drugs and murder. наборы ни к чему не обязывающих фраз скрывают под собой констатацию факта, все более очевидного с каждым совместно проведенным часом, громоздкого, будто гроб, и оба ума не приложат, с какой стороны к нему подойти. гроб или ящик фокусника, из которого того и гляди выскочит прекрасная ассистентка с кроличьими ушками и сияющей ухмылкой в качестве приза. Черному в новинку, Черный не привык. что до Белого - война никогда не меняется и не прекращается, некоторые маневры противника уже встречались в его опыте и прежде, он распознает их по паре следов, как бывалый охотник, угадывает предстоящие маневры, рассеянно плетет паутину своих ни к чему не обязывающих речей, как обычно, по методу цыган, в бесплодных попытках выиграть еще пять минут на разработку тактики. и еще пять минут. и еще пять минут. Белый, конечно, многое уже постиг, но и многое позабыл. как выглядит правдоподобное самоубеждение, например.
- на самом деле музыкант из меня никудышний, - вплетает в паутину от растерянности, заметив, что Черному как будто и не надо ничего больше, лишь сутками стой перед ним и играй. Белому даже не лень по этому случаю раскопать в недрах своих потайных графских развалин старый-добрый ибанезовский баритон, длиной почти с бас, тяжелый и невнятный, который в последний раз приходился кстати еще перед несбывшейся невестой своего хозяина - по его мнению грязноватый, но Черному именно такое и подавай, так что Белый стоит посреди этих самых развалин, где не осталось уже совсем ничего, кроме гитарной аппаратуры, и самозабвенно ебашит, пока не замечает наконец, что сквозь дыры в крыше ручьями льет разразившийся на улице ливень. замечает, что Черный сидит на мраморном полу, зажмурясь и заслушавшись, недвижимый, как статуя или хищник в засаде - и снимает ремень с плеча.
- это еще почему?
- потому что совместные усилия, что же еще. под чужим руководством, к тому же. и никогда никакого джема. они вечно норовят наговорить тебе, как, что и когда играть. даже если ты просто с улицы поглазеть зашел. даже если у тебя и играть не на чем - все равно норовят, так что карьера рок-звезды почила в бозе еще на стадии музыкальной школы, откуда меня трижды исключали с позором за те же огрехи. и с еще большим позором возвращали. я был рожден для того, чтобы свести в могилу мать, о какой рок-звезде может идти речь.
- трижды?
- ну да. хотя они восстали еще против настойчивых попыток поменять руку на смычке, а с правой я не мог, не умел и не хотел, вот и пошло-поехало. я вообще его наотрез не хотел, впрочем, этот смычок, так что рано или поздно им всем пришлось капитулировать и уступить класс фортепиано.
- почему же не хотел? - праздно любопытствует Черный, ничем не выдавая своего удивления, но Белому его выдавать и не надо. Белый и так, блядь, все чувствует. через пол.
- скрипка для пидаров, вот почему.
- да ладно, - недоверчиво тянет Черный, улыбаться он не умеет - не было нужды учиться, но изображает нечто, максимально в его представлении к ухмылке приближенное. - это я слышу от чувака, который щас с гитарой стоит, или мне почудилось?
- когда с гитарой - хоть телки прутся, - как ни в чем не бывало поясняет Белый, давясь хохотом в адрес столь очевидного и всепоглощающего абсурда, который того и гляди разразится следом за дождем. погодные условия, антуражи и интерьеры сменяются вокруг мимолетно со скоростью света, размываясь и перетекая друг в друга, как акварели, и его это настораживает. еще бы тут не расхохотаться от подобных тревожных признаков. время от времени он совершает попытки втиснуть это в слова. Черный сам не понимает, правда ли не может извлечь из таких попыток смысла, или просто боится. Черный не понимает даже, храбростью ли обязан Белый этим попыткам, или он просто дебил.
- смахивает на дебила, - из любопытства пробует он на очередной день, в очередной комнате, в очередной коллизии, высокомерно задирает нос, едва не задевая им потолок, изучающе глядит на Белого сверху вниз.
- ты очень дурно воспитан, - говорит в ответ Белый, на лице его и в голосе царит неповторимая смесь из жалости и презрения, нечто среднее между прозектором и прокурором, за возможность лишний раз узреть эту гримасу Черный готов отдать что угодно. пару зубов, например - тем более, что почти все из них неродные. обламывать со штифтов искусственные, впрочем, едва ли более приятно, чем терять коренные, а Белый по части зубов тот еще мастер, как выясняется, когда это же любопытство вынуждает Черного довести дело до драки. или пародии на оную, потому что в стремлении продемонстрировать сопернику всю глубину своего дурного воспитания он несколько забывается, по привычке едва не дойдя до отрывания головы, но спохватывается в последний момент и разжимает пальцы, от которых на скандинавски бледной глотке Белого остаются багровые следы, и глядит ему в глаза неотрывно, пусть и потерял в ходе драки очки, так что за ослепительным сиянием Белого глаз-то разобрать не может, лишь упорно создает видимость, стоя над ним на четвереньках, строит из себя превосходство, желая выяснить, что случится. пару минут Белый просто лежит под ним на полу и не думает совсем ничего, от ярости временно онемев и оглохнув, созерцает черный рисунок проекции сосудов по картинке, справляется с дыханием, баюкая взболтавшийся в черепе нитроглицерин, потом поднимает правую руку - подчеркнуто мирно - указующе тычет противнику в рот.
- это, - касается пальцем стального кольца в нижней губе - любопытство\превосходство мешают Черному вовремя отстраниться. - это вот убери.
- чо? - теряется от такого поворота Черный, про себя поспешно решает - точно дебил, кому же еще взбредет в голову цацкаться в такой непонятной ситуации, будто Маугли с Багирой.
- сними, - повторяет Белый. - уши заложило?
это приказ или как. Черный не уверен. Черному вообще невдомек, как так можно позволить себе просто выйти из режима драки, стоит только на горизонте забрезжить поражению, но этот неведомый способ слишком сильно сбивает его с толку, чтобы раздражать.
- что тебя не устраивает? - все же настаивает он, и Белый устало вздыхает, издевательски щерится узким окровавленным ртом.
- все. дурное воспитание. полное отсутствие оного, если точнее. мне в третий раз повторить? смотри, еще на дебила смахнешь.
Черный еще некоторое время глядит на него, мучительно пытаясь найти дурному воспитанию однозначную трактовку, но не справляется, так что в конце концов усаживается на пол в сторонке и молча снимает. Белый не спешит вставать, слизывает кровь, глядит в потолок, задумчиво поглаживая пальцами левой шероховатую поверхность килограммовой гантели, которую успел прихватить из-под стола в ходе отвлекающего маневра. война в самом деле никогда не меняется и не кончается, а параноики вечно ведутся на трюки, старые как мир. особенно тамошние, которые всегда дурно воспитаны. Белый идеалист. ему даже чуточку жаль, что Черный предпочел уступить и таким образом лишил его возможности все ебало этой гантелей разбить, даже если напоследок - опять-таки, если разбить, то не на что будет смотреть, и проблема вроде как отчасти исчерпается, потому что смотреть Белому хочется все время, хочется трогать и сделать еще что-то, что он представляет себе весьма смутно.
- ты сияешь так ярко, что я тебя без очков вообще не вижу, вот зачем они нужны, - [раздраженным тоном] говорит Черный, уже опять какой-то полупьяный, укрытый тканым разнообразием цветных кругляшей светомузыки, хотя совместное времяпрепровождение влияет на обоих так пагубно, что моменты ясности в нем и без спиртного можно пересчитать по пальцам. Белый не новичок в таких вещах - ни в каких вещах не новичок, так что время от времени с тоской озирается на свою медиаторную картину, предвкушая бред, однако бред на сей раз что-то запаздывает. ждет, небось, пока уляжется стресс. Белый относится к тем, кому идут фингалы под глазами, про себя отвлеченно отмечает Черный, к тем самым большеглазым людям с глубокими глазницами, которые и без драк всегда немного с фингалами. тонкая кожа, синие вены, тени от надбровных дуг. норманская морда, только и всего. - сияние и мерцбау, у меня от него башка раскалывается.
- если уж не от сладжа и кутежа, - машинально отзывается Белый, глядя через стол в вечность, которую еще не видит, но уже чует слишком хорошо, чтобы не омрачаться тревожными признаками. непроглядное полотно вечности и его сосущий взгляд контролю не поддаются, любые попытки их обуздать - трата сил, будто на море в шторм или в прыжке с десятиметрового трамплина. тем более, когда речь идет о таком фанате скоростей, падений, взрывов, пожаров, русской рулетки и прочих видов борьбы с контролем, как Белый.
- ты с парашютом прыгал когда-нибудь? - спрашивает в воздух, завороженно следя за плавным, бесконечно перетекающим движением огромной акулы через толстое стекло во всю стену; в пустом помещении океанариума голоса разносятся гулким эхом, а узоры каустики по бледно-индиговым пятнам искусственного света делают сцену окончательно потусторонней.
- куда мне было прыгать, - недоумевает Черный, и без того до крайности растерянный от первого в своей жизни столкновения с насущной океанической фауной, которая юлит неисчислимым множеством юрких тел прямо в стенах. в таком изобилии он не понимает даже, куда смотреть - на животных, на блики, на водоросли, или, может, все же на своего товарища и его светлые волосы, горящие в таком освещении электрически-синим. - в шахту лифта, что ли? или прямиком в чистилище?
- да хоть в сверхглубокие скважины, - фыркает Белый, ничуть не расстроившись. - какое упущение с твоей стороны. но мы можем это устроить, если хочешь. подобным опытам никакие психоделики в подметки не годятся.
- я-то? хочу? - раздраженный тон подразумевается, но не удается Черному из-за проблем с концентрацией. слишком много всего. сглаженные своды концентрических помещений океанариума походят на плодные пузыри. изгибистые коридоры - на кабеля питания или прозрачные прожилки растений. вековое недовольство на острой акульей морде. по другую руку серебристо бликует чешуей косяк мелких рыбок. - нет такой силы, которая могла бы меня заставить, боюсь что. мало есть вещей, наводящих животный ужас, но высота..
- мало, говоришь, - скучающе перебивает Белый, лезет за телефоном во внутренний карман пальто, глядит на часы. они сюда не погулять пришли, у них здесь деловая встреча. с кем-то, чье предложение настолько сомнительно, что Белый не в состоянии его пересказать - а может, просто не хочет. уж точно достаточно сомнительно, раз этот некто позволяет себе опоздать более, чем на десять минут, во всяком случае. Белый не возражает. за акулой следит так, словно установил с ней телепатический контакт и теперь принимает данные. ракурс и освещение придают ему сходства с девочкой из Бунд-Дойчер-Медель, разве что без свастики на рукаве. слишком чисто, отчего Черный и сам глядит как будто сквозь стекло, что лишь доказывается наличием очков, следует пристальным взглядом по челюсти Белого, резкой и угловатой под безупречно выбритой кожей, из-за света совершенно синей, светлые штрихи каустики перемещаются у него на лице, словно фотонные насекомые, Черный не успевает заметить, как склоняется, преодолевая около тридцати сантиметров разницы в росте, привычной для него в большинстве компаний, и целует Белого куда-то под скулу, едва касаясь сухим бледным ртом, почти бесконтактно, благодаря тяге к подавлению это событие предстает перед ним как свершившийся факт, над которым он ни в какой момент властен не был, просто делал свою работу, и неясно даже, что в ситуации наиболее обидно - лаги самоконтроля или полное отсутствие реакции со стороны товарища. Белый не отвечает ни единым движением, как будто вообще не заметил, в очередной раз выигрывая немного времени на размышления. безотчетный ужас Черного, подобный ужасу при встречах с высотой - порождение излишней трезвости. слишком много внимания, которое можно вложить в его излюбленное параноидальное дао. как и в случае с высотой, он поспешно отшатывается, даже отворачивается для верности.
- я слишком мало сплю, - и, после минутной паузы, тишина которой нарушается лишь индустриальным гулом множества компрессоров в резервуарах вокруг. - я, пожалуй, пойду.
- подержи малость, я устал, - говорит Белый первое, что приходит в голову, в качестве аргумента стаскивает с плеча лямку гитарного футляра. тычет в руки прежде, чем Черный успевает подобрать достойный предлог для отказа, и придирчиво осматривает получившееся сочетание объектов. - хм, да ведь тебе идет. научись ты играть хотя бы с тем же упоением, с которым норовишь на ровном месте изобретать оправдания - и цены бы тебе не было. хотя на басу, пожалуй, даже более. хочешь, научим тебя на басу?
- на кой ляд мне твой бас, - угрюмо говорит Черный, опять-таки подавляя мимолетное желание уебать собеседника полученным орудием, и во избежание дальнейшего соблазна поскорее закидывает оное за спину.
- ну, как же, - усмехается Белый. - идеальный вариант, по-моему. телки прутся и делать нихуя не надо. раз в полчаса зажимаешь-дергаешь, а в перерывах знай стой и еблом торгуй, любая обезьяна сможет, зато палка длинная, поза маскулинная, ну и все такое, ферштейст?
- сам ты обезьяна, - оскорбляется Черный. - никакая не обезьяна. или Ом у нас теперь за группу не считается? или ты дальше своего Оффспринга попросту не слушал ничего, знаток великий?
- терпеть не могу Оффспринг, - хохочет Белый; сколько времени на размышления ни выкраивай, а всю доступную логику все равно напрочь зашибает сложный коктейль из раздражения, растерянности, любопытства и чего-то сродни соболезнованию. а также настойчивое удивление - пусть для него такие вещи давно превратились в пару пустяков, но чего это стоило Черному, он представляет прекрасно. все равно что очередной прыжок в чистилище безо всякого парашюта. отсутствие некоторых вещей делает их слишком сверхценными, вот почему. сомнения в успехе в сотни раз греховней уверенности в провале, но именно этой уверенности Черный отчасти обязан своей отчаянной тягой к безучастию. еще, конечно, паническому нежеланию замочить лапки в это ваше кладбищенское бытие. все происходящее вокруг Белого происходит с ним непосредственно; все, что окружает Черного, случается не более чем рядом с ним. вероятно, так было не всегда. вероятно, без лишних разговоров здесь не обойтись, с фатализмом смертника размышляет Белый. заполночь они располагаются на полу большого подвального помещения, где темно, просторно, холодно, так что тарелка инфракрасного обогревателя служит им вместо солнца - одновременно светит и греет, пока они совершают очередную бесполезную попытку накуриться и нажраться в поисках спасения от лейтмотива.
- ..ну, а я ей в ответ - давай-ка я дам тебе отсосать, а ты мне взамен расскажешь, кто намотал на тебя всю эту славную прослушку, и на кого ты работаешь. ..сводится к тому, насколько качественный проводник ты в конечном счете собой представляешь. чем быстрее вертишься, тем сильнее притягиваешь. чем больше чужих решаешь, тем меньше остается нерешенных собственных.
из-за высокого потолка в помещении удивительная акустика, и assyrian blood, который вертится на репите уже не первый час, вливается в нее чем-то столь естественным, будто сочится из самих стен, будто сопровождает работу незримых механизмов в незримом цеху. по одну руку Белого - бутылка джина, по другую - банка свежих рыночных сливок.
- странное сочетание, - силится принять участие Черный, хотя содержимое банки ему неизвестно. настоящих сливок он и вовсе отродясь не пробовал, но Белый не предлагает, а Черный не настаивает.
- каждый здоровый мужчина после двадцати пяти, как я уже говорил, сталкивается с естественной потребностью в оккультизме. ты, впрочем, нездоровый. почем тебе знать. такая вещь, как пассионарность.. (мне упорно интересно, каким ты был в десять лет) таким же меланхоличным очкастым уебищем, неподвижно торчащим сбоку припека, презрительно сложа руки, зуб даю. эти ваши куклачи и все такое. пассионарность, говорю, напрямую апеллирует к нужде в производстве побед. ее подавление в раннем возрасте равносильно отсечению основной ветви на молодом дереве с последующей побелкой среза. побеги вынуждены ветвиться на этапе куда более раннем, чем было задумано изначально.
- мортидозная тяга?
- а?
- Stricta, erecta. я не торчал в десять лет. и в припеки не ходил, чтобы там сбоку. в любом случае, меня бы туда не пустили, так что я был, считай, просто очкастым уебищем, которому никуда нельзя. ну, я и не рвался, в общем-то.
- такое особенное подземное дао. как понять - нельзя. ты о родителях? вроде..
- нет, причем тут родители. нельзя не потому, что родители боялись за меня, а потому что меня боялись все остальные, в том числе и другие жертвы инцидента. по мнению последних мне слишком повезло, то есть, для принятия в касту уродов мое уродство было чересчур скомпенсировано. недостаточно уродец, понимаешь, о чем я. с определенным и, вместе с тем, неопределенным недоверием. ты же не можешь там просто пойти на улицу, так как у тебя нет улицы в принципе, а только набор больших помещений, включающих подмножество помещений поменьше. ты там, впрочем, и сам все видал, нет нужды..
- ну? продолжай, что ты там говорил, - подбадривает Белый, возвращаясь в исходное положение на прежнем месте, и откладывает в сторонку беспрепятственно отобранные у Черного очки. Черный устало прикрывает глаза - волны жара от рефлектора подергивают всю картинку оранжево-багровым туманом, но Белый слишком ярок, Белого не потеряешь ни в каких шумах. - ничего не говорил на самом деле, так я и знал. подстраивал мне очередную ловушку за теми бесполезными картонными ящиками, которыми каждый раз уставляешь всю дорогу, чтобы отвлечь. типа, эффект неожиданности. иногда даже начинает казаться, что весь этот балаган ты разводишь исключительно для того..
- я развожу?
- ты разводишь. для того, чтобы воочию увидеть, как там выглядит кромешный психотический бред, если меня до него довести, но потом я задумываюсь над тем, действительно ли тебе до такой степени нехуй делать, а дальше уж попытки моего эгоцентризма становятся чересчур абсурдны. как и любые другие попытки это обосновать.
на сей раз Черный не пытается ухмыльнуться, а впрямь потешается, и легкая тень усмешки выгибает вверх самые уголки его узких губ, придавая дополнительного сходства с антропоморфным животным. Белый все время мучительно над этим раздумывает, то и дело начиная перебирать в памяти всех известных зверей, чтобы определить подобие, но правильный ответ на ум никак не приходит.
- неужели ты и впрямь думаешь, что мне неизвестно, как выглядит кромешный психотический бред?
- ай, да оставь ты, - нетерпеливо отзывается Белый. - я о другом. я только все время хочу сказать.. я не знаю, как это сказать. лот ден рэтте комма ин, разве что.
- но я не говорю по-шведски, - извиняющимся тоном отвечает Черный, все еще улыбаясь, и - через пол или общий воздух, через ультразвук или общую на всех эктоплазму, но до Белого безрадостная картина его настроения докатывается слишком ясно, захлестывая смутным, невыразимым при помощи слов чувством лишь сильнее.
- подумаешь, - Белый топит окурок в собственном стакане, из положения по-турецки снова встает на четвереньки, чтобы дотянуться, переносит точку опоры на правую руку. - я и сам не говорю. это же просто название фильма. чтобы овладеть шведским, мне потребовался бы еще с десяток сеансов э-эс-тэ как минимум.
- но.. - Черный умолкает, осекшись на полуслове, когда Белый хватает его за волосы, и отклоняется в первый момент рефлекторно, на слух разбирая, как они рвутся в цепких пальцах собеседника. но Белый настаивает, рискуя потерять равновесие, и Черный в конце концов поддается, опирается на руки, послушно следует за ладонью, которой Белый тащит его на себя до тех пор, пока не садится на колени, освободив левую кисть, кладет ее Черному под челюсть, тянет вверх и в сторону, накрепко вжав пальцы под самые уши. Черный подчиняется, задирает голову, обнажая в вырезе свитера длинную бледно-сандаловую глотку, и Белый незамедлительно вгрызается в нее, совсем всерьез и безжалостно, совсем как питбуль, бурно раздражаясь при очередном столкновении с собственной бисексуальностью. на сей раз констатация куда очевидней, чем в случае с единственным предыдущим на этом поприще партнером, который хотя бы на вид ничего общего не имел с таким двухметровым орудием разрушения, как Черный, Черного-то при всем желании с девочкой не спутаешь, во всяком случае на вид - впрочем, если закрыть глаза
если закрыть глаза, то его и с человеком трудно спутать, разве что с потусторонней нелюдью из болот, обреченной до скончания времен таскать по бескрайней пустоши необъятную цистерну с тяжким грузом собственных слез, тамара-лечит-я-реву, если закрыть глаза, Черный приятно пахнет новой техникой, морской солью, снегом и айвой, Черный одинок, болен и напуган точно так же, как девочки, чей испуг Белый пил до дна сотни раз за свою утомительную жизнь, этот испуг, как он знает, неизменно и начисто растворяется в долгой прелюдии, за ту жалкую пару секунд, что укусы переходят в поцелуи, Белого озаряет рядом наитий на все доступные ему темы, их изобилие походит на внутривенное введение чистейшей энтропии, это ощущение ему известно уже очень давно, это тоже тревожные признаки, единственный способ лишить их власти - не оглядываться, всякий, кто оглядывается - жена Лота, любопытная стерва, Белый целует Черного в ухо, задыхаясь от злости, возбуждения и тревоги; хоть и весь Черный с ног до головы в своем инквизиторском воздержании чуток, как струна, отзывается на малейшее касание, но уши - его особая тревожная кнопка. этот священный испуг грозит перерасти в панику, смешиваясь с возбуждением, и Белый отстраняется, по-прежнему удерживая Черного за шею, жмет в сторону, вынуждая того лечь на пол. какое-то недолгое время Черный просто сидит на коленях, зажмурившись, сосредоточившись на саднящих следах зубов Белого, и не повинуется - только потому, что может, напоминает, что может, отчего Белый только сильнее его любит и теряется и бесится, но в конце концов Черный склоняется и ложится у его колен, с жутковато бесчеловечной гибкостью вывернувшись на спину, точно как собака или кошка, подставляющая под ласки живот. мысленно Белый спотыкается о слово ласки и с удивлением осознает, что Черному не хочется делать больно, и не от жалости и не от нежности, а потому только, что пытки лучше ласк для него не найдешь, боль - привычное орудие искупления, а оправдывать его долгожданный провал Белый не намерен.
- этот провал и так слишком сверхценен, - произносит Белый вслух, чтобы услышать собственный голос и таким образом укрепиться в данной вариации реальности прежде, чем коэффициент тревожных признаков начнет застить глаза, а следом и вовсе уволочет нахуй в шум. Белый не новичок. его левая ладонь - у Черного под свитером, на боку, на животе, на груди, под пальцами рельефное разнообразие мышц, сухих и крепких, как кевлар; правую он кладет, помедлив, на джинсу, облегающую бедро Черного, и ведет к основанию, к ширинке, под которой нащупывает его твердеющий хуй, заводит кисть дальше между ног Черного и чуть-чуть стискивает, отчего Черного поводит, постоянное подавление нужды давно сделало его сверхчувствительным, а уж какие страсти кипятят его ублюдочную кровь, Белый чует прямо сквозь кожу, их пугающие масштабы путают в его перепаленном мозгу все связи. Черный - парень здоровенный, и Белому приходится прикладывать дополнительное усилие, чтобы не оробеть от жадности, будто выиграл в лотерею целый миллиард, который выплатили наличными, он вынимает руку из-под свитера Черного и кладет ему на лицо, гладит с жадной поспешностью, смахивает беспорядочно отросшие черные лохмы, подставляя оранжевому свету рефлектора его лишенные излишеств индейские черты - кожа и кости, набор плоскостей, черные пятна теней на месте закрытых глубоко посаженных глаз, сдвинутые безволосые брови, впалые щеки - засовывает пальцы ему в рот, Черный все делает вид, что видит страшный сон, который можно переждать, дышит тихо-тихо, часто-часто, к пальцам Белого присасывается так, что кончики начинает покалывать, будто желает сожрать целиком, втайне он именно этого и желает, льнет к ним длинным языком, щекоча теплым шариком штанги, от джина и возбуждения у него во рту совсем нет слюней, как ни странно, а вот Белый ими захлебывается от своей неизбывной жадности, в башке упорно барахлит, он вынимает пальцы со шпоканьем, какое и сам любил извлекать из чупа-чупсов в далеком детстве. - мне не нравятся мужчины, - сообщает Белый, и Черный в ответ, совершив над собой усилие, открывает глаза, отчасти компенсируя оглушение от пульса, стучащего в ушах, отчасти желая выяснить, к чему это Белый. в равной степени боится продолжить и перестать. Белый ни к чему конкретному, Белый думает лишь слово мощь, которое делает восторг почти экстатическим. - не нравятся мужчины, но нравишься ты, вот в чем беда. мне нравится твое лицо. твое все. тебе недостает хвоста. тебя совсем не воспитывали. тебя не научили даже, что все это не какая-то смертная казнь и не процесс выжигания клейм. никаких диагнозов и клейм ты из этого не вынесешь. это просто такая игра, в которой ты можешь сыграть в другого человека, а в ответ даришь свое доверие. всего лишь рукопожатие. просто очень, очень глубокое.
Черный думает, что насчет воспитания он совершенно прав - Черного не научили даже, как называется то, что его захлестывает, грандиозное, старое-доброе, сам он его определять не хочет и описать может лишь как нестерпимое желание что-то сделать, с другими людьми делает он редко, но метко, обычно такое, о чем Белый наверняка даже не догадывается, но сейчас нужно что-то другое, чего Черный совсем не умеет, отчего расстраивается почти до слез, злится, что его не воспитывали и не дрессировали, и делает в конце концов единственное, что вынес из многочисленных поползновений и куда менее частых побед - садится и целует Белого в рот, взасос, хватает за голову и валит на спину, прямо на открытую бутылку с джином, которая откатывается в сторону, заполняя воздух едким запахом хвои, сам оказывается сверху, льнет всем телом, обсасывает язык Белого, исцеловывает его губы, вылизывает его лицо, чуть не плача от бредовой боязни, что Белый сейчас возьмет и уйдет. он не рассчитывает сил, слегка обескураживая Белого той легкостью, с которой способен при желании подавить его физически, как и в случае с дракой, даже сам не замечает, Белому приходится до крови цапнуть Черного за язык и потянуть за ухо, чтобы стащить с себя прямо в лужу джина, который моментально впитывается в ткань свитера и холодит, когда Белый, не удержавшись, отвешивает ему пощечину.
- Сука, - говорит он, Черный не может понять, в чем проблема, но на что бы меры ни были направлены, их масштаб смешит его истерически. на ум взбредает тот раз, когда противник на ринге по плечо оторвал ему левую руку, сам уже с огромной дырищей в необъятном брюхе, на последнем издыхании - просто сломал плечевую кость пополам, словно ветку, дернул так, что лопнули мышцы, провернул, оборвав сосуды и связки, бросил на пол, упал следом, а за ним последовал и сам Черный, упал прямо в обморок от шока даже прежде, чем успел истечь кровью, а очнулся уже в больничной палате, где еще двое суток не мог отвести недоверчивого взгляда от гипса, наложенного на левое плечо, под которым как ни в чем не бывало обнаружил на месте свою руку, и особенно дивился тому, сколь беспрекословно она слушается, безуспешно пытаясь представить кропотливость операции по воссоединению нервных цепей; кем бы ни были штатские хирурги Майи, думал он тогда, а в своей чудовищности превосходили, кажется, его самого. если бы Черный не удалял шрамы лазером - давно уже косплеил бы монстра Франкенштейна, так что укусы Белого и пощечины представляются лишь очередным проявлением нежности, чуть более грубым, чем поцелуи, а от сочетания их он забывается окончательно, слушается беспрекословно, когда Белый сажает его на колени, разворачивает к себе спиной, задирая на голову свитер, целует в лопатки и между ними, чуть ниже, где хребет уходит в ложбинку между двух жестких канатов широчайшей. внушительная спина Черного нравится Белому, как ни странно ему это признавать, ничего лишнего, совершенство функций, Белый думает только мощь, его и самого тощим не назовешь, но на фоне Черного он, безусловно, теряется, захлебывается от жадности, пока Черный самостоятельно избавляется от свитера, путаясь и задыхаясь, зачарованно касается ямочек на крестце Черного над самым поясом джинс, тискает за бока, гладит по плечам, по затылку, по животу, лапает везде, произносит наконец:
- я хочу зайти, - ибо именно зайти ему с самого начала и хочется, и дело тут не в поиске общих черт и умении Черного отражать их в удачных сочетаниях - это мило, но поверхностно, а Белый, уже единожды сосредоточившись на несущей конструкции, повинуется инстинкту снайпера и взгляда от нее отвести не может, чем обнаруживает внезапное сходство с той особенностью, в которой Черный всю жизнь был наиболее одинок. весь этот заносчивый, раненый Черный и его отражающие маневры для Белого - не более чем зеркало на дверце шкафа, открывающей ход в непроглядную черноту, спасительную, всеобъемлющую и необъятную, в жаркое княжество тьмы, там чисто, тесно, хорошая акустика, там так же уютно, как в героине, именно туда, за стеклянную перегородку одиночного вольера, в котором привык сидеть Черный, Белого и тянет, это осеняет Черного одномоментно, почти вышибая рассудок, так заводит, что он едва не кончает в штаны и стыдится откуда-то издалека - вины так много, что она не влезает в сознание и парит где-то вокруг, вытесненная ощущениями более насущными, более конечными и оттого грязными, отвратительно, отвратительно, отвратительно грязными, и это еще только начало, не медлят ответить демоны,
- и я хочу, чтоб ты, - вслух отвечает Черный, давно уставший им потакать.