Ёжику захотелось совершить подвиг. От своей колючей досады. И от какой-то чужой - колющей.
Изо дня в день Ёжик бросался на тарелку молочного супа с худющей макарониной, как Шурка Матросов на вражеский пулемёт. Но от молока бывает изжога. А пулемёт - большой и страшный. Ёжик боялся больших: они не смотрят под ноги. Большие двигают мир вперёд. А маленькие путаются где-то внизу, робко выкрикивая "эй, я здесь, я могу что-нибудь сделать".
И Ёжик решился на поступок! Не за медаль, но чтобы все оценили. Поступок для себя бесполезный. А подвиги - они для героев, которым воздвигают памятники, возлагают примятые гвоздики. Но памятников мало, потому что все не могут быть героями.
Ёжик не мечтал о гранитном постаменте и ордене на груди. Он хотел внезапных перемен. А, может, его быт просто покрылся плесенью.
Бух-ба-ра-бах-парах!
Чтобы кардинально измениться, Ёжик отправился в парикмахерскую. Как девочки.
- Подстричь - это можно, - процедила мастер Верочка с поломанными ногтями и таким же сердцем. Быть может, одно было связано с другим.
Верочка откусила четверть батона. От губной помады на булке остался след, похожий на подкошенный помидор. Она тут же обрила Ёжика, точно кусты на субботнике. Хоть слюнявь да на доску почёта вешай! Только на доске холодно, если никакие одёжки не греют. Купить бы пальто на распродаже - с красным ромбом посерёдке. Ёжик втиснулся бы в него, как одеяло в тесный пододеяльник, - вышло бы пугало. Зато можно ждать весну в теплоте.
Но пока на Ёжика из зеркала таращилась лысая морда, похожая на пасхальное яйцо. Морда пахла детским мылом. Только никто не оценит.
...и не оценили. Понимают, когда всем хорошо. А кому плохо - от него воротят носы, делая вид, что ни при чём. Разве что пожалеют.
Бедолага Ёжик с горя надумал освоить скрипку. Чтобы струны его души пиликали Шопена и Брамса. Ёжик усердно фыркал, тужился, разучивая этюды. Будто одной силой желания можно насытить внезапное и виртуозное мастерство.
Вместо передышки Ёжик стал грызть огурец. Может, и Брамс с Шопеном любили маринованные огурцы. Больше, чем помидоры - вызывающие и бесстыдные.
В дверь постучали.
- Ты чего хулиганишь? - раскудахталась соседская Квочка.
- Это Шопен, - робко возразил Ёжик.
- Это безобразие! - подытожила Квочка.
Ёжик посмотрел на ботинки. Посмотрел на огрызок своего огурца. Посмотрел на соседский, только что вытертый пол. Посмотрел еще на что-то, лишь бы не смотреть на Квочку.
- Я больше не буду, - пообещал Ёжик.
И от высокого искусства остался кое-как замешенный цемент неудачника. Заядлого. Несчастного.
- И зачем я спутался с музыкой? - подумал Ёж. - Лучше б в гимнастику... Стоял бы на голове в шёлковых красных трусах. С комочками мускул. Как мальчики.
Полезная штука. Говорят, отвлекает. Можно выворачивать руки и ноги во все стороны, точно подвиг.
Ёжик забрался на крышу. Ему - трусливому и в неглиже - было очень холодно. Но он укротил страх высоты, чтобы улететь. Куда-то далеко-далеко! Точно птицы.
- Мы умеем летать. И всё равно остаёмся на месте, - прогугукал мудрый Филин. - Потому что здесь - дом.
Ёжик задумался. Он был отчаянным и очень боялся набить шишку.
Посмотрел вниз: ночь всё выплёвывала покой и комаров. Вокруг текла жизнь, и она была настоящей. Прекрасной. А пока жизнь прекрасна, откусывать бы от нее по кусочку. Без спешки. Но чтобы наесться вдоволь.
- Потому что там - дом, - рассудил Ёжик, уже спускаясь по лестнице.
А потом он стал играть в лотерею. Не ради денег, а ради веры в то, что удача ещё не совсем отвернулась от него.
- Завтра я обязательно выиграю! И всё изменится! - упрямо повторял Ёжик.
Но на завтра снова была глубокая, как та миска молочного супа с прижимистыми макаронинами, несправедливость.
- Заканчивай играть! - вмешалось Солнце, точно собиралось оставить Ёжика без обеда. И долгожданного весеннего тепла.
- Заканчивай играть! - сказала Берёза. Повторила и тут же забыла - своих забот хватает.
А продавщица лотерейных билетов Сима ничего не сказала. Она хотела помочь Ёжику распрощаться с азартными играми, но еще больше она хотела что-нибудь продать.
- Когда же случится мой подвиг? - не унимался Ёжик.
Подвиг - он есть прямо сейчас. Всюду. Хотя бы по тому, что с самого утра кто-то кого-то любит. Солнце любит герань на подоконнике, герань - мошек и козявок, козявки преданно любят друг друга и ещё котлеты на кухонном столе, которые бабушка забыла накрыть марлей. Но никто не спешит делиться своей любовью. Вот одиночество - его не жалко. Бери, сколько влезет. Только до чужой сиротливости никому нет дела.
Ёжика любила шестилетняя Маша. Живого и молчаливого. Называла Сеней. Любила бойко, с напором. Маша поила Ёжика молоком. Однажды даже стащила из папиного кошелька денег, чтобы накупить ему щербета.
Но кому нужна большая-пребольшая и до чёртиков единоличная любовь?
- Никому! - фыркнуло Солнце и тут же отвернулось от Ёжика, чтобы согревать весь мир.
- Никому! - прошелестела Береза. Она перебирала своей взрослой одёжкой, которая еще плохо на ней сидела, и чхать хотела на вселенские заботы.
А лотерейщица Сима ничего не сказала. Хотя Ёжик ждал ответа. Замечания или горестного вздоха. Чего-нибудь...
Если бы Ёжик был сыром, он купался бы в Машиной вездесущей любви, точно в сливочном масле - лоснящемся, ненастоящем. А если бы Ёжик вдруг стал неправильным сыром, он выкатился бы на крыльцо и - куда глаза глядят, только бы найти свою любовь.
Он кубарем вывалился во двор, накинув пальто да прихватив зубную щетку.
- Одеяло убежало! - выкрикнул кто-то из местных - и двор разразился хохотом. Даже Маша, наверное, не смогла сдержать смех.
Ёжик направился к новёхонькой конуре дворняги Лады. Лада - кудлатая. Такую уважают. А конура тёплая. Точно шерстяная.
- Можно пожить в твоей будке? - спросил Ёжик.
- Гав! - не поняла вислоухая Лада.
- Я буду ночевать в углу. И еще буду тебя любить, - и Ёж по-хозяйски определил свою зубную щетку в пластмассовый зелёный стакан.
Ладе, по большому счету, было всё равно. Но вот щётка... Она будто отгрызла кусок драгоценной свободы. Кудлатая Лада испугалась. И указала на выход непрошеному квартиранту.
Ёжик долго не раздумывал - отправился в курятник. Там гоготал цыганский табор наседок-гусей-индюков. Сплетничали про пирожки с капустой, про нестиранные носки.
- Я к вам в гости! - поздоровался Ёжик.
Если б на одну-единственную минуту курятник смог замолчать, все наверняка услышали бы, как разбивается на тысячи кусочков сердце Ёжика. Но селезни любили уток, гуси - гусынь, а пижоны-петухи - и кур, и уток и гусынь. Простительно.
Ёжик побрёл к поросятам. Там пахло гнилью и вокзальным туалетом. Ноздри навыворот. Зато приняли без лишних расспросов - живи на здоровье!
Да какое тут здоровье, когда кругом сплошные свиньи. Ёжик не выдержал, вымелся вон на воздух - почти неподвижный, поролоновый.
...А за калиткой начинался лес. Ёжик вдруг понял, что всё здесь чужое: и темнота, и кусты, и вой собаки или волка. Чем дальше он уходил от дома, тем острее чувствовал скопившуюся обиду.
Ёжик вскарабкался на трухлявый пень. И только сейчас понял, как сильно проголодался: ещё утром он придирчиво посёрбал немного молочного супа.
- Теперь, наверное, скиснет, - подумал Ёжик.
Странная штука: вещи через время портятся. Гниют, скисают, тухнут - каждая по-своему.
- Если накрыться с головой, то здесь меня никто не найдет, - прикинул Ёжик, - интересно, через сколько я скисну? Или протухну, как печёночный паштет - на него я похож больше.
Замешкался. А Пень - он глупый обрубок: не посоветует, даже не выслушает толком.
- Я никогда-никогда не полюблю, - твёрдо объявил Ёж.
- Никогда - очень долгий срок. Спорим, ты не выдержишь? - возразил Пень.
- На желание! - тотчас скрепил пари Ветер.
...а потом Пень поскрипит-покряхтит. Убаюкает. Откуда-то вынырнет тишина. Густая, насыщенная. Почти съедобная. Ветер завоет, приворожит зиму. И Ёжик заснёт. И приснится ему, что наступила весна - пробудила всё кругом: и Солнце, и герань на подоконнике. И Ёжик расцветёт, как фиалка - душистый, счастливый. Чтобы просто влюбиться. А чем не подвиг...
КУДРЯВАЯ ЗЕМЛЯ, КУДРЯВОЕ НЕБО
Сто восемнадцатый грыз ногти. Мыши грызут фанеру, хомячки - морковку от малодушных хозяев. Кто-то грызет шариковые ручки, а кого-то изнутри грызет боль. На Земле все, наверное, что-нибудь грызут. А у нас на Небе это не принято. Ангелы - они вообще до чёртиков чистоплотные: каждый вечер сдают свои белоснежные рубахи толстощекой нянюшке Лукиничне, а сор с невинно-заговорщицких башмаков заметают под ватный ковер.
Как будто Небо - это гигантский манеж, в котором кувыркаются миллионы ангелочков. И отовсюду приходят к манежу родители: перевешиваются через перила, выдергивают свое новорожденное счастье. Всем хватит Неба, и счастья всем хватит. Так превращаются ангелы с метками "десять", "сто", "тысяча сто десять" в Сашенек, Катюш, Ростиславов. Сказать по правде, первачков уже разобрали давным-давно. Ангелы сейчас - аж с девятью нулями в своих безымянных номерах.
Сто восемнадцатый у нас засиделся, всё перебирает родителей. Ждет самых идеальных. Таких, которых еще не придумали. Каждое утро он прилипает теплой розовой щекой к металлическим сеткам манежа, всматривается в щелочку на Землю и втихомолку от строгой Лукиничны грызет ногти. От волнения. Или от тоски. А, может, по тому, что обронил туда, к людям, взятые без спросу маникюрные нянькины ножницы.
Здесь на Небе всё проще простого. Проголодался - поел, уморился - заснул. Без недосказанностей. Без обманов. Но с растерянностью в избытке семейств. Приходится выбирать с самого начала. У этой парочки течет крыша. Вон у тех - собака чересчур шерстяная. Одни пьют и не работают. Другие - не пьют. Но все равно не работают.
Девяносто седьмая подружка давно стала Юлькой. Успела поступить на первый курс химфака и даже "схлопотать" трояк по нелюбимой "вышке". Ее мама медсестра и папа конструктор - самые шаблонные мама и папа в стране. Их семейное счастье запросто умещается в двухкомнатной "хрущовке" с застекленным полированным сервантом на самом почетном месте. Раз и навсегда они полюбили свою Юленьку. А Юля разглядела в них когда-то просто хороших маму медсестру и папу конструктора.
Другой приятель - теперь Вадим Петрович. Важным стал. И как-то незаметно забыл своих родителей, потому что обзавелся женой и лапушкой-дочкой. А старики все еще украдкой плачут, сетуют на сыновью неблагодарность. И все реже улыбаются сквозь перепаханные поперек морщины.
Наш тихоня Сотый теперь ходит в школу с таким же номером. Зовется Толиком. У него девичьи глазища, и он ни разу не Анатолий. Отец Толика работает на заводе, каждый месяц получает зарплату. Как бы зарплату. Он работает ударно, чтобы купить сыну новые кроссовки. И пока денежка по копеечке складывается в сахарницу (но совсем не из полированного серванта, а из перекошенного кухонного шкафчика), сам Толик ненавидит физ-ру. Дважды в неделю мальчик сочиняет небылицы про ушибленную ногу и забытую дома тенниску. В конце четверти он снова отправится сдавать нормативы в папиных мокасинах, и тогда 30 лоботрясов дружно над ним посмеются. И из огромных девчачьих глаз Толика дружно прольются горькие слезы.
Ангелы тоже плачут. Когда грустно. Совсем-совсем. И еще когда, во что бы то ни стало, нужно добыть ножницы. Махнуть на Землю, остаться незамеченным. И - нате, полюбуйтесь! Пропажа на месте! Сто восемнадцатый решил отправить за облака небесного питомца - голубя Илюшу.
- Два колечка, две железки - и ничего сложного, - напутствовал пернатого.
Илья был сообразительной меркантильной пташкой. Даже как будто преданной. Пока его любовь к Небу, наконец, не выпорхнула на просторы, наполненные карнизами в стиле барокко, отдыхающими в парках - непременно с булками-батонами. Навсегда!.. И при чем тут ваши ножницы?
Сто восемнадцатый остался один. Ждал, ждал... Чуточку завидовал изобретательным землянам, которые насочиняли уйму отвлекающих от одиночества сложностей.
Оказывается, там, внизу, люди придумали зиму и лето. Оказывается, зимой надо надевать шапку, чтобы летом в обминку "Нафталину" ее отведывала моль. Мальчики и девочки, оказывается, пишут на заборах среди нехороших слов наивные строчки про любовь. А их родители, оказывается, не только заботятся. Они орут. Громко. И больно...
На Земле думают, что родителей не выбирают. Чудаки! Дети находят своих мам и пап еще задолго до их женитьб. И совсем не за достаток, не за красоту. Ангелам тоже хочется обрести что-то СВОЁ. Чтобы совершать поступки, вместо нехитрой задачки стирать по вечерам белье.
Сто восемнадцатый раскачивался на табурете в белой сорочке до пят, запутанной-перепутанной. Время тикало, а он все не находил в себе того безумия, которое подтолкнуло бы его коленкой на выбор между "надо" и "все-таки надо". Боялся...
Потом пожаловался на тех, внизу:
- Прислали бы мне какой-то знак... Голубиной почтой!
И сам накарябал на огрызке листка синим тупым карандашом в две строки:
Не страшно на том, вашем свете?
До встречи!
И бумажный самолетик улетел на Землю...
Только все они - Юлька, Вадим Петрович, Толик - обмундированные подранными кроссовками, тройками в институтах, заботами-презаботами - давно не понимали ангелов. Не верили. Не знали... Порой смотрели ввысь. И дружно жалели. Сто восемнадцатого? Когда-нибудь они снова встретятся на Небесах. Будут делиться нажитым счастьем и несчастьем, закусывая моченной в чае сушкой. А он будет играть в тишину. И грызть от досады ногти...
Босой и вспотевший, Сто восемнадцатый почавкал в прачечную. Он терпеливо связал едва не картонные простыни. Забросил, как невод, на Землю. Почти что воздушный гимнаст, он - ангел - спустился по самодельному тросу.
Ножницы лежали на подоконнике. Рядом дремала кошка Люська - черная как сажа и худющая как кочерга. Она воображала себя Наоми Кэмпбелл, делая вид, что не имеет никакого отношения к двум колечкам и двум железкам.
Повиснув на веревке, Сто восемнадцатый потянулся к ножницам.
- Мяу! - сказала худющая Наоми.
Сто восемнадцатый вздрогнул от неожиданности, разжал руку и... вывалился прямо к Маме и Папе.
ЧАЙКА. МОРЕ. И ПОЛОСАТЫЙ КУПАЛЬНИК
Девочка сидела у берега и смотрела на море. Обиженная. В махровых трусиках с фиалками. Крепко обхватив безнадежно счесанные коленки в зеленых синяках. Через день-два они превратятся в бледные пупыри, уступая место новым.
Ей хотелось реветь. Совсем не из-за ссадин. От досады. А что толку? Все равно никто не услышит. Взрослые отправились в столовую, подгоняя аппетит резиновыми вьетнамками. На обед снова давали перловку с поджарыми котлетами. Повариха готовила их настойчиво трижды в день: тефтели, биточки и шницели. И как на подбор бесполезные - через полчаса снова хотелось есть. Но все жевали. Вприкуску с экспортированными "на потом" ломтями хлеба-кирпичика. Уплачено.
И опять, будто черноморской волной, смело раскаленные тела. Санаторский пляж запестрил мозаиками из полотенец. Только какой-то местный старичок, потревоженный голодными курортниками, неспешно обстукивал об коленку вареное яйцо, добытое из ветхой, как и он сам, авоськи. Таких уже давно не делали. Дед расстелил газетку. Погладил куцую бородку. И так же ласково извлек нарядный шерстяной персик.
Девочка наполнила ведерко мокрым песком, точно пересЫпала в порожнее свою обиду. Не радовал и выдавленный из кулачка замок, и подаренный дедом персик - нехай дите порадуется! Трусы облепил тяжелый бурый песок, словно громадная несправедливость. Ведь где-то в недрах папиного рюкзака свернут трубочкой новехонький полосатый купальник. Но мама бескомпромиссно натянула на дочь трусики - пускай прыщики, которые превратятся когда-то в девичью гордость, румянятся под крымским солнцем.
На камень шлепнулась чайка, тяжело, как тугое тесто. Ей не было никакого дела до вселенского горя пятилетней девочки.
Чайка - она большая, бестолковая, зато без горьких обид и махровых трусов. Стыдно, столько народу кругом, непонимания, а она все кружится без забот. И нагишом. Важничает, курлычет. Точно издевается. Побежать бы за этой чайкой по зернистому, как столовская перловка, песку. А потом еще дальше: по волнам - пестрым, волнительным. Сквозь облака. Прямиком к солнцу! Чтобы вывалить там, на небесах, мешок обид. Вот, боженька, забирай все - свои и чужие. А нам бы птицами, глупыми чайками. С простоволосыми облаками, звездами. Невесомостью.
Плечики девочки все еще невпопад вздрагивали. По инерции. Потому что уже не больно. Потому что ее, наконец, оставили в покое. Девочка раскачивалась, на каждом выдохе издавала тяжелый всхлип - как крик подруги-чайки.
- Если сильно-сильно захотеть, то все исполнится! - пообещала чайка и улетела.
Девочка зажмурилась, и... небо с морем поменялись местами. Без горизонтов, без границ. Кругом синяя-синяя пропасть. Обида осталась где-то далеко - во вчерашнем дне.
И закончится обед, купальник напитается душными, до боли родными биточками. И будет счастье, которое никогда не подведет, не изменится, даже если перевернется весь мир.
Девочка поймет это много позже. Потому что прямо сейчас одному только богу известно все. И про чайку, и про махровые фиалки, рассыпанные на прибалтийских трусиках. И про то, что, возвращаясь с обеда, родители заглянут в их неубедительный "стандарт": слева - умывальник, у двери - вешалка, дальше - две деревянные койки. Мама достанет из рюкзака заветный купальник, словно сюрприз из черного ящика Игоря Кио. И - на пляж! С полосатым кусочком дочкиного счастья подмышкой.