Гуляев Владимир Георгиевич : другие произведения.

Календарь Борисову Михаилу Фёдоровичу 100 лет

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Календарь подготовлен для библиотеки им. М.Ф. Борисова, находящейся в г. Камень на Оби Алтайского края. Борисов Михаил Фёдорович (100 лет) родился 22 марта 1924 г. в пос. Михайловском Баевского района Алтайского края в крестьянской семье. Детские и юношеские годы провел в Камне-на-Оби. В 1941 г. пошел добровольцем на фронт, участвовал в Керченской десантной операции, в битвах под Сталинградом, Курском, в штурме Берлина. В 1944 г. за мужество и героизм, проявленные в боях, был удостоен звания Героя Советского Союза за 7 подбитых "тигров": На Воронежском фронте, в должности комсорга артиллерийского дивизиона 58-й мотострелковой бригады, Борисов участвовал в Курской битве. Утром 11 июля 1943 года в районе села Прохоровка (Белгородская область) Михаил Борисов оказался участником неравного поединка одной из батарей с девятнадцатью тяжелыми танками противника. Когда шквалом гитлеровского раскаленного металла батарея была подавлена и умолкло последнее орудие, к его прицелу приник комсорг Борисов и продолжил неравный бой ... Фашистские танки ползли и ползли, пытаясь обойти батарею. Борисов сам подносил снаряды, сам заряжал и сам прямой наводкой стрелял по танкам противника. За короткое время Борисов уничтожил семь вражеских машин. Не просто немецких танков, но семь "Тигров". Те, кто побывал на войне, могли бы поведать, что порой значило и сколько стоило остановить лишь одну такую машину. Восьмую машину он остановил в шестидесяти метрах от орудия и упал тяжело раненный ...
[]
  ***
  Под Курском в околке березок укрылся расчёт,
  Никто не мог знать какой в предстоящем бою будет счёт...
  
  ... Взметнулись ракеты, вздохнула от боли земля,
  И вмиг чернотою покрылись Луга и поля.
  Немецкие "тигры" вразвалочку двинулись в бой,
  Шли как на параде и явно гордились собой.
  Но плюнула роща снаряды на грозный их вид.
  Горит первый тигр, второй, вот и третий подбит!
  Четвёртый и пятый в ответ обстреляли околки,
  Сразили солдат батареи фугаса осколки.
  Остался у пушки живым лейтенант молодой -
  Подбит им танк пятый, а следом подбит и шестой!
  Снаряд за снарядом летели по тиграм
  Седьмой прекратил свои зверские игры.
  Уж руки сжимали до боли последний снаряд
  Восьмой встал на месте - дал полный назад...
  .............
  Был ранен боец в том бою, но стоял до конца
  За Землю родную, за Родину, мать и отца!
  ......................
  Вот так и закончил Борисов с фашизмом войну,
  В Берлине оставив победную подпись свою.
  Потом был военный парад и победный салют!
  И в мирную жизнь на износ героический труд!
  ........................
  И ручку порою сжимала рука как снаряд!
  Так жил Михаил за себя... за погибших ребят!
  28.02.2024
  
  БОРИСОВ МИХАИЛ ФЕДОРОВИЧ
  Родился 22 марта 1924 года на Алтае в поселке Михайловском Баевского района. Отец, Борисов Федор Сергеевич, и мать, Борисова (Галицкая) Анна Трофимовна, занимались сельским хозяйством. Поселок был небольшим, затерянным в бескрайних просторах страны и почти оторванным от внешнего мира. Лет через 5-6 семья перебралась в город Камень-на-Оби. В 14 лет Михаил Борисов стал комсомольцем, активно занимался в спортивных и оборонных кружках, был пионервожатым в одном из младших классов. Буквально в первые дни Великой Отечественной семнадцатилетний паренек добился призыва на военную службу. Четыре месяца проучился в Томском артиллерийском училище ? 2. В начале ноября большинство курсантов направили на фронт.
  
  Боевое крещение Михаил Борисов принял в декабре 1941 года при высадке морского десанта под Керчью в качестве наводчика ротного миномета. Еще в проливе десантники подверглись массированному налету вражеской авиации. Несколько сейнеров, на которых они шли, были потоплены. Однако высадились успешно и Керчь освободили почти с ходу. Минометная рота просуществовала всего несколько часов. Оставшихся в живых бойцов распределили по другим подразделениям. Михаил Борисов попал в разведку, но через несколько недель его назначили наводчиком 82-миллиметрового миномета. Два месяца непрерывных боев не прошли даром: где-то под Владиславовкой он был ранен и тяжело контужен. Это случилось 22 марта 1942 года, в день, когда ему исполнилось 18 лет. За годы войны такое совпадение происходило еще дважды: в 1943 и в 1945 годах.
  
  После госпиталя в Ессентуках наводчик 45-миллиметровой противотанковой пушки сержант Михаил Борисов, выдержав изнурительный многодневный марш-бросок через знойные калмыцкие степи, стал участником форсирования Дона севернее Сталинграда.
  Ровно три месяца на занятом пятачке шли кровопролитные бои по удержанию и расширению плацдарма. Топтание на месте 19 ноября сменилось стремительным окружением вражеской группировки и умелым отражением рвавшихся ей на выручку полчищ Манштейна.
  Уже наводчиком 76-миллиметрового орудия он участвовал в освобождении Донбасса.
  В те дни его приняли в партию. А вскоре (11 февраля 1943 года) молодой коммунист совершил подвиг, который был замечен командованием. Его орудие стояло на окраине совхоза 'Челюскинец' неподалеку от Дебальцево. Оно оказалось оторванным от огневой поддержки мотострелков. В какой-то момент на горстку артиллеристов неожиданно навалились немецкие автоматчики. Их было много, около двухсот. Пришлось стрелять почти в упор буквально под свинцовым ливнем. А когда гитлеровцы залегли в глубоком снегу, наводчик ударил по кронам ближайших деревьев и, как шрапнелью, накрыл вражеских солдат.
  В этом бою Михаил Борисов уничтожил пулемет противника, бронемашину и до 140 человек живой силы. Командир взвода лейтенант В. Красноносов потом попытался пересчитать убитых, дошел до 135 и бросил это дело.
  А вскоре заполыхала огненная Курская дуга. Очередь артиллеристов дивизиона настала с рассветом 11 июля 1943 года. Михаил Борисов оказался участником неравного поединка одной из батарей с 19 тяжелыми танками противника на знаменитом теперь Прохоровском поле.
  
  В критическую минуту боя, когда замолчало последнее орудие, комсорг подбежал к нему и приник к окуляру панорамы. За короткое время ему удалось уничтожить 7 вражеских машин. Восьмую машину он смог остановить в шестидесяти метрах от орудия, но и сам был тяжело ранен. В результате того боя - с девятнадцатью 'тиграми' - сержант-артиллерист Михаил Борисов был внесён в список личных врагов Гитлера', - писала газета 'Алтайская правда'. Много лет спустя этот беспримерный подвиг внесли в Книгу рекордов 'Планета' - аналог Книги рекордов Гиннесса.
  За беспримерное мужество Указом Президиума Верховного Совета СССР от 10 января 1944 года М. Борисову было присвоено звание Героя Советского Союза. Много лет спустя, став известным поэтом, автором нескольких больших и малых книг, в одном из своих стихотворений он написал:
  
  Сорок третий горечью полынной
  На меня пахнул издалека -
  Черною, обугленной равниной
  Видится мне Курская дуга.
  
  Те бои - как мера нашей силы.
  Потому она и дорога,
  Насмерть прикипевшая к России
  Курская великая дуга.
  
  Михаил Борисов был активным участником освобождения Киева и Варшавы.
  После курсов младших лейтенантов артиллерии 1-го Белорусского фронта 23 февраля 1945 года он воевал за Одером и на Зееловских высотах. Завершающую точку в Великой Отечественной поставил на одной из колонн рейхстага.
  
  3 мая 1945 года Герой Советского Союза младший лейтенант Михаил Борисов расписался на стене рейхстага, над которым уже развевалось наше знамя. В поверженном Берлине стал лейтенантом.
  После войны продолжал службу в армии. С 1946 года - в запасе. Борисову пришлось долго и серьёзно лечиться - ранения и контузии давали о себе знать. Но рук он не опускал, окончил Новосибирскую юридическую школу (1948). Работал помощником прокурора и следователем, был депутатом городского Совета народных депутатов Новосибирска. С 1952 года служил в органах госбезопасности. Окончил Алма-Атинский юридический институт (1954), Кузнецкий горный техникум (1960).
  В 1968 году Борисова М. Ф. откомандировали в Главное управление внутренних войск МВД СССР. Служил инструктором политотдела Южно-Кузбасского исправительно-трудового лагеря, начальником отряда Абагурской исправительно-трудовой колонии, инспектором организационно-методического отдела Кузбасского управления лесных исправительно-трудовых учреждений. Участвовал в строительстве шахт Кузбасса и Западно-Сибирского металлургического завода в Новокузнецке.
  На Кузнецкой земле проснулся поэтический талант. Начал писать стихи, публиковаться в газете 'Кузнецкий рабочий'. В 1965 вышла первая книга стихов Михаила Борисова 'Верность'.
  С 1968 года служил в милиции. С 1975 года работал в Академии МВД и журнале 'На боевом посту'. Дважды возвращался на военную службу. Окончательно в отставку ушел в 1981 году в звании полковника.
  Михаил Федорович Борисов вел большую военно-патриотическую работу среди военнослужащих, школьников, взрослого населения.
  В качестве почетного солдата зачислен в списки личного состава воинской части, дислоцированной в Новокузнецке. С его участием снято три документальных фильма - 'Первый салют' (1963), 'Поле под Прохоровкой' (1983), 'Свидетель века. Михаил Борисов в фильме '11 июля 1943 года' (НТВ, 2001).
  В 1976 году он стал членом Союза писателей СССР. Стихи ветерана войны публиковались почти во всех центральных газетах и журналах, а также в Болгарии, Венгрии и Польше. Он автор более 30-ти сборников стихов. В их числе: 'Земные высоты', 'Край мой отчий', 'На линии огня' и др. Его произведения отмечены престижными литературными премиями: им. А. Фадеева, К. Симонова, Н. Скоморохова, 'Прохоровское поле'. В 2008 году Михаил Фёдорович стал лауреатом премии 'Золотой венец Победы' в номинации 'Документальная литература', являлся действительным членом Международной академии духовного единства народов мира. Его книга 'Эхо на рассвете' удостоена диплома Министерства обороны СССР.
  Награжден орденами Ленина, Отечественной войны I степени, двумя орденами Красной Звезды, орденом 'За службу Родине в Вооруженных Силах СССР' III степени, медалями. Ему присвоены звания: Заслуженный работник МВД СССР', 'Почетный сотрудник МВД РФ'.
  Последние годы Борисов жил в Москве.
  Ушел из жизни Михаил Фёдорович Борисов 9 марта 2010 года. Похоронен в Москве на Троекуровском кладбище.
  В Москве на доме, в котором он жил, установлена мемориальная доска. Имя Михаила Федоровича Борисова носит Прохоровская гимназия, около которой установлен бронзовый бюст Героя.
  
  12 июля 2015 года практически на том месте, где Михаил Федорович совершил свой подвиг, состоялось открытие памятника 'Поединок', посвящённого Борисову.
  С 2011 года Центральная городская библиотека в городе Камень-на-Оби, где прошли его школьные годы, носит имя М. Ф. Борисова, а на здании библиотеки торжественно открыта памятная доска. Ежегодно 22 марта в день рождения Михаила Федоровича на Алтае проводятся Борисовские чтения, во время которых проходят литературные конференции, творческие встречи с писателями и поэтами, презентации книг, звучат стихи Михаила Фёдоровича. Борисовские чтения имеют краевой статус, и впервые прошли в 2010 году,
  Источник: Золотые звёзды Новокузнецка. Герои Советского Союза. Герои Российской Федерации/авт.-сост. О.В.Быкова, Е.Э. Протопопова; сост. Т.Ю.Степцова; ред.: Л.Н.Аоефьева, Т.Н.Киреева, Л.И.Тимофеева/Управление культуры Администрации г.Новокузнецка, Центральная городская библиотека им. Н.В.Гоголя - Новокузнецк (Полиграфкомбинат, 2005.- 133с. Ил.- (серия 'Ими гордится Новокузнецк') https://новокузнецк400.рф/persons/97-borisov.html
  
  
  * * *
  На фронте мы не думали о нервах -
  Война кроила землю под погост,
  А из траншей бойцы в шинелях серых,
  Бывало, поднимались в полный рост.
  Он так и встал
  Однажды в сорок первом,
  Мой командир, почти ровесник мой,
  И поднял роту собственным примером
  В последний и решительный наш бой.
  Мой лейтенант, я видел краем глаза,
  Как ты взлетел над бруствером:
  - Вперед!
  И показалось - перед нами сразу
  Раздался вширь поникший небосвод.
  Такой рывок губителен, во-первых,
  Он, во-вторых, не легок и не прост...
  Но за тобой
  И мы в шинелях серых
  Уже надежно встали во весь рост.
  В те дни судьба не каждому светила.
  Мой командир, тебе того рывка
  Всего на шаг единственный хватило.
  Всего на шаг... в грядущие века.
  
  
  ТУМАН НАД ВОЛГОЙ
  
  Стою, застыв, над берегом крутым,
  Туман вдоль Волги стелется,
  Как дым,
  А сквозь него густые зеленя
  Да синь речная смотрят на меня.
  Родимый край давно уже не строг,
  Но в нем начало памятных дорог.
  Здесь и теперь, до горечи остры,
  Дымят мои солдатские костры,
  Туман и тот здесь стелется,
  Как дым...
  Глотнув его парнишкой молодым,
  Остался я пожизненно им сыт,
  Он только вслух едва не голосит.
  И вот стою на зябком берегу,
  Стою, как будто согнутый в дугу,
  А сквозь туман густые зеленя
  Да синь речная смотрят на меня...
  
  
  РАССВЕТ ПОД СМОЛЕНСКОМ
  
  Старый берег Днепра от шоссе недалече
  Приподнялся,
  Привстал, как чумак молодой,
  Развернув во всю ширь угловатые плечи
  Над шумящей внизу неуемной водой.
  А на той стороне,
  Где сплошные покосы
  До сих пор первородной дремоты полны,
  Расчесала заря порыжевшие косы
  Гребешком набежавшей от стрежня волны.
  Перед ней и стрижи свой урок отлетали
  И мотив отыграл:
  - Не-ог-ля-ден прос-тор!
  И теперь наяву заплясал в краснотале
  Золотой, шебутной, развеселый костер.
  Рядом ахнула ель, как на наледи полоз,
  Подыграло шоссе резким всхлипом оси...
  
  * * *
  Становится все уже окоем,
  И лес все больше оголяет крышу -
  Сегодня ту,
  Что куковала в нем,
  Признаться, я не вижу и не слышу.
  Но дух лесной, летя наискосок,
  Доносит звук,
  Хоть он довольно тонок:
  То собственный, знать, подал голосок
  Какой-то незнакомый кукушонок.
  У всех из нас, живущих, свой удел,
  У всех одно свое предназначенье.
  Как много лет на груде спешных дел
  Меня несло житейское теченье!
  И лишь теперь, по свету откружив,
  Впервой осенней захлебнусь истомой
  И вспомню все,
  Чем в жизни этой жил,
  И дотяну до заводи искомой,
  И там проверю, что за городьбу
  Смогу создать взамен зеленой крыши...
  Кукушкин сын, не лезь в мою судьбу,
  Она, варнак, начертана мне свыше.
  
  
  * * *
  За окошком вагонным березовый лес
  И сирени разлив вдоль дороги,
  А поля, где хозяин вчерашний воскрес,
  Как и встарь, по-сиротски убоги.
  Посмотрю я на них, и сильней защемит
  У, меня под ключицею левой.
  Почему ты, земля, наш достаток и щит,
  Оказалась такой запустелой?
  Холодеет в груди:
  - Хлеб всему голова,
  А не море цветущей сирени
  И не сорная эта, в колючках, трава,
  Что треножит и вешние звени...
  За окошком вагонным духмяный разлив,
  За окошком сиротское поле,
  А душе подавай ширь ухоженных нив,
  Золотых, дорогих ей до боли.
  
  
  * * *
  Не судачьте всуе, дорогие,
  Обо мне хотя б средь бела дня.
  Это ничего, что ностальгия
  Одолела все-таки меня.
  Показалось небушко с овчинку,
  Придавил огрузший небосвод.
  Но уже давно мне не в новинку
  Дней таких бесцельный перевод,
  Ведомо и действенное средство,
  Как запеть, подобно соловью,
  Как вернуть утраченное детство,
  Пору беззаботную свою.
  Соберусь и как-нибудь под вечер
  Через все 'никак' и 'не могу'
  Сизой чайкой вынесусь в заречье,
  Приземлюсь на старом берегу.
  Снова там почувствую приволье,
  Снова там увижу белый свет,
  Будто сброшу в рощу или поле
  Груз своих совсем не малых лет.
  Пробегу по клеверному свею
  И, забыв про сотни передряг,
  Всю тоску ко всем чертям развею
  На семи живительных ветрах.
  
  
  НА ФРОНТЕ МЫ НЕ ДУМАЛИ О НЕРВАХ...
  
  На фронте мы не думали о нервах -
  Война кроила землю под погост,
  А из траншей бойцы в шинелях серых,
  Бывало, поднимались в полный рост.
  
  Он так и встал
  Однажды в сорок первом,
  Мой командир, почти ровесник мой,
  И поднял роту собственным примером
  В последний и решительный наш бой.
  
  Мой лейтенант, я видел краем глаза,
  Как ты взлетел над бруствером:
  - Вперед!
  И показалось - перед нами сразу
  Раздался вширь поникший небосвод.
  
  Такой рывок губителен, во-первых.
  Он, во-вторых, не легок и не прост...
  Но за тобой
  И мы в шинелях серых
  Уже надежно встали во весь рост.
  
  В те дни судьба не каждому светила.
  Мой командир, тебе того рывка
  Всего на шаг единственный хватило.
  Всего на шаг... в грядущие века.
  
  
  ПУСТЬ
  
  - Представь себе хотя бы на мгновенье -
  Матросов жив!..
  Он без пустых обид
  Простит живым и робость и сомненья,
  Но подлости и мёртвым не простит.
  А тот, кому сейчас пришла охота -
  Из доброты-де! -
  Всё и вся простить,
  Пусть сам себя поднимет к жерлу дота
  И с той горы попробует судить.
  
  ИМЯ ЕГО НЕИЗВЕСТНО
  
  Я знаю - сегодня так надо!..
  Но чувства мои смятены,
  Когда провожаю Солдата
  К подножью Кремлевской стены.
  В несказанно-скорбном молчанье
  Вдоль улиц заснеженных в ряд
  Вчерашние однополчане
  Со мною бок о бок стоят.
  В волнении, горьком и зябком,
  Движения рук нелегки -
  Ребята, то тянутся к шапкам,
  То комкают молча платки.
  Так плачут войны ветераны!..
  И мне показалось на миг,
  Что вновь раскрываются раны,
  Что в горле взрывается крик.
  Разбужена память...
  Да так ли?
  В глазах моих годы подряд
  По-прежнему хаты, и сакли,
  И русские избы горят.
  Как прежде, на пажитях стылых
  Взывают к сиянию звезд
  Безвестные наши могилы -
  Почти на полсвета погост.
  А древняя Красная площадь
  Безмолвье, как память, хранит,
  Лишь траурный шелест полотнищ
  Струится на красный гранит
  Да шагом размеренно-четким
  Проходит на смену наряд...
  В линялой походной пилотке
  Лежит безымянный солдат.
  
  
  Михаилу Борисову
  
  Мы с тобой из-за парты
  На войну уходили.
  Не в вагоне плацкартном
  Мы по жизни катили.
  За отцовскими спинами
  Мы не прятались, нет.
  Становились мужчинами
  Мы в четырнадцать лет.
  Жили - грудь
  нараспашку,
  Себя не щадили.
  Говорят, мол, в рубашке
  Нас мамы родили.
  Может быть, и в рубашке,
  Но она - не броня.
  На могилах ромашки,
  А в могилах друзья ...
  
  Мамаев Владимир Михайлович
  (1930-2000)
  
  ***
  Сорок третий горечью полынной
  На меня пахнул издалека -
  Чёрною,
  Обугленной равниной
  Видится мне Курская дуга.
  
  'Тигры' прут, по-дикому упрямы,
  Но со мною в этот самый миг
  Прямо к окуляру панорамы
  Целый полк, наверное, приник.
  Громыхнуло сразу на полсвета.
  Танки, словно факелы, горят...
  
  И живёт в душе моей всё это,
  Несмотря на вьюжный снегопад!
  
  Те бои - как мера нашей силы,
  Потому она и дорога,
  Насмерть прикипевшая к России
  Курская великая дуга...
  
  ***
  Никогда не скинуть нас со счёта,
  Не забыть -
  и броских,
  и усталых.
  С сорок трижды памятного года
  Мы уже стоим
  На пьедесталах.
  Мы не просто 'винтики в машине',
  Коль смогли
  Не только по приказу
  Проложить к сегодняшней вершине
  Точную
  И правильную трассу.
  Было в нашем подвиге солдатском
  Внутреннее,
  личное
  веленье
  И на Курском,
  И на Сталинградском,
  И на каждом новом направленье!
  
  Борисов Михаил Федорович, Герой Советского Союза, артиллерист
  Интервью и лит.обработка: А. Драбкин
  https://iremember.ru/memoirs/artilleristi/borisov-mikhail-fedorovich-geroy-sovetskogo-soiuza-artillerist/
  
  Я родился на Алтае в поселке Михайловском Баевского района. Поселок был небольшой - домов 20, притаившихся под зелеными кронами берез. Возле нашего дома бил родничок, соловьи гнездились. Вокруг поселка были конопляные поля. Тогда никто не знал, что коноплю курить можно. Дед, старый Семиреченский казак, старался воспитывать внука по-своему. В два или три года он посадил меня в седло. Когда мне исполнилось четыре года, отец поставил в комнате табуретку, на двери нарисовал мишень, зарядил берданку слабеньким зарядом. Я выстрелил, он сказал, что я попал. Не знаю, может, и обманул. Все это я рассказываю к тому, что с раннего детства меня готовили к воинской службе. Так было принято.
  
  Потом мы переехали в город Камень-на-Оби. В школе у нас был хороший военрук, участник боев на Хасане, награжденный медалью 'За боевые заслуги'. Хоть и не очень грамотный мужик, он любил свое дело и нас, детей. Буквально дневал и ночевал с нами, а мы за ним толпой ходили - первого награжденного увидели. Короче говоря, я знал устройство винтовки, револьвера, пулемета.
  В ночь на 22 июня мы с отцом рыбачили за городом. Домой вернулись после четырех по полудни. На нашей улице только у нас было радио. Когда передали, что будет правительственное сообщение, мама раскрыла окно и выставила репродуктор на подоконник. Вокруг толпились соседи, звучала речь Молотова. Помню, лица у всех были хмурые. Только недавно очухались от финской кампании, а тут снова...
  На следующее утро, еще до рассвета побежал в военкомат. Почти все мои одноклассники, которые были постарше меня, были там. Кого по повестке вызвали, кто сам пришел. Весь двор в военкомате был заполнен людьми! Там меня, естественно, завернули - мне только что исполнилось 17. Побежал в райком комсомола. Там тоже дали от ворот поворот - иди, мол, учись; надо будет - призовут. А мне не терпелось! Думали-то как? Два - три месяца и война закончится! Я - снова в военкомат. Попал на прием к военкому, он - ни в какую. Я буквально со слезами на глазах умолял! Наконец он сказал: 'Ладно, но на фронт я тебя не пошлю. Пойдешь в Томское артучилище'. Обидно конечно, но иного выхода не было. Пришлось согласиться и уже в конце июня, начале июля я попал в юргинсие лагеря. Там прошел мандатную комиссию, был зачислен в училище.
  Помню первые стрельбы из 76-мм полковой пушки по движущейся мишени. Деревянный макет танка на длинном тросе тащила грузовая машина. Я с первого снаряда его разбил. Капитан Епифанов, командир батареи, говорит: 'Не может быть. Давайте второй макет'. Потащили. Я и его с первого снаряда разбил. Он матюгнулся: 'Больше ему снарядов не давать, а то останемся без макетов'. Удавались мне стрельбы и на винтполигоне. Что такое винтполигон? Это макетик местности, рядом с которым стояла 37-мм пушечка. В канал ствола вставлялся ружейный стволик и свинцовыми пульками мы учились поражать цель. Справедливости ради скажу, что ни тогда, ни после, хорошо стрелять из пистолета и винтовки так и не научился. Из пушки получалось, а вот из личного оружия почему-то нет... Конечно, настроение у курсантов было паршивое. Мы не могли понять, почему наша армия отступает. Ведь перед войной трубили: 'малой кровью на чужой территории!'. Некоторые говорили, что это стратегия такая. Но я тебе скажу, чтобы руководство или Сталина обвинять в этом? Нет! Упаси Бог!
  Вот так четыре месяца проучились, а когда под Москвой сложилось тяжелое положение, меня и еще 150 курсантов погрузили в эшелоны и отправили на фронт. Приехали под Москву. Ребят 'покупатели' сразу расхватали, а нас, человек 20-25, то ли самых молодых, то ли наиболее подготовленных, опять посадили в теплушки и отправили в Краснодар, в пехотное училище. Мы месяц были в дороге! Оборванные, грязные, те, кто постарше, заросли щетиной. Вид был, мягко говоря, непрезентабельный. Построились мы на плацу, вышел начальник училища, пожилой, высокий, худощавый, холеный генерал. Прошел вдоль нашего строя, осмотрел нас и резко бросил: 'Мне таких курсантов не надо!' На другой день 'покупатели' расхватали нас по разным частям, и я стал наводчиком 50-мм ротного миномета. Надо сказать, что участь наша незавидная - минометчик находится в порядках пехоты, но если пехотинец может за кочкой спрятаться, то ты вынужден работать на коленях. Мина летит всего на 400 метров, слабенькая.
  Мы немного постояли на переформировке, потренировались в стрельбе, и в конце декабря пошли в Темрюк грузиться на рыбацкие сейнера. Керченский десант... Я еще с детства очень хотел служить на флоте. Почему хотел? Как я сейчас думаю, из-за брюк 'клеш' и бескозырки. Но как же меня укачало, пока мы шли из Тюмрюка в Камыш-бурун! Матросы говорят. 'Сынок, ты давай спирта глотни, селедкой закуси, легче будет'. Я об этом и думать не мог! Сейнер и так пропах этой рыбой! Вылез на палубу, прислонился к мачте... Травил по-страшному. Тут налетели немецкие самолеты. Один сейнер ушел под воду, второй... всего девять сейнеров потопили. Я стоял и молил, чтобы бомба попала в мой, чтобы не мучиться, потому что казалось - страшнее морской болезни ничего в жизни нет...
  Высадились очень удачно. Попрыгали в ледяную воду, вскарабкались на берег, по нам почти не стреляли. Керчь мы освободили буквально за несколько часов. Через пару дней в роте осталось примерно половина личного состава. Остальные были ранены или убиты. Минометы были разбиты. Двое суток мы были не у дел, а тут наши захватили три или четыре немецких орудий. Сколотили расчеты. Мы быстро разобрались в немецкой системе, развернули орудия в сторону немцев и несколько часов били пои их позициям, благо проблем со снарядами не было - рядом высились штабеля с боеприпасами. Потом нас раскидали по разным частям. Я попал на недельку-две в разведку, но видно, не показался там. Что я? - зеленый юнец, 17 лет...
  Поставили меня наводчиком 82-мм миномета. Пробыл я там недолго, месяца два, наверное. 22 марта, в день моего восемнадцатилетия, меня тяжело ранило и контузило недалеко от Владиславовки. Лечился в госпитале, располагавшемся в Ессентуках. Оттуда в конце лета 1942 года меня направили в 36-й Гвардейский стрелковый полк 14-й Гвардейской стрелковой дивизии. Вот там я уже начал воевать по своей основной профессии - стал наводчиком 'сорокапятки'. Пехота, да и мы свои пушки называли 'Прощай Родина' или 'Смерть расчета'. За те четыре месяца, что я пробыл под Сталинградом, мой расчет 5 раз полностью сменился, а меня не задело ни осколком, ни пулей. Вот что значит судьба. Как на роду написано - так и будет.
  Ну что сказать о боях под Сталинградом? Дивизия форсировала Дон севернее его и четыре месяца вела бои по расширению плацдарма, отвлекая немцев от города. 1-го сентября, помню, стояли мы во втором эшелоне. Рано утром только встали, кто умывался, кто брился - видим, низко-низко, мимо нас летит немецкий биплан 'Хеншель', как мы тогда их называли. Ну, все давай по нему палить. Он пошел на снижение и плюхнулся. Мы - к нему. Одна пуля в него попала и та прямо в сердце летчику! На втором сидении съежился, как нам потом сказали, майор разведотдела какой-то немецкой части.
  В ходе боев мы захватили часть села. Вроде называлось оно Осиновка, но точно я сейчас не помню. Дневали мы в подвале, а продукты нам привозили по ночам. Это был завтрак, обед и ужин. Днем никто не мог пробраться. Однажды нам привезли тушу барана. Ни хлеба, ничего не было - одно мясо. На нашей половине, метрах в 150 от подвала, где мы сидели, догорал дом. Я нарезал баранины в котелок и пошел пожарить ее на этом пепелище. Подхожу. Спокойно шел во весь рост, ни одного выстрела не было. Ставлю котелок на угольки, и в это время по ним пулеметная очередь - трах! Брызги огня во все стороны! Мой котелок падает набок, я отскакиваю метров на пять за кирпичную стенку. Мысль, что меня чуть не убили не возникла, думал я в этот момент только о перевернутом котелке и вытекающем из него жире. Постоял-постоял, и пошел, пригнувшись, спасать еду. Только руку к котелку потяну - опять пулеметная очередь по углям! Я опять отскочил за стенку.
  Понятно, что если бы хотели убить - убили, а так просто развлекаются. Бог с ним с котелком, решил вернуться к своим. Пошел, прячась за этой кирпичной стенкой. Сначала она была выше меня, потом в мой рост (я еще шел спокойно). Постепенно она сходила 'на нет', а когда стала сантиметров 50, я вдоль нее пополз. Только стенка кончилась, гляжу, летит немецкий самолет. Не долетая до меня, сбрасывает бомбу. Я понимаю сейчас, что он не в меня бросал ее, а просто на нашу территорию. Но летела-то она прямо в меня! Не долетела метров 50, наверное... Огромный взрыв - облако пыли, дыма... Я прикрываясь этим облаком, рванул к своему подвалу до которого оставалось совсем немного и нырнул головой вниз. Удачно - ничего не сломал, не повредил. После этого я уже днем жарить баранину не ходил.
  На следующую ночь мимо нас прошли пехотинцы. Мы их спрашиваем: 'Что? Отступаете?' - 'Нет, нас меняют' - обманули, наверное. Вскоре появилась группа солдат. Часовой крикнул: 'Стой, кто идет?!' - Молчат. - 'Стой, стрелять буду!' и за автомат, а он не стреляет! ППШ чем плохи? Если чуть песок попал, или чуть ржавчина появилась - отказывал. Часовой вбежал к нам в подвал: 'Вставай! Немцы!' Тут уж другой команды не надо. Я как был в носках, так и выскочил - сапоги остались там, а панораму прихватил. Немцы уже рядом, лупят из автоматов: 'Алле, рус, вперед!' Они тогда еще свое превосходство чувствовали, издевались над нами, а мы бежим. Ракеты бросают, светло, как днем... И вот одна ракета падает на дорогу в метре от меня и горит. В ее свете я превратился в отличную мишень. Упал. Только она погасла, я рывком и - через Донец. А в руке панорама! Сапоги там оставил, но панораму вынес. Утром нас - в особый отдел. Ко мне претензий нет - панорама с собой, а командиру взвода лейтенанту Кузнецову сказали: 'Если пушки не вернешь, пойдешь под трибунал'. Пошли ночью, зацепили пушки, подтащили на веревках к берегу Донца без единого выстрела. С крутого берега сбросили их на лед. Тут немцы открыли по нам огонь, но поздно - мы уже были под прикрытием берега и тащили орудия к себе.
  Запомнился еще случай с подкалиберными снарядами, произошедший в селе Петровка. Эти снаряды появились у нас в конце 1942 года. Дали их две штуки на орудие, предупредив, что они засекречены. А мы их потеряли. Дело было так. Местные жители, или партизаны согласились ночью провести нас в тыл противника, с тем, чтобы одновременной атакой с фронта и тыла овладеть этим селом. И вот батальон, усиленный нашим взводом 'сорокапяток', минометным взводом и взводом ПТР, ночью по оврагам и буеракам завели в тыл немцам. С рассветом мы пошли в наступление и легко овладели половиной села. А те, кто атаковал с фронта, откатились назад, и мы оказались в мешке. Правда, сами этого еще не знали. Ребята разошлись по хатам, кто бриться, кто мыться. А я с одним парнем, Подкорытов его фамилия, остался у орудия.
  Глядим, километрах в двух появились немецкие машины. Ты можешь только глазами их есть, а сделать ничего не можешь. Они подъехали метров на восемьсот, из них стали выпрыгивать пехотинцы, которые спешившись двинулись в нашу сторону. Свист пуль все усиливается и усиливается. Стали они по брустверу щелкать. Мы спрятались в окопчик. Посидели, чувствуем, что пока мы тут будем сидеть, немцы придут, и нас голыми руками возьмут. Выскочили из окопчика, спрятались за орудийный щит. Немцы близко. Со всех хат бегут наши солдаты, наш командир взвода тоже бежит, бледный: 'Ребята, успеем прицепить орудие?' Успеем, не успеем, а надо...
  Подвели лошадей, станины на передок, раз, зацепили и - в овраг, что начинался прямо от нашей позицией. Немцы нам в спину лупят! И вот пулеметная очередь - лошади падают, а мы как бежали, так и продолжаем бежать. В руке у меня панорама. Я с ней никогда не расставался ни днем, ни ночью. А тут еще 'мессера' появились, лупят вдоль этого оврага. В какой-то момент я понял, что я стараюсь подлезть под убитого солдата, хотя прекрасно понимал, что тело человека - это не защита. В таких ситуациях очень многие действия рефлекторны, никак не связанны с реальностью. (Однажды я попал под 'карусель' немецких бомбардировщиков. Отбежал всего метров на 50 от дороги, уткнулся носом в землю, и те минут пятнадцать-двадцать, что немцы нас обрабатывали я лежал, держа ящик с панорамой над головой, хотя знал, что это никакая не защита от крупнокалиберного пулемета или осколков, но подспудно сознание подсказывало, что надо держать что-то над головой. Когда закончился этот налет, я очнулся стоящим посередине дороги. Как я туда выбежал?! До сих пор не понимаю! Думаю, это был психологический срыв.)
  
  В общем, выбрались, бежим в тыл немцам. Из нашего взвода человек семь, несколько минометчиков и пехотинцы; всего человек, может, 17. Устали, замерзли. Наткнулись на стог сена, полезли в него греться. Я лежу и думаю: 'Немцы за нами идут. Если не сейчас, так через полчаса будут здесь. Голыми руками возьмут'. Вылез. Ребята тоже повылезали, и вот мы давай бежать дальше. В одном селе попросили у хозяев что-нибудь поесть: 'Ребята, у нас ничего нет. Кормимся только жмыхом'. - 'Давайте жмых'. Дали нам по куску жмыха. Знаешь, какой он вкусный, когда живот от голода подводит? Группа разделилась - стрелки и минометчики взяли немножко правее, а мы на какую-то кручу залезли, что-то вроде луночек выкопали, чтобы хоть немножко спрятаться от ветра, залегли. Кто-то из ребят говорит: 'Давайте, свои документы спрячем'. Начали рыть ямки, прятать документы. Я тоже спрятал. Дождались темноты.
  Командир взвода говорит: 'Что будем делать?' Надо же переходить к своим. Внизу под нами проходила дорога, по которой нет-нет, да и шел противник. Как перейти? Страшно, вдруг напоремся? Тут на нашу беду или счастье, Бог его знает, на дороге появился длинный-длинный обоз. Немцы или румыны куда-то передвигались. Мы ждем, ждем - конца нет. Решили идти, а то рассветет, и мы опять останемся в тылу у немцев, опять голыми руками нас могут взять. Потихоньку спустились и пристроились к этому обозу. Кто за одной повозкой, кто за другой, потом выбрались на противоположную сторону, на заросшее полынью пологое место. Я с километр прошел, думаю, надо остановиться. Смотрю, идет мой товарищ. Через некоторое время увидели остальных, присоединились к ним. Один солдат говорит: 'Я в повозке фляжку нащупал, стащил. Глотнем, может, там вино или вода'. Пить-то хотелось. Глотнул. Тьфу! Мать твою - растительное масло! По-моему, по глотку мы все-таки сделали, но это просто от голода. Подошли к Донцу. По тонкому льду ползком кое-как перебрались на другой берег, и буквально через полчаса наткнулись на остатки своей батареи. Спросили покушать. Ребята говорят: 'У нас ничего нет кроме муки'. - 'Давайте'. Старшина выдал по полкотелка этой муки. Мы водой развели, разболтали, выпили. Это был наш завтрак, обед и ужин.
  Командира взвода лейтенанта Кузнецова и нас опять потащили в особый отдел. Вызвали меня, спрашивают, где документы? Я говорю, зарыл. Они говорят: 'Хорошо, проверим. А где панорама?' - 'Вот она'. - 'К тебе вопросов нет, иди'. К остальным тоже вопросов не было. Второй наводчик тоже сохранил панораму. А командира взвода, за потерю пушек и подкалиберных снарядов и за предыдущий эпизод, отдали под трибунал...
  И вот 1945 год. Я иду по мосту через Одер, обгоняет меня полуторка. В кузове капитан лупит во всю силу кулаком по кабине. Машина останавливается. Он соскакивает, подбегает ко мне: 'Здорово!' - 'Здравия желаю, товарищ капитан'. - 'Ты что меня не узнаешь? Ты что своего командира не узнал?' - 'Ой, лейтенант Кузнецов!' Бы в штрафбате, в первом бою ранило, судимость смыл кровью и к концу войны уже был начальником штаба артиллерийского полка. Минут пять мы поговорили, шофер кричит, торопится. Даже не успели адресами обменяться. Обнялись на прощание, он в кузов, я - к себе. Только они уехали, летит немецкий самолет и тащит за собой маленький самолетик. Я у солдат спрашиваю: 'Что это?' - 'Это большой маленького купаться везет'. Не долетая немного до переправы, маленький самолетик отцепился и пошел в пике, на нас, но не долетел до моста упал в воду и взорвался.
  Помню, в станице Морозовская захватили немецкие армейские склады. И мы, и местные жители вдоволь попользовались их продуктами. Когда шли по улице, жители выхватывали солдат из строя и уводили домой в гости. Ко мне старушка подходит со слезами: 'Сынок, у всех гости, а ко мне никто не идет. Пойдем ко мне'. Я пошел. В одной комнате чугунки с горячей водой стоят, в другой комнате - корыто, рядом - чистое белье. Она говорит: 'Сынок, ты помойся, смени белье, грязное брось в угол, я потом постираю'. - 'Да, не надо белья'. - 'Нет, переоденься, это белье моего сына, может быть, его там тоже кто-нибудь обогреет'. Я помылся, переоделся ыхожу. На столе уже - сковородка с картошкой и тушенкой. Картошка у них, естественно, своя. А тушенка немецкая. Я первый раз, за то время пока был на фронте, наелся!
  Я говорю: 'Спасибо, спасибо' - 'Тебе спасибо, что не побрезговал, зашел'. Пошел искать своих. Зашел в хату, смотрю, сидят. Уже все наелись, отвалились. За столом сидит ездовой Илья Беликов - такая, примерно 185 сантиметров ростом и килограмм на 100 весом, детина. Если нам, мелкокалиберным, солдатской пищи не хватало, то ему тем более! Перед ним здоровая сковорода. В ней тоже была картошка с тушенкой, но уже ничего нет - все съедено, а он все скребет ее и на лбу - градины пота, от усердия. Потом он вышел во двор, и я вскоре. Смотрю, а он сидит на орудийном передке, перед ним бочонок трофейного мармелада, и он саперный лопаткой лопает, этот деликатес. Похохотали немножко.
  Той зимой лошадей нечем было кормить. Фураж подвозили редко. Приходилось соломенные крыши разбирать на корм. Хотя солома наполовину с глиной, разве это корм?! Лошади себя-то не могли передвигать, не то что орудие. Перед взгорком этот Беликов распрягал лошадей, затаскивал их наверх, а потом брал на плечи станины 'сорокапятки', и один ее затаскивал! Потом, когда я попал в механизированную бригаду, я вздохнул с облегчением. Я люблю лошадей, но на войне лошадь - это не тот вид транспорта.
  С Беликовым еще такой эпизод был. Как-то раз мы его послали на кухню. Он набил хлебными кирпичиками вещмешок. Как он нам потом рассказывал: 'Иду и думаю, если сейчас кусочек не съем - упаду!'. Отломил кусочек от булки и съел, потом еще и еще. И всю булку слопал. Его разморило, спать захотелось. Он подумал, что полчасика вздремнет, а потом бегом наверстает упущенное. Просыпается, а солнце уже садится. Думает: 'Мне ребята голову снесут. Без хлеба ж сидят!'. Кинулся бежать, больно. Смотрит, а у него задник у сапога разворочен и в крови. Когда спал, где-то разорвалась мина, осколком ранило его в пятку, а он не проснулся! Забинтовали ему ногу. В санбат не пошел. Молодые были - все быстро заживало.
  В начале 1943-его дивизия куда-то передислоцировалась. Я был простужен и, видимо, была высокая температура. Шли ночью в снегопад. Я вцепился в повозку и дремал на ходу. Рука отцепилась, я упал и не проснулся. Ребята заметили, растолкали, подняли, я вцепился, прошел немножко и опять упал. На этот раз никто не заметил, и когда очнулся, никого рядом не было. Я валялся на дороге. Пытался понять в какую сторону мне идти, но потом просто к обочине привалился и задремал. В это время ехала машина, в которой, как потом выяснилось, находился начальник политотдела 58-й механизированный бригады Второго танкового корпуса, майор Щукин. Он меня заметил, посадил в машину, увез. Через какое-то время я оклемался, и меня назначили наводчиком орудия ЗИС-3 в отдельный истребительно- противотанковый артиллерийский дивизион.
  Прошло много-много лет, я уже стал членом Союза писателей, и решил написать мемуары. Два с хвостиком месяца сидел в Подольске в архиве министерства обороны, листал документы 14-ой гвардейской стрелковой дивизии. Попалось мне донесение политотдела дивизии, что утром, на следующий, после той ночи, когда я отстал, дивизия заняла оборону. Огневые позиции заняла и батарея сорокапяток. При налете вражеской авиации погиб расчет под командованием сержанта Ильченко. Это мой расчет. Не заболей я и не свались, окажись с ними...
  Несколько слов об орудии ЗИС-3. Оно было легкое. Если поднатужиться, я один мог ее повернуть, а вдвоем это сделать, вообще, была не проблема. Вдвоем ее и перекатить можно, а впятером и по песку тащить. Горизонтальный и вертикальный угол наводки были большими. Редко, когда за станину приходилось ее поворачивать. Один недостаток был у нее - дальность прямого выстрела всего 600 метров.
  Пошли мы в наступление. В Ворошиловградской области я в первый и единственный раз увидел психическую атаку немцев. Не как в фильме 'Чапаев' - там шли плечом к плечу, а тут шло три цепи и у них все-таки между солдатами было полметра расстояния. Это было дико... Нам потом говорили, что это была дивизия только что прибывшая из Франции, в боевых действиях еще не участвовавшая. Мы подпустили их метров на 400 и открыли беглый огонь. Жутко было - их же много. Тут еще подбежало два пулеметных расчета - стало полегче. Я стрелял по ним, а потом командир взвода лейтенант Володя Красноносов говорит: 'Миша, смотри, по гребню идет автомашина, за ней пушка, и солдаты сидят в кузове'. Я один снаряд туда - машина в воздух, пушка кувырком, а я опять перешел стрелять по цепям. Уложили их всех. Ребята потом ходили по полю, искали фляги с коньяком. Раз уж они из Франции, то должен же быть коньяк?! Фляг было много... у каждого солдата, но коньяку нигде не было. Потому что ни одной целой фляги не было, все были продырявлены. Такой был огонь. Когда в Крыму из немецких пушек стреляли, никто даже спасибо не сказал, а тут я впервые услышал от командира взвода: 'Спасибо, ты хорошо стрелял'.
  Через 2 дня, числа 11-го или 12-го февраля, вошли в совхоз 'Челюскинец'. Во взводе оставалась одна наша пушка. Где была вторая пушка, не знаю, но с нашей пушкой был командир взвода. Орудие поставили у крайней хаты, за которой начинался овраг. Нашей пехоты не было, да и где находится противник мы не знали. Видим, за оврагом идет танк с крестом на башне. Я командую: 'Бронебойный'. Зарядили. Я кручу маховичками - сейчас влуплю. Вдруг, из оврага выбегает человек в шинели на распашку с полковничьими погонами, в руке пистолет. Подбегает ко мне: 'Не стрелять, это наш танк!' Я говорю: 'Какой наш, там кресты!' Он кричит: 'Не стрелять!' Командир взвода дает команду: 'Отставить!' Полковник нырнул за хату, и больше мы его не видели.
  Танк зашел за кусты, и как шарахнет по нам болванкой. Снаряд пролетел буквально в нескольких сантиметрах над щитом и развалил стену хаты. А нам уже стрелять было поздно. Мы потом между собой говорили, что это был немецкий разведчик. Я не могу утверждать этого, но до сих пор не могу себе простить, что я послушался его и командира взвода. Надо было его просто задержать, а потом пусть выясняют, кто он такой. Танк сделал только один выстрел и скрылся. Пока мы это обсуждали, засвистели, зацокали по щиту пули. Посмотрел, а на нас с правого фланга по глубокому снегу в полный рост идет цепь немецкой пехоты. Расстояние до нее метров сто. Мы свою пушку развернули и - давай стрелять! Много их уложили. Снарядов 15-20 выпустил. Те, кто живы остались, залегли в снегу. Я начал стрелять по кронам одиночных деревьев, что росли недалеко от залегших немцев. Штук 5 снарядов выпустил, и они не выдержали - вскочили и рванулись в овраг. Поднялось их человек десять не больше. Мы опять пушку развернули, и если бы они появились на противоположном склоне оврага, мы бы их уложили. Тут подбежали наши разведчики с автоматами. Мы им говорим: 'Ребята, в овраге немцы'. Они выстроились вдоль оврага и давай палить по ним, перебили их. Один только перебрался на противоположный склон, и из последних сил карабкался по этому склону вверх. Автоматный огонь его уже не достает. Володя Красноносов берет карабин, положил его на щит, прицелился, бац! И тот носом уткнулся.
  Потом мы с Володей Красноносов ходили по этому полю. Из любопытства стали считать убитых немцев. Насчитали 140, потом плюнули и больше не стали считать. Короче говоря, у меня на счету появилось около 100 за психическую атаку и 150 вот за эту, да еще в одном из боев я бронемашину разбил, и меня представили к ордену 'Красного Знамени'. Два дня назад командир объявил благодарность, а тут орден! Я под собой несколько месяцев не чувствовал ног! Но награждение не состоялось. Как в воду кануло. Наш Второй танковый корпус был резервом командования, и нас иногда в день переподчиняли два, три раза. А поскольку таким орденом мог награждать только командующий армии, то могли представить в одну армию, а мы уже были в другой. Да и вообще мы вроде как чужие, чего нас награждать.
  Я переживал. Вот когда сейчас наши ветераны говорят, что, мол, не за ордена воевали... Конечно, не за ордена! Но, что-то я не знаю ни одного, кто бы сказал: 'Нет, мне не надо! Я не за ордена воюю'. Каждому хотелось, чтобы его заметили, как-то отметили...
  А потом был поход на Харьков и бесславный оттуда побег. В день рождения 22 марта 1943 года, как и в 1942 году я был контужен. Сутки, по-моему, побыл в медсанбате, потом ушел. На батарее дали немножко слабинку, отвалялся еще недельку и работал так же, как все. Откатились мы обратно на Северский Донец. Там много пришлось стрелять. С боеприпасами было неплохо, не то что под Сталинградом - 2 снаряда на сутки.
  Вскоре нас отвели на переформировку в район Старого Оскола. Нашу бригаду переименовали в 58-ю мотострелковую. В марте месяце меня вызвали в политотдел и назначили комсоргом дивизиона, хотя я был всего лишь старшим сержантом, но, видимо, сказалось, то что я имел достаточно высокое образование. Например, заместитель командира дивизиона по политчасти имелвего пять классов образования, потом, когда его перевели в политотдел, его заменил один капитан, киргиз по национальности, с 4-ю классами образования, к тому же, киргизской школы. Я согласился и целиком ушел в комсомольскую работу. Начал писать стихи. Правда, только пробовал. Потому что-то бумаги нет, то карандаша нет, потом напишешь несколько строк, какие-то дела отвлекают... Положил бумажку в карман, через несколько суток от нее остается одна труха.
  Так что ни одного стихотворения в ту пору я не написал. Конечно, комсорг дивизиона должность не освобожденная, но я был фактически освобожден от всего, и это не нравилось ни моему комбату, ни командиру дивизиона. Но они ничего не могли сделать - это был приказ начальника политотдела, заниматься только комсомольской работой. Надо сказать, что комсомольцы составляли около 80% личного состава дивизиона - они собственно и вынесли войну на своих плечах. Пожилых было не более 10%, и еще 10% - люди среднего возраста. Работать с молодежью приходилось много, поскольку все были разного происхождения, национальности, образования, а нужно было спаять из них солдатский коллектив, готовый совместными усилиями вести бой. Больше половины пополнения не имело боевого опыта.
  Ну, а вскоре началась Курская битва. Хоть и стояли мы километрах в ста от передовой, но солдата ведь не обманешь, как будто веяло в воздухе - вот-вот что-то начнется. Помню, среди ночи на западе загрохотало, заполыхало на горизонте. Думаю - началось. Объявили тревогу. Все побежали по своим местам, танковые бригады получили приказ и ушли на передовую. Вскоре ушли и мотострелки, а нас почему-то не трогали до рассвета 11 июля. Две батареи получили приказ сосредоточиться в одном месте, а нашей, третьей батарее, было приказано прикрыть дорогу с Яковлево на никому тогда не известное село Прохоровка. Мы ехали на машинах, груженых ящиками с боеприпасами. Прохоровка и располагавшийся справа от нас совхоз 'Октябрьский' горели. Дым стелился по земле. Вдруг кто-то заорал: 'Танки с фронта!!!' и следом: 'Орудия к бою!' Мы выскочили из машин. Смотрим, по касательной к нам примерно в километре идут широкие приземистые танки. Таких мы еще не видели. Потом их посчитали - 19 штук. Отцепили пушки, установили на голом поле. Успели только сошники подкопать, да боеприпасы с машин в штабель сгрузить и отогнать их.
  Приготовились к бою.
  Немцы нас не заметили - спас тот самый дым от горящих построек, что стлался по земле и прикрыл развертывание батареи. Если бы они нас увидели, от нас бы мокрого места не осталось. Командир батареи, старший лейтенант Ажиппо Павел Иванович бегал от пушки к пушке: 'Ребята, не стреляйте! Ребята, не стреляйте! Дайте им подойти'. Подпустили мы их метров на пятьсот, и когда они поравнялись с батареей, поставив нам борта, мы открыли огонь. После первого залпа, загорелось две машины, тут уже стало легче- оказывается, и эти горят. Их было 19, а стало уже 17! Они нас засекли, открыли огонь. Откуда справа ударила минометная батарея. Над головой появились два 'мессера'. Этот пятачок земли буквально ходуном ходил - взрывы, взрывы, взрывы. Опять везение.
  Если бы хоть один вражеский снаряд попал в штабель с боеприпасами, мы бы все взлетели в воздух, но ни один не попал. Били вокруг пушек, по огневым позициям, а в штабель не попали. Чем я занимался? Сначала снаряды подносил, потом раненые появились. Кого-то наскоро перевязывал, оттаскивал в сторону, как казалось, в более безопасное место. Начали выходить из строя пушки. Сначала замолчала пушка на левом фланге, потом соседняя. Через некоторое время бой продолжало вести только орудие старшего сержанта Ивана Григорьева. Я помогал расчету. Оттащил метра на два раненого заряжающего рядового Суполдиярова, грубо его перевязал и в это время прогремел взрыв. Я очнулся быстро. Весь расчет орудия был либо убит, либо ранен.
  Подбежал к пушке, снаряд уже был в казеннике. Взялся за маховики... выстрел - горит. Побежал за снарядом, зарядил, выстрелил - попал. Еще раз сбегал. Потом слышу какой-то топот, поворачиваю голову, бежит комбат с двумя снарядами. Красноносов за ним, тоже со снарядом. На третий танк ушло два снаряда. Еще несколько выстрелов сделал - три танка загорелись. Из одного танка выскочил танкист. До сих пор помню: худой в черном комбинезоне, лицо такое худощавое, стоит и грозит в нашу сторону кулаком. Я как заору: 'Осколочный!' Ребята осколочным зарядили. Я ему по башне и ударил. Он мне совершенно был не нужен, но такой азарт... Ажиппо кричит: "Танки слева!" Рывком разворачиваем орудие. Резко работая маховиками, ловлю в перекрестье головной, нажимаю на спуск - нет выстрела! Ору: 'Снаряд!'. Жму - нет выстрела! Опять: 'Снаряд!'. Жму - нет выстрела!!! Обернулся - в полутора метрах лежит со снарядом тяжело раненный Ажиппо; у штабелей скорчился тяжело контуженный Красноносов. Выхватил у Ажиппо снаряд, зарядил, выстрелил - горит. Пока бегал за следующим снарядом, один из танков прорвался к самой пушке, на расстояние, может, 60-70 метров.
  Еще несколько секунд, и он бы меня раздавил. Тут и мысли не было, ждать, когда он мне удобное место подставит. Я очень грубо навел ствол ему в лоб и нажал на спуск - сноп искр. Ничего, конечно же, ему не сделалось. Но он остановился и выстрелил. Остался в памяти кусок голубого неба, и в нем крутится колесо от моего орудия... Это был мой 8-й танк, но его мне не зачли. Зачли и оплатили только семь. Ведь тогда за подбитый танк платили 500 рублей. Всего в этом бою батарея уничтожила 16 танков из 19. Три спаслись, уйдя в самом разгаре боя в сторону Яковлева. Задачу батарея с блеском выполнила. Да, ценой гибели, но если бы танки захватили Прохоровку, крови пролилось бы еще больше. Мне опять повезло. Недалеко находился КП командира корпуса генерала Попова Алексея Федоровича, который видел весь этот бой. До сих пор ему благодарен, что он, как мне потом начальник политотдела Щукин рассказывал, потребовал спасти 'этого парня'. Тот на машину, и буквально из-под огня вытащил меня.
  С ранениями в ногу, спину и голову я был отправлен в госпиталь. Там меня сразу прооперировали. Как потом я узнал, генерал Попов потребовал от моего бригадного начальства, разыскать меня и лечить в медсанбате корпуса. Три группы искали меня несколько суток, но госпиталей было много и найти старшего сержанта Борисова в потоке раненых, который шел с фронта, было очень сложно. После операции меня перенесли в большой зал, по-видимому, школы. На пол была настелена солома, покрытая брезентом. Раненые лежали вповалку.
  Вскоре меня перевели на чердак. Там были те же солома и брезент, но все же условия более комфортабельные. Я довольно быстро оклемался. Дней через пять начал собирать сухари, которые давали в столовой, и когда их набралось штук десять, дал деру в свою часть. Вообще я ни разу в госпитале до выписки не лежал, всегда убегал на фронт. Таких много было, и поводы были разные. Кто-то хотел в свою часть попасть, кто-то хотел обязательно быть на передовой в этот момент. Я, например, в последний раз был ранен перед штурмом Берлина. И убежал, чтобы участвовать в этом завершающем наступлении.
  А тут я убежал до рассвета, а днем приехал начальник особого отдела штаба корпуса, а я в это время иду пешком, голодный - сухари съел. В одном селе хозяйку попросил покормить меня. Она говорит: 'Сынок, у меня ничего нет, только кукурузная каша'. Да это ж деликатес! Тем более на молоке! Я, как телок, слопал что дали. Сказал спасибо и дальше пошел. Идет машина. Я проголосовал, она остановилась. Сказал водителю, что добираюсь к своим: 'Лезь в кузов!' Залез. Машина везет хлеб, булки которого уложены рядами, а сверху накрыты брезентом, и на брезенте сидят два солдатика. Меня укачало и сквозь дремоту я слышу, как солдаты между собой обсуждают, какого-то сержанта 'разделавшего 'тигров', как бог черепаху'. До меня только потом дошло, о ком шла речь. Оказалась, что эта машина одной из танковых бригад моего корпуса.
  Привезли меня. Я к одному офицеру обратился с просьбой подсказать расположение 58-й мотострелковой. Он был бдительный, сразу доложил своему начальнику политотдела. Тот позвонил начальнику особого отдела моей бригады и сообщил, что такой-то ищет 58-ю. А ему говорят: 'Задержите его до моего приезда'. Этот понял дословно. Гляжу, недалеко от меня появился автоматчик. Я сначала не сообразил зачем, а потом вижу, куда я не пойду - он за мной, но близко не подходит, держится на расстоянии. На мотоцикле с коляской приехал начальник особого отдела: 'Садись'. Я сел. Отъехали метров на 100, он говорит: 'Миша, я тебя поздравляю!' - 'С чем?' - 'Ты ничего не знаешь?!' - 'Тебя представили к званию Героя Советского Союза!' Я сделал вид, что обрадовался. В душе-то я понимал, что представление это еще не о чем не говорит. Привез меня в расположение бригады. Меня в тылу, в медсанбате, еще недельку подержали, подкормили.
  Проходит месяц. Генерал меня возит по своим воинским частям, заставляет перед молодыми солдатами выступать. Я им что-то рассказываю. Машину за мной на передовую присылает. Шофер приезжает, докладывает: генерал вызывает такого-то к себе. У командира батареи, у командира дивизиона кислые мины. Ну, а что?! Не выполнить - не могут. Я приезжаю к нему, докладываю, что прибыл. Мы с ним идем в дом, где он жил, на обед, а жил он с полевой женой, там и дочка уже у него родилась, Полина. Садимся обедать. Рюмки поданы. Я говорю: 'Товарищ генерал, по какому поводу? - 'А тебе что плохо здесь?' - 'Да, нет, не плохо'. - 'Так вот разговаривай с моей женой, а я пойду работать'. Двое, трое суток подержит, опять в машину и - на передовую. Я не мог понять, в чем дело? Теперь думаю, что ему хотелось сына. Лет ему было около пятидесяти, а я выглядел лет на 15, наверное. Может, это, а может, хотел просто дать мне передышку, с передовой утянуть.
  Проходит месяц, два, три - ни слуха, ни духа о моем представлении. Я думаю - все. Щукин Иван Иванович садится за стол и пишет письмо Щербакову, начальнику ГлавПура. Видимо, это письмо сыграло свою роль, и 10-го января вышел указ о присвоении мне звания. Мы с командиром корпуса поехали в штаб фронта получать ордена. Я орден Ленина со звездочкой, он - орден Ленина. Проехали немного, генерал говорит: 'Ой, что-то стало холодновато'. Водитель натренирован, сразу на тормоз, скатерку расстилает на обочине, фляжку, какую-то нехитрую закуску. Выпили. Проехали километров 25, он опять: 'Ой, что-то замерзаю'. Опять такая же сценка. Я второй раз выпил. На третий раз говорю: 'Товарищ генерал, я не могу' - 'Что за молодежь пошла?! Выпить и то не могут'. Приехали в штаб фронта. Член военного совета фронта вручил нам награды, и мы поехали обратно.
  Ребят, что живы остались, тоже наградили, но не всех. Понимаешь, какая штука. На прямой наводке командир орудия ни к чему. Всю работу делают два человека - наводчик и заряжающий. При награждении наводчика и заряжающего иногда обходили, а командира орудия награждали. Или награждали его и наводчика, а заряжающего обходили. Это несправедливо. Ну, а потом, например, в моем случае, если бы генерал не видел этот бой, никто бы не представил меня к званию. В лучшем случае, какую-нибудь медаль дали. Когда сидел в архиве в Подольске, видел наградные листки: представляется человек к званию Героя, а кто-то вверху пишет: 'по-моему, хватит и ордена Отечественной войны'. И все. Или наоборот: представляют к ордену Красного Знамени, а кто-то вверху пишет: 'По-моему, достоин Героя'. Лотерея, в общем.
  1944 год 22 марта. Ребята приходят поздравлять меня с днем рождения. В с 42-ом году меня в этот день ранило, в 43-ем контузило. Начхим пришел, еще кто-то: 'Миша, поздравляем тебя с Днем рождения'. - 'Спасибо ребята'. - 'Ты бы хоть поставил что-нибудь'. 'Да вы что?! Откуда я возьму?!' Наивный был такой. Один мне говорит: 'Ты что не можешь пойти к командиру бригады?! Что он тебе не даст?!' Я, недолго думая, иду к командиру: 'Товарищ полковник, можно мне бутылку водки?' - 'Ты что выпить хочешь? Сейчас организуем'. Я ему объясняю, что ребята поздравили меня с днем рождения и хотели бы выпить: 'Сколько тебе исполнилось?' - '20 лет'. Он говорит адъютанту: 'Щукина ко мне'. Приходит Щукин. Он говорит: 'Ты знаешь, что Мише сегодня исполнилось 20 лет? Ну-ка организуй'. Короче говоря, организовали. Из киевской филармонии привезли хор, стол у лесничего, в котором я жил, накрыли. К рассвету свалился и уснул непробудным сном. Налетела немецкая авиация, отбомбилась. Одна из бомб упала в 2 метрах от моего окна, волной выбило раму, она упала на меня, штукатурка с потолка упала осыпалась. Я когда очнулся, долго не мог понять, что произошло. Отделался легким испугом. Да и то только потому, наверное, что уже было утро 23 числа.
  До конца августа 1944 года я продолжал служить комсоргом своего дивизиона. А 1 сентября вышел приказ Рокоссовского направить всех артиллеристов Героев Советского Союза на фронтовые курсы младших лейтенантов Первого белорусского фронта.
  Учиться на курсах было легко - после училища, это были 'семечки'. 23 февраля 1945 года мне присвоили звание младший лейтенант. Я сижу в шалашике и цепляю маленькую такую звездочку на погон. Заходит приятель с газетой: 'Ты что делаешь? Ты не ту звездочку цепляешь'. - 'Ту'. - 'На, читай'. Беру центральную газету, читаю: 'Присвоить звание генерал-майора Борисову Михаилу Федоровичу'. Вот так в этот день моему полному тезке присвоили звание генерал-майора, а мне - младшего лейтенанта. Дали мне в подчинение курсантский взвод Героев Советского Союза. Ой, намучился я с ними! Все они были в какой-то степени избалованы. Ходили по хуторам, приносили 'бимбер'. Я однажды двух задержал. Они несли на палках по два котелка. Я говорю: 'Вы что?! Опять за самогоном ходили?' - 'Да, нет, товарищ лейтенант, за молоком'. Смотрю, действительно белое молоко. Через полчаса взвод в дымину пьяный. Они самогон забелили молоком - закусывать не надо.
  Погода хорошая, служба - не бей лежачего - отдыхай! Я подал рапорт начальнику курсов, с просьбой отправить на фронт. Он мне отказал. Через какое-то время еще рапорт - отказал. Третий рапорт - опять отказ. Четвертый рапорт - отказ. На пятый раз вызывает к себе: 'Дурак, я хотел жизнь тебе сохранить, а ты этого не понимаешь!' - 'Не надо, мое место там'. На том он и подписал рапорт. И вот ведь судьба! Я всю войну верил, что окажусь, в конце концов, в Берлине. Тех ребят, которые вместе со мной закончили, разослали обратно по своим воинским частям, а меня, поскольку оставили командовать курсантской ротой, направили в другую часть. Мой корпус был передислоцирован на Данцинг, а ту бригаду, в которую я попал командиром взвода управления артдивизиона, нацелили через Зееловские высоты, на Берлин.
  - Вы говорили, что командовать взводом Героев Советского Союза было сложно. В таком возрасте получить звание Героя, это непростое бремя ответственности. Как вы справлялись с таким грузом популярности и славы?
  - Во всяком случае, звездной болезни не было. Может, кто-то из ребят завидовал. Не знаю. Я продолжал выполнять свои обязанности. В дивизионе меня никто не оберегал. Меня немножко оберегал политотдел, потому что я был комсомольским работником. Ну, и еще командир корпуса. А так- никакой особой заботы ко мне не было. Кормили как и всех - сидел на солдатском пайке. Только когда меня начальство к себе приглашало, там подкармливали. Начальство всегда жило немного лучше. Почти у каждого была полевая жена. У нашего командира дивизиона не было, а вот у командиров батальонов у всех были.
  Каждый санинструктор служила верой и правдой... Когда мы приехали на курсы, пошли в штаб фронта с моим товарищем из танковой бригады, такой же артиллерист как и я, но командир орудия. Хвастунишка. Говорит: 'Я больше тебя танков уничтожил'. - 'Да не ты уничтожил, а наводчик уничтожил' - 'Я командовал!' - 'Именно, что ты командовал'. Ну, да Бог с ним. Мы там познакомились с девочками с узла связи. Они сказали, где они живут, и мы 'заперлись' к ним в гости часов в пять дня. Они были все хорошо одетые, ухоженные. Чулочки не простые, а фильдеперсовые. Они нам через 15 минут говорят: 'Ребята, уходите'. - 'Почему? У нас время есть, вы тоже не на смене'. - 'Вы что, не понимаете что ли?! Мы же все расписаны. Сейчас рабочий день закончится, за нами придут...'
  - К немцам у вас какое было отношение?
  - Поначалу кроме злости и ненависти у меня ничего не было. Я видел, что они творили на нашей территории. Но уже где-то в 1944 году отношение поменялось. Помню, мы несколько немцев захватили в плен, трех сразу отправили в тыл, а одного мальчишку, примерно моего возраста, такого же зеленого, как я в 41-ом, я оставил на одной из батарей. Говорю: 'Пусть он тут немножко обживется'. Он еще хорошо играл на губной гармошке... На второй день командир батареи увидел: 'Комсорг, ты что делаешь? Почему у тебя здесь немец?' - 'Он же- сопляк'. - 'Не положено. Немедленно отправить в тыл'. Отправили, жалко было.
  Тем не менее, желание мстить, когда вошли на немецкую территорию было. Ребята иногда придут в дом, дадут очередь из автомата по разным портретам, по шкафам с посудой... И в тоже время я видел своими глазами, как полевые кухни что-то давали местным жителям. Но я бы не сказал, что у меня были такие добрые отношения к немцам. Я до сих пор, не хочу ехать в Германию. Горечь-то осталась. Лучшие мои годы ушли на войну с ними. Вскоре после перехода границы Германии был издан приказ регламентировавший поведение на оккупированной территории. Хотя до этого мы знали одно - убей немца, и етыре года жили этим. Этот переход давался очень тяжело. Судили многих. Ну, как можно было судить человека, у которого например немцы расстреляли всю семью?! Конечно, он шел с чувством мести! Я как комсорг разъяснял солдатам, как себя надо вести, хотя в душе часто бывал с ними согласен.
  - Вы очень много говорили о том, что вас кто-то провел по войне.
  - Я в этом убежден. Сколько я тебе рассказал случаев, когда меня должны были убить, а не убили? Вот еще один. Однажды отошел в сторону от дороги метров на 15, не больше, и задел за проволочку. А в метре от меня, подскакивает 'лягушка', немецкая мина, и - разрыв. По всем законам я должен быть или убит, или в самом лучшем случае, ранен. Ни одной царапины. Даже одежда не порвалась! Испугался я уже потом... А что касается веры в бога... Нас воспитывали в другом духе. Я никогда до войны не чертыхался - это в семье считалось грехом. У нас были иконы. Мы все были крещеные. Когда прижмет на фронте, не только я, а многие, многие шептали: 'Господи, пронеси!' Вера это или не вера? Ведь в хорошую, добрую минуту не вспоминал об этом.
  - Люди на фронте молились?
  - Были и такие, кто молился.
  - Вы должны как-то пресекать?
  - Нет. Может быть, и входило в мои обязанности, но я этим никогда не занимался.
  - Пополнение из Средней Азии приходило?
  - Да. У меня в 45-х был один армянин, один грузин, украинец. Потом уже в дивизионе были и узбеки, и таджики. Как бойцы они не очень, прямо скажем. Допустим, зима, мы бегаем, толкаем друг друга, чтобы согреться. А он стоит как столб, руки опустил. Я пытаюсь ему объяснить, что надо бегать. Он не понимает, зачем. Я его начинаю толкать, чтобы как-то расшевелить. Он мне говорит: 'Зачем ты меня, русский, обижаешь?' Я ему говорю: 'Я тебя не обижаю, я не хочу, чтобы ты замерз. Тебе нужно бегать, двигаться'. Выросли в другом климате, другое отношение к жизни, другой менталитет. Кормили нас тем, что было. Например, борщ со свининой. Они только плевались. Не ели. Не думаю, что все не ели, кое-кто ел. Мусульмане не пили спиртное, что похвально.
  - Трофеи брали?
  - Бывало. Я рассказывал, что в Морозовской армейский склад захватили. Все местные жители пользовались трофеями. Когда в Германию пришли, на складах было очень много разной еды. Однажды был такой случай. Солдат подходит к повару: 'Сегодня у нас что на обед?' - 'Суп с курицей'. - 'Опять суп с курицей, не могли каких-нибудь пирожков сделать?!' Это о чем говорит? Зажрались! До 43-его года любой супец за милую душу пошел был!
  Часов у меня долго не было. Потом кто-то из моих солдат притащил швейцарские часы.
  Я лично домой посылки не посылал. Даже когда мне первый раз дали отпуск, это в 1945 году, я единственное что сделал, где-то купил килограмма два конфет. Очень вкусные конфеты. Сам-то сладкоежка, так что понимал в этом толк. Я эти конфеты привез домой. Когда проезжал через Польшу, на одной из станций в киоске купил десять плиток шоколада. Красочные такие. Они баснословно дорого стоили. Но деньги были - купил. Думаю, привезу домой и конфеты, и десять плиток шоколада. Будет хороший подарок моим близким. В Бресте уже, сначала я ехал на крыше вагона, потом меня ребята позвали в вагон. Говорят, багажная полка освободилась - такая узенькая; я там полдня лежал, пристегнувшись ремнем к трубе, чтобы не упасть. Потом освободилась третья багажная полка, я туда перебрался. Потом вторая полка - уже пассажирская, а потом и первая. Однажды не выдержал, дай думаю попробую. Попытался отломить, не ломается. Когда я шоколад облизал, под ним оказалась фанерка. Как эта пожилая, солидная женщина, что в киоске торговала не боялась? Ведь тогда всякий народ был, могли запросто пристрелить за это.
  22 марта 1945 года. Наш НП располагался за Одером, южнее Кюстрина в отдельно стоящем домике, крытом черепицей. Мы пару черепиц убрали, высунули стереотрубу и наблюдали за противником, засекая цели. В честь дня рождения накрыли небольшой столик - фляжку поставили, какая-то закуска. Приготовились выпить. Вдруг подъезжает машина командира полка полковника Шаповалова. Он входит: 'Это что за безобразие?! Почему у стереотрубы никого нет?! Не моя была очередь, а лейтенанта Летвиненко, тоже Героя Советского Союза. Он что-то мнется. Я думаю так, командир полка минут 5, не больше, здесь задержится, и уедет. Я спущусь. Полез туда. Только к стереотрубе подошел - мина! Меня сбросило с чердака вниз. До сих пор помню белое лицо Шаповалова. Он подумал, что это по его вине меня ранило. Меня - на руках донесли до амфибии и через Одер в госпиталь отправили.
  В госпитале лежалось хорошо. Палата на одного человека. Кто-то из ребят приехал, притащил бочонок с коньяком, под койку поставил. Раненые, пронюхали, и перед обедом робко заходят: 'У тебя там еще осталось? Не нальешь?' Наливал, пока было. Кормили хорошо. Трофеев много было. Вечером приходила сестра-хозяйка, спрашивала: 'Что вам на завтрак? Что вам на обед? Что вам на ужин?' Почему? Потому что я обычную пищу не мог есть. У меня ранение было в челюсть. В общем - рай, но в этом раю мне не лежалось. Опять рванул на передний край. Потому что готовилось наступление, это я знал. Приехал к своим, вступил в свои обязанности.
  И вот 16-го пошли в наступление. А перед Берлином идем вечером на НП с командиром батареи. Он идет по верху, по поверхности, я залез в траншею, иду по траншее. Он мне говорит: 'Вылезай'. Я вылез. 'Ты что, не знаешь что ли, он по вечерам и по ночам над землей стелет, если по верху идти, попадет в ногу, а если будешь там идти, то попадет в голову'. Только проговорил - очередь, и меня ранило в ногу. Тут я уже никуда не пошел, в санбате трое суток, и на батарею - с костылями. Кость была цела, в мякоть попали. Перевязку мне делали, заросло быстро, но на костылях.
  1 мая не выдержал. Я уже был командиром взвода управления, это не мое дело быть на огневой позиции. А тут подошел к одной из пушек, ребят попросил позаряжать, а впереди была, я ее хорошо видел, рейхсканцелярия. Я штук 10 по этой рейхсканцелярии выпустил, отвел душу. А дня через 2, наверное, пошел тоже с ребятами к Рейхстагу, там уже было наше знамя. Вокруг известка, копоть, все обгорелое, полуразрушенное. Везде надписи. Я не удержался, тоже взял кусок известки и написал. 'Я из Сибири'. И подписался - Михаил Борисов.
  Это был первый в жизни автограф. Я решил, что на этом моя война закончилась. Только позже я понял, что она осталась во мне на всю жизнь.
  Потом из Берлина нас отвели в лес. Потому что Берлин был перегружен войсками. Где-то в ночь на 9-е поднялась дикая стрельба. А я спал в кузове машины. Хватаюсь за автомат, выскакиваю. Думаю, где-то немцы высадили десант. Со всех сторон сбегаются ребята, кто с автоматом, кто с пистолетом. Не знаем, в чем дело? Бежит командир полка. Улыбка от уха до уха, ребята, война окончилась! Гитлеровцы капитулировали! У кого, что было, давай палить. А потом показалось мало, мы пушки развернули, и по просеке боевыми снарядами лупили. По десятку снарядов выпустили. А потом открыли двери всех складов. Одни сбивают столы из неотструганных досок, другие со складов тащат, все что можно.
  Сели за столы, и отметили День Победы. Кто, как мог, и кто, сколько мог.
  А потом началась мирная, совсем не легкая жизнь.
  Интервью и лит.обработка: А. Драбкин
  
  Материал взят из свободного доступа в интернете. Не для коммерческого использования.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"