Гречин Борис Сергеевич : другие произведения.

Человек будущего

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Человек будущего" - роман о подростках и об их воспитании на рубеже времён (герои застают закат советской школы и становление "новой педагогики"). Это и роман-притча: в знакомый любому читателю "школьный" контекст он помещает предсказание о грядущем "царстве Антихриста": о том, что может совершиться с обществом и миром при полном и окончательном сломе всех моральных устоев, последнем раскрепощении низшего начала в человеке, что возможно - и в наши дни уже происходит - начиная со школы и посредством школы. Собака главного героя, подобно дельфинам в "Разумном животном" Робера Мерля, является полноценным действующим лицом.
  Б. С. Гречин
  
  

Человек будущего

  
  

роман

  
  Ярославль - 2010
  
  УДК 82/89
  ББК 84(2Рос=Рус)
   Г81
  
  Б. С. Гречин
  Г81 Человек будущего / Б. С. Гречин - Ярославль : Издательство Ярославской региональной общественной организации по изучению культуры и этнографии народов Востока, 2010. - 147 с.
  
  'Человек будущего' - роман о подростках и об их воспитании на рубеже времён (герои застают закат советской школы и становление 'новой педагогики'). Это и роман-притча: в знакомый любому читателю 'школьный' контекст он помещает предсказание о грядущем 'царстве Антихриста': о том, что может совершиться с обществом и миром при полном и окончательном сломе всех моральных устоев, последнем раскрепощении низшего начала в человеке, что возможно - и в наши дни уже происходит - начиная со школы и посредством школы. Собака главного героя, подобно дельфинам в 'Разумном животном' Робера Мерля, является полноценным действующим лицом.
  
  ISBN 978-1-310-03303-2 (by Smashwords.com)
  
  УДК 82/89
  ББК 84(2Рос=Рус)
  
  No Б. С. Гречин, текст, 2010
  No Л. В. Дубаков, предисловие, 2021
  
  ~~~
  
  

ВАРИАНТЫ БУДУЩЕГО

  Предисловие Л. В. Дубакова
  
  [В связи с тем, что предисловие Л. В. Дубакова содержит отсылки к событиям романа, читатель должен решить сам, хочет ли ознакомиться с предисловием сейчас или после окончания чтения романа (прим. авт.).]
  
  Роман Б. С. Гречина 'Человек будущего' - ещё один роман-антиутопия. Но эта антиутопия, в отличие от описания глобальной сатанократии из романа 'Империя Хама', разворачивается в пространстве всего лишь сельской школы. Однако тем сконцентрированнее оказывается взгляд автора, показывающего как дурные семена, брошенные в податливую почву, очень скоро дают не менее дурные плоды.
  Действие романа происходит на сломе эпох - когда советская школа ещё существует и за счёт редких энтузиастов готовит учеников, способных думать о других людях не меньше, а то и больше, чем о себе, - и когда, спустя небольшое время, она начинает рушиться под наплывом культа индивидуализма и биологизации человеческой жизни.
  Роман Б. С. Гречина показывает, как человек с совестью, умом и мужеством, фронтовик Иван Петрович Благоев, не раз заглядывавший в глаза смерти, отстроил в сельской школе педагогическую систему, которая развивала в детях лучшие их качества. И парадоксально, что эта система, вся укоренённая в открытиях советской педагогики, начиная с А. С. Макаренко, обнаруживает религиозную подоснову. Причём, читая 'Человека будущего', приставку 'псевдо' к слову 'религия' в данном случае добавлять не хочется. Конечно, коммунистический идеал - идеал Царства Божия на земле без Бога - изначально был обречён на крушение, так как отъединял человека от божественной безграничности. Но это совсем не значит, что он был неудачен. Ивану Петровичу удалось научить школьников смотреть вглубь человека, невзирая на идеологию, совершать поступки, а не произносить слова, жить для других, а не для себя. Научить по-настоящему, увы, немногих. Но педагогика - занятие штучное, даже когда она массовая. Ивана Петровича Благоева съели наступившие девяностые годы, и он ушёл в монастырь: по сюжету, другого выхода у него не осталось. Но Иван Петрович - человек будущего: учитель, который всерьёз учит, не останется без учеников ни в одном рождении.
  Иван Петрович не только учил, он воспитывал. Как директор, промышлявший о самоуправлении школы, о пионерах и комсомольцах, которые брали на себя ответственность за ребят, что младше, как преподаватель истории, учивший ребят думать самостоятельно, сторонясь поверхностности и мыслештампов, как режиссёр в театральном кружке, ставивший сложные пьесы, вроде 'Каменного гостя'. Но авторитет директора, самоуправление, воспитательная иерархия, кружки, товарищеские суды и другое работали на благо, поскольку Иван Петрович был хорошим человеком, вкладывал в школу себя, любил детей. Новый директор, Геральд Антонович Мечин, не придумал ничего нового, хотя и много говорил о принципиальном обновлении. Он лишь исказил всё то, что было сделано до него. Безусловное нравственное и мистическое зло лишено способности творить что и где бы то ни было, так как не обладает соединяющей силой любви, оно может лишь, скрывая это, плохо подражать добру.
  Мечин в романе - что-то вроде предтечи Антихриста, он - его апробатор, отбирающий дурные семена и проращивающий скверные растения. Портрет Мечина имеет отсылки к 'Розе мира' Д. Л. Андреева. Он чужероден своим именем и своим обликом, он страшен своим взглядом с пульсирующей сквозь кошачьего цвета глаза темнотой, он обладает двойным тембром голоса: 'Когда он говорил, можно было подумать, что говорят в унисон два человека: один - бородатый здоровяк, другой - энергичная, резкая женщина лет пятидесяти'. Этот двойной тембр заставляет вспомнить андреевскую мысль о многоипостасности сатаны, который будет обладать не только мужской ипостасью, проявляющей себя в насилии, но и женской, что станет соблазнять. Новый директор с глубоко архаичными чертами, уходящими корнями в условную Ассирию и тоталитарные образы, в отличие от Ивана Петровича, несмотря на красивые слова, как раз упрощает людей, относясь к ним механистически. Они для него не школьники, они для него просто стадо, которым можно единолично управлять и которое можно в удовольствие резать подобно волку. Увы, Геральд Антонович Мечин - это тоже человек будущего, который ещё всплывёт во времена сатанократии.
  Ещё одна, самая, пожалуй, непростая часть 'Человека будущего' - это всё, что связано с собакой по имени Алиса. 'По кличке' - не будет здесь уместно сказать. Алиса сама выбрала себе хозяина и друга - главного героя романа, школьника Мишу Павлова, и неожиданно оказалась умнее, чем можно было предположить. Миша начинает заниматься с собакой, учит её общаться при помощи кубиков с буквами. От слов Алиса переходит к предложениям. От ума - к сложным душевным движениям. Б. С. Гречин, отталкиваясь от романа Р. Мерля 'Разумное животное', проходит по тонкой грани, что порождена восприятием современного читателя, каждого из нас, кто живёт в антивикторианскую эпоху. Эта часть романа повествует о лишённой чувственности любви человека и собаки, ещё более не умещающейся в голове, чем любовь Л. Кэрролла к Алисе, которая для последнего была 'любящей, как собака'. Михаил Павлов, что спустя многие годы рассказывает о событиях рубежа восьмидесятых и девяностых, вспоминая о высших проявлениях этой любви, посылает болванов и циников 'к чертям собачьим'. Что ж, наверное, тем, кто поверил в 'проповеди' Мечина, туда и надо идти.
  Алиса совершает героический поступок не под воздействием инстинкта, а потому что обладает мистическим 'нюхом' и от переживания человеческого отчаяния. И финальное предложение романа превращается во что-то вроде верлибра с его паузами там, где говорящему трудно говорить. Собирая в конце книги образ Алисы, созданный Б. С. Гречиным, нельзя не поверить, что эта собака - тоже человек будущего. И потому что опередила многих и многих, и потому, что оказалась способна на любовь и осознанное самопожертвование. Три героя этого романа ушли из жизни, но жизнь не заканчивается, она продолжается дальше в другой реальности. Кого из них и им подобных мы сами встретим в будущем, каким будет будущее, зависит только он нас. А роман 'Человек будущего' Б. С. Гречина найдёт своё развитие в другом романе-антиутопии - романе 'Империя Хама'.
  
  Л. В. Дубаков
  канд. филол. наук
  
  ~~~~~~~
  
  The Sea of Faith
  Was once, too, at the full, and round earth's shore
  Lay like the folds of a bright girdle furl'd.
  But now I only hear
  Its melancholy, long, withdrawing roar,
  Retreating, to the breath
  Of the night-wind, down the vast edges drear
  And naked shingles of the world.
  
  Ah, love, let us be true
  To one another! for the world, which seems
  To lie before us like a land of dreams,
  So various, so beautiful, so new,
  Hath really neither joy, nor love, nor light,
  Nor certitude, nor peace, nor help for pain;
  And we are here as on a darkling plain
  Swept with confused alarms of struggle and flight,
  Where ignorant armies clash by night.
  
  Matthew Arnold, Dover Beach
  
  [Так был, в те дни,
  Полн веры океан, вкруг всей земли
  Лежа, как светлый пояс, жизнь храня.
  Сейчас же слышен мне
  Лишь долгий тяжкий гул, прибой, отлив,
  Что движется одним
  Дыханьем ветра меж нагих камней,
  Весь нищий мира край обняв.
  
  Позволь же нам, любовь,
  Друг другу верным быть! Ведь мир, что зрим
  Страною грёз, сокровищем благим,
  Что, кажется, столь полн, прекрасен, нов, -
  Он въяве нищ. Где радость, нежность, свет?
  Где постоянство, милость, мир души?
  И в нём мы бродим как по пустоши,
  Во тьме, гонимы страхом битв и бед,
  Где бьются тьмы слепцов, и зрячих нет.
  Мэтью Арнолд, 'Берег Дувра' (перевод автора)]
  
  

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  
  
  I
  
  У всякого человека есть неприкосновенные страницы памяти: потому неприкосновенные, что пальцы нашего разума почти никогда не касаются и не перелистывают их. На этих страницах записано или нечто постыдное, омерзительное, гадкое, или, наоборот, нечто столь сокровенное, чистое и святое, что нет нужды по пустякам воскрешать случившееся, хотя бы и в памяти, а уж о его записи на бумаге и речи не идёт. Так и у меня долгое время не было никакого желания выставить напоказ болезненную ткань своей памяти и позволить чужим рукам касаться этой ткани.
  Но ведь и руки бывают разные: есть хваткие лапы дельца и есть чистые ладошки ребёнка.
  Последнее время и начинаю свой рабочий день с того, что читаю что-нибудь детям: одну небольшую сказку, а то одну-две главы из 'большой' сказки или просто хорошей детской книжки. Здесь нужно сделать пояснение: я - директор маленькой частной школы. Кто-то усмехнётся: нашёл директор себе утреннее занятие! Нет бы лучше написал в это время лишний приказ, подготовил лишний отчёт, сделал лишний звонок нужному человеку. Разумный ответ здесь таков: для учителя и воспитателя дела важнее, чем дети, нет и не может быть. Но мне больше нравится другой ответ: этому собирательному к о м у - т о, этому доблестному защитнику прагматизма и житейской пошлости мне иногда ужасно хочется съездить по роже, мда...
  Так вот, занятия в школе начинаются в восемь тридцать, а некоторых детей в школу приводят, точнее, привозят, раньше, иногда на целый час. Родители спешат на работу. 'Малышей' (речь идёт о начальной школе и пятом классе) набирается человек пятнадцать, занять это время им совершенно нечем. И мне тоже: я по старой 'крестьянской' привычке просыпаюсь в шесть утра и уже не могу уснуть. Так почему бы не провести время с пользой? Тем более, что просить учителей приходить за час до уроков и утомлять их дополнительной работой мне неловко, а нанимать для этого специального человека неразумно. Впрочем, я будто оправдываюсь: позорно время, когда во всяком хорошем, но непрагматичном поступке человеку нужно оправдываться! В моём рабочем дне утреннее чтение - самое приятное, этого разве мало?
  Месяц назад мы закончили 'Винни-Пуха' в переводе Бориса Заходера и перешли к следующей сказке. А следующая сказка в этом прекрасном издании Заходера 1988 года (очень люблю старые детские издания и почти не выношу современных книг для детей с их кричащей цветной пошлостью и глубочайшим равнодушием к ребёнку; думаю, не одному мне так кажется), так вот, следующая сказка там - 'Приключения Алисы в Стране чудес', в его же переводе. Название лёгким ветерком всколыхнуло в моей памяти страницы, о которых я уже сказал. И всё-таки, скрепившись, я перешёл от заголовка к тексту: мало ли Алис на свете! Но советский сказочник приготовил мне сюрприз.
  Перевод Заходера начинается не с первой главы, а с 'главы никакой', которая и есть, вправду, никакая не глава, а замаскированное предисловие, написанное для детей лёгким и симпатичным языком и действительно нужное, учитывая то, что без простейшего предисловия понимать ребёнку 'Алису' очень сложно. (Да что там ребёнку! Странная судьба у лучших детских сказок, от 'Путешествий Гулливера' до 'Маленького принца': все они пишутся одними взрослыми для других взрослых.) Так, неспешно идя по тексту, я добрался до того места, где Заходер цитирует письмо Кэрролла одному театральному режиссёру:
  
  '...Какой же я видел тебя, Алиса, в своём воображении? Какая ты? Любящая - это прежде всего: любящая и нежная; нежная, как лань, и любящая, как собака. Простите мне прозаическое сравнение, но я не знаю на земле любви чище и совершенней'.
  
  Цитата не закончилась, но, дойдя до этого предложения, я не смог продолжать, и ничего не сумел ответить детям, которые, встревоженные, испуганные, спрашивали меня: 'Почему вы плачете, Михаил Алексеевич?'
  (Думаю, что кому-то эта картина - повод не просто для усмешки, а для бурного веселья. Ужасно хочу увидеть этого к о г о - т о, боюсь только, что к о м у - т о, когда он вместо ожидаемого сентиментального мужчинки увидит бородатого мужика почти двухметрового росту и когда этот мужик возьмёт его за шкирку рукой, которая легко прячет в ладони яблоко средних размеров, будет уже не так смешно.)
  Так я решился записать свои воспоминания: для того, чтобы ответить, почему я плачу. Я боюсь, правда, что не все страницы, которые ждут своей записи, приглядны для ребёнка. Но мне не нравится мысль о том, что ребёнка нужно растить в атмосфере оранжереи и дистиллировать воду, которой его ум и сердце утоляют жажду. Сердцу нужны прививки, как и телу. Кроме того, дети вырастают, и это происходит быстрее, чем нам кажется.
  
  II
  
  Я вырос в Землице. Землица - это большое село примерно в сорока минутах езды от областного центра, живёт здесь тысяч пять человек, может быть, немногим меньше. В Землице есть и обычные деревянные избы, а больше всё-таки двух- и трёхэтажных кирпичных домов с центральным отоплением и канализацией, газом и электричеством; есть электростанция и котельная, магазины, почта, Дом культуры, церковь (ныне уже действующая), детский сад, школа.
  Сейчас Землица, как многие русские сёла, пустеет, стареет, спивается. В советское же время она жила своей хоть и не роскошной, но устойчивой жизнью: земличане работали в колхозе, на ремонтном предприятии 'Сельхозтехника' (бывшей МТС), на овцеводческом хозяйстве (официально оно называлось овцеводческим комплексом). В нашей округе разводят романовских овец, когда-то хозяйство было таким успешным и богатым, что претендовало на статус племенного совхоза, но во время моей юности захирело, а в стаде осталось едва ли сорок голов.
  Мы тоже держали овец, шесть взрослых животных, отец завёл скотину, когда я был в третьем классе. Звали их Белка, Динка, Зойка, Копытце, Марта и Нюрка. Мне больше всех нравилась Марта: немолодая уже овца, большая, очень спокойная, очень умная. Не перевариваю выражение 'Глуп, как овца': овцы совсем не глупы. (Впрочем, не все: есть овцы - настоящие дурёхи.) Может быть, человеку просто-напросто приятно думать о зверях хуже, чем они есть, может быть, это возвеличивает нас в собственных глазах?
  Помню, Зойка запаршивела: напал на неё то ли лишай, то ли ещё какой недуг. Отец решил её забить, по поводу чего у нас разгорелись жаркие, до детского крика, дискуссии. Мне Зойку было отчаянно жалко. Отцу тоже, но он боялся, что больная овца и прочих заразит. Несколько раз он выволакивал Зойку за ворота овчарни, и всякий раз у него не поднималась на животину рука. Вернувшись последний раз, он хлопнул стопку водки без закуси и объявил мне, что Зойка 'ревёт, и у него с души воротит от энтого дела'. 'Как это - ревёт?' - спросил я непонимающе: овца ведь - не корова и не медведь. 'Как баба ревёт'.
  Я бросился в кошару. Действительно, Зойка плакала: у неё в глазах стояли слёзы. Жуткое зрелище! Говорят, такое только перед забоем случается со скотиной.
  Я открыл дверь овчарни и погнал Зойку на улицу, толкая её руками, едва ли не кулаками провожая. 'Иди отсюда! - бешено кричал я. - Иди, чёртова дура! К колхозным иди!' Отец тоже пришёл и смотрел на это, не говоря ничего, а я в своём неистовстве и бояться его перестал. Зойка, наконец, мотнула головой и, блея, побежала прочь. Отец вздохнул с облегчением. 'И чёрт с ней, - объявил он. - И пусть её идёт себе...' - и добавил редкое по похабности трёхэтажное ругательство.
  Пристала ли Зойка к колхозным, была ли сбита на трассе машиной и увезена водителем в багажнике, или свалилась с моста через Лою и утопла, или добежала до самого лесу, и там зарезали её волки - этого я не знаю. Через месяц ягнилась Белка, двóйней. Для этой цели отец специально водил её к колхозному барану и долго уламывал Григория Ильича Иволгина, начальника племенного хозяйства, наверное, и без взятки не обошлось. Барашка мы продали, а ярочку оставили. Когда ярка подросла, отец немудряще окрестил её Зойкой: выходило так, что ничего и не случилось с нашими овцами.
  Обязанность выпаса скотины, с конца апреля по начало октября, возлагалась на меня. Была у нас и собака: дворняга по кличке Жук, старый чёрный кобéль, который жил, понятное дело, в будке. Жук проявлял полное равнодушие к обязанностям овчарки, на пастбище он ложился на брюхо и равнодушно глядел на стадо, только изредка поднимая голову и хрипло брехая, чтобы показать видимость работы. А то и вовсе спал; в общем, помощи в пастушьем деле от него было, как молока от кошки. После его смерти от старости новую собаку мы решили не заводить. Помню, как в канун Дня космонавтики отец, слегка навеселе, долго толковал мне, что существуют где-то за границей, в Шотландии, что ли, особые овчарки, жутко умные, настолько умные, что пасут овец сами, без помощи хозяев. Скажет, например, такой собаке хозяин простым английским языком: 'Поди, пригони стадо домой, темнеет уже', - она пойдёт и пригонит. Так они и называются: шотландские овчарки. Он всё порывался в тот же день поехать в город да купить щенка этого дивного зверя. Я его отговорил: день, дескать, уже к вечеру, до города он доберётся не скоро, рынки закроются, да и где он будет искать эту чудо-собаку? Отец послушался: он был человеком мягким, добродушным и никогда не изображал из себя волевого хозяина семьи, да ведь и хозяйствовать-то ему, кроме меня и скотины, было не над кем. Мы жили с ним вдвоём: моя мать умерла вскоре после родов.
  Наутро он проснулся угрюмым, раздражённым, так и канула в воду идея об умной овчарке.
  Летом я проводил на пастбище полдня, весной и осенью вбивал шесть колышков, привязывал к ним скотину на длинные верёвки и спешил в школу. Помню, как однажды (я был в седьмом классе) отец написал классному руководителю записку с просьбой простить мои опоздания 'по причине выпаса овец', как Иван Петрович вслух прочитал эту записку, класс веселился от души, а я стоял у парты, пристыженный и злой, как чёрт. Впрочем, Иван Петрович взял мою сторону и спокойно, хотя и с долей юмора, объяснил классу, что смешного тут ничего нет, а, напротив, нужно уважать трудового человека. Уж, думаю, бывшая моя наставница закатила бы скандал, ведь, как ни крути, единоличное хозяйство было позором для советского строя! Вообще, нашему классу редкостно повезло с классным руководителем, но об этом после.
  Овцы давали доход: отец сам стриг их и продавал шерсть по твёрдым расценкам на ***скую ткацкую фабрику им. Ленина. Святое имя Ленина, похоже, не мешало директору закупать сырьё от частников. Вообще же отец работал слесарем на 'Сельхозтехнике', той самой, что раньше была МТС: её и в восьмидесятые порой по старой памяти называли так. Смешно мне теперь видеть эти буквы на рекламных щитах в центре города: в наше-то время они значили совсем не 'Московская телефонная сеть', а 'машинно-тракторная станция'. И не могу я избавиться от озорного желания: не побриться три дня, одеть кирзачи, телогреечку промасленную, дернуть стакан первача, рукавом занюхать, ухватить в руки ржавую канистру, да явиться в салон МТС, поставить свою канистру на стерильный прилавок, дыхнуть перегаром на ухоженного мальчика в красной униформе и попросить его: 'Соляры мне оформи сюда пять литров, елды твою в качель!'
  Работа отца на ремонтном предприятии в конце восьмидесятых годов была того самого рода, о которой сложили поговорку 'Они делают вид, что нам платят, а мы делаем вид, что работаем', так что без овец нам пришлось бы голодно, а так на фоне других семей мы были почти зажиточным хозяйством.
  Помню, что в пятом классе - я тогда ещё учился в пятом 'А' - историю отечества нам преподавала классный руководитель, Зоя Николаевна: сухая такая старушонка с глазами, которые жарко и гневно разгорались при проповеди святых идеалов коммунизма. Зоя Николаевна вдохновенно рассказывала о кулаках, этих поганых кровососах на теле трудового народа, с которыми навсегда покончила Великая Октябрьская Социалистическая Революция, и о бессмертном подвиге Павлика Морозова. ('Кулаками' до 1917 года называли зажиточных крестьян, порой использовавших в хозяйстве наёмный труд. 'Подвиг' Морозова заключался в донесении советской власти на собственного отца-'кулака'. Чувствую, что эта пометка уже сейчас будет нелишней.) Я, одиннадцатилетний паренёк, слушал-слушал этот бред, а потом поднял руку, был спрошен, встал и сказал:
  - Зоя Николаевна, чем же это плохо, если у человека крепкое хозяйство? А Морозов ваш такая сволочь...
  Разразился страшный скандал. Сразу же после урока, оставшиеся минуты которого утонули в бурном море гнева педагога, Зоя Николаевна поволокла меня к самому директору, Ивану Петровичу Благоеву. Очертила перед директором в коротких и сильных словах мою порочную кулацкую сущность и исчезла, а я остался один на один с Благоевым, ни жив ни мёртв от страха. Я директора не знал, и тот внушал мне ужас. Выглядел Иван Петровичу примерно как я сейчас: рослый мужичина с бородой, только ещё крепче, ещё шире в плечах, да и та была разница, что мне сейчас тридцать три года, ему же тогда перевалило за шестьдесят.
  Иван Петрович поспрашивал меня немного о том о сём, о том, как я учусь, да о нашем с отцом 'кулацком' хозяйстве. Я отвечал, заледенев от ужаса: вот сейчас он вызовет милицию, и отца в тюрьму посадят, а меня сдадут в детский дом... Хоть я и крепился, но глаза у меня уже были на мокром месте. Иван Петрович открыл ящик стола ('Не иначе как наручники ищёт!' - подумал я) и достал красного леденцового петушка на палочке, ценой в две копейки. У него, как я узнал потом, этих петушков в столе была целая птицеферма. 'На, держи', - протянул он мне петушка. И я, готовый мужественно перенести арест и заключение, при виде этого петушка, этой немудрящей мужской ласки, постыдно разревелся.
  Иван Петрович потрепал меня пудовой ручищей по плечу и предложил с новой четверти перейти в параллельный класс, пятый 'Б', объяснив, что житья у меня под началом Зои Николаевны уже не будет. Он рассуждал, а я хлюпал носом, кивал головой и соглашался.
  Полагаю, что директор после поговорил и с руководительницей пятого 'А' и, вероятно, объяснил ей, что не стоит смешивать с кулаками обычных крестьян-середнячков. Не сомневаюсь, что Благоев, как человек прямой и трезвый, не одобрял дифирамбов в адрес предателя родного отца (как я потом выяснил, он своему классу ничего про Павлика Морозова не рассказывал), но не знаю, сообщил ли он моей классной даме об этом тоже. В любом случае, до конца четверти та воздерживалась от идеологической критики в мой адрес, хоть и глядела на меня очень неприязненно. А вот одноклассники с того дня приклеили мне кличку 'Мишка-кулак'. Чтобы кличка не оставалась голословной, её любителей я с удовольствием знакомил со своими кулаками. Это не способствовало росту числа моих друзей, так что старый класс я оставил с радостью. С новой четверти я учился уже в пятом 'Б', где классным руководителем был сам Иван Петрович.
  
  III
  
  Думаю, что пора мне начать рассказ о директоре, совершенно замечательном человеке.
  Иван Петрович, по специальности тоже историк, закончил педагогический институт в областном центре уже после войны, на которую ушёл шестнадцатилетним мальчишкой. Перед своим директорством он около двадцати лет проработал простым учителем в какой-то крохотной деревенской школе, причём, по острой нехватке других педагогов и большой 'текучке' (всякий молодой специалист, присланный из города, сбегал через два-три месяца), учил буквально всем дисциплинам, стоявшим в табеле. Благоев мог бы стать профессиональным военным: демобилизовался он в чине капитана, имел боевые награды. Если Иван Петрович выбрал для себя школу, как дело более хлопотное и, думаю, менее денежное, то это потому, что любил детей. Более того, он имел что-то, что можно назвать врождённым чувством ребёнка, или, если хотите, врождённой тягой к педагогике, и речь здесь не идёт, конечно, о банальной склонности к нравоучениям, нет. Подобно тому, как руки горшечника сами тянутся к глине, так ум и сердце воспитателя склоняются к осторожной, внимательной, тщательной лепке сознания человека, если вы понимаете, что я имею в виду.
  Дети в школе делились на тех, кто боялся директора до дрожи в коленках, на тех, кто его просто уважал и любил, и на тех, кто его обожал. Впрочем, и вторые, и третьи его немного побаивались.
  Уроки директор вёл в своём кабинете истории, отлично оборудованном (вплоть до телевизора и учебного фильмопроектора), хотя чуть подавлявшем своей огромностью. Иван Петрович то неторопливо прохаживался между партами, а то покойно сидел в большом кожаном кресле за своим столом: суетиться зря и делать лишних движений он не любил. Время от времени директор брал со стола свою знаменитую указку, чтобы показать что-то на карте или чтобы просто повертеть её в руках. Указка, как я сказал, была особенной: с одной стороны - обычный заострённый конец, с другой она утолщалась и становилась рукояткой молотка, и молоток на неё тоже был насажен. Наверное, бывшему капитану просто нравилось чувствовать в руке приятную тяжесть вместо легковесной деревяшки, но на нас, детей, это воспитательное средство производило сильное впечатление, шёпотом мы сочиняли небылицы и анекдоты о знаниях, 'впитанных с молотком матери'. Не нужно говорить, что на уроках директора была великолепная дисциплина: не то чтобы мёртвое молчание - можно было и пошептаться, - но, конечно, никакого озорства.
  Иван Петрович был членом КПСС [Коммунистической партии Советского Союза], и при этом, несмотря на своё членство, человеком очень широким: узколобого партийного фанатизма в нём ни капли не содержалось. Я вспоминаю один эпизод, который прекрасно свидетельствует о широте его взглядов на жизнь.
  В седьмом классе изучают историю средних веков, и в этом курсе говорят о традиционных обществах Китая и Индии. В начале урока директор проводил опрос по пройденному материалу. Спрошен был, среди других, Алексей Ражов, который бойко оттараторил, что 'на верхушке индийского общества стояли брамины, богатые жрецы, угнетатели трудового народа'.
  - Посиди, Алёша... - попросил директор. Помолчал. - Дурь сказал, - пояснил он. - Жрецы - да. Богатые - нет. Вторая каста, кшатрии, была богаче и знатней. Это воины занимались политикой, они судили, они монету чеканили, они народом управляли. А брамины были небогатые.
  Аня Петренко подняла руку.
  - Иван Петрович, так они х о р о ш и м и были?
  - А чего же плохими? - спокойно отозвался директор.
  - Ну как же: ведь жрецы... - недоумевая, пояснила Петренко. Я тоже недоумевал: мне Зоя Николаевна успела изрядно промыть мозги классовой идеологией. Иван Петрович повертел в руках указку.
  - А не только жрецы, Аня. Учителя. У вас в учебнике-то не написано об этом?
  - Написано, да, но ведь... служители культа... - председатель совета отряда совсем смутилась.
  - Так ведь, Аня, они тогда не разделялись. И профессии-то эти тогда не делили.
  - Иван Петрович, но брамины же обманывали народ! - это уже я выкрикнул с места. Директор улыбнулся.
  - В чём, Миша, обманывали они народ?
  - В том, что бог есть, например...
  - А-а... - протянул он. - А ты знаешь, что такое Бог? Как Он выглядит, знаешь? Или видел ты Его? - полюбопытствовал директор.
  Я растерялся.
  - Ну как же: это такой... Такой... - мне пришлось покраснеть. Раздались смешки. - Он всё может, в общем...
  - Правда? - весело изумился Иван Петрович. - Это ты где прочитал?
  Мне оставалось только заливаться краской под сдержанное веселье класса.
  - Мишка, вот ты знаешь, как выглядит валух и чем от барана отличается? - спросил Благоев просто.
  - Ещё бы, - пробормотал я, не понимая, к чему он клонит. (Валух - это баран, которого по внешним данным оставляют не 'на производство', а на мясо, и потому кастрируют.)
  - И отличишь, видать, есть ли в стаде такой, или нет, коли знаешь?
  - Легко, - подтвердил я.
  - Он с закрытыми глазами отличит! - ехидно заметил Филька Приходько. Я скосился на Фильку и показал ему кулак.
  - А правильно, Приходько, тебе кулак показали... - вполголоса заметил директор. Приходько тут же напялил на себя постную рожу. - А городской ни в жисть не отличит, верно? Эге. Ну, а Бог-то - думаешь, такая же простая штука, как валух? Признаки-то Его? Ну, а коль ты не знаешь, кто такой Бог есть и как Он выглядит, как ты судишь, что Его нет? А? Смекнул? Вот то-то и оно...
  - Так ведь... это... в книгах же написано... - пролепетал я. Директор фыркнул.
  - Мало ли чевой написано, не всему же верить... Вот, Мишка, иду я на работу, - продолжил он с простоватой хитрецой, - вижу забор, и написано на нём 'Дерьмо'. Заглядываю через щёлку - и, представь себе, никакого там тебе дерьма! Так, металлолом один... - Класс содрогнулся от хохота. Иван Петрович сам усмехнулся, похлопал ладонью по столу. - Ну всё, всё. Посмеялись, и будет...
  Может быть, чью-то нравственность оскорбит учитель, который на уроке использует слова 'дерьмо' и подобные, да и вообще ведёт себя так, как будто он находится у себя дома, а не в Храме Образования. Но, по моему глубокому убеждению, учитель порядочный, глубокий, умный, чуткий имеет право на уроке быть естественным, никакого растления от такой естественности не случится, а произойдёт она, напротив, от фальши: в том случае, если преподающий выговаривает округлые и правильные слова, в которые не верит, которые его самого оставляют холодным. Если же учитель - заурядный человек, то его простота превратится в панибратство и пошлость. Но наш директор заурядным человеком никак не был. (Итак, у воспитателя нет иного выхода, кроме того, чтобы быть естественным - и при том высокочеловечным.) Кстати, я совсем не собираюсь убеждать уважаемого читателя в том, что Иван Петрович Благоев был скрытым христианином или, скажем, ненастоящим коммунистом. Про существование Бога никогда он не высказывал ничего определённого, мудро рассудив, что человеку такие вещи неведомы и что ни в телескоп, ни в микроскоп, ни через призму диалектического материализма на Бога не посмотришь. К духовенству же Иван Петрович относился с добродушной иронией, свойственной, например, текстам Макаренко, да и вообще всему русскому крестьянству, он и сам ведь был из крестьянской семьи. Вот, кстати, анекдот, которым нас попотчевал директор, рассказывая про уровень грамотности крестьянства до революции:
  
  Помер на селе поп. Собрались мужики на сходку и решили: быть попом Миколе. Всё хорошо, только Микола грамоте не разумеет. Вот, наконец, служба. Явился Микола народу с книгой:
  - Читал вам старый поп эту книгу, селяне?
  - Читал, читал, родимый!
  - Ну, а коль читал, вы её знаете, нечего вам её читать.
  Вынес Микола народу другую книгу.
  - Читал вам старый поп эту книгу?
  - Нет, не читал, отец родной!
  - Ну, а коль не читал, то нечего вам и читать её!
  
  (Это - подлинный русский народный анекдот, записанный Афанасьевым в XIX веке.)
  Но при том к лучшим представителям православного духовенства директор относился, как я понимаю сейчас, с глубокой симпатией и уважением. Вспоминаю ещё два эпизода с его уроков.
  Первый случай был связан с изучением царствования Ивана Грозного.
  - Кто знает, откуда пошло выражение 'филькина грамота'? - спросил Благоев.
  Никто, конечно, не знал.
  - А я вам скажу. Митрополит Филипп писал царю письма. А тот их и читать ленился. Не ленился - боялся: кусачие письма-то были, совесть кусала... 'Это всё, - говорил, - филькина грамота'. Вот и мне наш Филипп напишет порой такую филькину грамоту...
  Класс расхохотался.
  - О чём писал митрополит царю? - продолжал директор. - А он его пытался усовестить, образумить. Жестокая, мол, ты душа, сколько ты люду невинного загубил... А ведь и загубил. Тирану, детки, говорить о том, что он тиран, выйдет самоубийство. Вот и получил митрополит по шапке своей митрополичьей. Сволокли с него одеяние, сослали в монастырь, а затем и убили. Погиб геройской смертью.
  Класс затих.
  - Это служитель культа - геройской смертью? - усомнился кто-то.
  Благоев вдруг рассердился.
  - Да ты на человека смотри, на человека! - прикрикнул он. - А не на то, что он - служитель культа!
  Во втором случае речь шла о 'кровавом воскресенье'. Для равнодушных к истории напомню, что рабочие одного из столичных заводов, униженные невыносимыми условиями труда, 9 января 1905 года решили просить о заступничестве самого Государя. Делегация рабочих была расстреляна. Это событие и стало стартовой точкой революции 1905-1907 годов. Напомню также, что организовал рабочих священник Гапон - советские учителя и советские учебники называли его 'поп Гапон'. Из текста учебника невозможно было вычитать, как к этому человеку нужно относиться, правда, если уж 'поп', решали дети, то, наверное, насмешливо.
  - Это означает, что православная церковь была послушной служанкой царизма? - робко уточнила Лена Кошкина, отличница, когда директор рассказал об отце Гапоне.
  - Не думаешь, Ленок, совсем... - буркнул Благоев. - Кому была выгодна эта делегация?
  - Церкви? - предположил кто-то.
  - Церкви - нет. Кто же после поверит попý, который людей повёл под пули?
  Класс молчал.
  - Царской власти? - спросил я. - Гапон же был провокатором, агентом Охранки...
  - Нет, Мишка... Кто тогда не был агентом Охранки? Вон, Сталин тоже был агентом... Царской-то власти зачем была нужна эта позорная, свинская глупость? Детки, это была не у м н а я жестокость, поймите. Это была просто трусливая и жестокая глупость.
  - Так кому же, Иван Петрович?
  - Да никому! - выдохнул он почти с раздражением. - Вот, Лена, скажи: где находился Гапон во время демонстрации?
  - Дома? - предположила Лена.
  - Пальцем в небо: он шёл во главе. Икону, наверное, держал в руках, песню какую-нибудь пел религиозную....
  - Так в него тоже стреляли? - ахнула Аня Петренко.
  - Знамо дело, - усмехнулся директор.
  - И убили? - допытывалась Аня.
  - Нет: его кто-то из рабочих повалил на землю, так и спасся. Всё равно мало удовольствия: полежи несколько часов мордой-то в снегу... Потом рыдал, как женщина, каялся. Так что выходит, детки? Что поп Гапон, оказывается, боролся за права рабочих.
  - Коммунистом он, что ли, был? - изумилась Аня.
  - Да что ты, Анютка! - отозвался директор. - Из него был коммунист, как из меня... - почесал в голове, - еврейский поп. - Улыбнувшись, он подождал, пока уляжется смех. - Нет: просто боролся, - Благоев снова помолчал. - 'Наивными методами', скажете, наверное. Оно, конечно, так. Легко вот вам теперь говорить 'наивными'. А человек пошёл под пули за свои 'наивные' идеи.
  - И я бы пошла, - сухо сообщила Петренко.
  - А я не про тебя, Анна. Я про тех, кто упрощает историю. Этого, детки, никогда не нужно делать. А то самих нас рано или поздно... упростят.
  
  IV
  
  Наша школа помещалась в большом трёхэтажном здании, построенном по типовому проекту. В школу привозили автобусами детей из окрестных деревень, так что ко времени моей учёбы каждого класса было по три параллели. Школа стоит до сих пор, где стояла и раньше, на краю села, лицом к жилым домам, на холме, и склон холма, обращённый к селу - крутой, а противоположный склон - пологий, за ним расстилается чистое поле, на котором летом пасётся колхозная скотина. Подойти к школе можно или по грунтовой дороге, которая вначале стелется вкруг холма, а затем поднимается по его пологому склону, или, к самому входу, по высокой бетонной лестнице с кирпичным ограждением. Вспоминаю я об этих деталях не из простой сентиментальности, правда, они в моих воспоминаниях станут важными много позже.
  Внешний вид Землицской средней школы совершенно невыразителен - большая коробка. Да ведь и теперешние школы такие же: разве сейчас для детей строят терема? Но вот наполнение этого здания, его внутренняя жизнь была в моё время куда более яркой, радостной, сильной и честной, чем чахлое существование современных государственных воспиталищ, этих нелепых тел с огромной головой, бумажным сердцем и хилыми ножками.
  В педагогике существует понятие 'воспитательная система школы', есть также понятие 'авторской воспитательной системы'. Я не сказал бы, что система, созданная Иваном Петровичем Благоевым, была очень уж авторской. Это была вполне традиционная советская система воспитания, разве что с некоторыми особенными нотками, некоторыми штрихами, небольшими надстройками, которые достойно венчали её здание. Она просто была, и одним фактом существования отличалась от систем воспитания в современной государственной школе, которых - нет. Они имеются на бумаге: в учебниках, в концепциях, в нормативных документах, в диссертациях, в планах работы, в отчётах о проведённых мероприятиях, но в реальности их - нет, это - призраки педагогики, бытие которых в нашем, тварном мире установить у меня пока не получилось. Можно ли назвать овцеводческим хозяйством ферму, которая за год не произведёт ни одного килограмма шерсти? И можно ли говорить о существовании воспитательной системы, если за год из стен школы не выходит ни одного доброго, сострадающего, человечного ребёнка, а если и выйдет такой ребёнок, то это не её, школы, заслуга?
  О системе воспитания в Землицкой школе, такой, какой я застал её, мне тоже хочется немного рассказать. Пусть это - специфическая, узкопрофессиональная тема, но я ведь и не надеюсь на круг читателей, столь же широкий, как у Александры Марининой или Бориса Акунина. И потом, что значит - 'узкопрофессиональная тема'? Душа человека - это разве 'узкопрофессиональная тема'? А то, что возделывает эту душу?
  Так вот, первым 'кирпичиком' системы воспитания в школе, вполне традиционным, но весомым, была пионерская организация и детское самоуправление.
  Знаю, что в советское время в быте пионеров имелось очень много коммунистической идеологии, а само посвящение в пионеры обставлялось с пафосной ритуальностью, как честь, которую нельзя оказать недостойным. У нас же в пионеры принимали всех без исключения. Да, конечно, на торжественной линейке, под бой барабанов и звуки горна, с соблюдением всех обрядовых моментов, а после выступал директор и говорил простые слова о том, что мы не должны обольщаться, что пионерский галстук - это не какая-то особая честь. Это - просто обязанность быть человеком, вести себя по-человечески и отвечать за свои поступки.
  С того самого момента, когда класс принимали в пионеры, он переходил на рельсы самоуправления.
  Сейчас самоуправление понимается до удивления просто и плоско. Раз в год в школе (обычно - пятого октября, в День учителя) проходит 'День самоуправления', в течение которого десяток-другой старшеклассников выбиваются из сил, проводя в младших классах и 'среднем звене' уроки, а учителя пьют в учительской чай и втихомолку злорадствуют в отношении своих 'коллег': погрызите-ка наш нелёгкий трудовой хлеб, поломайте об него зубы! В советское время самоуправление означало, что коллектив класса сам способен организовать себя и решать свои внутренние проблемы.
  Всякий класс делился на небольшие группы из пяти-шести человек, группы эти назывались 'звеньями'. Во главе каждого звена стоял звеньевой или звеньевая: назначал их классный руководитель, но звено имело право переизбрать звеньевого простым голосованием. Весь класс назывался 'пионерским отрядом', во главе которого стоял совет отряда и председатель совета (должность была выборной). На заседаниях совета отряда имели право присутствовать все, но на короткие совещания, так называемые 'летучки', собирались только председатель и звеньевые. Кстати, все пионерские отряды школы входили в пионерскую дружину, по аналогии с советом отряда существовал совет дружины и его председатель.
  Зачем нужна была такая разветвлённая структура? Дело в том, что примерно каждые два месяца классный руководитель предлагал классу какую-то новую инициативу: скажем, отметить Новый год, или организовать спектакль, или конкурс чтецов, или серию интеллектуальных игр, или ещё что-нибудь занятное. На совете отряда эта идея обсуждалась, и между звеньями распределялась работа: в случае спектакля одно звено отвечало, к примеру, за подготовку декораций, второе и третье давало актёров, а четвёртое совершало режиссёрское руководство. Впрочем, частенько бывало так, что каждое звено готовило свою версию мероприятия от начала до конца и проводило его вместе со всем классом в отведённое время. Как правило, это было время классного часа, который стоял в сетке расписания вместе с обычными уроками, и мы ничуть не удивлялись его присутствию.
  До сих пор я убеждён, что пионерское звено - гениальная находка советской педагогики. 'Коллектив' из тридцати человек - это, как правило, уже толпа. А в такой маленькой группке, подобранной, к тому же, по интересам, способностям и взаимным симпатиям, ребёнок неизбежно проявит себя: и свои лидерские задатки, 'политические амбиции', так сказать, и свои творческие дары, и своё умение слушать людей и примирять противников - а ведь это тоже дар. Способный в звене выдвинется, трудолюбивый найдёт своё место, а озлобленный будет укрощён. Я написал слово 'политические' без иронии: пионерская система была опытом политической жизни, и не какой-нибудь олигархии, а опытом 'живой демократии', которой ныне похваляется просвещённый Запад и которой в Советском Союзе - вот удивительно! - было побольше, чем в современной демократической России, учитывая, что коммунистическая система воспитания охватывала все школы без исключения и пропускала через себя всякого будущего гражданина. Или дети - НЕ люди? Или они, как принято сейчас думать (и как ни один порядочный человек думать не должен) НЕ живут по-настоящему?
  Другим органом самоуправления в классе был товарищеский суд, и, пожалуй, именно этот суд оказался настоящей находкой, прекрасной мыслью нашего директора. Пусть и не чисто авторской мыслью, ведь такие суды практиковал и Корчак, и Макаренко, но в деле воспитания человека важен результат, а не авторское право!
  Иск в суд, в 'простой письменной форме', мог подать любой учащийся. Первым делом председатель совета отряда встречалась с обиженным и обидевшим и пыталась их примирить. Если в течение трёх дней сделать этого у неё не получалось или, по каким-то другим причинам, иск не забирался обратно, она сообщала об иске классному руководителю, и на ближайшем классном часу совершался 'процесс'.
  Начинался суд с выбора председателя, обвинителя и защитника: всё было по-взрослому. Для простоты и по традиции судьёй обычно выбирали председателя совета отряда (Аню Петренко), но истец или ответчик могли по той или иной причине опротестовать её кандидатуру, в этом случае отдуваться приходилось кому-то другому. 'Отдуваться', сказал я, потому что помню, насколько хлопотно и тяжко по своей ответственности дело судьи! Я сам однажды был председателем.
  Классный руководитель на процессе обязательно присутствовал и даже иногда избирался в защитники или обвинители, но при этом не считал себя вправе влиять на ход суда как-то иначе помимо установленного порядка. (Правда, из этого правила было одно исключение.) Суд совершался в традиционной последовательности: выступления истца и ответчика, допрос свидетелей судейской коллегией, заключительные речи обвинителя и защитника, слово истца и... голосование. Дело в том, что судья мог вынести один из шести приговоров:
  1) оправдать ответчика за отсутствием проступка;
  2) после извинения и раскаяния ответчика считать конфликт исчерпанным;
  3) наложить временный запрет на участие в жизни класса вплоть до раскаяния и извинения перед каждым из пострадавших;
  4) установить для провинившегося испытательный срок;
  5) объявить временный бойкот (суровая мера);
  6) исключить из пионеров (самая суровая мера).
  Кого-то последняя мера заставит улыбнуться: экая, дескать, потеря! Но это б ы л а потеря: исключение из пионеров означало своеобразное поражение в правах. Исключённый не мог больше принимать участие ни в мероприятиях класса, ни в школьных кружках, его не брали на экскурсии и в походы, он даже в товарищеский суд не имел права подать жалобу и оказывался, таким образом, беззащитным перед возможным произволом или незаслуженной обидой.
  Так вот, перед вынесением проводилось голосование по каждому варианту приговора. В голосовании участвовал весь класс (кроме судейской коллегии, истца и ответчика). Секретарь суда считал голоса и подавал список судье. Если один из вариантов побеждал со значительным преимуществом, задача судьи и бремя его ответственности много облегчались: ему нужно было всего-навсего объявить приговор. Если же разные варианты набирали равное или почти равное число голосов (разница в один и даже два голоса не считалась весомой), судья обязан был на свой страх и риск принять решение и вынести приговор самостоятельно. При таком раскладе всегда оставались недовольные, и специально для них существовало железное правило: приговор судьи не обсуждается и обжалованию не подлежит; опротестовать его может только классный руководитель. Директор неустанно внушал нам: хорошо ли, худо ли совершил судья свою работу, нужно уважать его труд и бремя его ответственности.
  Приговор подавался на утверждение классному руководителю и с момента утверждения вступал в силу.
  На моей памяти было четыре суда. Судили Женьку Громова (за драку) и приговорили его ко 'временному запрету на участие вплоть до раскаяния'. Судили Варю Малахову, крепкую сельскую девчонку, за грубость языка и хамское, злое насмешничание (иск был коллективный) и приговорили к тому же. Пришлось же попотеть Варьке, прося прощения у каждого обиженного! Судили Сашку Студина за обиду, нанесённую Вике Зайцевой (Сашка назвал Вику 'влюблённой козой' и публично посмеялся над её чувствами к третьему мальчику), и приговорили к 'раскаянию и извинению'. Студин заявил отвод Петренко, и в тот самый раз судьёй выбрали меня: после этого Сашка долгое время относился ко мне неприязненно и даже захотел 'поучить меня жизни' на школьном дворе своими сухими кулачками, но мой здоровый организм селянина легко восторжествовал над городской немощью, так вторично победила справедливость. Я мог бы подать на Студина иск по факту оскорбления бывшего судьи и несогласия с решением суда, но, как говорят школьники, 'не захотел мараться'. Наконец, судили Аллу Цигаеву, угрюмую, дерзкую девчонку, за кражу в раздевалке и, при виде её вызывающего, озлобленного нераскаяния дружно и возмущённо приговорили её к исключению из пионеров. Это был единственный случай, когда Иван Петрович не утвердил приговор, объяснив, что учиться в нашем классе Алле теперь будет сложно, поэтому лучше ей перейти в параллельный класс, а нам - сохранить тайну. Если кража повторится, о суде восьмому 'А' немедленно станет известно, и тут уже никто с Аллой церемониться не захочет. Решение, действительно, оказалось мудрейшее, состоялось повторное голосование, и именно такой окончательный приговор был вынесен.
  Отличные уроки справедливости, ответственности, мудрости и мужества! Но самоуправлением не исчерпывалась воспитательная сила Землицкой школы: мне нужно рассказать теперь о школьных кружках.
  Кружков было всего три: кружок юннатов [юных натуралистов], театральный, отряд тимуровцев. И эти три кружка отлично справлялись со своей работой! При изобилии кружков и секций в школе меня всегда берёт сомнение: неужели всё это нужно, неужели это д е й с т в у е т? Или оно, это изобилие, подобно лакированной деревянной модели паровоза, которая никогда никуда не поедет и никого не повезёт?
  Юннаты (старое и прочно забытое слово) занимались изучением живой природы: совершали опытные посевы на школьном участке, ходили в лес в любое время года, кормили зверушек в 'живом уголке'... Да, в школе был свой живой уголок, населяли этот уголок ёж, морская свинка, хомячок, две белых мыши и аквариумные рыбки; одно время, кажется, жила и ящерица. За каждым зверем, насколько я знаю, закреплялся свой ответственный или несколько ответственных, составлялся график кормления. Приписанным к живому уголку считался и Джульбарс, или просто Барсик, пёс, живший на школьном дворе в будке, хотя за ним, кажется, хозяина не закрепляли. Может быть, вам покажется, что из-за этого Барсику ежедневно грозила голодная смерть? Ему грозила противоположная проблема: Барсик был общим любимцем, каждый стремился его подкормить, и оттого наш питомец, как в известном стихотворении Агнии Барто, разжирел неимоверно. Помните это?
  
  Бедняга крот! Он жив пока,
  Но для живого уголка
  Придётся нам скорей
  Искать других зверей...
  
  Впрочем, кто сейчас помнит Агнию Барто!
  Конечно, старшеклассники свысока поглядывали на 'юннатские забавы', однако Аня Петренко продолжила работать в кружке и после девятого класса: разумеется, не как рядовая юннатка, а как пионервожатая и его руководитель. Это было её настоящим делом, которому она отдавалась с совершенным увлечением. Совсем не хочу сказать, что Аня была плохим председателем, но председательство было её обычной работой, которую она делала временами с лёгким раздражением, как ответственный человек, уставший от рутины, но не видящий рядом других ответственных людей; другое же могло бы стать призванием.
  Я в кружок не входил, но, начиная с восьмого класса, каждый год организовывал юннатской делегации экскурсию к своим овцам, рассказывая про кормление, содержание, выпас, стрижку и прочие банальности, и всякий раз переживал этот не вполне понятный мне тогда, бурный, до визга, детский восторг при встрече юннатов с моей скотиной. От этого восторга я и сам добрел и переставал на часок-другой глядеть на овец глазами хозяйственника. Забота о животных, и даже не забота - просто общение с ними есть великое дело и сильнейшее средство воспитания чуткости в человеке! Но, поскольку для нашего времени чуткость - устаревшее слово, лишённое зримого смысла, постольку педагогика презрела 'ползучих гадов и прочих тварей', отдавая предпочтение компьютеру - Великому Воспитателю.
  Как уже сказал, в юннаты я не пошёл по собственному желанию - с третьего класса мне хватало и своей живности, - а вот в 'тимуровцах' состоял около года, весь пятый класс, до тех пор, пока увеличившийся объём домашних обязанностей не заставил меня бросить это хорошее дело. Знаю, что во многих школах основным долгом тимуровцев было поздравлять ветеранов с годовщинами Победы, оформлять стенды, посвящённые Великой отечественной войне, да выкрикивать разные речёвки на торжественных линейках. В нашей школе, к счастью, было не так. Иван Петрович понимал тимуровцев как кружок добровольной и бескорыстной помощи другому человеку, правда, на основе коммунистической идеологии.
  Руководила тимуровцами Галя, старшая пионервожатая, студентка педвуза, очень симпатичная и очень 'пламенная' девушка: она, собрав нас, как-то умела подобрать такие слова, что распрямлялись плечи, хотелось быть лучше, чище, выше, любить всех людей и немедленно совершить подвиг. Кстати, существовали специальные собрания тимуровцев, где Галя читала нам отрывки из советской художественной прозы, которые укрепляли наш 'тимуровский дух', а потом устраивала обсуждения и дискуссии по прочитанному. Помню, что изучали мы 'Рассказы о Ленине' Бонч-Бруевич, 'Как закалялась сталь' Николая Островского, 'Тимура и его команду' Аркадия Гайдара, 'Алые паруса' Александра Грина. Последняя прекрасная книжечка доказывает, что Галя (и Иван Петрович, который самолично инструктировал всех пионервожатых) коммунизм понимали шире, чем просто партийную идеологию. Всё же думаю, что современный человек с большой неприязнью прочтёт про идеологическую штамповку детского сознания (ведь, обратно, читали мы не одни 'Алые паруса', но и 'коммунистические' тексты). Однако идеология идеологии рознь. В тимуровской идеологии было много честного, отважного, благородного, возвышенного, сострадающего человеку, а всего скверного, что могло бы в ней содержаться, всего, связанного с узостью классовой доктрины, Галя избегала: не думаю, чтобы сознательно, скорее, из чисто эстетического чувства, того, из которого мы предпочитаем красную розу зелёной жабе.
  Чем ещё занимались тимуровцы в нашей школе? Ну, например, во главе со старшим отряды в красных повязках (в отряде было пять-шесть человек) ходили от двора ко двору и предлагали пожилым людям свою помощь: наколоть дров, принести воды, сходить в сельпо за продуктами. Частенько ребята жаловались Гале, что иные старики или старухи рассматривают их как дармовую рабочую силу, ещё и понукают, ещё и бранятся. Галя разводила руками, улыбалась своей очаровательной улыбкой и предлагала простейшее решение: так вы к ним больше не ходите!
  Вообще, существовала особая 'Клятва тимуровца'. Эта клятва висела в пионерской комнате, мы заучивали её наизусть. Так вот, согласно это клятве, тимуровец обязан был 'помогать другим людям, совершать только добрые дела, не допускать огорчений, обид и несправедливости'. Прекрасно помню так называемые 'дежурства тимуровцев': с красными повязками, группами по два-три человека, мы ходили по школе, преисполненные сознания важности выполняемого долга и 'не допускали обид и несправедливости'. Стоило, например, первоклашкам подраться, мы тотчас вмешивались, разнимали их и с серьёзным видом делали им внушение... Таким образом, тимуровцы были чем-то вроде школьной полиции, спросите вы? Пожалуй, так. А разве плоха затея? Тем более, что полиция эта была высоконравственной, а стоило тимуровцу злоупотребить своей небольшой властью, стоило обиженному пожаловаться пионервожатой, как оступившийся изгонялся из рядов 'тружеников общего блага' с позором. Может сложиться впечатление, что тимуровцы, в силу своих 'полицейских функций', были ограждены от товарищеского суда. Это не так; если иск подавали на тимуровца, ему грозила от Гали серьёзная распеканция: как это он, человек, принёсший Клятву совершать только добрые дела, опустился до такого скотского состояния?!. Дело не ограничивалось головомойкой: Галя требовала от безобразника немедленно раскаяться и примириться с обиженным, а иначе его ожидало исключение из отряда.
  В театральный кружок я записался в шестом классе и продержался в нём месяца два, но с огорчением покинул его за недостатком таланта. Это не шутка: кружок представлял собой труппу с серьёзной, почти что профессиональной подготовкой, и оставались в нём, как правило, только ребята с актёрским дарованием. Никто меня не гнал, но и сам я вскоре понял, что для минимальных успехов мне придётся слишком много трудиться здесь и слишком многое ломать в своём характере.
  Кружок, главным режиссёром которого был сам Иван Петрович Благоев, ставил новый спектакль почти каждое учебное полугодие (театральным помещением служил Актовый зал), и прийти на спектакль мог любой желающий. Из детского самолюбия я долго избегал этих спектаклей: дескать, не получилось - и чёрт с ним, и вспоминать не хочу, и вообще: несерьёзное дело это - на сцене кривляться, только время тратить зря... Так было до тех пор, пока в девятом классе меня не попросили сыграть не то чтобы небольшую, однако не самую важную роль (один из актёров серьёзно заболел, а времени до премьеры оставалось мало). Я, поколебавшись, согласился. Наш класс тоже готовил спектакли ('Красную шапочку', например), и мне, по простоте душевной, это не казалось очень уж хитрым делом. А тут была не 'Красная шапочка': репетировали 'Каменного гостя' Пушкина, я должен был играть Лепорелло.
  С самого начала репетиций меня поразила умная, внимательная и требовательная манера нашего режиссёра. Директор отнюдь не собирался упрощать текст и не делал никакой скидки на наш возраст, обнажая перед нашими широко раскрывающимися в изумлении глазами все подводные потоки, все проблемы этой драмы: проблему полового влечения и желания обладать другим человеком, которые смешиваются с возвышенной любовью так, что уже невозможно разделить их; проблему религиозности, проблему измены и раскаяния. Он добивался от актёров не только полной достоверности, пользуясь пресловутым 'не верю', но и того, что высоколобые культурологи называют сейчас 'духовным измерением'. И это, думал я, - тот самый человек, который не стеснялся говорить 'дерьмо' или подобные словечки на своих уроках! Он и здесь не менял своей манеры, но при этом простыми словами объяснял очень сложные вещи. 'Каменный гость' под его режиссурой бесконечно раздвигался вглубь, мы заканчивали репетиции измученные и обожжённые его глубиной, которая начинала говорить в нас самих: как если бы мы долго чистили шлаки колодца нашей души, поднимая на поверхность тонну за тонной, и всё труднее дышать становилось в этом колодце, и в один прекрасный миг мы опускались до грозной, стремящейся наружу вулканической магмы.
  Кроме меня, никто из девятого 'Б' класса не участвовал в постановке, но на премьеру пришли почти все (в том числе из желания посмеяться над 'Мишкой-кулаком', деревенским валенком на сцене, но я разочаровал желающих повеселиться: говорили, что на сцене я менялся до изумления, будто и не я, а другой человек, да и сам я так чувствовал). И после этой-то премьеры в классе из обычного обсуждения спектакля на классном часу разгорелась дискуссия. Говорили об идее пьесы, и кем-то была брошена, и легко подхвачена на разные голоса мысль о том, что 'Каменный гость' - это 'не советская вещь'. Дескать, советский человек не будет ни мстить, как Командор, ни скрываться в монастыре, как дона Анна, ни веселиться с мужчинами, как Лаура, ни, понятное дело, охотиться за женщинами.
  Казалось бы, этим косвенно критиковали самого директора и его выбор? Ничуть. Во-первых, большинство даже не догадывалось о том, что Иван Петрович самолично занимается режиссурой. Во-вторых, сам он не формировал репертуар: труппе была предоставлена полная свобода в выборе текстов. В начале нового творческого цикла в кружке устраивались так называемые 'читки', на которые каждый волен был принести любую пьесу и прочитать из неё три-четыре сцены. 'Читки' могли длиться больше месяца: столько, сколько понадобится. Наиболее симпатичная для всех пьеса общим голосованием принималась к постановке; правда, если художественное чутьё кружку, по какой-то причине, изменяло, режиссёр мог отказаться от работы над пьесой, сухо пояснив, что 'ему этот текст неинтересен'.
  Итак, разгорелась дискуссия о 'несоветскости' пьесы, а Иван Петрович, к моему удивлению, всё молчал и улыбался чему-то своему. Когда директора напрямую спросили о его мнении, он повертел указку в руках и предложил задать этот вопрос сначала мне, как единственному, из класса, актёру.
  - Ребята, - сказал я мрачно, силясь выразить своё неприязненное, смутное, но очень сильное ощущение, - я... Я даже не знаю... 'Советская' - 'несоветская'... Вы уж простите, но эти рассуждения - такое фуфло... Это искусство, понимаете? Я не про свою игру. Это искусство, настоящее, взрослое искусство, огромного размера. ('И огромной тяжести, - добавил бы я, если бы сумел тогда подобрать слова, - и огромного труда'.) А рассуждать о том, что оно несоветское, это так же... наивно, как... как копаться лопаткой в песочнице.
  Раздались насмешливые и даже враждебные выкрики вроде 'Станиславский нашёлся!', 'Ты у нас тут самый умный, да?', но тут слово взял Иван Петрович. Он говорил не очень долго - минут десять - и самыми доступными словами, так, что за эти десять минут даже ишаку стало бы ясно, что пьеса, о которой идёт речь, - подлинное искусство недетского размера. Насколько я помню, директор не стал притягивать действительность за уши и убеждать всех с помощью хитрых логических вывертов в том, что Александр Пушкин был великим советским реалистом (как это тогда сплошь и рядом делали авторы предисловий). Мол, 'Октябрь уж наступил', написал поэт... Он просто сказал, что в любое время, при любом строе у человека будет одна голова, одно сердце и две руки. При любом строе останутся мужчины и женщины, останется влечение одних к другим, останутся и люди, мучительно желающие любви больше других, и не надо сейчас ханжески ратовать за чистоту нравов, когда он сам в нашем возрасте не мог думать ни о чём, кроме женщины (тут девчонки стыдливо захихикали, а мальчишки, покраснев, стали прятать глаза), и не верит он, что физиология человека за сорок лет изменилась коренным образом. При любом строе человек будет испытывать чувство вины и мучиться угрызениями совести, поскольку совесть отличает человека от зверя, а тот, кто полагает, что при коммунизме станет иначе - тот питекантроп с низким черепом, которому пора взять каменный топор в руки и идти охотиться на мамонта. И что 'советскость' произведения заключается в том, чтобы делать читателя или зрителя, через предупреждение, честнее и лучше, а не в том, чтобы размахивать на его страницах красным флагом и петь пионерские гимны.
  После того, как он закончил, в классе повисло полуминутное молчание, а затем возбуждённо заговорили все, хором, и из этого хора явствовало, что все, абсолютно все с ним согласны, что они, дескать, именно так и чувствовали, да вот боялись сказать, да и вообще, отличная пьеса, гениальная пьеса, и режиссура гениальная! Подростки изворотливы. Иван Петрович слушал этот поток лести со слегка ироничной улыбкой.
  
  V
  
  После памятного обсуждения 'Каменного гостя' во мне созрело неожиданное решение стать в следующем году пионервожатым.
  Я отнюдь не был пионерским активистом или преданным адептом советской идеологии! Школа-школой, но уже в четырнадцать лет растущий человек мог заметить досадные изъяны и перекосы советского строя, осознать существование двойной морали и задуматься о причинах её появления. Тогда почему же? Потому, что Иван Петрович, после опыта тесной работы с ним, вызвал у меня новое чувство особого уважения и симпатии, благодарности и преданности, и одновременно я впервые ощутил, что власть и влияние его не безграничны, что при этом школа удерживается на пути разумности, человечности и справедливости не столько силой советской педагогики и идеологии, сколько силой его личной харизмы и неустанного попечения, что, ослабей эта сила, здание человеческих отношений, удобства житья в котором мы перестали замечать, как воздух, начнёт рушиться, и нам придётся вдыхать аммиак оголённой жадности, наглости и жестокости. (Конечно, в девятом классе я скорее ощущал это всё, а не мыслил так отчётливо, и, тем более, такими словами.) Вот поэтому новый помощник директору никак не окажется лишним, а вожатых Благоев понимал именно как своих помощников: это были люди, с которыми учителя здоровались по имени и обращались к ним на 'вы'.
  О своём решении я сказал директору во время личной беседы. Забыл упомянуть об еще одной его педагогической находке: любой ребёнок мог прийти в директорский кабинет и поговорить с Иваном Петровичем с глазу на глаз, 'облегчить душу', будучи уверен, что эта беседа сохранится в тайне. Вера Андреевна, школьный секретарь, была об этом предупреждена и 'не препятствовала детям приходить к равви': ребёнок просто спрашивал разрешения подождать (директор не отсиживался в кабинете) и, получив его, садился в приёмной на стул, а Вера Андреевна продолжала шлёпать очередной приказ на пишущей машинке, не обращая на школьника никакого внимания. Приходили к Благоеву с разным: кто жаловался на учителей, кто спрашивал совета, думаю, что даже любовные горести и разочарования ему приходилось выслушивать (думаю, но ручаться не могу, ведь пришедшие на приём с личной проблемой не торопились о своей проблеме кричать на всех перекрёстках, а сам директор свято хранил 'тайну исповеди'). Впрочем, без иронии и без кавычек: эти беседы я даже в догматическом, строго церковном смысле дерзнул бы назвать исповедью, ведь первые верующие исповедовались не клирику, а таким же верующим, как они сами. В том же, что Иван Петрович был, по всему образу жизни и строю души, христианином лучшим, чем многие современные христиане - если только не понимать христианство фанатично и узко, - в этом я убеждён совершенно.
  Итак, в марте 1990 года я поговорил с директором с глазу на глаз и, как мог, пояснил ему, почему я хочу быть пионервожатым. Между прочим, я, пятнадцатилетний парнишка, спросил его напрямик:
  - Иван Петрович, неужели вы не чувствуете, что без вас в школе будет настоящий... - простите, не знаю как сказать...
  - Ну, говори уж как есть.
  - Хлев?
  - А ты, значит, Мишутка, решил быть свинопасом? - ухмыльнулся он. - Ты же вроде по овечьей части...
  Директор одобрил мой благой порыв и, кажется, был тронут им, но объяснил, что для становления вожатым я должен пройти ряд формальных процедур, определённых им же самим, строго обязательных, и он не видит никаких оснований делать мне поблажки.
  Прежде всего, стать вожатым можно было не раньше десятого класса, а сам кандидат в вожатые обязан был закончить учебный год без троек. С этим у меня, твёрдого хорошиста, проблем не ожидалось (учиться только на 'отлично' я считал пошлым карьеризмом, но скатиться на 'трёшки' было ниже моего достоинства).
  Во-вторых, будущий вожатый должен был иметь хотя бы минимальный стаж работы звеньевым, председателем совета отряда или 'тимуровцем' и получить от коллег хорошую рекомендацию - но я же целый год пробыл тимуровцем.
  В-третьих, необходима была положительная рекомендация от классного руководителя, но, поскольку руководителем нашего класса был сам директор, вопрос решался просто.
  И, наконец, требовалось принятие в комсомол [Всероссийский Ленинский коммунистический союз молодёжи]. Люди постарше помнят, что во многих школах комсомольские значки носила добрая половина старшеклассников. У нас было по-другому: любой комсомолец становился вожатым, но самих комсомольцев насчитывался едва ли десяток, и принимали в комсомол... 'Только достойных', - предвосхитят меня: нет, не 'достойных', а прошедших испытание. О том, что это именно испытание, кандидаты узнавали после его завершения; совершал испытание, как вы уже догадались, сам директор.
  Мой 'искус' начался в конце третьей четверти учебного года, когда Иван Петрович объявил, что в весенние каникулы отправляется с небольшой группой старшеклассников в поход на реку Лою. 'И тебя, Михаил, ожидаю, - сообщил он, глядя мне прямо в глаза. - Приглядеться хочу... к будущим ленинцам'.
  Из нашего класса приглашались в поход также Алексей Ражов и Анна Петренко. Всем остальным желающим было недвусмысленно отказано.
  Я стал усиленно упрашивать отца отпустить меня на недельку и самому заняться овцами, особенно напирая на то, что и без того я круглый год безо всяких отпусков и каникул вожусь со скотиной. Отец согласился на три дня. Тогда я разбил свою копилку, отправился к соседскому Кольке, пострелу из шестого класса, и договорился с ним, что он, начиная с четвёртого дня моего отсутствия, будет заниматься скотиной за твёрдую поденную плату. Я вручил Кольке задаток, представил своего 'батрака' отцу и познакомил со скотиной, таким образом, здесь мои тылы были защищены.
  В первый день каникул, в десять утра 'будущие ленинцы', с плотно упакованными брезентовыми рюкзаками, собрались в школе, и оказалось, что нас - всего пятеро: двое - Никитка Дорофеев (длинный, нескладный, близорукий, добродушный) и Тонька Толобов (маленького роста, коротко стриженный, неулыбчивый, сухой) - из девятого 'А', а из девятого 'В' - никого. Иван Петрович повёл нас к железнодорожной станции: мы шли весёлые, горланили песни, а его фигура мерно покачивалась впереди, о чём он думал - неизвестно.
  Два часа мы ехали на электричке, всё такие же весёлые и шумные.
  Мы вышли на дальней станции и пошли вдоль топкого, болотистого берега Лои. Хорошо, что я догадался надеть резиновые сапоги! Но и в сапогах мало радости провалиться по колено в хлюпающую жижу.
  За два часа мы устали как черти и сто раз успели мысленно проклясть этот поход. Роптать вслух никто не решился: каждый из нас догадывался о том, что поход есть своеобразное испытание, и каждый понимал испытание слишком просто: сейчас, дескать, обнаружатся нытики, неженки, и этим неженкам будет по возвращении с позором отказано в принятии в комсомол. Поэтому мы крепились, как могли, и даже подбадривали себя глупыми шуточками.
  Добрели, наконец, до сухой поляны, и сделали привал, собрали хворосту, разожгли костерок, и у этого костерка раздражение дало себя знать: мы поругались на ровном месте. Директор как раз отошёл ('По нужде', - объяснил он немудряще), Ражов рассудительно заметил, что совершенно зря мы пошли по берегу реки, Петренко возразила, что Ивану Петровичу виднее, Толобов язвительно спросил Аню, не нанималась ли она директору в защитницы, и председатель совета отряда сообщила, что, не будь она девушкой, с удовольствием повозила бы по земле Тошкину харю. Толобов негромко буркнул что-то обидное и замолк, на этом инцидент был исчерпан, но настроение испортилось.
  Мы поели макарон с тушёнкой, разомлели в тепле костерка, хотели уже поставить палатки, как вдруг директор велел собираться с места и идти дальше. Мы послушались с деланными улыбками, одна Аня вслух недоумевала, но Иван Петрович на её прямые вопросы о том, зачем это нужно, добродушно отшучивался, что, дескать, приведёт нас в страну обетованную, где молочные реки и кисельные берега.
  Итак, мы снялись с места и снова потащились по берегу. Иван Петрович был в отличном настроении, он подсмеивался над нами, предлагал петь песни и поминутно сыпал какие-то присловья вроде: 'Ну что, хлопцы-гаврики, гуси пернатые? Со свиным рылом, да в калашный ряд?' Мы же в душе проклинали всё на свете, и свою бредовую комсомольскую романтику - в первую очередь, а я особо сожалел о задатке, уплаченном соседскому Кольке - и за что, спрашивается?!
  Часа через два мы набрели на одиночную избу, неведомо откуда взявшуюся в этой глуши. Изба стояла на пригорке и казалась брошенной, свет в окнах не горел и не вспыхнул, сколько мы ни кричали и ни стучали в дверь. Подумав, Иван Петрович решил остановиться здесь на ночь и попросил меня достать топор из рюкзака. 'А вдруг хозяин придёт?' - засомневалась Аня Петренко. 'Придёт - заплотим', - спокойно сообщил Благоев и сбил топором дверной замок. Наверное, и на войне он так же утешал какого-нибудь нервного солдатика (в ответ на вопрос: а ну как встретим фрицев при вылазке?) фразой вроде 'Встретим - убьём', так, что никому и в голову не приходило с ним пререкаться.
  Изба, похоже, и вправду была брошенной. Иван Петрович снова организовал нас на сбор дров, по-хозяйски растопил печку, вскипятил воду и почаёвничал с нами, рассказав пару фронтовых случаев, будто извиняясь, в своей простоватой манере, за утомление сегодняшнего дня: а на фронте-то, дескать, было куда хуже... Мы воспряли духом и оттаяли, заулыбались, он же, посидев ещё немного, отправился спать на чердак.
  Утром я проснулся раньше всех и пошёл на двор по естественной надобности. Вышел - и обомлел: широко распахнул глаза, а затем крепко матернулся, даром что был кандидатом в пионервожатые.
  Лоя разлилась!
  Я попробовал в своих сапогах пройти в разные стороны, но, куда бы я ни шёл, вода начинала затекать за голенище. Вдалеке я видел берёзовую рощицу, и берёзки тоже росли будто прямо из воды.
  Опрометью я бросился на чердак. Директор - ужасное зрелище! - лежал на кровати и постанывал.
  - Иван Петрович, что такое! - крикнул я, сам не свой.
  - Захворал я, голубчик... Совсем плохой... Не подходи - заразишься...
  Я растопил печку и поставил котелок. Один за другим просыпались все и, узнав от меня последние новости - мы на острове, а директор болен, - садились за стол с таким видом, будто пришли на поминки.
  Позавтракав, мы собрали экстренный пионерский совет, и уже на этом, первом совете ожесточённо заспорили. Аня Петренко напирала на то, что нужно идти в ближайшее село за лекарствами. Весь мужской коллектив доказывал ей, что это - настоящий бред, не только потому, что до ближайшей деревни было четыре часа ходу, но и потому, что 'идти' означало бы плыть. Тонька Толобов успел самочинно обшарить сарай, пристроенный к избе, и с мрачным видом доложил нам, что нету здесь ни лодки, ни ружья. 'Ружьё-то тебе зачем?' - изумился я. 'Охотиться, чтобы не помереть с голодухи!' - огрызнулся Тонька.
  Мы порешили ждать до тех пор, пока не спадёт вода, а до тех пор экономно расходовать продукты (которые все взяли только на два дня) и, по возможности, 'организовать культурный досуг'. Это хорошее предложение Ани Петренко, увы, провалилось. Я взял с собой 'Рассказы о Шерлоке Холмсе', и решено было, что я буду вечером читать книгу вслух, за отсутствием других развлечений. Я и читал, до тех пор, пока Ражов не посоветовал мне: 'Слушай, заткнись уже, а? И так невесело'. Я послал Ражова к собачьей матери, возмущённый до глубины души. Аня Петренко тоже вступилась за меня и заявила, что за такое хамское высказывание и свинское поведение можно и в товарищеский суд угодить. 'И ты заткни пасть', - равнодушно, беззлобно попросил её Толобов. Петренко умолкла и закусила губу. Мы вышли с ней на крыльцо. 'Не обижайся, Анька, - буркнул я, стесняясь быть особенно деликатным (Аню Петренко Бог не наделил красотой, лицо у неё было скуластое, волевое, нос широкий и вздёрнутый, как девушка она мне не нравилась и, по глупым мальчишеским соображениям того времени, мне казалось, что излишняя чуткость будет с её стороны воспринята как ухаживание). - Давай я тебе дам книжку на ночь'. Аня вздохнула, слабо улыбнулась. 'Не надо, Мишаня, - рассудительно ответила она. - Керосин нужно беречь'. Это было отчасти верно: мы обнаружили в сарае керосиновую лампу и полбутылки керосину. Я хотел было возмутиться: до керосину ли, когда можно помереть здесь с голоду к чёртовой матери! - но понял, как глубоко она права: если не организовывать свой быт вот в таких мелочах, человек скатится до животного состояния, а даже умирать лучше, сохраняя человеческое достоинство.
  На второй день я предпринял попытку покинуть остров: снял с себя почти всю одежду, оставшись в одних штанах и резиновых сапогах, и побрёл в сторону берёзовой рощи. Я заходил всё глубже в ужасно холодную воду. Угораздило же кого-то построить эту избу на пригорке в низине, как в центре большого котла! Я остановился, когда вода дошла мне до плеч, а сердце бешено забилось от холода, и повернул обратно.
  По возвращении парни подняли меня на смех и поделиться своей одеждой отказались. Аня Петренко молча протянула мне большое мохеровое полотенце. Это полотенце я обмотал вокруг бёдер, надел свитер и сидел у печки, стуча зубами.
  За обедом случился новый конфликт. Аня поднялась к Ивану Петровичу с вопросом, не хочет ли он есть. Директор ответил, что есть он не хочет нисколечко, а вот продукты из его рюкзака - пожалуйста, забирайте! 'Ну, и фиг с ним, - холодно заметил Тонька, когда Аня сообщила об этом за столом. - Нам больше достанется'. Не говоря ни слова, Петренко подошла к нему и отвесила Толобову звонкую, увесистую пощёчину. Тот вскочил в бешенстве. Не давая никому опомниться (общее мнение было никак не в Анькину пользу), я начал страшно кричать на Толобова, всеми словами, которые приходили в голову, стремясь не столько пристыдить, сколько сбить с толку. Аня тоже подключилась, вдвоём мы заткнули Тоньку, но Ражов искоса поглядывал на нас с явным неодобрением, а Никитка уткнулся в свою тарелку.
  На третий день утром мы проснулись оттого, что чьи-то дюжие кулаки замолотили по двери, а их обладатель снабдил этот стук цветистыми русскими выражениями. Лёжа, я понял, что у меня на всём теле волосы встали дыбом от ужаса. Аня Петренко первая опомнилась и, подойдя к двери, заговорила с хозяином кулаков (и избы, видимо), пытаясь объяснить, внятно, спокойно (впрочем, голос у неё срывался от страха), что мы дети, пионеры, находимся здесь вместе с классным руководителем, что мы обязательно заплатим за ночлег... В ответ донёсся посул 'вернуться с ружьём и вышибить нам всем мозги'. Тогда Тонька Толобов тоже вскочил с места и пообещал раскроить разбушевавшемуся мужику череп топором. Тот пробурчал что-то и затих; мы бросились к окну и увидели лодку, а в ней - мужика сурового вида в чёрной рясе.
  - Поп! - ахнул я.
  Мы от души поздравили Тоньку с победой над клерикализмом, а тот, победно глядя на нас, объявил, что собирает пионерский совет. Сразу он взял слово и предложил 'сматываться из этого гиблого места'. Если получится - соорудить плот из досок от сарая. Если нет - связать всю одежду в узел и идти, держа узел высоко над головой, да хоть вплавь выбираться, но делать это как можно скорее, пока сумасшедший лесник - или поп, или кто он там ещё - не перестрелял нас, как кроликов. Тем более, что продукты уже все съедены - что мы, с голоду умереть хотим? Мы с Петренко переглянулись.
  - А как же Иван Петрович? - спросила Аня непонимающе.
  Ражов вдруг потемнел лицом.
  - Пошёл в задницу твой Петрович! - завопил он, брызгая слюной. (Для всех преподавателей у школьников есть прозвище; прозвищем директора было его отчество.) - Завёл нас леший знает куда, а мы теперь подыхай из-за него, да?! Не знаю я, как Петрович! Пусть лежит там себе тихо и молчит в тряпочку! Денег даст этому мужику, и всего делов, объяснит, что больной, больного-то пожалеют, а нам мόзги вышибут! Иди, скажи ему, если ты у нас такая сострадательная! Юная ленинка, мать твою за ногу!
  - А ты, Никитка? - спросил я глухо.
  - Не знаю, - ответил Дорофеев так же глухо, отводя глаза. - Я как все.
  'Всеми' теперь, похоже, оказались Ражов и Толобов... Тут мы услышали скрип ступенек на лестнице и вторично обмерли от страха.
  Через полминуты к нам спустился Иван Петрович Благоев собственной персоной, здоровый как бык, сел на табурет, подался немного вперёд, сложив руки между колен, и оглядел нас круглыми насмешливыми глазами.
  - Чего, ребятки, хоронить меня решили? - поинтересовался он. - Занятно вас послушать... Ну что, догадались о причинах моей хворобы? Аль нет ишшо?
  Все молчали, со стыдом уставив глаза в пол и уже всё прекрасно понимая.
  Благоев подошёл к двери и отодвинул засов, мы не осмелились ему перечить.
  - Людей в деле проверяй, в крайности, - рассудительно пояснил Благоев. - Вот так-то... - В комсомол может быть принята Анна Петренко и Михаил Павлов, - Хоть с завтрашнего дня значки носите. Дорофееву я не запрещаю...
  - Я не хочу, - буркнул Никитка, красный, как варёный рак. Впрочем, поглядели бы вы тогда на лица других двоих!
  - Не хочешь? Энто дело хозяйское, неволить не станем... Что здесь было, ребятки, об этом говорить никому не будем, лады? Кто старое помянет...
  Дверь распахнулась, и, к нашему ужасу, в избу вошёл высокий немолодой мужик в чёрной рясе. Каково же было наше изумление, когда Иван Петрович встал и подал хозяину избы руку, а затем и сердечно с ним облобызался.
  - Это брат мой младшенький, отец Филарет, - представил он нам 'попа'. - А это, значится, скит евонный. Спасибо тебе, отец, за хлеб-соль, и низкий поклон... - Отец Филарет застенчиво, как ребёнок, улыбался в бороду: не верилось, что этот милый человек совсем недавно нагнал на нас такого страху.
  После мы пили чай, два брата калякали о житье-бытье, а я опомниться не мог, изумляясь тому, как это коммунист и поп сидят за одним столом и не разделяет их бетонная стена ленинизма! Аня Петренко, осмелев, начала задавать святому отцу вопросы о религии, наивные, какими только и могли быть вопросы советской пионерки на эту тему. Монах незлобиво, охотно рассказывал подробности своей жизни: игумен разрешил ему поселиться в скиту, но всякую весну он временно перебирался в монастырь и отдавал своё жильё под испытание будущих воспитателей. Как же, изумлялась Аня, он, взрослый человек, может верить в такую ерунду, в существование какого-то антинаучного бога? Благоев на этом месте припомнил тот самый урок истории с моим участием, о котором я уже рассказывал, вспомнил свой коварный вопрос про валуха, и братья расхохотались. Мне было это почти неприятно: ведь смех объединяет людей, что же, этот рудимент царизма ближе ему, члену Партии, чем мы, без пяти минут комсомольцы? Одновременно я начинал пропитываться к младшему брату директора искренней симпатией, тем более, что никаких личных причин испытывать неприязнь к 'работникам культа' у меня не имелось, а человеком отец Филарет был редкостным, да само то, что он - тоже Благоев, не могло не заставить уважать его. И... Иван Петрович верит? - спросила Аня с ужасом. Братья снова расхохотались. Директор, не отвечая прямо, объяснил, что, поскольку брат его в свою веру не перетягивает, почему бы им и не жить дружно. А вначале-то, дескать, как узнал, что Ларик в монастырь собрался, так чуть не начистил ему рыло... Снова посмеялись мужики, и сложно было понять, шутят они или говорят серьёзно. А польза какая от вашей профессии? - допытывалась Аня. А польза, объявил наш директор, аграменная. Вот, например, пионеров воспитывает, закаляет дух будущих ленинцев на подвиг... Тут они, в который раз, расхохотались, а мы попрятали глаза.
  Вечером отец Филарет отвёз нас на своей лодке до берега, для чего ему пришлось сделать три рейса. Иван Петрович быстро вывел нас на просёлочную дорогу и, идя по этой дороге, мы уже через три часа были на станции.
  Перед тем, как сойти с электрички, мы с Аней Петренко замешкались, остальные 'ребятки', вместе с директором, уже вышли в тамбур.
  - Как ты думаешь, он правда верующий? - спросил я её тихо. Председатель совета отряда смерила меня взглядом с головы до ног.
  - С ума ты сошёл, Павлов?! Иван Петрович просто от доброты душевной с ним общается! - прибавила она с чувством. - От доброты! Опять же: брат, не совсем чужой человек-то...
  С первого сентября 1990 года я и Аня Петренко надели комсомольские значки и начали осваивать нелёгкое ремесло пионервожатого. Я чувствовал на себе восхищённые и почти завистливые взгляды, а Ражов и Толобов перестали подавать мне руку. Я и сам не спешил с ними здороваться.
  
  VI
  
  Младших пионервожатых в школе тогда насчитывалось четыре человека, с нами стало шестеро. Беда заключалась в том, что вожатого, так, как его готовил Иван Петрович, нужно было готовить долго и кропотливо, взращивать со всем тщанием - и для чего? Для того, чтобы он ушёл из школы, закончив её!
  Галя ко времени моего вожатства уже не работала; душою всей пионерской комнаты был Дима Рябушкин, парень из одиннадцатого 'В' класса с открытым, приветливым лицом и курчавыми волосами, фантастически обаятельный, владеющий, казалось, любым музыкальным инструментом, знающий всё обо всём на свете, девчонки вешались ему на шею. Работали вожатыми также Настя, Валя и Олег. Олег, молчаливый, серьёзный парень, постоянно возился на школьном участке или в мастерских, видели мы его редко.
  Атмосфера в пионерской комнате царила самая дружелюбная и компанейская.
  - Ну как, прокатил вас Петрович на речку Лою? - поинтересовался Рябушкин при общем взрыве смеха, едва директор представил нас 'старичкам' и закрыл за собой дверь. Мы с Петренко переглянулись.
  - Нам не велели рассказывать... - промямлил я. Рябушкин подмигнул мне.
  - Нам - можно! - сообщил он доверительно при новом взрыве хохота. Оказалось, что и они прошли такое же испытание.
  Основной задачей пионервожатого была внеклассная работа с октябрятами и младшими пионерами: каждый прикреплялся к какому-то кружку, направлению (вроде трудового воспитания, которым занимался Олег) или, реже, классу, а то мог предложить и свою инициативу (скажем, кружок авиамоделей) и заниматься с детьми, чем ему нравится, лишь бы это было увлекательно и полезно. Кроме того, вожатые в нашей школе могли заменять учителей и проводить вместо них уроки. Но вначале от нас требовалось немного поучиться и присмотреться к вожатскому делу.
  В первой учебной четверти нас прикрепили к 'старичкам': вместе с ними мы участвовали во всех мероприятиях, сначала - в виде пассивных зрителей, потом стали помогать. Меня сперва присоединили к Насте, бойкой, симпатичной девчонке, которая как будто неровно дышала в мою сторону, но я, олух, с ней робел - как-никак, Настя была меня старше на год, а школьники огромное значение придают таким мелочам! - кроме того, уже 'гулял' с Любой Сосновой и не собирался пускаться ни в какие сомнительные приключения. После Иван Петрович по каким-то своим соображениям решил, что Рябушкин, как наставник, подойдёт мне больше, и месяца два я стажировался у Димки Рябушкина, восхищаясь и постепенно перенимая его невероятную дерзкую уверенность (или спокойную дерзость), которая вожатому нужна как воздух. Дерзость - потому что власть юного воспитателя над детским коллективом ни на что не опирается, не питается ни прожитыми годами с их опытом, ни 'должностным статусом', ничем, кроме этой великой дерзости, смелости, берущей города! Для того, чтобы пояснить свою мысль, перескажу одну из вожатских былей, поведанных нам Димкой.
  Некий вожатый в пионерском лагере имел мощнейшее средство дисциплинировать отряд: он доставал свой блокнот и с очень значительным видом ставил крестик напротив фамилии ребёнка. Просто ставил - и всё, никаких дальнейших последствий это не имело и иметь не могло, а действовало безотказно. Но однажды один своенравный мальчишка отказался его слушаться: не буду, дескать, и баста, хоть тыщу крестиков ставь. 'Ах, так? - спокойно ответил вожатый. - Тогда я ставлю крестик и ОБВОЖУ ЕГО КРУЖОЧКОМ!'. Угроза сработала моментально. Озорник ударился в слёзы!
  Помню, как мы хохотали над этим рассказом - но Рябушкин, сам смеясь до слёз, извлёк из своего рассказа мораль о власти дерзания. Впоследствии много, много раз я убеждался в справедливости этой морали, и успел, увы, убедиться ещё в том же году: говорю 'увы', ибо страшно, когда великое дерзание исходит от недоброго человека.
  Кроме практики, в которую мы окунулись сразу же, существовали у нас ещё и теоретические занятия, так называемые вожатские семинары. Их посещали все вожатые, а проводил сам Иван Петрович.
  Впоследствии мне довелось - заочно - учиться в педвузе и даже изучать дисциплину под названием 'Теория воспитания'. Господи, что за бледной немощью оказались те академические занятия по сравнению с тем, чему Благоев учил нас, старшеклассников! В учебнике по теории воспитания излагается, например, 'типология педагогических задач' или прочая ахинея, выдуманная какими-нибудь синими чулками ради собственной умственной забавы! Наш директор не занимался такой дребеденью. Он з а д а в а л нам задачи, а не классифицировал их (Что делать, например, если вы вошли в класс и увидели, что ребёнок залез под парту?), - и чётко, внятно пояснял, почему предлагаемые нами решения (потребовать 'дневник на стол'; вытаскивать ребёнка из-под парты за уши; вышвырнуть его портфель в коридор; заявить, что не станете работать, пока не будет наведён порядок) в большинстве случаев были совершенной глупостью. Или он делился драгоценными находками и методиками из своего опыта, и создавалось впечатление, что перед нами человек, который в с ё у м е е т. Помню, Иван Петрович рассказывал об играх с мячом: я имею в виду развивающие игры, а не спортивные. Пример: дети встают в круг, один ребёнок спонтанно говорит любое предложение, пусть даже 'Шла по улице крокодила', - и бросает мячик другому. Тот должен моментально придумать продолжение истории: '...Зашла в булочную', - и бросить третьему. С каждым разом придумывать становится всё трудней, ведь всякое новое предложение не должно противоречить предыдущему рассказу. 'А если нет мячика?' - спросил я. Благоев усмехнулся. 'Возьми да сделай'. 'Из чего?' 'Из чего хошь!' Тут же он взял лист бумаги, нарезал из него шесть одинаковых квадратов, сложил каждый квадрат хитрым образом в ромбовидную заготовку, соединил эти заготовки и - вуаля! - безо всякого клея собрал бумажный кубик, достаточного весу и прочности, чтобы его перекидывать вместо мячика. (Впоследствии мне очень пригодились такие кубики.) Да что там кубик! Мне кажется, он и додекаэдр собрал бы с лёгкостью из тех же самых листов!
  Кроме того, директор обучал нас методике преподавания самых разных дисциплин, от математики до рисования, не углубляясь в мелочи, а давая нам общие принципы и предоставляя самим разрабатывать конкретные планы. 'Откуда вы всё знаете?' - поражались мы. 'Я ничего не знаю, - усмехался Благоев. - Я у м е ю. Я это всё сам делал, ребятки...' И рассказывал нам очередной анекдотический случай о том, как ему, историку, директор предлагала заменить, например, урок английского языка, а он в английском был ни в зуб ногой... Ничего, выкрутился!
  Я, наслушавшись этих рассказов, тоже решил попробовать себя в преподавании, и тоже английского языка. Как ни странно, именно с иностранным языком, доставляющим так много хлопот сельским ребятишкам, у меня никогда не было проблем, выучить десяток-другой новых слов да сложить их в предложение по правилам мне всегда казалось самым простым делом. Иван Петрович посоветовался с моей учительницей английского и, получив от неё вполне лестные отзывы, решил рискнуть с нового полугодия и дать мне возможность позаменять уроки английского в пятом 'А', тем более, что учительница этого класса, Алла Игоревна, молодая надменная барышня, являлась на занятия через раз. В то время страна как раз стояла на пороге 'буржуазной революции', подул ветер перемен, и всё сложнее становилось директору удерживать таких вот молоденьких барышень, да и просто специалистов, хотя бы сносно владеющих иностранным языком, в школе на зарплате учителя, вес которой грозил не сегодня-завтра стремительно обвалиться. Заодно тот же самый класс и поручили моему 'вожатскому попечению'. (Я заметил, что Благоев не назначал вожатых на классы с сильным классным руководителем, да и вообще не очень любил прикреплять их к одному классу, во-первых, по недостатку вожатых, во-вторых, по нецелесообразности такого действия. Но в случае пятого 'А' дополнительная опека не могла повредить: его классной наставницей была та самая Алла Игоревна, молодая и равнодушная барышня.)
  Не регистрируя сознанием этих мелочей в юности, я осознаю их сейчас и понимаю, что именно эти мелочи красноречиво говорили о кризисе советской школы. Впрочем, разве Иван Петрович был виной этому кризису? И что он мог сделать, когда не только учительский рубль, но традиционные коммунистические ценности, и не только они, а высокие порывы души с каждым годом подвергались всё более стремительной инфляции?
  Итак, уже со второй четверти я начал пасти пятый класс и заменять в нём отдельные уроки английского языка. Кстати, в объёме проведённой работы мы отчитывались перед директором, при этом он никогда нас не проверял, полагаясь на нашу честность, и недаром: вожатым и в голову бы не пришло обманывать 'Петровича'. Не обойду стороной и ещё один деликатный вопрос: каким образом оплачивался труд вожатого? Старшие вожатые (как правило, студенты, и изредка даже выпускники педагогического института) получали, насколько я знаю, официальную зарплату. Мы, младшие вожатые, конечно, не могли о ней и мечтать, ведь мы были школьниками! Впрочем, нами не денежные соображения двигали, и, надеюсь, я успел пояснить это выше достаточно внятно. И всё же Благоев и нас поощрял материально. Помню, как он первый раз, по окончании вожатского семинара, вручил нам всем конверты. Для Рябушкина, Насти и Вали это, похоже, было обычным делом, а мы с Аней Петренко изумлённо переглянулись. 'Что здесь?' - спросила Аня. 'Как чево? - поразился Благоев. - Деньги. Простые советские рубеля (Он так и сказал: 'рубеля'), долларов нема. Каждому по заслугам, кому пока негусто, уж не обессудьте'. - 'Я не возьму!' - вспыхнула Анна. 'Бери, бери! - добродушно прикрикнул на неё директор. - Дают - бери, бьют - беги! Бери, Анька! Сам директор тебя просит - мало тебе энтого?' 'Так мы ведь от чистого сердца работали!' - пыталась возражать Аня. 'Я знаю, - спокойно ответил директор. - И я от чистого сердца даю. Не будет денег - не буду давать'. Аня взяла конверт. Не знаю, из школьного ли бюджета шли эти премии, из каких-то иных средств или Иван Петрович выкраивал их из своей зарплаты, не самой большой в советском государстве.
  
  VII
  
  Жизнь в стране и моей семье, меж тем, шла своим чередом. Фундамент великой империи дал трещину, сухие сообщения ЦК КПСС [Центрального комитета Коммунистической партии Советского Союза] сменились энергичными теледебатами Верховного съезда СССР в прямом эфире. Г л а с н о с т ь (политика открытой критики недостатков советского строя с целью его совершенствования) из популярной идеи стала почти бранным словом; имя Горбачёва иронично и уже почти озлόбленно склонялось на все лады, как депутатами Верховного съезда, так и простыми людьми в магазинной очереди. Я же симпатизировал этому внешне столь наивному и комичному, а внутри глубоко порядочному человеку, время которого, увы, истекало, как и время державы, во главе которой он оказался волей судеб. Уже мелькал в телевизоре молодой Ельцин, вызывающий бурный восторг у аудитории - а мне этот демагог, неразборчивый в средствах, почему-то был неприятен, и пусть меня за эту неприязнь великодушно простят читатели, ведь о мёртвых ничего, кроме хорошего.
  'Рыночные отношения' поднимали голову, вставали на щуплые ножки, скалили молодые зубки; в нашу жизнь неприметно входили слова 'компьютер', 'кооператив', 'бизнес' и 'рэкет'; девчонки, закончившие школу, обзаводились невиданными нарядами вроде обтягивающих зелёных лосин и щеголяли ими на танцах в сельском Доме культуры; сначала на календарях, затем в газетах появлялись первые фотографии голых женщин и прочие радостные приметы нового капиталистического быта. Наш классный руководитель не прятал голову в песок, не притворялся, что этого не существует: мы обсуждали новые явления на классных часах, 'голых баб' в том числе, и все дружно сошлись на том, что это просто пóшло, когда человек выставляет напоказ самое сокровенное. Повезло нашему классу, но сколь многие учителя и родители тогда махнули рукой на воспитание, плодя поколение безответственных циников и прожигателей жизни!
  По воле Горбачёва реабилитировали жертв сталинских репрессий и начали издавать ранее нежелательных авторов, вплоть до Александра Солженицына и Андрея Платонова. В стране раздавались голоса в пользу отмены школьной формы и упразднения пионерской организации... Впрочем, я был уверен, что на своём веку не увижу этого, обычаи Землицкой школы казались стоящими на гранитной скале.
  Жизнь становилась несладкой: с прилавков магазинов исчезали даже спички, а цены чёрного рынка угрожающе поднимались. Мы, в селе, переживали это не так болезненно: во-первых, свой огород позволял нам надеяться, что при любой стоимости продуктов питания мы, по крайности, не умрём с голоду; во-вторых, овечья шерсть постепенно росла в цене, а отец нашёл в городе нового закупщика, какой-то кооператив (самое модное слово в те дни). Поговаривали, что горожанам уже сейчас туго, а скоро в городе будет так худо, что волком вой! Я поначалу думал, что отец именно по производственной надобности пропадает в городе. Но, видимо, не по ней одной: он возвращался всё чаще под хмельком (не пьяным, а именно под хмельком) и начинал мне прочувствованно говорить про какую-то там бабу Нюру, мать Елены Сергеевны, про саму Елену Сергеевну и редкостные её душевные качества, про Свету, дочь Елены Сергеевны... Через свои торговые дела он, как я понял, случайно встретился с любовью своей юности, ныне разведённой женщиной, и вот теперь захаживал к ней в гости. Уж не от него ли прижила ребёнка эта женщина? Отец становился каким-то сентиментальным, трогательным, безвольным не ко времени - не ко времени, потому что нужно было ему, рассуждал я своим юношеским умом, бросать 'Сельхозтехнику' и устраивать свою ферму, увеличить стадо хотя бы до десяти голов, выпросить для наших ярок у колхоза барана хоть на два дня да на две ночи, а не над златыми деньками юности лить слёзы! (Кстати, в конце зимы отец всё-таки внял моим уговорам, но потом продал почти весь приплод, оставив единственную ярочку, которую окрестили Марфуткой за потешное фырканье и с которой он возился, как ребёнок с любимой кошкой, чуть ли не из бутылки с резиновой соской выпаивал.) Знал бы я, чем кончатся эти его воспоминания!
  В один декабрьский вечер 1990 года отец, как обычно, навеселе, зашёл ко мне в комнату и долго мялся, прежде чем промямлил, что дескать, вот Елена-то Сергеевна... В городе сейчас совсем того... Так что лучше ей будет... Подумали они... Да и дочка её... Опять же, и помощь по хозяйству... С трудом я собрал эти бессвязные обрывки в одно осмысленное предложение, от которого впору было закачаться, как от удара обухом по голове: давнишняя любовь отца переезжает к нам жить вместе с дочерью!
  Елена Сергеевна (фамилия её была Ростова) работала, как я понял, на швейном предприятии, но её рассчитали: по всей стране вставали предприятия, и не только швейные. Никакой работы в городе не предвиделось. Я чуть не набросился на отца с кулаками:
  - Ты хоть подумал, как мы прокормим их, ты!.. ('Дурья башка', - едва не прибавил я.)
  Отец мямлил, что на овцеводческом хозяйстве есть место то ли зоотехника, то ли уборщицы, что он уже почти договорился с Иволгиным, заведующим, что, правда, зарплата не ахти, да зато и работа непыльная, что, на худой конец, и так проживём, земля прокормит, что, глядишь, и мне будет полегче, когда моя сестрёнка начнёт ходить за овцами, а у меня же на следующий год ответственный класс, выпускной... 'Сестрёнка!' Верно, какая-нибудь девочка-припевочка в голубом платьице, которая и навозного-то запаху ни разу в жизни не слышала, а ты поди нянчись с ней, вытирай сопли! Сколько хоть лет моей 'сестрёнке'? - спросил я. Полученный ответ поверг меня в ещё большее отчаяние: 'сестрёнка' была моего возраста. 'Ещё слаще! - думал я. - Заявится к нам в дом этакая фифа в зелёных лосинах, будет при моём виде брезгливо морщить нос и распоряжаться: мальчик, поди в ваше вонючее сельпо и купи мне тетрадь, пачку сигарет, резинку для волос и упаковку кондомов. Розовую, а не жёлтую, слышишь, дурак? Что?! В вашем вонючем сельмаге нет кондомов?! Дерёвня...' Что-то ещё мемекал мой батя, но я ушёл от него в овчарню, сел там на приступок и обхватил голову руками...
  'Родственники' заявились к нам в зимние каникулы, четвёртого января 1991 года. Вот они уже стоят на пороге с двумя чемоданами и рюкзаками за спиной: Елена Сергеевна, крепко сбитая, решительная бабёнка лет сорока с крутым лбом и глазами навыкате, и её дочь Света, моя, выходит, 'сестрёнка' (и пора мне уже привыкать думать это слово без кавычек): высокая, стройная девушка с правильными чертами лица и светлыми слегка вьющимися волосами, в джинсах и простом белом свитере. 'Ни черта не похожа на меня моя 'сестрёнка', - раздражённо подумал я тогда. - Нашли сестрёнку-бабочку братцу-навозному жуку'.
  Делать нечего, нужно было знакомиться. Я назвал своё имя, выслушал, что передо мною, дескать, Света и Елена Сергеевна, будто этими именами отец не успел мне сто раз прожужжать уши, ответил: 'Очень приятно, Елена Сергеевна', подумал: протягивать руку или нет?
  - Ну, вот что, Елена Сергеевна - это уж слишком! - заявила мне моя мачеха с порога. - Будешь звать меня просто... ('Мамой?' - подумал я с отвращением. Она, видимо, поняла это по моему лицу, замялась, но нашла выход из положения) ...Тётей Леной. Ясно?
  По счастью, на мою комнату не покусились, рассуждал я. И то: ведь у нас в избе четыре комнаты... Однако под вечер ко мне в комнату бесцеремонно вошла 'тётя Лена'.
  - Что такое? - спросил я неприязненно.
  - Господи, ведь и одеть не вот что парня, - бормотала она себе под нос, роясь в шкафу. - Совсем Лёшка не думает ни о чём, наплевал на родное дитё... - 'Родным дитём', видимо, был я, а она сокрушалась о скудости моей одежды, что мне самому и в голову бы не пришло: была ведь школьная форма, и довольно. Очень трогательная забота, но, может быть, меня всё-таки оставят в покое? И не повесить ли на двери табличку 'Без стука не входить'? Если мы, сельские, тут в земле копаемся, это всё-таки не значит, что мы папуасы, а Елена Сергеевна - капитан Джеймс Кук со товарищи.
  С того дня мне пришлось привыкать к 'тёте Лене' и её замашкам. Моя мачеха была женщиной не злой, но какой-то очень чёткой, собранной, решительной, без капли сантиментов, и уж больно прямой, на мой взгляд. Пожив лет десять без мужа, она, видимо, привыкла брать всё в свои руки.
  - Ты, это... Кофе пить будешь? - окликала она меня по утрам.
  - Буду.
  - Чашку помыть не забудь. Кстати, Мишка, почему не кладёшь носки в грязное бельё?
  Или:
  - Ты овец загнал?
  - Загнал.
  - А стричь когда их будем?
  - Тётя Лена, уж как-нибудь сам управлюсь, это моя забота, ладно?
  - Почему твоя? Могу и я постричь. Ты мне только объясни всё, расскажи по-человечески и определись, когда их вообще стригут, а то у вас чёрти как всё происходит!
  Или:
  - Ты сделал уроки?
  - Тётя Лена, вот уж это точно не ваше дело, как думаете?
  - Почему не моё? Ты дворником хочешь стать? Или слесарем-пьянчугой, как твой батька? Или уборщицей, как я, дура?
  Я сначала злился на неё, огрызался, потом подумал, что моя злость маленького волчонка выглядит просто смешно, подростковым бунтом, неприличным для будущего хозяина, и стал тёте Лене отвечать очень спокойно и почти ласково, но при этом пару раз вежливо и твёрдо попросил её не совать нос хотя бы в мои дела. Тётя Лена неприязненно поджала губы.
  - Злой ты парнишка, - сообщила она мне. - Кусачий. Я-то к тебе с лаской...
  - Не злой, а принципиальный. Тётя Лена, ведь согласитесь, что пока неизвестно, насколько вы у нас останетесь, правда? - (Я всеми силами старался ей внушить мысль, что она - пока её отношения с отцом не оформлены - здесь гостья, а я всё-таки сын хозяина дома и законный наследник.) - Вот если бы вы с батей расписались, я бы по-другому на это дело смотрел: и мамой бы вас называл, и к обеду бы шёл вовремя, носочки бы клал в шкафчик, и всё такое прочее... А то - не ссоримся же? Можем договориться, как люди, заниматься каждый своим делом, верно?
  В конце концов, у меня с тётей Леной установились почти добрососедские, паритетные отношения, чего нельзя было сказать про моего отца. В первый же день они поскандалили. Елена Сергеевна винила моего отца в безалаберности, безволии, в том, что он 'наплевал на парня' (на меня, то есть), а парню скоро или поступать в институт, или уж призываться в советскую армию и возвращаться оттуда калекой; в том, что без его, отца, стараний 'и Светка пойдёт в полотёрки'; в том, что он не хочет чётко наладить ферму и свою жизнь, то есть, по сути, говорила ему то же самое, что и я мог бы сказать, и нельзя было винить её в несправедливости, и всё равно это женское домоуправление мне не нравилось. А батя просто махнул на неё рукой, как Сократ на свою Ксантиппу: думаю, сидел он на кухне да улыбался в ответ на её упрёки жалкой такой своей улыбочкой. Теперь, когда власть перешла в чужие руки, он и думать забывал про хозяйство и всё чаще исповедовал философию того, что 'пьяненькому - оно ведь жить проще, так? Пьяненького и люди жалеют...'
  
  VIII
  
  В тот же первый вечер приезда родственничков ко мне постучали (дождался-таки уважения к личному пространству!), и, когда я крикнул 'Входите!', вошла Света.
  - Что такое? - почти испугался я, избегая смотреть на неё: я ещё не мог отделаться от образа бабочки и жука-навозника.
  Света, смущаясь, стала объяснять, что хотела бы помогать мне по хозяйству, с овцами, что хочет, чтобы я растолковал, чтό она может и должна делать... Я слушал и недоверчиво улыбался. Я не представлял себе, как эта девушка-красавица в своём белом свитере будет вычёсывать из шерсти какой-нибудь Зойки репей да навозные комки... В какой-то момент Света вспыхнула.
  - Слушай, Мишка! Ты, похоже, меня считаешь белоручкой, барышней из института благородных девиц, что ли?!
  Я криво усмехнулся.
  - Да нет, что вы, я вас совсем не считаю...
  - Иди ты к чёрту! - звонко крикнула мне Света. - Ещё будет мне 'вы' говорить!
  - Ты, правда, моя сестра? - недоверчиво поинтересовался я. Света покраснела, пожала плечами.
  - Откуда я знаю, какая ты? - пояснил я. - Я ведь понятия не имею, Свет, к чему ты привыкла там у себя в городе, я тебя вижу-то второй раз в жизни. Я вообще, сказать тебе честно, боялся, что приедет этакая фифа в зелёных лосинах и с 'Кэмелом' в зубах...
  Света коротко рассмеялась.
  - И что, непохожа на фифу в зелёных лосинах?
  - Пока нет... Так что у меня нет причин плохо к тебе относиться, - добавил я, избегая смотреть ей в глаза.
  - И дичиться меня незачем.
  ''Дичиться'! - подумал я. - У нас так не говорят, у нас, в Землице, всё по-простому'.
  - Ты ведь, кажется, умный парень, симпатичный, порядочный... - продолжала она.
  - Ну, уж если ты моя сестра, так незачем говорить комплименты в напраслину, - улыбнулся я.
  - При чём здесь это, - пробормотала Света, слегка покраснев.
  - Свет, я с удовольствием тебе помогу, если нужно будет, спрашивай, пожалуйста. Насчёт овец думаю, что мы разделим пополам, чтобы тебе их загонять вечером, я выгонял бы утром, а зимой с ними возни-то немного... Когда ты вошла, я оробел, конечно, а вообще-то я и не собираюсь дичи... словцо-то какое! Мне тебя, конечно, жаль чуток...
  - Почему? - требовательно спросила Света. - Потому что городская, неженка?
  - Нет, а потому, что какая-то ты особенная, приметная, что ли...
  - Я говорю не с тем акцентом?
  - Ну зачем обижаться-то сразу?
  - Да я не обижаюсь, Миш, я серьёзно тебя спрашиваю: я говорю не с тем акцентом?
  - Да нет, ты говоришь, как все люди, у нас, наоборот, смеются над теми, у кого деревенский говор... Не знаю я, видишь, просто как тебя в школе примут, и всё такое прочее.
  - Расскажи мне о школе, Миша! У вас до сих пор школьная форма?
  - Да; хотя, вообще-то, ходят и так, главное для девушек, чтобы не джинсы, не короткая юбка и без косметики...
  - Так у вас и пионерская организация ещё сохранилась?
  - Что значит 'ещё сохранилась'? - я усмехнулся. - Конечно, сохранилась, если уж я пионервожатый.
  - Ты?! - воскликнула Света почти с ужасом. - Так ты... коммунист, не дай Бог?
  - Нет... - отозвался я с неудовольствием. - И вообще, у нас всё по-другому. Вот слушай-ка меня, Свет...
  И я принялся ей рассказывать о школьных порядках, об Иване Петровиче, не жалея восторженных слов в его адрес, впрочем, сервируя эти слова не горячими, а чуть остывшими, чтобы нельзя было меня упрекнуть в наивном комсомольском романтизме. Мне хотелось, чтобы Света в п и с а л а с ь в нашу школу, чтобы она, как симпатичный и хороший человек, стала близка тому, что мне было дорого, чтобы она, ещё до знакомства со школой, перестала её бояться. Я рассказал очень много, в том числе, и про факт испытания пионервожатых, хотя пояснил, что подробностями этого испытания поделиться не могу, так как связан словом. Рассказал про 'Каменного гостя', предварительно с лёгкой иронией спросив её: 'А в твоей школе ставили пьесы?' - и, получив невнятный ответ про 'Кота в сапогах', с очевидным удовлетворением пояснил, что 'Каменный гость' был постановкой на уровне настоящего, хорошего театра, а не на уровне школьного утренника. (Этим я, кажется, уязвил сестричку, хоть она и слова мне не сказала.) Света слушала внимательно, не отрываясь, только временами задавая вопросы.
  - Ваш Иван Петрович, видимо, правда необыкновенный человек какой-то... - заметила она.
  Я только хотел спеть ему хвалебный гимн, но понял, что для такой девушки, как Света, независимой, сильной, с критическим умом, делать этого точно не нужно.
  - Он просто порядочный человек, и всё, - ответил я. - Это уже очень много значит, Свет.
  - Правда, ты ведь, может, преувеличиваешь, - обронила моя сестра, сильно меня огорчив. Я с деланным равнодушием пожал плечами.
  - Всё может быть. Ты сама на него посмотришь, на уроке, и сама всё про себя решишь. Ну ладно, насчёт овец...
  Я долго не мог заснуть тем вечером: чёрт возьми, особой девушкой была моя сестра! Сестра, ясное дело, но это молодое девичье существо так обожгло меня через наш разговор всей своей честной, ясной, очищенной натурой, что я не мог не сравнить её с Любкой Сосновой, моей любовью - увы, не в пользу последней. Люба Соснова рядом со Светой казалась... казалась резвой ярочкой какой-нибудь грубошёрстной породы рядом с моей Мартой, спокойной, умной, величавой, и лучшего сравнения мне было не придумать. Угораздило же отца сделать её мне сестрой! - подумал я с ожесточением. Хотя... ведь без него её бы и на свете не было? И уже я начинал тревожиться за Свету: как-то её примут?
  
  IX
  
  С нового полугодия Света поступила в мой класс и, понятное дело, сразу привлекла к себе общее внимание. Кстати, она пришла под своей фамилией: Ростова. Конечно, на селе всем про всех быстро становится известно, но Елена Сергеевна уверяла каждого, что она отцу - дальняя родственница, седьмая вода на киселе ('И батрачка!' - добавляла с ожесточением), поэтому о том, что Света - мне сестра, никто и не догадывался. Филька Приходько пытался было ухаживать за ней, скорее, не столько ухаживать, сколько насмешничать откровенными предложениями и намёками, как часто бывает (слыша это, я внутренне подбирался и стискивал зубы, думая: а вот возьму тебя за шиворот, поганец...), но Света сама, без моей помощи, его 'отбрила', во всеуслышание высказав всё, что думает об его, Филькином, ухаживании, смотря в глаза ему своим прямым, гневным взглядом, так что оставалось Фильке только сконфуженно пробормотать извинения и ретироваться. Девчонки моей сестре, кажется, завидовали, и, похоже, невзлюбили. Странное дело! - или не такое уж и странное? - больше всех невзлюбила её моя 'молодая ярочка', Люба Соснова.
  Вообще, по Светиному поводу скоро состоялось у нас с Любой бурное объяснение: моё сокровище возмущённо заявило мне, что, дескать, смотрю и дышу я не в ту сторону. Я улыбался до тех пор, пока Люба совсем не взбеленилась - только тогда и раскрыл ей карты. Люба мне сразу не поверила:
  - Поклянись, что не врёшь! - потребовала она.
  - И чем мне клясться? - поинтересовался я. ('Не клянись ничем, - добавил я про себя. - Или клянись собою, если хочешь, // И всю меня бери тогда взамен'. Буквально на наших глазах поменяли школьную программу по литературе для десятого класса, включив в неё, к моей радости, 'Ромео и Джульетту'. Впрочем, разве Любочка дала себе труд хоть прочитать эту драму? И потом, в её голове ни одной стихотворной строчки надолго не задерживалось.)
  - Своим комсомольским значком!.. Нет, не то... Жизнью своей матери!
  Я расхохотался.
  - Любка ('дура', чуть не прибавил я), моя мать умерла после родов! Ты и этого не запомнила?.. ('...Цыплячья голова?') Отцом клянусь, что она мне сестра, если он сам не врёт, конечно. Вот, кстати, у Алексея Степаныча и спроси... Только другим не рассказывай, а то начнут люди чесать языки, ладно?
  Кроме того, Люба попеняла мне на то, что я мало стал уделять ей внимания, я же виновато улыбался, разводил руками и ссылался на общественную загруженность, в общем, мир был восстановлен. Но вернусь к моей сестре. На уроке истории я с радостью отметил, что Света буквально ест Ивана Петровича глазами, правда, то был не восторженный взгляд, а скорее, недоверчивый, испытующий. Директор сам это заметил. 'Что ты, Светонька, как глядишь: дырку ведь во мне просверлишь, так-то глядючи!', - заметил он добродушно. Света от этой шутки вспыхнула, как маков цвет.
  Через какое-то время - это случилось уже после первого появления Мечина в школе, но о нём после - Света снова постучалась в дверь моей комнаты и спросила, как-то глупо улыбнувшись, нельзя ли ей... словом, не может ли она тоже посещать вожатские семинары. Вообще, моя сестра частенько ко мне захаживала, я был этому только рад. Обрадовался я и этой её просьбе, но и изумился, конечно. Света была, по моим представлениям, очень прогрессивной девушкой, она одной из первых стала ходить в школу не в школьной форме, а в простой, скромной, но изящной 'гражданской' одежде (Петренко это, похоже, злило, но Иван Петрович был не против, пояснив нам, что главный критерий здесь - чувство меры и своего достоинства), она привезла из города катушечный магнитофон 'Весна' и у себя в комнате порою слушала современные записи: Виктора Цоя, 'Наутилус помпилиус'. И вот эта девушка просит меня, чтобы я, должность которого скоро станет историей (уже тогда я смутно чувствовал так и, более того, гордился собой как представителем 'старой гвардии', не продавшемуся миру чистогана), привёл её на вожатский сбор - да зачем ей нужно это?! Как мог, я выразил своё удивление. Света сердито ответила, что не надо заранее клеить на людей ярлыки: это, мол, коммунист, а это - 'новая волна'. Я обещал спросить 'Петровича'.
  И я действительно спросил нашего директора о возможности для моей сестры приходить на вожатские сборы, специально явившись к нему на аудиенцию, и тот уставился на меня круглыми глазами.
  - И зачем ей энто нужно? - повторил он мой вопрос.
  - Не знаю... - растерялся я. - Но ничего плохого она, кажется, не замышляет, Иван Петрович...
  - Да я ведь этого не боюсь, мил человек, я людёв-то сколько видел... Но твоя Светлана понимает, что есть формальные требования? Что нужно испытание пройти? Вообще-то весною поедем на Лою снова, наклёвывается у меня тут пара юных ленинцев... И что вожатское дело - это вам не в бирюльки играть, это ж работа, это ж ответственность, Мишка, это ж дитятки, к ним на пушечный выстрел нельзя подпустить никакого поганца? Сама-то она чего хочет? А чёрт ё знат, конешно... Пусть её, пусть ходит, если хочет, но особого отношения к ней не будет. Так, значится, и передай.
  Я и передал Свете всё в точности. 'Спасибо!' - сказала она мне горячо, признательно, и так поглядела на меня, что, казалось, возьмёт сейчас и чмокнет в щёку. 'Не верится мне, - бормотнул я, - что ты наденешь комсомольский значок, Светка...' Моя сестрица только рассмеялась: дескать, возьмёт да и наденет!
  Так Света начала ходить на вожатские семинары: пока что на правах вольнослушательницы, без права работы с детьми. Она сидела молча, скромно, и только изредка задавала осторожные, вежливые вопросы, но по вопросам видно было, что приходит она не из простого любопытства, что дело воспитания может захватить эту умную, гордую девушку. 'А вообще-то, может, и будет из неё толк, из Светки твоей, - сообщил мне Благоев. - Поглядим, поглядим...'
  
  X
  
  В январе 1991 года, как уже сказал раньше, я начал работать с пятым 'Б' классом, в том числе стал проводить в классе, раз в две-три недели, полноценные уроки английского языка. На эти часы Иван Петрович официально снимал меня с занятий и просил учителя дать мне индивидуальное письменное задание, а, впрочем, он старался делать так, чтобы учительская работа вожатых приходилась на его собственные уроки. Кажется, детям я нравился, да и они мне были симпатичны: небольшой и хороший класс, ни одного по-настоящему противного ребёнка. Я также попросил у Аллы Игоревны разрешения присутствовать на паре её занятий, чтобы набраться опыта, молодая учительница согласилась с вежливым равнодушием, но её манерой, точнее, именно этим самым равнодушием и автоматической, ленивой работой по учебнику я остался недоволен, хотя вслух этого, разумеется, не сказал. Про январь же я вспомнил сейчас по другому поводу: именно в январе состоялось моё знакомство с Мечиным.
  Дело было после уроков. Я стоял в школьном вестибюле, ожидая Любу Соснову, свою 'ярочку', ждал и уже начинал терять терпение, решив для себя: если не придёт через пять минут, чёрт с ней, пойду домой один. Я глядел в окошко и в окошко же увидел, как по дороге вокруг школьного холма взбирается вишнёвая 'Лада-Восьмёрка' с затемнёнными стёклами. Сейчас эта машина стала почти раритетом, а тогда казалась самым стильным авто, которое можно было купить на советские деньги.
  Машина остановилась в школьном дворе, и через минуту в пустой холл вошёл хозяин машины. Вошёл - и уставился на меня, и мне сразу стало неуютно безо всякой разумной причины.
  Это был молодой мужчина в чёрных джинсах (в их карманы он заложил руки), великолепном чёрном пиджаке и белой рубашке, воротник он расстегнул и расправил на манер отложного воротничка; на шее его я успел заметить тонкую золотую цепочку, на пальце - перстень с тёмно-красным камнем. Но не одежда поразила меня тогда, а его лицо: лицо... красивое, да, пожалуй, красивое, точнее, невероятно чётко очерченное, будто его по точным лекалам резали из камня каким-то алмазным резцом. Особое лицо с поднятыми скулами, губами и носом изящной, хотя тяжёлой лепки, слегка раскосыми и широко расставленными глазами - и я понял, почему мне стало неуютно и едва ли не жутковато: волосы у мужчины были почти чёрные, слегка волнистые, а глаза - очень светлые, светло-зелёные или светло-жёлтые, кошачьего цвета глаза. Потом, правда, я заметил, что глаза эти могли казаться и тёмными: когда зрачки расширялись и едва ли не поглощали всю радужную оболочку, - но в первый день это были малые зрачки, как две дробины.
  - Дитё, - произнёс мужчина, и слегка приподнял губу над верхними зубами: улыбнулся своей неотразимой улыбкой. Тембр у него был неповторимый: д в о й н о й. Когда он говорил, можно было подумать, что говорят в унисон два человека: один - бородатый здоровяк, другой - энергичная, резкая женщина лет пятидесяти. А выговаривал слова он с еле заметным акцентом: убей Бог, не знаю, что за акцент! Мужчина подошёл ко мне ближе. - О, да ты ещё и комсомолец... - Мне захотелось прикрыть от этих кошачьих глаз свой комсомольский значок ладонью. - Дитё полка и внук саркофага, скажи мне, где у вас можно найти директора?
  - На втором этаже, - ответил я. - По этой лестнице и сразу направо, там... в конце коридора.
  Мужчина кивнул мне и пошёл в направлении лестницы.
  - Простите! - окликнул я его. Он обернулся. - А вы... сами кто будете?
  - Учитель литературы, - лениво отозвался мужчина. - В а ш учитель. Если вам повезёт, конечно... - и зашагал по лестнице.
  Я поднялся другой лестницей, застыл у входа в приёмную и долго ждал, пока н а ш учитель не покинет директорский кабинет. Затем сам доложился через секретаря и был немедленно принят.
  - Иван Петрович, кто сейчас приходил?
  - Энто, хм... Геральд Антонович Мечин, видишь ли, экий фрукт...
  - Он хочет устроиться к нам работать?
  - Хочет. От армии, что ли, скрывается, цыплёнок...
  Благоев, похоже, был не в духе.
  - Иван Петрович! А вы... можете ему отказать?
  - Да как же я ему откажу, индюк ты этакой, когда у меня уже полгода вакансия, и ни одного человечка на примете, а у него - красный диплом! И так Наталья Анатольевна работает аж на две ставки и костит меня почём зря!
  - Ах, вон почему Валя так часто проводит за неё литературу...
  - А ты что думал, от хорошей жизни, что ли? Мда... Тебе он тоже не понравился?
  - Жутко не понравился.
  - Во-во. Ну, ничего, гусь ты мой лапчатый, мелкокрапчатый... Не понравится - уволим. У нас тут кто директор, а? Повремени, я царь ишшо! Иди, Михаил, ступай себе...
  
  XI
  
  Вскоре мы успели познакомиться со стилем преподавания нового учителя: Мечину передали старшие классы.
  В тот год школьная программа по литературе менялась едва ли не каждую учебную четверть, но, так или иначе, весной 1991 года в программе ещё сохранялись пролетарские поэты, такие, как Демьян Бедный, Михаил Голодный и иже с ними. Именно тема творчества пролетарских поэтов стала для Мечина дебютной.
  Одетый точно так же, каким я видел его в первый раз, он вошёл в класс, коротко представился и записал свои экзотические имя и отчество на доске. Раздались смешки и переспрашивания - Мечин и бровью не повёл.
  Держался он очень свободно и спокойно: засунув руки в карманы джинсов, неторопливо прохаживался по рядам. Уже одни его джинсы были чем-то из ряда вон выходящим, то есть не джинсы сами по себе, а факт ношения джинсов - учителем! Попросив нас раскрыть тетради, Мечин надиктовал нам основные факты из биографии Демьяна Бедного (настоящее имя пролетарского поэта - Ефим Придворов) и попросил Алексея Ражова:
  - Юноша бледный со взором горящим... Да, да, ты! Прочитай, пожалуйста, стихотворение в хрестоматии на странице 431.
  Ражов открыл хрестоматию и без особого выражения прочитал нам пролетарский шедевр:
  
  Диво-дивное, коллективное
  
  'Но, но, но, ты, разледащая!
  Надорвала жилы все!
  Эх, работа распропащая
  На аршинной полосе!'
  
  Растрепала баба косоньку,
  Разомлела от серпа.
  Вышла баба жать полосоньку
  И нажала... три снопа!
  
  Рядом пахоть - не аршинная!
  Трактор весело гудит.
  Чудо-силушка машинная
  Пашне, явно, не вредит.
  
  Урожаи диво-дивные!
  Не узнать: не та земля!
  Вот что значит: коллективные,
  Обобщенные поля!!
  
  - Благодарю. Давайте обсудим этот текст. - Мечин взял свой стул, поставил его перед классом у самой доски и сел на стул, положив ногу на ногу. Филька Приходько тотчас же скопировал его, сев точно так же, что вызвало лёгкие смешки. Мечин как будто не заметил этого обезьянничанья. - Какова главная идея текста?
  Класс примолк, мне же лично в голову с отвращением пришло, что изучать Демьяна Бедного после Шекспира - это хуже, чем есть чёрствый столовский пирожок после роскошного торта. Педагог как будто угадал мою мысль.
  - Понимаю вас, друзья мои. Идея настолько проста, что вам стыдно. Похвально. В колхозе лучше, чем поодиночке. Вопрос первый: вы полностью согласны с данным произведением?
  Класс снова молчал, не зная, чего от него ожидает и в какую сторону клонит новый учитель. Я поднял руку. Мечин изогнул бровь (Филька немедленно передразнил его) и кивнул в мою сторону.
  - Я не согласен, - сообщил я хмуро, привстав. - Тракторá вроде 'Кировца' однозначно вредят пашне. Да и вообще... - Я опасливо скосился на Аню Петренко: та сидела, опустив глаза, поджав губы. - Не всегда одиночное хозяйство хуже, - закончил я дипломатично и сел.
  - Мерси, господин агроном. Разумеется, большие трактора вредят пашне, это и ослу ясно. Спрашивается, с какой целью Демьян Бедный прикинулся наивным мальчиком? С целью пропаганды советской идеологии, это тоже должно быть ясно ослу. Ну-с, дети полка... есть среди вас комсомольцы, коммунисты и прочие ленинцы? - иронически поинтересовался Мечин таким тоном, будто спрашивал: 'Есть среди вас воры, наркоманы и проститутки?'
  Аня Петренко подняла руку.
  - Я комсомолка.
  - Прекрасно. Давайте вас и спросим, юная леди, для объективности картины: насколько велика, по-вашему, художественная ценность этого стихотворения?
  Аня Петренко оглянулась, ища поддержки.
  - Насколько стих хороший? - перепросил педагог.
  - Так себе, - буркнула Аня с досадой. - Не Пушкин.
  - Ага! - Мечин со значительным видом поднял вверх указательный палец. Филька тут же повторил и это его движение. - Уж если внуки саркофага говорят 'так себе', то признаемся честно: стих - дрянь.
  - Почему 'внуки саркофага'? - непонимающе переспросила Аня.
  - Ну как же? - невозмутимо отозвался Мечин. - Саркофага от той мумии, которая лежит в Москве на Красной площади.
  Аня поняла не сразу, а когда поняла, с негодованием втянула в себя воздух, я видел, как её нижняя губа подрагивает, как у верующей, на глазах которой совершили святотатство.
  - Итак, стихи - дрянь, - продолжал Мечин. - Как поэт, Демьян Бедный - ребёнок. Поучитесь ещё немного, и вы своей левой ногой будете писать стихи такого же качества, если не лучше. Вопрос второй: значит ли это, что Демьян Бедный... м-м-м, неудачник? Человек, так сказать, бесполезный для нашей культуры и для нашего изучения?
  - Знамо дело! - пробасил Женька Громов с задней парты. Мечин улыбнулся одним углом рта.
  - Ошибаешься, юноша! Глубочайше ошибаешься! Бедный - никудышный поэт, но Бедный - пример гениального агитатора. Я бы даже сказал, рекламщика. Агитатора, который берёт чёрное, и доказывает, что это белое, и наоборот. И все ему поверили, чёрт подери. Если бы Демьян Бедный жил при инквизиции, он бы агитировал за инквизицию. Например: 'Колдун, страшись церковных масс! // Посадим на кол ведьмака // Святою силою креста // И победим единым строем!' И так далее. И вот, этот н и к а к о й поэт только своей рекламой, сделанной в нужном месте в нужное время, добивается того, что его включают в хрестоматию и изучают как б о л ь ш о г о поэта. Каково, а? И этот человек - не гений? Скажите мне как на духу: разве это качество - я имею в виду, умение убеждать - не нужно ч е л о в е к у б у д у щ е г о?
  Мечин снова поднял вверх указательный палец, прищурился, осклабился. Снова смешки. Повернув голову, я увидел, что Филька Приходько в точности собезьянничал его жест и выражение лица.
  - Ты давно мне не нравишься, лопоухий, - сообщил педагог. - Выйди-ка в коридор и прогуляйся.
  - Не выйду! - дерзко заявил Филька.
  Мечин встал, подошёл к его парте и, скрестив руки на груди, принялся смотреть на своего ученика. Думаю, это был такой взгляд, от которого человек выпрямляется, как оловянный солдатик. Но Филька, по своей глупости, не смотрел ему в глаза, а уставил взгляд в парту и уцепился за свой стул, ухмыляясь.
  - Ты уверен, внук саркофага? - поинтересовался Мечин
  - Не имеете права выгонять! - ответил Приходько. - Я вам ничего не сделал.
  Мы все ждали чего угодно, но только не этого и дружно, всем классом, ахнули, когда педагог отодвинул парту и без видимых усилий поднял Приходько на уровень своей груди вместе со стулом! Тут только я сообразил, что новый учитель сложен как атлет.
  Неторопливо Геральд Антонович вышел к доске, держа перед собой стул вместе с несчастным Приходько.
  - Ты уверен, что не хочешь выйти, мальчик? - переспросил он. Филька ещё жалко улыбался, но, мне кажется, помертвел от страха.
  - Иногда в нашей жизни случается так, - назидательно произнёс педагог, - что то, на что мы опирались, перестаёт быть нашей надёжной точкой опоры, и мы, со своим наивным цеплянием за старое, оказываемся в воздухе.
  Снова почти крик вырвался у всего класса, когда Мечин перевернул стул вверх ногами. Филька, белый как мел, конечно, пытался цепляться за стул, и, конечно, не удержался. Он упал на пол, тут же вскочил на ноги и, не говоря ни слова, пулей вылетел из класса.
  - Кто-то ещё хочет меня испытать? - спросил Геральд Антонович. - Сказано в Слове Господнем: Господа твоего искушать не пробуй... Так на чём мы остановились? Ах да, человек будущего...
  
  XII
  
  В школе много говорили о новом учителе. Удивительное дело: большинству он, кажется, был симпатичен! Мальчишкам нравилась его невозмутимая уверенность в себе, девчонкам - его молодость и мужское обаяние; и тем, и другим - его демократическая раскованность и его дерзкие, почти шокирующие рассуждения с будоражащим ароматом откровенного цинизма. (Передавали, например, что при изучении 'Бедной Лизы' Карамзина он, поясняя случившееся между Лизой и Эразмом, сказал девятому классу: 'Заприте женщину в одной комнате с мужчиной, и у них обязательно кончится постелью, это всё - законы природы'.) Безусловно, Мечин был 'несоветским человеком', но само это оказывалось таким соответствующим духу времени, ведь Советский Союз доживал последние часы! Кроме того, никто не мог бы отказать Мечину в великолепной эрудиции и в уме: особом, сильном, остром, проницательном. Не нужно пояснять, что я не разделял общего восторга, да и вообще решил плевать на господина демократа с высокой колокольни: за сочинения я получал четвёрки, и этого мне хватало с избытком. Меня куда больше занимали другие вещи, подопечный мне класс, например, ведь простенькие словесные игры, элементарное аудирование и тренировка звуков давали свои первые скромные плоды. И, конечно, Света.
  Света продолжала заглядывать в мою комнату по вечерам, мы болтали о том и о сём, я просил её рассказывать мне о городской жизни и нравах в городской школе, что она с удовольствием и делала, рисуя какие-то очень мрачные, неприглядные и почти невероятные картинки; обнаруживая в своих описаниях рассудительность, сострадательность, благородство.
  Света, кроме того, всё так же исправно посещала кружок вожатых и, думаю, ей было у нас неплохо. В нашей компании её принимали как свою, хоть и не комсомолку, и только порой шутливо поддразнивали, намекая на её 'несоветский облик', её особость, которая выражалась в сдержанности, почти что в аристократизме поведения и речи. Подобно мне, другие также едва ли видели её будущей вожатой: вожатому ведь нужны напор и лужёная глотка, - но, с другой стороны, были не против присутствия в коллективе симпатичного человека. Дима Рябушкин, сколь я успел заметить, совершенно очаровался моей сестрой, а она к нему проявляла простую приветливость. Наверное, видя это, Рябушкин не позволял себе увлечься слишком серьёзно, муки любви с его весёлым характером были несовместимы.
  Света, подобно мне и другим вожатым, стала захаживать к Ивану Петровичу и просто так: я был и рад этому, и, отчасти, опечален, я чувствовал, что она ищет в нашем замечательном директоре умного, разностороннего, под стать себе, собеседника, и огорчался, что я таким собеседником быть для неё не могу. Кстати, когда я сказал об испытании походом в весенние каникулы (конечно, не уточняя никаких деталей), она выразила спокойную готовность идти в этот поход, чего я совсем не ожидал от неё.
  И при всём этом что-то с моей сестричкой происходило странное, неуловимое, то, что выражалось в её еле заметном отчуждении - и не только от меня, а ото всех людей - и подчёркнутом улыбчивом спокойствии, которое должно было скрыть усиливающееся Светино волнение. Или мне кажется это? - думал я. По крайней мере, Елена Сергеевна ничего не замечала, а женщины обычно более чутки, чем мужчины. Но вот, один случай заставил меня встревожиться больше обычного.
  В какой-то мартовский денёк мы добрались до темы 'Зарубежная литература XX века', и Мечин, начиная тему, поинтересовался, кто из нас читал хотя бы одного не поросшего мхом времени зарубежного автора. Ответом было робкое молчание. Я поднял руку, пересиливая себя.
  - Я читал.
  - Что вы читали, молодой человек?
  - 'Прощай, оружие' Хемингуэя и 'Трёх товарищей' Ремарка.
  - Браво, юноша. И что же вам больше понравилось? - у меня создалось ощущение, что Геральд Антонович относился ко мне как к 'парню от сохи', и я, на самом деле, был рад этому впечатлению, может быть, даже неосознанно его поддерживал: с крестьянина-навозника и спросу меньше.
  - Оба.
  - Почему?
  Я мог бы постараться объяснить, почему, и даже порассуждать об отличии Хемингуэя от Ремарка, но ужасно мне не хотелось лезть из кожи вон перед его жёлто-зелёными глазами, со взглядом тяжёлым и холодным, как пудовая гиря, поэтому я ответил лаконично и непритязательно:
  - Потому что про любовь, - и сел под общие смешки. Мечин тоже осклабился.
  - Любовь - великая сила, согласен, особенно сексуальная... А такие фамилии, как Джойс или Голдинг, или хотя бы банальный Хаксли, кому-нибудь здесь известны? Нет? Или, например, поэзия? Кто-нибудь знаком с зарубежной поэзией двадцатого века? Любимое стихотворение помнит наизусть?
  Света подняла руку.
  - Избавьтесь вы уже от этой сервильной привычки поднимать руку, - проворчал Мечин. - Можно просто сказать 'я'. Ты помнишь наизусть любимое стихотворение, Светлана? - мою сестру Геральд Антонович запомнил, хотя совершенно не давал себе труда запоминать имена. Света встала.
  - Д-да.
  - Чьё?
  - Брэдбери, кажется, хотя я не уверена... Я просто недавно читала...
  - Брэдбери? - поразился Мечин. - Старичок писал стихи? Впрочем, кто знает... Читай. Мы тебя внимательно слушаем.
  Света откашлялась и начала - негромко, но голос её креп и звучал с тем подлинным волнением, которое привычно имитируют все, от 'мастеров художественного слова' до звёзд эстрады, от политиков до священников, и которое, настоящее, так же редко, как чёрные цыплята среди обычного цыплячьего выводка.
  
  Доверья океан
  Когда-то полон был и, брег земли обвив,
  Как пояс радужный, в спокойствии лежал.
  Но нынче слышу я
  Лишь долгий грустный стон да ропщущий отлив,
  Гонимый сквозь туман
  Порывом бурь, разбитый о края
  Житейских голых скал.
  
  Света подняла голову, голос её зазвенел, так, что у меня озноб пробежал по коже.
  
  Дозволь нам, о любовь,
  Друг другу верным быть. Ведь этот мир, что рос
  Пред нами, как страна исполнившихся грез, -
  Так многолик, прекрасен он и нов, -
  Не знает, в сущности, ни света, ни страстей,
  Ни мира, ни тепла, ни чувств, ни состраданья,
  
  Горло ей перехватило, последние строк она произнесла тихо.
  
  И в нем мы бродим, как по полю брани,
  Хранящему следы смятенья, бегств, смертей,
  Где полчища...
  
  Света выдохнула воздух, как от тяжёлой работы и помотала головой, показывая, что не может продолжать.
  - Где полчища слепцов сошлись в борьбе своей, - чётко, раздельно произнеся, смакуя каждое слово, закончил Мечин. - Браво, Светлана. Если Брэдбери приводит текст в романе, это не значит, что он автор. Это Мэтью Арнолд, девятнадцатый век. Но всё равно, спасибо, я в восторге от твоего неподдельного пафоса. А какая роскошная схема рифмовки первой строфы! A b c d b a d c. Ручаюсь, что никто здесь этого не оценил, мы только рожи умеем корчить... О чём это стихотворение? Не знаете. Нет, вы знаете. Вы просто ленитесь думать. Оно - о том, что homo homini lupus est. Человек человеку волк. В мире нет ни мира, ни тепла, ни состраданья, я аплодирую Арнолду и подпишусь обеими руками. Запомните это, дети. Человек настоящего, в своём большинстве, слеп. Обманывайте себя, скулите от жалости к себе, если хотите, но лучше, если вы примете эту жизнь и этот мир, без света и страстей. И пусть спор решит война, как говорили латиняне, Et utendum est judice bello. Вы должны научиться воевать. Такова идея. Опять же, то звучание, с которым Светлана прочла этот текст, говорит о правдивости его идеи. То, что лживо, не звучит. Я надеюсь, я понятен?..
  Что-то он ещё говорил, но я не слушал его, я не сводил глаз со Светы, которая села на своё место бледнее обычного и тяжело дышала. Из сотни девушек едва ли одна без труда вспомнила бы столь изысканное стихотворение и сумела бы так прочитать его, но даже не это меня поразило. Если запомнила, причём легко, не уча специально - то, значит, запомнила по созвучию с собственным душевным строем и событиями своего сердца. Что происходило в этом умном, мужественном, преданном сердечке? И я, почему я был слеп и бессилен, как солдат полчища слепцов, и мог только роптать на свою слепоту и бессилие перед лицом того, что происходило в моей драгоценной сестре?
  Вечером я постучал в дверь её комнаты.
  - Что такое, Миша?
  - Так, ничего... - Я помялся. - Ты знаешь, Свет, я... про стихи. Сегодня на литературе. Ты их отлично прочитала, и стихи отличные. Но почему именно их? Почему они в тебя запали? В тебе... происходит что-то?
  Моя сестра посмотрела мне прямо в глаза и медленно залилась краской. Не отвечая, она встала и вышла. Я вынужден был вернуться в свою комнату, коря себя за длинный язык и бестактное участие.
  
  XIII
  
  Незаметно подошли весенние каникулы, и Света собралась в поход. Елена Сергеевна недоумевала, зачем это её умной дочурке нужна нелепая, отжившая свой век комсомольская романтика, и попыталась противостоять - сестра устроила скандал и добилась своего. 'Да, в нашем роду все - твердые люди, - с удовлетворением думал я. - Только вот папаня подкачал...'
  Я не давал ей никаких предостережений, будучи уверен, что Света пройдёт испытание с лёгкостью. Поход затянулся на неделю; я успокаивал себя, что Лоя разливается не по расписанию и что в этот раз разлива пришлось ждать дольше обычного. В последний день каникул Света вернулась домой и, сухо, лаконично ответив на расспросы, прошла в свою комнату. Я постучался к ней.
  - Можно к тебе? - Так как ответом было молчание, я всё же вошёл. Света сидела на кровати, прислонившись к стене, со строгим, ясным лицом. - Ну что, тебя можно поздравить?
  - Нельзя.
  - Нельзя? - поразился я. - Ты не прошла испытание?
  - Нет. Провалила, - она закусила губу, улыбаясь кончиками рта.
  - Так что же, ты предала Ивана Петровича, выходит? - сказал я с укором. Света быстро глянула на меня, и я предостерегающе выставил вперёд руки: мне показалось, меня ждёт пощёчина.
  - Прости, - сконфузился я. - Но как же тогда, ничего я не понимаю. В общем, снова я некстати, извини, - я с досадой обернулся, чтобы выйти.
  - Мишенька, - окликнула меня моя сестра, и столько задушевности было в её голосе! - Прости. Я тебе сама всё расскажу, попозже, хорошо?
  - Хорошо, хорошо, - пробормотал я и вышел поскорей: меня аж в жар бросило от этого тона.
  На следующий я почувствовал, что в нашем классе завелась какая-то бацилла, плесень брожения шепотков и насмешливых взглядов в сторону моей сестры, которая держалась строже, прямей и молчаливей, чем обычно. Источником шепотков был, похоже, Филька Приходько, он ходил от человека к человеку и на последней перемене подошёл ко мне.
  - Хошь узнать отпадную новость? - спросил он вполголоса, с лихорадочным оживлением в маленьких глазках.
  - Ещё бы!
  - Токо никому, слышь?
  - Могила, Филя!
  Филька склонился к моему уху.
  - Знаешь, что Светка Ростова вроде как спала с директором?
  Больших трудов стоило мне сохранить доброжелательный, заинтересованный вид.
  - Филька, это жуть как интересно! Пойдём-ка в гальюн, ты мне расскажешь подробности.
  В 'гальюне' (то есть мужском туалете; это только мы, комсомольцы, с лёгкой руки Рябушкина его так называли, а остальные окрестили более неблагозвучно) я вынул носовой платок, заткнул им отверстие раковины и пустил воду.
  - Чё такое? - скосился Филька в сторону раковины.
  - Я всегда так делаю, - пояснил я невозмутимо. - Про Светку-то рассказывай! Откуда информация?
  - Вишь, тут такое кино... Танька Шибаева и Васька Белов из девятого 'В' попёрлись, значится, с Петровичем в поход, ну, и эта увязалась дура малахольная, 'полчища', мля, 'слепцов'. - Филька ухмыльнулся. - Нашли они, типа, хазу, хижину дяди Тома, - он хохотнул, - отхреначили замок, а Петровичу резко так поплохело, вот-вот коньки откинет. А тут, значит, какое-то чмо в дверь ломится, хозяин хазы, типа, кирдык вам, дети Ильича. Ушло чмо, обещало вернуться со стволом, стали кумекать, ну, ясен пень, ноги делать надо. И тута дура это, ну, 'Полчища слепцов', то есть, чисто взбесилась: идите вон, грит, сволочи, а я здеся останусь! Ну, Шибаева с Беловым почапали, а потом и допёрло до них, что ненатурально всё, спектакель Петрович устроил, вот так вот! - Филька сплюнул через зубы. - Тиятр одного актера на природе, и поимел пионерочку, если не по её полюбовному согласию, а всё одно такие дела - это статья. Ну, а если по-другому, так, значит, она словила момент, потому как 'Полчища' - пробивная девка. Вота оно как, Михаил.
  Я с облегчением выдохнул: значит, просто гнусная сплетня, гнусная и безосновательная. (Но отчего же 'провалила' испытание? - тревожно ёкнула мысль.) Так или иначе, пора было заканчивать эти разговоры. Я ухватил Фильку за оба уха и погрузил его мордой в воду. Филька страшно орал и брыкался - я сунул ему по шее ребром ладони, после чего он уже не трепыхался, а только жалобно всхлипывал. Подержав гражданина Приходько около минуты, я вынул из воды его рожу.
  - Ты там был, гад ползучий? Я спрашиваю: ты сам там был, трепло?
  - Я не был, Миха, друг, надёжные люди говори... - а-а-а!
  Я снова сделал Филе умывание лица.
  - А теперь слушай меня, гадёныш: если ещё будут такие разговорчики, ты у меня станешь непризывным по состоянию здоровья, понял?
  Прозвенел звонок на следующий урок, алгебру. До алгебры ли мне было! Никуда не сворачивая, я пошёл к директорскому кабинету и, спустя десять минут после начала урока, был принят.
  - Иван Петрович!
  - Здорово, коль не шутишь. Что ты, Михаил, не на уроке, а? Свободное посещение у тебя, што ль?
  - Иван Петрович, миленький, я вас очень прошу: расскажите мне, что было в походе!
  - Да куда такая спешка? - поразился директор. - Пожар у нас, што ль, приключился, горим?
  - Горим. Света Ростова - моя сестра.
  Директор крякнул от неожиданности.
  - Как это, калач ты мой ситный, она твоя сестра, ежели она Ростова, а ты Павлов?
  - У отца до моей матери была другая женщина. Сейчас они живут с нами, мать и дочь.
  Иван Петрович оглядел стол в поисках предмета, который можно было бы успокаивающе повертеть в руках, нашёл тяжёлый металлический бюстик Ленина, взял его и принялся гладить вождя по лысине.
  - Мда...
  - Иван Петрович! Пожалуйста, всё как есть, в точности!
  - Я тебе когда врал? - буркнул директор. - Спасибо, уважил старика... Мда... Ну, слушай, коль охота. Пришли мы вечерком в Ларикову избушку, забрался я в свой скворечник, изобразил наутро болесть. И слышу, Светлана твоя туточки же в Зыбино собирается, в деревню, за лекарствами, то есть. Кликнул её, говорю: лекарства-то с собой у меня, а такая уж это поганая хворь. Вижу, не верит. Прошу тебя, говорю ей, Хри... по-человечески, то есть, прошу, сиди и не труди ног зазря, потому как болесть моя такого роду, что лекарства не помогают. Насилу убедил, хотела ещё в сиделки себя заделать. Прогнал. День-второй, не разливается Лоя. Разлилася, наконец, да что ведь это за разлив, ежели пёхом до суши дойдёшь, только ноги разуй да штаны закатай. Делать нечего: вывесил я кумач в окошке цыплятника мово: сигнал, то бишь. Приехал Ларик, устроил снаружи провокацию. Пождал часок: слышу, зашебуршали. Эх, Михаил, пряник тульский, мне ведь в моём-то скворечнике кажное словечко ваше слышно! Решили смазывать лыжи ребятишки, надёжа комсомольская наша. А Светлана твоя как вскричит! Аж на кровати сел с перепугу. Послала ленинцев по матушке: идите, мол, а я останусь. И бойко так, бойко послала их, что они враз собрались, да и след их простыл.
  - А что же вы не спустились, Иван Петрович?
  - Не успел. И, знаешь ещё, Михаил, боязно мне стало.
  - Боязно?!
  - Боязно. Она ведь оставалась, жизнью своей рисковала, а я бы тут устроил разоблачение магии, курам, выходит, на смех порыв-то её геройский...
  - Можно подумать, мы с Аней Петренко не остались бы, - буркнул я недовольно.
  - Эх, Мишка! - крякнул директор. - И вы бы остались, да тут по-другому всё, не объяснить мне... И поднимается, слышу, твоя Светлана в мой курятник, и на стульчик садится. И сидит, не шелохнется. И слова не говорит. Уж поверь: семь потов с меня сошло! Цельный час так сидела, цель-ный час! Понятно тебе?
  - Понятно.
  - Ничего тебе непонятно... Долго ли, коротко ли, приехал Ларик. Гляжу: встала и стои́т, молчит, а глазёнки-то сверкают. Ларик, стону ему, уж извини, что избушку твою занял, да вишь, совсем твой братишка расклеился. Поверил мне Ларик, а то и подыграл. Хошь, говорит, я те щас молебствие устрою во исцеление? У меня, мол, и иконы лежат в нужном месте. Ступай, говорю ему, ступай, делай, что хошь, и дитё забери, негоже ему рядом с больным сидеть, заразится ещё. Спустились оба, слышу, общаются меж собой на темы религиозные, ну, и сотворили они мне молебствие во здравие раба Божия Иоанна. Вот оно какие дела...
  - Поэтому моя сестра испытание не прошла?
  - Эх! - директор оторвал ладонь от лысины вождя, махнул рукой, досадливо скривился. - Уж, конечно, негоже комсомолке с попóм-то вместе молиться...
  - И, значит, Света... недостойна комсомола? А как же...
  - Дурак ты, Мишка, дурак-дураком! Что значит 'недостойна', когда она сама не пойдёт, коль верующая? Понимаешь ты? Да и комсомол-то... Пионеры, Мишка, через год в галстуки сморкаться будут, помяни моё слово. На следующее утро 'выздоровел' я, и побрели мы со Светонькой до станции. Смотрит на меня, как собачка побитая, уж такая жалость меня взяла! Вот тебе и весь мой рассказ.
  Я выдохнул.
  - А зачем спрашивал? Ходит, что ли, смурнáя?
  - Нет... - я стиснул зубы. - Не знаю...
  - Да уж говори, не молчи, я перед тобой не смолчал.
  - Иван Петрович! Про вас и про Свету в связи с этим походом распускают гнусные слухи.
  Директор изменился в лице.
  - Какого рода? - пророкотал он.
  - Какого рода... - я почти рассердился: что он притворяется младенцем! - Такого рода, что вы её соблазнили, или она вас, вот какого рода!
  - Кто распускает? - мне от тона его голоса стало жутковато.
  - Кто ездил с вами, тот и распускает, наверное, а в нашем классе Филька Приходько старался, пока я с ним не пообщался.
  - И что ты сделал с Приходько?
  - Сунул его рожу в раковину с водой да подержал минутку, да сказал, что он на лекарства будет работать.
  - М-м-м... Плохо!
  - Плохо? - изумился я. - Что я не так сделал?
  - Плохо, говорю тебе! Вот в унитаз сунул бы его харю, так было бы хорошо... Ладно.
  Директор некоторое время посидел молча, обхватив руками голову вождя. Будь она настоящей, а не металлической, потекли бы мозги из этой головы.
  - Какой у вас сейчас урок?
  - Последний.
  - Ступай домой, Михаил. Спасибо тебе, что не смолчал. Ты-то хоть не подозреваешь меня?
  - Иван Петрович! Ругнусь сейчас матерно! Зачем обиду причиняете?
  - Иди, иди...
  Вернувшись домой, я пошёл на пастбище, отвязал скотину от колышков и погнал её подальше: не хотелось мне сидеть в тесных стенах и быть слушателем очередной семейной дрязги, а хотелось подумать. Света, Светонька! Точно, я был одним из полчища слепцов, столь часто и нелепо теперь поминаемых... Неужели она полюбила? Дозволь нам, о любовь, друг другу верным быть, ведь это мир - что там было про мир? И, конечно, она попала в цель, в десятку, найдя сердцем лучшего человека - пусть даже при разнице в возрасте почти в пятьдесят лет! Я испытал гордость за свою сестру: и здесь она была неповторимой, не пошла хоженой тропкой, дерзнула в своей любви, зная, что для этой любви мир точно не найдёт 'ни чувств, ни состраданья'. И мучительно мне вдруг захотелось, чтобы всё, вопреки всему, у них сложилось, но как, боже мой, оно могло бы сложиться? Или - или я все себе вообразил? Или ничего нет и в помине?
  И другая мысль меня посетила: с чего это Белов и Шибаева сами уверились в своей дерзкой сплетне, из какого колодца её вычерпали? Ах, да: 'Закройте женщину в одной комнате с мужчиной, и у них обязательно кончится постелью, это - закон природы...' Семена демократического просвещения дают юные побеги.
  Я вернулся домой со стадом незадолго до полуночи и провалился в сон, наплевав на завтрашний день и на уроки.
  
  XIV
  
  Проспал! - была моя первая мысль поутру. Причём серьёзно проспал, на два урока: как-то буду объясняться?
  А школа напоминала растревоженный улей, и никому не было дела до моего опоздания.
  - Ты слышал, что случилось? - подскочила ко мне Люба Соснова на перемене.
  - Понятия не имею.
  - Директор Фильку Приходько и Ваську Белова из девятого 'В' окунул в унитаз башкой!
  Я замер на секунду, а затем расхохотался.
  - И чего ты смеёшься? - произнесла Люба с обидой. - Люди, между прочим, пострадали! За правду! Приходько, кстати, ходит по всей школе и собирает подписи! Под заявлением протеста!
  - 'Протеста'!.. За какую ещё правду?
  - А я тебе расскажу... - начала она значительно.
  - Любка! - прервал я гневно. - Я комсомолец, чёрт бы побрал тебя! И не смей при мне чесать язык, не желаю я слушать ваши подлые бабьи россказни!
  - Да ты ещё и ругаешься?! - поразилась Люба.- Ну и проваливай! 'Комсомолец', тоже мне! Прихвостень тоталитарного режима! Совок!
  В общем, мы с Любой разругались, да и без того, если подумать, весёлого было мало. Приходько с Беловым на самом деле собирали подписи, хотя я не видел той бумажки, да мне и не дали бы её увидеть, как 'прихвостню тоталитарного режима'. Наверное, что-нибудь вроде: 'Мы, учащиеся Землицкой средней общеобразовательной школы, протестуем против вопиющего поведения ... и просим провести тщательное расследование...' Интересно, напишут они про своё купание или нет?
  Почему, почему Благоев поступил так? - недоумевал я. - Конечно, не больно-то хорошо полоскать учеников в унитазе, скажем честно, но я по-человечески понимал директора: его же эти поганцы прополоскали в грязной и вонючей воде своей сплетни! Поддался мужскому гневу, так. Но ведь он - добрейшей души человек, в редчайших случаях Иван Петрович гневался, а чтобы уж т а к разозлиться, что разум и всякую осторожность потерять - это отчего случилось? Осторожность, потому что бумажная кляуза Приходько и Белова может иметь для него последствия, хоть Иван Петрович и фронтовик, и заслуженный учитель.
  Последствия, действительно, не заставили себя долго ждать. В пятницу, выйдя из школы после уроков, я увидел внизу школьного холма, у начала бетонной лестницы, чёрную 'Волгу'. Опрометью я бросился к директору - хотя зачем, что я мог сделать? И, кроме того, меня опередили, 'Волга' стояла давно. Я ворвался в приёмную и хотел что-то крикнуть - Вера Андреевна, увидев меня, приложила палец к губам. Она не сидела за пишущей машинкой, а стояла, прислушиваясь - и я замер.
  Из директорского кабинета доносились только голоса, слов разобрать было нельзя - ещё нельзя, потому что разговор шёл крещендо, по нарастающей громкости, и вот, стали долетать отдельные реплики. 'Враньё!' 'А то, что вы опустили учащихся лицом в общественный туалет - тоже враньё?' 'Чистая правда! А вот это - чистая правда!' 'Вы что себе позволяете?' 'А вы не хотите спросить, почему их сунули рожей в дерьмо?' 'Вы... как вы, вообще, выражаетесь?! Вы что думаете о себе?!' 'Ну так увольте меня, увольте, к ядрёной матери!' 'Не смейте материться и кричать на меня! Я женщина!' 'А я - фронтовик, я по Берлину шёл, когда вы, душенька, пешком под столом ходили!' 'Не смейте... не смейте злоупотреблять своими... своими!.. Иван Петрович! Это последнее предупреждение - вы слышите меня?! Если к нам поступит ещё хоть один сигнал...' 'Всё, всё! Нашумели тут...' Слова снова стали неразборчивыми. Дверь распахнулись, и из кабинета вышла женщина в строгом сером платье и высокой меховой шапке: какая-то чиновница из районного отдела народного образования (или даже из областного?). Шапку она или уже надела, или так и не сняла, войдя в директору. Налим, Никодим, гордится собою, налим, Никодим, носит шапку соболью, ни перед кем её ни ломает и ни бельмеса ни понимает...
  Я вышел из приёмной - и нос к носу столкнулся со Светой.
  - Что ты здесь стоишь? - спросил я растерянно.
  - А ты?
  - Пойдём-ка отсюда подальше...
  Мы поднялись на третий этаж и остановились в пустом коридоре.
  - Что там произошло? - спросила меня Света.
  - Что-что... - пробурчал я. - Петровичу по шапке досталось от какой-то чиновницы.
  - Из-за... хотя нет, я не то хотела...
  - Из-за сплетни из-за этой.
  - Ты, значит, знаешь?
  - Да.
  - И... веришь?
  - Ни единому слову.
  - Я очень виновата, это из-за меня всё... Я... чем-то могу ему помочь?
  Я задумался.
  - Не знаю, Свет. Хотя я бы на твоём месте сходил к нему, успокоил, что ли...
  - Сейчас?
  - Да хоть сейчас. Или нет, лучше через часок, через два...
  - Мишаня... сходи ты к нему!
  Я недоумённо уставился на свою сестру. 'Я-то ему зачем?' - чуть не сорвалась у меня с языка фраза, которая наверняка бы её жестоко смутила.
  - Тебе лучше... - пробормотал я, не глядя на неё. - Ну, чтó я ему скажу?
  - А я?
  - Не будь трусихой, Светлана Алексеевна!
  Света выпрямилась, закусила губу.
  - Я не трусиха! Нет. А... овцы?
  Я рассмеялся.
  - Загоню, не переживай! То ж - скотина, а то - человек!
  - Спасибо тебе! Большое тебе спасибо!
  - Спасибо и тебе на добром слове...
  После обеда я отвязал овец, оставленных на пастбище, и повёл их к роще: в апреле трава скудная, жиденькая, не трава, а одно горе. Если так и дальше пойдёт дело, я стану в поле дневать и ночевать, думалось мне... Почему, размышлял я, откуда эта невероятная, почти анекдотическая вспышка гнева? Или принимался думать с другой стороны: Иван Петрович - добрый человек, редкой души, и Света - умница и красавица, но насильно ведь мил не будешь. Я Ивана Петровича представлял себе аскетом, к женщинам совершенно равнодушным. И потом, скажет он, что это за молоденькая дурочка без жизненного опыта, что за пигалица, что за крендель с маком? Эх, бедняжка! Не получится у них ничего! И слава Богу, пожалуй. (В начале девяностых телевидение 'реабилитировало' Бога - одно из очень немногих его добрых дел, - поэтому, поддаваясь общему течению, я уже не стеснялся Его поминать.) Слава Богу, ведь, говоря-то честно, в голове не укладывается... Или получится? И я, я сам-то чего хочу больше? Ведь оба поворота невеселы. Слишком невероятно, чтобы они двое поняли друг друга и стали близки, но и случись это, так будет им обоим на гóре, а школе - на падение.
  Подзамёрзнув и устав гулять по полю в темноте, я погнал стадо домой. Проходя через луг за школьным холмом, я решил сократить путь, спустился по дороге вокруг холма и остановился, увидев, что в кабинете директора горит свет. Не зайти ли? В руке я нёс связку колышков и мог привязать скотину у входа. А то и со стадом вместе: так, пожалуй, ещё никто не посещал наше учебное учреждение... Зайти и сказать: полноте, Иван Петрович, чего убиваться! Плюньте сплетникам в морду, мы, старая гвардия, завсегда с вами, да, чем горевать, дёрните лучше водочки, у вас, все знают, в шкафу стоит бутылка, да и мне плесните... Пока я так думал, на вершине бетонной лестницы показалась фигурка, быстро сбежавшая до половины и застывшая, увидев меня.
  - Света! - окликнул я её, скорее угадывая по очертанию фигуры, чем видя лицо. Света спустилась неверным шагом, и только на расстоянии пяти шагов я увидел её лицо, счастливое, чистое.
  - Что 'Света'? - произнесла она негромко, опустилась рядом с Мартой на колени ('На землю ведь!' - подумал я с неудовольствием) и обняла овцу за шею. - Голубушка ты моя... Что 'Света'? Ну, плюнь ты в меня, осуди, отрекись -
  - За что мне тебя судить? - проговорил я так же тихо и сел рядом с ней на корточки. - За то, что ты хорошего человека полюбила, за это ли мне судить тебя?
  Света, шумно вздохнув, закрыла лицо руками - не ожидая этого, не сдержала слёз.
  - Спасибо тебе, - шепнула она. - Спасибо, хороший мой. Я тебе всё расскажу, хочешь? Только давай сначала овец загоним...
  Мы загнали овец в овчарню, поужинали тушёной картошкой (отец и мачеха, увидев нас, вернувшихся вместе, недоумённо переглянулись) и прошли в Светину комнату, где я уселся прямо на пол, а сестра - на кровать, прислонившись спиной к стене, и стала рассказывать мне, полушёпотом (все четыре комнаты в нашей избе граничили друг с другом, слышимость была выше, чем нужно для комфортной жизни).
  - Я постучалась к нему в кабинет часа в четыре. Ты ведь... ты знал, зачем я иду? Или догадывался? Нет? Вошла. Попросила, ещё раз, прощения, что ему пришлось из-за меня перетерпеть такие неприятности. Он, конечно, ответил, что я не виновата, что мир не без поганцев. Глаза прятал. И вот... так и говорить нам больше стало не о чем.
  Тогда я набралась смелости: лёгкость такую почувствовала, Миша, звенящую лёгкость. 'А ещё, Иван Петрович, не знаете, зачем я пришла?' - спрашиваю. 'Не знаю'. 'Нет, знаете!' Говорю, а у самой уже слёзы по щекам катятся, это ведь не удержать. 'То, что я вас люблю, разве вы не знаете?' Молчит. 'Не знаю, - отвечает, - не знаю, Светонька, и знать не хочу'. 'А вы?' - спрашиваю. 'Что я?' Голос ему отказывает, слышу. 'Вы - меня?' 'А я нет'.
  - Нет?! - воскликнул я.
  - Тише, тише. 'А я - нет. Вот и всё, миленькая, и разговор кончили'.
  Света замолкла, чтобы передохнуть.
  - Тогда я закричала. 'Зачем, - кричу, - зачем вы меня обманываете?' А он глаза не знает куда девать, и руки.
  ('Вот почему, - промелькнуло в голове молнией, - вот почему сплетники искупались в унитазе! Кем дорожим больше жизни, на обидчиков того смертельно гневаемся'.)
  - Встал, дошёл до окна, - продолжала Света, - вернулся, на своё место сел. 'Я ведь о тебе думаю, милый мой человек, - говорит. - Ты посмотри на себя, кто ты и кто я есть? Ты - цветочек аленькой, а я - старый чёрт, в гроб, чай, и то краше кладут, чем я'. 'Не верю, - говорю ему, - ни одному слову твоему не верю'.
  - Боже мой, - прошептал я: до этого момента я ещё держался, но это 'ты', сказанное Светой Ивану Петровичу, меня ужаснуло.
  - 'Неправильная эта боязнь, нехорошая. И обо мне ты не думай, не решай. Я уже сама за себя всё подумала, и всё решила'. Вот... - выдохнула Света. - Всё.
  Снова она помолчала.
  - Что: хочешь спросить, б ы л о ли? Да не было! За руки я его держала, он меня по волосам гладил, а больше ничего не было. И то я думала, что умру от радости...
  - Да если бы и было, - возразил я шёпотом, - я-то кто такой, чтобы судить? Ох, Света, Света... Как же вы дальше?
  - Не знаю. Не знаю ничего. Ведь, когда мне будет тридцать один, ему - восемьдесят, страшно подумать. Ещё и не все доживают до восьмидесяти... И плевать, плевать я хотела - слышишь? Не могу я жить, как овца, чтобы каждого шороха бояться. А что, разве это мало - четырнадцать лет жизни? Да и месяц. Разве месяц - мало?
  
  XV
  
  У Светы не было месяца: после пятницы события развивались с обвальной быстротой.
  В понедельник во двор школы въехал белый 'КрАЗ' с красной полосой на борту: 'Передвижная поликлиника'. Все старшеклассники по чьему-то дурацкому распоряжению должны были в плановом порядке пройти медосмотр.
  К грузовику выстроилась в школьном дворе длинная очередь. Внутреннее его пространство оказалось поделённым на шесть крошечных кабинетов: терапевт, флюорография, отоларинголог и по совместительству окулист, невропатолог, уролог, гинеколог. Я стоял в очереди одним из первых и достаточно быстро прошёл осмотр, во время которого меня 'обрадовали' пороком сердца - как будто я сам не знал об этой врождённой болезни! Врачи, грубые и равнодушные, осматривали меня примерно так же, как осматривают скотину или чёрных рабов. У терапевта меня заставили раздеться до пояса, у уролога - донага. Из кабинета в кабинет меня поспешно гнали, не заботясь о том, чтобы я успел одеться, и не думая, что в коридоре находятся девушки, а не одни юноши. Что же это, возмутился я: удовольствие они получают от унижения человека?!
  Я закончил медосмотр почти одновременно с Аней Петренко и, спустившись из грузовика по крутой лесенке, подал ей руку. Мы пошли вдоль очереди.
  - Как к скотам относятся, - буркнул я. - К вам так же?
  Аня махнула рукой.
  - Не спрашивай! Хуже. Гинеколог - мужик: можешь ты себе это представить? Хам, хуже, чем ветеринар, и разит ещё от него перегаром, а ты раздевайся перед ним.
  В конце очереди стояла Света - я случайно бросил на неё взгляд, наши взгляды встретились. Света, бледная, закусила губу.
  - Мы комсомольцы или нет, чёрти дери?! - ругнулся я. - Пошли к директору!
  Мы немедленно отправились к Ивану Петровичу и, хмурые, изложили своё отвращение и возмущение этим скотским медосмотром. Директор слушал нас и мрачнел лицом.
  - Да ты про гинеколога скажи! - вклинился я, когда Аня закончила говорить, не сказав главного. - Мужик, грубый, как лошадь, куревом от него несёт, и... да что там говорить! Что вы, не знаете, чем гинеколог занимается? А там в очереди сестра моя...
  - Какая сестра? - поразилась Аня Петренко. Но времени объяснять уже не было. Иван Петрович поднялся, достал из стола орден Красного Знамени, продел в петлицу пиджака, поспешно привинтил и, ни слова не говоря, пошёл к 'Поликлинике', мы - за ним.
  Через пять минут Благоев вышел из грузовика вместе с гинекологом, мужиком лет сорока, действительно, каким-то неопрятным, неприятным, с козлиной бородкой и клочьями чёрных волос, торчащих из носу и из ушей, - свидетелем их бурного выяснения отношений оказались все старшие классы.
  - ...Я вам ещё раз повторяю, уважаемый, что вы не можете просто так взять и отменить! Вы, что - бог? Вы - главный санитарный врач Союза?
  - А я вам ещё раз повторяю, - проговорил Иван Петрович почти с ненавистью, смотря на медицинского работника исподлобья, - что вы, м у ж ч и н а, не можете и не должны заниматься материнским здоровьем учащихся девушек!
  - Ишь ты, какие все нежные стали! Ну, найдите мне, найдите бабу-гинеколога! Во всей области не найдёте! Может быть, у ваших девчонок сифилис - об этом вы подумали? Может, они с мужиками блядствуют - вам на это наплевать? Вы их родителям как в глаза посмотрите, а?!
  - Подумали. Посмотрю как-нибудь. Если нет женщины-гинеколога, мы отказываемся от ваших услуг.
  - Да зарубите вы себе на носу, что вы не можете отказаться! Не имеете права! Мы вам не подпишем акт...
  - Отказаться, - прогудел Благоев, - человек не имеет права только от двух вещей: от защиты слабых и от борьбы с подонками. А от всего остального он имеет полное право отказаться! А вы, молодой человек, ещё юны, чтобы учить меня, от чего я имею, а от чего не имею право отказаться!
  - Не тычьте мне, пожалуйста, в нос своим возрастом и своими орденами! - взвизгнул гинеколог. - Тоже мне выискался: герой войны на бабьем фронте! Дедок-педагог! Седина в бороду - бес в ребро!
  'Сейчас этому гинекологу самому понадобится травматолог!' - подумал я не без удовольствия. И действительно: Иван Петрович нанёс козлобородому великолепный удар в солнечное сплетение. Врач охнул и, хватаясь руками за воздух, медленно сел на землю.
  - Браво, Иван Петрович! - крикнул я.
  - Медосмотр окончен! - зычно объявил Благоев. - Учащиеся выходят, а господа медики катятся к чёртовой матери!
  'Бедный, бедный! - неслось в моей голове. - Ведь это же всё, конец! Такого ему с рук не спустят. Но, Иван Петрович, какая же ты умница!'
  
  XVI
  
  Мне кажется, у Светы и Ивана Петровича было три счастливых денька: она возвращалась домой после школы, обедала и уходила, я не спрашивал, куда. Гроза грянула в четверг.
  Пятым уроком должен был быть урок литературы. Мы столпились у кабинета, а педагог всё не являлся. Подошла Аня Петренко, открыла кабинет ключом и с хмурым видом уронила на первую парту принесённую с собой стопку газет.
  - Так, внимание, тихо! - крикнула она зычным голосом пионервожатой. - Объявление. Я видела Геральда Антоновича утром, он не придёт на урок, у него какие-то важные дела... Тихо, тихо, дураки! Чтобы не срывать урок, он выдал мне материал и задания. Не сдавшим письменные работы поставят 'неуд'. Ещё мне поручено отметить отсутствующих.
  Стон разочарования пронёсся по классу, но протестовать никто не решился. Аня прошла по рядам и раздала на каждую парту газеты, брезгливо морщась, точно она держала в руках лягушку. Было от чего! Жёлтая газетёнка под названием 'Спид Инфо' (то есть Speed Info, записанное русскими буквами, 'скоростная информация', но содержался в этом названии и намёк на болезнь и её венерическое происхождение) целиком посвятила себя ж и з н и п о л о в, в медицинском, социологическом, а также 'художественном', 'мистическом' и иных аспектах, и не стеснялась печатать обнажённую натуру под видом иллюстраций, что обеспечивало ей, во время 'великой сексуальной революции' и правового хаоса девяностых годов, самые высокие тиражи.
  - Урок посвящён публицистике, - пояснила Аня. - Мы должны общим голосованием выбрать самую познавательную статью, обсудить её, организовать дискуссию, выделить тему статьи, её идею, с чем мы согласны и с чем не согласны, потом... - она заглянула в бумажку, - на примере этой статьи, особенности публицистики с точки зрения структуры, лексики, стиля, и в чём эти особенности проявились. В конце урока оставить работы на его столе. Всё. Читайте...
  - Чего какую газету-то дали, с голыми бабами? - недоумённо пробасил Женька Громов.
  - А ты хотел 'Правду'? - с ехидцей поддела его Лена Кошкина. - Геральд Антонович идёт в ногу со временем...
  - Тихо, тихо! - прикрикнула Аня, не знающая, сесть ли ей на своё место или остаться стоять у доски. Я жестом показал, чтобы она садилась за учительский стол, Аня, поколебавшись, так и сделала.
  Класс погрузился в изучение газеты. Я тоже бегло проглядел её - и замер на третьей странице.
  'Откровения школьницы', - гласил заголовок фельетона.
  Той газеты у меня не сохранилось, но постараюсь передать по памяти хотя бы отрывок статьи и её пошлейший стиль, тем более пошлый, что претендовал он не на похабство, а на изящество:
  
  ...Но это было особое, ни на что не похожее чувство! Широкие плечи нашего директора, его гордо посаженная голова, волевой подбородок, тяжёлый взгляд настоящего мужчины, его борода - символ необузданной мощи страстей, - заставляли содрогаться моё нежное девичье тело от неведомых мне порывов...
  
  Дальше на целой полосе в том же стиле дамского романа излагались похождения старшеклассницы, которая вначале отправилась с директором в поход, под предлогом своей болезни осталась с ним одна и провела 'незабываемую ночь', затем устроила 'свободную и страстную близость' прямо в директорском кабинете, а после - у меня волосы зашевелились от ужаса! - после почти с детальной точностью описывалась стычка Ивана Петровича с медиком (правда, батальная сцена была развёрнута в духе боевика, с проламыванием носа врачу и хрустом его рёбер), а безымянный директор безымянной сельской школы изображался доблестным героем, под страхом увольнения защитившим свою белоснежку от опасности быть опозоренной, как девушка, потерявшая девственность (догадайтесь, кто был причиной этой потери?). Какой омерзительной бульварщиной разило ото всего этого за версту! Общее молчание класса нарушалось порой изумлённым свистом или репликами вроде 'Не фига себе!', срывавшимися с языка у мальчишек, да и девчонок тоже. Я бросил быстрый взгляд на Свету (моя сестра сидела с прямой спиной, смотря перед собой в одну точку, а оглядывались на неё все) - неужели это она написала?! Нет, конечно: безумная мысль! Кто-то гадкий стал за этой провокацией, соделанной ради ему известных целей, и походя втаптывал в грязь честь моей сестры, не заметив этого, как не замечают раздавленного жука. И какой безошибочный расчёт! Если бы к т о-т о просто тиснул возмущённую статейку с названием вроде 'Куда смотрит общественность?' в 'Комсомольской правде' или 'Северном рабочем' (словом, в любой положительной, серьёзной газете, которая проверяет свои источники), это не могло бы иметь столь отвратительного и убеждающего воздействия. Кроме того, эта медоточивая клевета служила лучшей маскировкой и избавляла от необходимости поставить под статьёй настоящее имя: ведь 'фельетоны' такого рода можно подписать просто двумя буквами. 'С. Р.', например. Света встала.
  - Я хочу выйти.
  - А задание как же? - неуверенно произнесла Аня: она тоже прочитала статью, все её прочитали.
  - Анька, да отпусти ты её! - выкрикнул я. - Не видишь разве, что происходит?
  Света, не дожидаясь разрешения, вышла - и тотчас класс загудел, как биржа в разгар торгов.
  - Тишина! - возмущённо заорала председатель совета отряда. - Всем прогулы поставлю! Урок срываете, паразиты?! - Кое-как ей удалось водворить относительный порядок: умница Аня! - По очереди высказывайтесь, с поднятой рукой! Громов?
  Женька встал, красный, взбудораженный.
  - Я бы этой девке вставил бы... - раздались смешки, - то есть всыпал бы по первое число! Какое непотребство развела! И в газету припёрла, наглая рожа! То-то она сейчас вышла...
  - Павлов?
  - Женька, дурак ты, что ли? - воскликнул я. - Неужели ты не понимаешь, что сама бы она не написала такого, что это чья-то подлая выходка, что это кому-то выгодно?
  - Студин? - безразлично спросила Аня (я видел, как тошно ей было выполнять сейчас обязанность помощника учителя, но, как честный человек, давший обещание, она не могла взять и просто сбросить эту постыдную обязанность).
  - Чем ты докажешь? - спросил меня Сашка Студин, глядя мне прямо в глаза: высокий, неразговорчивый, неглупый и очень высокомерный парень с тёмными волосами, неизменно гладко зачёсанными на прямой пробор. - Мы все знаем, что способностей у Ростовой хватило бы.
  - Но зачем самой так позорить себя? - с места выкрикнула Лена Кошкина.
  - Именно затем, чтобы прославиться, - спокойно объяснил Студин. - И что там позориться, когда она не стыдится этого дела, а хвастается, можно сказать! Погодите, через пять-то лет бл*ди ещё уважать себя заставят, девчонки мечтать будут о бл*дской карьере...
  - Студин! - крикнула Петренко гневно и бессильно.
  - Она не такая... - устало пояснил я.
  - Конечно! Если надеть розовые очочки, если кое-кто только и думает кое о ком, - озлόбленно ввернула Люба Соснова, - так, конечно, он скажет, что Света Ростова - это Зоя Космодемьянская...
  - Да поглядите же вы, разуйте глаза! - завопил я, потрясая газетой. - Откройте да прочитайте надпись сбоку, вот тут, мелким шрифтом! 'На правах рекламы'! Слышите? Проплаченная статья! Откуда, черти лысые, у Светки Ростовой такие деньжищи?! Вы хоть представить можете себе своим куриным умишком, сколько стоит целая полоса в такой газете с голыми бабами? Да вон те бараны - и то вас умнее!
  - я под общие смешки затряс рукой, в которой держал газету, по направлению к окну: за окном раскинулся луг, где сейчас должны были пастись совхозные овцы. Сам я глянул туда и осёкся.
  По дороге вокруг школьного холма снова взбиралась чёрная 'Волга'. Я бросился к окну, за мной и другие повскакивали со своих мест.
  - Чего ты? - изумилась Лена Кошкина. Не отвечая и не слушая окриков Петренко, я кинулся вон из класса, сбежал вниз, вылетел на крыльцо. Дверь всё хлопала: за мной выбежали все, почти весь наш небольшой класс сгрудился на школьном крыльце, когда напротив его остановился автомобиль.
  Из 'Волги' вышла уже знакомая мне высокомерная женщина-чиновница с рыбьим лицом ('налим в собольей шапке') и двое мужчин: один - толстенький, усатый, другой - высокий, строгий, ожесточённый.
  - Где ваш директор, дети? - холодно спросила чиновница.
  - В кабинете своём, наверное, - пробормотала председатель совета отряда.
  - А почему вы не на уроке?!
  - По кочану! - огрызнулся я. Женщина повернулась к усачу.
  - Поглядите, Сергей Леонидович, какая, с позволения сказать, 'дисциплина'! Какое отношение ко взрослым! Э т о - воспитательная система?! Э т о, я вас спрашиваю?!
  Троица вошла в школьное здание.
  - Кто тебя тянул за язык?! - набросилась на меня Аня Петренко. Я устало махнул рукой.
  - Чего уж... всё равно теперь...
  Мы, всем классом, поднялись к приёмной директора, напротив двери которой, у окна, обнаружили Свету: глаза у неё были красные, но никаких следов слёз. Света вздрогнула, увидев класс, но осталась стоять на своём месте. Воздух сгустился неприязненной атмосферой. Я подошёл к Свете, обернулся к классу и предостерегающе произнёс:
  - Если хоть одна сволочь сейчас что вякнет...
  - Нашёлся, тоже мне, защитник обездоленных, - пробормотала Люба Соснова, но больше никто ничего не сказал.
  Открылась дверь, троица покинула приёмную и поспешила вниз, быстрым шагом, в один ряд, как судьи после заседания. Через минуту в коридор вышел Благоев вместе с Верой Андреевной, обвёл нас взглядом, помолчал.
  - Я свергнут, - сообщил он просто.
  Вера Андреевна всхлипнула, махнула рукой, поднесла к глазам платок, высморкалась и снова скрылась в приёмной.
  - Что стоите? - прикрикнул Иван Петрович на класс, пугливо замерший. - Нет у вас больше директора! Есть молодой ишак по имени 'И. О.'! Марш все по домам.
  Класс, тихонько перешёптываясь, расходился, остались только я, Света и Аня Петренко.
  - Зайдите ко мне в кабинет, - попросил Благоев.
  Мы зашли в кабинет и сели вокруг его стола, на котором валялась злополучная газетёнка, раскрытая на третьей странице - увидев её, Света вспыхнула.
  - Как же так? - сдавленно проговорила Аня. - Вы ведь фронтовик, без пяти минут герой Советского Союза...
  - Без пяти минут героев не бывает, Аня, - отозвался Иван Петрович.
  - Вы просто герой, а не без пяти минут, - ответил я. - Мы вами восхищаемся.
  - Спасибо вам, ребятушки, на добром слове...
  - Что вы дальше будете делать, Иван Петрович?
  - К Ларику уйду.
  Мы переглянулись.
  - В монастырь?!
  Благоев кивнул.
  - Вы же член КПСС! - с укором воскликнула Аня. - Или... вы верите?
  - Эх, Анютка! - улыбнулся Благоев. - При чём здесь 'верите', 'не верите'... Кажному человеку своё место в жизни дадено. У меня вот было место, одно, - он хлопнул руками по подлокотникам кресла. - А теперь меня только два места ожидають: или в скит, или у параши. У параши не хочу, в скиту-то оно лучче...
  - А что, грозили завести уголовное дело? - шепнула Света. Благоев кивнул. Света крепко сжала левый кулачок, обхватив его ладонью правой руки.
  - А кто исполняющий обязанности? Мечин? - спросил я. Иван Петрович снова кивнул.
  - Не разглядели...
  Я живо представил себе Мечина в кабинете РайОНО - его паршивую статью на столе, по поводу автора которой он, видите ли, 'не имеет ни малейшего понятия', и его д в о й н о й голос, внятно объясняющий, что действия Благоева, при всём его глубочайшем уважении к Ивану Петровичу, не только позорят саму школу, но и заставляют усомниться в эффективности вышестоящих органов образования... Чиновница испытующе оглядывает Мечина, его высокий лоб интеллектуала, его ладную фигуру молодого атлета. 'А вы не побоитесь взять на себя ответственность?..' 'Нет, - отвечает Мечин. - Я боюсь только хаоса и отсутствия твёрдой мужской руки', - и поднимает на чиновницу свои глаза цвета зелёного чая в стеклянной плошке... Кто он вообще таков, откуда он взялся?! Почему про всех учителей мы знали уйму вещей, а про этого гуся до сих пор ничего не узнали?!
  Директор поднялся.
  - Ну, прощевайте... - Благоев протянул мне и Ане руку для прощанья, твёрдую, огромную.
  Света подошла к нему тоже, в нерешительности замерла - и бросилась к нему на шею. Мы деликатно отвели глаза и поспешно вышли из кабинета.
  - Этого не было, Анька, слышишь? - сказал я в коридоре шёпотом. - Всё, о чём бают, э т о г о у них не было. Ты... - я поднял на неё глаза: у Ани дрожала нижняя губа. - Ты что это, не смей реветь!
  Аня прислонилась к моему плечу и разрыдалась как простая девчонка, а не как 'железная дева', комсомолка и председатель совета отряда.
  
  XVII
  
  Я отправился прямиком домой, с желанием занять себя каким-нибудь механическим, отупляющим делом, и застал на кухне относительно трезвого отца, который - что бы вы думали? - с увлечением листал толстенный цветной каталог товаров Quelle, неизвестно где им добытый! Страшное зло взяло меня: у нас рушатся судьбы, жизни, а он, как впавший в детство старик, листает Quelle, эту выставку буржуазного тщеславия, с её хамскими, к простому труженику, ценами! Демонстративно, зло я загремел посудой, набрал из ящика картошки, почистил её, поставил тушиться. Хоть бы помощь свою предложил, так нет же!
  Через двадцать минут в кухню вошла Света. И то, подумал я: к чему травить душу долгим прощанием?
  - Тебе помочь? - спросила она тихо.
  - Уже готово почти...
  - Мишенька, мне нужно вернуться в двадцать восьмую школу, в городе.
  - Само собой...
  Отец поднял голову.
  - То есть как это, Светлана? - спросил он растерянно. - Ведь последний год остался!
  - А вот так вот, - равнодушно ответила дочка.
  - Нет, я этого не позволю! - попробовал возмутиться Алексей Степанович.
  Света побледнела, покраснела, подумав, наверное, то же, что и я: кто ты, ребёнок, читающий 'Quelle', чтобы сейчас стучать сухоньким кулачком по столу и проявлять мужской характер?! Где ты раньше был,
  м у ж ч и н а, отец семейства?! - Достала из сумки номер 'Спид Инфо' и швырнула ему.
  - Вот это лучше почитай! Как меня в грязи вымазали, на третьей странице!
  - Не надо! - крикнул я предостерегающе, но отец уже схватил газету и принялся читать. - И не смей этому верить, слышишь? - Света стояла рядом, выпрямившись, бледная, гордая.
  Отец закончил чтение, осторожно отложил газету, посидел минутку, опустив голову, и всхлипнул.
  - Чего же? - бормотнул он. - Вот оно какое дело-то вышло, ой-ё-ёй. Ой, Светонька! Позору-то...
  - Что ты распустил нюни! - прикрикнул я. - Её позор, а не твой! И то твоя дочь держится, как мужчина, погляди, а ты разнылся, как баба!
  Отец, не слушая, встал и невидяще побрёл с кухни, всхлипывая, потерянный, жалкий. Скрипнула входная дверь. Мы со Светой переглянулись.
  - Пусть, пусть проплачется, - пояснил я. - Ничего с ним не будет. Давай лучше поедим.
  - Мне кусок в горло не идёт, Миша.
  - Ешь, говорю тебе! Занимать себя надо чем-нибудь, хотя бы и едой. Сейчас пойдём, овец загоним, потом ещё какое-нибудь дело себе придумаешь...
  Мы молча пообедали и побрели на пастбище, по тоскливой белой земле с клочками зелёной травы, под тоскливым до слёз белым небом с блеклым пятнышком солнца. Погода в конце апреля испортилась, и молодую траву засыпáло снегом, не было резону держать скотину на холоде.
  - Марфутки нет! - растерялась Света, увидев стадо. - Что же... - Она бессильно опустила руки. - Что это такое творится сегодня!
  (Марфуткой, напомню, звали ту самую месячную ярочку, которую, единственную, отец оставил после труда колхозного производителя.)
  - Глянь на следы, - предложил я.
  - А что?
  - А то, что это, кажется, батины следы...
  Оставив овец, мы пошли по следам на снегу, ускоряя шаг, предчувствуя недоброе, миновали берёзовую рощу - зачем он забрёл так далеко? Что в его голове творилось? Мы уже почти бежали, тщетно надеясь разглядеть вдали чёрную фигуру человека.
  Следы привели нас к мосту через Лою: высокому, из-за неровности берегов, бетонному мосту, по которому мог проехать грузовик. На левом краю моста, где не было ограждения, следы обрывались...
  Тело отца прибило к берегу три километра ниже по течению. Марфутка в его руках тоже была мертва.
  - Только не кричи, - шепнул я. - Хотя бы не кричи, ради Бога...
  Света не кричала. Она опустилась на колени в снег и зябко куталась в мой шарф, сдерживая набегающие слёзы. Полчаса прошло, а она всё сидела так, пока не появились на берегу ещё люди, не подняли вой и крик, не отвели нас домой.
  
  XVIII
  
  Было ли это сознательное, обдуманное самоубийство? Или, скорее, смертная тоска, перед которой вдруг, в миг взгляда с моста, распахнулась чёрная бездна решения, кладущего конец тысяче природных мук; тоска, не размышляющая о том, какие сны приснятся в смертном сне, ведь селянину, в повседневной борьбе за кусок хлеба, некогда читать 'Гамлета' и мыслить категориями датского интеллектуала? Или просто не увидели края моста глаза, слепые от слёз? В любом случае, мы были раздавлены, уничтожены, и спасибо нужно сказать Елене Сергеевне, которая после смерти отца взяла всё в свои руки: организовала похороны, оформила надо мной опекунство (чтобы меня не забрали в детский дом), добилась возвращения Светы в старую школу, отыскала себе в городе какую-то жалкую работёнку. Уже через два дня после похорон отца я стоял в прихожей крохотной городской квартирки Ростовых, прощаясь с ними обеими.
  - Заходи к нам иногда, - попросила меня Света. - Заходи, пожалуйста, в любое время!
  Я уклончиво улыбнулся в ответ на просьбу заходить: когда от Землицы до города на автобусе почти час езды, всякий день не позаходишь в гости...
  - А то пиши письма!
  - Буду. Скучать буду по тебе, Свет.
  Света слабо улыбнулась.
  - Я ведь тебе сестра! - объявила она, покраснев. - А не девушка... А я-то, думаешь, не буду скучать, Мишутка? Ну всё, всё, прощевай! ('По-нашенски заговорила', - отметил я с улыбкой.) Долгие проводы - лишние слёзы. Да... обними хоть меня на прощанье, ведь не чужой человек!
  
  Выйдя от Ростовых, я побрёл по тихой улице с двухэтажными домами начала двадцатого века. Домой я не спешил: овцы с утра сидели в загоне, а мне предстояло ещё много дней в пустой избе пережёвывать свою тоску и одиночество.
  Я почти дошёл до конца этой улицы, когда из-за угла вышла большая колли и села передо мной.
  Я даже испугался вначале и пробормотал что-то вроде: 'Ну-ну, чего ты?' Но сельский человек легче чует настроение зверя, чем городской: собака казалась настроенной ласково и глядела на меня умно, вопрошающе. И это была поразительно красивая колли! Чёрная, а не рыжая, как обычно, но с белой мордочкой и белой грудью. Никогда я не понимал, что люди находят в болонках или пуделях, таксах или бульдогах, но две породы никогда не могли оставить меня равнодушными: русская борзая и колли.
  - Голодная ты, что ли? - спросил я участливо - И дать-то тебе нечего...
  Я подошёл ближе и присел рядом на корточки: на собаке был ошейник, а на ошейнике - неровно выведенное имя 'Алиса'.
  - Вот как тебя звать, оказывается!
  Я не без опаски погладил Алису по голове: она не противилась, но не сводила с меня глаз.
  - У тебя же хозяин есть, Алисочка! Что, нет хозяина? Ну, в общем, я иду своей дорогой, и ты ступай себе...
  Я развернулся и пошёл к остановке пригородного автобуса: идти нужно было долго, а пользоваться городским транспортом я не хотел, решив экономить каждую копейку.
  Колли снялась с места и побежала рядом.
  Алиса не делала кругов, не раскапывала землю: она просто труси́ла рядом со мной, всем своим видом показывая, что собирается быть м о е й собакой. 'Это её дело, - упрямо повторял я себе. - Пусть бежит, куда хочет, её право. Устанет - вернётся. А ведь мне не помешает собака, а? Только это же - городская собака, декоративная, она овец-то и в жизни не видела - неужели такая станет пасти? Но красавица, однако! Посмотри-ка на неё: держится, как юная принцесса!'
  Через полчаса нашего состязания в терпении я остановился и снова присел рядом с собакой на корточки.
  - Дружочек: ты хочешь, чтобы я тебя взял? Будешь картошку есть да овсяную кашу? Разносолов нету у меня... - Алиса слабо махнула хвостом, как бы показывая, что будет есть и картошку, и овсяную кашу, хотя, конечно, не откажется и от косточки по воскресеньям... - Смотри же! Захочешь - сама убежишь, я тебя удерживать не стану.
  Подойдя к остановке, я вынул из брюк ремень и кое-как изладил из него поводок - колли не только подчинилась этой перемене, но проворно замахала хвостом.
  - С собаками нельзя! - завопила кондуктор.
  - Ничего подобного! - огрызнулся я. - Пассажир имеет право провести собаку на поводке на задней площадке за плату согласно одного места багажа.
  - А намордник где? Намордник где, я спрашиваю?
  - Давайте не скандалить, а жить дружно, - ответил я миролюбиво. - Вот ваши восемьдесят копеек. - (После апреля 1991 года проезд до города, раньше стоивший десять копеек, подорожал в четыре раза.) - И не кричите, пожалуйста, а то Алиса тихая, но очень злая. Она не лает, а сразу бросается на горло. Ладушки?
  По дороге от остановки до нашего дома Алиса знакомилась с сельской жизнью: дружелюбно, через забор, обнюхалась с Розой, кавказской овчаркой; невозмутимо прошла мимо другого забора, из-за которого на неё свирепо залаяла огромная чёрная псина, и даже не повернула головы в ту сторону, а в конце улицы увидела петуха, которого настигла в несколько скачков...
  - Нельзя! - крикнул я, перепугавшись: ещё возмещай стоимость владельцу! Но собака вовсе и не думала трепать птицу, а села перед ней и с интересом принялась её обнюхивать. Петух оказался дерзкий: он терпел-терпел это, да и клюнул Алису в морду! 'Держись, Петя! - подумал я. - Хорошо, если на подушку от тебя останется...' Однако колли и тут проявила аристократическую воспитанность: она отпрянула назад, замерла, а затем подняла правую лапу и стукнула этой лапой обидчика по голове. Ей-ей! Не увидел бы сам - не поверил бы. Петух испуганно квохнул и бросился наутёк.
  По приходу домой я решил сначала поселить Алису в будке, оставшейся от Жука, но раздумал: это же городская, комнатная собака, не привыкшая к суровой прозе уличной жизни, да и мне было бы одному в пустом доме совсем тоскливо. Я ограничился тем, что на пороге велел собаке сидеть и вытер её лапы мокрой тряпкой. Алиса послушно села и спокойно дала проделать с собой эту процедуру, более того: подняла левую, потом правую переднюю лапу, а затем встала, чтобы мне было удобней.
  Я сварил в чугунке овсянку, добавив в неё картошки, и не без опаски поставил перед собакой это блюдо. Алиса опустила мордочку к блюду, понюхала еду, немного поела и слабо вильнула хвостом, как бы благодаря и прося прощения за то, что не хочет больше. У меня отлегло от сердца: на овсянке я, пожалуй, не разорюсь.
  Ближе к ночи Алиса заснула на старой сложенной в несколько раз ковровой дорожке (она, понятливая, сразу сообразила, что это её спальное место), а я, задумавшись о будущем самостоятельном житье, нет-нет да и поглядывал на эту красивую собаку и недоверчиво улыбался. Собака - слабое подобие человека, думалось мне, и всё-таки даже это подобие может скрасить нам одиночество, подобно тому, как цикорий способен заменить бедняку кофе. Что ж, пусть...
  
  

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  
  I
  
  На следующий же день после появления Алисы я выяснил, что она - отличная овчарка.
  Вот как это было: ранним утром, пока собака ещё спала, я выгнал овец на поле и привязал на колышки, а по дороге в школу всё чесал репу: неужели нельзя приспособить колли к пастушеству? Ведь многие породы, которые мы сейчас считаем декоративными, выводились с практической целью: таксы, например, раньше охотились на лис и барсуков, а их короткие ножки были для того нужны, чтобы легко пролезать в норы... Дождавшись конца занятий, я отправился в школьную библиотеку.
  - Римма Ивановна, выдайте, пожалуйста, поглядеть при вас том БСЭ 'Кварнер-контур'! (Поясню для молодых читателей, что БСЭ - это Большая советская энциклопедия.)
  - Не велено.
  - Почему? - поразился я.
  - Распоряжение исполняющего обязанности директора Геральда Антоновича.
  - Распоряжение не выдавать детям книжки?!
  - Нет: распоряжение не выдавать книги, пропагандирующие советскую идеологию или содержащие слово 'советский' в названии.
  Я только присвистнул. Бóек оказывался новый правитель!
  - Ну, выдайте хоть детскую... Есть там том про животных?
  - Диких или домашних?
  - Домашних.
  - Пожалуйста, Миша. Том 6, 'Сельское хозяйство'.
  Я взял коричневый томик 'Детской энциклопедии' (издательство 'Просвещение', 1967 год), быстро нашёл главу про собак и на вклейке между страницами 280 и 281 обнаружил - что бы вы думали? - фотографию с подписью: 'Шотландские овчарки (колли)'. Для убедительности двух колли сняли вместе со стадом каких-то пятнистых зверушек, похожих на оленей. Вот, значит, кто есть шотландская овчарка, сказочно умный зверь из моего детства! Я ведь и не знал этого второго названия породы.
  (Кстати, скажу уж, что, по новейшим исследованиям канадских учёных из Ванкувера, самой умной собакой в мире действительно является одна из разновидностей колли.)
  Не теряя времени, я вернул книгу и побежал домой.
  Алиса при виде овец радостно закрутила хвостом, пару раз тявкнула и немедленно побежала с ними знакомиться. Овцы тревожно заблеяли, я подобрался: как-то примут? Алиса, сразу выделив Марту, подошла к ней вплотную и обнюхала её морду. Марта спокойно дала себя обнюхать и слегка наклонила голову: забавное и удивительное это было зрелище! Я отвязал овец; Алиса, не чинясь и забыв про свой аристократизм, забежала сзади и гавкнула. Марта пошла вперёд, стадо тронулось с места, я облегчённо выдохнул: признали!
  С тех пор повелось так: утром я открывал овчарню, пускал Алису, она сама выгоняла овец на пастбище и трудолюбиво пасла их до моего возвращения из школы. После обеда я выходил на поле и, через какое-то время, находил своё маленькое стадо: овцы паслись, а собака лежала себе рядом в травке, но при том зорко за ними поглядывала.
  Через какое-то время я заметил, что моя овчарка, желая выйти из избы, подходит к двери и поскуливает, а то встаёт на задние лапы и пытается открыть дверь самостоятельно. Тогда я отказался от засова и изладил вместо него щеколду с длинным рычагом, проще говоря, деревяшку, которая вращалась вокруг своей оси, левый конец её опускался, а правый поднимался и выходил из предназначенного ему паза, отпирая дверь. Алиса быстро научилась пользоваться этим нехитрым приспособлением и могла теперь выйти из дому в любое время. Когда я догадался соорудить такие же щеколды на дверях из дома в овчарню и из овчарни в загон (а сам загон я летом не запирал, поскольку нужды в нём не было), собака стала выгонять овец по утрам безо всякой моей помощи. Кстати, уже в августе я прорубил в двери овчарни небольшую дверку размером примерно тридцать на сорок сантиметров, которую сверху подвесил на двух петлях. Для человека дверка была узка, а вот для собаки - достаточна, так что моя помощница могла теперь по возвращении первая пробраться в кошару, открыть изнутри дверь и запустить стадо.
  Однажды я замешкался с обедом и обнаружил, что Алиса уже тут как тут: весело тявкает за дверью. Я вышел на крыльцо:
  - Ну, чего ты? - неприветливо спросил я. - Чего прибежала, овец оставила? Видишь, занят? Иди да пригони стадо сама, если такая резвая!
  Собака виновато вильнула хвостом и убежала. Я усмехнулся: что ж, хорошо хотя бы, что понимает, когда сердится хозяин...
  Каково же было моё изумление, когда минут через двадцать я снова услышал её лай, а, выйдя на крыльцо, обнаружил у ворот загона своих овец в полном составе! Я растрогался почти до слёз, гладил Алису и не мог ей нахвалиться. Правду, видать, рассказывал батя!
  Порядки в школе менялись на глазах: исполняющий обязанности начал с деидеологизации и упразднения советского наследия. Школьную форму официально отменили, разрешили каждому ходить, в чём ему вздумается, а девушкам - пользоваться косметикой без ограничений (девчонки первое время приходили на уроки размалёванные, как чучела). Забегая вперёд, скажу, что я с начала нового учебного года тоже сменил синие брюки и пиджак с жёлтыми пуговицами на джинсы и шерстяную клетчатую рубаху, плотную, тёплую и уютную, как свитер (это Елена Сергеевна раздобыла мне где-то эти вещи, ей спасибо), а вот Аня Петренко, единственная, демонстративно продолжала носить форменное коричневое платье и белый передник, и делала это до самого конца. Во всех классах убрали портреты Ленина; в Актовом зале сняли со стены 'Ленина в Смольном' (не репродукцию, а настоящую картину маслом, вариацию на тему известного оригинала). Кроме того, со стен холла первого этажа почему-то пропали две неплохие пейзажные картины (тоже подлинники, кисти какого-то современного, но небезызвестного художника). Всё это сносилось в каморку под лестницей, будто ненужный хлам...
  Пожилые учителя роптали и на уроках высказывали нам, детям, своё негодование новыми порядками. Не нам бы лучше говорили, а Мечину в лицо! Конечно, тот торопил события и, по общему мнению, сильно рисковал, но, на самом деле, действовал наверняка, как будто чувствуя: ещё несколько месяцев, и волна упразднения 'советщины' захлестнёт все российские школы без исключения.
  Октябрята сняли звёздочки с Володей Ульяновым, пионеры - красные галстуки, комсомольцы - комсомольские значки. Я тоже снял, но пока ещё продолжал работать на пятом 'Б' классе в качестве вожатого, заходя к детишкам на перемене и беседуя с ними о том о сём, а однажды устроил классу прогулку на поле и общение с живой природой в виде Белки, Динки, Зойки, Копытца, Марты и Нюрки. Дети были в восторге от овец, а от Алисы - в ещё большем восторге (и она от них - тоже): я с умилением думал, что колли - очень дружелюбные собаки и могут быть превосходными няньками. Знал бы я тогда, что это моё последнее вожатское мероприятие!
  Учебный год, по счастью, скоро закончился. Лето 1991 года, такое бурное на события для России (и выборы первого национального президента, и августовский путч) было, может быть, самым спокойным в моей жизни.
  Я работал на огороде и в поле на участке: сажал картошку, капусту, свёклу и морковь, косил сено. Всё же много времени оставалось свободным, потому что Алиса, моя умная собаченька (я всё больше ей очаровывался), сняла с меня все хлопоты по выпасу скотины. Я много гулял по окрестностям, один или с собакой. Я читал - не то чтобы запоем, но больше, чем обычно, и, наряду с дребеденью, брал в руки и хорошие книги. Так, например, я от безделья начал читать и на одном дыхании прочёл 'Преступление и наказание' Достоевского, которое в десятом классе и не потрудился изучить (да ведь ни для кого не секрет, что школьные уроки литературы отбивают вкус к ней!), во время этого чтения несколько раз останавливаясь, чувствуя: не могу дальше, нельзя этот ужас и эту щемящую жалость вынести сердцу, ещё немного, и ударюсь в слёзы. Я также заранее пролистал хрестоматию по литературе для одиннадцатого класса и составил о Серебряном веке собственное мнение.
  В июле произошёл забавный случай. Дело было вечером: я шёл с Алисой в магазин по главной улице села и нос к носу столкнулся с Григорием Ильичём Иволгиным, заведующим овцеводческим хозяйством. Тот, увидев меня, остолбенел.
  - Твоя собака? - спросил он.
  - Моя. А что такое, Григорий Ильич? - встревожился я. - Чем провинилась?
  - Ничем не провинилась, наоборот, благодарность ей выношу! Потеряли мы намедни барашка пятидневного, с ног сбились, ищущи! Уж плюнули: пропал, и х*р с ним. Вечор глядим - бежит твоя псина и несёт его за шкирку!
  - Это что, Григорий Ильич! - самодовольно улыбнулся я. - Я ей под вечер говорю: гони овец домой! Сама уходит и сама со стадом возвращается!
  - А не брешешь? - усомнился заведующий.
  - Обижаете, Григорий Ильич!
  - Слушай-ка, Михаил... - Иволгин в задумчивости поскрёб подбородок, соображая, и затем, помявшись, предложил: - Поле-то, глянь-ко, всё равно обсчее, так, может, твоя овчарка и мою скотину попасёт, коль она у тебя такая смекалистая?
  - Неужли пастуха нету? - поразился я. Иволгин махнул рукой.
  - Помнишь Митьку-то, который Пал Саныча сын? Закончил школу - и смылся в город, и шиша мы таперича имеем вместо пастуха. Кого же я найду на такую-то кошачью зарплату?
  - А что же, моей Алисе бесплатно работать?! - возмутился я.
  Заведующий задумался.
  - Я тебе в конец лета ярочку дам, - сообщил он. - Или двух.
  Я удивился:
  - И не жалко?
  Григорий Ильич помрачнел лицом, матерно выругался и пояснил, что при нынешнем отношении государства к овцеводчеству он не только не может увеличивать стадо, но вынужден пускать овец, одну за одной, под нож и продавать на мясо, чтобы выплатить зарплату немногим оставшимся сотрудникам. А продавать шерсть по рыночной стоимости частным предприятиям он не имеет права: шерсть сдаётся государственному заготовителю, а за перевыполнение плана его, в лучшем случае, премируют смехотворной суммой. Мне оставалось только поддакивать этому горестному монологу и сочувственно кивать головой.
  Итак, с середины лета Алиса пасла одним гуртом оба стада: наше и колхозное. Поутру колхозному зоотехнику или сторожу было всего делов-то, что выпустить скотину из загона, а вечером, услышав лай овчарки - загнать его обратно. Я вначале боялся, что овцы таким образом перепутаются, и останутся мне, вместо моих упитанных Белок и Зоек, какие-нибудь тощие да паршивые колхозницы, поэтому укрепил своим овцам на шею картонные таблички с их именами (помню, Григорий Ильич сильно над этим потешался). Но в табличках, кажется, не было нужды: Алиса безошибочно отделяла наших овец от чужих и всякий раз возвращала наше стадо в целости. Признаться честно, мне было немного стыдно перед этим умным зверем за работу по восемь часов в сутки, я старался искупить это неудобство, получше её кормя, больше с ней гуляя и беседуя. Не преувеличу, если скажу, что всё лето Алиса была практически единственной моей собеседницей (точней, молчаливой слушательницей).
  От ярочки я с благодарностью отказался, взяв взамен несколько ведёр повала (пищевой добавки к овечьему корму): дело в том, что Нюрка понесла от колхозного барана и в августе ягнилась одним баранчиком, которого я назвал Бешкой. Теперь у меня две овцы были дойными. Кстати, овечье молоко очень питательно, а по вкусу, на мой взгляд, не хуже козьего.
  
  II
  
  Спокойное течение того лета нарушилось только раз, и сейчас от августа я возвращаюсь к июню, чтобы отдельно описать тот примечательный случай.
  В начале июня я самостоятельно постриг овец, сам промыл и высушил шерсть (мытая шерсть - дороже), нашёл в записной книжке отца телефон кооператива, договорился о закупке и двенадцатого числа, в среду, поехал в город с объёмными баулами. До города меня подбросил Григорий Ильич на своём 'козле' (так советские люди звали военный 'УАЗ', наверное, за то, что на ухабах машина сильно 'козлила', ныряя вверх-вниз). Дату я запомнил, потому что и для России она оказалась памятной: в тот день РСФСР [Российская советская федеративная социалистическая республика], тогда ещё одна из республик Союза, выбрала своего первого президента, Бориса Ельцина. А меня, признаться честно, Ельцин очень мало тогда заботил, шерсть - куда больше!
  В кооперативе, который разместился в подвале обычной пятиэтажки, с сомнением выслушали мой рассказ о смерти отца, с подозрением меня оглядели и предложили какую-то смешную сумму. Я разозлился и заявил, что никому не позволю обкрадывать сироту: или рыночная цена (два рубля за кило), или до свидания! Уже я ухватил мешок и двинулся к выходу, когда 'шеф' нехотя согласился с моими условиями, пробурчав себе под нос нелестные словечки в мой адрес. Вырученных за шерсть денег мне, по моим расчётам, должно было хватить до следующей стрижки, если жить очень скромно и кормиться с огорода, а в сельпо покупать только предметы первой необходимости, вроде чая, хлеба, соли, мыла и спичек. Да ведь и Елена Сергеевна выхлопотала на меня какое-то социальное пособие (увы, копеечным было то пособие!) Правда, знающие люди поговаривали, что цены вот-вот снова подпрыгнут... Чтобы не тратить зазря трудовую копейку, я пешком прошёл весь город, вышел на трассу и принялся 'голосовать': сто водителей проедет мимо, а сто первый, глядишь, и сжалится - подбросит паренька...
  Стоял я около получаса и вот, наконец, остановил авто - да какое авто! Роскошную белую иномарку.
  Не без страха побрёл я к машине: ну как выпрыгнут сейчас из неё 'братки', подвесят меня, как Буратино, на ближайшем дереве вниз головой да начнут выколачивать денежки! А если не братки - кто же?, откуда у честного советского труженика такой автомобиль?
  За рулём оказалась дама лет тридцати (впрочем, для юности все женщины старше двадцати пяти - глубокие старухи), обладательница высокомерного профиля - если бы не это высокомерие и не аляповатый макияж, она была бы, пожалуй, недурна собой. Робея, я спросил, не подбросит ли она меня до Землицы, и пояснил, что платить мне нечем (не для того же я заработал кровные сорок рублей, чтобы сейчас бросать их псу под хвост!). Дама кивнула, насмешливо меня оглядев. Я сел в машину.
  - Пристегнись, - сухо попросила женщина. Я пристегнулся и вжался в сиденье: начнёт ещё расспрашивать... Но нет, этой леди была неинтересна моя скромная персона: она всё разгоняла машину, при этом цедя сквозь зубы (и смущаясь меня меньше, чем неживого предмета):
  - Ну, конечно, конечно, ей ведь девятнадцать лет, этой фифочке... И хоть бы позвонил... Да что там: велика честь для старой кобылы...
  Её лицо шло красными пятнами то ли от жары, то ли от гнева; женщина расстегнула пуговицу на блузке, я воровато глянул на её ворот. Она поймала мой взгляд, нехорошо усмехнулась.
  - Что, мальчик? Нравлюсь я тебе?
  - Вы... привлекательная женщина, - дипломатично ответил я, подумав: отвечу по-другому - ещё и высадит, и по-новому стой под дождём полчаса.
  - Да? - она опять недобро усмехнулась; с вызовом расстегнула вторую пуговицу. - Ещё, значит, не совсем рухлядь? А... возбуждаю?
  Я сглотнул.
  - Ну, отвечай же! - сердито прикрикнула она.
  - Да, да... - пробормотал я, залившись краской. ('Мне же шестнадцать лет, чёрт бы побрал тебя!' - добавил я мысленно.)
  - Ах, вон что... Так ты не теряйся! Овладей. - Она посмотрела на меня искоса, почти весело. - Струсил?
  Я разозлился: дразнить меня вздумала, проклятая баба?! Богатейка, барыня, позабавиться захотела над вшивым селянином?! Или думает, что я маменькин сыночек, мальчик из крем-брюле?! Да чёрта с два!
  - Тогда остановите машину, - сказал я хрипло. - И пойдём хоть в лес. Или на заднее сиденье: не здесь же.
  Женщина остановила автомобиль, пересела на заднее сиденье - я сел рядом - и, дерзко улыбаясь, глядела мне прямо в глаза. Она, пожалуй, не верила, что я отважусь: удивление, почти негодование мелькнуло в её взгляде, но она уже не могла отступать, не потеряв лица, поэтому отвернулась, бессильно подалась, обмякла. Всё произошло быстро: я сам от себя не ожидал такой дерзости.
  Ещё минуты три я переводил дух. Женщина открыла глаза, потянулась к своей сумочке, закурила.
  - Ну, что? Доволен? - спросила она с насмешкой. - Испытал райское блаженство?
  Я пожал плечами, стыдливо отворачиваясь: не пережил я никакого райского блаженства, а пережил, после короткой вспышки физического наслаждения, огорчение и тоску, как у ребёнка, перед глазами которого циничными, грязными словами развенчали волшебную сказку.
  - Конечно, ещё бы!, все вы, мужики - кобели... - пробормотала дама.
  - Я вам неприятен? - с раздражением спросил я. - Так я выйду. - Она не ответила. Я решился посмотреть на неё: женщина беззвучно плакала.
  Не могу передать, как меня возмутил этот плач! Экая барыня, видите ли, ревёт оттого, что муж или любовник наставил ей рога с молодой красоткой, как будто нет в мире горшего горя, как будто только что сама не отыгралась, потешившись с мальчонкой! Ты пробовала ли жить полгода на сорок рубликов, ты пережила ли в один день публичный позор, расставание с любимым и смерть отца, что разводишь тут нюни да походя оскорбляешь весь мужской народ, буржуйская сволочь!
  - А ну, прекрати реветь! - крикнул я вне себя. Дама подняла на меня глаза.
  - Ты кто такой, чтобы на меня кричать? - пролепетала она, будто пытаясь разгневаться, но это был не гнев, а изумление, ужас.
  - Послушайте, - я снова перешёл на 'вы', - послушайте меня! Я вам сейчас расскажу историю, а вы уж решите, как к ней относиться. Идёт?
  И я, сжав руки в кулаки, с силой гнева, не глядя на неё, стал рассказывать этой даме про мою сестру, не назвав, конечно, её имени, и про события последних шести месяцев. Я говорил сухо, но дотошно, силясь не забыть ни одной мелочи. Я закончил на той минуте, когда Света сидела на берегу Лои на корточках и не позволяла себе слёз. Не позволяла, слышит она? Я закончил, тяжело дыша. Сейчас, думалось мне, выставят за дверь проповедника-голодранца, и дело с концом. И пусть! Дождётесь, г о с п о д а, вы второй социалистической революции!
  Женщина всхлипнула, промокнула глаза платком, принялась рыться в своей сумочке, совершая какие-то таинственные манипуляции.
  - Я... Нет, нет... Я хочу тебе подарить... вот... - Она протянула мне записную книжку, предварительно вырвав несколько листов и сама избегая смотреть на меня. - Возьми, пожалуйста. Полистай дома. И, ради Бога, иди сейчас, иди! Я никуда не поеду. Прости меня! Иди!
  Я не заставил себя упрашивать. Остаток пути - километров шесть - я проделал пешком.
  Алиса, едва я вошёл в комнату, вскочила на обе ноги и навострила уши, будто увидев чужака. Не приближаясь ко мне, она потянула воздух носом и вышла из комнаты. 'Вот, - усмехнулся я, - даже овчарке противен запах господской жизни!' Достал подаренный блокнот и с раздражением бросил его на пол. Блокнот раскрылся, и из него выпорхнула стодолларовая бумажка.
  Когда прошёл мой приступ бешенства, меня прожгло мыслью, что эти сто долларов - не барская подачка, а покаянный, горестный дар несчастной женщины. Я погасил свет в комнате и лёг на кровать, полный всего тоскливого и мучительного, что только скапливается в сердце и что так сложно расслоить: здесь и гадкое, и великое, и жалость к себе, и сострадание к другому, и гнев на мир, и алкание горнего. Через какое-то время Алиса тихо вошла в комнату и лизнула мою руку, свесившуюся с кровати, как бы говоря: 'Я здесь. Я тебя простила. Не грусти'.
  
  III
  
  С началом учебного года меня неприятно удивили совершившиеся в школе перемены.
  Первую перемену я заприметил, едва вошёл в здание: оказалась фактически ликвидированной 'Наша жызнь'. Так звали общешкольную стенную газету, в которой публиковали новости о мероприятиях, творения молодых поэтов, решения товарищеского суда, забавные карикатуры на самых злостных прогульщиков и т. п.; буква 'Ы' в заголовке была зачёркнута и исправлена красным фломастером на 'И' для пущего веселья. Стенд 'Нашей жызни' заняла теперь 'Информация'. Заголовок 'Информация' помещался на металлической пластинке вверху стенда. Я подошёл ближе и разглядел, что пластинка намертво прикручена к дереву, а буквы выбиты по металлу зубилом. Неродственное впечатление производила эта табличка...
  'Информация' оказывалась сугубо официальным органом печати, который совету дружины никак не подчинялся (ах, да, ведь упразднили же пионеров, и совет дружины - с ними вместе!), все материалы в нём были набраны на печатной машинке. С этого самого стенда я узнал, что Геральд Антонович Мечин за прошедшее лето из безликого 'И. О.' превратился в полноправного директора.
  Предполагаю, что вместе с приходом ельцинской эпохи во главе ОблОНО (так тогда назывался Департамент образования) встал руководитель новой формации. Догадываюсь, что учителя старой закалки успели всё же написать на Мечина жалобу. Представляю, как 'И. О.' был вызван в начальственный кабинет пред светлые очи, с достоинством пояснил, в чём суть его реформ, был, как 'человек будущего', обласкан, облечён доверием и милостью и вышел из кабинета уже директором, вот так-то...
  Кроме того, 'Информация' сообщала о значительных изменениях в составе педагогического коллектива. Я читал и не верил своим глазам: почти всех учителей старше сорока лет рассчитал господин свежеиспечённый директор! Или сами они уволились, из отвращения к новому хозяину? Проще говоря, в списке учителей стояли сплошь незнакомые мне фамилии (и, что примечательно, почти одни мужские). Работа в сельской школе, как известно, долгое время предоставляла учителю отсрочку от службы в армии, но молодым выпускникам педвуза не было никакого интереса хоронить себя в глуши: они устраивались на половину или треть ставки и просили поставить себе все уроки в один день. Вот почему и сам список учителей удлинился раза в два... Похоже, Мечин провёл в городе эффективную рекламную кампанию: управленец, одно слово!
  Наконец, узнал я и о первом педагогическом новшестве директора: по всем классам, начиная с пятого, вводилась так называемая рейтинговая система. Учителя теперь обязывались держать в классном журнале специальный лист (на стенде приводился образец). В этот лист карандашом заносилась последняя отметка ученика по каждому предмету. В конце недели классному руководителю вменялось в должное суммировать эти отметки и расположить фамилии учеников согласно полученным рейтинговым баллам, в порядке их убывания. 'Худшие ученики, - сообщалось в информационном листке, - будут отстраняться от участия во внеклассных мероприятиях'. Я усмехнулся: давненько мы уже не видали внеклассных-то мероприятий! Испугали ежа голым задом, храбрился я, которому, к тому же, едва ли грозило попасть в число худших, но всё равно мне было как-то не по себе. Уже много позже, читая 'Доктора Живаго', я наткнулся на эпизод, где жители города внимательно изучают распоряжения Советской власти, вывешенные на стене, поскольку за незнание этих распоряжений может грозить самое суровое наказание, - и тут же вспомнил своё тогдашнее ощущение перед стендом с 'Информацией'.
  Самого директора я увидел на третий день после начала учёбы, во время урока литературы. С этим человеком тоже произошли перемены!
  Во-первых, теперь он одевался иначе: на смену джинсам пришли элегантные брюки, на смену белой рубашке - чёрная водолазка, а вместо чёрного пиджака появился новый, песочного цвета, из очень толстой и грубой ткани, абсолютно простого покроя (без карманов), с глухим воротом. Скорее уж это было полупальто или френч под видом пиджака; окончательно я уверился в этом, когда Мечин ответил на вопрос какой-то смелой девчонки, из какого материала пошита его роскошная 'шинель'. Верблюжья шерсть. На уроке директор обычно снимал свой френч: он и без того выглядел внушительно.
  Во-вторых, Геральд Антонович отпустил усы и бороду. Недлинную, но по своей густоте это была борода пятидесятилетнего матёрого мужика, а не... впрочем, сколько же ему было лет, чёрт возьми?! Борода его слегка вилась, как у ассирийских царей: этакий Навуходоносор.
  В-третьих, он будто и сам изменился. Из речи исчезла вся откровенная насмешливость, иностранные слова и жаргонизмы молодого интеллектуала, никаких тебе больше 'внуков саркофага' не замечалось. Директор улыбался каждому, глядел ласково, а говорил неспешно, доходчиво, но внушительно и благообразно, как проповедник. 'Вот что сотворила должность! - подумал я вначале. - Неужли порядочным человеком станет?'
  В-четвёртых - и это было самое ознобное, - что-то случилось с его цветом кожи. Летом директор сильно загорел и стал похож на мулата; впервые я подумал, что в его лице есть что-то негроидное. Оторопь взяла нас к октябрю, когда мы обнаружили, что его загар и не думает сходить! Что это было: ультрафиолетовые лампы? Тональный крем? Редкое заболевание, связанное с избытком меланина?
  Мне 'посчастливилось' нос к носу столкнуться с новым директором уже в конце недели. Как обычно, я на переменке пришёл к своему пятому 'Б' классу, меня окружили детишки, я принялся болтать с ними о разных разностях - и тут почувствовал на себе его взгляд. Директор стоял в пяти шагах от меня, скрестив руки на груди, улыбаясь в бороду.
  - Здравствуйте, Геральд Антонович! - зачирикали пятиклашки (и хоть бы переврали имя-отчество, так нет же!). Я облизнул губы и тоже поздоровался.
  - Ты чем занимаешься тут, дружок? - поинтересовался Мечин нежным тоном полицейского инспектора в борделе.
  - Я вот... так... с детьми вожусь... - залепетал я.
  - А-а-а... - протянул он, будто я обучал детей курению. - Ты ведь из бывших пионервожатых, правильно? Знаешь, что... а тебе не стóит этим заниматься.
  - Почему, - прошептал я.
  - Ну, во-первых, потому, что у тебя нет специального педагогического образования, - веско пояснил он. - В таком сложном деле, как воспитание детей, нельзя быть безответственным любителем. - Я открыл рот. Мечин выставил вперёд ладонь, пресекая мои возражения. - Во-вторых, воспитание самих вожатых было связано с коммунистической идеологией. Ядовитые споры этой идеологии проникли в нас, и теперь нам по капле приходится выдавливать из себя раба, как сказал незабвенный Антон Павлович Чехов. Зачем же плодить новых рабов, дружочек? Ты согласен? - Он широко улыбнулся, уставившись мне в глаза, и я с ужасом почувствовал, что против своей воли киваю. - Ну вот! Ты сообразительный парнишка. И потом, мне это просто неприятно - ты, надеюсь, не станешь меня огорчать? Это ещё никому не удавалось - огорчить меня просто так... - Директор, продолжая улыбаться, потрепал меня по голове, я несколько раз кивнул, поспешно сказал 'До свидания', схватил свою сумку и пошёл прочь, а, свернув за угол, побежал. Добежал до школьного туалета и сунул голову под кран с холодной водой. Господи! Только в туалете я осознал, что всё время педагогического внушения я смотрел на него глазами преданной шавки. А если уж со мной, которому новый директор с самой первой секунды страшно не полюбился, случилось такое помутнение рассудка, то другие и вовсе должны были его обожать. Что это был за человек такой?!
  
  IV
  
  Я вернулся домой и безрадостно сел за сковородку с тушёной картошкой. На половину денег, вырученных от продажи шерсти, я ещё раньше закупил в сельпо водки: рубль-то дешевел, а водка была надёжной валютой, которой на селе издавна оплачивались и товары, и услуги. Глядел я - глядел на эти выставленные в ряд бутылки, и всё больше мне хотелось откупорить да распить одну. Вернулась со стадом Алиса, самостоятельно загнала в кошару овец, а после побежала ко мне и села на пороге комнаты, стуча о пол хвостом, радостно глядя.
  - В душу мне наплевал! - пожаловался я овчарке, наскоро вытирая её лапы мокрой тряпкой. - Не моги, мол, заниматься с детьми, и всё тут! Будто я какой... моральный урод! 'Ядовитые споры' - тьфу, чёрт! 'Выдавливать раба!' Больно-то надо! - Я снова сел за стол и принялся ковыряться в картошке. - И не собираюсь: себе дороже... Эх, Алиска, Алиска! Если б ты меня понимала...
  Собака уже не ластилась, а смотрела на меня умно, напряжённо. 'А что, если и вправду понимает?' - мелькнула у меня мысль.
  - Алиса, миленькая, можно тебя попросить? - осторожно сказал я. - Пожалуйста, поди в сени, возьми там небольшое полешко - полено, которым печку топят, понимаешь? - и принеси его сюда.
  Я до сих пор запасал дрова, центральное отопление то и дело отключали. Собака на секунду замерла, затем вышла из комнаты, вернулась с 'полешком' и аккуратно положила его к моим ногам.
  Вилка выпала у меня из рук.
  Сейчас, задним умом, я понимаю, что ничего невероятного, мистического в тот миг не совершилось. Учёные установили, что высшие приматы, дельфины, собаки и даже попугаи способны понимать человеческую речь, осмысленно запоминая сотни слов (а отдельные животные - тысячи). Но тогда-то мне было шестнадцать лет, а в голове сидело только советское учение об 'условных и безусловных рефлексах'!
  - Алиска, Алиска... - забормотал я. - Так ты... ты, гляди-ко, и отвечать сумеешь?! Вот слушай меня, собаченька моя...
  Я сел рядом с ней на корточки и принялся объяснять жесты 'Да' и 'Нет', иллюстрируя их примерами. 'Миша поел? Да. Миша хочет есть? Нет'. Для наглядности я взял свою голову в руки и, нажимая руками на темя, кивал, затем руками поворачивал голову. То же самое я проделал с её головой. Я задал себе десятки вопросов, продолжая усиленно кивать и качать головой, как китайский болванчик. 'Это стул? Да. Это еда? Нет. Это дверь? Да. Это окно? Нет. Я стою? Нет. Я сижу? Да'. И прочее в том же духе. Алиса внимательно наблюдала за мной. Я выдохнул, выбившись из сил.
  - А ты? Ты хочешь есть? Алиса хочет есть?
  Алиса опустила голову, немного подержала её у груди и подняла.
  Я издал восклицание, похожее на стон: какое событие совершалось на моих глазах! И одновременно краска бросилась мне в лицо: я тут, видите ли, устроил звериную школу, а собака пришла домой с работы, голодная! И... полно, с о б а к а ли? Поймите меня верно: я ни на секунду не усомнился в том, что Алиса - собака (а не инопланетянка, скажем). Но ответьте, положа руку на сердце: можете вы воспринимать как обычного зверя существо, которое понимает вас и вам отвечает?
  Я кинулся разогревать еду, попутно задавая колли новые вопросы. Алиса, ты хочешь, чтобы я поставил твою миску повыше? Повыше, на табурет, вот так? Я показал, как можно поставить миску. 'Нет'. 'Нет', и я своими глазами увидел это 'нет'! Ты хочешь носить ошейник? 'Нет'. Я немедленно снял ошейник, и никогда больше моя колли не знала ошейника. Алиса мотала головой не так, как люди: она поворачивала морду в левую сторону, держала её так секунду и возвращала в прежнюю позицию. Но это было у ж е общение, и важно ли, к а к она поворачивает голову?!
  В тот день я не мог успокоиться до поздней ночи. Я задавал овчарке всё новые вопросы, попутно желая выяснить, насколько велик её словарный запас. 'Алиса, это стол? Покажи мне стол'. Выяснилось, что понимает она далеко не все слова. Так, Алисе хорошо были знакомы 'стол', 'еда', 'миска', 'дверь', 'телевизор', 'полено', 'топор', 'лапа', 'морда', глаголы 'иди', 'сиди', 'стой', 'ложись'. Стул она путала со столом; об окне, кровати и прочем не имела понятия. Но она училась! С первого же раза Алиса запомнила слова 'кровать' и 'окно' и стала безошибочно показывать обозначаемые предметы. Наконец, колли легла на пол и закрыла морду лапами, как бы давая понять, что выбилась из сил. Я вторично устыдился.
  - Ты чудо, Алиса, - прошептал я. - Настоящее чудо. Расскажи кому - не поверят. И кому мне, чёрт побери, рассказывать?!
  
  V
  
  Рейтинговая система начала действовать: в классе на стенде повесили список учащихся, в котором размашистым почерком самого директора (классного руководителя одиннадцатого 'Б') напротив каждой фамилии были проставлены индивидуальный балл и место в рейтинге. В тройку лучших вошли Лена Кошкина, Алексей Ражов и Аня Петренко, худшими оказались Женька Громов, Варя Малахова и Маша Степанова (черноволосая красавица с томным взглядом). Впрочем, странное дело! - Маша совсем не была в обиде на новую систему, она Геральдом Антоновичем, кажется, восхищалась, и я с неудовольствием начал думать, что все девчонки нашего класса (за Аниным исключением, разумеется) тают от восторга, едва завидят на горизонте директорский френч. Филька Приходько, раньше ходивший в двоечниках, взялся за учёбу и не попал-таки в худшие! Теперь и он в разговорах называл директора не иначе как 'Геральдом Антоновичем', и это - понизив голос, с каким-то подобострастием. Поди ж ты пойми человека! Никакой клички к Мечину не приклеилось. Полагаю, каждый исходил из того, что, услышь Геральд Антонович свою кличку (а он был просто вездесущ, не успеешь оглянуться - директор тут как тут, за твоей спиной), он поднимет ученика за шиворот (если нужно - вместе со стулом) и, ласково улыбаясь, спросит: 'Ты понимаешь, что мне это просто неприятно, д р у ж о ч е к?'
  Первую неделю после введения рейтинга всякий потешался над Варькой и Женькой, с чьей-то лёгкой руки их быстро окрестили иностранным словечком 'лузеры'. Громов и Малахова бесновались - они оба друг друга стоили, крупные, коренастые, горластые, грубые - и обещали дать насмешникам 'аграменного леща'. Но дальше обещаний дело не шло, и все знали, почему. Новый директор, по примеру Ивана Петровича, позволил учащимся приходить к нему в любое время и с любой жалобой. Случилось так, что Вовка Разживин из параллельного класса обидел Алёшу Яблокова, тихого мальчика, которого и раньше-то не обижал только ленивый. Алёша пошёл к Геральду Антоновичу и поплакался ему. Тот немедленно отыскал одиннадцатый 'В', взял Витьку под мышки, словно любящий отец - малое дитя и, осклабившись, принялся объяснять, что ведёт себя Витя очень, очень нехорошо. Разживин, как рассказывал он сам, от испугу чуть не обделался... После того, как ещё двум драчунам директор сделал подобные внушения, навсегда можно было забыть о 'лещах'. Да что там 'лещи'! Мальчишки из шестого класса девчонок боялись дёрнуть за косу!
  На вторую неделю выяснилось, что рейтинг имеет и экономические последствия: Маше и Женьке не выдали талонов на завтрак. (Раньше, за десять минут до конца урока, дежурные от каждого класса бежали в столовую, получали от поваров завтраки и накрывали на свой класс. Теперь каждому, чьи родители сдавали деньги на школьные завтраки, староста в начале дня выдавал картонный талон, и только по этому талону можно было получить завтрак в порядке живой очереди. Дежурные вставали за прилавок и помогали выдавать завтраки, и всё равно большую перемену пришлось удлинить на десять минут.) Маша перенесла это безропотно, а Женька возмутился и буянил всю перемену. 'Так ты скажи!' - твердили ему. 'И скажу', - огрызался Женька. А следующим уроком как раз должен был быть урок литературы.
  - Геральд Антонович! - завопил Женька, едва директор вошёл в класс. - Почему мне Петренко сегодня утром талона не дала?
  Мечин неспешно сел в унаследованное им от старого директора кожаное кресло.
  - Потому что я так распорядился, друг мой, - ответил он, улыбаясь.
  - А почему вы так распорядились?
  - Потому что ты - в конце списка по успеваемости.
  - Не имеете права! - закричал Женька, побагровев. - Заплочено за этот завтрак!
  - Не имею права? - директор поднял глаза, тон его голоса изменился. - Значит, я не имею права наказывать лентяев, лоботрясов и хамов?
  Мечин ничего не сказал больше, он только смотрел Женьке в глаза, а тот, крепкий крестьянский парень, аж испариной покрылся, вытер пот со лба всей пятернёй, опустил взгляд, сел, съёжился, промямлил:
  - Простите, пожалуйста, Геральд Антонович...
  Так я убедился, что взгляд Мечина, действительно, имел жуткое воздействие на человека. Я не имею в виду какие-то 'гипнотические' или 'оккультные' способности, я говорю просто о его дерзкой, неустрашимой силе, которую чувствовал каждый, а через его взгляд - особенно. Кстати, директорский взгляд стал быстро обрастать фольклором: поползли абсурдные небылицы о том, что Мечин обучался гипнозу в школе КГБ, что никакой он не Мечин вовсе, а оберштурмбанфюрер СС Харальд фон Мецш, доживший до наших дней, что до сих пор он хранит в школьном сейфе свою гитлеровскую форму, и прочая белиберда, сейчас всего не упомню. Помню только, что эти разговоры, побродив, заглохли, словно Мечину в один прекрасный миг они стали 'неприятны, д р у ж о ч е к'.
  
  В начале октября я должен был на день съездить в областной военкомат, чтобы пройти комиссию по предварительной постановке на воинский учёт. Служащая военкомата, изучив мои бумаги о сиротстве и о пороке сердца, записала мне в военную книжку, что я к строевой службе не годен. А могла бы и иное записать - не прониклась ли простым человеческим сочувствием?
  Вернувшись в школу, я обнаружил очередное педагогическое новшество: половое воспитание. Началось оно буднично: с появления новой строчки в сетке расписания. Затем в 'Информации' появилось сообщение о том, что урок полового воспитания будет проводиться для старших классов раз в месяц. Мальчишки вовсю потешались над этой записью и, гогоча, предсказывали безропотному Алёше Яблокову, что теперь-то уж и его научат баб иметь, не дрейфь, паря! Много было спекуляций по поводу того, кто будет проводить эти уроки: мы сошлись на том, что для такой цели, наверное, выпишут нам из областного центра какого-нибудь 'дохтура', этакого плешивого старичка-венеролога с козлиной бородкой.
  Но мы ошиблись. Урок проводил Евгений Эдуардович Рязанцев, молодой учитель биологии: здоровый, сильный парень есенинского типа. В назначенный час он вошёл в класс и уверенно, невозмутимо взялся рассказывать об устройстве женских и мужских половых органов, не пропуская ни одной подробности. Не знаю, почему, но я, слушая этот рассказ, не мог избавиться от ощущения, что на моих глазах режут мёртвую овцу и со спокойствием мясника поясняют: это, дескать, окорок, это курдюк, это - оплечье... Девчонки, пунцовые, не поднимали глаз, мальчишки шёпотом отпускали шуточки, но им тоже было неловко. Рязанцев же не испытывал никакой неловкости, да и вообще он был талантливым лектором: вспоминал, например, что у первобытных народов вождя выбирали по размеру полового органа, и этим вызывал взрыв смеха. Или, скажем, смущал аудиторию вопросом вроде следующего: что есть главный половой орган мужчины? Класс молчал. 'Член', - выдавливал из себя Женька Громов, весь красный. 'Ничего подобного! - возражал Рязанцев. - Головной мозг'. Снова общее веселье; предполагаю, что Громову не было смешно. Попутно учитель биологии пояснял, какую огромную пользу приносит половое просвещение, и какой страшный вред - его отсутствие: болезни, толпы нищих отпрысков, комплексы, неврозы и отсутствие простого человеческого счастья, замещённого 'общественной активностью', как это сплошь и рядом было в советское время, с его фантастически низкой половой культурой и пренебрежением к здоровым потребностям организма... (А ведь ещё целых два месяца оставалось до распада СССР! И это 'советское время', помянутое в прошлом, внушало нам такой же трепет, какой внушают обывателю слова провидца, хоть в октябре 1991 совсем не нужно было быть пророком, чтобы предвидеть неизбежное. Подозреваю, что эти мысли пел он с чужих слов.) Рязанцев закончил, пообещав следующий раз рассказать о половой жизни человека, беременности и способах предохранения от неё. Ах, да!, худшие в списке успеваемости на урок полового воспитания допускаться не будут.
  Я поспешил поскорей избавиться от бурного мальчишечьего обсуждения урока и зашагал домой, но на улице меня догнала Аня Петренко.
  - Павлов! Стой. Как... как ты к этому относишься, можно у тебя узнать?
  - К чему 'этому'?
  - К порнографии этой!
  Я пожал плечами.
  - Видишь ли, Аня, может быть, в этом есть какая-то... крупица истины. Нужно ведь девчонке знать про эти... циклы, а ведь и не всякая мать такое расскажет...
  - Да, но при всех... Кошмар! - воскликнула Аня. - Будто догола при всех раздели. Мне с тобой-то стыдно говорить, как подумаю, что... в общем, что... фу, дьявол! Какое позорище...
  
  А вот в конце октября уволили последнюю учительницу старой закалки - Алевтину Александровну Пономарёву. Хотя уже старуха, это была сильная, осанистая женщина с гордым профилем и собственным твёрдым мнением. Поводом стал скандал на уроке, инициатором которого оказался Филька Приходько.
  Рассказав очередную порцию теоретического материала, Алевтина Александровна собралась перейти к практике пения и потребовала:
  - А теперь споём 'Эх, дороги...'.
  Филька поднял руку.
  - Алевтина Александровна, я вот в толк не возьму: почему мы должны петь эту советскую рухлядь?
  Учительница выпрямилась, глаза её метнули молнии.
  - Советскую рухлядь?! - вскричала она. - Да это ты... демократический холуй! Выродок! Напрόситесь ещё через десять лет 'советской рухляди'! Наплачетесь горькими слезами, когда новые баре оденут вас в холопские одёжи! Я лично восхищаюсь Лениным - слышите?! Ленин - гений! Да что я, в самом деле... мечу перед свиньями бисер!
  Пономарёва швырнула об стол классный журнал и вышла вон из класса. Филька выскочил следом. Полагаю, совсем не для того, чтобы извиниться, нет! - думаю, он спешил сообщить новому директору, что Алевтина Александровна, потеряв всякий педагогический такт, на уроке обозвала учащихся 'выродками' и 'свиньями'. Так уволили опытного педагога, и две недели мы оставались без уроков музыки.
  
  VI
  
  Едва ли стоит пояснять, что в одиннадцатом классе я не чаял от школы никакой радости. Хороших друзей у меня не было, если не считать Ани Петренко, но мы с ней, к сожалению, вышли из возраста возможности невинной дружбы между двумя полами. Согласно неписаному и нелепому кодексу, близкое общение между юношей и девушкой называлось в наше время 'гулянием', вот я её и сторонился, да и она меня: думаю, по той же причине, из комсомольской стыдливости. Аня была очень гордым и очень стыдливым человеком. Девушки-одноклассницы меня не привлекали (за исключением Любы Сосновой, но я после нашей ссоры успел к ней охладеть). Моя работа вожатого попала под запрет. Преуспевать в учёбе я также не видел большого смысла, ведь после одиннадцатого класса меня ждало вступление в наследство и всё то же однообразное фермерство, к которому я успел привыкнуть (только, конечно, стадо нужно будет увеличивать), а бросать дом и скотину ради того, чтобы где-то в городе учиться в каком-то там ПТУ или техникуме на какого-нибудь слесаря или инженера казалось мне и кощунством, и нелепостью, и насилием над разумным порядком вещей. С тем большей энергией я решил посвятить себя обучению своей замечательной пастушки (тем более, что световой день сокращался, а с середины октября овец окончательно переводили на 'стоячий режим': овцы ведь вам не северные олени, чтобы из-под снега добывать ягель!).
  Каждый день я тратил пару часов для того, чтобы называть окружающие предметы и действия, а затем проверять, как Алиса усвоила эти слова. (В методике обучения иностранному языку это называется 'прямым методом'.) Я также последовательно вкладывал в её умную головку прилагательные (цвета радуги, обозначения формы, размера, материала) и абстрактные понятия вроде 'больно', 'хорошо', 'весело', 'грустно', 'страшно', задействуя для их изображения всё своё искусство лицедея. Но этого казалось мне недостаточным, и я вознамерился - только не смейтесь! - научить Алису говорить.
  Не голосом, конечно: собака ведь не попугай. Вначале я подумывал приучить колли держать карандаш в зубах. Алиса ухватывала карандаш, но при малейшей попытке провести линию немедленно его роняла. Некоторое время я носился с идеей огромных клавиш печатной машинки, а потом меня осенило: кубики!
  После работы с пятым классом у меня осталась целая корзина самодельных бумажных кубиков с буквами английского алфавита, и переделать их в русские буквы не составило большого труда: достаточно было, например, нарисовать у I палочку, чтобы получилась 'Г', F точно так же превратилось в 'Ш', а U - в 'Ц'. Перевернутое V стало 'Л', а иные кубики (с английскими буквами A, B, C, E, H, K, M, O, P, T, X, Y) мне и переделывать не пришлось.
  Четыре тяжёлых вечера я потратил на то, чтобы Алиса уразумела понятие буквы, научилась отличать 'А' от 'Б' и 'В'. Достигнув этого, я стал добиваться, чтобы колли сумела складывать из этих трёх букв простейшие слоги. Для этого я сам вставал на четвереньки, произносил слоги и, под её недоумённым взглядом, перекладывал зубами один кубик за другим на листок бумаги (который служил нам 'рабочей плоскостью'). Вначале дело шло туго: Алиса, кажется, хорошо поняла, чего я от неё хочу, но упорно не могла взять в толк, почему нельзя просто положить на листок два кубика рядом в любом порядке. Мне пришлось вводить и долго разъяснять понятия 'левый' и 'правый', но и тут моя умница заупрямилась. Алиса безо всяких трудностей выкладывала кубиками слоги 'АБ', 'АВ', (уже, на мой взгляд, огромное достижение), а вот кубики в слогах 'БА' и 'ВА' упорно располагала так, что гласная оказывалась над согласной, а не справа от неё. Я перекладывал в правильном порядке; Алиса упрямо возвращала 'А' на прежнее место. Наконец, меня осенило: овчарка ведь 'пишет' то, что слышит! А для 'детского' уха согласная и гласная в таких слогах звучат одновременно. (Думаю, моя тогдашняя догадка подтверждается тем, что в очень многих национальных алфавитах, от еврейского до деванагари, значки гласных пишутся не п о с л е согласной, а н а д ней. Разумеется, узнал это я много позже.) Стоит ли принуждать Алису? Пусть пишет, как ей больше нравится!
  Выучив буквы 'Г', 'Д' и 'Е' ('Б' и 'Д' она вначале путала), мы перешли к настоящим словам, и здесь обнаружилась новая трудность: Алиса не 'слышала' безударных гласных! Не слышала - или не находила нужным фиксировать?
  Так, например, слово 'баба' она писала следующим образом:
  А
  Б Б
  Слово 'дева' в её записи выглядело так:
  Е
  Д В
  Вместо корзины я склеил для кубиков из картона большую коробку с ячейками, этакую 'кассу букв', а от края до края коробки протянул тряпичные вязки, чтобы овчарке было удобно переносить её с места на место. Мы изучили почти половину алфавита (я быстро рассказываю об этом, а в действительности затратил на пятнадцать букв около месяца), когда мне пришло в голову, что Алиса до сих пор не связывает звуковые образы, которые пишет, с реальными предметами. Как исправить это досадное упущение?
  - Алиса, что это?
  Я держал в руке миску, овчарка беспомощно смотрела на меня.
  - Я знаю, что ты знаешь, не смотри на меня так! Н а п и ш и мне это слово! Из кубиков собери, понимаешь?
  Я показал на полено и затем сложил (пользуясь 'Алисиными правилами письма'):
   Е
  П Л Н
  Алиса долго переводила взгляд с полена на листок и обратно - и в какой-то момент радостно тявкнула. Тут же она расчистила рабочее место, выложила на листе бумаги:
   А
  Й Д
  - и легла рядом с миской, повиливая хвостом.
  'Что это ещё за 'йда'? - только я собирался недовольно поджать губы, как меня озарило: 'йеда'! Еда! Правда, стоило бы написать 'миска', но 'С' мы ещё не проходили. Умница моя! Хорошая моя!
  К концу октября мы закончили русский алфавит, и для моей зверушки настали дни мучений: всякий день часа по два я заставлял её складывать из кубиков слова - обозначения предметов и действий. Я также надеялся, что колли рано или поздно 'заговорит', и упорно побуждал её к этому. 'Скажи что-нибудь! Чего ты хочешь?' Ведь до сей поры эти упражнения были просто незаурядной, цирковой тренировкой интеллекта собаки, но ещё ни разу моя колли не воспользовалась кубиками для передачи с в о е й мысли, с в о е г о желания! В один прекрасный день я с отчаянием подумал, что Алиса глупеет: она очевидным образом путала буквы (неужели забывает?!, неужели все труды насмарку?!), перестала 'писать' над согласными гласные, хотя бы и ударные, и соображала мучительно долго. Наконец, вопреки моим возгласам изумления, вопреки двум окрикам, она взяла в зубы коробку с буквами и понесла её к своей подстилке, где, немного повозившись, заснула. Я горько махнул рукой. Бесполезно учить зверя грамоте!
  Утром, проходя мимо, я запнулся о кубик, нагнулся, чтобы убрать его в 'кассу', и замер. Что-то было здесь не так. Рядом лежали ещё три кубика, всё вместе образовывало:
   А
  С П Т
  Тупо я глядел на это нелепое скопление, вдруг понял - и растрогался до слёз. 'Спать'. Вчера я три часа мучил свою собаченьку, и она так захотела 'спать', что не смогла сопротивляться сну, но при том сделала последнее усилие и сообщила мне об этом (а я-то ещё прикрикнул на неё!)
  Алиса 'заговорила'.
  
  VII
  
  Школьная жизнь шла своим чередом, и с каждой неделей всё больше пахло жареным.
  Не стоит пояснять, что годовщину Октябрьской революции никто в школе не праздновал, хотя, по старинке, занятия отменили. А сразу после седьмого ноября Геральд Антонович изобрёл новую воспитательную меру. Вспомнив о старинном праве наставника писать замечания в дневник, он повелел классным руководителям помещать в дневники аутсайдеров рейтинга красными чернилами следующую строчку:
  'Ваш сын (ваша дочь) - худший(ая) по успеваемости в классе'.
  Родителей теперь вновь обязали расписываться в дневниках. На селе нравы простые: в каких-то семьях батька, не вдаваясь в подробности, брался за ремень... Ремня (или, по крайней мере, нудных объяснений и материнских слёз) не хотелось никому, и успеваемость медленно поползла вверх. Вместе с тем как-то незаметно оказалось изжитым списывание: теперь в ответ на просьбу 'Дай списать' неудачник слышал презрительное фырканье и лаконичный ответ: 'Ещё чего!' Нутром я чуял, что нехорошо это было, неверно, но кто бы догадался упрекнуть директора, искоренившего списывание и неуклонно поднимающего уровень знаний учащихся? Такому директору общественность, напротив, будет рукоплескать...
  
  В середине ноября в школе появилась новая учительница музыки: Анжела Вячеславовна Жéлезова.
  Это был редкостный 'педагогический кадр', доложу я вам! Анжела Вячеславовна, молодая и красивая дама лет двадцати пяти, брюнетка с пышными волосами, говорила низким, с хрипотцой, обволакивающим голосом, с этаким воркованием, как у сытого голубя, а на уроки одевалась как на самый яркий праздник жизни. Её не стесняли укороченные юбки, оголённые плечи, глубокие шейные вырезы, массивные украшения. Впрочем, всё это было не подростковой дешёвкой, а изысканной дамской одеждой. Анжела Вячеславовна любила и носила преимущественно белое, что, вероятно, должно было подчёркивать её чистоту и невинность, но при этом всё в госпоже учительнице дышало чувственностью. Старшеклассники поедали её жадными взорами прямо на уроках и всё ждали, когда Анжела Вячеславовна уронит мел и наклонится, чтобы его поднять. Старшеклассницы откровенно ей завидовали и пытались подражать, тоже одевая белое - но где там! Рядом с новой учительницей они смотрелись как ощипанные гусыни при роскошной белой лебеди.
  На самом первом уроке музыки с участием новой учительницы хмурая Аня Петренко послала мне записку:
  
  Павлов, тебе не кажется, что одежда и поведение нового педагога - это просто б......о?
  
  Я переслал ей ответ:
  
  Кажется. Только что ты можешь сделать, если в педколлективе теперь одни молодые мужики? Уж они-то, наверное, не протестуют...
  
  Тогда же - в середине ноября - школа обогатила список досуговых мероприятий, а школьный театр дал своё последнее представление.
  После ухода Ивана Петровича в театральной труппе осталось четыре человека, и эти мужественные энтузиасты решили продолжить работу кружка. В один прекрасный день Клавдия Ильинична, вахтёрша, не выдала труппе ключ от Актового зала. 'Не велено!' 'Мы же театральный кружок!' 'Не велено, и всё тут!' Артисты пошли к директору. 'А кто вы? - изумился тот. - Ах, театр, вон что... Есть, оказывается, в нашей школе и такой пережиток коммунистического быта... И чем же я вам могу помочь, дружочки? Ключ? Так и быть: я всегда приветствовал творческие начинания, хотя вы много просите: целый Актовый зал... Да и вообще, детушки мои, мне кажется, что вы тратите силы впустую: ваш театр в современных реалиях не будет востребован, помяните моё слово...'
  Итак, после унизительных просьб труппа сохранила возможность репетировать и, несмотря на малочисленность, начала готовить к постановке чудесную пьесу Рабиндраната Тагора 'Возмездие природы'. В этой небольшой драме всего два главных героя: юный аскет и девушка, с любовью к которой аскет борется в своём сердце. Оставшиеся члены труппы появлялись в эпизодических ролях. 'Исполняющим обязанности режиссёра' труппа выбрала Игоря Семёнова (я недолюбливал этого парнишку из одиннадцатого 'А' за высокомерие, но не мог не уважать за настоящий талант). В начале ноября режиссёру пришлось вновь записаться на приём к директору, отсидеть положенное время и униженно, робко спросить, не поможет ли тот, как и раньше, сообщить школьникам о новой постановке. (Во времена Благоева красочная афиша помешалась в 'Нашей жызни', а классные руководители делали объявления о спектакле в своих классах.) Мечин усмехнулся. 'Прошли времена паразитизма искусства сомнительного качества на теле государства, прошли, мои сладкие! - назидательно молвил он, обращаясь к Игорю во множественном числе. - Делайте себе рекламу сами, трудитесь! Если вы талантливы, упорны, энергичны, ваше предложение окажется востребованным. Вот и всё, что я вам могу сказать, ребятушки...'
  К чести актёров сообщу, что, вопреки явному недоброжелательству, они подготовили спектакль - но вот перед лицом лозунга 'Делайте себе рекламу сами' растерялись: они же были артистами, а не рекламщиками! Жалкая, написанная от руки афишка появилась на школьном входе, пара таких же - на столбах школьной ограды. Все три скоро были сорваны. По старшим классам полз шепоток, что не зря, дескать, Геральд Антонович не благоволит этой постановке, что, мол, сами 'господа артисты' - неумехи, бездари, не нашедшие себя в жизни неудачники, которым директор позволяет валять дурака исключительно по доброте душевной... Т а к а я реклама, конечно, не могла обеспечить успех спектаклю.
  Было то случайностью или коварством, но сразу после седьмого ноября (а премьера была назначена на шестнадцатое) на стенде 'Информации' появилось большое и яркое объявление, нарисованное явно не Верой Андреевной! Буквы этого объявления - не полненькие и округлые, как обычно, а начертанные в новой, угловатой, хищной манере, залезающие одна на другую, как зубастые крысы или насекомые - так вот, его буквы складывались в сообщение о том, что в следующую субботу (то есть как раз шестнадцатого числа) в четыре часа (аккурат в час начала постановки) в спортивном зале состоится первая школьная дискотека! Новость бурно обсуждалась: это ведь сейчас всякая школа без зазрения совести устраивает для учащихся дискотеки, а в нашем, ещё советском сознании с трудом совмещались храм знаний и 'рассадник разврата'. Но кое-кто, видимо, отнюдь не считал дискотеку рассадником разврата...
  В назначенный день и час я был в Актовом зале и обнаружил на местах для зрителей ещё только одного человека: Аню Петренко. Аня, насколько я знаю, не являлась поклонником ни театра вообще, ни Тагора в частности, она пришла просто из духа комсомольской солидарности, из желания удержать от гибели гибнущее. Поднялся занавес, пьеса началась. Отлично, пронзительно играли актёры, Игорь Семёнов и Юля Пахомова, некрасивая, но одарённая девушка из девятого класса, и горько было смотреть на эту игру, как на прекрасный цветок, который вянет на ваших глазах! Ближе к концу пьесы в зал вошёл новый директор. Артисты смешались, потеряли естественность речи, и огонёк драмы погас, чтобы только в конце дать последнюю вспышку.
  Я хотел хлопнуть в ладоши, но Мечин опередил меня, встав, и мои руки замерли в воздухе.
  - Браво, - произнёс директор в издевательской тишине пустого зала. - Браво, господа. Вот к чему ведёт сопротивление естественным потребностям мужского организма! Поучительная пьеса. Правда, слишком много слов для такой простой морали... Увы, я вижу по числу зрителей, что ваш талант не находит отклика в сердцах юных, вот, даже бывшие комсомольцы вам не аплодируют... Но вы не огорчайтесь, ребятушки. Я думаю, что мы скоро организуем кружок кино... Может быть, вам стоит сейчас пойти на дискотеку? Там много народу, вы ещё можете сделать себе хорошую рекламу. Ну, или просто развлечься: не стоит упиваться своими неудачами.
  Если бы в голосе директора звучала явная насмешка, можно было бы его возненавидеть и открыто негодовать, но то была насмешка, упакованная в спокойную назидательность и искусно перевязанная фарисейским сочувствием. Артисты стояли на сцене, пунцовые от стыда. Мы с Аней переглянулись, поднялись и поспешно вышли. Как я уже сказал, эта постановка оказалась последней: театр не может жить пустым залом, а равнодушный цинизм не питает энтузиазм актёра.
  - Поганый чёрт, - процедила сквозь зубы Аня, едва мы вышли в коридор. - Так он скоро и за меня возьмётся...
  - Как это? - поразился я. - Разве юннаты ещё живы?
  Петренко с вызовом подняла голову.
  - Живы.
  - А разве... он не подходил к тебе? Не говорил, что ему, мол, жутко неприятны ядовитые мухоморы сталинизма?
  - Говорил.
  - А ты?
  - Послала его к чёртовой матери. Извини за ругань, слов на него нету.
  - Смелая же ты, Анька!.. - прошептал я с восхищением.
  - Конечно! - горько ответила Аня. - Когда среди комсомольцев мужики перевелись, надо же кому-то смелеть...
  - Ну, полегче! - обиделся я. - Да, сдрейфил, признаю! Вот поссоришься со мной - с кем общаться будешь? А что, этот тип... не гипнотизировал тебя?
  Аня усмехнулась.
  - Да: в глаза смотрел. У него глаза, как у кошки. Что же, - она фыркнула, - я кошку буду бояться? Газетой её по заднице, да мордой в её дерьмо кошачье! Извини снова...
  - Дай руку, Анька. - Я с чувством пожал её руку. - Мы ведь ещё не сдаёмся, правда?
  - Постой, а ты куда?
  - На дискотеку. Разведать, а не плясать. Больше пяти минут не пробуду, не бойся. Если хочешь, подожди меня...
  - Нет уж! - вспыхнула она. - А то начнут про нас чесать языки...
  В входа в спортивный зал стоял Узвар Джильбаевич Мехмедов, новый физрук - не то таджик, не то узбек, сам столь же красивый, как его имечко. (Помню, у Узвара Джильбаевича был косой шрам над правой бровью, да и без этого шрама физрук выглядел так, будто может съесть младенца с потрохами и не подавиться.) Узвар Джильбаевич требовал от каждого назвать фамилию и класс, и внутрь впускал лишь тех учащихся, чьи фамилии не были в списке 'худших' (обещал же директор отстранить аутсайдеров от воспитательных мероприятий!) А внутри веселье шло полным ходом! Я уже однажды побывал на дискотеке в Землицком Доме культуры, а здесь всего было в два раза больше: в два раза громче музыка, в два раза ярче цветные пятна на стенах, в два раза короче джинсовые юбочки... 'Расслаблялись' все, только первоклашек не обнаруживалось. У меня глаза полезли на лоб от изумления, когда я увидел Сёму и Генку, двух мальчишек из пятого 'Б', моих бывших подопечных. Я незаметно подошёл поближе, чтобы услышать, о чём они общаются, возбуждённо жестикулируя, и услышал, как Сёма взахлёб рассказывает Генке: 'Я во время медляка ей руку положил на жопу, прикинь, да?!'
  За пультом диск-жокея я нашёл Антона Толобова, и было его не узнать: настоящий ди-джей. Огромные динамики, похоже, принесли из Актового зала, а вот откуда взялся вертящийся под потолком шар для создания цветовых эффектов? Что, директор на свою зарплату закупил это 'педагогическое средство', этот инструмент оргии? Но достаточно, достаточно! Мои уши не выдерживали больше.
  В пустом школьном коридоре я наткнулся на Игоря Семёнова (он стоял, прислонившись лбом к оконному стеклу), подошёл к нему, чтобы сказать несколько сочувственных и благодарных слов, и от него узнал горестную историю того, как школьный театр боролся за своё существование - и проиграл. Эту историю я уже рассказал выше.
  
  В конце ноября состоялся второй урок полового воспитания, на котором Евгений Эдуардович Рязанцев с лёгкостью фокусника жонглировал всяческими умными названиями, поражая наше воображение разнообразием противозачаточных средств, существующих в природе, попутно высмеивал невежество советских девушек, которые, дескать, предохранялись 'методом перевёрнутой банки', не имея ни малейшего представления о физиологических процессах, а, дойдя до главного средства, резинового изделия ? 2, невозмутимо достал из своей сумки деревянный брусок круглого сечения, открыл упаковку с презервативом и продемонстрировал, как тот следует надевать. 'А на себе слабό показать?' - выкрикнул Филька Приходько; раздались смешки. 'Не слабό, - ответил Рязанцев. - И тебе на голову его надеть тоже не слабό. Хочешь проверить?' Больше ехидных комментариев с задней парты не поступало.
  
  Не знаю, что здесь действовало сильней - дискотека, уроки литературы, уроки полового воспитания или новая учительница музыки, но что-то сдвигалось в нашем сознании, с каждым днём всё более густой запах вседозволенности чуялся в воздухе. (Впрочем, это была вседозволенность в строго очерченных границах!) Филька Приходько и Женька Громов безо всякого стеснения приносили в класс свежий номер 'Спид Инфо' и громогласно обсуждали 'тёлок'. Девчонки пробовали было возмущаться этой похабщиной, но Филька нашёл на них управу: протестующим он заявлял, что они, мол - отсталый, тёмный народ с совковым мышлением, а сам он, Филька - свободный человек, исповедующий демократические идеалы. (Помню, в те дни возникло ругательство 'совок', отчего-то очень обидное.) Действовало эффективно, но Маша Степанова, в конце концов, пожаловалась на это разгильдяйство директору. На очередном уроке литературы Геральд Антонович пожурил 'свободных людей', пояснив, что естественные потребности человека в познании не должны нарушать суверенную свободу другой личности. Конечно, Женька и Филька могут читать любую газету, какую захотят, в этом ведь и заключается отличие подлинной демократии от тоталитаризма, но должны воздерживаться от громких восклицаний, если те мешают другим... Приходько и Громов сидели, устыдившиеся и покрасневшие, а девчонки смотрели на директора влюблёнными глазами, но, в итоге, чтения продолжились, только на этот раз а л ч у щ и е п о з н а н и я перешёптывались и посмеивались себе в кулачок. Девчонки, недовольные этим, в отместку собирались в кружок, и во всеуслышание обсуждали мужские достоинства сильной половины класса, а то Варя Малахова рассказывала похабные анекдоты про мужчин. В общем, п о л о в о е в о с п и т а н и е шло полным ходом, а успехи его были очевидны...
  
  VIII
  
  При всей мерзости, творившейся в школе, у меня была отдушина: моя замечательная, умная овчарка. Общение невозможно без именования своих желаний и внутренних состояний, поэтому я обучал Алису модальным глаголам: 'хочу', 'могу', 'должен', 'нужно'. Одновременно общение совершается ради познания, а познание невозможно без вопросов.
  Я собрал кубик с изображением знака вопроса и много раз складывал на глазах колли вопросительные слова и короткие предложения с ними. Здесь произошла забавная история.
  Едва я сложил слово
   О
  Ч Т ?,
  как Алиса убрала кубик с буквой 'Ч', поставила вместо него 'Ш' и села рядом, торжествующе виляя хвостом. Ну, конечно, ведь произносим мы 'што'! Я не стал исправлять: как, спрашивается, мог я объяснить, почему люди одно и то же слово говорят так, а пишут иначе?
  Я утомлял Алису, комментируя каждое своё действие, предваряя его вопросом и выделяя вопросительные слова голосом. Выглядел этот поток абсурда примерно так:
  - Ч т о я делаю? Я сижу. Я стою? Нет, я сижу. Миша сидит. К т о сидит? Миша сидит. Алиса тоже сидит. Мы сидим. Г д е сидит Миша? На стуле. Г д е сидит Алиса? Алиса сидит на полу. К у д а я иду? К телевизору. Миша идёт к телевизору. З а ч е м? Я хочу посмотреть телевизор... Алиса хочет посмотреть телевизор? Ты хочешь посмотреть телевизор? Да?
  Алиса действительно была не против смотреть наш старенький чёрно-белый 'Рубин', а всё, происходящее на экране, я всякий раз медленно, доходчиво растолковывал ей, как малому ребёнку. Попробуйте-ка объяснить малому ребёнку, что такое политика! Но колли слушала очень внимательно.
  Я завёл специальную тетрадку, чтобы отмечать Алисины языковые достижения. Двадцать первого ноября я сделал в этой тетради запись, которую обвёл в рамочку и украсил многочисленными восклицательными знаками.
  Было это так: показывали какой-то пошлый боевик, а я, уже порядком подустав, комментировал:
  - Алиса, это бандит. Он стреляет в полицейского. Он хочет его убить. Убить. Сделать мёртвым. Мёртвый. Не живой. Труп. Дохлятина...
  Алиса, внимательно смотря на экран, вдруг встала, вернулась с коробкой для букв и собрала слово:
   Е
  ? З Ч М
  (Вопросительный знак она упорно ставила вначале, сколько я ни переучивал её.)
  - Зачем? - растерялся я. - Ну, как... Потому что он злой. Плохой человек, злой. И ещё он боится. Ему страшно. Ему страшно, потому что его посадят в тюрьму. Ему сделают больно.
  Овчарка сложила слово
   О
  П Л Х Й,
  легла на ковёр и прикрыла нос лапами, показывая, что не хочет смотреть больше, а я осознал: это же первый её вопрос!
  Вторым вопросом моей колли, от двадцать пятого ноября, было:
   А
  ? К Д
  - В магазин, - пояснил я машинально, одевая куртку - и снова замер. - Умница моя! В магазин. Куда я пошёл? В магазин. Зачем? Купить еду. Миша пошёл купить еду. Я дам деньги, мне дадут продуктов...
  Французский писатель Робер Мерль, автор книги 'Разумное животное', убеждён, что качественный прорыв в общении между человеком и животным, прорыв, знаменующий появление настоящей речи, происходит тогда, когда животное переходит от отдельных слов к фразе. Насколько я знаю, шимпанзе уже совершили этот прорыв. Совершила его и моя овчарка, в тот же самый день, когда сложила одновременно обрадовавшее и растрогавшее меня предложение из двух слов:
  
   И О
  М Ш Х Р Ш Й
  Второй фразой в жизни Алисы, от седьмого декабря, было:
  
  А О
  М Р Т Б Л Н
  Я долго смотрел на кубики, не понимая: какой март? Кто болен? И вдруг сообразил: Марте больно!
  Я бросился в кошару. Марта стояла у стены, вытянув шею; спокойно дала себе ощупать голову, но, едва я дотронулся до её горла, попятилась назад и кашлянула. Ангина. К сожалению, ангина - не редкость для овец. Я принёс Марте ведро с тёплой водой, обвязал её горло шарфом и укутал старой отцовской курткой, которую застегнул на две пуговицы. Больше я ничего не мог сделать.
  В тот же вечер овчарка сложила своё третье предложение (правда, и трудилась она над ним долго):
  
   И О А А
  А Л С Х Ч С П Т К Ш Р
  Я добавил предлог 'в' и окончание для глагола 'хочет' - и, конечно же, перенёс её подстилку в кошару (этим среднеазиатским словом, неизвестно кем занесённым, в наших краях иногда называют овчарню). Я был слишком обеспокоен судьбой вожака стада, чтобы осознать происходящее, и лишь наутро понял: а ведь Алиса говорит! И не как цирковая собачка - как живой человек говорит, как мыслящее существо!
  (Кстати, Марте, действительно, полегчало, а через неделю она совсем поправилась.)
  Помню, как в то утро мысль о том, что разумное существо живёт под моей крышей, а спит на подстилке и ест из миски, как цепной кобель, устыдила меня настолько, что я пошёл в овчарню, поставил перед Алисой миску с едой и принялся от неё допытываться:
  - Алисонька, чего ты хочешь? Тебе всего хватает? Ты хочешь другую подстилку? Другую? Нет? А что тебе нужно?
  Алиса прошла в комнату и сложила из кубиков:
  У
  К Р К
  - Курка? - недоумённо спросил я - Ты хочешь курицы?
  Овчарка отрицательно повела головой, а меня осенило: куртка! Чёрт возьми, как же я раньше не подумал! На дворе стояли трескучие морозы, а ведь в Шотландии, где вывели породу, зимой не бывает минус тридцать градусов. Вот и Марта простудилась...
  - Миленькая, подожди, я тебе не то что куртку, я тебе пальто сошью!
  
  IX
  
  Девятого декабря, в понедельник, 'Информация' известила о том, что в пятнадцать часов в Актовом зале состоится заседание школьного совета. (После упразднения пионеров и совета дружины был создан 'совет школы', но его ещё ни разу не собирали.) От каждого класса ожидался, как минимум, один представитель...
  - ...А явка старших классов в полном составе обязательна, - объявил нам Геральд Антонович на уроке литературы.
  Актовый зал гудел как улей. На первых рядах расположились господа педагоги, я же приютился на самом последнем ряду, ближе к выходу. 'Вдруг ещё будет отмечать, чёрт волосатый', - оправдывал я себя, но, в действительности, мне попросту было интересно, какой ещё новый фокус выкинет 'волосатый чёрт'.
  Мечин поднялся на сцену, и немедленно зал дрогнул аплодисментами. 'Что это? - изумился я. - У нас совет школы или политический митинг?' Но сам тоже сделал восторженно-глупое лицо и энергично захлопал в ладоши, а то моя соседка слева, длинная тощая восьмиклассница, уже начинала коситься в мою сторону.
  Программная речь Мечина была впоследствии размещена в 'Информации', я снял этот текст со стенда (как это случилось - после) и потому могу привести его полностью.
  - Дорогие ребята, уважаемые коллеги! Мы собрались здесь сегодня для того, чтобы определить основные черты Концепции воспитания нашей школы, в основе которой лежит о б р а з в ы п у с к н и к а. Каким может быть наш выпускник? И каким он д о л ж е н быть с учётом всего, происходящего в стране?
  Совершенно очевидно, что 9 декабря 1991 года равняться в воспитании ребёнка на ветхие коммунистические идеалы - не только глупо, но и преступно. Со вчерашнего дня, с момента подписания главами трёх союзных республик соглашения о создании Содружества независимых государств, жестокая тирания коммунизма стала историей! Наши дети не простят нам кровавого флага, которым тщетно пытаются размахивать перед носом молодого поколения некоторые горе-педагоги! (Аплодисменты.)
  Землицкая средняя школа, напротив, должна воспитывать человека б у д у щ е г о. Каков же он - человек б у д у щ е г о, гражданин новой, демократической России, и какие черты характера ему присущи?
  Прежде всего - это мужество, умение добиваться поставленной цели и способность к волевому действию, но такому действию, которое исходит из внутренних побуждений человека, а не навязано нам ущербной идеологией элиты.
  Во-вторых, это осознание собственных, л и ч н ы х потребностей и готовность реализовать эти потребности, говоря иначе, здоровое человеческое умение х о т е т ь д л я с е б я. То самое умение, которое десятилетиями распиналось на кресте коллективизма и для воспитания которого нам придётся теперь приложить немало сил. Слишком долго школа провозглашала безликий большевистский идеал коллектива, который уродовал детскую душу, заставляя ребёнка з а б ы т ь с е б я! Педагогика будущего есть педагогика л и ч н о с т и, а не педагогика с т а д а.
  В-третьих, это свободное мышление, способность видеть вещи такими, каковы они есть на самом деле (а не такими, какими их преподносит пропаганда), ум, освобождённый от предрассудков, и душа, излечённая от вековых комплексов и фобий.
  Исходя из образа нашего выпускника, я хочу, уважаемые коллеги и учащиеся, изложить вам основные черты и инструменты предлагаемой Концепции воспитания нашей школы, первый камень которой мы закладываем сегодня и которой суждено отныне расти и крепнуть.
  ('Ничего себе 'первый камень'! - подумал я. - А рейтинг, дискотека, половое воспитание - это, что же... песочек? Щебёночка?')
  Во-первых, изменения, происходящие в душе ребёнка, есть достижения не менее значимые, чем обретение новых знаний, поэтому такие достижения с необходимостью должны фиксироваться документально. Вместе с нашими уважаемыми коллегами мы разработали так называемую Книжку воспитанника. Она напоминает обычную сберкнижку, - Мечин властно поднял руку, показывая всем невзрачную тетрадку, - с той разницей, что здесь на счету воспитанника хранятся не деньги, а б а л л ы в о с п и т а т е л ь н ы х д о с т и ж е н и й. Любой учитель теперь имеет полное право списать у озорника какое-то количество баллов и заверить этот вычет своей печатью учителя.
  Поверьте мне, дорогие коллеги, что эти книжки не останутся абстракцией! Ученики, на счету которых мы обнаружим минус, очень скоро сами почувствуют, как пагубно сопротивляться здоровому влиянию школы! Возможность жить полноценной жизнью школьника - получать школьные завтраки, посещать кружки, тренажёрный зал и дискотеку, участвовать в обсуждении животрепещущих проблем класса - окажется для такого должника закрытой.
  ('Так, вот и первый подарочек, - подумал я с раздражением. - Что ещё нам припас этот Навуходоносор?')
  Во-вторых, уважаемые коллеги, я желаю заявить вам, что понимание классного руководителя как воспитателя изжило себя. Воспитание есть особый дар и призвание, склонность к которому чувствует далеко не каждый учитель - и лицемерно винить вас, дорогие коллеги, в отсутствии этой склонности я ни в коем случае не могу, наоборот, стремлюсь освободить вас от непосильной нравственной ноши. С настоящего момента в Землицкой школе вводится должность школьного воспитателя. Как вы понимаете, это - неофициальная должность, но добросовестное её исполнение премируется. Школьными воспитателями избираются учителя, дисциплины которых обладают наибольшим воспитательным потенциалом. Это - учитель истории Альберт Георгиевич, учитель музыки Анжела Вячеславовна, учитель физической культуры Узвар Джильбаевич и ваш покорный слуга.
  Школьные воспитатели будут наделены правом не только снимать, но также н а ч и с л я т ь баллы воспитательных достижений и заверять их своей печатью воспитателя.
  В-третьих, я глубоко убеждён, что школьное самоуправление, лишенное в советской системе образования твёрдой опоры, выродившееся в марионеточный театр ущербной идеологии, должно стать в нашей школе мощным педагогическим инструментом. Для облегчения труда воспитателей из числа наиболее способных, одарённых в нравственном отношении и социально активных учащихся с начала нового года будут выбираться их п о м о щ н и к и, следящие за порядком в классе, культурой поведения и нравственным обликом каждого ребёнка. Наличие двух помощников на класс кажется мне достаточным, хотя я не исключаю также возможность формирования общешкольного отряда... Я считаю, что помощники должны обращать внимание учителя на все факты неэтичного поведения, а в отдельных случаях их можно наделить правом с а м о с т о я т е л ь н о списывать баллы воспитательных достижений со счетов учащихся.
  Я кашлянул. Держись, грядёт террор юных геральдят!
  И, наконец, с целью удовлетворения творческих потребностей детей в школе с настоящего времени организуются три новых кружка: кружок любителей кино, под руководством уважаемого Евгения Эдуардовича, кружок самбо, под руководством Узвара Джильбаевича, и литературный кружок, под руководством нашей дорогой Анжелы Вячеславовны. Привстаньте, коллеги...
  ('По какой причине учитель музыки будет вести литературный кружок?' - поразился я. Но, кажется, никто, кроме меня, не смущался этой явной нелепицей.)
  Благодарю вас за внимание! - возгласил Мечин.
  Раздались бурные аплодисменты.
  - Есть вопросы? - поинтересовался новый директор.
  - Да есть! - выкрикнула со своего места Аня Петренко.
  - Пожалуйста!
  - Можно меня, комсомолку, избавить от этого блошиного цирка со сложением и вычитанием? - произнесла Аня громко, сурово и чётко.
  Все взоры обратились на Мечина. Тот ухмыльнулся, почесал подбородок.
  - Истинная демократия заключается в том, чтобы дать каждому человеку право идти своей дорогой и заблуждаться, если ему угодно заблуждаться. Поэтому, дорогие дети, я даю вам торжественное обещание: все комсомольцы, верные... м-м-м, ленинским идеалам и к настоящему времени продолжающие свою деятельность, исключаются из новой воспитательной системы, им книжки воспитанника оформляться не будут. Это - личный выбор служителей... архаического культа. - Общий смех. - Кроме Анны, здесь ещё есть такие? Смелей, смелей!
  Я промолчал, может быть, из трусости, а может быть, и из хитрости, решив, что в условиях вражеской оккупации сопротивляться лучше из подполья, а не поднимая флаг и стуча в барабан.
  - И вновь благодарю вас, - объявил Мечин. - Есть предложение голосовать за принятие предложенной мной Концепции воспитания Землицкой школы. Кто за? Единогласно...
  На самом деле, голосование не было единогласным, но немедленно выросший лес рук затмил недовольных и создал впечатление единодушия.
  
  Система начисления воспитательных баллов начала работать немедленно. Одиннадцатого декабря, в среду, каждому учащемуся были выданы книжки воспитанника, основой для которых стали обычные школьные тетради в линейку. Каждый лист тетради делился на пять колонок с названиями: 'Начислено', 'Списано', 'Остаток', 'Дата', 'Подпись и печать'. Такая вот воспитательная бухгалтерия... Всякому ученику в качестве щедрого подарка от директора был изначально начислен один воспитательный балл на его счёт.
  Поскольку списать баллы мог теперь любой учитель, вскоре по всей школе установилась редкостная дисциплина: никаких больше выкриков с места, насмешек, разговоров... В среду иные ученики отказывались подавать свои книжки по требованию учителя, а уже в четверг в 'Информации' Мечин опубликовал распоряжение, согласно которому перед началом урока учащиеся обязаны были сложить 'сберкнижки' на учительский стол. Отказывающиеся выполнить это требование не допускались до урока. За неявку на урок без уважительной причины, согласно новой практике, ставилась отметка '2', а поскольку двоечники рисковали быстро оказаться 'худшими по успеваемости' и подвергнуться тем же санкциям, что и должники, сопротивляться этому распоряжению было бессмысленно.
  В нашем классе Ражов, Студин и Громов объявили о том, что хотят с нового года стать помощниками воспитателя. Четвёртым желающим оказалась... Варька Малахова! Так между ними началась лихорадочная погоня за воспитательными баллами, да и прочих тоже захватила эта нелепая лихорадка.
  Кстати, а за что начислялись баллы? Показать хорошие знания было недостаточно. Мехмедов давал баллы, в виде особой милости, за невероятные, неимоверные усилия при сдаче нормативов, например, когда способный отжаться двадцать пять раз отжимался все сорок, а затем распластывался на полу гимнастического зала, слыша бешеную колотьбу своего сердца... Так поощрялись 'энергия и целеустремлённость'.
  На уроках музыки ценился н е п о д д е л ь н ы й п а ф о с: так, рассказывали, что Алле Горской из одиннадцатого 'А', обладательнице великолепного слуха и голоса, за прочувствованное (не от слова ли 'чувственность'?) исполнение романса 'Не уходи, побудь со мною' Анжела Вячеславовна в порыве щедрости начислила аж пять баллов! Впрочем, она могла подарить балл и просто так, за внешний вид девушки (понятно, что 'синие чулки' не премировались).
  На уроках истории баллы зарабатывали умевшие проявлять редкостный прагматизм и равнодушие: так, балл получил Ражов, который сказал, что искренне восхищается организаторским гением Сталина, а без репрессий в управлении страной не обойтись: лес рубят - щепки летят... Кроме того, балл заработал Сашка Студин, который поднял руку, когда Альберт Георгиевич спросил:
  - Кто из вас при Иване Грозном служил бы в опричнине?
  - а затем сумел доказать, что опричнина была цементирующим началом российской государственности...
  На уроках литературы дело обстояло немного сложнее. Здесь требовалась быстрота реакции, находчивость и критический ум в сочетании с особой дерзостью и пренебрежением к общечеловеческой морали, то есть с редким цинизмом и жестокосердием (но 'примитивный' цинизм, лишённый аргументации и интеллекта, не поощрялся и не премировался).
  Попробую вспомнить один из декабрьских уроков литературы по творчеству Александра Блока, чтобы пояснить работу новой воспитательной системы (но, впрочем, и сам этот урок надолго нам запомнился!).
  Домашним заданием было выбрать любое стихотворение Блока, рассказать его наизусть и проанализировать. Спрошены в начале урока были четыре человека: Женька Громов, Маша Степанова, Алёша Яблоков и Лена Кошкина.
  Женька Громов никакого стиха не выучил и, услышав о том, что получает 'два', крякнул с досады, но протестовать не решился.
  Маша Степанова прочитала 'Ей было пятнадцать лет', сбиваясь и путаясь, но с задушевностью, не сводя с Мечина своих выразительных чёрных глаз - он же смотрел куда-то вдаль, улыбаясь, будто всё предвидя и уже торжествуя...
  
  И она вышла за мной, покорная,
  Сама не ведая, что будет через миг.
  И видела лишь ночь городская, черная,
  Как прошли и скрылись - невеста и жених
  
  И в день морозный, солнечный, красный -
  Мы встретились в храме - в глубокой тишине
  Мы поняли, что годы молчанья были ясны,
  И то, что свершилось, - свершилось в вышине.
  
  Стихотворение, сказала Маша, есть живое свидетельство великой любви Блока к своей невесте, а затем жене, Любе Менделеевой, любви, которую поэт пронёс через всю жизнь (подозреваю, что взяла она это из какого-нибудь предисловия или из сборника 'Сто лучших сочинений': в рассуждениях и интерпретации текстов Машенька была не сильна). Мечин жестом велел ей садиться и молча поставил отметку в журнал.
  Всех поразил Алёша Яблоков, тихий, вежливый, тщедушный мальчик, который выбрал для чтения 'Осеннюю любовь' из позднего сборника 'Фаина' и прочитал текст с трепетной, срывающейся выразительностью.
  
  В глазах - такие же надежды,
  И то же рубище на нём.
  И жалко смотрит из одежды
  Ладонь, пробитая гвоздём.
  
  Христос! Родной простор печален!
  Изнемогаю на кресте!
  И челн твой - будет ли причален
  К моей распятой высоте?
  
  Стихотворение, сообщил Алёша, говорит нам об острой тоске Блока по чистой, праведной жизни и о его немалой религиозности (здесь, думаю, все вспомнили, что родители Алёши были верующими людьми, воцерковлёнными православными - большая редкость для Советского Союза). Мечин усмехнулся.
  - Запомните этот тезис, друзья мои! - попросил он. - Следующий? Елена?
  Лена Кошкина выбрала всем известное, почти что хрестоматийное 'Девушка пела в церковном хоре'.
  
  Так пел её голос, летящий в купол,
  И луч сиял на белом плече,
  И каждый из мрака смотрел и слушал,
  Как белое платье пело в луче.
  
  И голос был сладок, и луч был тонок,
  И только высоко, у царских врат,
  Причастный тайнам, - плакал ребёнок
  О том, что никто не придёт назад.
  
  Закончив чтение, она стала говорить о христианских мотивах в творчестве Блока, о его поклонении Прекрасной даме, о чуткой душе великого лирика, о его способности проникать в мир человеческих страданий... Мечин почесал подбородок, брезгливо поморщился, сделал ладонью знак 'Хватит'.
  - Садись, Лена. Мда... Александр Александрович Блок был безусловным гением. И более чем гением - он был мистиком, то есть человеком, способным воспринимать реальность, недоступную большинству смертных... Но, дорогие мои, - Мечин требовательно возвысил голос, - не нужно верить каждому мифу, который создают недалёкие литературоведы! Или пролетарские писатели. Мифом о 'чуткой душе' мы обязаны, в частности, Максиму Горькому.
  Тут же он раскрыл мемуары Горького и прочитал то щекотливое место, где Максим Максимович пересказывает воспоминания девушки с панели о Блоке: как она встретила поэта на улице, провела его в 'нумер', притомившись, заснула, а, проснувшись, обнаружила деньги на столе.
  - Из этого-то самого места, - продолжил Мечин, - годами делался вывод... какой, спрашивается? Правильно: о чуткости Блока, его человеколюбии, сострадательности и что там ещё... Вам не кажется что-то здесь нелогичным? Ну-ка, подумайте!
  - Если Блок был таким сострадательным, почему он сразу не дал деньги этой проститутке? - заметил Сашка Студин.
  - Умница! - воскликнул Мечин и хлопнул в ладоши. - В точку. Один балл на счёт! А остальные почему расслабились? Правда заключается в том, что великий русский поэт был импотентом. Не с юности, конечно, просто бурная половая жизнь с молодой женой и иными женщинами сделала его таковым. Не нужно объяснять человеколюбием то, что объясняется простым мужским бессилием в сочетании с жаждой удовольствий.
  Вот другой миф: миф о великой любви Блока и Любы Менделеевой, который Мария так чудесно нам изложила. Поймите меня верно, дорогие мои: я совсем не собираюсь бросать тень на семейную жизнь Блоков, но от великой любви не идут к продажной женщине, в его случае, и не бросаются в объятия Андрея Белого, в случае Любочки. Нет, Любочка, к т е б е это не относится. - Люба Соснова смущённо захихикала. - Тебе не то что Андрея Белого, тебе Саши Чёрного не дождаться, при твоём отношении к макияжу... Умеренней надо быть! Элегантней. Вот хоть на Марию посмотри... - Обе девушки залились густой краской.
  - Вот третий миф, - вещал Мечин, - религиозность Блока. Распятый Блок встречает распятого Христа, как трогательно... Вероятно, этот миф возник из окончания поэмы 'Двенадцать', где, как вы помните, впереди матросов в белом венчике из роз ступает Иисус Христос. Вы же знаете, сейчас религия стала модной, и это весьма прискорбно, когда вера, этот сокровенный рычаг человеческого духа, становится простой модой. Думаю, Алёша со мной согласится... Дескать, Николай Второй был религиозен, Столыпин был религиозен, Распутин был религиозен, Блок был религиозен... Александр Александрович был в огромной мере... - директор выдержал паузу, - антирелигиозен. Не атеистом он был, я подчёркиваю! А н т и. Что, хотите доказательств? Извольте.
  Вот первое доказательство: прочитайте внимательно концовку 'Двенадцати'. Откройте-ка учебники, не поленитесь! Сто двадцать пятая страница. 'Впереди - с к р о в а в ы м флагом...' Через шесть строчек: впереди - Иисус Христос. Это Иисус Христос - с кровавым флагом? А зачем Христу - к р о в а в ы й флаг? А, Алёша? Может быть, это какой-то другой Христос? Или и не Христос вовсе, а демон коммунизма? Или Александр Александрович узрел, так сказать, своим мистическим оком, что и Христос - демон? Не зря же Ленин утверждал, что религия - опиум для народа: не всё так уж безупречно в святых стенах... Не глядите на меня, как на богохульника: я - простой человек, не поэт и не мистик, и я не знаю, что - истина. Но, в любом случае, утверждение, что Христос - демон, не есть признак религиозности. Антирелигиозности - сколько угодно.
  Вот второе доказательство:
  
  И, в новый мир вступая, знаю,
  Что люди есть, и есть дела,
  Что путь открыт наверно к раю
  Всем, кто идет путями зла.
  
  Это - 'Второе крещение' из сборника 'Снежная маска'. Согласно такой логике, в ад попадут те, кто идёт путями добра. Я просто развиваю мысли Александра Александровича... Как знать, как знать, поэту видней... Но это, замечательные вы мои, ещё цветочки по сравнению с другим шедевром. Я без иронии произношу это слово, заметьте.
  Мечин взял со стола книгу, открыл её на нужной закладке и своим выразительным, пробирающим до дрожи голосом прочитал несколько строф жуткого стихотворения из цикла 'Снежная маска':
  
  - Кто вы? Кто вы?
  Рая дщери!
  Прочь! Летите прочь!
  
  Кто взломал мои засовы?
  Ты кому открыла двери,
  Задремав, служанка-ночь?
  
  Стерегут мне келью совы, -
  Вам забвенью и потере
  Не помочь!
  
  На груди - снегов оковы,
  В ледяной моей пещере -
  Вихрей северная дочь!
  
  Из очей ее крылатых
  Светит мгла.
  Трёхвенечная тиара
  Вкруг чела.
  Золотистый уголь в сердце
  Мне вожгла!
  
  Трижды красные геральды
  На кровавый звали пир!
  
  (Директор прочёл 'геральды' вместо 'герольды', и от этого 'геральды' у меня мороз пошёл по коже!)
  
  Мне - моё открыло сердце
  Снежный мрак ее очей!
  
  Прочь лети, святая стая,
  К старой двери
  Умирающего рая!
  
  Стерегите, злые звери,
  Чтобы ангелам самим
  Не поднять меня крылами,
  Не пронзить меня Дарами
  И Причастием своим!
  
  Всё... Это - религиозный человек? - спросил нас Мечин, странно улыбаясь, обводя притихший класс глазами, в которых зрачки расширились до предела. - Или антирелигиозный?
  И, наконец, последний миф - это миф о Прекрасной Даме, то есть о том, что поэт поклонялся этакому хрупкому образу идеальной бестелесной девушки, которая пела в церковном хоре. Какой наивный взгляд! Блока можно обвинить в чём угодно, но не в розовой наивности. Кстати, в этом взгляде уже заложено противоречие, он губит сам себя. Дама не может быть девушкой: дама - это женщина, познавшая мужчину... Вы только что слышали стихотворение про в и х р е й с е в е р н у ю д о ч ь. Это - кто? Дама? Да. Прекрасная? Да - для мистика, каким был Блок. Любой поэт пишет о Прекрасном. Но то, что для него прекрасно, для другого будет жутким. Эта д а м а - она... вам симпатична? Кто, - Мечин изогнул рот в усмешке, - кто здесь не робок? Кто осмелится сказать, что для него эта дама - прекрасна? Чьё сердце бьётся с сердцем поэта в унисон? Что, здесь нет таких?
  Сашка Студин, неожиданно для всех, поднял руку.
  - Браво, Александр! - воскликнул директор. - Два балла, итого три за сегодняшний урок. Учитесь...
  - Мне, мне тоже... это... симпатична... - забасил Женька Громов.
  - Не верю, - бросил Мечин, отыскивая в лежащей на столе стопке 'сберкнижку' Студина. Аня Петренко подняла руку.
  - Что, Анна?
  - Геральд Антонович! Вы хотите сказать, - звонко, гневно произнесла Аня Петренко, - что великий русский поэт Серебряного века был - простите... - был похотливым козлом и сатанистом?
  Директор развёл руками.
  - Заметьте, детушки: не я это озвучил! Ты говоришь, как сказал Христос Каиафе. Никто не настаивает на этом мнении: слава Богу, демократия отличается свободой и множественностью мнений. Но это мнение, добытое непредвзятым, честным анализом, может быть немного ближе к истине, чем другие...
  
  X
  
  В конце декабря я остриг овец и собрался в город. Григорий Ильич, у которого в городе были свои дела, вновь обещал меня подбросить.
  За два дня до того я позвонил из автомата (тогда ещё звонок стоил две копейки) Елене Сергеевне и спросил: нет ли у неё знакомой портной? Елена Сергеевна, удивившись, ответила мне, что она и сама может пошить по выкройке любую одёжу, но я от её услуг вежливо отказался и выпросил-таки телефон её подруги, Анны Станиславовны, которая жила частными заказами.
  Алиса при виде Анны Станиславовны, рослой, холёной дамы в дорогом халате, с длинной дамской папиросой в пальцах, оробела.
  - Здравствуйте, - небрежно обронила дама. - Это вы - Михаил? С собаками ко мне нельзя...
  - Это не собака, - ответил я сердито.
  - А кто же?
  - Клиент.
  Анна Станиславовна округлила глаза.
  - Это я е й должна шить пальто?
  - Если не хотите, так скажите сразу, и до свиданья!
  Женщина вздохнула.
  - Что ж, проходите... Имейте в виду: если этот к л и е н т тут нагадит...
  Сняв мерки с Алисы, она немного смягчилась.
  - Упорно не понимаю, Михаил, зачем вы швыряете деньги на такое, хм, баловство.
  - Это не баловство, - пояснил я, насупившись. - Алиса - это не какая-нибудь болонка. Она всё лето пасла стадо, а это стадо меня кормит. Так что на пальто она заработала.
  - Как хотите, воля ваша... Значит, пальто. На пуговицах?
  - Да, две пуговицы на груди, такие, знаете, большие, яркие...
  - Дамские. Ну-ну, - отозвалась она скептически. - А под животом не надо?
  - Нет.
  - Длина?
  - До середины ноги.
  - Лапы, то есть. Как скажете.
  - И, пожалуйста, сделайте воротник.
  - Ради Бога. А цвет какой?
  Я замялся - и решил спросить колли.
  - Алиса, какой цвет тебе нравится? Белый?
  Алиса отрицательно повела головой.
  - Чёрный?
  Овчарка, подумав, кивнула.
  Краем глаза я увидел, как Анна Станиславовна гасит носком домашней туфли выпавшую из рук папиросу.
  - Вы с ней часто так... разговариваете? - тихо спросила женщина.
  - Каждый день, - ответил я. - Алиса меня сама попросила, чтобы ей сшили пальто. Так что насчёт цены?
  Мы сошлись на пяти рублях. Чтобы заплатить портному, я собирался продать три серебряных ложки, которые отец берёг как семейную реликвию. На что мне были серебряные ложки?
  
  Тридцатого декабря (в последний учебный день второй четверти) я получил на уроке записку:
  'Мишка, где Новый год встречать будешь? Люба'.
  'Дома, - ответил я. - А что?'
  'А можно к тебе забежать на огонёк?'
  'Забегай. А не скучно тебе будет с 'совком' и 'прихвостнем тоталитарного режима'?'
  'Проехали уже! Весь век теперь будешь дуться?'
  - Долго будем записками обмениваться? - прикрикнул Альберт Георгиевич. - Павлов - минус один балл с книжки!
  Так я лишился единственного балла и вошёл в новый год с нулевым счётом.
  
  Тридцать первого декабря Алиса была радостно оживлена, бегая за мной из кухни в комнату и принимая живое участие в праздничных приготовлениях. Вообще, теперь она относилась ко мне очень ласково, а вернувшись из города, первым делом выложила из кубиков:
   И
  С П С Б
  Звонок в дверь застал её врасплох: Алиса замерла в стойке охотничьей собаки.
  Любка ввалилась в комнату с двумя большими пакетами в руках, раскрасневшаяся с мороза, весёлая (подозреваю, что она уже успела немного 'принять на грудь').
  - А я 'Оливье' притаранила! - объявила моя одноклассница. - Почти что цельный таз. Ух ты! Собака! Какое очарование... - Любка, опустившись на колени, полезла 'целоваться' с Алисой, а я вдруг испугался, что моя колли сейчас оскалит клыки. Нет: Алиса села, спокойно дала себя потрепать и погладить, при этом не пошевелившись.
  - Дай лапу! Дай лапу, говорю... У, дура, команд не знает...
  - Или не хочет с тобой здороваться, - с неудовольствием заметил я, выкладывая салат из двухлитровой банки в миску. - Садись уже за стол! Всё готово.
  Мы сели за стол, я налил в бокалы, за неимением шампанского, сливянки домашнего производства, мы чокнулись и выпили за уходящий год. Я с удовольствием отметил, что Люба не переборщила с макияжем, да и вообще, она казалась в тот вечер очень хорошенькой, хотя оделась откровенней, чем обычно (правда, платье ей шло).
  - Ты приготовил мне новогодний подарок?
  - Извини, Люб, - смутился я. - Не успел, да и денег, знаешь, негусто...
  - Проехали. А я вот тебе приготовила!
  - Какой же?
  Люба выпрямилась на стуле, улыбнулась, кокетливо закусила губу.
  - А ты посмотри повнимательней!
  Я посмотрел - и с изумлением обнаружил, что её платье, оставляющее плечи обнажёнными, было на груди перевязано алой ленточкой с бантом.
  - Что, тебе нравится мой подарок? - тихо спросила Люба. Я положил правую руку на левую половину своей груди, где колотилось сердце.
  - Не ожидал я такого подарка...
  - Так возьми, - просто предложила она.
  Я застыл.
  Всё меня влекло к этой симпатичной девочке, но что-то не так здесь было. Я сообразил, ч т о было не так. Слишком просто Люба предлагала себя, как будто и не считала это серьёзным, трепетным событием. С той же лёгкостью не предложит ли она себя когда-нибудь другому?
  - Любочка... я не могу так.
  - Почему?!
  - Ну, во-первых, не расписаны мы...
  - С ума ты сошел?! - Люба встала, уперев руки в бока, комично гневаясь. - Вот точно: комсомолец! Да ты... ты хоть знаешь, что сейчас время совсем другое?! Что сейчас все за это! Даже сам Геральд Антонович говорит... то есть не то, чтобы говорит, но я уверена, например, что он не осуждает, он - человек широких взглядов...
  И здесь ты, волосатый чёрт, Ассурбанапал проклятый!
  - А ты знаешь, что ты можешь забеременеть?
  Люба открыла сумочку, порылась в ней и хлопнула об стол упаковкой презервативов.
  - Откуда это у тебя? - поразился я.
  - А на последнем уроке полового воспитания Евгений Эдуардович раздавал всем желающим! Жаль, что тебя не было: интересные вещи рассказывал! Про то, что воздержание очень вредит здоровью мужчины!
  Нет, это уже чёрт знает что такое!
  - Любка, да говорю же я тебе: не могу я так! Не могу я... при других.
  - При других?! - поразилась она. - Это при телевизоре, что ли?
  Я кивнул в направлении Алисы, которая всё сидела, навострив уши, внимательно слушая нас, встретился с колли глазами и густо покраснел.
  Люба расхохоталась.
  - Сдурел парнишка! Да это же собака! Возьми и выгони эту псину, если ты такой деликатный! А ну, пошла! - прикрикнула она на Алису. - Давай, чеши отсюда!
  Алиса не двинулась с места.
  - Ты поосторожней, - сказал я с неприязнью. - Алиса хоть и спокойная, а цапнет - полруки откусит.
  - А ты и рад будешь! - запальчиво крикнула Любка. - Ну возьми, да сам выгони свою бешеную суку, ненормальный!
  - Я Алису никуда гнать не буду, - проговорил я раздельно, сдвинув брови. - Она имеет право сидеть, где хочет.
  - Вона что?! Тогда я уйду!
  - А это пожалуйста.
  - Придурок! Совок чёртов! Коммуняка недоделанный! - Люба остервенело натягивала куртку.
  - Ступай, Любушка, ступай к демократам, они оценят твою нежную душу...
  - Ноги моей больше здесь не будет! И подавись моим салатом... захребетник! Импотент!
  Хлопнула входная дверь.
  Около минуты мы сидели в молчании. Я встал и протянул к колли руку - она отпрянула.
  - Что такое? - испугался я. - Я тебя обидел, Алиса?
  Овчарка медленно, печально повела головой в сторону. Вышла, вернулась с коробкой для кубиков и собрала перед моими глазами.
   И А
  А Л С С Б К
  - Алиса, какая же ты собака? - прошептал я. - Ты чудо, изумительное чудо...
  Я опустился рядом на колени и попытался обнять её за шею. Алиса осторожно, мягко отстранилась и вышла из комнаты. Новогоднюю ночь она провела в овчарне.
  
  На следующее утро у нас с Алисой состоялся настоящий разговор, в котором моя колли продемонстрировала поразительное развитие речи и мысли. Вот этот диалог.
   У
  ? Л Б
  - Да? Что ты хочешь меня спросить, Алиса?
   Е
  ? З Ч М
  - Зачем она приходила?
  Овчарка кивнула.
  - Видишь ли... она хотела провести со мной Новый год. Праздник. Ну, просто отдохнуть, повеселиться, получить удовольствие...
  Что ты на меня как смотришь? Ну да, она хотела со мной заняться... - мне пришлось покраснеть. - Заняться сексом. (Я хотел, сначала, использовать эвфемизм 'заняться любовью', но общение со зверем, как с маленьким ребёнком, не терпит лжи. Запомнив слово 'любовь' в этом значении, Алиса не смогла бы воспринять его в ином смысле.)
   Э
  ? С К С
  - Что это такое? Это... когда мужчина и женщина вместе спят... точнее, лежат в одной постели, а женщина потом рожает ребёнка. Собаки тоже это делают... - Мне пришлось изобразить несколько неприглядных жестов рукой.
   У
  ? П Ч М
  - Какие ты тяжёлые вопросы задаёшь... Не знаю, почему. Просто хотела.
   Ы
  ? Т
  Я застыл, хотя мне впору было ликовать: первый раз моя колли использовала личное местоимение, а это - огромный прогресс!
  - Н-не знаю, - промямлил я, чувствуя, что это ложь, но не сумев выговорить правду.
  Алиса вдруг громко, озлобленно тявкнула, чего в общении со мной она никогда не делала и, оставив кубики, ушла в кошару.
  Во второй половине дня она вошла в мою комнату и, виновато смотря, сложила передо мной из кубиков:
  А А
  Й З Л Й
  - Боже мой! - восхитился я. - Ты уже второй раз употребляешь личное местоимение, а мы так долго над этим бились! И прилагательное ведь поставила в женском роде! Ну, не умница ли...
  
  XI
  
  После новогодних каникул наш класс уменьшился на Машу Степанову (никто не знал, почему она забрала документы и куда переехала), а учащиеся Землицкой школы впервые увидели 'юных геральдят'.
  Приём в помощники воспитателя осуществлялся по результатам собеседования, которое проводил сам директор. На следующий день Малахова, Громов, Студин и Ражов явились в класс гордые, распушившие перья, с яркими повязками на рукавах. Все они были приняты! У Варьки и Женьки был лишний повод радоваться: фамилии помвоспов в рейтинг не включались, и опасность стать 'худшими' им теперь не грозила...
  Скоро мы выяснили, что среди помощников есть своя иерархия: повязки Малаховой и Ражова были оранжевыми (поскольку в их обязанность вменялось следить за порядком в нашем классе), Студина и Громова - белыми (этих двоих записали в общешкольный отряд).
  Варька быстро вошла во вкус новой должности: стоило теперь во время урока кому-то усмехнуться или передать соседу записку, как Варька орала голосом рыночной торговки: 'Так, это что такое!' Записки она конфисковывала, и я задумался над тем, что нам с Петренко надо разработать какой-то шифр...
  Студин начал использовать повязку, чтобы бесцеремонно вмешиваться в любой разговор с нахальными пошлостями и сообщением, что он плевал на наше совковое мнение, при этом он с лёгкостью обосновывал свою правоту и моральное превосходство, ссылаясь на ту или иную фразу директора. Скоро всем 'мыслящим поперёк' осталось только молчать в тряпочку.
  Женька Громов тоже скоро вкусил прелести своей должности. Я то и дело видел, как Женька останавливает в школьном коридоре какого-нибудь первоклашку.
  - Почему не здороваешься с помощником воспитателя? Сменку носишь?
  - Да-а-а... - лепечет испуганный малыш.
  - А ну, покажь! Так, ладно... В столовую идёшь? А руки мыл?
  - Мы-ыл...
  - Покажь руки... Предъяви книжку воспитанника! Что-о?! Так ты должник?! Позоришь честь нашей школы?! А вота те леща! - Женька со всего размаху даёт мальчишке затрещину, и тот с рёвом убегает.
  
  Директор сдержал своё обещание и открыл тренажёрный зал (в помещении школьного музея, все экспонаты которого снесли в каморку под лестницей, как бесполезный мусор, а ведь среди них были такие ценные, как военная форма Благоева и даже его личное оружие, которое Иван Петрович содержал в идеальном порядке). Заведовал тренажёрным залом Мехмедов, и допускались в него только ученики с положительным балансом на счету. При отсутствии свободных тренажёров приоритет отдавался тем учащимся, на книжке которых было больше баллов. Впрочем, поднять свой воспитательный статус можно было прямо здесь: Узвар Джильбаевич, как один из четырёх учителей, наделённых гордым званием (и штампом) воспитателя, открыто торговал баллами. При этом плохое знание русского языка не мешало ему прекрасно ориентироваться в рыночных тенденциях и брать за один воспитательный балл в рублях по таксе 'две условные единицы' (то есть два доллара по текущему курсу). Немалые деньги для школьника! Вероятно, Мечин таким образом поощрял дух свободного предпринимательства, столь нужный ч е л о в е к у б у д у щ е г о и гражданину демократической России? (Не мог же директор не знать об этом дерзновении физрука!) Забыл сказать, что с первого января цены в России были либерализованы, то есть объявлены рыночными, 'свободными' - и сразу же неудержимо поползли вверх! Батон хлеба за месяц успевал подорожать более чем вдвое...
  
  Начали практиковаться и другие формы обмена: например, нерадивый ученик мог попросить учителя поставить ему 'четвёрку' вместо 'тройки', но за это списать один балл.
  Заработали кружки литературы, самбо и любителей кино - но, как оказалось, доступны они были только для помощников воспитателей... Как известно, запретный плод сладок, и в кружки немедленно записались все геральдята без исключения. После первого занятия Филька Приходько усиленно допытывался от Женьки, Варьки, Сашки и Алексея, чем же они занимались на кружке. Те ухмылялись и хранили загадочное молчание...
  
  На одной из перемен Аня Петренко поманила меня пальцем и отозвала в сторонку.
  - Видел это? - негромко спросила она. - Показываю только тебе. В руки не даю: читай из моих...
  Я прочитал и восхитился.
  
  Дорогие ребята! Сегодня мы вам расскажем, как устроена система воспитания нашей школы. Для её создания мы воспользовались передовым педагогическим опытом, как отечественным, так и зарубежным: опричнина Ивана Грозного, педагогика Адольфа Гитлера и лучшие достижения заокеанских торговцев продажной любовью!
  Наша система основывается на немногих ключевых принципах: 'Человек человеку - волк', 'Кто силён, тот и прав', 'Или ты, или тебя', 'Умри ты сегодня, а я завтра'. Её инструменты - это полицейский террор, установленный помощниками воспитателей; жажда накопления и половое растление учащихся всеми доступными средствами. Вот - три кита воспитательной системы нашей школы. Автор этой системы - Геральд Антонович Мечин. Слава великому педагогу!
  
  - Ты сама это сочинила? - спросил я полушёпотом.
  - Да.
  - До чего ж ты талантливая, Анька! - восхитился я. - Мне бы не изобрести такого... И что ты собираешься с этим делать?
  - Напишу листовок штук сто и разбросаю по коридорам.
  - Не спеши, прошу тебя!
  - Почему?
  - Потому, что легко найдут тебя по почерку! И потом... ты вручную хочешь написать сто листовок? Давай сделаем так: не предпринимай ничего без меня, а я тоже об этом подумаю...
  Я скопировал текст в свою тетрадь, кроме того, мы договорились о шифре: в записках писать слова справа налево, без гласных и пробелов.
  
  XII
  
  Дерзкая задумка Петренко заставила меня приободриться и начать соображать. Конечно, разбрасывать листовки по школьным коридорам не резон - а нельзя ли поместить этот текст на стенд с 'Информацией'? Немедленно я взял чёрный фломастер, три альбомных листа и оформил на них текст, вычерчивая буквы по линейке: любо-дорого было поглядеть!
  Разумеется, на перемене или, скажем, после уроков 'геральдята' не позволят совершить демарш: в это время кто-нибудь из них постоянно дежурит в коридоре первого этажа. С урока просто так не уйти: Варька закатит скандал... Оставалось проникнуть в школу вечером!
  Часа два я думал, как бы это можно сделать: на окнах первого этажа - решётки, а на входе - крепкий замок... И, наконец, мне пришло в голову самое простое решение.
  Директор уходит из школы около четырёх и запирает здание - так? Так. Около семи приходит сторож и отпирает школу своим ключом: верно? Верно. (Я знал время пересменка потому, что однажды брал на вахте ключи от пионерской комнаты и по ошибке открыл книгу дежурства сторожей.) Сторож заходит и запирает дверь за собой. Ну, так пусть он сначала отопрёт дверь, а войти мы ему не дадим...
  Полседьмого я вместе с Алисой уже стоял на углу здания и давал моей умной овчарочке последние наставления:
  - Кусать его не нужно. Но вот лай - сколько угодно! Можешь вырвать зубами клок одежды. И запомни, Алисонька: не раньше, чем он откроет дверь!
  Без пяти семь показался и сторож: Егор Дмитриевич, а по-простому Митрич, плюгавый мужичок, которого выгнали из колхоза за пьянство. Митрич частенько наведывался к нам, пока был жив отец, и занимал у бати рубль, а то и трёшку.
  Алиса справилась со своей задачей как нельзя лучше. Какая там 'девочка'! - она обратилась в страшную псину из тех, которых пускают по следу сбежавшего заключённого и которые, настигнув несчастного, перегрызают ему горло. 'А-а-а! - заорал Митрич. - Сука бешеная! Волчица!..' - и припустил с места так, что пятки сверкали. Овчарка осталась дожидаться меня, помахивая хвостом, гордо держа в зубах какую-то тряпку (успела-таки вырвать клок из Митричевых штанов или телогрейки!).
  Я вынул ключ из входной двери, вместе с Алисой вошёл в школу и, подумав, запер дверь за собой. Две минуты ушло у меня на то, чтобы снять со стенда 'Информации' выступление Мечина и заменить его нашей, комсомольской версией. А не заглянуть ли в кладовку и в пионерскую комнату?
  В шкафчике над головой вахтёрши помещались ключи от всех кабинетов, за исключением, увы, директорского. Грустное зрелище явило содержимое кладовки под лестницей! Металлический бюстик Ленина (тот самый, который стоял на столе у Ивана Петровича), пионерский горн, какая-то ветошь, а больше - ничего... 'Ну, конечно, - подумал я с озлоблением, - в первый же месяц, поди, сбагрил всё спекулянтам, а те - иностранным охотникам за soviet curiosities! Офицерский 'Наган', поди, продал бандюкам за бешеные деньги... На какие же деньги, спрашивается, закуплены спортивные тренажёры, оборудование для дискотеки и прочие 'милые пустячки'? Увы, в этих действиях ещё нельзя усмотреть преступления... Жаль!'
  А вот в пионерской комнате меня ждали удивительные находки!
  Во-первых, на специальной подставке у окна возвышался роскошный японский телевизор вместе с видеомагнитофоном, а на подоконнике лежали несколько видеокассет. Я сунул одну из них в карман.
  Во-вторых, место портрета Ленина занимала... - догадайтесь, что? - цветная фотография Мечина! Это безобразие я тоже конфисковал (кстати, Алиса, увидев фотографию, прижала уши к голове и даже как будто ощетинилась).
  В-третьих, на столе я нашёл написанную от руки 'Программу факультатива по литературе для 10-11-х классов'. Почерк был мне отлично знаком: тем же самым почерком, смелым, крупным, директор писал на доске. Программу я тоже прихватил с собой и поспешил из школы. Ключ я оставил во входной двери: через какое-то время сторож наберётся храбрости, вернётся и, ничего не подозревая, ляжет спать.
  
  Дома я обозрел свои трофеи. Украденный мной фильм назывался 'Подглядывающий' (режиссёр - некто Тинто Брасс), а в программе литературного кружка я обнаружил, наряду с общими, безликими словами пояснительной записки, тематическое планирование занятий. Приведу его здесь полностью.
  
  I. Античная литература
  
  1. Апулей. 'Золотой осёл'.
  2. Петроний. 'Сатирикон'.
  3. Овидий. 'Ars amandi'.
  
  II. Русская и зарубежная литература средневековья
  
  4. Боккаччо. 'Декамерон'.
  5. В. Афанасьев. 'Заветные сказки'.
  6. Иван Барков. Лирика.
  
  III. Русская и зарубежная литература XIX века
  
  7. А. С. Пушкин. 'Гавриилиада'.
  8. М. Ю. Лермонтов. 'Сашка'.
  9. Александр Захер-Мазох. 'Венера в мехах'.
  
  IV. Русская литература XX века
  
  10. Вероника Веро. Лирика.
  11. Фёдор Сологуб. 'Мелкий бес'.
  12. Михаил Кузмин. 'Занавешенные картинки'.
  13. В. Набоков. 'Лолита'.
  14. Иван Бунин. 'Тёмные аллеи'.
  
  V. Зарубежная литература XX века
  
  15. Генри Миллер. 'Тропик Рака'. 'Тропик Козерога'.
  16. Раймон Радиге. 'Бес в крови'.
  17. Колетт. 'Ранние всходы'.
  18. Франсуаза Саган. 'Немного солнца в холодной воде'. 'Сигнал к капитуляции'.
  
  Большинство авторов были мне неизвестны, но про 'Тёмные аллеи' Бунина я смутно помнил, что это - откровенно эротические рассказы. Никак, наш директор решил изучать со своими 'геральдятами' мировые шедевры эротизма? С него станется, а если вспомнить, что ведёт кружок Анжела Вячеславовна... Надо будет завтра наведаться в библиотеку.
  - Алиса, скажи-ка мне: что ты думаешь об этом человеке на фотографии? Да, кстати, этот журнал - тоже его...
  Алиса тщательно обнюхала журнал, всё так же прижимая уши, ещё раз осмотрела фотографию и, наконец, выложила из кубиков:
   А О
  Г Р С Н Й К Ш К
  Я расхохотался.
  - Умница моя! А ведь и в самом деле: грязная кошка...
  
  Утром следующего дня, проходя мимо стенда 'Информации', я отметил двух девятиклассников, с увлечением читающих текст Петренко, а в нескольких метрах от них - трёх 'белоповязочников': те выглядели явно растерянно... (И то: статья откровенно хамская, но вдруг сам Геральд Антонович её поместил? Ведь неисповедима воля педагогического гения...)
  Первым и вторым уроком в тот день была история. На середине первого урока в класс ворвался, запыхавшийся, один из 'геральдят'.
  - Альберт Георгиевич, простите! Громов, Студин - к директору, живо!
  К перемене Женька с Сашкой вернулись и пошли по рядам, властно требуя от каждого показать содержимое сумки. У Вики Зайцевой Громов обнаружил линейку и фломастеры, среди них - один чёрный.
  - Паскуда! - завопил он на весь класс. - Это ты устроила?! Признавайся! Да щас Альберт Георгич те живо спишет весь баланс, курва!
  - А ну, отстань от девчонки, фашист! - прикрикнула на него Аня Петренко. Вика от испугу горько зарыдала, и от неё в самом деле отстали.
  Второй урок истории не успел начаться, как в класс вошёл Мечин. Немедленно ученики поднялись с мест, вытянувшись по струнке, а я с неудовольствием подумал, что при старом директоре не было у нас этого холопского благоговения...
  - Господа учащиеся! - начал директор размеренно, веско, иронично. - Благодарю вас, присаживайтесь... В нашей школе совершена некрасивая провокация. Некто сорвал с информационного стенда статью и разместил на нём свои лживые, безграмотные и клеветнические домыслы - вот эту писульку, - он встряхнул в воздухе нашей 'комсомольской пропагандой'.
  - А вы её прочтите вслух! - выкрикнула Петренко с места. У меня душа ушла в пятки: отчаянная!
  - В этом нет необходимости, - ответил директор металлическим голосом.
  - Нет уж, прочитайте!
  - Встань, - приказал Мечин тоном, от которого озноб дерёт по коже.
  Аня встала. Так они стояли и смотрели друг другу в глаза, и я не мог не аплодировать мужеству нашей последней комсомолки.
  - Это ты сделала?
  - Я понятия не имею о том, кто это сделал, - отчеканила Аня. - Но если там написано, что вы - фашист, я под этой бумагой подпишусь обеими руками.
  Сдавленный ох вырвался у всего класса. Мечин, не сводя глаз с Ани, подошёл к столу учителя и взял в руки стопку книжек воспитанников.
  - Чтó, - насмешливо спросила Петренко, - ищете мою книжку? У меня нет книжки! Как у последней жрицы архаичного культа! Или вы забыли?
  Директор с размаху бросил стопку на стол.
  - Ты, бόрзая, хошь по шеям? - с ненавистью прогудел Громов.
  - А ты, Громов, хочешь в детскую комнату милиции? - хлёстко парировала Аня. - А вы, Геральд Антонович, хотите давать объяснения в прокуратуре?! - ноздри её раздувались от гнева.
  - Отставить, - кратко велел Мечин. - Меднолобые сатрапы коммунизма не понимают человеческой речи. Продолжайте урок, Альберт Георгиевич... - Он вышел из класса.
  Улучшив момент, когда Варька отвернулась, я перекинул Ане записку:
  'ЙБТЬСЩХСВ'
  Надеюсь, она её поняла...
  
  Весь тот день старшеклассники вызывались в кабинет к директору по одному прямо с уроков, я тоже не миновал этой участи.
  Тяжёлый, долгий, жуткий взгляд пришлось мне выдержать, но я не собирался поддаваться гипнозу человека, которого моя овчарка назвала 'грязной кошкой'! Более того: копируя Мечина, я дерзнул смотреть ему в глаза и улыбаться.
  - Ну что, дружок? - произнёс, наконец, директор. - Рассказывай...
  - Что рассказывать, Геральд Антонович?
  - Ты сам совершил эту глупость, или тебя подговорила твоя... боевая подруга? Она во всём призналась, имей в виду.
  Как ни было мне неуютно, я всё же сообразил, что это - блеф чистой воды: не могла Анька ни в чём признаться!
  - Вы что-то путаете, Геральд Антонович! Петренко мне не подруга: она меня, наоборот, презирает, я, дескать, предал идеалы коммунизма... Вы вообще, про что это - про газету, да?
  - Темнишь, дружок, темнишь, а мне всё достоверно известно...
  - Вы вправду всё знаете, Геральд Антонович? - решил я схитрить. - Вы вправду раскусили это дело?
  - Я знаю всё до последнего абзаца.
  - Ну, так вы тогда знаете, что я в этом деле - ни сном, ни духом! Я не поддался! Конечно, Лёшка та ещё гнида...
  - Какой Лёшка? - растерялся директор: я с неописуемым удовлетворением отметил, что первый раз вижу это красивое, жёсткое лицо растерянным.
  - Как это 'какой'? - изумился я. - Да Ражов ведь! То-то он, засранец, всё меня подбивал: хошь да хошь поглядеть на одну отпадную порнографию. Я сразу смекнул, что тут дело нечисто...
  (Я ничем не рисковал: Лёшка действительно приставал ко мне, и не ко мне одному, с такой просьбой. Правда, речь шла о порнографической открытке, но ведь я ж не видел той открытки! И, значит, хоть на очной ставке с Ражовым буду упрямо твердить, что заподозрил его в подготовке комсомольской провокации.)
  - Так, мальчик, - сухо оборвал меня директор, - ты, видимо, совсем дурак. Иди домой, проспись!
  - Как знаете, - буркнул я обиженно - и с облегчением выдохнул за дверью директорского кабинета. Пронесло!
  
  Насколько я знаю, Аню Петренко директор так и не решился допрашивать. Всё же наша провокация не осталась без последствий. На следующей неделе белоповязочникам, в качестве особой привилегии, вручили личные резиновые штампы со словом 'помощник': эти штампы давали им право списать со счёта любого ученика один балл, придравшись к какому-нибудь пустяку.
  На переменах Громов подсаживался к Вике и, обхватывая своей лапищей её худенькие плечики, в который раз заводил свою шарманку.
  - Викуля, а, Викуля? А давай мы те балльчик спишем?
  - Отстань ты от меня, хамское мурло! - отбивалась несчастная Вика. - За что ещё, спрашивается?
  - Ну-ну, ты, это, полегче с помощником воспитателя, Викуля... Как за что? А фломастер чёрный нашли у тя? Нашли... Значится, подозренье на тебе, не вкуриваешь?
  - Чего ты от меня хочешь? - в слезах восклицала Вика.
  - А чтобы ты, Викуль, ко мне, значит, поласковей, вота чего...
  И ведь, действительно, придравшись к опозданию на урок, он списал со счёта Зайцевой балл и превратил её в должницу! А должником в нашем храме знаний становилось быть всё опасней... Рассказывали, что помвоспы из среднего звена теперь обращали должников своего класса в 'шестёрок': те носили им портфель, покорно становились 'конём' во время жестокой коридорной забавы 'Перепрыгни через коня' и безропотно отдавали карманные деньги. Видимо, кто-то возмутился этими фактами и довёл их до сведения директора, потому что через какое-то время в 'Информации' появилась примечательная статейка Мечина.
  
  О ВОЛЕВОМ ВОЗДЕЙСТВИИ
  
  К настоящему моменту следует со всей прямотой указать на то, что ч е л о в е к б у д у щ е г о не есть трусливый неудачник, а педагогика будущего - не педагогика лживого бесхребетного квазигуманизма. Истинное воспитание гражданина суверенной, демократической России основывается на в о л е в о м в о з д е й с т в и и, и способности к волевому действию требует от воспитанника. Противники эффективной педагогики, апологеты коммунистической реакции говорят нам, что такое волевое воздействие в некоторых случаях якобы ограничивает 'свободу' другого человека. Ответим: пугаться ограничения этой псевдосвободы (за которой скрывается лишь отсутствие собственной воли социально-беспомощных) педагогу-практику, педагогу-труженику - непристойно. Движущей силой развития педагогики являются диалектические противоречия, столкновение разнонаправленных начал. При столкновении двух воль воспитанников воля социально-активного, нравственно-устойчивого, способного к самовоспитанию ученика с необходимостью оказывается сильнее. Именно эта воля и имеет право на существование.
  Таким образом, при трепетном уважении свободы воли каждого воспитанника нужно признать за воспитателем (а также помощником воспитателя) право на в о л е в о е в о з д е й с т в и е в отношении не только девиантов, но и общественно инертных учащихся, лишённых воспитательных достижений. Такое волевое воздействие ставит жёсткий предел антисоциальным выходкам, детскому негативизму, поведению, деструктивному по отношению к воспитательной системе и здоровым потребностям личности, а пассивного непротивленца избавляет от тягостной, невыносимой для него ноши личного воления.
  
  Эта заковыристая заумь переводилась на русский язык очень просто: геральдята имеют право делать с 'социально инертными' должниками, что хотят, ибо 'ставят жёсткий предел поведению, деструктивному в отношении здоровых потребностей личности'.
  
  Шёл урок английского языка, с самого начала которого Женька отпросился у Аллы Игоревны 'по важному делу' и щедро предложил учительнице списать с его счёта воспитательный балл. Та равнодушно согласилась. С изумлением я отметил, что Вика Зайцева тоже выходит из класса, впереди Женьки, тихая, покорная.
  Минуты через три Аня кинула мне записку.
  '?НЗЖЙВЛПКВЦЙЗЬТДНРПТЧХВМРГТЧ,ЬШНЗТ'
  ['Ты знаешь, что Громов хочет принудить Зайцеву к половой жизни?']
  Не сразу я разобрал записку, а как разобрал, все английские слова застряли у меня в горле.
  '!ЬТЛДТТЧДН!МЗВТРЧ' - ответил я.
  ['Чёрт возьми! Надо что-то делать!']
  Дверь класса открылась, вошёл Громов - один - и положил на парту Студина ключ от пионерской комнаты, подмигнув ему. Сашка поднялся.
  - Алла Игоревна, мне тоже нужно выйти. Я вернусь скоро...
  - Well, be back quickly [хорошо; возвращайся скорей], - равнодушно отозвалась педагог. Студин вышел; Аня, не говоря ни слова, встала и пошла за ним.
  - Петренко, а ты куда? - изумился Ражов.
  - Пошёл к чёрту, - отозвалась Аня. (Бедная! За последние полгода всю комсомольскую стыдливость она растеряла. Впрочем, с волками жить...)
  - Alla Igorevna, may I follow her? - спросил я. - She can do him harm, I am afraid... [Алла Игоревна, можно я за ней пригляжу? Боюсь, ему достанется...]
  - Is everybody crazy today? [Все сдурели сегодня?] - возмутилась Алла Игоревна, но я уже выбежал из класса, нагнав Сашку и Аню у самой двери пионерской комнаты.
  - Отдай ключ! - потребовала Петренко.
  - Не имеешь права, - огрызнулся Студин. - Кончилось твоё время, краснорожая...
  - ОТДАЙ КЛЮЧ, ЧЁРТОВ ВЫБ***ОК, А ТО ЖИВО УПРЯЧУ ТЕБЯ В КОЛОНИЮ НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНИХ ЗА ИЗНАСИЛОВАНИЕ! - заорала Аня на весь школьный коридор. Студин с исказившимся лицом швырнул ей ключ и, засунув руки в карманы, насвистывая, пошёл прочь. Аня отперла дверь, сделала мне знак, чтобы я не входил, и через какое-то время вывела из пионерской комнаты всхлипывающую Вику Зайцеву. Мы обменялись с Аней взглядами.
  - Уже за одно это Мечину нужно отвернуть башку, - пробормотал я. Вика, услышав меня, зарыдала в голос (не от страха ли?).
  
  XIII
  
  В конце января я вновь позвонил Алле Станиславовне и узнал от неё, что пальто готово. Я решил оградить Алису от хамства кондукторов и автобусной давки, поэтому до города мы с ней доехали на попутке: 'буханке' (так в народе называют 'УАЗ-фермер', первый советский микроавтобус, за его неказистую форму). В салоне вокруг столика сидели три небритых мужика и пили водку, закусывая луком с чёрным хлебом, и было в этом что-то зловещее, как будто мужики уже с утра справляли чьи-то поминки. Само собой, они не взяли с нас ни копейки.
  Пальто на Алисе сидело как влитое.
  - Сколько с нас?
  - Десять у. е., - усмехнулась швея.
  - Мы же договаривались о пяти рублях... - промямлил я.
  - Так то когда было! За деревянный уже и сейчас ничего не дают, а скоро будут давать по морде...
  - Хорошо, - согласился я. - А сдача со ста долларов у вас найдётся?
  Снова папироса чуть не выпала у Анны Станиславовны изо рта.
  - Сейчас, погляжу... - Она принесла объёмистый, совсем не дамский кошелёк, стала в нём копаться.- А если советскими?
  - Советских не возьму, - ответил я не без доли злорадства. - За деревянный и сейчас ничего не дают, а скоро будут давать по морде.
  Вздохнув, Анна Станиславовна всё же набрала мне сдачу. Одна десятидолларовая бумажка была совсем потрёпанной, но я великодушно закрыл на это глаза.
  - А, похоже, овцы - это выгодней, чем я думала, - пробормотала швея, пряча в кошелёк мою купюру.
  - Ещё бы! - усмехнулся я.
  Едва мы собрались уходить, как в дверь позвонили.
  - Ба, Елена Сергеевна! ('Тётей Леной' после смерти отца у меня язык не поворачивался её назвать.)
  - Мишка, какими судьбами! Забеги к нам сегодня, я тебе деньги оставила...
  - Ему твои копейки, как вот этой собаке - пятая нога, - иронически заметила её подруга.
  - Зайди, говорю! У Светки День рождения! Почему, думаешь, я в воскресенье из дому пошла, старая кляча? А вот как раз, чтоб не смусчать молодёжь...
  - Я даже не знаю, - растерялся я...
  - Обрадуешь её, дурень! Позвони, позвони, не сомневайся!
  Анна Станиславовна кивком головы указала на телефон.
  - Алло, Света?
  - Мишка, ты?
  - Свет, я просто в городе сейчас...
  - Как здорово, Мишаня! Заходи!
  - Мне неудобно, я без подарка...
  - Вот ещё: не надо мне никакого подарка!
  - Да: я буду не один.
  - С девушкой, что ли? - улыбчиво спросила Света.
  - Д-да... - Я тоже улыбнулся. - Можно и так сказать...
  - Я очень рада, что у тебя появилась девушка! - сердечно ответила сестра. - Заодно и познакомишь...
  - Мы ненадолго... Алиса, ты согласна зайти в гости?
  Колли кивнула.
  - Её зовут Алисой? - спросила Света из трубки. - Какое имя красивое...
  
  А погода была чудесная, солнечная! Алиса весело бежала впереди меня в новом пальто, собирая удивлённые и почти завистливые взгляды прохожих. 'Одел псину в меха, буржуй проклятый, а мы чёрствыми корками питаемся', - ворчали вслед старухи, но у меня было слишком весело на душе, чтобы огорчаться от их ворчанья.
  - А вот и Алиса, - представил я сестре свою колли. Света расхохоталась и ударила в ладоши.
  - Вот, значит, что у тебя за девушка! Какое чудо... И букет какой симпатичный... Не нужно было тратиться, я же говорила! Спасибо тебе большое... - Света чмокнула меня в щёку, глядя ласково, особенно.
  Я, похоже, поспел ко второй половине праздника: стол сдвинули в сторону; играла музыка; двое Светиных одноклассников о чём-то горячо спорили. Компания оказалась небольшой. Меня поочерёдно представили всем, я пожал руку Славе и Джону (так он назвался), кивнул Снежане и Юле. Алиса возбудила общий интерес: девчонки, увидев её, так и завизжали от восторга.
  - Терпи, моя хорошая! - вздохнул я. - Ты просто всем нравишься, так уж терпи.
  Мне самому стало неловко среди этих разряженных девиц и городских интеллектуалов, поэтому я поскорей пробрался к столу, где Света заботливо мне накрыла, и навалил себе на тарелку целую гору салатов (я и впрямь был голоден).
  - А Алисе положить чего-нибудь? - спросила Света. Я адресовал этот вопрос колли: она отрицательно повела головой. Света недоумённо на меня посмотрела, но ничего не сказала. Кроме неё, никто больше этого не заметил: овчарку оставили в покое, дискуссия вернулась к тому пункту, на котором мы её прервали своим вторжением.
  - Я говорю тебе, Пазолини - это чистой воды порнография! - горячился Слава.
  - Ты отстал от жизни, мэн, - лениво подсмеивался над ним Джон, который, закинув ногу на ногу, расположился в единственном кресле (девчонки сидели на диване, а Слава - на стуле) и поигрывал настоящей сигарой (правда, незажжённой). - Не путай порнографию с эротикой, Божий дар - с яичницей, а киноискусство - с 'Кубанскими казаками'. Пазолини - это искусство, которое по определению чуждо обывателю. За это его и убили, кстати...
  - Не за это, а за порносцены с подростками!
  - Постойте-ка, - пробубнил я с набитым ртом. - Пазолини? Что-то знакомое...
  Головы повернулись в мою сторону.
  - Я у нас в пионерской комнате видел кассету с фильмом Пазолини, - пояснил я. Девчонки прыснули со смеху, Джон тоже усмехнулся.
  - Ты что-то перепутал, Михаил: не думаю, чтобы у в а с в п и о н е р с к о й к о м н а т е... - произнёс он тоном, каким выговаривают слово 'Мухосранск'.
  - У нас упразднили пионеров, а в пионерской комнате занимается кружок кино, - ответил я, решив не обижаться: какое мне дело было до этих тощих городских умников?
  - Не знаю, - высокомерно отозвался Джон. - Конечно, если руководитель кружка показывает бывшим пионерам великого Пазолини...
  - ...То он мерзавец! - закончил Слава.
  - Ещё какой, - пробормотал я, принимаясь за куриную ногу. - А кому-нибудь здесь известны... - я напряг память. - Сейчас... Известны такие поэты, как Вероника Веро? Или, например, Иван Барков?
  
  Из самой вечности и в бесконечны годы
  Ко истечению живот дающих струй
  От щедрыя нам ты поставлен, столп, Природы,
  Ея ты нам даров знак лучший, твердой х**,
  
  - громогласно процитировал Джон. - Иван Семёнович Барков, личный секретарь Ломоносова.
  Юля захихикала, Снежана громогласно расхохоталась. Слава скривил губы, Алиса навострила уши, Света густо покраснела, а я чуть не подавился курицей.
  - Вон что! А ведь эта скотина на кружке изучает с детьми Баркова...
  - Какая скотина? - спросила Света.
  - Та самая, из-за которой уволили Ивана Петровича.
  Света вздрогнула.
  - Нет, разумеется, не нужно в самом начале постсоветского периода изучать в сельской школе Баркова, - вальяжно заметил Джон. - Это вызовет культурный шок...
  - ...У невежественных селян! - ехидно ввернул Слава.
  Его оппонент спокойно кивнул.
  - Конечно, если уж у них собаки вместо девушек... - заметил он, ничуть не стесняясь моим и Алисиным присутствием.
  - Собака ты сам, Джон...
  - Я категорически не согласен, - помрачнев, сообщил я.
  - С чем? - изумилась Снежана.
  - С тем, чтобы использовать слово 'собака' как ругательство. Собаки - очень умные и благородные животные.
  - Знаем, знаем эти сказки! - лениво отмахнулся Джон. - Всё понимает, а сказать не может... Наследие советской профитофобии.
  - Что такое профитофобия? - беспомощно спросила Юля.
  - Страх перед успехом, который порождает стремление к униженности, например, в уподоблении себя всякой твари, - растолковал Джон.
  Я прищурился. Ну, держись, мозгляк!
  - Светочка, а у тебя случайно нет пластмассовых кубиков? Или листов картона и клея?
  - Картон есть! - поразилась Света. - И клей есть. Зачем тебе?
  - А фломастеры?
  - Найдутся.
  - Господа! - объявил я не без иронии, первый раз в жизни произнося слово 'господа' при обращении к живым людям. - Если вы хотите убедиться в том, что интеллект собаки сравним с человеческим, я попрошу вас сейчас изготовить кубики с буквами русского алфавита на всех шести сторонах, за исключением мягкого и твёрдого знака!
  Я немало волновался: всё-таки Алиса привыкла к своим кубикам, может быть, она различает их запахи, а с другими, да ещё в незнакомой обстановке... Идея захватила всех (возможно, Джон втайне хотел, чтобы я поскорей опозорился), девушки резали картон с увлечением первоклассниц, и минут через пятнадцать мы положили перед колли в алфавитном порядке тридцать картонных кубиков (букву 'Щ' я тоже исключил, всё равно Алиса не отличала её от 'Ш').
  - Ну, и что же? - иронически спросил Джон. - Что она может нам 'сказать'? Если наши имена, так это просто цирковой трюк...
  - Я думаю, у Алисы есть мнение о каждом присутствующем, - заметил я. Юля и Снежана захлопали в ладоши.
  - Хотим, хотим!
  - А вы не обидитесь? - спросил я осторожно.
  - Да что ты!
  - На кого тут обижаться, - буркнул Джон.
  - Как хотите. Алиса, что ты думаешь о Юле? - спросил я с замиранием сердца: вдруг колли откажется говорить?
   Ы
  А Б Ч Н
  - сложила Алиса из кубиков.
  - Что это? - спросила Юля с суеверным ужасом; остальные тоже притихли.
  - 'Обычная', - пояснил я. - Алиса не пишет безударных гласных, если они не образуют отдельного слога.
  Компания расхохоталась; раздались возгласы 'Собака - гений!', 'Фантастика!', 'Годы дрессуры...', 'Да нет, он просто незаметно делает ей знаки, а вы не видите...' Юля поджала губы.
  - Алиса, скажи про Славу! - попросила она.
  - Не надо! - испуганно воскликнул Слава, но колли уже собрала:
   О А
  Х Р Ш Й С Л Б
  Снова общий смех. Слава сглотнул. Света закусила губу.
  - А ну, подруга! - крикнула Снежана. - Давай про меня всю правду-матку!
  А И
  Б Й Ц М Ш Н
  - 'Боятся мужчины', - прочитал я при общем веселье.
  - Ерунда какая! - фыркнула Снежана. - 'Байаца!' Хоть бы правильно писать научилась...
  - Джон, Джон! - завопила Юля. - Алиса, про Джона!
  Колли с сомнением посмотрела на меня.
  - Пиши, не бойся, - ободрил я её.
  Поколебавшись, Алиса сложила:
   Я
  В Н Й Т
  И снова визги веселья: это все сумели прочитать и без меня.
  - Ну, правильно, - философски заметил Слава, - он весь провонялся табаком, собаке это неприятно.
  - Ты хочешь сказать, что я пахну хуже, чем вшивая собака? - процедил Джон сквозь зубы.
  - Знаете, - заметил я с улыбкой, негромко, - мне кажется, Алиса в последнем случае имела в виду ещё и моральную сторону...
  Все притихли. Джон с ненавистью уставился мне в глаза. Нашёл чем испугать! Уж если я взгляд 'великого растлителя' выдержал, не сморгнув... Алиса навострила уши и оскалила клыки, в её горле зародилось глухое рычание.
  - Тихо, ребята, тихо, не ссорьтесь, - пролепетала Света, вставая между нами.
  - Нам пора, - сказал я просто. - Спасибо за хлеб-соль.
  - До свиданья, - шепнул Слава. Больше никто со мной не попрощался.
  В коридоре Света опустилась на корточки и долго глядела Алисе в глаза.
  - Береги его! - произнесла она с чувством, серьёзно, и выпрямилась. - Теперь я вижу, что у тебя замечательная девушка, Миша. И ты береги её тоже...
  
  По возвращении домой Алиса первым делом принесла мне 'алфавитный лист', с помощью которого мы теперь разговаривали. Началось это так: где-то в середине января, желая сказать что-то простое, овчарка долго не могла уцепить зубами кубик. Я решил помочь ей, сам достал этот кубик из ячейки и поставил на пол. Алиса недоумённо поглядела на меня и потянулась к следующему. Я и тут ей помог - она благодарно лизнула мою руку. На следующий раз я склеил (из нескольких альбомных) лист с большими буквами русского алфавита и знаком вопроса.
  - Ты показываешь мне носом букву, а я её пишу - ясно?
  Для наглядности я сам продемонстрировал этот процесс, ткнувшись носом в буквы 'А', 'Л', 'И', 'С', затем произнеся и записав их, а после прочитав всё слово. Колли поняла принцип с первого раза.
  Так вот, едва мы вернулись из города, Алиса заставила меня записать:
   Е
  ? Д В Ш
  - Что такое 'девушка'? Это... такая женщина, которую мужчина любит, понимаешь? - Этот глагол мы проходили. - Он её ласкает, заботится о ней, дарит ей цветы, читает ей стихи, восхищается ею, ухаживает за ней...
  Алиса долго думала и, наконец, продиктовала странную фразу.
   А Е Е
  С Б К Н Д В Ш
  - Что ты имеешь в виду? - растерялся я. - Собака - не девушка? Почему бы и нет: для кого-то... Для другой собаки... Господи, что за чушь я несу!
  А Е Е
  Й Н Д В Ш
  - сообщила мне колли.
  - Не знаю... - потерялся я вконец. - Может быть, у тебя есть кто-то... какой-нибудь... пёсик... - И снова меня перекосило от своей беспомощности и фальши своих слов.
  Алиса повернула голову в сторону, затем опустила её вниз и так оставалась.
  - Ты за что-то обиделась на меня, Алиса? - встревожился я. - Не обижайся, пожалуйста! Ты - очень хорошая собака, ты красавица... - Она не отвечала. Я опустился рядом на колени и попытался обнять её за шею. Алиса осторожно отстранилась и продиктовала мне:
  Е У Е А
  Н Л Б Т Н А П Н М Т
  'Не любят - не обнимают'. Любому зоопедагогу было бы отчего радоваться: сложное предложение! А вот совсем не хотелось радоваться.
  - Извини, - пробормотал я. - Прости! Ведь, правда: я же не лезу обниматься с Аней Петренко... Ты мне очень дорога, Алиса! Просто...
   А
  С Б К,
  - закончила она за меня и легла на пол, прикрывая лапой нос. Что такое творится в нашем доме?! Откуда эти невероятные сплетения чувств?! Я прикрыл глаза ладонью: такое горькое раскаяние и жалость на меня накатили! Не должно было так быть, так слишком по-человечески! А, погляди, случилось. И что есть человек? Не мыслящее ли существо? Говорят (это я узнал много позже), говорят, шимпанзе, научившиеся общаться с учёными языком жестов (они тоже способны понимать человеческую речь и 'произносить' целые предложения), с в о и фотографии уверенно кладут в стопку с людскими, показывая, что сами себя считают людьми. А мы до сих пор воспринимаем их как 'тварей', и теологи высокомерно рекут, что у скотины, мол, нет души... (Увы: что шимпанзе? Люди друг к другу-то относятся не лучше.)
  
  XIV
  
  'Воспитательная система будущего' в нашей школе пахла все резче. Ползли слухи, что и другие геральдята, наделенные собственными штампами, ныне используют их в тех же целях, что и Женька Громов. Выбрав симпатичную девчонку, помвосп начинал методично преследовать ее, добиваясь обращения в должницу. После бесправной, несчастной девочке оставалось только следовать за помвоспом в пионерскую комнату или в так называемую 'комнату отдыха', которую в феврале в спешном порядке переоборудовали из мужского туалета на третьем этаже. Не стоит говорить, что ключ от комнаты отдыха фактически получали только белоповязочники, как наиболее 'социально активные и нравственно устойчивые', хотя формально его мог взять на вахте любой ребенок (разумеется, при 'отсутствии воспитательного долга').
  После этого господин полицай и соблазненная им девушка прямиком шли к Узвару Джильбаевичу, и тот восстанавливал 'социальный статус' бедняжки, списывая необходимые для этого баллы с книжки геральдёнка. Тем это было не страшно: на таинственных кружках они получали баллы без особого труда.
  Полагаю, что нашлись девушки, решившие пожаловаться на это античное мракобесие самому Геральду Антоновичу, но что они могли сделать, несчастные! Свобода любви, неустанно разъяснял Мечин, есть великое благо. Уж не хотите ли вы сказать, что вас изнасиловали, голубушка?! Нет, этого сказать никто не решался...
  Рассказывали также, что Юля Пахомова (девятиклассница, бывшая актриса школьного театра) отказалась подчиняться помвоспу, за что ей устроили травлю и несколько раз били 'втёмную'.
  Вопреки здравому смыслу, вопреки простой человеческой стыдливости находилось все больше девчонок, которые первые спешили повеситься помощникам воспитателя на шею. Быть девушкой помощника стало вдруг крайне престижно, и девчонок не смущало, что иной белоповязочник имел по две, а то и по три девушки. Думаю, что эти симпатии (и их неплатонические следствия) также поощрялись воспитательными баллами, с чего бы иначе 'воспитательные накопления' Любы Сосновой вдруг стали стремительно расти? Да-да, Любы Сосновой, которая теперь заделалась любимицей Студина...
  Тихим-тихим шепотком передавалось, что самому доблестному помощнику, лидеру воспитательного фронта, Анжела Вячеславовна раз в месяц в виде особой милости дарит... сам понимаешь, что... я тебе ничего не говорил... тсс...
  В один прекрасный день Петренко отправила мне записку: ?МРЧВЙМДБТКТЙЗНЖМ. Я кивнул так, чтобы Аня это увидела.
  
  - Аня, это Алиса. Алиса, это Аня. Не бойся, - добавил я, улыбаясь. - Она - не моя девушка. Просто боевой товарищ...
  Анна вспыхнула.
  - Ты посмеяться надо мной захотел?
  - Я совершенно серьёзно. Моя колли умнее иного человека. - Алиса радостно завиляла хвостом. - И ревнивая, к тому же...
  - Ну-ну, - недоверчиво буркнула Петренко. - Я тут текст листовки набросала...
  Текст был незамысловат, но хорош:
  
  Друзья! Кому не нравятся новые порядки в нашей школе - сопротивляйтесь им! Рвите воспитательные книжки! Не подчиняйтесь помощникам-извергам! Объединяйтесь!
  
  Мы также решили, что одного 'подполья' мало, что необходимо обращаться с жалобой на Мечина в ОблОНО, а то и в милицию, но для этого требовались доказательства его тирании, более весомые, чем 'Программа факультатива по литературе', а не так-то просто было раздобыть эти доказательства...
  Сев за стол и вооружившись линейками и простыми карандашами, мы принялись писать листовки и за два часа вдвоем изготовили около сотни штук. Аня принесла копировальную бумагу, с ней дело шло быстрее. А где раскидать листовки? Мы решили: на школьном дворе.
  Алиса с интересом поглядывала на нас, а в конце нашей работы принесла алфавитный лист, положила его перед нами и наступила правой лапой на вопросительный знак.
  - Ты хочешь знать, что ты делаем? - спросил я. - Как тебе объяснить, Алисонька... Мечин устроил в школе тиранию. Тюрьму. Бандитское логово. Грязная Кошка, помнишь? - Я вынул из ящика стола цветную фотографию Мечина и показал ей. Алиса села, прижала уши и ощетинилась. - Грязная Кошка всем омерзела, понятно тебе? Мы пишем, что он - плохой. Чтобы другие прочитали, понимаешь?
  Колли кивнула. Я повернулся к Ане Петренко - та сидела, раскрыв рот. Наконец, собралась со словами:
  - Твоя собака сейчас кивнула, или мне померещилось?
  - Кивнула.
  - Ты надо мной потешаешься, - пробурчала Аня. - Выдрессировал и показывает мне фокусы...
  От моей помощи в разбрасывании листовок Петренко отказалась, пояснив, что лучше пусть заметят ее одну, чем нас вдвоем. Кроме того, ей нечем рисковать: она ведь неприкосновенна, как последняя комсомолка.
  Аня ушла; я, когда мы попрощались и она повернула ко мне спину, быстро перекрестил ее в воздухе и сам удивился своему жесту.
   Е Е
  ? Н Д В Ш
  - спросила меня Алиса сразу после ее ухода.
  - В любом случае, не моя. Да и вообще, она одинокая, Анька...
  Колли продиктовала мне новое предложение:
   И О
  Р С К Ш О Л Б Ф
  Я так и сел от этой просьбы.
  - Про любовь между мужчиной и женщиной? Алиса, милая, что тебе рассказать?
   О
  Ф С
  - был ответ.
  Как видите, Алиса обладала уже изрядным словарным запасом! Правда, с таким правописанием ее бы даже во второй класс не взяли... Я вздохнул.
  - Всё так всё. Видишь ли, любовь начинается иногда с одного взгляда... Я понятно говорю?
  
  XV
  
  На следующий день листовок на школьном дворе я не обнаружил. Что такое? - недоумевал я. Ни следа от нашей провокации, белоповязочники знай себе чинно разгуливают по коридорам.
  Гроза разразилась через два дня.
  С утра весь школьный двор был усеян нашими листовками! Школьники нагибались, подбирали их, читали, гомонили. Тут и там бродили господа полицаи, растерянные. Один оранжевоповязочник попытался было собирать листовки.
  - Не трожь! - прикрикнула на него Варька Малахова. - Геральд Антонович не велел!
  Чувствуя, что что-то здесь неладно, я поднял одну листовку и с ужасом прочитал на ее обратной стороне:
  
  Бейте окна! Бейте учителей! Крушите всё!
  
  'Неужели Анька дописала текст?! - затрепыхалась тревожная мысль. - Да нет, какая там Анька...' Мечин обвел нас вокруг пальца, как щенков, вот уж, воистину, п е д а г о г и ч е с к и й г е н и й ! Провокация половчее той, которую в 1933 году в Берлине устроили нацисты, когда подожгли здание рейхстага и обвинили коммунистов в этом...
  Похоже, кое-кто принял листовки как призыв к немедленному действию: на третьем этаже разбили несколько стёкол и начистили рыло одному помвоспу. Бунт был подавлен в зародыше, геральдята дрались остервенело и умело, имея за плечами занятия в кружке самбо с их жестокой дрессурой. Сразу после этого грянул настоящий 'геральдический террор'.
  Помвоспы, группами по два человека, на переменах прочёсывали класс за классом, требуя показать все личные вещи. Девочек обыскивали. Когда несколько девушек категорически отказалось, чтобы их обыскивали лица другого пола, за дело активно взялась Варька Малахова и её боевые подруги. Обнаружив в портфеле линейку, геральдята поднимали страшный визг, отнимали линейку, а с книжки несчастного списывали воспитательный балл, что ни с чем не сообразовывалось: во-первых, не могли же все, кто носит линейку в портфеле, быть авторами листовок, во-вторых, ровно вычертить буквы можно и иными способами, например, пользуясь крышкой пенала. Немногие невезучие обладатели линеек поспешили поскорее избавиться от них, например, выкинув в урну, но не так-то просто было это сделать на виду у всего класса! Бурный детский рёв стоял в начальной школе, по которой тоже прокатилась волна конфискаций.
  Геральд Антонович на следующий день прошёлся по всем классам и, расточая сердечные улыбки, вернул линейки их владельцам. ('Обычная сталинская тактика! - подумалось мне тогда. - Узрите, люди: хоть помощники - изверги, вождь - ангел'.) В тот же день в 'Информации' появилось его обращение к школьникам:
  
  Ребята! Неужели вы поддерживаете тех, кто призывает бить окна и крушить имущество нашей любимой школы? Эти люди недостойны гордого звания человека и должны наказываться самым суровым образом. Истинная свобода личности не есть анархия и произвол. Свобода личности есть право для к а ж д о г о учащегося применить волевое воздействие к тому, кто попирает нормы человечности и представляет серьёзную опасность для жизни нашего школьного общества.
  С любовью и уважением к вам,
  Геральд Антонович Мечин
  
  По счастливой случайности, Аня Петренко на другой день после разбрасывания листовок заболела гриппом и слегла с высокой температурой. Две недели она не ходила в школу, а то не миновать бы ей 'волевых воздействий', несмотря на статус комсомолки! Варька Малахова, решившая 'проучить мерзавку', явилась к Петренко в гости, думая 'раскрыть обман'. Но Бог наказал её: Аня действительно болела и нечаянно (а может быть, и нарочно) обкашляла Малахову так, что на следующий день та сама заболела тяжелым гриппом, к вящей моей радости. Алеша Яблоков тоже радовался: последнее время Варька не давала ему проходу...
  Помвоспы осмелели настолько, что теперь досматривали наши вещи прямо в коридоре. В один день после уроков ко мне в холле первого этажа подошёл девятиклассник с оранжевой повязкой на руке.
  - Покажь, что в сумке, - потребовал он, нагло ухмыляясь.
  Не раздумывая, я со всей силы дал ему в морду, вывернул руки и подтащил к стенду с 'Информацией'.
  - Ты, сволочь, полномочия свои превышаешь?! Помощником воспитателя служит, а сам - щенок! На, читай, мерзкая харя, статью великого педагога! Это ты - девиант?! Ты - социально опасный?! Ты не достоин гордого звания человека?! ТЫ ПОЗОРИШЬ ИМЯ ГЕРАЛЬДА АНТОНОВИЧА, ГНИДА?! - заорал я на весь школьный коридор; бросил, как мешок, хнычущего геральдёнка у стенда, и пошел домой, громогласно восклицая:
  - Вы только подумайте! Позорит имя Геральда Антоновича!
  На следующий день Мечин начал урок литературы с обращения ко мне:
  - Милый юноша! Все садятся, а ты постой. Милый юноша, это ты вчера огорчил помощника воспитателя?
  - Я! - выпалил я, преданно глядя ему в глаза. - Эта сволочь своей тщедушностью оскорбляла ваше имя, Геральд Антонович! Да я за вас в лепёшку расшибусь! Я вообще буду для вас лучшим помощником, чем эти задохлики из девятого класса!
  По классу пробежал ропот изумления. Мечин улыбнулся.
  - 'Своей тщедушностью', вы только послушайте... Хвалю за храбрость, - объявил он. - Один балл на счёт. А на счёт твоего назначения я ещё подумаю...
  
  Последнее: в начале марта в холле первого этажа вывесили и к о н о с т а с: фото 'ведущих учителей школы'. Само собой, огромная (в разы больше других) фотография Мечина была на первом месте. Поговаривали, что Алла Горская, наделённая, кроме музыкальных, и художественными талантами, пишет портрет Великого Педагога маслом...
  
  XVI
  
  Единственной отрадой в унылые февральские и мартовские дни мне была моя колли.
  С самого дня прихода ко мне домой Ани Петренко Алиса захотела знать о человеческой жизни гораздо больше, чем обычно знают собаки. У неё, как у четырёхлетнего человеческого дитяти, наконец-то проснулась потребность спрашивать. И вот, я рассказывал Алисе обо всем на свете: о том, как мальчики и девочки ходят в школу и чему там учатся ('ЙА ТОЖ УЧУС?' - спросила меня колли; я поспешил это подтвердить); о том, какие существуют профессии; о том, зачем нужна овечья шерсть и как нас кормит наше маленькое хозяйство. Всё же любимой темой Алисы стала любовь между мужчиной и женщиной. И я повествовал, как умел, о первом зарождении любви; о долгой любовной прелюдии, когда человек не решается признаться сначала себе, затем другому в своём чувстве; о страданиях неразделённой любви; о том волнующем моменте, когда любящий произносит трепетные слова 'я люблю тебя' - а затем с замиранием сердца ждёт ответа; о том, как счастливая любовь завершается браком и детьми. Я воспринимал Алису, с точки зрения её умственного развития (не нравственного, а умственного, заметьте), именно как четырёхлетнюю девочку, с таким же словарным запасом, как у человеческого ребенка, такую же наивную, такую же милую, такую же чистую и хорошую, и поэтому рассказывать ей что-то для меня было одним удовольствием.
  - Слушай-ка, я ведь плохой рассказчик! - улыбнулся я однажды. - Может быть, тебе лучше п о ч и т а т ь, что о любви другие люди писали?
  К моему удивлению, Алиса согласилась. С тех пор я стал читать ей все хорошие тексты о любви, какие знал. Помнится, начали мы со стихотворения Лермонтова 'Слышу ли голос твой, звонкий и радостный...'. Затем пришло время Тургенева: вы не поверите, но именно так и было. Продвигались мы медленно, по половине главы 'Аси' в день. Алиса задавала уйму вопросов и всё же едва ли понимала больше половины, но интересно ей было, за это я ручаюсь, да ещё как! Я мог устать, читая и разъясняя, она - никогда.
  Мы совершали долгие пешие прогулки (всё-таки шотландская овчарка не может жить без движения), и Алиса убегала от меня, чтобы сделать большой круг и потом 'неожиданно' вернуться с другой стороны. Однажды мы заигрались: она, радостная, повалила меня в снег, и вдруг смутилась, поджала хвост, легла на землю, закрыла нос лапами. Не так давно от того момента, в котором пишу эти воспоминания, я прочитал, что речевое развитие хорошей домашней собаки находится на уровне 2,5-летнего ребёнка (Алису же я ценил на все четыре года), а вот её социальное развитие - гораздо выше и сравнимо с социальным развитием подростка. И, действительно, Алиса повела себя как шаловливая девочка-подросток, которая, забывшись на минуту, вдруг вспомнила про социальные табу: ведь она же не была м о е й д е в у ш к о й ! Точно также и гладить себя она теперь не позволяла, как ей, может быть, ни хотелось этого.
  
  Возвращаясь с прогулок, мы обычно проходили площадку, на которой останавливается школьный автобус и с которой вверх по склону холма поднимается к зданию школы бетонная лестница. Здесь произошли две примечательные встречи.
  Первая случилась где-то в середине марта. Метров за пятьдесят от площадки я заприметил крупную фигуру Мечина, спускавшегося по лестнице (тот раз он, в виде исключения, поставил свой автомобиль внизу, потому что объездная дорога заиндевела после недавней оттепели). Я остановился: ни малейшего желания не было у меня раболепно приветствовать господина педагога, да ещё и свою красавицу с ним знакомить. А вот Алиса, увидев его, повела себя иначе. Она навострила уши, пробежала метров двадцать вперёд, застыла и так стояла секунд пять, не спуская с директора глаз. Затем ощетинилась и тяжело, свирепо залаяла. Я ушам своим не мог поверить: моя колли до того никогда не лаяла на людей, если её не просили об этом! Услышать от неё, воспитанной и деликатной девочки, этот лай было всё равно, что из уст английской принцессы - матерную брань!
  - Заткнись, вшивая, - лениво бросил Мечин, сел в свою машину, хлопнул дверью и уехал.
   А О
  ? Г Р С Н К Ш К
  - спросила меня овчарка по возвращении.
  - Она самая, - подтвердил я. - Вот вы и познакомились...
  У Ж С
  - сообщила Алиса. Я улыбнулся (переняла от меня словечко!), но ей, кажется, не было смешно. А вообще-то собаки умеют улыбаться (понаблюдайте за своими!).
  - Чем он ужасен?
  Е А
  Н З Н Й,
  - ответила Алиса. И добавила снова:
  У Ж С
  
  Второй раз (был конец марта), идя по той же площадке, мы поравнялись с началом лестницы - и тревожно сжалось моё сердце, когда я увидел на вершине лестницы одинокую девичью фигурку. Так же год назад я одним вечером повстречался со Светой. Уже хотел я окликнуть мою сестру по имени, но приглядевшись, понял: это не Света.
  Но это была Маша Степанова, та самая Маша, черноокая красавица, которая с начала полугодия куда-то пропала из класса, и никто не знал, где она, и не было о ней ни слуху ни духу!
  - Маша! - выкрикнул я. Маша вздрогнула и бросилась к зданию школы. Проворно мы с Алисой поднялись по лестнице и побежали вслед за ней.
  Странная это была погоня! Девушка бежала быстро, как только могла: по грунтовой дороге вниз по склону и вокруг школьного холма, по главной улице села, затем, свернув на какую-то тропинку, прочь из села, по полю, всё дальше, дальше... Алиса не спешила догонять её, хотя могла бы с лёгкостью это сделать, а труси́ла этакой иноходью, на шаг впереди меня, порою вопросительно оглядываясь, но не тявкнув ни разу, быстро, беззвучно. В какой-то миг я понял, что Маша, с её девичьим отчаянием, в котором она черпала силы, пожалуй, уйдёт от меня - и крикнул:
  - Алиса, обгони её и стань на тропинке впереди! Машка, глупая, стой! Тебя ж овчарка порвёт на куски!
  Увидев впереди крупную овчарку (правда, Алиса дружелюбно села и чуть ли не хвостом виляла от радости), Маша стала, обернулась ко мне.
  - Сό свету вы меня сжить хотите! - вскричала она надрывно.
  Я подошёл ближе.
  - Маша, я просто хочу знать, куда ты пропала, что случилось с тобой! Здесь... Мечин виноват?
  Маша зажмурилась, быстро-быстро замотала головой.
  - Ничего я тебе не скажу! Ничего...
  - Почему?
  - Я слово дала, что ни одному живому человеку... Убери собаку! Пусти!
  Светлая мысль меня осенила!
  - А моей собаке расскажешь?
  - Собаке?!
  - Да. А я домой пойду...
  - Загрызёт меня твоя собака...
  - Алиса, иди, поздоровайся с Машей!
  - Нет! - истерически крикнула моя бывшая одноклассница, но с места не сдвинулась, будто оцепенев от ужаса.
  Алиса забежала впереди её - Маша выставила вперёд ладонь, словно силясь этой дрожащей ладошкой преградить путь собачьих клыков к своему горлу - и Алиса лизнула её руку.
  Что-то сломалось в Маше: она упала коленями в чёрную, недавно освободившуюся от снега землю и залилась горючими слезами, закрывая лицо ладонями, а моя собаченька продолжала лизать ей руки... Я, как обещал, развернулся и пошёл домой.
  Через полчаса вернулась и Алиса.
  - Алиса, слушай меня внимательно! Маша рассказывала тебе о Грязной Кошке. Она называет Грязную Кошку Геральд Антонович. Геральд Антонович, - повторил я медленно, раздельно. - Теперь расскажи мне, что она тебе говорила!
  Алиса задумалась на минуту, а затем продиктовала мне четыре лаконичных предложения.
  А У А О
  М Ш Л Б Г Р С Н К Ш
  
   О Э
  О Н Х Ч С К С
  
  А
  Д
  
  Е А
  Н Н Ж Н
  - Боже мой... - пролепетал я. - Господи мой Боже...
  У А
  Х Ж С Б К
  - внезапно сообщила мне Алиса.
  - Да, этот гад хуже собаки, - согласился я. Алиса вильнула хвостом и 'сказала' мне новую фразу, от которой я разинул рот:
  О О
  М Р Т В Х Р Ш
  - Ты думаешь? - пробормотал я с сомнением и задумался: в самом ли деле мне настолько гадок Мечин, что я хотел бы у б и т ь его? Ведь он, хоть и чудовище - всё-таки человек. А что за омерзительная мысль - убить человека! Или есть люди, которые потеряли право называться людьми?
  - Даже и не думай! - строго приказал я. - Во-первых, это плохо, гадко, грешно - убивать человека. Понятно? А во-вторых, он тебя сильней. Этот чёрт не то что собаку - он лося задушит голыми руками. А мне нужна живая Алиса, а не мёртвая. Мертвая Алиса есть очень плохо, дурочка!
  
  XVII
  
  Оклеветав Ивана Петровича заведомой ложью, Мечин в отношении себя не постеснялся сам соделать эту ложь правдой, и какой низкой правдой! Говорил ли он Маше, что тоже её любит, или с самого начала цинично объяснил всё про свободное влечение полов? И что было делать этой девушке при виде великого холода и равнодушия господина растлителя, как не забрать из школы документы? Так я думал, идя на уроки тем ясным мартовским деньком (между прочим, последним днём перед весенними каникулами), и думал ещё вот о чём: нужно немедленно сообщить Аньке, нужно предпринять что-то... А в классе меня ждала ещё одна жуткая новость.
  Алёша Яблоков вчера то ли бросился, то ли свалился в Лою (река только вскрылась) с 'Лёшкиного моста'. Того самого моста, с которого год назад упал мой отец, тоже Алексей! С тех пор и получил имя мост, раньше безымянный, поди и не верь после этого в знаменательность иных названий... Плавать парнишка не умел. Его видели с берега, но что можно сделать во время ледохода! Спасти Алёшу не удалось.
  Отчего вышло так? Шёпотом Вика Зайцева рассказала мне, что тут, верно, не обошлось без Варьки: намедни, мол, эта бабенция, пользуясь штампом помощника (ей неделю назад дали повышение и произвели в белоповязочницы), всё-таки добилась от Алёши своего (чего - Вика не пояснила, но я и так сообразил: видимо, того же, чего Женька добился от самой Вики...). Что будто бы Яблоков после того случая взял отцовское ружьё и пошёл в школу, собираясь убить свою насильницу. Эта часть слуха показалась мне совершенно бредовой, но Вика божилась, что видели его с ружьём на улице, что, мол, сама Клавдия Ильинична видела, как Яблоков с ружьём вошёл в здание, и от страху под стол полезла! Что случилось дальше, неизвестно, но Малахова - вон она, жива и здоровёхонька, подлая девка! Если прямо от школы побрёл Алёша к печально известному мосту, околдованный его именем, то куда же ружьё делось?
  Дневники нам должны были выдать лишь на самом последнем уроке: алгебре, которую преподавал Анатолий Николаевич Глинин, молодой невыразительный педагог с белесыми волосами, подстриженными горшком (учащиеся жестоко прозвали его глистом за худобу, высокий рост и огромную апатию ко всему на свете). Глинин только начал оглашать наши оценки по алгебре за четверть, как в класс вошёл директор, и мы поспешно повскакивали со стульев.
  - Садитесь, деточки, садитесь... Анатолий Николаевич, разрешите мне забрать у вас Александра Студина, Варвару Малахову, Евгения Громова и Анну Петренко?
  Глинин, глупо вытянув губы, пожал плечами, что служило у него знаком согласия.
  - Пожалуйста...
  - А я вам зачем? - с вызовом спросила Аня.
  - Анна Ивановна, вы же знаете, что на сатрапов большевизма действие воспитательной системы нашей школы не распространяется, так что не мандражируйте и не тяните волынку, - сухо попросил Мечин. Аня, поколебавшись, собрала сумку и вышла вслед за белоповязочниками. Дверь класса закрылась. Тут же и я поднялся с места: без меня решили творить историю, господин Мечин? Не выйдет!
  - Эй! - невыразительно окликнул меня Глинин. - Павлов, а ты куда? Звонка не было. Минус один балл хочешь?
  Я мог бы просто проигнорировать этого дурака, пусть его списывает балл - но дикая ярость вдруг застила мне глаза. Экая бледная вошь, а тоже лезет в опричники! Я подошёл к столу учителя, быстро схватил свою книжку воспитанника (я сдал её последним, и она лежала первой в стопке), разорвал пополам, одну из половин - в клочья, и швырнул эти клочья ему на стол. Глинин только и сообразил, что открыть рот.
  - Подавись своим 'минус баллом', бледная немочь! - закричал я. - Я, вообще, с завтрашнего дня снова комсомолец, ясно?!
  
  Выйдя из класса, я закрыл дверь и прижался к ней спиной: метрах в десяти от меня Мечин разглагольствовал перед группой геральдят (помимо наших, были здесь Тошка Толобов и Васька Белов из одиннадцатого 'А'):
  - ...Не распространяется. К сожалению, мы не имеем законного права применить воспитательные воздействия к госпоже комсомолке. Дело в том, что Анна Ивановна существует в пределах советского воспитательно-правового поля. Однако ведь даже в советской системе воспитания, при всей её убогости, существовали механизмы укрощения антисоциальных подростков. Одним из таких механизмов был товарищеский суд. Но почему, спрашивается, был? Разве приказом директора он упразднён? Нет, и такого приказа быть не могло, ибо товарищеский суд собирается по добровольному решению коллектива, он - орган самоуправления, который неприкосновенен для школьной администрации. Меня, мои дорогие, судьба реликтов советского прошлого не заботит ни в коей мере, но вы, уважаемые учащиеся, имеете полное право судить Анну Петренко товарищеским судом, с соблюдением всех необходимых норм и правил такого судопроизводства, установленных драгоценным Иваном Петровичем, мир его памяти...
  Аня рванулась - но Громов и Студин с разных сторон ухватили её за руки.
  - Товарищеский суд не есть орган современной воспитательной системы, и я не желал бы, чтобы он совершался в школьном здании. В любом другом месте - сколько угодно... Решайте сами, мои хорошие, - заключил Мечин. Подошёл к подоконнику, взял пластмассовую лейку для полива цветов, полил себе на левую ладонь, демонстративно умыл руки, встряхнул их. - Я к этому никакого отношения иметь не желаю.
  Мечин прошёл мимо меня - я вжался в дверь, но он даже не глянул в мою сторону: великий педагог был занят своими мыслями, трансцендентными для простого смертного.
  
  Я оказался на школьном стадионе через минуту после появления там 'геральдячьей банды': Аню успели усадить на скамью, Студин и Громов сели по бокам от неё.
  - Начинаем товарищеский суд, - объявил Толобов (он в прежнее время часто был секретарём суда и назубок помнил процедуру). - Прошу... Павлов, х*р тебе в рот! А ты чего здесь забыл?
  - А что, у вас з а к р ы т ы й суд? - язвительно поинтересовался я. - Нарушаем принципы судопроизводства?
  Толобов пожал плечами.
  - Прошу избрать судейскую коллегию. Есть предложение назначить председателем меня. Кто за? Единогласно. Кто желает быть обвинителем?
  - Я! - выкрикнула Варька.
  - Единогласно. Кто хочет быть защитником?
  Геральдята замялись. Я поднял руку. Аня слабо улыбнулась.
  - А ты кто такой? - с вызовом спросила меня Малахова.
  - А вы кто такие? - огрызнулся я. - Что, здесь кто-то горит желанием быть защитником и не боится, что ему свои потом начистят рыло?
  - А ты сам не боишься, что тебе начистим рыло? - ехидно спросил Толобов. Я показал ему кулак. Толобов махнул рукой.
  - Иди к лешему... Голосуем за кандидатуру Павлова. Трое из пяти. Принято. Секретарь суда - Александр Студин. Прошу судейскую коллегию занять свои места.
  Мы поднялись на третью скамью - она располагалась на метр выше первой. 'Обвиняемую' посадили к нам лицом.
  - Слушается дело Анны Петренко против школы, - сообщил председатель: он решил разыграть суд по всем правилам. - Прошу обвинителя предъявить обвинения.
  Варька поднялась и завернула редкое трёхэтажное ругательство. Председатель усмехнулся, но неодобрительно постучал по скамье костяшками пальцев.
  - Выражайтесь по существу.
  - Во-первых, эта су... обвиняемая написала листовки с призывом бить учителей, стёкла и прочее школьное имущество! - Раздались сдержанные смешки: выходило, что учителя относятся к имуществу. - Во-вторых, она не даёт нам работать по-человечески, постоянно выступает, стерва! В-третьих, она отняла у своих цветиков-семицветиков, мля, книжки воспитанника и без разрешения посвятила их в пионеры!
  Толобов изумлённо присвистнул.
  - Что значит 'без разрешения'? - спокойно спросила Петренко. - Любой комсомолец имеет право посвятить в пионеры.
  - Обвиняемая, вам не давали слова! Продолжайте.
  - И, в-четвёртых, эта тварь заразила меня гриппом! - с ненавистью закончила Малахова и села, снова вызвав общие смешки.
  - Защитник, что вы имеете сообщить суду?
  Я поднялся, чувствуя вдохновение и особую ясность мысли. Подождите торжествовать, господа!
  - Обвинитель, правильно ли я понял вас, что в тот день, когда были разбросаны листовки, Петренко находилась дома по причине тяжёлой болезни?
  Варька захлопала глазами.
  - Да...
  - И что её близкие могут подтвердить, что она не выходила из дому первые дни болезни?
  - Откуда я знаю! - крикнула Варька.
  - Таким образом, обвинение в разбрасывании листовок нужно признать несостоятельным, - спокойно закончил я.
  Толобов усмехнулся.
  - Шустёр... Это право судьи, а не защитника.
  - Хорошо, товарищ судья...
  - Господин.
  - Хорошо, господин судья, тогда сделайте это сами на основании простого здравого смысла. Во-вторых, я хотел бы рассмотреть обвинение, связанное с посвящением юннатов в пионеры и лишением их книжек воспитанников. Если это совершалось по собственной воле юннатов, обвинение не может быть предъявлено.
  - С чего это вдруг? - неприязненно изумился судья.
  - С того, что правом каждого учащегося является выбор той системы воспитания, к которой он хочет принадлежать, и это право было закреплено Геральдом Антоновичем Мечиным во время его выступления в Актовом зале от девятого декабря.
  Помвоспы зашумели.
  - Враньё! - выкрикнула Варька.
  - Нет, не враньё. Если бы этого права не существовало, тогда бы и сама Петренко не могла бы оставаться комсомолкой.
  - Возражение принято, - скривившись, согласился Толобов. - Что ещё?
  - Предлагаю снять обвинение в преднамеренном заражении гриппом как заведомо абсурдное. Госпожа обвинитель могла попросту надеть марлевую повязку. Не сделала она этого потому, что не поверила в болезнь Петренко. Собственная подозрительность и неосторожность не может быть причиной обвинения другого человека.
  - Сам козёл! - выкрикнула Варька.
  - Обвинитель, вы на суде, а не в пивной! Что ещё, защитник?
  - Благодарю, всё, - я сел.
  - 'Благодарю, господин судья'. Также требую от вас называть обвиняемую обвиняемой, а не по фамилии, согласно нормам суда. Вызывается первый свидетель: Александр Студин. У сторон нет возражений?
  - Нет, - буркнул я.
  - Свидетель, что вы можете сообщить по существу дела?
  Сашка встал со скамьи.
  - То, что эта бешеная стерва не позволила мне провести воспитательную беседу с антисоциальными элементами, и вообще ведёт себя всё наглее с каждым днём!
  - Это Вика - антисоциальный элемент? - насмешливо уточнила Аня.
  - Обвиняемая, вас никто не спрашивал! Вы признаёте сообщение свидетеля?
  - Да, - Аня передёрнула плечами.
  - Обвинитель, вы можете задать свидетелю вопросы.
  - Какие тут вопросы! - пробасила Варька. - Ежу ясно, что сволочь...
  - Защитник?
  - Благодарю. Свидетель, какого рода и о чём была воспитательная беседа, которую вы собирались провести с Викторией Зайцевой?
  - Об уважении к старшим, - нагло ответил мне Студин, глядя прямо в глаза, ухмыляясь.
  - Протестую! - крикнул я, темнея лицом. - Свидетель не приведён к присяге.
  Толобов вздохнул.
  - 'К присяге', - передразнил он меня. - Свидетель, вы клянётесь говорить только правду?
  - Ага, - дерзко сообщил Студин.
  - И ты смеешь мне врать в лицо, бесстыжая морда, что собирался беседовать с Викой об уважении к старшим?! - крикнул я вне себя. Студин кивнул, расплываясь в улыбке.
  - Защитник, ещё одна хамская выходка, и мы применим к вам... воздействие! - возмутился Тошка.
  - Не понял ты, паря! - ухмыльнулся Женька. - Шура - он для Викули старшόй по званию. А уважить по-всякому можно челаэка... Гы!
  Варька тоже довольно хохотнула.
  - Разговорчики! - прикрикнул Толобов. - Виновность обвиняемой в сопротивлении помощникам воспитателя установлена. Обвинитель и защитник, вы хотите выступить с заключительной речью?
  - Иди нафиг! - благодушно отозвалась Малахова. Толобов глянул на неё хмуро. - То есть, это... нет, господин судья, - исправилась она.
  - Благодарю, нет, - пробурчал я: чем ещё всё могло закончиться? Ну, что сейчас изобретут эти ироды?
  Толобов задумался.
  - Согласно старому кодексу, грубые проступки наказываются исключением из пионеров или из комсомола, - сообщил он, иронически поджав губы.
  - Не имеете права! - выкрикнула Петренко. - Кто вы такие, чтобы исключать из комсомола?!
  - Из комсомола может исключить только комсомольское собрание, - подтвердил я. - Здесь разве есть ещё комсомольцы?
  - Хорошо-о... - процедил сквозь зубы Толобов. Снова он задумался; гадкая улыбочка нарисовалась на его лице. - Нехай с ней, пусть носит свою цацку. А вот школьная форма - это оскорбление демократических чувств воспитанников нашей школы! Предлагаю голосовать за лишение обвиняемой школьной формы! - звонко крикнул он. - Кто за?
  Студин, Громов и Белов немедленно вскинули руки.
  - Тошка - гений! - завизжала Варька. - Ату её!
  Я сжал кулаки. Куда там! Белоповязочников было пятеро, а я один.
  - Сымай, сымай! - прикрикнул Громов.
  Аня, бледная, строгая, сняла белый передник и коричневое платье, оставшись в одном белье и жалкой майке - раздались свисты, довольные восклицания, циничные насмешки.
  - Вау! Комсомольский стриптиз! И это всё? Бедновато...
  - Скелетина! Дома жрать не дают?
  - Селёдка! - громче надрывалась Малахова. - Четыре спички и две пуговицы!
  - Ну, и чеши теперь домой в такенном виде, - ухмыльнулся Громов, завязывая школьную форму узлом и перекидывая этот узел себе за плечо. Господа судьи встали со своих мест, пересмеиваясь, собираясь расходиться.
  Я, отведя глаза, снял с себя клетчатую шерстяную рубаху, в которой ходил в любое время года, и кинул Петренко.
  - Возьми. Анька, неужели ты так домой пойдёшь?
  - Сочувствие антисоциалам? - поинтересовался Студин, обернувшись (компания уже успела отойти).
  - Нехай, Шурик! - весело отозвался Толобов. - И до него доберёмся...
  - Беги ко мне домой, Анька, там найдём тебе одёжу!
  - Я с тобой не пойду по улице полуголой, - хмуро ответила Аня, застёгивая рубашку. Я не мог не поражаться её выдержке: ни улыбки, ни слезинки!
  - Да я же не говорю, что со мной! Беги ко мне домой, постучись, назови себя по имени, скажи Алисе, что я просил тебя пустить и чтобы бежала на стадион, срочно!
  - Собаке твоей?! - поразилась Аня.
  - Анька, будь другом, не спрашивай сейчас, а делай, как говорю!
  Аня побежала.
  Я тоже снялся с места и у самого входа в школу догнал Варьку Малахову.
  - Варька, стой! Разговор есть к тебе...
  Варька обернулась, усмехнулась, обнажив крупные кривые зубы.
  - Что, сиротка? Прокатили твою подругу? Гыгыгы...
  - Хочу с тобой поделиться секретом огромной для тебя важности!
  - Да ну? - недоверчиво поинтересовалась она; сплюнула на землю. - Говори.
  - Здесь не могу. Пойдём на стадион...
  Я плёлся на стадион нарочито медленно; дошёл до скамейки, на которой только что сидела обвиняемая, сел, кряхтя по-стариковски, выдохнул. Где же моя овчарочка?
  - Ну, рожай уже! - с раздражением поторопила Малахова.
  - Алиса! Слава Богу! - крикнул я, увидев колли, летящую ко мне со всех ног. Сейчас мы доберёмся до правды...
  
  XVIII
  
  - Это твоя собака? - изумилась Варька.
  - Это не просто моя собака! - ответил я с гордостью. - Это овчарка, которая волка не побоится. Алиса, покажи ей, какая ты злая!
  И снова превращение совершилось с моей девочкой, так что я сам оробел: Алиса ощетинилась и жутко, хрипло залаяла, припадая на передние лапы.
  - Чего ты хочешь от меня? - пробормотала Малахова, меняясь в лице.
  - Задать тебе пару вопросов. Если ты мне соврёшь, как Студин, собака это почувствует и оторвёт тебе палец. Ты будешь без пальца очень красивая, Варька... Тихо, Алиса, хватит!
  - Павлов? - жалко улыбаясь, поразилась Варька. - Ты понимаешь, что я тебе... все твои баллы спишу, идиот?
  Я расхохотался, вынул из кармана джинсов вторую половину книжки, порвал эту половину и швырнул ей в лицо.
  - Подавись своими баллами! Зубы-то мне не заговаривай, Варька! Алиса, подойди к ней на шаг ближе.
  Колли подошла ближе ровно на шаг, оскалила зубы и глухо зарычала. Варька попятилась.
  - Первый вопрос. Алиса, если она соврёт, можешь сразу рвать её на части. Первый вопрос: чем помвоспы занимаются на кружке любителей кино?
  - Порнуху смотрим, - буркнула Варька. - То есть, типа, искусство, а так - порнуха.
  - Спасибо. Второй вопрос: правда ли, что Анжела Вячеславовна...
  - Я в это дело непосвящённая! Шурку спрашивай, я не знаю ничего, не видела! А что говорят, так не нашего собачьего ума...
  - Полегче про собак! Третий вопрос: что случилось с Яблоковым?
  - Что надо случилось! - в бешенстве взвизгнула Малахова. Алиса сделала ещё шаг к ней и хрипло гавкнула.
  - Тихо, без эмоций, - предупредил я. - Тебе дороже выйдет... Рассказывай.
  - Это чмо хотело убить Геральда Антоновича!
  Я распахнул рот.
  - Как это... пришло ему в голову?
  - Мне почём знать!
  - Варька, признавайся: ты затащила парнишку в комнату отдыха?
  Малахова хихикнула.
  - Гыгы. Маленький у него такой... как червячок...
  Я простонал: эта чёртова бабища изнасиловала скромного, робкого, верующего мальчика! Тут у кого хочешь помутится рассудок...
  - Выходит, что он после этого...
  - Тронулся башкой!
  - ...Взял отцовское ружьё и пошёл в школу. Что было дальше?
  - Приходит это чмо с ружьём на плече, оловянный солдатик, мля, в кабинет директора и давай: Геральд Антонович, покайтеся в ваших грехах! А не то, мол, будет вам дырка в башке! Гыгыгы. Только не на того напал: кишка тонка! Геральд Антонович живо хлоп свой 'Наган' на стол!
  Ах, вот куда пропал боевой револьвер Благоева! Я хорошо помнил этот 'Наган', и патроны к нему в школьном музее тоже хранились.
  - Ну, Лёшка, знамо дело, ружьё-то бросил, ревёт, как баба. Вша, тьфу! - Варька сплюнула. - И тут Геральд Антонович всё ему рассказал, что предал, типа, Лёшка веру свою, что на жизнь человека покусился, что гореть, мля, ему теперь в аду синим пламенем, потому как поимел его антихер... антихрен... антифриз... - забыла! - допёк его, в общем, словесами. Ну и вот, пошёл этот дурик зарёванный к речке да и утоп. И скатертью дорожка!
  Я замолчал. Волосы вставали дыбом от непроглядности этого мрака!
  - Так я пойду? - робко поинтересовалась Варька.
  - Сейчас, сейчас, милый человек... Снимай юбку и блузку и кидай мне! - приказал я.
  - Ты что?! - изумлённо зашептала Варька, расплываясь в глупой улыбочке. - Ты что, сдурел - прямо здесь? Пойдём хоть в пионерскую...
  - Снимай, говорят тебе! - страшно заорал я. - Шевелись!!
  Варька с неохотой послушалась, подумав, может быть, первый раз в своей жизни, что не всегда бывает приятно раздеваться перед мужчиной...
  - Умница, - сообщил я, отведя глаза, но с трудом удерживая ухмылку. - Вот и дуй домой в таком виде...
  Варька, побагровев, бросилась на меня с кулаками - Алиса кинулась на неё и с рычанием вцепилась в руку. (Кстати, вечером она повинилась мне в том, что укусила человека, но, положа руку на сердце, не очень-то и хотелось её за это бранить.)
  - Назад! - окрикнул я колли, которая тут же отпрянула. Варька, всхлипывая, поднесла ко рту прокушенную до крови руку. - И вали отсюда пошустрей! Думаешь, охота мне глазеть на твоё непотребство?
  - Юбку отдай, - сдавленно проговорила Малахова.
  Я рассмеялся.
  - Конфискована твоя юбка! В пользу Всероссийского ленинского коммунистического союза молодёжи!
  
  XIX
  
  - Кто там? - крикнула Петренко из кухни, едва мы с Алисой вошли в избу.
  - Свои, - ответил я и прошёл на кухню. Аня чистила картошку, успев вместо юбки обернуть вокруг бёдер старое покрывало от кровати. Я бросил ей одёжу Малаховой.
  - Возьми лучше это да поди переоденься!
  - Откуда у тебя женская юбка и блузка? - изумилась Аня.
  - Снял с госпожи обвинителя.
  - Вот так просто взял и снял? - недоверчиво уточнила Петренко.
  - Ну, когда Алиса прокусила ей руку, Варька быстро стала сговорчивая...
  - Мишка, Мишка... - прошептала Аня. - А я-то думала, ты робкий... Умнющая у тебя собака! Только что говорить не может...
  - Что же так сразу 'не может'? - улыбнулся я. - Алиса, принеси кубики!
  Колли вышла и вернулась с коробкой для кубиков, поставила её на пол, села рядом.
  - Чтό ты хочешь, чтобы Алиса тебе сказала?
  Аня тоже улыбнулась.
  - Пусть своё имя напишет, - предложила она. Алиса немедленно это исполнила.
  Аня встала из-за стола и долго глядела на кубики с ужасом.
  - Не верю, - пробормотала она. - Я со зверями занимаюсь шесть лет. Не бывает так.
  - Ну, спроси что другое, если не веришь! - обиделся я.
  - Как ты ко мне относишься, Алиса? - требовательно спросила Петренко. Колли подумала и затем сложила из кубиков:
  А
  Ж Л К
  Аня прочитала без моей помощи, сглотнула, снова села за стол, закрыла глаза левой ладонью.
  - Что с тобой? - встревожился я.
  - Что же это, - отозвалась она еле слышно, - что же я руководитель юннатов, за никчёмное существо такое, если даже твоя с о б а к а меня жалеет!
  И она заплакала, бурно, навзрыд. Бедная моя гордая юннатка! Мы с Алисой переглянулись. Я подошёл к Петренко и, смущаясь, положил ей руку на плечо - Аня вздрогнула, затихла.
  - Не надо, - попросила она сдавленно. - Не надо... Ты... - она достала из сумки носовой платок и яростно высморкалась. Подумала, снова открыла сумку, нашла какую-то тетрадку, вырвала из неё листок, положила листок на стол.
  - Вы оба можете выйти? - спросила она - Я хочу переодеться. И не заходите, пока не позову, хорошо?
  - Само собой, - согласился я.
  Мы вышли; я прошёл в свою комнату. Что-то долгонько Аня переодевалась... Вот скрипнула входная дверь - или мне послышалось? Тут же в комнату вбежала Алиса и замерла, тревожно глядя на меня.
  Аня ушла. На кухонном столе меня ждало её письмо.
  
  Мишка! Я переведусь в городскую школу, закончу как-нибудь. Отец уже давно хочет переехать в город, только из-за меня и остаётся. Не это главное. Какой же ты дурак! Ты очень умный, Мишка, ты собаку научил говорить, но какой же ты дурак! Неужели ты думаешь, что девушка к тому, кто её защищает, будет относиться просто по-товарищески? Даже такая, как я, 'четыре спички и две пуговицы'? Прости. Не хотела тебе говорить, да ведь ничего и не сказала. Я гордая, умру, а ничего не скажу. Спасибо тебе. Прощай.
  
  Ещё на столе, в тарелке остались три очищенные ею картофелины. Аня Петренко, дорогая моя подруга! Кто же знал, что такое случится... Прости и ты меня, и не держи зла.
  
  XX
  
  Невесёлые каникулы настали для меня! Первый их день (двадцать девятого марта) я целиком потратил на то, чтобы написать и отправить Свете подробное письмо, где рассказывал обо всех мерзостях, совершённых 'грязной кошкой', вплоть до последнего товарищеского суда, созвав который, Мечин лицемерно умыл руки. Алиса беспокоилась из-за моего настроения и спрашивала, что я делаю - я стал объяснять ей, и объяснял полдня. Колли слушала очень внимательно.
   О И О
  ? К Ш К У Б Л А Л Ш
  - спросила она, когда я добрался до события последних дней.
  - Я же тебе говорю: Алёша упал с моста...
  А А
  Й П Н Л
  - подтвердила Алиса.
  - А почему спрашиваешь? Хотя... - я задумался. - Да, пожалуй, можно и так сказать. Он убил Алёшу. Что только говорил ему этот чёрт? Что-нибудь душеспасительное, не иначе. Уж не слугой ли Божиим возомнил ты себя, Алексей? Уж не Антихристом ли - своего бедного директора? - проговорил я по наитию, будто услышав в ушах жуткий голос этого человека и сам удивляясь смыслу своих слов. - Нет! Обрати взор внутрь и зри: т в о ё сердце полно с а т а н и н с к о й гордыни, в тебе, предавшем веру и дерзнувшем поднять руку на человека, проросли семена Антихриста и завладели тобой, удушив в тебе человека... Ай, собачка моя! Хоть убей, не знаю, как объяснить тебе про Антихриста...
  Письмо я всё-таки закончил и бросил в почтовый ящик в тот же день. На второй день я крепко задумался: что дальше? Несладкая жизнь ждёт меня после моего демарша на уроке алгебры, и комсомольский значок мне не поможет! Произведут и надо мной товарищеский суд, пустят и меня бежать до дому нагишом. А то устроят 'тёмную' и выбьют половину зубов... Ну нет, я так легко не дамся! На что у меня в сенях стоит отличный обрезок металлической трубы? Или лучше носить топор? Да что же это, вдруг устыдился я: что я, буду размахивать в школьном коридоре топором? Нашёлся, тоже, господин Недораскольников... Нет уж, не доставим Грязной Кошке такого удовольствия!
  На третий день каникул (во вторник) я отправился в город.
  В огромном сером здании областного УВД я больше часа ждал на вахте, никому не нужный. Наконец, какой-то милицейский чин сжалился надо мной, кратко расспросил меня (фамилия, имя, отчество, возраст, причина обращения), отвёл на третий этаж, посадил перед кабинетом следователя (в то время они находились там, а не в отдельном здании следственного комитета) и велел ждать, пока следователь не освободится. Сам он заглянул в кабинет и сообщил обо мне. Через полчаса после этого я, наконец, был принят.
  Следователем оказалась молодая женщина по имени Юлия Владимировна.
  - Садись, Миша Павлов. Говорят, ты хочешь написать заявление на директора твоей школы. Чем он тебя обидел? - следователь улыбнулась. - Двойку поставил?
  - Наш директор - растлитель и убийца.
  - Ты, это, полегче с такими выражениями! - изумилась следователь. - Кого он растлил?
  Я начал рассказывать, и говорил долго, максимально чётко и сухо, стараясь не упустить ни одной подробности. Я закончил. Следователь молчала, наматывая себе на палец прядь волос и отпуская, наматывая и отпуская...
  - Если хотя бы половина правда, то это...
  - Да?
  - Так, ничего... Фашизм какой-то... Ничего. - Она вздохнула. - Я не знаю, что здесь можно сделать.
  - Как?! - воскликнул я.
  - Так вот. Во-первых, доказательная база...
  - Я же выкрал из пионерской комнаты порнографический фильм, этого разве мало?!
  - 'Выкрал', - она усмехнулась. - То-то и оно, что выкрал! В Российской Федерации, Мишенька, пока нет законов, предусматривающих ответственность за распространение порнографии.
  - Как это...
  - Так вот. Чего ты хочешь, Миша: стране, в которой ты живёшь, три месяца от роду! Появятся ещё когда-нибудь... - Она снова вздохнула. - Может быть...
  - Но это же растление учащихся!
  - Растление, Миша, это юридический термин, он обозначает вступление в половую связь с несовершеннолетним. Вот, кстати, единственный факт... Скажи-ка: твоя подруга, которой растлённая несовершеннолетняя ученица якобы призналась - почему она ей призналась?
  - Потому, что Алиса - глухонемая, и Маша была уверена, что она никому не расскажет.
  - А ты, значит, понимаешь язык глухонемых?
  - Я просто умею читать.
  - Ага... Видишь, Миша, это очень шаткое основание, особенно если несовершеннолетняя будет на суде отрицать факт растления, а она, насколько я поняла, будет...
  Мне и самому было ясно, что 'показания' Алисы окажутся для суда более чем слабым доводом...
  Мы помолчали.
  - И что же мне делать, Юлия Владимировна?
  Следователь отвела глаза, повертела карандаш в руках.
  - Переводись в другую школу. Или жди, пока ваш директор не совершит уголовно наказуемое деяние и не оставит явных улик. А, может быть, тебе потерпеть, Миша? - она участливо заглянула мне в глаза. - Ведь ты, говоришь, в одиннадцатом классе, два месяца осталось...
  Я криво улыбнулся.
  - Хорошо, подумаю. Спасибо за то, что выслушали, и простите, что отнял время...
  
  Что же дальше? Искать ОблОНО? Я понятия не имел, где находится это самое 'оно'. Кроме того, я догадывался, какой приём меня там может ждать: мучительное ожидание в коридоре, а затем какая-нибудь дамочка с башней волос на голове, которая с возмущением заявит мне, что она лично относится к Геральду Антоновичу Мечину с величайшим уважением, что он - педагог-новатор, а я - кляузник, пакостник, дрянь, куда только смотрят мои родители?!
  Я вернулся домой и захандрил. День тянулся за днём, начало четверти приближалось, росли моё беспокойство и отвращение к жизни.
   У У
  ? П Ч М Г Р С Н
  - не раз спрашивала меня Алиса, глядя тревожно, ласково, печально.
  - Почему грущу, моя собаченька? Из-за Грязной Кошки, из-за кого ещё! Своими руками задушил бы эту гадину! Только мне его прихвостни раньше проломят башку... Что? 'Помочь?' Да чем же ты, моя умница, мне поможешь!
  
  В четверг, выходя из магазина (Алиса ждала меня у выхода), я столкнулся с Иволгиным.
  - Ай, хороша собака! - восхитился тот. - Ишь, лоснится вся... Чай, мяском парным кормишь?
  Я только усмехнулся.
  - Какое...
  - Михаил, пора ведь выпас начинать! Хоть бы на три часа первое время... Поговорим о труде твоего зверя и об условиях оплаты?
  Тот год весна была ранней, поля уже покрылись молодой травой. Мы договорились, что Алиса начнёт пасти колхозную скотину с начала следующей недели; колли согласилась, правда, поглядела на меня жалобно: снова теперь ей пропадать на работе полдня. Кроме этого происшествия, ничем не нарушился ход моих каникул до самого последнего воскресенья.
  
  XXI
  
  Я навсегда запомню то воскресенье, 5 апреля 1992 года.
  Алиса разбудила меня утром, ткнувшись холодным носом в щёку. На полу перед моей кроватью лежали кубики.
   О А
  П Д М Г Л Т
  - Гулять? - пробормотал я спросонок. Алиса уже принесла алфавитный лист.
   У Е
  П К Ж С К Р Т
  - сообщила она, помахивая хвостом.
  - Секрет? - улыбнулся я. - Ну, уж если секрет... Только дай-ка мне позавтракать, идёт? Да и тебе не помешает...
  Прекрасная, солнечная выдалась погода в тот день! Сразу после завтрака Алиса повела меня гулять, и долгое время мы шли в полном молчании, она - впереди, я сзади.
  Тропинка привела нас к высокому, обрывистому берегу над Лоей, на котором росла одинокая берёза: особое, щемящее своей неброской красотой место. Алиса добежала до той берёзы, села под ней и замерла.
  - Тут, значит, и есть твой секрет? А где же?
  И, едва спросив, я широко распахнул глаза: справа от Алисы, в шаге от неё, лежали алфавитные кубики.
  Колли отвернулась, боясь встретиться со мной взглядом, а я всё смотрел на эти кубики:
  А У А
  Й Л Б Л Т Б
  Не иначе как поздней ночью, когда я уже уснул, она по одному перенесла сюда все девять кубиков, сложив из них своё трогательное признание.
  - Господи, - прошептал я: в горле у меня защемило. Алиса повернула голову в мою сторону, тоскливо смотря мне в глаза, будто спрашивая: 'А ты? Впрочем, что я... Знай, теперь только з н а й, мне этого достаточно'.
  Колли снова отвернула голову. Так она сидела там, невероятно красивая, невероятно несчастная. Что-то надорвалось во мне; я опустился рядом с ней на колени и обнял её, чувствуя, как слёзы неудержимо бегут у меня по щекам.
  - Алиса, девочка моя, милая моя, и я тебя люблю! Я тебя обожаю, слышишь?
  Из груди у неё вышел звук - не скуление, а скорее, человеческий стон. Я отстранился и увидел, что в глазах колли тоже стоят слёзы.
  Снова я привлёк её к себе, и так мы оставались, долго-долго. Вся человеческая гордость, все разделительные барьеры, остававшиеся во мне, рухнули тогда окончательно, осыпались, как столбик пепла прогоревшей сигареты. Почему я должен относиться к ней как к собаке? Кому я обязан это делать? Где болван, решивший так? Какой циник сказал, что не бывает любви без полового влечения? Пусть оба, и болван, и циник, идут к чертям собачьим...
  А затем Алиса очень осторожно, нежно стала слизывать мои слёзы, касаясь холодным носом моего лица, я же боялся открыть глаза, чтобы её не потревожить.
  А потом она развеселилась; помчалась прочь, вернулась и опрокинула меня на землю; я тоже извалял её в земле, а она вдруг повалилась на спину, поджала лапы и застыла так, я встревожился и начал её тормошить - Алиса вскочила, довольная, и отбежала, виляя хвостом: провела меня, видите ли, как опоссум! В общем, вела себя словно расшалившаяся девочка, а не как взрослая девушка. По возвращении домой я нагрел воду и вымыл её в большом тазу; Алиса не протестовала, только поглядывала на меня искоса и улыбалась. Понаблюдайте за собаками, и увидите, как они улыбаются.
  
  Возвращаясь с той прогулки, мы прошли мимо школы и увидели вот какое зрелище: на дороге вокруг и вверх по склону школьного холма, аккурат в узком месте между школьной оградой и прудом, стал трактор с гружёным прицепом. Дверь кабины трактора была открыта, у колеса два мужика поливали друг друга отборным матом. Или это была не ругань, а просто способ общения? Из их красочных реплик я понял, что трактор сломался и никуда сегодня не поедет, и завтра не поедет, и вообще торчать ему тут до лета, елды твою в качель.
  - Хоть одна приятная новость! - усмехнулся я. - С утреца господин директор ножками прогуляется по лестнице...
  Алиса навострила уши, а по возвращении домой спросила:
   А О Е
  ? Г Р С Н К Ш К У Т Р Н Л С Н Ц
  - Да, - подтвердил я. - Грязная Кошка утром сосчитает ногами все ступеньки, чтоб ему поскользнуться и свернуть себе шею!
  Е У И А
  Н Г Р С Т П Ж Л С
  - Да что ты, милая, разве я грущу! Не хочу я об этом волосатом чёрте, хватит! Сегодня живы - и слава Богу. Ещё и не пойду в школу завтра, не нанимался. Давай лучше в магазин сходим и купим пельменей, а я тебе потом почитаю...
  
  Тем вечером Алиса часто подходила ко мне совсем близко и пристально смотрела в глаза. Что такое? - спрашивал я.
  
  Ы А
  Т З Н Ш
  - отвечала она. И я знал, и снова садился на колени и обнимал её, прикладывая ухо к её шее, слыша, как её сердце колотится.
  
  XXII
  
  Проснувшись, я протянул понял, что Алисы в доме нет. Ах, да, сегодня же начало выпаса! А ведь она и не позавтракала...
  Я наскоро сложил остаток вчерашних пельменей в её миску, оделся и пошёл на поле. То-то моя девочка обрадуется!
  На пастбище в обычном месте ни колхозной, ни нашей скотины не было.
  Недоумевая, я вышел на дорогу вокруг школьного холма, пробрался мимо застрявшего трактора, стал на площадке, на которой обычно останавливался школьный автобус, и вздрогнул: совсем близко мне почуялось блеяние. Где это проклятое стадо?
  Загудел приближающийся мотор, и я поскорей спрятался за дерево. Вишнёвая 'Лада' господина директора. Машина остановилась перед мёртвым трактором.
  Мечин, в своём верблюжьем френче, вышел из автомобиля, хлопнул дверью, передёрнулся от холода, потянул воздух своим хищным волчьим носом, начал подниматься по лестнице, глядя себе под ноги (остатки растаявшего снега на ступеньках поутру схватило ледяной коркой), на середине лестницы вдруг поднял голову и замер. Я проследил за его взглядом, и кровь застучала у меня в висках: вон где овцы! Встречают великого педагога...
  Тут в первый раз за то утро мороз пробежал у меня по коже: где-то там, наверху, невидимая мне Алиса завыла жутким волчьим воем, столь жутким, что я сначала не узнал её голоса.
  Стадо дрогнуло, тревожно заблеяло десятками овечьих голосов и бросилось вниз по лестнице.
  Как в замедленной съёмке я видел: вот белая волна достигает Мечина. Вот он, вместо того, чтобы прижаться к ограждению, широко расставляет ноги и свирепо орёт 'Стоять!', уверенный, как всегда, в своём всесилии. Вот он поскальзывается на обледеневшей ступени и медленно запрокидывается навзничь. Вот его руки ищут в воздухе, за что бы им ухватиться, и вцепляются в шею ягнёнка, на свою беду решившего пробежаться прямо по падающему - и новый ужас берет меня, когда я слышу пронзительный человеческий крик этого ягнёнка. Вот, в тот же миг, голова Мечина касается бетонной ступеньки, а овцы всё бегут, и рядом, и прямо по нему...
  Весь гурт спустился и с блеянием тронулся дальше (как я узнал потом, колхозная скотина вернулась к своему загону, а наше маленькое стадо Марта привела домой). Мечин хрипел; от его головы по ступенькам вниз точилась струйка крови. На вершине лестницы я увидел, наконец, мою красавицу и хотел окликнуть её, но крик замер у меня в горле. Многое я отдал бы за возможность крикнуть тогда!
  Директор уже не хрипел: он раскрыл рот, закатил глаза и лежал неподвижно. Алиса, осторожно ступая по скользким ступенькам, спустилась к нему и повела носом воздух у самого его рта. И в третий раз ужас сдавил мне грудь, когда я увидел, как Мечин отбрасывает мёртвого ягнёнка и своими железными пальцами стискивает моей девочке горло!
  Я закрыл глаза, чтобы не видеть этого, и слышал только собачий визг, звериное рычание человека, предсмертный хрип их обоих. Затем была тишина. Всё кончилось быстро, а я стоял далеко и не успел бы подбежать и спасти её, но, и стой я ближе, это не помогло бы: животный страх сковал мне ноги.
  Когда же в этой тишине едва ли не над самым моим ухом каркнула ворона, я опрометью бросился домой, сел на полу и услышал, как стучат мои зубы, будто я провёл морозную зимнюю ночь на улице нагишом.
  
  Через два часа у калитки моего дома остановился автомобиль. Я заставил себя выйти во двор.
  - Вы знаете, что ваша собака убила человека? - сухо спросил меня Фёдоров, хмурый участковый.
  - Балда! - заорал на него Иволгин, приехавший в той же машине. - Ворюгу она убила, волка паршивого она убила, а не человека! И не трожь ты эту собаку! Она колхозное добро охраняла, в своём праве была! Да у тебя, балда, бабы такой не будет ни в жисть, чтобы была умной, как эта собака! Которая смертью храбрых...
  Нижняя губа Иволгина дрогнула. Фёдоров открыл рот, собираясь возразить, но не сказал ничего, перевёл взгляд с Григория Ильича на меня и обратно, скривил лицо, махнул рукой, повернулся и пошёл прочь. Конечно, Мечин и не думал красть ягнёнка, но хорошо и справедливо, что люди запомнили его вором и убийцей и что умер он бесславной смертью.
  Что-то ещё происходило в селе и в школе, всплеснулась общая потаённая ненависть к покойному директору, началось избиение помвоспов, открытое неповиновение учителям, разрывание и сожжение ненавистных портретов и книжек воспитанников, но мне уже не было до этого дела. Моей девочки не стало, и это само по себе не помещалось в голове: неправдоподобным мне казалось, что это всё, конец, что никто теперь не разбудит меня утром прикосновением холодного носа к щеке, не застучит хвостом об пол, не сложит из кубиков 'ПЛТО', намекая, что на улице холодно... Я просидел весь день в одной позе и не помню, как уснул. Наутро у меня начался жар, болезнь властно забрала меня в свои руки, заставив распластáться в постели горячим тяжёлым неподвижным утюгом, поминутно пить воду, скрипеть зубами, бредить, не различать очертания окружающих предметов и не понимать, день или ночь на дворе. Так продолжалось трое суток.
  
  XXIII
  
  На четвёртый день я проснулся с ясной головой и понял, что болезнь отступила. Кто-то ходил по кухне.
  - Кто здесь? - крикнул я, и в комнату вошла Света, милая, прекрасная, юная - словно солнце всё осветило. Вот кого не ждали!
  - Доброе утро, Мишечка! - ласково приветствовала она меня. - Завтракать будешь?
  - Погоди ты завтракать! Зачем ты приехала? Как... ты узнала?
  - Я получила твоё письмо, и решила сразу приехать, потом передумала, потом... мама услышала по радио о том, что у вас тут случилось. Григорий Ильич похоронил Алису, ты знаешь?
  Я придержал дыхание, положив руку на сердце. Тихо, тихо уже! Всё кончилось. Мы помолчали.
  - Но, Свет, откуда ты узнала, что я заболел?
  - Я не знала, я просто приехала.
  - Спасибо, сестричка...
  Света села рядом.
  - С чего ты решил, что я твоя сестра?
  Я изумлённо распахнул глаза.
  - Что ещё за новости?
  - Просто мама твоему отцу сказала, что я твоя сестра, ему приятно было так думать, - пояснила Света и слабо улыбнулась. - Вот так-то...
  Я сел на постели.
  - Тогда зачем?
  - Что 'зачем'?
  - Зачем ты здесь?
  - Тебе это неприятно?
  - Мне очень приятно, сказать не могу, как я рад, но почему, Господи, если я тебе чужой человек?! Как я тебя-то на 'ты' называю, в голову не возьму?!
  - Ты мне не чужой человек, - шепнула Света и встала. - Мне говорить дальше?
  - Ещё бы!
  - Когда т о, первое, отболело, я поняла, что есть один человек, больше всего на н е г о похожий и больше всех для меня родной, и что ты и есть этот самый человек. Когда ты пришёл ко мне на День рождения - в январе, помнишь? - я в этом уверилась. И в том, что мои друзья - они и слов твоих не стоят. А ведь это были лучшие, Мишка!
  - И почему ты не приехала сразу?
  - Потому, что ты был тогда не один. У тебя была девушка.
  - Ты шутишь или говоришь серьёзно?
  - Ни капельки не шучу.
  Я отвернул лицо и в этот второй раз уже не удержал слёз.
  - Я могу уйти, - тихо сказала Света.
  - Нет, - ответил я так же тихо. - Хватит уходов. Я человек из костей и кожи, а не из железа, чтобы смотреть на уход за уходом. Только одно скажи: ты не ревнуешь меня к ней?
  - Нет. - Света села рядом и положила ладонь на мой лоб. - К погибшим не ревнуют. Их память чтят, и за их спасение молятся.
  
  Существует гений художественный и гений педагогический. Существует светлый и тёмный гений. Мечин был безусловным тёмным гением. Помыслите: т е ж е с а м ы е д е т и, которые в руках Благоева стали бы хорошими, порядочными людьми, а в руках другого наставника - заурядными гражданами, волей Мечина вышли из школы одни - растлёнными, другие - оскотинившимися, третьи - потерявшими веру в себя и собственное достоинство, разбитыми и сломленными навсегда. Я далёк от того, чтобы считать покойного кем-то вроде Антихриста, но, как он сам сказал несчастному Алёше Яблокову (а, может быть, и не сказал, но я так ясно слышал те слова, будто был свидетелем их разговора), в ином сердце прорастают семена Антихриста и берут это сердце в своё владение. Пророки были до Христа, иные - знаменитые, иные - безвестные; почему бы не быть предтечам у Волка? Хоть говорю я сейчас церковным языком, но в одном моменте до сей поры не принимаю (и, думаю, не приму никогда) ортодоксального православного вероучения, а именно, в положении о том, что животное лишено души и молитва за него невозможна.
  Завершая эти воспоминания, я вновь воскрешаю образ Алисы, сколь ни мучительно (хоть и сладко) это воскрешение. Какая ты? Любящая - это прежде всего: любящая и нежная; нежная, как лань, и любящая, как собака. Простите мне прозаическое сравнение, но я не знаю на земле любви чище и совершенней. И ещё - учтивая: вежливая и приветливая со всеми, с великими и малыми, с могучими и смешными, с королями и червяками, словно ты сама - королевская дочь в шитом зόлотом наряде. И ещё - доверчивая, готовая поверить в самую невозможную небыль, и, наконец, любопытная, отчаянно любопытная и жизнерадостная той жизнерадостностью, какая даётся лишь в детстве, когда весь мир нов и прекрасен и когда горе и грех - всего лишь слова, не значащие ничего. Именно так; есть много слов, не значащих теперь для меня ничего. Вот, например, 'собака'. Что такое 'собака'? И что такое 'человек'? Эти слова останутся лживыми сочетаниями звуков до тех пор, пока мы не отбросим слепоту нашего нищего ума, нарекающего 'собакой' четвероногое и 'человеком' двуногое, пока мы не научимся смотреть сердцем, видеть сердцем, жить сердцем. Тогда, может быть, мы сумеем избежать смрадного дыхания г р я д у щ е г о В о л к а, который назовёт себя человеком будущего, но будет диким зверем. И, может быть, тогда другое любящее сердце однажды сложит нам
  
  А У А
  Й Л Б Л Т Б
  
  из девяти бумажных кубиков
  с расплывающимися чёрными буквами
  и с вмятинами на каждой из шести сторон, оттого,
  что их так много раз брали зубами.
  
  КОНЕЦ
  16.12.2009 - 12.01.2010
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"