|
|
||
Странно... Столько много цветов, что даже невозможно разглядеть хоть кусочек почвы, из которой они растут, и такие упругие, кажется, совсем не пригибаются, - подумал Борис Павлович.
Цветы окружали его со всех сторон до самого горизонта, асимметричными волнами, отчего сам горизонт становился не совсем горизонтальным. В центре пейзажа располагалось абсолютно круглое озеро с неестественно синей водой. Как только Борис Павлович вполне осознал, что это именно озеро (мысль даже не пришла в голову, а материализовалась прямо из этих цветов), он ощутил острую жажду. До воды, на его взгляд, было не более сорока метров, и он решил пробежать сломя голову по полю, как в детстве. Правда, Борис Павлович все свое детство провел в городе и каких-либо личных воспоминаний по этому поводу у него не было, но он неоднократно видел, как это вспоминали Обломов или Михайло Ломоносов в одноименных кинофильмах. От этого воспоминания оказались из какой-то всенародной памяти, да еще и с оттенком патриотизма.
Борису Павловичу совсем не хотелось сейчас об этом задумываться. Он пробежал чуть дольше, чем ожидал, когда был уже на месте, понял, что это не озеро, а очень большое зеркало. Борис Павлович наклонился над ним, чтобы рассмотреть свое отражение, и очень удивился. Он увидел, что с обеих сторон его головы расположились две деревянные фигурки с молоточками в руках. Одна из них была мужичком с бородой, а другая медведем. Они поочередно били наотмашь молоточками по его голове. В принципе, сия скульптурная композиция вполне гармонировала со всей словянофильской эстетикой происходящего, но Борису Павловичу стало как-то не по себе. Особенно, когда от ближайшей ромашки повеяло яичницей, а из-за соседней волны цветов появился горнист, Садко, распространяя печальные трубные звуки. Опустив орудие пытки, он обратился к Борису Павловичу строгим женским голосом: Боря, вставай. Завтрак на столе.
Борис Павлович открыл глаз (второй не открывался) и увидел внучку Машу с детской трубой в ручке и любознательным выражением лица. Рядом с Машей находились очень знакомые женские ноги. Ноги принадлежали его жене Кате, это он понял в следующий момент, когда она уже выходила из комнаты.
Дедушка, а почему ты спишь одетый? - спросила Маша, тщательно ковыряя пальцем в носу.
Глаз не открывался, страшно болела голова, а во рту совершенно пересохло. Поэтому Борис Павлович в ответ решил просто улыбнуться. Но, видимо, улыбка вышла не совсем искренней, потому что Маша заплакала и выбежала вслед за бабушкой.
Оставшись в комнате один, он попытался воссоздать картину вчерашнего вечера. То, что вчера был юбилей Семена Андреевича и где он проходил, вспомнить было нетрудно, но далее предстояло занятие куда более сложное: вспомнить все события и расставить их в хронологической последовательности. Процесс совсем не обязательно обещал закончиться успешно. Знание это основывалось на опыте, отчего вызывало тревогу.
Дверь комнаты опять открылась, вошла Катя. Теперь он увидел ее сразу всю. Боря! - обратилась она к нему еще более строго. Ты что, совсем до коликов допился? Что ты Маше сказал? Боря провернул мистический фокус с улыбкой во второй раз, преследуя сразу две цели: сгладить конфликт с женой и одновременно объяснить причину Машиного ужаса. Катя сощурила глаза, покачала головой и снова вышла. Теперь уже надолго, - подумал Борис Павлович. Состояние его приобрело еще и меланхолический оттенок. Почему же люди такие не тонкие!? До коликов... Эта фраза как-то особенно врезалась в его сознание. Да, колики были. Вернее, было бы сказать, они были везде: в голове, во рту, в груди и даже в душе.
До коликов - это выражение как нельзя лучше отражает теперешнее мое мироощущение, - подумал Борис Павлович.
Надо сказать, философский склад ума был свойственен Борису Павловичу всегда. Еще когда он был просто Борей и студентом пищевого института, одна очень близкая его знакомая в ответ на его основательные объяснения, почему он не может на ней жениться, так ему и сказала: Ну ты, мудила, гля, философ!
Вот и теперь филологические изыски и глубина фольклоризма погрузили его в философское осознание мироздания и себя в нем. Это наполнило его чувством собственной значимости, тем более, что глаз к этому времени раскрылся.
Да, состояние, в котором он появился вчера домой, было не самым красивым. Как это другие умудряются выпивать не до коликов? Борис Павлович решил разложить вчерашний вечер на стадии опьянения, обязательно вспомнив момент наступления каждой.
Он прекрасно помнил начало юбилея. Первый тост, подарки, второй тост, опять подарки, снова выпили. А вот после четвертой к нему повернулся начальник третьего производства и предложил накатить по пятьдесят без каких бы то ни было хвалебных слов в адрес юбиляра. И они накатили.
Вот оно! - Борис Павлович понял, это была первая стадия. Накатили - какое объемное слово. Действительно, после четвертой водка как-то закатилась в него, да и сам он накатился на объективную реальность. И это было началом ее конца.
Борис Павлович вдруг понял, что в народных выражениях, которые он слышал с детства чуть ли не каждый день, кроются разгадки на давно терзавшие его тайны мироздания. Ему было приятно, что он сам, без чьей-либо помощи дошел до такой глубокой мысли. И, как восхищенные возгласы аудитории, через гортань вырвалась мощная отрыжка. Но отвлекаться не хотелось, и анализ продолжился.
Вторую ступень отследить и зафиксировать тоже было несложно. Она наступила примерно через час после первой, когда они с Семеном Андреевичем вышли покурить на улицу. Он даже нашел надлежащее название для нее. Они были под градусом. Правда, лучше было бы сказать над градусом, поскольку такая формулировка как нельзя лучше отражает отношение человека этой стадии к атмосфере. Несмотря на февральский мороз, на улице они простояли около получаса в одних костюмах. Атмосфера со всеми своими градусами выше и даже ниже нуля по Цельсию просто бессильна перед человеком этой фазы. А если еще учесть дух экзистенциальной мысли, свойственный сему состоянию, то любой градус становится просто псевдонаучной абракадаброй.
Анализ происходившего впоследствии давался сейчас Борису Павловичу труднее, так как приходилось рассматривать поступки уже значительно большей неординарности. Например, врезавшийся в память своей динамичностью и экстравагантностью танец, исполненный им под песню Увезу тебя я в тундру.
Да, чтоб выдать такое, нужно быть просто в стельку пьяным., - оценил Борис Павлович.
В стельку. Образ оказался посложнее, чем под градусом. Его собственные стельки, как, впрочем, и стельки всех остальных присутствующих на банкете, исполняли самую пассивную роль в происходящем, следовательно, не могли быть ключом к раскрытию образа. Борис Павлович даже расстроился: ведь невозможно было перейти к следующей фазе, не дав характеристики предыдущей. В стельку оказалось камнем преткновения, потерянным звеном цепи. На несколько минут он даже запаниковал: быть так близко к раскрытию тайн мироздания и потерпеть фиаско, держа ключ практически в руках. Думать об этом было невыносимо грустно, и он стал прислушиваться к звукам, доносившимся из разных концов его большой квартиры. Катя все еще была на кухне и громко разговаривала с кем-то по телефону. Маша играла в прихожей с кошкой (это можно было понять по негромким хрипяще-булькающим звукам, которые издавало животное). Младший сын Бориса Павловича смотрел в соседней комнате телевизор. Телеведущая в нем бесцеремонно бодро заявила: Привет! Вы смотрите программу Стилиссимо!
Господи! - озарило Бориса Павловича. Стилиссимо! Ну, конечно же!. Он вдруг понял, что в стельку - это русифицированный вариант иностранного определения этой стадии.. Ключевым словом было английское stile - стиль. Теперь образ был вполне понятен: человек формации в стельку испытывает внутреннюю потребность соединить свое многоликое я в единое целое и придать ему наивыразительнейшую эстетическую форму, используя минимум средств. Исходя из этого, Борису Павловичу стало понятно художественно-хореографическое решение танца. Эстетика чукотских шаманов приходила на ум сама собой, она рождалась прямо из текста песни. Поэтому человеку посвященному уж точно не порезал бы глаз ни галстук, затянутый на лбу, ни безумный с поволокой взгляд танцора. А простота и чувственность движений заставила бы даже аплодировать понимающего зрителя.
Работа мозга Бориса Павловича достигла таких оборотов, что он сам с трудом поспевал за ней.
Состояние в сисю и до поросячьего визга были расшифрованы менее чем за минуту. Задачу его ассоциативному мышлению упрощал еще и тот факт, что промежуточная стадия между ними равнялась практически нулю, а переход, оказывается, совсем не требовал очередной дозы алкоголя. Так что, менее наблюдательный исследователь принял бы их за одну ступень процесса.
Образ в сисю поддался Борису Павловичу мгновенно. Вернее было бы сказать, что это был даже не образ, потому что сися была совершенно конкретная. Это была сися Тамары Сергеевны, начальницы паспортного стола, женщины бальзаковского возраста. Именно ею он и нализался до поросячьего визга. Вот только чей визг это был, его или Тамары Сергеевны, Борису Павловичу вспомнить так и не удалось. Но для исследования это значения не имело. Важен был сам факт визга, а он был, и самый что ни на есть поросячий.
От напряженной работы мозга на лбу Бориса Павловича выступил пот. Он быстрыми движениями руки отряхнул капли. Останавливаться было некогда. Все вокруг исчезло. Не было больше ни квартиры, ни жены, ни даже самого Бориса Павловича. Была только мысль, и она неслась вперед.
Мясо. Это самое натуралистическое фольклорное определение заставило погрузиться в область отношений его духовного начала к его же физической оболочке. Поэтому эффективнее всего, пожалуй, было бы анализировать стадию, находясь в ней же, но момент был упущен. Оставалось базировать выводы на немногочисленных фрагментарных воспоминаниях, большая часть которых приходилась не время попытки дойти до дома. Из всех присутствовавших тогда ощущений Борису Павловичу Удалось вспомнить только три: ничтожность, бренность и несовершенство собственной плоти. Но именно они и были ключевыми.
Оставалась последняя ступень, в простонародье именуемая в ужасе. И ту Борис Павлович осознал, что стоит перед неразрешимой задачей, так как совершенно ничего не может вспомнить, хотя и понимает, что именно в этом самом ужасе перешагнул порог собственного дома.
Неужели он в те мгновения испытывал какой-то жуткий страх? Нет. Этого просто не могло быть. Страх испытывают перед объектом, а человек этой стадии как раз и отличается тем, что не имеет совершенно никаких отношений с чем бы то ни было. Это последняя ступень процесса, гордо возвышающаяся над поверженной объективной реальностью. Ужас и страх (пусть даже самый кошмарный) - суть разные состояния, и он это понимал.
Борис Павлович от беспомощности перед неразрешимостью этой проблемы схватил себя за волосы, затрясся, и из груди его вырвался печальный вой.
В комнату вбежала Катя. Он увидел ее сквозь пелену слез, прижавшуюся к дверному косяку с веником в руках. И тут в голове у Бориса Павловича что-то щелкнуло, дзынькнуло и застрекотало, как в кассовом аппарате. Классификация была завершена. Выдержав знаменитую мхатовскую паузу, он совершенно ровным и спокойным голосом сказал Маше:
Ужас уводит у нас землю из-под ног потому, что заставляет ускользать сущее в целом. Отсюда и мы сами вот эти существующие люди с общим провалом сущего, тоже ускользаем сами от себя. Жутко поэтому становится в принципе не мне и тебе, - при этом он показал пальцем на Катю, - а человеку. Только наше чистое присутствие в потрясении этого провала, когда ему уже не на что опереться, все еще тут...
5
|