Аннотация: вопиющее безобразие никогда не перестает
the sight of Joan of Arc upon hay, extorting me out into the greater and further beyond, unexplorable, impenetrable, over and out until i can see myself blinking, hear myself talking, watch myself drooling looming over the big black bed meant for more than only two of us. his stranded locks of flaxen hair born to catch and keep neon glowing change color along with the street signs outside flashing and melting from blue to red and backwards, reflecting into my bottomless beyond, playing tricks with my poor eyesight. he seems to keep talking or maybe it is me who's talking for both of us, or maybe there is no difference between the objects made of flesh on the bed, or maybe the only thing talking here is my inevitable disgust for definitions. restricting variables should be considered a sin and treated accordingly. punished with execution. electrocution. endless streams of darkness flow whirling around sucking on the treacly neon from the tubes which is dripping calm and shiny from and into beyond. i'd like to ask if you've ever considered things you keep stuffing my poor salty heart with, can you even imagine the priority these soft messy strokes of flaxen take in my system
- ye sniffin'? sniffin' again, eh? thought we were gonna catch a nap at last instead of wasting it so aimlessly, but nah, the goddamn mexican is here to dominate and demonize i guess.
- sure i am. the less i sleep the more i memorize. the more i can dwell on after you steal the source from me, - can hear myself saying, silently cursing - since when have i acquired such a sickly honesty, i wonder. since you've stolen my body or since you've dazzled my mind
все равно что оторвать с корнем нечто, отпочковавшееся не до конца. позавчера мы строили в его очередной квартире домик-на-дереве без домика и без дерева. он мне сказал что это блиндаж а я ему что дот на самом же деле это был лишь обычный шалаш из пары швабр, большого пледа и светильника, куча свитеров на полу заместо матраса которые я безмолвно проклинал вслед за нашей поспешностью когда их грубые складки врезались в спину и грудь и шерсть растирала в кровь мою кожу пока мы там ебались и мне бесконечно дико отмечать это слово рядом со словом мы в состав которого входит я, ведь я же последний человек на земле которого кому-то может прийти в голову вот так применять, в безумную голову чего только порой не приходит, в твою светлую голову, он показывал мне светильник из материала похожего на кремовый рахат-лукум или кварц - говорил, какая-то смола, стоит чертовски дорого, тепло излучает чертовски уютное. может и уютное, но уж точно не такое головокружительное как ты сам. которое производит во мне раскол отбирая у меня контроль над собой и всякую волю. он снова стаскивает с меня очки, нацепляет на собственный курносый нос - так странно теперь я вижу в силуэте его белого шума с проводкой ало-рыжего тепла до безумия обыденные фрагменты лица с глазами будто в чьем-то невежественном фотоколлаже и инверсия обычного для таких случаев сценария пугает меня сильнее всего. в других случаях, you see, когда двое давно не виделись они обычно переходят от страсти к нежности, от нее к страсти, от нее к жестокости \ а не от жестокости к жестокости и страсти и жестокости и нежности в тупик которой я упираюсь безвыходно которая меня совершенно обезоруживает и все дыхание ворует словно какие молочные бусики в глотке когда я лежу а он лишь слегка едва заметно покусывает меня в спину и говорит красивый какой красивый и сколько бы раз я это ни слышал внутри у меня все реагирует тем же что называется словом тоска когда все внутри съеживается словно краска при пожаре и слущивается и я затаиваюсь от невозможности решить что с этим делать и становлюсь послушно-строптив податливо-упрям как кататоник когда он целует меня в лицо щекочет зубами кадык лижет в губы и говорит я хочу тебя сожрать и я не справляюсь с дыханием и говорю пожалуйста сколько угодно а он отвечает я не шучу и глубже засовывает в меня средний палец костяшкой большого упираясь под яйца и я повторяю сколько угодно пожалуйста сколько угодно пожалуйста только пожалуйста-пожалуйста перестань меня трогать а он отвечает я не [трогаю] тебя просто [готовлю] говорит начну с ушек пожалуй они такие нежные и чуткие и кусает меня за уши лязгая зубами по штангам и серьгам и я хочу ответить что я в таком случае начну с твоего живота с той самой границы под которой угадывается диафрагма где ребра обрамляют верхний пресс кожа у него там нежная молочная с венозной примесью совсем лилейная и мышцы такие легкие и крепкие тянуть их зубами будет столь приятно что челюсти сводит стоит только об этом подумать я хочу это ответить но не могу потому что слишком стыдно говорить задыхаясь когда он добавляет указательный и поворачивает их у меня внутри терпеливо пробуждает во мне машину для услаждения лихорадочную и безустанную он любит когда я веду себя смирно любит когда срываюсь с цепи мои очки падают у него с носа когда он целует меня взасос перегибаясь из-за плеча грызет мой язык дразнится пересчитывает мои зубы своим, тянет за голову выворачивая мой хребет под излюбленным углом и в очередной раз как будто случайно задевает предплечьем мой стоящий ствол отчего вся кожа у меня кажется зудит с изнанки ее хочется снять и поскорее натянуть на все то на что он любит меня натягивать хочется откусить ему пальцы и язык и хуй и нос и уши и высосать глаза и весь наш прекрасный шалаш его кишками увешать и мозгами его обмазаться и кости обсосать и я сильнее выгибаю спину выкручиваю шею подаваясь навстречу его пальцам и сжимаю зубами его язык лишь чуть-чуть чтобы ощутить во рту вкус крови и сделать ему больно и его это заводит судя по тому сколь поспешно он вгрызается из мести мне в рот и в скулу и под ухо и говорит детка детка хватая меня за волосы тыча носом в шерстяную ткань импровизированной подстилки берет меня за бедро над коленом и тянет вверх раздвигая ноги он любит когда я веду себя тихо любит когда я веду себя громко больше всего любит когда не знает наперед как я буду себя вести и я жмусь к нему подстилаясь стискиваю внутри его пальцы пока они не выскальзывают чувствую между лопатками как он дышит жарко и громко высовывает язык и касается моей кожи лижет длинным трепетным мазком от этого сцена вместе с моим сердцем замирает на секунду стоп-кадром в котором царит кромешный саспенс перед тем как в меня втиснется врежется вжарится это его благородное раскаленное орудие и запустит в очередной раз все мои ублюдочные дефективные шестеренки этот момент наматывается на бобину памяти непрерывно там воспроизводится по кругу like a gif и нежность похожа на опиум на янтарную смолу на туман в голове она не перестает быть мучительной и нежданной пожалуй это-то пугает меня сильнее всего
> эх годнота но мы все проебали
очень много бил людей кулаком по лицу до тех пор пока не отбил себе все нервы и теперь вместо всех жидкостей внутри и вокруг одна сплошная черная жижа которая символизирует мортидо в целом отвращение в частности и в кране и в унитазе и в море и в реках и в небесах и на уране и в венах черная жижа помогите я стесняюсь черной жижи не могу продолжать вещание получается только нескладное бульканье и кромешный беспросветный. я имел в виду нептун. посмертные тренды и загробные бренды и крупицы клочки информации в стылом дымчатом воздухе поутру я лежу в кровати влюблен в свой конвектор слушаю его монотонную мантру трансформаторной будки и пытаюсь понять кто придумал просыпаться и нахуя вообще просыпаться в ад повторений фальшивых гримас намеренных искажений лож ложь разврат раздрай раздрызг разгрызть грубые сахарные пальчики кончики и где-то там по другую сторону плоской планеты через десять тысяч земных шаров он задумчиво сидит на краю холодно следя за течением времени словно мраморный словно статуя поднимаясь над собою наблюдает вариантность нескончаемый психоделический ковер фрактальный узор на крылышках блядской бабочки и стекла плавятся и текут чернея к моим ногам в бензиновом отливе я угадываю нефть только спичку поднеси я забыл зачем все эти вещи меня стесняют прикосновения нефти к коже меня стесняют когда весь мир вокруг превращается в тонкую мембрану между нефтью и нефтью тушью и тушью смолой и смолой десять тысяч репликаций отражения в отражение никогда не дадут покоя до тех пор пока ты так трезв трезвость и осмысление словно стена за спиной так что бежать больше некуда и помянутое безразличие безраздельно владеет мной с незапамятных времен когда я забыл о существовании часов и нужд и просто сидел там мне было двенадцать и под землей позабыв о часах выпадаешь из времени туда же где торчит в своей кататонии он только все узоры вокруг я проебал потому что незачем было и дело даже не в капитуляции и не в go with the flow cos there is no flow to go with и весь этот структурный гель перестает течь когда заполняет доверху все останавливается /this is just a passing phase one of my bad days/
a fancy way to pass: соорудить петлю из высоковольтного кабеля пролегающего над мостом через оживленную автостраду. даже если не убьет током обязательно сломает шею, если не сломает шею разобьет в лепешку если не разобьет в лепешку еще остаются автомобили я люблю страховаться и все планировать заранее но право же мысль посетившая меня сегодня потешна до крайности о том что а вдруг представляешь все это не выдумки и нам с тобой удастся свидеться, может статься, люди после смерти сортируются по способу которым умерли, если бы мы оба умерли одним способом, может быть, нам удалось бы свидеться, па/ помехи крошат мне все картинки и так всегда было на это зыбучее месиво статики полагаться нельзя оно подобно мерцбау информационным трясинам цифровому кашлю бензиновым потекам по промокшей фотобумаге и в конце концов голоса звуки запахи осязание параллельные потоки никогда не стыкуются сколько бы ты ни пытался распробовать сколько раз я пытался распробовать сколько раз я пытался умереть тем же способом сколько раз я пытался я не считал нервы в пальцах можно отбить в итоге только лишив себя опоры можно отбить ебало рассудок но то место где больно быть отвратительным отбить нечем и осознавать себя при контакте с чем угодно вокруг никогда не перестает быть больно отвращение неизменно самая стабильная величина о которой умолчали современные физики быть отвратительным - как работа за которую мне не платили, i never asked for this, бесконечная очередь плевков в гордость, давать кому-либо отведать твоей отвратительности, что может быть утомительнее, inner demons, приходишь и садишься и сидишь весь день сверлишь взглядом иногда насквозь просверливаешь и они ломаются и исповедуются в ужасе словно делают вклад в черный ящик огромный и кованый свинцовый черный ящик на колесиках туда сюда по коридорам в которых едва умещается это не гроб, это куб, оттого непонятно даже, когда лежишь, когда стоишь, один хуй, когда лицом, когда спиной, я обречен на это смотреть неотрывно пялиться в суть и все эти ссаные атрибуты все паршивые предикаты я вертел на хую с эйфелеву башню размером все эти ебучие попытки ненавижу, бензин не горит потому что это никакой и не бензин и его больше нет там где было так много еще полчаса назад но мне не привыкать
означенная клаустрофобия относится на счет этого заваренного цельнолитого ящика чка из которого выхода нет как ни верти многотонная тяжесть размазывает внутри по стенкам пришибает намертво если бы намертво если бы мне все-таки удалось оттуда слинять и с тобой свидеться зуб даю ты не устоял бы перед желанием съездить мне хорошенько по роже я бы на твоем месте с величайшим наслаждением съездил бы по роже этого joke of a spawn за все искушения перед которыми я не устоял в конце концов ты был из тех ребят которые не обрадовались бы обнаружив на месте сына невнятного пидора да и я не удержался бы от соблазна съездить тебе хорошенько по роже за то что ты воспрепятствовал ее интуитивному позыву избавиться от этого joke of a specimen еще пока ящичек был совсем мал & easy to handle мы бы здорово подрались я богом клянусь иногда мне кажется что я до сих пор там сижу в ожидании вроде хатико безвременном и беззвучном там крылся определенный комфорт все задачи были ясны когда я сидел под дверью и когда раздался звонок я возможно открыл быстрее чем аммо успела опустить руку и когда эшли обернулась на уроке литературы и попросила один из наших учебников потому что забыла свой дома и соседку по парте забыла дома и низкий придушенный звук ее голоса оттенялся легкой хрипотцой и ягодными леденцами он оглушил меня своей близостью и я даже не сразу понял что это происходит не в моем воображении а когда понял что она глядит на меня и смотрит как я на нее смотрю и видит это отвратительное создание в котором я так крепко увяз никаких вариантов вообще не осталось и настал полнейший ступор словно в руке у меня стакан до краев полный отвращения который того и гляди переполнится и опрокинется от малейшего выдоха так что в конечном счете книжку ей дала аммо сообщив впоследствии что с такими замашками на месте эшли нетрудно было бы предположить что я питаю к ней большую неприязнь и даже смотреть на нее не хочу не то что разговаривать и полковник конечно высмеивает невнятного пидора и говорит что его-то папаша даже ничего бы и не заметил говорит даже если бы я тебя домой привел вместо очередной телки он бы и тогда ничего не заметил решил бы возможно что ты и есть очередная телка просто очень больших размеров а мамаша та бы конечно вскричала что его злодейский желтый глаз антихриста отметка и мы бы славно повеселились я гарантирую. мы так уже веселились парень я и все родители которых я когда-либо встречал сколько себя помню даже этот деспотичный ублюдок смел мне выражать недовольство тем как я порчу его доч облучая ее своим присутствием он сказал только ПОСМЕЙ но мне было всего тринадцать лет не встать и умереть мокрые сны терзали мое отвращение каждый день их содержание было диаметрально противоположным этому его предположению так что я даже не понял о чем речь понял только что не зря мамаша аммо бросила ее папашу и сбежала в панике позабыв прихватить с собой свое чадо
где-нибудь в темной-претемной пещере в белой-пребелой метели и подо льдом под землей под травой обрету я в тебе свое каленое льняное утешенье когда замру подавившись кровью твоей и мясом где-то посреди потустороннего шума твоей красочной черно-белой статики где-то высоко над землей кто-то отворачивается лицом в батарею лицом в батальон где-то кто-то истекает кровью и рисует ею фальшивые брови где-то кто-то тщетно искал в себе очередные слюни чтобы распустить но похоже цистерна пересохла и there is no end to the night двойной уроборос из павиана и ягуара которые безумно и безустанно пожирают друг друга захлебываясь от страсти капельки собачьего кайфа вытекают изо рта сладкими розовыми сосульками и обламываются с хрустальным звоном в небытие и я запираюсь в гробу и открываю в нем потайной ход в непроглядную ночь для которой родился и оснащен и нимфы летающих насекомых с золотистыми прожилками на прозрачных крылышках шелестят и хрустят под ногами крокодилы кричат голосами полоумного проповедника из миссии в волшебной стране элегантных конфедератов там имбирные реки титановой крови хлещут из ее потустороннего акульего носа мне в ноздри и выплескиваются с языка на ходу леденея превращаясь в рубиновые драже моей ублюдочной никому нахуй не нужной страсти осколки которой шелестят и хрустят под ногами когда нимфы лезут из шкуры прочь в жирных летучих имаго они живут один день рычат словно шлюхи падают вместе с осенними листьями шелестят и хрустят под ботинком под финкой как печень скота
- Случись мне когда-нибудь завоевать мир, и я немедленно издал бы указ, под страхом смерти запрещающий осуждать равнодушие, так как многовековая практика показала, что порицание оного не приводит к избавлению от равнодушия, но лишь наоборот, к пустой трате огромного количества сил на попытки скрыть его от посторонних глаз, как-нибудь замаскировать, сымитировать ожидаемую в той или иной ситуации реакцию во избежание порицания. Набор имитируемых реакций наследуется веками, переходя из поколения в поколение, с каждой новой волной шлифуясь, словно галька, отчего у суррогатных моделей сглаживаются острые углы, маски усредняются, их общий знаменатель ужесточается, реакция порицания входит в набор и диктует всему паттерну беспросветную цикличность, и в конечном счете отступником провозглашается всякий, кому хватает смелости равнодушия не скрывать. Чтобы на это решиться, нужно быть готовым на пожизненное изгнание в одиночество, и это парадоксально, учитывая что под равнодушием я не подразумеваю в данном случае безразличия, а только лишь отсутствие моментального отторжения, каковое входит в полный пакет хороших манер в цивилизованном мире вполне легально, в то время как имеет природу сродни ксенофобии или любой другой фобии, и направлено на демонстрацию растождествления реагирующего с объектом реакции, будь то реакция удивления, отвращения, страха и так далее. Отъявленное равнодушие как протест против узаконенного лицемерия, в свою очередь, не имеет ничего общего с равнодушием тотальным, напротив, встреча с чужими реакциями под таким соусом располагает к доверию, и это не менее парадоксально, а парадоксы для меня неполезны, они и есть тревожные признаки, это ли не парадоксально, что при своей ненависти к рутине и всем прочим ловушкам вроде характера или привычек я расположен к увязанию в паразитных связях, когда сталкиваюсь с кромешной неопределенностью. Бесцельно рисковать жизнью так приятно как раз потому, что из раза в раз приводит к развязке, в которой тебе отвечают да или нет, исчерпывающе и очень просто, даже проще, чем с сексом или едой. В неизменном отсутствии катарсиса этого рода ничего приятного нет, как по мне, я только из раза в раз злюсь, сталкиваясь с невозможностью определить конечные значения твоих бесценных переменных, и это забавно, ведь я привык иметь дело с контейнерами, никогда не вникая в детали, как по роду деятельности, так и лично, после того как присвоил кое-что, что мне не предназначалось. И здесь мы приходим к очередному парадоксу, парадоксу номер четыре, ведь бесценные переменные так бесят меня потому, что не имея возможности что-либо определить, не можешь его присвоить, но от посредственной конечности присвоенных вещей хочется только бежать, как от огня, в поисках новых вещей, чтобы присвоить, и вот она, готовая формула так называемой пассионарности легендарных завоевателей, и вот оно, фатальное стечение обстоятельств, в котором никогда не можешь расслабиться, даже отключаясь, чтобы не угодить в петлю рекурсивного пожирания собственного хвоста в попытках угнаться за бесконечностью. Не можешь расслабиться или выйти из дурацкой игрули в нестабильность, для этого я слишком сильно люблю войну, у меня уже черте сколько лет нет ничего, кроме абстрактной войны, пожизненно сменяющей лица и формы, и будучи заключена в одном человеке она вызывает скорее зависимость, чем привязанность, нечто удивительно асексуальное, как ни странно для меня, хотя я, конечно же, делаю это из раза в раз, иногда для того, чтобы тебя не убить и тем самым избавиться от пушечного ядра твоего существования, иногда для того, чтобы напомнить о своем присутствии, или чтобы быть ближе, или чтобы самоутвердиться как top dog, или в попытках сбежать в вакуум из окружающей тесноты. Само по себе наличие зависимости является константой, от которой меня воротит, и я не могу не поскальзываться на собственной амбивалентности в ебучую растерянность, из которой нарождаются буйные заросли паразитных связей, мой диагноз ничуть не сложен, точно такая же дизайнерская прихоть в медиаторной картине, как и бессчетное количество прочих диагнозов. Когда-то давно они пытались электрифицировать экзорцизм и свято верили, что током из человека можно изгнать демонов, и моя одержимая мать оказалась совершенно глуха к моим воплям о том, что синаптические связи в мозгу - вполне осязаемая, научная, сугубо физическая штука, что паттерны поведения являются контейнерами с реакциями, которые в свою очередь обусловлены наборами тех же самых синаптических связей, что вещи можно называть необратимыми только в тех случаях, когда разрушен строительный материал для их изменения, что любую клиническую картину можно вызвать искусственно, химически подкрутив в системе винтики, сколь бы здоровой эта система ни была изначально, нет, сэр, при всем уважении, боюсь, она даже не поняла, о чем идет речь и пришла к выводу, что частые визиты в больничную библиотеку не приносят мне добра. Я был тогда мал и глуп и не осознавал заведомую провальность попыток обрисовать безумному механизмы безумия, и вот, пожалуйста, винтики в моей несущей конструкции позволяют каждому хоть сколько-нибудь неоднозначному понятию обрастать таким количеством потенциальных связей, что трудно порой устоять перед соблазном эти связи провести и получить картины совершенно фантасмагорические, и для того, чтобы с этим справляться, так или иначе приходится копать глубоко, и все эти рекурсивные парадоксы, о которых идет речь, представляют собой такую топь, что даже для того, чтобы все это сейчас высказать и не съехать в очередную охуительную историю про механизацию бутылок из-под шампанского, мне приходится прибегать к великому множеству богомерзких устойчивых оборотов, которые делают мою речь подобной треклятой частично исчерпывающей статье. Будешь смеяться - хотя нет, не будешь - но именно этому таланту я обязан многочисленными комплиментами в адрес моих выдающихся ораторских способностей. Эти ублюдки просто не могут совладать со своей Aufmerkanzzeitspanne и перестают следить за основной мыслью на такой сварочной дискотеке, так что в итоге решают, что лучше не ввязываться и заведомо признать поражение. Бессознательное же, как тебе, по счастью, известно, способно воспринять куда больше месседжей, чем содержится в словах и распознается корой, так что на ежедневной основе такая тактика идеально подходит для введения подопечных в боевой транс. Тебе-то это, конечно, ни к чему, так как ни о каких подопечных ты можешь даже и не мечтать, пока я жив, так что нахер это все, я устал от него неисчислимое количество световых лет назад, давай-ка лучше расскажу тебе какую-нибудь очередную баечку, очередной продукт хорового пения сварочных аппаратов, ты ведь любишь сварочные аппараты и баечки, рваные провода и функциональные уравнения, да?
и я киваю, конечно же, молча, держа за зубами свой ядовитый язык, проглатывая свои аргументы, потому что комната вокруг нас заполнена майским утром, призрачно посмертным, хрустально запредельным, сотканным из одних лучей в чистом виде, так что вздохнуть боишься лишний раз, чтобы ничего не замутить. таким его делает само присутствие полковника, который сидит в кровати надо мной голый, растрепанный и ослепительный, курит и оперирует понятиями, не слишком свойственными человеку, который только что проснулся, и это меня удивляет, разумеется, как и тот факт, что он вообще способен оперировать этими понятиями. ведь кто, как не я, только пару недель назад выступал в качестве посла к потенциальным спонсорам какого-то очередного ебанутого проекта и разглагольствовал там о том, сколь варварски прост наш сомнительный главарь и как он неспособен руководствоваться ничем, кроме инстинктов. не то, чтобы я всерьез так считал; не то, чтобы я знал хоть что-нибудь о содержании самого проекта; не то, чтобы это хоть как-то меня волновало. что-то он там строит со своими миньонами, мне-то что. меня куда сильнее занимает волшебство присутствия, которое словно реагирует со средой, меняя показатели, заставляя меня с трепетом ловить на языке особый запах сочной травы и расцветающих каштанов, следить за тем, как тень от антенны с соседнего дома рисует на стене восклицательный знак в платиновом обрамлении солнечного света. приятно и неприятно, бесит невыносимо, я ведь не выношу солнечный свет, я не предназначен для него и не приспособлен, всякая встреча с ним надолго выжигает сетчатку и мозг, я не выношу переживаний, которые не могу испытать и пережить, синаптические связи для этого давно вырваны с корнями, и можно теперь только холодно взирать на то, как мое тело и все прочее, что принадлежит мне, но мной не является, собирает на себя и аккумулирует опыт, будто солнечная батарея для питания паразитного ядра. поэтому надолго мои аргументы и остальной яд в желудке не удержатся.
- одна женщина родила младенца и назвала его Оскар. она это сделала специально для того, чтобы можно было шутить в разговоре с подругами, что наконец-то спустя все эти годы упорных усилий ей удалось урвать Оскара. она его очень любила и заботилась о нем, но в один прекрасный день пошла на реку, а Оскара положила в жестяную корзину, при помощи которой женщины этого селения переносили воду. Ну, конечно, задумалась по пути, и сама не заметила, как опустила корзину в реку, напрочь позабыв об Оскаре. Несколько минут спустя она осознала свою постыдную оплошность, поспешно извлекла младенца из воды и провела все необходимые меры, так что Оскар пришел в себя, хотя уже порядочно наглотался воды и был к тому моменту едва жив. Все бы ничего, но спустя пару недель после этой окказии женщина стала замечать, что с ребенком как будто не все ладно - то он отказывается есть, то голосит посреди ночи, словно дикий зверь, то вдруг припадает на правую ножку, когда ползает по ковру. В общем, она поняла, что беды не миновать. И вот, не будь дура, приходит в роддом и требует заменить младенца по причине функциональных, мол, неполадок с приобретенным изделием. Врачи и акушерки разводили руками, ведь в своей практике они впервые столкнулись с таким вопиющим случаем, но в конце концов сдались под шквалом угроз и обвинений и пошли ей навстречу. Нового младенца она назвала Мозес и стали они жить припеваючи, и так припевали на протяжении добрых пяти лет. Но в один прекрасный день, когда ничто не предвещало беды, как сегодня, к ней в дом вдруг нагрянули коллекторы и заявили, что она обвиняется в порче государственного аппарата и обязана выплатить штраф, в противном случае ее действия будут расценены как мошенничество и наказаны конфискацией всего имущества, движимого и недвижимого. Так как денег у женщины не было, Мозеса пришлось передать в соответствующие органы. А женщина пообещала больше никогда не кривить душой перед врачами и с той поры не кривила, даже если речь заходила о пищевых отравлениях и испорченной буженине.
и я смеюсь в ответ, как обычно, невозможно тут не смеяться, особенно когда знаешь, что все эти вещи генерятся в его светлой башке непрерывно и круглосуточно, словно какое-нибудь радио, всегда готовое прийти на помощь, этот навык требует определенного уровня самопозволения, мне недоступного, и от этого аргументы с шипением лезут вверх по пищеводу, и я почти помимо воли говорю:
- now lemme tell ya a story too, for a change. once upon a time there was a female Oathbreaker exiled from her native land for breaking all the possible oaths of that land. there was a Witness, say, a young boy who happened to be her relative, and there also was a Snatcher - someone completely random, a boy from the land she was secretly taken to by her brother who was ordered to execute her for her sin of oathbreaking but couldn't bear with the need to burn his own sister alive as it was decided, so he disobeyed his commanders and sentenced her to exile by his own will. the Oathbreaker, mind you, was quite a fair one, fair enough for princes to make proposals and bar patrons to start fights over the right to buy her a drink, yet she was also a grim one and firm about keeping her virginity because of the only oath she swore to keep as it would let her practice a certain Craft which was perceived as heresy in her land. the Craft she practiced was neither cultist-related nor irreligious one, it was a craft that comes naturally to those able to handle it and flows as deep within the mind as the rivers streaming underground, and no way this craft was able to stop her from attending the local church for sunday services. it's not that she was somehow interested in listening to preacher's talk about all that ridiculous stuff, oh no, she used to go there because she thought it was extremely fun to watch christians minding their business without a slightest idea that a real witch was present in their ranks. like a fox among the rabbits, like a wolf between two sheep. that's when the Snatcher appeared, as he was the youngest descendant of a noble family professing catholicism and all that stuff so he was forced to attend the same church even though he was never much of a christian and planned to join the army after the school was done with. the Snatcher fell for the Oathbreaker on his first glance, as her wicked beauty seemed twice as exotic to his northern eyes, and the Oathbreaker felt just the same about him as he was an outstanding specimen among the best of his countrymen and had enough reason to be called a true womanizer by a lot of local women, be they noble or not. however, the Oathbreaker was strict about keeping her Oath and didn't give up to his addresses no matter how hard he tried. he went through all sorts of experiences in order to catch her eye and make her reconsider, yet all she responded with was teasing and mocking, which drove him insane as she always knew just the kind of words necessary to really hurt someone. the Snatcher refused to give up as well, of course, as she wouldn't fall for him otherwise, and this cold war between them lasted for quite a few years, but then the day came when he lost control and took advantage of her by brute force, thus making her break the last Oath she swore and raising a great hatred towards him in her heart. it was not her body that rejected him; it was not even the craft that rejected her in return for not keeping to her promises, it was purely her mind and her spirit which were hurt, so she harbored a great grudge at him and decided to make him pay as bad as it was possible eventually. she didn't show the true depths of her grief though, but instead acted like she was truly happy about the way things had finally changed, thus deceiving him into believing things were going just the way they were supposed to. she didn't show her true feelings even on the day when he made a proposal, although it would only stir the hatred deep within her, with paranoia darkening her perception and misleading her, so she would perceive his proposal as an attempt to officially claim his ownership over her. somewhere deep down she never gave up, but told him that she agreed to become his wife, making him twice as happy, and after a few months of worries and doubts took her own life before the very eyes of the Witness, her nephew, not even bothering to send him away in advance, and so when the Snatcher came..
- Где ты это взял, - с нескрываемым раздражением перебивает он. - Это Белоснежка тебе нагородил?
- Я не спрашивал, - если мы в чем и похожи по-настоящему - так это в дерзости, с которой не стыдимся врываться куда не следует. Белоснежка the Witness, Белоснежка the Райдер, Белоснежка, боюсь, не смог бы изложить всего увиденного, даже если бы захотел, даже на языке жестов. просто не стесняется мне доверять, ведь ему терять нечего, никакой заботы о зависимости, никаких пределов больше никогда, после того как сожрал это все смиренно и не подавился. так что мне даже пиздить ничего не пришлось, просто умереть немножко при помощи подручных средств и разделить с ним наиболее ясные отрывки опытов, как мы обычно делаем друг с другом, пока лежим без сознания рядом, как два трупа в морге, два мертвых близнеца, это безгранично сближает и неизменно оказывается лучше, чем секс.
- Херовая у тебя история, друг, - сообщает полковник с презрением, которое использует в качестве маскировки, когда не знает, как себя чувствует. оттого что он не знает, не знаю и я, и это взаимно. - Она слишком длинная и в то же время лишена кое-каких ключевых деталей. Кроме того, что твой техасский акцент меня убивает. Ain't no good a storytella, lad. She snatched from me, I snatched from her, 'twas the only way possible, разойдемся на этом или продолжим?
в чем мы и похожи по-настоящему - так это в ужасе перед утратой контроля, с той только разницей, что я это изредка позволяю, а ты никогда. я уже знаю, что если продолжить, мы рано или поздно упремся в омерзительную однозначность и неизбежное смешение понятий, в словесную перепалку, за которой, вполне возможно, последует драка, потому что мое физическое превосходство из раза в раз его провоцирует, и кто-то отхватит в глаз, кто-то разозлится и разобьет другому губу, и этот контакт будет столь же хорош, как и любой другой, ведь по-настоящему мы похожи в священной формуле похуизма, которую повторяем, как мантру, в особо тревожные моменты, вводя себя в боевой транс, но совсем не так хорош как байки, в которых ты мог бы все это изложить. как ты врывался в запретные зоны, все крушил там и рвал. как пальцы засовывал куда не следует, путаясь в волосах и царапая кожу об осколки кости, в самое скользкое, розовое, еще теплое, жидкое, жирное, и прятал их затем с жадностью у себя во рту, давился и выл, намертво впечатываясь в сетчатку белоснежкиных ясных глаз, за что бил его потом и терзал столько раз в попытках вытрясти это свидетельство из него вместе с духом. уж я-то знаю, как люди воют на смерть, я своего папашу из петли вынимал под этот вой, мне было тогда меньше двенадцати, и в любое другое время такие звуки, исходящие из моей матери, наверное, могли бы меня здорово напугать, но тогда я был за них даже благодарен, так как этот шум начисто лишал меня способности думать и позволял сосредоточиться на механической последовательности действий. это если не упоминать о том, что сломать шею ему не удалось, так что он, должно быть, какое-то время шумел еще после того, как уронил стул, а она притом работала в соседней комнате и даже не пошевелилась. бартер на бартер не хочете? расскажи мне о том, какую истерику закатил, когда ее хоронили, о своем ступоре, в котором оказался по завершению процедур прямо на кладбище, о своем злоключении, в котором она намертво тебя сожрала и вместе с тобой умерла, о своих сварочных методах синтеза новых солдат из ошметков потерянных, а я тебе в ответ поведаю о сладостных визитах к врачам, к которым сводилось мое детство, о том, как она почти позволила своей офтальмологической подруге удалить мне глаз, и единственным, кто этому воспрепятствовал, оказался мой папаша, но не я сам, о том как Трист таял на соседней койке, принося свои запчасти в жертву чужого конфликта, как я охладел многократно, балуясь с заменяемыми запчастями самостоятельно. расскажи, как хрустел хребет того парня, который на всю жизнь остался калекой, послужив средством для выражения ревности, о синих следах на шее твоей матери, на твоих руках, на твоих висках. кем бы я ни был, но в конечном счете i aim to please. в конечном счете мой излюбленный тобой вакуум есть следствие центрабежной силы, избавившей меня от ненужных полутонов, так что везде где нет равнодушия есть катарсис, и всегда, когда он есть, я более жив, чем когда его нет, я говорю это и захлебываюсь, это катарсис во мне говорит, но нет, он не желает быть моим другом, наверное, не желает терять независимость. ведь это нормально - все терять, говорю, идти в бездну, вопрос только в том, потерял ли ты все или кое-что таки прикарманил, это совершенно возмутительно, очевидно, так как он бросается пепельницей, промахивается, конечно, и я хохочу и говорю, что он крысофоб, давая понять, что это не угроза, но он очень обижен и зол. meanwhile я так сильно боюсь его лишиться, что за одно это готов наказывать бесконечно, и это притом, что от меня уже мало что осталось в нескончаемой синаптической сварке, и от того, что я привык называть любовью, оно столь же далеко, как и глубоко, фатальный - хорошее слово, я не хочу быть и тебя отвлекать, отвлекаться от своего бесценного равнодушия. когда-то давно, во время одиноких аутоэротических игрищ с ремнем и удушением я размышлял над тем, насколько каждому принадлежит его индивидуальный опыт, можно ли вообще хоть что-нибудь назвать индивидуальным on a greater scale. к ответу я никогда не пришел, к однозначному уж точно, так что это одна из моих переменных. я размышлял над тем, почему так ужасна определенность, и решил, что дело в ее конечности, в постоянном увеличении набора констант, то же самое касается и взросления, так как сознание настроено на работу с массивами и потому выделяет вниманием лишь детали, еще неизведанные, а уже знакомые оставляет в периферии, отвлекаясь на них лишь в чрезвычайных случаях, и по мере взросления все меньше и меньше остается вещей, которые скармливаешь этой машине, грязнешь в личных стереотипах, все объекты в мире сортируются по типам отличительных качеств, и так далее, мне хотелось бы только обнять его как самый неопознанный объект, который я в своей жизни встречал, но он очень зол и уходит в ванную, унося с собой всю хрустальную запредельность, она падает с меня, будто шелк, открывая весь отвратительный палящий зной и душную пыль в воздухе. разве это справедливо, чтобы мы оба друг у друга оказались в слепом пятне. чтобы ты не видел меня, а я тебя. словно всегда стоять спиной к спине, из потока данных обменивая лишь жалкие обрывки информации, разносимые ветром, хрустящие на зубах у голодных собак. разве я располагаю средствами для того чтобы понять, делает ли тебя мое присутствие менее одиноким. разве я могу определить одиночество вообще. разве то, за чем я всю жизнь гонюсь, на ходу теряя запчасти и перекраивая оставшиеся, не является недосягаемым, разве ты не знаешь, досягаемо ли оно после смерти. the craft is not meant to be shared, it can be snatched at the cost of life yet i would never dare
the way he loved you oh so tender, когда мы сидим на маленькой скамеечке посреди нигде под шквальным ветром и ждем, пока накроет и размажет, словно уселись встречать цунами в этой кромешной штормовой тьме, от которой меня трясет, воздушные потоки путают меня, так что никакие суперспособности не в помощь, а он во тьме традиционно ничерта не видит, в пасмурной, безлунной тьме, где мне странно становится думать о том, что у меня когда-то были родители, сквозь стиснутые от всех надстроек питбульи челюсти он бессвязно повествует нечто вдогонку нашему утреннему разногласию, он говорит, что речь идет о другом человеке, которого я не хочу вспоминать, который был упрям и слишком наивен, слишком несдержан и тороплив, его звали Иден и он давно умер, слышишь, разве только костей за собой не оставил, чтоб в яму складывать, а в остальном и говорить не о чем. и я спрашиваю, в чем же проблема, раз другой человек, к тому же мертвый, какие угрозы этот несчастный может в себе таить, кроме твоего PTSD и боязни обнаружить, что у вас больше общего, чем ты предпочитаешь верить, и я не пытаюсь таким образом ничего спровоцировать, just tending to the roots the way they gave in voodoo will, не говорить же мне, что я хочу узнать тебя поближе, в самом деле, мы здесь не ради всякой отжившей свое попсы собрались, для этого у нас есть другие, продавшие нас слишком дешево, Иден ни дня в своей жизни не проработал, неожиданно беззаботно сообщает полковник, он подозревал, что этого никогда не потребуется, что его остаток жизни будут носить по улицам в паланкине две дюжины прекрасных маленьких китаянок, Иден был столь непривычен к ответам вроде не знаю, что наебнулся бесповоротно на первом же круге, ее кожа светилась в церковном свечном полумраке чудесно, словно вобрала в себя весь лунный свет, он с самого начала все это предвидел, просто верить в подобное не желал, в то что сам это нажелал, это печальная история человека с четырьмя ходками в психлечебницу, а не мотивирующая сага о герое поднявшемся с колен, если что, я не выдерживаю и снимаю очки чтобы он сиял со мной рядом так ослепительно, измучившись невозможностью разглядеть его как следует, он это как-то распознает, хотя тьма вокруг нас кажется совершенно непроницаемой и чернильной, в ней нет ничего, кроме колебаний черного воздуха, ледяного и вкусного по весне, он говорит, нет, я эту сагу тебе ведать сейчас не собираюсь, выводить вещи из области вероятностей в богомерзкую корпускулярность, если вы понимаете, о чем я, когда все вещи станут такими, мне тут же придет конец, вот тебе весь секрет, и я кладу руку ему на затылок и целую его очень крепко, поначалу промахиваясь мимо рта, так крепко, что он рефлекторно подается назад, терпит какое-то время и высвобождается, но не очень уж яростно, а я не отстаю и вылизываю ему щеки и уши, шею и руки, отчего он отзывается в конце концов и бесится от этого, называя меня какими-то не слишком внятными и лестными словами, я хочу только быть ближе и еще ближе, потому что во все остальные моменты мне слишком холодно, я люблю мерзнуть, чтобы уравнять, оттого что так холодно, вылизать череп, выжрать сердце, я всего лишь хочу объяснить что wearing others' shoes это единственный доступный мне механизм обогащения в безучастии, и спустя много лет этой практики беспредельно пугает невозможность оказаться на чужом месте по причине невозможности это место определить, а получаются такие глупости всякий раз, что лучше бы мне не говорить вообще ничего кроме того что meine Ehre heisst Treue