Амвросий Шапиро, ученик 10-А класса киевской гимназии Љ 153 имени Пушкина, влюбился. Причём, безумно.
И вот как это всё случилось.
Амвросий с детских лет привык к повышенному интересу к себе со стороны окружающего мира. Ещё бы! Ну, во-первых, живописная внешность (удлинённое какой-то эльгрековской вытянутостью лицо, обрамлённое иссиня-чёрными волосами, романтическими прядями спадающими на лоб и плечи, и с синими вечно печальными очами), говорящая во весь голос: вот какие удивительные создания получаются при слиянии двух кровей - еврейской (папы) и украинской (мамы)! А, во-вторых, юный герой нашего повествования (и тут необходимо отдать должное не только папе и маме, но и дедушкам и бабушкам с обеих, так сказать, сторон, словом, всей семье) был на диво интеллигентен в полном, даже идеальном значении этого слова: начитан, с весьма пристойным английским и, похоже, с чисто английскими же манерами, с уже оконченной музыкальной школой и первыми успешными шагами в качестве лидера (руководитель, композитор, поэт, певец, секс-символ, кажется, всё?) гимназической рок-группы "XXI век", с первым юношеским разрядом по настольному теннису, наконец, с изысканным чувством юмора (хотя человек с такой фамилией и такой выпадающей из общего ряда внешностью может ли быть вообще, даже с чисто теоретической точки зрения, без чувства юмора?). Однако вся эта колода вышеперечисленных достоинств билась одной козырной картой: Амвросий был просто очень милым, хорошим человеком - совестливым, добрым, ранимым.
Отец, известный театральный художник, и мама, опять-таки известный и опять же театральный критик, ничего лучшего не придумали, чем назвать сына в честь корифея украинской сцены Бучмы Амвросием. Легкомысленные родители, не увидевшие первый ход партии жизни единственного ребёнка, даже и не предполагали, на что обрекают своё искренне любимое чадо Амвросия Шапиро...
Как только не изгалялись злоязыкие одноклассники над именем и фамилией застенчивого темноволосого мальчика с мягкой улыбкой на нежных девичьих устах! Масло в кашу добавляли и близорукие учителя, не в силах правильно прочитать такое не совсем обычное словосочетание.
После бессчётного множества вариантов (Ам-Ам, Фрося, Амвон, Тапир, Шамиль, Шапито и т.д. и т.п.) к пятому классу за Амвросием Шапиро прочно закрепилось одно-единственное прозвище, а, точнее, имя, да ещё какое: Шекспир! И здесь помогли две вещи: блистательный английский Амвросия и его же абсолютная незлобивость, самоирония, умение ювелирно подыграть, конечно же, при этом не позволяя унижать собственное достоинство, ибо и сам мог (хотя делал лишь в исключительных случаях) так припечатать, что и не отмоешься... Но, зная за собой талант убийственной, уничижительной контратаки, щадил своих обидчиков. А они, кстати, пообижали-пообижали (да как об стенку горохом, только себя козлом выставляешь перед красивым талантливым человеком), на Шекспире остановились и в лидеры - в классе, в рок-группе, в чём угодно - определили.
Более того, и домашние на Шекспира переключились: не ломать же весь век язык на Амвросии, благо и театральный, что ли, контекст не нарушен...
Теперь самое время вернуться к опорному слову, прозвучавшему уже в первом предложении нашего рассказа: "влюбился".
Нравился ли Амвросий Шапиро соклассницам или, если поставить вопрос более глобально, барышням вообще? Конечно же, да! Причём, всему человечеству в целом: и учителям вне зависимости от пола и возраста, и бабулям с дворовой лавочки, и младше- и старшеклассницам, и даже взрослым и уже имеющим какие-то мозги в голове девицам, пребывающим в состоянии хронического томления.
Но теперь глянем с другой стороны. А что сам-то Шекспир? Да он в принципе платил человечеству (плюс и меньшим нашим братьям) той же монетой: любил, но любовью, как говорится, брата. То есть до момента, к которому мы уже подошли вплотную, Амвросию не ведомо было состояние настоящей, всепоглощающей страсти.
И вот.
Как-то после уроков Шекспир в компании трёх одноклассников восседал на обшарпанной, ещё не покрашенной после обильно снежной зимы трибуне старенького стадиона, каким-то чудесным образом сохранившегося под натиском обступивших его со всех сторон небоскрёбов. Какими словами можно описать такие вот удивительные мгновения, когда тебе шестнадцать лет и всё-всё ещё впереди, когда ты красив, талантлив, когда тебя трепетно лелеют в семье и разве что не носят на руках в классе, когда ты закрываешь глаза, и веки согреваются первыми по-настоящему ласковыми лучами майского солнышка, когда прямо на глазах распускаются почки, и всё вокруг зеленеет, когда во рту тает горьковатый вкус пьянящего пива, когда ты ловишь на себе обожаемые взгляды верных и преданных до гроба друзей и сам готов обнять весь мир, когда в наушниках звучит уносящийся в небеса голос Меттью Беллами, а кажется, что это ты сам, твоя душа, всё твоё естество поют?
И тут на беговой дорожке появилась Она - высокая, статная, в облегающем дородную грудь и бёдра белом спортивном костюме, с белой повязкой на голове под волнистыми каштановыми волосами, стянутыми в тугой узел, и в белых же наушниках. Шекспир буквально впился обезумевшими от восторга очами в длинные ноги, далеко выбрасываемые в ритмичном движении, в мощные ягодицы, готовые, казалось, разорвать в клочья крохотные трусики, просвечивающиеся сквозь прозрачную ткань спортивных штанов, в красиво посаженную голову, покойно почивающую на широких плечах и как бы не участвующую в общем порыве всех членов вперёд...
Амвросий по-настоящему заболел. Ежедневно и еженощно он, как писал поэт, "загорался и гас". Он отныне безучастно сидел на уроках, глядя в окно с рассеянной улыбкой, часами один бродил по улицам, как-то без души, механически репетировал с группой, ел, спал, шутил, - а перед глазами стояла, вернее, бежала Она.
В семье, в классе - кажется, вся вселенная! - заметили, что с Амвросием что-то происходит. Он стал каким-то отстранённым, будто бы основные события его жизни проходили в глубинах души, а реальность... Ну, с ней просто приходилось мириться: "да-да, пожалуйста"; "нет, спасибо, всё нормально"; "что вы, ничего не произошло..." Мама с ужасом замечала, как буквально на глазах истончилась и без того по-эльгрековски вытянутая шея сына, покрытая первым пушком...
Шекспир в предельно сжатые сроки знал о Ней уже всё, или почти всё: дом, подъезд, зелёный "опель", муж, дочка-пятиклассница его же гимназии, график посещения стадиона (понедельник, среда и пятница, ровно в пять вечера)...
Надо ли говорить, что место встречи уже никто и ничто изменить не могли? В указанное время он находился в указанном месте. И буквально пожирал Её своими синими, потемневшими от необъятной грусти глазами.
Однако всё в этом мире имеет своё начало, но, к сожалению, а может быть, и к счастью, свой конец.
...В эту пятницу небо буквально обложили тяжёлые тёмно-лиловые тучи, и казалось, вот-вот прорвёт свинцовую завесу, и бурным потоком хлынет разудалый майский ливень.
Амвросий, как штык, ровно в пять одиноко маячил на трибуне, поёживаясь в переменных струях усиливающегося ветра. Он с замиранием сердца ждал, кляня погоду, способную зачеркнуть вот эти, так много для него значащие минуты.
И Она появилась. Холёная, царственная. Лениво, будто даже нехотя, бегущая. Как всегда, в белоснежно белом, бесконечно тесно обтягивающем...
Вдруг грянул гром, чёрное, в набухших облаках, небо прорезала слепящая молния, и резко посыпались крупные холодные капли.
Она выхватила из карманчика розовый телефон и что-то требовательно закричала в него. Затем стала быстро ходить вперёд-назад вдоль трибуны, на которой сидел насквозь промокший Шекспир, не обращая на него ровным счётом никакого внимания.
Через некоторое время на стадионе появился плотный высокий мужчина в больших очках и с высоко поднятым над головой огромным бело-синим зонтом.
- Ты что, совсем охренел? - донеслись до Амвросия низкие, гортанные звуки её голоса.- Я тут уже вся задубела, а он три часа собирается...
- Ничего с тобой не станется, - добродушно ответствовал муж, по-хозяйски звонко хлопнув супругу по наливной заднице. - Сама же попхалась в такую погодку, я же говорил...
Шекспир смотрел вслед уходящей под зонтом паре, которая всё уменьшалась и уменьшалась, пока не превратилась, наконец, в бело-синюю точку. Глаза застилали то ли капли дождя, то ли слёзы. Но он не обращал ни на дождь, ни на шквальный ветер, ни на что на свете никакого внимания...
Да какая теперь была разница?