1981 год, служба в СА, в единой Родине СССР, - и для украинца Миколы и для армянина Серёжи (справа)
Кто сказал, что чёрных цветов не бывает? Чёрные розы, чёрные тюльпаны - их выращивают садоводы для тех, кто любит их мрачную красоту. Но не дай Бог кому-либо увидеть те чёрные цветы, которые я увидел однажды в один ясный солнечный апрельский день. Что за сила залила в один миг яркую палитру красок природы чёрной краской - энергия космического ульрафиолета, вспышка на Солнце? Нет, это сотворили люди. Над собою. И - над цветами...
И я с тех пор не могу смотреть на чёрные цветы.
...Гюлистаном издавно звали край, простирающийся от Мровдагского хребта до берегов Куры, чужеземцы - тюрки, арабы, персы.
...Геташеном ещё более издавна звали его исконные жители - армяне, которых там больше нет.
Не краем цветов и роз, - так переводится название Гюлистан, - стал он для его жителей в конце двадцатого века, а краем слёз и горя, краем брошенных, потухших очагов, покинутых, разрушенных храмов и кладбищ, сожжённых нив и садов, иссякших родников и колодцев. Потерянной Родиной.
И тогда сюда пришли мы. Пришли, чтобы вернуть её.
Последнее построение с вещами, оружием и боеприпасами. Перекличка и проверка амуниции. Немногие оставшиеся - хозяйственники, больные - тепло провожают нас.
По крутому лесистому склону мы цепью поднимаемся на вершинный гребень, на котором расположены наши сторожевые посты - самые высокогорные во всём Карабахе.
Вот и оно - мрачное лесистое и длинное ущелье, обрывающее гребень круто вниз, - естественная граница между нами и врагами. Перед нами - вот, уже ступил ногою! - возвышалась гранитная стена Мровдагского хребта, её заснеженные лесистые склоны и вершины. Поворот склона, - и наши постовики, машушие руками на прощанье, скрылись из глаз. Узкая, едва приметная тропинка ведёт нас вдоль склона дальше вверх. Теперь только вверх!
Склон следующей горы - и последний ориентир над нашим лагерем, вершина Качал-сара, скрывается за поворотом. Вершину этой, действительно лысой горы, ещё две недели назад мы брали в учебном штурме. Всё выше и выше в альпинистком азарте взбираясь на вершину, вдруг - никогда не забыть мне этот миг! - я встал на самом краю резко обрывающейся вниз коричнево-серой стены. Над головой - одно лишь голубое, бескрайнее небо и раскинувшаяся передо мной невообразимой красоты широчайшая даль. За моей спиной змеились ущелья, сбегая вниз узенькими лентами к непрерывным цепям гор - туда, где за невидимыми отсюда Степанакертом и Шушой синели вершины Зангезурского хребта, родины моих предков.
А впереди, словно круглые ступени - мал мала меньше, сбегали вниз горы, постепенно становясь холмами, сглаживаясь к ровной, уходящей на сотни километров к северу Ширванской равнине. Не веря своим глазам, я узнавал и тянувшуюся по ней голубую ниточку Куры, и маленькое пятнышко Мингечаурского водохранилища, а дальше - уже сливающиеся с горизонтом беленькие точки - снежные вершины граничащего с Грузией Большого Кавказского хребта... Мир без шлагбаумов и границ - почти вся живая физическая карта Закавказья лежала сейчас перед моими ногами. И я, опьянённый трёхкилометровой высотой, поднял вверх автомат и дал несколько длинных очередей, не замечая, как горячие гильзы дождём сыпятся мне на голову.
День в самом разгаре, теснит душный бушлат, давит вещмешок, набитый продуктами, патронами, одеждой, давит длинный РПКа. Мимо проходит Дерасан с мешком выстрелов для гранатомёта и с гранатомётом на плече, и безапелляционно заявляет, что мы должны ему помочь - так приказал комбат. Когда же мы его посылаем, он доверительно сообщает, что для нас же лучше взять у него по паре гранат весом в два килограмма, чем тащить тяжеленный АГС, или же ПТУРСы по тридцать килограмм весом.
Никто из нас - даже жившие с ним в блиндаже - не знали, действительно ли он артист. Но прозвище заменило ему имя, так как, чтобы он не делал: ползал ли по земле с автоматом, рубил ли дрова - на нём неизменно был элегантный чёрный галстук поверх солдатского бушлата. Его вид вызывал у всех нас неизменный приступ веселья, который он игнорировал с совершенно невозмутимо-непроницаемым лицом. Держался Дерасан особняком, предпочитая общению с нами гордое одиночество и уход за своей "артистической" внешностью.
И ведь накликал! Появился наш ротный шаумяновец Камо, и велел нам троим взять АГС. Попытка "помочь" Дерасану нести его гранаты успеха не имела - разоблачённые, мы подхватили этот чёртов агрегат и понесли его по узенькой тропинке, кляня на чём стоит и его, и этого "Дерасана".
АГС - штука тяжёлая, неповоротливая, и очень неудобная при такой вот переноске по пересечённой местности.Одна из трёх его растопыренных лап станины всё время больно бьёт по колену своей плоской подошвой, а мощный кожух, не совпадающий по весу с очень коротким, будто у насоса, стволом, создаёт постоянно неустойчивое, несоразмерное неравновесие, отчего мы всё время оступаемся, скользим и сбиваемся с шага.Не знали мы тогда, проклиная на ходу того конструктора, что придумал это сооружение, насколько правы были в своих проклятиях оттого, что столько бед принесёт нам вот такой "аппарат" спустя каких-нибудь тридцать-сорок часов открывший по нас свой убийственный огонь.
Выжженные солнцем (удивительно, что уже сейчас, в середине весны!) склоны, покрытые жёстким кустарником, вдруг круто обрываются вниз. Теперь нашим глазам открылась обширная, заросшая кустарниковым лесом лощина, по длине которой, изгибаясь, текла какая-то незнакомая, бурливая река. За лощиной кругом, куда ни глянь, синели горы.
Всё было ясно и без карты: мы пересекли Мровдагские горы, и они теперь уже остались позади вместе с административной границей области.
Но не скоро удалось нам спуститься с горных высот в прохладную сень лощины - неохотно отпускал из своих каменных объятий Мровдаг его обитателей, словно боясь за нас. Уже стемнело, когда смертельно уставшие, мы все переправились с трудом через реку и углубились в заросли, получив, наконец, долгожданную команду на ночлег. Разбившись на маленькие группки, устроились у зажжённых костров, поужинав сухим пайком. Так, в полудрёме и неторопливых разговорах, прокоротали мы первую нашу ночь, будучи всё же настороже в этом чужом незнакомом лесу: мало ли чего?..
Едва рассвело, тронулись в дальнейший путь, радуясь чистоте нетронутой природы и относительно ровной местности. Так, после ещё одного дневного перехода, мы пришли к месту своей второй ночёвки - на каменисто-галечном берегу той же реки сбоку от леса.
Удивительно, что на всём протяжении этого пути - по лощине, вдоль Мровдагского хребта, с юга на север - мы так и не встретили следов пребывания здесь людей и, вообще, каких-либо боевых действий: взорванной, подбитой техники, разрушений и пожарищ, и уж тем более, - трупов. Казалось, что здесь никогда не было и нет никакой войны, но как часто такое впечатление бывает обманчивым!..
Лощина кончилась, уперевшись в каменисто-коричневую гору с плоской закруглённой голой вершиной. Шли уже третьи сутки трудного, почти непрерывного пути нашего отряда, когда, преодолев эту гору, мы начали вновь восхождение наверх - к холмам Гюлистана, уже видневшегося вдали. Теперь местность выглядела иначе: коричнево-жёлтые и бурые закруглённые холмы, покрытые жухлой травой, голые, невзрачные поля, заброшенные колодцы. Под ногами вьётся пыль, пот застилает глаза и трудно дышать - от нечеловеческой усталости не хочется даже разговаривать.
Холм огибает новый холм, за ним - ещё и ещё... Где же этот Гюлистан? Как его брать - сразу штурмом, или же, окружив, сперва обстреляем, а потом ворвёмся в него? Какой он - небольшой, крупный? Ведь в том, что нам удастся взять его, не вызывало сомнений, едва кто-то пустил слух, что с другой стороны к нам своевременно подойдёт отряд Манвела. Одни поддакивали этой версии, другие выдвигали свои предположения, третьи, вообще, сомневались во всём.
Конечно же, все мы много тогда не знали, как и не знаем доподлинно до сих пор. Потом, увидя своими глазами то, что опрокинуло наши предположения, из фактов и разной степени достоверности слухов, домыслили реальную картину происходящего.
А пока, счастливые в своём неведении, в предвкушении успеха, мы добрались до седловины между двумя холмами и сделали привал. Здесь нам было приказано оставить вещмешки с лишними вещами, взяв с собой боеприпасы, и подкрепиться перед боем. Мы пересортировали мешки, набив все карманы обоймами, и сложили их горками в ожидании нашего "победного" возвращения, - увы!, не состоявшегося... Кто знает: может, и по сей день лежат наши вещмешки на той седловине под Гюлистаном, и среди них - мои брюки, свитер и часы, в которых давно села батарейка.
Но почему мы идём не через седловину, прямо к цели, а в противоположную сторону, будто по вытянутой подкове? Наша колонна удлиняется, растягиваясь до невозможности: вон, её голова уже обогнула склон соседнего холма, а наш хвост ещё тут, у высохшего колодца. И почему дорога опять пошла вверх, если Гюлистан должен быть внизу? Где же наш комбат, почему он ничего не объясняет?
И вдруг - я даже не понял сразу, что произошло - где-то за верхней кривизной жёлто-бурого холма разом забухали, будто гигантские отбойные молотки, орудийные взрывы, затрещали выстрелы, над головой зацвикали пули. Вот так, прямо из походного строя, наш отряд с ходу вошёл в бой, как через открытую дверь!
Не знаю, как другие - что чувствовал каждый из нас - но помню, что страха не было: может быть потому, что не знаешь ещё, чего бояться? Просто всё, вдруг, сместилось, полетело в какое-то другое пространство, замелькало в ускоренной киносъёмке. И вот уже, словно не я, а кто-то другой бежит вместо меня рядом с кем-то, вверх по склону, пригибается, снова бежит со своим РПКа наизготовку... Что-то кричит, командуя и подгоняя отставших, наш молодой взводный Вреж, и, оборачиваясь на бегу, я отчётливо вижу, что он замахивается прикладом автомата на испуганно скорчившегося под большим каменным валуном нашего очкарика Абулю...
Ещё десяток метров, и под усиливающуюся канонаду, я буквально влетаю на вершину огромного и плоского, будто стол, холма. Кто-то дёргает меня вниз - ложись! И уже лёжа в длинной цепи стреляющих куда-то ребят, я отчётливо вижу представшую передо мной громадную обширную котловину, и какое-то поселение в ней. Это поселение и было тем местом, ради которого мы шли так трудно и долго. Это был Геташен.
***
Устраиваюсь со своим пулемётом поудобнее и, по мере возможности, озираю окрестности, высматриваю места, откуда по нам ведут такой усиленный огонь. Вижу не так уж и много, однако достаточно, чтобы понять, насколько мощные оборонительные и огневые средства сосредоточили здесь азербайджанцы. Вон они - на склонах опоясывающих поселение холмов - какие-то сооружения, похожие на большие доты, еле видимые отсюда. По узеньким ленточкам дорог, ведущих к Геташену, снуют маленькие коробочки БМП и БТРов, обстреливая наши позиции на ходу. В самом посёлке почему-то никого не видно: означало ли это, что они знали о нашем приходе?
Даю несколько неприцельных коротких очередей, чтобы разогреть свой РПКа. Лежавший рядом со мной и Борисом Минас - бывалый разведчик, всегда взлохмаченный, советует не спешить, пока не настанет время для более прицельной результативной стрельбы. Гранатомётчики тоже не открывают огонь. Что-то существенное должно было произойти сейчас. Конечно, ПТУРСы! Эти зелёные снаряды весом по тридцать килограмм каждый - нашу главную ударную силу за неимением артиллерии - мы несли сюда из лагеря с особой осторожностью, разъятыми на две половинки. Начинённые датчиками, микросхемами, проводками ПТУРСы в руках опытного оператора вполне могли бы обеспечить нам победу, лишив противника эффективных средств обороны, обратив его в отступление.
Но этого НЕ произошло. По злому капризу судьбы, или неопытности нашего оператора, неправильно расчитавшего траектории стрельбы. Этого я не знаю и по сей день.
... Вон он, этот чёртов танк: выезжает из узкой вертикальной расщелины. Сейчас шарахнет из своего орудия, и тут же задним ходом подастся в расщелину-убежище, словно в ворота гаража. Командир у танка хороший - маневрирует искусно - а вот наводчика ему лучше сменить. Уже который по счёту снаряд тот посылает высоко над нашими головами, и он с грохотом разрывается где-то далеко позади, не причиняя вреда. Ну, сейчас, наш Володя врежет тебе! Вон он, неподалёку от нас, уже установил ПТУРС на лёгкой станине, уже склонился над чёрным плоским чемоданчиком с пультом наведения... Залп! - и снаряд огненной змеёй срывается с места и уносится к цели. Затаив дыхание, мы все ждём, что он сейчас превратит эту расщелину в гробницу, но - что это?! Птурс разрывается в стороне от края расщелины! Вынырнувший было танк, тут же, словно испуганная черепаха, ныряет обратно, не сделав выстрела.
Пламенем второго ПТУРСа охватило почти весь склон куполообразной горы: огромные клубы белого дыма вместе с языками пламени с ужасающей быстротой поднимались вверх, уничтожая всё живое на своём пути. Там, где прошёл огонь, по всей длине серовато-зелёного склона теперь была страшная чёрная выжженная пустыня, над которой ещё долго курился тёрпкий дымок, перемешанный с гарью...
Снаряды ещё летели, когда прибывший от комбата передал мне распоряжение прислать к нему пулемётчика. Наскоро простившись с друзьями и подхватив свой РПКа, я побежал вдоль цепи залёгших ребят правее холма - туда, где на причудливой формы скале обосновался со своим НП наш комбат Шура. Бывший агротехник из Шаумяновска, волею судьбы и личной храбрости ставший комбатом, Шура, наряду с чисто внешними признаками командирской власти - ладно подогнанная форма-камуфляжка, портупея с планшетом и пистолетной кобурой, внушительный голос и густые усы - имел ещё и непреклонный, жёсткий характер воина. Вот почему в отряде побаивались, но и уважали за опыт партизанской войны.
Шуру я быстро отыскал у вершины скалы. Припав на одно колено, он глядел перед собой в бинокль и что-то отмечал на вынутой из планшета карте, затем снова глядел в бинокль. Без лишних разговоров, он забрал у меня пулемёт, и, велев снаряжать магазины, принялся стрелять, так, словно отбивал морзянку - длинными и поочерёдно короткими очередями. Когда же он, таким образом, вызвал на себя ответный огонь, - дальнейшую стрельбу с этой позиции пришлось прекратить. Шура переместился вбок и продолжал вести огонь дальше. Так он израсходовал пять-шесть рожков, пока, наконец, я не сменил его у пулемёта. Поставив РПКа на сошки, с наиболее удобной для себя позиции, я выбрал сектор стрельбы и повёл уже интенсивный огонь, пока комбат не остановил меня замечанием - экономить патроны. Пока он что-то вычерчивал на планшете позади меня, я забрал у него бинокль - прекрасный японский шестикратный "Меркюри". Теперь, в бинокль я видел гораздо больше.
Геташен казался вымершим. Очень отчётливо я видел разрушения, которые на нём оставила война, депортация жителей, бомбёжки. Почти все его дома были без крыш, чуть выше центра села выделялось большое кубическое, похожее на монастырь, здание со снесённой верхней частью. Целыми и неповреждёнными выглядели лишь какие-то глухие продолговатые строения - вероятнее всего, склады боеприпасов.
Несколько просёлочных дорог вели от села в различных направлениях. Одна из них, извилистая, протянулась неподалёку от нашей скалы к той седловине, где мы оставили свои вещмешки. Значит, мы действительно совершили обходной трёхчасовой манёвр, не воспользовавшись этой коротко ведущей к Геташену дорогой. Не потому ли, что нас на ней могла поджидать сильная засада? Неспроста, видимо, снуют по этим дорогам крошечные джипы и БТРы. Однако, как ни странно, в самом селе не было заметно никаких огневых точек - ни стрелковых, ни артиллерийских.
Зато вон они где: левее села, на нижне-срединном склоне горы, где отчасти прошёлся огонь и теперь зияли чёрные большие проплешины пожарища. Извилистые линии окопов протянулись на десятки метров по разным направлениям. За укреплёнными брустверами я отчёливо вижу фигурки людей: вон, один из них перезаряжает автомат, подняв его вверх, а вот ярко, ослепляюще-мгновенно сверкнул отражённый блик оптики. Нас нащупывают, - это ясно... Ну, я вам сейчас...
Делаю поправку на воображаемой линии огня по горизонтали, ставлю планку прицела на самое крайнее деление в тысячу метров, и бью короткими очередями по увиденным мной фигуркам в окопах. Хватаю вновь бинокль, смотрю, достигают ли мои выстрелы цели. Фигурки суетятся, стараясь не высовываться: ага, значит, потревожили их - я ли, или же кто-то из ребят тоже повёл прицельную стрельбу. При помощи бинокля вновь на глаз нащупываю линии окопов, и слышу протяжно-тонкое цвиканье пуль прямо над собой.
Однако ж, быстро меня вычислили! Надо менять точку: пули идут низко, почти прицельно, не говоря уже о рикошетах. А если и из чего потяжелее грохнут по мне. Ну да, пулемётчика, как и волка, ноги кормят: в ожидании того, что азерам надоест расходовать боеприпасы по моей опустевшей позиции, я уползаю со своим, почти уже раскалившимся РПКа под надёжную скальную защиту. Там внизу, комбат отбирает назад свой бинокль, и, наказав мне не отлучаться отсюда, поднимаемся наверх, к остальным ребятам, пообещав прислать кого-нибудь в подкрепление.
Чувствую себя неуютнее, оставшись один. Я и мой РПКа - огневая точка, обороняющие высокую скальную возвышенность, выдвинутую метров на сто пятьдесят в сторону противника и поддерживающшая наши две роты. Звучит гордо, чёрт, побери! Пока отсиживаюсь под скалами, наблюдаю, как в ходе усиленной обоюдной перестрелки с азербайджанской позиции безуспешно пытаются ставить "вилку" для более прицельного артиллерийского огня.
Что-то происходит - какое-то движение... Ага, наши ребята поднялись в атаку. Тремя рассыпными цепями, короткими перебежками - вниз, по склону холма к следующему холму, более пологому. Пробежав метров полтораста залегли, так, отстреливаются.... Ещё четыре-пять таких перебежек - и ребята ворвутся в передовые окопы азеров! Как они там? И где интересно - подумалось вдруг, Дерасан со своим гранатомётом, не растерял ли гранаты там?
И потери: есть ли уже потери среди нас?
Воодушевлённый их порывом, поднимаюсь наверх - чего сидеть-то без дела? - снова ставлю своего боевого "напарника" на сошки с намерением оттянуть на себя хоть часть огня противника, когда ребята вновь поднимутся для атаки. Бью изредка, выжидая и экономя патроны, пока пули азеров снова не начинают беспокоить меня своей надоедливой песней. Перемещаюсь...
Так, незаметно, наступает ещё по-зимнему ранняя темень, но ещё раньше, с вершин Мровдага на нас срывается страшная снеговая туча. Она плотным покровом заволакивает всё вокруг, обрушивая на наши головы тяжёлые хлопья снега. От снега нет спасения на совершенно открытой, незащищённой местности. Разыгравшийся страшной силы буран не только останавливает целое сражение - он сбивает, валит с ног, пронизывая сразу же промокшую, отяжелевшую одежду ледяным ветром. Меня швыряет вниз, под скалы. Чудом не выронив, не потеряв свой РПКа, я, наконец, заползаю в какую-то щель между двумя глыбами...
Что за кошмарная ночь! Казалось, все гибельные стихии природы ополчились на нас тогда. Невидимая тёмная стена непроницаемой бронёй отделяла меня от всех на этой проклятой скале, и ни единого огонька - даже папиросного - ни единого звука вокруг! Невыносимый холод сковал душу и тело, постепенно сковывая и мой оцепеневший разум - окажись сейчас передо мной враг, я не смог бы даже шевельнуть рукой, чтобы оказать какое-то сопротивление, настолько я был уже беспомощен. Прижимая к себе верный пулемёт - бессильное оружие против природной стихии - я погибал медленной смертью: полчаса, час, два часа... Один...
Но мой разум, видимо, ещё не совсем покинул меня, если я вдруг увидел, как из мглистого вьюжного тумана, подобно страшному видению из потустороннего мира, на меня надвинулась глыбообразная фигура с автоматом, в шапке-ушанке, закрывавшей голову, и вся облепленная снегом. Я не успел даже испугаться, как невесть откуда возникший призрак, назвав меня по имени, спросил, где комбат и все ребята! Кое-как поняв из моей нечленораздельной речи, что они все находятся на соседнем холме, фигура длинно выругалась по этому поводу, и две такие же медвежеподобные фигуры, выросшие вслед за ним, как из под земли, отозвались столь же выразительными, по погоде, ругательствами.
Это были ребята из нашего третьего, резервного взвода, оставшегося в лагере. Более того, все трое были из нашего седьмого блиндажа, абовянцы. Но что они делали здесь, вдруг, в этот буран и как смогли в один день преодолеть наш ранее проделанный трёхсуточный путь?!
Из их нетерпеливых фраз узнаю, - о чём , впрочем, мельком слышал, - что есть некая грунтовая дорога между нынешним расположением нашего лагеря и геташенскими холмами.
Она начиналась вдоль того самого лесистого мрачного ущелья, которое ограничивало наши посты, и по уже занятой азерами территории, шла через седловину к Геташену. В двух километрах к востоку от него, в отрогах Мровдага на расстоянии выстрела, в узком ущелье когда-то располагалась та, прежняя стоянка нашего лагеря, из которой азерам удалось вытеснить нас в ходе тяжёлых боёв в декабре 1993 года. С тех пор эта грунтовая дорога была потеряна. Но вот, сегодня, развивая наше успешное начинание, к нам сквозь буран пробилась кратчайшим путём третья рота, сметя при этом пулемётные точки и посты азеров.
Ну разве могли мы после этого не победить?!
Не смогли! Как оказалось.
Не победили в то наступившее утро самого горького, самого тяжёлого и самого страшного дня в моей жизни, когда зловещими предвестниками его перед моими глазами вдруг предстали чёрные цветы Гюлистана. Предстали порождением губительного дымного пламени и смертоносной раскалённой стали, перед которыми были ничто цепенящие ледяные ужасы ночного ада. Да и то: разве ад бывает ледяным?! Лёд и снег - адом?!
***
А каким многообещающе приветливым, ясным - без каких-либо следов ночного бурана - было это утро. Как близка, казалось, была наша победа после того, как в подкрепление к нам прибыла так своевременно свежая сила.
...С чего вдруг всё началось? Вдруг захлебнулась атака из-за усилившегося огня. Вдруг уже не надоедливо-однообразно, а густо, мощно заработала их артиллерия. Со своей скальной вершины я и без бинокля ясно видел, как по нашим холмам сосредоточили огонь танковые орудия и артустановки, замаскированные в укреплениях, заставив наши цепи оставить нижний холм.
Дурное предчувствие холодной змеёй прокралось в душу: я не успел дать даже двух-трёх очередей, не успел расспросить невесть откуда появившегося возле меня Арно - что он тут делает? - как вдруг что-то грохнуло, ярко вспыхнуло совсем рядом, на склоне, и купол всего огромного холма стали часто-часто сотрясать сокрушительные удары выпускаемых по нему тяжёлых снарядов.
Потом я увидкл бежавшего вниз ко мне по боковому склону нашего ханларца Рубо - и в этот миг его скрыла из глаз широкая дымно-огневая завеса, в которую он упал прямо на бегу... Вся эта сторона холма, обращённая ко мне, вспыхнула, как порох из-за густо покрывавшей его сухой травы: азеры таки вернули нам вчерашний долг. Как и у них вчера, пламя широкой дугообразной полосой подымалось к вершине вместе с густыми клубами белого удушливого дыма, выкуривая и уничтожая на своём пути всё живое.
Рядом со мной, вместо Арно, уже оказался Вадик: вдвоём мы нырнули в дымное пламя. Кашляя, почти ничего не видя из-за едких, как и дым, слёз, застилавших глаза, мы вытащили Рубо и отволокли его в сторону, прислонив к большому камню. Он был жив, и даже не ранен, просто угорел, наглотавшись дыма.
И вот тогда я и увидел эти чёрные цветы. Страшные, опалённые пожаром... Мёртвые...
***
Всё дальнейшее, происходящее на моих глазах, я с той минуты помнил туманно и смутно - словно находясь в том самом дымном угаре - в каком-то странном до нереальности смещении ритма времени, когда минута вдруг растягивается до часа, а час пролетает в одну минуту. Так и память моя: выхватывала из пространства может и не столь значительные, но более чёткие, запомнившиеся картинки, складывая их в эпизоды, словно кадры кинофильма на монтажном столе моего прошлого. Словно пролетая на карусельных качелях, я выхватывал из единого пёстрого круга какие-то его фрагменты, начиная со вспыхнувшей дымной полосы, падения Рубо, и - чёрных цветов, склонившихся над ним...
***
Как я вдруг очутился среди ребят? Как вдруг мы начали отступать, назад, за склон - медленно, нехотя, но всё ж неотвратимо? Почему я не слышу, как кричат: неужели так силён свист и грохот снарядных разрывов?
ОТКУДА тут взялось столько артиллерии - ведь вчера её не было?!
Что-то вдруг меняется в однообразии разрывов: интервал, калибр снарядов? По постепенно возросшей мощи и интенсивности огня можно судить о том, что в артиллерийской коллекции азеров прибавилось стволов. Три взрыва подряд, сопровождаемые вроде как хлопком, за ним - ноющий, противный свист, и взрыв... Ага, понятно - это на близкой дистанции по нас заработали их АГС и миномёты! Как же должны были напугать врага наши, пусть даже не совсем удачно выпущенные ПТУРСы, если он за одну буранную ночь стянули сюда, против нас, всю имеющуюся у них технику!..
И наши дела оборачиваются довольно-таки худо.
Если даже от гаубичного снаряда, и уж, тем более - от пушечного и танкового, идущих по баллистической траектории, можно легко укрыться, если не в окопе, то, хотя бы, в какой-нибудь яме, канаве, за валуном, успев по слуху вычислить место его предполагаемого падения и взрыва, то от падающей при навесной стрельбе мины спастись, предугадав заранее место её разрыва, почти невозможно.
АГС - станковый автоматический гранатомёт, который мы с таким трудом тащили через горы, - тот ещё хуже. В отличии от РПГ (ручной противотанковый гранатомёт), одноразового перезаряжающего действия, эта паукообразная сволочь способна в один залп выпустить две-три гранаты, от взрывов которых, при таком поражающем действии, увернуться практически невозможно. Даже самый опытный боец может стать жертвой миномётного обстрела. Зная, что обширный плоский купол холма полностью открыт, азеры, естественно, и воспользовались этим преимуществом, обрушив на нас огонь из АГСов и миномётов.
...Угрюмый, рыжеватый, плечистый абовянец Сашик, рядом с которым я распластался в момент обстрела на земле, был одним из тех, кто набрёл на меня этой ночью. Едва мы перекинулись с ним парой слов, как он резко вскочил, выбрав несколько секунд того промежуточного затишья, которое нужно для того, чтобы переменить место. И - тут же, словно дожидаясь этого, грохнул очередной разрыв гранатной "связки". Сколько прошло времени - секунда, две, пол-минуты, пока я, приподнявшись, оторопело глядел на распростёртого навзничь Сашика? Что было делать в этом огнено-шквальном аду - среди грохота и визжащего роя осколков, один из которых нашёл, на моих глазах, свою жертву? Звать на помощь, плакать над ним? Стрелять неизвестно куда, или бежать куда-то, в поисках лучшего укрытия?
А он, уже в беспамятстве, хрипел, повиснув на моих руках всей тяжестью крепкого, сильного тела, не желавшего уходить, расставаться с жизнью. Раненый, угасающий мозг из развороченной осколком черепной коробки, посылал ещё в этот мир свои последние сигналы: " Мама.... мама.... воды.... пить.... мама....". Он умирал, и не было рядом, в этом враждебном мире, ни глотка воды, ни мамы...
Гнев, обида и отчаянная злоба на всё и всех, трясли меня в жуткой лихорадке нервного перевозбуждения, когда одеревеневшие от тяжести Сашикиного тела ноги машинально несли нас обоих вниз, с усеянного валунами заднего склона. Здесь, почти вне досягаемости обстрела, мы подхватили его почти безжизненное тело уже вчетвером - за руки и за ноги, кверху лицом, на котором уже не отражалось какие-либо чувства - даже боль от тряски и ударов о землю.
А впереди нас, на холмистой гряде, уже вытягивались в нестройную цепочку выходившие из-под артобстрела наши отрядные ребята.
Мы бежали?... Но куда, зачем? И где наш комбат, давал ли он приказ об отступлении? А мы - думал ли сейчас кто-нибудь о том, что именно мы делали - бежали, отступали?
Мы уходили... По той же подкове, изогнувшейся на холмистой гряде от седловины, той же растянутой цепочкой, что и вчера. Как много изменилось за одни лишь сутки, и как во многом совпадало! В арьергарде я вошёл вчера в бой на этих холмах, и так же, как и вчера, под обстрелом, и в арьергарде покидал их - точно в такой же полдень, когда так ярко светит солнце... Белые шапки разрывов, перемешиваясь с дымом пожаров, словно кучевые облака, ещё висели над чёрно-жёлтыми холмами, и только назойливого цвиканья пуль уже не было слышно.
Так начался наш отход.
***
Как тяжёл может быть, оказывается умирающий человек! Сашик едва стонет в забытьи между жизнью и смертью. А мы - и те, которые несли его, сменяя друг друга, и те, кто был рядом - ничем не могли помочь ему в этом пустынном месте.
От страшного перенапряжения цепенеет мозг, не успевая осмыслить происходящее. Я иду, шатаясь, словно в бреду... Вот, над Сашиком наклоняется отыскавшийся, наконец, медбрат Ованес: прямо на ходу делает ему какой-то укол. Откуда-то берутся санитарные носилки: теперь нести Сашика гораздо удобнее...
Мы поравнялись с другой группой, которая тащила на носилках в угрюмом молчании наглухо застёгнутый молнией прорезиненный тюк. Я содрогаюсь, узнав, что в нём - Пончо, убитый наповал добродушный толстяк Пончо, неповоротливый ереванский увалень, не успевший, как и Сашик, вовремя увернуться от смертоносного осколка... Невозможно, немыслимо было представить его - жизнерадостного, вечно подшучивающего в этом тесном глухом погребальном мешке...
Уже после, я краем глаза увидел другие два тюка, подобных этому тюка. Побоялся спросить - кто в них. Может, кто-то из близких? - Арно, Лёва, Борис, которых я не видел всё это время? Но в них - наши бакинцы: Рома-шахматист, и Беник, бывший когда-то, как он мне рассказывал, инженером по аэронавигационному оборудованию в аэропорту Бина... Ещё недели три назад, когда мы вместе были на ночном дежурстве на нашем лагерном посту, он чинил мне часы, рассказывая о своей семье. И вот, теперь его уже нет...
И снова гнев, отчаяние, горечь с новой силой овладевают мной - за что? За что, под жестоким артобстрелом погибли сегодня ребята? За этот мучительный, ведущий назад, в отступление, путь?! Но, разве легче было бы на душе, если бы знали мы тогда, что эти потери и старания оправданы.
...Вот и ещё одни носилки. На них неподвижно, закрыв глаза, лежит...Лёва. Что с ним - ранен, убит? К счастью, нет: лишь потерял сознание, обессилев вконец. Оставляю умирающего Сашика на попечение сменивших меня ребят - больше мне уже не суждено будет увидеть его - и берусь за рукоять Лёвиных носилок.
Час ли прошёл, два, пять? Разум не воспринимает уже ни времени, ни пространства, ни всего происходящего...Как случилось, что я оставил Лёву и отстал?.. Ах, да, это из-за Эрнеста с "Эльчибеем", попавшихся мне на пути.
В каждом отряде - что ж! - бывает свой заштатный, классический придурок. Был такой и у нас. Когда мы, атакуя в учебном штурме Качал-сар, тренировались в стрельбе лёжа и с колена, он умудрился выстрелить, приложив автоматный приклад к левому плечу и зажмурив правый глаз. При этом он чудом не влепил пулю в стоявшего в отдалении нашего инструктора. Худой, долговязый, с рыжеватой щетиной и узковатой бородкой, да и всем своим диковато-дурацким видом действительно чем-то напоминающий бывшего президента Азербайджана, он на полном серьёзе отвечал на часто задаваемый нами вопрос - что он будет делать, если попадёт к азерам в плен? "Я им скажу, что я - Эльчибей!" - гордо провозглашал он, и мы все покатывались от смеха...
Сейчас же нам - пулемётчику Эрнесту, мне и ещё двум другим - было не до смеха. Ещё в разгар боя, он получил контузию в висок от срикошетированного по касательной то ли пули, то ли просто камешка, и, очевидно, окончательно спятил на нашу голову. Но не бросать же было этого Дуремара на потеху азерам, которые уже, возможно, шли за нами по пятам! Уж они-то его за Эльчибея точно не приняли бы! Хуже всего было то, что он не давал нам идти быстро, то и дело задерживаясь по всякому поводу и без повода так, что даже вчетвером нам было трудно его тащить. Тогда Длинный, кудлатый Эрнест, ругаясь на чём свет стоит, шпынял его в загривок прикладом, каждый раз клятвенно обещая совершить по отношению к нему одно из тягчайших уголовных и сексуально-противоестественных преступлений - и в бараньих отупевших глазах "Эльчибея" появлялись признаки какого-то осмысления. Так было, и когда мы поравнялись с развалинами исторической Гюлистанской крепости. "Эльчибей", спокойно усевшись на камень, заявил, что дальше не пойдёт, потому, что ему здесь нравится. Когда же мы подошли к реке - довольно-таки широкой, но неглубокой - он наотрез, как и все сумасшедшие отказался войти в воду. "Цепляясь" за нас, он утробным голосом ревел по-ослиному, с его лица не сходило идиотское выражение.
Когда стемнело, и апрельский день покатился к концу, дорога пошла вверх - ровная, утоптанная - и невыносимая. Ноги отказывались идти, рассудок затуманился, горечь желудочной желчи сжигала внутренности - то была предельная черта, которой достигает человек в перенапряжении своих сил и возможностей. Одни раньше, как Лёва и "Эльчибей", другие - позже. Похоже, к своей запредельной черте подходил и я...
И всё же мой оцепеневший разум вздрогнул и встрепенулся, когда я разглядел в наступивших сумерках лежавшего в канаве у дороги ... Лёву. Я попытался приподнять его, недоумея, как он здесь оказался, когда он должен был быть где-то там, впереди, на носилках. Вдруг рядом с нами оказался Борис - невредимый, но тоже дико ослабевший. И мы, уже втроём, поддерживая друг друга, побрели дальше.
Уже позже, когда Лёва, немного отдышавшись, пришёл в себя, и смог рассказать, что он сам, без какого-либо принуждения, добровольно сполз с носилок, потому что их не хватало для раненых. Он был уверен, что его друзья из "нашей семёрки" подберут его.
Ему становилось всё хуже и хуже: корчи и судороги сменялись обмороками, переходящими в беспамятство, и тогда он буквально обвисал мешком на наших подставленных под его руки плечах. Начатое Чернобылем довершил Геташен: Лёва просил не мучать его, и бросить его тут, на дороге, на что мы с Борисом отвечали то руганью, то уговорами с увещеваниями пополам. Потом, и я, и Борис и Лёва не раз повторяли, что мы не выжили бы все трое друг без друга.
Не выжили бы мы и без Мерсиды и разведчика Мгера.
Мерсида... Откуда брала силы эта рыжеволосая женщина, чтобы помогать каждому из обессилевших и упавших. Она просто оказывалась рядом, мягко увещевая, уговаривая потерпеть немного - скоро придём домой, и отдохнём, - и поддерживая за плечи, вела по подъёму. Поднимала она и Лёву, и меня, закидывая на спину себе наши автоматы, чтобы хоть ещё как-то облегчить наше состояние, и тогда, глядя на неё, каждый из нас начинал ощущать себя по-новому мужчиной.
Мгер же буквально гнал нас вперёд силой, чуть ли не избивая прикладом, и ругаясь последними словами так, что давно потухшая в душе ярость начинала заново искриться, грозя в ответ оружием. Но он, не обращая на это внимания, всё гнал и гнал нас вперёд, уводя нас от опасности.
Было совсем уже темно - холодная позрачно-звёздная ночь скрыла очертания гор. Мы шли втроём, не имея понятия, где находимся и насколько оторвались от своих, но как-то неуловимо чувствовалось приближение знакомых мест. Лёва продолжал ложиться на лёд и просить, чтобы мы его оставили, мы продолжали его поднимать, ничему не удивляясь. Не удивляясь, что Борис, оказывается, ходит по мерзлоте в рваных носках без сапог, неизвестно где потеряв их.
Но вот и подбитый трактор - наш погранично-межевой знак, и горевший в закутке костёр постовиков! Увязая в снегу мы подходим к ним, они смотрят на нас с жалостью и ужасом. Уже в пятом часу утра, все трое мы буквально скатились вниз по лесистому склону ущелья прямо на крышу нашего блиндажа. Все, кто был в нём - Арно, Вадик, Жора - кинулись к нам, плача от радости. Плакал и я, не чаявший их увидеть живыми. И сон, тяжёлый, как дурманящий наркотик, навалился на очугуневшее сознание.
Серое хмурое утро принесло горькое известие: на операционном столе умер Сашик. Комбат Шура, посеревший и постаревший за одну ночь, тем же утром построил нас - для чего, куда?! ТУДА, ОТКУДА МЫ ВЕРНУЛИСЬ! На ту территорию, которую сами того не ведая освободили из-под власти азеров!
Да, так оно и было на самом деле. Вся утеренная нами ещё с декабря прошлого года территория, с бывшей базовой стоянкой нашего лагеря, - вернулась обратно! Не снежные вершины Мровдага, а куполообразные холмы Гёк-тепе становились отныне нашей границей и опорой, а это значит, что всё было не напрасно!
И уже шагая снова с друзьями, по всё той же дороге, я, как бы заново прокручивал в памяти детали военной операции.
Нанесли ли мы урон врагу огневым ударов своих ПТУРСов?
Вне всякого сомнения. И, быть может, гораздо больший, нежели наши потери.
Отступили ли мы так, что не предоставили врагу реализовать своё превосходство над нами, перекрыв нам путь отхода?
Да, мы именно так и отступили.
Сумели ли мы покинуть поле боя не разгромленными до максимальных потерь в живой силе, и не оставив врагу своих убитых и раненых?
Да, сумели. И души наших погибших друзей могли быть спокойны: мы возвращались на ту землю, за которую они заплатили своими жизнями.
Возвращались!
Вместо эпилога
Уже сидя на голубых холмах Гек-тепе, мы узнали, что отчасти, благодаря нашему дерзкому, обманному маневру на Геташен, вынудившего врага оттянуть туда свои силы, отряду Манвела удалось взять Талиш - самую крайнюю населённую точку Северного Карабаха. Развивая успех, его бойцы спустя некоторое время с боем заняли село Мадахис - ключевой пункт части Равнинного Карабаха, по сути завершая победоносное освобождение Мардакертского района за считанные дни до заключения договора о временном - по сей день - перемирии.
Так возвращался желанный мир на многострадальную землю древнего Арцаха...
![1981, служба в СА [Гукасян Сергей]](/img/g/gukasjan_s/getashen/serg-army.jpg)
