Молодой по современным меркам тридцатисемилетний писатель Егор Чалый сладко вытянулся на нижней полке пока ещё никем не заполненного купе. Он безуспешно боролся со сном, словно в тумане, созерцая убегающие в багровых лучах уходящего за горизонт солнца позднесентябрьские пейзажи: пустынные поля, изредка оживлённые отдельно пасущейся лошадкой, чистовыбеленные церквушки, возвышающиеся ало поблёскивающими крестами над маленькими аккуратными кладбищами, редеющие пожелтевшие рощицы...
Слава Богу, что никого пока не подсадили, думал Егор, потягиваясь на незаправленной в наволочку подушке. А чего, спрашивается, заправлять? От Винницы до Киева каких-то несколько часов.
Глаза закрывались сами собой, хотя Чалый время от времени встряхивал головой. Действительно, спать не было никакого смысла. Вот приеду, твёрдо решил Егор, сразу с вокзала на такси домой. Горячая ванна, свежее бельё, домашние тапочки. Всё такое любимое и родное. И самое любимое и родное - мама. Чалый, несмотря на подтрунивание друзей и коллег, был убеждённый холостяк. Отец ушёл из семьи, когда он был совсем маленьким, и отношений никаких с ним не поддерживал. Мама была для него всем. Моложавая, с лучащимися с лёгкой грустинкой глазами, чем-то напоминающая Роми Шнайдер. Вот если бы встретить такую, как Роми Шнайдер! Или как маму. А - так... Менять дар, который ему дал Господь, на вечно ноющую, всем недовольную жену, пелёнки, распашонки, милых родственничков... Нет уж, увольте! Кто ж ему даст вот так жить, как вольная птица? Хочу - пишу, хочу - не пишу. Захотел поехать на книжную ярмарку в Винницу - поехал. А успех-то какой! Фуршеты, поклонницы, журналисты. "Над чем вы сейчас работаете, господин Чалый?" - "Наш канал с нетерпением ждёт вас". - "А можно с вами сфотографироваться?"
...Поезд резко затормозил, и Егор открыл глаза. Прямо перед ним на соседней полке сидел пожилой гладковыбритый, с лёгкими порезами, будто побрился впервые, мужчина. Он лукаво взглянул, сдвинув косматые седые брови, на моментально принявшего вертикальное положение Чалого и тихо спросил:
- Откуда путь держишь, сынок?
Егор мужественно проглотил это фамильярное тыканье, которое он уже лет пять, особенно после оглушительного успеха его двух последних романов, пресекал на корню. Но здесь была совершенно иная история: с одной стороны - да, попутчик годился ему в деды, но с другой - чувствовалась какая-то идущая от него притягательная сила.
- Был в Виннице, на книжной ярмарке, - пытаясь взять верную тональность, осторожно отвечал Чалый.
- И чем же там занимался, если не секрет? - глаза незнакомца вспыхнули по-молодому озорно.
- Видите ли, - смущённо сказал Егор, поглядывая на грубые, натруженные пальцы старика, мягко поглаживающие дребезжащий в подстаканнике гранёный стакан с чаем, - я писатель...
- Писатель? - вскричал попутчик, резко отставляя, чуть не пролив чай, стакан.
- И о чём же ты пишешь? - не дав ответить Чалому, обрушил дуплетом следующий вопрос нежданно-негаданный сосед.
- Ну, там была презентация моего нового романа, - совсем оробел Егор, чувствуя себя обречённым кроликом перед алчущим жертвы удавом.
- Говори-говори, сынок, о чём, о чём же роман?
- Это история успеха одного молодого человека, ставшего преуспевающим бизнесменом. Такой, как бы точнее сказать, современный вариант Драйзера.
- Кого-кого? - скривился старик и снова взял в руки дымящийся стакан.
- Драйзера, американского писателя. Да вы, конечно, знаете: "Титан", "Финансист"...
- "Титан", "Финансист", - резко перебил собеседник. - История успеха... А успех - в чём он?
Уже всё смешалось в голове Чалого. Так, наверное, чувствует себя перед премьерой артист, начисто забывший первую же реплику своей роли.
Егор онемевшими губами излагал незамысловатые сюжетные линии своего романа, герой которого на протяжении почти трёхсот страниц, как ползун по скалам, карабкался к банковским счетам, загранпоездкам, длинноногим барышням, которые, в свою очередь, синхронно вытягивая сильные ноги и цепкие руки, пытались хоть на сантиметр приблизиться к этим самым виллам, "мерседесам", Мальдивам...
- И эту х..ню, прости, сынок, кто-то читает?
Чалый почувствовал, как в висках начинает стучать.
Что, собственно говоря, позволяет себе этот старый козёл?
Егор закрыл глаза. Нет, он не будет исповедоваться перед вообще непонятно кем. Учитель мне, гуру нашёлся! Сколько раз зарекался: с незнакомыми, случайными попутчиками никаких душещипательных бесед...
- Сынок, прости меня, если обидел, - услышал он тихий голос попутчика. - Ты, если уж берёшься за перо, старайся сделать лучше нашу землю, нашу жизнь непутёвую... Сделай меня, злого, лживого, грешного, порочного старика лучше. Сделай, Христом Богом прошу! Чтобы я прочитал твоё сочинение и заплакал. И отдал бы последнюю рубаху бездомному. И дерево бы посадил. Не дерево - то хоть цветок. И ребёнка в детдоме проведал. И тебя, первого встречного, не то что убить, пальцем тронуть не посмел бы! Вот об этом пиши - чтобы сделать меня чище. Чтобы я по ночам ворочался в муках: а так ли живу? Если бы я мог, я бы сам так писал...
И Чалый вдруг услышал глухие, еле сдерживаемые рыдания. Он открыл глаза. Но в купе, кроме него самого, никого уже не было. А может, и вообще, всё это сон? Бред какой-то...
Только сон ли? На столике дребезжал недопитый стакан с чаем, под которым желтел сложенный пополам железнодорожный билет.
Егор, аккуратно придерживая подстаканник, взял тёмно-жёлтый листок. В строке "фамилия, имя и отчество пассажира" было проставлено: "Толстой Лев Николаевич".