навязчивости, - но готов был отказаться от комфорта ухода и присутствия близкого человека (в его положении стоившего несоизмеримо больше) ради того, чтобы я изменился к лучшему.

Мы непростительно поздно узнали (и поверили в то), что лишь пересадка костного мозга может продлить жизнь Виталика. По трагическому сценарию судьбы, проводили такие операции только за границей. Одним из лучших в мире считался в этой области французский профессор, который буквально возвращал людей с того света. Я попытался сделать всё, что было в моих силах, чтобы обеспечить Виталику возможность выезда на лечение во Францию. Я прошёл обследование и сдал анализы в качестве потенциального донора. Правда, три месяца спустя обследование повторили: возможно, потому, что во время предварительной беседы (присутствовали зав. отделением Смирнова и профессор Иванов) подняли на поверхность то, что я перенёс болезнь Боткина. То ли моя кандидатура как донора действительно на время повисла в воздухе, то ли мне так показалось, но это могло негативно сказаться на моих усилиях во время пребывания во Франции. Моя нерешительность и робость в общении с людьми, неумение расставить точки над i - тому виной. Самобичевание в связи с неспособностью конкретно выяснить до отъезда, подхожу ли я в качестве донора, и полууверенность на переговорах могли негативно сказаться на результатах...   

Если это была чистой воды трусость, то внутренняя неготовность признаться в ней хотя бы своему alter ego - ещё хуже, чем ситуационное малодушие... Возможно, именно эта внутренняя раздвоенность и привела к поражению во Франции, куда меня отправили мама и Виталик ради последней попытки добиться операции по пересадке костного мозга.

Не исключаю, что в известной степени (психологически) отправил я себя сам, позорно бежав от кошмара происходящего, и что отчасти мне просто нужно было оправдание-отговорка, чтобы перед мамой, Аллой и Виталиком помахать им, как индульгенцией. И, хотя надежды на то, что я там чего-либо добьюсь, не было почти никакой: они меня отпустили.

От кошмара бежать не удалось. С декабря по февраль любой из проведенных за границей дней был заполнен невыносимой тоской, горестными размышлениями и чувством безысходности. Никакие красоты Бельгии, Швейцарии и Германии не отвлекли от этого состояния. Прибыв на берега Сены без денег, без языка (французский в тех обстоятельствах не лез в голову), без связей, я начал с ночёвок на вокзалах, но через 2 недели уже играл в ресторане, подрабатывал в магазине, и помогал богатой старушке. Я обошёл "все" парижские благотворительные организации и фонды; все государственные органы, какие могли помочь; связался с богатыми филантропами; ездил в Марсель и Лион. Пытаясь забыться, не сойти с ума от мыслей об участи брата, я пытался писать в Париже повесть-трилогию и циклы стихов. Изучение языка продолжалось по ходу жизнедеятельности; в Лионе и Ницце я дал 4 сольных концерта: не на большой сцене, а в залах (почти клубных) средней руки, но концерты эти были платными.

Будучи отчасти не от мира сего, имея весьма смутное понятие о стоимости денег, я тратил огромные (как выяснилось потом) суммы на самые быстрые в мире поезда (курсировавшие между Парижем и Лионом), в наивной уверенности, что плачу за эквивалент советского "общего" вагона (места-то - сидячие). Я приобрёл в Париже самый дорогой проездной билет на все виды транспорта, его могли себе позволить разве что руководители отделений банков или главы департаментов. В Марселе и Ницце, а иногда и в Париже - в те дни, когда не питался в "Анастасии" (где играл и пел романсы) - я обедал в жутко дорогих местах, опять же наивно путая небольшие ресторанчики с забегаловками.

Не имея представления о средней стоимости жизни и жилья, и о том, какие суммы я зарабатывал (платили еженедельно), я всё время ютился у кого-то, стесняя хозяев, хотя мог за свои средства нормально жить в недорогой гостинице. Счастье, что люди, приютившие меня из жалости, оказались порядочными, ни разу не заглянув в битком набитую денежными знаками сумку. Мне сказочно везло и в том, что, разгуливая с этой сумкой по ночному Парижу, я не наткнулся на серьёзные неприятности.              

Свою музыкальную деятельность в ресторане я исполнял на тройку с плюсом, и хозяин если держал меня не из жалости, то во всяком случае лишь потому, что не находилось другой кандидатуры. В магазине я допускал непростительные промашки и оплошности, и только в силу специфики моей помощи меня терпели. Отыграв 3 концерта, 4-й я провалил, пережив такой стресс, после которого несколько лет "не подходил к фортепиано" (точнее: не разучивал сольных произведений). Меня свели со столькими знаменитостями и деятелями культуры, скольких не бывает на самом популярном теле-шоу. Я бездарно профукал все открывшиеся через эти знакомства перспективы, хотя любое из них могло резко изменить мою жизнь. И самое главное: вопреки всем этим невероятным возможностям, я вернулся с пустыми руками, то есть без официального вызова Виталику на лечение, без документов организации доставки его во Францию.

Перед моим отъездом, Виталик сказал мне: "Не возвращайся. Проси политического убежища". Это было не ёрничанье, не скрытая укоризна, а одно из бесчисленных проявлений его беспредельной любви.    

 

Разумеется, я не мог не вернуться, даже если бы не был женат. К тому моменту я иррационально растратил все деньги, включая те, что получил безвозмездно от благотворительных организаций и от своего лионского друга Реми, который сам жил в серьёзной нужде. Только за 2 дня до отъезда я выяснил, сколько стоит приличный синтезатор, и схватился за голову. Лишь тогда до меня дошло, как неразумно и позорно я себя вёл.

Находясь в крайне подавленном состоянии, я буквально накануне отбытия из Парижа (через Амстердам) спохватился, что у меня осталась известная сумма денег, которую незачем (или даже опасно) везти через границу. Уже не оставалось времени на возвращение денег Реми (хоть это был не заём, но безвозвратная помощь, моим долгом было её вернуть), на поиски подарков для мамы и Виталика, Аллы и детей, и я решил истратить оставшиеся франки на какую-то одну ценную вещь. Вместо фотокамеры "Никон", которую я видел в витрине комиссионки на улице Фарбург, я взял в том же магазине, где сам подрабатывал, дорогущий проигрыватель компакт-дисков, оказавшийся к тому же (как потом выяснилось) с дефектом, и малюсенький радиоприёмник.   

Нельзя думать без содрогания о том, что происходило с Виталиком в моё отсутствие, через какой ад он прошёл, когда меня не было рядом. В Париже передо мной открывался реальный шанс помочь ему и одновременно резко изменить свою собственную жизнь, но я упустил все возможности, не реализовал своих данных, своего творческого потенциала.   

Лишь через год случайно открылось, что на 9-ю минскую клиническую больницу (на Виталика) из Франции прибывала виза для выезда на лечение, вместе с оплатой и планом доставки из Минска в Париж. Нам (Виталику и его близким) об этой визе ничего не сообщили, и мы могли о ней так никогда и не узнать. Когда знаменитый профессор говорил мне в Париже о том, что французская клиника нашла доноров, что они оформляют визу (о том же сообщил его референт, а также секретарь уважаемой благотворительной организации), только на руки эту визу я не получу: для меня это было равносильно отказу. Я по-ребячески не осмыслил, что на таком уровне подобные заявления без оснований не делаются. А всё потому, что сам вёл себя неадекватно и безответственно. Было бы по-другому - не махнул бы рукой, продолжал бы регулярно справляться по телефону о ходе процедуры доставки Виталика на лечение во Францию, и, вовремя узнав об отправке визы, пошёл бы в администрацию больницы. Но я ничего этого не сделал...

Это только сейчас я понимаю, что шансы на продление жизни Виталика к тому моменту были, вероятно, равны нулю, а его кончина на чужбине была бы ещё горше, ещё трагичней... Но это ни в коем случае меня не извиняет и не оправдывает.

   - 7 -

По сей день любая мысль, любое воспоминание о последних месяцах жизни Виталика причиняет невыносимую боль.

В самом противоборстве абсолютного Зла (Смерти) с Именем Добра (Жизни) скрывается эзотерический символ величайшей трагедии. Имя Виталий означает "Жизнь". (От латинского "Вита" - жизнь; и арамейского "Хаим" - жизнь).

Тысячу раз я собирался рассказать о грозных и загадочных явлениях, сопутствовавших кончине моего брата, но так никогда и не собрался. С тех пор, на протяжении десятилетий, сознание, защищая себя, строило непреодолимую стену между теми трагическими событиями - и памятью, заставляя забыть то, что вызывало дрожь. И теперь, впервые с 1990 года, решившись хотя бы мельком заглянуть в эту бездну, я обнаружил, что не в силах вспомнить ни одного из пугающих феноменов. Я не имею права фантазировать, придумывать "нечто подобное", даже чтобы заявить: вот, тогда произошло нечто из таких вот явлений. Единственное, что я знаю до сих пор, что те грозные знаки были явлениями более высокого порядка, чем простые совпадения, в которых мы видим знаки небес. Это было гораздо более явное аномальное нечто, чем то, что сам Виталик описал в своём дневнике после папиной смерти.  

Когда Циля Палей с дрожью в голосе говорила о страшных клетках-мутантах в крови Виталика как о мыслящих существах, наделяя их "человеческими" эпитетами и содрогаясь от ужаса: это мог быть или намёк на искусственное происхождение его болезни, или на какую-то эзотерику, или на то и другое сразу. Но и это не относилось к тому разряду явлений, на которые я намекаю выше.

За 2 дня до смерти Виталик неожиданно появился дома, договорившись в больнице, приехал не на такси, не на машине, а на автобусе, не предупредив ни меня, ни маму. Закрывшись в своей комнате-спальне, он отодвинул тяжеленный шкаф, за которым прятал большую сумму денег: по-видимому, чтобы раздать тем, кому, он считал, был должен перед смертью (в том числе Наташе и Оле). Когда мы с мамой узнали, что он двигал шкаф, мы ужаснулись. Юра Зельдин, его мама, Роза Марголина, Гринчук, Палей и другие врачи, которым позже мама со слезами на глазах рассказывала об этом, ей не поверили. Но и это не относилось к тому разряду явлений, на которые я намекаю.

Не менее получаса я и медсестра сидели у кровати моего уже бездыханного брата, как будто неизвестная сила приковала нас к этому месту. Она продолжала держать Виталика за руку и рыдала, а я сидел без движения - как будто в глубоком ступоре. Через 15 минут после того, как Виталик перестал дышать и сердце его перестало биться, из-под века его глаза скатилась крупная слеза. Но и это не относилось к тому порядку явлений, на которые я намекаю выше.
    
Мамы у постели умирающего Виталика не было, но она пришла за мной в больницу, потому что сам я идти не мог. В отделении все - медсёстры и врачи, и даже вспомогательный персонал - все рыдали, хотя насмотрелись всякого, и такая реакция не может считаться обыкновенной. Но и это не относилось к тому разряду явлений, на которые я намекаю выше.

Когда мы с мамой пришли к ней домой, обнаружилось, что часы-будильник в комнате Виталика (батарейку заменили 2 дня назад) остановились в ту же минуту - когда остановилось сердце Виталика. Ещё больше поразило то, что обе пары его наручных часов тоже остановились, показывая одно время с будильником. Но и это не относилось к тому порядку явлений, на которые я намекаю выше.

Как только я пытаюсь вспомнить, что именно должен вспомнить, какую-то дверцу в моём сознании словно что-то блокирует.

Я знаю только, что некоторые из тех грозных и необъяснимых явлений случались в последние месяцы жизни брата, другие: сразу после его кончины. Позже уже другой ряд явлений был связан с кладбищем и могилой Виталика.

После того, как моего брата не стало, аудиенция с внешним миром стала невыносима. Я пытался взять себя в руки, но мне не удавалось. За сутки я довёл себя до такого состояния, что не слышал, когда ко мне обращались; не реагировал на звуки и краски. Я провалился в какую-то чёрную дыру, похожую на сон, и, хоть меня тормошили: не могли разбудить.

Вот в каких обстоятельствах произошло ещё одно страшное событие: я не смог проводить Виталика в последний путь. Возможно, это идиотизм - исходя из обстоятельств - себя обвинять, но это тяжеленным грузом лежит и навсегда останется лежать на сердце.

Под тенью этой несмываемой вины я лично занялся заботами по установлению памятника на могиле брата и восстановлением разрушенного вандалами памятника отцу. Виталик итак сделал больше, чем ему было положено. И так получилось, что своими руками он поставил ограду на могилу самому себе!.. И красил её, и приводил в порядок площадку своими руками! Возможно, он даже чувствовал, что будет лежать за этой оградой, рядом с отцом... Что может быть трагичней?

И, наконец, самое последнее печальное обстоятельство: судьба не позволяет мне ухаживать за могилами отца и брата. До тех пор, пока была жива мать, она, пользуясь своим умением устраивать дела через друзей и знакомых, находила помощь, и площадка за оградой была всегда присмотрена. Раз в полгода мой дядя, папин брат, приезжал из Минска, чтобы убрать внутри и покрасить ограду. С тех пор, как он выехал на постоянное место жительства в Германию, даже этого делать больше некому.

В начале 2000-ных годов Женя Алмаев, бывший приятель Виталика и работник возглавляемого моим братом кооператива, благороднейший человек, гениальный искусствовед и художник, добровольно взял на себя заботы по уходу за могилой. Но и его вскоре настигло непередаваемо жуткое несчастье.

Не имея контактов в Бобруйске, продолжая (через столько лет!) подвергаться остракизму, я не могу даже выяснить, в каком состоянии находится могила брата и отца.   

В Канаде я невыездной, и, возможно, до конца своих дней не смогу покинуть пределы страны, ставшей моим последним пристанищем. В Монреале осталась ещё одна кровавая, трагическая отметка: могила моей матери, разделённой после смерти с мужем и сыном. Так сначала преждевременная смерть папы и Виталика разделила нас, любивших друг друга как никто, и вдобавок придавит своей гранитной плитой и посмертная участь.

   - 8 -

Трагическая доля постигла не только жизнь Виталика и его посмертный жребий, но и его художественные работы, в какие он вложил своё сердце, силы, весь свой ум, которые стоили ему столько крови и переживаний...

После того, как власти поставили ультиматум, и стало ясно, что выезд из страны неизбежен, я намеревался оставить большую часть работ моего брата (в основном из графики и живописи) в Бобруйске, и пытался договориться с его и моими приятелями. Но никто не пошёл навстречу, никто не помог. Тогда я понял, что всё придётся везти с собой: я не мог ничего из его работ бросить. Я снова обратился за помощью к бобруйским художникам и к Абраму Исааковичу Рабкину, потому что тогда был особенно непрактичным, неприспособленным человеком, и не имел представления, каким образом защитить в багаже и в ручной клади резьбу, инкрустации, живопись и графику брата. Но никто не откликнулся, и мне пришлось взяться за дело самому. Я решил вставлять большого формата портреты карандашом и цветными мелками в картонные обложки, и, чтобы они не сдвинулись и не стёрлись в дороге, чуть-чуть промакнуть в уголках клеем... Один из моих приятелей, не художник, пришёл мне помочь. Он, чтобы приклеить поосновательней, "перевыполнил" план: намазал всю тыльную сторону нескольких работ, и приклеил эти листы к обложке. Я занимался другой частью работ, в другой комнате, и, когда увидел, что произошло, схватился за голову: но было поздно.

Когда Рабкин увидел, что случилось, он ужаснулся, и предупредил меня, что худшее ещё впереди: со временем клей потемнеет, и жёлтые пятна проступят на рисунках. Конечно, мне не следовало браться самому за это дело, а ждать его прихода. Но когда я попросил его помочь организовать фотографирование этих работ с хорошим качеством (пока клей не проступил), он, отнекиваясь, так и не подсказал и не помог.

Для того чтобы получить разрешение на вывоз работ, пришлось бесчисленное число раз ездить в Минск и в Москву, в особый комитет по вопросам отправки произведений искусства за границу при Министерстве Культуры, и каждый раз платить значительные суммы за аттестацию и печати. Поездки и доставка их частным транспортом стоили фантастических денег. А уж сколько я намучался: об этом вообще лучше не вспоминать. Никто из друзей Виталика или моих не пособил. Единственный, кто мне действительно помог: это Ваня Макеев, резчик по дереву и бас-гитарист. Он же смастерил исключительно прочный ящик примерно метр в ширину и чуть выше человеческого роста: для перевозки большого и среднего размера картин. Этот ящик он снабдил внутри креплениями для страховки разного размера работ, а снаружи обил его вокруг полосками железа. Кто мог предположить, что этот ящик в итоге окажется в Монреале, и что многие работы Виталика так и простоят в нём 2 десятка лет?

Кроме ящика, оказалось ещё 4 неподъёмных чемодана с блокнотами, рисунками, резьбой, живописью и графикой.

И всё это пришлось в итоге везти в Москву, потому что в Минске так и не дали окончательного разрешения на вывоз. И все бесчисленные поездки в столицу Беларуси, и все бессчётные деньги: всё это было зря. Мне пришлось таскать эти неподъёмные тяжести вдвоём с шофёром нанятой машины, человеком раза в два крупней и в несколько раз сильнее меня. Но моё желание не растерять ничего из художественного наследия брата было настолько всеохватывающим, что я двигал ящик и носил чемоданы почти на равных с шофёром.

После этого работам Виталика выпало пройти ещё через десятки таких приключений, переезжать из страны в страну, с места на место. Страна, куда нас доставили силой, против воли; страна, из которой забрали; страна, в какой не хотели давать вида на жительство... Я исколесил и облетел со своими близкими полмира, повсюду возя с собой, помимо работ Виталика, ещё десятки огромных баулов, чемоданов и ящиков со своим архивом рукописей, магнитофонных бабин, плёнок и негативов, нот, редких книг, фотографий, материалов, машинописными фолиантами моих собственных работ и нотными тетрадями моих музыкальных сочинений...

Для того чтобы описать, сколько усилий, времени, денег и нервов потребовалось для сохранения этих фондов, потребовалась бы целая книга.

Несколько раз я безуспешно пытался организовать выставки работ моего брата, возил их в разные места, снова мучался и надрывался.

Я обошёл целый ряд музеев, галерей, библиотек, домов искусства: в надежде, что где-нибудь согласятся поместить одну из его работ большого формата (их труднее всего перевозить и хранить). Наконец, отчаявшись, я стал просто раздавать их знакомым, но в самом начале этого этапа меня ждал самый неприятный сюрприз. Оказавшись в гостях у одного из тех, кому я подарил небольшую картину маслом, я увидел в углу то, что заставило моё сердце ёкнуть. Подаренный мной натюрморт валялся на полу; на нём стояла грязная обувь...

Шок, который я тогда испытал, не позволяет мне теперь раздаривать произведения Виталика бесплатно (разве что музею, библиотеке, школе, и т.д.), в надежде, что, заплатив хотя бы небольшие деньги, люди станут бережней относиться. Но за 20 лет я не продал ни одной его работы, что не удивительно, потому что в своей жизни я не смог продать ничего.  

Только мама, пока у неё была энергия и силы, могла организовать выставку или продажу работ, но трагические обстоятельства нашего бытия неизменно заслоняли от неё эту цель.

Всё, что я мог сделать: смастерить виртуальный музей моего брата - посвящённый ему вэб сайт. Но все любовно созданные мной страницы в Интернете, посвящённые Виталику, бесчисленное множество раз стирали, уничтожая память о нём и мой большой труд. Его страницы закрывали колба.нет, геоситиз, яху, и десятки других платных и бесплатных сервисов. Во многих случаях посвящённая ему виртуальная галерея-музей являлась частью страниц моего сайта, и это хотя бы что-то объясняет. Но в ряде случаев его страницы размещались отдельно от моих, и совершенно непонятно, кому могли они помешать или навредить.

В последний раз был уничтожен весь огромный сетевой портал артлаборатори.орг; и, вместе с ним: страницы, посвящённые Виталику. Среди прочих ресурсов его раздела был стёрт и его Дневник. Одновременно, при странных обстоятельствах, копия его Дневника буквально испарилась из моего компьютера; я не смог её отыскать также и на компакт-дисках. Рок продолжает преследовать память о Виталике, как он преследовал его самого при жизни.

Мне пришлось снова, с самого начала, выполнить эту тяжёлую физически и психологически работу, вдвойне нелёгкую потому, что она была уже однажды проделана... Очень жаль комментарии: ведь я составлял их скрупулёзно, месяцами, и тогда, когда состояние моей памяти и общего здоровья было намного лучшим.   

Я обращаюсь ко всем, кто знал Виталика, а также ко всем, кого потрясла его судьба, ко всем, кто видит в его творчестве незаурядный талант: ПОМОГИТЕ! Помогите местом в Интернете, чтобы сайт, посвящённый моему брату, не кочевал с одного бесплатного общественного сервера на другой. Помогите спасти и пристроить его работы. Помогите с уходом за его могилой, поскольку мне, по-видимому, никогда не выехать из Канады, и все мои связи в Бобруйске оборваны из-за несправедливого и неадекватного ко мне отношения. Помогите организовать хотя бы виртуальный музей, посвящённый моему брату. Самому необыкновенному человеку в моей жизни.

             Лев Гунин
             Монреаль,
             Май, 1996.
             (Редакция 2010 г.)