На другой день после начала Великой Отечественной войны мой дед, Семён Иванович Горбачёв, сообщил домашним, что его отправляют на фронт. Через много лет, рассказывая об этом, бабушка моя, Зоя Антоновна, всегда плакала: "Я как услышала от Семёна такое - в истерику впала. Кричу ему, что военкомат напутал что-то. Не могут кормильца восьмерых детей под пули посылать! Хотела к военкому бежать, разбираться..."
Но Семён Иванович жену от разборок удержал. Долго-долго сжимал запястья её рук и объяснял, что военкомат ошибок не допускает, и уж если на передовой без Горбачёва не обойтись - значит, надо собираться. "И нечего соль разводить! Думай лучше, как детей поднимать", - говорил он и нежно, и твёрдо.
Горбачёвы жили тогда в Сталинске (теперь это Новокузнецк). Молодой город, воспетый Маяковским, был развит не только экономически, но и социально. Как вспоминала бабушка Зоя, "на каждом углу стояли фотомастерские". В одну из них и пришёл зА день до отправки на фронт Семён Иванович. Он будто чувствовал, что в Сталинск уже не вернётся, и хотел оставить после себя хотя бы фотографию...
Снимок тот через несколько дней забрала Зоя Антоновна, и поставила его в барачной квартирке на комод - аккурат под старую икону, в надежде, что такое соседство поможет Семёну выжить в далёких боях. Верующей она себя не считала, но, как признавалась на склоне лет, каждое утро, и каждый вечер обращалась к образу Богородицы с мольбой о защите супруга от вражеской пули.
Шли месяц за месяцем.
Зоя Антоновна, много лет исполнявшая роль домохозяйки, устроилась на завод, выпускавший патроны. Работала по двенадцать часов, получая пятьсот граммов хлеба на дневную карту. Ещё по двести пятьдесят граммов полагалось ей на каждого ребёнка. Старшему из них - Людмиле - в 41-м было одиннадцать лет. Младшему - Наденьке - исполнилось только два года.
Понятно, что семья голодала. И очень скоро почти всё имущество, которым она владела, перекочевало на базар.
А в начале осени1942-го произошло страшное. На юных Горбачёвых обрушалась некая болезнь. Ребятишки, слабые от недоедания, стали для неё лёгкой добычей. За неполные две недели пятеро детей умерло... Едва не погибла и Лиля Горбачёва. Девятилетняя девочка больше двух месяцев не вставала с постели. Её выходили старшие сёстры - Нина и Люся. А повернись всё иначе - не было бы сейчас меня. Потому что спасённая Лиля стала, спустя годы, моей мамой...
Зоя Антоновна сообщила о смерти детей мужу. И в ответном письме Семён Иванович написал ей: "После такого известия жить не хочется". А в конце послания буквально вырезал пером по бумаге: "Если что - троих детей ты сама вырастишь". Он как бы что-то для себя решил, на что-то себя нацелил. И бабушка до последних дней своих не могла простить себя за ту жуткую правду, которую обрушила на супруга. Она считала, что, не знай он о семейной трагедии, то, может быть, и поостерёгся бы там, на фронте; постарался бы сохранить себя для ребятишек.
Но случилось то, чего не поправить. В ноябре 1942-го почтальон принёс Горбачёвым казённый конверт, в котором сообщалось, что во время одного из боёв Семён Иванович пропал без вести. Подробностей не было.
Когда потрясение от этого известия улеглось, Зоя Антоновна для себя решила: "Пропал - не значит, что убит. Сёмушка, может, сейчас в госпитале, без сознания лежит, назваться не в силах".
Так она утешала себя многие годы. И после войны, когда надежды тысяч женщин на возвращение мужей угасли - она всё ждала, надеялась... И никогда фотография Семёна Ивановича, запечатлевшая его за день до отъезда на фронт, не знала траурной каёмки.
В конце 40-х семья Горбачёвых переехала в Прокопьевск. Новые соседи с большим сочувствием отнеслись к той беспросветной бедности, в которой она пребывала. Кто-то из них и убедил Зою Антоновну хлопотать о назначении для неё пенсии, которая, вроде бы, полагалась за потерю кормильца. И бабушка пошла в военкомат, где её просветили насчёт того, что пенсии назначаются только вдовам погибших. Что же до без вести пропавших, то... "Возможно ведь всякое!" - сказал Зое Антоновне чиновник в погонах. "Может, супруг ваш перебежал к фашистам, и сейчас в Англии-Америке живёт? Пособие вам не положено!"
На том все хлопоты и закончилось. Но - странное дело! - какой-то обиды на военкомат и законы тех лет бабушка не держала. Наоборот: полученная "отповедь" укрепила её веру в то, что Семён Иванович действительно мог остаться в живых, и, рано или поздно, даст о себе знать. С этой верой она и жила год за годом. Жила, и не помышляла о повторном замужестве, хотя предложения на сей счёт делались ей многократно.
А фотоснимок Семёна Горбачёва, на котором деду моему всего тридцать два года, я помню с тех пор, как только вообще начал что-то запоминать. Снимок этот, вставленный в картонную рамку-вкладыш, занимал самое видном месте в прокопьевской коммуналке, где я провёл первые семь лет своей жизни. Он стоял на стареньком комоде, под той же иконой, которая должна была оберегать моего деда от гибели на поле брани.
Сейчас эта фотография открывает мой семейный альбом. И с годами я всё чаще смотрю на неё, по-особому внимательно вглядываясь в глаза Семёна Ивановича. Великую грусть замечаю я в них, и что-то сродни пророческому сожалению о том, что произойдёт после его отъезда на фронт. Этими глазами мой дед как бы говорит "Прости-прощай!" всем тем, в чьих жилах течёт его кровь.
Тем, кто до сих пор не может найти его последнее пристанище...