Помните "Руанский собор в полдень" Клода Моне? Кажется, каждый мазок плавится в лучах раскалённого добела солнца...
Маршрутка медленно плыла вдоль набережной, утопая шипящими, как на сковородке, шинами колёс в вязком покрытии шоссе. В открытые боковые окна и даже люк на крыше вяло вползал резкий запах плавленого асфальта. Уж полдень не близился, а давно миновал, время вроде как вечернее, а жара не отпускала. Более того, создавалось впечатление, что она наслаждается мучениями всяк сущего на земле, буквально измывается, поддавая парку. Обезумевшие от духоты пассажиры открытыми ртами, словно выброшенные на берег рыбы, жадно ловили горячий воздух.
Водитель потусторонним голосом объявил очередную остановку, тщательно вытирая кухонным полотенцем попеременно бритый лоснящийся затылок, обвитый синей изолентой руль и снова затылок.
И тут в салоне появился тот, кто внезапно нарушил тяжёлый покой, заключённый в восьмиугольное замкнутое пространство. Словом, те же и Чацкий.
- Ну что, любезные мои? - обратился к изнывающим в глубоком нокдауне пассажирам попутчик, маленький щуплый рыжебородый мужчина лет шестидесяти в голубой панаме и круглых джонленноновских (не солнцезащитных) очках, хорошо поставленным баритоном. - Что приуныли, голубчики мои?
Самозваный Чацкий сделал эффектную паузу, обводя аудиторию ироничным взглядом молодых насмешливых глаз. Поскольку все места были заняты, вновь прибывшему, явно старшему по возрасту из всех, так сказать, присутствующих, пришлось зависнуть над импровизированной аудиторией, вцепившись жилистыми руками в верхний поручень.
- Может, сядете? - неуверенно предложил полный молодой человек, тем не менее не решаясь покинуть насиженное место.
- Да что вы, юноша, сидите, ещё настоитесь в своей жизни, - любезно ответствовал Чацкий, и сладковатый коньячный запах, наконец-то, достиг ноздрей каждого, даже наиболее отдалённо сидящего, пассажира.
- Как так можно жить, господа? - воздел длань рыжебородый.
- Как это так? - попыталась вступить в диалог с ним худая женщина средних лет, зло глядя на непрошенного проповедника часто мигающими глазами.
- А вот так, - чувствуя ответную связь с залом, воодушевился оратор, - скучно...
Чацкий пригнулся и дружески махнул мелькнувшему за окном памятнику Гоголю.
- Николай Васильевич когда-то сказал золотые слова: "Скучно жить на этом свете, господа..." А что изменилось за это время? Ни-че-го!
- Вот вы, молодой человек, - обратился Чацкий к пассажиру, на свою голову предложившему уступить место, - чем вы так опечалены? Да проснитесь вы все! Оглянитесь - красотище-то какая вокруг. За окном - великая река. "Чуден Днепр при тихой погоде..." По улицам ходят фантастически красивые барышни с загорелыми ногами. Над нами светит вечное светило. Хочется жить, мечтать, любить, творить! Хочется каждое такое вот мгновенье, каждый женский взгляд, каждый детский смех, каждый полёт белокрылой бабочки остановить, запечатлеть навсегда в своём сердце... Эх, господа...
Чацкий замолк. Наиболее чуткие пассажиры, покорно выслушивающие максимы дорожного философа, упрямо глядя в окно, повернули головы и были поражены: в глазах его, за стекляшками круглых очков, стояли слёзы. Причём, не картинные, что называется, на публику, не пьяно-фальшивые - самые настоящие: искренние, светлые, с болью...
Водитель заслушался и даже забыл объявить следующую остановку. Хоть, слава Богу, вовремя остановил машину. А Чацкому-то и выходить было как раз на следующей. То есть его явление длилось вот это самое мгновение - между двумя остановками.
- Милостивые господа, честь имею! - глаза за джонленноновскими очками засветились добрым солнечным светом. - Не поминайте лихом...
Чацкий легко, по-юношески спрыгнул с подножки и помахал рукой вслед уходящей маршрутке.
Все ехали, по-прежнему молча уставившись в окно. Только лица стали чуточку другими, просветлённее, что ли, кто-то даже улыбался...
Может, как-то незаметно жара спала, и стало легче дышать?