Собака, а может это человек бродяга. Он лежит в луже посеревшего талого снега, шкура бледна и отсутствует одежда. Это лишь тело, мертвое, синеватое, стянутое последним поцелуем ангела смерти, этот след отчетливо, печатным знаком виден на челе. Ветер хлесткими порывами гонит взбухшие разложением тучи, он свистом вспарывает глаза, и они слезятся, кутаешься в шарф, воротник, но без пользы.
Мертвец в луже, безразличие раскрытых стекляшек глаз, которые еще не выклевали птицы, это одеревенелое тело в вытянутую струну, скошенные полоски темных губ, крупные желтые клыки в жутком предсмертном оскале. Сын безымянной звезды умер.
Ночь на исходе, близится утро. Прохожих еще нет. Только я и мертвец, да за тучами весна. Сколько еще буду, оцепенело стоять, рассматривая холодное мясо, спиной чувствуя приближение дождя. Сколько еще?
Среда обитания с запахом не свежих носков, скомканные черты лица алчного соседа по койке, кто он? Бес откровений? Да, да самый реально прорисованный рогатый прихвостень, абориген здешнего, земного ада. Он сплевывает зеленую слюну на пол и заводит монолог в потолок, пустой, наигранный, чтобы сплюнуть снова на пол.
Бес никогда не слушает моих оправданий и доводов, ему по сердцу моя обида, агрессия, попытка совершить убийство, чтоб после упрекнуть душой, отрезать ломоть, затихарить до грядущих времен.
Он мерзок, но не последний герой в очереди, под водку терпим, вплоть до откровений, которые просто не убранная рвота с пола. Сейчас он обещает уйти, оставить в покое до вечера. Почесывает волосатый зад, ковыряя в ноздре, ухмыляется, сплевывает на пол. Ладно, бывай Дохлый. Завтра вечерком проведаю - говорит он на прощание и исчезает перед дверью.
Уже наберется с миллион лет, как я не выходил за дверь в мир, некогда породивший меня, или уже есть такое сомнение, что там лишь РеЭволюция. РеЭВОЛЮЦИЯ коммуникабельной, многофункциональной, сверх интеллектуальной, эротико-эрудированной пустоты, космогеничного трупа, который виден наяву в странном, но не беспочвенном сне.
Пробуждают словами, тычками, неужели не сплю? А там льют мат, угрозы, приказным, повелевающим тоном, ангел сквернослов в которого не верю, не произношу молитвы, стараюсь не замечать, игнорировать или спрятаться. Гремит посуда, бранится, на чем свет стоит, вынюхивает мою горькую пилюлю притупления - Чтоб вас, да по больным местам! - и это мягко сказано.
Есть невозможное, что подвластно тебе практически всегда, а если выжидать, готовить силки и петли, вероятней поймаешь чуждое не реальное, не свое. То с чем никогда не совладаешь. Тогда первоначальное, искомое окажется невероятно дорогим и близким, не имеющим твердой цены или же бесценным. Но всегда можно попытаться снова, научившись терять не оплакивая.
Склеп, утроба, матка, в подобных точках мироощущения думается как-то иначе. Нет отягощения мыслью, она есть, присутствует, единая неделимая, органичная в некотором роде живая с астралом. Умеет подать реплику, сыграть на бис, чтоб запомнили остальные, но это так, кажется.
Рукой тянешься к пачке сигарет, затягиваешься и все, первичной мыслишки об абстракции нет, бесстрашно выкуриваешь вторую сигарету. Ты получил порцию яда, отягощен дымом и в дыму, это давление мысли переносимо, оно круги просыпанных монет или ты Евклидов осел, уставший от ноши.
Возвращение в явь сна, когда тихо, пусто, омертвелая ночь и низко плывут тучи, грезы наполненные паром, свинцом, бензином, белой частотой, кровью, а за этим парадом карнавальная сумасбродка весна. Ее чуют различные твари, присовокупляют к трактовкам речевок, телодвижений, остервенелого визга.
Приматы с собачьими повадками скоблят языком шерсть, в их слюне есть особый фермент, он сводит мозги в провокацию весеннего пароксизма. Глаза блестят шоколадной фольгой, весна сталкивает к неудержимости фонтанирующей течки обеих полов, наступает гормональное брожение.
Скоротечное время слишком долго разлагается, потому что в нем полно консервантов жизни, запрещенных препаратов и целебных красителей, все бурлит в шейкере. Опрокидываешь залпом и теряешься полностью в определении, человек сегодняшнего дня.
Вчера со всех башен вопили о конце света, об апокалипсисе, безапелляционной чистке всех поголовно, меняли своих баранов на паршивых овец. Я, молча, курил одну за другой, в горле сушило, пытался предпринять попытку к совершению логично обоснованного действия, и облом. Пришел ангел.
Мы смотрели первые минуты, молча. Я продолжал курить и тут его прорвало. Дохлый! Очнись! Ты втыкаешь! Разлепи ублюдок глаза! - он выбил сигарету, мне понравились искры.
Чего шумишь? Пусть сегодня мир наконец-то обратится в прах, под воображаемые сценарии апостолов, пророков, дипломированные эссе миссий. Завтра то будет все это, спасенное и загаженное, плюс головная боль, выпито, всегда не мало. Люди потратились, не поскупились на новое царство, не забирай у них праздник.
Ангел рассмеялся - Пойми, мне иногда трудно увидеть разницу между концом и членом, чтобы там не городили, мой идиотизм имеет рамки. Я посмотрел невинными, замыленными глазами поверх стоявшего духа. Ангел сел, закурил - Ёбаные овцы - буркнул он.
Конец света в этом году больше походил на позабытый бурлеск. Те же замызганные шлюхи с не потопляемыми рейтингами до востребования. Красовались эпатажные дивы педерасты, шутки, анекдоты, конфетти. Жертвенный торт для подонков, визгливое соло пикирующей на бойню свиньи, крысиный факельный марш за пивом, всеобщее мочеиспускание в реку, последующее омовение. Конец света перестал пахнуть праздником.
Немного отрицания в мыслях и нейтралки в высказываемых суждениях. Было забавно, потому что маячил глобальный хаос. Ангел недовольно фыркал, от чего пачка с сигаретами пустела, а бес все не появлялся, но так не может продолжаться вечно. Если есть дверь, то в нее обязательно постучат, если вы в курсе, о чем это я.
Нет особой важности день или ночь. Главное кто там. Человек способный на поступок, кореш в нирване под шубой и синью, просветленный амбициями, падший сын утренней звезды или же чудо хороша пава, а что если пришел бес не с пустыми руками?
ЗдоровА Дохлый, опа, вижу и блаженный тут объявился. Тогда держи снедь да винишко истины. Эх, посидим, побалагурим, авось, что выцедим из слов заковыристых. Глаз от лукавого по наследству, блеснет червонцем золотым. Мне придется пить истины до потери сознания часами, ожидая прихода курьера по фамилии Чикатило, а там глядишь и оттепель в капели.
Конец света вошел в завершающую фазу и тут устроители шоу дали маху. Новая земля вместе с небом, людьми и всем оставшимся не должны быть плевком спермы в еще не использованном презервативе. Да и творец, благословляющий с не внятной дикцией, на великие дела был крайне фальшив.
Ангел неудержимо хохотал, были видны его крупные слезы. Обещаешь, что завтра мир прохмелеет? - он выдержал паузу, после устало улыбнулся, осунулся, выступил страдальческий лик мученика.
Курить, разглядывая калейдоскопию конца дней - он снова расхохотался. То, что грядет не фантастика! Это неминуемая боль и вряд ли в тот день я увижу удивление на лицах. Боль, которую невозможно претерпеть. Боль, переходящая в ужас, в хаос, в панику, в слабость перед обрывом, а ты будешь курить сигареты?
Бес душевно разлил вино до краев. Дохлый. Тебе бы в город выбраться. Телевизор не дает объективного представления о реальности. Жизнь там быстротечна, пропиарена, полна психозов, вообщем мыло. Ангел подхватил - Он прав, хорош, торчать гвоздем в жопе, выйди к людям Маугли! Возьми котомку, прихвати съестное, оденься, потеплей и дуй навстречу весне. Попутно вливаясь в это мертвое распятие социума.
Трудно было отпираться, когда с двух сторон гнали взашей. Я заблеял, что поутру и двину в путь, может, выйду за пределы квартала. Они, не скрывая, выразили не поддельную радость. Мне же остался восковой сон, где нет боли предчувствия или тяжести волнений. Просто растекаешься по поверхности глубины.
Вино и вина до краев. Алое в свете личной звезды. Бордо взалкавшей утробы. Кубок полон. Аромат степи пьянит, кружит и эта горечь, где есть мед, солнце, ночь и роса. Я понимаю, что сейчас богат, несметно, бесстыдно, бессовестно богат и богатство мое есть бог, истина, немые уста, хмель.
Когда я смотрю, я обязательно вижу. Видеть, это значит узреть. Узревший созревает и, не успев осознать засыпает. Бывает навечно, или по весне сходит с ума, прыгает безобидной мартышкой, все хохочут, подтравливают тиной успокоения, но и мартышка тоже бывает злой гориллой в брачный сезон. Шляпа борсалино очки рэй бен с надтреснутым стеклом, я ухожу и оставляю дверь открытой.
Раньше лифт ходил к небу и крыше, никогда не было как-то иначе, там, в парадном (лифт не работает) писали коряво выпившие работники ЖУ, но теперь сволочи, починили, подросли. Он летит к асфальту, к тротуарам, к улице, где по колено канализационной жижи, снега, морских ракушек и жемчуга, красных кораллов, резных существ нэцкэ, не то божков, не то охранителей мирка бонсаи. Этот рай способен занять полку на стене и там будет всегда лето, какое сам захочешь.
Ангел смотрит с укором, словно я не тот, кто откажется от собственного слова. Почему я всегда мечтал о крохотно-изящном мировоззрении? Возьмем бога дождя, солнца, луны и ветра, построим из ЛЕГО уютный храм, да хоть весь Тибет с Далай-ламой в миниатюре из папье-маше. Моей квартиры хватит для всех чудес света. Ангел подошел к двери - Или уйду я, или выйдешь ты. Наедине с бесом, подумай, ты осилишь?
Мой мирок бонсаи и нэцкэ из слоновой кости, миниатюра идиллии покоя и сбора пыли, империя карликовой мудрости. Створы лифта смыкаются. Я в кишке, иду ко дну, не сводя не мигающих глаз с тусклой лампочки.
Входят люди, я безразличен к их присутствию, мне они и раньше встречались. Обратного пути нет уже. Лифт сломан до следующего за этим не известным месяца, года или столетия, когда я вернусь, моего дома, этой Вавилонской башни не будет.
Здесь обязательно выроют котлован под храм многоязычного косноязычия, после разукрасят черно-белыми фресками негативов библейского содержания. Платиной вскроют купола, ракетные сопла заменят колокола. Иконостас украсят мозаичные, праздные лики демократических мучеников, а ниже в нише антиподов будет тень анархичной, мором крытой толпы с хлебом, солью ждущей свет источника или электролампы на 100 Вт. Зачем? Но уличный водоворот захватывает и поглощает, теряется из виду ставший уже невидимым подъезд. Вот последний штрих к портрету бродяги, мне приходится на зуб пробовать, каков этот мир.
МАРТ. ОН БЫЛ БЫ ВЕЧЕН, ЕСЛИ БЫ.
Время, оно неумолимо. Люди и народы в движении, поиске, этом многовековом кочевье, невозможно замереть на месте, это равносильно смерти. Я подумываю замедлиться, но все время, кто-то толкает в спину, это такая игра. Женщины выходят в боевой раскраске, чтобы сразиться с подходящим самцом. Нервные или на разрыве чудаки крапают очередную любовь бесконечную, но дух захватывающую в бурлящей крови вен и начинается сумасшедший забег.
Слышна музыка, не ухом ее ловишь, звериным чутьем, зуд кожу пробирает, не усидеть тебе на месте. Сквозь решетки пролазит бледная рука, растопыренная детская ладошка впервые ощущает мартовскую, дневную капель, в лужах пляшут искры солнца, а ночью начнется кошачья лихорадка. Будет стоять этот дикий вой половой борьбы, в этом самоцель выживания.
Март жесток к людям с хроническими заболеваниями неустойчивой печали, негативной созерцательности, вообще падкими к скольжению на нервной почве. Хм, они приносят всегда с собой, одну и ту же боль, и ничего лишнего.
Март его глумление над эмоциональностью рефлексирующей цивилизации, все еще предчувствующей, в этом нервном не постоянстве перетекающего времени, упорно в никуда по циферблату.
День, люди, видимая необъятность вздрагивающего студнем мира и оборотная сторона. Ограниченная замкнутость молчания, смешки угроз, жертвоприношения, вообщем обыденные ритуалы, как после нелепо общаться с продавцом завтрашних газет, торгуясь из-за недостающего четвертака. Мы схожи на мартышек, не поделивших надломленную ветвь, комичное бешенство повод к кульминации фарса под неслышимые аплодисменты и детский визг, становимся жертвами трэша на окраине вельда.
Свинья в исступлении бесноватой вакханки, заразительный смех марша и парадных одежд золоченого праздника, тут же коронация голого короля в латах вечного Кихота, зал ветряных мельниц ждет остывших откровений и собственно обещанного вызова. Конец всему и всем.
Смотришь, взирая в эту взрытую, вспоротую утробу, пена, кровь, бегущие крысы, это ты. Личное вращение замедляется, сбавляет бешеные, холостые обороты, вопишь что есть силы - Подох! Все, сердца нет. Душа долой. Это конец! Исчезновение в прожорстве матери земли. Ошибся, впал в заблуждение да собственно и был мертвец, с этим жил, не ведая правды, не слушая пульс мира.
Конечно, когда со всех колоколен бомбят одним трауром, смирением, покорностью, роковым набатом погребения. Вот грядет конец дней, ешьте, вкушайте стройный ход облагороженных свиней с выколотыми глазами, это корм в нем сочное мясо.
Конец дней. Детское нетерпение в этом мучительном ожидании. Ну и что? - вот он закончился, перейди через мост, узнаешь, что будет дальше. Но догмат не оспорим - Чудо отсутствует, ибо оно иллюзорно. Мир исчез в огне и злобе.
- Эй, шеф плачу полтинник -
- Куда? -
- Дом печали. Знаешь это место? -
- Нет, где это? - улыбка, ушедшая в рассеянность раскрытых глаз.
- У трамвайного депо. Я покажу.
Вечер. Талая каша снега, мусора, нечистот, а там далее огни Вавилона. Мерило марта накрывающее летаргией ночного пути. Дом печали, могила с первым комом земли на грудь, комната пыток и выстрел в затылок. Исхудалая вена, самоотречение, самопознание, молчание с вопящими демонами, книга на столе три табурета, скоты философы, выродки мудрецы, загробные педерасты всех мастей карточного развода. Дохлый у порога. Март. Начало. Окурок, летящий в лужу.
Разговор. Обильная слюна сквозь гнилые зубы. Смех. Нервное не терпеливое оправдание, сходящее в бесячий диалог придурков звероватой наружности. Варвары на дележе, после вчерашнего нашествия.
Я задумываюсь, желая закурить, нам вряд ли нужны слова, надоело, это не оправдывает сами затраты. Коридор и закрытые двери. Эхо шагов в пустоте при дневном освещении. Может, я следую дорогой перехода и там есть лестница на небеса от лечебной грязи земли, от мной апробированной трассы в ад, или все в точности до наоборот.
Двери закрыты, но за ними работающий телевизор, сплетенные молодые тела, храп борова и пьяной шлюхи. Кино, домино, поножовщина, смерть в карточных погонах, номер, стук бледной руки. Слух и настороженность, когда возникнут шаги.
Комната полна игры абсурда и светотени. Первичное восприятие долго не покидает и этому способствует играющая шарманка. Она сводит с ума, кажется, вот сейчас увидишь нечто не совместимое с реальностью. Ад, преисподняя, чистилище, виток в царство теней прошлого. Они ангелоподобны, там Данте затачивает перья, и разукрашенный абориген с тонким копьем набивается в проводники, говорит языком Вергилия.
Я покупаюсь на обман, не зная ничего в точности, пусть хоть этот лохматый псина Вельзевул или исполнительный архангел Михаил, маски, фантомы, семенят, сменяя друг друга.
Отзвук спускаемого пара, хлопок, очень крошечной, быть может, мышиной дверцы и в комнате возникает существо, моль. Оно бледное, с огромными выпученными глазищами, скошенным в параличе ртом. Молчит, намекая на деньги, чтоб минутой позже проводить в параллельный коридор, в котором не так уж много дверей, из них следует выбрать первоочередную необходимость, за ней продолжение.
Движение, прикус и привкус этого одушевленного состояния, без понимания основополагающих законов столпотворения реально довлеющих проблем. Белое, черное, красное, найди общее. Правильно расставь вектора. Обналичь. Найди искомое, подобное отмычке от неразрешимости. Продай, сумей переступить и идти дальше.
Плотное курение и близкий к истерии дым, размытые черты утопающего в черноте пространства, ни одного мало-мальски знакомого лица. Лишь пятна с пуговками пулевых отверстий, они возникают с одной только целью, забрызгать все кровью. Испачкать нелепое блаженство отрешенности своей одержимостью, подчеркнутым этикетом пожирателя мозга.
Дом печали, в его стенах живое выгорает в бесцветие и пиршество тли. Зомби реинкарнируют прямо на грязном, заплеванном полу и приходят к нирване, у которой кружат зеленые мухи. Мертвецы, так и не достигнув разложения, распухают жировыми складками. Слышен степ, яблочко, пьяная матросня, не знавшая соленой воды и безграничного простора, дрочит, отсасывает, ебет пассивов в зад. Течет клубничная смазка, галдят и дружат ночи напролет. Их мир, их хочка, но тут, именно в этом бархатном анусе самый тяговый героин.
Разве демон станет обитать тут? Я спрошу тебя долбоеб, ты был в аду? Это людское. Вот он сглатывает сперму. Пудрит отреставрированный носик. Кокетливо дрочит, теребит мошонку. Правящий флейтист, а верит только богу, это пароль. Он сам опущенный бог, по праздникам ставит свечки, умеет молиться, каяться, искренне выдавить слезу, чтоб ебли и любили. А на десерт хлопнем в ладоши, пробежим две дорожки и абсолют в искрах, брызгах, даже бенгальских огнях.
Дом печали и уже в радости, такая блин сублимация. Одна, увы, не девушка, эталон вежливости и лжи с глазами змеи аспида. Она думала, но как в жизни не ведала. Теперь ее рука разжимается и исчезает в темноте поглощающей податливое, безвольное тело, там самцы терзают молочную плоть жертвы.
Кровь и молоко, рабская покорность и грядущее затмение оргазма, экстаза смерти, в сперме она и упокоится, история Рима, не правда ли? Это Вавилон детка! Храм ее величества без имени, но вечности подобной, в нем похоть и страсть, застывшие камнем любви, станут твоим надгробием.
Помнишь. Послушай и вспомни, когда-то очень даже давно, я умел маршировать по воде, это значит, что и ходить и отнюдь не держаться на плаву или плыть по течению. Я был на поверхности. Дышал кислородом истин. Устремлял взор к восходу солнца. Слыл ретранслятором гласа вселенных. Извини, забыл, наверное, сон. Не помню, какая была вода.
Может все-таки ты прав, это был лед в виски. Эпоха великих империй ледников, тогда рыбачили втихомолку, Левиафаны вкусны, особенно с вересковым элем. Помнишь? Или просто мучает ностальгия бегущего уже с десяток столетий. Остановиться бы, посмотреть на океан, облака. Уйти в холмы до скончания Вавилонского толковища, когда они обратно научатся изъясняться простым языком, не лукавых слов, доступных каждому.
Молчание не искренность, непонимание этих затвердевших, искусственных глаз мертвеца от бога. Завтра попустит, завтра отоспишься, присоединишься к глобальной сети. Сумеешь членораздельно произносить слова, проживешь в золотой середине Соломоновых решений и третейского суда. Будешь держать камень за спиной, а свободной рукою совершать различные действия, требующие подписи для отпуска в теплые далекие края, где наступит якобы больничный покой и разложение.
Смердюк с загаром и багажом воспоминаний, но все тот же, мертвец, не живой, не живой. Где же демон? Когда пробил час. Исчезнет свет, мир, просто блеснут молнии, прольется хлесткий, холодный дождь. Ты одиноко застынешь посреди внезапно разыгравшейся грозы, ожидая предзнаменование очередного падения на круги своя.
Сколько в нас боли, несоизмеримо с изначальной пропорцией. Мы идем по дну различных русел, вспять и по течению, крупица, за крупицей собирая горб мудрости житейской и дурацких насмешек от не знакомых людей или просто бездушных детишек. Путь продолжается, он бесконечно долог, для ног и сердца, ума в агонии и душевном покое. Крупица за крупицей, все это сверху с поверхности небес.
В скором времени на твоих плечах вырастет храм или дом. Он будет создан, сотворен из мудрости, но имя ему печаль, скорбь.
Могила, которую рыл всю жизнь, попробуй рассмеяться во все легкие после этого, или ты все-таки слишком мудр для шутовского хохота и кривляний в толпу. Чтишь смерть, поминаешь в одиночестве скупою слезою осмеянный горб. Утираешь влагу горечи огрубевшей, черствой боли, ищешь со свечою грань преломления души, а под ногами только пыль дорог, гнезда разметки. Иди по руке, бури вены. Предскажи свою никчемную просветленную судьбу.
Забываться, чтобы не помнить, надо все чаще и чаще, а выход то всегда один, бежать как стрелка в часах. Хорошо и выше похвал, сошло в минус на оплату. Увы, слово не канает за монету. Слово для лохов, а здешнему Крезу звон, шелест по душе. Он это понимает, на остальное ни времени, ни желания, тем более сочувствия катастрофически не хватает.
Мы будем вновь искать дверь его взаимопонимания. Стучать в бесчувствие под диктовку и стучаться настырно, выть волком полным собачьей слезы. Человек та же скотина из стойла, дайте выговориться в дикость и обратно, когда защемит безнадежной тоской, и оскалом не испугаешь. Взбрыкнешь, в отрыжке подав весь код, не причисленных к пантеону поколений. Начнешь грузить историю о не выясненном происхождении, человек со звезды Альциона. Да, тебя будут слушать, но это еще ничего не означает, ты потенциальный урод.
Дом печали, темный проем окна, там живет огнями сгорающих жизней и душ Вавилон. Город-выродок или переросток. Эмбриональный гений, похотливый мудрец, набивший брюхо жирами, углеводами, аминокислотами, белками. Он лапает грудастую, фартовую девку, пахнущую медом, гладит ее ягодицы, слюнявит пальцы, просовывает в междуножие.
Потрескивает незримое электричество, лишь улыбка, предбанник экстаза. Окно. Пространство и башни Вавилона. Месяц март в снежной жиже и возрождении. Мою удачу имеет хрестоматийно мудрец, купивший сказанное. Слова их цена в колебании взведенного лона, будет срыв на глазах, начисто сгоревшая нервная система, но руки дрожат и хватают нектар. Идите на хуй! Вы все жалкие слепки некогда правивших, проебать жизнь в сортире изгаженным рвотой, видеть, как брезглива смерть по отношению к тебе.
Март. Чернота чернейшей ночи, обыкновенный черный квадрат. Вход и выход в иные измерения, это не окно в комнате без горящей лампы, дверь за мир тухлятины, мочи, рвоты, ебли, сытого пуза.
Кайф ползучий или притупление отступившей боли, именно ума и проволочных нервов, где полно, неизмеримо много немых прилагательных, это так откровенно, что любой другой будет смеяться, хохотать, в жутких припадках корчиться до коликов в животе, а мне хорошо.
Я набухаю спермой, почкой, жизнью. Удача, она нага, в пупке застыла личная звезда не прочитано прочисленная гороскопия, ее отымели. Лицезрей счастье, ее просто отымели и она довольна. Пытается порхать, щебетать на ухо всякую дребедень-канитель, а реален пожирающий ее гной. Она предлагает, словно я откажусь, показывает отвердевшие соски, различные фрагменты тела, но какая из нее женщина?
Сегодня на данный момент я жесток, циничен, кровожаден. Я, Асмодей, я вечный жид, я подонок продающий воду в пустыне, к чему твои ласки? Я убиваю тебя и стараюсь выжать, как можно больше, а завтра? Далеко не сейчас это зыбкое завтра, когда наступят новые дни, выступят на глазах и заблестят крупные бриллианты слез.
Легкое сердцебиение. Я прощу тебя, покаюсь, дам клятву клятв, а ты все так же будешь, как завтра, ощутима в руках, но не досягаема. Черт возьми, эти мысли, оторвите эту голову! Это же во власти ваших тяжелых ботинок. Пустите мне желчь, я пресыщен шлаками, я и сам шлак, во мне ни капли золота, во мне осталось лишь завтра!
Морфий. Прострация, сон в анабиозе, дрожь внутренних органов, а по соседству чумазый бес не мытого содержания, задрачивает шнягу эзотерического учения. Он получит необходимую тайну, заучит ее наизусть и после превратит в фокус.
Ночь и как назло глаза вылазят из орбит, не здоровые интересы к темноте, к ползущим полчищам тараканов. Они не скорбят над пятном раздавленного сотоварища, таков путь, такова тараканья суть.
Мысли блуждают подобно рукам под юбкой, желание в постижение, природа в настойчивость. Подобное означает одно, время на исходе, те часы стали разящей, бескомпромиссной минутой скомканного сгустка мозга. Повторяя как заводной, утверждаешься в том, что все конец карме, ауре, нирване, шлакам, желчи, ушасто-носатому Ганешу ему храм и почести, в награду он подбросил огромную кучу дерьма и опилок да сквозанул в Непал, став героем шапито.
Тихо, но не совсем та тишина. Есть капель и далекие отголоски вечного полового акта, да, в мире постоянно идет ебля, этого не отнять, это верняк порядка.
Пустота. Опустошенность, помноженная на относительное бессилье, пассивность, полу депрессивное состояние, притом, что один на один с одноглазым пиратом в зеркале. Тот бывший неподалеку царь ушел, захлопнув дверь, и я распластанный на полосатой шкуре бенгальского матраса, смотрю в черноту окна, а там только ночь, ни тени, ни измены. В кулаке зажато стекло, грядут перемены.
Души усопших с вопросами развода. Зачем живешь? Зачем тебе ангел да бес? Бросай ты это дело парень, ты уже слитая в унитаз история чьей-то мозолистой руки. Я ответствую слюной и фырканьем, оправданиям нет места.
Скоро совсем недолго во мне, вначале созреет, а после тем же тяжеловатым, меновым, грошовым, мутным мартом вырвется наружу и распустит цветковые лепестки, растение констриктор. Такое ложное, невозможное, надуманное, бледно-линялое, ровесник самого времени.
Ответствуй ответчик. Тебя слушают и не слышат. Спровоцируй их на бунт, не предлагай якобы легитимные ингредиенты, они таят знаковость масти, вспоротое брюхо, предстоящие разборы в одни ворота. Золота нет! Нет ювелирных украшений! Поэтому я безбожный, неисправимый атеист язычник. Я растворяю твоего бога в царской водке и это от беса, а что до ангела, да, молюсь по три раза за ночной кошмар, да, боюсь и цепенею от ужаса, но продолжаю и, то и другое.
Ответствуй ответчик. Все-таки, когда-нибудь в окно постучит дракон мудрости, он не ящерица, за его хвостом не угнаться, не станешь его искать, разбрасывая камни. Он оставит след шрамом по коже и более не узреть его. Близится первый выдох, попуск, вздох, зомби реанимируется. Происходят превращения перевоплощений из одного дурня в сонм восседающих в вечной славе и это лишь посредственный самообман, где прорастаю гнилым семенем.
Все та же ночь за темным окном, луна съедена и вряд ли объявится в ближайшее время. Шепот бледных губ, слова на вкус без слюны, я абсолютно серьезен и не способен шутить. Завывает ветер, там, наверное, мартовская метель, снисходящая к скупым, но хлестким каплям дождя, или некто стучит в стекло, скребется стальными коготками. Рука шарит по полу, находя сигареты еще не отсыревшие, необходимые с фильтром.
Останется сглотнуть слюну и закурить, затянуться задумчиво, бесцельно всматриваясь в серую стену, расчерченную пентаграммами культа обманутых надежд, странных вымученных глаз, там выгоревшая страсть, оправдания дрожащих теней, липкий пот и может быть страх.
Может пора возобновить свой излюбленный монолог вслух. Исторгнуть многотомное семикнижие не беря в расчет цифры, их якобы точность, знаковость, значение неизвестного.
Дым в темноте, только лишь запах. Существо мышь с выпученными бусинами сумчатых глаз. Тупое, злобное, безобидное. Паразит, божий вредитель, бесцветный негатив, нет, не человек. Оно рядом издает звуки, пытается заговорить. Я безразличен в сосредоточении мыслей, лишь созерцаю это скоординированное передвижение, он склониться надо мной. Разит псиной. Липкие руки касаются плеча, его пугает стекло моих застывших глаз, он хочет пошарить в карманах, выудить что-нибудь ценное, съестное накрайняк присосаться болотной пиявкой к вене.
Немного жизни и тепла. Пасть раскрывается, острые клыки видны даже в густой темноте, шероховатый язык проходится по ноге, другой я бью, отбрыкиваясь и оно, заскулив, исчезает в темном углу. Дверь остается открытой.
Хочется ответить на все взбухшее в голове одним да или нет. Миллиарды вопросов, явное сумасшествие, вот этот груз, крест, дорога на героиновую Голгофу, без ответов, которые есть или прочитаны, но утеряны, забыты в дырах амнезии, долях личной лоботомии. Я ускоряюсь бегом и уже не тороплюсь. Мне не зачем напрягаться, пусть тужатся иные, а я за великой стеной своего сублимированного я, задыхаюсь, тону и дышу сладкими конфетами.
Какие ответы если я умалишенный. Мир осознан в неопознанности. Противоречие это холодное солнце и то, что подадут напоследок, видимо жизнь. Сигарета, дым сизый в черноте. Жизнь, сочетание лоскутов в стеганом одеяле, разные цвета, оттенки, полутона, черные дыры. Счастье семенит за печалью и словами неизвестной женской особи, готовой свести счеты, почему-то с моей жизнью.
Знаешь, как легко ненавидеть трусов, шакалов, как кулаки наливаются сталью и обвисают плетьми при виде этой неистребимой своры. Дверь в логово и оттуда разит падалью, золотом, дешевизной, там скрылась эта мышь с клыками упыря.
Я делаю шаг вперед, обретая полет до первого соприкосновения с подошвами громадного вышибалы Голиафа. Он торжественным гимном возвещает об исходе, иначе быть мне битым отребьем на тротуаре.
Дом печали молчаливого сна. Здешний рай лишь окраина городских нервов. Бенилюкс воняет мочой, преждевременным поносом, рвотой, чесоткой, окровавленной шлюхой ползущей финальную стометровку под визгливое гиканье постящихся наместников всевышнего. Им в забаву творимое убийство, самцы утверждаются и пьют ритуальный коктейль. Я выше, конечно вижу, но по обыкновению курю, это не книга Иова, всего лишь фотофиниш.
Тело мое мертво, иссушено, мумифицировано. Общество, какое слово, я закрыл на это глаза, кое-что положил и теперь все вижу предельно ясно и четко. Это безумие, правда, однобокое или не обозначивший границ холод настоящего разума. Способность препарировать абсолютно все живое и не живое: камень, воздух, воду, огонь. Дерево, землю, космос, это некое таинство, магия.
Вавилон, который не спит, но уснул, я тень улиц, бреду, не касаясь тротуаров, бегло скольжу витринами материального достатка и шопинга, слыша эту бумажную речь, шелеста чуждой человеку материи. Спасение, радость, ты только плати и все от альфы до омеги будет твоим.
Работай воспитуемый раб. Работай и копи усердно кабалу вещей. Воспитание гнетет, раболепие прекрасно, узы хороших манер, ярмо социальных лифтов, зависимость. Рабовладение и мечта, раб подчиняется плети, ты работник твоя мечта путы и оковы, браслеты, кольца, цепи.
Главное, что осталось еще не дырявое небо, шейные позвонки не вросли в плечи, есть та неоцененная, даром полученная возможность увидеть звезды, возжелать и достигнуть в реальности иных миров.
Дух из тела долой. Детское бесстрашие. Горошина в океане, ты обозреваешь ее, как же много еще тайн неразгаданных. Тухнут, потрескивая фонари, нет неба, как не всматривайся вдаль, ввысь. Вавилон не измерим, никто не узрел его границ, но я бреду, тропой пилигрима, находя его метки и знаки.
Путь этот есть смерть, есть жизнь, есть обретение символа бессмертия, бесконечности. Круг смыкается и вновь таят его границы, очертания я замечаю, что во многом сомневаюсь, даже в том, существую ли на самом деле.
Весна. Март. Преломление света. Ледоход. Ломка. Восходит испепеляющее возрождение звезды солнце, слепнут глаза, их не скроешь взглядом в талом снегу. Белая в червоточинах и черных шрамах земля. Небо в огне, золоте лучей, нет низких туч, лишь сияние славы. Игры ослепшего рассудка, одичалые звери рефлексируют, обнажая примитивную мимику.
Март полон течки, которую некогда сковали холода и желание сохранить крохи тепла. Но теперь пульс сорван в бешенство, ритм оглушает, началось сокодвижение, кровяной ледоход. Жизнь от амебы и до человека вспенились, исходит дурманящий запах самки, женщины. Он будоражит. Он накаляет. Его ничем не притупить, даже вскрытыми венами или тотальной лоботомией, высасыванием мозговой жидкости.
Март, время пробуждения самки, поклонение женскому началу, лону, источающему полноценную фабричную жизнь, со временем, уходящую навсегда в могильную утробу цивилизации.
Солнце огромное, пылающее, пугающее, величественное, озаглавившее появление всего. Я чувствую его довлеющее, повелевающее присутствие, это клонит в летаргию или белый беззнаковый сон. Только вспышки, пятна, наличие магнетизма и полного в судорогах отторжения, выдают лишь расширенные зрачки.
Улицы, движение, зарождение этого состояния в отдельно взятых прохожих. Сейчас мы еще схожи на шахматные фигуры, но когда-нибудь солнце достигнет своего апогея, и мы станем песчинками, а на данный момент холод и предчувствие весны.
Шаг за шагом в никуда, по разделительной полосе за уходящим туманом, текущей талой водой, душевным мутным половодьем. Это не срыв, это внутреннее созерцание. Осознание, что ты полон, хотя бы этой мутной воды, в тебе что-то есть. Из обыкновенного влечения ты тянешь золотую нить, инстинкт посредством волшебства слов преображаешь в материю осязаемого счастья. Это радость, эйфория, хорошо выявленная вена и крыша, а не подворотня полная шастающего маргинального большинства.
Здесь вороны и ветер пронизывает до костей, а если не закроешь глаза, это пернатое пиратство наберется смелости раздолбить твою черепную коробку, вынет хрусталь из зрачков.
Куришь, почесывая подбородок, и этот человек по соседству в чем-то прав. Его речь треск ниток, заведомо не понятна, но лаконична, ведь он желает жить и говорит об этом. Жестикулирует до поры до времени, а после туман поглотит его навсегда, ни лица, ни памяти. Просто человек тоже красной крови, с привитым недугом, урезанным кругозором, кастрированной мечтой.
Он боится смерти, это понятно без слов. Зомбированная жизнь мертвеца боящегося стать трупом. Он собирает всю жизнь олово, чтоб в последствии раскаленным влить его в глотку и запечатать в храме тела душу навеки вечные.
Очередная история существа засыпающего с раскрытыми, выгоревшими глазами, его губы шевелятся в трансе молитвы не зря, но напрасно. Сколько еще судеб погубят эти вороны охочие до блеска. Курю, повторяясь и падая лицом вниз. Спину пронизывает тепло, и время замедляется в унисон с сердцебиением.
Сколько раз я переходил Рубикон вброд, вплавь, огибая посредством чуда глубокие, холодные омуты, слышал голоса утопленников, пение сирен, смех русалок, но бормотал тарабарщину неверия, скептицизма. Сердце останавливалось, говорило недолго с душой, после соглашалось, и жизнь возвращалась.
Я пил и упивался виной и вином, выводил по новому рисунок дороги, по которой иду к очередной могиле, с обрядом перехода и бегом назад. Чтобы узнать, что такое бездна, надо замереть на самом краю оной и не один раз, держа глаза широко раскрытыми, и тогда она заговорит с тобой, не травлей анекдотов, а различными историями на все вопросы, которые сможешь предъявить.
Эпилептический экстаз одержимого человека призвавшего веселого духа из ада. Боязнь дипломированного экзорциста палача срубить, буйну голову и, выпустить жизнь в мартовскую мистерию. Но если они собрались и ждут, лишь именно этой избранной крови, корми, пои их, святых отцов инквизиторов, на данный момент они в упряжи суда и суждений.
Кровь одержимого воспламеняет эту жажду прийти к истокам, воплотиться в своем знаке, тотеме, уйти во тьму, первозданность охоты, сырого мяса, разговора с духами на равных. Смех. Все же бездна тянет вглубь, заверяя, что на дне ее покоится истина моей распроданной по капле души. Не так уж и много, чтоб верить словам из темноты.
День, залитый солнцем, пройдено порядка пяти часов. Теперь я иду ко дну, в жизненное пространство, чтоб посетить алтари, обряды, фетиши, тотемы, оружейные магазины. Театры и кинопремьеры. Храмы, колокольни. Склепы, крематорий, пиццерию Андромахи, Вавилонскую бойню.
Кровь циркулирует, мягко пульсируя в висках, ощущения на пределе, в предстартовом состоянии ранее оговоренных идей. Я иду, чтоб уловить суть дня, не пропустив ничего пустяково важного и быть, может поведать, что пока все хорошо и не стоит уповать на всеобщее ухудшение. Миру сделали нужный надрез, пустили немного больной, почерневшей крови, тромб сошел в ритуальную чашу, его выпили, принесли жертву, вписали строкой в книгу судеб и реестров.
Нигериец Боккор, у него всегда водится отличный порошок. Его все называют Боккором, с ним интересно общаться, когда есть деньги, и нет какой-либо задолженности. Вообще он крутой малый, может в один присест высосать из тебя душу и спрятать ее в обыкновенной пивной банке, а после продать любому уроду на блошином рынке в день прощеного воскресенья.
Мы жмем друг другу руки, он предлагает пропустить по стаканчику рома в гаитянском шалмане, поболтать о том, о сем, расширить сферу своего восприятия. Жидкость в ней собрана квинтэссенция странных откровений, принимаешь стакан за стаканом, приходя к выводу, что еще то и не пил. Это он забавляется с твоим сознанием, а немного погодя, подтверждение его игры рассыпается в пух и прах. Теперь в твоей власти копаться в извилинах боккора, а там сплошь тайны, нейротоксины, буш наводненный пришествием духов ночи и заразительный хохот гиены.
Боккор говорит, что скоро вместе с растущей луной, начнется карнавал, и он подсовывает приглашение. Там будут караибские ведьмы - звучит так, словно это изюминка. А по мне очередная порнушная оргия с экзотикой. Галлюциногены, марихуана, сырое мясо, смуглые бляди, яды, сонные удавы между сисек пьяной стриптизерши. Цирковая месса, где обман становится иллюзией, это нарекают искусством, придают демонический статус и вновь пытаются развести на деньги.
Боккор слушает внимательно, обижается, готов изрыгнуть проклятие, поразить на смерть фокусом, стравить духов цепных. Я на игле, мне может быть больно, но никогда не страшно.
- Ты мне продашь, или снова вся эта мистичная дрочь? -
- Я заберу твою душу - грозится он.
- Придется долго стоять в очереди - отвечаю ему.
- Похищу твоего большого доброго ангела, а затем и маленького -
- Ты пьян боккор, иди, проспись эпилептик -
Хамство это разновидность мировоззрения, а в марте многие начинают сходить с ума в одержимость. Мы приходим к мировой. Соответственно великодушному прощению с его стороны, и искренним извинениям с моей. Три грамма придают мне вес, а боккор в накладе не останется, напоминает о карнавале, обещает многое.
Вновь улица, полная до краев жизни и нищеты. Очередное обособленное гетто без разницы чье. Оно имеет границы, свои действенные законы, разделительную полосу, веру, надежду, любовь.
Забегаловка одиноких гурманов, какашки трюфеля, расчлененная фугу, зомби порошок в солянке, гамбургеры выходного дня, пельмени из лосося в банках, борщ сгусток страха, кока кола пшик и лед, томатный сок Трансильванского кровопийцы. Странное разнообразие случайных слов собранное в меню.