В семье моего прадеда Шимона Грибера и его жены Эстер жил отец Шимона - Борух, которому было лет этак за шестьдесят. Однако выглядел он, как настоящий старик. Его голова, белая как лунь, была украшена также большой седой бородой.
- Дедушка, сколько тебе лет? - спрашивали его внуки.
Дедушка ещё только собирался открыть рот, чтобы ответить, как тут же в разговор вмешивалась мама и заявляла решительно:
- Зачем вам считать его годы? Он на ваши годы не живёт.
Судьба Боруха была драматична. Дело в том, что ещё маленьким мальчиком он стал 'еврейским кантонистом'.
Вы не знаете, кто такой еврейский кантонист?
Страшный смысл этого понятия даже среди евреев мало кому в СССР был известен. А история такова.
Евреи в Российской империи жили в 'черте оседлости'. Их вера и обычаи не были похожи на веру и обычаи других народов, населявших страну. Кроме того, у евреев было своё самоуправление. Вдобавок ко всему евреи были освобождены от рекрутской повинности. Вместо службы в армии, они платили налог.
Всё это не понравилось новому императору Николаю I, который вступил на престол в 1825 году. Он хотел всех своих подданных подогнать под общий ранжир, чтобы у них были только те мысли и взгляды, которые угодны ему и его правительству.
И тут в 'светлую' голову царя-батюшки пришла странная мысль:
- А не перекрестить ли нам евреев в православных! Хорошо бы, но как?
И, недолго думая, 26 августа 1827 года Николай I подписал указ об обращении евреев к отправлению рекрутской повинности.
Замысел русского православного царя состоял в том, чтобы во время воинской службы еврейские мальчики и юноши, оторванные от родной среды, утрачивали свои национальные черты, отказывались от еврейского образа жизни и переходили в христианство.
Царь определил призывной возраст для евреев не с 18 лет, как для всех, а с 12 лет. Это было сделано специально, чтобы лишить мальчиков возможности пройти в 13 лет бар-мицву.
И, к тому же, малолетних детей было легче сломить. Никто, кроме еврейских детей, не призывался в таком раннем возрасте. Но, что характерно, срок их службы исчислялся только, начиная с 18 лет.
Вопрос 'Кто именно пойдёт служить в армию?' царское правительство совсем не интересовал. Оно спускало в органы еврейского самоуправления - кагалы только нормы поставки нужного количества рекрутов.
И кто же в первую очередь становился рекрутом? Конечно же, сироты, дети вдов и бедняков и даже мальчики семи-восьми лет, которых выдавали за двенадцатилетних.
Из года в год ужесточались условия призыва евреев в армию. Дело доходило до облав, во время которых не только задерживали уклонявшихся от призыва, но и вообще хватали всех подряд.
Каждую осень во время отправки рекрутов на службу стон стоял на улицах еврейских местечек. Особенно страдали маленькие дети, оторванные от родительского дома.
Мой прапрадед Борух родился в 1843 году в городе Дубно. В 1855 году ему исполнилось 12 лет.
В один из осенних дней, когда отец был на работе, мать возилась внутри дома по хозяйству, а дети игрались около дома, во двор вдруг вошли офицер, солдат и ещё три человека. Они сразу подошли к Боруху. Офицер спросил его:
- Как тебя зовут?
- Борух, - ответил мальчик.
- Вот ты как раз нам и нужен. Пойдёшь с нами.
Тут же стоящие рядом с Борухом три человека взяли его за руки так сильно, что он даже не попытался вырваться.
Кто-то из детей уже успел позвать маму, которая, выбежав из дома, сразу закричала:
- Что вам нужно от моего ребёнка?
- Не кричи, женщина. Мы забираем твоего сына в армию согласно указу царя, - ответил ей офицер.
И не добавив больше ни слова, он махнул рукой своим попутчикам, которые вывели Боруха со двора и повели куда-то. Рядом шагали офицер и солдат.
Оглянувшись, Борух увидел, что мама с детьми выскочили со двора и пошли вслед за ними, оглашая улицу своими криками и плачами.
Боруха привели в какой-то дом и завели в большую комнату, где уже находились несколько таких же ребят, как и он. С некоторыми из них Борух был знаком, они жили на соседних улицах.
Дверь комнаты заперли и оставили мальчиков одних. Разговаривать почему-то не хотелось, и они сидели молча. Только с улицы доносились голоса их родных, которые пришли сюда, чтобы получить хоть какую-нибудь информацию о дальнейшей судьбе своих детей.
Спустя какое-то время дверь открылась, и в комнату вошли офицер и несколько солдат с большими мешками. Офицер начал подзывать мальчиков по одному к себе и записывать имя и фамилию каждого из них. Когда все дети оказались в списке офицера, солдаты выдали им обмундирование: бельё, гимнастёрку, овчинный тулуп, сапоги и другое снаряжение, а также холщовую котомку для личных вещей.
После того, как мальчики переоделись, им приказали положить в котомку свою старую одежду, чтобы потом передать её их родным.
Полностью преображённых, в чужой одежде, детей вывели из дома во двор, где солдаты стояли цепью, отгораживая новоиспечённых рекрутов-кантонистов от плачущих матерей, отцов, братьев и сестёр.
Мальчикам приказали вынуть из котомок свою 'гражданскую' одежду и передать её тому родственнику, которому разрешали подойти к ним.
А потом мальчиков-кантонистов построили по шесть человек в шеренге и под охраной солдат-конвоиров отвели в расположение гарнизонного батальона. В казарме стояли рядами кровати, на которых детям и велели располагаться.
Ночь прошла в тревожном ожидании. Спал Борух плохо, всё время просыпался и звал маму. Его товарищи по несчастью вели себя подобным же образом.
А утром мальчиков снова построили по шеренгам, каждую шеренгу погрузили на свою телегу, в которой уже сидели по два солдата - один ездовой и один конвоир - и под командованием офицера увезли из родного города под аккомпанемент непрекращающихся рыданий их родных и близких.
Мама Боруха несколько километров шла и бежала рядом с телегой, на которой он сидел, плакала и говорила ему:
- Сыночек мой, береги себя!
- Родненький мой, помни нас, твою семью! Знай, что мы помним тебя каждую минуту.
- Кровиночка моя, я буду ждать тебя, пока мои глаза не закроются навсегда.
- Не забывай своё имя, сыночек!
- Молись Богу каждый день, мой любимый, и храни нашу веру!
Борух вглядывался в любимые черты своей мамы, слушал её и плакал вместе с ней.
А потом офицер приказал солдатам прогнать всех матерей, которые шли за телегами всё это время. Дети долго плакали, глядя на удалявшиеся фигурки их любимых и таких дорогих мам. Теперь они остались совсем одни, без родных, близких и друзей.
Когда телеги проезжали через какое-нибудь еврейское местечко, его жители приносили детям еду и питьё. А солдаты-конвойные вдруг без всякой причины начинали бить мальчиков. Чтобы избавить их от побоев, местные евреи давали деньги и продукты офицеру и солдатам.
На ночёвку все размещались в каких-то деревнях, в нетопленных домах с земляными полами. По ночам дети замерзали страшно, их руки и ноги просто коченели от холода. А если кто-нибудь начинал плакать, солдаты били его.
Утром все снова погружались на телеги и отправлялись в свой бесконечный путь. И так это продолжалось изо дня в день, и не было этому ни конца, ни края.
Но вот закончились еврейские местечки, и потянулись чередой русские деревни. Здесь еврейских мальчиков никто уже не подкармливал. Они сразу почувствовали на себе недоброжелательность местного населения. Деревенские мальчишки откровенно издевались над ними, кривлялись, дразнили их, делали им рожи и бросали вслед камни, оскорбляли и высмеивали их, как только могли.
Офицер и солдаты абсолютно не мешали этим проявлениям 'христианской любви и сострадания к ближним'. Напротив, они посмеивались, поощряя этим самым наших обидчиков к новым 'подвигам'.
Мало того, и офицер, и солдаты-конвоиры запрещали мальчикам молиться, издевались над их верой, уничтожали их молитвенники и требовали от них, чтобы они крестились. Но дети им не поддавались и даже опекали младших ребят, которым, несомненно, было ещё тяжелее, чем таким сравнительно большим детям, как Борух.
Всё это время мальчики находились в ужасных антисанитарных условиях. Они передвигались в любую погоду, несмотря ни на дождь, ни на холодный пронизывающий ветер.
Дни тянулись за днями, недели за неделями, один месяц сменялся другим, а дети всё шли, шли, шли....
Незаметно наступила зима, начались морозы, снегопады, бураны. Чтобы хоть как-нибудь согреться, мальчики бегали по просёлочной дороге, стараясь быстрее преодолеть положенные километры до следующего населённого пункта, где их ждал долгожданный привал с тёплой печкой и хоть какой-нибудь горячей едой.
Как манну небесную, дети ждали воскресенья, потому что в этот день они никуда не шли и отдыхали в какой-то избе. Им разрешали помыться в больших деревянных бадьях, куда их помещали по трое или по четверо и поливали из вёдер тёплой водой. Как они были счастливы в эти минуты!
Недели, сменяя друг друга, вели счёт месяцам. Долгая жестокая зима очень нехотя сдавала свои позиции. Но всё-таки стало заметно, что и солнышко уже немножко пригревает, и морозы начали слабеть, и снег кое-где уже показывал замёрзшую землю. Казалось, что вон за тем горизонтом детей встретит весна, раскроет им свои объятия и согреет их своим теплом.
Почти все из мальчиков болели и страдали от лихорадки, простуды, вшей, коросты, чесотки и крайне плохой пищи. Ни фельдшера, ни тем более врача никто не видел на всём протяжении их многострадального 'путешествия'. Всё решалось естественным путём: кому было суждено, тот выздоравливал, а кому была уготована другая судьба, тот... Многие дети из обоза умерли в пути, так и не добравшись до места назначения.
В течение всего времени, казалось, бесконечного пути личный и количественный состав сопровождавших детей офицера и солдат менялся несколько раз. Как видно, они тоже уставали от своей нелёгкой работы. Вот начальство и давало им отдых.
Только мальчишки 8-12 лет были, что называется, сильными и двужильными. Им отдых не полагался, им следовало только шагать и шагать вперёд к неизвестному будущему.
Только в середине лета 1856 года Борух и его соплеменники добрались до гарнизона, где им предстояло служить, по крайней мере, шесть лет. В каком городе располагался гарнизон, Борух не помнил, так как ни разу не покидал расположение батальона кантонистов, куда был сразу зачислен.
Когда Борух наконец-то помылся в настоящей бане, получил новое обмундирование и лёг спать в постель с белыми простынёю и наволочкой, счастью его, казалось, не было предела.
Но счастье длилось недолго. Началась подготовка к воинской службе. И начиналась она с религиозного перевоспитания, которым занимались все от ефрейтора до командира батальона.
Ежедневно и словами, и побоями Боруха принуждали принять крещение, то есть отречься от своей иудейской веры. Когда православным священникам не удавалось склонить его к крещению, за дело брались 'дядьки' и унтер-офицеры.
Тех, кто упорствовал в своём нежелании переходить в православие, безжалостно истязали: секли розгами без конца, прогоняли сквозь строй, оставляли неодетыми на морозе, ставили коленями на горох и битый кирпич, окунали головой в воду до обмороков и глухоты, лишали ужина. заставляли всю ночь стоять на коленях у своей койки, днём кормили солёной рыбой и не давали затем пить, заставляли есть свинину или щи на свином сале, а в случае отказа били и вообще лишали пищи. И всё время муштра, муштра и муштра на плацу до одурения.
Казалось, что ещё немного и сойдёшь с ума. Но Борух всегда помнил слова своей матери, вспоминал родной дом, и это придавало ему силы переносить все муки и лишения и не принимать христианства.
Не все выдерживали издевательства офицеров и унтер-офицеров: одни умирали, другие сходили с ума, третьи кончали жизнь самоубийством.
Неизвестно, как сложилась бы судьба Боруха, если бы такая жизнь продолжалась долго.
Но тут, как будто луч солнца пробился среди тяжёлых свинцовых туч. Царь Александр II своим коронационным манифестом от 26 августа 1856 года отменил все школы и батальоны еврейских кантонистов. Все кантонисты до 20 лет, которые не успели покреститься и перейти в христианство, могли вернуться к своим семьям.
Борух как раз подходил под эту категорию. И его вернули родителям в Дубно.
Так и завершилась служба еврейского кантониста Боруха Грибера.