Проницательный читатель тут же справится в Интернете и, с трудом отыскав два-три малюсенькие рассказика Модеста Прима, снобистски фыркнет: то же мне нашёлся писатель!
Читатель же более что ли деликатный всё-таки начнёт бегло скользить глазами по этим запискам, правда, без гарантии дойти до победного конца.
И тем не менее рискнём поведать историю одной мечты.
Модест Прим с детства хотел стать писателем, причём без, по сути, никаких серьёзных к тому оснований - особых литературных талантов у него не замечалось. Сочинения писал он без блеска, без какой-то изюминки, когда каждый мало-мальски сведущий в изысках стиля скажет: мол, да, это да! Стихами, чем грешат многие школьники, особенно школьницы, прежде всего влюблённые, не баловался. Пытался было написать два рассказа: один детективный, другой - научно-фантастический, но оба так незаконченными и остались.
Но уверенность была - спокойная, неспешная, одному ему ведомая. Он, уже в классе пятом или шестом, нередко представлял себя известным, да что там известным - всемирно знаменитым писателем, таким, как Майн-Рид или Тургенев. Вот он идёт по улице - высокий, стройный, обязательно с бородой, с удлинёнными волосами, ниспадающими из-под мягкой шляпы, а вслед эхом стелется: Тургенев...
Как справедливо заметил классик: мечты, мечты!
Жизнь, как правило, делает всё для того, чтобы они сбывались. Однако сил при этом забирает столько, что уже и сам не знаешь чётко, что же тебе такого намечталось. Добавим сюда и быт, который разбивает не только любовные лодки.
Кстати, о любви. Отец Моди бросил их с мамой, когда единственный сын переходил уже в девятый класс. Но процесс бросания, как водится, предполагает вторую составную: нахождение. Правильно, ведущий тенор, правда, оперной студии Прим-старший бросал скромного концертмейстера родимой студии, чтобы найти, оказавшись в объятиях примы-сопрано (звучит: Прим и прима!), опять же, всё той же оперной студии, к тому же владелицы шикарной трёхкомнатной квартиры в центре старого города, унаследованной от почившего в Бозе папы - вице-адмирала.
Мама, Анна Сергеевна, хрупкая интеллигентная женщина, беззаветно любившая своего блудливого Альмавиву, совершенно искренне гордилась бывшим супругом, наконец, обретшим себе, по её мнению, более достойную спутницу.
Модест, худенький прыщавый паренёк в стареньких очках на резинке страшно переживал за маму, даже стал втихаря покуривать на балконе. Жили и так скромно, ведь зарплата студийного тенора - это далеко не финансовые возможности, скажем, Пласидо Доминго. А тут и Пласидо сделал ручкой...
Анна Сергеевна, конечно же, видела сына музыкантом. Надо отдать должное, он легко окончил музыкальную школу по классу (конечно же, мамин вектор) фортепиано. Но после окончания семилетки к инструменту так и не подходил - то ли из-за деликатности (мама подрабатывала частными уроками, и их старенький "Вагнер" был почти всегда при исполнении), то ли...
Короче, поступил Модест Прим на экономический, успешно его окончил и уже около двадцати лет работал, опять-таки достаточно успешно, в министерстве экономики.
Не обладая какой-то особой сексапильной харизмой, Прим спокойно жил с мамой, даже не помышляя о любовных похождениях. Сейчас это была уже немолодая, но всё еще привлекательная женщина, которую раз в месяц можно было увидеть в оперном в сопровождении лысеющего мужчины с малозапоминающейся внешностью лет сорока - её верного сына.
Детская мечта стать писателем практически уже не беспокоила Модеста Прима, хотя с полной определённостью утверждать не рискнём. Если честно, его совершенно не занимали ни детективы, в которых, кроме, пожалуй, одного автора, все герои с какой-то угрюмой обречённостью становились покойниками (почти по Булгакову: вчера я гулял с Берлиозом, впоследствии покойным), ни фантастика, трансформирующаяся в какое-то выхолощенное фэнтези, ни историческая литература, ни специальная (родная!) экономическая. У Прима была одна-единственная страсть - русская классика. Причём, к первым номерам он относился весьма сдержанно. Понятное дело, Толстой, Достоевский, Чехов. А вот если взять классика, если так можно выразиться, не прогневив Бога, из второго ряда? Сразу признаемся: настольной книгой Модеста Прима был гончаровский "Обрыв". Однажды ему даже посчастливилось побродить тропами героев любимого романа, хотя сам обрыв так и не нашёл.
Более того, он нередко ловил себя на том, что мир Татьяны Марковны и других созданных воображением Ивана Александровича персонажей реальнее того, в котором ему приходится пребывать. И в очередной раз беря в руки захватанный том Гончарова, Прим вовсе не собирался вычитать для себя что-то, может, не замеченное доселе, или по-новому взглянуть на, казалось бы, до дыр зачитанные страницы. Нет, он просто возвращался к себе, домой, где так всё уютно и знакомо...
Как-то раз в обеденный перерыв Прим бесцельно рылся в Интернете. И тут его внимание привлёк литературно-художественный сетевой журнал "Моё перо". Прим как-то машинально просматривал тексты на любой вкус и жанр... И его осенило: а почему бы ему самому не попробовать?
Но о чём же писать? И главное - как? Ведь столько уже писано-переписано!
Безусловно, тысячу раз прав Флобер: человек - это стиль. Тогда писатель - это стиль в кубе.
Прим недавно прочитал, что, например, Пушкин вообще обходился без эпитетов. Но это - Пушкин!
Блок иногда пробовал писать не только без прилагательных, но и без глаголов:
Ночь. Улица. Фонарь Аптека...
Зато Федор Михайлович, кажется, вообще не запаривался над стилем. А как божественно выходило!
В таких вот раздумьях возвращался как-то Прим с работы, взбивая носками октябрьские листья. На лавочке сидела полная женщина лет сорока, покачивая ногой коляску. А рядом, тесно прижавшись к маме учил, смешно выставляя большие губы, наизусть стих про белку старший сын...
Прим пришёл домой, нежно, как всегда, обнял Анну Сергеевну, быстро поужинал и, извинившись, уединился в своём кабинетике.
"О белках и людях" - стремительно набрал он название рассказа и... отключился. Всё писалось как бы само собой - он реально видел, слышал, да что там: он по-настоящему любил своих героев, проживая с ними каждую реплику, каждый вздох...
Когда рассказ был закончен, Прим внимательно перечитал весь текст, старательно выправляя опечатки и более зорко проставляя знаки препинания. И... И почувствовал комок в горле. Ему даже захотелось заплакать, настолько тронуло его его (сознательно оставим здесь тавтологию) собственное творение.
Прим тут же подготовил сопроводительное письмо следующего содержания:
"Уважаемая редакция!
Позвольте вынести на ваш суд мой рассказ "О белках и людях" (в редакции, конечно же, приметят его перекличку с Джоном Стейнбеком, у которого вместо белок были мыши).
Буду признателен (это слово показалось ему несколько манерным, и он заменил его на: рад), если он будет опубликован.
С уважением, М. Прим".
Он специально не стал расшифровывать своё имя, ибо совершенно справедливо считал, что для этого нужно быть Модестом Мусоргским или, на худой конец, Модестом Чайковским.
Каково же было изумление новоявленного писателя, да что там - настоящий вселенский восторг, когда через недели три он увидел в рубрике "Готовится к публикации" слова, будто бы не имеющие к нему никакого отношения: М. Прим "О белках и людях".
Однако на этом чудеса не закончились.
В одно прекрасное утро дверь в его кабинет открылась, и на пороге засияла золотом в свете последних осенних лучей белокурая голова Ирины Александровны Лисанской, первой леди их министерства. Казалось, сама Белохвостикова времён герасимовского фильма "Красное и чёрное" сошла с экрана! Это был как раз тот случай, когда в человеке всё прекрасно: и внешность, и должность, и сановная осанистость, и нерв в характере, а в очаровательной головке столько всего - от братьев Коэнов до Гленна Гульда, что аж дух захватывает!
- Модест... Извините, запамятовала ваше отчество, - чётко отделяя друг от друга слова, сказала Лисанская, и при этом так обворожительно вздрогнули её золотистые ресницы, - а вы, оказывается, талант!
- Вы знаете, Ирина Александровна, - Прим искренне удивился уверенным, с налётом даже некоторой игривости ноткам в своём голосе, - Довлатов как-то заметил: напишите тысячу один рассказ, и тысяча первый обязательно опубликуют!
- Я - первая на прочтение этой тысячи, - подыграла в одно касание Лисанская, и они вместе заливисто рассмеялись.
Нужно ли говорить о том, что уже спустя какую-то неделю Модест Прим сидел в ложе бенуар, благоговейно положив влажную от волнения ладонь на прозрачные пальчики Ирины Александровны.
Из соседней ложи тихо прошелестело: "Это же писатель Прим..." Или только так показалось?