Гречин Борис Сергеевич : другие произведения.

Весна раньше календаря

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    ""Весна" была вдохновлена романтиками конца советской эпохи, стоящими по обе стороны баррикады, и является своеобразной данью их памяти. В повести нет никаких потаённых идей или глубоких смыслов, кроме тех, разумеется, которые обнаруживает читатель. Нет здесь и никакого гражданского пафоса, а вопросы патриотизма, которыми нет-нет да и задаются герои, обязаны тому, что действие повести происходит в 2012 году, с новой силой всколыхнувшем давний исторический спор о пути и национальной идее России, а герои не могут жить изолированно от своего времени. Несмотря на год, это - всего лишь повесть о любви и о весне жизни, которая в иных случаях приходит раньше календаря" (из авторского предисловия).
  Борис Гречин
  
  

Весна раньше календаря

  
  повесть
  
  Ярославль - 2015
  
  * * *
  
  УДК 82/89
  ББК 84(2Рос=Рус)
  Г81
  
  Б. С. Гречин
  Г81 Весна раньше календаря : повесть / Б. С. Гречин - Ярославль, 2010. - 162 с.
  
  ''Весна' была вдохновлена романтиками конца советской эпохи, стоящими по обе стороны баррикады, и является своеобразной данью их памяти. В повести нет никаких потаённых идей или глубоких смыслов, кроме тех, разумеется, которые обнаруживает читатель. Нет здесь и никакого гражданского пафоса, а вопросы патриотизма, которыми нет-нет да и задаются герои, обязаны тому, что действие повести происходит в 2012 году, с новой силой всколыхнувшем давний исторический спор о пути и национальной идее России, а герои не могут жить изолированно от своего времени. Несмотря на год, это - всего лишь повесть о любви и о весне жизни, которая в иных случаях приходит раньше календаря' (из авторского предисловия).
  
  ISBN: 978-1-311-82865-1 (by Smashwords)
  
  No Б. С. Гречин, текст, 2015
  
  * * *
  
  ОТ АВТОРА
  
  Эта повесть превосходно обошлась бы без предисловия, но религия учит нас, что автокомментарий, даже самый краткий, порой является лучшей формой комментария.
  
  'Весна' была вдохновлена романтиками конца советской эпохи, стоящими по обе стороны баррикады, и является своеобразной данью их памяти. В повести нет никаких потаённых идей или глубоких смыслов, кроме тех, разумеется, которые обнаруживает читатель. Нет здесь и никакого гражданского пафоса. Вопросы патриотизма, которыми нет-нет да и задаются герои, обязаны своим появлением тому, что действие повести происходит в 2012 году, с новой силой всколыхнувшем давний исторический спор о пути и национальной идее России, а герои не могут жить изолированно от своего времени. Несмотря на год, это - всего лишь повесть о любви и о весне жизни, которая в иных случаях приходит раньше календаря.
  
  Некоторые факты и жизненные реалии, что очевидно, придуманы, другие - подлинны. Подлинными являются, в частности, тематическое планирование уроков по литературе для десятого класса по учебнику Ю. В. Лебедева; элементы педагогической характеристики студента педвуза на педагогической практике; имена и подробности биографии актёров, исполнивших роли в экранизациях Достоевского и иных советских фильмах; скабрёзные рисунки Никиты Александровича Михайловского (пусть читатель сам решит, как к ним относиться); расположение дорожек и скамеек Английского парка в музее-усадьбе Н. А. Некрасова; тексты песен; заголовки с обложки журнала 'Жизнь звёзд' (? 47 от 11.11.2015), некоторые географические названия и т. п. Подлинной является и вера, которая всё это одушевила: вера в то, что люди и в современности способны к безрассудным и бескорыстным поступкам. Злодеев в этой повести нет, да и в жизни отъявленные злодеи встречаются не так часто.
  
  Автор не ожидал сам от себя, что напишет такую 'женскую', не вполне серьёзную повесть, повесть в духе Галины Щербаковой. (Повествование от третьего лица связано, кстати, именно с желанием избежать чрезмерной сентиментальности и ненужной 'психологичности'.) Он многого не ожидал: в частности, того, что герои на определённом этапе приобретут известную упругость, отказываясь всегда следовать сюжетной схеме: например, в тот день, когда главные герои по задумке автора должны были только обмениваться нежными взглядами, они форсировали события (глава 25); другой герой отказался от 'запланированной' беседы, которая, в итоге, не состоялась (глава 34). Претензии по речевой характеристике главного героя (он говорит то литературным языком, то простецки, а то на воровском жаргоне) поэтому не принимаются: ему нравится так. Пусть герои живут как хотят: они со своей жизнью справятся не хуже нас с вами.
  
  Не стремясь указать на новые нравственные высоты, воспитать облагороженного человека или научить жизни, автор всего лишь желает читателю приятного прочтения.
  
  I
  
  Саша Синицына, студентка четвёртого курса филологического факультета педагогического университета Ярославля, была почти беспричинно рада. Почти - если не считать ясного зимнего утра, первого на этой неделе, не брать в расчёт пятницу (после которой - два выходных), пренебречь тем, что она сумела поймать до Чернопрудья маршрутку и не пришлось трястись в пригородном автобусе. Сегодня был её первый урок на педагогической практике, всего уроков достаточно было выдать пятнадцать, даже и всего десятка в крайнем случае хватило бы, как сказал Григорий Петрович, университетский руководитель практики, и она надеялась - нет, уверена была! - что всё сложится хорошо. Всё не может, не должно сложиться по-другому для молодой и красивой девушки. Но даже если всё пойдёт скверно (скреблась и эта мыслишка), то... уж такая ли долгая эта практика? Четыре недели, из которых одна уже почти закончилась (на первой неделе полагалось просто сидеть на уроках в разных классах). А оставшиеся три, даже будь они самыми ужасными (но почему это им быть непременно ужасными?!), пролетят незаметно, и школу можно будет забыть навсегда. Только стóит ли забыть навсегда? И стóит ли приступать с такими мыслями к тому, что может стать будущей профессией? И обязательно станет ли? Саша ещё не решила.
  
  В семье к её 'увлечению' учительством все относились снисходительно: все домашние были из артистических кругов, театральных, как папа Василий Аркадьевич, главный режиссёр областного академического театра, или музыкальных, как мама Софья Павловна, педагог по вокалу в театральном институте в областном центре. Саше не было одобрено, но не было и воспрещено поступить в педагогический вуз: как бы по умолчанию подразумевалось, что этот вуз, этот диплом, эта квалификация учителя-словесника - только забава в ожидании иной, лучшей доли. Потерпев огорчение со старшей сестрой, которая развелась после года брака (всё вокруг этого брака с, видимо, очень талантливым, но уж очень каким-то вредным и мелким евреем по фамилии Рейхенбах было малопонятно и сомнительно), родители были уверены, что уж младшая дочка должна выйти замуж исключительно счастливо, что совсем немногие достойны даже думать о такой драгоценности, а уж тот, кого Саша изберёт, и вовсе обязан оказаться собранием совершенств. Этот взгляд на её подготовку к учительству как на забаву Сашу ещё пару лет назад сердил смертельно, смертельно! Но сейчас, когда той снисходительности уже и поубавилось, когда все поняли, что их Синичка не бросит вуз (Синичкой, по фамилии, называли младшую сестру, старшую - никогда), когда в семье стали находить естественным упоминать место её учёбы без скептической улыбки, даже с гордостью своего рода, гордостью за осознанный выбор, который младшая дочка совершила сама, не поддалась никакому противодействующему внушению, - сейчас только Саша и поняла, что в этой снисходительности для неё было и ещё сохранялось спасение на тот случай, если её школьная карьера всё же начнётся и закончится фиаско. Хотя почему бы ей закончиться так, когда каждый год из педвуза выходит почти тысяча педагогов, и почти сотня из них становится вполне сносными школьными учителями, которые не бередят себе душу мыслями о своей будто бы непригодности? Почему бы не справиться с этим таким вроде бы несложным, частым, даже обыденным делом, как педагогика, такой умной и светлой, как у Саши, головке? Саша невольно коснулась своих очень светлых волос, собранных сзади в длинный пышный хвост простой резинкой: род причёски, вышедший из моды лет тридцать назад, но она любила простые и старомодные вещи. Причёску она тоже позаимствовала из школьного советского фильма, но и то: что же ещё делать с такими волосами? Стричься коротко - жалко их, коса выглядит по-домостроевски, а оставить распущенными - тоже неприлично.
  
  - На остановке, пожалуйста! - крикнула Саша; выскочив, хлопнула дверью маршрутного такси и весело зашагала по берёзовой аллее, глядя в чистое, звонкое, почти зелёное зимнее небо между припорошённых снегом берёзовых верхушек. В Чернопрудье была аллея, был и парк, была и старая барская усадьба на вершине холма, одно время принадлежавшая известному русскому поэту-демократу (его проходят в школе, и последний раз - аккурат в десятом классе, но только во второй четверти, которая месяц назад как закончилась). В усадьбе теперь размещался музей поэта. Двухэтажная школа, построенная в пятидесятых годах прошлого века, находилась на полпути между усадьбой и съездом на Чернопрудье с шоссейной дороги.
  
  II
  
  Тщательно вытерев сапожки и оставив пальто в шкафу в учительской (учителей в школе было немногим больше дюжины, и поэтому раздевалкой им служил единственный шкаф), Саша постучалась в дверь с табличкой 'Л. Г. Деготь. Директор', потом осторожно приоткрыла дверь на ширину ладони, заглядывая внутрь: Людмила Григорьевна была глуховата. Старуха оторвала голову от бумаг и, встретившись взглядом с Сашей, осветила улыбкой морщинистое лицо.
  
  - Милочка, проходите, - поприветствовала она студентку громче нужного, как часто говорят тугие на ухо люди. - Проходите и не стучитесь никогда: всё равно не слышу ничего, старая карга. Что, холодно там? Ба-атюшки, в юбке она! Что штаны не надела? Всё женское застудишь себе! Хотя хороша, конечно, хороша, - Людмила Григорьевна с удовольствием оглядела Сашину белую блузку и серую юбку ниже колена, широкую книзу, вполне себе 'учительскую', того фасона, который тоже уже верные два десятка лет вышел из моды. - Что: продают ещё такие? Садись, садись вон в креслице, - показала она Саше на одно из двух низких и ветхих кресел напротив директорского стола (кабинет был такой маленький, что эти два кресла вместе с журнальным столиком между ними стояли у самой стены, даром что между креслами и столом начальника оставался проход не шире метра). - Намедни была с внучкой в магазине, так не на что и смотреть, срам один, - простецки пожаловалась директор.
  
  - Я в ателье пошила, - стыдливо призналась Саша.
  
  - В ателье? Тогда конечно, - замечено было с ноткой неодобрения. Саша почувствовала эту нотку.
  
  - Ну а что же делать, когда не продают, правда, ничего? - протянула она жалобно. - Вы 'Тихих троечников' смотрели, Людмила Григорьевна?
  
  - Ничего не смотрела: что за 'Тихие троечники'?
  
  - Фильм такой, восьмидесятого года.
  
  - А! - вдруг вспомнила директор. - Про двух сорванцов, реку они, что ли, искали, папаша ещё одного выпороть собирался, а потом учителке его при матери стал глазки строить. Марина Левтова её играла, помню. Красивая была девица, на тебя похожая. (Саша зарделась от удовольствия.) И юбочка у той учителки была такая же, один в один. Ну-ну. Что ж ты, милая: ведь древность этакая, тридцать лет прошло! А глаз на тебя радуется посмотреть, конечно. Думаешь, нонешние-то троечники такие же? Не думаешь так, нет? - вгляделась она, щурясь, в чистое личико своей практикантки. - И тогда всяко бывало, а теперь они вообще как с цепи сорвались. Конспекты давай.
  
  Людмила Григорьевна была одним из двух учителей русского языка и литературы Чернопрудненской школы, хотя, разумеется, сократила свою нагрузку до шести часов в неделю, и для новой практикантки выступала методистом, то есть специалистом, ответственным за подготовку уроков и при необходимости оценку их качества. Щурясь (очки не носила, несмотря на преклонный возраст) она пролистала планирование урока на тему 'Концепция мира и человека в творчестве Достоевского', не распечатанное, а написанное, по старинке, от руки, красивым школьным почерком (Саша своим почерком гордилась, и не без оснований: во время её учёбы в начальной школе уроки чистописания уже отменили).
  
  - Мудрёно чтой-то... - заметила она.
  
  - Плохо? - опасливо переспросила Саша.
  
  - У меня выйдет плохо, у тебя глядишь, и неплохо. А вот только что мудрёно, я бы не стала. Десятый берёшь, не передумала, нет?
  
  - Нет!
  
  - Конспекты для пятого сделала, на крайний случай?
  
  - Даже и не делала, Людмила Григорьевна! Надеюсь, что не будет крайнего случая. Я что, хуже прочих?
  
  - Ты не хуже прочих, а ты, может, получше прочих будешь, потому и беспокоюсь за тебя: как ты в своей юбочке серой в класс войдёшь, указочку в пальчики возьмёшь и начнёшь им про внимание к страданию, а они тебе...
  
  - А они мне что?
  
  - А они тебе х*р на полочке. (Саша решила, что ослышалась: такое пожилой педагог никак не могла произнести. Так невероятно это было, что она решила не услышать, да уже и не верила, что услышала.) Прошлое домашнее задание вначале проверить надо, - меж тем продолжала директор.
  
  - Посредством чего, Людмила Григорьевна? Тест я не подготовила...
  
  - Посредством ответа у доски: по-старому, по-кондовому, по-советски. Пусть сюжет пересказывают. Нет, ну его, сюжет: не читали дурни всё равно. Что у них там было прошлым уроком, пока Сергеевна не заболела: биография? Вот пусть биографию. Двоих спроси, так пятнадцать минут и протянешь. Не смотри на меня честными глазками своими серыми, не смотри! И протянешь, говорю. Дневники в начале урока на стол. Как по батюшке-то тебя?
  
  - Васильевна...
  
  - Вот, представиться не забудь, Александра Васильева. И так, знаешь, потвёрже держись, потвёрже. Ну, а остальное как Бог даст. Нестерпимо совсем будет - меня кликни. Так вот дойди прямо своими молодыми ножками до меня и скажи: атас, Людмила Григорьевна, сливай воду. Я им приду и устрою геноцид армян. Там две армяшки в десятом, знаешь?
  
  - Знаю, я уж их выучила. Разве Маша тоже армянка? - поразилась девушка.
  
  - Кац-то? Извини старую дуру: нет, конечно. Жидовочка. Язва та ещё. Это в седьмом две армяшки. Эх! Поковыляли вместе, Александра Васильевна. Представлю тебя...
  
  III
  
  'Яна Башкирева. Коля Болотов. Таня Егорова. Амина Ероян. Оля Задонская. Маша Кац. Максим Кряж. Таня Лапшина. Олег Мякина. Миша Озеров. Алёша Ромашов. Лена Ромашова', - перебрала в уме Саша имена учеников, идя по коридору. На прошлой неделе она сидела на всех уроках русского и литературы на задней парте и примерялась к тому, какой класс хочет взять. Возможность выбирать класс - для студентки на практике дело не такое частое, но, видимо, так она, единственная практикантка за последние два года, приглянулась директору, что та ей великодушно позволила этот выбор. Те уроки, на которых она присутствовала, больше напоминали дрессуру диких животных: 'детки' сидели, как набрав в рот воды, и отвечали, только спрошенные. Саша с огорчением думала об угнетении достоинства ребёнка (несмотря на то, что Людмила Григорьевна по-человечески ей очень нравилась), с радостью - о том, что сама выстроит всё по-другому.
  
  Директор громко объявила имя-отчество студентки 'Ярославского Ордена Трудового Красного Знамени государственного педагогического университета' (Саша первый раз слышала об ордене в названии вуза, в котором проучилась три с половиной года), сама потребовала дневники на стол, дождалась их появления и только тогда ушла к себе, не забыв показать 'деткам' кулак.
  
  Мякина, едва за директором закрылась дверь, выскочил из-за своей парты, пробежал полкласса, схватил сумку сидевшего на первой парте Ромашова и перебросил её своему соседу Кряжу, собираясь поиграть в волейбол.
  
  - Верните мой портфель! - возопил Ромашов таким жалким голосом, будто у него отняли жемчужину сердца.
  
  - Тихо! - крикнула Саша изо всех сил и, схватив указку, так же громко ударила её тупым концом по учительскому столу. - Сумку на место!
  
  Вопреки ожиданию, окрик подействовал, и не столько окрик, сколько неожиданность её решимости. Кряж лениво перебросил сумку хозяину.
  
  - Вы там, наверное, стекло разбили на столе, гляньте, - буркнул Мякина.
  
  Стекло от удара указкой не разбилось, но как будто на нём появилась трещинка. 'Это не я, не я, не я, - сказала себе Саша. - Она уже была, а я ни в чём не виновата. А Мякина этот сейчас попляшет у меня. Девочка я ему, что ли? Подружка его?' Саша знала за собой тот гнев, который в иные редкие моменты встречи с несправедливостью или дикостью жизни накатывал на неё и туманил голову.
  
  - Мякина, к доске! - крикнула она звонко.
  
  - А чего я? - огрызнулся Мякина с места.
  
  - Чевокать дома будем, - отрезала Саша. - Отвечаем, или сразу 'два' в дневник?
  
  'Всё, тихо, - сказала она себе. - Минуты не прошло, как выветрились мои мысли про гордое достоинство свободных детей. Ненавижу их уже сразу всех: эту дикость, это хамство сельское, фамилии у половины как уголовные клички: 'Кряж', 'Мякина' - что это такое?! Этот, бандит, кожанку повесил на спинку стула - гардероб не работает, что ли? Не знала, кстати, что они снова в моде... Девичьи эти лица, грубые и без проблеска веселья, вот только одна 'жидовочка' красавица, да Лена Ромашова, пожалуй, не дурнушка, но какая-то забитая, и мальчишки не лучше. Как они только тут не лезут на стены от тоски, не воют на луну с такими девицами? А единственный отличник ноет: 'Верните мой портфель', как барышня, будто я, молодая девушка, ему, здоровому лбу, должна возвращать его портфель. Тьфу! А кто же ещё, спрашивается? И должна, и будешь возвращать. Ты не молодая девушка тут, а учителка, представитель власти. Это я учитель? Я? Дура ты, Саша, какая же ты дура! Целых пятнадцать уроков! Или так: т-о-л-ь-к-о пятнадцать уроков, и не видеть их никогда больше!'
  
  - Я не ожидала такой злобности и наглости по отношению к человеку, которого вы видите первый раз в жизни и который вам не сделал ничего плохого, - проговорила она вслух, сухо, вполголоса, пока Мякина под сдержанные смешки плёлся к доске.
  
  - Александра Васильевна, вы чего? - это Максим Кряж подал голос со своего места. Именно этот тип в чёрном свитере повесил на спинку стула чёрную кожаную куртку с большими металлическими заклёпками, так называемую 'косуху'. - Какая тут злобность? Олег поиграться хотел, а Вас он вообще не заметил.
  
  - 'Поиграться'... В том-то и дело, что не заметил!
  
  - А почему он должен Вас замечать? - громко возразил Кряж. - Он Вас видит первый раз в жизни, Вы ему не только плохого, но и хорошего ничего не сделали, так кто Вы ему такая, чтобы он обращал внимание на постороннего ему человека?
  
  Сидевшие рядом девочки заулыбались, смешки тоже раздались. 'Зачем ты, дурёха, споришь с этими лбами!' - одёрнула себя Саша. Не удостаивая остроумца ответом, она повернулась к парнишке у доски и потребовала:
  
  - Так, Мякина! Тема прошлого урока. Духовная биография Достоевского.
  
  - Я не помню, - почти благодушно пробасил Мякина. - Ирина Сергеевна болеет месяц, мы забыли всё...
  
  - Не месяц, а две недели, - оборвала Саша. - Четверть началась три недели назад, уроки на первой неделе состоялись. Зачем вы врёте всё время! Так не люблю людей, которые врут...
  
  - Вы, значит, Лебедева тоже не любите, Александра Васильевна? - насмешливо прокомментировал Кряж с задней парты.
  
  - Какого Лебедева? - испугалась Саша и почти сразу же рассердилась: - Что это вообще такое?!
  
  - Лебедева, автора учебника, - гнул тот своё.
  
  - Я и забыла, кто автор учебника, - пробормотала девушка, ловя себя на мысли, что этого вслух говорить перед школьниками, пожалуй, не нужно.
  
  - Потому что он врёт как сивый мерин, - сообщил Кряж, откидываясь на спинке стула, закладывая ногу на ногу. - Пишет 'духовная биография Достоевского', а он кто, Достоевский: поп, чтобы ему иметь духовную биографию? Архимандрит?
  
  - Архипиздрит, - вдруг выдал Николай Болотов, мелкий такой, плюгавый мальчишка с редко стоящими зубами, классный шут, и всему классу, включая Мякину, стоящего у доски, стало смешно, конечно.
  
  - Ах, какие вы дурни! - возразила Саша с покрасневшим лицом. - Какие вы дурни, которые не понимают, что человеку не обязательно быть попóм, чтобы иметь духовную биографию, что человек может просто жить интенсивной духовной жизнью, не то, что вы, вы... уховёртки!
  
  Самое скверное заключалось в том, что она не вполне была уверена в правдивости того, что сказала. 'Духовная биография' - это, строго говоря, житие. Применимо ли к жизни писателя-мирянина, пусть даже очень религиозного, слово 'житие'? Да и потóм, д-у-х-о-в-н-а-я биография в строгом смысле слова - это события д-у-х-о-в-н-о-й жизни, а эти события глазу незримы, и не о духовных взлётах и падениях Достоевского она ведь допытывалась от этого увальня в бесформенной серой фуфайке. Пересластили с 'духовной биографией'. Почему от детей требуем честности, когда сами допускаем фальшь? Этот Лебедев, составитель, пересластил, а Саше за него отдуваться.
  
  - Это мы уховёртки? Эй, красавица, полегче! - выкрикнули с задней парты (снова Кряж, конечно), и снова класс зашёлся смехом.
  
  - Мякина рассказывает биографию Достоевского, класс молчит, - железно объявила Саша. - Дополнения после с места. А пока помолчите, за умных сойдёте. Не выросли ещё, чтобы рассуждать о духовных биографиях!
  
  - Конечно, - буркнул Кряж негромко, но достаточно отчётливо. - У нас, небось, один сЕкс на уме...
  
  - Я тебя слушаю, Олег, - устало сказала Саша, сев за учительский стол. ('Вот это здорово, за пять минут устала!')
  
  - Ну это, тово... он в тюрьме сидел, - поразмыслив, сообщил Мякина. Вспоминалось тяжело, отвечать не хотелось смертно, смысла рассказывать о жизни какого-то никому тут, кроме пары умников, не интересного хрыча не просматривалось никакого, но вообще-то Олег был пареньком незлобивым, так что стоял и честно напрягал мозги.
  
  'Здоровый он до чего! - меж тем рассеянно думала Саша. - Выше меня. Все они тут хороши. Пятиклассницы ростом с математичку, разъелись на сельских харчах. Что? В тюрьме?'
  
  - В остроге, - поправила она. - За что Достоевский был осуждён, ты знаешь?
  
  - Царя убить хотел, - ничтоже сумняшеся пробасил Мякина.
  
  - Вон как! - Саша подняла брови, с трудом удерживая улыбку. - Расскажи нам, пожалуйста, Олег, за что же Достоевский хотел убить царя!
  
  - Землю дать крестьянам, знамо дело, - сообщил Олег с уверенностью.
  
  Каждый ответ Олега сопровождали сдержанные смешки, вообще эти смешки были почти постоянным фоном, словно в низкопробном комедийном сериале, а теперь уже грянул дружный хохот. Саша тоже растянула губы в улыбке, силясь не рассмеяться.
  
  - А Вы зря смеётесь, Александра Васильевна, - заявила с места Маша Кац, худая евреечка с точёным профилем, твёрдая хорошистка, почти отличница (этих хорошистов в классе вообще было немного, как Саша успела заметить по ответам школьников на прошлой неделе: только Ромашовы и Кац). - Достоевский входил в кружок Петрашевского: чтó, петрашевцы не могли планировать теракты? Или не могли хотеть устроить сельские коммуны?
  
  - Ты так считаешь? - растерянно спросила Саша.
  
  - А разве Вам известна их политическая программа? - парировала десятиклассница.
  
  - А разве тебе известна? - ответила Саша вопросом на вопрос, не придумав с ходу ничего умней.
  
  - Мне неизвестна, но, может быть, Вам известна? - не унималась 'жидовочка'.
  
  - Нет, мне тоже неизвестна и... фу, как это глупо - пререкаться с вами! - воскликнула Саша вслух. - Дожили! ('А ведь права девчонка, - с крайним неудовольствием мысленно отметила она. - Могли петрашевцы и про коммуны говорить, и про цареубийство, я же там не была, свечку не держала'. Симпатии к девочке это у неё, впрочем, не прибавило.) Мякина, мы тебя перебили, продолжай, пожалуйста. Что было дальше?
  
  - Ну что дальше... Олег замялся и произвёл: - Жил как все люди, на девахе женился одной, на секретарше евонной, книжки писал, потом взял и помер.
  
  - Да, хорошо! А вам всем смешно, я погляжу? Палец вам покажешь - вы тоже будете смеяться? - сорвалось у Саши. - Больше тебе нечего добавить про Достоевского?
  
  - Нечего.
  
  - 'Три'. Садись. Ах, да... - Саша разыскала в стопке дневник и, секунду поколебавшись, выставила оценку за своей подписью. Странно и дивно ей показалось, что ещё сегодня утром она волновалась о том, как же будет ставить оценки, какое моральное право она имеет на оценивание достижений ребёнка - и вот, все эти благородные педагогические мысли растаяли, как дым в воздухе.
  
  - Мерсибочки, - ухмыльнулся Мякина, получив из её рук дневник: видимо, он 'трёшку' не считал плохой оценкой.
  
  - А 'три' за что? - требовательно спросила Кац.
  
  - За отсутствие подробностей, - сухо сообщила Саша. - Больше не могу, извини. А ты пятёрки для него хотела? Может быть, я его ещё расцеловать была должна?
  
  С задних парт, где в основном и обитали мальчишки (за исключением Алёши Ромашова, который сидел впереди вместе с сестрой) раздалось смачное жеребячье веселье; девочки, конечно, тоже заулыбались.
  
  - Видите ли, Александра Васильевна, - глубокомысленно заявил с места Максим Кряж, - Мякине Вам неловко сообщить подробности духовной биографии великого русского писателя Достоевского.
  
  - Что это так? - хмуро спросила Саша.
  
  - Так ведь у него, прямо как у нас, один сЕкс был на уме, - сентенциозно заметил Максим. 'Секс' он произносил с мягкой 'с' и закрытой 'е', как 'кекс', как делают очень старые люди, то есть очевидно (подумалось Саше) глумился над её старомодностью и юбочкой родом из восьмидесятых.
  
  Оглушительный взрыв хохота.
  
  - Что-о?! - воскликнула Саша. - С какой стати... и что это за мерзость снова?!
  
  - Почему, спрашивается, мерзость, если это просто правда жизни и если Вы, Александра Васильевна, сами не любите лжи? - достаточно ядовито ввернула Кац. - Когда Достоевский, к примеру, бросался на Аполлинарию Суслову и срывал с неё одежду, как полоумный, а потом приговаривал: нет, Поля, нам надо завязывать с этим, дурные мы с тобой люди...
  
  - Тише, тише, ничего не хочу слушать! - крикнула Саша, закрывая уши обеими руками и зажмуриваясь. Про Аполлинарию Суслову она сама помнила очень смутно, а эта, погляди ты, где-то раскопала. Даже если и правда, то как гадко! Саша поймала себя на абсолютно абсурдном чувстве раздражения по отношению к Достоевскому: поосмотрительней, в самом деле, не мог он себя вести?!
  
  - Вот, Александра Васильевна, а Вы говорите - 'духовная биография', 'духовная биография', - нравоучительно добавил Кряж. - 'Житие' бы ещё сказали...
  
  - Так он, эт-самое, архипиздрит-то правда был знатный? - простецки удивился Болотов и, разумеется, спровоцировал этим новый хохот.
  
  Саша открыла глаза.
  
  - Знаете, ребята, - сказала она, через силу улыбаясь и через силу произнося это 'ребята' (какое-то совсем другое слово вертелось на языке), - что бы там ни было, мне лично крайне неприятны люди, которые роются в чужом грязном белье.
  
  - Браво! - громко крикнул Кряж, то ли издевательски, то ли искренне, и, подняв руки над головой, три раза хлопнул в ладоши. - Присоединяюсь. Только, Александра Васильевна, к Мякине тогда какие претензии? Он ведь и рассказывал без подробностей!
  
  Саша в первый раз посмотрела школьнику в глаза. Неглупый, похоже, парнишка. Простой чёрный свитер без рисунка, ёрш чёрных коротких волос, а глаза зелёные, взгляд неприветливый, насмешливый. Лицо киногеничное: местные девчонки, наверное, так и вешатся ему на шею.
  
  - Ты, похоже, очень умный, да? - пробормотала Саша в такт своим мыслям, но вслух.
  
  - Я? - Кряж даже оторопел. - Вы мне, Александра Васильевна?
  
  - Тебе, тебе!
  
  Кряж усмехнулся:
  
  - Не глупей других, знаете ли...
  
  - Так выходи отвечать. - Эту её реплику сопроводил привычный смех. 'Вот и я в роли комика, а не только эти клоуны, - с неудовольствием подумала Саша. - Весь вечер на арене укротительница тигров, знаменитая Александра Синицына'.
  
  Максим встал и слегка вразвалочку прошёл к доске.
  
  - Что рассказывать? - насмешливо поинтересовался он, глядя ей прямо в глаза. - Мой дневник коричневый, кстати, вон он, сверху. Ещё раз духовную биографию Феодора Достоевского?
  
  - Нет, спасибо! - отозвалась Саша с прохладцей. - Воздержимся. Вы ведь только и можете смаковать, как кто-то там с кого-то срывает одежду...
  
  - Нам по шестнадцать лет, Александра Васильевна, делайте скидку на это! - почти дерзко ответил Кряж.
  
  - Я делаю, делаю! А вот видишь ли, Максим, у нас следующим элементом урока - реконструкция сюжета романа 'Преступление и наказание', - произнесла Саша так твёрдо и иронично, как могла: ей не так легко давалось смотреть в бесстрашные глаза десятиклассника. - Ты его читал, надеюсь? Не только сальные подробности про срывание одежды? Расскажи нам содержание романа, пожалуйста. Мы тебя слушаем. Дополнения с места.
  
  В классе поднялся ропот с единичными выкриками вроде 'Не задавали!', 'Не было!', 'Первую часть задавали только!' и пр.
  
  - Неправда, задавали прочитать всё к сегодняшней дате! - крикнул Алёша Ромашов, надсаживаясь.
  
  Максим не обратил на выкрики внимания.
  
  - Я вот просто в непонятках, как мне рассказывать, Александра Васильевна, - сообщил он. - Каким, так сказать, языком. Про духовность я не умею, уж извините. Я же тут не дорос рассуждать о духовности, как Вы нас просветили! Мы же тут валенки и рылом не вышли...
  
  - Ничего, - сухо ответила Саша. - Любым языком. Самым простым, ты не стесняйся. Мы уж поймём как-нибудь.
  
  - Самым-самым? - уточнил Максим. Саша кивнула.
  
  Кряж повернулся к классу, который на время притих:
  
  - Слухай сюда, народ, сейчас запилю вам кулстори. Жил-был баклан один, Родионом звали. Пошёл Родион на промысел, старуху одну в доску спустил и сеструху её тоже угандошил, мокруха чёткая. Мёртвых бояться - в морг не ходить, фули. Всё, что поднял, под камень сховал, потому как не фраер он был, а баклан конкретный. Дома очнулся - телега из ментовки. Ну, думает, амба: недолго музыка играла, недолго фраер танцевал. Но ничего, отмазался по первости, хотя ментяры след и взяли, а главный у них следак один, Порфирий, глаз-ватерпас, ухо зверское. Тут друганы да сеструха с матерью причапали, бабосов подогнали, идёт это чмо в клифте новом и видит алкана одного, ещё до мокрухи с ним закорешился. Алкан-то дуба дал, а дочь у него взрослая, шалава, и говорит шалава баклану нашему: иди, придурок, в ментовку, пиши чистосердечное, потому как ты, Родя, не фраер, и фраером тебе не бывать, а ты в моральном отношении вша был и вшой остался...
  
  - Хватит! - крикнула Саша вне себя и, сложив классный журнал, хлопнула им по столу. - Кряж! На место!
  
  - А я не собака, чтобы бежать 'на место', - лениво отозвался Кряж, но всё же сел, правда, не на своё место, а к Татьяне Егоровой, здоровой белобрысой девице с крупными формами. Татьяна оценивающе оглядела его и поощрительно улыбнулась.
  
  Саша вышла на середину пространства между доской и первым рядом парт, глаза её сверкали, губы подрагивали.
  
  - Вас надо дрессировать, как дрессируют зверей в цирке! - выкрикнула она, не думая, чтó говорит. - Поглядите на себя, поглядите внимательно! Свои привычки вы взяли из подворотни, свой язык из зоны, свои манеры - у вас нет манер, и вам даже слово неизвестно! Ничто высокое, тонкое, трепетное не касалось вашего сердца! Если вы и берёте в руки книжку, то только для того, чтобы прочитать, как великий писатель с кого-то там срывал одежду! Зачем вам книжка: листайте порножурналы, там найдёте пищу своему любопытству! Там всё запечатлено, что надо вашему любознательному уму! Вы постоянно смеётесь, потешаетесь, глумитесь над чем-то, словно коротышки из романа Носова, которые в конце превращаются в баранов и овец! Над кем вы смеётесь - над собой? Над загоном собственного невежества? А вы останетесь в этом загоне, если не обогатите себя ни одной мыслью! На что вы надеялись: вывести меня из себя? Вы это сделали, любуйтесь! Или на то, что я разрыдаюсь, буду реветь перед вами, как девочка? Не дождётесь! Я пойду в учительскую и буду пить чай с конфетами! После оденусь и поеду в город к своему жениху! А вы оставайтесь здесь и квакайте... в своём болоте! С вашими друганами, бакланами, алканами и шалавами!
  
  При полном молчании класса Саша собрала журнал, тетрадь с конспектами и учебник, взяв их под мышку, вышла из класса с гордо поднятой головой и громко хлопнула дверью.
  
  Плакать она вовсе не собиралась, но в коридоре слёзы сами подступили к горлу: слёзы от этой ужасной, кричащей несправедливости, от этого несообразного насилия, похожего на то, как если бы её, маленькую девочку в коротком платьице, вывели на цирковую арену и заставили показывать акробатический номер перед хохочущим, жующим, потным, лоснящимся стадом разнообразных уродов и уродцев. Саша прижалась лбом к оконному стеклу и только минуты через три смогла унять судорожные всхлипывания. Сжав губы и низко опустив голову, она пошла к директору.
  
  IV
  
  - Ну что такое, милочка? - сочувственно спросила директор. - Пол-урока, однако, не продержалась, - прибавила она, глянув на часы. - Довели тебя, да? Довели? Ну а ты чего хотела! Говорила я тебе, бери пятый... Садись, а я тебе вот валерьяночки налью...
  
  Людмила Григорьевна включила электрический чайник и, сняв с полки две чашки, действительно проворно накапала в одну из них несколько капель спиртовой настойки валерианы. Себе в чашку она бросила чайный пакетик.
  
  - Мне не нужно, - пробормотала Саша, упрямо мотнув головой.
  
  - Ты со мной не спорь, Александра Васильевна! Поживёшь с моё - будешь спорить. Как же не нужно, когда, вон, от слёз вся мордашка опухла. Ты икай, если икается, не стесняйся!
  
  - Людмила Григорьевна, они пересказывали Достоевского! - сдавленно крикнула Саша.
  
  - Ну! - слегка удивилась директор. - А должны были про Щорса петь, не пойму?
  
  - А Вы бы слышали, к-а-к они пересказывали!
  
  - Матерно, что ли?
  
  - И это тоже... Нет, блатным языком!
  
  - Блатным? - Саша с изумлением обнаружила, что директор как будто и не очень удивилась. - Это Болотов, небось?
  
  - Кряж!
  
  - Кряж? А что, Кряж - он тоже может, - согласилась Людмила Григорьевна. - Он у нас артист... разговорного жанра. Ты пей, пей валерьяночку-то...
  
  - Людмила Григорьевна! - воскликнула Саша. - Не могу я слышать, когда Соню Мармеладову называют шалавой!
  
  - Да? - директор подняла брови. - А кто ж она, по-твоему?
  
  Саша осеклась. Обе уставились друг на друга.
  
  - Но ведь это же не про то, - пробормотала студентка, отчего-то краснея. - Это же про вечную женственность...
  
  - А я с тобой не спорю, - спокойно возразила директор. - Про неё про самую. Вечная женственность - вечной женственностью, а шалава - шалавой. Посиди-ка...
  
  Кряхтя, она выбралась из-за своего места и вышла из кабинета. Вернулась через десять минут, неся в руках том Достоевского.
  
  - По рогам дала десятому и самостоятельную посадила писать, а то класс без надзора болтается, не дело, - скупо пояснила она и опустилась в соседнее с Сашей кресло. - Давай-ка, голубушка, глянем... Вот! 'Весь этот позор, очевидно, коснулся её только механически; настоящий разврат ещё не проник ни одною каплей в её сердце', - с выражением, со смаком прочитала директор из книги. - Разврат и позор, слышишь?
  
  - Но не проник же, Людмила Григорьевна!
  
  - Но коснулся же, милая моя! И 'ещё не проник', тебе сказали - так проник бы! Что ты, Сашенька: девка под мужиков ложилась одного за другим, а ты думала, она как - цветочки собирает? - Саша вдруг начала густо, неудержимо краснеть. - И сама краснеет как маков цвет, - прокомментировала директор. - Как будто я невесть что сейчас отчебучила. Ты мне, старухе, скажи: у тебя самой-то не было разве, что ты краснеешь как первоклассница? Нет? (Саша отрицательно помотала головой.) Ну?! Отчего так?
  
  - Людмила Григорьевна, вот вопрос странный, правда? - с неудовольствием ответила Саша: ей было неприятно, что пожилой, уважаемый, симпатичный ей человек спрашивает её о таких вещах так же легко, как если бы он спросил, что она ела на завтрак. - Разве у всех обязательно должно быть в одно время? И разве это уж такая доблесть? Если Вы сами сказали, что 'разврат' и что 'коснулся бы' - я дура, пусть, согласна, признаю́, и про Соню Мармеладову я ничего не понимаю, но вот именно поэтому, потому что даже её в итоге коснулся бы - разве это доблесть?
  
  - Милая моя девочка, хорошая, - проговорила директор растроганно, и всё же не могла не улыбнуться. - Всё правильно говоришь, только легче живи. Проще. Тебе ученик твой содержание романа отвечал - так ответил?
  
  Саша приоткрыла рот: она вопроса этого не ждала, да и не думала, потому что искреннее негодование на 'мастера разговорного жанра' перекрыло, конечно, содержание его речи. Затем, подумав, неуверенно кивнула.
  
  - Так, значит, читал, знает, так? - продолжала допытываться директор.
  
  - Значит, читал...
  
  - Так что же ты, милочка, истерику устроила? Знаю уж, заходила когда к ним - повыспросила. Поставила б ему 'трёшку' и сказала бы - дуй отсюда, оболтус, и всего-то делов. Надо тебе, деточка, научиться на них глядеть ровно-ровно, как статуя. Чтобы у тебя над головой бомбы взрывали, хлопушки дурацкие ихние, а ты и ухом не вела. Последний раз спрашиваю: пятый класс берёшь?
  
  - Людмила Григорьевна, - проговорила Саша с убеждением, - оставьте мне, пожалуйста, десятый! Я попробую. Вот как Вы сейчас сказали: стану как старая кавалерийская кобыла. Можно, да? Можно? О, какой Вы человек чудный! А... где Вы чашки моете?
  
  V
  
  Проворно идя по берёзовой аллее по направлению к остановке, Саша вдруг услышала за своей спиной:
  
  - Здравствуйте, мадмуазель.
  
  'Что такое?' - неприятно сжалось всё в ней.
  
  Но это был всего лишь Максим Кряж в своей чёрной кожанке: он отделился от ствола берёзы и направился к учительнице.
  
  - Тебе чего, Максим? - спросила девушка совсем неродственно.
  
  - Проводить Вас разрешите?
  
  - Я иду до остановки.
  
  - Я вкурил, - спокойно отозвался парнишка.
  
  Саша медленно пошла, пытаясь осмыслить свои противоречивые чувства и понять, больше в ней страха или раздражения по отношению к этому типу. Пожалуй, раздражение пересиливало.
  
  - Я ведь не просила меня провожать, - проговорила она глухо, - и что это за странная мода такая?
  
  - Обижены? - спросил Максим напрямую.
  
  - Я? На вас? - Саша приостановилась, поглядела ему прямо в глаза. - Да, Максим, обижена! То, как вы меня обидели сегодня, - сложно было хуже придумать!
  
  - Я лично? - Максим уставился на неё без улыбки, будто искренне изумляясь.
  
  - Лично... нет, вы все... Глупости, - отрезала Саша, хмурясь, и зашагала дальше. - Глупости, всё глупости. Я уже пожалела, что сорвалась. Мне Людмила Григорьевна объяснила, что мне по отношению к Вам нужно быть каменной бабой.
  
  - Григорьевна мировая тётка, - задумчиво отозвался Максим. - Она худого не скажет.
  
  - Кстати, я Вам забыла поставить тройку, - сухо проговорила Саша.
  
  - Целую тройку, у-у!
  
  - Вы прочитали 'Преступление', поздравляю. Как это на вашем сленге? Респект и уважуха.
  
  - Не пытайтесь говорить на сленге, Александра Васильевна, не получается у Вас.
  
  - Да, мне и самой противно, - призналась Саша. - Как Вам самому не противно! - вдруг вскипела она. И шумно выдохнула, успокаиваясь: - Жаль, Максим, что Вы из этой книги вынесли только 'алканов', 'шалав' и 'бабосы'.
  
  - Вы меня сами просили говорить на самом простом языке.
  
  - Чтó: для Вас Сонечка Мармеладова именно шалава? - спросила Саша резко. Максим ничего не отвечал, некоторое время они просто шагали рядом.
  
  - Вы упрощаете, - заговорил Максим. - Я, во-первых, не виноват, что Соня, хм... на панель пошла. Из песни слова не выкинешь. А во-вторых, Вы нас сегодня тоже обидели.
  
  - Я?! - поразилась Саша и остановилась как вкопанная. - Когда это?
  
  - Когда сказали, что рылом не вышли рассуждать о духовности, - пояснил Максим, глядя на неё исподлобья. - И после тоже, когда рассуждали про баранов и овец. Мы люди простые, академиев не кончали, но мы не бараны всё-таки. И не эти... не уховёртки. И Носова мы тоже читали, не беспокойтесь. 'Незнайка на Луне' и всякое такое прочее.
  
  Саша почувствовала, что ей внезапно и по-настоящему, глубоко стало стыдно. Он был по сути прав, этот мальчишка с волчьими зелёными глазами.
  
  - Надень шапку, простудишься, - пробормотала она. - Извините меня. Я не хотела.
  
  - Вы нас тоже, - так же неохотно буркнул он.
  
  Остаток пути до остановки прошли молча.
  
  - Ты мне не ответил о своём отношении к Соне Мармеладовой, Максим, - вспомнила Саша уже на остановке, больше для того, чтобы уже сказать что-нибудь и прекратить неловкое молчание.
  
  - Я к Соне Мармеладовой хорошо отношусь, - откликнулся Максим, помолчав. - Я закурю, Александра Васильевна, Вы не возражаете?
  
  Саша было открыла рот, чтобы сказать о вреде курения, и осеклась. Устало махнула рукой:
  
  - Кури, конечно...
  
  Максим не спеша раскурил сигарету, затянулся, выбросил недокуренную (к его чести - в урну).
  
  - Я к Соне Мармеладовой хорошо отношусь, - повторил он. - За тем исключением, что её не было никогда.
  
  - Так-таки и никогда? - улыбнулась Саша.
  
  - В нашем мире - не было, - пояснил десятиклассник. - В каком-нибудь другом, не нашем, может, и была. Населённом тенями отца Гамлета и прочими... шибздиками. А я правду жизни люблю тоже, не меньше Вашего, Александра Васильевна, если только Вы не соврали.
  
  - Я не припомню, чтобы врала сегодня, - прохладно ответила девушка.
  
  - Не обижайтесь, это часть профессии Вашей, впаривать разное и арапа заправлять.
  
  - Ты меня ни с кем не перепутал, Максим? С рекламным агентом, например?
  
  - Нет, не перепутал. Объяснил бы я Вам, только... Эх... - Максим вздохнул, повернул лицо в профиль, сунул руки в карманы, как-то по-взрослому ссутулился. - А правда жизни знаете в чём заключается? В том, что у Вас жених есть.
  
  - А это здесь при чём? - искренне не поняла Саша.
  
  - Да ни при чём это, правильно, а Максимка - дурак и уховёртка. Вот и вся реальность, - парнишка полез за второй сигаретой. - Ваш автобус, - процедил он, не выпуская сигарету изо рта. Саша торопливо кивнула, прощаясь.
  
  В автобусе, заплатив за проезд и найдя свободное место (это нечасто бывало), она расстегнула пальто, размотала шарф. Ей стало неожиданно жарко, и потому жарко, что она только сейчас поняла, что означала эта 'правда жизни' и отчего 'Максимка дурак'. 'Глупости, глупости, - пробормотала она, вытирая испарину со лба. - Он отличный мальчишка, грубоватый, но отличный, особенно вне класса, и у него тысяча девчонок будет, миллион'. А губы всё же сами собой нет-нет да и разъезжались в улыбке.
  
  VI
  
  Дмитрий Сергеевич Терехов был очень положительным человеком. Трезвенник, немного спортсмен (в тридцать восемь фигура как у мальчика), интеллектуал, умеренный патриот, умеренный православный, он, что важней всего, относился к тем людям, которых в Америке называют a self made man, то есть людьми, сделавшими себя сами. Он сам, без родительской помощи, одолел тяготы обучения; самостоятельно до последней точки написал кандидатскую диссертацию по педагогике (дело нудное и тягомотное); сам с натугой кропал сейчас собственную докторскую; сам исхитрился закрепиться на кафедре своего вуза в качестве ассистента, вырасти до старшего преподавателя и до доцента; сам догадался воспользоваться крохотным окном возможностей, ведущих к заместителю директора вуза по воспитательной работе, и бесстрашно шагнул в это окно; сам не противился тем событиям и малозаметным течениям, которые в результате позволили сменить эту хлопотливую должность на должность декана Института педагогики и психологии Ярославского педвуза. (Институт педагогики и психологии только назывался так для пущей важности, а на деле был структурным подразделением педуниверситета с правами факультета, оттого его руководитель именовался не ректором и не директором, а просто деканом.) Поэтому вечером, когда он поднялся к Синицыным (увидев гостя в видеофон, ему открывали подъездную дверь и дверь квартиры оставляли, конечно, открытой), когда Саша, его чудесная, прекрасная, невинная Саша в нарядном кремовом платье с почти открытыми плечами, вышла к нему первая и, озарившись улыбкой, пробежала через огромный холл их пятикомнатной квартиры, встала перед ним сияющая и, преодолевая секундную робость, обвила его руками за шею, - Дмитрий Сергеевич почувствовал: он этого достоин. Стоило корпеть над диссертацией, стоило отказывать себе в сомнительных знакомствах, стоило вести полуаскетическую жизнь до тридцати восьми, всё это того стоило. Вот его дар и награда.
  
  Василий Аркадьевич тоже вышел поздороваться, вальяжный, с роскошными усами, в стёганом халате, делающим его похожим на барина девятнадцатого века, и протянул будущему зятю руку. С Синицыным Дмитрий Сергеевич ещё и раньше был знаком по городскому муниципалитету, куда он после того, как стал деканом, на неспадающей волне административного дерзания почти неожиданно для себя и как-то уже быстро избрался. Сам Василий Аркадьевич как патриот, как русский человек и как главный режиссёр городского академического театра тоже посчитал бы для себя зазорным не избраться в городскую думу. Именно его стараниями, точней, незаметными движениями Дмитрия Сергеевича ввели в дом, и после всё тоже достаточно быстро и счастливо сложилось. Если быть точней, никаких формальных предложений пока не было сделано, и даже никаких окончательных слов ещё не было сказано, но всё продвигалось в нужном направлении быстро и ко всеобщему, включая родителей, удовольствию.
  
  - Вернётесь не поздно? - только и спросил он, улыбаясь, и тут же пояснил: - Да хоть бы и поздно, вы оба люди взрослые. Если рано закончится, возвращайтесь лучше домой, не мёрзните.
  
  До филармонии доехали за пять минут на серебристом 'Рено' Дмитрия Сергеевича, а дошли бы пешком за десять: Синицыны жили в центре города. Всё же оказалось, что машина имеет свои преимущества, когда удалось встать почти напротив входа и Саша первая предложила, сумасбродно, но и мудро, оставить верхнюю одежду в машине, чтобы не стоять в невыносимую очередь в гардероб. До входа добежали за несколько секунд; в холле Саша, раскрасневшаяся, сбросила с голых плеч его пиджак и поблагодарила с ласковой улыбкой. Как же она ему нравилась, его умница!
  
  В первом отделении давали Третий и Четвёртый квартет Бетховена. Дмитрий Сергеевич украдкой поглядывал на невесту. Саша слушала внимательно, с тем тонким, одухотворенным выражением, которое свойственно внутренне музыкальным людям. Он себя к таким не относил, но весь час высидел честно, даже получал временами удовольствие. Красиво, да, но антракт был бы ещё лучше. Опера, как известно, - это такое мероприятие, которое начинается в шесть вечера, а когда через час смотришь на часы, видишь, что прошло только двадцать минут. Дали антракт наконец.
  
  - Хочешь в буфет? - предложил Дмитрий Сергеевич.
  
  - Нет, не хочу, спасибо. Там очереди, я их терпеть не могу. Давай погуляем просто. Я тебе... - Саша улыбнулась. - Видишь, я до сих пор не привыкла к тому, чтобы тебя звать на 'ты', мне сложно! У тебя могла бы быть дочка моего возраста, подумать только!
  
  - Если бы я стал отцом в шестнадцать, - отшутился Дмитрий Сергеевич. - Невероятно, знаешь ли.
  
  - Конечно! Правда, Ромео было шестнадцать...
  
  - Может быть, - с легким неудовольствием отозвался он, - только я не Ромео, я русский человек, Дмитрий Сергеевич Терехов.
  
  - Я знаю, знаю, что ты Дмитрий Сергеевич! Если бы я училась на твоём факультете, я бы, встретив тебя в коридоре, говорила, потупив глазки: 'Здравствуйте, Дмитрий Сергеевич!' А ты бы отвечал, барственно так: 'Здравствуйте, деточка, как-бишь-вас-там?'
  
  - Я не разговариваю со студентами барственно.
  
  - Да, я наговариваю на тебя, и ты меня прости, пожалуйста...
  
  - Присядем? - предложил Дмитрий Сергеевич, которому надоело ходить.
  
  Они присели на банкетку в фойе.
  
  - Ты читал 'Эффи Брист', Митя? - продолжила Саша.
  
  Внимательный наблюдатель заметил бы, что Саше всё ещё нелегко давалось называть жениха просто по имени (но, уж если называть по имени, старомодное 'Митя' она решительно предпочитала общераспространённому 'Диме'). Дмитрия Сергеевича всегда заставали врасплох такие вопросы, даром, что он был кандидатом наук и себя считал интеллектуалом. Саша этими невинными вопросами нечаянно открывала себя если не более умной, то более тонкой, более начитанной. Впрочем, так оно и должно быть, пожалуй?
  
  - Не читал, - признался он честно. - Не читал, и даже автора такого не знаю.
  
  - Это не автор, а роман про молодую девушку по имени Эффи Брист, немецкий. Автора зовут Теодор Фонтане. Мне не семнадцать лет, разумеется... но ты немного похож на Геерта, ты знаешь?
  
  - Как же я могу знать, если не читал? - улыбнулся Дмитрий Сергеевич. - Это не главный злыдень, надеюсь?
  
  - Нет, что ты! Симпатичный человек, человек долга...
  
  - Надеюсь, мне не возбраняется то, что я не знаю этого Геерта? - усомнился Дмитрий Сергеевич, чувствуя в Сашиных словах какую-то нотку сомнения, какой-то подвох, и пытаясь отыскать, где он.
  
  - Что ты! - улыбнулась Саша. - Не возбраняется, само собой. В конце концов, никто не обязан читать всё подряд и знать всех писателей...
  
  - ...Кроме учителей литературы, - закончил он.
  
  - Кроме учителей литературы, - согласилась девушка. - И я как раз об этом тебя хотела спросить. Здесь хрустальные люстры, паркет, музыка, вечерние наряды. Сегодня вечером я снова не раз пожалела, что не выбрала музыку как профессию. Хотя нет, к лучшему! Это волшебство, и я даже не хочу знать, как оно творится, а когда волшебство становится ремеслом - нет, скверно, не надо! Так вот, здесь волшебство, а утром я стою у доски и...
  
  - Да, ты же вышла на практику! - улыбнулся он. - И как впечатления?
  
  - Я как раз и рассказываю о них! Стою у доски и прошу десятый класс пересказать роман Достоевского...
  
  - ...А они молчат как брёвна, - предположил он.
  
  - Нет, они пересказывают, Митя! Но какими словами, слышал бы ты! Какими словами! Мармеладов у них становится 'алканом', Сонечка - 'шалавой', а Порфирий Петрович - 'следаком' из 'Бандитского Петербурга'. Что бы они ни прочитали, они будут скользить по поверхности и видеть только самое грубое, - с усилием выговорила Саша. С усилием - потому что сама уже не была до конца уверена в том, что говорит совершенную правду: последний разговор с десятиклассником оставил несколько другое впечатление. И всё-таки была эта грубость, и равнодушие, и лень ума, очевидные, зримые, не померещились же они! - Что мне делать? - закончила она.
  
  Дмитрий Сергеевич поморщился, ему не очень приятен был этот разговор и сама мысль о том, что его невеста борется с неприятностями, даже, не дай Бог, с унижениями, от которых он сам был давным-давно защищён силой своей должности и авторитета.
  
  - Я же говорил тебе, Саша, что тебе надо было идти в городскую школу, лучше всего в одну из гимназий, - ответил он кисло.
  
  - Меня направили...
  
  - Но вопрос решался звонком! Одним моим звонком Жигулёву, понимаешь? В конце концов, зачем я достигал всех этих положений, если мои близкие люди не могут ими воспользоваться? Это глупо просто!
  
  - Мне было неловко пользоваться... Нет, Митя, нет, дорогой человек! - Саша взволновалась, глаза у неё расширились. - Не решался бы так вопрос, потому что не я - другая бы пошла в эту школу! Ты кандидат педагогических наук и, наверное, в будущем доктор...
  
  - Через два года, надеюсь, - скромно уточнил он.
  
  - Вот! А я двадцатидвухлетняя дурочка...
  
  - Я бы не сказал так...
  
  - ...И поэтому я тебя спрашиваю, - продолжала Саша, даже не обратив внимания на куртуазность, - спрашиваю: что я должна делать? Как мне открыть им мир, о котором они ничего не хотят знать? Их окружает красота, а они предпочитают сидеть в помойной яме!
  
  Дмитрий Сергеевич нахмурился:
  
  - То есть как пробудить мотивацию к познанию...
  
  - Не только к познанию!
  
  - Да, то есть к познанию духовного мира. Хороший вопрос... И что: ты именно как кандидата наук спрашиваешь меня? - уточнил он с подозрением.
  
  - Разумеется!
  
  - Я думаю, - с облегчением сообразил он, - что педагогика бессильна здесь, потому что педагогика - это движение в обе стороны. Ты не можешь пробудить мотивацию в одностороннем порядке.
  
  - Очень утешительно! - воскликнула Саша. - И главное... прости меня, пожалуйста, Митя! Главное, что я в это не верю! Был Макаренко - разве он не умел?
  
  Дмитрий Сергеевич хмыкнул, нехотя соглашаясь.
  
  - Макаренко был гением, - добавил он, уже зная, как отвечать, и зная, что этот ответ - хороший, положительный, грамотный, безопасный. - Как любой гений, или почти любой, Макаренко не вписывается в формат. Феномен гения антинаучен, увы. Наследие гения осмысляется постфактум, но это не значит, что оно освоено и тем более присвоено, потому что будь оно присвоено, оно было бы воспроизводимо, понимаешь? Макаренко что-то там ловил своей педагогической интуицией - и достигал результатов, положим, даже выдающихся результатов, но они не технологизируемы. Ты не можешь заучить все реплики Макаренко и пойти сражаться со своими уголовниками, Саша, у тебя не получится то же самое, что у него, даже если наденешь поверх платья кобуру с наганом, как он. Потому что ты не Макаренко, а Саша Синицына! И я не Гербарт...
  
  - Геерт, - поправила она.
  
  - Я имел в виду Иоганна Гербарта, педагога - но да, и не Геерт тоже, и не Ромео, и не Печорин, и не Алексей Вронский, а совсем другой человек. Твоя беда, если ты мне позволишь, - в том, что ты всё время оглядываешься на кого-то другого, прикладываешь к себе моральную линейку. ('И ко мне', - добавил он про себя, но не произнёс вслух.) Забудь про эту линейку, её не существует в природе!
  
  - Но что же, и морали нет? - потерянно пробормотала Саша, неуверенно улыбаясь. - И зачем тогда школьная литература без этой линейки?
  
  Дмитрий Сергеевич тяжело вздохнул. Это были слишком 'возвышенные' вопросы, на которые он не знал, как отвечать, точно так же, как не знал бы, что сказать о нравственном влиянии на человека квартетов Бетховена, которые он слушал десять минут назад.
  
  - Смотри: первый звонок, надо возвращаться в зал... Есть другой ответ на твой вопрос, и ты его сама знаешь.
  
  - Какой? - осветилась Саша радостным ожиданием.
  
  - Такой, что зимняя практика на четвёртом курсе - всего месяц, и из него одна неделя уже прошла, Сашенька. (Краем глаза он заметил, что девушка поникла, и даже 'Сашенька' её не обрадовало.) В конце года ты получаешь диплом бакалавра, и два года - если ты идёшь в магистратуру, конечно, - два года в твоей жизни не будет никакой школы. И, может быть, её вообще больше в твоей жизни не будет! Мы все прошли через педпрактику! Все, - он перешёл на шёпот, так как они уже заняли свои места и громко говорить было неприлично. - Думаешь, я не проходил практику, в девяносто каком-то лохматом году? Ты можешь представить себе, какая тогда была школа, и ты мне поверь, я свой класс расстрелять хотел! Из пулемёта! - Дмитрий Сергеевич улыбнулся. - А они - меня. Ничего, выжил как-то. Теперь вспоминаю как сон. И ты забудешь. Бог мой, какая ты молодая, Сашенька! - прибавил он с чувством, неожиданно для себя. - У меня голова кружится от того, какая ты молодая...
  
  Саша положила свою руку поверх его.
  
  Всё второе отделение она так и не отняла руки, но, кажется, о нём совсем забыла, вся ушла в слух. Давали Тринадцатый струнный квартет того же Бетховена, а после - 'Большую фугу' (он так и не разобрался, была ли эта фуга частью квартета или её пристегнули в качестве довеска). Эта 'Большая фуга', всё время будто силящаяся сказать слушателю что-то очень важное тысячью разных тем и всё время бросающая эти темы на полпути, нимало не заботясь об их недосказанности, измучила его вконец, в чём он честно признался уже в машине:
  
  - Невозможная музыка!
  
  - Говорят, поздний Бетховен - это непревзойдённая вершина европейского романтизма, - задумчиво отозвалась Саша.
  
  - О, вершина! - пробурчал он и добавил потише, но всё же различимо: - Совсем оглох к концу жизни Бетховен ваш, старый чёрт...
  
  Саша рассмеялась и вовсе неожиданно чмокнула его в щёку. Затем почему-то снова стала задумчивой.
  
  - Не знаю, подниматься ли мне, - признался Дмитрий Сергеевич, когда машина остановилась во дворе дома Синицыных.
  
  - Митя... - отозвалась Саша очень негромко и как бы невпопад. - Митя, мы... Я помню, ты упоминал, что в основном, за редкими исключениями, не считаешь определённые... определённый род отношений между мужчиной и женщиной правильными до брака. И, наверное, ты нас имел в виду тоже... Ох, как мне трудно говорить! - Говоря, она ощутимо краснела, вот, уже покраснела вся, явно не от духоты. - Прости, пожалуйста, что я первая упоминаю о браке, хотя ты ещё не слова ни сказал, но я ведь не слепая, я ведь вижу, к чему всё идёт, и я рада - но это не значит, что я тебя хочу ограничить, или повязать, или принудить, да ты ведь и сам знаешь, что я не стала бы, правда? - Дмитрий Сергеевич ласково покивал; ему было тоже очень жарко. - Но если ты всё-таки думаешь, что это должно между нами быть раньше, - я готова. Вот, - девушка бесстрашно повернула голову и поглядела ему в глаза.
  
  Дмитрий Сергеевич зябко поёжился, вдруг на секунду подумав, что, может быть, эта девушка всё-таки слишком хороша для него, слишком умна, слишком бесстрашна. Это что же, Бетховен её натолкнул на такие мысли? Вот так классик, вот так хрен замшелый... Поди её разбери, эту музыку. А что за предложение, жуткое, сладкое! Настолько сладкое, что и сердце заходится, и кровь стучит в висках. Но... как же так, без ведома Сашиных родителей? Как это будет воспринято, как он будет чувствовать себя, если вдруг это нечаянно откроется? А что религия говорит по этому поводу, ему, если он в какой-то мере православный человек, то есть не в какой-то, а в полной мере православный? И, наконец, где? Дмитрий Сергеевич строил из своих средств загородный дом и ожидал завершение строительства уже к лету этого года, но до тех пор продолжал жить с мамой. Конечно, и мама могла бы понять, и можно даже снять квартиру на месяц-другой, хоть на все пять месяцев, но это лишние расходы, которые так некстати были бы сейчас, и потóм... Самое важное в ряду всех соображений было, что любая из возможностей близости до брака рано или поздно заставляла бы столкнуться с неловкостью, если не за одно, то за другое, а Дмитрий Сергеевич крайне не любил чувствовать себя неловко. С трудом он мог бы назвать что-то, что он ненавидел так же, как чувствовать себя не в своей тарелке.
  
  - Я очень благодарен тебе, Сашенька, и очень ценю твоё доверие, - выдавил он с трудом. - Я думаю, что нам в этом вопросе следует... всё же руководствоваться... нормами нашей православной религии.
  
  Саша, светло улыбнувшись, легко, быстро кивнула, будто и не ждала другого ответа, ещё раз легко коснулась губами его щеки и, попрощавшись, выскочила из автомобиля.
  
  - Не выходи, не мёрзни! - крикнула она уже снаружи. - Папа увидит твою машину в видеофон и будет спокоен, этого достаточно.
  
  'Обиделась всё-таки? - подумал Дмитрий Сергеевич, глядя ей вслед. - Нет, не могла обидеться, а главное, что не на чем тут обижаться. И нормы религии, опять же... Как с ней хорошо, но всё-таки как сложно! 'Ах, Дима, почему ты не Ромео!' Ромео этот ваш, скажем честно, был просто мальчишкой, который ничего и не мог предложить женщине, кроме своих гормонов, а я вот дом закончу к лету, если Бог даст. Если бы жениться в двадцать пять, то было бы проще, нет? Дурацкий вопрос, однако. Примерно такой же дурацкий, как тот, что она мне сегодня задавала, про Макаренко. О чём бишь был вопрос-то? И ещё, как звали ту девушку в романе про Герберта, нет, не Герберта, Геерта, который я никогда не прочитаю, впрочем? Фанни? Энни? Забыл... А разве должен помнить?' И всё равно ему было досадно от этой своей забывчивости.
  
  VII
  
  В понедельник занятия отменили из-за прорыва теплоцентрали. Во вторник и в среду Саша вела в десятом классе Чернопрудненской школы уроки русского языка. Вопреки её беспокойству, уроки прошли вполне сносно. Сносно, конечно, по сравнению с первым; более точным определением было бы 'ни шатко ни валко'. Саша дала себе зарок не обращать ни малейшего внимания на смешки, выкрики и прочие фокусы и в основном следовала своему зароку. Дисциплина, конечно, хромала на обе ноги, по-настоящему вовлечена в учёбу была одна первая парта, за которой сидели Ромашовы, брат и сестра. Прочие её почти не слышали, впрочем, обходясь без откровенно хамских выпадов в её адрес. Девчонки не таясь листали журналы. Парни играли в игрушки на своих телефонах или разговаривали. Спрошенные о чём-нибудь, они даже не сразу понимали, что их спрашивают, и либо выполняли упражнение с грехом пополам, либо отвечали вовсе невпопад, лепили несусветную чушь на общую потеху. Сашу это не заботило, и почему её должно было это заботить, если её жених прекрасно, умно, блестяще объяснил ей, что педагогика - улица с двусторонним движением, что воспитание не совершается без доброй воли воспитанника? Совсем равнодушной, впрочем, не стоило быть, иначе они забывали о её существовании напрочь. В какой-то момент беседа между Болотовым и Озеровым накалилась, так что первый встал с места, подошёл ко второму и отвесил тому затрещину с каким-то нелестным комментарием. Второй тоже вскочил на ноги. Лишь громкий Сашин окрик с угрозой выставить немедленно 'два' за урок и 'два' за четверть, а также вышвырнуть за дверь обоих предотвратили дальнейшее столкновение, и после ритуальных криков вроде 'Нет, Алексан-Васильевна, а чё он первый возбух?', 'Хорош уже, да? Я сказал, хорош, да?' и т. п. оба наконец расселись по своим местам. Следовало сочетать равнодушие с нажимом так, чтобы нажим, не слишком большой, всё же не ослабевал и постоянно чувствовался. Впрочем, русский язык по сравнению с литературой - почти ремесло, в котором нужно лишь чётко, внятно объяснять правила и следить за выполнением упражнений. В среду даже маленький диктант написали, и вполне удовлетворительно. То есть справился с диктантом класс безобразно, но Саша всё равно была довольна: пока писали, сидели тихо, и со стороны вполне походило на 'настоящий' урок.
  
  А в четверг снова была литература, но Саша уже оказалась морально готовой и к литературе. Да, её не слушали или очень мало слушали, настолько мало, что Кряж с Мякиной даже достали карты и шлёпали ими втихаря, забавляясь какой-то примитивной игрой вроде 'Фараона': Кряж 'метал банк', поочерёдно выкладывая карты из колоды налево и направо, а Мякина следил, слева или справа окажется 'его' карта, до того выбранная им из колоды и лежащая рубашкой вверх. Играли на щелбаны и временами издавали приглушённые восклицания. На откровенную демонстрацию неуважения, впрочем, не походило, просто забавлялась молодёжь.
  
  Спросив пару человек у доски, она перешла к изложению новой темы, что, кстати, вызвало одобрительный гул: писать - не языком ворочать. Писали почти все, кроме Мякины и Кряжа, конечно.
  
  - Олег, Максим, может быть, вы отвлечётесь от вашего увлекательного занятия? - обратилась Саша к ним. - Эй, я вам говорю! Могу я вас попросить если не писать, то хотя бы послушать меня вместе со всеми?
  
  - Можете, - спокойно ответил Максим, глянув на неё мельком.
  
  - Так я прошу, вот, прямо сейчас!
  
  Максим усмехнулся.
  
  - Я же сказал, что м-о-ж-е-т-е попросить, Александра Васильевна, - пояснил он, отложив карты на секунду. - Это не значит, что можете заставить. - И прибавил с недоброй усмешкой: - Вы же педагог. Вот и заинтересуйте нас. Пробудите в нас зов к доброму и вечному, как умеете.
  
  - Да? - крикнула Саша, тут же вскипая. - Может, мне ещё сплясать перед вами? На шесте станцевать, чего доброго? ('Спокойней, спокойней, - охладила она себя. - Что за вульгарщина лезет из тебя, Сашенька?') Не дождётесь! Плевать я на вас обоих хотела! Продолжаем, ребята. Мы остановились на том, что м-а-л-е-н-ь-к-и-й человек Достоевского - это, в отличие от маленьких людей Гоголя, не обязательно ж-а-л-к-и-й человек...
  
  Саша в основном придерживалась методических материалов, но в какой-то момент почувствовала, что рассказывает очень хорошо, убедительно, не по учебнику, и что одновременно её слегка заносит в сторону от темы.
  
  - Если мы, словесники, - вещала Саша, сплетя пальцы в замок на груди и прохаживаясь перед первым рядом, - говорим вам, что вопросы, поднятые Достоевским, - это универсальные вопросы, вопросы общечеловеческие, вопросы на все времена, то мы не лжём вам. И это потому, что сам Достоевский огромен! Я не хочу унизить Некрасова, Гончарова или Чернышевского, ребята, но даже по количеству уроков, отведённых на 'Преступление и наказание', вы можете понять...
  
  - Почему Вы не хотите унизить Чернышевского? - требовательно и проворно спросила Маша Кац. - Он ведь был либерал, а Вы патриотка?
  
  Саша растерянно улыбнулась.
  
  - Это же не значит, что нужно всегда унижать политических противников, - только и нашлась она. - И потом, это не женское дело...
  
  - Я с Вами не согласна! - тут же ввернула Кац.
  
  - Очень хорошо, Маша, поспоришь, когда дойдём до дискуссий, я сейчас не о том. Достоевский - вершина или, как минимум, одна из вершин не только русского, но и мирового искусства. Он равновелик Шекспиру, Эсхилу, Бетховену...
  
  - А Бетховен здесь при чём? - снова выскочила евреечка.
  
  - А я вообще не с тобой говорю, - отмахнулась Саша от неё с досадой и вопреки педагогической этике.
  
  - Про Бетховена писать, Александра Васильевна? - вежливо спросил Алёша Ромашов.
  
  - Пишите что хотите... Равновелик Шекспиру, и это не квасной патриотизм! Вы только посмотрите, кого читают в мире, кем восхищаются, кого переводят, кого экранизируют!
  
  - Да, конечно, так пендосы и читают его, рассказывайте! - выкрикнул с места Болотов.
  
  - Читают, да, Коля, читают!
  
  - И переводят на английский язык эту муру, шестьсот страниц, про вша я дрожащая или х*р моржовый? Не, не верю! - продолжал изумляться Болотов.
  
  - Переводят, да, Коля, переводят! И, кстати, я бы предпочла без моржей.
  
  - Пардоньте. Нет, ну они придурки тогда! Бли-ин! - Болотов хлопнул себя по лбу на общее веселье.
  
  - Шекспир, - вдруг вслух произнёс Кряж ни к селу ни к городу. Саша поймала его взгляд. Максим, оказывается, к неудовольствию своего соседа прекратил метать банк и теперь слушал её, откинувшись на спинке стула, чему она втайне порадовалась, пожалуй, даже больше, чем было бы правильно.
  
  - Что 'Шекспир', Максим?
  
  - В России вообще много писателей, которых полагается сравнивать с Шекспиром, Александра Васильевна?
  
  - Что значит 'полагается'? - возмутилась Саша. - Мне никто ничего не полагал!
  
  - А то, может быть, Вы так с каждым, - упорствовал Кряж. - Дойдёте до Толстого - и будет: 'Я, ребята, конечно, не хочу унизить Достоевского, но Толстой - это глыба!'
  
  - Толстой - тоже вершина, - неуверенно призналась Саша.
  
  - Во-во, я о чём и говорю! - обрадовался Кряж под общий смех. - Потом Лесков какой-нибудь, и Вы так: 'Я, конечно, не хочу худого слова сказать о Толстом, но Лесков - это моща!'
  
  - Давайте не доводить до абсурда, Максим, ладно?
  
  - В двадцатом веке много было таких авторов, которых сравнивают с Шекспиром? - спросил Кряж, слегка подавшись вперёд. - Нет, я серьёзно?
  
  Саша пожала плечами.
  
  - Двадцатый век вообще бедней, это правда, - призналась она. - Кроме того, не существует ведь этого мерила, этой линейки, которой можно померить...
  
  - Померить можно у Кряжа с Мякиной, гы-гы! - развеселился Озеров. - У них и линейки никакой не хватит!
  
  - На, лови леща, - Кряж слегка свесился вперёд и отвесил Озерову, сидящему перед ним, вторую затрещину (первую сегодня выписал Болотов).
  
  - Офигел, собака?! - взвился Озеров на месте.
  
  - Что это такое, тихо!! - почти взвизгнула Саша. Кряж вдруг резким движением сдёрнул Озерова вниз, заставив того сесть.
  
  - Борзый, да? - проговорил он вполголоса, перегнувшись через парту вперёд, с шальными искрами в глазах, поигрывая желваками. - Борзый? Щас лежать будешь мордой в тэйбл. Молчи, тля дрожащая. - И отпустив одноклассника (Болотов перестал вопить, внушение подействовало), вновь поймал взгляд учительницы, широко осклабился. - Виноват, Александра Васильевна! О чём мы говорили?
  
  - С вами очень сложно говорить нормально, ребята! - пожаловалась Саша вслух. - Как будто я укротительница диких зверей и выступаю на арене в цирке!
  
  - А Вы привыкайте, - прохладно посоветовал Максим. - Закаляйтесь. Про двадцатый век.
  
  Саша развела руками:
  
  - 'Красное колесо' Александра Исаевича Солженицына, к примеру, - это эпопея, сравнимая с 'Войной и миром' не только по объёму, но и по детальности, по тщательности прорисовки характеров, по замыслу...
  
  - У нас Солженицын будет в программе, Александра Васильевна? - задал вопрос Ромашов.
  
  - Солженицын был либерал или патриот? - это одновременно с ним выскочила Маша Кац.
  
  - Да, будет, в одиннадцатом классе, а кем он был - я не знаю, честное слово, - отмахнулась Саша, ловя себя на мысли о том, что быть учителем - это ещё и отвечать на тысячу плоских вопросов, любой плоский ответ на которые упрощает жизнь, неся в себе лишь половину правды (и вторую половину лжи).
  
  - Негусто, - резюмировал Кряж, который всё это время не терял нить разговора. - И Солженицын - как бы не Шекспир, или?
  
  - Ах, да! - Саша заулыбалась светлой улыбкой. - Есть повесть Галины Щербаковой, она называется 'Вам и не снилось'. Повесть о современных Ромео и Джульетте, о ней ещё сняли фильм в восьмидесятом году. Говорите мне что угодно, но я не вижу, чтобы этот фильм был хуже или менее значителен, чем, например, знаменитый фильм Дзеффирелли по 'Ромео и Джульетте', тоже совершенно гениальный, кстати...
  
  - Я его видел, - вдруг сказал Максим.
  
  - Кого: Дзеффирелли? - поразилась Саша.
  
  - Нет, 'Вам и не снилось'. Там ещё Никита Михайловский играет Ромку, да?
  
  - Д-да, - неуверенно подтвердила Александра Васильевна (она и сама не помнила отчётливо имени актёра). - А ты почему помнишь, то есть почему это для тебя важно?
  
  - У меня мама его фанатка, - лаконично сообщил Максим. - Была, то есть, пока он не помер.
  
  (Класс, кстати, попритих и не без любопытства слушал их диалог.)
  
  - Так он умер! - огорчилась Саша.
  
  - Да, в девяносто первом, от лейкемии. А я... Александра Васильевна, а я могу сделать сообщение о Михайловском на следующий урок?
  
  Саша только рот открыла, а про себя лишь подумала: 'Всё чудесатее и чудесатее'. Произнесла наконец:
  
  - Сообщение?
  
  - Да: типа презентации, Power Point и прочая лабуда, - пояснил Максим как можно небрежней.
  
  - Это совсем не по нашей теме, то есть даже и близко не лежит! - с некоторым огорчением призналась девушка.
  
  - Нет, пусть сделает! - оживилась Маша Кац. - Это интересно!
  
  Все остальные молчали, не выражая ни одобрения, ни осуждения.
  
  - Если только Никита Михайловский снимался в той или иной экранизации Достоевского, - поддалась Саша. - Тогда это имеет какой-то небольшой смысл...
  
  - Погляжу. Так я делаю доклад? - громко уточнил Кряж.
  
  - Я спрошу у Людмилы Григорьевны, можем ли мы себе позволить отступление от темы, - капитулировала Саша. - И если да, то хорошо... Хорошо...
  
  Она задумчиво вернулась к учительскому столу и села за него, замечая краем сознания, что не слышит ни разговоров, ни смешков, ни выкриков.
  
  - Кряж! - в тишине неприязненно зазвучал голос Маши Кац. - Хорош строить глазки молодой учительнице!
  
  - Что-о?! - протянул Кряж, приподнимаясь, вложив в своё длинное 'Что-о?' богатую палитру значений. - Кац, морда жидовская, хошь, я тя повешу на ремне, а?
  
  - Александра Васильевна, помогите, убивают! - завизжала Маша, но без настоящего страха, а так, в ритуальных целях. Класс снова загудел, радуясь очередной порции бесплатного веселья. Саша закрыла глаза и тяжело вздохнула. Ещё одиннадцать уроков, не считая этого.
  
  VIII
  
  Максим ждал её и в этот раз, причём прямо на школьном дворе, и это оказалось достаточно неожиданно: Саша уж подумала, что тот случай был единичным.
  
  - Ты ждёшь кого-то? - приветливо спросила она.
  
  - Вас, провожать до остановки.
  
  - Как интересно, - улыбнулась девушка. - А зачем?
  
  Они пошли вместе. Максим прищурился:
  
  - Так. Мало ли.
  
  - У тебя, кажется, уроки ещё не кончились?
  
  Кряж сплюнул сквозь зубы на землю:
  
  - Клал я на них с прибором, - равнодушно сообщил он.
  
  - Изумительная метафора! - всё же Саша не нашла в себе силы рассердиться и проявить воспитательное рвение, ей было беспричинно весело. - Ты так, значит, относишься к своим обязанностям?
  
  - Это ваша обязанность, а не моя, - ответил Максим бесстрастно, как и раньше.
  
  - Вот как! - задорно изумилась Саша. - Прямо обязанность? Развлекать, может быть?
  
  - Нет, с какой стати. Учить, в том смысле, что Вам за это деньги плотят.
  
  - Учёба для тебя - не обязанность?
  
  - Нет, конечно, при капитализме живём. Подумайте сами, Александра Васильевна: если выйду дураком, так мне интеллигенция вроде Вас ещё должна в ножки поклониться.
  
  - В ножки?
  
  - Ну, в ножки. За то, что не создаю конкуренции на рынке труда.
  
  - Может быть, всё же лучше создать эту конкуренцию, учиться и не быть дураком?
  
  - А Вы считаете, эти вещи сильно связаны, учёба и соображалка?
  
  - Я считаю! - воскликнула Саша.
  
  - А я не считаю, - с лёгкостью отпарировал ученик. - Сто примеров назову Вам влёт, когда по-другому.
  
  - Мы совсем не нужны, по-твоему?
  
  - Мы - это кто?
  
  - Учителя!
  
  - Я не сказал, что совсем, - протянул Кряж. - Но это вопрос такой, знаете ли, неслабый...
  
  - Мы в прошлый раз не договорили с тобой про Соню Мармеладову и всех остальных.
  
  - И охота же Вам! - парнишка улыбнулся. - Расслабились бы, Александра Васильевна! Внеклассную работу не зачтут.
  
  - Да, охота! Я заметила, что ты относишься к литературе с большим презрением... ('Кстати, я не совсем права, - тут же мысленно поправила себя Саша. - Ведь он прочитал 'Преступление', единственный, наверное, кроме Ромашова, пусть и пересказывал его скоморошьим языком'.)
  
  - Не так чтобы прямо с презрением, и не так чтобы прямо с большим...
  
  - Почему?
  
  - На кой она мне, так-то?
  
  - Тебе непонятно, зачем нужна литература? Но это глупый вопрос, извини, пожалуйста!
  
  - Так и ответьте мне на него, если он такой глупый!
  
  - Литература нужна, чтобы делать человека лучше! - произнесла Саша с большим убеждением, даже слегка раскрасневшись.
  
  - 'Образ Печорина' помогает мне стать лучше?
  
  - Конечно!
  
  - Вы хорошо подумали? - Максим даже приостановился, глянул на девушку, склонив голову набок. - Александра Васильевна, Вы не обидитесь, если я скажу, что подонок Ваш Печорин?
  
  - Подонок? - потерялась Саша. - Почему?
  
  - Конечно, подонок: развёл девчонку и кинул. Я княжну имею в виду, а про Бэлу вообще молчу. У нас в России таких печориных сто штук на квадратный километр.
  
  - Заслуга Печорина в том, - проговорила Саша с усилием и известным сомнением, будто вновь пробуя хорошо знакомые слова на вкус, - что он встречает княжну Мэри как социальную куклу и оставляет её как мыслящее, страдающее существо!
  
  - Вау! - воскликнул Максим с откровенной иронией. - Крутая отмазка, супер! Александра Васильевна, Вы сами верите в то, что говорите? У Вас вот есть жених, это я так, например. Теперь прикиньте, что он сделает Вам ручкой и на прощанье скажет: я конечно, подлец, Сашуля... Виноват... Ну, всё равно, это же он скажет, не я: я, конечно, подлец, Сашенька, но моя заслуга в том, что я встретил тебя в качестве глупой социальной куклы, а оставляю тебя как мыслящее, страдающее существо. Вам такое кино понравится?
  
  - Н-нет, наверное, не понравится... - призналась Саша.
  
  - Вы его очень любите, кстати? - спросил Максим как можно равнодушней.
  
  - Что за бестактный вопрос! - возмутилась девушка. - Кто ты вообще такой, чтобы...
  
  - Извините дурака.
  
  - Так литература не делает людей лучше, по-твоему? Зачем она тогда нужна вообще?
  
  - Зачем? Александра Васильевна, что лучше: простая лопата или плоскорез Фокина?
  
  - Что?!
  
  - Компост как удобрение лучше навоза или нет?
  
  - Я не понимаю!
  
  - Смотрите: Вы от меня хотите ответа по Вашей профессии, не по моей. А я не обязан его знать, понятно? Но я Вам отвечу. Литература человека лучше не делает. Она его делает сложней. Только с этим выходит конкретная засада! Я вот родился в девяносто шестом, а Вы - сколько Вам, кстати?
  
  - Двадцать два.
  
  - Так Вы ещё Союз застали. Тогда, в конце Союза, насколько я понял, была масса охренительно сложных людей. С охренительно сложным умом, так что он у них прямо из ушей вылазил, как у Вашего Раскольникова. И где были все эти люди, когда Союзу пришёл крандец? Вы понимаете, Александра Васильевна, что для человека не обязательно хорошо быть сложным? - Максим даже забежал вперёд и развернулся к ней. - Что это не гарантия от того, что он не возьмёт топор и не пойдёт мочить старушку-наложницу, пардон, процентщицу?
  
  - Я думаю, что... Ай, Максим, осторожней!
  
  Большая чёрная собака выскочила на дорогу и свирепо залаяла на них.
  
  - Нам бы лучше вернуться и пройти другой дорогой, Максим... - опасливо предложила Саша.
  
  - Егорыч свою псину вечно отвязывает, придурок, - процедил Кряж сквозь зубы. И прибавил: - Вы другой дорогой на автобус опоздаете. Он через пять минут, а следующий через двадцать. Так! Руку дайте мне. Не бойтесь, Александра Васильевна, я не кусаюсь. В отличие от этой...
  
  Саша едва успела вложить ладонь в руку своего ученика, как тот пошёл прямо вперёд. Собака продолжала лаять, но отскочила на пару метров, а потом вовсе отбежала с дороги. Они уже оставили её позади, а она всё брехала - и вдруг замолчала, словно отработала своё.
  
  - Сильно испугались? - грубовато спросил Максим. Саша осторожно высвободила свою ладонь; он её не удерживал.
  
  - Спасибо... Сильно! - призналась девушка.
  
  - А так-то и не скажешь. Хотя нет, - пригляделся он. - Ишь побледнели как...
  
  - Это ненужное геройство, Максим, - проговорила Саша тихо, стараясь, впрочем, звучать повнушительней. - От меня не убудет, если я постою на остановке лишние четверть часа. Что, есть какая-то хитрость с этими собаками?
  
  - Есть, - Кряж усмехнулся. - Хотите, покажу? - он вытащил из кармана своей кожанки нож с выкидным лезвием, быстро выкинул его, так же быстро сложил и спрятал.
  
  - И часто ты этим пользуешься?
  
  - Чтобы прямо пользоваться, так ни разу. Я просто иду и думаю, что вот зарвётся она, прыгнет - ну, вот и воспользуюсь. И больше не надо: собаки же чувствуют. Собаки ж как люди: они всё чувствуют...
  
  - Ты, значит, уже решил для себя вопрос Раскольникова в положительную сторону? - спросила Саша, стараясь, чтобы в вопросе прозвучал укор.
  
  - Нету никакого вопроса Раскольникова, нету! - возмутился Максим. - Мудак был ваш Раскольников, Александра Васильевна, тыщу раз простите! На пустом месте себе придумал хрень с ушами, дятел! Он почему старуху-то убил, хотите знать? Из-за сестры! Сестру стало жалко: как же она, ах, такая чистая, ах, такая невинная, ради братца себя продаёт Свидригайлову, который похож на х*р моржовый! А он про сестру-то свою подумал, как он ей деньги от убитой старухи принесёт? - а та ему и скажет: ну, спасибо, братишечка, выручил, сокол ты мой ясный! Спасибо, что тюкнул старую перечницу, заживём мы теперь в полном веселье, взял на себя грех, радость-то мне какая привалила! Мозг-то включил ваш Раскольников или жопой думал? А я Вам скажу, отчего: у-с-л-о-ж-н-и-л-с-я человек! Перечитал литературы-то Вашей!
  
  - Ты... хорошо мыслишь и хорошо говоришь! - призналась Саша, помолчав секунду: она даже слегка опешила от этой тирады. - За вычетом, разумеется, всяких красочных эпитетов, от которых вполне не стыдно отказаться. Но э-т-о ж-е и е-с-т-ь м-о-р-а-л-ь-н-ы-й у-р-о-к и-з Д-о-с-т-о-е-в-с-к-о-г-о! - вдруг обрадовалась она. - Вот, и ты его сам вывел! Понимаешь ты теперь это? Понимаешь?
  
  - Ничего не понимаю, - ответил Максим сухо. - Вон ваш автобус, Александра Васильевна. Бегите уж лучше, а то ещё, эт-самое, жених заждётся.
  
  IX
  
  Дорогой Митя!
  
  Я должна Тебе многое сказать, или, может быть, ничего не должна говорить. Но, уж если начала, нужно продолжать. За последние дни я, наверное, стала чуть более мужественной. Школьники этому способствуют. Тебя не в чем упрекнуть, ты - собрание совершенств. Я не смеюсь над Тобой, я говорю правду. Сами Твои недостатки - такие мелочи, что другой (или другая) в них разглядит достоинства. Ты относишься к тем мужчинам, которых незамужние девушки любого возраста должны 'отрывать с руками'. Зачем же я это всё пишу? Не знаю. После концерта на прошлой неделе я готова была броситься Тебе на шею, быть увезённой на край света, а Ты - Ты чего-то испугался, и во мне тогда что-то надломилось, что-то хрустнуло. Нормы религии, говоришь Ты, и я признаю, что религия - что-то огромное, значимое, чего мне не охватить моим слабым девичьим умом. Я даже не знаю, православная ли, и пишу со стыдом об этом. Скажу при случае о своих сомнениях отцу Павлу (он наверняка лишь улыбнётся). Но если мы христиане и если правда, что браки заключаются на небесах, - может быть, мы уже венчаны? И тогда я не понимаю, в чём здесь может быть 'грех'; в любом случае, уж такой малый 'грех' не может быть чтобы сила любви не искупила. А если мы уже сейчас не венчаны силой нашей любви, то (мне очень страшно писать это Тебе) никогда не будем. Я могла бы, думая о Тебе, полдня сидеть и не вспомнить ни одного недостатка, но любят не за отсутствие недостатков. Как Ты думаешь: может быть так, что мы попросту не сходимся? Словно две половинки разбитой тарелки, которые соединяют вместе, и вдруг оказывается, что это две половинки разных тарелок? Я не знаю, права ли я. Мне страшно. Мне очень хочется (прости, пожалуйста, за то, как это звучит), чтобы Ты приехал, взял меня на руки и сказал: Тебе нечего бояться. Тебе. Нечего. Бояться. Сейчас кто угодно может меня убедить в чём угодно. Я похожа на куколку в коконе: ещё не бабочка, уже не гусеница, а просто бесформенное ничто. Или это превращение в обратном направлении? Милый мой, я не хочу быть гусеницей!! Я ничего не знаю, но сейчас это самое ясное моё понимание и самое сильное желание, хотя звучит безумно: я не хочу быть гусеницей! Спаси меня. Саша
  
  Саша закрыла глаза и пару минут сидела так перед экраном ноутбука, только изредка беззвучно шевеля губами.
  
  Затем, открыв глаза, нажала кнопку 'Отправить письмо'.
  
  - Это бред, - прошептала она. - Всё, что я написала, полный бред, меня нужно положить в больницу. Стоп, а это ещё что такое?!
  
  'У Вас одно новое сообщение', - сигнализировал электронный почтовый ящик.
  
  С бьющимся сердцем Саша открыла новое письмо - и улыбнулась своему страху.
  
  Уважаемая Александра Васильевна!
  
  Для доклада в рамках урока на тему 'Советские актёры в экранизациях Достоевского' я решил взять Андрея Мягкова. Андрей Мягков прекрасно играет моего тёзку, Алёшу Карамазова, в экранизации 'Братьев Карамазовых' Ивана Пырьева. Считаю этот фильм конгениальным оригиналу. Одобряете ли Вы мой выбор?
  
  P. S. Я очень сочувствую Вашему нелёгкому педагогическому труду. Вы делаете большое дело, транслируя Ваше личное отношение к Прекрасному, живое и подлинное. Возможно, под Вашим влиянием я тоже приму решение стать учителем.
  
  С глубоким уважением,
  
  Алексей Ромашов
  
  Саша рассмеялась и, стянув резинку с волос, рассыпала их по плечам.
  
  'Вот и ещё одному парнишке вскружила голову, - подумала она. - Ты извини меня, Алёшенька, но я на твоё письмо даже отвечать не буду. Незачем, и ничего хорошего всё равно не выйдет из таких ответов. Зря я десятому классу дала адрес почты, вот что. А что до сочувствия, то спасибо, конечно, тронута, но, знаешь... сочувствовать мне надо было раньше! И не почтой, а вживую'.
  
  Выключив ноутбук, Саша вытянулась навзничь на кушетке в своей девичьей комнате и накрылась пледом до самого подбородка. Неспокойно ей было, и особенно беспокойство сгущалось вокруг только что мысленно произнесённых слов 'е-щ-ё одному'.
  
  X
  
  Саша спросила у Людмилы Григорьевны о возможности посвятить часть урока литературы 'презентации', посвящённой жизни и творчеству советского актёра, и та загорелась идеей:
  
  - Да, да, и хорошо! Этот Кряж вообще парень очень неглупый. Дурной, конечно, дурно-ой! Но неглупый! Ты заметила?
  
  - Да, - тихо призналась Саша. - Я заметила...
  
  - И почему только Кряж? - продолжала развивать директор свою мысль. - Дай задания: пусть все делают доклады. Уж с этой балалайкой или нет, неважно. ('Балалайкой' она называла мультимедиа-проектор для демонстрации слайдов компьютерной презентации. В её кабинете отыскалось такое устройство, долго стоявшее без дела.) Как открытый урок пойдёт.
  
  - Людмила Григорьевна, миленькая, за что же открытым уроком?! - взмолилась Саша.
  
  - Ну ты посуди, - резонно заметила директор, - я ведь у тебя как методист хоть на одном уроке побывать обязана, так? В отчёте, опять же, запишем.
  
  - Вы лучше ко мне на русский приходите!
  
  - Ай! - отмахнулась директор. - Сдался мне твой русский! Чего я там не видела?
  
  - У меня же дисциплина аховая, на литературе особенно! Только что в карты не играют! Да и играют уже! - продолжала жаловаться Саша.
  
  - А я их приструню, - ничтоже сумняшеся заявила Людмила Григорьевна. - Как мыши будут сидеть. Что ты, Сашенька Васильевна, что ты хлопочешь? Раздай задания и думать забудь.
  
  Так и получилось, что на новой неделе в четверг 'открытый урок' действительно состоялся. Представить презентации об актёрах, исполнивших роли в экранизациях Достоевского, заявились, помимо Максима, ещё три человека: Алёша Ромашов (о его выборе мы уже знаем), его сестра (об Ольге Будиной, сыгравшей Аглаю в сериале Бортко 2003 года по роману 'Идиот') и Маша Кац (об Иннокентии Смоктуновском, блестяще изобразившем Порфирия Петровича в фильме Льва Кулиджанова, снятом в конце семидесятых). 'Балалайка' совместными усилиями Саши и учительницы информатики Ирины Юрьевны была установлена, подключена и, за неимением белого экрана, давала картинку на стену. Начинал презентации, конечно, Максим Кряж, проявивший инициативу. Директор и Саша сели на заднюю парту.
  
  Максим, раздобывший где-то для случая пиджачок (отцовский, вероятно, но сидевший на нём как влитой), вышел к доске и заговорил уверенно, свободно, на хорошем русском языке. В его речи, впрочем, слышалась еле заметная ирония, будто он не всерьёз читал доклад, а представлял пародию на примерного ученика. Людмила Григорьевна то и дело легонько толкала Сашу в плечо.
  
  - Смотри, смотри, как поёт стервец, а? - шептала она. - Артист!
  
  Да, артист, действительно (это относилось к Максиму не меньше, чем к почившему Никите). Богатая мимика, блестящая пластика. И со своими талантами - валяет дурака, дуется в картишки на задней парте. Саша ёрзала на своём месте, ей было неспокойно. Эту иронию докладчика к самому себе директор не слышала, а она, Саша, - слышала. Всё, впрочем, шло хорошо. Максим рассказал биографию актёра, умершего в двадцать семь лет, продемонстрировал добрых два десятка кадров из разных фильмов и вспомнил полдюжины как смешных, так и трогательных случаев на съёмочной площадке, записанных друзьями и родственниками Никиты. Слушая рассказ десятиклассника о роли Михайловского в 'Вам и не снилось', Саша подумала на секунду, что это, пожалуй, не ирония, что сейчас - его задушевное, искреннее. Экранизация Достоевского в фильмографии актёра, как ни странно, тоже нашлась: 'Записки из подполья', никому не известная короткометражка 1989 года. Было видно, впрочем, что о ней вспомнили и целый слайд посвятили ей просто так, чтобы совсем не выпасть из темы урока.
  
  - Ах, да, - спохватился Максим на последней минуте доклада. - Никита Александрович был очень одарённым человеком в разных областях. Он, к примеру, блестяще рисовал. Я бы хотел теперь познакомить вас с его творчеством, показать несколько его графических работ. Если вы не против, конечно. Никто не против? Итак, следующий слайд, - он щёлкнул по клавише ноутбука.
  
  Как назло, у Саши в этот момент упала ручка, и она нагнулась, чтобы её поднять. Ещё не успев взять ручку, она услышала смех, вначале сдержанный. Девушка поскорей выпрямилась.
  
  На потолке класса красовалась теперь картинка, выполненная в нарочито примитивном стиле, но на самом деле мастерски, этакая блестящая стилизация под русский лубок, только чёрно-белый. Под картинкой была подпись, выполненная в дореформенной орфографии:
  
  Иванъ Мудакъ удъ точитъ.
  
  Содержание картинки было соответствующим, и нагой уд развесёлого Ивана в картузе, поддёвке и смазных сапогах был представлен достаточно рельефно.
  
  Саша почувствовала, как вся кровь тела приливает ей к лицу, а волосы встают дыбом от ужаса. 'Вот... - затрепыхали бессвязные мысли. - Доигрались... С демократией... И с интерактивными средствами обучения...'
  
  Людмила Григорьевна усиленно вглядывалась в картинку: она была не только глуховата, но и подслеповата. А картинка уже сменилась. Надпись под новым изображением была:
  
  А Егоръ солдатъ бабу хочитъ.
  
  Нечего и говорить, что орган невинного желания художник тоже прорисовал детально. Смех усилился.
  
  - Батюшки мои, что за срамотища! - воскликнула Людмила Григорьевна, наконец всё разглядевшая.
  
  - Ещё два слайда! - безмятежно воскликнул Максим и включил новую картинку с подписью
  
  Этотъ съ голымъ удомъ гуляетъ.
  
  Класс повалился от смеха: смеялась даже Маша Кац, обычно не разделявшая общего веселья, и даже примерный мальчик Алёша Ромашов. Одна только Амина, не очень хорошо понимающая русский язык, сидела без улыбки в том же ужасе и оцепенении, в каком только что была Саша сама. У Максима на лице и мускул не дрогнул.
  
  - И самый последний слайд! - поторопился он, видя, как Саша решительно пробирается к аппаратуре. - Иллюстрация взглядов Никиты Александровича на воздухоплавание.
  
  Под 'воздухоплаванием' докладчик, очевидно, имел в виду лубок с надписью 'А этотъ на ёмъ летаѣтъ', вызвавший новый взрыв неудержимого смеха. Саша, добравшаяся до проектора, с резким звуком задвинула его защёлку.
  
  - Всё, - объявила она подрагивающими губами. - Садись, Кряж. Цирк уехал.
  
  - А клоуны остались! - выкрикнул Болотов под общее веселье.
  
  - Да, - горько согласилась Саша. - Клоуны остались.
  
  - Ты, Кряж, садись, в самом деле, - неожиданно миролюбиво (миролюбиво?!) подала со своего места голос директор. - И так уже одиннадцать минут говоришь, дай и другим выступить.
  
  'Я схожу с ума, - подумалось бедной девушке. - Людмила Григорьевна не видела, что ли, ничего? Или просто выжила из ума?' Что-то происходило дальше, более того, урок, кажется, продолжался, будто и не случилось ничего особенного, новый докладчик готовился к выступлению. Но Саша, раскрыв рот, вдохнув воздуху что было объёма лёгких, стремительно вышла из кабинета.
  
  Кабинет директора оказался незапертым. Саша присела в почти уже родное ей низкое кресло для посетителей и так сидела верных полчаса, с некоторым удивлением слушая своё широкое, как кузнечные меха, дыхание, но не наблюдая ни одной мысли в голове. Прозвенел звонок; вот наконец и Людмила Григорьевна, грузно ступая, вошла в свой кабинет и закрыла дверь за собой.
  
  - Что ты, деточка, сидишь, будто тебя пыльным мешком пришибли? - обратилась она к своей практикантке.
  
  - Стыдно, Людмила Григорьевна, ужасно стыдно! - воскликнула Саша и спрятала в ладонях красное лицо.
  
  - Да, - согласилась директор, спокойно, впрочем. - Конфуз вышел.
  
  Саша отняла ладони от лица и уставилась на неё круглыми от изумления глазами:
  
  - Конфуз?! Это вот Вы называете просто 'конфуз'? Людмила Григорьевна?! Нет у Вас другого слова? Вы эти... фаллосы летающие видели?!
  
  Людмила Григорьевна неожиданно залилась мелким старческим смехом, смахнула соринку из глаза, махнула рукой:
  
  - И-и-и, голубушка, я в своей жизни чего только не видела... Ты не беспокойся, я уж с Кряжом поговорила про его озорование, повинился. Хотя, если подумать, чем уж он и виноват...
  
  - Как это?
  
  - А так это, что советский актёр Никита Михайловский оставил после себя графические работы, а ученик десятого класса их представил в докладе. С позволения педагога, заметь!
  
  - Так эту похабщину не сам Кряж нарисовал? - поразилась Саша.
  
  - Помилуй, Сашенька, что ты: тут нужно руку иметь, глаз, чувство стиля. Знания, как при царе писали. 'Летаѣтъ'-то через 'ять' изобразил, по всем правилам. Я потом рассмотрела...
  
  - Какое это 'летает'?
  
  - Ну как же: 'А этотъ на х*ю летаѣтъ'.
  
  - Людмила Григорьевна!
  
  - Александра Васильевна! - отозвалась директор тем же возмущённым тоном, потешно округлив глаза.
  
  - Людмила Григорьевна, Вы не понимаете, - воскликнула Саша, чувствуя, что ещё немного - и заплачет. - У меня был светлый, незапятнанный образ этой советской сказки и её героев, этих Ромео и Джульетты нашего времени, а теперь я узнаю́, что Ромео...
  
  - ...Фаллосы рисует, - закончила за неё директор. - Понимаю, что ж тут непонятного. А знаешь, кто больше всех виноват?
  
  - Кто? - испугалась Саша.
  
  - Ты! Ты, милочка! Тебе, как только услышала, что Кряж доклад хочет сделать, нужно было в Сеть забраться и информацию найти по этому актёру самую подробную. Он ведь, стервец, сразу мог придумать учудить такое! А ты прошляпила!
  
  - Здорово, - пробормотала Саша. - Я же ещё и виновата. А Кряж? Мне ему, может быть, пятёрку поставить?
  
  Директор развела руками:
  
  - Пятёрку я бы не стала, за озорство, и четвёрку бы даже не стала, а 'трёшечку' вполне можно...
  
  XI
  
  Они ещё разговаривали какое-то время, и Саша наконец успокоилась. Она действительно вначале увидела в этих 'лубках' нечто страшное и непоправимое; действительно думала, что урок литературы - храм и что в этом храме ныне совершено кощунство. Но уразумев, что Людмилу Григорьевну произошедшее особенно не рассердило, не огорчило, а даже позабавило (позабавило?!), Саша сказала себе: а я зачем казню себя? Или я добровольно подвизалась быть великомученицей? Всё же нелегко ей было себе сказать это, потому что в таком отношении содержалась, как виделось ей, как она была уверена раньше, и доля предательства к профессии. Виделось, верно, но, может быть, исключительно наивно виделось?
  
  Вопреки всем ожиданиям, Максим и в этот раз ждал её на школьном дворе, правда, стоял спиной к выходу.
  
  - Здравствуйте, Максим Владимирович, - поприветствовала его Саша с почти ядовитой вежливостью, не останавливая шага. Имена родителей учеников она из классного журнала тоже добросовестно выписала себе в тетрадку и заучила. - Забыли здесь кого-то?
  
  Выйдя за калитку школьной ограды она, впрочем, остановилась, обернулась и ещё раз на него посмотрела. Максим, будто этого и ждал, подошёл к ней, и они вновь пошли рядом.
  
  - У Вас после всего ещё духу хватает идти рядом? - поинтересовалась Саша.
  
  - После чего 'всего'? - глухо буркнул школьник.
  
  - После той пошлости, которую Вы нам представили.
  
  - Пошлости, Александра Васильевна? - ответил Максим почти дерзко. - Знаете, это ещё не настоящая пошлость. Вы настоящую пошлость-то хоть видали? Так подождите, я Вам сейчас покажу...
  
  - С ума Вы сошли! - воскликнула Саша, даже сжимаясь от ужаса: чтó он ещё может учудить?! А Максим ей уже протягивал какой-то журнальчик. Саша опасливо взяла его и несколько секунд бессмысленно глядела на обложку, не понимая, чтó он ей даёт и зачем. Это был журнал 'Тайны звёзд', 'полуглянец' из тех, что продаются в ларьках 'Роспечати', с заголовками вроде следующих:
  
  Звёзды шокированы катастрофой!
  Стас Садальский
  Как хрупка жизнь, как прозрачен и беспомощен человек!
  4 EXTRA-страницы 2-5
  
  Филипп Киркоров
  Зачем он отвёл своих маленьких детей
  В... СЕКТУ?!
  Стр. 8-9
  
  Первая фотография после комы!
  Андрей Кончаловский и Юлия Высоцкая
  ЧУДО СВЕРШИЛОСЬ! БОГ УСЛЫШАЛ ИХ ГОРЯЧИЕ МОЛИТВЫ!
  Стр. 10-11
  
  Ревность или сочувствие?
  Прохор Шаляпин
  Мне жаль бывшую жену!
  Она прыгает на всех прохожих мужиков и бегает голой по помойкам!
  Стр. 24-25
  
  И т. д.
  
  - Вот глядите, - тихо пояснил Максим. - У меня на слайдах было слово 'х*р', а здесь слово 'Бог' на обложке. А теперь скажите: пошлости где больше?
  
  Саша сжала губы: он был прав.
  
  - Да, - призналась она так же негромко. - Здесь больше. ('Это ведь и умно, и очень справедливо, - подумалось ей. - Отчего мне самой не пришло в голову?') Откуда это у тебя?
  
  - На скамейке нашёл, для печи взял, на растопку. Александра Васильевна! Если Вы сами признаёте, что здесь - больше, то ведь эту дрянь на каждом углу продают. Вы меня на уроке задушить хотели, шнуром от компьютера, я видел. Что же Вы и-м стёкла не бьёте и их не хотите задушить, если Вы такой... принципиальный человек и так пошлость ненавидите?
  
  - Потому что за продавцов макулатуры я не отвечаю, а за вас всех - отвечаю! - воскликнула Саша. - Профессия это моя!
  
  - Нет! - тоже крикнул Максим.
  
  - Что 'нет'?!
  
  - Нет, не отвечаете! Нам по шестнадцать лет, мы уже выросли, поздно! Девицы на уроках примерно такие журналы и глядят, будто Вы не видели, - прибавил он тише.
  
  И в этом он тоже был беспощадно прав, конечно.
  
  - У меня руки опускаются от того, что ты говоришь, - призналась Саша.
  
  - Я рад, что Вы перешли на 'ты'.
  
  - Не думай, что я перестала сердиться на тебя! Понять, зачем ты это сделал, я всё равно не могу.
  
  - Что сделал: картинки с ху...?
  
  - Хватит, хватит! Ведь хороший был доклад! Зачем в конце надо было ставить отвратительную жирную кляксу?
  
  Максим усмехнулся:
  
  - Позабавить Вас решил. Точней, приземлить немного.
  
  - Приземлить?!
  
  - А то Вы так сладко на уроке нам пели про советских Ромео и Джульетту. А Ромео-то тоже человеком был.
  
  - Ты напоминаешь европейца, Максим.
  
  - Какого европейца?
  
  - Современного. Которого в гении Чайковского интересует только то, что композитор был гомосексуалистом, а больше его ничего не интересует, понимаешь?
  
  - А он был? - Кряж фигурно присвистнул. - Не фига ж себе кино!
  
  - Не прикидывайся Колей Болотовым! - звонко, гневно крикнула Саша. - Тебе не идёт!
  
  - Я ему передам. Ему будет лестно.
  
  - 'Передам'... Ты не приземлить меня решил, а тебе просто зави́дно! - Саша кипела, не очень отчётливо понимая, что говорит. - Посмотрел ты фильм и увидел, что у тебя такого не будет, никогда! Вот и решил забросать их грязью, чтобы самому на их фоне выглядеть не так убого! Что ты молчишь?! Нечего тебе сказать?! Ещё бы было что!
  
  Саша, развернувшись прямо, энергично, быстро прошла несколько шагов вперёд, прежде чем поняла, что Максим не идёт рядом. Обернувшись, она увидела, что оставила его уже метрах в десяти за собой: школьник стоял у берёзы, опираясь спиной и затылком о её ствол, позволив рукам безвольно висеть вдоль тела. Саша вернулась к нему стремительным шагом.
  
  - Что с тобой такое? - испугалась она. - Плохо тебе, Максим?
  
  - Нет... Да. Попала, Александра Васильевна.
  
  - Куда попала?
  
  - В точку попала. 'Завидно, завидно...' Конечно, мне завидно! - крикнул Максим с неожиданной силой. Дышал он тяжело, глаза у него сверкали. - Я это кино поглядел - ревел как баба! Смешно, да? Не потому, что эта Катя уж такая раскрасавица, а потому что они н-а-с-т-о-я-щ-и-е оба, понимаете Вы?! 'В твоей жизни так не будет...' Конечно, не будет! Где у меня это будет?! С кем у меня это будет?! С Машей Кац?!
  
  - Хоть бы и с ней, - растерянно пробормотала девушка.
  
  - Не хочу сына - еврея и либерала, мерси боку.
  
  - Бредовый национализм какой-то...
  
  - Вот такой я примитивный фашист. Пардоньте, мадмуазель, другие тут не вырастают.
  
  - Ты знаешь, - вдруг сказала Саша совершенно искренне, - я когда первый раз вошла к вам в класс, отчего-то ту же самую мысль и подумала.
  
  - Какую мысль?
  
  - Про вас и про ваших девочек.
  
  - Правда? - недоверчиво переспросил Максим и изобразил подобие улыбки.
  
  - Не знаю, зачем я это сказала... - стыдливо призналась Саша.
  
  - Пойдёмте, - сухо обронил Максим. - На автобус опоздаете.
  
  В паре десятков метров от шоссе он снова заговорил, глухо:
  
  - Знаете, Александра Васильевна, я, когда готовился, уйму материала посмотрел. Девочку Юлю, которая в фильме Катя, играет Татьяна Аксюта. Сколько ей было тогда, как Вы думаете?
  
  - Понятия не имею! - улыбнулась Саша. - Столько же, сколько Михайловскому, наверное. Ну, или на год помладше...
  
  - Не угадали, ей было двадцать три.
  
  - Не может быть! - поразилась она искренне.
  
  - Может быть, может. На целый год старше Вас, забавно, правда? Она была студенткой четвёртого курса театрального вуза и уже замужем, кстати.
  
  - Зачем ты... мне это говоришь? - неловко спросила Саша, только чтобы что-то спросить: она уже всё понимала.
  
  - Просто так. Для сведения. Теперь представьте себе положение молодого Никиты Михайловского, которому об этом нужно было помнить всегда. Он в неё влюблен был, говорят... Всегда, понимаете? Про двадцать три, про 'замужем' и про свои шестнадцать. А Вы на него ещё обижаетесь, что парнишка картинки рисовал всякие. Тут, знаете, начнёшь не только картинки...
  
  - Нет, я не могу так больше! - выдохнула девушка. - Максим! Я...
  
  - Простите, - отчётливо, громко и неожиданно сказал Максим. - Я веду себя как мудак полный. Как этот... Печорин Ваш. Развожу Вас на жалость. Тут большого ума не надо. Всё, кончили. Больше слóва от меня не услышите, никогда. И да: Вам тут уже недалеко осталось до остановки, Александра Васильевна. А мне надо там... по делам. До свиданья.
  
  Он развернулся и пошёл прочь, грузно ступая. Саша смотрела ему вслед секунд пять, затем сорвалась с места и, догнав его, схватила его за руку.
  
  - Максим, послушай меня, Максим, - зашептала она жарко, взволнованно, увлекая его прочь с дороги, в сторону, туда, где лежал рыхлый предвесенний снег (в тени снег был сизого, почти фиолетового оттенка). Юноша смотрел на неё расширившимися глазами и весь побелел. - Ты очень хороший, ты замечательный, ты умнейший парень, учись дальше, поступай в вуз в городе, и у тебя будет тогда сто девочек, тысяча! Лучше меня, красивей меня, честней меня. Что это, зачем ты это всё себе придумал?
  
  Максим закрыл глаза: он стоял перед ней как изваяние, как статуя какого-то древнего белого бога, которая, прослужив тысячу лет недвижным истуканом, вдруг ожила, и вот, статую трясло от холода. Саша протянула руку и провела ею по его коротким волосам, по щеке.
  
  Она тут же отдёрнула эту руку и, сдавленно шепнув: 'Я пойду', бросилась прочь. Сердце стучало звонко и не могло успокоиться ни на остановке, ни в автобусе.
  
  Уши у неё горели от стыда. Что-то п-о-в-т-о-р-н-о случилось очень важное, что-то е-щ-ё хрустнуло - так примерно она могла бы назвать всё это, если бы в ясном уме села писать письмо или дневник. Только ясного ума не было - были клочки мыслей. 'Я не виновата, - приговаривала Саша про себя. - Кто угодно, но не я. Я-то за что? Что я сделала плохого? Я что-то плохое разве сделала? О, что я сделала! Это было просто сочувствие, просто сестринское, сестринский такой жест. Да. Сестринский жест. Ещё можно было бы на шею кинуться ему, тоже был бы сестринский жест. Да. Он это именно так и понял. Наверняка. И что дальше? Как можно теперь жить дальше по-прежнему?'
  
  12
  
  Саша заболела. Точней, она р-е-ш-и-л-а заболеть и целыми днями лежала на своём диванчике, натянув плед до подбородка. Впрочем, градусник честно показал все тридцать семь. Может быть, она его сжимала сильней обычного?
  
  К счастью, можно было теперь не ехать в Чернопрудье в пятницу, но пришлось звонить Людмиле Григорьевне и предупреждать её о своей болезни. (В поликлинику за справкой Саша не пошла, уверена была, что директор поверит ей на слово.)
  
  - Это тебя всё-таки Кряж расстроил, стервец! - по телефону проницательно догадалась директор, - Что в голову-то забрала глупость какую? Потрясла головой и забыла. Экая важность - х*р летающий! Слушай-ка: давай я тебе его пришлю, а? Кряжа, в смысле.
  
  - Зачем это? - поразилась Саша.
  
  - За извинением, как же. Приедет к тебе, покается, глядишь, и повеселеешь. Коробку там конфет купит, цветочки...
  
  - Нет! - истерически вскрикнула Саша. - Ох, извините пожалуйста, Людмила Григорьевна, но нет, нет! Ни в коем случае!
  
  Ах, Людмила Григорьевна, добрая душа! Она ведь ещё ни о чём не догадывалась, ничего не видела. А другие - другие могли видеть? Хоть бы и одноклассники? Эти беспечные прогулки до остановки однажды плохо кончатся...
  
  Отец зашёл к ней и, помолчав, посидев на краю кушетки, медленно, грустно погладил её по голове. У Саши от этой ласки вдруг появились слезы в глазах, и она, всхлипнув, отвернулась к стене.
  
  - Ну-ну, - неловко пробормотал отец. - Это всё проходит.
  
  Догадывался ли он хотя бы приблизительно и чувствовал ли?
  
  Заходила к ней, конечно, и Изольда (после своего короткого брака она теперь снова жила с семьёй), старшая сестра, похожая на слегка увеличенную и более рельефную, в смысле фигуры, Сашину копию, копию класса люкс, так сказать. Волосы она не оставляла прямыми, а завивала, ей это шло, делая в самом деле похожей на героиню скандинавских мифов. Изольда, как до того отец, сидела рядом, долго, молча, вглядываясь в Сашу внимательно.
  
  - У тебя случилось что-то, Синичка, - наконец заключила она.
  
  Саша пожала плечами, укутываясь лучше.
  
  - Я написала Дмитрию Сергеевичу письмо, - сказала она, чтобы только сказать что-нибудь и избавиться от этого пристального, прохладного родственного сочувствия. Если быть совсем честной, она об этом письме уже подзабыла, верней, уже не придавала особого значения. Она очень ждала ответа первые три дня, и даже не ответа, а какого-то действия, поступка! Не было ни поступка, ни даже лаконичной строчки в почте.
  
  - Какое письмо, зачем? - удивилась Изольда.
  
  - Я сомневаюсь, что нужна ему, и что... мы друг другу вообще подходим. Я надеялась на что-то отчётливое, подлинное, ясное, а это отчётливое оказывается какой-то картонной стенкой, а за ней ещё одна стенка, и ещё одна...
  
  - Вы поссорились, нет? - уточнила сестра.
  
  - Нет, нет! Не о чем ссориться! Я просто мучаюсь. От своей глупости, наверное...
  
  - Ну конечно: он старше...
  
  - Оля, да при чём здесь 'старше'! (В быту Изольду называли просто Олей.) Я хочу искренности, полной, во всём, всегда!
  
  - Мужчины полностью никогда не открываются, - нравоучительно заметила сестра, - а он тебя, наверное, ещё и боится.
  
  - Меня?! Почему?
  
  - Мало ли... Но ведь ещё ничего не решено, нет? Ты себе могла просто всё придумать, - безжалостно сообщила Изольда. - Всего твоего Дмитрия Сергеевича, от пят до макушки. Я не говорю, конечно, что с его стороны никакой симпатии не заметно, очень даже заметно, но, знаешь... 'Анну Каренину' ты читала, наверное? Помнишь, как Вронский ухаживал за Китти, а та всё равно осталась с носом. Тоже заболела. Ты не от этого ли, душенька, заболела?
  
  - Нет! - воскликнула Саша. - Нет, а Китти, если хочешь знать, вовсе не осталась с носом!
  
  - Это как посмотреть... Я, пожалуй, позвоню ему, а? Если ты хочешь, конечно. Чтобы побольше было определённости, правда?
  
  - Вот уж спасибо...
  
  - То есть ты не хочешь? А почему? Из девичьей стыдливости? Я ведь способна и сама от себя позвонить и просто высказать ему свои мысли: не могу же я спокойно глядеть, как родная сестра лежит и, - Изольда с неопределённым видом повела рукой в воздухе, - угасает тут...
  
  Саша улыбнулась:
  
  - 'Угасает...' У меня даже температуры нет, если хочешь знать. Нет, Оля, спасибо тебе большое, но не надо: я не хочу ему ничего даже намекать ради 'определённости'. Я молодая девушка! - вдруг выкрикнула она горько, неистово. - Я хочу, чтобы меня к сердцу прижимали, чтобы покрывали поцелуями, а не 'определённости'! Понятно тебе?
  
  Изольда даже откинулась назад и с интересом глядела на сестру из-под длинных ресниц, с трудом удерживая улыбку. 'Вот так Синичка! - подумала она. - Вот так тихоня! Перетомилась девочка без мужика, одно слово...'
  
  Уже прошли выходные, завершался понедельник, за окном стемнело, и следовало не болеть дальше, а решать что-то с педагогической практикой. Кстати, помочь решить мог бы именно Дмитрий Сергеевич. Он мог бы позвонить любому знакомому директору и договориться о переводе студентки Синицыной на оставшиеся две недели в другую школу. Вероятно, мог бы даже, наступив на горло своим принципам, попросить написать для Саши 'липовую' характеристику: уж будто такое великое преступление! Но почему-то думать об этой помощи было особенно неприятно. Нет, а что если... Саша не успела продумать про 'если': в коридоре раздались голоса, вот в её дверь уже постучали, затем и открыли на пол-ладони.
  
  - Входите, - растерянно сказала Саша, садясь на кушетке. На секунду ей вообразилось, будто Людмила Григорьевна действительно разузнала её адрес и действительно направила к ней Максима с букетом и коробкой конфет.
  
  Но это, конечно, был Дмитрий Сергеевич, собственной персоной. Так Саша после и не узнала, позвонила ли ему старшая сестра или он пришёл по своей доброй воле.
  
  Саша вспрыгнула, зябко кутаясь в плед. Так она и стояла перед ним, закутанная в этот плед, прижимая его край к щеке, словно каменная Ута из собора в немецком Наумбурге.
  
  - Я не вовремя? - испугался Терехов.
  
  - Нет... То есть, конечно, вовремя, я очень рада! - отозвалась Саша почти искренне.
  
  Дмитрий Сергеевич вошёл, опасливо озираясь, и сел за письменный стол. (Саша села тоже.)
  
  - В любом случае, я ненадолго. Я должен... - начал он с трудом. - Меня напугало твоё письмо, Сашенька, потому что я не могу поверить, что ты писала его всерьёз и сама веришь во всё, что написала, - чётко, почти внушительно проговорил жених.
  
  Саша молчала, грустно сидя на краю своей кушетки, водя большим пальцем ноги́ по узорам ковра, хотя, казалось бы, должна была радоваться: какое ещё свидетельство основательности намерений ей было нужно? Наверняка тот, кто тебе стремится доказать, что вы - половинки одной разбитой тарелки, а не разных, имеет основательные намерения, но это почему-то не радовало. 'Если так тебя напугало моё письмо, что же ты молчал целую неделю? - думала она. - Где ты был неделю назад, Митя?'
  
  - Я понимаю и совершенно согласен с тобой, - продолжал излагать Дмитрий Сергеевич заранее заготовленное, - что все эти мысли у тебя могли возникнуть на пустом месте, то есть буквально на пустом, из воздуха, от... праздности, я мог бы сказать, если бы не знал, что ты у меня большая труженица. Но соглашусь, что в этом есть и моя вина, наверное, даже моей вины больше...
  
  'Значит, 'его вины даже больше', - отметила в уме Саша. - Как ужасно благородно. А если всё между нами - ложь, на что мне его благородство?'
  
  - И моя вина, видимо, в неопределённости твоего положения, то есть... - Дмитрий Сергеевич совсем смешался. С трудом он договорил: - К твоему Дню рождения на следующей неделе я хотел бы... Верней, я его вижу как повод, как прекрасный повод для того, чтобы в кругу семьи объявить... предложить...
  
  - Подожди, Митя, подожди, - испуганно шепнула Саша. - Я понимаю тебя, не договаривай, но так быстро!
  
  - Но почему же быстро? - смутился Терехов. - Почему же быстро, если прошлый раз мне, наоборот, казалось, что... Я, если хочешь, винил себя, да! Я винил себя за то, что твоё нетерпение или, лучше сказать, твоя досада заставляет тебя заговаривать о вещах, которые нет необходимости...
  
  - Ох, да ты не понял ничего, ничего! - воскликнула Саша с сердцем. - Ты думал, я от нетерпения или от досады заговаривала об этих вещах?
  
  Дмитрий Сергеевич поднёс руки к вискам, будто пытаясь справиться с головной болью.
  
  - Не кричи на меня, Сашенька, пожалуйста, - попросил он. - Может быть, я как-то виноват, не так уж много, согласись, но я точно не виноват в том, что ничего не понимаю в женской психологии и в том, что ты на шестнадцать лет меня моложе. Если, кстати, э-т-о для тебя является препятствием...
  
  - Митя, Митя, перестань, - перебила Саша. - Я заплáчу сейчас! И не от обиды, а от твоего непонимания! Ты похож на 'Тайны звёзд', Митя!
  
  - На какие 'Тайны звёзд'?! - поразился Мелехов.
  
  - На такие! На те самые! 'Стас Садальский: Как хрупка жизнь, как прозрачен и беспомощен человек! Филипп Киркоров. Зачем он отвёл своих маленьких детей в секту?' Зачем он это сделал, в самом деле? Дятел...
  
  - Я не понимаю! - испугался жених.
  
  - И не нужно, - ответила Саша. - И ты не виноват ни в чём.
  
  - Ты, наверное, очень устала, - сострадательно проговорил Дмитрий Сергеевич. - Настолько устала, что... Не исключаю, что это всё от твоей практики: у тебя артистическая натура, Саша, а эта... грубость местных нравов на тебя наверняка действует, ты уже рассказывала... Кстати, хочешь, я поговорю с Волковым, директором двадцать восьмой школы? Я даже думаю, что, учитывая уже прошедшие две недели и факт болезни...
  
  - Нет! - Саша решительно мотнула головой. Села глубже, полулегла, будто после этого энергичного жеста все силы у неё иссякли, а затем и вовсе легла на кушетке, закутавшись в плед и уже мало думая, насколько вежливо это выглядит.
  
  - Я вижу, вижу... Я тогда... пойду? - неуверенно предположил Дмитрий Сергеевич.
  
  Саша кивнула.
  
  - И ты... не против Дня рождения? - уточнил он. - То есть...
  
  - Как я могу быть против дня рождения? - тонким голосом возразила Саша. - Я ведь уже родилась, невозможно теперь его отменить или сдвинуть. - Она поняла, разумеется, что жених её говорит не о календарном дне рождения, а о своих намерениях в кругу семьи сделать предложение о браке, но не хотелось ни в чём сейчас никого убеждать и ничего выяснять. Бог даст, будет новый день.
  
  Дмитрий Сергеевич, подойдя к кушетке, стыдливо погладил девушку по руке, лежавшей поверх пледа. Потрогал у Саши лоб, как делают у больных, проверяя температуру, и осторожно коснулся её волос. Он желал бы выразить и нежность, и заботу, и любовь, да, любовь, но он не знал, как в такой ситуации сделать это, оставшись в рамках приличия. Вот ведь странно! Он всегда тщательно избегал неловких ситуаций, но отчего же так устроено в жизни, подумалось ему, что, избегая с молодой девушкой неловких ситуаций, постоянно оказываешься в них? Наконец попрощался, пожелал выздоровления и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.
  
  А Саша, едва он ушёл, дотянулась до телефона, набрала номер Людмилы Григорьевны и сообщила, что с завтрашнего дня возвращается на практику.
  
  - Только Людмилочка Григорьевна... можно я буду русский вести все уроки, сколько мне осталось? - попросила она жалобным голоском.
  
  Директор хмыкнула в трубку:
  
  - Эко ж тебя, бедненькая, впечатлило! Конечно, можно.
  
  XIII
  
  Неделя до самой пятницы прошла без событий. Дисциплина в десятом классе привычно хромала, но и чёрт с ней, однако, совсем. Мария Кац каким-то странным взглядом провожала молодую учительницу-практикантку, но Саше даже и думать не хотелось, чтó этот взгляд может означать. Максим на уроках был почти незаметен: он отсел от Мякины за свободную парту, тоже заднюю, и всё время урока ковырялся в своём телефоне, упражнений не делал, реплик не подавал, в общем веселье не участвовал, глаз не поднимал. Саша и сама боялась не то что вызвать его к доске, а и лишний раз глянуть в его сторону. Впрочем, был Кряж только на одном уроке русского языка, а со следующих испарился. И, что почти очевидно, после уроков тоже никто её не дожидался на школьном дворе. Да и хорошо, убеждала себя Саша, надо было уж закончить с этим баловством. Но тоскливо было, и весна, уже трепещущая в воздухе, странным образом не повышала настроения.
  
  В пятницу Саша, собираясь в учительской домой, обнаружила, что - здрасьте, приехали! - что в её кошельке нет суммы, достаточной для оплаты проезда на автобусе, а остались в нём жалкие четыре рублика. Всегда она достаточно беспечно глядела на эти вещи и вот, дочирикалась. Были, конечно, какие-то деньги на её студенческой карте, на которую перечисляли стипендию, но где же во всём Чернопрудье отыщешь банкомат! Можно было бы (стыдно, положим, но можно) занять денег у Людмилы Григорьевны, да вот та, как на грех, уехала, а с другими учителями Саша почти не общалась и подозревала, что они её недолюбливают. Пожалуй, и недолюбливали, за 'гордость', которая с её стороны выражалась просто в нежелании в учительской разговаривать о всякой всячине, потому что о чём же говорить, если не о чем говорить, да ещё и с посторонним человеком? Ехать в автобусе 'зайцем' или, чего доброго, умолять кондуктора разрешить прокатиться бесплатно для Саши входило в категорию не только неприличного, но прямо постыдного и категорически недопустимого. Тормозить попутку она побаивалась: мало ли что одинокому водителю при виде молодой девушки взбредёт в голову? Пришлось звонить отцу.
  
  - Папа, ужасная, глупая история, но у меня в кошельке нет денег, чтобы вернуться домой! - пожаловалась Саша комически-жалобным тоном. - И где занять, не знаю. Очень не хотела бы тебя тревожить...
  
  Василий Аркадьевич пообещал приехать на своей машине и забрать её через час-полтора.
  
  В школе не сиделось: учительскую девушка вообще избегала как могла, заходя туда, лишь чтобы оставить верхнюю одежду в стенном шкафу или забрать её. Саша вышла из школы, поднялась на холм к музею-усадьбе поэта-демократа, а после спустилась в Английский парк. Крутые дорожки парка, разбитого на склоне холма, чистили, так что можно было ходить по ним без большого риска.
  
  Девушка спускалась по дорожке вниз, а навстречу ей поднималась чёрная фигура человека.
  
  И фигура эта, приблизившись, оказалась Максимом Кряжем, учеником десятого класса. Саша так и оцепенела на месте.
  
  Максим осторожно подошёл к ней.
  
  - Гуляете? - спросил он недоверчиво, хрипловато.
  
  - Д-да... Деньги на проезд кончились, - принялась она оправдываться, будто боялась быть заподозренной в том, что она нарочно как-то подстроила эту встречу. - Позвонила отцу, он будет через час.
  
  - Займите у меня, - предложил Кряж.
  
  - Неудобно: он уже едет. Да и то: что потóм будут говорить, если узнают? - улыбнулась Саша. Парнишка передёрнул плечами:
  
  - Говорят уж и так... разное...
  
  - Что? - испугалась она.
  
  - Нет, так, ничего, - досадливо ответил Максим. - Считайте, что шутка. У Вас ведь следующая неделя последняя, да? Так что в любом случае зря беспокоитесь.
  
  - А... тебе? - осторожно спросила Саша. - Не повредят такие разговоры?
  
  - Что, мне? Смешно. О чём мы вообще, Александра Васильевна? Я с фермы в ларёк иду, батя послал за сигаретами, тут через парк решил срезать. Так что...
  
  - Нет, подожди! Если, конечно, сигареты - не очень срочно.
  
  - Не срочно, - глухо отозвался Максим.
  
  Как-то незаметно они вновь пошли рядом, Саша - по дорожке, Максим - по снегу.
  
  - Я хотела... Звучит очень странно, но я хотела с тобой посоветоваться...
  
  - Со мной? - грубовато поразился Кряж. - С какой-такой радости?
  
  - Пожалуйста, не надо так, - тихо попросила она.
  
  Максим сразу примолк, и её ожгло то, как быстро он замолчал, как быстро обнаружилась её власть над ним, такая непрошенная и такая неудобная.
  
  - Мне ведь... и так сложно говорить, - улыбнулась Саша через силу. - А посоветоваться я хотела... о своём женихе.
  
  Она опасливо искоса глянула на него: не рассердится ли. Максим выслушал спокойно, только произнёс:
  
  - Очень странно.
  
  - Что... именно с тобой? - уточнила она.
  
  - Да. То есть нет. Почему, например, не с близкими людьми.
  
  - Потому что они не беспристрастная сторона! ('Какую я сейчас чушь сморозила, - подумалось Саше. - Будто он - беспристрастная!')
  
  - Если честно, я тоже не совсем... - откликнулся её мыслям парнишка.
  
  - Но я знаю твою искренность и верю, что ты мне не пожелаешь плохого, правда?
  
  - Правда, - ответил Максим спустя целую минуту молчания. - А Вы... присядем давайте.
  
  Скамья на их пути неожиданно оказалась чистой и сухой: видимо, на ней недавно сидели.
  
  Саша осторожно присела и принялась рассказывать, спотыкаясь, конечно, но всё же продвигаясь и сама поражаясь своей безумной с этим десятиклассником откровенности. ('Это синдром случайного попутчика, - пояснила она себе. - Через неделю практика закончится и я не увижу больше никого из них, никогда. Потому и откровенность'.) Саша не утаила ничего, включая ве́чера после филармонии и тех обжигающих слов, которые сказала жениху, а тот ей в ответ напомнил о нормах нашей православной религии. Единственное, о чём она не нашла возможным рассказывать, - это почему так быстро ушла при их с Максимом последней встрече и отчего горели её уши по дороге домой.
  
  - Что... ты думаешь? - спросила она, закончив.
  
  Максим помолчал.
  
  - На этой скамейке баклан этот сидел, - совершенно невпопад выдал он. Саша нахмурилась:
  
  - Какой ещё баклан?
  
  - Николай Алексеевич.
  
  - А ведь верно! - с изумлением проговорила Саша. - Он здесь сидел, правда! Нам экскурсовод в восьмом классе рассказывала, когда мы тут были...
  
  - Я его не люблю, - лаконично сообщил Максим.
  
  - За что? За... неискренность? - догадалась Саша. - За то, что сочувствовал горькой доле народа, а владел крепостными крестьянами?
  
  - Я без понятия, кем он там владел. И за неискренность ничего не скажу: болел человек душой, за что писал, оно видно. Люди у него просто...
  
  - Какие?
  
  - Такие замечательные, будто какают хрустальными шариками. Он, правда, не писал, чем они какают.
  
  - Разве очень хороших людей не бывает?
  
  - Бывает. А у него они такие все изумительные, что непонятно, как они такими стали.
  
  - Ты очень умную вещь сказал сейчас, Максим! И, кстати, на прекрасном русском языке.
  
  - Мы тут вообще не дураки, - иронично откликнулся парнишка. - А на то, на каком языке я разговариваю, клал я с прибором. Вы ведь меня не про литературу спрашиваете, Александра Васильевна, да? Не очень мне нравится, что ему тридцать восемь.
  
  - Дмитрию Сергеевичу?
  
  - Ему. Но это ничего ещё. А вот то, что шуганый он весь...
  
  - Ты про?.. - догадалась Саша.
  
  - Про, - сухо подтвердил Максим, и в другое время она наверняка бы заинтересовалась любопытным случаем использования отдельно стоящего предлога в качестве назывного предложения.
  
  - А если это правда религиозность, а не страх? - неуверенно предположила она.
  
  - А если нет? А замуж Вы собираетесь за это 'если'. Не подумайте, я Вас не - как его? - не критикую. И не отговариваю. Только жаль.
  
  - Чего жаль?
  
  - Что у Вас не сложилось, как у Юли с Ромкой. Я не возраст имею в виду, Александра Васильевна...
  
  - Ты имеешь в виду, что у меня - не так, как в повестях Тургенева.
  
  - В точку. Знаете, литература, наверное, иногда всё-таки приносит пользу, небольшую. Ей можно в разговоре объяснить вещи.
  
  - Ну хоть на том спасибо... А что, Максим: у всех обязательно должно быть, как в повестях Тургенева?
  
  - Нет, конечно. Идиотский вопрос, правда? Но у Вас мне бы хотелось чтобы было.
  
  - А за что? - настойчиво, пытливо спросила Саша. - Чем я заслужила особенной судьбы? И это не гордость - желать себе особенной судьбы?
  
  - Собой. Тем, что Вы такая, какая есть. Вы хороший человек.
  
  - И что теперь? - тихо спросила Саша: её вдруг зазноби́ло. - Он тоже очень хороший человек, замечательный! Я поняла, зачем ты мне рассказывал про хрустальные шарики, но это к нему не относится! ('Отчего, собственно, не относится?' - возразил ей внутренний голос.)
  
  - Если замечательный, то... возьмите паузу, - предложил Максим. - Отложите.
  
  - Я не могу взять паузу: он мне сделает предложение в следующую среду!
  
  - Заболейте. Уезжайте куда-нибудь. У Вас не хватает мужества уехать? Вы ведь смелая, Александра Васильевна, очень.
  
  - Неправда, я трусиха! И это даже не трусость, а чувство, будто тебя повязали тысячей ремней и ремешков, сделанных из человеческой благодарности.
  
  - Тогда есть риск, что всю жизнь будете думать, что живёте не свою жизнь из-за этой самой благодарности, - безжалостно подытожил Максим. - Вы... дрожите, что ли? - вгляделся он в неё. - Замёрзли? Куртку мою хотите?
  
  - Нет, Максимушка, спасибо. Хорошо бы я в ней выглядела... - невольно улыбнулась девушка. - Я хочу вернуться в школу: отец, наверное, уже приехал... - Саша достала из сумочки телефон и огорчённо покивала головой:
  
  - Приехал! Звонил недавно. Я просто звук на время уроков отключила и забыла включить, глупое существо...
  
  - Если уже приехал, то лучше низом вернуться, - предложил Максим. - Будет быстрей.
  
  Они проворно спустились по узкой тропке и пошли по дороге, которая окружала Английский парк и сворачивала на берёзовую аллею в паре десятков метров от школы. Весна приходила в Чернопрудье неравномерно, её поступь вдруг обнаружилась в огромной луже от края до края дороги, и самое скверное, что один край лужи подмывал стену гаража, а другой - забор.
  
  - Мы зря здесь пошли! - с досадой воскликнула Саша, - Надо возвращаться...
  
  - Закройте глаза! - вдруг потребовал Максим. Так неожиданно и властно это было сказано, что она их действительно закрыла, чтобы в следующую секунду воскликнуть:
  
  - Что ты делаешь! Зачем...
  
  Саша вначале испугалась, что Максим может её уронить, но он нёс её бережно и без видимых усилий. Вся переправа заняла секунд пять.
  
  - Спасибо, - выдохнула Саша, вновь ощутив землю под ногами. - Ты, наверное, начерпал воды полные ботинки...
  
  Ей что-то совсем не то вдруг захотелось сказать, да и сделать, что-то горячее, дерзкое, безумное, а не просто так стоять, глядеть на Максима и что-то девичье лепетать про его ботинки. Её спутник улыбнулся грустно и чуть презрительно, глядя ей через плечо:
  
  - Там автомобиль, и мужчина рядом с ним, - сообщил он. - Машет Вам рукой. Ваш отец, наверное. Вам стóит идти к нему. И лучше без меня, я думаю.
  
  XIV
  
  - Тебя, я погляжу, поклонники на руках носят? - спросил отец, выехав на шоссе. Спросил добродушно, но нотку тревоги в его голосе Саша тоже расслышала.
  
  - Что ты! - отозвалась она так беззаботно, как только могла. - Это... крестьянин местный.
  
  - Крестьянин? - Василий Аркадьевич поднял брови, она заметила это недовольно-барственное выражение в зеркале заднего вида.
  
  - Да это фермер молоденький, шёл с фермы за сигаретами, - продолжила она беспечно щебетать. - Я, понимаешь, ушла гулять по парку и заблудилась, а он мне встретился и дорогу показал. О чём ты вообще беспокоишься? Папа, а ты знаешь, что Дмитрий Сергеевич как будто собирается сделать мне предложение в следующую среду?
  
  Саша была в приподнятом настроении, когда есть вера в свои силы и хочется начинать новое, а потому решила выяснить сомнительный вопрос, не откладывая его в долгий ящик.
  
  - Нет, я ничего не знаю, - с интересом отозвался отец. - Он тебе, значит, уже сказал? А что же сразу и не сделал? Странная манера заранее предупреждать, да?
  
  ('А ведь и верно, странная', - мысленно согласилась Саша.)
  
  - Я в плохом настроении была... - пояснила она.
  
  - В плохом настроении для того, чтобы услышать предложение идти замуж?
  
  - Да, так тоже бывает, представь себе.
  
  - Дозрел наконец, значит, в среду, значит... - продолжал отец, отбросив в уме последнее Сашино предложение как словесный мусор. - Ну, и славненько. Или что, нет? - Василий Аркадьевич бросил взгляд в зеркало заднего вида, скорей чтобы обозначить внимательного отца, чем чтобы действительно приглядываться к дочери. Как главный режиссёр театра, он хорошо знал социальные роли и предписанные ими жесты (или, по крайней мере, полагал, что знает), любил и умел их практиковать. - Не славненько?
  
  - Я сама не уверена, если честно...
  
  - Вот как! Это неожиданно звучит, знаешь ли... А почему не уверена?
  
  - Мне двадцать два всего, и я ведь ещё учусь... - уклончиво пробормотала девушка.
  
  - И учись на здоровье. Считай, что двадцать три. Перезреть не боишься? - он сделал ударение на слове 'перезреть'.
  
  (''Дозреть', 'перезреть'... - подумала Саша с лёгким раздражением. - Что мы, фрукты-овощи?')
  
  - Тебя что именно беспокоит? - продолжал допытываться Василий Аркадьевич.
  
  - То, что... - Саша замялась. Как это было всё объяснить? То, что любящий жених, е-ё жених должен был её хоть раз стиснуть в объятиях, а не говорить про нормы нашей православной веры? Это - отцу? - Просто червячок сомнения, понимаешь ли, - принялась она оправдываться. - И вот он меня гложет, этот червячок. И...
  
  - Саша, ты очень умная девица, только это всё называется названием русской сказки, уж не обижайся, - подвёл черту отец.
  
  - Какой сказки?
  
  - 'Поди туда не знаю куда, принеси то не знаю что', вот какой. Кому суп жидок, а кому жемчуг мелок. Не понимаю я тебя, честное слово, не по-ни-ма-ю! Могу я быть спокоен насчёт среды? Или мне позвонить Дмитрию Сергеевичу и ему деликатно намекнуть, что его невеста белены объелась?
  
  - Нет, звонить не надо, - отозвалась Саша тихо, без выражения. - Я тебя огорчила, пап, прости.
  
  Приподнятое настроение улетучилось: вот и поговорили. Василий Аркадьевич под конец, впрочем, развеселился: рассказал пару смешных случаев с работы и сочно хохотал. Девушка улыбалась из вежливости.
  
  Высадив её у подъезда, отец домой даже не стал заходить, а сразу уехал дальше по своим делам. Нет, пожалуй, другой ей нужен был собеседник.
  
  Не зажигая света, Саша прошла через пустую квартиру, окликая:
  
  - Есть кто дома?
  
  Старшей сестры в её комнате не было, но под дверью ванной комнаты светилась щёлка. Саша негромко кашлянула, стоя у двери.
  
  - Тут открыто, - раздался спокойный, с ленцой голос Изольды. - Ты можешь войти.
  
  Сестра принимала ванну с пеной и морской солью, она любила иногда побаловать себя.
  
  - Синичка пришла, - произнесла она чуть насмешливо, не открывая глаз. - Молочка принесла?
  
  Саша, подумав немного, присела на перевёрнутый вверх дном короб для белья. Общались они всегда приветливо и дружелюбно, пожалуй, как лучшие подруги, но настоящей душевной близости между сёстрами не было: в тоне старшей нет-нет да и проскальзывала снисходительная нотка, а Саша, младшая, порой себя ловила на неприязни к Изольде, на чувстве, которого она стыдилась и ни за что бы не позволила себе обнаружить. Но кого же ещё сейчас искать другого для разговора? Вот рядом живое и близкое существо, а главное, женское.
  
  - Мне Митя хочет сделать предложение, в среду, - пробормотала Саша с места в карьер.
  
  - М-м-м? - отозвалась Изольда. - Долго же ты его ждала! И что, почему такой кислый вид? Отчего Синичка нос повесила?
  
  - Потому, что, говоря по правде, не знаю, очень ли ждала.
  
  - Вот как, у-у! - Изольда весело округлила глаза. - А три месяца назад не так было! Ты ему осанну пела три месяца назад!
  
  - Я и сейчас не отказываюсь от этой 'осанны', как ты назвала, я его очень уважаю...
  
  - ...Но пить не буду, - закончила Изольда фразой из 'Бриллиантовой руки'.
  
  - Что? Нет, почему не буду... Я не решила, Оленька. Я сомневаюсь, мне тесно, душно... Вот и не знаю, как сказать, слова невпопад ставлю... Можно это объяснение отложить, как ты думаешь?
  
  - А почему ты именно меня спрашиваешь? - с почти неприметной тревогой уточнила Изольда.
  
  - Но кого же, кого мне ещё спросить? Я ему даже письмо написала, - призналась Саша.
  
  - Да, ты говорила... Слушай, расскажи-ка подробней про твоё письмо! - оживилась старшая сестра. - Про сомнения, да? А он?
  
  - Сказал, что я сошла с ума, и всё такое прочее.
  
  - Видимо, уверен в себе очень, если говорит так и если не боится в среду публично опозориться, - обозначила старшая сестра. - Да, они дурные, мужики: ты им говоришь в глаза - а им Божья роса.
  
  - И что же мне делать, Оля?
  
  - Я могла бы поговорить с ним... - протянула Изольда. - Он мне, конечно, никто, или почти никто, но всё-таки... Только вот чтó я ему скажу, а? Аргументировать-то мне чем, Синичка? Твоим богатым внутренним миром? Это, знаешь, на мужчин не действует, то есть когда им надо, действует, а когда не надо, и побоку. Я тебе говорю: они на внутренний мир туповатые существа.
  
  - Я заметила, - грустно отозвалась Саша. - Сегодня мне отец, когда я с ним поделилась этими сомнениями, едва не сказал: 'Тебе чего ещё надо, глупая баба?'
  
  - Ну, папа не мог такого сказать! - рассудительно заметила Изольда. Плеснув водой, она почти высунулась из ванны, одной рукой прикрывая роскошную грудь, но делая это, впрочем, достаточно небрежно, только чтобы подать знак соблюдения приличий. - Ты мне скажи честно, Синичка: у тебя только душевные терзания на постном масле или... другие причины?
  
  Саша отчаянно замотала головой, краснея:
  
  - Нет, Оля, нет никаких других причин!
  
  Странно: а ведь перед началом разговора она почти думала признаться в 'других причинах'! Но не превозмогла себя: не нашла сил этой роскошной, опытной даме с холёным телом рассказывать о 'других причинах'. Да и о чём было рассказывать? О том жутком и чудесном чувстве, которое она испытала, когда 'молодой фермер' поднял её на руки? И ради чего рассказывать: чтобы услышать в ответ про 'детский сад' и 'телячьи нежности'? Чего доброго, ещё и справедливо услышать?
  
  - Ну, нет так нет, - прохладно отозвалась Изольда, всем своим видом показывая: 'Я на откровенность не напрашиваюсь'. - На нет и суда нет. Но вот если бы б-ы-л-о... Ты на День рождения подруг пригласишь, да?
  
  - Да, пожалуй, одну-двух, - согласилась Саша. - Ещё не решила...
  
  - А вот если бы среди этих подруг оказался друг мужского пола? - предложила Изольда. - И если бы этот друг тебе оказывал знаки внимания, такие, знаешь, в рамках приличия, но всё-таки?.. Ты бы и отложила свою проблему на недельку-другую.
  
  - Почему - отложила?
  
  - Потому что нормальный мужик не будет при таком раскладе делать предложение.
  
  - Нормальный не будет, а Митя, то есть Дмитрий Сергеевич - но это же особый человек! - воскликнула Саша. - Это же собрание добродетелей! Скопище достоинств!
  
  - О как, о как ты его! - отозвалась Изольда с весёлым изумлением. - Глазки-то, гляди, так и горят! Тебе с таким настроем, подруга, под венец точно не надо...
  
  - Он ведь может проигнорировать! - продолжала Саша. - Он себе скажет: 'Ревность - низменное чувство, у меня нет для него оснований, и тем более сегодня, в такой важный день, когда...'
  
  - Ну, если он непробиваемый дурак или очень высокого мнения о себе, он и скажет, - согласилась Изольда. - Только знаешь что? Он с другим самцом из-за тебя бодаться не будет. Отойдёт в сторонку.
  
  - Фу! - возмутилась Саша. - Как ты грубо говоришь!
  
  - Уж как умею, извини. Он себя очень бережёт, потому что вечно боится вляпаться в глупую историю, твой Дмитрий Сергеич. Тем более что мы будем действовать с двух сторон. Ты приведёшь кавалера, а я с твоим Митей до того поговорю и объясню, что у тебя, ну, увлечение, лёгкий роман, голова по весне закружилась...
  
  - Да, да, - произнесла Саша с серьёзным лицом. Это её серьёзное лицо втайне очень повеселило Изольду, окончательно убедив в том, что Синичка с ней не вполне откровенна и что в тихом омуте завсегда заводятся самые крупные черти. Внешне она только улыбнулась краешком рта.
  
  - Тем более что другого плана-то и нет, - спокойно заключила она. - Выход есть всегда, конечно. Можно убежать из дому, заставив родителей хвататься за сердце и пить таблетки. Можно устроить грандиозный скандал с хлопанием дверей и срыванием одежд...
  
  - Каких одежд? - не поняла Саша.
  
  - Это я так, фигурально. Какие-нибудь одежды всегда найдутся. Так что договорились, Синичка: за мной разговор, а за тобой мальчик. Даже если хмырёнка какого-нибудь приведёшь, и то ладно будет. Любовь зла, - хохотнула Изольда и встала в ванной, нимало не заботясь о том, чтобы прикрыться, и заставив младшую сестру зажмуриться.
  
  - Оля, сумасшедшая! - поразилась Саша. - Хоть бы жалюзи опустила!
  
  В ванной комнате Синицыных было окно, так как дом был дореволюционным, а до революции господствовали другие стандарты жилья. Жалюзи Изольда перед тем, как купаться, подняла.
  
  - А я люблю, когда на меня смотрят, - невозмутимо сообщила старшая сестра. - Пусть их. Пусть побалуются.
  
  XV
  
  - Башкирева: 'три', - Саша объявляла оценки за изложение, которое писали на прошлом уроке. - Болотов: 'три' с двумя минусами. Егоров: 'три'. Ероян: слабо, Амина, очень слабо. Натянула троечку против совести. Задонская: 'три'. Кац: 'пять'. Кряж: 'два'.
  
  Максим поднял на неё удивлённые глаза.
  
  Максиму на самом деле она поставила 'четыре', у него вообще не было особых проблем с орфографией, и по русскому языку, в отличие от большинства других предметов, частенько выходила четвёрка за год.
  
  - Догулялся, - произнесла Маша Кац громко, отчётливо и недовольно, вызвав общий хохот. - Или, наоборот, плохо старался, парниша?
  
  - Разговорчики! - прикрикнула Саша как заправская 'учителка'. - Лапшина: 'четыре'. Мякина: 'три' с минусом... Так, куда, куда! Звонок не для вас. Озеров: 'три'; Ромашов: 'пять'; Ромашова: 'четыре'. Все свободны, домашнее задание на доске. А Вас, Кряж, я попрошу остаться.
  
  Класс с весёлым гомоном вывалился в коридор. Максим неуверенно приблизился к ней.
  
  - У тебя 'четыре', - сказала Саша вполголоса. - Я просто хотела поговорить с тобой и боялась, что после уроков ты меня не встретишь.
  
  - Нам точно нужно разговаривать? - спросил Кряж хрипловато.
  
  - Да. Я хотела просить тебя о помощи...
  
  - Это другой разговор. Какой помощи?
  
  Саша покосилась на дверь.
  
  - Это был последний урок, - успокоил её Максим. - Так какой помощи?
  
  - Такой, что ты имеешь полное право отказаться, потому что мне неловко...
  
  - Это и ежу ясно.
  
  - Я рада, что... ежу ясно. Ты можешь прийти ко мне на День рождения, послезавтра, в качестве моего друга, одногруппника? Нет, лучше первокурсника...
  
  Максим недоверчиво хмыкнул.
  
  - Я присяду? - спросил он, показывая глазами на место за первой партой.
  
  - Конечно... - Саша тоже присела, за учительский стол. - Только не спрашивай, зачем, пожалуйста!
  
  - А что тут спрашивать... Паузу решили взять? - вгляделся он в неё. - Умно, Александра Васильевна, умно... Кто хоть подсказал-то Вам? Или сами придумали?
  
  - Сестра, - коротко ответила Саша. Максим, кивнув, откинулся на спинку стула, глядя не на неё, а куда-то поверх её плеча, на доску.
  
  Саша вдруг вспыхнула. Ещё утром то, что она придумала, казалось ей отличным выходом, а сейчас вдруг мгновенно осветилось то, как это видится с его стороны, и она выпалила:
  
  - Дурацкая затея, извини меня, пожалуйста! Нехорошо это всё и нечестно.
  
  - Почему нечестно? - глухо уточнил Максим.
  
  - Потому что по отношению к тебе нечестно.
  
  - А почему по отношению ко мне нечестно? - продолжал он допытываться.
  
  - Потому что я тебе не могу дать никакой надежды, - прошептала Саша, глядя в сторону. - Ну, ладно! - встряхнулась она. - Я... - и, поймав его взгляд, с удивлением обнаружила в его глазах озорные искорки.
  
  - Если бы Вы не сказали об этом, было бы нечестно, - пояснил Максим, широко улыбаясь. - А так нет базара. Что надо делать, говорите!
  
  XVI
  
  Саша не собиралась сегодня заходить к директору, но та сама зашла в учительскую, когда девушка одевалась.
  
  - Вот ты мне и нужна! - обрадовалась Людмила Григорьевна. - Пальтишко брось на диван, и пойдём-ка ко мне, дружок! Пойдём-пойдём-пойдём...
  
  Пропустив Сашу вперёд, Людмила Григорьевна закрыла дверь своего кабинета и заперла её на ключ. (У девушки пару раз невпопад стукнуло сердце от этих приготовлений.) Указала Саше её кресло, села за свой директорской стол.
  
  - Расскажи-ка мне, пожалуйста... - начала она. - Расскажи, светик ты мой ненаглядный, что у тебя там творится с Кряжем из десятого класса?
  
  Саша вдохнула полные лёгкие воздуху - и ничего не ответила.
  
  Снова глубоко вдохнула - и снова не нашлась, что сказать.
  
  Тысячи ответов, беспечных, удивлённых, возмущённых, пронеслись у неё в голове, но не дошли до языка. Того легко обмануть этими ответами, кто мельком бросает на тебя взгляд в зеркало заднего вида, но не того, кто на тебя смотрит в упор цепкими старческими глазами.
  
  - Сама уж вижу, - прокомментировала директор. - Красная, будто из бани вылезла.
  
  - Кто хоть Вам доносит... сплетни такие... - пробормотала Саша, только чтобы говорить что-нибудь.
  
  - А жидовочка на хвосте принесла, только тут и без неё глаз-то хватает, не сумлевайся. У неё же с ним в прошлом году отношения были.
  
  - Прямо даже отношения? - не могла не поинтересоваться Саша, улыбнувшись этому торжественному слову.
  
  - Прямо даже шекспировские страсти, говорят тебе. Разошлись по причине несовпадения политических взглядов.
  
  - Политических?
  
  - А что, думаешь, у детей в девятом классе сельской школы не может быть политических взглядов? А ты мне зубы заговариваешь, Сашенька Васильевна. С тобой-то что делать будем?
  
  Саша молчала, опустив голову. Людмила Григорьевна, кряхтя, выбралась из-за своего места, протиснулась между краем стола и железным сейфом, подошла к окну, встала к нему спиной.
  
  - Петрову знаешь? - продолжила она. - Петрову, из Лучинской школы. Твоя ровесница почитай что, на пять лет только старше. Для меня всё одно что ровесница. Математику ведёт. У неё тоже там есть один, из десятого... Спит с ним. (Саша вздрогнула.) То ли ей своего мужика не хватает, то ли нет его, мужика-то. Она ведь страшненькая, Петрова. Весь район говорит. И что? И ничего. Потому что это ещё не беда. То есть ей, конечно, на дверь укажут, если кто стукнет, но это ещё не беда. А вот у тебя, Саша, у тебя - беда. Ты ведь девочка такая хорошая, чистая, с тебя картину писать можно! И вот у таких порядочных, как ты, это самая большая беда и есть! Потому что у тебя, Сашенька, у тебя чувства, я понимаю. А у них в этом возрасте не чувства, а другая проблема! Им бы только присунуть одно место... в другое место! И они это, милая моя, демонстрируют! Включая даже уроки литературы и технические средства обучения! Он у них там уже и по небу полетел, и всё такое прочее... Господи! Ведь сидит, молчит, слова не вымолвит! Не согласная, да? Вижу, что не согласная! Что же мне делать-то с тобой, Господи!
  
  Директор вернулась на своё место. Посидела немного. Перегнулась через стол к Саше:
  
  - Давай я тебе, Александра Васильевна, характеристику прямо сейчас напишу? Плюнем на четыре-то урока, а? Все пятёрки проставлю! Хочешь?
  
  - Не хочу, - шепнула Саша.
  
  - Ещё бы она хотела, когда у неё крышу снесло! А у меня, Александра Васильевна, тоже есть крыша! Во вверенном мне министерством народного образования учебном учреждении! И эта крыша течёт! А потому что весна пришла раньше календаря! Старый шифер нужно снять, гнилые стропила нужно заменить, всё покрыть профлистом. 'Строй-плюс' намедни котировку выиграл. [То есть цена ремонта крыши, предложенная фирмой 'Строй-плюс', оказалась ниже цены других возможных подрядчиков при проведении обязательного по федеральному закону запроса котировочной цены: цены работ, на которую соглашается подрядчик, объявляя о своём согласии (прим. авт.).] Просят пять дней. Хотела в весенние каникулы, только вот тебе, шиш, а не весенние каникулы! Потому что я не могу подвергать опасности сто пятнадцать учеников и рисковать их жизнью и здоровьем, слышишь?! Закрываемся послезавтра до конца недели. Завтра придёшь ко мне и подпишешь характеристику. Ступай, Александра Васильевна, ступай, не держу!
  
  XVII
  
  Людмила Григорьевна сдержала слово: уже утром вторника на дверях школы висело объявление об отмене занятий с завтрашнего дня, в школьном дворе уже стояла длинномерная 'Газель', гружённая профлистом и новыми стропилами, а по крыше уже расхаживали страшноватые таджики, перекрикиваясь на непонятном языке.
  
  Директор школы в своём кабинете разговаривала по телефону, верней, не разговаривала, а молча слушала возмущённый мужской голос. Перекинув трубку в левую руку, она правую нетерпеливо протянула по направлению к Саше и пошевелила пальцами:
  
  - Давай, давай!
  
  - Что давать? - не поняла Саша.
  
  - Характеристику давай. Нет, я не Вам. Нет, я Вас слушаю. Слушаю, хотя не обязана.
  
  - Но я хотя бы сегодня могу провести ещё один урок? - беспомощно спросила Саша. Ещё вчера она была полноценной учительницей и ловила на себе не одни равнодушные, но и дружелюбные, и восхищённые взгляды, а уже сегодня её откровенно и грубо выталкивали за орбиту школьной жизни.
  
  Людмила Григорьевна прикрыла ладонью динамик телефона. Смерила Сашу взглядом с головы до пят.
  
  - Иди в класс, - разрешила она. - Напиши на доске тему сочинения. Пусть пишут целый урок. И назад живо!
  
  - Так дисциплины же не будет, Людмила Григорьевна! - жалобно воскликнула Саша и, не получив ответа, упавшим голосом спросила:
  
  - Какую тему?
  
  - Любую, мне плевать, - директор, отмахиваясь от неё, уже вновь слушала невидимого собеседника.
  
  * * *
  
  В классе ученики повскакивали с мест, едва увидев Сашу:
  
  - Александра Васильевна!
  
  - Александра Васильевна, а Вы больше не будете у нас вести?
  
  - А почему?
  
  - А я плакать буду! - сообщила низким певучим голосом Амина.
  
  - Тихо, тихо, ребята, а то я сама заплáчу, - пробормотала Саша. Давно ли она так же стояла перед этой доской и тому же классу кричала о том, что они - болото? Или что там она кричала? Уж и не вспомнить... - Урок сегодня я провести не смогу, точней... мне его не разрешают провести. Поэтому вы весь урок пишете сочинение. Работы оставьте на моём... то есть на учительском столе.
  
  - Фу, сочинение, опять!
  
  - Дебил! Ура, даёшь!
  
  - Сам дебил!
  
  - А кто Вам запрещает?
  
  После этого вопроса класс вдруг затих. Саша обвела своих учеников глазами и отчего-то остановилась взглядом на Амине Ероян.
  
  - Это из-за Максима? - вслух спросила Амина, глядя на неё красивыми и печальными восточными глазами.
  
  Кстати, Максима в классе не было.
  
  Саша отвернулась к доске, закусив губу, и крошащимся мелом проворно написала на доске тему, самое первое, что придумала:
  
  Книги, которые оказали на меня влияние
  
  Поставила в конце точку.
  
  - Обратите внимание на то, что в русском языке существуют две нормы оформления заголовков, рукописная и печатная, - глухо сказала она. - В печатных заголовках точка в конце не ставится. В заголовках, написанных от руки, ставится.
  
  И, сдерживая слёзы, выбежала из класса.
  
  В директорском кабинете меж тем атмосфера накалилась. Людмила Григорьевна уже не слушала, а кричала в трубку:
  
  - А я Вам говорю, у меня акт, понимаете? Вчера мы вместе с завучем и физруком произвели визуальный осмотр чердака. Что на крышу залезла в семьдесят два года, скажите спасибо! Свалюсь оттуда и в лепёшку разобьюсь - В-ы мне пособие по инвалидности платить будете? Вы, да? Спасибо! Вот спасибо на добром слове! Вот низкий поклон вам, родной человек! Пустобрех... Что слышали! Составили акт! Нет, Вы подождите, Вы уши-то разлепите свои! И в акте зафиксировано, что состояние крыши представляет... Что значит 'какой акт'! Половой! Что-о?! Это ты мне говоришь? Мне? Ну и садись сам в моё кресло, если такой умный!
  
  Сбросив сигнал, она с досадой шваркнула трубкой об стол. Телефон почти сразу зазвонил снова.
  
  - Родители, - пояснила Людмила Григорьевна. - Мозга нет, а гонору, гонору! Веришь ли, минуты не было свободной! Знаешь что? Напиши сама себе характеристику! Что угодно, общими фразами. Ну там, 'Продемонстрировала...', 'Показала...', 'Оправдала...', 'Проявила...', 'Пользуется уважением...', 'С учётом вышесказанного...' И оценки поставь любые. Да что ж ты пиликаешь всё! - в сердцах обратилась она к телефону. - Я в коридор пойду...
  
  Схватив телефонную трубку (телефон был беспроводным), директор вышла из кабинета. Ей, наверное, хотелось сказать собеседнику пару ласковых, а при Саше она стеснялась это делать.
  
  'Я плохой человек, - печально подумала Саша. - Из-за меня целая школа закрылась на три дня, дети не получили знаний. Учителям придётся навёрстывать, уплотнять материал, менять планы, проверить лишнюю стопку тетрадей. Впрочем, ребятишки рады, пожалуй...'
  
  Взяв со стола бланк характеристики и поместив его на колени поверх телефонного справочника двадцатилетней давности, девушка в графе 'Заключение учителя-предметника' ясным, отчётливым почерком вывела следующее:
  
  Студентка А. В. Синицына в процессе подготовки уроков русского языка и литературы и проведения их проявила достаточно поверхностное знание методики преподавания. Их там вообще учат методике, в педагогическом университете? Или ничему не учат? (Методике в педвузе действительно учили плохо, точней, почти никак, видимо, не считали особенно важным предметом и даже не очень мыслили выпускников как будущих учителей.) В общении со старшеклассниками продемонстрировала эмоциональную невыдержанность и беспечность. Со старшими учителями на контакт не идёт и, как следствие, их уважением не пользуется. С учётом вышесказанного рекомендуем выставить Синицыной А. В. за работу во время педагогической практики в Чернопрудненской СОШ оценку '3' ('удовлетворительно').
  
  В графу 'Заключение классного руководителя' она вписала лаконичную строчку:
  
  Воспитательную работу не проводила. 'Удовлетворительно'.
  
  Людмила Григорьевна вернулась спустя минуту, ещё окутанная облаком праведного гнева. Не глядя, она поставила внизу листа свою размашистую подпись вместе с должностью, пришлёпнула её печатью учреждения и лишь потом всмотрелась в текст, шевеля губами:
  
  - '...Проявила достаточно поверхностное...' '...Эмоциональную невыдержанность...' Голубушка! Деточка моя! Что же ты пишешь такое! Смотри ты, сама себе тройку влепила! Александра Васильевна! Саша! Ты заболела, что ли? Водички тебе дать?
  
  - Так это ведь всё правда, - ответила Саша негромко.
  
  - Возьми другой бланк и перепиши, быстро! - скомандовала директор. - Что это за нелепая демонстрация? Кому она нужна?
  
  Девушка, продолжая мотать головой, осторожно потянула характеристику на себя и, сложив её пополам, убрала в сумочку.
  
  - Нет, Людмила Григорьевна, - ответила она, на секунду зажмурившись, чтобы не дать пролиться слезам. - Жизнь не переписывают. У меня нет другого бланка.
  
  XVIII
  
  Стол в столовой накрыли на восемь персон.
  
  - Ты говорила, будет две подруги? - только уточнила мама, Софья Павловна.
  
  - Трое, - коротко ответила Саша. - Ещё один хороший знакомый.
  
  Мама, поджав губы, ничего, однако, не сказала.
  
  Максим позвонил в дверь подъезда, когда Аня (очень скромная, даже робкая девочка) и Юля (хохотушка с украинскими корнями) уже раздевались в прихожей. Девушки провозились с одеждой дольше обычного, в чём Саша им немного помогла и таким образом успела быстро познакомить всех троих друг с другом. 'Может быть, ему приглянётся та или другая?' - подумала она со слабой надеждой. Тогда бы удалось заглушить невольные укоры совести.
  
  - Максим со второго курса, - пояснила она вполголоса, ловя недоумённые взгляды подруг. В пиджаке и свежей рубашке её десятиклассник действительно смахивал на второкурсника.
  
  - Я Вас ни разу не видела в вузе, Максим! - поразилась Юля.
  
  - А я там нечастый гость, - ответил тот спокойно. - Всё, знаете, соревнования. И всё такое прочее.
  
  Юля пожала плечами. Аня понимающе и испуганно покивала. 'Он хорошо говорит! - отметила про себя Саша. - И смотрится хорошо...'
  
  Дмитрий Сергеевич появился спустя минуту, но в общей толчее его не сразу и заметили. В просторном холле Саша представляла гостей хозяевам, а хозяев гостям, и не забывала протокольно улыбаться, но ей и в самом деле стало весело.
  
  - Митя, иди сюда! - приветливо помахала она ему рукой. - Это моя мама, Софья Павловна. (Мама, высокая крупнотелая седеющая блондинка, после развода с детьми не жила, жила своей жизнью, даже сошлась с новым мужчиной, немолодым, конечно. Её Дмитрий Сергеевич видел первый раз.) Олю тебе не представляю, вы знакомы. Мои друзья: Аня, Юля, Максим.
  
  Всё пока шло хорошо и гладко, если не считать, что Софья Павловна уже бросила на Максима пару тревожных взглядов. Василий Аркадьевич предупредил бывшую жену о том, что именно намечается, и в свете будущего предложения от жениха юных друзей было, пожалуй, многовато.
  
  Дмитрий Сергеевич сдержанно улыбнулся.
  
  - Вы на каком факультете, Максим? - спросил он, чтобы показать, что не видит в присутствии 'молодого друга' ничего ужасного, и тем самым продемонстрировать возвышенный и незлобивый характер.
  
  - На сельскохозяйственном, - ответил десятиклассник с серьёзным лицом.
  
  - Разве где-то есть такой? - уточнил Дмитрий Сергеевич, с неудовольствием чувствуя, что снова против воли соскальзывает в непонятную ему и неловкую ситуацию.
  
  - Ну как же, агрономический, в Сельхозакадемии, - быстро нашлась Саша. - Мы по профкому знакомы, у нас практикуется обмен опытом...
  
  Сашины подруги переглянулись, родители тоже.
  
  - С Сельхозакадемией обмен опытом? - недоверчиво уточнил Василий Аркадьевич.
  
  - Ну да, - пробормотала Саша, с трудом пытаясь не рассмеяться. - По профсоюзной части...
  
  - Максим - это верный и надёжный товарищ, который не раз Сашу выручал в трудных ситуациях, - вкрадчиво сказала Изольда, приближаясь к Дмитрию Сергеевичу сзади и приобнимая его за плечи. Старшая сестра была по случаю торжества в великолепном платье и почти затмевала собой тоже нарядную именинницу. - И кроме того, друг детства. Он тоже учился в Первой гимназии, правда, в другом классе. (Максим на этом месте издал какой-то странный звук носом, с трудом удержавшись от того, чтобы не рассмеяться вслух.) Я ведь Вам рассказывала, Вы помните?
  
  Дмитрий Сергеевич досадливо кашлянул. Изольда сдержала слово и поговорила с ним накануне. Этот разговор он до сих пор не мог осознать, восприняв его поначалу как нечто сюрреалистическое, как фантом, как шутку, как розыгрыш. Он даже заподозрил, что Изольда морочит ему голову с одному Богу и ей ведомыми целями, тем более что в течение всего разговора старшая сестра не стеснялась своей победительной женской привлекательности и будто звала к чему-то, будто приглашала... Но вот, фантом оказался явью, фантом стоял перед ними на двух ногах и сам с серьёзным видом потешался над ним, отмачивал свои шуточки про сельскохозяйственный факультет, который, Дмитрий Сергеевич был уверен, не существует в природе. У фантома был ёрш жестких волос на голове, лёгкая небритость, дерзкий взгляд и чётко очерченный подбородок.
  
  Василий Аркадьевич поманил бывшую жену пальцем, и они на пару минут скрылись в его кабинете под каким-то пустяковым предлогом. (По левую руку от вошедшего в холл из прихожей располагались последовательно двери в комнату Изольды, в гостиную, в угловую комнату Саши; по правую руку - в ванную комнату и в кухню таких размеров, что её называли столовой, из которой уже можно было пройти в спальню; кабинет Василия Аркадьевича был между спальней и Сашиной комнаткой, выходя окном на торцовую стену дома, и тоже имел отдельную дверь в холл.)
  
  - Ты можешь понять, чтó это значит? - спросил он, закрыв за ними дверь. - Ты помнишь в их школе хоть одного Максима?
  
  - Одного помню, но это не он, я бы узнала...
  
  - Из каких это трудных ситуаций он её выручал, хотел бы я знать!
  
  - Послушай, Василий, она его просто дразнит, - предположила Софья Павловна. - Жениха, я имею в виду. Девочка обиделась на него за что-то и решила покрутить хвостом. Это так по-женски... но от Синички я не ожидала! - призналась она. - И в такой день! Так глупо...
  
  - Твоей Синичке двадцать три года, - жёстко ответил отец. - Ты всё время глядела на неё как на маленькую девочку и всё проморгала, любуйся!
  
  - А что ты кричишь на меня? - поразилась Софья Павловна. - Ты сам не проморгал? Это ты и проморгал!
  
  - Я мужчина, я не обязан об этом думать! - вспылил главный режиссёр.
  
  - Ты о-б-я-з-а-н был думать, обязан был обо всём думать и всё замечать, если девочки остались с тобой! Самовлюблённый кретин...
  
  - Хорошо, - махнул рукой Василий Аркадьевич, скривившись. - Что мы, в самом деле: ссоримся в День рожденья дочери...
  
  А гости меж тем переместились в столовую к накрытому столу, и Юля запустила публичное дарение подарков, подарив свой первым. Дошла очередь и до Максима, и он лаконичным жестом протянул Саше заводской диск с фильмом 'Вам и не снилось'.
  
  Саша коротко и счастливо рассмеялась.
  
  - Мне очень нравится, - честно сказала она. И решила поозоровать, добавив: - Я надеюсь, там не будет дополнительных материалов?
  
  - Каких дополнительных материалов? - потерялся Максим.
  
  - Ну как же: графических работ Никиты Михайловского, например...
  
  - Фу, какую гадость Вы говорите, - буркнул Максим, а Саша, спрятав лицо в ладони, рассмеялась неудержимым, почти истерическим смехом. Аня и Юля вновь переглянулись: как это всё нужно было понимать?
  
  Дмитрий Сергеевич, пожав плечами, вышел из столовой и направился в комнату своей невесты, просто для того, чтобы посидеть в одиночестве. Ему никак не нравилось происходящее. Едва он успел закрыться, как в дверь постучали, и царственная Изольда вплыла следом. Она была очень хороша сегодня, в своём вечернем платье с разрезом чуть более глубоким, чем прилично на семейном торжестве, с ниткой жемчуга на белой шее, с невидимым венцом торжествующей красоты на долгих и пышных вьющихся волосах.
  
  - Вы позволите? - спросила она, уже войдя.
  
  - Да, конечно, Изольда Васильевна. Правда, мы так бесцеремонно вломились в комнату именинницы...
  
  - Вы вломились на правах жениха, а я на правах сестры, - возразила Изольда. - Я тоже присяду, Вы не против? Кроме того, именинница занята общением с друзьями, как Вы видели.
  
  - Я видел.
  
  - Дмитрий Сергеевич, а я ведь Вам говорила!
  
  - А я, признаться, Вам не поверил. Я подумал... Бог весть что я подумал!
  
  - Надеюсь, не слишком дурно обо мне? - лукаво глянула на него старшая сестра.
  
  - Изольда Васильевна, этот разговор становится абсурдным, - Терехов ослабил узел галстука. Пот лил с него градом. - Не поймите меня дурно: я имел в виду... Я имею в виду идиотизм своего положения. Вы заметили, в каком я положении оказываюсь?
  
  - Заметила, и сочувствую. Пойдёмте, Дмитрий Сергеевич, нас зовут к столу...
  
  - У Вас гонгом сзывают к столу, в самом деле? - поразился Терехов.
  
  - Да, только это маленький декоративный гонг. Его папе подарили по случаю премьеры 'Грозы', и он им иногда балуется, как видите...
  
  За столом были произнесены все приличествующие случаю тосты, и Василий Аркадьевич на некоторое время завладел общим вниманием, рассказывая театральные байки и потешая гостей: он любил и умел говорить на публику. Саша выпила шампанского, хотя вообще почти не пила, и шампанское слегка ударило ей в голову. Максим сидел рядом, по правую руку от неё, такой неожиданный здесь, сам по себе такой забавный, и это было чудесно, чудесно! Как она всё же хорошо придумала! Митя, е-ё Митя, её Геерт, тоже находился где-то неподалёку (Саша украдкой наблюдала и за ним), жаль его было ужасно, но... но, в конце концов, 'Эффи Брист' так грустно заканчивается, зачем же спешить навстречу грусти? Ещё пока ничего не решено, ещё есть время, а сегодня не нужно печалиться, сегодня её День рождения!
  
  С театральных случаев линия общего разговора свернула на новую премьеру, с неё - на политику, с неё, как это часто водится, - на понятие патриотизма в общем и судьбы России в частности.
  
  - Нет, вы скажите, каким образом вы хотите удержать страну? - горячился Василий Аркадьевич. - Каким, если всё стало вверх дном? Голые девки пляшут бесовские пляски в главном храме России! Слышали Вы про этот случай, вчера, буквально вчера? Дмитрий Сергеевич, ты слышал, наверняка! Чтó педагогика говорит по этому поводу? Ты слышала, Соня? В промежутках между твоими любимыми сериалами ты уж поглядела выпуск новостей, наверное? Юля, Аня, вы слышали? Максим? Или вы аполитичны? Вам наплевать, что происходит в вашей стране и в какой стране вы будете жить, может быть? Э-э-э! От вас не добьёшься толку, от молодёжи! Дмитрий Сергеевич, как вот жить с этим?
  
  - Нужно принять закон о защите чувств верующих, - осторожно предположил Терехов. - Мы, кстати, вместе с Вами могли бы в муниципалитете подумать об этом, инициировать обсуждение. Мы не можем отвечать за всю Россию, Василий Аркадьевич, мы должны трудиться на нашем поле, на том, за которое мы отвечаем, так я это понимаю.
  
  - Браво, Митенька, браво! - воскликнул главный режиссёр. Ах, молодцом держался будущий тесть! И на их положение в обществе намекнул, и гражданские чувства явил. Уже сейчас уважаемый человек, и ещё далеко пойдёт...
  
  - Ерунда, - почти одновременно с Тереховым отчётливо сказал Максим.
  
  - Ерунда? - изумился Василий Аркадьевич, брови его картинно поползли вверх. - Вы в защиту панк-молебнов выступаете, молодой человек?
  
  - Нет, не выступаю - ответил Максим невозмутимо. - Девки правда оху... то есть перешли границы, я хотел сказать. Мне не нравится название закона, который предложил Дмитрий Сергеевич. Можно мне пояснить, как я это понимаю?
  
  - Извольте, юноша, извольте!
  
  Максим положил вилку.
  
  - Люди приходят в церковь и вместе определяют, что им делать, - начал он. - Устанавливают общие правила, потóм по ним живут. Сами по доброй воле решают, как молиться, кому молиться. То же, как в семье: двое решают, что будут жить друг с другом по любви. А дальше, представим себе, приходит третий и говорит: нет, ты его не люби, ты меня люби! Я знаю, как лучше, потому что я хороший. Здесь не чувства оскорблены, а просто обычное насилие. Так ведь за насилие статья есть, вот что. И эти девки так же: приходят в храм и кричат: мы будем по-своему молиться, ваша молитва неправильная, а наша правильная. Любите нас за то, что мы хорошие! Ну, и что это? Думаю, подобрать им надо статью, существующую, и впаять 'двушечку' за хулиганство. А за оскорбление чувств я бы судить не стал. А то так полстраны засудим. По поводу будущей профессии именинницы в частности и литературы в целом: есть такой русский писатель, Лев Толстой. Про него ещё поговорка имеется: думаешь, ты Лев Толстой, а на деле... гм, ну, в, общем, замнём для ясности. У него есть роман 'Анна Каренина'. В нём герои, Костя Левин и Катя Щербатская. Костя ей в любви объяснился, а получил, пардон, болт с прицепом, оскорбился, соответственно, в лучших чувствах. Так Вам, Василий Аркадьевич и Дмитрий Сергеевич, если закон-то про оскорбление чувств примете, придётся Кате Щербатской штраф впаять, или там общественные работы. Толстой не одобрит.
  
  Василий Аркадьевич нахмурился: этот дерзкий тон ему исключительно не понравился, хотя, положа руку на сердце, немало разумного этим юнцом было сказано, это приходилось признать.
  
  - Браво, Максим, - насмешливо произнесла Изольда. - Анализ блестящий, и в патриотизме Вашем тоже нет сомнений. Но я предлагаю всё же уйти от темы патриотизма, потому что, признáемся себе честно, тема взрывоопасная, а зачем нам друг другу портить настроение? Что вы все думаете о современном кинематографе? Согласитесь, что из него ушла художественная составляющая? Я имею в виду настоящее искусство, а не коммерческое...
  
  Разговор постепенно распался на отдельные ручейки.
  
  Дмитрий Сергеевич сидел как на иголках. Он пытался принять решение, выбрать из двух зол меньшее и страдал от этого выбора. Если уж делать предложение, то стоило делать его сейчас, во время общего застолья. С вновь появившимися обстоятельствами, с этим чёртовым Фантомом, выскочившим как из-под земли, имени которого он сначала даже не запомнил (много чести!), да и сейчас хотел бы забыть, делать предложение было, конечно, постыдно и даже унизительно для чувства собственного достоинства. Кто знает: может быть, и рискованно? С другой стороны, н-е делать этого предложения после того, как всем домашним уже стало известно, что оно должно было сегодня состояться, смахивало на бегство от долга, да и сулило проблемы в дальнейшем. Мог после случиться неприятный разговор с Василием Аркадьевичем. А ещё ведь имелся и м-о-р-а-л-ь-н-ы-й долг по отношению к Саше, которой будто весеннее солнце ударило в голову (так ли это, впрочем, или в таком поведении есть непóнятая им интрига?, ведь поверить в то, что это действительно так, - невозможно!), но которая всё же оставалась е-г-о Сашей, его драгоценной девочкой, его невестой и будущей женой, которую, возможно, только волевое, энергичное решение могло оградить от зловредного влияния весенних лучей. А в том, что это влияние было зловредным, Дмитрий Сергеевич не сомневался ни секунды: стоило только послушать этого молодого хама, этого безродного колхозника с его плебейскими манерами, безапелляционно взявшегося толковать то, что было явно не его ума дело, и называвшего Китти Щербатскую просто Катей (последнее отчего-то казалось особенно оскорбительным, будто на белоснежный подол Китти наступили унавоженным сапогом)! Да, именно так, и пора положить конец этому. Дмитрий Сергеевич наконец решился, встал и откашлялся, пытаясь привлечь к себе внимание.
  
  - Мои друзья! - начал он прочувствованно, руки его подрагивали от беспокойного волнения. - В этот торжественный и радостный для нас день...
  
  Максим склонился к Сашиному уху.
  
  - Я хотел тебе показать одну забавную штуку, - произнёс он как бы лишь ей, но достаточно громко, - Только быстро, прямо сейчас. Пойдём! Извините нас! - весело крикнул он, выбираясь из-за стола и за руку увлекая именинницу. - Мы скоро вернёмся!
  
  - Да, да! - задорно подтвердила Саша. - Совсем скоро!
  
  Они выбежали на лестничную клетку, прикрыв за собой входную дверь, и расхохотались.
  
  - Что ты мне хотел показать? - спросила девушка.
  
  - Ничего: момент был опасный!
  
  - Конечно, конечно, опасный! - Саша едва не взвизгнула от восторга. - Ах, Максим, какой ты умница!
  
  - Это ничего, что я на 'ты', Александра Васильевна? - деловито осведомился Максим. - А то подозрительно бы показалось...
  
  - Какая я тебе Александра Васильевна! Я тебе Саша! Сегодня, по крайней мере...
  
  Внимание оставшихся гостей меж тем было приковано к стоящему Дмитрию Сергеевичу, который чувствовал себя хуже некуда.
  
  - Так за что Вы хотели поднять тост, Дмитрий Сергеевич? - раздался в тишине насмешливый голос Изольды. - Может быть, за то, что никогда не стóит спешить и что-то делать, не подумав?
  
  - Да, - ответил Терехов коротко и горько. - Давайте выпьем за рассудительность и благоразумие.
  
  Саша и Максим, довольные, раскрасневшиеся, вернулись к тому моменту, когда Изольда незаметно включила музыку и встала из-за стола.
  
  - Я хочу танцевать и объявляю белый танец на правах сестры именинницы! - провозгласила она. - Дмитрий Сергеевич, помогите мне открыть двери в холл: там просторней!
  
  Древнее, но вечно юное аргентинское танго взвихрилось в воздухе.
  
  Siempre que te pregunto,
  Que cuando como y donde,
  Tu siempre me respondes:
  Quizás, quizás, quizás . . .
  
  [Я спрашиваю снова:
  Когда? Друг другу - кто мы?
  А ты лишь отвечаешь:
  Быть может, может быть (исп., пер. авт.).]
  
  Василий Аркадьевич, уже слегка навеселе, подошёл к бывшей жене и отвесил ей церемонный поклон:
  
  - Я Вас приглашаю, мадам!
  
  - Ты перепутал, это белый танец. Кроме того, танго ты танцевать не умеешь. Но хорошо, чёрт с тобой...
  
  - Не чертыхайся, Соня, тебе не идёт. Почему ты мной вечно недовольна? По-моему, нам нужно взять горничную.
  
  - Ты с ума сошёл?
  
  - Нет, я серьёзно. У нас пять комнат на троих, девочки одни не управляются в хозяйстве.
  
  - Конечно, конечно. Опять же, кто-то должен согреть твоё старческое ложе... Бери, пожалуйста, если у тебя денег куры не клюют. Ты что, спрашиваешь у меня разрешения?
  
  - Нет, просто делюсь с тобою мыслями.
  
  - Ты лучше о женихе своей дочери подумай, остолоп! Погляди, он стоит как в воду опущенный!
  
  - По-моему, - возразил Василий Аркадьевич, - он не стоит, а танцует с - как бишь эту хохлушечку зовут, Юля? - и очень весело проводит время.
  
  Y asi pasan los dias,
  Y yo desesperado
  Y tú, tú contestando:
  Quizás, quizás, quizás . . .
  
  [Вот так и дни проходят,
  Смотрю им вслед печально,
  А ты лишь отвечаешь:
  Быть может, может быть (исп., пер. авт.).]
  
  Дмитрий Сергеевич действительно танцевал с Юлей, которая его пригласила, но время проводил отнюдь не весело.
  
  - Я Вам очень сочувствую, Дмитрий Сергеевич! - жарко шептала Юля ему на ухо. - Очень! Саша просто сошла с ума. Я не узнаю́ её, честное слово. Любая была бы счастлива, любая! А она... Так нельзя себя вести, Вы согласны?
  
  Юля и вправду так думала: Терехов ей очень нравился, а Саша вела себя сегодня в самом деле безумно, и хоть дерзко было говорить такие вещи декану факультета (очень симпатичному декану, между прочим!), но... если уж Сашенька ополоумела, то ей, Юле, разве нельзя попытать счастья? Синицына живёт - как сыр в масле катается, а ей, Юлечке, всё своим трудом приходится получать...
  
  Эх, знала бы Юлечка, насколько Дмитрий Сергеевич был равнодушен к её прелестям!
  
  Estas perdiendo el tiempo,
  Pensando, pensando.
  Por lo que mas tu quieras,
  Hasta cuando, hasta cuando . . .
  
  [А время ты теряешь,
  Решая, решая.
  Чего же ты желаешь?
  Молчаньем терзаешь (исп., пер. авт.).]
  
  Изольда пригласила на танец Максима и негромко допрашивала его:
  
  - Кто ты такой и откуда взялся?
  
  - Я? - Максим усмехнулся. - Я никто и звать меня никак.
  
  - 'Мы чужие на этом празднике жизни, Киса'?
  
  - Именно. Завтра меня здесь уже не будет.
  
  - А может быть, не стóит спешить?
  
  - Какой смысл? У меня нет никаких шансов против этого Карамазова.
  
  - Почему Карамазова?
  
  - Потому что Митя.
  
  - Да ты начитанный парнишка! Нет, ему далеко до Карамазова! Уж мне-то лучше знать...
  
  - А что Вы ещё знаете?
  
  - То, что многие люди были бы рады, если бы ты был побойчей.
  
  - Я на этих многих людей клал с прибором.
  
  - А если я тебе скажу, что Саша и сама была бы рада?
  
  - Это о-н-а Вам сказала?
  
  - Такое не говорят, но такое чувствуют. Уж её родной сестре ты можешь поверить? Хотя ладно. Решай сам, но не тяни резину...
  
  Возвращаю тебе твоего кавалера! - громко объявила Изольда младшей сестре, которая, облокотившись на высокую спинку стула, весело наблюдала за танцующими парами из столовой через открытые двери. Саша кивнула, благодаря и вовсе не смутившись словом 'кавалер'. Поманила Максима рукой, и они быстро перебежали через холл в гостиную напротив, где для гостей были сервированы фрукты и где одиноко скучала в одном из кресел всеми забытая Аня. Впрочем, и они, найдя себе местечко на диване (Саша беспечно забралась на диван с ногами), Аню тоже позабыли, и той стало вдвойне грустно. Кавалеров на её долю здесь не осталось совсем. А ведь намекали, обещали! Нет в жизни справедливости. Хорошо хоть накормили...
  
  - Зашибись у вас хоромы! - поразился Максим, оглядывая стены гостиной. - Сколько тут древних всяких штук, да и иконы, небось, дорогенные... В такой комнате ни чихнуть, ни... сами понимаете, мадмуазель. Как вы тут живёте вообще?
  
  - Тебе совсем не обязательно прикидываться сельским дурачком и бедным родственником, - пробормотала Саша, с трудом удерживая улыбку.
  
  - Та рази ж я прикидываюсь?
  
  - Вот-вот, так - совсем не обязательно! Ты гораздо образованней, чем хочешь казаться, Максим! Да и хитрей, наверное... Я очень порадовалась тому, что ты, оказывается, прочитал 'Анну Каренину'.
  
  - Ну, мы у себя не только лаптем щи хлебаем да по грядкам лазием...
  
  - Ты нарочно назвал Китти Щербатскую просто Катей?
  
  - Неаристократично, да? Нарочно - не нарочно, но она ведь русская женщина.
  
  - Не совсем русская! - возразила Саша. - Она - общемировое достояние...
  
  Максим вдруг расхохотался.
  
  - Представь, - сказал он, ещё смеясь, - что приходит, значит, к Косте Левину комиссия такая из учёных перцев и говорит ему: Ваша жена, Константин Митрич - это общемировое достояние, так что извини-подвинься...
  
  Так абсурдно, но отчего-то смешно это прозвучало, что Саша тоже рассмеялась, и даже Аня в своём кресле хмыкнула.
  
  А танго меж тем медленно и печально пробиралось к своим последним нотам.
  
  Y asi pasan los dias,
  y yo desesperado,
  Y tú, tú contestando:
  Quizás, quizás, quizás . . .
  
  - Если ты, пьяное животное, не собираешься поговорить с женихом твоей дочери как мужчина с мужчиной, - шепнула Софья Павловна бывшему мужу, - если тебе её счастье безразлично, я всё сделаю сама!
  
  Отпустив его, она подошла к танцующей паре и, улыбаясь, постучала Терехова по плечу. Юля тут же ретировалась.
  
  - Вы не смогли бы пройти со мной в кабинет? - попросила Софья Павловна, улыбаясь.
  
  * * *
  
  В кабинете бывшего мужа она сразу взяла быка за рога:
  
  - Дмитрий Сергеевич, я взволнована! Мы ждали от Вас...
  
  - Я тоже взволнован, Софья Павловна! И, как видите, я пытался! Но эта дикая эскапада меня полностью лишила энтузиазма... и желания! Да, и желания! Какую невероятную нечуткость нужно иметь, чтобы...
  
  - Саша Ваша невеста, Дмитрий Сергеевич! - перебила женщина. - Вам и нужно было подумать о том, как держать её в узде!
  
  Терехов огляделся и сел на стул, стоящий у письменного стола.
  
  - Я не конюх, Софья Павловна, чтобы держать кого-то в узде, - ответил он устало. - И не этот... не студент сельскохозяйственного факультета.
  
  - А Вы знаете, как дословно переводится 'жених' с английского?
  
  - Не знаю и знать не хочу, - возразил Терехов. - Я православный человек и русский патриот. Да, к вопросу о патриотизме! Этот юноша сегодня очень чётко обозначил некоторые вещи. Мне временами казалось, что он говорит обо мне. Двое любят друг друга, затем является некто третий и бесцеремонно заявляет: его не люби, люби меня, я хороший! А моя невеста послушно идёт за ним, как крыса за дудочкой крысолова. Что это такое, Софья Павловна: мóрок, наваждение, порча? Я не знаю. Я только знаю, что я сам не маг, не чародей и не фокусник. Я не отказываюсь от данных мной обещаний и от своего долга. Но пока здесь присутствует этот... агроном, я даже рта не раскрою. Потому что у меня есть своя гордость маленького человека и потому что это для меня унизительно, Вы не находите?
  
  Софья Павловна скорбно покивала головой.
  
  - Я Вас поняла, Дмитрий Сергеевич, - подвела она черту. - Посидите, пожалуйста, пока здесь...
  
  Стремительно выйдя из комнаты и разыскав Юлю, которая что-то с аппетитом погрызала в столовой и попутно с набитым ртом что-то втолковывала сбежавшей от счастливой парочки Ане, Софья Павловна отозвала хохлушечку в сторонку.
  
  - Юля! - начала она. - Надеюсь, тебе ничего объяснять не надо: ты и сама не дурочка, в конце концов. Нам как Сашиным родителям дорого её счастье, надеюсь, тебе тоже. И надо же, чтобы в такой день... В общем, прошу тебя как мать, заклинаю всем святым: сделай, пожалуйста, так, чтобы этот любитель колхозного Толстого исчез отсюда, и как можно быстрей! Что ты смотришь на меня глазами испуганной орлицы? Уведи его с собой, пообещай ему что-то, но только сделай что-нибудь! Не заставляй страдать людей!
  
  Юля покивала. Пошепталась с Аней, и обе они, перебежав в гостиную, подобрались к Максиму.
  
  - Максимочка, нам надо идти! - затараторила бойкая Юля. - Ты разве забыл?
  
  - Серьёзно? - огорчилась Саша. - Вы уже уходите, девочки?
  
  - Да, и Максиму тоже надо идти! - не унималась Юля. - Кто-то ведь должен нас проводить до общежития? Ты погляди, Саша: восьмой час!
  
  - Тогда и я иду с вами! - решительно воскликнула именинница, вспрыгивая с места. - Давайте, девочки, давайте, одеваемся, шустренько! - девушка поспешила в прихожую, увлекая всю молодёжь за собой. - Где наши сапожки...
  
  - Что ты делаешь? - шепнула Аня Юле. - Разве тебя об этом просили?
  
  - Да разве я её могу удержать? - ответила Юля Ане тоже шёпотом. - Посмотри, какая она шальная!
  
  - Папа, я ушла провожать девчонок! - крикнула Саша в полный голос, уже стоя на пороге. - Скоро вернусь!
  
  Входная дверь хлопнула.
  
  XIX
  
  Дошли до троллейбусной остановки и посадили Аню и Юлю на троллейбус (те, осознав, что выполнить поставленную Софьей Павловной задачу не удалось, сами поспешили отделаться от странной пары).
  
  - Вот и всё, - тихо сказала Саша, глядя вслед троллейбусу. - Ты... проводишь меня домой?
  
  Медленно они шли рядом по весеннему городу.
  
  - Я тебя обманула, мой хороший, - задумчиво проговорила Саша.
  
  - Чем же ты меня обманула? Кстати, это можно, на 'ты'? Сегодня хотя бы...
  
  - Можно, конечно: я уже не ваша учительница. С понедельника выйду на свою учёбу. Тем, что предупредила о том, что никакой надежды дать не могу, а всё-таки дала. Я. кстати, ещё надеялась немного, что ты увлечёшься девочками, Аней или Юлей...
  
  Максим усмехнулся:
  
  - Не срослось, как видишь. Нет, ты ничего не обещала, всё честно.
  
  - На словах не обещала, правда, - возразила Саша, - но, может быть, обещала другим способом...
  
  - Каким?
  
  - Каким? Тем, что плохо у меня получается скрывать радость, когда ты находишься рядом.
  
  Максим ничего не ответил сразу, а спросил спустя целую минуту, хрипловатым, нарочито бесстрастным голосом:
  
  - А что: для меня в самом деле нет... никакой надежды?
  
  - Мы уже пришли, - вместо ответа сказала Саша. - Как странно, окно моей комнаты светится! Вот это, самое крайнее. А про надежду... про надежду я не знаю ничего. Только не торопи меня, пожалуйста! Мне нужно сколько-то времени: я думаю, самое большее через месяц всё разрешится. Что, если это правда только весна? И... ты не забыл, что я старше?
  
  Максим выдохнул:
  
  - Я знаю, чем это кончится, Саша. Ты будешь ждать до конца весны, потом до конца лета, а потом выйдешь замуж за своего Карамазова.
  
  - Карамазов - потому что Митя? - догадалась она. - Нет, он ни разу не Карамазов, ни один из трёх. Можно... можно я тебя обниму сейчас? - попросила Саша. И, не дождавшись ответа, шагнув к нему, сама крепко его обняла.
  
  - Тебе надо идти, - шепнул Максим, переведя дыхание.
  
  - Правильно, - грустно согласилась девушка. - У нас ведь видеофон, мы стоим прямо перед камерой. А я сошла с ума. Прощай!
  
  XX
  
  Утром четверга Василий Аркадьевич вошёл в Сашину комнату.
  
  - Ты всё нежишься в постели, я погляжу? - хлёстко начал он с места в карьер. - Почему ты не на своей практике?
  
  - Практика закончилась: школу закрыли на ремонт.
  
  - Может быть, мне позвонить директрисе, узнать, правда ли это?
  
  Саша широко раскрыла глаза, садясь на постели:
  
  - Ты... почему так со мной разговариваешь, папа? Какое тебе-то дело, правда или нет? Мне двадцать три года, если ты не забыл!
  
  - Да? - крикнул отец. - А мне вчера показалось, что двенадцать! Судя по твоему исключительно зрелому поведению!
  
  Он взял стул и сел на него, не спрашивая разрешения присесть.
  
  - Дмитрий Сергеевич целый час оставался после твоего бегства, це-лый час! На что он ещё надеялся, бедный... Но даже его ангельскому терпению пришёл конец!
  
  - Я его не просила оставаться.
  
  - М-ы, м-ы просили! В какое положение ты нас всех поставила!
  
  - Так он по вашей просьбе остался? А я чем тогда виновата?
  
  - Не включай дурочку, Саша! Ты знаешь, о чём я говорю. Ты крайне, крайне непорядочно поступила!
  
  - Отвернись, пожалуйста, я хотя бы халат накину, - попросила Саша. - Всё, спасибо. Я пыталась сказать тебе...
  
  - Плохо пыталась, видимо!
  
  - Может быть, ты плохо умеешь слушать?
  
  - Саша, я бы хотел, чтобы ты поняла очень простую вещь, - произнёс Василий Аркадьевич как можно спокойней, на самом деле, с трудом сдерживая бешенство. - Ты считаешь себя, видимо, очень умным человеком, образованным, чутким, имеющим всяческие достоинства. На самом деле, ты не умеешь и не представляешь из себя ничего. У тебя нет профессии, и не только потому, что ты даже ещё вуза не закончила, а потому, что литература - вообще не профессия! Знать отечественную литературу, интересоваться ей, любить её - неотъемлемое свойство культурного человека, такое же, как дышать. И если этого нет, педагогическими методами это не лечится, я думаю. Литература - не профессия! Почитай 'Доктора Живаго', там очень чётко объясняется это. Чем ты похваляешься, в итоге? Чем гордишься? Своим граничащим с преступностью инфантилизмом? Тем, что умеешь крутить мужикам хвост, как выражается твоя мать? Может быть, ты э-т-о хочешь сделать своей профессией?
  
  Саша улыбнулась. Что-то новое, какая-то твёрдость появилась в ней, чтобы слышать это всё и улыбаться.
  
  - Может быть, ты прав, профессии у меня нет, - ответила она. - И не потому, что литература - не профессия, а потому, что учитель я скверный. Хотя я не наговариваю ли на себя? Может быть, ты во в-с-ё-м прав. Кстати, а театр в этом случае - профессия? Любовь к нему или есть, или нет, и педагогическими методами эта нелюбовь тоже не лечится. Вот, кстати, важная мысль, о том, что нелюбовь внушением не лечится, я бы хотела, чтобы ты её услышал. Пусть всё - правда. Тогда, значит, моя единственная ценность - мой пол и моя молодость, тогда меня нужно продать в замужество, и как можно скорей. Очень сожалею, папа, но русские законы не позволяют торговать людьми. Хотя ты, в твоём качестве аристократа и барина, наверное, сожалеешь об этом. Ты, помнится, всегда хотел прикупить парочку крепостных. Вот и горничной у нас нет, правда, досадно?
  
  - Иди к чёрту! - крикнул в сердцах Василий Аркадьевич и вышел из комнаты дочери, хлопнув дверью.
  
  'Погорячился, - пришла ему мысль. - Погорячился, виноват. Но ведь она кого угодно доведёт до белого каления! И это - наша деликатная, чуткая Саша, наша Синичка! Синичка... Археоптерикс! Когда случилась эта перемена, когда я проглядел? Всё демократический элемент, будь он неладен. Всё эти пейзаны, молодые фермеры, выпускники Сельскохозяйственной академии. Сельскохозяйственная академия, ты подумай! Компостный университет! Кандидаты машинного доения и доктора навозных наук! Да, и крепостных, если хочешь знать! Читали Вы, Александра Васильевна, что после отмены крепостного права с-т-о-н стоял по русской земле? А девок крестьянских до замужества розгами пороли, и верно делали!'
  
  XXI
  
  В пятницу утром Терехову позвонил Григорий Петрович Жигулёв, уже немолодой доцент кафедры теории и методики воспитания Института педагогики и психологии. Жигулёв в этом году руководил педпрактикой студентов-филологов. За исключением педпрактики, а также преподавания собственно педагогики и психологии, что для всего вуза совершалось силами педагогов межфакультетских кафедр, расположенных, однако, в здании Института, сам Институт к филологическому факультету касательства не имел.
  
  - Здорóво, Дмитрий Сергеич, доброго утречка тебе! Как жизнь молодая? Тут видишь какое дело... Как бы помягче сказать тебе... - Жигулёв замялся. - Невеста твоя мне с практики характеристику принесла. Отвратная характеристика, прямо скажем...
  
  - Чем отвратная? - уточнил Дмитрий Сергеевич, нахмурившись. Вот, теперь ещё и это!
  
  - Всем, а главное, тем, что 'трёшки' схватила, и по предмету, и за классное. Ты у себя? Я тебе занесу через полчаса.
  
  Через полчаса на стол декана действительно легла характеристика студентки четвёртого курса ЯГПУ А. В. Синицыной с подписью и печатью директора Чернопрудненской средней общеобразовательной школы, а также с ясно читающимися двумя 'удовлетворительно'.
  
  - Ужасно, ужасно, - пробормотал Дмитрий Сергеевич, помотав головой, как бы отказываясь верить, и, ещё немного посомневавшись, открыл электронный телефонный справочник. Номер директора школы отыскался сразу.
  
  - Директор школы? - уточнил он вежливо-вкрадчивым голосом. - Здравствуйте, Вас беспокоит декан Института педагогики и психологии ЯГПУ. Простите, не знаю Вашего имени-отчества. Людмила Григорьевна, очень приятно, я запишу. Дмитрий Сергеевич Терехов, будем знакомы. Мы каждый год по заявкам школ распределяем Вам студентов старших курсов на педпрактику. В этом году у Вас была одна, Синицына вроде бы... Мне доставили её характеристику, оценки оставляют желать лучшего. Скажите... это действительно объективные оценки?
  
  'Дмитрий Сергеевич, дорогой человек! - всполошилась директор на другом конце провода. - У меня ремонт, крышу меняем, аварийное состояние крыши. Присесть было некогда, вот и попросила Вашу Синицыну самой написать, что хочет. Подмахнула подпись не глядя. Девочка-то самокритичная! Вы уж не обижайтесь на меня, старую дуру!'
  
  - Я понял Вас, - осторожно ответил декан. - Людмила Григорьевна, простите... - он еле приметно покраснел, но закончил: - Вам не составило бы труда написать новую характеристику? Она ведь у нас отличница...
  
  'Сделаю всё, сделаю в лучшем виде! - зазвучал голос в динамике. - Так и думала, что отличница! Жалко девчонку, правда? По предмету напишу 'пять', а за классное 'четыре', ладушки? Я у неё сама методистом была, хорошая девочка, умничка, все конспекты всегда в порядке! Дисциплинка, правда, хромает, так у кого из молодых не хромает? А классный руководитель болеет у них, но 'трёшку' уж не за что ставить, верно?'
  
  Поговорив ещё немного, сказав пару дежурных любезностей и пожелав успехов в починке крыши, Дмитрий Сергеевич положил трубку. Фу, как неловко всё вышло! Неловко было, что уже знали об истории посторонние люди, что Жигулёв наверняка сопоставит чудесное явление новой характеристики со своим звонком ему (более того, он ведь, в простоте душевной, пожалуй, и звонил для этого), что он, Дмитрий Сергеевич Терехов, сейчас совершил должностное нарушение, правда, положим, мелкое, мельчайшее, положим, даже и не нарушение вовсе, ведь сама директор клятвенно уверяла, что хотела выставить другие оценки... Хм, а так ли это? Может быть, директриса, человек старой закалки, вначале прописала правду-матку, а потом уже раскаялась, поняла, что погорячилась, потому как ведь за педпрактику 'трёшек' обычно не ставят, верней, если и ставят, то тем откровенным лоботрясам, которых за всю практику в школе видят пару раз, а иначе совсем уж неприлично. Могло такое случиться? Легко. Но меньше знаешь - крепче спишь, значит, и не нарушение вовсе, а исправление небрежности. Да, именно так. Пусть Саша съездит в Чернопрудье и заберёт новую характеристику. А поговорить с ней всё же надо.
  
  Дмитрий Сергеевич даже чуть воодушевился: вот, появлялся законный, справедливый, официальный повод поговорить с девушкой, которую он привык знать как свою невесту, но в которой совершалось что-то, и эту новую Сашу он не знал совсем, настолько, что даже побаивался её. Но, пряча голову от страха в песок, проблемы не решишь, и расставить точки над i давно следовало.
  
  - Саша, это я, - сказал он в трубку, набрав номер девушки. - Я бы хотел увидеть тебя, и... по рабочему вопросу, знаешь ли. Ты могла бы приехать? Я у себя. Мой кабинет - двести первый, в здании ИПП. Да, через час я тоже буду на месте.
  
  XXII
  
  Саша лишь пару раз была в здании Института педагогики и психологии, старом, трёхэтажном, мрачноватом (в девятнадцатом веке его использовали под какие-то нужды епархиального училища), а уж у своего жениха в кабинете - никогда (незачем было), и оробела от одного тона этого официального приглашения. Как-то с трудом укладывалось у неё в голове, хоть она знала это и раньше, что 'Терехов Дмитрий Сергеевич' на табличке с рельефными буквами - это её Митя (её ли уже?), и что её Митя и есть тот самый Дмитрий Сергеевич Терехов, декан одного из факультетов вуза, в котором она учится как студентка. Смирившись наконец с этим странным, диким фактом, верней, с тем, что отменить его невозможно, нужно просто принять, она постучала в дверь, а затем и робко вошла.
  
  - Добрый день, - выдохнула она, не зная, чтó говорить и как теперь держаться.
  
  - Добрый день, - так же сдержанно отозвался Дмитрий Сергеевич. - Присаживайтесь.
  
  - Зачем ты мне говоришь 'Вы'? - грустно поразилась Саша.
  
  - Потому что я на службе. ('Глупо звучит, - тут же подумал он. - Звучит так, будто служба облекает меня дополнительными полномочиями, позволяя возвышаться над близкими людьми. Нет, надо вернуться к 'ты', хотя это и трудно, трудно. А кто виноват в том, что это стало так трудно, разве я?') Ты и сама должна понимать, Саша, - продолжил он с трудом, - что после некоторого охлаждения, которому, видит Бог, не я был виной, а были причиной твои очень странные решения и поступки, мне сложно сохранять прежнюю близость и доверчивость... доверие... ('Нет, 'доверие' не годится, - тут же подумал он. - Получается, что я отказываю ей в доверии, но пока ещё нет оснований. Как сложно, Боже! За что мне это всё? Нет, молодая невеста не награда, отнюдь. А если и награда, всякая награда имеет свою цену'.) - Дмитрий Сергеевич сбился и перескочил: - Я совсем не об этом хотел поговорить, а о твоей характеристике, которая ниже всяких характе... чёрт.
  
  - Тебе принесли? - без выражения спросила Саша. - Я присяду?
  
  - Пожалуйста, то есть конечно... Я поговорил по телефону с Людмилой Григорьевной.
  
  Саша вскинула на него глаза.
  
  - Что она тебе сказала?
  
  - Что погорячилась. ('Зачем она так волнуется? - пришло ему на ум. - Прячет что-то, значит, есть что прятать, выходит, первая характеристика была действительно правдивой и её именно директор составила, я угадал'.)
  
  - Я сама её написала, - сообщила Саша.
  
  - А, - глупо выдавил Дмитрий Сергеевич. - В самом деле?
  
  Саша меж тем без спросу взяла со стола декана чистый лист бумаги и вывела на нём пару предложений. Протянула ему:
  
  - Ты можешь сравнить почерк, - предложила она.
  
  'Он в самом деле сравнивает, - отметила она про себя. - Он мне не поверил сразу. Фу, как скверно. А в будущем он тоже будет сличать показания? Когда я скажу ему, что задержалась на работе - позвонит моему начальству, узнает, так ли это, и поставит галочку в специальный блокнотик. Выставит мне оценку за поведение. Да, про 'доверие', про его потерю, он очень точно оговорился. А почему? Вопреки всему, что случилось, - почему? Разве я его до сих пор в чём-то обманула?'
  
  - Я вижу, что почерк твой, - признал Дмитрий Сергеевич. - Это нехорошо, Саша, это служебное нарушение. Конечно, больше со стороны директора, чем с твоей, но ты не должна была её подталкивать к этому или даже соглашаться...
  
  Саша пожала плечами.
  
  - Я не знала, - сказала она равнодушно, с трудом чуть смягчая тон и прилагая усилия для того, чтобы её равнодушие не выглядело откровенной грубостью. - Я думала, так можно, так все делают. Нам в начале практики этого не объясняли.
  
  - Да, так, может быть, и делают 'все', - назидательно отозвался Дмитрий Сергеевич, - то есть не все, конечно, а только студенты у недобросовестных методистов, но это не значит, что так можно. Вам не объясняли, что так нельзя, это справедливое замечание. Мы внесём нужные изменения в содержание установочных конференций, то есть я, по крайней мере, поставлю вопрос... Людмила Григорьевна считает, что ты заслуживаешь пятёрки по предмету и четвёрки за классное руководство. Она напишет новую характеристику, тебе нужно будет только съездить в школу.
  
  - Я не поеду, Дмитрий Сергеевич, - Саша зябко повела плечами.
  
  - Почему? - поразился Терехов.
  
  - Потому что. Не поеду ни в коем случае. Зачем, во-первых?
  
  - Начнём с того, что с тройкой за педпрактику у тебя не будет стипендии за полугодие, и красного диплома тоже не будет!
  
  - Ты думаешь, мой работодатель будет смотреть моё приложение к диплому? Он мне скажет: выкиньте его в урну, милочка. Вы идеалист, Дмитрий Сергеевич.
  
  - Возможно, я идеалист, - возразил Терехов, - но я никогда не считал наличие идеалов чем-то постыдным. Я, напротив, считал, что только идеалы украшают нашу жизнь, то есть не просто украшают, а облагораживают её, что только через наличие идеалов мы и отличаемся от зверей. Меня так... притянуло к тебе и восхитило в тебе то, что ты всегда соглашалась с важностью идеалов, Саша!
  
  - Послушай, Митя (он поморщился), то есть Дмитрий Сергеевич! - быстро исправилась девушка. - Я всего лишь написала правду, только! Отчего вы все так боитесь правды? Я плохой педагог! Верней, я могу быть сносным педагогом, средненькой, добротной рабочей лошадкой, я научилась, это не очень трудно. Могу кричать: 'Разговорчики! Болотов, 'два'! Дневник на стол!' Но когда я становлюсь этой серой тягловой лошадкой министерства народного образования, как его чудесно называет Людмила Григорьевна, я перестаю быть сама собой. А когда я становлюсь сама собой, я непригодна к тому, чтобы быть 'учителкой'. Я ведь не утверждаю, что я хороший, замечательный или особой чуткости человек, которому нужно специальное внимание, вовсе нет! Может быть, я хуже прочих. Потому хуже, что школа нужна, какая бы она ни была, и учителя нужны тоже, и вот, они все научились жить с этим постоянно, а я не научилась, и учиться не хочу! Я скверная, я виновата, пусть. Но не надо пытаться из синички сделать воробья! Или этого... дятла.
  
  Дмитрий Сергеевич вздохнул и, только чтобы занять себя чем-нибудь, ещё раз взял в руки характеристику, содержащую 'правду и ничего кроме правды'.
  
  - 'В общении со старшеклассниками продемонстрировала эмоциональную невыдержанность и беспечность', - прочитал он вслух. - Какую беспечность? О чём это?
  
  Саша молчала как каменное изваяние, глядя куда-то в сторону.
  
  - Саша, - негромко, задушевно позвал он. - Что с тобой случилось?
  
  Саша набрала полную грудь воздуху, губы её задрожали. Дмитрия Сергеевича, смотрящего на неё и наблюдавшего эти знаки потаённого, но какого-то очень сильного, подлинного чувства, самого окатило волной ужаса.
  
  Что ей было говорить? Самое простое, самое ясное: 'Я не люблю тебя, я полюбила другого человека'. Но Саша и сама не знала, является ли это простое и ясное правдой. Ухаживание Терехова длилось полгода, а полгода оставляют в нас след, полгода - не самый малый отрезок человеческой жизни, и он был ей дорог, до сих пор, этот милый, аккуратный, тридцативосьмилетний, немного старомодный идеалист. А про т-о-г-о, другого - насколько было правдой? Насколько можно было верить любви совсем молодого, шестнадцатилетнего, будем честны, человека, причём даже ещё не высказанной вслух любви? А без этой уверенности всё рушилось. Саша хотела и готова была любить только взаимно, она ещё в школе никогда не могла понять одноклассниц, безответно сохнущих по своим кумирам, потому что не брала в толк, как их любовь без живительной влаги этой взаимности сама не засохла, а если не засохла, то любовь ли это вовсе?
  
  - Неужели мы здесь должны об этом говорить? - прошептала она.
  
  - Да! - опомнился Дмитрий Сергеевич. - Конечно, не здесь. Я заеду за тобой вечером, хорошо?
  
  - И не дома у меня тоже! - поёжилась Саша.
  
  - Я согласен, где захочешь. И... ты не хочешь всё же забрать из школы новую характеристику? - осторожно предложил он.
  
  - Нет, - отозвалась Саша тихо, поднимаясь со стула для посетителей. - Но я очень тебе благодарна. До вечера.
  
  XXIII
  
  Улыбчивая официантка поставила свечу на их столик.
  
  - Тебе здесь нравится? - спросил Дмитрий Сергеевич наудачу.
  
  - Да, - согласилась Саша, без особого интереса окинув взглядом кафе, в котором они сидели. - Тут уютно.
  
  - Мы ведь ещё не были здесь, правда?
  
  - Не были, - вновь согласилась девушка.
  
  'Какой у меня хороший жених, - думала она. - Заботливый, и внимательный, и вежливый, и щедрый, и с твёрдыми принципами, и великодушный: у него даже сейчас наверняка в кармане пиджака лежит коробочка с обручальным кольцом и ждёт своего времени. И ведь не чужой мне. Почему же всё так, почему я теперь одни изъяны в нём выглядываю, почему мир так жестоко устроен? Ну что же ты, бессовестная: помогай ему, говори что-нибудь!' Но даже после этого укора совести говорить не хотелось.
  
  - Я... - Дмитрий Сергеевич потерянно улыбнулся. Он не знал, как начать - и вдруг решил начать с главного, другого всё равно не придумывалось: - Позавчера я хотел сделать тебе предложение, как ты знаешь: я искренне, всерьёз намеревался...
  
  - А я хотела отложить это предложение, - прервала его Саша.
  
  - В самом деле? - обрадовался Дмитрий Сергеевич. Отложить - это ведь не отказать, и значит, ничего ещё не потеряно. Вот, первые, самые сложные слова сказаны, и сейчас удастся вытащить правду на свет Божий. Почти сразу он посерьёзнел: - Мне кажется, ты могла в таком случае предупредить меня...
  
  - Я предупредила. Письмом.
  
  - Нет, неверно; в любом случае, твои последние слова я понял по-другому. Я даже специально уточнил...
  
  - Виновата. Как могла.
  
  - Саша, мы ведь не враги друг другу, зачем же говорить так отрывисто, такими короткими фразами! Я в итоге попал в крайне глупую ситуацию...
  
  - Митя, так ты бы не усугублял глупость этой ситуации разговором с моими родителями!
  
  - Я не должен был, по-твоему, говорить с ними?
  
  - Ты должен... ты мог бы прежде, чем говорить с ними, взять меня за руку, отвести в комнату и спросить напрямую: Саша, что случилось?
  
  - Что мне мешает сделать это сейчас?
  
  - Такое ощущение, - продолжала Саша, проигнорировав последний вопрос, - что ты хочешь жениться не на мне, а на нас всех скопом, включая всех моих домашних!
  
  - Это так и есть, в известной степени, и я не понимаю, что в этом постыдного! В любом случае, не могу же я пренебречь мнением твоих родственников и человеческими отношениями с ними...
  
  - Нет, не так! - крикнула Саша и осеклась, оглядываясь. - Я не могу сказать, что в этом не так, но это не так, Митя! - продолжила она тише.
  
  - Я не согласен с тобой, - мягко заметил Дмитрий Сергеевич, - и огорчён этим несогласием. Мы расходимся по этому вопросу. Однако я даже готов принять твой упрёк. Но всё же моя вина не так велика, если учесть мою потерянность и расстройство при виде... этого фантома.
  
  - Какого фантома?
  
  - В реальность которого я, конечно, не поверил, то есть не в его реальность как человека, а в твою симпатию к нему: это было сыграно, Сашенька, и достаточно грубо. Я теперь, к счастью, понимаю, зачем: чтобы избежать того, что я собирался сделать... Но ведь можно было посчитаться с моими чувствами! Ты сама могла объяснить мне, в конце концов: предостеречь от поспешного шага! Написать ещё одно письмо, например...
  
  'Да, - подумалось Саше. - Он прав: это я могла. Но что бы я написала, если я даже до сих пор не знаю, чтó говорить? Он сегодня рано или поздно доберётся до сути и спросит меня прямо, готова ли я теперь, а я снова открою рот, как рыба'.
  
  - Я даже больше скажу тебе, - продолжал Дмитрий Сергеевич: - я потому ещё не поверил, что тебе сложно было бы найти более невероятного и антипатичного персонажа для твоей цели! Я понимаю, выбирать в последний момент не приходилось, но если бы я был молодой девушкой с твоими убеждениями, с твоим нравственным и духовным обликом, я бы, пожалуй, голову сломал, пытаясь обнаружить в этом типе привлекательные для меня черты!
  
  - Отчего ты так думаешь? - сухо спросила Саша.
  
  Дмитрий Сергеевич смешался. С надеждой заглянул в глаза девушки, пытаясь обнаружить хоть искорку юмора или мистификации. Никакого юмора, никакой мистификации. Ему стало жарко и жалко себя. За что? Чем он заслужил?
  
  Между тем улыбчивая официантка принесла заказ. Дмитрий Сергеевич неловко показал на Сашину тарелку, предлагая ей поесть. Саша еле заметно помотала головой, пытаясь сморгнуть внезапно выступившие слёзы. Эти слёзы ужаснули его больше всего: всё это напоминало документ, который ты читаешь и надеешься, что он насквозь фальшив, не может не быть фальшив, является грубой подделкой - а в конце обнаруживаешь отчётливую, несомненную синюю печать и разборчивую подпись ответственного лица.
  
  - Я допускаю, - начал он с большим трудом и неудовольствием, как человек, который идёт навстречу сильному ветру, - что могло случиться и так, что ты могла... увлечься на секунду, я даже готов понимать эту секунду в фигуральном смысле. Это, разумеется, дурно, Саша, и дурно в первую очередь по отношению к тем обязательствам...
  
  - Каким обязательствам? - всхлипнула девушка.
  
  - Как? - потерялся он. - Ты не считаешь, что у тебя по отношению ко мне могут быть обязательства?
  
  - Митя! - Саша уже почти справилась со своими слезами. - Митя, у нас даже помолвки не было.
  
  - Помолвки? - удивился Дмитрий Сергеевич. - Смотря что считать помолвкой...
  
  - 'Смотря что считать собакой', знаешь этот анекдот? Помолвка, Митя, - это когда люди объявляют всем, вслух, что они - жених и невеста. Чтó тебе мешало это сделать раньше?
  
  - Я не хотел ограничивать твою свободу, - с достоинством пояснил Терехов. - И всё же я думал, что определённая степень душевной близости и доверия позволяет мне...
  
  - Тогда в чём ты меня можешь упрекать, если не хотел?
  
  - Превосходно, я же ещё оказываюсь виноват! Я совершил ошибку, - твёрдо проговорил Дмитрий Сергеевич. - Я ясно сознаю её прямо сейчас. Я должен был проявить ответственность и решать за двоих.
  
  - В самом деле? - поразилась Саша.
  
  - Да, в самом деле! Тогда я мог бы оградить тебя от нелепых и безответственных увлечений, свойственных твоей молодости! Я не герой, Саша, но я не порочный человек, которым ты стремишься меня изобразить. У каждого возраста свои достоинства, и это беда, что в каждом возрасте лучше всего заметны достоинства этого возраста, вроде внешней привлекательности, дерзости и... и прочего, которые лично я совсем не считаю достоинствами. А достоинства зрелости вроде ответственности, осторожности, такта или верности, могут быть по достоинству... ('О, как я ужасно говорю', - подумалось ему.) ...Оценены много поздней, - всё же, скрепившись, закончил он. - Но сейчас я, по крайней мере, не повторю этой ошибки. Я предлагаю тебе замужество, Саша, и надеюсь, что ты не отвергнешь его и не променяешь на твоё... весеннее обострение. Я люблю тебя и верю в тебя. Я понимаю, что это серьёзный шаг, и жду от тебя ответа до конца недели.
  
  Закончив свою тираду, Дмитрий Сергеевич, даром что уверял невесту в том, что героического в нём нет, почувствовал себя настоящим героем. Вот так и должны разговаривать мужчины, с удовлетворением подумал он про себя. В конце концов, она мне почти в дочери годится!
  
  - Может быть, ты поешь всё-таки? - примирительно добавил он.
  
  - Милый мой! - выдохнула Саша. - Нет, есть я не буду, спасибо. Ты всё время опаздываешь на шаг. После концерта тебе нужно было только обнять меня и не отпускать, только! После моего бестолкового письма тебе нужно было приехать ко мне сразу, а не спустя неделю, и сказать: 'Я женюсь на тебе и увожу тебя отсюда завтра', всего лишь! Скажи ты это даже позавчера, ещё всё можно было исправить!
  
  - Каким образом я должен был...
  
  - Нет-нет, подожди, дай мне сказать! У тебя масса достоинств, говоришь ты, и считаешь, будто по молодости я их не вижу. Да я домашним все уши прожужжала о твоих достоинствах, но, миленький, любят не только за них! Теперь ты считаешь, что должен решить за меня. Я ещё две недели назад просила тебя, умоляла о том, чтобы ты решил за меня! Но это было две недели назад... Ты любишь меня, я знаю, вижу, но твоя любовь никогда за это время не оказалась больше и сильней твоего страха попасть в неловкое положение. Я наговорила на себя, ещё утром. Я сказала, что я не учитель: может быть, я и вправду никудышный учитель, но я им была и я знаю, чтó делает учителя, настоящего! Его делает, кроме всего прочего, бесстрашие перед тем, чтобы попасть в неловкое положение. Тебе не нужно ждать моего ответа до конца недели, прости! Ни до конца недели, ни до конца жизни, и мне очень жаль, что ты потратился на колечко, но ты не теряйся, поищи себе кого-нибудь послушней меня, в твоём распоряжении целый факультет, Митенька! Съешь мою форель, она наверняка вкусная. Провожать меня не надо, я дойду за десять минут...
  
  И Саша была такова. Дмитрий Сергеевич коротко простонал и закрыл лицо правой рукой. Вот, снова! Что-то пошло непоправимо не так. Или не так уж непоправимо?
  
  XXIV
  
  Кому: sinitsyna-a-v@yandex.ru
  
  От: korzh.maksim.96@mail.ru
  
  Тема: Книги, которые на меня повлияли
  
  Двадцать пятого февраля
  Сочинение
  Книги, которые на меня повлияли
  
  Первой серьёзной книгой, которая мне попалась в руки, была биография Виктора Цоя. Это честная книга. Если бы не Цой, я бы её не прочитал. Не хочу сказать, что Цой для меня - великий учитель жизни и что будто я стремлюсь делать жизнь по нему... Хотя почему 'не хочу'? Почему мы всё время оправдываемся? Надоело.
  
  Если бы не эта биография, мне бы не пришло в голову, что можно читать другие серьёзные книги. До этого литература всегда, начиная с пятого класса, вызывала у меня рвотный рефлекс, как загон для кастрированных жеребцов. Однажды, и именно после Цоя, мне пришло в голову, что жеребцы не так уж и виноваты в том, что их кастрируют. Если я хочу понять, как выглядят настоящие, дикие лошади, я должен читать книги заранее, до того, как их проходят в школе, или читать те, которые вообще не проходят.
  
  Я не могу сказать, что прочитал много из того, 'что обязан прочитать культурный человек', потому что конечно я много читал всякой похабщины. Но из этого псевдо-списка культурных людей я прочитал 'Анну Каренину', 'Преступление и наказание', 'Идиота', 'Карамазовых'.
  
  Я не уверен в том, что эти книги повлияли на меня в лучшую сторону. Боюсь, что я сделал из них совсем не те выводы, которые полагается делать. Я не очень готов умиляться Алёшей Карамазовым, потому что беззубые люди вообще не вызывают у меня большой симпатии. Лизу Хохлакову надо было пороть ремнём, а не разговаривать с ней душевные разговоры. Я не вижу в Анне Карениной ничего такого, чем бы она заслужила особой жалости. Сочувствовать можно всякому, но свою жизнь она сделала сама. Я вижу в князе Мышкине не прообраз Христа, как вещал об этом один протопоп на канале 'Культура' (наткнулся на него случайно, когда искал порнуху), а идиота, которому требуется опека. Если прекрасные душевные качества, которые будто имеет князь Мышкин, ведут к тому, что все вокруг него оказываются в полном дерьме, может, они не такие уж и прекрасные?
  
  И всё же временами князь Мышкин вызывает симпатию, особенно тогда, когда Аглая вслух читает стихотворение Пушкина о бедном рыцаре.
  
  Есть одна книга, которую я не прочитал, а не прочитал я её потому, что она ещё не написана. В этой книге идёт речь о бедном рыцаре и его прекрасной даме. Конь под рыцарем только железный, да и сам он достаточно неказистый. А его прекрасная дама, за которую он готов сражаться, собирается выйти замуж за некоего Карамазова, который, оказывается, и не Карамазов совсем. Но всё же достойный человек, как ни крути. Что может ей предложить рыцарь, кроме своей головы? Он не пишет стихов и песен не сочиняет (хреновый рыцарь, в общем). Да и песни сейчас пошли не те, прекрасной даме они не понравятся. Вот, правда, есть одна:
  
  I took my love down to violet hill,
  There we sat in snow.
  All that time she was silent still.
  Said: If you love me, won't you let me know?
  If you love me, won't you let me know?
  
  [Я взял любовь туда, где страна
  Снегов, где лиловый холм.
  Но всё то время молчала она,
  Сказав лишь: любишь - не молчи о том,
  Если любишь - дай мне знать о том (англ., пер. авт.).
  
  {Кристофер Мартин, 'Лиловый холм' / альбом Viva La Vida, 2008 | Violet Hill by Chris Martin (Coldplay) / Viva la Vida, 2008}]
  
  'Очень хорошая пунктуация, - механически отметила Саша. -Разумеется, 'псевдосписок' я бы написала слитно. 'Конечно' в третьем абзаце следует обособить запятыми. Запятая между 'настоящие' и 'дикие' сомнительна, только если рассматривать оба слова как качественные прилагательные, как синонимы. 'Бедный рыцарь' и 'Прекрасная дама' следует писать с большой буквы как имена собственные. Четыре ошибки на семь абзацев, это твёрдая четвёрка, по крайней мере, за грамотность... Господи, что я делаю? Что я делаю?!'
  
  Саша села на свою постель и зябко закуталась в плед, борясь с желанием заплакать.
  
  - Куда же ты годишься? - прошептала она, имея в виду себя. - Истеричка, одно слово. Let me know, you say. [Дай мне знать, говоришь ты (англ.).] Миленький, как же я тебе дам знать?
  
  XXV
  
  Саша так и не придумала, что ей ответить на это письмо с неожиданной и такой пронзительной, вопреки её простоте, концовкой на английском языке. (Он и английский знает, погляди ты, а при этом троечник, с его талантами, как же ему не стыдно?) Так и не придумала, и, засыпая, всё ещё перебирала варианты ответа, и будто во сне ещё думала о них. Но не понадобилось никакого ответа.
  
  Выйдя утром из дома, она застыла от неожиданности: у подъезда стоял Максим. Он был здесь, рядом, в десяти шагах от неё! Вновь - в своей чёрной кожанке с металлическими заклёпками.
  
  Саша подбежала к нему, не зная, рассмеяться ей или, может, заплакать от радости.
  
  - Извини, пожалуйста, у меня нервы никуда не годятся... - пояснила она свой короткий счастливый смех. - Я так рада, Максим! Я так рада! Но ты, похоже, прогуливаешь школьные занятия?
  
  - Именно, Александра Васильевна, - ответил Максим севшим голосом. - Я их прогуливаю, как Вы заметили.
  
  - Какая я тебе Александра Васильевна! Не смей меня называть так! Я... я иду в вуз, ты меня проводишь?
  
  Весь долгий путь до вуза прошли в молчании. Что-то новое, чудесное рождалось, это новое не хотелось тревожить никакими словами.
  
  - У меня две лекции сегодня, - сказала Саша у входа в пятый учебный корпус (слово 'пары' она не любила, оно ей казалось вульгарным). - Я закончу без десяти двенадцать...
  
  - У меня нет часов, - отозвался Максим. - Но я дождусь.
  
  - С ума сошёл: ждать три с половиной часа! Сходи куда-нибудь...
  
  На первое занятие Саша еле успела. В большой, 'потоковой' аудитории доцент Кедрова читала лекцию по современному литературному процессу. Саша уже устроилась на первом ряду и подрагивающими руками достала из сумочки тетрадь, когда вдруг что-то толкнуло её. Какой ещё литературный процесс?! Какое это сейчас имело значение?!
  
  - Извините, Надежда Михайловна, можно уйти? - покаянно спросила Саша. - Я, кажется, утюг дома забыла выключить...
  
  И, не дождавшись ответа, схватив сумочку, вылетела из аудитории.
  
  * * *
  
  Максим слукавил про часы, конечно: в конце концов, старенький мобильный телефон у него был. Но уходить? Сейчас?
  
  Юноша поднялся на несколько ступеней и закурил, стоя спиной ко входу.
  
  - Молодой человек, это не место для курения! - сделала ему замечание пожилая мадам, с достоинством несшая в здание своё грузное тело. - Мы боремся с курением студентов!
  
  - Я не студент, - коротко огрызнулся Максим. - Я школьник. Анекдот знаете? ''Как выходные?' - 'Удались!' - 'Сама удались, дура!''
  
  Профессорша даже не нашлась, что ответить на такую наглость, и с негодованием последовала императиву, содержащемуся в нарративе. Проходили мимо ещё студенты, но его больше не беспокоили.
  
  Всё это начиналось ещё месяц назад как шалость своего рода, как попытка попробовать то, чего ещё не пробовал (а пробовал многое), как этакое молодечество. 'Замутить' с 'училкой' - разве не забавно, не увлекательно, не дерзко? Его не только и не столько вероятный рост собственной скандальной популярности привлекал в идее такого дела, а именно вызов общим нормам, именно скандальность затеи в стиле 'барышня и хулиган', а само предприятие вначале отчего-то показалось вовсе лёгким к исполнению, как все прошлые победы: ведь все девчонки, в конце концов, одинаковы. Но после самой первой прогулки с Сашей его удаль, его уверенность в себе пропали: обычное грубоватое обаяние, безотказное с девицами, на эту девушку не действовало, проходило сквозь неё, вовсе ей не замеченное, самое большее, вызывало улыбку. О лёгкой интриге на стороне, даже о пустячной пробе своих девичьих сил она как невеста другого совершенно честно не думала, и это уязвило, достаточно, чтобы решить отказаться от всяких надежд и бросить затею. Уязвило, но и внушило запоздалое, горьковатое уважение. Сидя на уроках, он продолжал внимательно к ней присматриваться. Всё больше эта девушка виделась особой, инопланетной, иномирной, и вовсе не потому, что была из города (как будто он раньше не покорял городских девиц!), и не одной чистой, пронзительной девичьей красотой она поражала (её красоту он сразу разглядел, на это у него был глаз), а тем, что в её лице, в походке, в движениях обнаруживалось зеркало такой же чистой и сдержанной, почти строгой, по-старинному возвышенной, свободной от фальши девичьей души. Возвышенно-наивной, правда, и в её возрасте особенно удивительно было обнаружить эту наивность, которой в нём самом, к примеру, ни капли не осталось, но девушке простительно быть несколько наивной, а в торгашеский, капиталистический век такая чистая наивность - вообще диковина. (Максим самого себя считал социалистом, бунтарь-одиночка не может не быть социалистом, и 'либеральное нутро' Маши Кац заставило его в итоге послать эту очень красивую и сладкую язвочку ко всем её венедиктовским чертям.) И не одна наивность здесь была, а бескомпромиссность, нежелание мириться со злом этого мира хотя бы в исполнении своего учительского долженствования, временами доходящее до гнева, забавного в своей беспомощности, но такого по-человечески близкого. Как она, единственная, непритворно рассердилась на него за те 'лубки'! Эту бескомпромиссную искренность в несильном девичьем теле следовало защищать, и вот он опять встретил её после уроков, и даже пригодился, а между тем, хоть и став чуть ближе, хоть и ведя с ним почти дружеские разговоры (с привкусом школьной нравоучительности, понятное дело, как же без этого!), Саша для него оставалась музейным экспонатом, который позволялось разглядывать лишь за стёклышком, распаляя и мучая самого себя. Он был уверен, что эту мýку от неё скроет под бронёй приросшей к нему циничной трезвости, но вот, не скрыл, хоть честно пытался, а когда она сама (сама, слышите!) под действием сочувствия схватила его за руку, увлекая прочь с берёзовой аллеи (это было безрассудно с её стороны, их видели его одноклассники, шедшие мимо, причём первая увидела благонравная Лена Ромашова и не преминула сообщить его бывшей зазнобе), когда шептала ему что-то очень хорошее, ласковое, когда коснулась его волос - тогда пришло окончательное, бесповоротное, жуткое, то, что вызывало дрожь в коленках, то, чего он раньше никогда не знал и искренне полагал, что и не узнáет, что так в его жизни не будет. Своим размером это новое не умещалось никуда, как жить с этим новым и безнадёжным, заранее обречённым, было непонятно. Всё это напоминало двухгодичной давности случай, когда он топором отрубил себе самый кончик пальца. Кость не задело, и палец нарос потóм, но тогда думалось, что вот, на всю жизнь останется такая уродская форма пальца, а меж тем нужно было перебинтовать палец и, стиснув зубы, терпеть, работать дальше. Уроков следовало избегать, но случай свёл их снова, в парке, и заставил выслушать достаточно мучительную для него исповедь. Какой размазнёй оказался этот жених! Но требовалось почтительно скрепиться, поскольку это же был е-ё жених, и рыцарски советовать 'отложить', взять время на размышление, хотя, конечно, самым умным, и это вне зависимости от его собственных чувств, было советовать бежать со всех ног от такого женишка, у которого в жилах кровь была рыбья и который на приглашение любимой девушки в постель жалко лепетал о православии. Только если и впрямь Сашин жених выходил шибко верующим, эта его робость получала смысл и извинение, но такому и жениться не надо. А все эти слова он проглотил и лишь пару намёков позволил себе. Затем была просьба о помощи, в которой рыцарь не может отказать даме, даже если его предупреждают, что никакой награды не последует, и особенно если предупреждают. Из сотни девчонок девяносто девять солгали бы; Саша прошла его жестокий тест, не обманув. Но тем, что просила о помощи, уже доверялась ему, уже на него надеялась? Был этот День рождения, на который ему хватило смелости и безумия согласиться, войдя своими нечищеными сапогами в аристократическую гостиную, в 'зашибись хоромы', куда его без особых обстоятельств никогда не пригласили бы и едва ли когда ещё пригласят, и браво продержаться до конца, выполняя свою не такую лёгкую задачу с мужеством висельника. После - её слова о радости, которую ей не удаётся скрыть, когда он находится рядом, первое полу-, первое четвертьпризнание. И то объятие у подъезда, о котором она попросила, тоже сама. Но даже важней объятия оказались слова о том, что ещё ничто не предрешено, что жених - не каменная скала, что всё ещё может поменяться. И вот уже не Александра Васильевна, а Саша, е-г-о Саша, верней, ещё не его, но уже такая близкая, такая невероятная, что при одном её виде пересыхает в горле (он еле нашёл в себе силы говорить, когда она выбежала к нему этим утром!), совсем рядом, в этом здании, и лекции закончатся через жалкие три часа - и сейчас уйти?!
  
  Дверь хлопнула - и он зачем-то обернулся, хотя дверь хлопала поминутно. Да, он не ошибся. Саша уже шла к нему нетвёрдыми, робкими шагами, будто стыдилась того, что так быстро вышла (да, стыдилась), будто не знала, что делать дальше (да, не знала), и, дойдя до него, остановилась, будто все силы её покинули (да, покинули). Максим схватил её в объятья и закружил на месте, сам рискуя упасть на узкой ступени. Но не упал.
  
  * * *
  
  - Отпусти меня немедленно, слышишь! - звонко крикнула Саша. (Максим послушно исполнил просьбу.) - Подожди, подожди, дай мне дух перевести! Мы торопимся. Мы очень торопимся. Так быстро не должно быть...
  
  Не сговариваясь, они пошли куда-то (хотя ноги привычно шли к Синицыным домой). Какая разница, какая разница, куда, но надо ведь уже начинать говорить что-то, а что говорить, Саша не знала. Не в её правилах и представлениях о правильном было строить отношения (уродливое словечко) так быстро, всего после месяца знакомства (знакомства? Да разве ещё можно эту полудюжину встреч назвать знакомством?) А между тем новое захлёстывало с головой, и Саше, девушке принципиальной, разумной, это не нравилось. Приходилось сопротивляться, получалось это всё хуже.
  
  Максим нарушил молчание первым:
  
  - Я как тот дурак, который плакал на свадьбе и веселился на похоронах.
  
  - Отчего?
  
  - Всё делаю невпопад, - коротко пояснил юноша. Он Сашину просьбу 'отпустить' понял как то, что 'Карамазов' в её жизни остался, обосновался прочно, и от этого было ужасно грустно: всё накрывалось медным тазом, так что впору было развернуться и идти прочь.
  
  - Неправда, неправда! Ты всё делаешь как надо!
  
  - Но невпопад. Как же мне угадать, если я не знаю, что у Вас на уме!
  
  - 'У тебя'! 'У тебя' на уме!
  
  - Мне сложно... Думаете, рыцари к дамам обращались на 'ты'?
  
  - Понятия не имею... Ты спрашивал меня о том, дам ли я тебе знать.
  
  - Когда?
  
  - В письме.
  
  - Кто, я? Это не я: это песня Криса Мартина. И не письмо это, а сочинение по литературе.
  
  - ...Которая у тебя вызывает рвотный рефлекс, - невольно улыбнулась Саша. - Спасибо на добром слове! Но я...
  
  - По большому счёту, какая разница? - прервал её Максим. - Извините, я Вас перебил.
  
  - 'Тебя'!
  
  - Вас. Вас, без пяти минут замужнюю даму. Замужние дамы... тоже иногда слетают с катушек, но порядочные люди этим не пользуются, нет?
  
  - Я тебя... изобью сейчас!
  
  Максим остановился (так что ей тоже пришлось), изумлённо распахнул глаза:
  
  - За что?
  
  Вот это действительно была новость: он столько вынес, столько вытерпел, а его, в благодарность, ещё и бить собирались?
  
  - За всё! - выдохнула девушка. - За непонимание! Я отказала Дмитрию Сергеевичу...
  
  Проговорив это, Саша замерла: это тоже было сказано слишком быстро, это надо было приберечь на потóм. Но вот, что сделано, то сделано. Что это? Зачем он берёт её руку? Зачем целует её? Зачем приговаривает: 'Сашенька, Саша, лапушка моя...'? Так всё-таки не Александра Васильева - Саша? И, значит, уже не 'Вы'? И уже лапушка... Значит, рухнула стена, и нечем ей больше защищаться? И зачем защищаться?
  
  XXVI
  
  Людмила Григорьевна не находила себе места. Разговор с одним из университетских начальников (как его там, Сергей Митрич?) вывел её из равновесия. Верно, дала она маху с этой характеристикой, но никакого взыскания директор Чернопрудненской школы не опасалась: возможности административного воздействия педагогического университета на школы, тем более школы района, были, по-хорошему, ничтожны. Нет, это всё не беда, а вот не успокаивалась душа. Шальная девочка эта Саша, совсем, совсем шальная. Тихоня-тихоней, а смотри ж ты что учудила! И что ещё учудит? И не по её ли, Людмилы Григорьевны, недосмотру?
  
  С кем живёт эта Саша Синицына: с родителями или уж самостоятельно? И не одна, пожалуй? Да, колечка не носит, но сейчас ведь гражданский брак - дело привычное. А если не одна - как её кто-то глянет на вот это безобразие, которому она, Людмила Григорьевна, отчасти и сама была причиной, оттого что недоглядела? Ещё и сама посылала Кряжа с ней с цветочками да конфеточками, старая идиотка! (В волнении директор забыла, действительно ли так сделала или только собиралась, ей уже казалось, что так и было, и проницательно она заключила, что с того извинения всё и началось.)
  
  А по реакциям этой Сашеньки, по разговору, по манере держаться - так и не было у неё до сих пор никого, вспоминала Людмила Григорьевна. Невинная девочка совсем. И вот эту невинную девочку по её, старухиному, наущению их Кряж, на котором клейма негде ставить, сейчас лапать будет в каком-нибудь подвале? (Директор сложно относилась к Максиму: умнющий парень, этого не отнимешь, но сейчас, как назло, ни одного его достоинства вспомнить не удавалось, а только недостатки лезли на ум.) Ох, беда, беда! Надо бы сообщить Сашиным родителям... Но хорошо ли будет так? Тут не один возраст её беспокоил (четвёртый курс - не первый, человек на четвёртом курсе почти вовсе взрослый), и не столько даже возраст, а учительская солидарность. Сама же она эту Сашеньку в кресло саживала да кофием потчевала, относилась к ней как к равной в чём-то (в сражении на одном фронте), как к коллеге. И теперь на эту коллегу - её родителям наушничать?
  
  Но и как же не наушничать, когда слетел весь ум у девки, весь вышел, какой был! А если ребёнок, аборт?! А если ещё за совращение несовершеннолетних загремит их Сашенька да в тюрьму?! И как бы поздно уже не оказалось! Последние кошмарные соображения перевесили. Людмила Григорьевна решительно взяла трубку телефона (дело происходило утром понедельника).
  
  Телефон последней модели сохранял в памяти до десятка номеров последних соединений. Немного поколдовав с кнопками, директор отыскала номер, с которого ей звонили в пятницу утром, и нажала кнопку вызова:
  
  - Здравствуйте! Сергей Дмитрич? Ах, Дмитрий Сергеевич, простите, дорогой! Простите старуху. Директор Чернопрудненской СОШ беспокоит Вас. Беспокоит, и вот сама тоже беспокоюсь. Про девочку-то помните, Сашу Синицыну, Вы спрашивали?
  
  - Помню, - сдержанно-тревожно ответил декан. - А что случилось?
  
  - А то случилось, что дура я, набитая дура! То случилось, что влюбляются, конечно, десятиклассники в учителок молоденьких, и наоборот бывает, но глаза же надо иметь, не допускать ведь надо! А я допустила! Надо бы её родителям дать знать, Сергей Дми... Дмитрий Сергеич! Ведь он же малолетка! Без никакой головы! Один... красный перец! И не того я боюсь, что мою голову старую снимут, я уж ничего не боюсь, а девочку, девочку жаль! Как бы нам это сделать?
  
  - Благодарю Вас, - без выражения сообщил Терехов. - Я дам знать её отцу, обязательно. Обещаю.
  
  - Вот спасибо Вам, вот добрый Вы человек! - раскудахталась директор, но Дмитрий Сергеевич уже положил трубку.
  
  Положил трубку и некоторое время сидел в прострации. Ни одной мысли не было в голове.
  
  Но вот, по одной, стали подползать и мысли. Вопиющее нарушение педагогической этики, вопиющее. Вот, значит, как отрывается ларчик. Как же он не заметил, что перед ним школьник, не студент? Как они все не заметили, где были их глаза?
  
  Надо было звонить Василию Аркадьевичу. Но насколько этично звонить? Ведь у него, Терехова, всё закончилось с Сашей (так ли?), и точка поставлена (так ли?), и насколько унизительная для него точка!
  
  - Я занят, - прогнал Дмитрий Сергеевич сунувшегося было к нему в кабинет за каким-то делом студента.
  
  Подумал - и рабочий телефон тоже выключил (там, на боку, имелся рычажок питания).
  
  Следовало всё очень тщательно взвесить, чтобы не допустить ошибки - хотя бы здесь не допустить её, наконец! Половые отношения (ужасно!, неужели это про его Сашу?!) - личное дело каждого совершеннолетнего человека, так? Так. Хорошо. Но вот именно что совершеннолетнего. Этот случай - за рамками рядового инцидента, и даже с юридической точки зрения сомнительный. Мальчик, положим ('Мальчик', о! 'Мальчик'! Не мальчик это, а нильский крокодил!), жаловаться не пойдёт, но у мальчика есть родители, а родители очень часто проявляют юридическую прыть. Тут, как прозорливо заметила опытный директор, ответственным лицам и голову снимут, то есть не голову, конечно, но когда предадут случай огласке, когда набегут газетчики и телевидение (бррр!), на всю Россию ославиться можно, и ответственные люди в таких случаях со своего места слетают на раз, это он за свою уже трёхлетнюю административную карьеру хорошо усвоил. А почему он, Терехов, ответственное лицо? Да потому, что кто же отвечает за педагогическую практику филологов в этом году? Жигулёв. Сотрудник какого структурного подразделения Жигулёв? Института педагогики и психологии. А кто, спрашивается, декан Института? А? Вот, то-то и оно. Нет, нечего сомневаться, обманываться ложным гуманизмом, нечего. Кроме того, он ведь обещал, так? Никто его за язык не тянул, верно? И кем же он будет, если нарушит обещание, данное тоже педагогу и тоже администратору, на исполнение которого директор надеется, между прочим? Нет, должна ведь быть цеховая солидарность, а не будет её - так и общество прекратит существовать, и государство рассыплется! Как противно, однако, и как неприглядно этот жест выглядит: будто доносительство. Но долг! Долг превыше таких соображений. Решившись, Терехов набрал номер главного режиссёра:
  
  - Василий Аркадьевич, здравствуйте. Можете говорить?
  
  'Здравствуй, дорогой, здравствуй! - зазвучал в трубке бодрый голос Синицына. - Что стряслось?'
  
  - Стряслось, вот именно: у Саши отношения с несовершеннолетним десятиклассником. Не исключаю, что даже... - он скривился, - интимные. Узнал только что, от директора школы. То есть если Вы помните то феноменальное по своей наглости лицо...
  
  'Подожди, подожди... Ты...'
  
  - Теперь мозаика сложилась: я понимаю, почему мне дали от ворот поворот, - не удержался Дмитрий Сергеевич, хотя последнее уже выходило за рамки чисто служебного.
  
  'Что-о?! Ещё и это, Господи!'
  
  Трубка смолкла. Затем спросила севшим голосом:
  
  'И что нам делать теперь? Дмитрий Сергеевич, что нам делать теперь? Да-а... Без ножа ты меня сегодня зарезал...'
  
  - Саша ведь пользуется подаренным Вами ноутбуком, верно? - предположил Терехов. - И, может быть, сейчас, пока она на учёбе, есть возможность проверить её электронную почту. Я понимаю, что это несколько выходит за рамки этики, даже далеко выходит за эти рамки, но случай исключительный. Юридический случай, я бы сказал. Мы несём ответственность за жизнь и здоровье...
  
  'Какое, к ***ной матери, ещё здоровье?!' - зарычала трубка.
  
  - За женское здоровье! - крикнул Дмитрий Сергеевич, тоже выйдя из себя. - Он её затащит в какой-нибудь гараж, чтобы подвергнуть насилию, а Вы меня спрашиваете, за какое здоровье! И не надо на меня кричать! Я Саше тоже не чужой человек! Был...
  
  'Я ему бошку отвинчу, - пообещала трубка. - Отвинчу и на кол посажу. Всё, Сергеич, давай, пока! Очень ты меня расстроил...'
  
  - Вы лучше дочь свою найдите и поговорите с ней, - брезгливо сказал Терехов, расслышав в трубке короткие гудки. - Что это за выражение: 'давай'? Почему им теперь все обслуживаются? Кому я что должен давать? А ещё интеллигент, деятель искусства! Носитель культуры, мля...
  
  XXVII
  
  Василий Аркадьевич не смог работать: он придрался к освещению, устроил разнос техникам, под этим предлогом отменил репетицию, велев звонить ему не раньше, чем всё будет исправлено, а руки у всех будут расти из нужного места, и помчался домой.
  
  Переписка, верно: ведь обычный человек, выключая компьютер, редко выходит из своей учётной записи электронной почты. У Сергеича светлая голова! И плевать ему на этику: он отец! Но что, что может быть в этих письмах? Если предположить, что они вообще есть, эти письма... Конечно, есть: Синичка - девочка деликатная, книжная, и всё наверняка начиналось невинно, как в романах. Начиналось - а ведь продолжается? Вот что не входит в ум! Про 'интимные отношения' Терехов, положим, ляпнул лишь ради красного словца: всякому обидно, когда его, уважаемого человека, невеста, строит глазки молокососу. Или всё же правда?! Паршивцу нужно оторвать голову, однозначно. Самое скверное, что в юридическом смысле он не обидчик, а едва ли не жертва (мысли против воли всё сворачивали к кошмарному слову 'интимные' и выстраивались вокруг этого слова), ещё, пожалуй, и вчинят иск родители этого засранца... А и вчинят: как этим навозникам не воспользоваться возможностью по-лёгкому срубить деньжат с 'барина'? Может быть, Синичку как-то подчинили своей воле? Загипнотизировали? Одурманили наркотиками? Затащили в секту? Бред, конечно, но ведь и вся ситуация бредовая, так что один бред не хуже другого. Так что же в этих письмах: телячьи нежности, или всё уже названо до последней точки и с последним бесстыдством? И как он будет их читать, и как потом смотреть в глаза дочери: ведь со стыда сгорит! Нет, это пусть она стыдится, а ему стыдиться не за что! Как-то не складывается у него теперь с дочерью, такой раньше хорошей, такой послушной; как-то скатывается всё на угрозы и ругань. Почему, спрашивается? Надо, пожалуй, привлечь специалиста по тонким душевным движениям. Отцу Павлу позвонить, что ли... Так, вот уже и подъезд, вот и дверь, вот и ключ... Эт-то что за новая чертовщина?!
  
  Всё оказалось ещё хуже, чем он думал: дверь квартиры была изнутри заперта на защёлку. Василий Аркадьевич отчаянно забарабанил по двери (обычного звонка не было, так как с видеофоном в нём никогда не возникало необходимости).
  
  Дверь открыли секунд через пятнадцать. Саша, встревоженная, раскрасневшаяся, стояла на пороге и бессознательным движением поправляла смятую блузку.
  
  - Почему ты не на учёбе? - бросил Василий Аркадьевич, входя и цепким взглядом осматривая прихожую. Так, приехали. Что здесь делают мужские кроссовки?
  
  - Были причины, - ответила Саша лаконично: сердечко её стучало часто.
  
  - Снова крыша протекла? Какими ещё баснями ты меня накормишь? ('Бог мой! - поразила его неожиданная мысль. - А ведь на прошлой неделе три дня подряд она не была на практике! И тоже, наверное, мужские кроссовки стояли в прихожей? Вот тебе и Синичка, вот тебе и отличница...') Давно ты принимаешь гостей в моё отсутствие?
  
  - Я не понимаю этого тона, папа! - ответила Саша мужественно, правда, дрожащим голосом. - Не понимаю этого злого, оскорбительного тона, при котором я оказываюсь виноватой, как будто я маленькая девочка или подросток, которому по-прежнему нужно возвращаться домой в девять вечера и избегать дурных компаний. В конце концов, я здесь живу, это и мой дом тоже, ты не находишь?
  
  - Нет, не твой! - крикнул Василий Аркадьевич вне себя. - У тебя здесь нет ничего своего, кроме нескольких тряпок, и ты пока ничего из себя не представляешь! ('Как некрасиво, как ужасно! - неслись между тем мысли. - Я ведь с ней так никогда не разговаривал раньше! А вот и упустил всё, тем, что так не разговаривал. Вот, без твёрдой руки, и докатились до ручки!') Понимаю, конечно, что оторвал вас от увлекательных занятий, но я бы хотел увидеть твоего кавалера и сказать ему пару ласковых!
  
  Дверь Сашиной комнаты открылась. Максим вразвалочку прошёл весь просторный холл и встал перед Василием Аркадьевичем, бесстрашно, даже будто с ухмылкой глядя тому в глаза, держа большие пальцы обеих рук за поясным ремнём.
  
  - Говорите, - предложил он.
  
  Василий Аркадьевич осёкся. Нет, это ни в какие рамки не лезло, это был верх бесстыдства!
  
  - Я тебя вообще не вижу, - нашёлся он наконец спустя полминуты. - Смотрю в упор и не вижу. Ты для меня меньше чем никто. Ты мираж, призрак. Разговаривать нам с тобой не о чем.
  
  Максим невесело усмехнулся:
  
  - 'Пойдём, Игорь, нам тут не рады', как сказал пациент с дохлой крысой на верёвке, выходя из кабинета доктора, - ответил он одной из своих прибауток. Невозмутимо он натянул на себя свою кожанку, сунул ноги в кроссовки. Открыл дверь и на пороге обернулся.
  
  - Я напишу, - сказал он серьёзно, глядя на Сашу.
  
  Развернулся и вышел, посвистывая.
  
  - Пойдём в твою комнату, - скомандовал отец.
  
  - С какой стати ты мне приказываешь? - поразилась Саша.
  
  - А ты ещё смеешь огрызаться? Пойдём в твою комнату!
  
  В комнате он первым делом захлопнул ноутбук, выдернул из розетки и начал сматывать кабель питания
  
  - Что ты делаешь? - вскричала Саша, не веря своим глазам.
  
  - Сядь, - велел отец. - Сядь и скажи мне спасибо за то, что это делаю я как близкий человек, который заботится о тебе и отвечает за твою жизнь и здоровье...
  
  - Ты ничего не перепутал, папа? Ты не забыл, что мне двадцать три, а не тринадцать?
  
  - ...И здоровье, а не следователь, например, - закончил он.
  
  - А следователь здесь при чём?
  
  - При том, что ты совершаешь уголовно наказуемое деяние под названием 'растление несовершеннолетних', вот при чём!
  
  Саша осеклась. Она об этом почти не думала: о чём они вообще могли думать сейчас, когда их оба накрыло чувством с головой! Но как грубо, как ужасно, как по-животному это называлось, оказывается!
  
  - Я бы тебя ударил, - вдруг сказал отец. - Нет, честно. Наверное, моя беда в том, что я вас никогда не бил. А стоило бы.
  
  - Так ударь, - тихо предложила Саша.
  
  - Я цивилизованный человек, всё-таки! - с достоинством возразил Василий Аркадьевич. - Пусть эти... твои фермеры так разбираются со своим... чадом. Бог мой, - добавил он горестно, как бы против воли. - С каким щенком ты спуталась!
  
  - Ты не находишь, что это оскорбительно звучит, папа? - прошептала Саша.
  
  - Но, может быть, справедливо? - возразил отец. - А если справедливо, зачем на зеркало пенять? Сама и оскорбляйся своим поведением. И о том, как оскорбила близких, тоже поразмышляй на досуге. Мне нужен твой телефон.
  
  - Возьми в сумке, - безжизненно отозвалась девушка: у неё не было сил сопротивляться.
  
  - Нет уж, будь любезна, достань его сама! - вспыхнул Василий Аркадьевич. - А то я понятия не имею, на какие ещё детали туалета и прочие... подробности твоей интимной жизни я могу там наткнуться!
  
  Саша протянула отцу телефон, не глядя на него. Положив телефон в карман пиджака и взяв ноутбук под мышку, тот вышел из комнаты. Девушка безжизненно повалилась на кушетку.
  
  XXVIII
  
  Краткие и гневные текстовые сообщения с требованием спасать сестру и дочь были отправлены Изольде и Софье Павловне, а третье сообщение, вовсе не краткое и не гневное, напротив, многословное и даже заискивающее, с просьбой прийти и посодействовать в исцелении 'морального недуга', - благообразному, несколько субтильному о. Павлу (Николаеву), протоиерею одного из центральных храмов города и просто хорошему знакомому, которого, впрочем, Василий Аркадьевич предпочитал величать 'духовником', особенно на людях. Отец Павел сообщил, что этим вечером прийти не сможет, занят на епархиальных послушаниях, но рано или поздно обязательно навестит недугующую. Домашние же все собрались вечером и затворились в комнате Изольды (кабинет Василия Аркадьевича находился через стенку от Сашиной комнаты, так безвылазно и сидевшей у себя, оттого совещаться в кабинете было признано 'неэтичным'. Вообще, 'этичный' - очень удобное, прямо-таки гуттаперчевое слово в умелых руках.)
  
  - Что всё это означает, Василий, можно нам объяснить это, наконец! - на грани истерики выговаривала Софья Павловна, когда Изольда вошла в свою комнату с чайным подносом (старшая дочь не очень обрадовалась решению избрать оперативным штабом именно
  е-ё комнату, но приходилось подчиняться). - Спасибо, деточка! - кивнула она дочери.
  
  - То, что они могли начать жить половой жизнью, вот что! - ответил отец семейства. - Я уже говорил об этом, простым русским языком. Каким языком ты хочешь, чтобы я сказал об этом ещё, Соня? Подзаборным?
  
  Изольда опустилась в кресло и перекинула ногу на ногу.
  
  - Чай в чайнике, вы можете налить сами, - сообщила она с ленцой. - Всё замечательно, папа, но...
  
  - Замечательно?! - взвился Василий Аркадьевич.
  
  - Я иронизирую, а ты не дал мне договорить. Но что ты можешь сделать в её случае, и особенно если будешь лютовать? Завтра она соберёт веши и съедет на съёмную квартиру, и дальше распыляй свой педагогический гнев в воздухе сколько угодно.
  
  Отец усмехнулся.
  
  - Не съедет, - коротко ответил он. - Её паспорт у меня, я его перепрятал из коридорного шкафа в надёжное место.
  
  - А! - со значением протянула Изольда. - Очень умно...
  
  - Ты, кажется, смеёшься надо мной? - с подозрением пригляделся отец. Старшая дочь пожала плечами:
  
  - Вовсе нет, и правда умно. Вопрос лишь в том, насколько морально...
  
  - О, вы меня достали со своей моралью! - вскипел Василий Аркадьевич. - Спать с подростком - вот э-т-о аморально! А всё остальное рядом с этим - очень хорошо и очень морально!
  
  - Василий, я настойчиво прошу тебя не преувеличивать, - пробормотала Софья Павловна: она себя чувствовала очень неловко, в частности, потому, что под описание любой из привычных ситуаций новая беда не подходила, поэтому как бороться с ней, было неясно. Вторая причина её огорчения обнаружилась в том, что она раньше не знала за Синицыным, барственным и беспечным, такой энергии, эта энергия её тоже обескураживала. Она бы, если бы дочери жили с ней, только плакала, узнав о случившемся, а этот вот суетился, возмущался, озвучивал варианты того, что надо предпринять, то есть, похоже, справлялся с напастью лучше. Приходилось отодвигаться на второй план, было это очень досадно, но сил сопротивляться этому новому распорядительному тону бывшего мужа не было, да не было и уверенности, что нужно сопротивляться. - Надо не кричать, а... предлагать конкретные меры, - всё же попробовала и она вставить своё твёрдое слово. - Спасать девочку. Забрать её документы из вуза, например...
  
  - С какой стати? - насмешливо поразилась Изольда. - И кто вам их ещё выдаст, а? Она дееспособная, и опекуна ей никто не назначал.
  
  - Не мешает и ограничить дееспособность в ряде случаев, - буркнул отец.
  
  - Это я действительно не подумала, про её дееспособность, - призналась мать. - И потом, полгода всего осталось доучиться... Надо бы, чтобы Дмитрий Сергеевич забрал её куда-нибудь и увёз, как можно дальше увёз бы!
  
  - Тюфяк ваш Дмитрий Сергеевич! - в сердцах ответил Синицын. - Для такого дела яйца нужно иметь, а у него где яйца? Женя Лукашин, понимаешь...
  
  - Это грубо, Василий! И при детях... - пробормотала Софья Павловна без особой цели.
  
  Изольда изогнула бровь:
  
  - То есть как: у него их нет буквально? - иронично поинтересовалась она.
  
  - Фигурально! Не выставляй меня идиотом! Про 'буквально' не знаю, я к нему не залазил в штаны! Посмотрим вот, что ещё отец Павел посоветует...
  
  - Да, да, - обрадовалась Софья Павловна хоть какому-то выходу. - Это хорошая была идея - пригласить его, хорошая...
  
  - Скажите-ка мне, дорогие родители! - вдруг произнесла старшая дочь без связи с предыдущим. - Вы... её будто возненавидели, да? И за что, спрашивается? Чтó вы оба, папа особенно, так на неё взъелись? За то, что вышла из образа маленькой девочки? Да и пора, сколько можно было! А вам всё хотелось её держать при себе, как синичку в клетке, и чтобы она вам чирикала до самой старости?
  
  - Ты зря говоришь так, Оля! - взволнованно ответила мать. - Во-первых, я, со своей стороны, никогда... Во-вторых, её из этой самой 'клетки', как ты называешь родительский дом, готовились выпустить буквально на днях, передать в надёжные руки хорошего человека, и не наша вина, если... А в-третьих, что значит 'пора'? Валяться под забором с обнимку с этими, как их... с гопниками из сельской школы пора? И если Василий Аркадьевич сейчас рассержен, то он имеет некоторое право...
  
  - Соня, шла бы ты да приготовила что-нибудь младшей дочери, - с неудовольствием оборвал её бывший муж. - А то она там сидит голодная.
  
  Мать вздохнула.
  
  - Я была у неё десять минут назад, - сообщила она. - Спросила, не хочет ли покушать. Говорит, ничего не хочет. Лежит ничком в подушку, и только плечики подрагивают...
  
  XXIX
  
  Плечики не подрагивали, но чувствовала себя Саша очень скверно. Какая-то невероятная несправедливость обнаружилась, какая-то фальшь вдруг стала явной. Стоило обманываться двадцать три года подряд, стоило считать, что она для домашних Синичка, драгоценность, средоточие родительской любви, красавица и умница, чтобы вдруг узнать, что она - раба, у которой можно отобрать телефон, паспорт (она не нашла свой паспорт в обычном месте в коридорном шкафу, когда в семь вечера вышла в ванную комнату, и спрашивать не стала, но выводы сделала), можно поместить под домашний арест, угрожать ударить! Ведь она, Саша, не изменилась, она была всё той же, она так и следовала своим ясным и возвышенным принципам, так для чего же нужно было поменять всё вокруг, нужно было теперь вытирать ноги об эти принципы и об неё саму! И новое отношение к ней продолжало объясняться прежней заботой, прежней любовью. О, возьмите всю любовь назад, а дайте ей только уважение, то уважение, при котором за человеком признают право самому распоряжаться своей жизнью! Но не было уважения - и что же, выходит, никогда его не было?
  
  Домашние поужинали, обсудили всё, что хотели, так ничего определённого и не решив, разошлись наконец по своим комнатам (Софья Павловна осталась ночевать в квартире, ей постелили в гостиной, от Саши через стенку). Часов в десять вечера Саша, выйдя из своей комнаты, поскреблась в дверь к Изольде, затем и толкнула её, не спросясь.
  
  - Можно к тебе, не помешаю?
  
  - Нет, что ты, - Изольда, лёжа на диване, рассматривала младшую сестру с любопытством и сочувствием. - Может быть, поешь всё-таки? Там на тебя оставили.
  
  - Спасибо, - коротко поблагодарила Саша. - Кусок не идёт в горло.
  
  - Понимаю. Неужели всё так... серьёзно? - слово было глуповатым, пожалуй, но другого Изольда не подобрала.
  
  - Очень, Оля, очень. Что, ты тоже будешь осуждать?
  
  - Я? - старшая сестра весело сверкнула глазами. - Да ты сдурела, подруга!
  
  - Оля, у тебя есть в телефоне Интернет?
  
  - Есть, конечно.
  
  - А у меня и телефон отобрали...
  
  - Я слышала. Пожалуйста, бери, мой на столе. А то позвони ему! Только негромко...
  
  Саша грустно улыбнулась:
  
  - И рада бы, да некуда звонить: у меня нет его номера. Только электронная почта.
  
  'Максим, милый, мне очень плохо. Если бы ты мог приехать и забрать меня отсюда!' - написала она и отправила короткое письмо.
  
  - Я тебе советую поменять пароль от почтового ящика, - рассудительно предложила Изольда. - А то не исключаю, что прямо сейчас отец сидит у себя и читает твои письма.
  
  Саша вспыхнула:
  
  - Нет, я менять ничего не буду! Пусть читает, если у него... хватает совести! Благодарю. Я... пойду?
  
  - Иди. И будь осторожна, подруга, - прибавила Изольда с неопределённым чувством. - От мальчиков иногда беременеют, даже от самых красивых и молоденьких. Это я тебе так, на всякий случай говорю. Кстати, мне он тоже понравился...
  
  XXX
  
  Саша лежала на своей постели навзничь, глядя в потолок, по которому порой двигались, меняя форму, неправильные четырёхугольники от огней проезжающих автомобилей. Слёзы были выплаканы, верней, они казались бесконечными, эти слёзы, поэтому не следовало растравлять себя, чтобы не позволить им вновь побежать.
  
  - Я улетаю, и ветер несёт меня с края на край, - прошептала она. - С берега к берегу, с отмели к отмели, друг мой, прощай...
  
  Что если встать на подоконник и нечаянно соскользнуть вниз, как Рома из 'Вам и не снилось'? Но куда же ты соскользнёшь, дурочка? Первый этаж...
  
  Как жить теперь, и что будет дальше? В вуз её, пожалуй, едва ли так легко пустят, установят за ней строгий присмотр, ведь вокруг вуза могут бродить злые чернопрудненские волки. Бросят в бой тяжёлую артиллерию, всех бабушек и дедушек, будут обрабатывать её день и ночь, работать посменно. Но ведь если она упрётся, проявит твёрдость, то и отступятся, пожалуй, рано или поздно? А насколько поздно? Хватит ли её сил выстоять до конца?
  
  А если близкие, не дай Бог, попробуют признать её сумасшедшей, по принципу 'Так не доставайся же ты никому!'? Или ещё сами, паче чаяния, поверят в это? И поверят, пожалуй: с такими любящими и заботливыми домашними несложно вообразить, что поверят. Нельзя думать о людях так плохо, но и как не думать? Она до этого дня и не думала, и вот уже наказана за беспечность.
  
  Смешно: давно ли она десятому классу объясняла денежные муки Раскольникова как нечто чисто умозрительное? А сейчас сама пытается сообразить, где бы взять денег, тех самых денег, которые так чудесно и замечательно решают все проблемы, с которыми можно уехать за тридевять земель и жить где угодно. В кошельке оставалось около четырёхсот рублей. Аня из её группы должна была Саше тысячу, но и требовать возврата этой тысячи было неудобно, Саша давала её хоть и в долг, но заранее с ней простившись, в порядке помощи исключительно бедной, скромной и симпатичной ей девочке. Да и что эта тысяча...
  
  Ступай-ка ты работать, голубушка! Не хочешь? Хоть официанткой, хоть поломойщицей. Что ж, можно и поломойщицей, только вот где жить поломойщице? В собачьей конуре?
  
  Может быть, ей в монастырь уйти? Там хоть кормят бесплатно... А Максим как же? Сказать ему: 'Я улетаю, и ветер несёт меня с края на край'? Вот уж спасибо! Сами говорите...
  
  Что ж ты бунтуешь, глупышка, когда за тебя всё просчитали и решили? Неужели всё-таки 'друг мой, прощай'?
  
  Ещё один четырёхугольник света поехал по потолку. Остановился. Погас.
  
  А затем в окно стукнул маленький камешек.
  
  Вот и второй прилетел.
  
  Не веря своим ушам, девушка подбежала к окну. Да, это был именно Максим, он стоял под окном с мотоциклетным шлемом в руке и глядел на неё снизу вверх.
  
  Поспешно она растворила первую раму, затем вторую.
  
  - Милый мой человек, ты приехал! - жарко прошептала она.
  
  - А как же, - отозвался Максим лаконично.
  
  - Для чего?
  
  - Чтобы забрать тебя, как ты хотела.
  
  Саша даже отпрянула от окна:
  
  - Я же не в буквальном смысле хотела этого...
  
  - Я не слышу! - крикнул он.
  
  - Тише, ради Бога! - всполошилась она. - Вдруг кто проснётся... ('Они тебя увидят и убьют', - вспомнила она строчку из Шекспира в переводе Пастернака. Да уж, очень к месту.) Ты в самом деле хочешь меня забрать, прямо сейчас?
  
  - Да.
  
  - И куда ты меня увезёшь? - грустно улыбнулась Саша. - На Лиловый холм?
  
  - Зачем на Лиловый холм? - упрямо возразил Максим. - Куда угодно. На первые дни найдём что-то, я обещаю, а потом что-нибудь придумаем, но придумаем обязательно. Я серьёзно. Послушай меня, Саша: я тебе дал повод сомневаться во мне? Ты попросила - я приехал. И так будет, понимаешь? Всегда будет.
  
  Саша прикусила губу. Он не шутил, нет. Разве шутят с такими сверкающими глазами?
  
  Можно было сказать: 'Прости меня, я сама испугалась того, что, не подумав, написала. Давай попробуем бороться за наше будущее иначе, менее болезненными для близких методами'. Можно было сказать так, даже всё благоразумие требовало сказать так. Но как Саша за этот день успела возненавидеть благоразумие! И ради чего благоразумие - ради предрешённого будущего? А ещё другое, одно из самых мучительных: её лишили права голоса о своей судьбе, её пригрозили ударить сегодня - а она будет проявлять благоразумие?!
  
  - Что мне взять? - шепнула она.
  
  - Деньги, если есть, - ответил Максим быстро. - И тёплую одежду, на себе.
  
  - У меня нет в комнате верхней одежды! - огорчилась Саша. - А если пойду через прихожую, то пока буду открывать дверь, все наверняка проснутся... Хорошо, постой! Дай мне три минуты!
  
  За три минуты она натянула джинсы, тёплый белый свитер и наконец накинула на плечи всё тот же любимый ею клетчатый плед, края которого, соединив спереди, прихватила большой английской булавкой. Бесстрашно взобралась на подоконник со стула, осторожно села на подоконнике:
  
  - Я готова!
  
  - Ты... напишешь записку отцу? - предложил Максим.
  
  Саша решительно помотала головой:
  
  - Нет! Никакой записки! Дай мне руку!
  
  - Да хоть две...
  
  * * *
  
  На улице Максим критически оглядел её плед и обувку в виде пластмассовых тапочек (хотя бы не матерчатые, скажите и на том спасибо!).
  
  - Хорошо, что тёплые носки надела, умница, - подытожил он. - Держи шлем.
  
  - Мне не нужен...
  
  - Держите шлем и надевайте его на Вашу голову, мадмуазель, - повторил Максим мягко, но настойчиво. - Спорить сейчас не лучшая идея.
  
  - Так вот твой 'железный конь', мой Бедный рыцарь! - улыбнулась Саша, разглядев в темноте чёрный скутер. - Что, у тебя и права есть?
  
  - На скутер не нужны права, - пояснил Максим. - Пока не нужны. Введут ещё, думаю... [Права категории М на 'мопед, двух- или трёхколесное механическое транспортное средство, максимальная конструктивная скорость которого не превышает 50 км/ч', введены в России в ноябре 2013 года (прим. авт.).] Сейчас тихо пешком пройдём, а стартуем метров через пятьдесят. Держаться сможешь за меня, или там сзади есть ручка...
  
  * * *
  
  Из города выехали незнакомой дорогой и несколько раз сворачивали, прежде чем оказались на трассе, уже за постом автоинспекции. Проехали поворот на Чернопрудье, покатили по трассе дальше. - 'Он сумасшедший, - думала Саша, счастливо дыша. - Сумасшедший. Но из нас двоих он определённо не самый безумный'. В реальность происходящего верилось с трудом. Не доезжая до Семибратово, Максим заглушил мотор рядом с ничем не примечательной избой у самой дороги, вкатил свой мотороллер через скрипучую калитку и, к её немалому удивлению, нашарил ключ от дома в кармане своей кожанки.
  
  - Осторожно ступай, тут вторая ступенька сгнила совсем... - пояснил он. - Свет зажигать не будем, а вот тут керосинка где-то завалялась...
  
  'Друзья дали ему ключи от дачи своих родителей, но родителям не сказали, конечно, - решила Саша. - Потому и не хочет зажигать свет'. Уточнять, так ли это, она не стала, чтобы не ставить Максима в неловкое положение.
  
  Керосинка наконец затеплилась. Максим поднял её, освещая комнату.
  
  - Да... - протянул он. - Не в царские палаты, прямо скажем, привёл я свою девушку и невесту...
  
  - Так вот уже и невесту? - улыбнулась Саша.
  
  Максим быстро повернулся к ней.
  
  - Да, - согласилась Саша радостно, глядя ему в глаза. - Да, конечно. Стоило иначе из окна прыгать, как думаешь?
  
  - Вот, - удовлетворённо заметил он, тоже улыбаясь. - Александра Васильевна дело говорит, она плохого не скажет. Пойду дровишек принесу...
  
  - А хозяева не будут против?
  
  - Ты хозяйка, - коротко ответил Максим.
  
  - Я?! - поразилась Саша, но уточнить было не у кого: он уже ушёл. Фигура речи? Лучше, пожалуй, не спрашивать ни о чём...
  
  Присев на тахту, Саша затем и прилегла на неё, свернулась калачиком, только сейчас почувствовав, как устала от всех тревог прошедшего дня. Максим скоро вернулся и присел у заслонки, растапливая печь.
  
  - Рассказывай мне что-нибудь, - пробормотала Саша сонно. - Рассказывай, а то я усну.
  
  - И спи, спи, ради Бога.
  
  - Нет, ты рассказывай... Рассказывай, - ей вдруг стало смешно, - какие оценки получил сегодня.
  
  - Я же утро провёл с тобой, - заметил юноша, не поворачиваясь. - Какие я мог получить оценки?
  
  - Да, это справедливо. Это спра-вед-ли...
  
  - Саша! - вдруг отчётливо произнёс Максим. - Про оценки я тебе не расскажу, но прежде чем заснёшь, я хочу сказать тебе: я люблю тебя. До тех пор, пока тебе нужен, я буду защищать тебя. Я хочу, чтобы ты это знала и не сомневалась в этом.
  
  Саша счастливо смежила веки.
  
  - Странно, - пробормотала она. - Веришь ли, нет, а мой прошлый жених - тот, 'Карамазов' - мне за полгода этого так и не сказал. За пол-го-да... Я немножко прикорну здесь, хорошо? Ты разбуди меня, если нужно...
  
  XXXI
  
  Саша проснулась рано, ещё до рассвета. Наручные часы показали половину седьмого утра. Добравшись почти наугад до стола, она нашла на том не только вчерашнюю керосинку, но и электрическую настольную лампу. Лампа работала.
  
  Максим крепко спал, постелив себе на полу ветхое стёганое одеяло в качестве матраса, положив под голову свитер и укрывшись своей несносимой кожанкой. Сашу он укрыл одеялом в настоящем пододеяльнике и положил ей под голову подушку, она вчера и не заметила, когда это случилось. Какой мальчик чудесный...
  
  - Максим! - негромко позвала Саша. Тот что-то коротко пробормотал, но не проснулся.
  
  'Он так устал вчера! - думала Саша, глядя на него с ласковой и грустной улыбкой. - Немудрено: я-то вчера только хныкала и валялась на кровати, глядя в потолок, а ему нужно было принимать решения и выполнять их. А как ему ещё придётся устать, и всё по моей вине!'
  
  Долго она так сидела и думала свои не очень весёлые мысли.
  
  Изба изнутри напоминала не дачу, а именно что обычный сельский дом: древняя тумбочка, чёрно-белый телевизор, покрытый кружевной накидкой, пара икон в красном углу, книжная полка с дюжиной книг. Сыскался на этой полке ещё и огрызок простого карандаша, а также ежедневник карманного формата за 1988 год с парой малоразборчивых записей в самом начале. Саша вырвала из ежедневника несколько чистых листов.
  
  Максим, милый!
  
  - писала она.
  
  Не знаю, правильно ли я поступаю, но, пожалуй, я не прощу себе, если поступлю сейчас иначе.
  
  Я верю, что могу на Тебя положиться (зачем верю - вижу!), и, знает Бог, так бы хотела! Но я очень боюсь стать - прямо сейчас - для Тебя непосильной ношей.
  
  Твоя взрослая жизнь только началась, она даже ещё и не началась толком. Тебе нужно закончить школу, даже несмотря на то, что Тебе это кажется скучным, ненужным и 'игрушечным' делом. (Стыдно признаться, особенно мне, но от небольшой части я с Тобой согласна.) Тебе потребуется получить профессию и какой-то документ о профессиональном образовании (прости, что пишу все эти пошлости). Тебе понадобится собрать все свои силы для того, чтобы справиться с условностями этого нелепого мира, в котором мы живём, и доказать (другим, другим людям, не мне!), что Ты, в Твоём качестве взрослого человека, не хуже прочих. И в этот период напряжения всех сил на Твою голову свалилась я, безответственная великовозрастная девица, многократно увеличивая тяжесть Твоей жизни. А ещё не забудь о моих слишком любящих родственниках, которые, помня о Твоём несовершеннолетии, не сделают Твою жизнь легче. Я не хочу погубить Твою жизнь по собственному капризу, я себе не прощу этого, и потому не прощу, что очень - видишь, у меня нет Твоего мужества, я стесняюсь так же просто и безыскусно, как Ты его произносишь, написать слово 'люблю', но вот, я его уже написала.
  
  Может быть, мы всё же слишком поспешили?
  
  Это не литература, а жизнь, здесь нет правильного ответа. (Кстати, это означает, что если литература является правдивым зеркалом жизни, а не продуктом безответственных фантазий, о ней правильных ответов тоже нет ни у одного учителя.) Я хочу оставить за Тобой право распорядиться своей жизнью и всё решить ещё раз на холодную голову. Я готова ждать Тебя столько, сколько потребуется. Я обещаю это Тебе, но Тебя я признаю свободным от любых обещаний. Максим, знал бы Ты, как мне хочется разорвать это нелепое письмо или сжечь его в печке! (Спасибо за печку, я ничуть не замёрзла. Но вот, уже начиная с этой печки: я не хочу превратить Тебя в своего крепостного, который всё время дня только и хлопочет о дровах для печки, крыше над головой на завтра и деньгах на обед, когда он заслуживает лучшей жизни.) Я должна учиться у Тебя доводить решения до конца и отвечать за сказанное. Что бы Ты ни решил (а я беспокоюсь: вдруг Ты посмотришь на моё 'бегство' как на предательство и отвернёшься от меня? - что ж, поделом мне тогда), пожалуйста, не забывай Твою
  
  Сашу
  
  Оставив письмо на столе, она вышла, стараясь ступать неслышно.
  
  Поймать попутку оказалось несложным делом: машина остановилась почти сразу. Водитель любезно согласился довезти девушку до города.
  
  Всё время пути он искоса поглядывал на плед на её плечах, не преминув, конечно, заметить и её странную для улицы обувку. Произнёс наконец, усмехнувшись:
  
  - Чуднó выглядите, барышня. Вы уж не из дома ли сбежали?
  
  - Нет, - ответила Саша тихо. - Из дома я сбежала вчера. А сейчас я возвращаюсь домой.
  
  XXXII
  
  Дверь открыли сразу (свои ключи она вчера оставила в кармане пальто, пришлось звонить в видеофон). Родители, оба, взяли на работе день за свой счёт, и теперь оставались дома, изведясь вконец, не находя себе места. Изольда, по той понятной причине, что служила в театре своего отца и что сегодня репетиции отменили, на работу тоже не пошла.
  
  - Явилась! - вскричал Василий Аркадьевич с порога.
  
  Он хотел крикнуть что-то ещё, он до того много выразительных слов проговорил сам с собой, но в первую секунду, как назло, забыл все заготовки.
  
  Саша, не ответив ему и даже не поглядев на него, прошла в свою комнату и легла навзничь на кушетку. 'Я последние дни так много времени провожу в этой позе, - подумала она, - что, пожалуй, меня можно уже похоронить как мумию. Мумию Тутанхамона. 'Если ты пьёшь с ворами, опасайся за свой кошелёк', откуда это? И ещё: 'Правда всегда одна'. А если правда всегда одна, значит, ответ на то, как я должна была поступить, всё же есть, но я его не отыскала. Я... я поступила как Дмитрий Сергеевич. Я взяла на себя смелость решать за двоих, вместо того чтобы разбудить Максима, поделиться с ним сомнениями и решать вместе. Но я же знаю, чтó он решил бы: ему не нужна его свобода. Ничто нельзя подарить насильно, даже свободу. Так хорошо я сделала или нет? Если делаешь что-то хорошо, то сердце звенит от радости, а оно... Звенит? Нет? Не звенит? Господи! Что же я наделала!!'
  
  Василий Аркадьевич и Софья Павловна ринулись в комнату за ней, едва не столкнувшись в дверях:
  
  - Тебя уже полиция ищет! - продолжил кричать отец, едва оказавшись в её комнате. - Мы даже не знаем, жива ты или нет! Я стал сомневаться в психическом здоровье своей дочери! Я и сейчас в нём сомневаюсь! Сейчас особенно!
  
  Он всё кричал, повторяя на все лады несложные мысли, задавая бессмысленные риторические вопросы вроде вопроса о том, есть ли у неё совесть и как она опустилась до теперешней глубины безразличия и эгоизма, наконец потребовал:
  
  - Отвечай немедленно!
  
  - Папа, я тебя прошу выйти из моей комнаты, - негромко, но с редкой твёрдостью ответила Саша. - Тебя, мама, тоже. Если вы считаете, что можете делать что угодно, то ведь и я тоже могу делать что угодно. Я могу перестать есть, пить, так и буду лежать здесь. Через три дня только и останется переложить меня в деревянный ящик, словно мумию. Я больше ничего вам не скажу.
  
  Родители переглянулись. Софья Павловна кивнула и вышла из комнаты младшей дочери. Василий Аркадьевич, скривившись, махнув рукой, последовал за ней.
  
  Не сговариваясь, они прошли в комнату Изольды, которая по умолчанию стала теперь 'антикризисным штабом'. Сама Изольда лениво листала Библию с одному Богу известной ей целью.
  
  - Твоя сестра вернулась - а тебе наплевать? Я поражаюсь твоей чёрствости и твоему равнодушию! - тут же набросился на неё отец. Ему просто очень хотелось спустить пар, а старшая дочь первой подвернулась под руку. Тут произошло неожиданное: встав и подойдя к отцу вплотную, смерив его презрительным взглядом с головы до ног, эта красивая женщина отвесила Василию Аркадьевичу звонкую пощёчину.
  
  - Балда! - сказала она в сердцах и вышла из комнаты.
  
  - Что это она? - поразился главный режиссёр, невольно касаясь пальцами покрасневшей щеки.
  
  - Видимо, оттого, что ты себя ведёшь как слон в посудной лавке, - сухо откликнулась Софья Павловна и прибавила не без злорадства: - Не у всех беспокойство за близких людей выражается, как у тебя, воплями.
  
  - Но ты не согласна с тем, что это всё дикость, Соня? Они обе как с цепи сорвались, что младшая, что старшая...
  
  - Я согласна с тем, что твоё самодурство только и провоцирует дикость, умник! - оборвала его бывшая жена: после того как Синицын в деле воспитания их дочерей только что зримо опростоволосился, она снова почувствовала твёрдую почву под ногами и рискнула потянуть на себя штурвал. - Позвони в полицию, отмени розыск. Сделай хоть что-то полезное. Я пойду приготовлю завтрак...
  
  К невесёлому завтраку Сашу даже не попытались пригласить; впрочем, Изольда по его завершении отнесла в Сашину комнату два бутерброда и чашку чая.
  
  - Не плачь, - тихо сказала она младшей сестре. - Оно того не стóит.
  
  - Это я от благодарности, - отозвалась Саша. - Меня теперь легко растрогать любым добрым поступком, самым пустяковым, ты знаешь? Как кисейная барышня стала...
  
  - Не льсти себе, Синичка. Ты... просто женщиной стала, вот и всё.
  
  Саша повернула голову в сторону сестры, слабо улыбнулась:
  
  - Вот и не угадала, Оля. У нас так и не случилось ничего.
  
  - Да? - Изольда смешалась. - Впрочем, это не моё дело, извини. Пей лучше чай, он остынет...
  
  Вернувшись к себе в комнату, она подключилась к новому 'совещанию'.
  
  Что делать теперь, было вовсе непонятно. Родители попеременно подавали какие-то неуверенные реплики, сами не очень убеждённые в том, что говорят, и только для того, чтобы Изольда срезáла их своим острым языком.
  
  - Хорошо, предложи что-нибудь сама, если ты такая умная, - буркнул в итоге отец. Про пощёчину он решил забыть и сделать вид, что и не было её вовсе. Настаивать на извинениях от старшей дочери или просто дуться на неё было себе дороже: это, пожалуй, вытащило бы на свет Божий целый ворох обид и привело бы к необходимости самому просить прощения за многое.
  
  - Отвезите её в санаторий, - предложила Изольда. - Денька на три, или на неделю. Куда-нибудь в лес, где птички поют. Дайте отдохнуть девочке, не трогайте её. Она, глядишь, и успокоится.
  
  Мать быстро закивала. Разумеется, санаторий был лучше, чем, скажем, психиатрическая больница (идея о которой среди прочих предложений тоже всплывала в разговоре). Потолковав ещё немного, обсудили детали. Василий Аркадьевич принялся, названивая по разным номерам, решать вопрос с путёвкой. Изольда вышла, чтобы вернуться через пять минут:
  
  - У Синички сильный жар, - сообщила она бесстрастно. - Колóтит всю, с головы до ног, страшно смотреть. Нет, куда! - прикрикнула она на маму, собиравшуюся уже бежать к младшей дочери. - Сидите на месте, оба! Вызовите врача лучше, если вы такие сердобольные.
  
  Вызовы на дом из муниципальной поликлиники после девяти утра уже не принимали. Отчаявшись, позвонили в 'Скорую помощь'. Бригада прибыла через пятнадцать минут и примерно столько же пробыла в комнате больной. Затем прошли к домашним, равнодушно ступая сапогами по дорогому ковру.
  
  - Ничего страшного, - сухо сообщила женщина-врач. - Нервное потрясение на фоне начинающихся месячных. Покой в течение трёх дней, при болях спазмолитики, избегать тревожащих факторов, социальных контактов, постельный режим по возможности показан. Лёгкие седативные, травяные чаи.
  
  - Я открыл больничный, - добавил мужчина. - Оставил на столе. Тут... что-то психологическое, измучили девочку, поэтому не дави́те. Передáвите. Аккуратней надо, а не это... не дубиной махать. Я образно говорю: можно быть интеллигентным человеком, а всё равно махать дубиной над головами близких людей. Вы меня услышали, я надеюсь. Всего доброго. Что это? - брезгливо посмотрел он на неуверенно протягиваемый Синицыным конверт. - Этого не надо, благодарю. До свиданья ещё раз.
  
  Полчаса спустя Софья Павловна прошла в комнату дочери, тихо постучалась, робко вошла, не услышав ответа.
  
  - Девочка моя хорошая, ты не хочешь поехать в санаторий на недельку? - предложила мать.
  
  - В больницу? - блекло уточнила Саша.
  
  - Нет, что ты! Именно в санаторий.
  
  - Пусть, - легко согласилась девушка. - Мне всё равно, если очень нужно. Да и вам будет лучше, правда? Я для вас очень неудобный пациент, мама. Кричать на меня нельзя, а разговаривать по душам не о чем. Я в школе на уроках биологии всегда думала: как это млекопитающие произошли от динозавров? Значит, была какая-то первая мышка, скажем, которая родилась в семье ящерок. Как же они общались?
  
  Софья Павловна, сдерживая слёзы, поспешила выйти из комнаты. 'Бредит, бедняжка, - подумала она. - Если и санаторий не спасёт? И откуда всё взялось? Из литературы, что ли? А я всегда говорила, что это фальшивая профессия! Старые мудаки, достоевские всякие, тургеневы, пишут душещипательную хрень, лепят в своём воображении фигурки, которых не было и не будет никогда, всех этих асей, лизочек и сонечек, а молодые девочки читают, пытаются соответствовать и с ума сходят. А я бы запретила, да, запретила бы! Он вообще латентный педофил был, ваш Достоевский, вот!'
  
  XXXIII
  
  Лечебный санаторий 'Красный холм', как и следовало из названия, расположен был на холме. Холм так называли по цвету почвы, глинистой. Здесь хорошо росли сосны, и оттого, как считалось, был целебный воздух. Санаторий предлагал своим пациентам фитотерапию, ванны минеральные и хвойные, массаж разных видов, электросветолечение, грязевые ванны, спелеотерапию, лечебную физкультуру и прочие замечательные вещи. Саше из всего этого разнообразия назначили только минеральные ванны, потому что надо же было, при оплаченной путёвке на четыре дня, что-то назначить. Кроме лёгкой анемии, у девушки ничего не нашли; санаторный врач на всякий прописал ей аскорбиновую кислоту и гематоген. Дольки гематогена Саша крошила с балкона, кормя ими воробьёв, и была однажды очень рада увидеть свою тёзку, синичку.
  
  В санатории имелся открытый балкон с видом на лес, широкий и длинный, с рядом глубоких, покойных кресел вроде шезлонгов, и Саша частенько сиживала в одном из них. Были и все блага цивилизации, включая бесплатное беспроводное подключение к Сети, да что толку в нём, если телефона всё равно не было! Перед отъездом Саша только и успела шепнуть сестре на ухо:
  
  - Оля, дорогая, напиши Максиму с моей почты! Скажи ему, что я дура, набитая дура! Пароль - моя фамилия и год рождения.
  
  На второй день в санатории (шла среда, кажется) с Сашей заговорил один из пациентов, расположившихся, как и она, в кресле-лежаке, мужчина с простоватой, но не отталкивающей внешностью, с грустными голубыми глазами и волосами неопределённого, серенького цвета, лет сорока на вид:
  
  - Я наблюдаю за Вами: Вы так печально сидите без движения целыми часами. Может быть, Вам нечего читать? Хотите книжечку?
  
  Саша улыбнулась:
  
  - Спасибо, я подумаю... А что у Вас есть?
  
  - Есть на любой вкус: Пруст, Набоков, Джойс, Достоевский, Де Сад...
  
  - Только не Достоевский! - поёжилась Саша. - И не Набоков, благодарю... Пруста и Джойса я не читала, но, знаете, даже пробовать не буду. Как и Де Сада, впрочем...
  
  - Отчего такой консерватизм и страх перед новым?
  
  Саша пожала плечами:
  
  - Оттого, что не очень верю, будто интеллектуалы вроде Вашего Пруста способны дать ответы на вопросы жизни.
  
  - Он такой же Ваш, как и мой, литература вовсе не призвана давать ответы на вопросы жизни! - энергично возразил мужчина. - Она, наоборот, эти вопросы ставит...
  
  - Очень может быть, но передо мной вопросов и так стои́т достаточно, - отозвалась Саша сдержанно-вежливо.
  
  - Вы огорчаете меня, прекрасное создание, и внушаете безнадёжность, особенно в свете моей профессии...
  
  - А кто Вы по профессии?
  
  - Писатель.
  
  - Надо же! - Саша глянула на него с интересом. - Что же Вы написали, если не секрет?
  
  - Не так уж и много, можно сказать, почти ничего, - словоохотливо отозвался мужчина. - Я опубликовал сборник рассказов и две повести, а одна из них даже взяла первое место на региональном конкурсе юных дарований. Смешно, правда, потому что какое же я юное дарование? Моё главное дело, моё любимое и многострадальное детище - это роман, который я пишу уже двенадцать лет и, наверное, буду писать столько же.
  
  - Сколько Вам, кстати? - полюбопытствовала Саша.
  
  - Тридцать два.
  
  - Вот как! А выглядите старше.
  
  - Не знаю, принять за комплимент или огорчиться...
  
  - И о чём же Ваш любимый и многострадальный роман?
  
  - О, обо всём сразу! Я изначально задумывал его как максимально широкую палитру русской жизни - кстати, он так и называется, 'Палитра жизни', прошу не путать с 'пол-литра', - но это грустная история. Я начинал его, когда был молодым, а что знает молодой человек? Ничего, кроме любви, то есть так я считал тогда, поэтому решил, что роман будет о любви. Но, видите ли, любви я тоже не знал, пожалуй... У меня были женщины, хотя я по натуре человек робкий, но вот Женщины, с большой буквы, не было ни разу. Кстати, разрешите спросить, если не нескромно: в Вашей жизни была?
  
  - Женщина с большой буквы? - почти рассмеялась Саша.
  
  - Мужчина, конечно!
  
  Ей стало совсем смешно:
  
  - С чего Вы так уверены, что не женщина? Почём Вы знаете, вдруг я из 'этих'...
  
  - Правда?! - испугался писатель.
  
  - Нет! - расхохоталась Саша. И посерьёзнела. - Да. Да: я про Мужчину с большой буквы. Разве иначе я бы здесь оказалась?
  
  - Это очень интересно! И Вы, наверное, расскажете однажды, то есть если сами захотите... Так вот: после я начал работать и решил, что роман будет 'производственный', то есть, по крайней мере, охватит самые разные профессии...
  
  - Давайте угадаю: писать Вы хотели о разных профессиях, а знали только одну, так?
  
  - Верно! - мужчина захлопал глазами. - И как Вы угадали, в самом деле? Кроме того, выходило очень скучно, в стиле 'Екатерины Ворониной'.
  
  - Не знаю такого автора...
  
  - Это роман Анатолия Рыбакова о женщине - директоре порта, - пояснил писатель.
  
  - А я читала! - вспомнила Саша. - Неплохой!
  
  - Но тягомотный, нет? - возразил собеседник. - До специфических сложностей конкретной профессии, кроме того, никому нет дела. А если говорить про чувства, то какая мне, например, забота до того, отчего крановщица не вышла в свою смену, чем она мучается и терзается, если я никогда в жизни не общался с портовыми крановщицами, да и не собираюсь? После, уже почти в зрелом возрасте, я поступил в духовную семинарию. Да-да, представьте себе! Тем более что с моим именем сам Бог велел...
  
  - А как Вас зовут?
  
  - Савватий. Савватий Иванович, но для Вас можно просто Савва...
  
  - Саша, очень приятно. Нет-нет, Савватий Иванович, - мягко отклонила девушка. - Я не привыкла к фамильярности, поэтому давайте лучше останемся в рамках имени-отчества, мне несложно. И как сложилось в семинарии?
  
  - Я хотел сделать священническую карьеру, видите ли, то есть не карьеру, а вступить на духовный путь. Но признáюсь с грустью, что грубость семинарских нравов уже в первый год меня вывела из себя! Кроме того, там был один конфликт...
  
  - ...И в результате семинарию Вы не закончили.
  
  - Верно. Не закончил - и обратился к буддизму...
  
  Саша вновь не удержала весёлый смех.
  
  - И что в этом смешного? - приобиделся Савватий Иванович.
  
  - Чёрт возьми, Вы так увлекательно рассказываете! Но буддизм-то уж Вас не разочаровал?
  
  - Н-нет, не то чтобы, то есть да, своей церковной стороной, но ещё до знакомства с его церковной стороной я как книжный человек успел основательно попортить своё, эхм, душевное здоровье, то есть душевную целостность разными... Я стал вследствие определённых медитаций очень тонким, знаете ли...
  
  - В смысле веса?
  
  - Нет, у меня даже небольшая полнота, как Вы заметили... В смысле душевной организации. Я стал очень болезненно переживать всякие пустяки, вроде сломанной веточки или сентиментального советского мультфильма, какой-нибудь 'Варежки' шестьдесят седьмого года. Вы смотрели 'Варежку'? Я рыдал в голос, не мог заснуть полночи... Это тоже смешно, правда?
  
  - Нет-нет, я бы не сказала, - всерьёз отозвалась Саша. - Очень сочувствую Вам. И даже немного могу себе представить... ('Но теперь буду избегать такого состояния как чумы', - мысленно добавила она.)
  
  - Спасибо! - откликнулся писатель.
  
  - Но как Вы с такой чувствительностью читаете Де Сада или прочую мерзость, в толк не возьму! - призналась девушка.
  
  - Грешен человек... Врачи диагностировали невроз, и вот... я здесь.
  
  - Надеюсь, это на Вашей работе не отразится? - с беспокойством спросила Саша.
  
  - Я не работаю. Я живу на доходы со сдачи внаём квартиры в Москве, большой 'сталинки'. Я мог бы жить на эти деньги в Таиланде или на Бали, как иные мои соотечественники, но всё за пределами России мне почти ненавистно. Правда, за границей я, если не считать Армении, ни разу не был... Не стоило бы и упоминать про мои доходы - но вот Вы работаете, правда?
  
  - Ещё учусь, но уже немного работала. Я будущий учитель литературы.
  
  - В самом деле?! - обрадовался Савватий Иванович. - Так мы почти коллеги!
  
  - Не больше, чем гусеница и капустный лист.
  
  - Это я - гусеница? - поразился писатель.
  
  - Нет: Вы не обижайтесь, пожалуйста, но Вы, Савватий Иванович, - капустный лист.
  
  - Очень странное сравнение!
  
  - Ну как же: вы что-то там растите, из 'крови чувств', как сказал Пастернак, или из таинственной плесени на стене, по Ахматовой, а мы на вас беспечно кормимся, во всех смыслах слова.
  
  - Но вы тем возвышаете человека, разве нет?
  
  - А кто Вам сказал, что литература делает человека лучше? - возразила девушка. - Сложней - да, но от этой многой сложности человек плачет всю ночь, посмотрев 'Варежку', понимаете?
  
  - Вы жестоки, Саша! Конечно, Вы гораздо милосердней огромного большинства женщин...
  
  Савватий Иванович продолжал что-то рассказывать. 'Может, мне им увлечься? - неторопливо размышляла Саша. - Или сделать так, чтобы он мной увлёкся? Я умею, я теперь всё умею... Может быть, даже переспать с ним, чисто из жалости?' Диковинным образом эта мысль не показалась ужасной: горячие поцелуи Максима (только поцелуи, она не солгала сестре) разбудили в ней не то чтобы желание, но бесстрашие перед тем, чего она раньше как огня боялась. 'Нет, глупости, - пришла другая мысль. - Привяжешь его к себе, и будет ходить за тобой на поводке полжизни. Как та самая собачка-варежка. Напишет ещё шестьсот страниц и всё равно никогда их не опубликует. Да и не напишет ничего. Жизнью надо жить, а не думать над ней, потому что если думать, от самой жизни ничего не останется'.
  
  XXXIV
  
  Максим между тем соображал, что должен делать дальше: он был деятельной натурой, уж он точно жил своей жизнью, а не думал над ней, и никакому 'Карамазову' дарить эту жизнь за здорово живёшь не собирался. Будущее простому человеку предвидеть невозможно, но одно он понял: Саша - е-г-о жизнь, его, а не чужая.
  
  Во вторник Максим отпросился у отца с работы (работа была разная, всё больше мелкая, и всего-то часа по четыре каждый день, а денежки капали, разве плохо?) и вечером отправился домой к Синицыным, чтобы поговорить с Сашиным отцом. О чём он будет говорить, он, кроме самых первых слов, не имел ни малейшего представления, да и, скажем честно, не задались прошлые разговоры... Но вот уже, прикусив губу (от Саши, что ли, появилась у него эта привычка?), он стоял у двери подъезда и жал на кнопку видеофона.
  
  Впустили через добрых пять минут, но на пороге его встретила Изольда:
  
  - Здравствуй! Не ждали тебя! И... ты отчаянный парнишка, похоже, - сочувственно прибавила она.
  
  - Василий Алек... Аркадьевич дома?
  
  - Дома, но, знаешь, я не уверена, что он тебя примет. Подожди здесь, я спрошу...
  
  Изольда прошла к отцу в кабинет и доложила о том, что небезызвестный им всем ученик десятого класса дожидается приёма. У Василия Аркадьевича отвалилась челюсть.
  
  - Он... сам посмел прийти?! Сам?! - поразился Синицын.
  
  - Пойди и посмотри, если не веришь, - лаконично предложила старшая дочь.
  
  - Нет, Оля, я... я не пойду, потому что... Потому что он мне никто и меньше чем никто, в конце концов! Я уже сказал это ему в лицо и не намерен повторяться. Не приму, нам не о чем с ним разговаривать. Так и передай. Или подожди... он нас, может быть, хочет шантажировать? Выцыганить деньги под угрозой иска, чего доброго? Так с шантажистами я тоже не намерен вступать в переговоры. Пусть вызывает меня в суд законным порядком, и там мы поглядим, поглядим! Поглядим, кто окажется потерпевшей стороной! - без особой уверенности произнёс главный режиссёр. Мысль о возможном процессе неприятно давила все эти дни, даже не юридическими последствиями (на нём-то какая была вина?), а неизбежным, как ему казалось, позором.
  
  - Отец, ты говоришь чепуху: какой иск? - с неудовольствием возразила Изольда. - Возраст сексуального согласия в России - шестнадцать лет. Статья сто тридцать четвёртая Уголовного кодекса. Да и не было между ними ничего...
  
  - А ты, как я погляжу, уже изучила? А! - обрадовался Василий Аркадьевич. - Сто тридцать четвёртая, правда? Тогда тем более гони его в шею! А про 'было' или 'не было' я и слышать не хочу, и прошу со мной не заговаривать об этом!
  
  Изольда вернулась и сообщила о том, что приёма не будет.
  
  - А если, дескать, хочешь подавать иск, то через суд милости просим, - насмешливо прибавила она.
  
  - Ваш батя с дуба упал, - огорчённо сказал Максим. Развернулся и пошёл прочь.
  
  - Постой! - окликнула его Изольда и, выйдя за дверь, полушёпотом добавила:
  
  - У Саши был нервный срыв, её отправили в санаторий. Скажи спасибо, что не в дурку! 'Красный холм', в нашей области. А я тебе ничего не говорила.
  
  - Само собой.
  
  - Скажи-ка... Ты что, жениться хочешь на ней?
  
  - Я? Да. Этого незаметно?
  
  - Заметно. Ну, что же... удачи. ('И руки у меня теперь развязаны', - мысленно прибавила она об одной ей известном предмете.)
  
  Пока Саша вела увлекательные разговоры с любителем Пруста и Де Сада, Максим послушно отсиживал уроки, уставившись в одну точку и ровным счётом ни на кого не обращая внимания. (Кстати, он стал пользоваться бешеной популярностью среди девиц своего и одиннадцатого класса, как только его 'романтическая история' оказалась известна. Знали очень немногое, поэтому сочиняли фантастические подробности. Мякина с Болотовым донимали его просьбами поделиться интимными деталями, на что он всякий раз равнодушно демонстрировал им кулак. 'Это что, фистинг называется?' - хихикнул как-то Болотов, но, встретившись головой с подоконником, от уточняющих вопросов отказался.) Максим думал. Одному ему, пожалуй, действительно не одолеть городскую аристократию, Саша была не совсем неправа. Изольда, кажется, была союзником или, как минимум, 'двойным агентом', но неверным, ненадёжным. Следовало бы поискать другого...
  
  Вечером мама Елена Витальевна, симпатичная и ещё молодая женщина (и сорока ей не исполнилось) вошла в его комнату.
  
  - Максимушка, - начала она озабоченно, - ты, мне сказали, весь понедельник прогулял. Конечно, это твоё дело, и мы никогда не вмешивались, но всё-таки...
  
  - Мама! - перебил её Максим. - Садись лучше, а то упадёшь. Я тебе рассказать хотел кое-что...
  
  Он рассказывал, а у Елены Витальевны ширились глаза. Первой мыслью было облегчение: новая девушка, наконец-то, и русская, и из хорошей семьи. Второй - ужас: двадцать три года, Бог мой! Двадцать три года! Что уж сразу не все сорок шесть? Но Максим говорил горячо, убедительно, и против воли заражал своим напором, своей энергией, своей верой. Да, но...
  
  - Да, но двадцать три года! - усомнилась она вслух. - Вы не поспешили? Ты - особенно...
  
  - Про 'поспешили' - не знаю. Я никуда не спешил. Я просто жил - и вот, всё случилось...
  
  - Всё-всё случилось?
  
  - Не заставляй меня краснеть, мама! 'Всё-всё' не случилось, я тебе уже рассказывал.
  
  - Я думала, просто поберёг мои нервы...
  
  - Знаешь, у тебя нет морального права ссылаться на мой возраст.
  
  - Что это?
  
  - Кто мне показывал 'Вам и не снилось'?
  
  - Мне, действительно, и присниться не могло! И, говоришь, отказала жениху? Да, ты у меня тот ещё... артист! Послушай-ка, - попросила мама, - дай мне её письмо!
  
  - Зачем тебе? - недоверчиво сощурился сын.
  
  - Прочитать. Верну, не бойся!
  
  Максим неохотно протянул шесть листов ежедневника, с которыми не расставался. Елена Михайловна внимательно прочитала каждое слово, беззвучно шевеля губами.
  
  - Хорошая девушка, - сказала она задумчиво, помягчевшим голосом. - И почерк какой красивый, разборчивый... Ты знаешь, она мне нравится. Если бы не возраст, конечно... И ты не находишь, что она права, кстати? Что тебе нужно подождать хотя бы годик, а лучше все два?
  
  - Я это так не понял, - возразил Максим. - 'Сколько потребуется' может означать неделю, а не два года. Меня просили принять решение на холодную голову. Я его принял.
  
  - Но не на холодную голову!
  
  - Холодная голова, мама, бывает только у покойников, ты это не хуже меня знаешь. Ты мне найдёшь по своим каналам попá?
  
  - Зачем тебе поп?
  
  - Венчаться! 'Зачем...'
  
  - Уж сразу и венчаться! Вас не повенчают, Максим. Ты несовершеннолетний, а церковники - пуганые люди. Да им и начальство их не позволит, точно тебе говорю...
  
  - Тогда церковную помолвку, или как там её называют?
  
  - Обручение. Ой, сомневаюсь...
  
  - Ну, найди мне хоть какого попа, хоть еврейского!
  
  - За еврейским - это к Маше Кац. Что она, кстати, теперь: брызжет ядовитой слюной? Ладно, Максимушка: ты что собираешься теперь делать?
  
  - Ехать в 'Красный холм', конечно.
  
  - На своём... на этом мопеде драном?!
  
  - Это называется скутер, мама.
  
  - Ты не поедешь никуда! Ты пост ДПС не проедешь!
  
  - Ещё чего!
  
  - Я позвоню на пост, и тебя не пропустят!
  
  - Конечно, если так, то не пропустят... Так я пойду пешком! - крикнул Максим. - Поеду на такси, поскачу на оленях, поползу под землёй! Чтó ты предлагаешь мне: ждать, пока за ней не явится этот чёртов 'Карамазов' и не увезёт её в Новосибирск?
  
  - Подожди, Максим! - попросила Елена Витальевна. - Садись рядом и послушай меня... Это очень нужно, в самом деле? Так, хорошо. Хорошо... Тогда поехали вместе.
  
  XXXV
  
  Отцу Павлу семья Синицыных всегда была симпатична. Знал он их добрый десяток лет, нет-нет, да и в храм его они заходили, и Василий Аркадьевич, картинно осанившись, вместе с дочерьми отстаивал долгую литургию или вечерню. Впрочем, раз в год приглашали и домой: служить у них в просторной гостиной с красивыми древними иконами на стенах было одно удовольствие, и вознаграждение в конверте всегда хорошее следовало. Младшенькую, Сашу, он даже крестил, в четырнадцатилетнем её возрасте, а до того совершил с подростком долгую катехизическую беседу. Поэтому, когда его попросили найти минутку для того, чтобы прийти и 'исцелить душевный недуг', Павел Евгеньевич, хоть и через два дня, нашёл, разумеется, эту минутку.
  
  Сама болезная уже была в санатории, но то, что родители Саши наперебой рассказывали ему, усадив батюшку в гостиной и подав чаю с печеньем, повергало в ужас, конечно. Девочку обольстили, соблазнили, растлили. Девочку опоили, обкололи наркотиками, обкурили дурманами. Девочка попала под влияние мормонов, сайентологов, секты свидетелей летающих тарелок. Нелегко было разобраться, где правда, а где преувеличение, но выходило одно: требуется скорая духовная помощь. Саша, по словам родителей, то ли раскаялась в своём 'побеге', то ли хочет раскаяться, поэтому срочно нужно принять у неё это покаяние, а не то дурная природа одержит верх, вновь она убежит, улетит в распахнутое окошко ('Нет, Вы представить себе не можете, Павел Евгеньевич, что это был за шок - увидеть это окно! Это же просто Булгаков какой-то, Маргарита на метле! Это же за пределами человеческого разумения, это же дьявольщина какая-то!'), а виноват в этом будет лично он, отец Павел.
  
  Павел Евгеньевич скорбно покивал головой:
  
  - Да, да, всё случается: и с подростками, и с девушками, и со зрелыми женщинами тоже, - подтвердил он. - Недавно приходит ко мне на исповедь... Впрочем, что ж это я, нарушаю тайну исповеди, - спохватился клирик. - Мир просто сошёл с ума, и юноши, и девицы. Натянули на себя бесстыжие хари, надели бесстыжие одёжи и отплясывают на могиле своих отцов, а отсюда даже в благочестивых умах происходит сотрясение...
  
  - Вы очень хорошо говорите, батюшка! - поддакнула Софья Павловна. - Очень хорошо говорите! Вот и у Сашеньки тоже... сотрясение.
  
  'У Саши, наверное, подростково-юношеский кризис, приступ неверия и ненависти к миру, вроде того, которым занемогла Лиза Хохлакова в 'Карамазовых'', - решил про себя клирик. Странное дело: он хоть помнил, что с Сашиного крещения уж немало лет прошло, хоть ему и про четвёртый курс сказали, а всё он мыслил младшую дочь Синицыных девочкой-подростком.
  
  Ехать решили утром следующего дня, до санатория добрались за полтора часа. Отца Павла попросили подождать в холле в покойном кресле, а потом не без торжественности провели в номер к недугующей и оставили с ней.
  
  Иерея поразила бледность и взрослость этого знакомого, в общем-то, но немало изменившегося девичьего лица. Аккуратно он присел в указанное ему кресло. Саша осталась на постели, подтянув ноги к подбородку.
  
  - Вы приехали... меня исповедовать, батюшка? - спросила она.
  
  - Почему же сразу исповедовать, Саша! - потерялся иерей. -Скорей, просто подать совет... но да, исповеди я тоже не исключаю!
  
  Саша невесело усмехнулась:
  
  - Тогда уж и соборовать сразу. Мне, батюшка, исповедоваться не в чем, не в чем совсем. А если и есть в чём, то в одной трусости. Не в Евангелии это сказано, что домашние человека - враги его?
  
  Павел Евгеньевич растерялся:
  
  - Какие жестокие слова, Саша! И что же... вовсе нет у Вас никакого на сердце прегрешения? - спросил он осторожно.
  
  - Прегрешения нет. А рассказать могу. Началось всё в феврале...
  
  Саша повествовала, отец Павел слушал с закрытыми глазами, мерно кивая, временами касаясь бороды, будто проверяя, на месте ли она. 'Ряса, борода, скуфья, - всё это великое изобретение, - думалось ему. - Иначе бы стояли перед мирянами наги, жалки и беспомощны. Чтó мне отвечать этой девушке? Чтó я ей посоветую? Чем умудрю? А хороша она до чего, Господи! Будь я сам лет на десять моложе - тоже лишился бы сна и аппетита. Только вот бледность эта... Нет, славно всё же, что я лицо духовное: на что лично мне эти страсти, на какой хлеб я их намажу?'
  
  - И теперь я повисла между небом и землёй, - закончила рассказ Саша. - Домой мне вернуться невероятно, потому что в любой день в окошко моей спальни снова ударится камушек, и тогда уж меня ничто не удержит, как думаете? Остаться бы здесь и слушать весь век болтовню Савватия Ивановича! Но и это невозможно: за санаторий платит папа, а он деньги берёт не из воздуха. Родители, видимо, втайне надеются, что, раскаявшись, я брошусь Митеньке на шею, и на Вас теперь вся наша семья уповает как на орудие этого чудесного замысла. Кроме меня, конечно. Так что мне делать, батюшка?
  
  - Жить своим умом и по воле своего сердца! - горячо отозвался иерей. - Разве посоветую Вам что иное?
  
  - Если по воле сердца, то надо ещё понять эту волю: нужно мне сейчас очень тихое и покойное место, маленькая конура, немногим побольше, чем для собачки...
  
  - Ступайте в монастырь, - вдруг предложил клирик.
  
  - Вы это серьёзно?
  
  - На время, конечно! На месяц или два, в качестве трудницы... Никто Вас там не удержит, дитятко!
  
  Саша задумалась.
  
  - А что, ведь эта мысль не хуже прочих, - проговорила она наконец. - Только... что если уморит меня ваш монастырь, если зачахну я там, даже за два месяца?
  
  - Тогда казните, на моей старой голове будет вина.
  
  - Нет, зачем казнить... Но тогда, Павел Евгеньевич, исполните Вы одну мою просьбу?
  
  - Какую, Саша?
  
  - О, самую пустяковую! Самую пустяковую и благочестивую, поверьте... А скажу её Вам через месяц-два.
  
  - Я и не пустяковую исполню, если только на благо, а не на худое!
  
  - Хорошо, батюшка! - улыбнулась Саша. - А я это попомню...
  
  * * *
  
  Василий Аркадьевич, вместе с Изольдой терпеливо ожидавший иерея в столовой пансионата, от предложения своего 'духовника' о монастыре вначале так и опешил, но потом, после нужных разъяснений о том, что пребывание может быть временным, призадумался. Идея ему... да, она ему нравилась, пожалуй. Монастырь - это защищённость от фермерских детей, это догляд телесный и надзор духовный, это пахнет стариной и русским духом. А с Сашиным непосещением вуза месяц-другой Терехов поможет решить вопрос... После, пожалуй, в театре будут шептаться: 'Главреж-то младшую свою сослал в монастырь!' Вообразив это, он рассмеялся в голос.
  
  - Что тут смешного? - неприязненно уточнила Изольда. Ей здесь всё не нравилось: не нравилась сама эта поездка с клириком в одном автомобиле и необходимостью всю дорогу строить постные физиономии; не нравилась бледная анемичная Саша, вызывающая острое сочувствие; не нравился её местный ухажёр, какой-то там замшелый Пафнутий или Севостьян, который восхищённо ел её, Изольду, глазами и что-то прошептал про вагнеровский типаж (она первая обнаружила Синичку с этим типом, на балконе, когда они уже обыскались её по всему санаторию). Будто она сама не знала, что она - вагнеровский типаж! Удивил, тоже мне! Чучундра... - Я против монастыря, если мой голос имеет значение.
  
  - К сожалению, нет, - сухо ответил отец. - Твой голос здесь значения не имеет. Роди своих и распоряжайся ими в своё удовольствие.
  
  Обсудили подробности. У отца Павла имелся среди хороших друзей архимандрит, близко знакомый с матушкой Варварой, настоятельницей Т***ского женского монастыря. Архимандриту позвонили сразу же, тот пообещал посодействовать к концу дня.
  
  Сашу посадили на заднее сиденье автомобиля вместе со старшей сестрой. Изольда погладила сестрёнку по белой холодной лапке и нагнулась к её уху, чтобы прошептать последние новости о Максиме. Отец, заметив это движение, угрожающе кашлянул.
  
  - Я вообще-то собиралась похабный анекдот рассказать сестре, так чтобы никто не услышал, - сказала Изольда громко, с неудовольствием. - Но если все хотят послушать, включая батюшку, то пожалуйста!
  
  - Похабный лучше не стоит, Изольда Васильевна, - кротко откликнулся иерей со своего места.
  
  - Я, Павел Евгеньевич, вообще не крещена и под власть православной церкви не попадаю, - огрызнулась Изольда. - Я - скандинавская богиня, как мне сегодня сказали.
  
  - Кто это тебе сказал? - с подозрением осведомился отец.
  
  - Так, сморчок один... То есть не сморчок, конечно, а знаменитый русский писатель. Читал ты, отец, роман 'Палитра жизни'? Вот! А ещё культурный человек называется...
  
  Остаток пути домой доехали молча; единственный раз отец Павел отвлёкся на звонок и по его окончании подтвердил, что 'временную послушницу' ожидают в монастыре уже сегодня, разумное подношение приветствуется.
  
  Максим и Елена Витальевна явились в санаторий час спустя только для того, чтобы узнать, что Александра Васильевна Синицына действительно числилась среди пациентов, но выбыла сегодня ещё до срока окончания путёвки.
  
  XXXVI
  
  'Послушницу Александру' после свершения обычных формальностей, при которых в руках отца как-то быстро мелькнул и сразу пропал в других руках её паспорт, поместили в одну келью с инокиней Серафимой. В миру Серафиму звали Викой Косулиной: красивая и энергичная девочка, старше Саши всего годом, с чёрными вьющимися волосами, узким носиком с лёгкой горбинкой. Была в инокине Серафиме, видимо, доля еврейской крови, но Саша о том не спросила, постеснялась. Да и важно ли?
  
  А вот Серафима ничего не стеснялась: бойким, весёлым язычком она рассказывала Саше о монастырском житье-бытье и за час с небольшим высыпала на её голову целый ворох из имён, названий, важных и пустых сведений, историй и прибауток. (Девушка уж и не слушала её, а просто вежливо кивала, скорей невпопад: унять черницу не было никакой возможности.) Под конец и вовсе оживилась:
  
  - ...У каждой из сестёр здесь по-разному, - трещала она. - У одних один был опыт, у других - другой опыт... А у тебя?
  
  - Духовный? - наугад спросила Саша: она не следила за нитью разговора, верней, монолога.
  
  - Ах боже ж мой, Саша, ты ведь меня и не слушаешь совсем! При чём тут духовный! Духовный будешь матушке-игуменье изображать! Я спрашиваю: у тебя с мальчиками что было?
  
  Саша глядела на свою сокельницу расширившимися глазами, а та и не смутилась нисколько.
  
  - Ну что ты стоишь как Лотова жена? Говори давай! - потребовала она.
  
  - Разве это... часть благочестивой жизни в монастыре? - наконец сумела произнести Саша. - И даже разговоры об этом? Мне, веришь ли, и говорить об этом не хочется. ('И с тобой особенно', - добавила она в мыслях.)
  
  Вика вдруг вспыхнула и отрезала, что:
  
  во-первых, она постарше будет, чтобы судить о том, что благочестиво, а что нет;
  
  во-вторых, что вообще-то вопросы благочестия - не рядовых инокинь дело, и уж кольми паче не послушниц;
  
  в-третьих, что не согрешишь - не покаешься;
  
  в-четвёртых, что для спасения души у них вся жизнь впереди, а поспешишь - людей насмешишь;
  
  в-пятых, что скрытность - грех, а в сочетании с гордыней - так и вообще грех огромный;
  
  и в-шестых, что она с ней разговаривать не будет, вот!
  
  'И слава Богу', - устало подумала Саша. Её, помимо прочего, неприятно поразило, что приняли её не трудницей, а сразу послушницей, и выдали подрясник. Так, видимо, и полагалось его носить? Стоило Саше облачиться в подрясник, как появилась незнакомая сестра, аккуратно сложила 'мирскую' одежду девушки и унесла в неизвестном направлении.
  
  Полшестого по будням начинались утренние молитвы, в семь утра - Божественная литургия, в пять вечера - вечернее богослужение. Помимо присутствия на службах, в обязанности вменялось выполнять трудовые послушания: мыть окна, мести двор, разгоняя мётлами весенние лужи (малоосмысленное занятие). Службы Саша выстаивала легко и бездумно; работу выполняла механически.
  
  В монастырской библиотеке содержалась одна духовная литература. (Была, вероятно, и иная, но было негласное распоряжение послушницам светской литературы не давать.) Да, впрочем, и Бог с этой литературой совсем, одни беды от неё, думалось Саше. Но какая зелёная тоска - этот ваш монастырь! Саша представляла себе обитель совсем иначе: как крохотную уединённую келейку, как усиленное творение молитвы и днём, и ночью, как удаление от всякой мирской суеты, мирского промышления и людских обид. Было совсем иное: целыми днями по обители расхаживали туристы, всякие бодрые немецкие старики в шортах (этим стариканам и март был не страшен); молоденькие послушницы перешёптывались, пересмеивались, переругивались, общались в социальных сетях с мальчиками или зрелыми мужчинами; инокини и монахини в летах ядовитыми языками плели ажурную сеть интриг с ласковыми улыбками на лицах.
  
  Ох, убежать бы отсюда! Но куда же ты убежишь, дурочка, если ты никому не нужна? От одного жениха отказалась, от другого сбежала...
  
  * * *
  
  В субботу Саша записалась на приём к матушке-настоятельнице и высидела получасовую очередь. Игуменья, женщина грузная и суровая, равнодушно показала Саше на простой деревянный стул для посетителей.
  
  - Матушка Варвара, - начала девушка, волнуясь, - я хотела бы понять, в чём здесь в обители состоит моя главная задача, долг и - и урок жизни!
  
  - Греховные мысли одолевают? - вопросила игуменья без особой связи с предыдущим.
  
  - Нет! И что значит 'греховные'?..
  
  - Если одолевают - читай молитвенное правило. Исповедь каждый день после вечерни отцу Феофану. Что ещё?
  
  Саша вздохнула.
  
  - Когда мне можно будет выйти отсюда? - тихо спросила она.
  
  - Когда Господь попустит, - последовал ответ.
  
  - А не... когда я захочу? - растерялась девушка.
  
  - А куда ты пойдёшь? Когда Господь попустит, сказала же. Всё у тебя? И это ты с такой ерундой пришла? Иди! И пригласи там дальше... ('Чего ж ты рыпаешься, дурашка, - устало подумала игуменья. - Кто ты тут вообще? Рабочая пчёлка. Так и веди себя смирно, не жужжи. Тут мальчиков нету, чтобы тобой восторгаться. Больно свою красоту по молодости цените, вот что! А отцветёте - так и не нужны никому станете. Нашла о чём убиваться, в самом деле!' С Синицыным в вечер приёма Саши в монастырь они договорились, что следует подержать девочку в обители месяц, а то и полтора, чтобы проветрить её головку от вздорных мыслей, и конверт с приятной суммой пожертвования в тот же вечер перекочевал в её, настоятельницы, руки. Прямой связи между одним и другим не было, но отчего ж и не помочь хорошему человеку?)
  
  И в самом деле: куда было идти Саше? К кому? Для чего? Ох, тоска смертная!
  
  Сестра Серафима всё продолжала на неё дуться, а в воскресенье после вечерни и вовсе куда-то пропала - и вдруг вошла в их келью без стука.
  
  - К тебе там гости, - сообщила она, внешне равнодушно, но с завистливой ноткой в голосе. - Ступай! В гостевом домике пообщайся.
  
  'Гостевым' называли маленький двухэтажный домик, на первом этаже которого располагался единственный вход в монастырь для мирян, а также своего рода вахта, где дежурная сестра внимательно наблюдала за входящими, предлагая женщинам при необходимости надеть платок или 'фартук', подобие временной юбки. Вешалка с платками и 'фартуками' стояла тут же. На втором этаже домика была оборудована маленькая укромная комнатка для припозднившихся, но важных гостей, которых впустить в обитель поздней урочного часа было бы неудобно, а вовсе отказать в посещении - тоже. Даже иные обитательницы монастыря ничего не знали об этой комнатке.
  
  XXXVII
  
  Кто не влюблялся в детстве и юности? Воистину, нет такого человека. Дмитрий Сергеевич Терехов в десятом классе, между прочим, тоже влюблён был, и очень сильно. Девушка-одноклассница его отвергла, и ему хотелось отворить себе вены. Он даже купил острый нож, наточил его ещё острей и всё носил с собой тот нож, напоминая себе юного Гёте. В ванну залезть и испробовать, правда, так ни разу и не решился. И где теперь тот нож? И где теперь та девушка? Потом, есть и научное объяснение феномена: недаром же светила возрастной физиологии говорят, что кризис пубертатности и кризис юности ускоряет психическое развитие, верней, является этого развития необходимым элементом. А у Саши, видимо, не было этих двух кризисов, благополучно она прошла и опасные четырнадцать лет, и не менее опасные семнадцать, проплыла эти два возраста, словно тихий кораблик, поэтому то, что у большинства случается в семнадцать, у неё приключилось в двадцать три года. Вот и всё! Оттого не следует придавать её побегу из дома абсолютно никакого значения, так он разъяснил себе. Побéгу, да и сельскохозяйственному Фантому заодно. Иные вещи просто нужно пережить как болезнь, пережить - и забыть навсегда, получив прививку от них. И в этом заключалась первая причина, по которой попытка вернуть Сашу была оправданной, своевременной и разумной.
  
  Вторая состояла в том, что поезд уходил. Говоря совсем откровенно, у Дмитрия Сергеевича уже очень давно не было женщины. Порядочной женщины, имеется в виду! Да и непорядочной тоже... Было время, когда он глядел на себя как на своего рода аскета от педагогики, мученика науки, но услышав жаркое, откровенное Сашино предложение после концерта, Дмитрий Сергеевич осознал очень ясно, что быть анахоретом не хочет; что если уж действительно быть аскетом - надо уходить в монастырь! Что ж, монастырь - не худший вариант, но в монастыре он, с его тридцатью восемью годами, а также с его холодным, амистичным, невосторженным складом ума, не нужен вовсе, и карьеры ему там никакой не светит. Следовало жениться, именно так, и лучшей жены, чем Саша, помыслить было очень трудно.
  
  Третьей причиной было то, что связь с Василием Аркадьевичем и, через него, с художественными кругами, с этой потомственной аристократией духа, разрывать совсем не хотелось. Кроме того, Синицын шёл на подъём, он уже был главой одной из комиссий в муниципалитете, ему светило стать заместителем мэра (при этом артистическую карьеру пришлось бы бросить, конечно), а такой мощный паровоз наверняка и близким людям сообщит необходимый импульс для продвижения наверх.
  
  И, наконец, четвёртой причиной следовало назвать... Изольду. После Сашиного бегства они созванивались каждый вечер и вели долгие разговоры, а в четверг Изольда вдруг написала Дмитрию Сергеевичу письмо. Всё в этом письме было полно недосказанностей, намёков, полуобещаний, и всё одновременно дышало дружелюбием и симпатией к нему, не эротической заинтересованностью, как в шутку демонстрировалось раньше, а именно человеческой симпатией. Всё словно бы приглашало сделать нужные шаги... И в глубине души он даже не прочь был сделать эти шаги, но делать их без того, чтобы до того не попытаться вернуть себе Сашу, было бы, по представлениям Дмитрия Сергеевича, скверным поступком, поступком непорядочным, походило бы на месть (а мстительности он за собой не знал), на слишком скорое умытие рук, на духовную неразборчивость и стало бы причиной мук совести, а мук совести он пытался избегать так же тщательно, как неловких ситуаций.
  
  Как следует обдумав и взвесив все эти причины, посоветовавшись с Изольдой и даже с Василием Аркадьевичем, Дмитрий Сергеевич обратился в итоге к отцу Павлу с просьбой устроить ему в монастыре свидание с бывшей невестой. По каким-то невидимым церковным каналам это передалось дальше, и одобрение свиданию от самой матушки-настоятельницы было получено. Теперь же оставалось сидеть на деревянной скамье гостевой комнаты, перебирать в уме домашние заготовки различных вариантов предстоящего разговора и пытаться унять волнение насколько можно.
  
  Всё же, как Дмитрий Сергеевич ни пытался, сердце у него болезненно сжалось, когда Саша, его бывшая невеста, вошла в комнату для гостей в чёрном подряснике. Вошла и присела на одну из двух деревянных скамей, опустив глаза долу, сложив руки на коленях.
  
  - Тебе очень идёт простой чёрный цвет, - попытался он начать с шутки.
  
  - Спасибо, - бесцветно откликнулась девушка, не поднимая глаз. - Как ты думаешь, пойдёт мне простой деревянный гроб?
  
  - Саша, я... - он подался вперёд. - Я чувствую себя, в который раз, очень виноватым перед тобой, хотя, видит Бог, причин нет!
  
  - Верно, нет.
  
  - Только не говори со мной, пожалуйста, этим мертвенным голосом, как будто тебе назначено умирать завтра, в шестнадцать тридцать! Если я виноват перед тобой, то скажи, в чём, не держи в себе!
  
  Саша чуть улыбнулась:
  
  - В чём? Я даже и не задумывалась об этом: мне так мало это интересно, Митя! (У него чуть отлегло от сердца при звуке его имени.) А про 'держать в себе' - здесь никто в себе ничего не держит, здесь исповедь после каждой вечерни...
  
  - Что ж, я рад. Только разве тебе здесь хорошо?
  
  Саша первый раз подняла на него глаза.
  
  - Плохо, - сказала она почти шёпотом. - Плохо так, что хоть волком вой!
  
  - Я верю. Верю! - прочувствованно ответил Дмитрий Сергеевич. - Но ведь ты можешь в любую секунду прекратить эту волчью жизнь!
  
  - А ты... любишь меня, очень, что предлагаешь мне прекратить эту волчью жизнь? - внезапно спросила девушка.
  
  - Да, - ответил он с жаром. - Я иначе разве бы приехал?
  
  - А ведь свой приезд с матушкой игуменьей всё равно согласовал, правда, Митя? - она странно поглядела на него из-под полуопущенных ресниц. - Это ведь не просто домик, а своего рода ви-ай-пи-домик, сюда и не каждую инокиню допускают, а я послушница только...
  
  - Д-да, я согласовал приезд, - потерялся он. - Меня бы действительно не пустили иначе, и какое это имеет значение?
  
  - Нет, никакого, конечно, - устало согласилась Саша. - От... Оли для меня есть весточки?
  
  - Я созваниваюсь с ней каждый вечер, - признался Терехов, не вполне охотно.
  
  - Вот как? И... что же?
  
  - Я знаю, о чём ты спрашиваешь, - догадался Дмитрий Сергеевич. - Тебя не твоя сестра интересует, а Максим. Я должен тебя огорчить: писем от Максима не было. Ни одного письма, - прибавил он чуть суровей, чем хотел.
  
  Саша опустила глаза, только ресницы её задрожали.
  
  - Я поменял своё мнение о нём, - продолжал Терехов, нащупав под ногами более твёрдую почву. - И, пожалуй, в лучшую сторону. Он вовсе не пустое место, каким его считает твой отец. Он умный, талантливый парнишка. Только действительно слишком юный, увы. В юности сердечные влечения... очень легко вытесняются новыми, знаешь ли. Вспомни себя: разве ты была другой в его годы? Я, по крайней мере, не был.
  
  - Митя, ты не понимаешь, - жарко прошептала Саша. - Эта его молодая любовь обожгла меня всю, опалила. Как мне теперь вернуться к нормальной жизни?
  
  - Опираясь на мою руку, которую я тебе протягиваю с верой и любовью, - твёрдо ответил Дмитрий Сергеевич.
  
  Саша крепко задумалась. Если всё - правда? Ведь прошла неделя! Вполне достаточно, чтобы принять решение 'на холодную голову' - и, видимо, при этом новом решении она в расчёт не берётся. Что ж, заслужила, поделом. А как здесь тоскливо, Господи! А Митя такой заботливый, внимательный, чуткий. И тоже страдал, видимо: вон какие чёрные круги под глазами... И этот раз - уже третий, ведь не предложит больше, уж и его чуткости на четвёртый раз не достанет...
  
  Дмитрий Сергеевич меж тем приободрился и решил развить успех. О разных вариантах этого разговора он много думал, о каждой возможной фразе и ответе на эту фразу, но припасена была у него ещё одна домашняя заготовка, которую настала пора пустить в ход.
  
  - Ты... смотрела старый французский фильм 'Шербургские зонтики', Саша?
  
  - Да, кажется... Плохо помню.
  
  - Я напомню тебе: там два главных героя, Гийом Фуше и Женевьев Эмери.
  
  - Ах, ну да, да! - улыбнулась Саша. - Хороший фильм, кроме того, что они поют всё время...
  
  - Они безумно любят друг друга: именно так, как... может быть, и у тебя случилось. После Гийом уходит в армию, Женевьев остаётся одна, брошенная, несчастная и... беременная, - осторожно выговорил он. Это подозрение у Дмитрия Сергеевича тоже имелось, чего греха таить. Он решил через всё переступить, всё снести: его самого почти опьяняло собственное великодушие. - И тут появляется некий месье Кассар, который говорит, что любит девушку и готов будет заботиться о её ребёнке. Так Женевьев находит в себе силы принять верное решение и выйти за него замуж. Понимаешь? - аккуратно спросил он. Протеста не последовало, и Дмитрий Сергеевич, приободрившись, продолжал: - А теперь давай поглядим в лицо реальности: разве иначе было бы лучше? Гийом тоже, кстати, женится на другой, на прекрасной девушке, между прочим, и в конце фильма - картина их семейного счастья: он, жена и ребёнок. Я не могу сказать, что в восторге от западного кинематографа, что в восторге от кинематографа вообще, но именно такие простые картины меня трогают...
  
  Саша внезапно вспыхнула, покраснев как маков свет. Уставилась на него долгим немигающим взглядом. 'Если согласится, то сейчас, - тревожно подумалось Терехову. - Ну же! Ну же!'
  
  - Я помню, - медленно произнесла девушка. - Теперь всё вспомнила, до последнего кадра. Два раза я смотрела этот фильм, и оба раза меня смущала, огорчала, казалась почти фальшивой одна и та же сцена. Сцена, где юная красавица - Женевьев, ты сказал, звали её? - с досадой кричит матери: ну, хорошо, хорошо, я выйду за него замуж! Что же толкнуло её, думала я: ведь не нужда, не нищета - бедность, да, но не крайняя же нищета, не нищета на грани голода? Мать могла бы продать магазин... Ей нужно было подождать два года, т-о-л-ь-к-о два года, а уж бросить солдата действующей армии, солдата, сражающегося за Родину, которая вырастила и выкормила тебя, - это для девушки вообще такая последняя скверность, с которой я не знаю что другое столь же скверное может сравниться. Я не сделаю так же, говорила я себе, а вот: сейчас едва не сделала так же, и не из нищеты, не ради заботы о матери, а всего только от тоски и скуки. Ох, Митя, милый! Зря ты вспомнил этот фильм! Самое глупое, что ты мог сделать - это вспомнить 'Шербургские зонтики'! Будь счастлив! Не провожай, не нужно. Да тебе и нельзя: с семи вечера в обитель не допускаются лица мужского пола.
  
  XXXVIII
  
  Бесконечно долго тянулась литургия в понедельник! 'Ты ведь едва стоишь на ногах, - сказала Саша себе. - Ты себя в зеркало, голубушка, видела? Краше в гроб кладут...'
  
  Вот наконец и Причастие. Уже зачерпнув лжицей из потира смоченный в крови Христовой кусочек просфоры, отец Феофан, седобородый, надменный, востроглазый, неулыбчиво спросил её:
  
  - Нонеча исповедовалась? Сам знаю, что не исповедовалась! Вот, не исповедовалась, а к Причастию который раз подходишь!
  
  - Я отцу Павлу исповедовалась, - стыдливо пробормотала Саша.
  
  - Я твоего отца Павла знать не знаю и ведать не ведаю! И то когда было, а? Вот то-то и оно!
  
  Саша, не говоря ни слова, развернулась и пошла к выходу из храма. Хоть телесных силёнок не так много оставалось в ней, в сердце у девушки закипал медленный гнев. 'Построить вы меня вздумали? - проговаривала она про себя. - Построить, да? А вы мне, собственно, кто, чтобы меня строить? Я вам и сама тут могу построить! Гроб на колёсиках!'
  
  - С ума ты сошла, что ли, сестра? - крикнул ей вслед отец Феофан. - От исповеди отказаться - виданное ли дело?! Нельзя, нельзя так благочиние нарушать!
  
  Саша, не слушая его, вышла в притвор и там присела на скамеечку наверху высокой лестницы. Мимо проходили сёстры и поглядывали на неё: все её безмолвно осуждали, похоже. Или не её? Вот, словно трудолюбивая пчёлка, пробежала сестра Улиана, низенькая, полненькая, и через минуту вывела за собой из храма целую стайку черниц. Стряслось там, что ли, чего? Да что здесь вообще может случиться? Кошка утопла в недавно вскрывшемся пруду, не иначе! Теперь разговоров будет на неделю...
  
  Саша всё же поднялась и, превозмогая равнодушие и телесную измученность, спустилась вниз.
  
  У выхода из храма сбилась группка из пяти послушниц и двух инокинь. Группка встревоженно переговаривалась:
  
  - Не было такого бесчинства никогда, сестры, сколько себя помню, не было!
  
  - Наполеон!
  
  - Требует, что ль, чего?
  
  - Нет, стои́т просто.
  
  - Иностранец?
  
  - Да кто ж его поймёт, если он слова не говорит!
  
  - Как же не было! Помните, о прошлом годе...
  
  - А я вам говорю, с 'Битлз' это всё началось! Помните, как главный-то их на Красной площади беснование делал? А это же погост, вот. Сначала танцульки на костях, а теперь уж и просто залазиют...
  
  - И ведь молоденький совсем.
  
  - Свихнулся, не иначе.
  
  - Милицию хоть вызвали?
  
  - Вызвали - не вызвали, а сестра Улиана глядела - на стоянке стоит машина милицейская.
  
  - Что толку-то, что стоит? Что ж они нейдут, не оформляют?
  
  - Может, пьяный?
  
  - Да, рехнулся парнишка!
  
  - А матушке Варваре доложили?
  
  - Побежал кто-то. Сестра Евдокия, что ли...
  
  - Ведь её ж удар хватит!
  
  - Ох, последние времена, сёстры, последние времена настали...
  
  - Что такое случилось? - спросила Саша. Все семеро на секунду смолкли и уставились на неё с любопытством.
  
  - Парнишка там молоденький на могилу генерала Тучкова залез и стои́т, не слазит! - ответила ей сестра Улиана за всех. - Да вон же, погляди!
  
  Саша повернула голову направо.
  
  А там, метрах в ста, на большом гранитном осколке от подножия памятника генералу Тучкову, герою Отечественной войны 1812 года (памятника, но не надгробия: сёстры сгустили краски), действительно стояла фигура.
  
  Черт лица было отсюда не разглядеть, но сердце Саши пару раз стукнуло невпопад.
  
  Ещё не веря, она пошла к Тучковскому памятнику, а затем и побежала. Куда девалась её безжизненность? Откуда брались молодые силы?
  
  Да, это был её Максимка! Руки он действительно сложил на груди на манер Наполеона.
  
  - Слезай вниз, немедленно! - крикнула ему Саша. Максим легко спрыгнул. - Кощунник! Охальник! Знаешь, кто ты?
  
  Но язык её говорил одно, а ноги делали другое. Саша подбежала к Максиму и стиснула его в объятиях, не заботясь о том, что на ней - подрясник, а не бальное платье.
  
  - С ума сошла, - сказал Максим добродушно. - Если я охальник, то ты кто? Почто честь мундира роняешь?
  
  - Сдался мне этот мундир! Зачем... ты здесь?
  
  Вокруг них собиралась если и не толпа, но всё же кучка настороженно-недоброжелательных насельниц обители.
  
  - Забрать тебя, - сказал Максим просто.
  
  - Правда? Правда? - счастливо крикнула Саша. - Так простил?
  
  - За что прощать-то? Только смотри, - прищурился он: - если второй раз убежишь, я тебя возвращать не буду.
  
  - Согласна! Согласна!
  
  - Тогда идём, - предложил Максим.
  
  - Так прямо? - Саша осеклась. - А... паспорт? Он у матушки-настоятельницы.
  
  - Паспорт можно и новый справить, но, может быть, мы и твой старый вызволим. Мама пошла с ней поговорить...
  
  - Твоя?
  
  - Чья же?
  
  - Больно матушка Варвара испугается твоей мамы!
  
  Максим усмехнулся:
  
  - Это мы поглядим... Держи пакет. Тут свитер и джинсы. Мои, уж не обессудь. Мы одного роста, глядишь, и подойдут. А велики будут, ты их подвяжи. Я тебе вот и верёвочку припас...
  
  Взлетев по лесенке в гостевую комнату над 'проходной', Саша вмиг переоделась, без сожаления оставив подрясник лежать на полу.
  
  На гостевой автостоянке за монастырской стеной стоял знакомый ей чёрный мотороллер, а ещё милицейская 'Нива'. Едва они тронулись с места, 'Нива' поехала за ними, держа ровную дистанцию метров в десять.
  
  - Мне не нравится полиция за нами, Максим! - крикнула Саша. Максим беспечно рассмеялся.
  
  - Это машина сопровождения! - крикнул он в ответ.
  
  XXXIX
  
  - Ещё чаю? - Изольда налила ему полчашки ловким, красивым жестом.
  
  - Благодарю, - сдержанно отозвался Дмитрий Сергеевич. - Мы... Мне не так легко говорить, Изольда Васильевна, Вы можете мне поверить!
  
  - Я верю.
  
  - Мы остановились на том, что за всё время этих неурядиц моя близость ко... всей Вашей семье парадоксальным образом не только не расстроилась, но и укрепилась. Я чувствую эмоциональную поддержку со стороны Вашего отца и... с Вашей, и даже особенно с Вашей...
  
  Изольда покивала головой, внимательно глядя на него. Разговор с ней тоже, казалось, походил на продвижение по минному полю, но сходство было лишь поверхностным. Саша нимало не беспокоилась о том, доберётся ли собеседник до цели или взорвётся по дороге, Изольда же умелой рукой отводила его от опасных растяжек и даже будто расставляла - молчанием, выражением лица, кивками головы - невидимые указатели.
  
  - Вы... стали мне дороги, - с усилием выговорил Дмитрий Сергеевич. - В Вашей эмоциональной поддержке младшей сестры вопреки всем её невероятным эскападам, в Вашем негодовании по поводу её направления в монастырь, в Ваших деликатных советах о том, как мне добиться её возвращения, я обнаружил не только и не столько действия красивой женщины, а симпатичное мне, человеческое, душевное начало...
  
  - Спасибо! - с неожиданным чувством сказала Изольда и улыбнулась. - Таких приятных слов мне даже Иосиф, бывший муж, не говорил. Пожалуй, перехвáлите Вы меня... А что до советов - ведь не сработали! Правда, Вы им и не сказать чтобы последовали...
  
  - Согласитесь, что идея одеться в рубище и последние полкилометра до обители пройти на коленях была немного слишком эксцентричной, правда? - парировал Дмитрий Сергеевич. - Больше в порядке иронии.
  
  - Само собой, иронии, но Вы бы её восхитили, растрогали! А тогда - кто знает...
  
  - Я не хочу больше говорить об Александре Васильевне, - коротко ответил Терехов. - Она свой выбор сделала, и дай им Бог всех благ. Вы, помнится, сказали, у них всё налаживается?
  
  - Да: родителям парнишки она приглянулась, очень.
  
  - Может быть, есть в нём и безусловно положительные качества? - предположил мужчина.
  
  - Может быть, - Изольда пожала плечами. - Но я о нём тоже не хочу говорить, представьте себе. Я... Вас не перебила, нет? Тогда позвольте мне тоже сказать кое-что! Я властный человек, Дмитрий Сергеевич. Я люблю внимание, люблю помыкать теми, кто легко соблазняется. Что не означает, что я не смогу быть хорошей женой! И даже верной. Но есть у меня какие-то черты, которые придётся извинять, и извинять долго, пока не состарюсь... Я люблю свободу, как и Саша, пожалуй, но и больше её, и мне даже в браке потребуется сохранять своё личное пространство...
  
  - Зачем Вы... всё это мне говорите? - неловко спросил Дмитрий Сергеевич. Изольда подняла красивые брови:
  
  - Зачем? Я просто хотела узнать: сватаетесь Вы ко мне или нет?
  
  Терехов закашлялся. Женщина смотрела на него внимательно, пристально, ничем не помогая, но и не торопя с ответом.
  
  - Я бы почёл за большое счастье! - наконец нашёлся Дмитрий Сергеевич. - Если только абстрагироваться от этических сложностей...
  
  - Я считаю, что в Вашем предложении не только ничего неэтичного нет, но и вполне на него можно поглядеть как на рыцарский поступок, - спокойно ответила Изольда.
  
  - С какой стороны?
  
  - Ай, какая разница, с какой! - беспечно отозвалась старшая сестра. - Было бы желание, а сторона всегда найдётся...
  
  Рассмеявшись, она добавила другим, доверительным тоном:
  
  - Вы мне тоже всегда нравились, и всегда мне казалось, что Синичка для Вас немного простовата. Впрочем, я не делала никаких движений, чтобы вас специально рассоединить, и уж за это одно меня можно похвалить, правда? Активных движений, по крайней мере...
  
  XL
  
  Изольда выступила посредником между мамой Максима и отцом Саши, передав предложение Елены Витальевны о встрече. Тщательно поразмыслив, Василий Аркадьевич согласился. 'Блудная дочь' всё равно не собиралась возвращаться, и единственной альтернативой встречи с родителями Максима было бы забыть о существовании младшей дочери вовсе. 'Надо же просто из любопытства поглядеть на этих селян, на этот психологический типаж! - сказал он сам себе для очистки совести. - В моей работе ведь требуется знание людей и образчиков их поведения...'
  
  'Психологический типаж' оказался приятной и почти ещё молодой женщиной, которая, подарив улыбкой, с порога протянула руку:
  
  - Здравствуйте. Елена Витальевна.
  
  - Очень приятно, - с достоинством ответил Василий Аркадьевич и коснулся протянутой руки таким жестом, как берут руку у дамы для поцелуя, даже изобразил поцелуй в воздухе, но к губам руку не приложил. - Моё имя-отчество Вы знаете, наверное. Проходите в гостиную, пожалуйста... Может быть, снимете пальто?
  
  - Благодарю Вас, - ответила женщина, - но не нужно, совсем. Я ненадолго, честное слово. Меня машина ждёт...
  
  - Ах, машина? - Василий Аркадьевич изогнул брови (то ли у старшей дочери он перенял эту мимическую привычку, то ли она от него). 'Господа фермеры ездят на машине, - отметил он про себя. - Хотел бы я, однако, посмотреть на их машину... Но, кстати, мадам хорошо одета, даже ухожена. Только юбка, пожалуй, коротковата, хотя и невзрачная. Серая какая-то... Отчего, интересно, так сложно отделаться от мысли, что есть люди, в положении которых ухоженный внешний вид выглядит почти неприлично? Сапоги, впрочем, сняла. И то хорошо...'
  
  Следуя жесту Василия Аркадьевича, прошли в гостиную. Елена Витальевна присела к журнальному столику и смущённо заулыбалась.
  
  - Я даже не знаю, как приступить! - призналась она. - Вот, познакомиться приехала...
  
  - М-м-м, - неопределённо промычал главный режиссёр: ему это не понравилось. Он для себя отнюдь не решил, что хочет с кем-то там знакомиться. - Саша, насколько я понял... остаётся на какое-то время у вас? - уточнил он.
  
  - Да, конечно! То есть, если точней, у Максима.
  
  - То есть у вас, - подытожил Василий Аркадьевич.
  
  - То есть у Максима, - упрямо поправила женщина. - У него свой дом.
  
  - Вот как? - Василий Аркадьевич поднял брови, с огорчением подумав, что повторяется в реакциях и что стоило бы придумать ещё пару способов выражения удивления, тем более что ещё придётся, похоже, не раз удивиться. - И давно он им, э-э-э... обзавёлся?
  
  - Полгода назад, купил у отца за пятьдесят тысяч рублей, - пояснила Елена Витальевна, внимательно рассматривая собеседника. Она сохраняла улыбку и всеми силами пыталась сохранить дружелюбный настрой: не ссориться же было с порога!
  
  - Что ж, я рад, что в наше время работники, э-э-э... сельского хозяйства могут позволить себе дарить детям дома, дачи, вишнёвые сады...
  
  - Не дарить, а продавать за честно заработанные деньги. Вишнёвого сада у нас нет, к сожалению...
  
  - Я понимаю: это цитата из одного русского драматурга.
  
  - ...Но только Владимир Михайлович не совсем 'работник сельского хозяйства', то есть не то, что Вы под этим понимаете. Он директор аграрного предприятия, у него двадцать человек в подчинении!
  
  - Очень рад, - скептически отозвался Синицын. - Очень рад. Скажите честно, Елена Валерьевна...
  
  - Витальевна.
  
  - Витальевна, - поправился главный режиссёр без тени смущения. - Вы как мать спокойно смотрите на эту ситуацию? Волосы у Вас на голове не встают дыбом?
  
  - Что Вам сказать, Василий Аркадьевич? Я сомневалась, и сейчас продолжаю сомневаться, разумеется... Но Саша мне понравилась, очень! - искренне призналась женщина. - Отцу тоже... Потом эта неуклонная позиция Максимки - а ведь он ужасно упёртый, знаете?
  
  - Я заметил, - скептически отвесил Синицын. - Я бы это, правда, назвал другим словом...
  
  - Конечно, эта разница в возрасте... Но у меня с мужем тоже есть разница в возрасте, кстати.
  
  - Но в другую сторону, наверное! - веско отозвался Василий Аркадьевич. - В естественную сторону!
  
  - А мы с вами разве можем судить о том, чтó - естественная сторона, а что нет? - возразила мама Максима со сдерживаемым чувством. - Не думали Вы, что несколько... обижают женщину такие рассуждения, о естественной стороне и о неестественной?
  
  - Не думал, поскольку стараюсь придерживаться традиционных и русских взглядов на семейный быт.
  
  - Я, слава Богу, тоже не иностранный агент! - вспыхнула Елена Витальевна. - Простите, - прибавила она.
  
  - Елена Витальевна, Вы же разумный человек! - главный режиссёр решил перейти в наступление. - И Вы же понимаете, что такие молодые страсти редко заканчиваются чем-то хорошим!
  
  - Я, Василий Аркадьевич, как тоже русский человек и тоже православный, хотя целую комнату под иконы и предметы старины мы отвести не можем, придерживаюсь того мнения, странного для Вас, наверное, - проговорила мама Максима, волнуясь, - что страстям, если уж следовать им, нужно следовать в молодом возрасте, а не с сединой в волосах. И даже в тридцать восемь, например, если взять эту с-о-в-е-р-ш-е-н-н-о с-л-у-ч-а-й-н-у-ю цифру, уже поздновато. Я тоже понимаю, что брак не стои́т на страстях...
  
  - Уже прямо и брак? - усмехнулся Синицын.
  
  - ...Что для него такие вещи, как чувство ответственности и чувство чести, нужнее. Но я глубоко верю в то, что чувство ответственности и чувство чести не обязательно являются достоинствами стариков, что у шестнадцатилетнего мальчика, представьте себе, они тоже могут быть!
  
  ('Она хорошо говорит, - с неудовольствием подумал главный режиссёр. - То есть не только демагогически убедительно, но даже и грамотно. Почему это мне так неприятно?')
  
  - Пристрастность материнского сердца ещё никто не отменял, - произнёс он вслух. - Убеждать я Вас ни в чём не хочу и не стремлюсь. Я просто могу вообразить себе, что будет дальше. Хотите услышать? Однажды одна маленькая, глупая и гордая птичка-синичка просто поймёт, что в гнезде... воробьёв, скажем, она жить не может, просто потому, что это птицы разной породы. Она бросится к родному скворечнику, будет скрестись в его дверку своими маленькими слабосильными лапками, но откроют ей не сразу, не сразу! И Вам, как наиболее разумной...
  
  - ...Воробьихе, Вы хотели сказать?
  
  - Да, если угодно. ...Стоило бы этой глупой синичке объяснить положение дел пораньше. Вот и всё! А засим разрешите...
  
  - Уф! - произнесла Елена Витальевна, переводя дух. - Мне даже жарко стало. Я, пожалуй, сниму пальто, Вы позволите?
  
  - Стóит ли? - иронически отозвался главный режиссёр. - Мы ведь, кажется, уже закончили.
  
  - А я всё-таки сниму, - Елена Витальевна встала, бросила пальто на диван и одёрнула форму, сверкнув звёздочками на погонах. - Разрешите представиться. Майор МВД Кряж, замначальника ОВД Ярославского муниципального района. Я тоже могу вообразить, что может случиться, если один гражданин продолжит говорить своими разрушительными метафорами. Метафоры очень хороши в искусстве, Василий Аркадьевич, но иногда они приводят к определённым деяниям. И эти деяния соответствующим образом классифицируются. Например, по статье сто двадцать семь Уголовного кодекса 'незаконное лишение свободы'. Пункт второй указанной статьи: то же деяние, совершённое группой лиц, наказывается принудительными работами на срок до пяти лет либо лишением свободы на срок от трех до пяти лет. Наличие у человека монашеской рясы ещё не исключает его участия в предварительном преступном сговоре, к сожалению. Но государство у нас последнее время ценит церковные кадры и ими не разбрасывается. А вот театральные кадры оно бережёт не очень. Может быть, и основания есть, как Вы думаете? И может быть, поэтому воздержимся от... театральностей? Честь имею, - выдержав паузу, но не получив ответа, сухо закончила майор полиции и, подхватив пальто, вышла из гостиной, высоко неся голову.
  
  А Василий Аркадьевич так и продолжал сидеть в своём кресле, сжавшийся, обмякший, и даже холёные его барские усы тоже как-то жалко обвисли.
  
  XLI
  
  Отец Павел вышел на высокое крыльцо своего храма и невольно выдохнул:
  
  - Хорошо-то как!
  
  Пока шла литургия, небо прояснилось, солнышко засияло в голубом весеннем небе, и лужи на асфальте вовсе не портили впечатления.
  
  Всё было славно в этом Божьем мире, кроме телефона, досадливо завибрировавшего в кармане подрясника (едва ли не в прошлом веке изготовленной 'Моторолы', которую давно Павел Евгеньевич хотел поменять на что-нибудь поновей, да всё было недосуг).
  
  Рясы, как известно, карманов не имеют, поэтому пришлось задирать подол рясы, извлекая устройство. Преосвященный владыка вот, говорят, на поясе носит телефон, в чехле, вместе с чётками. Может быть, и ему, протоиерею, такой спроворить? Только вот белому духовенству пояс вроде как неприличен...
  
  'Секретарь епархиального управления беспокоит Вас, отец Павел!', - завибрировал в динамике неприятный голос.
  
  - Слушаю Вас, отец Симеон, - отозвался настоятель.
  
  'Поступили сведения, что Вы в подведомственном Вам храме совершили чин обручения без последующего венчания, и хотелось бы получить разъяснения от Вас, по какой причине!'
  
  - По причине... несовершеннолетия одного из обручаемых, - честно признался Павел Евгеньевич. 'Какой язык неблагодатный, казённый у этих епархиальных секретарей! - досадливо подумалось ему. - Что у прошлого, что у нынешнего'. - Если Вам, отец Симеон, уже... донесли, так, наверное, и это донесли, нет?
  
  'Про несовершеннолетие понятно, но непонятно, на каком основании!'
  
  - А что, есть канонический запрет обручать несовершеннолетних? - изобразил наивность иерей. - Или канонический запрет совершать обручение не перед самым венчанием, а пораньше?
  
  'Не отвечайте вопросом на вопрос, отец Павел!'
  
  - Хорошо, я перефразирую: по причине отсутствия соответствующих канонических запретов.
  
  'А не пришло Вам в голову, отец Павел, что перед совершением такого спорного дела благословение от Преосвященного владыки получить не помешало бы?'
  
  - Не пришло, отец Симеон, - ответил отец Павел, сам поражаясь своей дерзости. - И я Вам скажу, почему: обратись я за благословением, я бы ещё воспрещение получил, чего доброго. А тут дело было тонкое, особое, к которому Владыка, по причине большой занятости, пожалуй, и слух бы не склонил, и пострадали бы люди невинно. А ещё всегда считал аз грешный, что нравственные долги следует платить. А Вы как думаете?
  
  В трубке что-то забулькало. Наконец прорвалось:
  
  'А Вам не пришло в голову, отец Павел, что такое поведение перед лицом священноначалия...'
  
  - Не слышу Вас! - вдруг звонко, молодо, по-мальчишески крикнул иерей. -GНе слышу, отец Симеон, что Вы говорите!
  
  Размахнувшись, он метнул свою древнюю 'Моторолу' высоко в небо.
  
  '...Может стать причиной сомнений в способности...' - успел только проговорить динамик, прежде чем телефон встретился с асфальтом и развалился на несколько частей.
  
  Три воробья и одна синичка тут же подскочили к ним, но, увидев, что ничего съестного им не дают, улетели снова, задев по пути берёзовые ветки, которые тихо покачнулись. Берёза готовилась выпустить клейкие нежные листочки и во все стороны раскинуть тысячи маленьких зелёных объятий.
  
  А поверх всего сияло солнце, торопя весну, которая в этом году пришла раньше календаря.
  
  Конец
  
  12.12.2015 - 27.12.2015 г. Правка от 28.06.2021 г.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"