Гречин Борис Сергеевич : другие произведения.

Лиса Его Высочества

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Лиса Его Высочества" - широкий роман, как по числу действующих лиц, так и по охвату тем. Это и взросление девушки-подростка, а затем молодой женщины, это и музыкальное творчество (а также работа музыкального педагога с одарёнными учениками), это взаимоотношение личной и "церковной" веры, это, наконец, и своеобразная "групповая фотография" (или серия таких фотографий) разных слоёв российского общества начала 2000-х годов. Многочисленные вставные новеллы последней части романа каждый раз предлагают новый угол зрения на проблемы социальной жизни или личного нравственного выбора. "Две жизни Маленького Принца" - такое метафорическое определение дал "Лисе Её Высочества" один из её читателей, имея в виду не только знаменитую повесть Антуана де Сент-Экзюпери, но и самый известный текст русского писателя, музыкального педагога и оперной певицы К. Е. Антаровой.
  [Возможности сайта не позволяют разместить нотный текст романа. Скачать версию, которая содержит нотный текст, можно с сайта lulu . com (без пробелов, далее поиск по имени и фамилии автора).]
  
  Б. С. Гречин
  
  ЛИСА ЕГО ВЫСОЧЕСТВА
  
  роман
  
  Ярославль - 2011
  
  УДК 82/89
  ББК 84(2Рос=Рус)
   Г81
  
  Б. С. Гречин
  Г81 Лиса Его Высочества / Б. С. Гречин - Ярославль : Издательство Ярославской региональной общественной организации по изучению культуры и этнографии народов Востока, 2011. - 319 с.
  
  ISBN 978-1-329-79140-4 (by Lulu.com)
  ISBN 978-1-310-74244-6 (by Smashwords.com)
  
  'Лиса Его Высочества' - широкий роман, как по числу действующих лиц, так и по охвату тем. Это и взросление девушки-подростка, а затем молодой женщины, это и музыкальное творчество (а также работа музыкального педагога с одарёнными учениками), это взаимоотношение личной и 'церковной' веры, это, наконец, и своеобразная 'групповая фотография' (или серия таких фотографий) разных слоёв российского общества начала 2000-х годов. Многочисленные вставные новеллы последней части романа каждый раз предлагают новый угол зрения на проблемы социальной жизни или личного нравственного выбора. 'Две жизни Маленького Принца' - такое метафорическое определение дал 'Лисе Её Высочества' один из её читателей, имея в виду не только знаменитую повесть Антуана де Сент-Экзюпери, но и самый известный текст русского писателя, музыкального педагога и оперной певицы К. Е. Антаровой.
  УДК 82/89
  ББК 84(2Рос=Рус)
  
  No Б. С. Гречин, текст, 2011
  No Л. В. Дубаков, предисловие, 2021
  
  
  

ЛИСА ПОД ВЗГЛЯДОМ ЗМЕИ

  
  
  Роман 'Лиса Его Высочества' отталкивается от знаменитой сказки Антуана де Сент-Экзюпери 'Маленький принц'. Б. С. Гречин заимствует её сюжетную канву или, скорее, её символический протосюжет и создаёт оригинальный текст, в котором история пребывания Маленького принца на Земле не только получает, с одной стороны, реалистическое, а с другой - мистическое истолкование, но и показывается глазами не автора или главного героя, а глазами Лиса, или, как в романе Б. С. Гречина, - Лисы, то есть Лизы, Елизаветы Лисицыной. При этом сказка Экзюпери в 'Лисе Его Высочества' соединяется с традициями русской народной сказки: песчано-прозрачный 'Маленький принц' оборачивается русской сказкой, вырастающей в трудной и небезопасной российской провинции начала нулевых.
  Характер гречинских персонажей выявляется через их связь с каким-либо животным (волком, овцой, медведем), узнаваемым нами, людьми северной культуры. Но, как сказано в романе, эта связь не столько выражение характера, сколько выражение судьбы. Елизавета Лисицына оказывается Лисой не из-за фонетической параллели в имени, не из-за внешнего сходства, не из-за совпадений в психотипе, а потому что лиса - это её духовный портрет, её подлинное лицо. Или иначе: лиса - это её хвост. Из прошлого. Животные находятся на ином эволюционном витке, но люди резонируют с ними в духе. То же касается и других персонажей 'Лисы Его Высочества', исключая, вероятно, Артура, Маленького принца. Впрочем, и он в финале становится Змеёй. Равно как и ключом, дверью и открытым пространством и временем.
  Как сказал у Экзюпери Лис Маленькому принцу: 'твоя походка позовёт меня, точно музыка'. Артур у Б. С. Гречина - музыкант, как и Елизавета Лисицына, ставшая его преподавательницей, хотя и не знающая, чему учить своего глубокого и талантливого ученика. Вообще в романе много музыки, её звучания, её интерпретаций, её настроений и даже фрагментов нотных записей. 'Лиса Его Высочества', как и 'Маленький принц', расширяет понятие текста и включает в повествование визуальные и аудиальные коды. Но, в отличие от Экзюпери, у Гречина это текст не упрощает, а напротив, повышает планку требований к читателю. Ему нужно хотя бы чуть-чуть быть на волне с академической музыкой, иначе этот пласт романа окажется читателю недоступен.
  Помимо музыки, в 'Лисе Его Высочества' много литературы. Экзюпери и русская сказка очевидны, отсылки с сюжетам, образам, стилям русской классической литературы - не всегда. Так, например, в новелле 'Мастер' присутствуют образы 'Попрыгуньи' А. П. Чехова, в новелле 'Звеня' - стиль 'Записок охотника' И. С. Тургенева, в 'Невестке' - проблематика повестей В. Ф. Тендрякова. Литература в романе, как и музыка, становится камертоном рассказываемых историй, но эти истории не повторяют уже сказанное: Б. С. Гречин пишет про другое. В широком смысле все его произведения, включая это, религиозны: поступок любого героя - это его шаг от освобождения или к освобождению.
  Когда читаешь Б. С. Гречина, думаешь, что так не говорят. Речь обитателей детского дома, или священнослужителей, или сотрудников прокуратуры так тщательно стилизована, что кажется неестественной. Но это не проблема писателя, это другая проблема: различные языковые потоки сегодня не просто перемешались, но стёрлись. Все говорят одинаково и одинаково бедно, грубо, серо. А многоцветная 'Лиса Его Высочества' и в отношении языка оказывается норой во времени, в которой сокрыты и древности, и драгоценности.
  Б. С. Гречин сводит главных героев, Артура и Елизавету Лисицыну, отправившихся к Змее, с разными людьми. Их истории - это вставные новеллы 'Лисы Его Высочества'. Каждая из них - это человеческий опыт, чаще - отрицательный, опыт духовных поражений, который персонажам нужно переосмыслить. Как говорит Елизавета Лисицына: 'Что есть ум? Память о боли'. Но новеллы - это также и разговор о сложных проблемах русской жизни. Например, о национализме в многонациональной стране, о сосуществовании языческого и христианского мировоззрений, о воздействии на человека государственного комплекса, об обезволивающем влиянии науки, о сопротивлении своей судьбе, о выборе между большим и меньшим злом и о многом другом.
  Однако то, что для персонажей 'Лисы Его Высочества' - опыт, когда жизнь открылась им в глубину, опыт, который может стать возможностью, то для Артура - прощание с земным бытием. Каждая история, рассказанная им самим или другими, это развязывание узлов, это приближение к развязке. Люди идут в одну сторону - в сторону развития мужества или иных качеств и за земной мечтой, Маленький принц - в другую, в сторону невозможного. Маленький принц Артур учит тех, кого встречает, благородству, то есть умению забывать себя ради других. Именно поэтому он принц, а не потому что его род восходит к польским королям. Принц - это его духовный портрет, в ореоле шопеновской музыки.
  Маленький принц возвращается домой, в открытое пространство и время, а приручённая Лиса вновь переживает прощанье, оставаясь одна, по эту сторону стеклянной стены, что растёт до неба. Антуан де Сент-Экзюпери оставляет Лиса на Земле, плачущим по Принцу, Б. С. Гречин даёт Лисе, поступившей против своей природы, против разумности, шанс отправиться вслед за Принцем, верным спутником которого она была. И Лиса это, разумеется, заслужила - тем, что она умела любить, умела быть верной не только живым, но и памяти об умерших, тем, что обуздала хвост своей хитрости, тем, что она сумела забыть саму себя под взглядом мудрой и строгой Змеи.
  Л. В. Дубаков
  
  ~~~
  
  Я буду плакать о тебе, - сказал Лис.
   - Ты сам виноват, - ответил Маленький принц. - Я ведь не хотел, чтобы тебе было больно, ты сам пожелал, чтобы я тебя приручил...
   - Да, конечно, - сказал Лис.
   - Но ты будешь плакать!
   - Да, конечно.
   - Значит, тебе от этого плохо.
   - Нет, - возразил Лис, - мне хорошо.
  
  (Антуан де Сент-Экзюпери, 'Маленький принц')
  
  
  

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ХАЛДЕЕВО

  
  
  1
  
  Лиса - не имя, хотя зовут меня Лиза и фамилия моя Лисицына. Не я выбирала их. Случайны ли имена? Не название рода: человек я. Или всё же название? Бывают ведь люди-зайцы, люди-волки, и люди-лягушки бывают тоже. Не в смысле оборотничества. В смысле характера человека. Лиса - не одно определение характера, не тотем: больше. Она - как сказать это? Профессия? Зов? Служение? Даже не профессия, не зов, не служение: судьба.
  Как же не любят лис, как на них клевещут! Дескать, хитра лиса. Но хитрость - не подлость. Дескать, крадёт цыплят из курятника. И украдёт, пожалуй, если растяпа неплотно притворит дверь, да и не каждая. Я ни из каких курятников не крала цыплят, пусть и пытаются меня сейчас обвиноватить и выставить воровкой или даже растлительницей. (Эти строки я пишу, дав подписку о невыезде.) Лиса красива. Разве она виновата, что её Бог такой создал? За свою красоту она и платится: на ту много охотников. Лиса умна, и это тоже не из хвастовства. Не на что ей больше надеяться, кроме ума, и не живёт долго глупая лиса. У медведя - сила, у волка - стая. А у лисы нет стаи! И семьи порой нет... Лиса моногамна, когда её партнёр погибает, она остаётся одна. Порой и лисицу убивают, и тогда лисёнок выживает, как умеет.
   Лиса мужественна и терпелива. Видели вы волка, который свою лапу перегрызёт, попав в капкан? Лиса перегрызает. Лиса сама - тот спартанский мальчик, который украл лисёнка и спрятал его под плащом, и ни звука не издал, пока его терзали острые зубы.
  Лиса верна. Почему так заходятся лаем собаки при виде лисы? Потому что чуют: и она из их породы, собачьей. Нет, лиса не увивается у ног хозяина, не бросается с радостным визгом и тявканьем к каждому, переступившему порог. Да если бы ещё был этот порог! (Я - в жалкой комнатушке общежития, куда меня пустили из милости. Но и на её оплату деньги скоро закончатся.)
  Сам Спаситель мира не забыл в Святом Евангелии помянуть нас, сказав: лисицы имеют норы, и птицы - гнёзда, а Сыну Человеческому негде приклонить голову. Но и Он, лучший, драгоценнейший из людей, не всё знал. Не все лисы имеют норы. Лиса бессемейна и бездомна, но приручившему её верна.
  Лису приручает Принц, так уж заведено. Принцу радуется Лиса, о нём тоскует, и если следует за кем, то за ним, против хитрости своей, разумности, против здравого смысла, покидая уютную нору, покидая кормушку, которой глупый жадный человек хотел её прикормить и которой Лису никогда не прикормишь. Но не во всякое место может Лиса пройти за Принцем.
  Принц уходит, Лиса стоит на границе, которую ей не переступить, глядя ему вслед. Затем оборачивается к Змее и спрашивает: твой яд хорош? Змея переводит через границу, но лишь в одну сторону, так тоже заведено издавна. Лиса ещё не решила, она размышляет. Могут ли звери размышлять? Так как же не человек - лиса?
  
  2
  
  Я выросла в Интернате для детей-сирот и детей, оставшихся для попечения родителей, села Семёновское Ярославской области. Село это всего лишь в десяти километрах от областного центра. Родителей своих я не только не помню, но даже не знаю их имён. Более того, я не знаю, настоящие ли мои фамилия, отчество, или придумали их воспитатели.
  С детства я привыкла к тому, к чему привыкает любой лисёнок: к недоеданию, к скудости жизни, к чувству того, что ни одна вещь тебе не принадлежит и любая может быть отнята, к недоверию, к страху, к неожиданной жестокости.
  Наш детский дом не был образцово-показательным, но и не думаю, чтобы самым худшим. Нет, обычным! Маленькой безрадостной моделью заурядного чистилища. (Ещё не ада, нет. На этом месте нужно улыбнуться. Но не нахожу сил улыбнуться.) Учителя сельской школы к нам не были жестокими, только равнодушными. На нас глядели, как путник глядит на болото, которое нужно перейти вброд. Большинство воспитателей были такими же. Нас не выставляли на мороз, не раздевали донага, не привязывали к кровати, не опускали головой в унитаз. Из наказаний практиковались, в основном, затрещины и лишение обеда. За крупные повинности назначали изолятор. Наиболее непокорных и строптивых стращали тем, что отправят на лечение в психиатрическую клинику, и двоих, действительно, отправили.
  Страшней воспитателей были старшие ребята. Детский дом регулировал себя сам по образцу одновременно армии, с её дедовщиной, и тюрьмы. В юности, читая Александра Солженицына или Варлаама Шаламова, я с грустным удивлением говорила себе: Господи, как знакомо!
  Мы, младшие, звались по-разному: 'мелюзгой', 'мелкими', 'салагами', 'шушерой'. Мы были лишены всех прав: любой старшеклассник, начиная с четырнадцати лет, любой 'масти', мог нас заставить стирать его носки, убирать его комнату, униженно выпрашивать у воспитателя шахматы, шашки или теннисные ракетки; мог отнять за обедом кусок хлеба; мог приказать отжиматься, просто так, для своего удовольствия. Мы, девочки, страдали меньше: доставалось мальчишкам. Достоинством наших порядков было то, что существовало негласное правило, установленное 'сходкой': не трогать девочек до четырнадцати лет. 'Не трогать' означает здесь: не смотреть на них как на женщин. Это было великодушным, гуманным правилом, оно защищало нас. А что ещё могло защитить? В наших, девичьих комнатах даже запоров на дверях не было! Не положено. Надежда Степановна, директор детского дома, человек доброй души, после жалобы одной из девочек велела установить на дверях шпингалеты, и чуть свободней мы вздохнули. Но большая ли защита эти шпингалеты? Двери выбивали...
  В седьмом классе мы перестали быть 'мелюзгой', как-то незаметно всякий получил своё звание или, как говорили, 'масть'.
  Большинство мальчишек нашего класса превратилось в 'мужиков'. Это значило, что к вершине детдомовской иерархии они не принадлежат, но и себя в обиду не дадут. 'Мужики' почти все курили и виртуозно матерились, заменяя тремя бранными глаголами и десятком существительных почти все слова русского языка. Не владеть этими двумя умениями считалось позорным.
  Иные ребята, слабей духом, не со столь крепкими кулаками, или просто сторонящиеся грязных слов, стали 'бакланами', 'чмо', 'лохами' или даже 'козлами'. Существовали оттенки значений: 'бакланом' звался просто туповатый парнишка, 'лошарой' - парень, ни к чему не годный, а 'козлом' - мальчишка, дружелюбный к воспитателям и беспрекословно выполняющий их требования. Назвать 'мужика' 'козлом' считалось тяжким оскорблением. 'Чмо' не должны были и не смели отказываться от просьб 'мужиков', впрочем, 'мужикам' куда проще было приказать 'мелюзге'.
  Третьи, очень немногие, заделались 'фраерами'. Так звали приближённых 'пахана' ('авторитета'), нашу элиту: особо грозных - 'козырными фраерами', начинающего - 'фраерок'. Ещё использовали обозначение 'свояки', но я не могу сейчас сказать точно, каждый ли 'фраер' назывался 'свояком' или только 'козырный'.
  'Пахан' в каждом классе был один (у нас - Вася по прозвищу Косарь), а могло его и не быть вовсе. Правильным названием для него являлось 'авторитет', а 'пахан' понималось как просторечное слово. (В 'блатной музыке' тоже есть и своё просторечие, и свой высокий стиль.) Между собой паханы считались равноправными: тут решающую роль играли качества человека, а не его возраст. 'Свояком', и уж тем более 'паханом' становились не только за физическую силу, но, главным образом, за отчаянную храбрость, готовность не подчиняться и дерзить воспитателям, за побеги; за опыт краж и ограблений. Требовалось от 'фраера' также умение 'ботать по фене', впрочем, блатные слова, так или иначе, у всех были на слуху, даже у нас, девушек, которые их не употребляли, но знали их смысл. За иными 'фраерами' с опасливым восхищением числили и более тяжкие преступления, от изнасилования до убийства.
  Подростки, вставшие на сторону администрации, согласившиеся сотрудничать с воспитателями и сообщать о зачинщиках беспорядков, звались неблагозвучным именем 'сук'. 'Суки' выполняли, помимо прочего, неблагодарную роль детдомовской полиции. Достаточно было воспитателю пожаловаться на воспитанника любого возраста, как 'суки' сбивались в свору и нападали на 'провинившегося'. Провинившегося, может быть, только в том, что неосторожно он сказал глупое или дерзкое слово. Порой 'виноватого' выводили прямо с урока: учителя кривились, но молчали. (Вообще, с седьмого класса почти каждый из нас мог во время урока в сельской школе попросту стать и выйти. Замечаний нам, детдомовским, обычно не делали, так же, как не делают замечаний болотной кочке.) Били нарушителя порядка страшно, да и вообще страшной была любая драка. 'Сук' ненавидели, но при этом боялись, и даже 'паханы' предпочитали с ними не связываться: замахнуться на 'суку' означало навлечь на себя долгую, последовательную, изощрённую месть воспитателей. Но и 'суки' не выступали против 'паханов' открыто, всегда стремясь 'сдать' кого-то рангом пониже. Не стоит говорить, что у 'сук' была лучшая одежда, лучшая обувь, и уж, конечно, в столовой они никогда не голодали.
  Суки - это собаки женского пола. С детства я не люблю собак. И людей-собак тоже: людей, которые фанатично преданы своей идее и всех прочих делят на 'своих' и 'чужих'. Не люблю, не могу переносить!
  Так обстояло дело с мужским населением. Девочки-подростки и девушки делились отныне на 'баб' и 'тёлок'. Наши детдомовские аналоги изящных слов 'мадам' и 'мадмуазель', и вновь не нахожу в себе сил улыбнуться.
  'Бабой' становилась девушка, вступившая в половые отношения с одним из 'мужиков'. Конечно, 'фраера' и 'паханы' тем более заводили своих 'баб'. Подростку достаточно было объявить о своём 'браке' публично, а его избраннице - согласиться. (И зря я пишу слово 'брак' в кавычках. Брак ведь - связь, признанная обществом, которая накладывает ограничения на человека. А тут было и общество, и ограничения.) Девушки обычно соглашались, и сколь охотно ещё! Многие из нас, девушек, видели в 'браке' меньшее зло. Ведь никто иной чужую 'бабу' тронуть не имел права. 'Брак' налагал и на мужика обязанности, измены осуждались, оттого многие 'мужики' предпочитали оставаться свободными. Были и пары, крепко привязавшиеся друг к другу, хотя на людях любые 'нежности' показывать было неприлично. Вот продемонстрировать сексуальное желание или опыт, снабдив его похабными комментариями, - другое дело! Это считалось и мужественным, и взрослым, и вообще хорошим тоном.
  У 'лошар' 'баб' не было: никакого запрета на такой брак не существовало, но беда была той девушке, которая решилась бы стать супругой 'чмо' или 'козла'! Кто мог обещать, что её детдомовский муж сумеет защитить её от чужих посягательств?
  'Тёлки', или 'чувырлы', в отличие от 'баб', считались девушками свободными, и поэтому любой мог потребовать от 'тёлки' того, что в ранние годы коммунизма цинично называлось 'дружеской услугой'. Теоретически согласие девушки требовалось, но может ли испуганная девочка-подросток серьёзно сопротивляться насильнику? Кому она могла жаловаться? Существовал в детдоме неофициальный орган власти под названием 'сходка' ('паханов'), но он такими 'пустяками' обычно не занимался. (Кстати, для девочек, поступавших из других интернатов или 'с воли', был установлен гнусный обычай группового изнасилования, так сказать, 'посвящения', называлось это 'поставить на хор', и здесь 'правило четырнадцати лет' не всегда соблюдалось: одно дело - свои, другое - чужачки.) Кроме того, 'мужик' обычно заботился для своей 'бабы' о каких ни на есть средствах контрацепции. 'Мужик', но не 'фраер': те, как правило, считали ниже своего достоинства беспокоиться о таких мелочах. Насильник об этом тем более не думал, негласный кодекс за беременность 'тёлки' на него не возлагал никакой вины. Дескать, сама виновата, блудливая кошка. Иные, правда, могли 'навешать' любому непрошенному воздыхателю: сильные, крепкие, грубые девчонки с низким голосом, внушительными формами, командными манерами. Таких у нас ещё называли 'бабец', или 'бика'. Вот, выходит, и три гражданских статуса: 'тёлка', 'баба' и 'бабец'. Были, кроме того, девушки, которые сами охотно вступали в отношения с несколькими партнёрами, они звались 'алюрами', 'батончиками', 'шмарами', наконец, было для них и ещё одно простое русское слово, не блатное, а матерное, которого я повторять не хочу. Я не Варлаам Шаламов, и как я здесь стремлюсь скорей закончить эту главку, пересыпанную уголовной лексикой, так и в жизни не желаю вспоминать об этих годах. Но 'не вспоминать' не означает забыть и изгладить из памяти. У лисицы долгая память, и ни одной боли не стоит ей забывать. Что спасает лисицу? Ум. Что есть ум? Память о боли.
  
  3
  
  С тоской и страхом я приближалась к моим четырнадцати годам. Зеркало говорило мне, что я расцветаю. Лицо и фигура очерчивались из детской неопределённости, я чувствовала, что буду красавицей. Только для вольной девушки красота - источник счастья. Я всякий раз, как чужой похотливый взгляд измерял меня с головы до ног, желала себе уродства. Подруги, притворно жалея, а внутри завидуя, тоже предрекали мне судьбу общедоступной девушки. Слишком много охотников на нашу шкурку!
  Впрочем, настоящих подруг у меня не было. С моей единственной близкой подругой, Таней, я крупно поссорилась, когда та украла у меня кофточку. Нужно сказать, что в детском доме кража вообще не считается преступлением, только разве 'мелкой шалостью'. Но я по этим правилам жить не хотела, не хотела! С Таней мы помирились, но с тех пор друг к другу охладели. Прочие девушки мне завидовали, а если и не завидовали, не любили меня многие. Лисе тяжело расти в волчьей стае, где волчицы отрыгивают молодым волчатам куски полупереваренной пищи. Лиса следит за чистотой шёрстки, не суеты ради, а чтобы не умереть от лишая и насекомых. Я и в речи избегала не то что блатных или бранных, а грубых слов, и не из высокомерия, но ради чего ещё мне было жить? Один шаг в эту сторону, и я стану навсегда такой, как прочие, вся моя жизнь будет повторением этого детского чистилища, вот о чём я думала, хотя слова 'чистилище' не знала. За это самое 'чистоплюйство', ни в чём не проявленное, кроме сдержанности, и не любили меня, а те девушки, которые всё-таки были мне подругами - с ними мне просто скучно становилось. Да и с собой бывало мне скучно! И себя я не любила. Но после того, что б у д е т - как себя хотя бы не возненавидеть? Горькая мука.
  Всё решилось просто.
  На второй день пятнадцатого года моей жизни, неспокойная, я ела свой суп в столовой, а мальчишки за своим столом переговаривались, весело ухмыляясь, поглядывая на меня, и соседки от меня боязливо отодвинулись, а у меня мучительно стиснуло сердце.
   - Эй, тёлочка! - наконец, окликнули меня. - Козырная тёлочка... Моей бабой будешь?
  Смачный хохот нескольких глоток сопроводил предложение.
  Предложение исходило от Саньки по прозвищу Череп (по именам у нас редко кого называли). Саня-Череп в детдомовской табели о рангах значился 'знатной сукой', стоило соглашаться, и уж сердить его ни в коем случае не стоило, но как же мне был неприятен этот тип, тощий, разболтанный в суставах, с уродливой головой, большой вверху и внизу маленькой, вечно скаливший свои кривые зубы (один сверху был выбит), развязный, наглый, с его нахальной ленивой безнаказанностью!
  С отчаянием я обвела глазами прочих наших ребят: не возмутится ли кто? Все попрятали глаза.
  - Саша, я не хочу, - сдавленно сказала я.
  Снова смачный хохот, но Череп аж позеленел от злости.
  - Так я ж тя урою, паскуда! - пообещал он. - Так я ж те, сволота, всё одно вставлю, будь спокойна, сегодня же ночью напялю!
  Неодобрительный ропот раздался среди ребят, даже соседние столы притихли, но вслух никто не запротестовал. Я закусила нижнюю губу, решив ни слезинки не пролить, а накипали слёзы. Бежать на эту ночь? Но куда бежать, когда всё равно нужно будет возвращаться?
  Снова я метнулась глазами по чужим лицам, моля хоть у кого защиты, и поймала взгляд Тимура по прозвищу 'Тамерлан': девятиклассника, одного из пяти наших детдомовских 'паханов'. Был бы Тимур Ваней, думаю, получил бы прозвище 'Грозный', но и 'Тамерлан' ему как нельзя шло. Сухой, высокий, твёрдый, слегка узкоглазый, с выразительным профилем индейца. Уж, конечно, никто его не звал 'Тимкой', и 'Тимуром' тоже не называли.
  Тамерлан встал из-за своего стола, медленно прошёл ко мне и положил руку мне на плечо.
  - Она будет моей бабой, - объявил он спокойно. - Я сказал. Кто против, пусть раззявит дыхало.
  Немного подождал, вернулся на своё место и продолжил есть, как ни в чём не бывало, даже не глядя на меня.
  Завистливый шепот прошелестел по девушкам. Я выдохнула, решив: что ж, это не худшее, что могло со мной быть.
  Вот я и в новом звании. Сердце стучало, кусок не лез мне в горло, потому я просто составила посуду на поднос, отнесла её на мойку, выслушала нелестные комментарии поварихи о том, что 'зажралась, паскуда', вышла из столовой в коридор и стала ждать своего 'мужика'. Чем скорее решить это новое, страшное, тем лучше.
  Тамерлан, наконец, вышел и поднял брови, увидев меня. Кто-то из сопровождающих его ухмыльнулся и сказал что-то по поводу моей верности. Тимур незлобиво, как-то задумчиво, даже не глядя, вполсилы дал ему кулаком по шее и вразвалочку пошёл ко мне.
  - Чё те? - спросил он.
  - Тима, я просто узнать хотела, когда ты придёшь, в общем, когда тебе захочется, - пролепетала я жалко.
  (Вариантов, поскольку шёл март, было немного: или он мог навестить меня ночью, или прямо сейчас отвести в туалет, и там 'сделать это' в кабинке.)
  Он осмотрел меня с головы до ног, усмехнулся и вдруг, протянув руку, потрепал по голове, всю взлохматив.
  - Зекай, во баба... Горит те, што ль? - спросил он с добродушным юмором.
  Я помотала головой.
  - Нет, просто... если нужно...
  - Мелюзга! - сообщил мне Тамерлан весело. - 'Если нужно'... Цыплёнок! Тово... повырасти сперва, а там рисанём [посмотрим]...
  - Я не цыплёнок, - ответила я глухо. Он отступил на шаг, прищурился.
  - Очкуешь? - спросил он вдруг.
  - Боюсь, - призналась я.
  - А ты не дрефь, - успокоил он. - Бабу не обижу, особо свою. - Он развернулся и пошёл, но на полдороге обернулся, постоял и вновь подошёл ко мне:
  - Лизкой, что ль, звать тя? Ты, Лизка, знай, что тебя здесь никто не тронет теперь, потому как теперь ты моя баба. А если кто тронет, я ему поскоблю пёрышком батарею [ножом рёбра]. Всё, ата [до свидания].
  
  4
  
  Тимур не пришёл ни той ночью, ни следующей. Более того, уже полтора месяца прошло со дня объявления нашего 'брака', а он даже не подходил ко мне, ставя меня в странное и нелепое положение 'жены капитана дальнего плавания'. Впрочем, нет. Однажды я шла по коридору, а Тамерлан - мне навстречу. Я склонила голову, силясь произнести ему приветствие; сердце вновь заколотилось. Я не успела и словечка выдавить из себя.
  - Стой! - приказал он. Подойдя вплотную, он взял мою голову в ладони, прижав волосы к ушам, и слегка приподнял её. С удивлением я увидела, что он улыбается. Так мы стояли. Моё зашедшееся сердце медленно успокаивалось.
  - Лисицу видел прошлым летом, - заговорил он негромко, странно, умилённо. - Точь-в-точь. Малая, мордочка острая, зубы мелкие, белые, зенки блестят, пушистая вся, гладкая. Людей шарахается. Ай, рыжая! Рыжей тя буду звать. Топай уже, ну, - прибавил он, отпустив меня.
  Я быстро зашагала по коридору, снова опустив голову - но, пересилив себя, остановилась, обернулась. Тимур стоял и еле приметно улыбался. Затем махнул мне рукой, сам отвернулся и пошёл. 'Рыжая, - подумала я, касаясь своих чёрных волос. - Ну, пусть. Это слово не бранное. Ни слова грубого не сказал, как будто и не он: чуднó. (И правда: такие слова, как 'мордочка', были у нас вообще не в ходу. Говорили 'хава', 'дыхало', 'чувырло', 'пасть' и так далее.) Неужели ласка это? А ведь этими руками, которыми меня держал, он кого-нибудь убил, может быть. Пусть. Не хочу знать. Только бы уж скорей произошло, и я успокоилась. Зачем он меня томит, держит меня на поводке? Смеётся надо мной? Или нет? Как там он сказал? 'Лисицу видел: мордочка острая, зубы беленькие, пушистая вся...'' И что-то сладкое, мучительное меня вдруг захлестнуло, так что я руки быстро поднесла к груди и плотно прижала к сердцу, боясь, как бы оно не вышло из меня и не растеклось горячим маслом между моих пальцев.
  
  5
  
  Одной майской ночью, уже за полночь, в окно нашей комнаты постучали. Я тут же проснулась, села на кровати, встревоженная.
  Маша, моя соседка по комнате, подошла к окну.
  - Тебя т в о й вызывает, - сообщила она, передёрнувшись от холода.
  Вот оно! Значит, сегодня.
  Я проворно оделась, вздрагивая от касаний своих собственных похолодевших пальцев, раскрыла окно.
  - Дура, - тревожно прошептала Машка мне в спину. - Одеяло возьми! Одеяло!
  И правда. Я высвободила старое шерстяное одеяло из пододеяльника, скатала его дрожащими руками, перекинула через плечо. Прихватила заранее приготовленное полотенце: кровь ведь не отстирывается. Порча казённого имущества... Шагнула на подоконник, спрыгнула на землю.
  - Кимала, что ль? - усмехнулся Тимур; в темноте я не видела ясно его лица. - А это что?
  - Одеяло, - выдавила я из себя.
  - По кой хрен?
  - Так, Тима, как же! - жалобно воскликнула я. - Не на земле ведь...
  Он стал напротив меня и снова слегка приподнял мой подбородок, заглядывая мне в глаза.
  - Бано [дура], - буркнул он с неудовольствием. - Я тебя покуликать вытащил, а не бараться. Дай сюда...
  Он раскатал одеяло, сложил пополам вдоль и накинул мне на плечи.
  - Трясёшься, как курица...
  - Я не курица! - возмутилась я тонким голосом. Тимка расхохотался.
  - Ну, зекай, а! От земли метр с кепкой, а с паханом спорит! Рыжая, одно слово... Айда.
  Мы медленно пошли по территории детского дома. Я опасливо косилась в его сторону: неужели правда? Неужели только погулять? Или это такой жестокий юмор? Нет, Тимка не шутил. Он молчал минут пять, а потом стал говорить. О людях, о жизни, передавая мне своё нехитрое шестнадцатилетнее понимание этой жизни.
  Люди, поучал он меня, звери, и мужики, и бабы. Верить им, Рыжая, нельзя никому. Как звери, продолжал он, от крови звереют, так люди звереют, когда видят чужую слабину. Потому никому её не кажи: сдохни, а не покажи. Ни перед кем не стремайся. А если стрёмно, не показывай: человеку страх показать - что собаке: сожрёт. Глаз не отводи первой, когда в глаза смотрят. Никто, Рыжая, тебе в жизни не помощник. Три у человека помощника: лытки, работнички и колган [руки, ноги и голова]. Ни на кого не надейся, не проси никого ни о чём. Не живи за чужой счёт. Не жалься ни перед кем. Когда бьют, не скули. Терпи. Когда арапа заправляют, уши не развешивай. Не стучи ни на кого, не сучься. Слабого не трожь. Не держись за шмотки, тряпьё, барахла не копи, всё одно не удержать барахла. Не будь сволочью.
  Вот такое наставление. И зачем я назвала его нехитрым? Простое, правильное, умное наставление, урок жизни для лисёнка-подростка.. 'Почему он мне это говорит всё? - думала я. - Я ведь не мальчик. Или заботится он обо мне, вправду? Чуднó: кто я ему? Девчонка, 'баба', да ещё и младше на год. Или просто выговориться хочет? А потом и невзлюбит меня за то, что со мной откровенничал?'
  - Тима, - начала я дрогнувшим голосом, когда он замолчал. - Ты... Прости, что спрашиваю глупость, не сердись, пожалуйста, но ты - у в а ж а е ш ь меня или так? Лишь бы кто слушал?
  Он остановился, стал напротив меня, оглянулся по сторонам.
  - Грабку протяни, - потребовал он.
  Я сжалась: зачем? Ударит меня по ней? Но руку вытянула, ладонью вверх.
  Тимка метнулся, схватил с земли лягушку, посадил мне её на руку. Ну и глаза у него были! Кошачьи.
  Я сдержала вскрик и медленно поднесла лягушку к себе поближе.
  - Нравится жаба? - спросил Тимур тихо, щуря глаза. - Что не поёшь?
  - Не жаба это, а простая лягушка, - пробормотала я. - Что мне кричать?
  - А колган ей оторвать слабó?
  - Не буду я ей голову отрывать! - крикнула я звонко. Лягушка, испуганная моим криком, оттолкнулась задними лапами и соскочила с руки. - Что мне теперь: ради твоего уважения головы отрывать лягушкам? Может, ещё кошку повесить?
  Я осеклась, сжалась. Очень уж я дерзко говорила с 'паханом', скорой могла быть расправа. Но Тимур растянулся в улыбке. Только по голосу его я и услышала улыбку.
  - В цвет. На подначку не покупайся. Рыжу-уха, - протянул он. - Нравишься ты мне. Я бы знаешь, что?
  - Что?
  - Чучелу бы из тебя сделал да в комнате у себя поставил, как ты стоишь и зенками своими зекаешь, - порадовал он меня. Я поёжилась. Он усмехнулся, хлопнул меня по плечу. - Не дрефь, Рыжая. Шутка юмора.
  Мы ещё немного погуляли и вернулись к окошку моей комнаты.
  - Поцеловать тебя можно хоть? - буркнул Тимур. - Что брызгами лупаешь?
  А я 'лупала брызгами', удивляясь вопросу: у нас в интернате 'мужик' свою 'бабу' о таком не спрашивал.
  - Зачем спрашиваешь, Тима? Ты ведь... Ты в своём праве.
  - Затем и спрашиваю, что спрашиваю! - огрызнулся он. - Сам знаю, что в своём праве.
  - Можно, - шепнула я.
  - Из стрёму согласная? - подозрительно спросил он.
  - Я тебя не боюсь, - отважно заявила я. (Боялась я, конечно, ужасно.) - Можно, говорят тебе, можно!
  Хорошо, что одеяло взяла: будет первый поцелуй, за ним второй, не остановится он, и прямо тут, под окнами, всё и случится, думала я. Но Тимур только коснулся губами даже не моих губ - щеки.
  - Полазь уже в свою нору, Рыжий Хвост! Вона, окоченела бабёнка, аж зубами стучит от холода... Подсажу дай...
  
  Вернувшись в комнату, я так, как была, с одеялом на плечах, села на своей постели.
  - Что, больно было? - сочувственно спросила Машка.
  - Не очень, - отозвалась я, еле шевеля губами.
  - Да ладно, рассказывай! - обиделась та. - И хрен с тобой! Не хочешь говорить - не будет тебе сочувствия, балда!
  Машка отвернулась к стене и демонстративно засопела. А я думала: кому рассказать? Кто поверит, что в нашем детдоме т а к вот тоже бывает? И невнятное, светлое чувство счастья всё поднималось ко мне, от центра груди, к горлу, к глазам, выше.
  - Ну, Лизка, - жалобно застонала Машка из-под своего одеяла. - Ну, не хнычь ты, ну, все мужики сволочи! Поболит и пройдёт...
  Машенька! Знала бы ты, как хорошо иной раз бывает человеку, когда он плачет!
  
  6
  
  Я стала следить за своей внешностью. У девушки-подростка в детском доме мало возможностей делать это. Одежду или косметику она покупать не может, а если и купит, лучшую кофточку всё равно 'позаимствуют'. Но я тщательно мыла и расчёсывала свои густые чёрные, в самом деле пушистые волосы, длиною до плеч. (Это для девочек в детском доме было максимальной разрешённой длиной.) Я начала делать маникюр. Как делать маникюр без пилочки для ногтей? Куском штукатурки. Ногти ещё и блестели, будто лаком покрытые.
  Большого толку не было от моего прихорашивания. Тимка приходил за мной ночью, когда сложно разглядеть, какие у девушки ногти. (Да и не каждую ночь приходил.) Я на всякий случай брала одеяло: ночи были холодными. И... смущать своих соседок вопиющим отклонением от нормы мне не хотелось. Пусть уж думают, что думают. Так я и ходила с этим одеялом на плечах, словно курсистка девятнадцатого века с пледом. Мы гуляли по территории, иногда перебирались через ограду. Гуляли - и только: Тимка даже не брал меня за руку. Не из робости, конечно. Какая в детском доме робость, какой уж романтический трепет! Из страха перед сентиментальностью? Или пренебрегает он мной? - мучилась я. - Считает девочкой? Он рассказывал мне о случившемся с ним в тот день или когда-то, жуя травинку, а то не говорил ничего, молчал. И я молчала тоже, только изредка осмеливаясь спросить что-нибудь маловажное.
  Идея физической близости меня не восхищала, но и не ужасала больше. Во мне просыпались источники нежности, целое море с детства сбережённой, нерасплёсканной нежности! Прочными нитями я сама себя привязывала к нему, а вслух о своей нежности ни слова не говорила. Как мне было сказать? Я ведь даже 'Тимочкой' боялась его назвать! Боялась, что мне это вольность не разрешена, что над моей 'сентиментальностью' посмеются.
  На дню мы почти не виделись: у Тимки было много всяких забот. Вообще, 'паханы' и 'фраера' жили своей, особой жизнью. Они часто убегали, совершали какие-то дерзкие вылазки, после которых у них появлялись и вещи, и деньги. Воспитатели знали об этом и обычно закрывали на это глаза, держась принципа: не пойман - не вор. О том, что творилось за оградой, они, пока всё было тихо, ничего не хотели слышать.
  
  7
  
  Под самый конец учебного года случилось небольшое происшествие.
  Во время обеда в тот день дали пирожки с капустой, что, честно говоря, бывало очень нечасто. Я уже съела первое, как в столовой появился Саня-Череп: он опоздал. Повариха на раздатке выдала ему суп, второе и развела руками: пирожки закончились.
  - Ну, тётя Лена-а! - обидчиво заканючил Череп. - Э-эх! - выдохнул он с досадой.
  Отнёс свой поднос к столу, рядом с моим, поставил его и обернувшись ко мне, спросил скороговоркой:
  - Рыжая, пирожок хошь?
  (Теперь, с лёгкой руки Тамерлана, у меня была новая кличка, а до того меня звали Лизкой, иногда Лизкой-Подлизкой, Лизкой-Сосиской и так далее, у кого на сколько фантазии хватало. Как хотите, а 'Рыжая' лучше.)
  Я недоумённо воззрилась на него. Какой он мне пирожок предлагает, если у него ничего нет?
  - Так хошь или нет? - допытывался Череп.
  - Нет, - ответила я на всякий случай.
  - А! - воскликнул он торжествующе. - Первое слово дороже второго! Чё ж, в глотку его тебе пихать?
  И быстро схватив мой пирожок, он сочно надкусил тот. Вокруг сдержанно загоготали.
  Я выпрямилась. Как я попалась на эту идиотскую, старую, как мир, детдомовскую шутку? Ну и пусть: скулить не буду.
  Но Тимка за своим столом, через два стола от моего, поднял голову на общий смех, огляделся, спросил у соседа, Селёдки, что произошло, и Селёдка, наклонившись к его уху, пояснил, что случилось, кося глазами в мою сторону.
  Тамерлан встал.
  - Череп! - потребовал он громогласно. - Что отначил, вертай, сучий потрох.
  Череп замер с остатком моего пирожка в руке.
  - Чего отначил - уже нет! - огрызнулся он и поскорей заглотил остаток.
  - Должен мне будешь, гнида, - объявил Тамерлан. Череп подумал, замедлив жевание.
  - Тамерлан, пошёл нах*р, - сообщил он и отвернулся.
  Наверное, Череп исходил из того неписаного правила, что при нехватке еды 'суке' она в любом случае должна достаться, и поэтому, на его взгляд, он только восстановил справедливость. Но Тимка вышел из-за стола из медленно пошёл к нему.
  Все примолкли. Череп не мог не чувствовать приближения, но демонстративно сидел спиной, ковыряясь в зубах пальцем: вот, дескать, как мало я тебя боюсь, плевал на тебя! Всё-таки, когда между ними оставалось не больше метра, Санька не выдержал. Он вспрыгнул, как ужаленный, обернулся - Тамерлан схватил его за волосы и с размаху припечатал головой о край стола.
  Девушки завизжали. Двое 'сук' немедленно вскочили со своих мест. Тут же поднялись и 'свояки', выразительно разминая пальцы.
  - О чём базар, пацаны? - удивился Тамерлан. - Ваши не пляшут. Всё тики-так, кончили тёрку...
  Неспешно он вернулся к своему месту, всем своим видом показывая, что дело выеденного яйца не стоит.
  'Суки' и 'фраера' неуверенно переглянулись между собой и, пожав плечами, сели, один за другим. Череп, потирая ушибленную скулу, взял свой поднос и демонстративно перешёл едва ли не на другой конец столовой, где согнал какого-то малыша с его места, дав ему подзатыльник.
  Наблюдая за ним, я не приметила Тимку, который вдруг оказался прямо у моего стола.
  - На, хавай, - буркнул он и положил передо мной свой пирожок. - А то тощая, как доска, поглядеть не на что...
  И снова вернулся к себе, избегая смотреть мне в глаза.
  Я воровато оглянулась и, взяв салфетку (салфетки на столах были, но брать их повара запрещали категорически: чай, не баре), завернула в неё пирожок.
  В своей комнате я отыскала целлофановый пакет, упаковала в него пирожок - и прижала его к сердцу.
  Затем достала зеркальце и тщательно огляделась. Неужели я на самом деле 'тощая, как доска'? Неужели 'смотреть не на что'? Да... неправда! Или я бочкой должна стать?
  - Ну, найди себе другую, если смотреть не на что! - воскликнула я с досадой - и тут же, вспомнив про пирожок, жалко улыбнулась и тихонько простонала:
  - Тимка...
  
  
  8
  
  Тимка постучал в окно той же ночью. Я спрыгнула, не взяв одеяла: ночь была хорошей, тёплой.
  А вот его настроение - скверней некуда. Он даже не поприветствовал меня, не сказал ни слова.
  Мы пошли рядом и всё молчали.
  - Ты что молчишь? - прошептала я.
  - А что баландить? - отозвался он равнодушно.
  - Обидела я тебя?
  - Нет, Рыжая. Ты при чём? С-суки! - произнёс он смачно. - Все - суки!
  - Кто, Тима?
  - Все! - закричал он в полный голос. Я по-настоящему испугалась. Гневным я его ещё не видела. - Все суки! Все в хезне [дерьме] своей утонут, пидарасы!
  Тамерлан поднял камень и запустил его почти вертикально в небо.
  - И ты - главная сука! - продолжал он кричать. - И нету тебя! Нету ни х*ра!!
  Он обернулся ко мне.
  - Нету его, Лизка! Нету вашего сраного Бога! Когда нормального пацана шмальнули, где была эта Главная Сука? А гниды жируют! На нашем брате ездят гниды, на вас на всех, на лошарах, до самого верху одна сволота. И я гнида! Что: не так? - Он яростно схватил мня за плечи. - Не так?
  Я не отвела взгляда от его бешеных, узких, несчастных глаз, выдержала. Хорошо теологам в тиши кабинетов сидеть и рассуждать о теодицее! Объясните существование Бога молодому зверю, выкормышу детдома! Да и что я могла объяснить? Что я знала, четырнадцатилетняя? Но я не отступила, не промолчала.
  - Что я должна сказать 'не так', Тима? - спросила я, скрепившись. - Что... ('Что ты не гнида?' - хотела я произнести, но испугалась этого слова.) Что... Бог есть? Есть.
  - Где он есть? - переспросил Тамерлан зло, презрительно, щуря глаза. - Где? Дыши! [Говори!]
  - В пирожке, - пролепетала я.
  Тимка обомлел.
  - Где-где?!
  - В пирожке, - повторила я чуть уверенней. - Послушай, Тима, послушай! Не сердись. Считай меня дурочкой, если хочешь.
  - Не гони дуру, не выйдет.
  - Кем хочешь считай, а послушай! В мире много несправедливостей, Тима. Что ты мне говоришь! Я что, сама их не видела? Я, по-твоему, во дворце росла? На серебряных тарелках кушала? Золотые яблоки? В шелках ходила? Я и не видела, какой он, шёлк. Юлю Метёлкину, когда она в пятом классе была, изнасиловали. Сам знаешь. Хорошо, что без аборта обошлось. Виновата она была чем? Это справедливость, по-твоему? Но есть же кроме этого жизнь! Вот... ты мне сегодня, например, пирожок дал. Я не тощая, как жердь, но я не об этом. Ты знаешь ли вообще, что для меня значил этот пирожок?
  Чувствуя, что в веках у меня набухают горячие слёзы, что вот-вот прорвутся, я продолжала:
  - Я ведь не съела его! Я его принесла в комнату и к сердцу прижимала! Глупо, да? Глупо? А для меня ведь счастье в твоём пирожке!
  - Оголодала, что ль, к такой ядрёной матери? - поразился он.
  - Дурак! - закричала я в полный голос. - В т в о ё м же, а не в чужом! Ой, Тима! Тимочка!
  И, уже не удерживаясь, я закрыла лицо ладонями.
  Он осторожно взял мои руки в свои и развёл в стороны, заглядывая мне в лицо.
  - Хороший мой, - всхлипывала я. - Тимочка! Милый мой...
  Так же осторожно он закрыл моё лицо моими ладонями, отпустил их.
  - Ну, ну, - пробормотал он неопределённо. - Ты... не надо так.
  - Неприятно тебе, да? - прошептала я. - Я всё, всё уже...
  - При людке [народе] тише дыши, - пояснил он. - Офигел я как-то малость. Ты, Рыжая, того... извиняй. Ну ни хе... пардон, мадмуазель. Мелкая, а глянь, как сванехалась [влюбилась]...
  - Смешно тебе, да? - спросила я горько, с укором.
  - Нет, - ответил он сухо. - Айда [пойдём].
  Мы некоторое время шли молча.
  - Тима! - заговорила я снова, набравшись смелости. - Давно тебе хотела сказать, да как-то... Тебе ведь пятнадцать?
  - Шестнадцать, - отозвался он задумчиво.
  - Тем более. Тимочка, ты меня не трогаешь, не знаю, почему, и пусть, это твоё дело. Может быть, потому, что тощая, как доска. Но ты ведь мужчина, тебе же нужно... это. Так ты не считай, что ты мне чем-то обязан, я же понимаю...
  Тамерлан иронически присвистнул.
  - Это чё за баланда, Рыжая Морда? - спросил он меня весело. - Типа, право налево?
  - Так ведь разве это 'лево', когда у нас и не было ничего? - растерялась я.
  - Пирожок, - пробурчал он.
  - Пирожок?.. - не поняла я.
  - С капустой, мать твою. Видать, есть кой-чего, если ты его к сердцу прижимала, дурында.
  - Так что, тебя пирожок останавливает?
  Тимка неожиданно и звонко расхохотался.
  - Слухай сюда, Рыжая! - Он снова, как когда-то, зажал мою голову в своих ладонях. - Я это дело сам решу, кого мне шворить, ты об этом не гоношись. А тебя не трогаю не потому, что тощая, а потому, что Рыжая.
  Я попыталась улыбнуться, не понимая.
  - И что?
  - И то. Я, Рыжая, тоже та ещё фря [гордый человек]. Я жду, пока меня попросят.
  - Так обними хотя бы, - попросила я.
  Мы постояли так около минуты. Всеми силами я желала забрать его, милого, огорчение, его озлобление на мир и неведомого нам обоим Бога и дать ему взамен то немногое, что у меня было внутри - но разве немногое? Целое море!
  - Что у тя сердце стучит, как у щенёнка? - спросил он, отпуская меня. - Чуднáя ... Всё, хорошего понемножку. Айда на горшок и в люльку.
  Мы вернулись к окну моей комнату.
  - Не знаю я, о чём калякать с тобой, - признался он. - О сволочах не хоца. Какой, нахрен, смысл, с тобой баландить о сволоте! Так что ата. Стой! Фары закрой.
  Я закрыла глаза - и он осторожно, тихо коснулся моих губ своими.
  
  - Ой, кобель! - запричитала Маша по-взрослому, впустив меня. - Кобель! Совсем бабу не жалеет! Ты гляди, как бы не залететь, Лизка! Они же блатные, им ведь плевать на женские дела! Ты знаешь, что он Киселю бóшку чуть кастетом не проломил? Ты чего, Лизка, дура, думаешь, он о своей бабе позаботится? Как же, держи карман шире! Не верь им, кобелям, никому не верь... - Ещё что-то она говорила, но я уже спала, счастливая.
  
  9
  
  На следующей неделе меня вызвала Ефимцева, директор детского дома. Она, единственная из наших педагогов, была человеком, неравнодушным к нам, но человеком усталым, измученным вечным грузом забот, раздражительным, притворно-чёрствым; непритворно-настойчивым и твёрдым.
  - Садись, Лисицына, - велела она мне и указала на стул.
  Большинство воспитанников она называла по именам, а тех, кому втайне симпатизировала - по фамилиям, чтобы никто не смел сказать об этих её симпатиях. Я была прилежной ученицей, послушной, тихой, меня она, может быть, любила.
  Я села. Директор помолчала.
  - Ты теперь за этим... за Бойцовым, так, выходит? - негромко спросила она.
  Я кивнула. Прикусила губу, пряча улыбку.
  - Да, так вот, девочка. Эх, доля ваша ранняя... - Она тяжело вздохнула. - Ну, хоть от других цела будешь... Не знаю, не поздно ли я тут спохватилась, но, в общем, вот...
  Она положила передо мной упаковку дешёвых презервативов.
  - Надежда Степановна, спасибо!
  Я не сдержалась, заулыбалась.
  - Что ты сияешь, как медный женский таз! - разгневалась директор. - Ведь поздно уже, наверняка поздно, балбеска ты этакая! Нет чтобы самой прийти, сразу бы и пришла, идиотка! Не бережёте себя! Знаешь, сколько я абортов видела? Знаешь, чем чреват аборт в твоём возрасте? Детей иметь не хочешь? Да и правда: зачем нищету плодить, конечно...
  - Надежда Степановна, он меня до сих пор не тронул! - воскликнула я.
  Директор открыла рот, так и сидела.
  - Ведь врёшь мне в глаза! - собралась она.
  - Не вру! Надежда Степановна, миленькая, зачем мне врать? Как вы это объясните?
  - Всё, иди отсюда, иди! Какая я тебе ещё 'миленькая', Лисицына, сдурела ты, что ли?! Никак не объясню! Дуростью его объясню! Импотенцией! Онанизмом! На сторону ходит! Гигиенические изделия не забудь! Скажешь, купила у старших. Найди тайник, спрячь! И не смей мне, Лисицына, распускать клевету, будто директор детского дома снабжает презервативами воспитанников! Терпеть не могу клеветников! Ненавижу!
  
  10
  
  Учебный год кончился, пришло лето, с его зноем, долгими вечерами, ранними рассветами, короткими свежими ночами, медовым запахом с поля, высокими облаками на небе. Нам позволили выходить за территорию, конечно, с тем, чтобы обязательно возвращаться к ужину и вечерней перекличке. Но разве такая полусвобода - настоящая? Только дразнила эта полусвобода.
  Вместе со своими соседками по комнате я вышла однажды к реке. Те, поснимав с себя на берегу одежду, с визгом бросились в воду. Я стояла, облокотившись спиной на ствол ивы, и смотрела на них. И тут две ладони легли мне на глаза.
  - Рыжая в поле поканала, хазку себе рыть, - прошептал мне Тимка на ухо.
  Я высвободилась - он стоял за деревом, улыбался. Молча я взяла его за руку, и мы побежали прочь. Только метров за двести от реки, у другой большой ветлины, я остановилась, чтобы перевести дух.
  - Что, - спросил меня Тимка, смеясь глазами, - не хочешь меня девкам показывать? А ништенко тёлочки...
  - Ништенко? - вознегодовала я. - Так что же ты случай-то упускаешь? Иди, вперёд!
  - Зубастая ты...
  - Конечно, я и зубастая, и тощая! - продолжала я притворно сердиться. (Или по-настоящему?) - Ну, а там есть на что посмотреть! И не только посмотреть...
  Он молниеносно подставил мне подножку, так, что не успев опомниться, я уже лежала в траве, ничком. Сам он сел рядом, на траву, спиной к дереву.
  - Я же здесь, а не там, - заметил он философски, грызя стебель тимофеевки. - Что? Что ты перестремалась?
  - Так сегодня? - спросила я, слегка приподняв голову, глубоко дыша. Если там 'не только посмотреть', а он 'здесь, а не там'... - Сейчас?
  Он посмотрел на меня с удивлением; понял не сразу.
  - Нет, не сегодня. Я же сказал: я человек гордый, без спросу не беру. Лежи спокойно...
  - Зачем меня нужно было выслеживать? Почему ты просто за мной не зашёл, погулять не пригласил?
  - А ты не петришь? Маленькая? Чтобы пацаны не бухтели, что пахан со своей бабой много валандается. Песню знаешь? О том, как Стенька Разин, атаман, свою маруху в воду и амба, чтобы не дышали свояки не по делу.
  - Никогда не слышала... Кто поёт?
  - Народная, ептыть. На любой свадьбе гундосят. Не любит людка нежностей, Рыжая, трекаешь?
  Я вздохнула.
  - Тебе голову неудобно держать на весу, - сказал он неожиданно чистым русским языком. - Голову мне на колени положь.
  Я порадовалась тому, что у меня, оказывается, именно голова, а не колган и не котёл.
  - Я тебя не буду тогда видеть... - сказала я тихо.
  - А нех*р на меня зекать, я не Ален Делон, чтобы на меня лупетки пялить, - сообщил Тимка. Снова еле приметно вздохнув, я послушалась. Теперь я видела только зелёную листву и синее летнее небо.
  - Тебе совсем не обязательно говорить таким языком, Тима, - сказала я, сама удивляясь своей дерзости. Ни от кого я не слышала, что 'бабе' позволительно поучать своего мужика, а уж особенно в такой мелочи, как выбор слов.
  - Я знаю, - согласился он, к моему большому удивлению. - Вырывается, Рыжая. Извиняй. Пушистая...
  Он медленно, как задумчиво, провёл рукой по моим волосам. Ещё и ещё раз.
  - Ты что делаешь? - прошептала я. Его рука замерла. - Нет, нет, продолжай, пожалуйста...
  Первый раз в жизни меня гладили по волосам. Я смотрела в небо и думала: что, если бы уже здесь жизнь кончилась? Почему нельзя так? И что дальше будет в этой жизни? Почему, как вода через пальцы, текуче счастье?
  - Чуднó, - проговорила я тихо. - Чувство сейчас такое, будто мы... обычные люди. Не воспитанники детдома. Будто тебе не нужно меня стыдиться, мне не нужно притворяться. Будто мы можем так вот лежать безнаказанно. Дождаться, пока солнышко закатится, луна взойдёт...
  Он ничего не ответил мне, только как-то дрогнула его рука.
  - Завтра в город схеляю, - услышала я сверху его голос. - Айда со мной, Рыжая?
  Я растерялась.
  - Побег же, Тима, накажут... И Надежда Степановна мне доверяет...
  - Ну, ясно: мелкая, стремаешься... Твоё дело.
  - Дурак ты! - обиделась я. - Конечно, пойду!
  - После обеда, у ворот, - сообщил он. - Опять же, хавка лишней не бывает. Всё! Шаби [молчи]. Не шевелись.
  Я замерла, закрыла глаза.
  
  11
  
  Город!
  До того я была в городе только один раз, когда нас возили в больницу на обследование. Но что я могла увидеть в той больнице!
  Глаза мои всё ширились, как глаза зверька, выхваченного из леса и оставленного на оживлённой площади. Я, наверное, первый раз в жизни видела девятиэтажные дома, большие магазины, троллейбусы, трамваи. Храмы. Цирк. Стадион с его осветительными вышками. Телемачту. Перед бьющими фонтанами я просто застыла, кажется, даже рот раскрыла.
  Мой спутник примечал моё изумление и не смеялся надо мной, а говорил о каждой диковине несколько слов.
  Мы прошли через огромный торговый центр бытовой техники, где Тимка вполголоса объяснял мне назначение изделий. Я, четырнадцатилетняя, не видела до того плазменных телевизоров, видеокамер, микроволновых печей, посудомоечных машин, пылесосов, электрообогревателей, кондиционеров. Всё это кружило ум, не укладывалось в моей голове. И обилие одежды на рынке, через который он провёл меня! И обилие продуктов в универсаме, названий половины из которых я даже не знала! И цены... Впрочем, что цены? Я знала о ценах столько же, сколько аборигены Австралии - о теории относительности Эйнштейна.
  Тимка дал мне в руки деньги и попросил меня купить поллитровую пластиковую бутылку минеральной воды. Моя первая покупка в жизни! Страшное волнение, но к нему я вышла, гордая и довольная собой. Однако перед предложением купить мороженого в уличном лотке запаниковала.
  - Тимочка, нет, пожалуйста! Я боюсь...
  - Чего ты стремаешься? - поразился он.
  - Я не смогу выбрать...
  Раньше я сама никогда ничего не выбирала. Он выбрал сам. Моё первое мороженое, клубничное.
  - Это же, наверное, безумных денег стоит, - пробормотала я с озабоченным видом, доедая вкуснейший вафельный стаканчик. Тимка расхохотался до слёз на глазах.
  - Ну, не смейся же надо мной! - почти обиделась я. - Я... ведь не виновата...
  Мы зашли в тир, где я тоже сделала несколько выстрелов по мишени. Сделать первый выстрел - ещё страшнее, чем первую покупку, даже если ты знаешь, что ружьё пневматическое, а перед тобой только жестяные фигурки. Попала я два раза из трёх, чисто случайно.
  Тимка похлопал меня по плечу.
  - Глаз-алмаз. Респект...
  Знал бы он, что у меня от страха цель перед глазами расплылась в цветное пятно, а лоб покрылся испариной! Впрочем, последнее он заметил. Уже на улице мой провожатый вынул чистый носовой платок и вытер мой лоб.
  - Смотри. Простудишься, заболеешь и умрёшь, - заметил он вполне серьёзно, только эта серьёзность да переход на общегражданский язык и выдавали юмор. - И кому ты нужна будешь, мёртвая? Только если чучелу из тебя сделать...
  Я изумилась: у Тимки оказался чистый носовой платок.
  
  От тира недалеко было и до парка аттракционов.
  - Неужели люди деньги тратят на такую ерунду? - спросила я с сомнением, оглядывая невероятные конструкции, для меня настолько же диковинные, как дворцы на Марсе.
  - Знамо дело! - отозвался он. - И мы щас расслабимся...
  Я вцепилась в его рукав: при мысли о кабине чёртова колеса или вагончике американских гонок меня охватил ужас, только подпитываемый громкими детскими визгами, которые я слышала.
  - Тимочка, - зачастила я умильно, - неужели ты, серьёзный, уважаемый человек, 'авторитет', полезешь в этот кошмарный... дурацкий, я хотела сказать, детский вагончик? Тебе ведь это несолидно! Что люди скажут...
  - Так нету ведь здесь наших! - поразился он. - Ну, да: для меня тут никакого кайфу... Я тебя подожду.
  - Нет-нет, - поспешила я его заверить. - Мне без тебя тоже будет скучно, так что...
  Но тут бесовскóй огонёк зажёгся в его глазах: мимо нас, ведомая под уздцы девушкой в яркой зелёной форме, проходила лошадь.
  - Девушка, здравствуйте! - приветливо обратился он к сотруднице парка на хорошем русском языке. - Вы катаете, да?
  - Да, вот здесь, по кругу, - с готовностью откликнулась та.
  - А без вас можно проехаться?
  - Нет: я не могу взять на себя ответственность...
  - Ну, хорошо... Билеты покупать или прямо вам платить?
  - Прямо мне.
  Тимка расплатился и мигом взлетел в седло, будто был кавалеристом. Они тронулись с места, а я прижала кулачки к груди. Сейчас вот, думала я с ужасом, прямо сейчас он свалится, и лошадь затопчет его копытами...
   Нет, конечно, никто никого не растоптал. Неужели с именем Тамерлан можно упасть с лошади? Вот они уже возвращаются, 'лошадница' бросила поводья, доверяя седоку, а Тимка держится в седле, как заправский наездник, треплет кобылу по шее и, белозубо улыбаясь, о чём-то любезничает с провожатой. Я сжала губы. Очень здорово! Парк развлечений, вот уж правда! Тимка соскочил с седла.
  - А моя девушка тоже хочет прокатиться! - объявил он весело.
  Я округлила глаза - и встретилась с его взглядом, пристальным, насмешливым. Закусила губу. И чёрт с тобой! Сейчас наверняка сбросит меня на асфальт эта проклятая кобыла, я разобью себе голову, а ты женись на этой дамочке, сколько угодно, ради Бога! Но страху умру, а не покажу.
  - Левую ласту в стремя, - шепнул он мне на ухо, - правую лытку перекидай через скамейку, левой грабкой за седло хватайся.
  Большое спасибо за подсказку! Я кое-как, со второй попытки, села без посторонней помощи, и мы поехали. Неужели это кому-то нравится? Где только находятся такие безумные люди? Ох, лишь бы не стошнило сейчас! Ведь тогда ещё и штраф придётся платить за то, что запачкала это роскошное седло и цветную попону, которая стоит, наверное, дороже, чем вся моя одёжка...
  Вся зелёная, я слезла, наконец, на землю. Тимка, улыбаясь, отсчитал деньги, отвесил лошаднице какой-то заключительный комплимент, подхватил меня под руки и отвёл к скамейке.
  - Ты подлая душа, - пробормотала я. - 'Девушка, здравствуйте! Спасибо вам большое!' Где хоть ты так говорить научился? Ни разу от тебя таких слов не слышала.
  - Сердитая, значит? - уточнил он, улыбаясь.
  - Да, сердитая!
  Он вдруг взял мою руку в обе свои.
  - Тима, Тима, - прошептала я, сразу успокаиваясь. - Не шути так со мной больше.
  - Не прикол, а проверка. Не застремалась скамейки [лошади], респект тебе.
  - Я не про страх. Я про девушку эту. Я привязчивая очень.
  - Я уж вкурил, - протянул он.
  - И приятно тебе было ей строить глазки?
  - Ага.
  - Вон как?
  Он отпустил мою руку и поднял свою ладонь прямо к моему лицу.
  - Ну, злая, так на! Куси.
  Я даже отшатнулась. Затем взяла его ладонь обеими руками и приникла к ней губами.
  - Ну-ну, - пробормотал он, меняясь в лице. - Ты что это? Брось... Вертай грабку.
  - Кусать я тебя не буду, - сказала я задумчиво. - Непитательный. А может быть, мы... немного хлеба купим? Кушать очень хочется...
  Он отрицательно помотал головой. Я неслышно вздохнула.
  - В шалман айда, - невозмутимо предложил мой спутник. - Пардон, мадам. Пойдём в кафе.
  - А... нас пустят? - поразилась я.
  Ужас! Ещё и кафе!
  
  В кафе я не уставала удивляться ему. Нет, я совсем не знала своего Тимку! Передо мной, вольготно развалившись на стуле, сидел не детдомовец, не 'авторитет', не парень с кастетом в кармане, а этакий светский молодой человек. И с какой спокойной, уверенной небрежностью он делал заказ! Каким правильным языком говорил! И шестнадцать лет ему бы никто не дал, а все двадцать. Улыбчивая официантка ушла, мы остались ждать заказа.
  - Я не знала, что ты можешь так говорить, Тима...
  - Могу. Мне это, Рыжая, не очень кайфово.
  - Почему ты среди наших так не говоришь?
  - Почему люди под водой не дышат?
  - Я и плавать-то не умею...
  - А я умею.
  - Я понимаю. Бедный ты мой!
  - Я тебе не жалился.
  - Что же, я тебя и пожалеть не могу? Здесь хотя бы?
  - Здесь можешь.
  - Тима...
  Я помолчала.
  - Ну, валяй уже! - не выдержал он первый. - Спрашивай.
  - Ты убивал человека?
  Он усмехнулся. Помолчал в свою очередь.
  - Пробовал. Не начисто сделал, жив гад остался.
  - Это... не больно?
  - Ему?
  - Тебе. На совести держать.
  Он облизал губы, на пару секунд прикрыл глаза.
  - Нельзя быть добреньким, - заговорил он. - Хуже всех добренькие, которые решить не могут, валандаются. Кто-то должен бить. Если ты не будешь, будет это гад последний. А если ты решил бить, то бей. И ведь х*р знает, кто кого в доску спустит. Ты его или он тебя. Ты сегодня, он завтра. И здесь скулить не надо. - Он нагнулся ко мне. - Ты знаешь, что мои свояки ни одного ванька не помарали [ни одного человека, далёко от бандитского мира, не убили]? Ни одну бабу не отхарили [изнасиловали]? Что есть у пацанов правильные понятия? Ты что, думаешь, будь какая гнида на моём месте, лучше бы стало?
  - Нет, не лучше. Надежда Степановна - добренькая?
  - Была бы добренькая, с потрохами бы схавали её.
  - То есть справедливая?
  - Ясен пень.
  - А я?
  - Ты охренительно добрая. Эх, Рыжая! Херово таким людям в жизни.
  - Ты так говоришь, словно когда-то я чьей чужой буду и тебя не будет рядом...
  Он пожал плечами.
  - Твоё дело.
  - Да почему же так! - воскликнула я, внезапно чуть не расплакавшись. - Я понимаю, конечно, что нежничать тебе не полагается, но неужели тебе настолько всё равно, Тима?!
  Он долго смотрел мне в глаза. Разлепил губы, только чтобы сказать:
  - Твой заказ.
  Я тяжело вздохнула и принялась есть. Но куру с рисом я скушала за милую душу. Не только всю косточку объела, но и разгрызла эту мягкую косточку, не думая, как это выглядит со стороны.
  Тимка смотрел на меня и расхохотался, наконец:
  - Одно слово, Лисья Морда! Тебя только в курятник запустить...
  - Ешь, ешь, - проговорила я, сама не зная, обижаться или смеяться.
  - Тебе оставлю.
  - Попробуй только!
  - Ваш кофе, мадам.
  - Поражаюсь, - осмелилась я заметить. - Поражаюсь, что человек, который говорит 'стрематься' и 'херово', знает, что 'кофе' - мужского рода.
  - Ну, в цвет, зубастая...
  - Тим, а дальше мы что будем делать?
  - Как что? На дзюдо айда. Чемпионат области...
  Я вздохнула. Кино мне понравилось бы больше...
  
  Соревнование проходило в обычном гимнастическом зале, по обеим сторонам которого уступами поднимались вверх пять рядов зрительских мест. В центре, на огромном круглом ковре, татами, боролись спортсмены. Продавали билеты, дешёвые.
  Я ожидала, что Тимка будет страстным болельщиком. Будет в нетерпении вспрыгивать с места и вопить что-то вроде: 'Дава-ай! Сделай гада!' Я ошиблась: он скрестил руки на груди и наблюдал борьбу молча, прищуренными глазами, порой словно не дыша. 'Что ж, - утешала я себя, - пусть. Это ведь ему нужно, не иначе как для... профессии'. Сами состязания занимали меня не очень: суровые большие мужики с серьёзным видом по очереди бросали друг друга на ковёр.
  Соревнования внезапно закончились. И то: за окнами уже начинало темнеть.
  - Пригнись, - шепнул мне Тимка. Мы спрятались за спинками сидений. Не успела я оглянуться, как спортсмены и зрители покинули зал, двери заперли.
  - Я думала, мы к вечеру вернёмся! - растерялась я.
  - Утром откроют, - пояснил мне мой спутник. - Успеешь ты в халдеево! Э, знатная хаза! Рубишь, почему дзюдо лучше кино? В кино сидя кимаешь, а тут с шиком...
  Он спустился на 'арену', сбросил обувь и прошёл по ковру. Я, боязливо переступая, последовала за ним. Тимка достал из своего рюкзака одеяло.
  - Вот те одеяльце, Рыжая! Одну половину под себя, другой укрывайся. Вот те свитер, под колган положь. Чистый, не дрефь. Бегунцов [вшей] не держим, всех схавали... Всё, делай уже спокойной ночи малыши.
  Он блаженно растянулся на татами, положил руки за голову, закрыл глаза.
  Я села рядом.
  - А ты как же?
  - Одеяла для бабского полу, - пробормотал он сонно.
  - Можно я так посижу?
  - М-м-м, - протянул он, не открывая глаз. - Что ты меня спрашиваешь, Рыжая? Я тебе не халдей, тихий час не устрою.
  Тимка засыпал бесшумно, как лесной зверь. Я еле слышала его дыхание. Тишина была в огромном пустом зале.
  Я обошла весь зал по кругу, вернулась к нему. Неужели всё? Острое чувство нежности, благодарности проснулось во мне. Такой большой, прекрасный, полный день для меня, щедро подаренный ни за что, ничего он от меня не потребовал. Может быть... надо? Правда, и страшно мне было тоже.
  - Тима, - тихо позвала я его. - Ты не спишь?
  - М? - отозвался он. - Нет уже. Не кимается? Лупетки закрой и закати наверх.
  - Нет, я не о том... Тима... - Мурашки ужаса побежали по мне. - Я тебе сказать хотела...
  - Ну, и дыши [говори], если хотела.
  - Ты мне говорил, - прошептала я, - что ты гордый, без спросу не берёшь. И вот я... Я не прошу, девушке о таком просить нехорошо. Но я готова.
  Может быть, он не расслышал? Нет, расслышал. Быстро, бесшумно он поднялся и сел, сна ни в одном глазу.
  Мы помолчали.
  - Ты за слова отвечаешь, Лисья Морда? - спросил он тихо, каким-то незнакомым голосом.
  - Отвечаю, Тима.
  - Не сдрефишь?
  - Нет.
  - Как же нет, если зубами стучишь?
  - Это другое...
  - Вайдонить будешь?
  - Все кричат.
  - Ты не кричи, - посоветовал он серьёзно. - Ты зубы сожми. Или лучше кусай что-нибудь. Одеяло кусай.
  Он выдохнул. Провёл ладонями по волосам. Охлопал себя по карманам. Вдруг рассмеялся.
  - Не будет кина, Рыжая! - сообщил он беззлобно. - Электричество кончилось. Армячок забыл...
  - Армячок? - не поняла я.
  - Кондом, - буркнул он.
  Тимка вновь повалился на спину: он считал объяснение достаточным. И меня отпустил мой ужас. За пазухой у меня лежала упаковка 'гигиенических изделий', но я предпочла не говорить о ней. Долг благодарности исполнен, и слава Богу, что не сейчас.
  И всё же не я могла взять в голову: когда же 'фраера', и уж тем более 'пахана' в нашем детском доме останавливало отсутствие 'будёновки'? И как он её мог забыть?
  - И... всё? - спросила я как-то даже немного разочарованно.
  - Всё. - Его плотно сжатые губы растянулись в улыбке. - Ты что, Лизка, сдурела? Ребёнка хочешь?
  - Нет, то есть не сейчас, конечно...
  - Ну, тогда какой базар...
  Мы продолжали молчать. Он лежал на спине, невозмутимо смотря в потолок, я сидела рядом.
  - Что не кимаешь, Рыжая Морда?
  - Удивляюсь...
  - Чему?
  - Что забыл...
  - Я и не думал... - признался он.
  - Не думал?! - поразилась я.
  - Да, не думал! - почти крикнул он, сердито.
  - По... чему?
  Он сел, хлопнув себя по колену.
  - Бано!! Люблю потому что тебя, дуру!
  Я сжалась. Закрыла лицо руками. Снова почему-то мелко, дробно застучали мои зубы.
  - Что?! - испугался он. - Что такое, Рыжая?! Чего с тобой творится? На 'дуру' обиделась?
  - Нет... - и, едва я сказала первое слово, моё огромное, обжигающее счастье вырвалось из меня, брызнуло горячими слезами. Я упала на спину, как кукла на верёвочках: ни одна мышца меня больше не держала. - Тима!.. Любишь... А я-то как тебя...
  - Тихо, тихо, - прошептал он и коснулся моей правой руки своей.
  Я взяла его руку, поднесла ко рту и легко прихватила кожу его большого пальца зубами, будто боялась, что он вырвется от меня. О, что это была за рука! Белая, холодная, дрожащая. У него, Тамерлана, грозы наших 'мужиков' и 'фраеров', рука дрожала.
  Левую руку я засунула за пазуху - и в его белую, дрожащую ладонь вложила упаковку, которую дала мне Надежда Степановна. Вложила и сомкнула вокруг той его негнущиеся пальцы.
  
  12
  
  Наказание? Я... не помню его. Нет, вспомнила. После нашего возвращения директор вызвала меня в свой кабинет, посадила на стул и набросилась на меня с криком, срывающимся в визг. Я плакала; отвечала, что я женщина подневольная, что я 'баба', что перечить своему мужику не должна, а не то вмиг меня научат послушанию: 'на хор поставят', если не хуже. Была большая доля лукавства в этом ответе, но та мигом поверила мне, затихла.
  - Иди! - приказала она. - И будь любезна впредь сообщать. Подойди и на ухо скажи: Надежда Степановна, на следующей неделе во вторник заболею... Марш отсюда, живо!
  
  Тем дело и кончилось, и маловажное это событие сразу изгладилось из моей памяти, как рядом с факелом тут же затухает спичка.
  На следующей неделе во вторник не я заболела. Убили Тимку.
  Слово 'убили', наверное, не понравилось бы ему: он ведь был готов к такой смерти. Он погиб в стычке его 'свояков' с городскими.
  В стычке, как я узнала после, был повинен Селёдка, незадачливый 'фраерок', который, провозившись у вскрытой машины, не сумел отойти вовремя и попался на глаза чужим. По неписаному кодексу, 'засыпавшийся' сам и должен был отвечать за свою дурость. Тимка посчитал, что кодекс иногда правильно нарушить. В драке ему проломили голову железным прутом. Сразу после этого столкновение кончилось, городские отступили, не желая связываться с 'мокрухой'. Тамерлан умер не сразу. 'Свояки' вызвали карету скорой помощи; двое поехали вместе с ним в больницу, пугая врачей кровоподтёками и своим отчаянным, волчьим видом, забыв о том, что им грозит привод в милицию и колония для несовершеннолетних.
  Один из них, действительно, угодил после разбирательства в колонию, но другие остались в нашем интернате. Директор вызывала их в свой кабинет и беседовала с каждым больше часа. Как-то ей удалось отстоять своих воспитанников. И то: бывшие 'фраера' ходили теперь притихшими, а о новой их 'работе' и слыхом было не слыхать.
  Я узнала о смерти Тимура в среду. Весть разнеслась за завтраком.
  Завтрак окончился, а я так и сидела на стуле, вновь - с чувством марионетки, у которой перерезали все ниточки. Кто-то сердобольный отнёс за меня мой поднос в мойку.
  Я нашла в себе силы встать, дойти до комнаты, лечь на постель. Так три дня я лежала, не вставая ни к обеду, ни к ужину, ни к завтраку. Чувство голода временами просыпалось, но э т о было сильнее голода: оно сжимало, горло, желудок, все внутренности.
  Соседки по комнате пытались боязливо, полушёпотом утешать меня. Осознав, что от их утешений мало проку, они начали избегать комнаты, заходили только за тем, чтобы взять нужные вещи да переночевать.
  На третий день Надежда Степановна вошла к нам, села на мою постель и долго сидела молча.
  - Надо жить дальше, деточка, - сказала она, наконец, со вздохом. - Жизнь продолжается. - И коснулась моих волос, как Тимка всего неделю назад.
  И от этого прикосновения я разрыдалась, впервые за те три дня, и не могла успокоиться.
  Мне немного полегчало, и к тому же я не хотела огорчать её. На следующее утро я вышла к завтраку. 'Я теперь снова стану чьей-то', - думала я равнодушно. Что за значение это имело теперь?
  Но я не стала ничьей.
  За завтраком грузно поднялся, подошёл ко мне и положил мне руку на плечо Володя по прозвищу 'Малютка', 'пахан' десятого класса. Прозвище явно иронизировало: в малютке был почти центнер весу. 'Он, что ли?' - подумала я брезгливо, с недоумением.
  - Чур [внимание]! - объявил Малютка. - Всем хлебало заткнуть и слухать сюда. Рыжая была бабой Тамерлана. Тамерлана шмальнула сволота городская. Теперь ей воля, пока сама мужика не выберет. А не выберет, так и будет считаться его, Тамерлановой, бабой, и ей за то от нас респект. И ежели какая гнида её тогда тронет и не уважит человека, который для нас авторитет, и не было такого, чтобы этот человек сволочился, за базар отвечаю, тогда болт вырвем этой гниде. Все вкурили?
  Он сочувственно похлопал меня по плечу.
  - Держись, Лисья Морда.
  Да, лисья.
  Тима, Тимка, милый мой! С тобою, первым, я перестала быть лисёнком, стала лисой, которая идёт за своим принцем и останавливается у невидимой ей преграды. И не говорите мне, не смейте говорить, что безродный зверёнок из детского дома не может быть принцем! Или не знаете вы из учебника истории, что Тамерлан был императором?
  Лиса касается лапой стекла, которое отделяет мёртвых от живых, и не понимает, почему она не может пройти дальше. Вот же он, ушедший, он так близко, он воочию зрим глазами памяти! Но преграда прочна, ровной стеной она идёт отсюда и до края мира, ввысь до самых звёзд.
  
  13
  
  Я пережила то страшное, пустое лето. Я совершала долгие пешие прогулки, одна, иногда не возвращаясь к ужину. Никто мне не говорил ни слова.
  Одним пасмурным днём я долго шла через траву с меня ростом и, выбившись из сил, села, наконец, у корней большой ивы.
  Я сидела и сидела, опустив глаза в землю, пока тихий шелест меня не потревожил. Я подняла голову.
  Змея. Гадюка. Мой взгляд приковал её, и она не сводила с меня глаз.
  Всё затихло в мире. Трава, казалось, не шевелится. Каждую свою жилку я чувствовала, и в каждой жилке кровь, холодную, еле смеющую течь под змеиным взглядом.
  Пойдите в серпентарий и загляните в глаза змее. Тогда вы не скажете, что змеи глупы. Нет: умнее лисиц. Вот он, ключарь, вот дверь в стеклянной стене. 'Скорая помощь' не приедет в интернат быстро. И ранку я тоже не буду отсасывать. И никуда не тронусь с этого места.
  - Ну же, - шепнула я. - Милая, ну же.
  Гадюка отвернула голову и юркнула в траву. А я осталась сидеть, глядя на то место, где она только что была, не слыша слёз, текущих по щекам.
  Побрезговала!
  
  14
  
  С нового учебного года мне нашлось утешение: музыка. И то: ведь любая лисица - музыкант. Послушайте только, как она тявкает, воет, заливается! И слух у лисы изумительный: под полуметровым слоем снега она слышит прошелестевшую полёвку...
  В Семёновскую сельскую школу пришла новая учительница музыки: Елена Андреевна Скворцова. Прежняя, Ирина Васильевна Задорожная, была суровой высокой бабой, которая сухо излагала нам лекционный материал и заставляла нас петь дурными голосами советские песни на оценку. Эта же оказалась совсем молодой, хрупкой девушкой маленького роста (моего роста, подросткового), с тонким голосочком. Первый раз, как я увидела её, сердце мне стиснуло острой, щемящей жалостью. Я подумала: не с таким сложением, не с таким голосом, милая, идти тебе в класс, на две трети состоящий из детдомовских выкормышей!
  Самый первый урок встретил Елену Андреевну шумом, насмешками и малоприличными комментариями по поводу её внешности, хотя одета новая учительница была очень скромно. Она не теряла присутствия духа, улыбалась, продолжала рассказывать о Моцарте, будто не замечая, как мало её слушают. Установила магнитофон и включила запись Сороковой симфонии. Начальные такты окончательно потонули в гаме, оре, визге, улюлюкании.
  - Ша! - вырвалось у меня: не имела я сил видеть, как одиноко бьётся эта маленькая птичка.
  Я вышла перед классом и, перекрывая общий гул, прокричала:
  - Вам не стыдно, засранцы? Человек трудится, пытается вас научить чему-то! Хоть вам всем и пох*р на музыку, но сволочиться-то зачем? Занимайтесь своим делом, а человеку работать дайте!
  Я говорила тем языком, который был понятен. Но, обернувшись к молодой, совсем бледной от волнения учительнице, я сказала иначе, тихо, просительно:
  - Простите нас. Продолжайте, пожалуйста.
  Мой, вдовы Тамерлана, авторитет был достаточно высок, чтобы меня услышали. Гам не прекратился, но стал тише, и Елена Андреевна смогла дать нам прослушать первую часть Сороковой симфонии. Я одна, может быть, слышала эту музыку. Сочувствие ли к ней перешло на сочувствие к предмету, но долго ещё в моих ушах звучала тревожная, чистая тема первой части.
  Через неделю снова был урок. Педагог сыграла равнодушному классу отрывок из фортепьянной фантазии ре-минор Моцарта. Сыграла сама. Я не отрываясь следила за её белыми тонкими пальцами, летящими по клавиатуре. Здесь, прямо под этими пальцами, рождался новый мир, удивительный, чистый, полный, возносящийся над тем, что я знала, как хрустальный горный пик над грязной долиной, отзывающийся во мне всякой нотой.
  Я задержалась в классе после урока, рискуя опоздать к обеду. Елена Андреевна собрала свою сумку, подняла глаза и встретилась с моим взглядом. Неожиданно она густо покраснела.
  - Я вам хотела сказать 'спасибо', Лиза, - произнесла она своим высоким, тонким голоском. - За... давешнее.
  - И я вам тоже.
  - Вы мне? - удивилась она. - За что?
  - За то, что вы приезжаете из города, занимаетесь с нами.
  Она жалко улыбнулась.
  - Мне кажется, меня никто не слушает.
  - Я вас слушаю.
  - Лизонька, спасибо! - Она раскрыла рот, будто хотела ещё что-то добавить, но ничего не сказала, только задрожала её нижняя губа.
  - Елена Андреевна! - поспешила я преодолеть её мучительное чувство бесполезности. - Можно спросить вас? Вы долго учились играть на фортепьяно?
  - Пойдём: я кабинет закрою... Семь лет в музыкальной школе, четыре года в училище.
  - Семь лет... - прошептала я. - Скажите... Простите меня, пожалуйста, что спрашиваю вас! Не сердитесь. Скажите, Елена Андреевна, а существуют... учебники, чтобы научиться самому?
  Педагог издала что-то вроде слабого стона. Стояла в коридоре и смотрела на меня, склонив голову набок, как умная птица.
  - Да, - ответила она, наконец. - Есть самоучители, Лиза. Неужели ты хочешь научиться играть? У вас в детском доме наверняка нет инструмента.
  - Елена Андреевна, миленькая, - взмолилась я, - пожалуйста, принесите мне самоучитель! Я... вам заплачý.
  Чем я собиралась платить? У меня не было ни рубля своих денег.
  - Это бесполезно, я думаю, - отозвалась педагог, грустно улыбаясь. - Но я принесу. Неужели ты думаешь, Лиза, что я с тебя возьму деньги? Я учитель. Я не торговка. Бетховен и Моцарт не продаются, запомни.
  
  На следующей неделе она принесла мне самоучитель.
  В начале толстой книжки излагалась простая теория, говорилось о том, как записывается длительность звуков, о соответствии нотных обозначений и клавиш фортепьяно. Большего мне и не требовалось.
  Я взяла несколько альбомных листов, склеила их между собой в длинную полосу и расчертила на ней восемь октав. На этой клавиатуре я стала упражняться, раскатывая её на подоконнике или на своей постели.
  Соседки по комнате решили, наверное, что я совсем тронулась умом. Беззлобно они подшучивали надо мной, пытались отвлекать. Я не отвлекалась, не огрызалась, я принуждала себя к тому, чтобы не слышать их, никого не слышать. В конце концов, они привыкли и перестали обращать на меня внимание.
  Я перешла к самым простым пьескам для двух рук. По сотне раз я проверяла соответствие нот клавишам, и всё-таки сомнение не оставляло меня. Правильно ли я делаю? Может быть, мои движения пальцев на настоящем инструменте произведут только безобразную какофонию?
  Упорно, настойчиво я занималась полгода. Самой сложной в первой части самоучителя была багатель 'К Элизе' Бетховена. Поразительно, думала я: двести лет некая девушка носила имя, похожее на моё, и гений посвящал ей музыку. Наверняка эту Элизу никто не дразнил 'Лизкой-подлизкой'...
  Я разучила багатель наизусть, я помнила каждую клавишу, но я не с л ы ш а л а музыку. Ноты в моей бедной голове не превращались в звуки. Я только угадывала общие очертания мелодии, но и они, эти туманные очертания, были прекрасны.
  Одним декабрьским днём, за неделю до новогодних каникул, молодая учительница музыка попросила меня задержаться в классе.
  - Ну что, Лиза? - спросила она меня, улыбаясь. - Самоучитель тебе принёс пользу?
  - Я не знаю, Елена Андреевна.
  - Ты пыталась разобраться, хотя бы с теорией?
  - Пыталась, но я не уверена, что у меня получилось. У нас в интернате ведь правда нет инструмента...
  - Ну да, конечно, - сникла она. - Конечно...
  - Вы... мне позволите попробовать? - вдруг попросила я, поражаясь своей дерзости. Фортепьяно казалось мне существом из другого мира, которое я, детдомовский лисёнок, не имею права трогать своими грязными лапками.
  - Да, разумеется! - немедленно откликнулась педагог.
  Я села за инструмент с чувством кощунника, оскверняющего алтарь, коснулась дрожащими пальцами холодных клавиш. Заиграла. Боже мой! Неужели из-под этих моих таких обычных пальцев исходит музыка? Я играла и одновременно слушала, борясь с искушением остановиться и только блаженно слушать. Что бы я тогда услышала? Я закончила.
  Елена Андреевна молчала.
  - Что, - спросила я её тревожно. - Всё наврала? Совсем плохо?
  - Темп, конечно, ужасный, и об акцентах никакого понятия... - пробормотала девушка. - Господи, что я говорю? - Она подошла ко мне. - Ты всё сделала сама? Без инструмента?
  - На бумаге расчертила... - стыдливо прошептала я.
  - Лиза! Лиза, голубушка! Тебе надо заниматься! Обязательно надо! - настойчиво повторила она.
  - На бумаге? - спросила я вполне серьёзно, безо всякой иронии. Но педагог осеклась. Мы помолчали.
  - Я могу поговорить с вашим директором, - снова воодушевилась она. - Если бы ты освоила программу музыкальной школы за несколько классов! Тогда с нового учебного года ты бы поступила. Тебе ещё два года учиться, не считая этого. Если ты хочешь получить аттестат об окончании музыкальной школы, тебе нужно поступать в шестой класс. Ты... хочешь?
  - Да, - ответила я, не раздумывая. Она пытливо заглянула мне в глаза.
  - А у тебя хватит упорства?
  Я только улыбнулась. Лиса лапу перегрызает, застрявшую в капкане, хватает упорства. Что ей упражнения и чёрно-белые клавиши!
  - Несколько занятий на инструменте тебе точно нужны! - продолжала Елена Андреевна. - Ведь это варварство, как ты ставишь руку, как извлекаешь звук, так же нельзя...
  
  'Голубушкой меня никто ещё не называл, - думала я по дороге из школы в интернат. - Это точно'.
  
  15
  
  Маленькая птичка сдержала слово и поговорила с Ефимцевой.
  Оказывается, в детском доме б ы л инструмент! Синтезатор, подаренный когда-то неким благотворителем, который Надежда Степановна, не найдя ему лучшего применения и боясь, что 'цветы жизни' мигом изувечат технику, засунула далеко в шкаф. Синтезатор был, правда, короткий, дешёвый, всего на пять октав, а уж о качестве электронного звука и говорить не приходилось. Но пять звучащих октав лучше, чем немая бумага.
  Мне разрешили заниматься в... 'Индии'. В изоляторе. Другого помещения всё равно не было, и я согласилась с радостью. Директор самолично отводила меня в изолятор, сама устанавливала технику, включала её в розетку и, чтобы меня никто не беспокоил, запирала за мной дверь, а через полтора часа выпускала меня. (Полтора часа - мало, но ведь и бумажная клавиатура у меня оставалась.) В её суровом взгляде, плотно сомкнутых неулыбчивых губах я читала тайное сочувствие себе. Видела она, наверное, психотерапию для меня в этой музыке? Да так и было. Без музыки пятнадцатилетняя девушка, потерявшая любимого, может в детском доме сойти с ума.
  Елена Андреевна тоже согласилась работать со мной, причём совершенно бесплатно. В кабинете музыки, каждую пятницу, после шестого урока, в единственный день, когда и у неё, и у меня одновременно заканчивались занятия. Помимо работы на инструменте она преподавала мне сольфеджио, то есть основы музыкальной теории. Из-за этой учёбы я неизбежно опаздывала к обеду. О, я была готова жертвовать этим несчастным обедом, с удовольствием! Директор, однако, узнала о моём 'пятничном посте', и по её суровому распоряжению мне стали выдавать двойную порцию к ужину. Повара, отрывая эту порцию 'от сердца', точнее, от своего ненасытного кармана, сквозь зубы отпускали в мой адрес много нелестных комментариев, но ослушаться директора не смели.
  Я поставила руку, овладевала нюансами выразительности, понемногу осваивала сложное искусство беглого чтения с листа. Молодая наставница держала себя со мной как заправский педагог: уверенно, деловито, требовательно. Это удивляло и восхищало меня. Откуда в ней, такой маленькой, бралась только эта цепкость, эти настойчивые, энергичные возгласы вроде 'Легато, ле - га - то! Ещё плавней, ещё мягче! Педаль где? Замедляя, за - мед - ля - я, ritartando! Почему левая такая вялая?! Замёрзла она у тебя, что ли?!'? Да и вообще я восхищалась ей. Не ей самой! Ей как эльфом, существом другого мира, в руках которого - ключи от этого хрустального царства.
  Я разбирала однажды прелюдию из 'Хорошо темперированного клавира', невероятно заковыристую. Разбирала, делая ошибку за ошибкой, а обычных возгласов моей учительницы вроде 'Держать темп! Рука!' - этих возгласов не следовало. Я оглянулась, наконец. Педагог сидела на своём стуле, сложив руки, не сводя с меня особого, умилённого взгляда.
  - Что такое, Елена Андреевна?
  - Смотрю на тебя, Лиза... Какая ты чистенькая, ясная, как ты от усердия язычок высовываешь и прикусываешь его зубами. Господи, что ты за счастливый ребёнок!
  - Счастливый? - опешила я.
  - Счастливый! - повторила она убеждённо. - У тебя всё впереди, милая! Всё впереди: большая жизнь, молодость, красота, да ты и сейчас красавица, и ещё похорошеешь. Мужское внимание, восхищение, любовь, материнство. У тебя пока не было большого горя в жизни, тебя не предавали близкие люди, тебя не бросал любимый человек...
  - Это точно, не бросал, - отозвалась я глухо. - Его убили.
  - Как?! - потерялась она. - Ты сочиняешь, наверное...
  Я ответила ей долгим, пристальным, укоряющим взглядом.
  - Что... - дрогнула она. - Правда?
  Мы помолчали.
  - Ты... не хочешь рассказать, Лиза? - спросила она тихо, опуская глаза.
  - Я могу рассказать, всё, - подтвердила я так же негромко. - С тем условием, чтобы вы мне верили. Да и мне зачем? Спросите директора. Кого угодно из нашего класса спросите. А если считаете меня сказочницей, сказки я рассказывать не буду.
  - Я тебе верю! Пожалуйста...
  Я начала рассказывать. Педагог закрыла глаза, как делают многие музыканты, слушая, и только временами открывала их. Порою какие-то слабые звуки вырывались из её горла. Я дошла до того, что было в пустом гимнастическом зале.
  - Как!.. - вырвалось у моей наставницы.
  - Что такое, Елена Андреевна?
  - Нет-нет, ничего. Прости. Значит, ты женщина...
  - Да, - улыбнулась я. - Наверное, как все девушки моего возраста в интернате. Почему это вас удивляет?
  - Я ещё нет. Лиза... Можно спросить тебя? - Она покраснела. - Это... очень больно? Если хочешь, не отвечай, - немедленно прибавила она.
  - Я... вдова, Елена Андреевна, - ответила я, помолчав. - Больно, вы спрашиваете? Разве это боль? Это скорее счастье. Я счастливый ребёнок, правда. Вот узнать о том, что его больше нет - это больно. Слушайте дальше.
  И, уставившись на педали фортепьяно, не смягчая, не забывая подробностей, не проронив ни слезинки, бесстрастным голосом я досказала свою историю до конца.
  - ...Вот так вышло, что на мне теперь - как это называется?
  - Табу, - шепнула она.
  - Да, табу. Смешное слово. И, если забыть горе, это всё-таки счастливая судьба, рядом с другими. Меня не били, я не пошла по кругу, не была с нелюбимым. - Я подняла взгляд на неё. - Господи! - вырвалось у меня. - Елена Андреевна! Ну можно ли так близко к сердцу! Ведь почти год прошёл! Возьмите платок, пожалуйста...
  - У меня есть свой... - всхлипнула она.
  Прозвенел звонок с урока. Мы вышли к коридор, она заперла кабинет, обернулась по сторонам - и привлекла меня к себе. Плечи её подрагивали.
  - Ну, что вы? - шепнула я ей. - Вы взрослая, умная, хорошая. И ни в чём вы не виноваты. Откуда вам было знать! Бегите, Елена Андреевна: вы на автобус опоздаете, а следующий через полчаса...
  
  16
  
  Может быть, мне не стоило рассказывать ей всё: что-то словно надломилось в молодой учительнице музыки. Она продолжала исправлять мои ошибки, но так осторожно, так аккуратно, словно боялась, что я, как Снегурочка, растаю от лишнего энергичного слова. И с классом она стала иной. Собранность маленькой деловитой птицы куда-то пропала. Прямо во время урока она порою замирала на секунду, глядя на нас невидяще, может быть, думая: большинство из этих девочек - женщины... Или о чём-то своём она думала?
  В апреле шёл урок по творчеству Мусоргского. 'Борис Годунов'. Елена Андреевна воодушевилась, рассказывая сюжет. На её беду, её даже слушали. Педагог объяснила, что юродивые на Руси почитались как святые люди, люди особой доброты и чистоты душевной жизни, поэтому сам царь слушал юродивого. Затем включила магнитофон: третий акт оперы, известную сцену у собора Покрова.
  'А у меня копеечка есть!' - сообщил высокий тенор. Это известие класс приветствовал дружным взрывом хохота. Я поёжилась: что-то будет дальше?
  Копеечку, как известно, отняли злые дети. Никак, учительница хотела, чтобы мы, взглянув на себя со стороны, дрогнули, смягчились? Надеялась, что бессмертная музыка устыдит нас?
  'А-а! - запричитал тенор. - Обидели юродивого! А-а, а-а, а-а! Отняли копеечку...'
  Буйному хохоту, довольным визгам и весёлым комментариям не было никакого удержу.
  - Ясен пень, отняли! - надрывались мальчишки, кто во что горазд. - Чмо! Лошара! Нех*р раззявать хавло! Бомжа-а! Хавай кошек, придурок!
  Елена Андреевна схватила указку и с силой бросила её об пол.
  - Да что ж это! - вскричала она надрывно, тонко. - Что я делаю с собой? Бросаю жемчуг свиньям! Нету в вас вообще ничего человеческого! Отвратительные, гадкие чертенята! Вы никого не любите! Никого не жалеете! Господи, правда, ведь здесь никто не пожалеет ...
  Снова её нижняя губа предательски задрожала, глаза покраснели. Миг, и она расплакалась бы. Учительница обвела класс взглядом и встретилась глазами со мной, будто моля о последней помощи и защите. А я не могла её защищать, в таком её состоянии, после таких её слов! Я встала и стремительно вышла из класса, но на пороге обернулась и сделала ей еле заметное движение рукой.
  Елена Андреевна вышла в коридор, немного помедлив. Бедная, худенькая птичка! Лица на ней не было.
  - Я не хочу... - всхлипывала она. - Я ничего не хочу больше, ненавижу их...
  Я взяла обе её руки в свои и чуть не силком потащила к подоконнику. Затем, поражаясь своей дерзости с учителем, но зная, что надо так, протянула руку к её голове, повёрнутой набок, и осторожно развернула её ко мне.
  - Вытрите слёзы! - велела я, даже забыв назвать её по имени и отчеству. Не до вежливости мне было. - Зачем вы плачете перед всеми? Никогда не показывайте им своей слабости, никогда! Хоть бы вас на куски резали! Вытрите слёзы, Елена Андреевна, улыбнитесь! Войдите в класс, скажите спокойно что-нибудь. Скажите громко: 'Вы сволочи, но работать я буду. Не доведёте меня. И не надейтесь!' Идите! - крикнула я. - Идите, чёрт бы вас побрал! - Она вздрогнула от этого 'чёрта', как от удара плёткой, широко распахнула глаза. - Идите, а не то я вас уважать не буду! Не смотрите на меня так! Елена Андреевна, я вас очень люблю, но 'любить' и 'уважать' - разные вещи! Ми... миленькая моя! Идите же.
  Откуда и нашлись у меня тогда все эти слова и сила эта, у пятнадцатилетней девочки? Я вернулась к кабинету и распахнула перед ней дверь. Учительница выдохнула с шумом. Поколебалась ещё секунду. И быстро вошла.
  Я не вернулась на урок, а отправилась гулять вокруг школы. Что я ещё могла сделать? Ей нужно было сражаться самой.
  Но после занятий я зашла в кабинет музыки, даже не постучавшись.
  Елена Андреевна сидела одна, за учительским столом, положив голову на руки. Я села напротив неё, за первую парту. Она подняла голову и слабо улыбнулась.
  - Я довела урок до конца, - заговорила она первой. - Но... завтра ещё уроки. Я не знаю, как я это вынесу. И зачем? Ради чего? Давайте поглумимся над Мусоргским, хорошо. Давайте! Я им дам фломастеры, портреты! Подпишем под Моцартом: лошара! Под Бетховеном: козёл! Под Чайковским: педераст! Над святыми тоже давайте поглумимся! Возьмём иконы, нарисуем там, что они на заборах рисуют... - Она неожиданно всхлипнула. Я схватила её руку и стала гладить эту худенькую лапку, ручку музыкального эльфа. Она боязливо отняла свою руку, но сразу успокоилась, только часто дышала.
  - Елена Андреевна, не надо так... Зачем вы пошли работать в сельскую школу?
  - Я хотела доказать...
  - Ему? - сразу поняла я.
  - Всем. Маме. Себе тоже...
  - Так не мучьте себя! Увольняйтесь.
  - Я не могу уволиться, - она улыбнулась. - Из-за одной девочки.
  - Какой девочки? - испугалась я.
  - Лизы Лисицыной.
  - Нет! - воскликнула я. - Можете! Елена Андреевна, вы мне уже всё дали, что могли! Спасибо, всю жизнь буду вам говорить 'спасибо'! Я справлюсь дальше сама. Не справлюсь - значит, судьба, и несколько лишних занятий тут не помогут.
  - Ну, хорошо... - пробормотала она растерянно. - А как же дети? Ведь вы останетесь без музыки...
  Я пристально посмотрела в её глаза. И рассмеялась, не удержалась. И она, глядя на меня, не удержалась тоже, и смеялась долго. Затем собралась, пару раз легко хлопнула себя по щекам.
  - Всё. Истерика Елена Андреевны закончилась, - сообщила она с самоиронией.
  - Я вам ещё скажу! - добавила я как по наитию. - Вы весь класс назвали свиньями. Мы, детдомовские, мстительные. Ещё вам, может быть, не простят этого. Сочинят какую-нибудь гадость.
  - Намажут стул клеем? - спросила она меня вполне серьёзно.
  О, мой бедный, маленький, наивный эльф!
  - Нет, - ответила я устало. - Поймают вас по дороге к остановке, затащат в ближайший гараж, подвал и изнасилуют. Или не в подвал: прямо в поле.
  - Так не бывает! - изумилась она дрожащим голоском.
  - О-о, - протянула я слегка иронично. - А что десятилетних девочек насилуют - так бывает? Почему вы думаете, что вас больше пожалеют?
  Елена Андреевна стремительно встала, вышла, цокая каблуками, из кабинета вместе со мной, заперла класс.
  - Завтра же уволюсь, завтра же... - бормотала она. А я тихо улыбнулась. Может быть, я преувеличила угрозу, но ведь подействовало! А может быть, и совсем не преувеличила.
  Мы вышли на улицу.
  - Ты... меня проводишь к остановке? - спросила педагог дрогнувшим голосом. - Или тебе надо спешить?
  - Никуда не надо. На обед я уже опоздала... Пойдёмте.
  До остановки автобуса мы шли в молчании, по узкой тропе, я вслед за ней. В двух метрах от остановки она неожиданно остановилась, стремительно обернулась ко мне.
  - Хочешь, я... тебя усыновлю? - спросила она, и дыхание у ней пресеклось.
  Я закусила нижнюю губу, медленно помотала головой из стороны в сторону.
  - Мне уже пятнадцать, - ответила я. - Я скоро стану совершеннолетней, сама смогу постоять за себя. Я уже могу. И вам не нужен большой ребёнок, которого будут путать с вашей младшей сестрой. Вам нужен маленький... И, Елена Андреевна, можете обижаться на меня, сколько хотите, но вам нужен любимый человек! Любимый и любящий, а не... тот козёл, который у вас был.
  Она звонко рассмеялась, поднесла руки к углам глаз и быстро вытерла стоявшие в них слёзы. Затем протянула руки к моему лицу и осторожно сделала то же с моими глазами.
  - А тебе? - спросила она. - Ты что, до конца жизни останешься вдовой? Лизонька, у тебя всё будет! Ох, Боже, - прибавила она с чувством. - Как я ему завидую!
  - Кому? - не поняла я.
  - Тому, кто у тебя будет... Мой автобус. - Она раскрыла свою сумочку и, быстро достав что-то, вложила мне в руку.
  - Что это, Елена Андреевна?
  - Открытка с видами города, - улыбнулась она. - Не знаю даже, как назвать тебя... Прощай! Только не смотри на меня, не смотри! - Она закрыла лицо руками.
  - Прощайте, - шепнула я.
  Автобус тронулся. И снова, второй раз в жизни, я коснулась своей лапкой стеклянной стены, такой тонкой, такой прочной. Я не видела её больше.
  По пути в интернат я развернула 'открытку', оставшуюся в моём кулачке.
  Ну да, и в самом деле виды города. Памятник Ярославу Мудрому, Святые врата Спасо-Преображенского монастыря и собор Иоанна Предтечи. На любой тысячерублёвой купюре вы можете их увидеть.
  
  17
  
  В начале десятого класса я поступила в шестой класс музыкальной школы ? 1 города Ярославля.
  Надежда Степановна сама привезла меня в школу. Оставила меня в коридоре, вошла в кабинет чужого директора и беседовала с той, наверное, полчаса.
  После дверь директорского кабинета открылась. Ефимцева вышла вместе с высокой, как и она сама, строгой женщиной с неулыбчивыми глазами.
  Втроём мы спустились на первый этаж в актовый зал. Меня усадили перед роялем, поставили передо мной ноты и попросили прочитать их с листа.
  Я уверенно сыграла всю прелюдию, сделав только пару ошибок. Закончила и повернула голову, ожидая оценки. Надежда Степановна сияла, как медный грош. Директор музыкальной школы развела руками.
  - Ну, хорошо, хорошо... - согласилась она, как будто признавая своё поражение. Экзаменовать меня по сольфеджио не стали.
  Мне просто повезло: 'незнакомые' ноты были прелюдией ? 8 из первого тома 'Хорошо темперированного клавира', которую я однажды уже разбирала. Ради справедливости скажу, что разобрала я весь первый том.
  
  Мне разрешили ездить на занятия самостоятельно.
  Моим педагогом по инструменту (по 'специальности', как говорили у нас) стала Фейга Вольфовна Кралле, пожилая еврейка с примесью немецкой крови. Педагог милостью Божьей. Никогда после у меня не было таких учителей.
  Я, наивная, полагала, что Елена Андреевна - строгая, требовательная, цепкая. Вот тут была настоящая требовательность, вот тут была настоящая цепкость! И бесцеремонность невероятная. 'Девочка, ты дура!' - могла спокойно заявить Кралле, и сообщала это мне почти каждое занятие. Или что-нибудь ещё хлеще: 'Девочка, ты позор своей матери!'
  Наш первый урок начался с моей походки. Я не успела дойти до стула.
  - Бог ты мой, к а к ты ходишь! - закричала Кралле. - К а к ты ходишь! Ты не идёшь, а бежишь! Как мокрая крыса! Как лиса с дохлым цыплёнком в зубах! Разве так ходят артисты?! Ты должна идти как ве - ли - кий му - зы - кант!
  - Я не великий музыкант, - пробормотала я.
  - О! - фыркнула она. - У меня в этом никакого сомнения... К двери! Пошла снова!
  Минут двадцать она мучила меня походкой 'великого музыканта' и только затем позволила сесть за инструмент. Я сыграла заранее подготовленный вальс Шопена из хрестоматии, которая осталась у меня на руках, сыграла, как мне показалось, хорошо.
  - Отвратительно, - заключила Кралле. - Девочка, ты мартышка. Ты обезьяна, которую научили нажимать на кнопки. Не беда, это лечится. Иногда...
  - А что плохо? - спросила я серьёзно.
  - Вы-ра-же-ни-е! - завопила Фейга Вольфовна, состроила из пальцев фигу и поднесла её к самому моему носу. - Вота! Вота здесь было выражения!
  - Я играла с выражением...
  - Да, с выражением!
  Она вытянула руки по швам, округлила глаза и прочитала, изображая пятилетнего ребёнка на табурете, с наивной детской старательностью, с 'выражением':
  - Вышла курочка считать! Маленьких цыпляток! Жёлтых пять! Чёрных пять! А всего - десяток!!
  Я не могла не рассмеяться.
  - Ну, и техника, конечно, ни к чёрту, - резюмировала педагог. - И ещё, запомни раз и навсегда! Н и к о г д а н е п р и к у с ы в а й я з ы к з у б а м и! Откусишь однажды, к чёртовой матери! То же самое da capo al fine [с начала до конца - ит.].
  
  И так - каждое занятие.
  У Фейги Вольфовны глаз был ястребиный, а ухо летучей мыши. Она видела и слышала всё: ошибки крупные, ошибки мелкие, ошибки микроскопические. Небрежности, неумелости она не терпела. Чувство темпа она ставила метрономом. Когда я отважилась заметить, что Бетховен наверняка обходился без метронома, мне спокойно ответили:
  - Потому и обходился, что в детстве научился. А ещё его в детстве пороли. Поняла?
  Но не голой техники она добивалась от ученика! Я помню прекрасно, как, уязвлённая её упрёком в недостатке техники, я долго шлифовала одну фугу - и, наконец, отбарабанила эту сложную фугу без запинки.
  - Вытяни руки, - потребовала Кралле.
  Я вытянула руки, и она несколько раз сильно ударила по моим пальцам, приговаривая:
  - Переиграла! Переиграла! Замылила! Дура!
  Она ожидала артистизма: глубокого, умного, тонкого, деликатного проникновения в музыку, понимания её и такого же тонкого отражения этого понимания. С этой целью она порой отстраняла меня от инструмента и играла сама, минут по пятнадцать. И, играя, не уставала спрашивать меня.
  - Это что, а? Цвет какой? А запах? А время года? А настроение? А животное какое? Морской конёк или золотая рыбка?
  Вульгарности, ложного пафоса в исполнительстве она терпеть не могла:
   - Что это за партийный съезд? - вопила она немедленно. - Меня тошнит, девочка! Тошнит от этого! Знаешь ты такое слово в русском языке?
  
  Да, ещё: она никогда не исправляла меня по ходу, всякий раз - только после исполнения. Какие бы я чудовищные ошибки ни делала, наставница морщилась, кривилась, закатывала глаза, жестикулировала, но терпела с видом великомученицы до самого конца. Но зато уж потом я получала полный список прегрешений!
  Так было первые несколько месяцев, а потом, в один прекрасный день, я закончила пьесу и не услышала от неё ни слова.
  - Что, всё хорошо? - удивилась я.
  Фейга Вольфовна сложила свою знаменитую фигу и помахала ей в воздухе.
  - Сама говори, что было плохо, - велела она.
  - Я? - растерялась я. - Я откуда же знаю...
  - От верблюда. Покажи, девочка, что у тебя в голове: мозги или перья.
  - Но я ведь не слышу себя со стороны...
  - А не надо слышать! - воскликнула она темпераментно. - Не надо слышать! Уши врут! Закрой глаза.
  Быстро, остро она ударила по клавиатуре в двух местах, извлекла два диссонансных интервала.
  - Можешь открыть. Два разных. Первый - что?
  - Тритон [увеличенная кварта, например, до - фа-диез]? - неуверенно предположила я.
  - Так, ладно. А второй?
  - А второй - септима...
  - Дура! - воскликнула она, торжествуя. - Оба тритона! Врут уши! Уши тебе говорят, что ты Рахманинов, а ты Засранинов! Все врут! И Фейга Вольфовна врёт! А пальцы не врут! Пальцам доверяй, а не ушам! Знаешь, почему? Палец - причина, звук - следствие. Когда слышишь фальшь ушами - поздно уже, девочка моя! А когда чувствуешь, пока клавиши не коснулась - ещё не поздно...
  
  Однажды Кралле принесла огромные звуконепроницаемые наушники и надела их на меня, для того, чтобы доказать мне свой знаменитый тезис о том, что 'уши врут' и 'не надо слышать'.
  - Играй! - приказала она. После я, разумеется, должна была скрупулёзно назвать все ошибки.
  
  А в другой раз - дело было зимой, уже стемнело - в другой раз она задёрнула шторы и выключила свет в кабинете. Я оказалась в полной темноте.
  - Играй, что встала! - крикнула она.
  Кое-как я доковыляла до конца прелюдии.
  - Плохо, - подытожила педагог.
  - Я вообще поражаюсь, что я сыграла! - отважилась я заметить. - Я же не летучая мышь, Фейга Вольфовна, чтобы видеть без света!
  - Чепуха! - отрезала она. - Марш на мой стул.
  Она села за инструмент и, как нетопырь, прорезала темноту мощными аккордами allegro con fuoco первой сонаты Скрябина, аритмичной, дробной, жуткой. Сыграла тактов тридцать и не ошиблась ни единой нотой, будто сидела в лучах софитов.
  - Потрясающе, - прошептала я. - Как вы это делаете?
  - П а л ь ц ы видят! Пальцы знают своё место! Зажги свет.
  - А если палец ошибётся, Фейга Вольфовна?
  - А он ошибётся! Обязательно ошибётся, если ты всю волю не соберёшь в кулак!
  - Я и так собираю...
  - Нет, ты не собираешь, девочка! Ты представь, что у тебя над головой топор. И что за первую ошибку тебе отрубят голову. Чик - и готово! Вот тогда соберёшь...
  
  - Ну что это такое! - завопила она однажды, ещё на первом году моего обучения. - Девочка, ты позоришь свою мать!
  - Я не думаю, что она опозорится, - ответила я сухо.
  - Тогда отца!
  - И он не узнает тоже.
  - Сирота ты, что ли? - поразилась она.
  - Не знаю. Я из детского дома.
  Я ожидала, честно говоря, то она растрогается.
  - Ну, директора вашего! - вскричала Кралле как ни в чём не бывало. - Стоп, перекур.
  'Перекур' нужно было понимать в буквальном смысле. Я забыла сказать: она курила, прямо во время занятий. Пепел она стряхивала в форточку.
  
  18
  
  Приближался выпуск и 'отчётный концерт', а, по существу, выпускной экзамен по специальности.
  - Что будешь играть на отчётном концерте, девочка?
  - Я бы хотела Бетховена, - протянула я мечтательно.
  - Бетховена? Хорошо! Отлично! Будет тебе Бетховен!
  Педагог ушла в библиотеку. Вернулась через пять минут, поставила передо мной ноты.
  - Что это? - ужаснулась я.
  - 'Аппассионата', не видишь, что ли? Разуй глаза!
  - Фейга Вольфовна, это же не уровень музыкальной школы!
  - Чушь, - отрубила она. - Нет такого слова - 'уровень'. Есть лодыри и трусы. Что, не будешь осваивать? 'Маленьких цыпляток' тебе принести?
  - Буду, - согласилась я со вздохом, переворачивая листы, чёрные от густых аккордов и шестнадцатых при кошмарном темпе 126 (размер двенадцать восьмых), испещрённые форшлагами и тремоло.
  - То-то же. Смотри, только allegro assai, у тебя будет десять минут всего. Марш на мой стул. Сегодня играть не будем. Сегодня ты будешь его слушать.
  - Кого слушать?
  - Кошку Матильду, наверное! Бетховена.
  - Я его слышала, Фейга Вольфовна...
  - Ни чёрта лысого ты не слышала!
  
  С собой, для подготовки, помимо нот, Кралле дала мне толстую художественную биографию композитора.
  - На! Читай и вдохновляйся.
  Я читала и содрогалась: спазмы порой подступали к горлу.
  В возрасте шестнадцати лет, то есть в моём возрасте, Бетховен вместе с матерью отправился к своим богатым голландским родственникам. Те хотели послушать игру восходящего дарования и готовы были платить. Платить им пришлось, слушать - нет. Двоюродный брат молодого композитора из мелкой, гадкой зависти порезал его ладонь ножом.
  К моменту возвращения в Бонн молодой человек должен был исполнять Фантазию и фугу соль-минор Баха на оргáне местного собора. Рана ещё не затянулась. Бетховен принял решение сесть за оргáн. Когда он закончил, клавиши мануала были сколькими от крови. О! Он тоже был моей породы. Лисьей.
  
  Я работала и работала, до изнеможения, но упрямый нотный текст не желал покоряться. Мне не хватало пресловутой 'техники'.
  - Ерунда, - усмехалась Кралле. - Что ты мне талдычишь про технику? Ты с т а н ь, и будет тебе техника!
  - Кем мне стать, Фейга Вольфовна?
  - Кошкой Матильдой! - отвечала она в сердцах.
  
  Накануне отчётного концерта перед самым пробуждением я увидела странный сон. Мне приснился Бетховен.
  Бетховен сидел на расстоянии вытянутой руки от меня, за простым деревянным столом, на котором в беспорядке лежали ноты вместе с огрызками колбасы Был он жутко достоверен и вообще жуток, с лицом красным, будто только что вышел из бани. Я спросила его что-то. Бетховен сердито показал на свои уши, мол, глух, ткнул пальцем в разговорную тетрадь и протянул мне карандаш. Написать в тетради я ничего не успела.
  
  Кралле выловила меня перед началом экзамена.
  - Два совета хочу дать тебе, - объявила она. - И не обманывайся словом 'совет'. Это приказы. Первый. Не останавливайся ни в коем случае. Какой бы ляп ни сделала, не останавливайся. Сдохни, а не останавливайся. Лучше сразу сдохни. И второй. Н е п р и к у с ы в а й я з ы к з у б а м и!
  
  'Елизавету Юрьевну Лисицыну' поставили в середине отчётного концерта. Я поднялась, наконец, на сцену, давно отволновавшись, чувствуя только звенящую пустоту и лёгкость внутри.
  И стоило мне сесть за рояль, три диковинных, страшных вещи произошли со мной одна за другой. Больше их никогда не случалось.
  Только успев опуститься на банкетку, я поняла, что волосы у меня встают дыбом. И не одно это, а они будто даже завились на моей голове в густую, чёрную баранью шапку. Я хотела тронуть волосы рукой: неужели правда? Но некогда, некогда было охорашиваться! И плохая примета...
  Я сыграла первые ноты и поняла, что руки мне подменили.
  Это были мужские руки.
  Ощущение было такое, будто мои прежние руки сняли, словно протезы, надели на их место чьи-то страшные, мускулистые лапы и, чтобы никто не догадался, обтянули их поверх моей кожей. Я осознала, что могу порвать струну, если ударю посильнее. И эти мужские лапы прямо-таки искрились техникой, были начинены беглостью, они рвались вперёд, как собака рвётся до звериной глотки.
  Но если бы это всё! Нет, это были цветочки. Ударив первые мощные восходящие аккорды, вот эти:
  
  - я поняла, что оглохла.
  Оглохла совсем, окончательно. Я не слышала ни звука, только тонкий, острый звон в ушах, который похож на сигнал приёмника. А тут не было ничего, кроме этого звона.
  Последний из этих аккордов, самый долгий, позволяет рукам немного отдохнуть, получается что-то вроде паузы, хотя нотный текст её не предусматривает. Кажется, я затянула паузу. Слёзы едва не навернулись у меня на глаза. Неужели навсегда? Вошла в роль, ничего не скажешь! Стала кошкой Матильдой! Я закусила нижнюю губу. Нет, я доиграю это чёртово аллегро ассаи!
  Играть было теперь легко и жутко. Центр тяжести сместился. Готовя сонату, я была подобна юной секретарше, которая недавно научилась печатать на машинке и теперь не успевает вести ответственный протокол. А сейчас я стала машинисткой со скоростью печатания четыреста знаков в минуту, которая под скорую диктовку пишет решение суда о своём пожизненном заключении. Клавиша за клавишей боли полной глухоты.
  Любое новое forte я выбивала громче, чем прежде, и вот, подобравшись к adagio pianissimo, замерла на миг, как изготовившись перед прыжком, и изо всех сил, изо всего отчаяния ударила своими лапищами аккорды последнего фрагмента, эти:
  
  И с последним фа - ля-бемоль - до - фа порвалось что, что-то тягуче зазвенело - я снова стала слышать. Стремительно я доиграла первую часть до конца, чувствуя, как всё электричество из рук уходит, что ещё немного - и начну спотыкаться, как на репетициях.
  Аплодисменты.
  Кралле взяла меня за руку и вывела в коридор. Она была серьёзна, спокойна, но глаза её улыбались.
  - Неплохо, девочка. Дико, шумно, бравурно, безобразно. В-общем, по-бетховеновски. Думаю, поставим 'отлично'. Платок носовой есть у тебя?
  - Пожалуйста... - изумилась я, не понимая, зачем ей нужен платок.
  Она взяла мой платок и деловито вытерла им кровь с моей нижней губы.
  - Прокусила. Понимаешь, почему язык нельзя прикусывать? Ну, ладно: я пойду, я в комиссии. Сейчас, конечно, всё равно перерыв...
  - Почему перерыв?
  - Пока рояль сменят.
  - Почему рояль нужно менять? - не поняла я.
  Кралле расхохоталась, довольная, как нетопырь, только что слопавший большого жирного жука.
  - Ты что, не слышала? Ты струну порвала!
  
  
  

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ВОЛЯ

  
  
  1
  
  Я окончила музыкальную школу с отличным аттестатом, а одиннадцатый класс средней школы - с хорошим. Передо мной встал выбор: куда поступать? В музыкальное училище имени Собинова или на специальность 'музыкальное образование' на педагогическом факультете педуниверситета?
  Подумав, я выбрала университет. Да, музыкальная подготовка в училище наверняка куда серьёзней, захоти я после учиться в консерватории, мои шансы поступить туда будут на порядок выше. Но... кто знает, сумею ли я всю свою жизнь связать с музыкой? И захочу ли? Большая музыка эфемерна, трепетна, чиста - и безжалостна. Только вдохновенные виртуозы добиваются признания в качестве классических исполнителей. Стану ли я вдохновенным виртуозом? Или - давайте посмотрим на жизнь правдивей - обычным учителем музыки? Учителю лучше иметь диплом о высшем образовании, чем о среднем специальном. А служащей фирмы или организации - если доли педагога я не вынесу - тем более.
  И потом: учиться девять лет! Девять лет жизни на голодном пайке! Да я уж состарюсь к выпуску, думалось мне... Наконец, в Ярославле, как выпускнице интерната для детей-сирот, мне полагалось скудное социальное пособие и жильё от государства. А последует ли за мной это пособие и это жильё в Санкт-Петербург или Нижний Новгород?
  Решившись, я уже не жалела: ни о чём в жизни не надо жалеть.
  Я поступила легко: сироты, как известно, имеют преимущество при зачислении. С сентября я переехала в студенческое общежитие.
  
  2
  
  Классы на педагогическом факультете назывались аудиториями. В каждой аудитории, конечно, был инструмент, была, более того, дисциплина 'Фортепианная игра', практические задания и зачёты по ней, но индивидуальных занятий учебный план не предусматривал. Я занималась сама, по собственной программе. В музыкальном отделе областной библиотеки я находила ноты. Просыпалась в любой будний день в шесть утра и, порой даже не позавтракав, шла на свой факультет пешком. Брала на вахте ключ от пустой аудитории (нам, 'музыкантам', это разрешалось) и работала около часа до начала лекций. Ой, Господи, как много ерунды мы изучали! Педагогику, психологию, английский язык, информатику, историю, литературу, правоведение, концепцию современного естествознания, физиологию, основы безопасности жизни. Что поделаешь: университетское образование, будь оно неладно...
  Годы моей учёбы были счастливым, беззаботным, ясным временем.
  Что подъём в шесть утра! Что парочка нудных лекций до полудня или до двух часов, пусть даже до четырёх! Я ведь была свободна, свободна! Я в любой момент могла, к примеру, забрать из вуза документы и ступать куда глаза глядят, на все четыре стороны! Могла пойти в магазин и в один миг потратить всю свою стипендию и пособие, купив какие-нибудь безумные сапожки! Правда, туго бы мне пришлось потом... Но ничего, молодость живуча! Могла в выходной день идти, куда хочу, общаться, с кем хочу...
  Своими подругами, точнее, соседками по комнате, я наслаждалась, не подберу иного слова. Как на подбор, это оказались хорошие, симпатичные и при том умненькие девочки. Иные читали книги, названий которых я даже не слышала. И при всём этом - какая редкая наивность, невинность светилась в их глазках! Некоторые ещё только начинали встречаться с кем-то и вот, иной раз врывались в комнату с восторженным визгом. 'Ой, девочки! Он меня поцеловал сегодня!' Мой подростковый восторг, которым я и тогда не могла ни с кем поделиться. Большинство из них, наверное, в жизни не слышали 'блатной музыки' [тюремного жаргона], выражения вроде 'поскоблить пером батарею' или 'поставить на хор' для них были набором звуков... Овечки!
  Я сама начала много читать, не желая упасть в грязь лицом, чувствуя, насколько, в сущности, необразована. Жадно я слушала любой разговор, особенно если к нам заходили юноши и заводили между собой интеллектуальный спор. (Это тоже здесь было в порядке вещей, а для меня, с моим детдомовским опытом, невообразимо: два молодых человека в комнате, полной девушек, спорят с ними и между собой, скажем, о русском пацифизме, в пылу спора смотря на каждую как на бесполое существо.) Ведь ничего, кроме музыки, я толком не знала! Да и музыку-то не знала толком...
  Всей группой мы отмечали дни рождения как 'домашних', у них дома, так и 'приезжих', в кафе; ходили друг к другу в гости по поводу и без повода; гуляли по городу; устраивали какие-то игры и конкурсы; выезжали на природу есть шашлыки, которые жарили чьи-то кавалеры... В любом таком веселье я принимала участие. Мне нравилось смеяться, говорить, наблюдать, и наблюдать больше всего. Всегда я оставалась немного в стороне. Никто и не примечал, что в моём стакане - не алкоголь, а минеральная вода.
  Своим соседкам о том, что я - выпускница интерната, я не говорила, а сочинила какую-то сказку. Дескать, я из крестьянской семьи: мама - доярка, папа - механизатор и сторож на ферме. Это звучало заурядно, малоинтересно, и после четвёртого, пятого раза о моих родителях меня уже никто не спрашивал. Быть по-настоящему откровенной с этими девушками я не могла. Мне казалось, пропасть лежит между нами. Что ожидало бы меня, расскажи я всё? Мучительное сочувствие? Мне не нужно было сочувствия. Страх перед моей инаковостью? И пугать никого я не хотела. Я не хотела быть лисицей, случайно забежавшей в овечье стадо, от которой ярочки шарахаются, даром, что та не причинит им никакого вреда. Я была готова вся перелинять, выбелиться, завить шёрстку, весело мемекать, быть самой симпатичной и беззаботной овечкой, чтобы не беспокоить прочих.
  Мне это, кстати, вполне удавалось. Я была мила, улыбчива, ласкова, я очаровывала каждую. И каждого, хотя юноши на нашем факультете были наперечёт. Я расцвела окончательно, на улице я ловила себе мужские взгляды. В общежитии, как в детском доме, царил дух беззаботного коммунизма, однако здесь не только не крали чужих вещей, но великодушно одалживали свои, а то и дарили их, если вещь её обладательнице оказывалась велика, мала или просто не приглянулась.
  - Ой, Лизок! - мечтательно и слегка завистливо вздыхала хозяйка кофточки. - Тебя нужно фотографировать и фотографии в журнал отправлять! Ей-богу! Почему ты ни с кем не встречаешься, Лиз?
  Почему, действительно?
  Бывшее отболело, я больше не чувствовала себя вдовой. Нет, я была юной девушкой, которая, как любая, хочет счастья. Но всякий раз, поймав на себе восторженный мужской взгляд, я отвечала долгим своим взглядом - и никто, никто не выдерживал моего! Что же это за мужчина, который не выносит взгляда девушки? Тимка один смотрел на меня так, что я опускала глаза первой. Любого, каждого я сравнивала с ним. Тимочка, мой далёкий, мой вечный! Что ум? И он, Тамерлан, был умён. Ум - красота мужчины, чистая правда. Но только дураки женятся на красоте, только несчастные дамочки выходят замуж за ум. И не обязательно замужества я ждала, но 'лёгких' отношений, флирта, я не понимала. Зачем, для чего, какая от него была мне радость? Любой флирт, если отбросить от него всю фиоритуру, сводится только к двум радостям: или к горделивому торжеству над беспомощностью другого, или к постели. Что весёлого в первом? И, без преданности, без нежности, кому нужна вторая? Кто вырос в детском доме, где всё просто, ясно и жестоко, тот во флирте видит что-то сальное, уродливое, нехорошее, подобное шелкам на светской барыне, в имении которой - голодающие крестьяне.
  Да, от любой юной и симпатичной девушки исходит интенсивное излучение женственности, которое притягивает мужчин. Но, во-первых, у той, кто не познала мужчину, оно сильнее: это беспокойство о том, чтобы продолжить жизнь, это чисто природное, древнее. Во-вторых, я сама гасила это излучение, своим внимательным взглядом гасила. Именно поэтому в шутку, просто так за мной не ухаживали. Впрочем, поклонники у меня находились: те, которые были готовы пойти дальше шутки. Я помню двух.
  
  3
  
  В нашей группе учился единственный юноша, Григорий Анисьев. Невысокий, с простоватым, растерянным лицом, с волосами, которые сами завивались в крупные кудри, с покатыми плечами, с большими очками нелепой круглой формы. Гриша был интеллектуалом, сессии он сдавал лучше всех, а на своих сокурсниц поглядывал свысока. У него была своя компания, ему под стать, молодых высоколобых парней, с которыми он до хрипоты спорил на отвлечённые темы. Но я Грише нравилась, такое чувствует любая девушка. Я улыбалась ему, глядя на его кудри, думая про себя с нежностью: 'Барашек! И они - овечки, и ты - барашек...' Он, встретив мой взгляд, улыбался, растерянно моргал за линзами круглых очков. И вот, однажды, набрался смелости и подошёл ко мне.
  - Лиза, ты не хочешь пойти со мной на концерт Рахманинова? - спросил он меня серьёзно, почти сурово, низким голосом для пущей уверенности.
  - Что, сам Рахманинов играет? - развеселилась я. - Во даёт дядька...
  - Нет, его играют. Двадцать четыре прелюдии и этюды-картины, в филармонии. В субботу. Приезжает Мацуев...
  - Да, я слышала, - подтвердила я, хотя ничего не слышала. Мацуев не каждый день выступает в областной филармонии с концертами... - А у тебя есть билеты? - Живя на социальную стипендию и пособие, не пойдёшь в филармонию для собственного удовольствия, тем более на Дениса Мацуева. Билеты, раза в два дороже обычных, наверняка за месяц раскупили богатые безмозглые дамочки, которые выбираются в концертный зал демонстрировать свои жемчуга.
  - Есть, - ответил Гриша внезапно охрипшим голосом.
  - Хорошо! - согласилась я. - Но только...
  - Что только?
  - Нет, ничего, так. Просто пойдём на концерт. ('И я ничего не обещаю', - мысленно добавила я.)
  
  Я села справа от Гриши и положила левую руку на подлокотник кресла. Он, как будто нечаянно, попытался пристроить свою руку поверх моей. Я тихонько отняла лапку. Он послушно вернул свою руку на колени.
  
  В антракте мы переглянулись.
  - Ну, как тебе? - спросил Гриша всё тем же осипшим голосом.
  - Что-то ты простудился, кажется... Неплохо, - сказала я осторожно. - Неплохо, очень точно всё. А честно говоря, никак.
  Знаменитый на всю Россию исполнитель играл действительно 'крупно', технично, бравурно, прямо хоть сейчас живьём его упаковать в учебник, но в этой бравурности было, как мне подумалось, только хвастовство своей умелостью. Это я и сказала Грише. Тот просиял.
  - Замечательно, Лиза, замечательно! Как верно ты чувствуешь!
  - Что же, я дурочка? - удивилась я.
  - Нет! Я именно и хотел сказать, что ты совсем не дурочка. Я уверен, что из нашей группы никто бы этого не понял, этого момента виртуозной техничности при пренебрежении к настроению произведения.
  - Ну, ты же понял?
  - Я про наших девушек. Ты на них не похожа. Может быть, пойдём?
  
  Мы вышли из концертного зала. Гриша замялся.
  - В кафе? - подсказала я ему. - Два кофе и два мороженых, я тебя не разорю. И за себя заплачý.
  Он покраснел.
  - Нет-нет, что ты, я тебя приглашаю! Да, в кафе, конечно...
  
  В кафе Гриша вдруг воодушевился.
  - Ты понимаешь, Лиза, что культура деградирует, вся? - допытывался он от меня. - Конечно, не без помощи политических сил, которым выгодно оболванивание масс... Музыка деградирует в первую очередь! Поп-музыка эксплуатирует примитивные, левополушарные ритмы! И единственными хранителями, адептами, так сказать, жрецами великой музыки остаются классические исполнители! А они тоже перестали понимать своё искусство как священнослужение! Да, вот именно это правильное слово! Священнослужение... Всё сводится к банальному пианизму. А страшно, страшно отдавать музыку в руки людей, не понимающих её духовной силы! Ты помнишь 'Крейцерову сонату' Толстого? Место, где...
  - Нет, - перебила я, скучая. - Я её не читала.
  - Как? - смутился он.
  - Так вот, так! - ответила я с досадой. - Я училась в сельской школе, была такой же, как и все, дурёхой. Да, Гриша, большую музыку нельзя отдавать в руки подлецов, я согласна. А подлецам-то она и даром не нужна...
  ('На что мне это мороженое и эти разговоры по левополушарные ритмы? - думала я меж тем с тоской. - Кто мне предложит курочку с рисом? Кто мне скажет: 'Ну, верняк, Рыжая! Тебя только в курятник запустить...'?')
  Гриша беспомощно улыбнулся, вздохнул, поскрёб ложечкой по стенкам пиалы с мороженым.
  - Я не знаю, о чём с тобой разговаривать, - неловко признался он.
  ('И это ты говоришь по-другому, - отметила я про себя. - Разве ты добавишь: 'Какой, нах*р, смысл, с тобой тарахтеть о сволочах?'. А если не знаешь, о чём говорить, нужно сказать девушке 'Ата'. Но ты и этого слова не знаешь, Гриша...')
  - Хочешь, я тебе почитаю стихи? - вдруг предложил он.
  - Только не в кафе, - передёрнулась я.
  Мы расплатились, вышли на улицу, прошли немного, и Гриша, откашлявшись, начал, снова осипшим голосом, взволнованно, хорошо:
  
  Предчувствую Тебя. Года проходят мимо.
  Всё в облике одном предчувствую Тебя.
  Весь горизонт в огне и ясен нестерпимо,
  И молча жду, т о с к у я и л ю б я...
  
  Я остановилась, зашла вперёд, уставилась ему в глаза. Он не вынес моего взгляда, осёкся, отвёл их.
  - Это ты от себя говоришь? - спросила я прямо, пожалуй, слегка жестоко.
  - Нет... - потерялся он. - Почему от себя? Это Александр Блок, Вечная Женственность...
  - Гриша, милый! - проговорила я с острой жалостью. - Ты очень хороший! Ты умный, славный, и стихи ты прекрасно читаешь, правда. Половина из твоих сверстников не знает из Блока наизусть ни строчки. Я и сама не знаю! Но нужно же... - я жалко улыбнулась. - Нужно отвечать за слова. Если это только Александр Блок, а не Григорий Анисьев, то Блок уже умер, и мне, живой, не так важно, кого он любил и о ком тосковал. Спасибо тебе большое за концерт! Наверное, ты уйму деньжищ потратил на этого проклятого Мацуева! Прости меня, пожалуйста! Ничего у нас не получится...
  Мы немного помолчали.
  - Мне всё равно было очень приятно... - начал он дрогнувшим голосом.
  - Стой! - перебила я его. - Закрой лупетки! Глаза, я хотела сказать...
  Он пугливо закрыл глаза. Я подошла вплотную и, откинув прядку жёлтых курчавых волос, поцеловала его в лоб.
  - Всё, больше у меня ничего нет для тебя, - сказала я тихо. - Ата, Гришенька.
  
  Через месяц он перевёлся в параллельную группу: наверное, ему было мучительно меня видеть.
  
  4
  
  Одной из моих подруг с первого курса стала Оля Асеева, одногруппница, 'домашняя девочка', то есть живущая дома, с родителями. Оля мне нравилась, как и мои соседки по комнате в общежитии, и даже больше. На Оленьку было приятно посмотреть. Высокая, выше меня (мой рост - сто семьдесят два сантиметра), с точёной фигуркой, тех самых форм, которые любят мужчины, то есть узкая в талии, широкая в груди и бёдрах, с чистеньким, безупречным личиком, с великолепными золотистыми волосами (от природы прямыми, но она их слегка завивала), с большими глазами, Оля походила на замечательную, очень красивую и дорогую куклу, только что купленную и ещё не распакованную. По характеру - улыбчивая, доверчивая, милая, может быть, чуть глуповатая, в общем, вылитая я, с той только разницей, что у меня внутри имелось другое, лисье, острые зубы, лапки с коготками, что всё моё 'Асеевское' было нарочитым - а у неё именно это было настоящим, и никакого второго дна у Оленьки не существовало. За это она мне и нравилась!
  Поразительно, что при такой модельной внешности ей так долго не находилось никакого ухажёра, 'молодого человека'. Она боялась их... Оля как-то призналась мне, что при первых попытках серьёзного ухаживания со стороны симпатичного и неглупого парня теряется, робеет, стремительно глупеет, не знает, о чём говорить, терпеть себя не может, и потому всё кончается крахом. Конечно, дураковатые да хамоватые на неё тоже обращали внимание, но что за интерес встречаться с балбесом или наглецом! С такими она умела быть презрительной, ледяной. А вот с хорошими - терялась... Но на четвёртом курсе пара ей, наконец, нашлась, да ещё какая! Ярослав.
  С Ярославом она познакомилась на концерте: он был студентом Музыкального училища имени Собинова по классу гобоя. Скоро и я его узнала.
  Осенью у нас проходила практическая по фортепианной игре, на котором мы по очереди сдавали на отметку заранее разученные произведения. Из аудитории нас выпускали по одной. Я вышла первой и увидела в коридоре, у окна, молодого мужчину. (Как ни крути, а к двадцатилетнему человеку не подходит название 'юноша'.) Увидела и поморщилась тому, что вижу чуть ли не себя в мужском обличье: те же густые чёрные волосы до плеч, та же светлая кожа, тот же нос, тонкий и слегка заострённый, даже обвод лица, знакомый из зеркала. Я села на скамейку, дожидаясь подруг: мы собирались после занятий куда-то пойти все вместе.
  - Вы ведь из 647-й группы? - приветливо обратился он ко мне, ему совершенно незнакомой девушке. Я вздрогнула, сдержанно кивнула. Но тут же подумала, что скупиться на любезность, щетиниться - неприлично, дурной тон, наследие тяжёлого детства, которое нужно изживать, и добавила к кивку улыбку.
  - Кстати, меня зовут Ярослав.
  - Лиза... А! - воскликнула я чуть насмешливо. - Так вы - Óлин молодой человек? Тот самый, о котором она мне все уши прожужжала? Гобоист и красавец?
  - Ну да, - рассмеялся он. Зубы у него тоже были белые, чистые. - Красавец, значит? А что ещё она обо мне говорит?
  - Не зазнавайтесь! Ничего вам не расскажу...
  Выходили мои подруги и с удивлением видели, как я весело общаюсь с кем-то, кого они видят первый раз в жизни. Молодые девушки вообще осторожны в том, чтобы дарить улыбки незнакомцам: мы ведь не американки. Но какой-то редкий дар моментально завоёвывать расположение человека был у Ярослава! Соединение светского обаяния и бесстрашной непринуждённости. Он и им улыбался, и их что-то спрашивал, осторожно они вступали в беседу, оттаивали, расцветали. Когда Оля вышла, самой последней, вся наша группа уже окружила Ярослава и с удовольствием слушала какой-то незамысловатый анекдотический случай - но он и простенькие истории умел подавать как золотые яблочки, всем: богатыми интонациями голоса, мимикой, умелыми паузами, сдержанной улыбкой, хитрым прищуром... Молодой человек, извинившись, прервал свой рассказ, подошёл к Оле, шутливо сказал ей какой-то комплимент и поцеловал её руку. Повтори это кто угодно другой, странно бы показалось, а он так уверенно, спокойно поприветствовал свою милую, что только восхищаться можно было. У всех на виду Ярослав легко, играючи нашёл равновесие между сухим, сдержанным приветствием (которое её могло обидеть) и восторженными объятиями (которые смутили бы всех прочих). Оля же, несмотря на эту его искусность, густо покраснела, вся застыдившись - не его, конечно, а себя. И того она стыдилась, что ужасно ему рада, и того, что ей стыдно при всех кидаться Ярославу на шею, а выразить свою радость так же свободно и деликатно, как он, она не умеет и вот, стоит посреди коридора, не говоря ни слова, совершенной дурындой. Бедненькая!
  С тех пор вышло так, что Ярослав стал едва ли не постоянным спутником наших девичьих вечеринок. (Конечно, и кавалеры других девушек порой нас сопровождали, но те на его фоне тушевались, чувствовали себя неловко, сидели сиднем, набрав воды в рот - и пропадали, в конце концов.) Оля вначале смущалась его приглашать, но он иной раз приходил без приглашения. А если не приходил, подруги сами напоминали: где же твой Ярослав? Без него, честное слово, даже скучно... И Ярослав появлялся, и снова всех очаровывал, был остроумен, весел, нарочито-наивен и мил со всеми, но при этом только по отношению к ней, своей избраннице, сохранял подчёркнутое внимание и нежность. И умён он был, это каждая видела, но умел говорить об умных вещах просто и забавно, не утомляя никого 'левополушарными ритмами', наконец, он прекрасно чувствовал ту грань, когда интеллектуальные речи становятся скучными, выходят за рамки светского и приятного, и никогда не переступал этой грани. Порою он, идя прямо из училища, приносил гобой и, когда мы просили об этом, никогда не чинился сыграть что-нибудь. А играл Ярослав великолепно, легко импровизировал: любую тему можно было ему бросить, и он рассыпáл её в разных вариациях, и нежный, пронзительный гобой в его руках звучал почти как саксофон. О! Вся группа вслух завидовала Оле. Я одна не высказывала общих восторгов, хотя и мне Ярослав был симпатичен. Симпатичен - и одновременно слегка неприятен, даже немного смешон, как собственное отражение в зеркале. Иногда я останавливала взгляд на нём, проговаривая про себя: что же ты за зверь, так на меня похожий? Ты ведь тоже лис! Только домашний. Да и фамилия твоя Листьев: хитрая фамилия, где под рыжими опавшими листьями прячется рыжая морда. Говорят, если забрать лисёнка из лесу при рождении и выкормить его, он становится почти как щенок, и с собаками весело играет, и те считают его своим. Но лисья повадка всё равно сохраняется! Пустите перед таким домашним лисом курочку, и тот мигом её задушит.
  Ярослав немедленно чувствовал на себе мой взгляд и отвечал ему - а я сразу отводила глаза, как лисица, которая следит за индюшкой, думая, как бы подойти ближе. Но, едва цезарка забеспокоится, вытянет шею, лиса притворяется, будто самым внимательным образом изучает ближайшую ветку, камушек, и в этом камушке для неё - главный интерес жизни.
  
  5
  
  В зимнюю сессию, сдав перед самым Новым годом первый экзамен, мы с Олей шли вместе домой, пешком от здания педагогического факультета. (Я жила в общежитии на улице Чайковского, а её квартира была на улице Володарского, это почти рядом.) О чём-то неважном, пустячном мы мило болтали... И вдруг Оля замолчала, а затем безо всякого перехода, изменившись в лице, стала буквально умолять, умолять меня помочь ей, чуть ли не спасти!
  Чем помочь? Оказывается, уже целый месяц она ассистирует Ярославу в его репетициях. Предстоящее выступление - не 'учебное', а настоящее, пройдёт оно в филармонии. Каждый год училище выдвигает лучших студентов-выпускников, которые исполняют с оркестром свой фрагмент в качестве солиста. Ярослав, например, в паре с другим студентом играет Концерт для двух гобоев, струнных и чембало ре-минор Вивальди. Весь Концерт длится не больше десяти минут, но это же десять минут на сцене областной филармонии! Вместе с Ярославским государственным академическим губернаторским симфоническим...
  - Ну надо же, - заметила я с уважением.
  Да, именно так. И, конечно, готовиться тоже лучше с оркестром (мечтать не вредно!). На худой конец - с сопровождением инструмента. Ярослав, помимо партитуры, раздобыл клавир [переложение симфонического произведения для фортепьяно, а также ноты такого переложения]. Репетируют они больше месяца, у него дома. У Листьевых есть фортепьяно. Этот поразительный юноша, оказывается, мультиинструменталист... Третьего января она пойдёт к нему снова. И вот, Ярослав шутливо намекнул ей: родителей в этот день и на следующее утро дома не будет, оттого можно ей задержаться подольше...
  - Так в чём же дело? - не поняла я.
  - Как в чём?! Лиза, ты что, не понимаешь, к чему это клонится?
  - Отлично понимаю... Оленька, прости, что спрашиваю: неужели у вас э т о г о ещё не было?
  - Нет! - воскликнула моя фарфоровая подруга, хлопая выразительными ресницами.
  - Ни с кем?
  - Ни с кем!
  - Значит, будет...
  - Но я не хочу!
  - Да почему? - поразилась я. - Олюша, ведь тебе почти двадцать! Или уже двадцать? Пора...
  - Я боюсь... - шепнула она.
  - Какая ерунда...
  - Лиз! Ты не понимаешь! Остановись! - она сама встала, так что и мне пришлось. - Посмотри, посмотри на меня! Я ведь не пара ему!
  - С чего ты взяла, Олечка?! - возмутилась я. - Как это не пара? Да с тебя картины писать можно!
  Она упрямо помотала головой, сжав губы.
  - Он умный, талантливый, обаятельный, к нему все льнут, все! - продолжала она с болью. - А я дурёха... Я простая девушка, глупая, Лиза, честное слово! Что он только нашёл во мне, откуда хоть он взялся на мою голову! Сначала-то, конечно, как я радовалась, идиотка! А теперь-то... Мне ведь даже музыка неинтересна! Тебе интересна, например, а я на музобразование пошла, потому что музыкальную школу закончила! И ещё потому, что никуда не поступила больше! Я на юридический хотела, а ума не хватило... Я на дискотеки хожу... Ты разве ходишь? Он же виртуоз - ты слышала, Лизка? - слышала ведь! А я так спотыкаюсь в клавире этом несчастном, что себя рядом с ним полной засранкой чувствую! Вот сладкая парочка: Юрий Башмет и девчонка с MTV [телеканал низкопробной развлекательной музыки]! Незабываемый дуэт, спешите видеть! Он не говорит мне ничего, конечно. Лучше бы уж говорил! Я не удержу его! Понимаешь? Как только э т о случится, как получит он от меня, что хотел, так сразу я ему разонравлюсь, сразу он себе найдёт такую же фифочку, как я, ещё и лучше, десять таких, сто штук...
  - Так расстаньтесь, - сказала я тихо, осторожно.
  - Нет! - вскрикнула она испуганно, неразумно. - Господи! - вырвалось у неё. - Чем же я виновата, что так... что влюбилась в него, как кошка!
  - Сванехалась, у нас говорили...
  - Что?
  - Ничего, прости.
  - Я его фотографию в сумке ношу, Лиза! Совсем, совсем сдурела девчонка. Славик... - Голос её прервался, губы задрожали.
  - Ну-ну... - Я обняла её. - Не надо плакать, миленькая. И зря ты наговариваешь на себя! Совсем ты не дура... А не хочешь ты э т о г о, тебя ведь никто не заставит. Ярослав - порядочный, не насильник, не детдомовский...
  - Нет, нет! Знаю я, что не насильник, но я сама растаю! Меня, Лизка, когда он рядом, лепить можно, как тесто! Кого хочешь лепи! Хочешь - зайчика, хочешь - белочку...
  Оля просила меня, чтобы третьего января я пошла к Ярославу вместе с ней. В десять часов вечера, если мы не уйдём раньше, я спохвачусь: общежитие, мол, через час закроется! Оля вызовется меня проводить: дескать, ходить по вечерним улицам девушке одной небезопасно. Одну меня она категорически не отпустит! Так и удастся ей ускользнуть, а там когда ещё его родители уедут...
  Я поморщилась. Мне совсем не хотелось смотреть на кислое лицо Ярослава, который рассчитывал остаться наедине со своей девушкой, а та вдруг привела непрошенную и абсолютно лишнюю гостью.
  - Я пойду, если он сам скажет, что не против меня видеть, - подумав, согласилась я.
  - Он не будет против! - крикнула мне Оля счастливо. - Не будет!
  
  6
  
  Ярослав открыл дверь. Я слегка покраснела под его пристальным взглядом и уже собиралась сообщить, что я, мол, только проводила подругу...
  - Я очень рад вас видеть, - сказал он просто, задушевно, будто прочитав мои мысли, и улыбнулся. - Обеих. Честное слово! Заходите, пожалуйста...
  Мы выпили чаю. Ярослав, со своим обычным юмором и остроумием, рассказывал нам какие-то случаи из жизни музыкального училища. Я улыбалась, смеялась, сама что-то говорила, ловя себя на мысли о том, как легко и хорошо чувствую себя рядом с ним. А Оля - та молчала почти всё время нашего чаепития, только глядя на него нежно, влюблённо.
  Затем приступили к репетиции, я - в качестве слушательницы и, так сказать, стороннего компетентного оценщика.
  Бедная Оленька в тот день играла клавир, к сожалению, из рук вон плохо, хуже, чем обычно могла. Передо мной она смущалась, что ли? Или перед ним? Или нас обоих стыдилась? Ярослав подчёркнуто терпеливо останавливался и ждал, пока его милая героически переберётся через перевал очередного заковыристого такта. На одном сложном месте Оля застряла окончательно - и обратила ко мне умоляющий взгляд.
  - Лиза! Может быть, ты?..
  Я поёжилась. С момента объяснения с Гришей Анисьевым я нашла-таки время прочесть 'Крейцерову сонату' Льва Толстого. Музыка, действительно, очень сближает людей, совместное музицирование - вещь почти интимная.
  - Ты уверена, Оля, что... мне стоит? - усомнилась я вслух. - И что Ярослав не против?
  - Я не против, - отозвался Ярослав глуховато и, тряхнув головой, откинул назад свои роскошные волосы. Что-то блеснуло в его глазах.
  - Конечно, стоит, конечно! - подтвердила Оля, явно не понимая, о чём я беспокоюсь. - Пожалуйста...
  Я села за фортепьяно и, сначала в одиночку пробежав наиболее сложные места, сыграла всю первую часть, аккомпанируя солисту, da capo al fine. Меня никакое волнение не сбивало с толку, я нигде не ошиблась. Оля захлопала в ладоши, счастливая.
  - Ну, вот видите! - воскликнула она. - Видите, как хорошо! Славик, прости меня, пожалуйста, что я такая неумеха! Тебе нужно с Лизой готовиться...
  - Нет-нет, это исключено, - поспешно сказала я. - И вообще, у меня, честно говоря, дела...
  Оля умоляюще воззрилась на меня, будто прося: не оставляй меня с ним одну! Я вздохнула.
  - Куда спешить? - поразился Ярослав. - Какие дела третьего января в восемь вечера? Над adagio можно бы ещё поработать... Давайте пока перекурим, а?
  Мы перешли на кухню, чтобы 'перекурить', весело поболтать о том и о сём. Оленька, к счастью, включилась в разговор: тяжкая обязанность была исполнена, она дышала свободней, что-то говорила, даже шутила, я любовалась ей. Про время мы и в самом деле забыли... Мой испуг, когда я случайно уронила взгляд на часы, был не притворным, а настоящим.
  - Боже мой, начало одиннадцатого! Общежитие закроется через пятьдесят минут... Спасибо вам за хлеб-соль, гости дорогие...
  - Я тоже пойду! - немедленно заявила моя подруга.
  - Зачем? Куда? - беспомощно, грустно поразился Ярослав.
  - Славик! - выдохнула Оля. - Ты... с ума сошёл? Неужели ты хочешь, чтобы девушка в десять вечера возвращалась домой одна?
  - Ну, хорошо, - миролюбиво предложил он. - Давай проводим Лизу вместе и вернёмся...
  - Я не могу, Славочка! - почти простонала Оля. - Что я маме скажу? Я... - она в самом деле таяла под его взглядом. - Если ты очень хочешь, конечно...
  - Я думаю, девушку никогда не стоит принуждать, - вмешалась я, выполняя свой долг хорошей подруги. Ярослав весело развёл руками.
  - Да разве я кого-то принуждаю? Я вас обеих провожу...
  
  Мы немного замешкались и вышли в двадцать минут одиннадцатого, только-только чтобы поспеть к закрытию общежития (Ярослав жил у главного железнодорожного вокзала).
  У подъезда своего дома, уже попрощавшись, уже взявшись за ручку двери, Оля отпустила её и снова поспешила к нам.
  - Славик! Я хотела сказать тебе... Пожалуйста, не сердись! Ты не сердишься? - она пытливо заглядывала ему в глаза. - Я сегодня не осталась, но это совсем не значит, что... Ты мне очень дорог! Правда! Ты хороший, замечательный! Просто мне кажется, что нам не нужно торопиться...
  Я кашлянула, напоминая о том, что если им и не нужно торопиться, то мне поспешить совсем не мешает.
  - Я бы дошла одна, здесь недалеко, - предложила я вполголоса.
  - Нет, нет, Лизочка, пожалуйста! Я сейчас... - пробормотала Оля и вдруг расплакалась. Ярославу пришлось успокаивать её. Ещё минут пять они прощались. Дверь подъезда за Олей закрылась, наконец...
  - Скорей, - обронил Ярослав, поглядывая на часы, и поспешно зашагал впереди меня. Меня тоже не нужно было подгонять: без семи минут одиннадцать. - Вот ведь нашла время выяснять отношения... - буркнул он себе под нос.
  - Оля ни в чём не виновата! - немедленно вступилась я в защиту подруги.
  - Хорошо, а разве я в чём-то виноват? А ты уж точно ни в чём...
  Мы шли быстрым шагом. Я побежала бы, но боялась показаться смешной. Да и куда теперь спешить! Уже три минуты двенадцатого...
  
  Дверь общежития, как и следовало ожидать, оказалась запертой.
  - Может быть, позвонить? - неуверенно предложил Ярослав.
  - Не пустят из принципа, в воспитательных целях.
  - А если через окно?
  - Третий этаж, - ответила я иронично.
  - О чёрт, как неловко, как неловко ужасно... Я... не знаю, что делать! - признался он. - Разве только предложить тебе пойти ко мне домой... Я тебе могу постелить в комнате родителей, - немедленно добавил он.
  - Надеюсь, у них комната запирается изнутри, - пробормотала я. Ярослав рассмеялся.
  - Что, неужели я такой страшный?
  - Нет, ты не страшный, ты очень даже симпатичный. Но держаться надо со всеми начеку. Мужчине сложно сопротивляться природе, знаешь ли...
  - Да, там есть замóк... Но ты плохо обо мне думаешь, ей-Богу! Неужели я совсем подлец, по-твоему? Так что?
  - Мне больше ничего не остаётся! - воскликнула я, еле удерживаясь от смеха. - Не спать же на улице, как собачка! Норы рыть я тоже не умею...
  
  На обратном пути я, повинуясь внезапной мысли, достала свой сотовый телефон (самый простенький, подержанный) и набрала номер соседки по комнате.
  - Юлечка? Большая просьба к тебе! Я переночую у знакомых. Но если Оля Асеева тебе вдруг позвонит, скажи ей, пожалуйста, что я вернулась! Хорошо? Чтобы не беспокоилась она. Другим тоже передай. Вернулась и... вышла. Потом объясню... Всё, целую! - Я скосила глаза на Ярослава. Он еле приметно улыбался.
  - Что ты улыбаешься! - возмутилась я. - Я в самом деле о ней беспокоюсь, а не интриги здесь плету!
  - Я разве тебя в чём-то упрекаю? - невинно удивился он. - Что ты, Лиза, Господь с тобой! Всё хорошо...
  
  Мы вдвоём поднялись в пустую квартиру и, как все русские люди, не сговариваясь, с мороза прошли в кухню греться и пить чай. Чайник закипал на плите, Ярослав сидел напротив меня и смотрел мне в глаза. И я не отводила взгляда, чувствуя, как замедляется моё дыхание, а сердцебиение ускоряется.
  - Почему ты на меня так смотришь? - тихо спросила я.
  - Почему бы мне не смотреть на тебя, - отозвался он так же. - Ты ведь очень на меня похожа. Ты замечала?
  - Сразу заметила. И что с того?
  - И я сразу. Нет, ничего... Спасибо тебе за репетицию. Ты хорошая пианистка.
  - Ты меня переоцениваешь... И не надо относиться к Оле пренебрежительно!
  - Да кто же к ней так относится! А другие инструменты ты не пробовала? Скрипку, например? Или духовые?
  - Ни разу.
  - Хочешь попробовать?
  Я прыснула.
  - Ярослав, что ты! Полночь, все соседи спят!
  - Мы на улицу выйдем, - невозмутимо предложил он.
  - Хочу! - призналась я. В самом деле хотела! И потом, на улице - оно всё же как-то безопасней, чем здесь, с ним одной...
  
  Мы отошли несколько десятков метров от подъезда. Ярослав показал мне, как держать инструмент, как зажимать клапаны, пояснил, как нужно дуть, чтобы извлекать звук. Я не без робости взяла мундштук в рот и породила несколько смешных, визгливых высоких нот, похожих на лисье тявканье. Только ценой огромного напряжения, такого, что даже вены на лбу вздулись, мне удалось, наконец, выдавить из гобоя мало-мальски приличный звук нижнего регистра, подняться и спуститься по октаве.
  - Очень хорошо для первого раза, - похвалил он меня. - Видишь, аппликатура простая, ты сразу поняла...
  - Нет, это выше моих сил! - призналась я, переводя дух, возвращая ему инструмент, который Ярослав немедленно убрал в чехол. - Ты, наверное, хотел, чтобы я надулась, как воздушный шарик, и лопнула. Ужас! И руки тоже замёрзли страшно...
  И снова сердце у меня застучало, кровь прилила к вискам: он взял мои ладони в свои.
  - Какой ты дерзкий, с ума сойти, - только и прошептала я.
  - Что же ты не вырываешь рýки, если я дерзкий?
  - Тепло мне потому что и приятно. Летом бы не стала этого терпеть, уж будь уверен...
  - Летом бы и я что-нибудь другое придумал... - улыбнулся он. - Пошли домой, а то ты совсем замёрзнешь.
  
  Мы прошли в его комнату. Я села в кресло, Ярослав - на стул у письменного стола. И вновь он не сводил с меня глаз.
  - Нет, так нельзя! - воскликнула я, не выдержав.
  - Нельзя, конечно, - откликнулся он, как эхо. - Нельзя так долго притворяться... У нас даже фамилии начинаются одинаково.
  - И что, Ярослав? Что с этого, снова тебя спрашиваю?
  - И снова я тебе отвечаю, Лиза, что ничего, а только ты мне нравишься, безумно нравишься, меня к тебе тянет, знала бы ты, как!
  Я опустила глаза, наконец.
  - А тебя ко мне? - спросил он еле слышно.
  Я закрыла вовсе свои несчастные глаза. Еле заметно кивнула.
  Ярослав встал, чтобы подойти.
  - Стой, где стоишь, подлая душа! - вскрикнула я, ещё с закрытыми глазами угадав его движение. - Про Олю ты думаешь иногда?
  - А что Оля? - удивился он, улыбаясь углом рта. - Оля - барби. Большая и красивая. Не нужно её огорчать...
  - Оля - в первую очередь живой человек, если ты забыл!
  - Хорошо...
  Он опустился на свой стул. Закинул ногу на ногу.
  - Хорошо, - повторил Ярослав безо всякой улыбки. - Давай огорчим Олю, если ты так хочешь. Скажем ей всё. Я готов.
  - И так я тоже не могу...
  - Ли-за, - проникновенным, низким голосом проговорил он. - Люди не виноваты в том, что их неудержимо влечёт друг к другу...
  - Но люди ответственны за ту боль, которую причиняют другим.
  - Да, да, - улыбнулся он, сверкнув белыми зубами. - 'Мы в ответе за тех, кого приручили', знаю, бессмертная классика. Кстати, ты помнишь, какой персонаж говорит эти слова? Забавно...
  - Не знаю, о чём ты, не читала.
  - Но если мы, как ответственные люди, оба промолчим, она не узнает никогда, и не будет никакой боли.
  - Лгать я тоже не хочу!
  - Но приходится, Лиза! В жизни приходится лгать!
  - Ничего подобного!
  - Хорошо, выслушай меня. Ты не хочешь лгать ни в чём. Хочешь быть абсолютно правдивой. Так? - Я кивнула. - Но ведь тогда Оле придётся рассказывать всё. Про то, что ты не успела в общежитие. Про то, что в моих руках тебе тепло и приятно. Про этот разговор тоже... Что вы обе мне нравитесь, но она - как красивый манекен, а ты - как чудесный, дивный зверь, от которого сердце заходится. Это ведь тоже правда, чистая правда! Пусть ничего между нами не будет - какая разница? Но ты думаешь, не больно слышать такую правду? Не построит эта боль стену между нами? Выбирай, Лиза! Выбирай мудрое молчание или бестактную жестокость наивной комсомолки!
  Я даже рот раскрыла от изумления. Вот ведь иезуит!
  - Ах, ты! - воскликнула я, наконец, не пряча улыбки. - Хитрый лис!
  - И ты тоже лисица.
  - Но ты хитрей! Как это ты меня обманул? Когда сплёл эту сеть из слов, в которую я теперь попалась?
  - И тебе неприятно попасться?
  Я закрыла лицо руками, густо краснея от стыда. Приятно. И разве есть изъян в его рассуждениях? Никакого, увы мне, бедной...
  - Послушай, Ярослав, - глухо произнесла я. - Пообещай мне! Поклянись! Поклянись всем святым, что от тебя Оля не узнает ничего, никогда, ни полсловечка!
  - Клянусь. - Он уже касался своими губами моих. - Клянусь. Ты помнишь, как Ромео даёт обет Джульетте? Вот именно так...
  
  Жутко, сладко, упоительно. Я словно падала вниз с головокружительной высоты. Я тоже таяла под его губами, его руками, тянулась им навстречу...
  Но когда эти руки расстегнули мою первую пуговицу, я поняла: не надо.
  - Нет, - произнесла я вслух. - Нет, Ярослав. Ты слышишь?
  Мы помолчали.
  - Почему? - спросил он сорвавшимся голосом.
  - Не знаю, почему. Нет, знаю! Потому, что не могу я лечь в постель с человеком, которому не могу довериться, всю себя доверить. Не могу, хоть ты убей меня!
  - А почему ты не можешь мне довериться?
  - Как почему? - изумилась я. - Ты же меня обхитрил! Меня обхитрил, Олю обманул, так ведь и я окажусь на её месте, рано или поздно... В конце концов, ты лис, я лиса. Что из этого может выйти хорошего?
  - Прекрасная пара!
  - Нет, скверная пара, поверь мне! Скверная...
  Я встала, подошла к окну, прижалась лбом к стеклу.
  - Боже мой, Лиза! - заговорил Ярослав серьёзно, взволнованно. - Ну, пусть я хитрец, пусть! Хитрость - не подлость. Заранее я ничего не планировал, ей-ей. И хитрость не перечёркивает моей огромной тяги к тебе! Кого ты ждёшь? Принца на белом коне?
  - На коне? - переспросила я, вздрогнув. - Да... На коне, это точно. Пусть даже он называет лошадь 'скамейкой', голову - 'колганом', а глаза - 'зенками'. Это ничего не значит! Ох, Тима, дорогой мой... Или не на коне, это тоже ерунда. Но пусть в нём не будет изъяна! Точнее, такого изъяна, который делает человека непрочным. А всё остальное пусть будет, хоть смертные грехи. Я перенесу, я терпеливая...
  - А ты думаешь, принцу нужна лиса? - жестоко спросил Ярослав.
  - Не знаю. Но лисе принц - обязательно... Конечно, нужна! Когда всю себя отдают - это никому не лишнее. Прости меня, Славик! Видит Бог, я не хотела тебя огорчать, я тоже не думала... Говори что угодно бедной Оленьке. Боже, - содрогнулась я. - Позор-то какой...
  - Ничего я ей не скажу! - буркнул Ярослав. - Какой смысл? И потом, я слово дал...
  Я уставилась на него, а затем расхохоталась.
  - Вон как! Выходит, это всё же я тебя перехитрила! Ну, не обессудь. Ох, Славик! Спокойной ночи тебе. И, ради меня, ради солидарности с нашей породой: не бросай её, пожалуйста! Нужно ведь - как ты это сказал? Нужно же отвечать за тех, кого к себе привязываешь...
  Я ушла от него в комнату родителей, заперлась на внутренний замок и спокойно заснула.
  
  7
  
  Начался новый семестр, Оля появилась на занятиях. Она изменилась, улыбка её исчезла.
  Я помню, как шла невыразительная лекция по педагогике, а она сидела, не записывая ничего, не слушая, низко опустив голову. Внезапно встала и вышла из аудитории.
  Я извинилась перед преподавателем, попросила разрешения тоже выйти и в коридоре догнала её.
  - Олюша! Остановись. Что с тобой такое? Сядь! В ногах правды нет...
  Мы сели на скамейку.
  - Он другим стал, - невнятно проговорила Оля, не поднимая головы.
  - Он? - притворно не поняла я. - Ах, да, твой Ярослав. Каким другим?
  - Другим! - воскликнула она. - Он... смеётся надо мной, что ли. Раньше никогда не смеялся. Вчера сказала ему по глупости, что хотела бы детей, трёх. А он мне так, знаешь, насмешливо: ну, конечно, непорочным зачатием. От святого духа этой... американской мечты. Трёх симпатичных длинноногих барби. И что их лучше в магазине купить, там в точности таких же продают...
  - Паразит! - вырвалось у меня.
  - Не надо, Лиза! Не надо! Не паразит! Я просто ему надоела. Что ты его оскорбляешь? Ты м е н я этим режешь, по живому! Потому что мне больно! Я в него вросла. Словечко за словечком, всем, что во мне было, всем вросла!
  - Ты попала в капкан, - сказала я тихо. - Знаешь, что делает лисица в капкане? Лапу перегрызает. Ей тоже больно! Тоже она грызёт живое...
  - Я не могу так! - растерялась Оля. - Я девушка, а не лисица. А если она не может, Лиза? Не может лапу перегрызть? Потому что своя же, родная лапа, жалко её!
  - Тогда приходит другая лиса... Слушай меня. Я кое-что хотела тебе рассказать... Только обещай сейчас не кричать, не размахивать руками, не плакать, если получится, пока я не доскажу - ладно? Потом делай, что хочешь...
  И я рассказала ей всё, не упуская ни одного слова, ни одной жестокой подробности. У лис хорошая память. Бедная Оля! Всё ширились, ширились её большие, красивые, очерченные тушью глаза. А потом, расширившись так, что дальше нельзя было, стали влажнеть. Уже и струйки слёз потекли по щекам, она не замечала их, смотрела на меня, не отрываясь. Но только я перешла к 'клятве Ромео', Оля не выдержала, разрыдалась.
  - Ненавидишь меня теперь? - спросила я сдавленно.
  - Нет! - всхлипнула она. - Вы - замечательная пара. Я ещё раньше заметила, я чувствовала... Я, когда тебя просила пойти, уже подумала...
  - Опомнись, Оленька! - крикнула я на весь коридор. - О чём ты, радость? Я не досказала тебе, что ли? Ну да, не досказала! Не было тогда ничего!
  - Почему? - промямлила она.
  - Я не захотела.
  - Ты тоже испугалась? - жалостливо спросила Оля. Я не могла не улыбнуться.
  - Да, конечно! У меня первый раз это случилось в четырнадцать лет, на ковре для борьбы, в гимнастическом зале, с парнем, который головы людям пробивал кастетом. И поэтому я, конечно, очень испугалась чистого домашнего мальчика! Я не захотела, говорят тебе. Из-за тебя тоже. Из-за этого обмана. Кто обманет первую, обманет и вторую, и третью...
  - Не надо было меня жалеть! - вскричала она тонко, высоко. - Теперь никому из нас счастья! Ужасно как вышло...
  - Нет, вышло хорошо, Оля. Нашла счастье, тоже мне! Нужно доверяться тому, кто может... кто может убить за тебя. Не потому, что я кровожадная! А просто нельзя иначе. Что: ты ещё вросла в него? Держит ещё тебя твой капкан?
  Она встала, глаза у неё засверкали.
  - Терпеть его не могу! Скажи-ка мне: он ведь тебя уговаривал, да? Уже после? После того, как ты отказалась?
  - Ага, - подтвердила я весело. - Что-то вроде: принцев на всех не хватит, поэтому лопай, что дают...
  - О! Терпеть не могу! Видеть его гладкую рожу! И тебя не хочу видеть!
  Она схватила сумку, быстрым шагом пошла прочь, не оборачиваясь. Я вздохнула.
  Но Оля тут же вернулась, схватила мои руки.
  - Лиза! Прости... Лизонька...
  
  Не знаю почему, но с того дня она стала ко мне особенно ласковой, привязалась ко мне, почти так же, как девушка может привязаться к юноше. Нет, никакого сексуального чувства не было в этом, а была именно глубокая привязанность, которая меня даже тяготила и которую я покорно несла, как вину, как послушание.
  Но это прошло, слава Богу: всё в мире проходит. На пятом курсе Оля познакомилась с курсантом военного училища, крепким, здоровым, симпатичным парнем по имени Андрей. Андрей не целовал ей рук, не поражал мастерством импровизатора, не заливался при девушках соловьём. Он вообще был неразговорчив и даже с губной гармошкой не дружил. Зато никогда он не позволял себе утончённых жестокостей интеллектуала в виде намёков на святой дух американской мечты и кукол, которых продают в магазине. В его детстве не было кукол, он играл в солдатиков. Андрей, хороший, простой мужик, знал, что в девушке главное не ум. Главное - любовь, верность, нежность, желание иметь детей: простые женские вещи, старые, как мир, как золото, драгоценные. А для умных мыслей есть книжки. И на Андрея положиться было можно: он м о г убить за свою невесту! Он был от неё без ума, в конце концов...
  В июне, когда Андрей закончил военное училище и получил офицерское звание, они расписались, венчались, и Оля уехала вместе с ним в дальний гарнизон. На свадьбе я была подружкой невесты. А ещё до свадьбы совершилась помолвка: красивый полузабытый обряд обручения. Помню, что на помолвку я нарочно пришла в блёклой серой юбке и невыразительном свитере, без украшений, без макияжа.
  - Ты что это, Лиз? - сочувственно поразилась Оля. - Что ты такая бледная сегодня? Самое страшное, что у тебя есть, надела! Извини, конечно... Хоть глаза подведи! Дать тебе косметичку?
  - Не надо. Что бледная? Так... на всякий случай, - сказала я осторожно, пряча улыбку.
  Она заглянула мне в глаза, поняла, рассмеялась. И кто это сказал, что Оля дура?
  - На всякий случай, говоришь? Ну-ну... Нет, я, конечно, в Андрюхе уверена... Но ты умница! Так и оставайся...
  
  8
  
  Наступил выпуск, и вместе с ним - полная свобода нищего человека, который скоро окажется на улице. Я дала взятку коменданту студенческого общежития, и та разрешила мне жить до конца августа. А что потóм? Ах, да, мне ведь полагается от государства отдельное жильё...
  Надежда Степанова, которой я позвонила, разбранила меня за то, что я поздно спохватилась, и обещала, что совершит все нужные усилия, что жильё у меня обязательно будет, пусть и не сразу.
  В середине августа - звонок из Центра социального обеспечения по Ярославскому району Ярославской области. Вежливый, ласковый и снисходительный голос спросил меня, могу ли я подойти завтра к 'ним', в кабинет ? 8, к двенадцати часам, для того, чтобы решить вопрос с жильём для меня. Я весело согласилась.
  В кабинете меня ждала за своим столом высокая, дородная, красивая чиновница, обладательница того самого ласково-снисходительного голоса. Звали её, кажется, Екатериной Васильевной. Перед ней на стуле сидела немолодая женщина с простым русским лицом, слегка испуганным. Мне указали на второй стул, рядом.
  - Елизавета Юрьевна, - начала чиновница, - вам, как сироте, после достижения вами совершеннолетия полагается бесплатно предоставляемая жилплощадь. Сейчас речь идёт об отдельной комнате в муниципальном общежитии ? 2.
  - Комнате? - пробормотала я. Чиновница развела руками.
  - Конечно, Елизавета Юрьевна, по закону вы имеете полное право отказаться от комнаты и дожидаться квартиры! Но новое социальное жильё в городе сейчас не возводится. Ждать вам придётся годами. Десятилетиями! В очереди сто восемьдесят человек... И даже если вы обратитесь в суд на муниципалитет города, выиграете дело, получите на руки исполнительный лист, это едва ли ускорит процесс получения вами социального жилья. Судебный пристав не будет строить дом. Поверьте, что я вам очень сочувствую, но вы - далеко не единственная сирота, и все остальные - в таком же положении. Кстати, не для каждого мы находим комнату. Кому-то ведь предлагают койко-место...
  - Хорошо, я согласна, - досадливо сказала я.
  - Познакомьтесь, кстати: Любовь Геннадьевна, комендант общежития.
  - Очень приятно, - пробормотала я.
  - И вот, - продолжала чиновница, - Любовь Геннадьевна хотела, если я не ошибаюсь, попросить вас немного повременить с заселением...
  - Елизавета Юрьевна, войдите, пожалуйста, в положение! - немедленно зачастила комендант. - Я вам уже и комнатку присмотрела, которая бесхозная, совершенно одна будете жить, без соседей, но только там сейчас один мужчина, нельзя же его просто так выкинуть на улицу...
  - Вон как! - удивилась я. - Мне очень жаль этого мужчину, но если не он, то я окажусь на улице! У него наверняка есть родственники...
  - Я ему родственница! Дальняя... Он съедет, через месяц съедет, обязательно!
  Я вздохнула.
  - Вопрос заключается в том, - спокойно подытожила чиновница, - способны ли вы, Елизавета Юрьевна, подождать один месяц.
  - Вы мне обещаете, что ни днём позже? - требовательно спросила я Любовь Геннадьевну. Та торопливо закивала, лицо её осветилось улыбкой, разгладилось.
  Что ж, лучше не начинать переезд ссорой с комендантом здания, в котором мне неизвестно как долго придётся жить. (Неужели всю жизнь?)
  - Но... можно мне хотя бы получить документы, которые закрепляют за мной эту комнату? - усомнилась я вслух.
  - Ради Бога! - откликнулась чиновница. - Именно за этим мы вас сюда и вызвали. Могу я попросить ваш паспорт? Подождите минутку, я сниму копию...
  Мне выдали 'Свидетельство о государственной регистрации права', красивое, цветное, с гербовой печатью.
  - Берегите эту бумагу как зеницу ока! - напутствовала меня Екатерина Васильевна.
  
  Итак, месяц, а выехать я обязана через две недели. В одиночестве я бродила по полупустому летнему городу, думала. Что дальше? Я, может быть, неплохая пианистка (и то - лишь заботами Фейги Вольфовны Кралле, а не университетских педагогов). Но я - отнюдь не гениальный исполнитель. Поступать в консерваторию? Ни сил, ни желания. И, кажется, я уже опоздала с документами. Что там скрывать! Всё лето я ждала какого-то чуда, какого-то удивительного, единственного решения. Может быть, даже того самого принца на белом коне, который придёт и скажет: ты моя. Нет! Не заслужила я принца... Пора было начинать жить настоящей, будничной, заурядной жизнью, рыть свою норку. Где?
  Ведомая инстинктом, тем, что гонит лис к прошлому логову, двадцать пятого августа я пришла на педагогический факультет. Учебное здание было открыто, а на доске объявлений висел 'Список педагогических вакансий в образовательных учреждениях Ярославской области на 2004-2005 учебный год'.
  В Лучинскую среднюю общеобразовательную школу Ярославского района требовался учитель музыки (0,5 ставки, все классы) и английского языка (0,5 ставки, начальные классы). Жильё предоставлялось.
  Я позвонила по указанному телефону немедленно. А вдруг, подумалось мне, вдруг и в этом селе меня, как когда-то я - Елену Андреевну, дожидается другая жадная до музыки лисичка?
  - Я закончила педагогический университет, у меня в дипломе написано 'учитель музыки', я готова работать. Но, видите ли, квалификации учителя английского языка у меня нет...
  - Чепуха! - воскликнула директор. - Вы ведь его в вузе изучали? В приложении к диплому записано это?
  - Да...
  - Ну, так справитесь! Язык - это малыши, и ещё пара часов кружка, до полной ставки. Даже не думайте. Приезжайте прямо сегодня, если хотите...
  Двадцать восьмого августа я простилась с общежитием и, собрав свои небольшие пожитки, переехала на новое место жительства. Администрация села щедро предоставила мне целую деревянную избу.
  
  9
  
  Село Лучинское, на самом деле, очень невелико, но рядом с ним, почти сливаясь с ним, лежит большое Щедрино. Все Щедринские дети учатся в Лучинской школе, ведь в Щедрино своей школы нет. Оттого Лучинская школа, по сельским меркам, большая: без параллелей, но в каждом классе - до двадцати ребят. Ребятишки, да уж. Цветы жизни...
  Мой первый урок стоял в девятом классе, самом старшем из тех, где изучается музыка. Едва войдя, я ощутила на себе взгляд девятнадцати пар глаз, равнодушных, насмешливых, потенциально-жестоких. И лица, что за лица! Почти такие же, как в детском доме: волчата. Резко выдохнув, я раз навсегда решила для себя, что буду какой угодно, но такой, как Елена Андреевна, точно не буду.
  Я записала своё имя и отчество на доске, подождала несколько секунд смеха и перешёптываний - и неожиданно для них хлопнула ладонью по столу так громко, как могла.
  - Послушайте меня, все, - объявила я звенящим голосом. - Я учитель музыки. Вы будете приходить ко мне раз в неделю в одно и то же время. Большинству из вас музыка не нужна нах*р. - Я покоробилась при этом слове, но выговорить его заставила себя. - Меня это совершенно не волнует. Есть государственные стандарты, милые мои, извольте им подчиняться. Я буду рассказывать вам то, что вы обязаны знать по программе. Иногда мы с вами будем слушать музыкальные произведения. Вы будете пытаться разозлить меня, издёргать, довести до ручки. Не выйдет, не надейтесь. Не таких, как вы, видала. Вы будете шуметь, орать, визжать, вопить. Это ваше дело. Но я вам советую не галдеть, потому что в конце каждого месяца я буду проводить контрольную работу по пройденному материалу. Тем, кто заслужил 'два', я выставлю 'два'. Голоса я повышать не буду, повторять два раза для идиотов - тоже. Если из-за вашего галдежа меня не услышит никто, 'два' вы получите все. И не скулите, не умоляйте меня! Не терплю скулежа. Не пугайте тем, что из-за моих отметок вы останетесь на второй год, и мне с вами придётся мучиться. Я мучиться не буду. Я не страстотерпица на полставки, и государство мне платит деньги не за самоистязание. Если кто и будет мучиться, это вы. Все поняли? Начинаем новую тему...
  Это же воззвание я повторила в восьмом и седьмом классе.
  
  10
  
  Начались будни сельской учительницы.
  Центрального отопления в моей избе не было, и уже в октябре похолодало. Рано утром я вставала, стуча зубами от холода. Пришлось мне вместо пижамы надевать на ночь специальный, 'пижамный' свитер и тёплые 'пижамные' трико. Я топила печь дровами, два раза в день: после возвращения из школы и перед сном. Тем не менее, к утру изба выстывала... Топить утром не имело никакого смысла, я ведь уходила на несколько часов! Только войдя в класс, я немного согревалась...
  Готовила я не на печи, а на газовой плите. Газ был баллонным, привозным, баллон с газом стоил 630 рублей. Непустячная трата для сельского педагога! Правда, хватало баллона на полгода. Зато, когда дрова закончились, мне пришлось покупать и дрова...
  'Удобства' - снаружи, в виде деревянной будки. Мылась я, разогрев на плите ведро воды, в большой бадье, окатывая себя сверху из ковшика. Стирала одежду в той же бадье.
  Рояль в моём кабинете (целый рояль, вы подумайте!) оказался расстроен. Зайдя после уроков в кабинет информатики, я отыскала во всемирной сети руководство по настройке рояля, выпросила у школьного завхоза плоскогубцы и кое-как наладила инструмент сама, рискуя повредить тонкие зажимы толстыми железными губами. Дёшево и сердито.
  Да и вообще, преподавание не приносило мне никакой особой радости. Напугала я так своих учеников, что ли, что они оставались глухи к музыке? Не думаю: дети и даже подростки забывчивы. А я не была равнодушной рассказчицей. Но хотя бы одна пара восторженных глазок! Хотя бы один угловатый подросток, который после уроков, смущаясь, подошёл бы ко мне и попросил меня принести ему самоучитель! Или пусть не самоучитель: диск Рахманинова. Нет, не находилось такого... Правда, иные девочки слушали меня внимательно, пересели на первые парты, где они имели шансы что-то расслышать. Но это, скорее, из страха перед отметкой: они, девочки, были твёрдыми 'хорошистками', иные даже отличницами, а с контрольными я не шутила и спуску не давала никому.
  Выставив в конце сентября в классном журнале аккуратные столбцы из 'уд' и 'неуд', я поспорила с заместителем директора по учебной работе, Ириной Константиновной.
  - Так нельзя! - убеждала меня завуч. - Что вы хотите от этих детей, Елизавета Юрьевна? Из них никто не станет Чайковским! Это не ваша задача - воспитывать чайковских! Если девочки не пойдут на панель, а мальчишки - в бандиты, это уже - счастье и наша заслуга! Будьте помягче...
  - Если я буду помягче, Ирина Константиновна, они мне сядут на шею! - возражала я. - Не поставила бы я 'два' тому, кто знает хотя бы что-то! А здесь нуль! Нуль, понимаете вы?
  - Всё равно, будьте помягче...
  Мы спорили долго и ни к чему не пришли. Завуч с тех пор, кажется, невзлюбила меня. Зато осознав, что я не шучу, классы с седьмого по девятый попритихли и стали худо-бедно слушать то, что им там 'лопочет училка'.
  Да, вспомню уж один показательный случай, прекрасную характеристику любви ко мне подрастающего поколения, надежды нации. Однажды я шла по школьному коридору - и дорогу мне загородили два одиннадцатиклассника.
  - Ты, что ль, новая музичка? - спросил меня первый. - Ты мелких терроризируешь?
  - А ваше какое дело? - сухо возразила я.
  - Такое, что у меня братан в девятом...
  - Хошь, мы тебя пощупаем? - предложил второй. Оба смачно загоготали. За их спинами в нескольких метрах вытягивали любопытные, настороженные шеи девятиклассники: чем-то дело кончится?
  Ах, Тимочка! Зачем я забыла твой совет: всегда с собой держать соль в спичечном коробке! Как хорошо в таких случаях 'посолить фары' умелым броском! Но ничего, и так справлюсь...
  - Хочу, - ответила я. - Только по очереди. Ты отойди: он мне больше нравится. Ну, что растерялся? Слабой женщины боишься?
  - Ни хрена! Вован, подвинься... Гыгы, - усмехнулся тот, у кого 'братан был в девятом', протягивая ко мне руки.
  Я молниеносно подставила ему подножку и сильно толкнула его в грудь, так, что он полетел навзничь, и совсем бы упал, не встреться его затылок с оконным стеклом. Стекло треснуло. Я схватила этого несчастного за грудки и, подтянув его к себе - откуда и силы взялись! - просвистела ему в лицо:
  - На кого раззявил хавло, шпана? На бандершу, братское чувырло? На Тамерланову клюку? Кого на аннушку берёшь, сволота? Сильно штиповой, да? Жгучий? Что лупетки выкатил, чушкан? Батарею тебе пером почистить, пульвер с дыркой?
  - Елизавета Юрьевна, да что это вы... - залепетал он ломающимся басом.
  - Шаби! В доску враз спустим, гнида! Дыхало захлопни и канай отседова, бикицер!
  - Что такое здесь происходит? - услышала я за своей спиной встревоженный крик директора.
  - Эти двое, Светлана Сергеевна, хотели меня 'пощупать', - пояснила я с мрачным юмором, не сразу вспомнив слова общегражданского языка. - Вы уж у них сами спросите, что это означает...
  - Ну-ка, стойте! - завопила директор. Поздно: двое уже драпали от меня по коридору со всех ног... А я, произнеся свой вдохновенный монолог, захотела прополоскать рот, который изверг всю эту гнусность.
   С пятым и шестым классом было легче: среди тех зажигались глазёнки, их сердца ещё не зачерствели окончательно, не покрылись бронёй взрослого цинизма, пластмассовая музыка потребления ещё не совсем залепила их уши... Увы, как зажигались, так и гасли эти глазки. Дети оказывались ленивы, холодны, даже дерзили. Шестой класс - возраст равнодушной рассеянности. Минуту на тебя смотрят, раскрыв рот, а через минуту могут забыть, кто ты такая.
  С малышами я и вовсе отдыхала душой, даже на уроках английского. Я пела с ними песенки, играла в игры. Малыши меня любили. Было бы за что! Знали бы они, какой из меня никудышный учитель английского языка! Боюсь, навсегда я этим деткам испортила произношение...
  С пожилыми педагогами я почти не общалась. Были в нашем коллективе ещё две молодые учительницы, обе - энергичные, шумные, грубоватые. С первых минут нашего знакомства они попробовали звать меня на 'ты' и 'Лизкой'. Не при учащихся, разумеется, дело было в учительской, и всё равно меня покоробила эта бесцеремонность. Сухо я указала им на то, что вежливость - одно из достоинств культурного человека, что до тех пор, пока мы не подружимся, я ожидаю обращения или на 'вы', или по имени-отчеству. Пусть выбирают. Обе пробормотали извинения, поджав губы. С тех пор одна иронично адресовалась ко мне 'вы, Лиза', а другая - 'ты, Лизавета Юрьевна'. Несложно догадаться, что и с ними у меня не сложилось тёплой дружбы.
  Мужчин в педагогическом коллективе тоже было двое, оба - молодые выпускники педагогического университета, скрывающиеся в сельской школе от воинской повинности. Первый - грубоватый физрук, второй - историк и географ, труженик на две ставки, с вечно усталым, равнодушным лицом, который как-то при всех признался, что, не будь сельским учителям отсрочки от службы в армии, он бы скорей пошёл утюгами торговать, так ему всё здесь надоело. (Пардон, не надоело. Он сказал 'обрыдло'.) С ними я только здоровалась. Нет, не из высокомерия: я бы и порадовалась перемолвиться с каждым парой слов, не из женского кокетства, а лишь бы поговорить с кем! Но им было явно не до меня: они заканчивали работу и уезжали в город, как и многие другие учителя. А я оставалась...
  Лучинское стоит на холме, и с этого холма видны городские высотные дома. Летом, в хорошую погоду, и сорока минут вам не понадобится, чтобы дойти от села до города пешком: вначале тропой через поле, а затем по обочине шоссе на Гаврилов-Ям. Но лето давно кончилось. Тянулась тоскливая осень, с её непролазной грязью, с необходимостью ходить на работу в резиновых сапогах, словно доярка, и перед входом в школьное здание стыдливо очищать эти сапоги от налипших на них комьев грязи специальной щёткой, которую я после заворачивала в пакет, а на перемене мыла в школьном туалете. Почти полчаса ходу от школы до моей избы: изба-то была в Щедрино! Нет уж, увольте меня от долгих прогулок. Лишь однажды я совершила пеший поход в город, чтобы купить дешёвый магнитофон и несколько дисков. Учительница музыки без магнитофона - не абсурд ли? Домой со своей ношей я вернулась, хотя и радостная, но грязная, как поросёнок: проезжающие по шоссе грузовики вдосталь наградили меня жидкой российской землицей из-под своих колёс. Больше колыбель цивилизации я не навещала: незачем. Вопрос с комендантом общежития я решила, просто позвонив той и сообщив, что комната мне пока не требуется. Мы договорились, что Любовь Геннадьевна будет всё время этого 'пока' сдавать мою комнату своим знакомым (иначе мне пришлось бы каждый месяц вносить небольшую плату за общежитие, и не денег мне было жаль, а времени). Я обещала предупредить её за две недели до вселения и порадовала тем, что едва ли перееду в общежитие раньше конца учебного года.
  Почти на самой вершине холма - сельский храм святых Иоакима и Анны. Храм притягивал к себе, останавливал взгляд. Несколько раз я проходила мимо, тянула храмовую дверь за железную ручку. Заперто. Рядом с дверью - беленький листочек расписания богослужений. Литургия св. Иоанна Златоуста в воскресенье, в девять утра, исповедь полдевятого. Ну уж дудки! В выходной хочется выспаться...
  Долгими одинокими вечерами я уныло переключала старый телевизор с канала на канал. Ещё немного - и начну смотреть сериалы, думалось мне. Вот позор, Господи... Или в сто первый раз слушала на своём магнитофоне прелюдии Рахманинова, машинально перебирая пальцами по столу. Или просто лежала на постели, смотря в потолок. О, чем, чем бы заняться! Хоть пиши стихи от этой унылости! Но нет, стихи писать тоже не хотелось... Я переворачивалась со спины на живот и утыкалась лицом в подушку, и порой эта подушка намокала от моих неслышных слёз. Возненавидеть я себя готова была за эти слёзы! На что я смею жаловаться? Не голодаю, слава Богу, не побираюсь, не выхожу на панель, не стою по двенадцать часов у конвейера, а если применение в жизни не могу себе найти - так кто ж в этом повинен, кроме моей собственной дурости? А слёзы всё равно текли... Где красота, где счастье? И есть ли они вообще?
  Почему та змея мной побрезговала?
  
  11
  
  Наконец, и осень закончилась, не календарная, а настоящая, погодная. В ноябре выпал первый снег. Он быстро стаял, но скоро всё снова замело чистым снежным покровом. Лучинское и Щедрино завалило сугробами в метр высотой, среди которых люди протаптывали узкие тропы.
  Двенадцатого ноября, первый день после первой большой метели (все даты я определила после, по календарю), итак, двенадцатого ноября я шла по такой тропе утром, торопясь к первому уроку. А передо мною неспешно брела какая-то бабушка, в долгой юбке, в меховой шапочке. И никак мне было не обогнать эту тихоходку!
  - Бабушка, милая, - не вытерпела я, наконец, - давайте уж как-нибудь мы разойдёмся! Я в школу спешу...
  - Пожалуйте... - отозвался мне несильный старческий голос.
  Фигура стала боком, отступив с тропинки в сугроб.
  - Ой, Господи! - выдохнула я, густо краснея. - Простите меня, пожалуйста! Не думала... Даже не знаю, как вас называть...
  - Отцом Кассианом, а можно просто батюшкой.
  - Кассианом? - поразилась я. Древним Римом звучало имя, Шекспиром звучало оно, а никак не селом Лучинское.
  - Касьяном, - пояснил он. - Кассиан церковная форма. Поспешайте...
  - Нет, нет, батюшка, идите, пожалуйста, вперёд! Без меня не начнут.
  Мы вышли с узкой тропы на 'магистральную', широкую, где можно было пойти рядом.
  - Учительствуете? - задал мне отец Кассиан первый вопрос.
  - Да, в школе работаю учителем музыки.
  - Позвольте ещё полюбопытствовать: как имя ваше?
  - Лиза.
  - И отчество?
  - Юрьевна... Зачем вам, батюшка?
  - Знаю теперь, как обращаться к вам, Елизавета Юрьевна.
  - Что вы, отец Кассиан! - Снова мне пришлось покраснеть. - Что вам меня по отчеству звать! Вы меня старше лет... - я замялась.
  - На сорок, - закончил он. - И что же, Елизавета Юрьевна? Труд сельского учителя столь благороден и столь подвижнический характер имеет, что вижу я в вас как бы даже соработницу себе грешному. Или вотще потруждаетесь? Пренебрегаете трудом вашим?
  - Нет, не пренебрегаю, но так не думала...
  О, как высоко оценили мою скромную работу учительницы! 'Соработница', надо же...
  - Поразмыслите. Отчего в храме никогда не бываете?
  - Вы знаете, я несколько раз проходила мимо, но у вас службы только по воскресеньям...
  - Отнюдь: каждую субботу в седьмом часу вечерню совершаем. Прошу вас покорно, Елизавета Юрьевна, не считайте, будто уговариваю вас, и особо, будто принуждаю. Насильно и человек мил не бывает, а кольми паче Бог...
  - Нет, отчего же: я бы зашла, - сказала я просто. - Только обещать не могу, уж простите, пожалуйста...
  - Господь простит! - улыбнулся священник. - Вижу ваше свободолюбие, ревниво вашу свободу усердствуете охранить...
  - До свиданья, батюшка, мне направо. Извините ещё раз за 'бабушку'! И спасибо вам!
  - За что благодарствуете?
  - За 'соработницу'.
  Он широко улыбнулся. Вынул правую ладонь из кармана пальто и быстро перекрестил меня. Я глубоко поклонилась, не зная, как прощаться с духовным лицом. Лишь позже меня научили складывать руки для благословения.
  
  12
  
  Если бы отец Кассиан в е л е л мне посещать службы, не пришла бы я ни за что на свете! Но так как он подчеркнул, что ни принуждает меня, ни даже не уговаривает, то отчего ж и не зайти?
  И в субботу, тринадцатого ноября, я действительно пошла в храм.
  Приход в тот день оказался немноголюден: один старичок и шестеро пожилых женщин, перешепнувшихся при моём появлении. Я тихо встала почти у самого выхода.
  Отец Кассиан совершал службу без дьякона, только на клиросе подтягивали ему двое разнокалиберных певчих: старуха и совсем молодой парнишка, в котором я с удивлением признала Алёшу, десятиклассника. Пели оба одинаково высокими голосами, причём бабушка явно терялась, тянулась за юным певчим, а на сложных поворотах мелодии вообще испуганно замолкала.
  Да и у батюшки голос был высоковатый, надтреснутый, и сам он, небольшой, опрятный, с узкими продолговатыми ладошками, с ровно стриженной бородой, с худым, почти иконописным лицом, напоминал мне - кого же? Никого не напоминал. Ни одного сравнения из животного мира не приходило мне на ум. Напоминал древнего праведника, насельника катакомб. Я вздрогнула от самого первого 'Востаните! Господи, благослови', от первых звуков его несильного голоса.
  Мучительно сложно описывать чувства человека, соприсутствующего богослужению. И нужно ли? Такое описание подобно публичному раздеванию: и стыдно, и никому никакой пользы. И всё же я должна сказать немного, чтобы в дальнейшем быть понятной.
  Во время службы светлое, горячее, но пронзительное чувство, чувство острой к р а с о т ы происходящего, вопреки всему красоты - вопреки скудному убранству, расстроенным голосам клирошан, косым взглядам пожилых женщин в мою сторону, - это чувство всё поднималось, поднималось во мне и добралось, наконец, до самого горла. Это не были слёзы: иное. Иное, похожее на множество крохотных полнозвучных колокольцев, которые разом зазвенели, заблаговестили по всему моему телу, соединяя своим звоном острую радость с острой тоской. Вечерня продолжалась, но я вышла в притвор, хватая ртом воздух, слыша за собой неодобрительные перешёптывания. Я не выдерживала! Что бы осталось от меня, если бы я осталась дольше? Ничего бы от меня не осталось. Вся бы я изошла звоном этих малых бубенцов! Кубик сахара погружается в воду - и нет его...
  
  13
  
  В понедельник, возвращаясь домой, я издали заприметила отца Кассиана, отчётливую чёрную фигурку на белом снегу. И он, наверное, увидел меня, потому что остановился как раз на том месте, где тропа от церкви соединяется с тропой от школы.
  - Здравствуйте, батюшка.
  - Здравствуйте, Елизавета Юрьевна.
  - Тогда уж и вы мне скажите ваше отчество! А то странно выходит...
  - Михайлович. С радостью увидел вас в субботу во храме Божьем, хотя как бы и некоторое борение на лице вашем наблюдал. А отчего на литургию не пожаловали?
  Я опустила глаза.
  - Мне сложно вам сказать.
  - Сложно? - удивился он. - Или против совести вашей участие в богослужении? Атеистических взглядов придерживаетесь?
  - Нет... Что я, с ума сошла? Нет, я... не могу так! - Мимо нас с визгом пронеслись двое школьников, едва не задев. - Не говорят такие вещи у всех на виду, на улице.
  - Если не воспримете как дикость, то приглашаю вас сейчас к себе домой, чтобы там вы мне сказали, что хотите. Вы, конечно, юная прелестница, но моих ухаживаний, Елизавета Юрьевна, вам бояться точно не стоит.
  - Я и не боюсь... Да, пойдёмте! - решилась я.
  
  Отец Кассиан жил почти в такой же избе, как и я, в три окна на фасаде, но на этом сходство и заканчивалось. Попав внутрь, вы и не подумали бы, что вы в деревенском доме. Стены не дешёвыми обоями поклеены, а выкрашены светло-бежевой краской. На полу - линолеум со сдержанным, 'паркетным' рисунком. Под окнами - батареи центрального отопления (в часть щедринских изб его успели провести, и канализацию тоже). А на самих окнах - вы только подумайте! - римские шторы, то есть тяжёлые гардины, которые собираются горизонтально, как жалюзи. Под потолком, поклеенным квадратами потолочной плитки - люстра, внешне очень простая (деревянный круг, будто обод колесá, лампы в плафонах, похожих на глиняные горшки), но я знала, как дорога такая выразительная простота. Стеллажи с книгами во всю стену. Большая икона Спасителя в красном углу. Большой стол очень простых форм (четыре ноги и столешница), крепкий, добротного тёмного дерева. Вокруг - стулья, даже кресла, а не стулья: то же тёмное дерево, прочные ножки, квадратные спинки, массивные подлокотники. Кроме этого - никакой мебели (хранил одежду и спал он в другой комнате). Квартира, скорее, католического пастора-итальянца, чем православного батюшки.
  - У вас тут как в Европе, - заметила я.
  - Европа начинается не в мебели, а в голове, - отозвался отец Кассиан. - Прошу вас, - он указал мне место за столом, сам сел напротив.
  Я тоже села, соединила руки в замок.
  - Касьян... Кассиан Михайлович! (Понимала я прекрасно, что нет в русском общегражданском языке такого имени, но и простецким именем 'Касьян' назвать этого удивительного человека у меня язык не поворачивался.) Не 'борение' вы видели на моём лице, то есть, в любом случае, не боль, а радость. И настолько меня обжигает эта радость, что мне становится страшно. Я боюсь... Я, может быть, тогда у вас в храме последний раз была, правда, не хочу загадывать. Так вот и кончилась моя церковная жизнь, не успев начаться, - жалко улыбнулась я. - Простите, ради Бога...
  - За что меня просите прощения? - серьёзно спросил он. - Бог всё прощает. Ох, Лиза... Это ничего, что я 'Лизой' вас?
  - Напротив, сама вас хотела попросить, а то мне неловко, когда вы по отчеству...
  - Лиза! Что Господа нашего в естестве своём пламенно славите - сим тронут. Но не входит в мой рассудок, как вы от благодати, вкусив её, сама поспешно убегаете!
  - Потому и бегу, что не смогу вынести, батюшка.
  - Господь ни на кого не воскладает тяжести не по силам нашим.
  - По силам! По силам, отец Кассиан! И э т о разве тяжесть? Но когда что-нибудь одно. После вечерни мне нужно идти домой, готовить ужин, топить печку, стирать одежду, составлять планы уроков, проверять детские каракули. Не соединяется. Какие каракули! Я из храма вышла - как звенела вся! Думать я не могла! Говорить не могла! А учительнице нужно думать, это её рабочий инструмент - голова. Вот если бы я монахиней стала - тогда да. Тогда по силам. Вы хотите, чтобы я стала монахиней?
  Мы помолчали.
  - Неужели от меня, Елизавета Юрьевна, зависит такое решение? Не возьму на себя греха своевольно желать и советовать его. Вам жить вашей жизнью, не мне.
  - Вот именно поэтому... Да и вообще, - я снова криво улыбнулась. - Я ведь даже некрещёная, отец Кассиан! Я детдомовская, а в детском доме не до таких высоких материй. После тоже не довелось. Думаю, что христианка, конечно...
  - Все христиане, дитя...
  Некоторое время мы посидели молча.
  - Простите, - ещё раз повторила я.
  - Бог простит, - откликнулся он привычно. - Не держу вас, Елизавета Юрьевна.
  - Не надо! Зовите Лизой, пожалуйста. А то будто вы оскорбились. Вы замечательный! - вырвалось у меня. - Отец Кассиан, можно вас просить об одной странной вещи?
  - Конечно, Лиза.
  - Я хотела бы с вами разговаривать, иногда. Где хотите, хоть на улице. Вы ведь не думаете дурного? Не считаете, что я вас соблазнить решила? Я не такая.
  - О! - улыбнулся он. - Хоть бы и думал, мало бы испугался, Елизавета Юрьевна. Дамам, было время, и я признанья на ухо шептал. То время миновало, миновало...
  - Это цитата?
  - Реплика синьора Капулетти.
  - Шекспир, - отметила я с уважением. - Кто здесь ещё процитирует Шекспира? Я - нет, хоть английский преподаю. И словесница - нет. Вы - редкий человек! Вы - как русский князь в Неаполе...
  - Почто, - он всё улыбался, смотря на меня посветлевшими глазами, - почто без меры награждаете меня перлами вашего красноречия, Лиза? Князья живут в роскошных палатах, в шелках и позолоте...
  - Ничего подобного! В роскошных палатах живут купцы и богатеи. А князья - именно так. Эта ваша люстра, например, в стиле 'голодный отшельник' - она, наверное, тысячу рублей стоила?
  - Две.
  - Вот видите! У женщин глаз на это, нас не обманешь, так что не притворяйтесь... Мне не с кем разговаривать! - продолжала я. - Не из-за Шекспира, конечно, пропади он пропадом совсем. И не из-за люстры. А потому, что на душе порой так безобразно! Вот сейчас поговорила с вами - и уже легче стало... Я за речью слежу при вас! За собой слежу!
  - Почему вам безобразно на душе, Лиза? - спросил он внимательно, сосредоточенно.
  - От бесполезности моей...
  - Говорите, не молчите, - велел священник.
  И я рассказала, как могла, о своей работе, и о своих унылых вечерах тоже рассказала. Снова мы помолчали.
  - Вы сами повинны в вашей тоске, Лиза, - мягко заметил отец Кассиан.
  - Я? Хорошо, а что мне делать?
  - Почему вы не... знакомитесь с классическим музыкальным наследием, к примеру? Разве вы знаете всё и всех?
  - У меня нет ни нот, ни инструмента.
  Сказав это, я вдруг устыдилась: разве в детском доме у меня был инструмент?
  - Пусть так, - согласился он. - Но магнитофон у вас есть? Кто из композиторов вам сейчас внутренне созвучен?
  - Рахманинов... Есть у меня магнитофон - дисков нет. Вы знаете, что до города не дойдёшь, осенью в грязи, а зимой в снегу утонешь?
  - Вот это новость! - рассмеялся он. - Три дня в неделю хожу, уже который год... Есть автобусы. Есть, я думаю, выход во всемирную сеть в вашей школе.
  - В интернет?
  - В него. Вы ищете себе оправданий, Лиза!
  - Отец Кассиан, объясните: ради кого? Ради волчат из девятого класса, которые хотят меня 'пощупать'?
  - Ради себя самой.
  - А вы? - вдруг спросила я сочувственно. - У вас огромная библиотека. Богословские книги, наверное, тоже?
  - Разумеется.
  - И вы их читаете наверняка не для проповедей в сельском храме?
  - Нет, - улыбнулся он. - Я... преподаю в православной гимназии имени святителя Игнатия Брянчанинова. По вторникам, средам и четвергам. Но не только для этого, конечно. Дорога занимает два часа только в одну сторону, я в эти дни устаю...
  - Автобус от Щедрино до центра города полчаса идёт! - удивилась я.
  - Пешком. Поверьте, всегда есть узкая тропинка, которой можно пройти.
  - А если её замело снегом?
  - Всё равно нужно идти. Кто-то должен тогда пройти первым, почему бы не вы?
  - И это в шестьдесят лет! - воскликнула я, не зная сама, чего больше в моём возгласе: восхищения или сочувствия.
  - Да. Мне шестьдесят один... Но в пятницу у меня день праздный, так что буду вас очень рад видеть по пятницам, Лиза, в любое время.
  - Спасибо! - я встала. - Вам, наверное, готовиться к занятиям нужно. Мне тоже, честно говоря.
  - Не смею удерживать...
  Отец Кассиан вышел со мной в прихожую.
  - А по поводу инструмента, Лиза... Может быть, стоит вам купить себе что-нибудь менее громоздкое, чем 'три одноногих негра'?
  - Три одноногих негра? - не поняла я.
  - Детская загадка: чёрное, блестящее, на одной ноге стоящее? Отгадка: одноногий негр. А на трёх ногах? Рояль. - Я улыбнулась. - Не рояль, а скрипку, например? Флейту? Гобой?
  - Только не гобой! - поёжилась я.
  - Почему?
  - Расскажу как-нибудь.
  - Буду ждать вашего рассказа, - заметил он серьёзно, но улыбаясь глазами.
  
  - Чýдный человек! - прошептала я на улице. Как будто и силы жить мне возвращались. Нет, не любовь это была. Вообразите пожилого игумена мужской обители. И его преданного прислужника вообразите, мужчину, это я особенно подчёркиваю. Как вы назовёте чувство слуги? Я не знаю, как его назвать.
  
  14
  
  А во вторник, шестнадцатого ноября, впервые я увидела Вадима. Никак не связываю отца Кассиана и Вадима, а просто вспоминаю о бывшем со мной. Видимо, если человек начинает ж и т ь, всё ускоряется вокруг него, и то, чего раньше можно было ждать годами, совершается в считанные недели, и хорошее, и дурное.
  Я вышла из школы - и поразилась массивному чёрному внедорожнику русского производства, который встал у входа. 'Уаз-Патриот'. Дверь открылась, на землю спрыгнул мужчина.
  Волк, сказала я себе безотчётно. Не осуждая сказала, а просто обозначая, что вижу: лиса в имена соседей по лесу не вкладывает осуждения. Что-то было в нём совершенно волчье: может быть, стрижка серых волос, короткая, 'ёжиком'. Или хрипловатый звук голоса. Или вот голова, чуть вынесенная вперёд, твёрдо очерченный подбородок, впалые щёки. Или глаза, которые видели только перед собой - он, чтобы посмотреть налево или направо, не глаза скашивал, а поворачивал голову, на мощной своей и гибкой, упругой шее. И что все эти черты! Не они важны: излучение всегда исходит от человека. Впрочем, уродом мужчина не был, напротив, был почти красавцем, высоким, крепким.
  - Девушка, здравствуйте! - он осклабил свои ровные, красивые, крупные зубы. - Это ведь школа? Где я могу найти директора?
  - Я не девушка, - неприветливо буркнула я.
  - Как это не девушка? - поразился он.
  - Я сельская учительница. Светлана Сергеевна у себя в кабинете, на втором этаже. Вы по какому вопросу?
  - Миль пардон, мадам. Я рад за школу, в которой такие молодые и очаровательные учителя. Я по тому вопросу, не нужен ли вам кто, чтобы охранять вашу красоту...
  - Мою? - подняла я брови.
  - Не только вашу. Хотя вы, я уверен, тут одна красавица... Я директор частного охранного предприятия, с образовательными учреждениями мы тоже работаем. У вас ведь нет охранника?
  И в самом деле, на боку его машины - белая полоса, и на той я прочитала: 'Охранное агентство 'Тайфун''. Тайфун так тайфун... Я пожала плечами.
  - Нет. Вам, конечно, нужно разговаривать со Светланой Сергеевной. Только я сомневаюсь, что родители наших детей будут платить за охранника, получая на ферме полторы тысячи в месяц.
  - Безопасность - самое важное в жизни! - весело подмигнул он мне. - И самое дорогое, во всех смыслах... Меня зовут Вадим. А вас?
  - А меня - сельская учительница.
  - Прекрасное имя. А можно узнать ваш телефон, Сельская Учительница?
  Я надолго задумалась. Нет, я ничего не боялась: Вадим был обаятелен, мил. Неприятен мне он не был. Или боялась я всё-таки чего-то? Чего? Не знаю. Почему бы лисице не смотреть на волка искоса? Разве нужны ей логические обоснования? Будешь только логике доверять - попадёшь в ближайший капкан...
  - Нет, - выдохнула я, наконец. - Если у вас это не блажь, уважаемый Вадим, то приедете и второй раз, чтобы меня увидеть. А лялек себе в другом месте ищите.
  - Как-как? - переспросил он и расхохотался. - Лялек? По-свойски куликаешь?
  - Мы с вами не переходили на 'ты', - сухо ответила я. - До свидания.
  - До свидания, Сельская Учительница! - крикнул он мне вдогонку.
  Интересен ли мне этот мужчина? - думала я по дороге домой. - Симпатичен ли? И решила для себя: пожалуй, интересен, но не симпатичен. Интерес - нечто природное, звериное, а симпатия - тонкое, человеческое. Девушка, которая выросла в детском доме, где десятки пар глаз наблюдают за вами с хищным интересом, но безо всякой симпатии - такая девушка важность интереса преувеличивать никогда не будет. И всё же что-то было в нём. Смелость, обаятельная дерзость! Смелость - качество, без которого просто скучен человек, а этот Вадим, по крайней мере, не скучен... Но наглецов я тоже не люблю. И хватит о нём.
  
  15
  
  С той же недели, с пятницы девятнадцатого ноября, начались мои посещения Кассиана Михайловича Струмина. 'Посещения', пишу я слово во множественном числе, будто было их нéвесть сколько... Всего пять! Как мимолётно лучшее...
  Казалось бы, о чём могут два столь разнесённых возрастом человека говорить по несколько часов? Но нет, сами собою находились темы для бесед. В первую пятницу я, как на духу, рассказала отцу Кассиану всё о себе, что могла рассказать. Ничего он из меня не выпытывал - он только слушал, сама его готовность выслушать располагала говорить. Слушать тоже нужно уметь, не одному музыканту. Даже напротив: известные исполнители, как раз, часто лишены этого умения: с л у ш а т ь ч е л о в е к а. Порой я забывалась, начинала лепетать что-то вовсе несвязное, что-то, что должно было быть понятным только мне одной. И спохватывалась: Бог мой, следит ли он? Или кивает из вежливости? Я поднимала на него вопросительный взгляд - почувствовав этот взгляд, отец Кассиан ронял два, три слова, и эти два слова говорили мне: да, он слышит, и понимает меня он прекрасно.
  Помню, рассказав о Тиме, я вдруг ужаснулась. То, что для меня было драгоценным воспоминанием, ему, священнослужителю, могло показаться чем-то безобразным, блудом, растлением малолетней. Робко, с надеждой я посмотрела на него.
  - Так вы вдовица, - негромко отозвался отец Кассиан. И ничего больше, но как дивно для меня зазвучали те слова!
  - Мы с Тимуром не венчались, батюшка, - оробев, шепнула я.
  - О! - он часто использовал это 'о'. - Неужели вы думаете, что я фарисей, Лиза? Браки на небесах заключаются.
  - Разве церковь не считает, что брака нет без таинства венчания, батюшка?
  - Считает. А таинство, Лиза, такожде совершается в духе. Господь превыше иерея. Это я вам говорю лично, с глазу на глаз, своё, так сказать, частное богословское мнение, заметьте. Не всякое слово везде молвится...
  Нет, он отнюдь не был фарисеем! Более того, никогда после не встречала я среди православного духовенства человека столь высокой культуры, подлинно религиозного мышления в сочетании с великолепной светской образованностью, которые никак не противоречили друг другу, а гармонично соединялись в нём. И было ещё что-то, большее, чем образованность. Аристократичность - вот оно, слово. Как невежественно думать, будто аристократ заставляет вас постоянно следить за хорошими манерами и конфузиться от стыда! Нет: настоящий аристократ - тот, кто бесконечно прост, но прост без грубости, и от этого чудесного сочетания простоты и деликатности вам очень легко рядом с таким человеком.
  - Без шуток: у вас нет дворянских корней, отец Кассиан? - спросила я его однажды.
  - Кажется, есть кровинка, - улыбнулся он. И вдруг нахмурился: - Увы! Стыжусь. Вы знаете легенду о святом Кассиане, Лиза? Нет? Извольте, я немного посуесловлю. Святой Николай и святой Кассиан шли по дороге и увидели мужика, телега которого увязла в грязи. Николай немедленно кинулся на помощь и весь перепачкался. А Кассиан побоялся замарать свои белые ризы. Тоже был аристократом своего рода... За то Господь присудил ему быть самым нелюбимым святым на Руси, которого поминают раз в четыре года, двадцать девятого февраля.
  - Вы не такой! - воскликнула я. - Разве вы испугались бы испачкать одежду, чтобы помочь кому-то?
  - Дело не в одежде... Вы знаете, Лиза, недавно аккурат был такой случай. Я шёл через Лучинское, и меня обогнала большая машина, чёрная. Такие ещё называют джипами...
  - Не во вторник это случилось?
  - Да, именно. Водитель резко взял влево, чтобы не сбить меня. Конечно, очень мило с его стороны, что он побеспокоился о жизни простого сельского иерея, но острой необходимости ездить по селу со скоростью трассы я тоже не вижу. Разумеется, он увяз в снегу. Вылез из машины и кричит мне: Эй, мужик, елды твою в качель! Помоги толкнуть, а? Я ничего не ответил. Он подумал - и кричит снова: Помоги! Заплачý!
  - А вы?
  - Я свернул на тропу между домами. Деньги мне не нужны, мне хватает того, что я зарабатываю, на жизнь я трачу немного, Лиза. Только если из братского милосердия, да? Но не бывает насильственного милосердия, насильственного добра, насильственной любви. Пусть я маломощен сердцем, но хоть не лицемерю. Точнее, бывает насильственная любовь, но вы знаете, как такая любовь называется.
  - Знаю хорошо. Я же детдомовская - вы помните? У нас после четырнадцати лет любую 'свободную' девушку могли изнасиловать.
  - О! - воскликнул он горестно. - Но вас-то, кажется, обошла эта беда?
  - Бог миловал, батюшка. Из-за Тимы.
  - Воистину. Впрочем, я бы и так знал. Наблюдайте людей, Лиза! На всех силою взятых девушках печать...
  - Греха?
  - Нет. Печать какой-то внутренней скорби, недоверия и озлобления против мужчин. На вас нет её, только если лёгкая ирония к нашему племени... Насильно мил не будешь. Вот и меня, как моего святого покровителя, тоже не очень любят прихожане...
  - За что вас не любят, отец Кассиан?
  - Я не обещаю спасения души только за посещение храма Божьего и сопричастие службе. Во-вторых, я не допускаю к литургии без исповеди. А во время исповеди могу сказать человеку неудобное. Например, что он лжёт самому себе, обещая, будто бросит пить или перестанет браниться со снохой. Что его раскаяние - притворное. А того, кто раскаивается притворно, Господь не простит. Зачем Ему? Бог поругаем не бывает...
  - То есть иной раз вы и грехи не отпускаете?
  - Грехи отпускает сам человек внутри себя, Лиза. Иерей нужен только тому, кто робеет сам себя по справедливости оправдать.
  - Так вы бы и меня не допустили...
  - Почему? - улыбнулся он. - Вы мне исповедовались.
  - А в чём я раскаялась?
  - Например, в вашем приключении с музыкантом, возлюбленным подруги вашей. Или в бранных словах, коими малолетних оскорбителей ваших щедро наградили.
  - Да! - подтвердила я горячо. - А... разве допускаются к исповеди некрещёные, батюшка?
  - Нет. Ой, Лиза! - он поморщился. - Не будьте буквоедкой! Что это за напасть такая, что всякая женщина норовит стать святее патриарха? Некоторые старухи во время службы молодых батюшек поправляют: не так, мол, стоишь, не по чину. Я ещё иерей пока, а не вы!
  Я смеялась.
  
  В самом деле: хоть и звала я своего нового знакомого порою 'Кассианом Михайловичем', хоть не уставал он подчёркивать лёгким своим, светским тоном наших бесед, что видит во мне только милую собеседницу, 'Елизавету Юрьевну' - но чувствовала я его, понимала я его как священника. Богословские разговоры мы тоже вели. Один такой разговор он начал сам:
  - Вы смотрите на меня, Лиза, и думаете, наверное: он - славный человек, но всё же священник.
  - Нет, я так не думаю! - воскликнула я, изумляясь. - Не 'но', а 'к тому же'.
  - Хорошо. Тогда думаете: то, что он неплох, ещё не извиняет прочих.
  - Я не знаю прочих.
  - Вы безгрешно наивны, Лиза, в этом ваше счастье. Узнав о церковных пороках, чтó вы скажете?
  - Знаете, батюшка, есть плохие школьные учителя. Есть просто неумелые, как я, есть равнодушные, есть жестокие. Неумелых нужно учить, жестоких - выгонять из школы, равнодушных...
  - Их тоже нужно выгонять, ещё быстрее, чем жестоких.
  - Почему, Кассиан Михайлович?
  - О, если бы ты был холоден или горяч! Но как ты ни холоден, ни горяч, то извергну тебя из уст моих.
  - Что это? Тоже Шекспир?
  - Нет, - улыбнулся он. - Всего лишь Откровение Иоанна Богослова. Так о чём вы, Лиза, вашим примером с учителями?
  - Я это к тому говорю, батюшка, что какими бы они - мы - ни были плохими, это ещё не причина закрывать школы совсем.
  - Да, пожалуй... А Бога вы не вините, Лиза? - вдруг спросил он странно, низким голосом. - Как совмещается в вашей голове промысел Божий, всемогущество Его и зло, которое вы наблюдаете?
  - Никак не совмещается. Но есть добро, отец Кассиан, есть красота, я видела их, я не могу в них сомневаться. Откуда они рождаются - из сочетания атомов? Не верю. И потом - всемогущ? Я так не думаю.
  - Не думая так, вы отказываете Господу в совершенстве, Лиза, и более того, отрицаете свойства Божии, которые поименованы в любом катехизисе.
  - Нет, не отказываю. Вы меня смущаете, да? Нарочно? Удивительный вы священник: копаете для меня яму атеизма!
  - Потому копаю, Елизавета Юрьевна, что иначе вы сами её себе выкопаете, как человек интеллектуального склада, но тогда меня рядом может не оказаться.
  - Кто писал эти катехизисы, Кассиан Михайлович? Разве не люди? Не принимаю я идею о Божьем всемогуществе! - жарко воскликнула я. - Не принимаю, хоть убейте вы меня! А вы? Вы - принимаете?
  - Кого вы вопрошаете? - отозвался он тихо. - Человека или иерея?
  - А что, иерей - не человек?
  - 'И пожарный - человек', сказала Кларисса Гаю...
  - Это тоже из святых отцов?
  - Нет, что вы! Из Брэдбери. Пожарные в этом романе жгут книги и инакомыслящих. Мы в своё время тоже жгли, 'мы' в смысле церкви. И не надо лживо оправдываться: мол, это они, католики! Каждый христианин ответственен за каждого. С удовольствием дам вам почитать Брэдбери, если полюбопытствуете... Иерей не может иметь недогматического мнения. А человек - может...
  - И у вас оно есть?
  Он молча, еле заметно наклонил голову.
  
  Вот, кстати, ещё одна черта истинного аристократизма: способность делать подарки, даже самые дорогие, так просто, будто дар - совсем пустячный. В самую первую пятницу отец Кассиан положил передо мной диск.
  - Что это, батюшка?
  - Сергей Васильевич Рахманинов, 'Литургия святого Иоанна Златоуста' и 'Всенощное бдение'.
  - Спасибо вам огромное! Я верну вам, обязательно...
  - Никакой необходимости. Я специально для вас записал.
  - Как записали?
  Он протянул руку в сторону пустой книжной полки. Я присмотрелась: полка-то была не пустой! Маленький симпатичный ноутбук с мобильным модемом.
  - Поразительно: простого телевизора у вас нет, а такое вот чудо техники имеется.
  - Не знаю, чему вы удивляетесь, Лиза. Ваше удивление - это как об ином человеке изумиться, что в дому души его ум зрим, а похоти нимало. Не обязаны они соседствовать.
  - Чудо вы, а не человек!
  Он, смеясь, быстро приложил ладони к ушам.
  - Вотще в сеть льстивых словес уловляете... А ещё кого хотите послушать, Лиза?
  - Поздний девятнадцатый век я совсем не знаю, Малера не слышала ни разу, Дебюсси - ни одной симфонической вещи. Бог с вами, батюшка! Что это вы придумали? Ведь из интернета загружаете, правда? Время своё тратите...
  - Вестимо. Так не разврат же трачу, а? А на вспомоществование наставнице юношества во благом труде ея. И не благодарите! Я, Лиза, своей Кассианской бездеятельности устыжаюсь - почём вам знать? Сей малой лептой вотще откупиться мню...
  Между прочим, легко, безо всякого труда переходил отец Кассиан на церковный язык, но звучали славянизмы в его устах скорее иронично. Не над церковью иронизировал Касьян Михайлович! Над собой.
  
  В другой раз - десятого декабря, уже после второй встречи с Вадимом - так вот, в другой раз отец Кассиан положил передо мной небольшой симпатичный чехол.
  - Что это?
  - Блок-флейта, Елизавета Юрьевна. Тенорóвая.
  - Для чего?
  - Сия свирель хотя и мала зело, а всё одно подобие музыкального орудия являет.
  - Вы думаете, я освою?
  - Не сомневаюсь. Даже аз, немудрый, звук извлек.
  - Не то спрашиваю... Вы мне даёте на время?
  - Нет, не угадали. Дарю.
  - Отец Кассиан! Касьян Михайлович! Укушу я вас! С ума вы сошли: делать такие дорогие подарки!
  Он рассмеялся.
  - Иерея, раба божия Елизавета, кусать непотребно... Что вы: это дешёвый подарок! Блок-флейта - это ведь не рояль. Зря благодарите! Паки глаголю: сей малой постыдной лептой откупиться мню, и вотще...
  Отец Кассиан лукавил. Блок-флейта - не рояль, конечно, и всё-таки дешевле тысячи рублей нигде бы вы в 2004 году не сыскали теноровую блок-флейту. Да ещё и деревянную! Пластмассовую - может быть. Терпеть не могу пластмассовую музыку...
  
  Я возрождалась. Жизнь, подобно иконе в руках реставратора, тихо начинала играть для меня не пёстрыми, но тонкими, неприметными красками. Я снова вернулась к занятиям на инструменте. Я воскресила бумажную клавиатуру. Я принялась покорять деревянную красавицу. (Угораздило же его выбрать тенор! - возмущалась я первое время, растопыривая пальцы: отверстия посажены были широко, как только возможно. А потом раз услышала блок-флейту в регистре сопрано и поняла: слава Богу, что у меня - не эта визгливая птаха. Моя хоть солидное звучание имеет...) Казалось бы, блок-флейта - пустячный, детский инструмент, но и она не желала мне сдаваться без боя. О, клавишные и духовые - это земля и небо! На фортепьяно вы не беспокоитесь о звуке, приказывая трудолюбивому молоточку. А здесь только от вас зависит качество звучания.
  Я читала новые для меня, чудесные книги. Угадайте, в чьей библиотеке я брала их?
  Я открывала симфонического Равеля и Дебюсси, Стравинского и Скрябина - ведь до того мне была знакомы только их фортепьянная музыка, да и она - в моём, не самом лучшем исполнении.
  И, конечно, я ждала пятниц! Ведь кто для меня был источником этого возрождения?
  
  После 'православного' Рахманинова, такого неожиданного, незнакомого, но дивного, восхитительного, во мне пробудился жгучий интерес к церковной музыке, и я попросила отца Кассиана позаниматься ею со мной. Он согласился на удивление легко, правда, предупредил, что знания имеет очень скудные. Но это было не так: он не только знал огромное множество распевов, но и без затруднений, с листа читал 'знамёна', или 'крюки': знаки, которыми по традиции записывается мелодика православного богослужения и которые от обычных нот отличаются больше, чем флейта - от фортепьяно. С его помощью и я постепенно стала постигать эту архисложную для традиционного музыканта грамоту, с её 'параклитами', 'стопицами', 'голубчиками', 'подчашиями', 'стрелами'...
  - У вас отличный голос, - улыбался Касьян Михайлович. - Высокий, чистый, 'церковный'. На клиросе вы не хотели бы петь?
  - Нет, нет, - содрогалась я. - Увольте...
  
  Наконец, мы не только беседовали и не только музицировали. Мы вместе слушали музыку. Мы... смотрели фильмы, на экране ноутбука. Отец Кассиан пояснил, что в одиночку пересматривать их не будет, но со мною почтёт сие развлечение вполне извинительным, так как не едино хлебом божественной премудрости напитывать живот своего ума следует, но позволительно ему дать и мороженого. 'Мороженым' он извинялся зря: это были хорошие фильмы. Может быть, лучшие из тех, что я когда-либо видела, хотя большинство из них не содержало в себе никакой нарочитой православной назидательности. Только один из них, 'Остров', был сугубо 'церковным'.
  - Неплохая лента, - заметил священник после. - Немного... наивная, правда. Церковь наша Российская здесь явлена в виде расписного пряника, в котором только малых и по слабости человеческой легко извинительных неустроений горечь вкушаем, а иное все медоточиво. Когда бы так! - он вздохнул.
  Другой раз посмотрели мы вовсе не религиозный и не русский даже, а прекрасный английский фильм 'Лэсси'. Я не люблю собак, но Лэсси - совсем особая собака. Она умна, как лиса, как лиса, терпелива, как лиса, верна. Она и внешне на нас, лисиц, похожа! Едва сдержала я вскрик, когда, в самом начале фильма, в кадр выскочил лисёнок, гонимый охотничьей сворой. Выскочил - и замер перед ней. Сосредоточенно, долго, понимающе смотрела колли - на лисицу, лисица - на колли.
  - Боже мой! - пробормотала я. - Как они снимали это? Легко выдрессировать собаку, а лису как?
  Он улыбнулся.
  - Я тоже об этом подумал... Наверное, лисьему мастеру заплатили столько же, сколько всем собачникам, вместе взятым. Исключая, конечно, тренера главной героини. Подобное есть и в святом Евангелии.
  - Правда?
  - Только не про лис, про овец. О том, как некий пастырь ради одной любимой овцы бросил девяносто девять прочих. Знаете, почему она была любимой? Та овца была лисой, а прочие - собаками. Тех, кого нелегко приручить, особенно любят.
  Мои глаза были красными к концу фильма.
  - Да, - тихо заметил он. - Такие фильмы очень размягчают сердце.
  - Я вообще-то не сентиментальная...
  - Я ничуть не сомневаюсь. Вы - мужественной, хотя и жертвенной породы. Тоже из тех, которые нелегко приручаются.
  Я уже открыла рот - и промолчала. А хотела сказать, что ему удалось. Не сказала. Никогда не стоит тревожить человека понапрасну. И что бы он подумал? Понял бы ещё меня неверно...
  
  - Отец Кассиан, - спросила я его в ту самую пятницу, когда он подарил мне флейту, - вы ведь сами для себя готовите?
  - Конечно, - удивился он. - Или вы у меня видели домработницу, Лиза?
  - Нет, не видела... Почему вы не хотите, чтобы я вам готовила обед по пятницам? - огорошила я его.
  Он растерялся: бедный!
  - Потому... Потому не хочу, Елизавета Юрьевна, что вижу в вас педагога, а не дармовую рабочую силу. Что это вы: желаете подать пример угнетения народных масс попами-захребетниками?
  - Ерунда! - воскликнула я, почти рассердившись. - То, что я дома для себя всё равно готовлю - это ничего? И потом лопаю свой обед в гордом одиночестве! Но зато свободна, как ветер в поле! Дома-то меня никто не угнетает, кроме мышей в подполе и тараканов за печью! Эх, Кассиан Михайлович, князь вы русский! Я вам буду в пятницу готовить обед - и даже слышать ничего не хочу, поняли?
  
  16
  
  Шестого декабря, в начале недели, едва выйдя из школы, я снова увидела Вадима - на том же месте, где и в прошлый раз.
  - Ну вот! - довольно, широко осклабился он. - На ловца и зверь бежит!
  - Я вам не зверь! - возмутилась я.
  - Расска-азывайте! Очень такой хорошенький пушной зверёк...
  Я нахмурилась.
  - Нет-нет, не зверь, пардон! - он развёл руками, улыбаясь. - Вы Сельская Учительница, я знаю.
  - Именно так. Что вы здесь делаете?
  - Вас дожидаюсь. Так вы скажете ваше имя, Сельская Учительница? Вы обещали, если я приеду во второй раз.
  - Не обещала, но скажу. Лиза.
  - Оно ещё лучше, чем первое! Так что, Лиза: вас можно пригласить на свидание?
  - На свидание? - поразилась я. - Прямо сейчас? Нет. Я устала и есть хочу...
  - Поесть можно в кафе, - тут же предложил он.
  - 'Айда в шалман?' - улыбнулась я, не удержалась. Чем-то всё-таки нравился он мне! Такая же, как у Тимки, невозмутимая уверенность в себе. - Нет, спасибо. Я бы не хотела есть на ваши деньги. Мы не так хорошо знакомы.
  - Смешная вы! - рассмеялся он. - Как же мы познакомимся, если вы всё время будете отказываться от свиданий?
  - Пишите письма. Почтовый адрес вам дам, так и быть...
  - Я не умею, - сказал Вадим серьёзно. - Нет, честно! Делаю десять ошибок в предложении. Вообще ненавижу писать...
  - Очень жаль!
  - Ну, поставьте мне двойку, госпожа учительница! Красной ручкой на лоб! Так чтó, свидание не катит? Смотрите! - сказал он другим голосом, проникновенным, заглядывая мне в глаза. - Вот так отказываете мне, а потом человек, который для вас дорог, тоже вам покажет на дверь...
  Я вздрогнула, закусила губу.
  - Не знаю... - промямлила я.
  - Хорошо, а просто в город вы не собираетесь? По магазинам прошвырнуться? Пардон: совершить покупки?
  - С моей зарплатой только в сельпо совершать покупки. Хотя... - Я задумалась. Отчего бы мне не купить нот, не прицениться к инструментам? О том, что мне подарят флейту, я ещё не знала. - Хорошо, уговорили! ('Вернусь пешком, - решила я. - Отец Кассиан ходит ведь всякую неделю и не жалуется'.) С одним условием: по селу ехать медленно! Здесь дети бегают, собаки, ещё попадёт вам кто под колёса...
  - Поползём как улитки! - заверил Вадим. - Прошу вас, мадмуазель, - он распахнул передо мной дверь.
  Я не без робости забралась в автомобиль человека, которого видела второй раз в жизни. Мы тронулись с места, в самом деле медленно.
  - Скажите, - начала я, - вы, когда сюда первый раз приехали, не застряли здесь в сугробе?
  - Я?
  - Вы, вы! Не просили никого вам помочь?
  - Нет, не застревал. Не просил. Что, 'УАЗ' - это вам драный 'Запорожец', что ли?
  - Понятия не имею. Смотрите, Вадим! Если, не дай Бог, вы завязнете, не просите сельских священников о помощи!
  - Почему?
  - Ну, сами подумайте! Что ж это станет на свете, если священники будут вытаскивать из канавы автомобили охранников? Что это за мир будет такой?
  - Он уже такой. На человеке не написано, что он священник!
  - Священнослужители носят рясу, чтобы вы знали.
  - Бабы на селе тоже юбки носят!
  - Да, но бороду не отпускают...
  - С чего вам вообще пришло в голову!.. - проворчал он. - С чего вы вообще о попах начали! Что: знаете местного батюшку?
  - Знаю хорошо.
  - И в церковь, небось, ходите... Ну, засада... - Вадим вздохнул.
  - В церковь не хожу.
  - В церковь не ходите, а попа знаете: интересное кино получается...
  - Прикусите язык, Вадим, - осадила я его. - Есть масса других тем для разговора.
  - Всё, вкурил: надо захлопнуть хавло.
  - Да нет, совсем не обязательно его захлопывать... И 'куликать' тоже не обязательно.
  - Вы поразительная девушка... Скажите честно, Лиза: вы ведь из детдома?
  Я вздрогнула.
  - Откуда вы знаете?!
  - Ага! - воскликнул он весело. - Угадал!
  - Как угадали?
  - Ну просто, просто! Методом дедукции. По фене курсаете. Значит, или сидели, или дружок был блатной, или из детского дома. Что сидели - не верю. Что дружок блатной - тоже не верю: вы такая вся чистенькая, аккуратная...
  - Ничего-то вы не знаете... И что вообще за слово - 'дружок'? - рассердилась я. - Хватит уже принижать людей, Вадим! Священник для вас - 'поп', любимый человек - 'дружок'! Вы один, что ли, достойный и талантливый?
  - Кто? - спросил он тихо, слегка побледнев.
  - Что 'кто'? - не поняла я сразу.
  - Кто - любимый человек?
  - Никто: давно это было, восемь лет назад! Его убили, что вам теперь за дело до имени?
  - Простите. Сочувствую вам. Что? - он метнул на меня быстрый взгляд. - Решили, что я блатаря испугался?
  - Нет, не решила. И ревновать к мёртвым тоже глупо, Вадим. А уж ревновать человека, которого второй раз в жизни видишь - глупей и придумать нельзя.
  - Говорите, говорите... Ничего вы в нас не понимаете, в мужиках.
  - А вы на дорогу поглядывайте, поглядывайте, товарищ мужик! Вон трактор впереди, между прочим!
  Навстречу в самом деле шёл трактор с огромным косым щитом для уборки снега впереди и тревожно мигал нам фарами: дескать, не разъехаться. Вадим чертыхнулся и крутанул руль вправо. Мы ткнулись носом и правым боком машины в сугроб. Мотор заскрежетал и заглох.
  Снегоуборщик проехал мимо. Вадим запустил мотор снова, тот надсадно загудел, а с места автомобиль не трогался.
  - Скотина! - буркнул водитель. - Это я не вам...
  - Охотно верю, - отозвалась я, пряча улыбку.
  Вадим вышел, поднял капот и присвистнул.
  - Хана! Шкив порвался.
  - Мне очень жаль... Правда? - усомнилась я. - В новой-то машине?
  - Что я, заливаю? Поглядите сами, мадам!
  - Покорно благодарю, никакого желания. Как я посмотрю? Мне даже не выйти ...
  - Говорят... - Вадим хитро прищурился. - Говорят, женские колготки можно натянуть вместо ремня...
  - Даже не мечтайте, Вадим! Даже не рассчитывайте на мои колготки!
  Он вздохнул.
  - Засада... Придётся, видно, мне здесь заночевать...
  - Ну, вызовите эвакуатор! Что вы как ребёнок, честное слово!
  Вадим снова вздохнул, но достал мобильный телефон и совершил необходимый звонок. Забрался в машину, захлопнул за собой дверь.
  - Сказали, через полчаса.
  - Полчаса? - я поёжилась. - Ужас...
  - Ну, зачем так мрачно! Во всём нужно видеть хорошее. Расскажите что-нибудь о себе, Лиза... Хотите, я музыку включу?
  - Воображаю себе эту музыку...
  - Хорошо, расскажите без музыки.
  - Уже всё рассказала. Детский дом, пединститут, сельская школа. Послушайте, Вадим, а нельзя меня как-нибудь выпустить отсюда, если уж в город я не попала?
  - Как же я вас выпушу? У вас за окном сугробина до самого стекла. Если хотите, перебирайтесь через моё сиденье...
  - Нет уж, спасибо. Я бы и в джинсах такой трюк не исполнила...
  Юбка у меня была узкой и длинной, до щиколоток. Ходить холодной зимой в другой - безумие, но выбираться в такой юбке с переднего пассажирского сиденья через место водителя - тоже.
  - Ну, юбочку вам придётся снять, это точно...
  - Пощёчину захотели, господин охранник? Лопаты у вас, конечно, нет?
  - Нет, конечно... - осклабился он.
  - А вон мимо Алёша идёт! - обрадовалась я. Алёша был десятиклассником, симпатичным, хорошим пареньком, тем самым, который пел на клиросе в храме Иоакима и Анны вместе со своей бабушкой. - Можно попросить его, чтобы он принёс лопату...
  Я боялась, что Вадим пропустит это предложение мимо ушей, но мой кавалер поспешно раскрыл дверь.
  - Эй, Лёха! - крикнул мой он. - Есть снеговая лопата? Продать можешь? Даю полкосаря! - Алёша захлопал глазами, разинул рот. - Что, согласен? Дуй живо! Шустро обернёшься - ещё стольник накину!
  Алёша припустил со всех ног.
  - Что вы тут раскомандовались? Гоняете паренька по морозу, а он даже без шапки! Между прочим, в церкви на клиросе поёт...
  - Да у вас тут в кого ни плюнь, все церковники! - возмутился он. - Жизни от них нет!
  - И вообще, вы сорите деньгами, Вадим! Новая лопата стоит не больше двух сотен рублей, мне кажется.
  - Вы жмотка, Лиза. Вы скучно живёте!
  - Я не жмотка, а сельская учительница, и живу я на зарплату.
  - Миль пардон, мадам. Необычайно сочувствую вашему нелёгкому труду, который так незаслуженно недооценивается...
  - Ох, какой вы болтун, Вадим!
  - Это только рядом с вами, Лиза, а так я вообще человек немногословный...
  Алёша вернулся с лопатой. Вадим энергичными, спорыми движениями раскидал снег и галантно распахнул передо мной дверь.
  - Прошу вас, мадам!
  - Спасибо. Ну что же, Вадим, до свиданья!
  - А поцелуй на прощание? Своему освободителю из снежного плена?
  - Не-ет! - протянула я, улыбаясь.
  - А... телефон?
  Я поколебалась, затем достала из сумочки ежедневник, вырвала из него лист и записала на нём номер.
  - Вот. Пожалуйста, не злоупотребляйте! Позвонить мне вы можете, но не в рабочее время, всё равно не отвечу. И не в пятницу.
  - А что происходит по пятницам? - прищурился он.
  - То, что вас совершенно не касается...
  - А батюшки, видимо, касается...
  - Какое ваше дело?! И ещё, Вадим! Телефон - это просто телефон! Это не клятва, не обещание, даже не надежда. Слышите?
  - Вкурил! - он улыбался шире, чем голливудский актёр. - Простите, госпожа учительница! Фильтрую базар! Я всё отлично понял...
  
  17
  
  Возвращаюсь памятью к десятому декабря, когда, после дарения флейты, отец Кассиан сказал мне:
  - Сей малой постыдною лептой откупиться мню, и вотще...
  - Вотще - это значит 'напрасно'? Почему же напрасно, батюшка?
  - Потому, Лиза! Вот недавно ещё один случай моего малодушия. Намедни заболел Алёша, певчий...
  - Отчего?
  - Оттого, говорит, что по улице без шапки бегал...
  - И серьёзно?
  - Бронхит. Врач из медпункта приходила, сказала так. Бронхит - не горе, конечно, а дай Бог, чтобы не приключилось пневмонии... Навестил я его, Алёшу, а перед уходом оставил небольшую сумму. И вот, Елизавета Юрьевна, как вышел за дверь, так и думаю: нехорошо, отец Кассиан, нехорошо! Скудной лептой от гресей своих откупиться мнишь...
  - Да что же вы ещё могли сделать, батюшка? - поразилась я. - Зря вы наговариваете на себя! Не сидеть же вам с ним! У Алёши есть родственники...
  - Есть... Мать пропала, а отец спился. Вот и выходит, что всех родственников у него одна бабушка, Агафья Никитична. Сдаёт бабушка: в этом году и ходит натужно, и видеть стала плохо. И петь-то у неё еле получается.
  - Так это она - вторая певчая, отец Кассиан? - Он кивнул мне. - И... справится она одна? Алёша ведь до завтра не выздоровеет...
  - Дай Бог, как-нибудь одолеем, - уклончиво отозвался священник.
  
  - Как прошли службы на той неделе, Кассиан Михайлович? - повторила я вопрос семнадцатого декабря.
  - Только вечерня была на прошлой неделе, в воскресенье из-за метели никто не пришёл... Уныло, Елизавета Юрьевна, что греха таить! Никитична без внука совсем плоха, сущая мука и ей, и мне. Дал я ей иерейское благословение без Алёши не являться.
  - А тот болен?
  - Болен.
  - И, значит, вы без певчих остались?
  - Значит, так.
  - И молчите! - воскликнула я. - Как же... не стыдно вам молчать!
  Он захлопал глазами.
  - Отчего мне должно быть стыдно?
  - Оттого, что я могу временно его заменить, и вы об этом знаете, и не просите меня!
  - Потому и не прошу, Елизавета Юрьевна...
  - Знаю, знаю: потому что не хотите видеть во мне дармовую рабочую силу.
  - Нет, не поэтому! Сей труд благодатен. А потому, что сами вы сказали мне, будто богослужение для вас почти что непереносимо.
  - Сказала, это правда. Только пора мне перестать быть эгоистичной мимозой, разве нет, отец Кассиан? Вынесу как-нибудь. Тем более, если не ради себя пойду.
  - Теперь и я боюсь... - признался он.
  - Чего? Того, что окажусь плохой певчей, перевру все слова?
  - Нет... Не знаю чего, Лиза! Тронут вашим сердечным предложением, но если бы не крайняя нужда, поверьте, не дерзнул бы им воспользоваться...
  - Кассиан Михайлович, милый, бросьте уже! Нельзя быть настолько деликатным!
  Он строго помотал головой.
  - Деликатности, Елизавета Юрьевна, не бывает много. Не бывает слишком много внимания к свободе чужой воли, так же, как не бывает слишком много Христа. Запомните это, очень прошу вас...
  В тот же день, не откладывая в долгий ящик, мы по служебнику, в котором поверх печатного текста рукою были записаны 'знамёна', прошли весь чин вечерни и наиболее сложные места литургии.
  
  Восемнадцатого декабря во всём Лучинском и Щедрино из-за обрыва линии электропередачи погас свет. В храме электричества, конечно, тоже не было. Вечерня не состоялась. Службу, правда, можно было совершить и в полутьме, при свечах, но на наклонной столешнице узкой высокой конторки, предназначенной для клирошан, свечка не стояла - падала. А, самое главное, не было прихода: наверное, всякий рассудил, что в этакую темень сам священник не пойдёт в храм, а ему и подавно лучше дома остаться.
  Однако к вечеру обрыв линии ликвидировали, и девятнадцатого декабря, в день поминовения святого Николая Чудотворца, литургия совершилась по расписанию.
  Снова звучали во мне горячие колокольцы. На прихожан я не смотрела, хотя взгляды их чувствовала на себе: цепкие, острые взгляды. Я смотрела на иерея и в текст, и волны светлой радости проходили по мне одна за другой. Свой голос я старалась умерять, по крайней мере, первую половину богослужения, но и он неудержимо рвался вверх, звенел под сводами!
  В момент причастия отец Кассиан вопросительно посмотрел на меня. Я быстро помотала головой: я же некрещёная! Он как будто еле слышно вздохнул...
  Служба завершилась.
  - Благослови вас всех Господь, ступайте, - объявил иерей миру и сделал мне знак остаться.
  Я дошла до скамейки у выхода и опустилась на неё, ног я не очень чувствовала и не была в них уверена. Отец Кассиан сел рядом.
  - Что? - спросила я, виновато улыбаясь. - Всё переврала?
  - Нет, ни одной ноты... Ох, Лиза! Лиза, голубушка, зря, зря мы это затеяли!
  - Почему?
  - Потому! Видели бы вы, как глядели на вас! Каким вызовом вы для всех предстали!
  - Что, что во мне вызывающего? - воскликнула я с мукой.
  - Всё! Молодость ваша, красота ваша, сила голоса вашего! Искренность ваша, молитвенный жар ваш! Восхищался я вами. Я один, наверное, и восхищался... Жар такой - это, знаете, в рядовой сельской церквушке людям кажется неприличием...
  - Простите меня, ради Бога!
  - С ума вы сошли, что ли?! - загремел он на весь храм. - Не смейте у меня, Елизавета Юрьевна, просить прощенья! За радость Христу прощения просите?! Эх... А я-то ещё думал, что из блажи отказываетесь, из такого, знаете, наивного романтизма! Голову, голову нужно на плечах иметь! Седина в бороде, а ума не прибавляется...
  
  Из храма мы возвращались вместе.
  - Вы знаете, Лиза, - говорил он мне по дороге, - знаете, что в одном из храмов Москвы в восьмидесятые годы иногда исполняли Рахманинова? Не 'концертом', а именно литургическим пением, во время настоящей службы? Так вот, пожилые прихожанки не любили эти дни, страшно не любили! Ворчали: снова Рахмана поют...
  - Бедный 'Рахман'! - рассмеялась я.
  - Да, бедный... И осуждать этих женщин, Елизавета Юрьевна, не стоит, они, если подумать, ни в чём не виноваты.
  - Бросьте уже звать меня по отчеству! Я только боюсь, батюшка, как бы я своим вот этим - как вы там сказали? - своим вызывающим видом не доставила вам неприятностей.
  Он фыркнул.
  - Пф! Ну, пусть строчат на меня донос в епархию те, кому не лень заниматься такой мерзостью. Не в первый раз... Кстати, почему вы отказались от причастия?
  - Я же не крещена!
  - Вы поступили совершенно разумно, Лиза, и упрекнуть вас не в чем. Только ведь те, кто на вас смотрел, тоже могли это сообразить...
  - ...И в доносе написать, что вы на клирос допускаете некрещёных. Простите! Совсем я теряю голову!
  - Я заметил... Здравствуйте, Ирина Викторовна! - кивал он проходившей мимо женщине. - Всем бы так терять голову...
  - Эта женщина с вами не поздоровалась, батюшка...
  - Не будьте суеверны, Лиза! Плохое качество для христианина.
  
  18
  
  Нет, я не была суеверна! Просто что-то совершалось вокруг. Я входила в учительскую - и какие-то бойкие, весёлые разговоры смолкали при моём появлении. Коллеги прятали глаза, нехорошо улыбались. Выходила - и спиной чувствовала на себе внимательные, оценивающие взгляды.
  В среду я делала покупки в щедринском магазине 'Продукты', который все по старинке называли 'сельпо'.
  - Колбаску свежую привезли! - обратила моё внимание тётя Люда, толстая, весёлая продавщица.
  - Спасибо, что-то не хочется...
  Она хитро прищурилась.
  - Хозяин-барин... Дело ясное... П о с т! - сочно, насмешливо выговорила она. - Кому-то, скажем прямо, и по должности не положено. Да и много чего другого не положено - что ж, и не жить теперь, а, Лизок?
  Пост в самом деле шёл: Рождественский. Я не сразу и поняла намёк, и так растерялась, что при расчёте дала десять рублей лишних. Вышла на улицу - и там рассердилась до сжатия кулаков, до желания вернуться и наговорить дерзостей этой толстой нахалке! Не пошла...
  В четверг, спустившись после уроков на первый этаж, я издали заприметила у стенда, посвящённого безопасности дорожного движения, кучку бурно веселящихся подростков. Что они там могли увидеть? Я подошла ближе - они бросились врассыпную.
  Я подступила к стенду, и в глазах у меня от гнева потемнело.
  Некий умелец художественно обработал большое, в ширину альбомного листа изображение дорожного знака 'Осторожно, дети' чёрным фломастером. Фигурке слева добавили длинные волосы и подобие десятка фортепьянных клавиш перед ней. У фигурки справа появилась борода, камилавка и крест в левой руке. Для полной ясности рисунок снабдили надписью 'Музичка + поп = love forever!!!'.
  
  
  ++
  Да уж, 'Осторожно, дети'! Невинные цветочки жизни...
  Я сорвала со стенда весь плакат.
  - Чем это вам плакат не приглянулся, Елизавета Юрьевна? - зазвучал голос за моей спиной. Я обернулась: Татьяна Ивановна, учительница математики, средних лет, невысокая, собранная, костистая, всегда - с плотно сжатыми губами. Сейчас, кажется, эти губы растягивались в улыбке.
  - А вы эту гадость видели, Татьяна Ивановна?
  - Видела. Гадость, правда. А новый кто рисовать будет? Дети, между прочим, трудились...
  - Я видела, как они потрудились!
  - А что, Елизавета Юрьевна? Позвольте вас спросить: совсем безосновательно? На пустом месте? Вы ведь странным поведением отличаетесь у нас...
  Я плотно свернула плакат в узкую трубку, сжимая его до побеления костяшек пальцев.
  - Знаете, что, Татьяна Ивановна?
  - Нет, не знаю. Что я должна знать?
  - То, что можно ведь и по голове получить плакатом!
  Она отступила на шаг, слегка побледнев.
  - Ну, что ещё от вас ждать, развратная истеричка...
  Учитель математики развернулась и пошла прочь.
  
  Войдя к себе, я швырнула плакат на стол. Попался бы мне этот художник, знаток английского языка! Выучили, на свою голову... И неужели во всей школе есть ребёнок, который слово 'forever' способен написать без ошибки? Телефон зазвучал: звонок с неизвестного номера.
  - Да! - крикнула я в трубку.
  - Здравствуйте, мадам! Отчего так неприветливо?
  - Вадим! Только вас ещё не хватало...
  - А что такое? - поразился он. - Чем я заслужил немилость?
  - Вы и милости пока не заслужили, а мне сейчас просто плохо, плохо!
  - Я могу вам чем-то помочь? - спросил Вадим иным тоном, серьёзно, сочувственно.
  - Чем вы мне можете помочь!
  - Тем, что приеду к вам и просто посижу рядом, если вам плохо.
  - Просто рядом? - недоверчиво переспросила я. - Без пошлых комплиментов и выпрашиваний поцелуев? Мне совсем не до этого, ей-Богу!
  - Но и я тоже не свинья, Лиза! - крикнул он в трубку. - Не дурак, чтобы на похоронах плясать! Не умер хоть никто?
  - Нет... Приезжайте! - вдруг решилась я и назвала ему свой адрес. Остаться одной и одной счищать с себя эту липкую мерзость, которой меня облепили, казалось ужасным. 'Посягательств' на себя я не боялась, так зла была. 'Только прикоснись ко мне! - думала я про себя. - Голыми руками тебя задушу!' И задушила бы.
  
  Вадим приехал через час. Действительно, никаких банальных комплиментов, лицо постное, будто и впрямь на похороны явился, я не удержалась от улыбки, увидев его. Мы прошли в комнату.
  - И здесь вот вы живёте? Да уж, застрелиться... Ну, рассказывайте!
  - Рассказать? - изумилась я.
  - Не хотите - не надо. Я не следователь...
  - Ладно, держитесь! Сами просили!
  И я с места в карьер рассказала ему всё: про отца Кассиана, про наши долгие задушевные разговоры, про то, как заменила Алёшу на клиросе, про нахальную продавщицу, про безобразный рисунок на стенде. Я говорила, а меж тем не сводила с Вадима глаз, будто испытывала его. 'Попробуй сейчас приревновать, улыбнуться! - думала я. - Сменю номер телефона, и ни в жизнь тебе больше дверь не открою'.
  Нет, Вадим не улыбнулся.
  - Что? - воскликнула я, закончив. - Что мне теперь делать?
  - Найти этих подонков, которые стенд разукрасили, и открутить им бошку, - предложил он спокойно.
  - Но всем-то не открутишь голову, Вадим! Что делать, если уже всё село думает невесть что? Ещё и донос накатает на батюшку какая-нибудь гадина!
  - Куда донос?
  - В епархию!
  - В епархию, значит... Что некрещёной-то пели? А как проверить, крещён человек или нет? - спросил он вполне серьёзно. - Что: свидетельства выдают?
  - Не знаю... - растерялась я.
  - Так вы соврите, если вас спросят. А бумажку, скажите, потеряли.
  - Отлично! - вознегодовала я. - О чём мне ещё прикажете соврать? Как вы не понимаете, Вадим, что нельзя врать о таких вещах!
  - Не понимаю, это точно, ни черта в женщинах не понимаю! И в религии не смыслю ни хрена, это всё бабские темы... А вы, Лиза, между прочим, сами... подначили их, - осторожно заметил он. - Вам теперь нужно бы...
   - Не нужно бы! - вскричала я. - Не нужно бы! Не нужно бы! Не смейте говорить пошлостей, Вадим! Я не перестану общаться с отцом Кассианом только потому, что у кого-то фантазия на мерзости богата!
  - Хорошо, - согласился он, поджав губы. - Дело хозяйское... Ну... тогда и живите, как жили! Плюньте на этих пейзанов с высокой колокольни.
  - Плюнуть?
  - Плюньте.
  - А я ведь так и сделаю, - проговорила я. - Что же за жизнь получится, если бояться всяких тёть люд и татьян ивановных?
  Мы молча посидели ещё несколько минут. Я встала:
  - Спасибо вам, Вадим!
  - Приказываете ехать?
  - Нет, что вы! Не приказываю...
  ... 'Только предложить вам мне пока больше нечего', - улыбнулся он. - Ну, и на том спасибо...
  - Нет, вам спасибо! Выговорилась вам - полегчало. Простите, что так корыстно с моей стороны получилось, но вы сегодня человеку помогли, вам Бог не забудет этого! Вы, Вадим...
  - Что?
  - Лучше, чем я думала.
  - Не зарекайтесь! - прищурился он. - Вы меня ещё не знаете...
  - Нет-нет! Уже немножко знаю.
  Я вышла проводить его в сени.
  - Нет, так жить нельзя, в такой халупе, - проворчал Вадим себе под нос, застёгивая куртку, угрюмо поглядывая на засиженную мухами голую лампочку под потолком. - Что ж, был рад на вас посмотреть, товарищ учитель...
  - Постойте!
  Я быстро подступила к нему и поцеловала его в щёку.
  - Это ничего не значит! - тут же прибавила я.
  - Да понял уже, что ничего не значит! - пробасил он. - А приятно...
  - До свиданья! - попрощалась я сердечней, чем думала попрощаться.
  
  
  19
  
  - Что вы как смотрите тоскливо, Елизавета Юрьевна? - поприветствовал, улыбаясь, меня отец Кассиан в пятницу, двадцать четвёртого декабря.
  - Нет, не то чтобы тоскливо... А вы, батюшка, вы как посмóтрите? Вот! - я решительно вручила ему ненавистный плакат. - Поглядите, пожалуйста!
  - Изучу обязательно, только давайте пройдём и сядем за стол, как цивилизованные люди.
  На столе отец Кассиан развернул плакат и задумчиво уставился на него, поглаживая бороду. Вдруг рассмеялся своим высоковатым голосом:
  - А ведь с выдумкой подошли к делу! Вы заметили, Лиза, что крест на моей камилавке ещё и знак плюса во фразе образует?
  - На в а ш е й камилавке?!
  - На сей фигуре, коя меня живописать должна. Только почему католический? И разве я митрополит, чтобы мне крест на камилавке начертать? Мне и камилавку-то не пожаловал владыка, только скуфью...
  - Вам бы всё шуточки шутить, батюшка! - воскликнула я почти со слезами. - Почему вы так благодушно относитесь к этому?
  - А что можно изменить гневом, Елизавета Юрьевна? - тихо отозвался он. - И разве можно гневаться на скудомие? Невежество есть болезнь, которая исцеляется единым светом Христова просвещения и никак больше. Разве сердятся на больного? Чем он виноват в своей болезни?
  - Тем, что не лечится! Тем, что порочит врача!
  - Это не вина, Лиза, а всего лишь несчастье. Да... - он отодвинул от себя плакат. - Ведь можно было предвидеть, что именно к этому и придёт...
  Мы помолчали.
  - Вам не стоит, Лиза, посещать меня некоторое время, - негромко начал отец Кассиан.
  - Ради вас?
  - Нет, я человек непугливый. Ради себя самой. Зачем волочить за собой шлейф пересудов?
  - Если ради меня самой, и если только вы мне не п р и к а з ы в а е т е, батюшка, я ничего не хочу об этом слышать!
  - Я так и думал, увы...
  Снова мы помолчали.
  - Отец Кассиан! - вдруг сорвалось с моего языка, сама не знаю, как. - Почему... вы не женитесь на мне?
  Он поднял на меня глаза, полные такой растерянности, будто только что я изрекла богохульство.
  - Не женюсь? - повторил он с испугом. - Ради чего, Елизавета Юрьевна?
  - Ради того, например, чтобы эти люди и рта раскрыть не смели!
  Он улыбнулся.
  - Сочетаются браком не ради этого, Лизонька.
  - А ради чего?
  - Не 'ради'! - неожиданно воскликнул он и встал с места. - Вообще не 'ради'! Брак не корыстен, цели его Господь промышляет, а не человек в суете своей! Не ради, а почему! По любви. Удивительно, что я, старик, вам, молодой красавице, говорю такую банальность. По любви! Той самой, которая долготерпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится! Не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла! Все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит [Первое послание коринфянам, 13:4-7]! Я понимаю, что движет вами: уважение и благодарность, сострадание и чувство вины. Это прекрасные чувства, Елизавета Юрьевна, без насмешки над вами, прекрасные, но по ним ещё не сочетаются браком! Разве вы положите грех на душу, сказав, что любите меня сейчас? В том смысле, какой обычно люди вкладывают в слово?
  - Нет, - прошептала я.
  - Ну, вот видите!
  Отец Кассиан опустился на стул.
  - Простите, ради Бога, что я с этакой проповедью на вас обрушился...
  - Постойте! - вырвалось у меня. - Кассиан Михайлович, постойте, не решайте так сразу! А что, если... полюблю? Вы говорите: уважение, сочувствие, благодарность, что там ещё? Восхищение забыли. А знаете вы, как недалеко от них до любви? Какой маленький шаг? Один шаг, один! Потому я и не делала этого шага, и не сделала бы никогда, что даже думать себе о нём запретила! А сейчас, когда всё так переменилось, когда вас так ославили, разве сложно будет мне пройти этот шаг, если вы скажете? Вы только скажите...
   Я замолчала, даже не имея сил ужаснуться своей дерзости. Мы оба молчали некоторое время.
  - Я не скажу, - отозвался отец Кассиан тихо. - Вашим жаром самопожертвования, Лиза, я изумлён и не нахожу слов, чтобы восхититься им.
  - Да почему самопожертвования!
  - А как же иначе? Как ещё назвать ваше предложение, если не жертвой? Но принять такую Авраамову жертву не могу! Сам Господь не принял, кольми аз менее Его. Я не хочу отравить ваши лучшие годы заботой о старом и больном муже, и вашу зрелость - новым вдовством. И потом, Елизавета Юрьевна! - Он снова улыбнулся. - Знали бы вы ещё, какой я гордый человек...
  Я не поняла тогда этих слов. Почему, почему в самые важные моменты я настолько глупа и недогадлива!
  Снова мы посидели молча.
  - Вам приготовить обед? - спросила я негромко.
  - Благодарю вас, честно говоря, не хочется. Кусок после вашего предложения не очень идёт в горло...
  - Забудьте, пожалуйста, батюшка, забудьте всё, что я вам, дура, сказала!
  Он поднял на меня выразительный взгляд:
  - О! Не забуду, и не просите. До смерти не забуду...
  Я встала и тихо прошла на кухню, где всё же приготовила обед, точнее, почистила и порезала овощи, сложила в кастрюлю, залила водой и поставила постный суп вариться на малый огонь. Суп может несколько дней стоять в холодильнике. Затем так же тихо я ушла, оставив на кухонном столе записку:
  Простите, ради Бога! Я пойду. После всего, что сказала, нет сил оставаться и просто беседовать. Я приду в следующую пятницу - Вы хотите? Кстати, будет праздник. Или мне прийти в другой день? Или вообще не приходить? Я давала Вам свой телефон, но Вы, наверное, его потеряли. Вот, пишу его ещё раз. Пожалуйста, звоните в любое время! В буквальном смысле слова в любое! Бывают случаи, когда нужно забыть про деликатность. Хотя Вы с этим, конечно, не согласитесь...
  
  20
  
  Четверг, тридцатое декабря, был последним рабочим днём 2004 года. Шёл мой последний урок в шестом классе. Передо мной на столе лежала стопка дневников. Я приступила к объявлению отметок за вторую четверть и пояснению того, за что выставлена та или иная отметка. Была я в самом начале списка, как дверь кабинета открылась. Алёша.
  - Что такое? - испугалась я. Юноша был не по-мальчишески бледен.
  - Ли... завета Юрьевна, там... к батюшке приехали...
  - Кто приехал?!
  - Митрополит...
  Ох, Боже мой! Этой напасти ещё не хватало!
  Я встала с места.
  - Спасибо, Алёша... Ребята, разберите дневники сами. Урок окончен.
  Я выбежала из школы, не думая, получу или нет головомойку от директора за срыв урока, и со всех ног бросилась к дому отца Кассиана.
  Чёрный 'Мерседес' у калитки, за рулём дремлет молодой монах или иподьякон. Увидев дорогое авто, я немедленно прониклась к владыке безотчётной неприязнью. Что же евангельскую простоту телесно и вещественно не являет архипастырь душ наших?! Глупое, несправедливое чувство, знаю хорошо, но ведь мы, женщины, так мало властны в своих глупых чувствах!
  За собой митрополит не запер. Я взошла в сени, из них неслышно переступила в прихожую и замерла.
  Дверь в комнату не была прикрыта плотно, да и будь она закрыта, я бы расслышала каждое слово.
  - ...И как э т о вас угораздило, э т о, отец Кассиан? - вопрошал грозный голос. - Этакую дуру атеистическую на клирос ставить?!
  - Да кто вам сказал про атеизм, владыко?
  - Не сказали, а сообщают в бумаге!
  - В анонимном доносе, владыко, которому Вы верите, видимо, больше, чем рукоположенному иерею.
  - А вы ваши фокусы бросьте, отец Кассиан!! Бросьте! И отвечайте мне, как на духу! Крещена эта мадам или нет? Знаете вы об этом или нет?
  - Я Вам отвечать, владыко, на Ваш вопрос не хочу...
  - Не хотите?! Сдурели вы совсем, ваше преподобие, в вашем Мухосранске сидючи?!
  - Одно Вам отвечу, Ваше высокопреосвященство: что если она не крещена, то и апостолы Христовы пребыли некрещёными.
  Я прижала руки к зардевшимся щекам.
  - Не богохульствуйте, отец Кассиан! Не знаете, что ли, что апостолы нисхождением Духа Святаго крестились при чуде Пятидесятницы?
  - Ведаю прекрасно. А до того крещены не были?
  Молчание.
  - Не были? - повторил Касьян Михайлович вопрос. - Молчание Ваше, владыко, понимаю как согласие. И выходит по-Вашему, владыко, что до дня Пятидесятницы нехристи именем Христовым бесей изгоняли, проповедовали, с самим Христом на Тайной вечере возлежали и первого причастия Богу Живому удостоились - так?
  - Тьфу!! Экие мерзости вы проповедуете, господин Струмин! Еретические мерзости! Побойтесь Бо-ога, отец Кассиан! Не покушайтесь на то, до чего умом не доросли! Уж про то, что в плотском грехе с этой бабой живёте, и вовсе я молчу, так побойтесь хотя бы Бо-ога...
  - Это тоже в анонимном доносе, владыко, про плотский грех? Видите Вы теперь сами цену этому доносу?
  - Не дерзите мне, отец Кассиан! Не дерзите, а отрицайтесь!
  - Отрицаться?! Опровергать я это должен?! Не собираюсь, владыко. Считаю ниже своего достоинства.
  - Это у вас-то достоинство?! У в а с?! Передо м н о й?! Это вы мне в лицо заявляете о своём достоинстве?!
  - Ну, хватит! - воскликнула я и, открыв дверь, выступила перед тучным, невысоким священноначальником всей нашей епархии. Невысоким, но что рост? Бывают люди - центры власти, страх внушают они любому, стоящему рядом.
  
  - Вы, владыко, честнейшего, лучшего человека вините в том, в чём бы и враг его не обвинил! - начала я пронзительным, неродственным мне самой голосом. Отчаянно колотилось моё сердечко, как у лисицы, которая тявкает на огромного медведя, желающего раскопать нору с лисятами. Но ведь находит где-то отвагу маленький зверёк... - Как в голову вам взошла такая мысль? Отчего вы других людей меряете по своей мерке? Отчего другим приписываете то, чего сами бы не постеснялись? А вы не постеснялись бы! Женщина чувствует, где скрытое желание! Где грубость, где высокомерие, там и желание!
  И не метайте грозные взгляды, не боюсь я их! - Боялась я, скажем прямо, страшно. - Вы меня спросите, какое право я вам имею дерзить? Вам, облечённому священновластием? А я вас спрошу: кто вам дал эту власть? Не признаю я вашу власть, владыко! Господь ли Христос явился с неба и вам в руки посох вложил, и сказал, что вы лучше, и чище, и святей прочих христиан, что имеете право судить прочих? Или честолюбивые люди вас выбрали? Отвечайте! Да что вы ответите? Вы ведь и сами чиновник, а не иерей! Все повадки ваши - чиновничьи, склонность к хамству ваша - чиновничья! Где ваша кротость, где прощение Христово? Где благость, от вас исходящая? Где мудрость? Вы даже не поняли, что вам сказали о крещении, о том, что оно в духе творится! Вы ересью свои собственные слова назвали!
  Архиерей сильно стукнул посохом об пол, так что сердце моё ушло в пятки - да оно и до того трепетало птицей, это сердце.
  - Вот! - возопил митрополит. - Полюбуйтесь, отец Кассиан, какое древо мерзости произрастили пречудно! Ноги моей у вас больше не будет!
  Он прошествовал к выходу, сопровождаемый молодым иподьяконом, и на выходе обернулся.
  - И в а ш е й ноги в храме не будет! Попомните, уважаемый! И в гимназии не будет! Выкорчуем бесово семя под корень!
  Архипастырь шумно вышел из дому, хлопая всеми дверями, которые попадались ему на пути.
  Я опустилась на стул.
  - Холодно, - прошептала я. - Отчего-то так зябко стало... Господи, что же я наделала, дура, дура? Батюшка, не удержалась. Побейте меня! Я заслужила...
  Отец Кассиан вышел в соседнюю комнату, вернулся и положил мне на плечи плед. Сел напротив.
  - Вы видите теперь, какая я идиотка? - спросила я. - Стыдитесь меня?
  - Нет, не вижу. Я... - голос его дрогнул. - Не я вас, конечно, произрастил, вы сами такая вышли. Ох, Лиза! Если бы все христиане были, как вы, то рухнула бы наша церковь...
  Я закрыла лицо руками от стыда.
  - ...И из обломков её новая, пречудная церковь восстала, Христу любимый дом, а не жалкое обиталище, - продолжил он тихо и значительно. - Лиза! Не стыдиться вами, а гордиться вами должен. Пойдёмте!
  - Куда? - испугалась я.
  - В храм - куда ещё? Пока я от служения не отстранён. А после кто крестит вас? - он улыбнулся. - Особенно если узнает, как вы владыке надерзили? Кажется, остались у меня с воскресенья просвирки...
  - Просвирки?
  - Ну, просфоры. Что вы какая смешная, не понимаете простых русских слов!
  
  Мы прошли через всё Щедрино и Лучинское. Люди останавливались, видя нас вместе, и глядели на нас во все глаза. Вошли в храм, и отец Кассиан запер за нами дверь.
  - Может быть, не стоит? - усомнилась я. - Не боитесь вы, батюшка, что скажут что-нибудь об этом?
  - Отбоялся! - весело крикнул он.
  
  В тот же час в пустом храме Кассиан Михайлович совершил обряд крещения, а после него - литургию, и причастил меня. Снова, последний раз я была певчей. Чувств своих и ощущений описывать не могу.
  - Ну всё, службы днесь совершены. Горите вы очень, Лиза!
  - Горю?
  - Да. Горите так, что страшно становится. Вам, пока в обитель невестой Христовой не взойдёте - если не взойдёте, - не стоит в храме быть чаще раза в месяц. А с образом ангельским не поспешайте! С этим поспешать не надо...
  - А вы, батюшка?
  - А мне уже можно.
  - Вы постриг примете?
  - Ну конечно, Лизонька! Как будто у меня выбор велик...
  - А где?
  - Под Гаврилов-Ямом есть мужской монастырь, Свято-Никольский.
  - Вы после праздников отправитесь, наверное, батюшка? Автобусы в праздники ходить не будут...
  - Не знаю про автобусы, а выйду завтра. Лиза! До Гаврилов-Яма отсюда три часа на велосипеде всего. Это только шесть или семь часов пешком. А там уже рукой подать...
  - Вы ... мне напишете, когда устроитесь?
  - Напишу обязательно. Или просто пришлю открытку. Если придёт пустая открытка, знайте, что всё хорошо. Свои вещи я, наверное, распродам и пожертвую в монастырь, после. Вы ничего не хотите взять из моих вещей?
  - Нет. У меня есть ваша флейта...
  
  Не сказав ни слова, мы вернулись к двери его дома.
  Отец Кассиан поднял руку для благословения.
  - Подождите! - попросила я, ведь это благословение означало прощание. - Подождите...
  И тихо прибавила.
  - Я простая сельская учительница, и я ума не приложу, чем вам заняться, если вы останетесь. Но моё предложение ещё в силе. Давешнее...
  Отец Кассиан улыбнулся и отрицательно помотал головой.
  Вознёс правую руку, сложил пальцы буквами ICXC и медленно, широко перекрестил меня.
  Без слов он закрыл за собой дверь.
  Ещё верную минуту я стояла у стеклянной стены, дверь в которой пока не замкнулась навсегда. Или уже тогда она исчезла? Кто нам скажет, когда закрывается и исчезает навеки эта дверца?
  
  21
  
  Тридцать первого декабря, в девять часов вечера, мне позвонил Вадим.
  - Что вы делаете, госпожа учительница? С кем будете встречать Новый год?
  - Ровным счётом ничего, господин охранник. Одна.
  - Одна? - поразился он. - Совсем одна? То есть с мышами и тараканами? В деревянной избе?
  - Тараканов я вывела.
  - Да, это, конечно, сразу всё меняет... Хотите, я к вам приеду?
  Я замерла.
  - Разве у вас нет никаких планов?
  - Ну как же нет планов: вот, собираюсь с коллективом нарезаться в доску... Я всё брошу. Они только рады будут, что начальник свалил.
  - И вы, правда, готовы бросить всё и перед самым Новым годом ехать к чёрту на кулички, в какое-то Щедрино, в избу, где нет центрального отопления и удобства на улице?
  - Готов, - весело подтвердил он.
  - Поверить не могу... - Я задумалась. И решилась: - Нет, Вадим, дорогóй, не надо!
  - Почему?!
  - Потому! Как вы не понимаете? В Новый год ожидаешь чуда, вы приедете - и маленькое чудо совершится. И мне обязательно захочется вас отблагодарить, и из благодарности я пересплю с вами. Кровать у меня только одна, а на полу спать холодно... И в голове зашумит: я ведь не пью, вообще, я от одного бокала шампанского опьянею...
  - Неужели со мной только по пьянке можно? - рассмеялся он.
  - Нет, не в этом дело... Вы, мужчины, таким вещам придаёте слишком большое значение, 'победой' это считаете... А быть с кем-то из благодарности - это ничего не значит, ничегошеньки! И, между прочим, я тоже не хочу, чтобы это ничегошеньки не значило. Понимаете? А ещё я только вчера причастилась, я до сих пор это в себе ношу, я не могу мешать одно с другим. Так что простите, пожалуйста! И потом, взгляните, какая метель на улице! Под самые окна к утру наметёт, не дай Бог, застрянете, встретите Новый год в машине... Лучше, Вадим, вам и правда сегодня с коллективом, и нарезаться в доску.
  - Теперь точно нарежусь... Нет, вы удивительная девушка! А когда будет можно?
  - Приезжайте... четвёртого января, скажем. Только не ко мне домой, а в школу. Я в этот день выйду на работу, хотя и каникулы. Полью цветы в своём кабинете, вытру пыль со шкафов, книжки расставлю, может быть, плакат нарисую... Ох уж эти плакаты! - передёрнулась я. - За два часа управлюсь. Приезжайте к двенадцати! Четвёртого января в полдень - никакого чуда и сплошная трезвость.
  - Да, трезвость - это хорошо сказано... Я не обещаю.
  - И не нужно. С праздником вас, Вадим!
  
  Вот так получилось, что Новый год я встретила одна. Одна же я провела первое и второе января.
  Эти дни - странное время, когда старый год завершился, а новый как будто ещё не начался. 'Нулевое' время, тамбур между двумя вагонами... Делать мне было совершенно нечего, рутиной заниматься не хотелось.
  Я ходила по комнате и думала. Что дальше? Продолжать работать в школе? Да, пересуды смолкнут, рано или поздно. А вот дурная слава останется. И через год, и через два за моей спиной будут шептать: это она, та самая, которая... Но если не школа, то что? Что я умею, кому нужна?
  
  Третьего января, утром меня разбудил телефонный звонок. Директор.
  - Елизавета Юрьевна, вам нужно сейчас прийти. Это срочно.
  Вот так сухо, без комментариев, приказным тоном. Что у них там стряслось?!
  Издали я увидела 'УАЗ-Патриот' в нескольких метрах от школьной ограды и заулыбалась: неужели Вадим не вытерпел, приехал днём раньше? Да... Только этот 'Патриот' - тёмно-синего цвета. И полоса на боку красная...
  Директор указала мне на стул.
  - Садитесь. Он вышел в туалет, сейчас вернётся.
  - Кто 'он', Светлана Сергеевна?
  Она не удостоила меня ответом.
  Дверь директорского кабинета открылась, и я встала в ужасе - хотя не было никаких причин для ужаса. Но как не было! Зачем человеку быть зелёным с пятнами?! Чтобы скрываться в траве, чтобы выпрыгивать и жалить.
  - Змея, - прошептала я. И, прежде чем вошедший открыл рот, я уже догадалась, что он скажет. Не слова - смысл.
  А сказал он:
  - Лисицына Елизавета Юрьевна? Вы хорошо знали покойного Касьяна Михайловича Струмина? Ах, да... Зотов, старший следователь.
  Только когда он произнёс своё звание, я сообразила, что зелёное, с пятнами - это всего-навсего полевая форма сотрудника следственного комитета при прокуратуре.
  
  Допрос продолжался минут сорок. Сорок минут бесстрастная государственная змея препарировала меня. Хорошо, что так случилось! Хорошо, что первые сорок минут я провела с этими людьми, чёткими, деловыми, равнодушными. Перед ними плакать не хотелось, их трезвые, прохладные вопросы успокаивали меня, остужали, мертвили.
  Младший чин, который вошёл вслед за Зотовым и не представился, вёл протокол на директорском компьютере. Директор тоже осталась и сидела молча, хотя ей не было никакой нужды оставаться. Думаю, просто из любопытства: это ведь жгуче любопытно - смотреть на чужое обнажение... Протокол распечатали, дали мне прочитать и подписать.
  - И что дальше?
  - Всё, - пояснил следователь. - Вы свободны. Думаю, уголовное дело по результатам доследственной проверки возбуждаться не будет. Была версия о том, что покойного довели до самоубийства. Отпала. Была версия, что некто выманил покойного из дому с корыстной целью, чтобы завладеть его имуществом. Но следов насильственного проникновения в дом нет. Вы окончательно всё прояснили. Всё невинно, как в детском саду. Жертва обстоятельств...
  - Я виновата, я! - вырвалось у меня. Зотов усмехнулся:
  - Чушь собачья... Вы, что ли, его в сугроб затащили?
  
  Отец Кассиан вышел из дому тридцать первого декабря, вероятно, уже на закате, и до Заячьего Холма шёл вдоль трассы. Так идти неприятно и даже небезопасно: зимой ширина проезжей части сужается, любой грузовик может нечаянно задеть пешехода на обочине.
  В Заячьем Холме он свернул на тропинку, которая петляет до самого Никольского. Всегда, говорил он, есть узкая тропка, которой можно пройти. Что ещё? Ах, да: иногда кто-то должен пройти первым, почему бы не вы. Какие всё драгоценные слова...
  Тогда же, видимо, началась метель. Той зимой метели были частыми, но в последний день старого года с утра небо прояснело. Кто мог ждать такой пурги?
  Кто ведает ход змеи? Кто проследит её пути? Змея оборачивается и непогодой, и узкой тропой между двумя сёлами, что вьётся, как змейка...
  Отец Кассиан не дошёл до Никольского нескольких километров. Второго января его случайно обнаружила молодая пара, которая вышла кататься на лыжах. Иерей стоял в снегу, снег доходил ему до груди, а с одного боку метель замела его по самую макушку. Глаза его были закрыты, борода заиндевела. Обеими руками он опирался на уставленный перед собой дорожный посох: простую крепкую палку. Наверное, он остановился и так умер. Если бы смерть наступила на ходу, он упал бы, и тело могли бы не обнаружить до весны.
  
  Я вышла из здания школы, прошла несколько шагов и встала.
  Нет, свою вину я поняла ещё раньше. Не вспыхни моя горькая обида на несправедливость, творимую в отношении человека редкого достоинства надменным чиновником в рясе, отца Кассиана не отстранили бы от служения, он был бы жив. Другая мысль мне вспыхнула зарницей: я внезапно поняла его слова про гордость! Знали бы вы, Лиза, какой я гордый человек...
  Любовь будет, сказала я ему, только попросите. Он не хотел просить. Какой великий урок, какой справедливый! Любовь или есть, или нет её, а просить о ней нельзя. О любви не просят... И когда у вас выпрашивают любви, не соглашайтесь тоже, даже ценой жизни, даруйте только свободно. Надо было тогда понять это!
  Новая мысль вспыхнула, горше первой. Разве вы любите? - спросил он. Не спросил: Разве я люблю? Лишь во мне он видел препятствие. Вот и неси, Елизавета Юрьевна, дальше двойную свою, тройную свою вину.
  Да что же это?! Почему все они, все уходят?! Почему им надо уходить?! Уже второй, и снова я уткнулась мордочкой в стеклянную стену.
  Я опустилась в снег, где стояла, поднесла запястье ко рту и укусила его. Не до крови - только до боли, только чтобы меньше слышать эту, другую боль. И отчаянно заскулила, по-звериному, тонким, высоким голосом.
  
  22
  
  Четвёртое января. Снова внедорожник. Чёрный, к счастью...
  - Вадим!
  Я открыла дверь автомобиля и села рядом, на пассажирское сиденье.
  - Хорошо, что вы!
  - А что? - улыбнулся он. - Кто-то другой мог быть? За вами часто 'Патриоты' заезжают?
  - Вчера здесь стояла в точности такая машина. Только синяя, и с красной полосой.
  - Ни хе... По чью душу приканали зубарики?
  - Не надо по фене. Вы ведь не 'фраер'? Поэтому вам не идёт... По мою, я убила человека. - Я покосилась на него. - Да, я! Не сама, меня и не обвиняют, просто из-за меня он пошёл в монастырь пешком и замёрз по дороге.
  - Священник? Надо же... - отозвался Вадим. - Не ожидал...
  - А чего вы ждали? Вы разве ждали чего-то?
  - Нет... В смысле, от вас не ожидал. Сочувствую...
  - Вадим, ради Бога, ни слова больше об этом! Ни слова, если не хотите, чтобы я сейчас ушла!
  - Без проблем. Я и не горю желанием о нём говорить...
  Мы посидели молча.
  - Я не знаю, что мне делать дальше! - призналась я.
  - Вы не хотите теперь работать в школе?
  - Не очень, с сомнительной славой развратницы и убийцы.
  - Понимаю... А что, жильё-то у вас казённое? И, кроме него, ничего нет?
  - Комната в общежитии...
  - Ваша собственная? Документы на неё есть? - Я кивнула. - Смотрите, храните их! Такие вещи надо беречь...
  - Вадим, я не могу питаться воздухом!
  - Не поспоришь... Хотите жить со мной?
  Я откинулась на спинку сиденья.
  - Что? - оскорбился он. - Что вы на меня так смотрите, будто я вас покупаю?
  - Почти. То есть не то, что вы покупаете, а то, что я сама продаюсь. Вы простите, Вадим, но одно дело - жить с кем-то по своей воле, и совсем другое - потому что нечего есть. Это не значит, что вы мне неприятны! Даже наоборот. Просто из симпатии не всегда рождается любовь, и подгонять её бесполезно. Цветку ведь не говорят: давай, раскрывайся, шевелись, что ты копаешься! Не помогает. Если сейчас к вам перееду, то я буду чувствовать себя содержанкой...
  - Ну, посмотри ты! - воскликнул он. - Слова-то какие! 'Содержанкой'... Я и не знаю таких слов! Я ничего от вас не потребую, Лиза. Честно.
  - Нет! - поразилась я. - Так не бывает... Это очень великодушно, Вадим, но так не бывает. Я не хочу пользоваться вами и ничего не отдавать взамен! Я стану отдавать, из благодарности. Не надо подменять любовь благодарностью - понимаете вы? Поэтому вообще не нужно. Мне просто нужна работа...
  Вадим помолчал.
  - Вы кино про Шерлока Холмса смотрели? - вдруг спросил он. - Помните миссис Хадсон?
  - Помню... Как это ко мне относится?
  - Хотите быть экономкой?
  - Кому нужны 'экономки', как вы это называете?
  - Мне. Я вечно в кафе жру, скоро гастрит заработаю, дома бардак, носков найти нельзя...
  - Домработницей, значит!
  - Нет, не домработницей, а экономкой. Домработница приходит и уходит, она чужой человек в доме, а экономка распоряжается по-хозяйски. Она же и на себя стряпает, она в этом доме живёт, спит...
  - ...С хозяином.
  - Нет, конечно, что это вам в голову взбрело!
  - Вадим, вам просто нужна жена, вот как это называется!
  - Ничего подобного! Не нужна мне грымза, которая мне всю плешь проест! Холмсу тоже вон не была нужна. Понимаю мужика...
  - Поэтому вы хотите платить домработнице.
  - Экономке, мадам.
  - Хорошо, а что входит в обязанности 'экономки'? Держать дом в чистоте, готовить еду?
  - Ещё покупать продукты и отвечать на телефонные звонки.
  - И всё?
  - Всё.
  - Ерунда какая-то... Разве это работа?
  - Нормальная работа!
  - И вы хотите сказать, что заключите со мной трудовой договор, как директор предприятия?
  - Ага. И в трудовую книжку запись сделаю...
  - Воображаю себе эту запись... Вы серьёзно всё это? Не шутите?
  - Ни капли. Я на шутника похож? Ну, так что?
  - Не торопите меня...
  Я крепко задумалась. Вот уж не думала, что после преподавания в школе пойду в домработницы! Но, с другой стороны, это несложно. И не стыдно: честная рабочая профессия. Золушка была домработницей, и миссис Хадсон тоже вот в литературу вошла... А есть и ещё один довод в пользу такого решения: нигде человек так не раскрывается, как дома. Или по-другому: невозможно, живя рядом с кем-то, долго притворяться перед этим кем-то. Вадим, пожалуй, симпатичен мне. Но станет ли что-то из этой симпатии? Я его почти не знаю. Сколько продлится моё незнание, если я останусь работать в сельской школе и буду видеть его раз в неделю? А так мне не потребуется и месяца, чтобы изучить человека. Человек этот может оказаться подлецом или просто заурядным мужланом, который перед привлекательной девушкой поёт соловьём, а перед невзрачной, подчинённой ему полотёркой обернётся самодовольным барином. Ну что ж, прекрасная проверка! Не хуже, чем месяц супружеской жизни. Ещё и лучше: пробного супружества не бывает. Обнаружив барина, я соберу вещи и уйду. От работодателя уйти не страшно. Страшновато, правда, открывать новую страницу... А не страшно остаться в селе, где и стар, и млад показывают на тебя пальцем?
  - Хорошо, - ответила я. - Но при том категорическом условии, Вадим, что на меня вы будете смотреть именно как на сотрудницу! И я вашей свободы тоже не ограничу. Встречайтесь, с кем хотите, хоть девушек домой приводите...
  - А если я не хочу ни с кем встречаться, кроме вас?
  - Ваше право.
  - Что: и ухаживать за вами будет нельзя?
  - Ухаживать? - немного растерялась я. - Ухаживать - пожалуйста! Если только захочется... А вот приставать ко мне даже не пробуйте! В суд вас потащу - понятно?
  - Да, я уж понял, что вы зубастая, как прокурор...
  - Кстати, зубарики - это работники прокуратуры? Я не знала...
  - Возьмите на заметку, мадам.
  
  В тот же день я собрала вещи и забрала из школы трудовую книжку. Работник обязан предупредить работодателя об увольнении за две недели, но Светлана Сергеевна пошла мне навстречу. Скривившись, она объявила: если уж мне так не терпится, я могу датировать своё заявление об уходе двадцатым декабря прошлого года. Видимо, и ей, директору, не очень хотелось держать у себя такую 'скандалистку'...
  Мою нагрузку, сообщила она, разделят между собой учителя английского языка и рисования. Я улыбнулась: что ж, логично. Рисование похоже на музыку хотя бы тем, что оно - тоже искусство, так какая разница?
  
  23
  
  Пятого января мы с Вадимом подписали трудовой договор. Через две недели зачем-то потребовалось подписать его ещё раз, в присутствии нотариуса, который поинтересовался, знакома ли я с условиями и удовлетворена ли размером вознаграждения. Да, вполне. Я сама попросила о том, чтобы жалование было небольшим: мне ведь предоставлялись стол и квартира. Это в договоре указывалось, перечислялись и мои обязанности. Я не могла не улыбнуться названию моей должности. Действительно, 'экономка'!
  Вадим жил в трёхкомнатной квартире на седьмом этаже нового дома почти в центре города. Одна из комнат служила ему спальней и 'местом отдыха': там стоял роскошный телевизор, стереосистема, бар. Другая - кабинетом: рабочий стол был загромождён компьютером, сканером, цветным принтером, факсом. Там же, в кабинете, находилось два сейфа: один - для денег и документов, другой - для ружья. (Вообще, у Вадима было много оружия: почти каждое второе воскресенье он ездил 'с мужиками' на охоту.) Третью комнату он отдал в моё распоряжение.
  Начался месяц моей странной службы.
  Я готовила завтраки и ужины, иногда и обеды, в этом случае Вадим предупреждал меня, что приедет к обеду домой. Стирала бельё - точнее, за меня это делала стиральная машина. Гладила одежду. Мыла полы и чистила ковёр. Отвечала на звонки, записывала информацию и передавала вечером эту информацию 'господину директору'. Я ходила за покупками, оплачивала счета за квартиру, телефон и интернет. Сразу я получила ключ от квартиры, а через неделю, когда Вадиму надоело выдавать мне необходимую сумму каждый день, он показал мне ящик стола, из которого я могла брать деньги и сама рассчитывать, сколько остаётся до конца месяца. Ящик не запирался...
  Я делала, проще говоря, всё то, что делает почти любая женщина. И получала за это зарплату: поразительно!
  Вадим появлялся дома только к вечеру; на выходные он тоже часто пропадал. Я ждала. Когда же он распустится? Когда начнёт расхаживать по квартире в жёваном халате или в нижнем белье? Когда скажет мне 'Эй, ты!'?
  Нет, не распускался! Даже к завтраку являлся в джинсах и рубашке. Неужели близость женщины оказывает такое благотворное влияние?
  Замок на двери своей комнаты на ночь я на всякий случай запирала. Нет, никаких посягательств...
  
  Прошло дней десять, и Вадим однажды вернулся домой с букетом цветов.
  - В вазу поставить? - спросила я буднично.
  - Как хотите, миссис Хадсон. Это вам.
  - Мне? - растрогалась я. - Спасибо...
  - И ещё я вас хочу пригласить в кафе.
  - Я приготовила ужин...
  - Съедим завтра. Ваш рабочий день уже кончился.
  - Неужели вы из-за этого? Мне несложно накрыть...
  - Нет, не из-за этого. Вы не хотите?
  - Хочу...
  
  - Вы могли бы рассказать немного о себе, для начала, - предложила я за столиком.
  - Да. А вы о себе.
  - Хорошо, только не обижайтесь, если самого главного я не расскажу. Или не сразу... Ох, Вадим! Мне приятно, что вы меня пригласили в кафе, но ещё мне стыдно за это. Вы и без того платите мне зарплату из своего кармана...
  - Ничего подобного. Вы сотрудник фирмы, штатная единица.
  - Ну да, из-за которой кто-то не получает премий. Поэтому, пожалуйста, в следующий раз не приглашайте меня никуда! Кафе - это буржуазно...
  - А вы - как их там? - пролетарий, что ли? - развеселился он. - Рабочая кость?
  - Я? Да, я домашняя работница. Не протестуйте! Я этого не стыжусь. Только для меня роскошь - ходить в кафе, когда можно есть дома, а домработнице роскошь точно не к лицу, да и вообще она плохая штука. И ещё, если говорить честно, в кафе нет романтики. Как вам рассказывать о себе под эту музыку? Это вообще не музыка! Это как резиновая женщина рядом с живой девушкой!
  Вадим прыснул со смеху.
  - Вы прямо так много знаете про резиновых баб!
  - А вы - больше, да? Немного, но о музыке знаю кое-что. Мне приятно, что вы ухаживаете за мной, но давайте просто гулять. Хорошо? Если захотите, конечно...
  - Гулять? - переспросил он с сомнением. - Как-то уж больно бюджетно...
  - А лучшие вещи в жизни не за деньги покупаются, Вадим! Ну, пригласите разок в театр, в филармонию...
  - Там я точно сдохну со скуки! - снова рассмеялся он. И я тоже: его фигура никак не вязалась с концертным залом.
  
  Стыжусь признаться, но порой, наводя порядок в его комнате, вытирая пыль с мебели, раскладывая одежду по полкам шкафа, я ловила себя на том, что роюсь в чужих вещах. Что я искала? Не знаю. Что-то, что характеризует человека. Ничего особенного я не нашла. Комната здорового мужчины тридцати лет, диски с рок-музыкой, диски с компьютерными играми, журналы про автомобили и оружие, журналы с голыми женщинами. Однажды Вадим забыл бумажник, причём как-то странно забыл: тот лежал прямо посередине кухонного стола. Надо ведь ухитриться оставить кошелёк на таком видном месте! Эх, мужчины...
  В бумажнике я обнаружила... свою фотографию. Как трогательно! Кстати, фотография была явно снята со школьного стенда 'Наши учителя'. Вот забавно: выходит, он был в школе без меня? Пытался разведать про меня что-нибудь? Ну, что же, любопытство не преступление... Фотографию я осторожно положила назад.
  Я, видимо, не осталась в долгу. Вернувшись как-то раз из химчистки, куда Вадим попросил отнести его одежду, я поняла, что он был в моей комнате. Как-то чувствуется это, все вещи будто там же, где были - ан нет, всякая чуть сдвинута. Из бумаг, кажется, ничего не пропало, правда, лежали они теперь в ином порядке. Я улыбнулась. Что ж, ладно. Квиты.
  
  Однажды Вадим приехал к обеду не один, а с партнёрами: здоровыми бородатыми мужиками (да он и сам был ростом с Маяковского). Я накрыла на стол и разлила суп по тарелкам. Мужики смотрели на меня вопросительно.
  - Познакомь, - не выдержал один.
  Я насторожилась. Как-то господин директор меня представит? Вадим замялся.
  - Это... Елизавета, хаускипер.
  - Чаво? - обалдело спросил второй. - Хаус - как ещё раз?
  - Хаускипер - это женщина, которая ведёт хозяйство, - пояснил Вадим. - От покупок до счетов за квартиру.
  - Типа, жена по найму, - ухмыльнулся первый.
  - Да, - прохладно ответил мой работодатель. - Только без интима.
  - А-а, - разочарованно протянул первый. - Экскьюз ми, леди. Вадька у нас странный...
  - Европа, вашу мать! - поддержал беседу второй. - Англия, ядрён корень! Культура! А мы, Витёк, с тобой серые валенки...
  'Партнёры' переглянулись и смачно заржали.
  - Не обращайте внимания, Лиза! - махнул мне рукой первый. - Это мы о своём.
  Наверное, подумали про себя мужики: мы-то своих секретарш окучиваем и не усложняем себе жизнь...
  
  Нет, в самом деле: как же он обходится без э т о г о? - задавалась я вопросом. - Ещё молодой, здоровый, сильный мужчина - и уже полмесяца монашествует! Или не монашествует? Посещает кого-нибудь 'на стороне'? (Что это за 'на стороне'? - тут же осадила я себя. - Вадим - человек свободный.) Но если так, зачем он держит 'экономку'? И ещё приглашает ту на свидания? Мог бы просто женщину завести...
  А он в самом деле приглашал меня на свидания. Мы гуляли по набережной Волги, однажды совершили чудесную прогулку по зимнему лесу. Вадим рассказывал о себе. Выходило: паренёк из рабочей семьи, своим трудом выбился в люди. Нет во мне, Лиза, ничего выдающегося, говорить не мастак, искусствам не обучен, нормальные у меня, простые интересы, иногда с корешами бухаю. По банкам стрелять люблю - это в смысле природы. Охоту люблю. Вы не одобряете, знаю, извиняйте, мадам. Видите, я зато честный, я открытый. На меня положиться можно. (Это всё о н говорил, заставляя меня недоумевать: как можно самому говорить о своей честности? Или это тоже от простоты?) Вам, Лиза, наверное, не чета: вон вы какая умнющая, как первый раз увидел - так и забоялся: верняк, училка, сейчас воспитывать начнёт. Я в школе учился хреново, скажем честно. Просто вы мне нравитесь очень... А что, вам разве очкарик нужен? Душный такой, а? Непохоже, чтобы вам ботаник в масть был. Ваш-то первый разве ботанил? Не хотите о нём? Ну и ладно, дело вашенское. Да и что такое вообще будет в мире, если лучшие девушки все будут у очкастых? Да ну-ка их на...! Пардон, мадам.
  Что-то было слегка сомнительное в этих разговорах. Не такой ведь ты бесхитростный! - думала я. - Или именно такой? Нет: ты себе на уме... Значит, изображаешь себя хуже, чем ты есть. А это, кстати, не порок, наоборот, признак скромности... Ах, Вадим!
  
  Однажды вечером я шла в ванную комнату и, проходя мимо его спальни, замерла, поражённая. Бах!
  Я осторожно постучала.
  - Можно войти? Что это вы слушаете, Вадим Евгеньевич?
  - Баха, Елизавета Юрьевна.
  - Я поняла, что не Шостаковича и не 'Руки вверх'. Зачем? Вам интересно, на самом деле?
  - Не-а! - зевнул он, растягиваясь в улыбке. - Извиняюсь... Скучища.
  - А почему тогда?
  - Вы же слушаете.
  - Так и что?
  - Понять вас хочу. Дорасти, так сказать. Может, чего пойму, или там хоть поумнею чуток.
  - Ох, Вадим, милый человек! - проговорила я с чувством. - Вы... дозируйте хотя бы, чтобы не затошнило...
  
  - Бедный! - повторила я в своей комнате. - Ему бы за девками бегать, по банкам палить, а он третью неделю сидит аскетом в своей комнате и слушает Баха! Бедняжечка...
  На секунду меня охватило желание вернуться к нему и сказать: брось возвышенные глупости. Оценила твой порыв. Твоя. Я удержалась: не за это говорят такие вещи!
  
  24
  
  В конце января мы с Вадимом гуляли по городу. Я остановилась напротив витрины с манекенами.
  - Нравится? - спросил Вадим, улыбаясь. - Хотите шубу?
  - Шубу? - поразилась я. - Нет, не хочу! Что: стыдно ходить со мной рядом?
  - Первый раз вижу женщину, которая не хочет шубу... А шапку хотите? Меховую?
  - Меховую шапку? - со сомнением повторила я.
  - Ну да. Лисью, например...
  Я повернулась к нему, не сразу осознав. А потом вознегодовала, конечно, в шутку, но вполне искренне:
  - Лисью?! Ах, ты, бандит! Я тебе сейчас покажу лисью шапку!
  Я отскочила на несколько шагов и запустила в него снежком. Он ответил тем же. Я подбежала и попыталась повалить его в снег, подставив подножку. Но здоровый тридцатилетний мужик - это вам не старшеклассник! Вадим увернулся, сам же поймал меня, сжав мои запястья.
  - А ну, пусти, убийца животных!
  Он приблизил меня к себе.
  - А и точно, лиса, - прогудел он, ухмыляясь. - Как я раньше не вкурил? Мелкая, зубастая, глазёнки блестят. Пушистая...
  Я ахнула. Сами собой мои глаза наполнились слезами.
  Как это у него выговорилось? Кто ему эти слова сказал? Да никто, просто бывают случайности. Случайно скрипач берёт ноту, одну из тысячи возможных, и стеклянный стакан рассыпается.
  - Пусти, пусти, - повторила я шёпотом. Он тут же выпустил меня. Я не могла справиться с рыданиями. - Тима! Тима, Тимочка! Всё, всё, я сейчас успокоюсь... Господи!
  Целую минуту я не могла успокоиться. Наконец, промакнула глаза платком, быстро шепнула:
  - Пойдём, уже люди смотрят.
  Некоторое время мы шли молча.
  - Ты его до сих пор не забыла? - глухо спросил Вадим.
  - Не забыла? - удивилась я. - Конечно, не забыла... Я вообще не понимаю, как можно забыть.
  - А сколько лет прошло?
  Всё тот же глухой голос.
  - Восемь с половиной... Я тебе больше скажу. Если бы он сейчас стал передо мной - этого не будет, но если бы, - если бы стал и спросил: ты моя? Он наверняка изменился за эти восемь лет - узнала бы я его? Но я ответила бы: твоя, Тимочка. Как ты мог сомневаться? Я умею быть верной, Вадим!
  Вадим промолчал. Я подняла на него глаза.
  - Зачем вы мне это говорите? - спросил он холодно.
  - Почему 'вы'? - оробела я: мы ведь только что перешли на 'ты'.
  - Так...
  Мы вернулись домой молча.
  
  - Чёрт побери, Вадим, надо объясниться! - воскликнула я в лифте. Он кивнул.
  Мы, не сговариваясь, прошли на кухню.
  - Глупо, глупо ревновать к мёртвым, Вадим! - приступила я первая к объяснению. - Глупо и нехорошо! Я это уже говорила... Они далеко, они ничего не требуют от нас, они в нашу жизнь никогда не вмешаются! Единственное, что мы можем для них сделать - это помнить. Забыть - это неблагодарность. Нельзя быть неблагодарной!
  Снова мы замолчали. Вадим выдохнул, наконец, попытался состроить кисленькую улыбку.
  - Сам понимаю, что глупо, не дурак. Это не ревность. Просто стало на секунду завидно. У меня... Лиза, у меня так много было баб! - неожиданно крикнул он в голос. - И хоть бы одна сука помнила после, хотя бы месяц!! Меня так никто не любил...
  - Правда, много? - спросила я, чувствуя на языке горький вкус этого вопроса. - Ну, вы мужчина видный. А вы не рассказывали...
  Он усмехнулся.
  - Ревновать к мёртвым глупо, значит, а ухаживать за девушкой и говорить ей о бывших - не глупо?
  - Да, - согласилась я. - Но глупость лучше лжи, это точно. И мы, кажется, прошли пору ухаживаний. Как-то всё стремительно стало, после этой дурацкой шапки. Будто к границе подступили. Наверное, и был у вас такой план...
  - План? - испугался он. - Какой ещё план?
  - План поселить меня рядом, чтобы всё ускорить, чтобы всё развивалось предельно быстро. Не волнуйтесь! Я о том же самом думала... Вы теперь, кажется, не можете ко мне относиться спокойно. - Я криво улыбнулась. - После шапки...
  - Да когда мог!! - вдруг зарычал Вадим дико, страшно, сжимая кулаки. - Когда мог!!
  - Ну, значит, раньше у вас лучше получалось сдерживаться... И я теперь не могу. После... - я проглотила солёный ком в горле. - Да. Нам нужно решать. Вы мне тоже нравитесь, Вадим! И что там 'нравитесь'? Нравитесь - слово дамочки с толстым кошельком. Это шуба может нравиться. Или шапка. Только не лисья! Я, как вы схватили меня за руки и сказали т о, поверила на секунду...
  - Только на секунду? - хмуро поинтересовался он.
  - Точнее, в ту секунду. Вы его очень напомнили...
  - Ясно. А я подумал - хотите знать что? Я подумал: если меня когда-нибудь так же будут любить, если хоть вполовину так, то за это руку отдать не жалко.
  - Я умею любить, Вадим. Но я хочу доверять. Я умею быть верной, но хочу взамен того же, полностью. Вы понимаете, что я слишком гордая, чтобы мириться с тем, что я не одна? Я не стану вам закатывать сцен, я просто уйду тогда. Я рядом с вами живу месяц, а так вас ещё и не поняла. Скрытный вы. Внешне такой простой, душа нараспашку, но я ведь не дурочка.
  - Да, я уж понял...
  - Кто мне поручится, что я могу вам доверять?
  - Чего вы хотите? Клясться мне, что ли?
  - Не знаю... Нет, я клятвам не очень верю.
  - То, что мне жизни за вас не жалко? - спросил он резко. - Это вас убедит?
  - Наверное...
  Вадим пружинисто прошёл к окну и раскрыл его. Морозный воздух, снег ворвался в кухню.
  - Что вы делаете?! - закричала я не своим голосом. Седьмой ведь этаж!
  - Не мешайте! - он сел на подоконник с ногами, спиной к стене. Жутко было глядеть на это. - Вот. Пожалуйста. Я могу сойти или сюда, или туда.
  - С ума вы сошли?! Да вы... Знаете, что, Вадим Евгеньевич? Это шантаж! Зачем так со мной?
  - С чего вы взяли, что шантаж?! Решайте, что хотите! Убили ведь вы одного, и ещё убьёте, вам несложно...
  - Не смейте о них!
  - Нет, смею! - крикнул он гневно. - Имею право! Я сам близок! Пять сантиметров - и я в их компании! Это не шантаж. Это моя жизнь, мой выбор. Никто вас не обвинит, не очкуйте! Хотите - дайте сюда бумагу, накалякаю, что, мол, никого не винить. И вы меня не имеете права винить! Ваш поп тоже сам выбирал! Его ведь вы не вините!
  - Неужели я вам настолько важна? - выдавила я из себя, ёжась от озноба. - Самоубийство - грех, Вадим...
  - Я не поп, а здоровый мужик. Кстати, о попах. Ваш священник, что, не знал, что самоубийство - грех?
  - Да неужели вы думаете, что это было самоубийство?! - вскричала я с болью. Вадим пожал плечами.
  - Без понятия... Для меня пойти в монастырь - это почти как самоубийство. Там хуже, чем в тюрьме - в курсе вы? Счастливый человек пойдёт по своей воле в тюрьму? Я про него о д н у штуку знаю. Скажи вы ему, что любите его, прямым текстом, он не ушёл бы, точно говорю вам. От таких, как вы, не уходят...
  Бог мой, как он снова, второй раз за вечер, нащупал самую больную точку?
  Размышляя позже, я пришла к тому, что Вадим был неправ. Я вспоминала слова отца Кассиана про Авраамову жертву, которой он принять не желает. Зная редкое благородство его, не могла я думать, что он откажется от своих слов! Вспоминала я и своё последнее предложение ему, на крыльце его дома, и его второй отказ, и широкое благословение крестным знамением. Нет, Вадим ошибся. Не вините меня! Хорошо осмыслять такие вещи в тепле, имея большой досуг, а не в кухне, где мороз сжимает тебя всю, где близкий тебе человек каждую секунду может выпасть из окна, где всё кричит тебе: давай, мерзавка, давай, убила одного - убей и другого, не стесняйся!
  - Поклянитесь, что вы это сделаете, - попросила я.
  - Клянусь, - немедленно ответил он. - Хотите проверить, не вру ли? Проверяйте.
  - Нет, не буду... Вы сильный, Вадим, теперь вижу. Беда, что я не знаю до сих пор: вы сильный и плохой или сильный и хороший? Я не могу проверять. Но, Боже мой, скажите мне сами, пусть это глупо так спрашивать, скажите, Вадим: вы хороший? Вы любите меня по-настоящему? По-человечески? По-звериному мне мало! Вы это не для того делаете, чтобы меня заполучить, как одну из своих 'баб'? Скажите! - взмолилась я. - Бог вас накажет, если вы меня обманете!
  - Что сказать?
  - Вы хороший?
  - Да. Я хороший, Лиза.
  - Спускайся сюда, хватит, - попросила я, садясь на стул. - Твоя... Окно закрой! Холодно...
  Вадим взял меня на руки и отнёс в свою спальню.
  
  Я проснулась рано и, увидев его ещё спящего, рассмеялась.
  - М? - проворчал он спросонья. - Что такое?
  - Ах ты, жук! Всё ведь рассчитал! Теперь сможешь мне не платить.
  Вадим сел на постели, хлопая глазами.
  - Почему не платить? Ты что, не будешь теперь заниматься хозяйством? В связи с новыми обстоятельствами?
  - Глупый! Конечно, буду.
  - Тогда почему?
  - Женам не платят потому что... Я хочу, чтобы мы поженились. Я не умею по-другому. Что ты молчишь? - испугалась я. - Я ведь не принуждаю тебя.
  - Но по-другому ты не останешься?
  - Зачем? Нет, конечно.
  Он расхохотался.
  - Ладно, я тоже за. Всё! Охомутали мужика!
  
  
  

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. МАЛЕНЬКИЙ ПРИНЦ

  
  
  1
  
  Удивительно, но в тот же день, когда я проснулась с Вадимом в одной постели, мне позвонила Фейга Вольфовна Кралле! Каждый год я не забывала поздравлять её с праздниками и Днём рождения, у неё был номер моего телефона.
  Фейга Вольфовна уезжала в Израиль, навсегда. Дочь её давно хлопотала об этом, теперь она, наконец, решилась. Я сдержанно поздравила своего педагога.
  - Ай, девочка, ты глупа! - темпераментно воскликнула Кралле. - Я тебе звоню не затем, чтобы слушать твои поздравления! Ты будешь работать за меня или нет?
  - Работать за вас? - поразилась я.
  - За деньги! Не думай о старой еврейке хуже, чем она есть! Я тебе предлагаю моё место.
  - А меня возьмут? - засомневалась я. - Я только институт закончила... И я не выдающийся пианист...
  - Девочка, умоляю тебя! Я тоже не Артур Рубинштейн! Ты хочешь или нет?
  - Я хочу, Фейга Вольфовна, очень хочу!
  Вечером я сообщила Вадиму, что собираюсь пойти работать в Первую музыкальную школу. Вадим откинулся на стуле, сделал 'П-фф!'.
  - А смысл? - спросил он. - Мы, что, обнищаем без этих копеек?
  - Вадим, миленький, мне нужна работа!
  - Для чего?
  - Чтобы не чувствовать себя мещанкой, которая сидит у мужа на шее! Девочкой, которая кутается в шубы и ходит по магазинам!
  - Два дня назад ты не чувствовала себя мещанкой.
  - Два дня назад у меня была работа.
  Он прищурился.
  - Только это? Или ты себе готовишь - как её - почву для отступления? Укрепляешь тылы?
  Я прикусила губу.
  - Честно отвечать тебе?
  - Нет, соврать надо! - возмутился он.
  - Тогда да.
  - И как это понимать? - спросил он сухо, почти гневно.
  - Вадим, хороший мой, я просто не хочу обманывать тебя! Можно строить самые прекрасные планы, но иногда эти планы рассыпаются просто потому, что люди оказываются друг другу противны! Я ни от чего не отказываюсь, но нам нужно подождать месяц...
  - Ещё месяц?!
  - Не ещё, а новый месяц! Если ты забыл: прошлый месяц мы спали по разным комнатам. Через месяц ты меня можешь возненавидеть - не боишься этого?
  - Какой бред, Лизка!
  - И слава Богу, если бред! И слава Богу, миленький! Не ругай меня, пожалуйста! Выйти замуж - это не стакан воды выпить. Это на всю жизнь...
  Он покачал головой.
  - Ты из меня вьёшь верёвки, мадам. Я-то вчера думал, дело уже замётано. Смотри, не перемудри...
  - Так ты не против, если я буду работать в музыкальной школе?
  Вадим пожал плечами.
  - С чего это против? Кто же, кроме тебя, промоет мозги пацанятам на тему Чайкофьева? Ты упрямая, себе дороже спорить...
  - Ой, миленький! Дай тебя расцелую...
  
  Мой новый директор, как и директор Лучинской школы, носила имя Светлана, только отчество у неё было другое - Константиновна. Женщина лет сорока, миловидная, спокойная, очень приятная. Светлана Константиновна с первого взгляда производила впечатление руководителя, который понимает чужие слабости, легко извиняет их, не усложняет жизни сотрудникам и сам отнюдь не является фанатиком своей работы, но при этом зорко примечает бесхозяйственность во вверенном ему доме и крепко держит в своих руках вожжи управленца. (Вадим, между прочим, совсем не казался таким, мне и вообще сложно было представить, какой он со своими подчинёнными.)
  Я получала 0,5 ставки, так как нагрузку Фейги Вольфовны по теоретическим предметам успели отдать другому педагогу. Всего восемь астрономических часов в неделю (занятия по специальности в Первой школе традиционно длятся 60 минут). Сказка, а не работа!
  - У вас будут четыре ученика: два мальчика и две девочки. Саша Беловзоров, Валя Снежко, Аня Цивилёва, Артур Болеславич. Девочкам по тринадцать лет, Саше четырнадцать, Артуру пятнадцать. Саша - это трудяга, очень амбициозный паренёк. Он у нас уже участвовал в конкурсах, в одном занял четвёртое место, замечательный результат, но страшно огорчился, что не призовое. Его нужно нагружать побольше, он этому только рад. Мальчик сделает, наверное, музыкальную карьеру. Валя - просто хорошая девочка, звёзд с неба не хватает. Обычно старательная, но иногда ленится. Ей нужно ставить чёткие рамки и не требовать от неё невозможного. С Аней будьте осторожнее. Она неуравновешенная, у неё бывают нервные срывы, прямо на уроке заливается слезами в три ручья, как царевна несмеяна, хоть кол ей на голове теши. В смысле инструмента ничего выдающегося. С ней ласково и мягко, но с лёгким нажимом. Да, так...
  - А Артур?
  Директор пожала плечами.
  - Артур? Я даже не знаю, что вам сказать. Ничего откровенно плохого не вспомню. А хорошего - м-м-м... Артур учится очень неровно. Иногда блеск, а иногда пустое место. Хотя способности у него есть, это очевидно. А вот амбиций никаких! Ноль амбиций! Для музыканта это плохо. От одного конкурса отказался, точнее, не то чтобы отказался, но проявил такой же интерес, какой у меня к, э-э-э... вьетнамской народной живописи. У вас, Елизавета Юрьевна, есть интерес ко вьетнамской народной живописи? Вот и у меня нет. Я не стала принуждать: глупо. Кстати! Специальность он стабильно прогуливает, кажется, по средам, а на уроки музыкальной литературы, сольфеджио и хора вообще не ходит...
  - Как это? - удивилась я.
  - А так вот! Полгода назад явился его отец, очень такой представительный господин, галстук ценой в моё платье, и сообщил, что его сын будет посещать только занятия по специальности.
  - Ага, значит, сынок богатых родителей, - пробормотала я.
  - Да, - согласилась директор. - Отсюда, видимо, и такое отношение... Правда, отец оказал нам спонсорскую помощь. Можете осуждать меня, Елизавета Юрьевна, но я приняла. Считаю, что с дурной овцы хоть шерсти клок. Всё равно ребёнок не станет музыкантом. А мог бы...
  - Какое же вы ему дадите свидетельство?
  - Такое и дадим: поставим прочерки напротив большинства предметов. Знаете, я думаю, что педагоги только рады! Я вам рассказывала, какую штуку он со мной отмочил? Фейга Вольфовна болела, я заменяла её на сольфеджио. Ну и вот, по её просьбе дала задание седьмому классу: написать фугу. Маленькую, тактов на двадцать! Фейга Вольфовна любит сложности, вы ведь знаете. Сами, наверное, писали в своё время.
  - Писала. Троечку получила...
  - А он 'неуд'. Сдал какую-то огромную и совершенно безобразную, дикую фугу, я ничего в ней не могла понять. Одни диссонансы, какофония, а не музыка... Своей рукой 'два' поставила.
  - А в чём же штука, Светлана Константиновна?
  - А в том, что через неделю выходит она с больничного. Показываю: полюбуйтесь, мол, какой ваш любимец опус накалякал! А она смеётся. Это, говорит, не мой любимец. Это Бетховен, 'Большая фуга' из Тринадцатого струнного квартета...
  Я не выдержала - тоже рассмеялась.
  - Вам смешно - а меня он кем выставил? Невежественной идиоткой. Поздний Бетховен - это, кстати, очень на любителя... Фейгу Вольфовну тоже однажды вывел из себя, а уж она человек крепкой закалки. Явилась ко мне вся в чувствах, сообщила, что отказывается от ученика. На следующий день, правда, сказала, что погорячилась и не откажется... Не боитесь, Елизавета Юрьевна?
  - Не боюсь! - весело ответила я. - Давайте мне сюда вашего богатенького Буратино! Я ему устрою рабоче-крестьянское воспитание!
  - Только вы уж, пожалуйста, не выбрасывайте его сразу из окошка.
  - Да что вы, Светлана Константиновна! - улыбнулась я. - Я вообще люблю детей!
  ('Слышала бы она мой разговор с одиннадцатиклассниками! - пришло мне на ум. - Как это я тогда выразилась? Дыхало захлопни и канай отседова. Души не чаю в детках, это правда'.)
  
  2
  
  Четыре урока в среду, два - в четверг, два - в пятницу. Первым в среду - Саша Беловзоров, второй - Валя Снежко. Следующей должна была быть Аня.
  В перемену я открыла окно и села у окна на стул, следуя старым воспоминаниям о своих занятиях. Кралле тоже делала так в любое время года. Правда, она курила... Ну, а я дышала вольным воздухом. В дверь постучали. Эх, несчастье! Закрыть окошко и улыбаться, улыбаться этой несчастной Ане.
  - Войдите! - отозвалась я. - Присаживайтесь. Меня зовут Елизавета Юрьевна. Вы можете начать с того, что готовили с Фейгой Вольфовной. Пожалуйста!
  Ребёнок спокойно сел за инструмент. Я слегка вздрогнула от первого аккорда, мощного, совсем не женского.
  Можно было восхититься игрой! Я не отмечала ошибки, я заслушалась - да и ошибок я не слышала: прекрасное исполнение. Что-то волнующее, глубокое, сильное, печальное. Знакомое. Шопен? Да, похоже на Шопена. Наверное, Вторая или Третья соната. И что это Светлана Константиновна поспешила поставить крест на девочке? Да и на истеричку она непохожа: ровное, спокойное, сосредоточенное выражение лица. Светленькая, почти блондинка. Миловидная, хотя черты лица крупноваты, подбородок тяжеловат. Косметики не использует, ногти не накрашены. Одевается мрачно, не по-девичьи: брюки и чёрная водолазка с высоким воротом. Худа уж больно, грудь плоская... Может быть, из-за этого комплексы? Соната прервалась на выразительной музыкальной фразе, как бы остановилась на запятой.
  - А дальше? - спросила я.
  - Дальше скучно...
  Я вздрогнула второй раз.
  Разуй глаза, Елизавета Юрьевна! Какая это Аня, чёрт бы побрал тебя?! Или всё-таки девочка? Да нет же!! А немудрено, что я ошиблась! Не открой он рта, и дальше бы принимала за девушку. Где здесь пятнадцать лет?
  Я знаю этот возраст, я в сельской школе насмотрелась на него вдоволь. Подросток-мальчик всегда негармоничен. Подросток - это нечто прыщавое, неумелое, нескладное; подросток стыдлив и от этой стыдливости или замкнут, или груб; подросток разболтан во всех движениях, оттого, что как будто боится своих рук, ног, тела; подросток носит сваливающиеся джинсы и футболки с неприличными надписями размера на два больше, чем нужно... Ничего тут не было от подростка! На ребёнка он был похож. Или на астеничного юношу лет девятнадцати. Или на женщину, не изнеженностью, а движениями: так княгини ходят и садятся. И голос этот! Тембр голоса - обычный, подростковый, а интонация - сорокалетнего человека, уставшего от жизни.
  - Скучно? - собралась я, наконец.
  - Да. Я могу доиграть, если вы хотите...
  - Вы Артур?
  - Да.
  - Очень рада. Долго вы готовили этого Шопена?
  (Между прочим, Сашу и девочек я почти сразу стала называть на 'ты', легко и просто оно у меня выговорилось. А здесь не выговаривалось.)
  - Неделю. Это Моцарт.
  - Чёрт возьми! - буркнула я, немного краснея. - Конечно, Моцарт! Фантазия ре-минор, я ведь её знаю. Второй раз ошибаюсь...
  - Почему второй?
  - Приняла вас за девочку.
  - А... - откликнулся он спокойно. - Так... случается. Вы знаете, в каждом композиторе есть немного другого. Есть ещё Скрябин, который похож на Шопена. Прелюдии. Есть Элгар, который похож на Брамса. Скрипичная соната. Есть Бетховен, похожий на Моцарта. Вторая симфония. Каждый может быть похож на каждого.
  - Да? - усомнилась я. - Можно эту Фантазию сыграть в стиле Бетховена?
  Артур без слов повернулся к инструменту и заиграл. Сильные, резкие аккорды. Выразительные паузы. Стремительные, неожиданные акчелерандо [ускорения - ит.], сжатая внутри скорбь и отчаяние.
  - Здорово, - прошептала я. - А если Бах?
  Темп замедлился вдвое. Отчётливые аккуратные ноты, почти каждая стаккато, будто клавесинная. И ладно бы только другой темп и акценты! Артур уравнивал длительность нот, превращая непричёсанную романтическую фантазию в ровную прелюдию эпохи барокко. Более того, он прямо на моих глазах заполнял все пустоты внутри тактов ясными мелодическими линиями. Например, вот эту известную взволнованную фразу
  
  ++
  он прочитал примерно так:
  
  ++
  Чисто по-баховски. Несложно придумать такое, имея досуг, но это прямо на моих глазах делалось!
  - Здорово, - тихо повторила я. Встала и прошлась по кабинету. Зрелый исполнитель с композиторским чутьём. Для чего вообще я взяла этого ребёнка? Чтобы опозориться, наверное... Я повернулась к нему.
  - Зачем вы Светлане Константиновне подсунули фугу Бетховена вместо своей? Хорошо это, по-вашему?
  Он улыбнулся немного беспомощно:
  - Фугу? А, ту... Я просто... Она мне нравится, я тогда её слушал. Ещё мне не хотелось писать. Я делал другое...
  - 'Делал другое'... И взяли Бетховена, думая, что он-то справится, да? И дали маху!
  - Нет. Я знал... Думал, то есть, что мне поставят 'два'.
  - А что педагогу потом станет стыдно - тоже знали?
  - Я не специально. Я разве виноват, что ей стало стыдно?
  - Вы не любите людей, Артур?
  - Почему не люблю? - переспросил он тихо, серьёзно. - Я... не знаю, если говорить честно. Не всех. Но я не ненавижу никого. Разве это очень плохо? Ведь по долгу нельзя... любить. И вы зря так...
  Мне вдруг самой стало стыдно. За что, действительно, я набросилась на парнишку? Что плохого он мне сделал? Не парнишку: слово явно не подходило, а каким словом назвать это существо, я не могла придумать.
  - Простите. Давайте заниматься, Артур, хотя я ума не приложу, чему вас учить.
  - Вы мне можете говорить 'ты'. Вам неудобно, наверное...
  - Нет уж! - передёрнулась я.
  - А начать можно с чего хотите. С вашего любимого.
  - С моего любимого?!
  - Композитора. Вы меня переоцениваете. Я ноты плохо читаю.
  - Так я и поверила... А кто мой любимый композитор, по-вашему? - хитро, улыбчиво прищурилась я.
  - Например, Рахманинов.
  - Точно! Пойду схожу в библиотеку.
  
  - Уймись! - строго одёрнула я себя в коридоре. - Что это на тебя нашло: кокетничать с пятнадцатилетними мальчиками? 'А кто мой любимый композитор, по-вашему?' Позор!
  
  В библиотеке Музыкальной школы я взяла прелюдии и этюды-картины Рахманинова.
  К моему немалому удивлению, Артур действительно плохо читал с листа! Я втайне порадовалась тому, что хотя бы это я умею лучше. С трудом мы доковыляли до конца этюда.
  - Сначала! - потребовала я.
  Второй раз оказался немногим удачней первого.
  - Вы надо мной не смеётесь? - спросила я с подозрением.
  - Нет.
  - Просто у меня в голове не укладывается, как человек, который только что так прекрасно играл Шопена - тьфу! - Моцарта, так плохо читает с листа!
  - Я не дружу с ними, я же говорил вам. Они какие-то мёртвые.
  - А Фантазию сделали за неделю. Как вы вообще работаете, Артур?
  Он улыбнулся.
  - Ну, я заучиваю, если раз двадцать повторить. Хотя это плохо, это мучение. Лучше послушать.
  - Послушать? Зачем?
  - Чтобы запомнить.
  - Что? Манеру исполнения?
  - Нет. Мелодию.
  - Вы можете повторить нотный текст, несколько раз прослушав произведение? - недоверчиво переспросила я.
  - Да.
  - Сколько раз вы слушаете?
  - По-разному. Иногда хватает четыре.
  - Четырёх. Родительный падеж. Сейчас проверим... - Меня разобрало любопытство. Неужели не врёт? Что же это за ребёнок такой? Я села за инструмент и сыграла по нотам короткую хорошо мне знакомую прелюдию ? 1 op. 32. - Снова?
  - Да, пожалуйста.
  Я повторила прелюдию ещё три раза. Освободила место у инструмента.
  Артур сел за фортепьяно - и у меня мурашки побежали по коже! Он по памяти играл быстрого, сложного Рахманинова, строго говоря, не совсем оригинальный текст, с сокращениями и вариациями - но что это значило! Играл не механически, а умно, точно, сильно. Это выглядело, после его убогого чтения с листа, как способность человека, который не в состоянии сложить два двузначных числа, в уме вычислить логарифм.
  - Остановитесь, - попросила я. - Я...
  - Что, Елизавета Юрьевна?
  - Я боюсь с вами работать. Артур. Я так не умею...
  - А я не умею читать с листа.
  - Спасибо, утешили.
  - Пожалуйста, не сердитесь. Вы не хотите работать со мной?
  - Не 'не хочу', а боюсь. Не знаю...
  - Пожалуйста, не отказывайтесь от меня, - вдруг попросил он тихо. - У меня больше нет...
  - Чего нет?
  - Ничего.
  - Как это 'ничего', Артур? Что, у вас нет семьи? Знаете, дурно так говорить при живых родителях!
  - Это я у них есть, а не они у меня.
  - Не понимаю.
  - Если у хозяина есть лошадь, он рад. А лошадь не всегда.
  - Вы разве лошадь? Что вы вообще за зверь?
  - Я человек. А из зверей меня хотят сделать лошадью.
  - Кто вас хочет сделать лошадью?
  - Это... мне не сказать сразу. Если вы от меня откажетесь, Елизавета Юрьевна, мне будет никак рассказать.
  - Да не отказываюсь я от вас, Артур, что вы заладили! 'Никак рассказать' - кто так говорит?! Простите. Я обычно спокойная, а сегодня почему-то сержусь. Не на вас - не знаю, на кого. Скажите, а с Фейгой Вольфовной вы тоже разговаривали?
  - Да. С ней мы в основном разговаривали.
  - Надо же... Неужели вам больше не с кем поговорить?
  Он поднял на меня глаза.
  - Разве я учился бы в музыкальной школе, Елизавета Юрьевна, если было бы с кем?
  Я отвела взгляд.
  - Скоро урок кончится. Пожалуйста, готовьте на следующий раз Рахманинова. Любые этюды, какие хотите.
  
  3
  
  Пользуясь компьютером Вадима и его отсутствием, я нашла во всемирной сети ту самую Большую фугу из Тринадцатого струнного квартета. Записала её на пустой диск и слушала на своём магнитофоне, через наушники.
  Пронзительные, острые звуки, будто десяток ножей, со свистом режущих воздух! Да не воздух - человека. Сложно, мучительно, хотя не лишено захватывающей красоты. Что он там сказал? 'Она мне нравится, я её тогда слушал'. На меня накатила острая жалость. Господи! Лучше бы ему Бритни Спирс нравилась, чем эта несчастная фуга! Это насколько одиноким нужно быть, чтобы ходить в музыкальную школу только для разговоров со старой еврейкой! Ведь педагог ему, фактически, не нужен, а аттестат он получит с прочерками, такому не обрадуются в Музыкальном училище. Интересно ли ему будет со мной разговаривать? А с ней было интересно? Несчастный парнишка! Снова это дурацкое слово, которое ему подходит меньше, чем артисту - ватник. А какое слово? Юноша? Для юноши он юн. Подросток? В нём нет подростка. Ребёнок? Он такой же ребёнок, как я - пятилетняя девочка.
  Я так погрузилась в свои мысли, что не заметила Вадима, который неслышно вошёл в комнату, постоял за моей спиной и вдруг, протянув руку, выдернул штекер наушников из гнезда, заставив Большую фугу звучать на всю квартиру. Я обернулась, улыбаясь. Было чему: его лицо уже кривилось.
  - Лизка! - воскликнул он жалобно. - Что это за хреновина? От такой музыки молоко киснет и лягушки дохнут!
  - Образовываюсь... Вадим, отчего у подростка в пятнадцать лет нет друзей?
  - Придурок потому что... У какого подростка? Да выключи ты её!
  - У ученика музыкальной школы, которому нравится такая музыка.
  Вадим расхохотался.
  - Потому и нет, Лизка! Точняк, что у парня мозги набекрень... Ты чего это, а? В нерабочее время решаешь производственные вопросы? Дома отдыхать нужно. Будешь всех больных жалеть - жалелки не хватит. Айда в кафе.
  - Пойдём. Только не называй меня Лизкой, пожалуйста. Меня так в шестом классе звали, в детском доме.
  - Миль пардон, мадам.
  - Вот так лучше...
  Надевая пальто, я поймала себя на мысли, что сержусь на Вадима. За что?! Надо владеть собой, стыдить себя. Чем он виноват, хороший, славный мужик? Никто не обязан любить позднего Бетховена!
  
  4
  
  - Ну что, как поживает ваш Рахманинов? - приветствовала я Артура девятого февраля, в среду (в пятницу он не пришёл, как и предупреждал меня).
  - Мой Рахманинов?
  - Ну, а чей же?
  - Ничей.
  - Вы всегда такой серьёзный, Артур?
  - Нет, Елизавета Юрьевна. Просто в мире и без меня слишком много веселья. От него тошнит.
  - Вон что... А от меня вас не тошнит, случаем?
  - Нет.
  - И на том спасибо. Вы... вы меня, пожалуйста, простите, если я вас ненароком обижу, - попросила я другим тоном. - Это не со зла. Я просто не люблю, когда люди смотрят на других свысока, и особенно когда ради своего удовольствия причиняют другим боль. Но вы не такой, кажется... Или я ошибаюсь?
  - Нет, - откликнулся он. - Я не думаю про себя, что лучше других, если им весело. А если честно, не знаю...
  - И я не знаю. Про себя я точно знаю, что всегда себя считала лучше большинства людей. За исключением тех, кем безусловно можно восхищаться... Можно было. По крайней мере, более тонкой, более чуткой, что ли. А с вами это не срабатывает. Я вами не восхищаюсь, но знаете, Артур, я рядом с вами себя иногда чувствую вульгарной бабой. Нападаю на вашу якобы гордость - а её нет, оказывается! - и всё время попадаю впросак, как зверь в пустую яму.
  - Понимаю. Вы совсем не вульгарная.
  - А какая? - спросила я, отчего-то взволнованно.
  - Вы честная и немного резкая. Это не плохо.
  - Спасибо... К чему мы вообще говорим о посторонних вещах? Покажите, пожалуйста, Рахманинова. Вы над какими этюдами работали?
  - Над прелюдиями.
  - Почему не над этюдами?
  - Они слишком длинные...
  - Слишком длинные?
  - Да... Не 'очень длинные', потому что не очень, а 'слишком'. Там слишком много нот, чтобы выразить чувства.
  - А в прелюдиях, значит, в самый раз...
  - Да.
  - Ну, как вас не упрекать в гордости, Артур! Вы Рахманинова учите, как жить и как писать музыку!
  - Я не учу... Я так чувствую. Вы ведь спросили меня, я сказал вам. Я могу больше не говорить.
  - Нет уж, будьте любезны! Играйте.
  - Вам будет несложно мне переворачивать листы?
  - Нет. Вы ведь с нотами не дружите! - снова не удержалась я от ехидства.
  - Не дружу. Просто они напоминают мелодию.
  - Ну-ну...
  Я села ближе, чтобы перелистывать ноты. Без перерыва, на одном дыхании Артур сыграл пять прелюдий из опуса 32, под номерами 2, 5, 7, 9, 12. Именно эти прелюдии лишены неистовости и безумных скоростей, они самые деликатные во всём цикле, если можно так выразиться. Правда, они же и самые простые в техническом отношении, но думаю, что не в лени здесь было дело - во внутреннем созвучии.
  Артур закончил и молчал. Что он молчит? Ах да, нужно оценить...
  - Есть отдельные помарки... - начала я фальшиво. И осеклась: - Есть, и Бог с ними. А если в целом - очень чистая игра, которой не ждёшь от пятнадцати лет. Первый раз слышу вживую такое хорошее и... хрупкое исполнение Рахманинова. А я Мацуева слышала...
  - Кто такой Мацуев? - спросил Артур.
  - Здравствуйте, приехали! Не знает Мацуева!
  - Я вообще мало знаю музыку, Елизавета Юрьевна.
  - Расскажите это вашей бабушке! Простите. Кто, вы там сказали, похож на Брамса в скрипичной сонате?
  - Элгар.
  - Музыку он плохо знает! Я вообще такого композитора не знаю... У вас есть недостаток, в вашем исполнительстве. Не знаю, правда: недостаток или это такая манера? Ваш Рахманинов звучит как неизвестный Шопен. Почему вы не хотите меняться?
  - Понимаете, меняться - это пускать в себя. Это как бы стать.
  - Кем? Рахманиновым?
  - Н-нет. Больше, чем им. Этой, как её... сиренью.
  - Сиренью?
  - Да. Сиренью. Слезами. Тем, что в воздухе бывает весной.
  - А вы не любите того, что в воздухе бывает весной?
  - Не так много. Кто берёт весну, берёт и осень, она отдельно не... продаётся. Это всё больно. Это очень русское.
  - Здрасьте, я ваша тётя! А вы - китаец, да? Слушая, как вы на родном языке говорите, можно поверить...
  - Я поляк по отцу. Я до шести лет не говорил по-русски.
  - Простите, - буркнула я, краснея. - Снова я из-за вашей святой простоты в дурацком положении...
  Я встала, подошла к окну.
  - У вас... из-за вашей национальности нет друзей? - спросила я, не поворачиваясь к нему. - Вы мне можете не отвечать, - сразу прибавила я.
  - Почему не отвечать? Кому ещё? Нет... Вы, Елизавета Юрьевна, говорите сами, что со мной всё время попадаете в пустые ямы, потому что вам кажется, что я гордый, или...
  - Или надменный, или злой, или ироничный.
  - Да. Понимаете, другие тоже попадают. Только вы не сердитесь на меня. А они сердятся. Вот поэтому. И потом - о чём? Вы говорите, что не знаете Элгара. А они не знают... ничего.
  Я вернулась к инструменту, села напротив него.
  - Это плохо, когда пятнадцатилетнему парнишке - юноше - чёрт бы побрал вас! - человеку больше не с кем поговорить, кроме как с педагогом по музыке... Артур! Неужели у вас даже любимой девушки нет?
  Зачем я это спрашивала? Мне сложно объяснить. Во-первых, мне больше нечего было делать оставшееся от занятия время, если только не заставлять его читать с листа и мучить этим ученика и учителя. Во-вторых, я чувствовала, что он и сам хотел бы поговорить со мной, но из деликатности первый не заговорит. Наконец, мне помочь, помочь хотелось этому несчастному юному человеку! Может быть, зря я его считала несчастным - но не счастливым он был, это точно!
  - У меня? Если кто-то есть у кого-то, это ведь значит, что второй кто-то обладает первым, да?
  - Да, да! Как непросто с вами и с вашей проклятой польской серьёзностью! Простите. Вы католик? Выпишите мне сразу индульгенцию на будущее, на всё оптом.
  - Вы меня не обидели. Но я не понимаю, как один человек может принадлежать другому.
  - Знаете, Артур, я понимаю, что вы прекраснодушно этого не понимаете. Только я вам вот что скажу! Я росла в детском доме. И у нас, если девушка не принадлежала кому-то, она была общей, её мог изнасиловать каждый. Не надо думать, что принадлежать - это всегда плохо! Понимаете вы, что любовь начинается тогда, когда ограничиваешь свою свободу?
  - Вы со мной спорите, как будто с кем-то другим спорите. Я ничего не знаю о жизни, мне только пятнадцать лет. Но я всё равно считаю, что принадлежать плохо. Почему вы думаете, что любовь - это всегда несвобода? Это по-разному. Можно любить как... лиса.
  Я вздрогнула.
  - Сюрприз за сюрпризом от вас... Поясните.
  - Если её приручить и выпустить в лес, она живёт свободной. А если встретит хозяина, радуется ему, играет с ним. Я читал. Почему так нельзя? Или это слишком наивно? Наивность - это не... грех. А если 'у меня', то 'у меня' никого нет.
  - То есть эта девушка не ваша, хотя вы её любите или, извините, она вам симпатична, или как это у вас называется...
  - Нет.
  - Что 'нет'? Нет, ваша?
  - Нет - что люблю. Хотя да, симпатична. Точнее, жаль.
  - Что ж, рада за вас. Хотя если вас ни одна девушка не любит, особо нечему радоваться...
  - Не совсем так...
  - Что 'не совсем так'? Что из вас каждое слово приходится клещами вытаскивать? Простите! Я не имею права, и вообще это не моё дело... Так любит?
  - Да.
  - Вас? Та самая, которую вам жаль?
  - Да.
  - Но не ваша. Что за несчастье с вами! А чья, если это не секрет?
  - Ни для кого не секрет, даже для матери. Моего отца.
  Если бы я ела в тот момент - подавилась бы. Мы помолчали.
  - Знаете, Артур, вы как палкой по голове бьёте своими историями... Вы мне не врёте случайно?
  Он посмотрел на меня в первый раз с выражением: с недоумением, мукой, едва ли не сердито.
  - Зачем мне вам врать? Чтобы стать интересней? Вы мне учитель, а не... не эта!..
  - Нет, но чтобы вас пожалели, например, - пристыженно пробормотала я.
  - Мне не нужно, чтобы меня жалели! Честное слово, не нужно! Я не страдаю! Я ничем не болен!
  Он осёкся.
  - Ну, вот и вы на меня накричали, - пробормотала я, криво улыбаясь. - Снова подумала о вас плохо - и в яму. Теперь квиты.
  - Извините. Мне стыдно. Я очень вас уважаю, - вдруг выдал мой ученик.
  - За что? - поразилась я.
  - Как учителя. Этого достаточно.
  - Какой я вам учитель...
  - Музыкальный. Что вы мне зададите, Елизавета Юрьевна?
  - Всё равно. Чтобы не слушать кого-нибудь в стиле Шопена, готовьте сразу Шопена. Что угодно, что найдёте...
  - Хорошо. - Артур дошёл до двери, я следила за ним глазами. У двери он обернулся и совершенно серьёзно, как всё, что делал, поклонился мне. Наклонил голову и подержал так немного, чтобы нельзя было спутать с простым кивком головы. Затем вышел.
  Я подождала секунд двадцать, чтобы он успел отойти, и гневно, со свистом прошептала:
  - О, чтобы тебя чёрт побрал! Полячишка, аристократ чёртов! Белоэмигрант недобитый! Несчастный крокодил!
  
  5
  
  Почему я так рассердилась? Да как же вы не понимаете, почему?! Как можно не понимать такие простые вещи?! Ужасно он мне был симпатичен! Конечно, не как мужчина - какой из пятнадцатилетнего ребёнка мужчина? Хотя ведь Тиме было шестнадцать... И ужасно я этого стыдилась! Себя я стыдилась, на себя злилась!
  Не солгал ли он мне? - продолжала я думать весь тот день. - Уж больно невероятна история про любовницу отца. Что, если всё сочинил и сам поверил в свою фантазию? Что, если у него... психическое расстройство? И вот, убедив себя в том, что мне смертно необходимо знать, не обманута ли я в таком важном для меня вопросе, как личная жизнь моего ученика, в четверг, сделав все дела по дому, я направилась прямиком в Первую гимназию, где Артур учился.
  Я хотела поговорить с классным руководителем, но того мог указать только директор. Директорский кабинет был заперт. Уже я со вздохом направилась к выходу, как заметила на первом этаже дверь с табличкой 'Психолог'. Мало шансов, но отчего бы не попробовать?
  Психолог оказалась женщиной лет сорока, с башней чёрных волос на голове, полноватой, снисходительной:
  - Здравствуйте, садитесь! Что-то я вас, душенька, не припомню...
  - Я педагог, а не ученица, - сухо ответила я.
  - Виновата! Наш педагог?
  - Нет, Первой музыкальной школы.
  Психолог приоткрыла рот, настороженно глядя на меня.
  - Вы насчёт Артура Болеславича?
  - Да! - удивилась я.
  - Ваше имя-отчество?
  Я назвалась.
  - Светлана Рувимовна... Что он у вас натворил?
  Я улыбнулась.
  - Разве Артур может что-то натворить?
  - Не так выразилась... - она испытующе вглядывалась в меня. - Вы ведь зачем-то пришли?
  - Да! Звучит глупо, и не моё дело, но беспокоюсь о нём...
  - Скажите, - перебила меня Светлана Рувимовна, - вы его мать знаете?
  - Нет. Почему...
  - А отца?
  - Да нет же! Почему вы спрашиваете?
  - Просто так. О чём беспокоитесь?
  - Он какой-то несчастный...
  Психолог удовлетворённо закивала, улыбаясь.
  - Болеславич - несоциализированный интроверт с лабильной психикой, заторможенными эмоциональными реакциями и, давайте посмотрим правде в глаза, замедленным психическим развитием.
  - Замедленным?
  - Именно так.
  - У него музыкальный талант!
  - Одно другому не помеха.
  - Артур не производит впечатление дурака!
  - Разве я сказала, что он дурак? Чем талантливей, тем опасней. Опасней для него самого! Артур - ребёнок с неустойчивой психикой, в которой, к тому же, налицо отчётливые невротические тенденции.
  - Невротические, значит...
  - Вы мне не верите? Елизавета Юрьевна, я не просто психолог! Я квалифицированный психотерапевт!
  - Нет, почему же, у меня нет причин вам не верить...
  - Он с вами разговаривает? - перебила меня квалифицированный психотерапевт.
  - Да... А... вы с ним?
  - Я - нет. Со мной Артур не идёт на контакт. Назвал меня... - Светлана Рувимовна затряслась от смеха. - Жабой! Теперь вы видите, насколько лабильна эта психика? То, что он к вам сейчас дружелюбен - это ничего не значит! Таким нельзя доверять. Елизавета Юрьевна! Вы понимаете, насколько важная и ответственная задача на вас ложится? Задача психотерапевтической работы! Вы, к сожалению, не имеете специального образования... Поэтому обращаюсь к вам с просьбой: пожалуйста, сообщайте мне о наиболее тревожных симптомах! Не поймите меня дурно, я не прошу вас быть осведомителем! Но если однажды его найдут в петле -
  - Да ерунда! - вырвалось у меня.
  - Не спорьте! Когда будете вызывать неотложку, тогда поплачете ещё о том, что мне не верили! И тогда поймёте, что этого можно было избежать, посоветовавшись со специалистом. Вы согласны?
  - Я согласна, конечно! - воскликнула я.
  - И слава Богу! Вот вам моя визитка с телефоном... Вы очень симпатичная и хорошая молодая женщина, - улыбнулась она. - Но и я тоже не жаба! Я Артуру друг! И я ему, как и вы, желаю добра!
  
  
  6
  
  Про любовницу отца я так и не спросила - постыдилась. Вообще, всего я теперь стыдилась, а себя больше всего. Я разделилась пополам. Одна - в музыкальной школе, с Вадимом - другая. Две разных Лизы Лисицыны. Вторая половина мне не нравилась! Тем хотя бы, что была больше первой. Тут не о половине шла речь, а о девяти десятых.
  Тринадцатого февраля, в воскресенье, мы отмечали День рождения Вадима. Я купила торт и сделала салаты. Торт и салаты остались нетронутыми: вместе с его друзьями мы пошли в кафе. Веселье, шум, вино и водка. Не пить за здоровье любимого казалось мне скверным, некрасивым, жеманным, и я тоже пила. Я пьянею быстро. Нет, ничего безобразного не случилось: я просто хохотала громче всех и говорила глупости. Несколько угарная ночь. (Ведь странно самому близкому человеку в день его рожденья отказать в близости, правда?)
  Я проснулась в шесть утра, неслышно встала, прошла из спальни в коридор, накинула на плечи пальто и через кабинет Вадима вышла на балкон. Ещё не расцвело. Тихо падал снег.
  Да нет же: пронзительно громко падал этот проклятый снег!
  Я поймала себя на мысли, что ненавижу себя, такую себя - ненавижу. И винить мне некого в этой ненависти. Не Вадима же винить? Всё я сделала сама, сама сказала 'твоя'. Не сожалеть я вышла на балкон об этом слове - ни о чём в жизни нельзя сожалеть. Не ради себя, только ради него я придумала 'испытательный месяц', и изменять ему не собиралась. Но почему, почему нет у меня рядом с ним чувства, будто лучшие струны моей души дрожат? Или нехорошо, наивно ждать всех совершенств от человека, особенно когда сама дурна? Наивно, правда. А как там сказал Артур? Наивность - не грех. Или грех? Ему только не грех, ему, пока он ребёнок, и с таким талантом любая наивность простительна. А я - взрослый человек, заурядная бесталанная училка, мне грешно. Вадим, миленький, отчего ты не чувствуешь, как мне скверно? Проснись же, выйди на балкон, обними, утешь! Что угодно прощу, что хочешь отдам за это!
  Вадим крепко спал ещё четыре часа...
  
  7
  
  Шестнадцатое февраля.
  - Что вы подготовили из Шопена?
  - Три ноктюрна. Два я разбирал раньше, если честно.
  - Не беда. Пожалуйста!
  Если я только не запамятовала, это было Lento op. 62 ? 2 и два последних ноктюрна Шопена, op. post 72, Andante и Lento con gran espressione. Я сидела рядом и переворачивала страницы. Пару раз я бросила взгляд на него. Артур играл с закрытыми глазами, с совершенно чистым и бесстрастным лицом. Может быть, ему хватало одного взгляда, чтобы вспомнить страницу, но создавалось впечатление, что вспоминает он свою музыку. Последняя нота.
  - Превосходное rubato, - пробормотала я. - Ритм как живой пульсирует. Ерунду какую-то говорю... То, что вы не хотите быть музыкантом - это преступление. Знаете вы это?
  - Спасибо. Приятно, что вы говорите... добрые слова. Елизавета Юрьевна, нельзя всю жизнь играть одного Шопена. И я не 'не хочу'. Правда, если скажу, что хочу, это тоже будет неправда.
  - Чего вы вообще хотите от жизни, Артур?
  - Не знаю. Может быть, ничего.
  - Ничего? Разве вы не хотите славы, например? Все мужчины хотят славы.
  - Я не хочу быть мужчиной, если все мужчины хотят славы. От неё шумно и неспокойно. Самая большая слава у массовых убийц и клоунов.
  - Если бы вы не играли Шопена так отрешённо, я бы вам сейчас не поверила. Ладно. А любви? Кто в пятнадцать лет не хочет любви?
  - Н-не знаю. Скорее нет, чем да. Раньше да. Сейчас это у... ужас.
  - Сейчас - когда? Когда женщина, которая принадлежит вашему отцу, вас полюбила? Что, - не смогла я не улыбнуться, - очень страшна?
  - Она не женщина. То есть не пани. Она совсем молодая.
  - Уж не моложе вас, я думаю!
  - Нет... Старше на три года.
  - Всего на три! - не удержалась я от восклицания.
  - Да. Почему страшна? У него есть... - он еле заметно улыбнулся. - Вкус.
  - У отца?
  - Да. Это безобразно я сейчас сказал. Человека нельзя примерять, как шубу. Вот это - ужас. Ужас, что всё падает вокруг, если это любовь, а не коммерция. Любовь страшна как смерть. Знаете, это не только в Библии. Это даже в детских сказках. Вы читали Яна Экхольма?
  - Нет.
  - Я читал. Недавно.
  - Это сказочник? Странное чтение для вашего возраста.
  - А что мне ещё читать? У Достоевского слишком много... жареного мяса. Его и в жизни много. Кого любишь, от того нужно бежать.
  - Зачем это?
  - Из любви. У Яна Экхольма есть повесть, где девочка Тутта приходит к дому мальчика Людвига. Она хочет предупредить его про охотников. А он говорит ей: беги отсюда скорей! Она вздыхает. Значит, ты меня не любишь. Глупая! Конечно, люблю. Потому и прошу, чтобы ты бежала.
  - Не понимаю.
  - Она цыплёнок. А он лис. Что, вам холодно? Он хороший, он её не обидит. Но в его доме целая семья голодных лис и лисей... лисов. Семья - это вообще страшно.
  - Ну, вы не лис, к счастью! Но и не цыплёнок, это точно... Про семью хищников - это я понимаю. Вы сказали, кажется, что ваша мать знает об этой девушке?
  - Да. То есть только про отца.
  - И готова её с потрохами съесть - так?
  - Н-нет. Она, наоборот, рада, что Вика такая молодая и невинная. То есть, конечно, не рада, но больше, чем если бы это была кто-нибудь вроде...
  - Кого?
  - Вас.
  - Меня?! Что, я образец опытности и порока?
  - Нет, что вы! Просто вы сильная и умная. Вы могли бы на её месте добиться развода. Только вы не пошли бы на её место. Это вы - лиса. Поэтому вздрогнули, словно вам холодно. Здесь не холодно. Правильно?
  - Без комментариев. Ваша мать смирилась с тем, что есть, и надеется, что сможет контролировать эту девушку?
  - Д-да. Она за ней следит...
  - Как?
  - Через меня.
  - Через вас?! Вы шпионите за отцом?
  - Нет. Я просто иногда знаю, что происходит.
  - ...И рассказываете матери: сегодня они пошли в кафе, а через неделю поедут за город... Зачем?!
  - Если не я, она и так узнает. Например, наймёт детектива.
  - Это не очень по-русски! - усомнилась я.
  - У нас не очень русская семья. Мать русская, но она тоже ополя... ополи...
  - Ополячилась. Ясно.
  - А во-вторых, другой расскажет по-другому. Я говорю о Вике как о безобидной девушке, беспомощной, наивной, глупой, чтобы мать не боялась. Иначе она будет мстить. А так я хоть что-то могу для неё сделать.
  - Для матери?
  - Для них обоих.
  - Обеих... А что, это неправда? Эта Вика - не наивна? Не беспомощна?
  - Это чистая правда. Просто правду тоже кто-то должен говорить. Кому верят. Сейчас этого большой дефицит. И правды, и кто говорит её.
  - Да... А вы, как будто, никогда не лжёте?
  - Лгу. Молчанием, это ведь тоже ложь. Например, про...
  - ...Чувства Вики к вам. Это верно! Не хватало вашей матери ещё этого подарка!
  - А так обычно нет. Противно. Обычно нет ничего, ради чего стоит.
  - Боже, ну и семейка... Простите, Артур! Я тоже не святая, и мне очень стыдно, что я копаюсь в этом, но я не ради любопытства! Вы верите, что я не ради любопытства?
  - Верю. Я по-другому не стал бы рассказывать.
  - Кстати, я кого угодно могу понять, а девочку эту не понимаю! Она-то зачем продолжает лгать и сохраняет эти противоестественные отношения с немолодым мужчиной, если уж вам кажется, что она вас любит?
  - Странно.
  - Что - и вам кажется странным?
  - Нет. Странно, что вы не понимаете. Она боится...
  - Вашего отца? Ну да, кого же ещё... За себя?
  - За меня больше...
  Я негромко простонала. Мы посидели молча.
  - И вы живёте в этом зверинце! - воскликнула я. - Играете Шопена!
  - Почему вы думаете, что Шопен не жил так же? У него была женщина, страшная. Похожая на мужчину, которая написала этот роман [Жорж Санд, возлюбленная Шопена, автор 'Консуэло'], который я читал, но... ничего хорошего. Делала ему истерики. Я никого не виню. Почему вы думаете, что я думаю, что я ангел? Я не ангел. Я бедный несчастный крокодил, как вы сказали в прошлый раз.
  - Когда я это сказала?!
  - Когда я вышел за дверь. Я не подслушивал. Просто у меня шнурок развязался...
  - Простите, ради Бога!
  - За что? Я устал, очень. Они все чего-то хотят от меня! Ради себя. Они думают, что я за них проживу их вторую жизнь. Что она будет лучше. Я не хочу жить их жизни! Я свою-то не хочу жить... Хочу уйти.
  - Уйти из дому?
  - Да. Больше. Совсем.
  - Вы что, хотите убить себя, Артур? - спросила я негромко. Приехали! Вот и не верь психотерапевтам! В тихом омуте...
  - Н-нет. То есть иногда да. Но это... нет. Я не хочу разломать то, что не я сделал.
  - А кто?
  - Бог. Вы не согласны?
  - Очень даже согласна! Очень хорошая мысль, Артур!
  - ...Вот если бы можно по-другому! - продолжал он. - Например, ты идёшь - и открывается дверца.
  - Какая дверца? - поёжилась я. Теперь, когда я отчасти верила психологу, я начала бояться, что он порой бредит. - Где?
  - Не знаю, какая. Волшебная. Я понимаю, что это не просто наивно, а так наивно, что ещё и смешно.
  - Да уж! Так смешно, что плакать хочется...
  - Нет, вы, пожалуйста, не плачьте. И не привязывайтесь ко мне, ради Бога! - воскликнул он другим, неравнодушным голосом. - Я знаю, что вы не привяжетесь, но ради Бога! Не подходите близко, пожалуйста! Вы хоть и лиса, но есть вещи, перед которыми даже медведь - цыплёнок. Я не приду в пятницу.
  - Да вы ведь никогда не приходите в пятницу!
  - Нет, сегодня хотел.
  - Артур! Можете вы мне пообещать одну важную вещь? Можете? Пообещать, что если вы что-то решите, то скажете мне?
  - Что решу?
  - Я не знаю, что! Открыть вашу несчастную дверцу!
  - Зачем? - изумился он.
  - Зачем открыть?
  - Зачем говорить вам?
  - Не 'зачем', а я вас прошу! Разве у вас нет чувства чести, чтобы исполнить просьбу женщины, Артур? - неосознанно почувствовала я, что именно это, и только это, наверное, будет для него аргументом.
  Он встал, подобие улыбки заиграло на его губах.
  - Сколько угодно. Обещаю. Только я надеюсь, что у вас, Елизавета Юрьевна, тоже есть это чувство. И что, если я вам скажу, вы не скажете никому из моей семьи.
  - Хорошо, - согласилась я с нелёгким сердцем. Если действительно что случится, выйдет, что моё умолчание - преступление. Но это только ребёнка, который тянется к розетке, не грех удержать обманом. Где здесь был ребёнок?
  - А вообще вы зря беспокоитесь, - добавил он. - Мне всего пятнадцать лет. Я обычный безвольный и мечтательный подросток.
  - Не надевайте лисью морду, вам не идёт.
  - Да, - согласился он. - Крокодильи уши торчат наружу. Что мне готовить дома, Елизавета Юрьевна?
  - У вас есть ещё любимые композиторы, кроме Шопена?
  - Дебюсси.
  - Вот и прекрасно! Из Дебюсси что угодно.
  На выходе он снова мне поклонился. Я ответила кивком головы.
  - Дебюсси, Шмебюсси, - пробормотала я, когда дверь закрылась за ним. - Какое это имеет значение? И почему я сказала ему 'без комментариев'? Хороша, ай, хороша! Сама вытащила из парнишки всё, что можно, а в свою жизнь не пускаешь: дескать, мал ещё. Какая ты лисица? Свинья ты, голубушка, а не лисица!
  
  8
  
  В пятницу, восемнадцатого февраля, Артур в самом деле не пришёл. Пришла его мама.
  Занятие с ним у меня стояло последним и, всякий раз, подождав ради приличия десять минут, я уходила. А в ту пятницу, не успела я отпустить Аню Цивилёву, в дверь кабинета постучали.
  - Здравствуйте! Елизавета Юрьевна? Очень приятно!
  Элегантная сорокалетняя дама, по виду, действительно, не совсем русская. Дама назвалась: Анна Вячеславовна Болеславич. Подтянутая фигура молодой женщины, во всём облике - что-то от актрисы. Лицо увядающее, но ухоженное. Большие глаза, тонкий нос, большой рот с тонкими губами. Артур похож на мать, отметила я, только рот у него изящней...
  Я встала, чтобы уступить свой стул.
  - Нет-нет, благодарю вас, я вот здесь присяду... - дама опустилась на вертящийся ученический табурет.
  - Скажите, Артур вас не беспокоит? - начала она.
  - Беспокоит?
  - Не огорчает? Не доставляет хлопот?
  - Никаких...
  - Он, кстати, очень хорошо о вас отзывается, Елизавета Юрьевна!
  - Да ну, - неловко пробормотала я. - Это он зря... Что, неужели так прямо приходит домой и рассказывает?
  - Нет, но я же спрашиваю! Если его спрашивать, он всё что хочешь расскажет, простая душа... У Артура ведь талант, правда? - чуть жеманно она растягивала 'а', а вообще, каждое слово женщина произносила очень чётко, прямо как актриса на сцене. - Я верю, что у него талант! Или Фейга Вольфовна его перехвалила?
  - Нет, вы правы...
  - Ну вот, вот, я же говорила вам! - сразу загорелась дама.
  - ...Только беда, что у него нет никакого честолюбия. Он, кажется, даже не очень хочет быть музыкантом...
  - Как это не хочет?! Елизавета Юрьевна, вы просто немного не понимаете нашу ситуацию! Дело в том, что его отец - это очень жёсткий, деспотичный человек. Он директор строительной фирмы. И у него, Влади́слава (она произнесла имя с ударением на 'и'), идея-фикс, о том, что сын обязательно должен наследовать его дело! Ради его, Артура, будущих детей...
  - Как-то это глупо: жертвовать сыном ради ещё не родившихся внуков, - пробормотала я.
  - А я о чём! Как хорошо, что вы меня понимаете! Артурчик о ч е н ь хочет стать музыкантом! Выдающимся исполнителем! И композитором! Иначе он не настоял бы на музыкальной школе, ведь это Влади́слав хотел ему запретить, поскольку мальчик перешёл в девятый класс...
  - Настоял? - переспросила я с сомнением.
  - Да, настоял! Артур тоже может быть упрямым. Без всяких скандалов: он просто делает, что хочет, и его при этом не остановить. Маленький, но мужчина. Правда, они договорились о сокращённом варианте, и, конечно, моё сердце обливается слезами, когда я думаю, какой аттестат Артур получит по прихоти своего отца и что в нём будет написано...
  - Вы зря расстраиваетесь, Анна Вячеславовна! - мягко произнесла я, постепенно проникаясь симпатией к этой женщине. - Дипломы для музыканта - не самое важное.
  - Вы меня так утешаете! Потому что, скажем честно, Елизавета Юрьевна, только я понимаю, к е м будет Артур и ч т о нужно его сложной творческой душе!
  Я решилась сделать первый осторожный шажок в сторону откровенности.
  - Это очень хорошо, Анна Вячеславовна, потому что мне кажется, что Артур - не очень счастливый ребёнок...
  - Разумеется, он несчастливый! С этой домашней тиранией, с этим самовлюблённым паном откуда ему быть счастливым?!
  - Я даже не про то... - Как многое она знает и о как многом догадывается? - У вашего сына нет близкого человека?
  - Я ему самый близкий человек!
  - Понимаю. Подруги, я имею в виду...
  - Подруги? - опешила дама. - А... зачем ему подруга?
  - Как? - растерялась я в свою очередь.
  Мать Артура смотрела на меня округлившимися, стеклянными глазами, поджав свои тонкие губы.
  - Ему всего пятнадцать лет, Елизавета Юрьевна! Ему совершенно не нужна подруга! Он ещё ребёнок! Вы понимаете, насколько ранняя сексуальная жизнь может повредить психике творческой личности? И не только сексуальная - эмоции даже опасней! Боже, - передёрнулась она. - Я как воображу себе всех этих наглых, омерзительных девиц, которые только и думают, как бы затащить мальчишку в постель! А потом они вопят о своей якобы беременности и тащат паренька в ЗАГС! Нет, Артуру точно не нужна ни одна из этих шмакодявок с голым пузом! Я абсолютно уверена, что у него никого нет! А если появится - он, конечно, скажет мне, и тогда...
  - Тогда что?
  - Посмотрим. Тогда я найду, уж поверьте, аргументы, чтобы довести до его ума, что ему это сейчас не-важ-но! Или просто запрещу!
  - Неужели он вам всё расскажет? - спросила я глухо. Вся моя симпатия к ней успела улетучиться. - И неужели вас послушается, если вы запретите?
  - Он не может не рассказать, он всё мне говорит! И не сможет меня ранить! Не посмеет и... и не сможет! Я ведь ему самый близкий человек, всё-таки!
  - Конечно, это прекрасно, что он с вами настолько откровенен...
  Дама воззрилась на меня внимательно, тревожно.
  - А... с вами? - вдруг спросила она. - Скажите, он вам что-нибудь говорил о... нашей семье и... про Влади́слава?
  Ни в коем случае не показывать растерянности, смятения! Я простодушно улыбнулась.
  - Мне-то, разумеется, нет! Что вы! Это не моё дело, и потом, Артур очень скрытный...
  - Да, да, очень скрытный, для посторонних, - тут же подхватила она, не замечая, как сама себе противоречит. - И... я ещё должна обратить ваше внимание, Елизавета Юрьевна, на то, что Артур, как человек с тонкой душой, живёт в мире своих фантазий. Он их иногда путает с реальностью! И поэтому верить ему, конечно, не нужно. Ни в чём! Это... невротические тенденции.
  - Именно, невротические... Ну да. Анна Вячеславовна, что бы вы сделали, если бы узнали, что ваш сын хочет наложить на себя руки? Или убежать из дому?
  - Убежать из дому?! Да с чего это?
  Первую часть вопроса она будто даже не расслышала, не сочла нужным заметить.
  - От подавленности, тоски, депрессии...
  - У Артура нет никакой депрессии!
  - А невротические тенденции? - ввернула я.
  - Они, может быть, есть, но никакой депрессии! С чего бы?
  - Например, из-за деспотичного отца.
  - Да, честно говоря, он просто на него плюёт! Влади́слав всё пыжится, пытается его приобщить к своей работе - это настолько наивно! Артур, наверное, просто посмеивается над всеми этими выкрутасами. Нет, конечно, никакой подавленности! И разве у него нет меня? Разве он не может мне выговориться? Но вы отчасти правы, Елизавета Юрьевна, в том смысле, что мы держим руку на пульсе. Ведь Артур - это особая личность! Я нашла одного очень хорошего психолога, и с ним я регулярно консультируюсь, пересказываю ей все его реакции. Пока она не видит никаких причин для беспокойства.
  - А где вы его нашли? - невинно поинтересовалась я.
  - Представьте себе, в его школе! Светлана Рувимовна, прекрасный специалист. Нет, мы, разумеется, не пропустим никакой депрессии... и никакой шмакодявки! Кстати, Елизавета Юрьевна, если вы заметите что-то тревожное или если узнаете нечто, что я, как мать, должна знать в первую очередь...
  - ...То я вам немедленно сообщу, - заверила я с самым честным лицом. Она вся осветилась.
  - Вот и чудно! Я сразу поняла, что мы найдём с вами общий язык! Позвольте, я запишу вам свой телефон...
  Мы тепло попрощались, я закрыла за мамой Артура дверь кабинета. Вернулась к своему стулу, села, положив ногу на ногу, состроила крепкую фигу и помахала ей в воздухе, подумав, что воскрешаю этим жестом традиции Фейги Вольфовны. Дулю вы получите, пани Анна! Слышите? Артур наивен, как пионер, но верить ему не нужно, ни одному слову. Артур - невротик, но при этом весел и радостен, как молодой бычок. Артур измучен отцом-тираном, но при этом беззаботно смеётся над ним и плюёт ему на темя. Артур настоящий мужчина, но при этом он ещё дитя. Совсем завралась пани. 'Артур будет выдающимся исполнителем и композитором!' Да я бы на его месте, только из чувства противоречия, сантехником стала! Нет! Грешно и стыдно смеяться, а всё же есть какое-то преимущество у детей, которые выросли в интернате...
  Но я-то почему, с какой стати оказалась в центре жизни этого чужого мне юного человека? Или не совсем чужого?
  
  9
  
  Двадцать третье февраля.
  - Стойте!
  Окна моего кабинета выходили на юго-запад, и, когда Артур открыл дверь, прямоугольник солнечного света осветил его, сделав из волос подобие ореола.
  - Стойте, не шевелитесь, - повторила я. - Я пытаюсь понять, на кого вы похожи.
  - Только не на ангела. Это ужасно пошло.
  - Нет-нет! На... маленького принца.
  Он широко, ясно улыбнулся.
  - На Маленького принца? Спасибо. Вы читали эту сказку?
  - Чью?
  - Сент-Экзюпери.
  - Нет. Я, Артур, немного вышла из возраста...
  - Она не для детей. Вообще, очень мало сказок для детей... Вы даже не знаете, насколько вы угадали! Со Змеёй.
  - С какой змеёй? - встревожилась я.
  - Так... А вы кем хотите быть в этой сказке?
  - А какие есть роли? - я не удержалась от улыбки. Насколько ещё много в нём детства!
  - Разные. Можно я всё-таки пройду? А то стою на пороге, будто актёр.
  - Да, извините... Так какие роли?
  - Есть роль фонарщика. Он каждые пять минут зажигает фонарь, а затем его гасит.
  - Это вы на бессмысленность моей работы намекаете? - притворно возмутилась я. Было во всей моей повадке что-то кокетливое, но ничего я не могла с собой поделать.
  - Нет. Есть роль Розы...
  - Вот это интересно!
  - ...Только вы на неё не подходите.
  - Это почему ещё?
  - Точнее, она вам. Та Роза очень изнеженная. И глупая.
  Артур вдруг рассмеялся, хлопнул в ладоши.
  - Как я сразу не догадался! Там есть Лис...
  И снова посерьёзнел.
  - Нет, пожалуйста, не берите эту роль. Я не хочу.
  - Почему?
  - Лис в конце плачет.
  - А вы, значит, не хотите, чтобы я плакала... Почему?
  Артур посмотрел на меня долго, пристально.
  - Что вы за... заладили? 'Почему', 'почему'. Простите, пожалуйста. 'Заладили' - это грубо. Но я не буду отвечать на ваш фан-та-сти-чес-ки бестактный вопрос.
  Я расхохоталась.
  - Ваша мать так же разделяет слова, прямо её себе сейчас и представила...
  - А она была здесь?
  - Ага.
  Артур не по-детски вздохнул.
  - Хватит уже вздыхать и дерзить педагогу! Садитесь и...
  - Простите, я не хотел.
  - Про 'дерзить' это была шутка. Вы не улавливаете наш русский юмор, Артур. Садитесь и играйте ваше домашнее задание.
  Юноша сел за инструмент, тронул клавиши. Я поёжилась и с каждой нотой всё больше и больше сжималась от беспричинного ужаса.
  До того он исполнял всё деликатные, аккуратные вещи: Моцарт, избранный Рахманинов, Шопен. И эта, казалось, тоже была деликатной. Отчётливые, но тихие аккорды, затем и вовсе отдельные ноты. Выразительные паузы между ними, прямо что-то китайское. Гладь озера. И вдруг движение в очень низком регистре. Крещендо [громче - ит.], акчелерандо. И те же самые аккорды, что были гладью озера, становятся чем-то монструозным. Колокола, тяжёлые, гудящие, жуткие! И как он берёт их! Полной рукой, зарываясь в клавиатуру. Это уже не Болеславич, это Рихтер. И лицо! Торжествующее, с отблеском чего-то героического. Откуда взялось это всё? Диминуэндо [тише - ит.]. Снова лишь отдельные всплески воды. Затишье. Что, это была последняя нота? Да, кажется. Я передерживаю паузу...
  - Ага, - выдавила я из себя. - Кто это?
  - Дебюсси. Вы же его задавали.
  - Ясно. Как называется?
  - La cathedrale engloutie. 'Затонувший собор'.
  - Как-то я слегка иначе себе представляла Дебюсси... - Я подняла взгляд на своего ученика. - Да что это, правда, с вами? Вы весь светитесь. И энергия такая... Вы... влюбились?
  - Влюбился? Не-ет! То есть, может быть, немного раньше...
  - Теперь вам не просто жаль бедную Вику?
  - Нет! При чём здесь Вика! Совсем не при чём! Я решился.
  - На что?
  - Уйти.
  - Из дому?
  - Да. Ещё из мира. Как вот этот собор.
  - Вы с ума сошли, Артур? - гневно вскричала я. - Какое право вы имеете разрушать, что не вы создали?
  Он посмотрел на меня удивлённо.
  - Нет! Не убить себя. Этого не нужно! Совсем.
  - А как тогда?
  Я имела в виду, как он уйдёт из мира, но Артур понял по-другому: как вы решились?
  - Я услышал зов.
  - Чей?
  - Змеи. Вот почему вы угадали. Я должен с ней встретиться.
  - Что такое 'змея', Артур?
  - Зачем вы спрашиваете? Прочитайте сказку! Змея - это змея. Я... не могу. Объяснить не могу.
  - Но вы можете не следовать этому зову?
  - Могу. Но не хочу. Что иначе?
  - Да всё что угодно! У вас будет большая, полная жизнь!
  - Вы не понимаете! Это чудо! Перед чудом человек бессилен.
  Я помолчала. Да уж, хорошенькие миракли здесь творятся...
  - И... как вы себе это представляете? - спросила я дрогнувшим голосом. - Зачем вам уходить из дому? Что, змея не может к вам приползти?
  - Нет, она не придёт сюда! Они водятся только в Азии.
  - Ах, только в Азии...
  - И потом, я хочу немного пожить. Может быть, я даже расхочу, в пути. Я не видел жизни, я ничего не видел! Учёба, учёба - и люди, люди. Все очень кислые.
  - И я тоже кислая?
  - Нет. О, нет! И мне так жаль...
  - Меня?
  - Нет. То есть, может быть, и вас. Себя тоже, потому что это так некстати...
  - Что некстати, что?! - вскричала я. - Господи, Артур, вы измучили меня своими загадками! Нашли время для ребусов!
  - Но я не могу по-другому, - тихо отозвался он. - Про это не могу. Даже не просите.
  - Так, ладно. Вы уйдёте из дому, чтобы увидеть жизнь.
  - Да.
  - И поедете в Азию, чтобы встретиться с вашей проклятой змеёй!
  - Да. Она не проклятая. Через одиннадцать дней.
  - Вон оно что, она вам даже свидание назначила... Когда вы выйдете?
  - На следующей неделе.
  - Когда точно?
  - В понедельник, утром, как если бы шёл в школу. Спасибо. Ваши вопросы помогли мне решиться со временем.
  - Как вы поедете?
  - Не знаю. Может быть, пешком. Может быть, этим... когда водитель подбирает попутчика и везёт, бесплатно.
  - Отлично! Автостопом в Китай! Господи, вот наивность, наивность семимесячного младенца! Что вы будете есть? Где ночевать?
  - У меня есть немного денег. Где-нибудь. Без еды можно долго прожить, больше двух месяцев...
  Я спрятала лицо в руки.
  - Чудовище, - прошептала я.
  - Пожалуйста, не огорчайтесь! Я очень не хотел вас огорчать. Я не сказал бы, но вы сами спрашивали.
  - А вы ответили, святая простота... Артур! Может быть, вам просто доктор нужен?
  - Я не сумасшедший.
  - А я сомневаюсь в этом, после ваших рассказов!
  - Я не могу вам объяснить. Если хотите, считайте меня кем угодно. Мне это больно, конечно...
  - Простите! Даже если вы сошли с ума, это не повод над вами смеяться. Послушайте, Артур! Вы... - Меня вдруг осенила светлая идея. - Почему ваша мать сказала, что вы хотите быть композитором? Вы, значит, что-то пишете?
  - Да.
  - Вот видите? Почему нет, в самом деле? Тогда можно остаться в миру! Приносить людям пользу...
  - Польза от музыки звучит пошло.
  - Не цепляйтесь к словам! Радость! Всё, что хотите!
  - Я не очень верю, Елизавета Юрьевна, что смогу писать музыку, которая будет приносить людям всё, что хотите.
  - Как вы все любите рассуждать, мужчины... У вас есть что-нибудь с собой? Своё?
  - Н-нет... То есть да. Случайно. В тетрадке по французскому, там набросок.
  - Давайте сюда вашу тетрадку. Давайте, чего вы ждёте!
  - Вы... не будете очень смеяться? Мне только пятнадцать лет.
  - Помню я, что вам пятнадцать лет! Давайте!
  Артур вздохнул и подчинился.
  Я внимательно просмотрела 'набросок', состоящий всего из двадцати пяти тактов.
  - Сидите здесь и никуда не уходите!
  Дошла до канцелярии, сделала ксерокопию листов с нотными записями, вернулась.
  - Ну, и зачем вы это скопировали? - хмуро спросил Артур.
  - А это моё дело, господин Болеславич! Играйте!
  - Не хочется. Такая ерунда... Это вообще не для фортепьяно.
  - Тогда будьте любезны на моё место.
  Я села за инструмент и сыграла отрывок сама. Вот он, кстати:
  
  
  
  ++
  Нет, ничего потрясающего, не новое музыкальное откровение лежало передо мной, но энергия, воля чувствовалась здесь, и никак нельзя было назвать эту музыку детскими каракулями. Я откинулась назад и продолжала рассматривать ноты. Спросила:
  - Как это называется?
  - Это? Это называется сожаление...
  - 'Сожаление', - старательно вывела я вверху ксерокопии.
  - ...Сожаление бедного крокодила о своей бездарности, вот как это называется. Неужели вы не видите, Елизавета Юрьевна, что это жалкое подражание Баховским гармониям? Что здесь ни одного интересного диссонанса? Ни одной смелой мысли? Что после Скрябина и Мусоргского стыдно писать так?
  - 'Ни одной смелой мысли'... Знаете, что я вам скажу, Артур? Может быть, это и подражание Баховским гармониям, но я, музыкальный педагог, человек с высшим образованием, хоть месяц буду сидеть, ничего такого не напишу!
  - И слава Богу. Зачем раз... размножать убожество?
  - Боже мой, Артур, вам пятнадцать лет всего! Ваш Мусоргский начал писать в тридцать! А вы хотите сразу стать Мусоргским! Это вам-то не нужна слава? Да, не нужна, потому что и без того гордость у вас чудовищная! Если вы будете работать, вы станете композитором, Артур!
  - И что?
  - И вам не нужно будет никуда уходить...
  Мы помолчали. Маленький принц встал и подошёл к окну, сложив руки на груди.
  - Может быть, вы правы, - заговорил он. - Может быть, если лет пять, десять работать, я стану композитором. Второго сорта. И что? Кому сейчас нужны классические композиторы второго сорта, если даже первого не нужны? - Он повернулся ко мне, взволнованный, бледный. - Вы знаете, что сейчас ещё жив один классический композитор, Кшиштоф Пендерецки. Тоже поляк. И кто знает этого Кшиштофа? Вот, и вы не знаете! Ну, и зачем, зачем он тогда живёт? А может быть, недавно умер гений, с какой-нибудь банальной фамилией, вроде Смит или Скотт, и никто про него не знает во всём мире. Слышали вы, что сейчас Игоря Крутого считают композитором? Это вас не заставляет плакать? Франсис Легран был не гений, но он, по крайней мере, мог в шестидесятых годах написать оперу. Потому что 'Шербургские зонтики' - это не просто мюзикл, а опера, настоящая. Пусть и не на уровне Вагнера. Сейчас никто не напишет оперу! А зачем? Никто не будет слушать! Вы понимаете, что им ничего не нужно, ничего! Ни музыки, ни поэзии! Вам читали стихи? Вам наверняка читали... Я в прошлом году влюбился и пробовал читать девушке стихи. Я знаю много! На русском, на польском, на французском! Думаете, какой автор ей был интересен? Никакой! Иван Никакой, великий поэт! Ей было интересно, как бы забраться мне в штаны. В четырнадцать лет! Как мне после этого относиться к девушкам моего возраста? Что это за мир?! Вы видели, что рекламируют? 'УАЗ-Патриот: сильный, верный, надёжный'. Да, верный, он мне не изменит с другим, только я не собираюсь на нём жениться! 'Правда одна - жажда твоя'. А зачем мир, где только такая правда? 'Будущее зависит от тебя'. В чём оно от меня зависит? 'Объявляем сезон охоты на мужчин'. Я не хочу, чтобы на меня охотились! Не хочу быть цыплёнком, на которого раскрывают рты всякие хорьки в юбках! Не хочу быть лошадью, которая половину жизни будет таскать за собой плуг ради чужих внуков! Зачем мне такие дети, которым нужен отец как приложение к деньгам? И от кого дети? От 'Уаз-Патриот'? Он ведь верный, надёжный! Не хочу быть вторым Кшиштофом, которого не знает ни один учитель музыки, и правильно делает, потому что Пендерецки - не Бетховен. Я счастлив, Елизавета Юрьевна! Сейчас, когда услышал зов, я счастлив. Без него я пошёл бы в монастырь, наверное! Или в тюрьму...
  Он выдохся. Снова мы помолчали. Отличная речь, ничего не скажешь.
  - Всё понимаю, - произнесла я глухо. - И ладно. Скатертью дорога. Катитесь, господин Болеславич, к вашей голубой змейке.
  - Не надо так! - попросил он тихо. - Пожалуйста! Не надо грубости, мне от вас особенно больно. Что... я могу для вас сделать?
  Я состроила жалкую улыбку.
  - Ничего.
  - Совсем?
  - Вы... - я сглотнула, - мне можете разрешить проводить вас до дома.
  - Вам не нужно спрашивать разрешения.
  - Любому нужно.
  - Вам нет.
  Мы спустились на первый этаж, к гардеробу. Я подала Артуру пальто. Немного странное пальто: хорошее, новое, но с шестью пуговицами вместо трёх или четырёх, оно походило на какой-нибудь походный сюртук по моде XVIII века.
  - Зачем вам столько пуговиц?
  - Чтобы полы не распахивались. Холодно. Внизу я сам пришил, и прорези сделал.
  - Вы в этом смешном пальто поедете? Зима ещё не кончилась.
  - Да.
  - Чудовище! Маленькое чудовище...
  - Нет, я Маленький принц, - улыбнулся он. - Имена назад не забирают.
  Поверх воротника пальто он повязал немного комичный жёлтый шарф.
  Всю дорогу я кусала губы, мучительно соображая: что ещё могу сказать? Какими словами остановить его? Никакими: этот упрямец всё равно сделает по-своему. Лисица кружит перед глухой бетонной стеной.
  Сама дорога заняла удивительно мало времени: Артур жил в двадцати минутах ходьбы от музыкальной школы.
  - Это мой дом. Простите, что не предлагаю вам войти. Потому что он не мой дом, конечно. Наоборот, бегите от нас подальше. Вы помните, что сказал Людвиг своей знакомой?
  - Нет.
  - Очень хорошо, что не помните. Если бы...
  - Что?
  - Нет, ничего. Правда, ничего.
  - Прощайте, - шепнула я, развернулась и пошла прочь.
  Не заплáчу, не заплачу ни за что! Какое мне дело до этого шляхтича! Пусть катится хоть на Восток, хоть на Запад, хоть на Северный полюс!
  Я всё-таки заплакала, точнее, всхлипнула два раза. Остановилась, прикусила себе палец. Не надо. Никто не видел лисьих слёз, потому что никому их лисица не показывает. Нет никакого Артура Болеславича, нет больше такого человека!
  Я ошибалась: история на этом не закончилась.
  
  10
  
  Нужно жить дальше. Часы показывали пять, Вадим собирался вернуться домой в шесть, самое позднее, в половине седьмого, а подарок ему на День защитника отечества я ещё не купила. Желания идти по магазинам не было никакого... Но Вадим-то чем виноват?
  Как это сложно, на самом деле, выбрать подарок мужчине! Коньяк - пошло, бритва или шампунь - банально, конфеты - верх мещанства. Цветов мужчинам не дарят. Хочется найти что-то со смыслом. Книгу?
  Я зашла в книжный магазин. Антон Павлович Чехов? 'Храмы и святыни Ярославля'? Да, Вадим уже рукоплещет от восторга. 'Сто самых красивых лошадей'? Зачем ему лошади? И кому нужна лошадь в книжке? А вот и 'Сто женщин, которых хотел иметь каждый'... Тьфу! Совсем издатели совесть потеряли...
  В разделе 'классика' на полке стоял 'Маленький принц' в мягкой обложке. Это не ему... Мне.
  Зайдя в другой магазин, я выбрала дорогую бритву с запасом лезвий. Ну и пусть. Сам виноват. Можно было, по крайней мере, сказать мне своего любимого автора, а не скрытничать. Я ведь не читаю мысли, как... один мой знакомый. Бывший...
  К шести я успела домой. Вадима не было. Полседьмого он ещё не пришёл. Я разрезала торт и, вздохнув, вновь спрятала его в холодильник. Села на кухне, раскрыла свою покупку.
  'Маленький принц' - это не 'Война и мир'! Он прочитывается за час. Небольшая, немудрящая, очень простенькая книжка. И, Боже мой, какая пронзительная! Или только для меня она была пронзительной? Пытка, а не чтение. Но оторваться я не могла. Принц покидает Розу. Принц просит нарисовать барашка. Принц ищет колодец. Принц разговаривает с Лисом. Принц прощается с Автором. Жёлтая молния мелькает у его ног...
  
  Это, по-моему, самое красивое и самое печальное место на свете. Этот же уголок пустыни нарисован и на предыдущей странице, но я нарисовал еще раз, чтобы вы получше его разглядели. Здесь Маленький принц впервые появился на Земле, а потом исчез.
  Всмотритесь внимательней, чтобы непременно узнать это место, если когда-нибудь вы попадёте в Африку, в пустыню. Если вам случится тут проезжать, заклинаю вас, не спешите, помедлите немного под этой звездой! И если к вам подойдет маленький мальчик с золотыми волосами, если он будет звонко смеяться и ничего не ответит на ваши вопросы, вы, уж конечно, догадаетесь, кто он такой. Тогда - очень прошу вас! - не забудьте утешить меня в моей печали, скорей напишите мне, что он вернулся...
  
  Я швырнула проклятую книжку о стол. Всё, хватит! Ненавижу Экзюпери! Лётчик чёртов! Алексей Маресьев! И рисунки его ненавижу! И всю французскую культуру! За что меня второй раз за день режут по живому?! Поворот ключа в двери, Вадим прошёл на кухню, виновато улыбаясь.
  - Ты чего, мать? - испугался он, привлекая меня к себе. - Ну зачем так-то, а? Ну, задержался на работе. Ну, выпили... Зачем так реветь-то? Лиз, Лизка, ну, прости!
  Я медленно успокаивалась. Он подхватил меня, как когда-то, и понёс в спальню, слегка пошатываясь. Наверное, у всех мужчин существует извечное представление, что расстроенную женщину успокаивают именно так. Ах ты, пьяненький мой... Верных полчаса Вадим трудился, прежде чем у него получилось что-то. Довольный собой, он повалился лицом в подушку и скоро уже спал.
  Я оделась, вернулась на кухню.
  Нелепое, гадкое, ревнивое подозрение, но... почему так долго? Или у него уже была сегодня женщина? Да нет, окстись, Лиза! Это алкоголь ослабляет мужскую силу... Или была? Ох, теперь и это ещё!
  Почему так? Почему я не могу просто его спросить? Разбудить и спросить прямо: Вадим, у тебя была сегодня женщина? С Тимой я так бы и сделала. Он улыбнулся бы, сощурил бы свои зелёные бесстыжие глазищи. Ответил бы: да. И я набросилась бы на него со своими бессильными кулачками, кричала бы, плакала. Но простила бы. Или: нет. И мне было бы достаточного этого 'нет', я бы верила. Почему Вадиму не могу верить? Не знаю! Должна, может быть? Да. Но лучше не спрашивать... Кажется мне, или он уже обманул меня в чём-то? Наверное, кажется. Но ведь и 'кажется' не на пустом месте возникает... Вот женская логика! И что дальше? Ничего: жить. Жить, трудиться, рожать детей, радоваться, страдать. Как я понимаю Артура! Ведь хочется, правда, смертно хочется иногда уйти ото всех навстречу неведомой Змее, даже если Змею породили собственное отчаяние и надежда. Но что он будет делать, если не окажется никакой Змеи? Наложит на себя руки? А зачем вообще думать об этом? 'Где ты ничего не можешь, ты не должен ничего хотеть', - сказал Гораций, аминь.
  
  11
  
  Всё же поздним вечером, преодолев себя, я позвонила Светлане Рувимовне, школьному психологу. Прохладно я сообщила о том, что юноша собирается уйти из дому и вынашивает странную фантазию встретиться с некоей змеёй, которая уведёт его из 'этого мира'. Обещала я ничего не говорить его родителям, но других обещаний не давала. Артур всё равно уйдёт, рано или поздно. Но пусть у матери будет последний шанс поговорить с ним и отказаться от самовлюблённой веры в своё всесилие!
  Психолог рассыпалась в любезностях. Голос у неё был встревоженный. Всё же она уверила меня, что 'нет никаких особых причин для беспокойства'.
  
  12
  
  В четверг новое небольшое потрясение ждало меня.
  Я отпустила Валю, вышла, заперла кабинет на ключ - и в коридоре, на потёртых стульях, увидела молоденькую девушку, которая невидяще смотрела перед собой. Сразу я отчего-то подумала: по мою душу. Ничего многоопытного, ничего порочного в ней не было. Среднего роста, очень худенькая, с подростковой фигуркой, которая заставила меня содрогнуться от жалости. Это ведь преступление - брать себе в любовницы таких девочек! Такую нечаянно сломать можно... Миловидная, кудряшки рассыпались по плечам; острый носик, тонкие губки. Девушка подняла на меня взгляд, приоткрыла рот, чтобы сказать что-то. Не сказала. А мýка-то какая в глазах!
  - Вы - Виктория? - пришла я ей на помощь.
  - Да! - выпалила она. - Откуда... вы узнали?
  - Догадалась... Пойдёмте в кабинет.
  
  В кабинете я указала девушке на стул, но она, упрямо помотав головкой, присела на подоконник.
  - Екатерина Юрьевна?
  - Елизавета.
  - Да, простите... Куда он хочет уехать?
  Я собиралась спросить её, откуда она узнала, но прикусила язык. Нужно ли мне это знать? Разве я следователь? Мог и сам ей рассказать, не удержался.
  - Куда-то... далеко. На восток.
  - Зачем?
  - Как вы не понимаете, зачем, Вика?
  - Да понимаю я! Я понимаю! Но зачем?!
  - Он решил встретиться с какой-то змеёй и... уйти из мира.
  - Со змеёй? Умереть, что ли?
  - Я не поняла. Артур ведь говорит загадками...
  Какой-то быстрый звук, то ли смешок, то ли рыдание, исторгся из её горла.
  - Бог мой! - проговорила я с острой жалостью. - Как вас так угораздило?
  - Что угораздило?
  - Вот это всё...
  - Вы меня осуждаете?
  - Да нет же! Просто одному за сорок, а другому пятнадцать...
  - И что, что пятнадцать! - вскрикнула она тонким голоском. - Вы хотите знать, как это вышло? Я вам расскажу, хорошо!
  - Совсем не обязательно...
  - Нет, я расскажу!
  
  Вика, студентка вуза, в котором и я училась, пришла в школу и сидела в кабинете психолога. (На педагогическую практику послали, решила я.) А тут явился Владислав Григорьевич и, в ожидании всё того же психолога, заговорил с ней. Он сразу её обворожил: стáтью, галантностью, внимательностью. Разве в мальчишках есть такое? Вика не устояла, дала ему свой телефон.
  Несколько встреч после. Нет, никаких вульгарных домогательств. Цветы, билеты в театр, прогулки. Этот породистый, импозантный мужчина всё больше очаровывал её. Вика, подобно мне, быстро пьянеет. В кафе с живой музыкой, куда её однажды пригласил кавалер, вино ударило ей в голову. Танцуя, она сама его поцеловала. Потом был, кажется, гостиничный номер...
  - Я плакала тогда. А после подумала: и что теперь плакать? Всё равно это случилось бы, рано или поздно. Хорошо, что с ним, а не в подворотне меня изнасиловали. Он умный, вежливый, тактичный, с ним спокойно...
  Горше она плакала, когда узнала, что Владислав Григорьевич женат.
  - Вы что, действительно верили, что такой представительный мужчина в его возрасте будет холостым? - поразилась я её наивности.
  - Но ведь так иногда бывает...
  - В сказках. Вика, дорогая моя, есть же обручальные кольца!
  - Я не смотрела ему на пальцы. Или он снял...
  Они продолжали встречаться. Внимание состоятельного, видного мужчины, недобрые перешёптывания подружек за спиной льстили ей, правда, Вика ужасно боялась того, что её мама всё узнает... Мама и вправду узнала, потом. Теперь она её молчаливо осуждает, но и помогает по-своему. (Я не спросила, как.)
  Однажды Владислав Григорьевич подвозил её на автомобиле, а по пути заехал в школу за Артуром. Артура он совсем не стеснялся. Более того, ей показалось, что он хвастается перед сыном своей молодой спутницей. Мальчик, хоть молчал почти всю дорогу, её поразил. Вы заметили, Елизавета Юрьевна, что он удивительный?
  Я невесело улыбнулась.
  - Сложно не заметить...
  В декабре прошлого города в наш город с концертом приехал Вячеслав Бутусов. Вика сентиментальна, её сердечко тревожит 'Наутилус Помпилиус'. (Странно! Могу понять, что для восьмидесятых годов эта музыка была культовой, но ведь двухтысячные годы на дворе! Впрочем, на фоне общемузыкальной мерзости это очень неплохая рок-группа...) Она принялась упрашивать Владислава Григорьевича сходить вместе с ней на концерт. Тот, конечно, отказался: неужели директор крупной фирмы отправится в ночной клуб, чтобы там отплясывать вместе с какими-то юнцами? Вика робко заикнулась о том, что можно купить места для 'специальных гостей'... Нет, никакого желания. Хорошо, тогда она пойдёт одна! Владислав Григорьевич задумался. Одна - значит одна. Но... может быть, с Артуром?
  - Своди́л он, вас, что ли? - удивилась я.
  - Нет, что вы! Он уверен в своём всемогуществе... Артуру, мол, пора развлекаться, начинать жить, пусть, если хочет, познакомится с кем-то, а то под материнской юбкой он и жизни не видит... Наверняка он попросил сына за мной присмотреть, чтобы ко мне никто не приклеился! Это я вам руку на отсечение даю!
  На концерте Артуру от громкой музыки стало плохо, он буквально позеленел.
  - Я не могла оставить его сидеть там на каком-то жалком пуфике! Мы ушли вместе.
  Ушли вместе и зашли в ночное кафе. Вика спрашивала его о всякой всячине, Артур отвечал. Целый мир в этом юном человеке! Ни на что знакомое не похожий, неведомый, чистый, большой мир.
  - И потом - юном... Это вы, Елизавета Юрьевна, на него смотрите как на ученика, а я сама вчерашняя школьница, он меня всего на три года младше...
  Кафе, наконец, закрылось. Артур пошёл провожать её домой.
  - Защищать от хулиганов? - улыбнулась я.
  - Да! Зря вы улыбаетесь!
  Хулиганы действительно преградили им путь. Двое вдребезги пьяных парней с недвусмысленными намерениями в отношении Вики.
  - Страшно, Елизавета Юрьевна! Очень страшно!
  - Что сделал Артур? - тревожно спросила я. Наверное, боялась, что после её ответа потеряю уважение к этому ребёнку... Зря.
  - Он... пошёл прямо на них. Сразу, не думал ни секунды. Поднял с земли какой-то камень, осколок кирпича, и пошёл. Мальчик пятнадцатилетний. И ведь не влюблён он в меня был! А просто это такое... чувство чести, чувство того, что нужно защищать женщину. Он успел ударить того, который был справа. Его повалили на землю... Я закричала, в голос! А мимо, совершенно случайно, шли ещё двое...
  Двое оказались спортсменами. Они не потерпели безобразия, бросились за подлецами вдогонку.
  - Артура не успели сильно избить. Лица почти не тронули. Только на виске был огромный синячище, но его волосы закрывали. Я вызвала такси, отвезла его до самого дома. Думала, что поеду на этом же такси к себе домой, но... нет. Я отпустила такси. Потому что поняла...
  - Что?
  - Что всё, - прошептала Вика. - Что меня пришибло этим, как муху тапочком. Что люблю. Что хочу от него детей. Что огромное. Что навсегда. То есть, конечно, я выйду замуж когда-то, может быть, за другого человека, но что бы там ни было, вот это - навсегда. Это как топор, кисть себе отрубить топором. С этим можно жить дальше, но руки не будет больше, никогда не будет! Я не смогла. Я всё ему сказала, сразу, тогда же.
  - А дальше?
  - Я его встречала после школы. Мы по городу гуляли, я его иногда брала за руку, попросив разрешения. Он разрешал. Больше ничего. А это уже очень много! Вот отчего бывает счастье! Не от постели, а от того, чтобы подержать любимого за руку. Боялась страшно, что этот чёрт нас увидит... Не чёрт! Обычный стареющий мужчина. Я даже его отца была готова терпеть, ради него. Такое смешанное чувство гадливости и любви, как к близкому человеку. Его же отец. А теперь что? Елизавета Юрьевна, миленькая, что мне делать?!
  - Скажите Владиславу Григорьевичу о том, что Артур хочет уйти. Может быть, он примет меры. По крайней мере, сделает попытку понять своего ребёнка.
  - Я не решусь, я боюсь, что всё откроется... А если вы скажете? Пожалуйста! У меня телефон есть...
  - Не могу. Я дала Артуру слово не говорить его родителям.
  - И... что теперь? С ним мне ехать, что ли?
  - Езжайте! - воскликнула я.
  - Правда? Вы советуете? Вы уверены?
  - Уверена. Жизнь живётся один раз, потом будете жалеть.
  Вика помолчала.
  - Нет... Неизвестно куда, неизвестно насколько... Что мама скажет? А о н? Его отец, я имею в виду... Ведь о н догадается, будет мне мстить...
  - Кто вам важнее: Артур, мама или этот господин?
  - Я понимаю! - выкрикнула она высоко, с болью. - Но не могу. Я ведь девочка, а не героиня, не жена декабриста! Я не только его, я себя не смогу защитить! Буду мёрзнуть, скулить, хныкать. Сорок пять килограммов обузы. И снова появятся какие-нибудь подонки, снова он за меня вступится, и ему разобьют голову... Боюсь за него ужасно! Это ведь настоящий ребёнок, у него кто угодно попросит денег, он отдаст последнее, а потом замёрзнет ночью под забором... - она всхлипнула. - Боюсь, а не еду! Подлая, да?
  - Нет, - ответила я грустно. - Вы не подлая. Вы бедная, милая. Вы просто в самом деле девочка...
  - Вот если бы кто-то другой... Елизавета Юрьевна, если вы?
  - Я?! Вот это сюрприз... С какой стати? Я ему кто?
  - Да, да, конечно... - сразу сникла она. - Простите... Вы знаете, зачем я пришла? Не только, чтобы узнать, а чтобы вы знали, что я не совсем подлая. Вы меня прощаете?
  - От всей души! - сказала я, тоскливо улыбаясь. - От всей души! И за что мне вас прощать? Вы никому не сделали никакого зла. Бедная! За что вам только Господь послал это, непосильное?
  Вика встала, прощаясь. У выхода она обернулась:
  - Послал! Непосильное! Но если б я заново жила и если бы могла Его, Бога, просить, я бы попросила: пусть бы опять послал. Глупо, да? Простите! Прощайте!
  
  13
  
  Двадцать пятое февраля.
  - Добрый день! Позвольте войти? Елизавета Юрьевна, если не ошибаюсь?
  Бог мой, оставит ли вообще меня в покое эта чёртова семейка?!
  - Здравствуйте, - ответила я сухо, иронично. - Будьте любезны. Кроме табурета, ничего вам предложить не могу. Вы, видимо, Владислав Григорьевич. Ах, да, простите: Влади́слав Григорьевич...
  - Если Влади́слав, тогда уж Гжегошевич.
  - Извините, не знала!
  Осанистый, слегка дородный, большой мужчина, с великолепной шевелюрой начинающих седеть волос, выразительным лицом, с осанкой и движениями вельможного пана. От отца в Артуре тоже что-то есть... Только вот не эта жестокость в углах рта. Таким ртом кабель кусать.
  - Насколько я знаю, - сразу взял отец быка за рога, - Áртур недавно принял некоторое решение, - имя сына он произносил с ударением на первый слог, а вообще говорил без малейшего акцента, но, подобно жене, подчёркнуто грамотно.
  ('Значит, Вика всё же сказала ему, победила страх, - отметила я про себя. - Умница'.)
  - Да. А что же вы хотели от меня? Вы думаете, я сумею на него повлиять? Боюсь, что вы ошибаетесь.
  - Не торопитесь! - осадил меня пан Болеславич, значительно приподняв ладонь. - На моего сына повлиять очень сложно. Его решение о дальнейшем посещении музыкальной школы даже я не смог изменить. Это радует. И я должен сказать, я скорее приветствую его решение.
  - Почему?! - изумилась я.
  - Потому, что вижу в нём бунт против мелочной, болезненной и абсолютно неуместной опеки со стороны матери. Ему пора, давно пора показать моей супруге бессмысленность её нездоровых воспитательных амбиций!
  - Вон оно как... А вы не думаете, что вы тоже вызвали этот бунт?
  - Я? Я его ничем не стесняю!
  - И всё-таки запрещаете ему быть музыкантом!
  - В вас, Елизавета Юрьевна, говорит профессиональное. Но я глубоко убеждён, что через некоторое время Áртур и сам осознает, насколько для мужчины мало перспектив в карьере классического музыканта.
  - Боюсь, что он уже осознал...
  - Вот видите!
  - Да, только бесперспективность 'этого мира' он тоже осознал, между прочим!
  Отец поднял брови.
  - Этого мира? Чепуха. Артур никогда не совершит суицида. Он слишком умный парень для этого. Напротив, не пройдёт и недели, как он поймёт, что достиг своего, мать устыдится, откажется от своих притязаний, и Артур вернётся домой с триумфом.
  - Вашими бы устами да мёд пить... А если не вернётся?
  - Поверьте мне, что дети всегда возвращаются! Куда же он денется? Я тоже проходил через такой бунт. Это нормально, это становление мужчины. И вот, в связи с этим у меня появляется к вам, Елизавета Юрьевна, деликатное предложение... - Отец выждал паузу. - Вы не могли бы поехать с ним?
  Я даже рот распахнула от изумления.
  ('Сговорились вы все, что ли?' - чуть не сорвалось у меня с языка. Я удержалась. Это 'вы' ему совсем не обязательно слышать.)
  - Я-то почему?!
  - Рассудите сами, Елизавета Юрьевна: кто же ещё? Ведь не одного отпускать пятнадцатилетнего ребёнка! Его могут обворовать, его, без сопровождения взрослого, задержит милиция... Потом, я не представляю, какими средствами располагает Áртур. И, согласитесь, я не могу дать ему денег на побег из дому, это же просто смешно!
  - А я, выходит, богата, как Крёз...
  - Я обеспечу вас необходимой суммой, об этом и речи не идёт. После вашего возвращения я оформлю вам фиктивный больничный лист. И все иные проблемы с директором музыкальной школы, если они возникнут, я сумею решить, не беспокойтесь.
  - Дело не только в этом... Владислав Григорьевич, подумайте: если он бежит, значит, бежит ото всех! С чего вы взяли, что он захочет видеть меня рядом?
  Отец ненадолго задумался.
  - В этом есть доля истины. Если нет, с этим ничего нельзя будет поделать. Но, Елизавета Юрьевна, если он вас не пожелает видеть своей спутницей - так кого ещё пожелает? Взрослых, которым он доверяет, больше нет... кроме меня, разумеется! Но я ведь не поеду с ним - это абсурд, комедия! Он, насколько я знаю, хвалебно о вас отзывается. Про крайней мере, моя супруга все уши мне прожужжала о вашем педагогическом таланте, - он поморщился.
  - Насчёт педагогического таланта она зря... Это очень неожиданное предложение, Владислав Григорьевич! Я не отказываюсь сразу, тем более, что вы отчасти правы, когда не хотите отпускать подростка одного. Но у меня есть близкий человек. Я обязана посоветоваться с ним и с ним вместе же принять решение. И, даже если Вадим согласится на такую командировку - а я боюсь, он не согласится, - где гарантии, что Артур будет терпеть рядом с собой 'училку'? А если будет, в любой миг он может мне сказать: всё, стоп, дальше вы не идёте, дальше я один.
  - Это маловероятно, но... мы сможем решать проблемы по мере их появления. Так вы согласны?
  - Я ничего не могу вам обещать... Когда ваш сын выходит из дому в понедельник?
  - В семь тридцать. А, значит, вы даже знаете день? Это серьёзный разговор... Вот моя визитная карточка с телефоном, о вознаграждении мы наверняка сумеем договориться...
  - Надеюсь, вы не думаете, что я ради денег соглашаюсь на это? Не нужно мне ваших денег, пане!
  - Нет, я так не думаю, но не будьте, пожалуйста, святой идеалисткой: вы ведь взрослый человек, Елизавета Юрьевна! Я отец, я беспокоюсь о том, чтобы мой сын был одет, обут и накормлен, в этом нет ничего постыдного! Да: на вас потребуется оформить доверенность. С вашего позволения, я буду ждать вас завтра в девять утра, на Красной площади, у памятника Ленину. Не забудьте паспорт...
  
  14
  
  Женщина с невыразительным лицом припечатала доверенность на сопровождение несовершеннолетнего тремя разными печатями. Мы вышли на улицу.
  - Вас подвезти? - спросил Болеславич-старший.
  - Спасибо, не надо... - я заколебалась и всё-таки решилась на свой дерзкий вопрос.
  - Владислав Григорьевич! Вот вы отпускаете вашего мальчика, между прочим, почти мужчину, с молодой симпатичной женщиной. Отчего вы не боитесь никаких последствий?
  Мужчина слегка откинулся, некоторое время мы смотрели друг другу в глаза. Он обнажил крупные зубы.
  - А чего мне бояться, Елизавета Юрьевна? Мальчики не беременеют... Ну-ну, что вы мечете грозные взгляды? Я уверен, что у вас даже мысли не возникнет ни о чём несообразном. Вы - молодой педагог с благородными, идеалистическими взглядами на жизнь, поверьте, что я очень сумею это оценить, это мне очень на руку... извините, я хотел сказать, что такие качества всегда вызывают восхищение. Так вы не забудете позвонить мне из первого города, где остановитесь? Ну... в добрый час! Всего хорошего!
  
  
  15
  
  Совершенно безумная идея. Наверное, отец слишком упрощённо и чрезмерно радужно представляет себе этот скорбный путь, который может продлиться куда больше, чем неделю... Если месяц - я, скорее всего, потеряю работу: самый великодушный начальник не одобрит такого долгого 'больничного'. Что окажется Змеёй? Узкая речка с названием Змейка? И Артур сойдёт в ледяную воду, 'встретится с той, кто звала'... Настоящая змея? Или не умирать он собирается? А что тогда: что это за диковинная фантазия, смысл которой из него клещами не вырвешь? Сумею ли я его остановить? А всё-таки идея о том, чтобы отпустить в дальнюю дорогу ребёнка - и, может быть, больного ребёнка! - одного, ещё более безумна. Странно, но отчего мне вдруг... весело стало после этого немыслимого предложения?
  В ту же субботу, 26 февраля, я решилась поговорить с Вадимом.
  На тот вечер мы ничего не планировали. Закончив готовить ужин, я вошла в спальню. Вадим смотрел телевизор. Я мягко отняла у него пульт дистанционного управления, убавила звук.
  - Вадимочка, есть серьёзнейший разговор.
  - Типа, испытательный месяц кончается? - прищурился он.
  Я вздрогнула: ведь и правда!
  - Нет, не только это...
  - Ну, вырубай уже совсем, чего ты мне одну картинку оставила!
  Я выключила телевизор. Присела рядом, сложила руки в замок и начала рассказывать. Как сложно говорить о таком!
  Причины, которые побуждают Артура уйти из дому, я надеялась назвать вскользь - не тут-то было! Вадим так и вцепился в них.
  - Чего, говоришь, динозавры до него докапываются?
  - Отец запрещает ему быть музыкантом. Мать тоже пытается контролировать каждую минуту жизни.
  - Да, не разгуляться парню. И всё равно не вижу причин так жёстко всех кидать, - сухо заметил Вадим.
  - Всё ещё сложнее. Например, у него может быть чувство вины по отношению к отцу, которому он, против своего желания, приносит боль - то есть принёс бы, если бы отец знал...
  - Что?
  - Про девушку, с которой отец встречается и которая любит сына...
  Зачем я это говорю?!
  Вадим ухмыльнулся.
  - Штиповой пацан! Оторва!
  - Нет, он сам совсем этого не хочет... И вообще, я не знаю слова 'штиповой'! - вспылила я. - Я не согласна обсуждать всё такими словами!
  - Да чего это ты, Лизка? С какой стати так беситься? Ты... - прищурился он, - сколько, говоришь, пацанёнку-то?
  - Тринадцать, - скинула я два года, не моргнув глазом.
  - Ну-ну! - иронически отозвался Вадим. - Самый такой возраст...
  - Какой 'такой'?
  - Полового созревания, мадам. Так, и что? Тебя-то каким боком касается всё это кино?
  Я набрала воздуху в грудь.
  - Я... могла бы поехать с Артуром, чтобы присматривать за ним. Чтобы он не наложил на себя руки...
  - А, вон что! - углы его рта подёрнулись, но он не улыбнулся. - Святая мать-Тереза, значит? Сестрой милосердия? Разгребать чужое говно?
  - Тут нет никакого говна, - я сжала пальцы сильнее. - Что это за разговор, Вадим? Если ты против - скажи, а оскорблять других людей незачем. Я спрашиваю твоего разрешения.
  - Зачем?
  - Чтобы поехать или остаться.
  - На меня, значит, взваливаешь? Типа, я девочка послушная? Умна, мать!
  - Если бы уехала, не спросив тебя, ты был бы доволен?
  - Идиоту ясно, что нет. Это вышло бы полное паскудство...
  - Так ты мне запрещаешь?
  - Нет.
  - Разрешаешь?
  - Твоё дело.
  - Почему моё, Вадим?
  - Я запрещу - а ты мне будешь плешь проедать до конца жизни? Что, дескать, угробили такого пацанёночка по моей сучьей милости?
  - Но ты недоволен!
  - Да. Меня это раздражает.
  - Раздражает?
  - Оскорбляет, если хочешь.
  - Бог мой, Вадим, - потерянно пробормотала я. - Если оскорбляет, то... я, наверное, не должна ехать, и не поеду - но, миленький, скажи хотя бы, почему! Назови хоть одну разумную причину!
  - Моё мужское достоинство унижает это.
  - Какое, к чёртовой матери, мужское достоинство! - вскричала я, не сдержавшись. - Ему тринадцать лет!
  - Нет, ты не поняла. Такое достоинство, что ты меня ради какого-то больного пёсика или там пацанёночка оставляешь на неделю. И чётко показываешь этим, кто для тебя важнее.
  - Ты для меня важнее, конечно! Но, Бог мой, Вадим, ведь ты сильный, здоровый мужик, а не подросток с психическими расстройствами! Ты не умрёшь за эту неделю!
  Он усмехнулся.
  - Не умру... А не боишься, что бабу себе найду?
  - Ищи, - согласилась я легко, зло. - Если так мало меня ценишь, что можешь заменить за неделю, то ищи! Бог в помощь! - я встала.
  - Лиза, это не разговор! - он тоже поднялся. - Не буду я никого искать! Но не хочу я, мать твою, чтобы между нами постоянно становилась всякая такая сопливая благотворительность!
  - Почему, Вадимушка?! Не надо называть её сопливой! Нет ничего дурного в том, чтобы иногда помочь кому-то!
  - Потому, что ты моя! А не детдомовская! И не монашка! Не невеста, мля, Христова!
  Я тихонько простонала.
  Ушла в 'свою' прежнюю комнату, где жила ещё в бытность экономкой, и заперлась на замок.
  
  Всё воскресенье мы с Вадимом и десятью словами не перемолвились. Я не находила себе места.
  Он был прав, по сути! Жестокие, может быть, слегка циничные, но верные слова! Разве я, будь я мужчиной, не упрекнула бы ту, которая лучшую часть своей души отдаёт другому делу, оставляя мне только крохи? Он справедлив в своём желании брать меня целиком. 'Твоя' я ему сама сказала...
  Но почему только, почему е м у не нужна эта лучшая моя часть? Её не так много, этой части! Спорт, посещения магазинов, совместные развлечения, постель не заставляют её звенеть! А если она не будет звенеть, она рассыплется, как лист бумаги на огне сворачивается, чернеет и рассыпается в труху.
  Отец Кассиан! Как бы он поступил на моём месте? Стоял ли перед ним такой выбор? Откуда же мне знать? Едва ли: ведь он рано овдовел, а до того наверняка был примерным мужем...
  Да: он встал, этот выбор, и перед ним.
  Отец Кассиан был женат на церкви. Церкви он сказал: 'Я твой, я не изменю тебе, даже зная о твоих недостоинствах'. И этой своей супруги он ослушался, когда допустил некрещёную девушку петь на клиросе. А ослушавшись, не раскаялся в своём непослушании. Иногда всё равно нужно идти. Кто-то должен пройти первым - почему бы не вы?
  Оставлять близкого человека на долгое время нельзя. Это не только дурно, но ещё и неразумно. Стоит забыть тропинку к своей норе, и её занимает другая лисица. Что ж, пусть. Может быть, я сама рада для него этому испытанию? Я не хочу дешёвой верности!
  И другое: принцу нужна свита. А Л и с е н у ж е н П р и н ц, как я сказала Ярославу! Пусть даже маленький...
  В воскресенье вечером я собрала в свой рюкзачок вещи. Их оказалось немного: паспорт, деньги, телефон и зарядное устройство для него, кипятильник, две пластмассовые кружки, иголка с ниткой, перемена белья, тёплый свитер. Не стоит нагружаться, подобно ишаку: всё предвидеть и взять с собой невозможно. Кто сказал, что я вообще поеду вместе с этим подростком? Может быть, я ещё не совсем сошла с ума?
  
  16
  
  В семь утра понедельника я стояла перед подъездом дома, где жил Артур, метрах в десяти от входа.
  Я не отрывала глаз от двери, но тот момент, когда он вышел, пропустила. Кошка метнулась через дорогу, я повернула голову за кошкой...
  - Matka Boska [мать божья - пол.]!
  Артур уже стоял передо мной.
  - Елизавета Юрьевна! Это вы? Что вы делаете здесь?!
  - Давайте отойдём немного: мне неприятно стоять прямо под окнами вашей квартиры и думать, что ваши домашние на меня смотрят.
  Мы прошли вперёд и стали друг напротив друга.
  - Артур! - начала я, от волнения с трудом сводя вместе губы. - Можете вы пообещать мне, что сейчас не солжёте?
  - Я редко лгу.
  - Знаю! Но из деликатности можете! Обещаете?
  - Да.
  - Я неприятна вам?
  - Что это за вопрос такой, пани Лисицына? Я вам даже отвечать не буду.
  - Нет уж, извольте, пан Болеславич!
  - Нет.
  - Вам будет неприятно, если я поеду с вами?
  Артур приоткрыл рот.
  - Отвечайте!
  - Чудеса. Я даже во сне такого бы не сочинил, - произнёс он задумчиво.
  - В кошмаре? - улыбнулась я.
  - Может быть, и в кошмаре, - ответил он совершенно серьёзно. - Вы это сами придумали? Вас никто не уговаривал? Не заставлял?
  - Уговаривали. И что? Я не тот человек, который слушается уговорщиков.
  - Я не могу вам запретить.
  - Нет, можете, очень просто. Вам достаточно сказать, что вы этого не хотите.
  - Я хочу...
  - Правда?
  - Да... Но мне стыдно. Потому что у вас есть ваши дела, ваша работа и ваши... близкие люди.
  - Я даже не знаю своих родителей!
  - Я не про родителей...
  Артур внимательно, пристально посмотрел мне в глаза.
  - Ведь у вас есть такой человек? Один? Да?
  - Есть...
  - Разве он рад этому? Он согласен?
  - Не уверена...
  - Вот видите! Поэтому...
  - Поэтому нет?
  Артур плотно сжал губы, как мать. Медленно кивнул.
  - Вы точно отец Кассиан, - горько прошептала я. - Вы тоже не хотите принимать жертвы.
  - Кто такой отец Кассиан?
  - Это неважно, - ответила я глухо. - Идите, ваше высочество. Не травите душу.
  Артур не пошевелился, наоборот, закрыл глаза.
  - Что вы встали, как соляной столб?! - вскричала я.
  - Я не могу сейчас развернуться к вам спиной и пойти, - отозвался он почти шёпотом.
  - Хорошо! - возразила я гневно. - Тогда я пойду.
  Почему все решения в этом мире принимают женщины? Пусть к чёрту катится такой мир!
  
  17
  
  Я развернулась и успела пройти до конца улицы.
  - Елизавета Юрьевна! Постойте!
  Артур догонял меня.
   - Да?
  Он был бледен, волосы растрёпаны, какая-то решимость, тревожная, прекрасная, сияла в его взгляде.
  - Остановитесь! - выдохнул он. - Вот... Я не знаю, что лучше! Оба хуже! Идти против долга плохо. Безобразно. А чтобы вы ушли - это ещё хуже! Тут дело было в моей гордости... Только это глупо - перед встречей со Змеёй гордиться. У меня нет гордости! Я плевал на свою гордость! Я о ч е н ь, - выразительно произнёс он, - о ч е н ь хочу, чтобы вы поехали со мной! Хотя бы на один день, потому что рано или поздно вы устанете и вернётесь... Это даже мне кажется очень странным. Это ужасно и против правил. Но я принц. Не я это сказал, вы. Какой я принц, если не могу нарушить правила? Только заставить вас... сделать не по совести я не могу. Решите. Зачем вы закрыли глаза?
  - Так... - мне стало душно внутри моей купленной Вадимом синтетической шубки, хотя на улице было холодно. - Я решила. Вы не видите, что я решила, пане? Если бы я не решила, я разве стояла бы перед вашим домом, в семь утра, с рюкзаком за спиной?!011
  
  
  

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ. ДОРОГА К ЗМЕЕ

  
  
  ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
  
  1
  
  Мужество минутного порыва - не то же самое, что мужество повседневности. Решив, я испугалась того, что решение Артура, вокруг которого вращается так много людей, которое мы, взрослые, приняли настолько всерьёз - что оно само окажется мыльным пузырём, фантазией балованного ребёнка. Нет.
  Он не удивился моему ответу, а только сосредоточенно кивнул, и быстро мы зашагали по направлению к вокзалу.
  На вокзале, вновь не теряя времени, Артур через автомат купил два билета на электричку, идущую до Нерехты, и заплатил сам. Что-то нужно будет делать с деньгами, ведь у него, может быть, не больше ста рублей осталось...
  Мы успели вовремя: через две минуты после нашей посадки вагон тронулся с места. Как снова всё летело кубарем!
  В полупустом вагоне мы сели друг напротив друга. Артур поймал мой взгляд и будто прочитал мою давешнюю мысль.
  - Елизавета Юрьевна, простите, что говорю о прозе, - начал он. - У нас, наверное, разное количество денег. Если каждый будет платить сам за себя, у кого-то они кончатся раньше. Это плохо... Сколько у вас? - спросил он серьёзно, по-взрослому. Как им было не восхищаться!
  - Около двух тысяч...
  - У меня больше: пять.
  Я раскрыла рот. Вот так бедное непрактичное дитя!
  - Это подарки от бабушек за несколько лет, я их не тратил, - пояснил Артур, будто извиняясь.
  - Вы хотите, чтобы я вам отдала деньги? - спросила я не без опаски.
  - И ключи, и драгоценности. Нет: я хочу, чтобы вы взяли мои. Я несовершеннолетний. У вас они будут целéй.
  Юноша протянул мне деньги, я взяла их без интеллигентского кривлянья и спрятала в кошелёк.
  - Какой вы умница, - пробормотала я. - Значит, делаете меня вашим бухгалтером?
  - Вам это неприятно?
  - Да нет, отчего же...
  Артур улыбнулся.
  - Не просто бухгалтером, а казначеем! Министром финансов!
  - Вон как!
  - Ну да. Я же принц, - ответил он то ли с юмором, то ли серьёзно. - Должны у принцев быть министры?
  - Польщена...
  Мой телефон зазвучал: Вадим. Я извинилась и вышла в тамбур, оставив на своём месте рюкзак.
  
  - Где ты, можешь мне сказать?!
  - В поезде. С добрым утром, - произнесла я, удерживая улыбку. Только проснулся, бедняга...
  - Быстро возвращайся, слышишь?! Я тебе приказываю возвращаться!
  - Вадим, милый, поздно, поздно приказывать! Велеть нужно было раньше! Я ведь тебя даже просила о том, чтобы приказать! Извини, не хочу сейчас говорить с тобой.
  Я нажала на кнопку сброса и, подумав, отключила телефон совсем. Вернулась на своё место, несколько взволнованная и расстроенная.
  Артуру я ничего не сказала. Некоторое время мы ехали молча, он внимательно смотрел на меня, я - в окно. Наконец, я заставила себя ответить ему взглядом, улыбнуться: не очень-то вежливо отмалчиваться.
  - Ваш любимый на вас сердится? - спросил Маленький принц напрямик.
  Я кивнула.
  - Блажь... - пробормотала я негромко.
  - Почему именно блажь? - возразил Артур. - Он имеет право.
  Я глянула на него удивлённо, рассерженно.
  - Что же: мне сейчас возвращаться? Этого вы хотите?
  - Нет.
  - Тогда зачем говорите, что он имеет право?
  - Просто говорю, что думаю. Вы не хотите так?
  - Хочу, - вздохнула я. - Хватит о нём! Сама сколько передумала... Я хочу, Артур, чтобы вы рассказали о себе. Я, как последняя идиотка, уж простите, бросилась вслед за вами, почти незнакомым мне человеком...
  - Вы сильно преувеличиваете.
  - Пусть. Я женщина, мне можно. ...Незнакомым мне человеком, оставила в тылу работу и рассерженного жениха, и поэтому я тоже, как вы выразились, имею право: знать. Куда вы едете? Что у вас на уме? Что это за змея такая?
  Артур вздохнул в свою очередь, немного помолчал.
  - Я бы очень хотел вам рассказать, Елизавета Юрьевна, но я не очень могу. Я сам почти не знаю...
  - Бедовая моя голова! Эта змея, о которой вы говорите, - настоящая?
  - Настоящее не бывает.
  - 'Настоящее'... То есть самая обычная змея? Зверь, который ползает по земле?
  - Пресмыкающееся. Звери - это, кажется, только млекопитающие.
  - Ну, если вы учили русский по учебнику, тогда наверное! 'Пресмыкающееся'... Так пресмыкающееся? С холодной кровью и трёхкамерным сердцем?
  Артур поглядел на меня растерянно.
  - Кровью? Не знаю. Я не задумывался...
  - Он не задумывался!
  - Она очень разумна, это я вам точно скажу.
  - Рада за неё. Потому что насчёт себя сомневаюсь. И насчёт вас тоже... Что значит то, что вы хотите уйти из мира? Из мира уходят если не в землю, то в монастырь.
  - В монастырь? - с большим сомнением переспросил Артур. - Н-нет. Может быть. Не знаю.
  - Может быть, вы и куда едете, не знаете?
  - Почему не знаю? Сейчас в Иваново.
  - Почему именно в Иваново? Тоже интуиция, скажете? Шестое чувство? Если вы ничего не знаете, то как вы вообще решились на это всё?
  - На что 'на это всё'? Я не Раскольников.
  - Хочется верить! Хотя оба больны... Что, - спросила я нарочито сухо, чтобы не показывать волнения (да и вся моя насмешливость была ради этого). - Убьёт вас ваша змея?
  Артур надолго замолчал.
  - Наверное, нет, - произнёс он, наконец. - Но в каком-то смысле да. Меня нельзя будет увидеть.
  - Прозрачным вы станете, что ли?
  - Не знаю. Может быть.
  - Как мне верить вам, Артур, что с вашей стороны это не блажь и не болезнь?
  Всё это были достаточно жестокие вопросы, которые нужно остеречься задавать больному человеку, но не хотела я верить в его ненормальность!
  - Никак, Елизавета Юрьевна. Я ведь и не прошу мне верить. Вы... включите телефон.
  - Я его не отключала!
  - Нет, отключали.
  - Ах, да... - Я пожала плечами и выполнила его просьбу. - Ну, ловко, ничего не скажешь...
  Едва я договорила, телефон зазвонил, отображая незнакомый номер.
  - Возьмите, возьмите, - пробормотал Маленький принц. Взволновавшись, я снова вышла в тамбур.
  
  В аппарате звучал голос отца Артура.
  - Елизавета Юрьевна, почему вы не позвонили? Всё в порядке?
  Я пробормотала что-то утвердительное.
  - Куда вы едете?
  - В Иваново.
  - Почему в Иваново?
  - Откуда же мне знать!
  - Так, хорошо. В 'Альфа-банке' города Иваново вы получите денежный перевод на ваше имя. Кодовая цифра - год рождения Мицкевича.
  - Я не знаю года рождения Мицкевича...
  - Стыдно не знать года рождения Мицкевича! - назидательно заметил Болеславич-старший. - 1798. Будьте любезны, сообщайте о себе регулярно.
  Я попрощалась с ним и, нажав на кнопку 'Отбой', тихонько простонала. Вот человек! Откуда у него такая уверенность в том, что всё кончится хорошо? Сидел бы он сейчас на деревянной лавке напротив сына да слушал рассказы про пресмыкающихся, осталась бы она у него, эта уверенность? А и осталась бы, это такая порода людей... И сыночек тоже весь в отца: вбил себе в голову свою фантазию в ре-миноре и закрыл уши для разумных слов, хоть кол ему на голове теши! Да что же я так сержусь на него? Недужных жалеть надо, а не злиться на них. А вправду ли он болен? Как ужасно, что я в это ввязалась! Как хорошо, что я всё-таки поехала! Вот э т о существо одно оставить - преступление ведь!
  Новый звонок. Опять Вадим. Подумав, я взяла трубку.
  - Ты знаешь, что ведёшь себя непорядочно? - выдал мне он вместо приветствия.
  - Вадим, милый, прости, что напоминаю, но ты не иерей! Ты директор охранной фирмы. Что ж ты меня не охранял? Дай уж каждому заниматься своим делом! Пусть священники решают, кто ведёт себя непорядочно!
  - Та-ак, - протянул Вадим недобро. - Если ты такая разумная стала, я-то тебе плох уже? Попа подавай? Может, тебе и возвращаться тогда не стоит, матушка?
  - Да что ты юлишь? - крикнула я. - Что угрожаешь мне, как женщина? Не хочешь видеть меня - скажи прямо! Скажи сразу, я понятливая!
  Я дала отбой ('положила трубку', как раньше говорили, хотя уже давно некуда её класть) и долго стояла в тамбуре, покусывая губы. Какой-то мужичок даже успел поинтересоваться, нет ли у меня курева или огоньку. Разве хорошо так разговаривать со своим женихом? А со своей невестой так разговаривать можно?
  
  2
  
  Вернувшись в вагон, я с ужасом увидела, что скамью напротив Маленького принца, бесцеремонно не заметив моей сумки, заняли подростки, и даже рядом с ним сел один.
  Было их четверо. (Или пятеро? Или пятеро мне помнятся лишь потому, что у страха глаза велики?) Того же, что и Артур, возраста, может быть, на год старше его, но какой жуткий контраст между ним и ими! Джинсы, стоптанные кроссовки, кожаные куртки, волосы ершом, а один и вовсе оказался брит наголо. Маленький принц, в своём элегантном чёрном пальто, со своим шарфом, повязанным на французский манер, вокруг горла, так, что один конец оставался на груди, а другой - на спине (ох уж мне этот шарф!), наверняка привлёк их внимание, как диковинная птица, у которой хочется повыдергать перья...
  Скамья позади той, на которой я сидела, оказалась пуста, и я, подавив в себе огромное желание немедленно подойти, схватить его за руку и вывести прочь из вагона, опустилась на эту скамью, сцепив руки в замок. 'Спасать' Артура сразу показалось мне нехорошим опекунством, да и вообще не очень это правильно, когда мужчину спасает женщина, пусть даже мужчина совсем юн. В конце концов, думала я, не вечно же я буду рядом! Ему стоит узнать наш мир, который часто шершав, а не только Шопена и Дебюсси. Но, Бог мой, как тревожно мне было за него, несмотря на все эти рассуждения!
  Подростки покатывались со смеху над каким-то ответом Артура, а он сам глядел на них так же спокойно, как бы и мне в глаза смотрел. Незаурядное мужество или просто огромная наивность?
  - Слышь, ты! - перебивая общий смех, допытывался один верзила. - А матерные слова знаешь?
  - Знаю, - ответил Маленький принц.
  - А ну, скажь чево!
  - Зачем?
  - Нет, ты скажи! А ну, повтори... - и верзила, к общему восторгу компании, произнёс три непечатных слова.
  - Не хочется.
  - Бздишь, ботаник! Баклан! Чмо!
  Артур странно склонил голову набок, напомнив мне Елену Андреевну, мою первую учительницу музыки. (Господи, сколько лет прошло!)
  - А ты... знаешь молитвы?
  - Чаво? - с подозрением переспросил верзила. Подростки притихли.
  - Наверное, нет...
  - Хорош заливать, знаю!
  - Тогда повтори: Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй меня, грешного, - предложил Артур с лёгким юмором вокруг губ.
  - Пошёл ты! - возмутился длинный. - Я что - придурок?
  - Нет: тебе просто неловко произносить эти слова. Так и я, видишь, не дурак. Просто одним людям неприятны помои, а других тошнит от цветов. У всех по-разному устроен организм.
  Компания на секунду примолкла, осмысляя, переглядываясь, бросая на Артура враждебные взгляды. Я с тоской осмотрела пассажиров: слушает ли кто-нибудь? Сопереживает ли? Захочет ли помочь? Совершенно равнодушные лица.
  - Слышь, ты! - с угрозой начал другой подросток, короткий, но плотный, крепко сбитый, с плоским носом: это именно он был брит наголо. - Шибко верующий, да? Может, ты вообще не русский, если так выёживаешься?
  Я стиснула руки крепче. Этого ещё не хватало! Только бы Артур не сказал, что он наполовину поляк! Следует ли с электричкой хоть один милиционер? Ах, как далеко кнопка вызова милиции, в самом конце вагона...
  - Ну, разве я поход на африканца? - отозвался Маленький принц.
  - Ты нас за дебилов не держи, умник! На чёрного - нет, а, может, ты жид пархатый? Или вообще чурка? Азият? Х*р тя разберёт, кто ты такой... Что ты за бабский платок на себя напялил? Так разве ходят нормальные русские пацаны? Может, ты просто педик, а?
  Шарф Артура вправду был не вязаным, а из тонкой, в несколько раз сложенной ткани, и в самом деле скорее походил на платок. Артур снова задумался. Компания притихла, ожидая ответа. 'Досчитаю до пяти, - сказала я себе, - затем встану, подойду к нему и уведу его прочь от этих зверёнышей. И пусть это выглядит как его бегство! Принц не обязан врукопашную драться с уличной сволочью, тем более Маленький. Раз. Два. Три. Четыре...'
  Артур внимательно обвёл взглядом подростков, останавливаясь на каждом, и его лицо вдруг осветилось улыбкой.
  - Платок, говоришь... Азият... Хочешь, расскажу тебе историю про платок? Точнее, вам всем.
  - Нах*р надо! - возмутился низкорослый крепыш.
  - Зря, эта история интересная! Особенно тем, что она случилась с одним из вас.
  - Сдурел, баклан?!
  - Нет. Я просто умею читать мысли.
  Компания переглянулась; сидевший рядом с Артуром чуть от него отодвинулся.
  - А если арапа заправлять будешь? - недоверчиво уточнил верзила.
  - Так ведь несложно увидеть, правда это или сказка! Тот, с кем случилась история, поймёт, что она про него. И он, когда я закончу говорить, так растеряется, что сначала и сказать ничего не сможет. Ну, а потом будет отпираться, конечно... Рассказывать?
  - Валяй!
  Артур сладко потянулся на своём месте, будто находился на диване собственной виллы, а не на жёсткой скамье электрички в окружении будущих уголовников.
  
  [ПЛАТОК]
  
  - Слушайте историю про платок. Случилась она с одним пареньком, которого нам надо как-то назвать. Пусть он будет Мишей. Имя случайное. Он может быть и Гришей, и Сашей, и Пашей, это как кому нравится...
  Миша - обычный парень, 'нормальный пацан', как вы говорите. Лет ему пятнадцать, или шестнадцать, или около того. Стрижётся он коротко... а может быть, и совсем голову бреет, как вам угодно. 'Черномазых' он не любит, скажем честно. Ни кавказцев, ни татар, ни таджиков, ни евреев... Вы ведь все их не любите, правда? Я никого не обидел нелепым подозрением, будто это не так?
  
  'Бессовестный! - подумала я. - Сидит перед стаей зубастых волчат - и ещё смеётся! Юморист. Хорошо хоть, они не понимают этих насмешек. А как ровно говорит! Кот-Баюн. И куда все неграмотности делись...'
  
  И не только не любит, а вместе с друзьями Миша порой выходит на улицу и учит этих поганцев жизни. Иногда возьмут баллончик с краской и напишут на стене: 'Россия для русских!' А другой раз увидят на глухой улице какого-нибудь узбека, догонят его и - как это называется?
  
  - Отметелят, - подсказал кто-то. Другой со смешком предложил непечатный глагол.
  
  - Вот-вот! Отметелят. В общем, хороший, нормальный парень.
  Пару месяцев назад... - поймите, время - условное! Это могло полгода назад случиться! Или на прошлой неделе... Итак, пару месяцев назад Миша решил доказать себе, ну, и друзьям, конечно, что он не слабак, что он ни чёрта лысого не боится. Как это доказать? Да просто! Провести ночь на кладбище. А может быть, это была заброшенная стройка. Но пусть в нашем рассказе будет кладбище.
  И вот, одевает Миша свою курточку, берёт с собой бейсбольную биту - потому что страшновато всё-таки... Хотя разве поможет против покойника бейсбольная бита? А осиновый кол он взять не догадался...
  Так или иначе, в одиннадцать вечера он уже на кладбище.
  Хоть на дворе август... Я сказал, два месяца назад? Зимой, то есть? Нет, зима мне не нравится. Почему бы не август? А кто хочет декабрь, для того пусть будет декабрь. Итак, хоть и август, но уже стемнело. Ночь, заметьте, безлунная и пасмурная. Идёт Мишка по главной аллее, и, хоть парень он не робкий, его оторопь берёт. Жутковато... Лягушка прыгнет, мышь прошуршит - и задумаешься, мышь это или покойнику... неспокойно. И слышит он, что впереди ровно кто-то... не то скулит, не то плачет, что ли! Высоким таким голоском. Пару шагов ещё сделал вперёд Миша и застыл. Нет, на кошку непохоже, а именно что голос человеческий, девичий.
  И так ему от этого голоса страшно стало, что ещё бы чуть-чуть и... - уж простите грубое слово - ещё бы немного, и обделался бы паренёк. Чтобы страх разогнать, кричит Мишка громким голосом:
  - Кто здесь?!
  И слышит в ответ:
  - Я ногу подвернула...
  Тут он осмелел. Подходит ближе: сидит на скамейке у могилки как будто девушка (как будто - ведь ночь безлунная, пасмурная). Но вроде бы не покойница, живая. Сидит и тихонечко скулит.
  - Зачем же ты по кладбищу-то шатаешься ночью? - спрашивает Михаил.
  - Я к дяде шла, - девушка отвечает, - а не увидела, что тут канавка, вот и подвернула...
  Голос особый, грудной, что ли. Чуднó она как-то говорит, кажется ему: букву 'ль' мягко выговаривает. Не иначе как деревенская, думает Миша. И то, ведь деревня рядом с кладбищем. Вон, и юбочка, и платок на голове: городские так не ходят. Говор, значит, здесь такой...
   - Идти можешь? - спрашивает её. - На руку мою опирайся, и пойдём. Как хоть зовут тебя, попрыгунья?
  Асей, отвечает. Своё имя ей назвал. Чулок с её ножки левой снял наш Михаил, в одну полосу разорвал и той полоской ногу ей перебинтовал туго. Поковыляли они не спеша. Нет, не покойница Ася! Живая: вес он её на руке своей чувствует и тепло. Нет-нет, а и скосит глаза направо. Ночью такой и близко черты лица не разобрать, но будто миленькая эта Ася. До дома с освещёнными окнами добрались.
  - Дальше сама, - говорит ему девушка. И вдруг как примется благодарить: и хороший-то он, и золотой, и что бы она делала без него, совсем пропала бы! Сладко от девушки такие слова слышать в любом возрасте, а в шестнадцать лет не сладко разве?
  - Ты меня не благодари, - Миша отвечает, - ты мне лучше...
   Набрался смелости.
  - Ты мне лучше телефон свой оставь.
  Растерялась, будто и испугалась слегка. Но губы свои к его уху приблизила и на ухо ему свой телефон прошептала. Повторила два раза.
  - Запомнишь, - говорит, - и славно. А нет - не судьба...
  Только Мишка ведь настырный парень! Он всю обратную дорогу цифры эти твердил без остановки. А как пришёл домой, так и записал сразу.
  День, второй проходит - не даёт ему покоя эта Ася! И что с того, думает он, что она деревенская? (Какого хоть цвета платок на ней? Да разве в темноте цвет-то разберёшь...) И, хоть даже лицо её не разглядел толком, но подействовало всё вместе: ночь, волнение, и когда бок о бок идёшь с девушкой юной и через руку тяжесть её тела чувствуешь. А слова-то какие ему говорила!
  Позвонил Асе. Смутилась та, обрадовалась. Помню, отвечает, хорошо помню тебя! Тоже о тебе думала... Встречу ему назначила, в центре города, у фонтанов. Или, скажем, у часов. Или у памятника. Кому что хочется, то и представляйте.
   Ну, Мишка наш затылок почесал: негоже на свидание в кожаночке-то да в штанах тренировочных. Не чурку ведь метелить, а с девушкой красивой встречаться! Костюм надел, в котором на выпускном после девятого класса гулял. А если про декабрь думаете - пальто у старшего брата одолжил. Или у отца. Или у соседа... Да что вы усложняете рассказ! Пусть лучше будет август.
  Подходит он к фонтанам и издали ещё видит свою Асю... Узнал. Ох, мать честная! Аж сердце у него зашлось. В том же, в чём тогда была, и пришла девушка на свидание.
  Не красный был на ней платочек! И не синенький, скромный, как в песне поётся! И не жёлтый, как мой, и не узорчатый павловский. А был её платок цвета зелёного... И юбочка - чёрная, долгая. И брови - чёрные, выразительные. Ай, плохо дело совсем! Нерусская девушка...
  
  Нестройные восклицания вырвались у слушавших Артура подростков. Я вся похолодела. Нашёл время играть на чужих нервах, драматург несчастный!
  
  Так растерялся Мишка, что остолбенел - но тут уж она сама его увидела, заулыбалась, бежит навстречу. Глядит он на неё вблизи - правда, красавица. Какой же дурак в такой момент развернётся? Боязно, конечно: вдруг эти черкесы - и не люди вовсе, не за просто же так мы их ненавидим! Ну ладно, утешает себя, уж я тебе потом задам, за весь русский род ответишь. Так... больше для очистки совести подумал.
  - Какая же ты Ася? - спрашивает её.
  - Да самая обычная! Все так зовут...
  - А полное имя твоё какое?
  - Асият. Что, не нравится тебе?
  А если вам имя Асият неприятно, то пусть будет она Лусинэ. Люся по-русски. Или Улэ, Юля, то есть. Черкеска, а может быть, адыгейка, не то лезгинка... Так и не узнал он национальности её.
  - Нравится, - отвечает. - Красивое имя.
  А ведь и правда: красивое...
  Сердит вас это, вижу. Да и у Мишки нашего тоже была душа неспокойна про Асият, как они встречаться стали. Первое время он себя успокаивал: врага, мол, в лицо знать нужно. Все, думал, через эту Асият я их повадки узнаю, секреты, привычки, слабости. Ещё и спасибо мне скажут товарищи. Благородная, в общем, была у парнишки мотивация. Девчонка сладкая, конечно, ну, и под себя её подмять тоже мысль сладкая, это ведь не зазорно, это ребята, наоборот, одобрят. Ну, а уж потом-то я этой поганке, шахидке-душегубке всё, всё скажу о жизни!
  Так вот он вначале думал, только странно как-то завертелось. Как увидит свою Асият - ни одной, ну подумай-ка, мысли благородной и правильной в голове. И не в том дело, что окручивала она его, соблазняла, прижималась к нему или юбочки надевала покороче. Наоборот, скромная очень была, не робкая, а именно что сдержанная, стыдливая. Чтобы на шее у него повиснуть - никогда, на четвёртый раз только поцеловать себя разрешила. А про постель сразу сказала ему: насчёт этого, Машýко, у нас строго, извини. Машуко она его называла, а, если подумать, не больше он Машуко, чем она - Ася. Этого до замужества у нас не бывает, и всё, точка, даже думать не моги. И как, спрашивает, вообще ты не боишься со мной встречаться? И то: боялся, и родни её, и того, что друзья их вместе увидят - и не ласковые слова ему скажут. Оттого ещё робел, что старше она его была на год, не то на два: ну как свысока посмотрит? Но встречался. Почему? Как сказать... Ведь стыдливость в девушке - одно, а нежность - совсем другое. Нежности в ней так было много, что порою идут они по городу, не в обнимку, об этом и речи не шло, рука об руку только, и то, еле касаясь пальцами - а чувствует он, что секунда - и задохнётся она от нежности своей. Во взгляде это видно, в слове каком-нибудь нечаянно сказанном. Именно что нечаянно, даже говорить о любви - и то она стыдилась. А он и хотел бы нежные слова сказать - да не умел просто. Только иной раз вырвется у него два, три задушевных словечка. Но каким взглядом она ему на эти словечки отвечала!
  Чего боялся Мишка - то и случилось, так ведь и бывает. Всегда так, это заметьте.
  Заходит он однажды с Асей в автобус... Пусть автобус, только помните, что 'автобус' - место условное. Мог это и троллейбус быть, и трамвай, и маршрутное такси, и электричка даже... Могло это и дома у него случиться, когда он её за шторами спрятал. Но мы про автобус говорим.
  Садятся друг напротив друга, молчит Ася, а ласково так смотрит, и взгляд её ровно душу ему греет. Недолго она так смотрела...
  Мишкины друзья вошли, двое. Кто-то из вас, наверное - а то и другие, у Мишки ведь много друзей. Так он от девушки своей и шарахнулся, белей мела побледнел. Ну, думает, допрыгался ты, дружище...
  А те рядом садятся, руку ему пожали, на Асю глаза скосили - и всё, ни грамма внимания ей больше. В голову им не вошло, что его это девушка! Понимаете? Мало ли кто в автобус зайдёт... Только на вид ему поставили: чтó, мол, рядом с чуркой приземлился? Отсесть бы от неё, да, на беду, автобус полный... Второй возражает: ну, и плюнь на неё, всё равно она по-нашенски не понимает ни бельмеса.
  О делах заговорили. Мероприятие у них намечалось одно, ну, то есть, чтобы поучить черномазых уму-разуму. Масштабное событие готовилось. Всё он им на их вопросы только 'да' и 'нет', а когда спросили про его участие в деле, животом больным отговорился. Так друзья его на смех подняли. Обсудили дела, попрощались, вышли.
  Глядит Михаил - а девушка его губы сжала в полоску тонкую-тонкую, и смотрит перед собой прямо, будто и не замечает его.
  - Ася, - шепчет ей.
  И не пошевелилась, будто и впрямь ни слова не знает по-русски.
  - Да, - продолжает парнишка, - друзья мои бывшие. Нерадостно мне теперь это дело... Только не бывает такого, чтобы в одну секунду сразу взять всё старое и бросить!
  - Живот у него болит... - Ася отвечает тихо. - А совесть не болит у тебя? Совесть - знаешь ты это русское слово? - Поднялась с места. - Не бывает, говоришь, чтобы в одну секунду? Только так и бывает, Машуко! Кто один раз побоялся - навсегда побоялся. Кто раз был подлец, всегда будет подлец!
  Встал он тоже.
  - Не понимаешь, что ли, что за т е б я боялся? - кричит, уж не стесняется того, что люди на них смотрят. - Не думаешь ты, что т е б я бы не пожалели, дурёха?
  - А! - ему Асият отвечает. - Что ты мне грозишь побоями, смертью, ничтожной смертью! Жалкий ты, жалкий! Что такое перед любовью смерть? Ничто, огонёк спичечный, плюнь на него - и нет его! Ай, Машуко! Когда бы мою любовь ты знал, всю её меру, разве бы ты сейчас побоялся? Ой, велики глаза у твоего страха! Полон мужчин автобус - что, не вступились бы за меня? Или у вас так не принято? Не принято? Так чем же вы хвалитесь, Боже! Отчего, ты меня спрашивал, отчего наши мальчишки, смертники, жизни своей не жалеют? Оттого и не жалеем мы жизни, что жить не боимся! Что любим - и умираем. Незачем мне за тебя умирать, нет у меня теперь любви, только если на капельку осталось. Да зачем тебе эта капелька? Не унижай себя, Машуко, не проси у женщины любви никогда! Мужчина у женщины любви не просит.
  Вышла на остановке - и не было больше той Аси.
  [12-13.02.2011]
  
  Артур замолчал и обвёл слушателей внимательными глазами. Подростки тоже молчали.
  - Кто из вас Машуко, я вам не скажу, - прибавил Маленький принц. - Только вы, рано или поздно, сами догадаетесь. Помните признак? Он растеряется, а затем станет все отрицать. Да вы все, кажется, растерялись...
  Ни слова не говоря, бросая друг на друга косые взгляды, зверёныши встали и один за другим вышли из вагона.
  Я тут же опустилась на своё место напротив него, тяжело дыша.
  - Бандит, разбойник... - прошептала я, переведя дух. - Про трусость - это ты на меня намекал?
  - Ты?
  - Вы, хорошо!
  - Нет, я о вас даже и не подумал...
  - Даже и не подумал обо мне, очень любезно! Ваше безобразное высочество, извольте-ка встать и перейти со мной в первый вагон, поближе к машинисту!
  - Чего вы боитесь, Елизавета Юрьевна? Они сюда не вернутся.
  - Да уж, вы им загадали загадку... Послушайте, а... это правда? - спросила я с опаской. - Вы на самом деле читаете мысли?
  - Да что вы! Я всё придумал...
  - Ну, слава Богу...
  - Точнее, почти всё.
  - А что вы не придумали?
  - Ну... Всё, на самом деле.
  - Будьте любезны выражаться ясней.
  - Я посмотрел на них и понял, что из них с каждым такое могло случиться. Или, может быть, действительно случилось с кем-то. Кто знает, вдруг я угадал...
  - Артур, вы... - я помолчала. - Вы наглый, дерзкий, до патологии наивный мальчишка, будь вы хоть трижды музыкальным гением и хоть четырежды голубых кровей! Понимаете вы, что эти четверо могли вытащить вас в тамбур и избить до полусмерти, из электрички выбросить, просто за ваш нелепый шейный платок, который делает вас похожим на педераста?!
  - С вашего позволения, сударыня, это всё-таки шарф, - Артур искривил губы, так, что можно было догадаться, что он улыбается. - Я это отлично понял. Я и защищался, вы разве не видели? Скажете, плохо? Вы заметили, что я даже по-русски безупречно заговорил? Это как, спасаясь от тигра, забираются на скалу.
  - Да, я оценила ваш талант сказителя!
  - А их всё-таки жалко, - продолжал он. - Ведь каждый из них по отдельности - неплохой человек...
  - Встаньте немедленно! - крикнула я, не имея сил дальше слушать его прекраснодушные рассуждения и с содроганием думать, что компания в любую секунду может вернуться.
  Маленький принц встал - я крепко ухватила его за руку и, словно дитя, повела через тамбуры в первый вагон. Найдя там две свободные лавки, я усадила его напротив себя.
  - Выслушайте меня, Артур! Вы едете не один, а со мной. Вы от меня можете убежать когда угодно, но пока вы этого не сделали, помните, что я переживаю за вас. Может быть, зря я это делаю, может быть, вы нигде не пропадёте, но я женщина! Женщине естественно волноваться за ребёнка.
  - Именно ребёнка?
  - Но как же ещё я о вас должна думать, когда вам пятнадцать лет? Ведь и Архимеду, и Эйнштейну, и Рахманинову, им всем когда-то было пятнадцать!
  - Конечно...
  - Поэтому, если можете, не причиняйте мне лишнего беспокойства!
  - Хорошо, Елизавета Юрьевна, - кротко отозвался Артур. - Но здесь-то я чем виноват? Ведь вы сами вышли в тамбур и долго не возвращались...
  Я прикусила губу. Чистая правда. Из меня никудышная сопровождающая!
  Остаток пути до Иваново (с пересадкой в Нерехте) мы доехали, не перемолвившись и десятком слов. Принц думал о чём-то своём, глядя в окно. И я тоже размышляла: огромное безумие нашей поездки становилось мне всё ясней с каждым часом.
  
  3
  
  В Иваново, немного побродив по городу, мы нашли дешёвую столовую. Я набрала на два подноса столько тарелок, сколько они могли вместить, и ела впрок, по детдомовской привычке. Артур еле притронулся к еде.
  - Ешьте! - ворчала я. - Ешьте же! Когда ещё поедим?
  Он наконец рассмеялся.
  - Вы... Елизавета Юрьевна, можно сказать? Вы похожи на зверя, который рычит над костью.
  Я так и рот раскрыла.
  - Спасибо! - нашлась я, наконец. - Ничего не скажешь, лестное сравнение для вашего педагога нашли, молодой человек!
  Он слегка поморщился.
  - Никогда не понимал этого: молодой человек. Почему бы тогда пожилым людям не говорить 'старый человек'? А вы какой человек: среднего возраста?
  - Потому что пожилых уважают, а молодых нет, не будьте наивны, Артур. Не принимайте на свой счёт, - прибавила я. - Я не отношусь к вам как к 'молодому человеку'. Но согласитесь, что 'зверь' - ещё хуже, чем 'человек', молодой он или старый.
  - Простите, пожалуйста, - отозвался он сердечно. - Я не думал...
  Я замахала руками.
  - Всё, всё! Не думал - и слава Богу. Когда начнёте думать над словами, смотреть на женщин как на женщин - станете совсем взрослым. А взрослому не нужен сопровождающий. И вообще, не мешайте мне грызть мою кость!
  После обеда я объявила Маленькому принцу, что у меня есть дела в банке. Он согласился кивком головы, не задав мне ни одного вопроса.
  В здание банка мы вошли вместе. Я ожидала, что Артур будет смирно стоять или сидеть на кожаном диване для посетителей. Вышло не совсем так...
  Едва я стала напротив девушки-операциониста и протянула ей паспорт, как соседний работник окликнул моего спутника.
  - Молодой человек!
  Артур послушно направился к нему. Я, давая нужные пояснения сотруднице, которая работала со мной, правым ухом слушала их разговор.
  - Хотите сделать вклад? Перевод?
  - Нет.
  - Обменять валюту?
  - Нет.
  - Тогда зачем вы пришли?
  - Ну как же? - с улыбкой отозвался Принц. - Вы меня сами позвали!
  Бедняга-операционист даже рот забыл прикрыть. И правда, не поспоришь!
  - А я хотел вас спросить... - продолжал Артур. - Вы хорошо зарабатываете?
  Работник ухмыльнулся.
  - Не жалуюсь...
  - Я понимаю! - сочувственно заметил Маленький принц. - Знаете, евреи в Третьем рейхе тоже не жаловались...
  У его собеседника глаза полезли на лоб.
  - Я приду к вам и принесу десять тысяч рублей, - развивал Артур свои мысли. - Сколько у меня будет в конце года?
  - Это зависит от вклада. По вкладу 'Максимальный доход' вы можете получить, например, пятнадцать процентов...
  - Спасибо. Но откуда возьмутся эти деньги?
  - Какие вы странные вопросы задаёте, молодой человек! Как откуда? Например, за счёт более высоких процентов на кредиты...
  - Всё понятно. Это значит, что у тех людей, у которых денег и без того мало, они отнимутся, а тем, у кого их и без того много, они ещё прибавятся. Как вы думаете, это справедливо?
  Немая пауза. Скорей бы уж эта дамочка закончила возиться с моим переводом, что она копошится? Потому и копошится, что сама поглядывает в сторону этого чуда-в-перьях, юного глашатая справедливости, да и все сотрудники на него смотрят!
  - А почему я должен думать о справедливости! - возмущённо выкрикнул работник - и сразу оглянулся, покраснел.
  - А почему не должны? - парировал Артур. - Знаете, в 1938 году и русские, и немцы, и поляки, все говорили хором: почему мы должны думать о справедливости? Пусть другие люди о ней думают! Те, которым платят деньги за эти мысли! А те люди действительно думали, даже не за деньги, а из любви к искусству. И один из них придумал варить мыло из людей, второй придумал Катынь, а третий придумал атомную бомбу. Да вы ведь несчастны! Вы задумывались, из чего состоит ваша жизнь? Делать бедных бедней, богатых богаче, трудиться, как лошадь, а в конце концов лечь в деревянный ящик.
  Ах ты, маленькое чудовище! Да не маленькое, а настоящий монстр! Вон уж и охрана косится на нас... Кассовый расчёт, наконец-то! Я затолкала деньги в бумажник (пять тысяч, не так уж и много), схватила Артура за руку и потащила прочь, приговаривая.
  - Пойдём отсюда, пойдём, горюшко ты моё!
  - Нашёл время и место проповедовать! - сердито крикнула я на улице, поставив его перед собой.
  Артур развёл руками.
  - Не понимаю...
  - Он не понимает!
  - Да, не понимаю! Для проповеди всегда есть время и всегда есть место.
  Я рассмеялась: как с ним разговаривать?
  - Так бы сейчас и треснула тебя по голове кулаком! Ах, Ваше высочество, извините, Вас!
  Артур сделал насмешливо-страдальческое лицо.
  - Обижают дитя...
  - Пойдём, дитя! Чувствую себя как болонка, которой велели пасти слона...
  
  4
  
  Проблуждав по улицам около часу (Маленький принц шёл без всякой видимой цели), мы наткнулись на гостиницу. И то, был уже вечер. Я вопросительно посмотрела на него. Сюда? (Или на вокзал?) Он кивнул.
  Не без робости я выложила на стойке администратора наши паспорта. Никогда не бойтесь никого, даже если у вас есть причины! Люди, что собаки: всё чуют...
  Администратор прищурила маленькие злые глазки.
  - Несовершеннолетний?
  - Ну да, да, - пробормотала я.
  - А вы, позвольте, ему кем приходитесь?
  - Я педагог, сопровождающее лицо.
  С полминуты она неприязненно глядела мне в глаза.
  - Вы, дамочка, может быть, сесть хотите?
  Я оглянулась.
  - Тут нет стульев...
  - Не паясничайте! В тюрьму? И меня ещё под статью подвести?
  Вздохнув, я достала, развернула и положила перед ней доверенность.
  Администраторша, сощурив глаза, поднесла бумагу почти к лицу, долго-долго читала её, затем так же долго сличала данные доверенности с паспортом Артура. Ушла куда-то с бумагой в руках и вернулась через десять минут: делала копию. Цедя что-то нелицеприятное себе под нос, она вписала наши данные в регистрационную книгу, приняла оплату, шмякнула о стойку ключи от номера с массивными деревянными брелоками.
  В номере Артур с размаху, по-мальчишески упал на кровать с пружинным матрасом.
  - Елизавета Юрьевна! Что за бумагу вы ей показали?
  - Доверенность.
  - Какую доверенность?
  - На сопровождение несовершеннолетнего.
  - А откуда она у вас?
  - От вашего отца, Артур.
  Артур сел на краю кровати, сложив руки между колен. Я подобралась. Что сейчас?
  - И что сейчас? - повторила я вслух.
  - Скажите, - негромко спросил Артур, не замечая моего вопроса, - а он поручил вам хватать меня и тащить домой, когда станет ясно, что я не собираюсь возвращаться?
  - Нет. Он сказал, что мы будем решать проблемы по мере их возникновения.
  - Значит, ещё попросит... И что же вы тогда сделаете?
  - Я не могу вас удержать, понимаете вы это? Хоть сегодня ночью, если захотите, вы тихо встанете и уйдёте неведомо куда! Хорошо хоть, у меня все деньги...
  - Хорошо?
  - Да нет, плохо! Очень плохо! Умрёте под ближайшим забором...
  - Бедная! - вдруг прочувствованно проговорил Артур. Я растерялась.
  - Почему бедная?
  - То есть вы знаете, что я могу убежать в любую минуту, что вас же за это... судить будут за это! Не верите вы, что ли? А зря! А со мной всё равно поехали. Как же не бедная?
  - Неужели то, что меня будут судить, вас не удержит от вашего дикого бегства, Артур? - спросила я горько.
  - Не знаю. Ничего не знаю! Может быть, и удержит. А может быть, ничто не удержит. Ох, бедная!
  Он подобрал колени под себя, обхватил их руками и замер так.
  Я тихо покинула номер, чтобы принять душ (единственный на этаже). После душа оделась, вышла из гостиницы и долго бродила по улице.
  Когда я вернулась, свет в номере уже не горел. Артур как будто спал. Я тоже легла. Прошло минут двадцать.
  - Вы не спите? - спросил он меня шёпотом.
  - Нет. Почему спрашиваете?
  - Так...
  - Очень сердитесь на меня?
  - Как вы могли подумать, что я на вас сержусь? - пробормотал он досадливо.
  - Почему бы нет? Я бы ужасно разозлилась. Сбежала бы сразу же.
  - Вы для этого вышли на улицу? Давали мне возможность убежать?
  - Не знаю. Да, наверное. И для этого тоже. Я ведь вам уже сказала, Артур! Думала болонка, что будет пасти ягнёнка. А тут такое... такой...
  - Крокодил, - он рассмеялся. - Из лис вообще плохие овчарки.
  - Спасибо на добром слове.
  - Не за что. Может быть, это комплимент. Я бы не убежал. У меня нет вашего... страха перед людьми.
  - Страха?!
  - Я плохо выразился. Не страха, а недоверия. Это из-за детского дома, да? - спросил он вдруг иначе, тревожно.
  - Что?! Я... вам разве рассказывала?
  - Кажется, нет. Я так догадался.
  - Что, я сильно отличаюсь от других людей? - забеспокоилась я. - В чём это выражается? В речи?
  - Нет, несильно. Нужно быть очень внимательным, чтобы почувствовать. Нет, не в речи. Вы... очень хорошая, Лиза, - подарил он. - Я имел в виду, Елизавета Юрьевна. Спите, пожалуйста. Я ведь тоже спал. Считайте, что говорили со спящим человеком. Я утром ничего не вспомню...
  - Спокойной ночи, - буркнула я. 'Вы очень хорошая, Лиза'! Влюбиться он, что ли, собирается в меня? Этого только ещё не хватало! Да нет же: он бесхитростен, как жаворонок. Лучше бы Вика с ним поехала, в сто раз было бы лучше! Ох, горюшко моё горькое!
  
  ДЕНЬ ВТОРОЙ
  
  5
  
  За завтраком меня 'обрадовал' телефонный звонок от своей дражайшей половины.
  - Где ты находишься?
  - Мы в Иваново, но сегодня едем в Нижний Новгород. Зачем тебе это знать, Вадим?
  - Нам нужно поговорить.
  - Ты же меня благословил на все четыре стороны - разве нет?
  - Нам нужно поговорить, - угрюмо повторил Вадим.
  - Я не вижу смысла говорить с тобой по телефону. Жди, пока я не вернусь. Или приезжай в Горький, если уж тебе так не терпится. До свиданья!
  От Иваново до Нижнего Новгорода путь неблизкий. На утреннюю электричку мы опоздали, и Артур решил ехать с попутчиками, 'автостопом'.
  - Я боюсь... - призналась я.
  - Боитесь? Чего?
  - Ну, что вы, Артур - ребёнок? Хотя с вами ведь и не знаешь, кто вы: то взрослый, то ребёнок... Попадётся нам какая-нибудь сволочь, вас убьют, а меня изнасилуют!
  Артур улыбнулся.
  - Или наоборот, смотря какие у них будут вкусы...
  - Думаете, это смешно?
  - А вы не бойтесь, Елизавета Юрьевна. Людям нужно немного доверять. Люди такие, каких мы ждём.
  - Хорошо вам так рассуждать, когда вы без пяти минут как встретились со своей ненаглядной гадюкой, - буркнула я себе под нос. - А я обычный человек, Артур.
  - С вами тоже ничего не случится.
  - Почему это, любопытно?
  - Потому что вы со мной, - невозмутимо ответил он. Я не могла не улыбнуться:
  - Прекрасный аргумент!
  - И у меня предчувствие.
  Я открыла рот, чтобы рассказать Артуру известный анекдот про внутренний голос, который посоветовал человеку, проигравшему в казино всё, поставить обручальное кольцо на 'семёрку'. Бедолага проиграл, и внутренний голос трагически воскликнул: 'Ах, как я ошибался!' Не рассказала, только вздохнула. Может быть, если наш попутчик окажется боровом, который всю дорогу будет дымить сигаретой, глушить нас омерзительными ритмами из магнитолы и, перекрикивая музыку, орать сальности, это дитя начнёт ко мне прислушиваться?
  В глубине души я сомневалась в успехе затеи. Можно ждать час, третий, шестой, а равнодушные водители всё будут ехать мимо. С этой мыслью я встала на обочине федеральной трассы и обречённо подняла руку.
  Третий по счёту автомобиль остановился. Тёмно-синий 'Мерседес-600'. В девяностые годы такая машина была символом роскоши, пределом мечтаний, сейчас в этом качестве давно устарела, хотя вот, до сих пор исправно возит хозяина. Я открыла дверь.
  - Здравствуйте... Вы не подбросите нас до Горького? - спросила я безнадёжным голосом.
  Водитель улыбнулся.
  - Почему так тоскливо? Довезу. Садитесь.
  Я пробормотала слова благодарности.
  Мы оба сели на заднее сиденье. Автомобиль тронулся с места. Долгое время слышалось только мерное гудение мотора.
  Я могла видеть лицо водителя в зеркало заднего вида. 'Он, наверное, в возрасте Вадима, - думалось мне. - Или нет?' Мужчина был похож на свой автомобиль: такой же ухоженный, по-немецки спокойный, и оба казались старше своих лет. Лицо не поразительной красоты, но и не грубое, приятное. Моложавое, но на висках - пара седых волос, на лбу - морщинка. 'Сколько вам лет?' - едва не спросила я. Удержалась: что мне за дело?
  Разговор начал он сам.
  - Если не секрет, куда вы едете? Можете не отвечать.
  Я вздохнула.
  - Знала бы я, куда... В Азию.
  - В Азию? - удивился он. - Почему именно в Азию?
  Я вопросительно посмотрела на Артура. Тот пожал плечами: рассказывайте, мол, что хотите.
  - Артур хочет встретиться со змеёй, которые водятся только в Азии.
  - Со змеёй? - мужчина улыбнулся. - Так вы учёные?
  - Нет, в учёные мы точно не годимся... Я бы рада вам сказать, кто мы! Но я и сама ничего не понимаю.
  - Ну-ну...
  Снова мерное гудение мотора. Водитель опять бросил взгляд в зеркало заднего вида.
  - Не... будет нескромно спросить, кто вы друг другу? Потому что на брата и сестру вы не очень похожи. И на пару не очень...
  - А на педагога и ученика похожи?
  - А! Как мне сразу не пришло в голову...
  - Честно говоря, я ему не гожусь в учителя, - прибавила я.
  - То есть вы - его педагог, но он вас превзошёл?
  - Да. Хотите знать, кто мы на самом деле? Артур - принц, а я его адъютант.
  - Вот как!
  - Именно. Думаете, это легко - быть адъютантом?
  - Не думаю. Вообще думаю, что любая роль очень тяжела.
  Гудение мотора.
  - Так зачем вы хотите встретиться с азиатской змеёй, ваше высочество?
  - 'Хочу' - не совсем то слово, - задумчиво отозвался Артур. - Любой принц рано или поздно едет к змее. Так... принято.
  - Вы говорите, будто вам семьдесят лет, господин принц.
  - Пятнадцать.
  - Ему не пятнадцать, - буркнула я. - То есть по паспорту, конечно, пятнадцать... Где вы видели таких тинейджеров?
  - Может быть, вы бежите от боли? - продолжал спрашивать мужчина за рулём.
  - Почему от боли? Почему не навстречу радости?
  - Потому что все бегут от боли и к ней возвращаются, - ответил наш непростой водитель. - Радость кончается болью.
  - Я понимаю. Но разве нет радости без боли? - негромко возразил Артур. - Например, радость молитвы. Даже если она и ведёт к боли, то это - малая боль, которая побеждает большую.
  - Не думал об этом... Понимаю, почему вы сказали, сударыня, что не годитесь ему в учителя.
  За окном бежала дорога.
  - Надеюсь, вы не сделаете ничего, что нельзя будет исправить, - продолжил водитель.
  - Вы спрашиваете меня или Артура?
  - Вас тоже.
  - Я - взрослый человек. Я понимаю, что эта поездка - безумие, но я готова платить за то, что делаю.
  - А он?
  - А он несговорчивый, как принц. Неужели вы думаете, что я могу ему запретить? Может быть, я сумею его от чего-то уберечь, может быть, переубедить... Я надеюсь! Я не знаю, что будет дальше, понимаете?
  - Да. И... всё равно я вам завидую.
  Неожиданная реплика.
  - Почему? - поразилась я.
  - Вы не знаете будущего, но от вас оно зависит, сейчас, от ваших решений. Для вас ещё не поздно.
  - Да откуда я знаю, поздно или нет! - воскликнула я. - Может быть, это год назад не было поздно! Как вы думаете, Артур, если бы я с вами познакомилась год назад, ехали бы мы сейчас к вашей кобре?
  - Не знаю... - пробормотал Артур, мне показалось, что он слегка покраснел. Отчего? - Вы меня спрашиваете, как тибетскую крестьянку.
  - Какую это ещё тибетскую крестьянку? - испугалась я.
  - О том, хочет ли она, чтобы её сына не забирали в монастырь, но при этом он не станет Далай-ламой, а всю жизнь будет пахать поле. Она и рада, и не рада.
  - Ваш принц говорит загадками, - заметил водитель.
  - Да, есть у него такая черта... Эх, была бы машина времени! - энергично воскликнула я.
  - Что?!
  В зеркале я увидела, как удивлённо, едва ли не с гневом поползли вверх его брови.
  - Что я такого сказала?
  - Зря, сударыня. Не поможет вам машина времени.
  - Почему?
  - Нельзя изменить прошлое, чтобы не рассыпалось настоящее.
  - А если это плохое настоящее?
  - Оно такое, какое есть. Настоящее - дом, в нём живут люди. Менять его означает выгнать людей на улицу.
  Я усмехнулась.
  - Вы так рассуждаете, словно действительно её сконструировали...
  - Не я.
  - Не вы?
  - Нет.
  - Но она есть?
  - Да.
  ('Тоже фрукт! - подумала я. - Двое безумцев в одной машине. И один из них, кстати, за рулём... Хотя нет, безумным он не кажется: взрослый респектабельный мужчина'.)
  - Как же она выглядит? - полюбопытствовала я вслух. - Как в фантастических фильмах?
  - Проще.
  - Расскажите, пожалуйста!
  - Это не самый короткий рассказ. И не самый весёлый...
  - Вы не должны рассказывать, если не хотите, - произнёс Артур. - Только... вы же хотите. Ведь вы не увидите нас больше.
  Мы некоторое время ехали молча.
  - Читаете мысли, господин принц. Хочу.
  - Может быть, вам стоит остановиться? - спросила я.
  - Нет, я просто сбавлю скорость. Дорога почти пустая. Только я не смогу рассказывать быстро. Я слежу за дорóгой, и чтобы вспоминать, тоже нужно время. Вам не надоест меня слушать так, в час по чайной ложке?
  Я улыбнулась.
  - Наша профессия - слушать. Мы музыканты.
  - А! Хорошо. Только не торопите, я сам начну. Помолчу и начну.
  
  [МАШИНА ВРЕМЕНИ]
  
  Всё началось 15 февраля 1993 года, когда Настя Зорина передала мне валентинку. Я учился в десятом классе, она в одиннадцатом. Мне, выходит, было тогда шестнадцать, ей - семнадцать.
  
  - Так вам двадцать восемь! - воскликнула я, не удержалась.
  
  - Почему вас это удивляет?
  
  - Потому что близкий мне человек, который остался в Ярославле, кажется моложе вас лет на пять, а он на два года старше. Это поездки на машине времени на вас так повлияли?
  
  - Да, - отозвался водитель без тени улыбки.
  
  - Простите, - устыдилась я. - Я не хотела шутить. Продолжайте, пожалуйста.
  
  - Благодарю.
  Настя училась в одиннадцатом 'А', я в десятом 'Б'. Немного странно, правда? Дело в том, что нашу школу номер один сразу после перестройки объявили гимназией. И вышло, что как-то я затесался в 'интеллектуальную элиту' этой гимназии. Нас было человек семь, трое изо всех десятых классов, четверо из одиннадцатых. И вот, наша 'великолепная семёрка' постоянно участвовала во всём, в чем только можно было. На каждую олимпиаду нас посылали, на каждый конкурс, на научные конференции школьников и вообще к чёрту на рога, всё ради престижа гимназии. Предварительно с нами занимались, 'натаскивали' нас нужные учителя, для простоты всех вместе. Была ещё интеллектуальная игра 'Эрудиция' по образцу 'Что? Где? Когда?', только в ней две команды соревновались между собой, по очереди загадывая друг другу вопросы, с минутой времени на размышление. Наша школьная сборная выступала на городских соревнованиях, мы брали призовые места. Конечно, к каждой игре тоже готовились. Всего не упомнишь... Мы видели друг друга часто, ребята из одиннадцатых относились к нам по-свойски, а не как 'старички' к 'малышам'. Вы, наверное, уже поняли, что Настя тоже входила в 'семёрку'. Ян, Денис, Ваня, я, Сашка Назаров, девушка, имя которой забыл, и Настя Зорина.
  И вот, новая затея заместителя директора по воспитательной работе: в первый раз отметить 14 февраля (оно пришлось на воскресенье, поэтому сдвинули на понедельник, русский человек из любой ситуации найдёт выход). Для подростков и юных этот праздник хорош и весел, а когда зрелые люди, уподобляясь американцам, дарят друг другу подарки ко дню святого Валентина, мне это кажется школьностью. Каждому возрасту своё, не с бородой играть в мячик. Лёгкий ажиотаж царил, любовные послания даже первоклашки написали. В тот первый раз в 'пионерской комнате' поставили почтовый ящик. (Пионеров-то упразднили, а 'пионерская комната' осталась.) Каждый класс делегировал своего почтальона-разносчика, а одиннадцатиклассники сортировали письма по классам. После уроков я зашёл в 'пионерскую'. Там вовсю работали почтмейстеры, и среди других - Настя, которая без слов отдала мне валентинку, на простом тетрадном листе, сложенном вдвое. Я улыбнулся.
  - Спасибо... От кого, как думаешь?
  - А ты подумай сам, Саш, - тихо ответила она. - Ведь без адреса.
  И правда: как бы почтальон узнал адресата без его фамилии и класса, если не сам почтальон - автор? А Настя... шумно выдохнула, поднесла руки к щекам, повернулась на месте вокруг своей оси и выбежала из комнаты.
  Простые, негромкие слова стояли в её коротком письме.
  'Может быть, тебе покажется смешно, но я тебя люблю. Это правда. Ничего не говори. Делай, что хочешь. Настя'.
  Очень меня тронуло это послание. Настя была чудесной, милой девушкой, хотя невысокой, незаметной. С волосами, как у... господина принца. Светлыми, чуть вьющимися. Больше этого: она была тихой, доброй, скромной и, в эпоху начавшейся сексуальной революции, далёкой от вульгарности или распущенности.
  Тронуло, оно согревало мне душу, с нежностью я поглядывал теперь на Настю, но... ничего не предпринял. Я в ту пору был влюблён в Юлю, свою соседку по парте. Уж Юля мне казалась писаной красавицей! И не в одной красоте была загвоздка, а в этой влюблённости, безумной, со всего духу, как только в десятом классе и бывает, когда в объекте своего обожания видишь принцессу и готов целовать её следы. Юля была не принцессой, а обычной девушкой, что ей говорю не в укор. Вот ваш спутник - принц, стоит приглядеться получше, как видишь это. Мне сложно в его руках представить банку пива. А Юля при мне пила пиво, может быть, нарочито, напоказ, стремясь заземлить меня, умерить пыл моего поклонения прекрасной даме, ведь это поклонение хоть и льстило ей, но наверняка и утомляло, может быть, даже пугало. Пиво, увы, не разрушало светлый образ Лауры, оно казалось мне снисхождением мадонны до земной тверди. Кстати, объяснился я своей Беатриче ещё осенью девяноста второго, объяснился - и в ответ услышал, что она не хотела бы ничего менять. Юля и сама была влюблена, уж не в меня, конечно: в одиннадцатиклассника, моего тёзку, Сашу Назарова.
  В общем, обычные терзания юности, у вас, сударыня, наверное, они вызывают снисходительную улыбку.
  
  - Думаю, у Артура тоже, - заметила я. - Иначе он сейчас терзался бы, а не ехал в Азию к своей змее.
  
  - Наверное, вы правы. Мои поздравления, господин принц.
  Итак, мне просто было радостно, что есть человек, который меня любит. Выпуск, и одиннадцатый класс разлетелся, как птицы из гнезда.
  Я 'переболел' Юлей, как многие болеют таким вот романтическим безумием. В студенческие годы влюблялся снова, много раз. И меня любили...
  На третьем курсе я однажды случайно встретил на улице Настю Зорину.
  Она обрадовалась мне и смутилась. И я обрадовался. И я смутился... Мы разговорились, и всё говорили, говорили, идя куда-то.
  Настя мимоходом упомянула, что с нового года собирается жить вместе с неким Андреем.
  Меня кольнуло это упоминание. 'Стоп! - тут же осадил я себя. - Какое право у тебя сердиться? Не вечно ведь ей было ждать тебя! Настя - живой человек. И до чего она хорошенькая, кстати... Ну, повезло тому парню'.
  Мы простились, долгое время я Настю не видел и не вспоминал о ней.
  На четвёртом курсе я познакомился с моей теперешней женой, Надеждой. Надя была видной девушкой и ещё тем, что называется 'женщина с характером'. Она знала, чего хотела, и к своей цели шла напрямик. Меня она завоевала легко, без сопротивления с моей стороны.
  Выпуск, работа. Медленно я разворачивал свою фирму, первый год мы ютились в каком-то подвале, в комнатушке площадью 15 квадратных метров. Сейчас у нас большой офис в центре города.
  Родился сын, Серёжа.
  Говорят, будто милые бранятся - только тешатся. Дескать, первые три года брака - неизбежное время притирки друг к другу. Странно, но первые годы мы почти не ссорились - я склонен был всегда уступать, думая, что, к примеру, цвет штор или место летнего отдыха - не вопрос политической важности. Мне нравился идеал образованного, по-европейски толерантного мужа, поглядывающего на вопросы быта свысока. Но что-то слишком много у нас получалось этих вопросов быта...
  Моя супруга стала обнаруживать замечательный темперамент по любому поводу, шла ли речь о воспитании ребёнка или о покупке мне нового костюма. Я говорю не о раздражении, не о нервозности, а именно о темпераменте здоровой и крепкой итальянки. Хотя ведь Надежда - не итальянское имя. Лучше бы, ей-Богу, Сперанцей назвали. Я выяснил, помимо прочего, что моя Сперанца ещё и ужасно ревнива. И на пустом месте, безо всякого повода.
  Я посмеивался над её 'дымом и пламенем', но всё чаще слышал в ответ, что моё хладнокровие - это инфантильный эгоизм, что я, как ребёнок, убегаю от ответственности. В один миг у меня накипело, и я заявил, что не позволю устраивать из своей жизни латиноамериканскую мелодраму. Если я инфантильный и чёрствый эгоист, то пусть разводится со мной и найдёт себе старообразного и сознательного альтруиста. А Серёжу я себе оставлю. Или пусть забирает, надоели все до чёртиков, и она, и её мамаша.
  Надя, к моей тайной радости, ударилась в слёзы, порыдала о том, что я всегда стремился сделать её рабыней, и укатила к своей маме. Через три дня она вернулась и первое время вела себя тише воды ниже травы. А затем всё началось по новой, и опять я в один прекрасный день поставил ультиматум. Снова слёзы, упрёки в том, что её не любят, что я - почитатель 'Домостроя', поездки к маме, в общем, начала устанавливаться некая периодичность. Так мы жили, так, в общем, и сейчас живём...
  В начале января этого года, когда моя дражайшая половина вновь уехала и забрала с собой Серёжу, настало странное время. Мне решительно нечем было заняться. Работать можно было, но не хотелось. Январские каникулы - мука для делового человека! Вы - музыканты, вы прикасаетесь к искусству, и я вам завидую: вы любую минуту можете наполнить радостью. Ведь музыку нужно уметь слушать. В общем, хоть запирайся на кухне и в одиночестве жри водку. Хоть по девкам иди! Но и по девкам идти было стыдно: Сперанца ведь мне не изменяла. Да и не особо хотелось... Со скуки я взялся за старые книги, стоящие на полке.
  Среди тех нашлось несколько французских романов. (И откуда они у нас?) 'Любовь Свана' Марселя Пруста, 'Бес в крови' Раймона Радиге, 'Любите ли вы Брамса?' Франсуазы Саган, наконец, Андре Моруа. Любопытное действие эти романы оказывают на человека! Размягчающее и мучительное. Может быть, все эти авторы - не Бог весть что за гении, они не сжимают сердце в тисках, как Достоевский, но это и не какие-нибудь 'Поющие в терновнике', от недалёкой слащавости которых взрослого мужчину тошнит. Это - честная, умная проза. Прочитав 'Письма незнакомке' Моруа, я всё ходил и ходил по комнате. Что-то меня уязвило в этих романах, во всей этой тоске о прошедшей юности!
  Первая любовь, говорит Моруа, навсегда оставляет в нас след. Если она была счастливой, если нам ответили взаимностью, всю жизнь мы пронесём с собой душевный покой. А если нас оттолкнули, рана так никогда и не затянется полностью... Прочитав это, я вдруг вспомнил Настю. Я сам не оттолкнул ли её тогда, пусть и невольно? Нет ли на мне известной вины?
  Было это, напоминаю, месяц назад. И что за глупость - думать теперь о Насте? Ей сейчас двадцать девять лет, она наверняка замужем, и в прошлое дороги не бывает...
  
  - Так вы не нашли машины времени?
  
  - Не спешите! Не всё сразу.
  Машина времени приходит в движение от человеческой тоски. Тоска - её электричество, которое заставляет машину загудеть, которое в первый раз медленно проворачивает ротор. Я вспомнил Настино давно потерянное короткое письмо, дословно. Вспомнил, как она прижимает руки к щекам, поворачивается на каблучке, выбегает из 'пионерской комнаты'. Настолько сладко и больно было вспоминать это, что я, помню, вышел в тот день из дому с нелепой надеждой, будто прямо сейчас встречу её на улице.
  
  - Этого не случилось?
  
  - Нет, конечно. Но я дошёл до церкви и поставил свечку...
  
  - ...С молитвой встретить её. Знаете, а ведь не очень хорошо использовать храм как машину времени! - заметила я.
  
  - Ну, что вы меня поучаете, госпожа музыкальный педагог! И откуда нам знать, что хорошо? А что, церковь сама по себе - не машина времени? Сколько византийским напевам - лет восемьсот? А Христу сколько?
  Январские праздники закончились, началась работа. Мне нужно было сделать денежный перевод. Я зашёл в банк, отстоял свою очередь. Сотрудница подняла голову.
  Настя Зорина.
  Точнее, Анастасия Сергеевна Друбич, я прочитал новую фамилию на табличке перед ней.
  
  - Она изменилась?
  
  - Разумеется... Проклятье! Да не изменилась она! Такой же хорошенькой осталась. Те же черты, и взгляд тот же, добрый, кроткий.
  Она меня узнала и не сразу, но густо покраснела. Не думал я, что в двадцать девять лет может женщина так покраснеть. Несколько секунд мы друг на друга смотрели, не сказав ни слова. Настя спохватилась.
  - Перевод? Будьте добры, ваш паспорт...
  - Ты ведь знаешь, как меня зовут, Настя, - ответил я негромко, но паспорт подал. Задав только минимальные, необходимые вопросы, она совершила операцию.
  - Скажи, пожалуйста, во сколько ты заканчиваешь работать? - спросил я.
  - В семь...
  - Можно мне будет тебя встретить?
  - Господи, Саша, для чего? - Но Анастасия Сергеевна Друбич всё же улыбнулась. - Если у тебя найдётся время, я буду рада.
  Вот и первое чудо. Как угодно, а после таких моментов становишься верующим.
  Я позвонил домой и что-то соврал своей Сперанце про необходимость увидеться после работы с важным сотрудником банка. (Собственно, почему соврал? Ну да, 'необходимость' нужно было заменить 'желанием', и насчёт 'важного' я преувеличил.) Мне и на миг не пришло на ум, что я делаю что-то недолжное. Не вязалась у меня Настя, её короткое письмо на листе в клеточку, её семнадцатилетняя фигурка с ничем недолжным. Она ведь не пополнела, такой же осталась. И знаете, почему ещё не встревожилась совесть? Настя б ы л а р а н ь ш е.
  В пять минут восьмого Анастасия Сергеевна вышла из здания банка. Держалась она со мной просто, естественно, улыбчиво, радовалась мне, как старому знакомому, приятелю, словно показывая, как этой своей дружеской радостью бесконечно далека от самой мысли об измене.
  Я пригласил её в кафе. Мы немного рассказали друг другу о своей жизни. Настя вышла замуж за неизвестного мне Андрея Друбича ещё в институте, на пятом курсе, теперь у неё была пятилетняя дочка, Аня.
  Я не спросил напрямик: 'Ты счастлива?', а поинтересовался деликатно, в обход:
  - У тебя, надеюсь, всё хорошо в семье?
  Настя замялась. В общем, да... Ведь в мужчинах никогда нельзя быть уверенным... Изменял он ей, что ли? Или просто скучновато ей с ним было? Поди пойми...
  - Ты знаешь, Саш, я ведь не привередничала! - вырвалось у неё. - Я, уж если искренне, думала: вдруг на меня никто больше не посмотрит? Но Андрей хороший, правда...
  Это на неё-то не посмотрит! Я прикусил губу. А что должна была подумать о себе юная девушка, когда парнишка младше её на год не ответил на её прямое признание? Это ведь мы в первый раз влюбляемся лет в десять, у девушек может быть и по-другому. Моруа, человекознатец чёртов...
  Осторожно она задала мне тот же самый вопрос. Я, криво улыбнувшись, сообщил, что жена мне каждый месяц устраивает una vita pittoresca [живописную жизнь - ит.]. Настя расхохоталась.
  - Ну, скажешь тоже! У тебя-то наверняка всё замечательно...
  Однако пора было и честь знать. Мы заплатили по счёту. Настя не воспротивилась тому, чтобы я проводил её до дому.
  По дороге мне мучительно захотелось взять её за руку, но я этого не посмел: как ещё она посмотрит на такую вольность? И что изменит прикосновение к её руке? Мы шли, снег падал.
  - Ты помнишь мою валентинку? - вдруг спросила она после молчания.
  - Да... Честно говоря, я иногда думаю: какого я тогда свалял дурака!
  Она коротко рассмеялась.
  - Ну, не надо теперь комплиментов, зачем? Ты ведь был влюблён в Юлю...
  ('А ты, выходит, знала об этом, и всё равно не побоялась написать', - подумал я про себя.)
  Мы подошли к её подъезду, попрощались, сказав друг другу приятные слова.
  Настя пошла к подъездной двери. Я глядел ей вслед, не имея сил сойти с места.
  У самой двери она обернулась и увидела моё немое скорбное стояние.
  Поколебалась, опустила руку, которой уже взялась за ручку двери, вернулась ко мне и стала напротив, в метре, с вопросом глядя на меня.
  Так странно мы стояли в её дворе, наверное, целую минуту.
  - Бог мой, что мы маячим у всех на виду, как идолы Владимира Красное Солнышко! - испугалась она. - Соседи здесь ходят, давай отойдём подальше...
  Отошли, и снова мы стоим друг напротив друга, не шевелясь, как истуканы Владимира Красное Солнышко, по меткому её выражению. Моя Сперанца наверняка и не слышала про киевский пантеон князя Владимира, установленный по его повелению в 980-м году, за восемь лет до крещения Руси.
  - Что, что ты на меня так смотришь?! - не выдержала Настя.
  И я в ответ рассказал про то, как недавно вспомнил её, как ходил в церковь и ставил свечку с внутренней молитвой о возможности её увидеть. С жалостью она заглянула мне в глаза.
  - Значит, ты не совсем счастлив, всё-таки...
  Снова молчание.
  - И... что теперь? - спросила она тихо. - Саша! Ведь у меня муж, я люблю мужа, я не собираюсь ему изменять. Прости, что говорю это...
  - Знаю, - глухо откликнулся я. - Разве я требую от тебя чего-то? Зря я тебе рассказал об этой свечке. Прощай, Настенька.
  Шагов семь я прошёл, спокойный, собранный, но зная, что выйду из этого двора, и безобразно разрыдаюсь.
  - Постой! - окликнула она меня. - Куда ты идёшь?
  - Домой.
  - Только не надо спешить, не надо, Саша, ради Бога!
  Настя зашла передо мной и, опустив глаза, перебирала в руках завязку от своей курточки, её полуоткрытые губы подрагивали. Моя Сперанца ходит в шубе. Почему этот Друбич не купит ей шубы? Она уже не подросток, ей скоро тридцать лет! Я выдохнул:
  - Настя! Ты до сих пор такая добрая, что плакать хочется! Не нужно мне только, миленькая, не нужно ничего из жалости!
  - 'Миленькая'... Глупый! При чём здесь жалость? Ты ведь п е р в ы й. Разве первого забывают? Смотри, Саша! - голос её дрогнул, губы с трудом сложились в улыбку. - Хочешь, покажу тебе машину времени? Гляди.
  Она сняла перчатку с правой руки и за ней - ужас мгновенной волной пробежал по мне - обручальное кольцо.
  - Вот! Сейчас год тысяча девятьсот девяносто третий, пятнадцатое февраля. Это не навсегда. Ненадолго.
  Я взял её ладонь обеими своими и прижал к губам, как у священника целуют руку, и на миг закрыл глаза, полные горячих слёз. Она тихо отняла свою ладошку, холодную, белую. И в её глазах были слёзы.
  Но она быстро с собой справилась.
  - Неужели ты меня ждал? Я иду домой. Проводишь? Гулять не могу, завтра контрольная по алгебре...
  Мы снова зашагали рядом, к дому, где она с родителями жила раньше. Анастасия Сергеевна, замужняя женщина, сотрудница банка, весело болтала о контрольной по алгебре, о предстоящей олимпиаде, о нашей анекдотичной учительнице литературы, о том, что не знает, куда поступать... Как вы это объясните? Расстройством ума? Я - чудом. Ей было семнадцать лет. И я, со своими беспомощными репликами, со своим пересыхающим горлом, я себя чувствовал десятиклассником.
  Где-то мы остановились.
  - Ты... ведь прочитал мою валентинку? - спросила она иначе, тихо.
  - Да. Я очень тронут. Смущён. Может быть, нам... стоит попробовать?
  - Что попробовать?
  - Встречаться.
  Она пришурилась.
  - А Юля?
   Бог мой, Юля! Вот ещё великое препятствие! Где теперь эта Юля! Но нет, какое 'теперь'? Мы были в девяносто третьем.
  - Я не хотела бы думать, - тут же прибавила Настя, - что на меня смотрят как на способ утешиться. Мол, на безрыбье и рак рыба... Скажи-ка!
  Она вдруг схватила меня за руку, приблизила лицо к моему. Какое полное перевоплощение, Господи! Куда исчезли двенадцать лет!
  - Скажи: если Юля тебя позовёт, ты ведь меня бросишь? Сразу?
  Я медленно помотал головой.
  - Нет! Хватит. У меня тоже есть гордость. Надоело быть влюблённым Петраркой. Не знаю, конечно, выйдет ли у нас что-то, Настя, миленькая... Но ведь никто ничего не знает наперёд!
  - Да, - отозвалась она. - Никто не знает. Кстати, мы пришли. Я здесь живу, с родителями. Ты... можешь меня обнять.
  Нам пора возвращаться, - шепнула она, когда я её обнял. - В две тысячи пятый. Нельзя больше так! У машины времени заряд кончается...
  - Неужели ни разу больше нельзя?
  - Не знаю... Может быть, один-два разочка...
  - А когда она снова заработает?
  Настя вздрогнула.
  - В... субботу. Да, в субботу, точно. В двенадцать, после уроков. На школьном дворе...
  - Почему ты дрожишь вся?
  - Почему дрожу?! А ты как думаешь, почему? Потому что мне семнадцать лет, вот почему! Потому что меня первый раз в жизни обнимают! Потому что за такие путешествия платят потом кругами под глазами. Иди, Саша, иди, ради Бога!
  
  Дома я получил восхитительную головомойку, только что тарелки не летали. Разумеется, я ничего не сказал о своём коротком путешествии во времени. Но Надежда что-то почуяла, у неё раздувались ноздри. 'Ах, тебе наплевать на меня? Так я десяток любовников заведу! Сто штук! Тебе и тогда будет наплевать?!'
  
  - Завтра я подписываю важный договор с партнёром, - сообщил я своей Сперанце вечером пятницы. - В бане. Буду пить до потери пульса.
  - И пожалуйста, гробь печень на здоровье, если тебе плевать на себя и на будущих детей! Знаю я, какой это контракт! Ты идёшь к бабе! Ну, и убирайся! Скатертью дорога! (Дзинь! Это она мою любимую чашку расколотила, швырнув её об пол. Добила-таки чашечку, а ведь прочная была, сколько раз ей уже доставалось...)
  
  Смешно, но в субботу я явился в офис в ветхом школьном свитере, который раньше был мне велик, а сейчас в самый раз стал. Сотрудники между собой переглядывались. Когда я объявил о сокращённом рабочем дне, и вовсе они решили, что, мол, начальник тронулся умом.
  И Настя тоже надела вязаную шапочку и шарф школьного времени, которые я хорошо помнил. Вот как просто это делается, безо всяких лазерных лучей и квантовой физики. Сердце у меня заколотилось быстрей, когда я увидел, ещё издали, её фигурку.
  - А у меня, между прочим, родители уехали к родственникам! - сообщила она с невинным кокетством. (Ведь она ещё прошлый раз знала, что они в субботу уедут - скажете, не так?) - Правда, правда уехали! Можно тебя пригласить домой на чашку чая?
  Настенька, школьница, делала чай, двигаясь по кухне с очаровательной порывистостью своих семнадцати лет. Такое не сыграешь, такое только чувствовать можно. А я, пацанёнок, сидел, теребя в руках лист бумаги. Наконец, решился и положил на стол этот листок.
  - Вот!
  - Что это, Саш?
  - Ответ.
  Она побледнела, я видел, как у неё руки дрожат, когда она разворачивает моё немудрящее послание, на таком же листе в клетку из школьной тетради.
  'И я люблю тебя, пусть это и нелепей в сто раз. Это тоже правда'.
  Я глупо улыбался, и она осветилась улыбкой - но потушила её. Она всё стояла, стояла с этим листочком в руках, и наконец разрыдалась, горько. Я вскочил с места, бросился к ней.
  - Что, что с тобой такое?!
  - Не самый быстрый ответ, - пробормотала она, улыбаясь сквозь слёзы.
  - Пять дней! - прошептал я. - Разве это очень долго? Сейчас девяносто третий год, ты забыла, миленькая?
  - Правда? А число какое?
  - Двадцатое...
  
  Водитель замолк на несколько минут.
  
  - В ту субботу - пару недель назад - у нас... случилось всё, что однажды происходит между юношей и девушкой. Что мне за дело, что тогда был за день, год и месяц! В квартиру Настиных родителей вернулось двадцатое февраля тысяча девятьсот девяносто третьего года. И мы были, какими бывают все старшеклассники: ужасно робки, до нелепости неумелы, страшно взволнованы, восторженны и убоги в языке. И пронзительно счастливы, как можно быть только в первой юности. Думайте обо мне что хотите, а Настю не осуждайте! Она не изменила своему мужу, слышите? В феврале девяносто третьего она с ним ещё даже не познакомилась...
  
  Через неделю я получил от неё письмо: безвестный курьер принёс его по адресу нашей фирмы. Я ведь упоминал в кафе про свою работу... Я помню это письмо. Хотите, прочитаю по памяти?
  'Милый Саша!
  Это письмо последнее. Наше путешествие в прошлое на той неделе тоже последнее.
  В мае 1993 года я впервые увижу Андрея. Через какое-то время мне нужно будет ответить ему или 'Нет', или 'Может быть'.
  Если ты останешься в том году, ответить 'Может быть' я ему не смогу. А 'Нет' будет значить, что нет моего мужа, нет Ани.
  Мне ужасно жаль каждого! Никому я не хотела бы причинять боли. Но ты один, а их двое! Их даже трое: есть ведь и твоя жена, имя которой ты мне сказал, но я забыла... Тебя я не забуду. Как ты мог подумать, что я тебя забыла? Прощай'.
  [5-6.02.2011]
  
  Водитель умолк. Трудолюбиво гудел мотор.
  - Вы видите? - спросил Александр после перерыва. - Машина времени не спасает: прошлого нельзя изменить так, чтобы настоящее не рухнуло. Любой выбор мы делаем только один раз. И делать его нужно быстро, иногда сразу, а не откладывать на двенадцать лет! Эти два путешествия стоили мне седых волос: уже после заметил в зеркале. На дворе капитализм, теперь человек за всё платит, даже за чудеса. Вы, наверное, не рады, что напросились слушать? Такой вот вояж...
  Он затормозил.
  - Горький.
  - Спасибо, - ответила я сдавленным голосом.
  - Спасибо и вам. Рассказал вам, и немного легче стало.
  Мы вышли из автомобиля, но Артур, захлопнув заднюю дверь, вдруг открыл переднюю.
  - Вы... не хотите рассказать про машину времени вашей жене?
  - Жене?! - поразился водитель.
  - Да. А лучше напишите и дайте ей прочитать.
  - Чтобы она наверняка ушла?
  - Если она уйдёт, то рано или поздно она и так уйдёт. А если нет, у вас есть надежда на то, чтобы пробить стену между вами.
  - Надежда... Неужели вам пятнадцать лет? - с подозрением спросил водитель. - Может быть, вам так же пятнадцать, как мне намедни было шестнадцать?
  Артур пожал плечами, улыбаясь.
  Наш попутчик протянул ему руку, и Артур осторожно коснулся его руки, будто благословил прикосновением. Отпустил её, захлопнул дверь. 'Мерседес' тронулся с места.
  
  6
  
  Водитель высадил нас в центре города: неподалёку высились башни Нижегородского Кремля, и Артур живо направился к ним. Я вздохнула, догоняя. Кому развлечение, а кому адъютантская служба...
  Дородная женщина-экскурсовод что-то вещала двум десяткам туристов. Артур незаметно пристроился к группе, мне оставалось сделать то же. Группа, словно выводок за наседкой, переходила с одного места на другое. Я не слушала экскурсовода и её однообразную лекцию с традиционным историко-государственным пафосом: я всё продолжала думать о рассказанной попутчиком истории...
  - Вы считаете, что это хорошо?
  Голос Артура. Я вздрогнула. Ну, что снова начинается, что за новая битва с ветряными мельницами! Мы стояли у памятника основателям города, князю Юрию Всеволодовичу и епископу Симеону Суздальскому.
  - Что - хорошо? - не поняла наседка.
  - То, что церковь благословляла убийство всех этих мокшан, эрзян, о которых вы говорили?
  Ропот среди туристов. Брови экскурсовода гневно поднимаются домиком.
  - Разве я сказала, что церковь благословляла убийства, молодой человек?!
  - Но подумайте, как же иначе? - почти кричит Артур. - Всем этим мокшанам и эрзянам наверняка не понравилось, что русские пришли и ни за что, просто так потребовали от них дани! Вы славите героев того времени, а эти герои им казались бандитами! Вы не думаете, что у дружинников князя кошки скребли на душе, когда им приказывали сжечь деревню? Тогда появился этот самый епископ Симеон и благословил всех 'на ратный труд', как вы выразились. Я не виню князя, поймите! Это была его работа, тяжёлая, грязная, но уж какая есть! Я даже епископа не виню: наверное, так нужно было, для истории, для всей страны! Но зачем же врать-то было, зачем было говорить этим паренькам, которые надевали кольчугу в четырнадцать лет, что их сам Христос посылает на бой?! И зачем этого вруна называть чуть ли не святым, и памятник ему зачем ставить?!
  Снова правдолюбцу вожжа под хвост попала... И всё же я на секунду залюбовалась Артуром, этим его взволнованным, честным лицом пятнадцатилетнего капитана. Я сама в его возрасте, наверное, была такая. (Бог мой, как давно-то всё было!) Или была бы, будь я мальчиком...
  - Чей это ребёнок?! - гаркнула экскурсоводша.
  Я вырвалась вперёд, вновь схватила Маленького принца за руку и потащила прочь. У самого выхода из Кремля поставила его перед собой.
  - Долго вы будете устраивать публичные демонстрации, ваше высочество?!
  - А что вы мне прикажете? - отозвался он, тоже сердитый. - Молчать? Я имею право знать! Я хочу понять! Мне никто никогда не трудился ничего объяснить как следует! Этой женщине платят деньги, чтобы она рассказывала об истории вашего народа!
  - Вот уже и 'вашего народа'...
  - Хорошо, моего тоже! Хотя для мужчины отцовская кровь важнее материнской. Моего тоже! Тем более!
  - Что вы взъелись на эту несчастную тётку, Артур? Чем она виновата, что епископ Суздальский благословлял уничтожение языческих посёлков? Может быть, и не было такого, и сами вы всё сочинили!
  - Как это не виновата?! Все виноваты за всех! Она же рассказывает об этом - значит, воскрешает! Значит, одобряет! Давайте ещё одному лгуну поставим памятник!
  - Лжецу.
  - И лгуну, и лжецу! Может быть, такого и не было! Может быть, сочинил! Историю про платок я тоже сочинил - что же она как подействовала? Почему половина врёт, жёнам, мужьям, целому народу, а половина спокойно ест это враньё?
  - Зачем сразу обобщать? Я не вру...
  Я запнулась.
  - Вы не врёте, да! Вы просто не говорите правды. Почему вы сразу не сказали про отца?
  Артур тоже осёкся.
  - Я не виню вас, - добавил он мягче. - Но ведь вы вместе со мной слушали эту экскурсию. Почему вы ничего не заметили?
  - Я даже не слушала... Мне не пятнадцать лет, Артур! Все экскурсии одинаковы. Зачем ломать копья понапрасну!
  - Вот! Так каждый говорит себе, каждый! И от этого - тысячелетний позор!
  - Ваше высочество, я есть хочу! - обрубила я его негодование. - Вы мужчина, а я женщина. Хорошо это - держать женщину голодной, рассуждая про тысячелетний позор?
  Артур выдохнул.
  - Простите, - пробурчал он. - Я правда, ничего не соображаю, веду себя как подросток. Давайте поищем столовую...
  
  7
  
  Спросив у людей на улице дорогу, мы добрались до университета и разыскали в здании столовую. Увы, и здесь нас не оставили в покое...
  Едва я взяла в руки стакан с чаем, как в столовой объявилась женщина лет сорока, грозного вида. Бранясь, словно продавщица, она живо согнала всех студентов со своих мест и отправила их на 'лекцию профессора'. Затем подошла к нам.
  - А вы кто такие? Посторонние? Вы знаете, что у нас в столовой не обслуживаются посторонние?
  - Нет, мы не посторонние, - ответила я, оробев. - Мы из школы: он ученик, а я педагог... Мы пришли...
  - На лекцию профессора Станюковича, конечно: куда вы ещё могли прийти! - перебила она меня. - Знаю, знаю, департамент направил! Так спешите, к о л л е г а! Уже началась лекция, а вы тут прохлаждаетесь! Что ваше начальство скажет? И верхнюю одежду не сняли, а ещё педагог... Ну, давайте, давайте, шустренько!
  Женщина проводила нас до самого актового зала и раскрыла перед нами дверь - ничего не оставалось, как войти.
  В переполненном актовом зале было душно, жарко, шумно. Вместе с Артуром мы сели на первом ряду: на других рядах мест не было. Я опустила голову на грудь, пробормотала:
  - Пожалуйста, ваше высочество, давайте без демонстраций...
  И задремала: я плохо спала ночью.
  'Планирование воспитательной работы!.. - гремел голос профессора Станюковича над моей головой. - Технологии воспитательной работы!' 'Методы воспитания!' 'Формы воспитания!' 'На наш взгляд, уважаемый профессор Гребенюк ошибается!' 'Пожалуйста, вопросы!' 'Профессор, позвольте спросить!' Новый голос, звонкий, чистый. Чей это такой знакомый голос? Боже святый!
  Я открыла глаза, подобралась.
  Вот они стоят, наискось друг от друга, как на картине Сурикова 'Утро стрелецкой казни', профессор - за кафедрой, Артур - здесь, и вся аудитория притихла, слушая подростка.
  - Профессор, простите, что задаю наивный вопрос: что должен воспитывать учитель?
  - Нравственные качества, молодой человек! Вы невнимательно меня слушали?
  - Какие качества?
  - Но это очевидный вопрос, молодой человек!
  - Простите, что спрашиваю, профессор, но за полчаса вы не назвали ни одного качества.
  - Ах, какая ерунда: не назвал! Это не тема нашей лекции. Ну хотя бы толерантность, молодой человек!
  - Что такое толерантность?
  Ропот аудитории.
  - Извините и вы меня, дорогуша, а вы читали учебник по педагогике? На каком курсе вы вообще учитесь?
  - Я учусь в школе и учебника не читал. Качество толерантности учитель должен воспитывать в ученике. Я тоже ученик. Как мне воспитать в себе толерантность, если я не могу понять, что это такое?
  - Толерантность - терпение к другим людям, к их взглядам и мнениям. Просветитесь!
  - И снова извините, но мне кажется, что терпимость к мнению других людей - это качество... качество общественное, нужное для того, чтобы жить с другими, а не нравственное качество. Христос не был терпим к мнению лицемеров. Он, по-вашему, был невоспитан, профессор?
  - Молодой человек, мы занимаемся тут не религиозной пропагандой, а вопросами воспитания!
  - Но если вам Христос не годится как идеал человека, то кто же вам годится? А правда ли, профессор, что нельзя воспитать те качества, которых у нас нет?
  - Ну да, да! Зачем вы спрашиваете эти банальности и крадёте наше время?
  - Почему банальности? Вот вы полчаса говорите, профессор, а ещё ничего не сказали о том, как в учителе воспитать эти качества. Разве чтением книг? Или планированием работы? Или освоением технологий, как вы говорите? Разве диплом учителя - это гарантия порядочности человека? Можете вы обещать нам, что любой учитель будет хорошим человеком?
  - Не надо разводить демагогию, дорогуша, и пользоваться публичной лекцией для того, чтобы свести счёты с учителями, на которых вы имеете зуб!
  - Что вы, профессор! Я не жалуюсь на своих учителей! Я говорю о чужих. Можете ли вы обещать? Но без этого обещания всё упадёт, не будет никакого воспитания, будет одна большая коллективная ложь. Профессор! Положите руку на сердце! Простите заранее, но ответьте мне на грубый вопрос: вы сами - хороший человек, для того, чтобы учить других тому, как воспитывать? Я не просто так спрашиваю! Это важно!
  Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза. Станюкович хлопнул бумагами по кафедре.
  - Я не готов продолжать лекцию в такой атмосфере, когда мне задают такие... оскорбительные вопросы!
  Ропот: студенты переговариваются в голос. Задние ряды привстают, чтобы разглядеть молодого диверсанта. Да что же это такое, в самом деле! Какая муха укусила его сегодня? Связывать я, что ли должна этого мальчишку? Кляп засовывать ему в рот? Вырвался, называется, из-под родительской опеки, веселится паренёк, ничего не скажешь!
  Я настолько рассердилась на Артура, на эту новую и безобразную диверсию (и просила же его!, уж профессор-то Станюкович чем ему не угодил?), что встала со своего места и демонстративно пошла к выходу, думая бросить господина принца на произвол судьбы. Пусть сбегаются педагоги, пусть окружают этого младенца во храме, пусть охают, ахают, стыдят и причитают - мне-то что за дело! Может быть, ума у него прибавится... Увы, аудитория приняла мой уход за сигнал того, что лекция и в самом деле окончена. Студенты рванулись к дверям, и я, выйдя, прижалась к стене, чтобы меня не затоптала эта орава.
  Маленький принц тоже вышел жив и невредим, никто за ним не гнался и не грозился наказать за оскорбление педагогических святынь.
  - Ну? - буркнула я. - И что мне с вами делать?
  - Давайте спустимся в столовую и выпьем чаю, - миролюбиво предложил он. - Теперь нас никто не погонит на лекцию профессора Станюковича.
  - Да уж! Вы всё сделали для этого...
  
  - Зачем вы это делаете, Артур? - спросила я, едва мы сели за тот же столик, за которым сидели.
  - Что значит 'зачем'? Я... не могу иначе.
  - Ах, он не может! Людей не оскорблять, публичных скандалов не устраивать - это вам очень трудно!
  - Честное слово, не могу! Мне трудно лгать, я говорил вам. Раньше я всё больше молчал. А теперь смотрю на мир и думаю, думаю... Я просто думаю вслух. Задаю вопросы. Ведь это честные вопросы, без подвоха, без желания обидеть! Почему вы, взрослые, обижаетесь на честные вопросы?
  - А вы, значит, ребёнок! Здравствуйте, приехали!
  - Видимо, да, потому что себя я в этом мире взрослых людей не вижу.
  Я осеклась.
  - Я спрашиваю людей разные вещи, Елизавета Юрьевна, ещё и для того, чтобы понять, кем я НЕ хочу быть, - продолжал он. - Не просто не хочу, а не могу, вообще не могу, если только мне наизнанку не вывернуться! Вот что я успел понять за два дня: не хочу подростком. Не хочу быть преуспевающим человеком, вроде моего отца или этого несчастного, в 'Мерседесе'. О, как они несчастны! И чем умнее, тем несчастней. Те, в банке, совсем глупы, вот и веселятся... Не хочу быть экскурсоводом или журналистом, не хочу лепить святых из старых озлобленных мужиков с больной печенью...
  - Вы по памятнику поняли, что у епископа была больная печень? - съехидничала я.
  - И воспитателем не хочу быть, - продолжал он, не слушая, - если меня такие учителя будут учить, как воспитывать детей! И учёным быть не хочу! Знаете, что я себе вообразил, когда смотрел на него? Очень чётко, до красок? Его студентку, которая пишет у профессора... реферат.
  - Дипломную работу.
  - Это так называется? Вот, она приходит к нему на консультацию. Совсем глупая девочка. А профессор Станюкович гневный мужчина. Вы заметили? Он не привык, чтобы с ним спорили, не привык, чтобы его не понимали. Он объясняет ей раз, второй, третий, самые простые вещи, и всё без толку. Он злится, злится - и вдруг ударяет её по щеке. Увидел это, как вас сейчас вижу. Девушка плачет. А профессор начинает думать: как же я, профессор, доктор наук, написавший несколько книг о воспитании, я, у которого учатся будущие учителя, который - пример человека, ударил девушку? Ему очень стыдно. Он бормочет извинения. Он выгоняет эту мысль, выдавливает её, закапывает её глубоко-глубоко...
  - А на следующий день приходит парнишка в жёлтом шарфе и прилюдно спрашивает его, хороший ли он человек!
  - Да. А разве парнишка в жёлтом шарфе виноват? И профессор тоже не виноват: он несчастен, он не может по-другому. Но учёным я быть не хочу. Так вот... Простите меня, Елизавета Юрьевна! Я знаю, как вам это неприятно! Но я ушёл из дому не для того, чтобы молчать! Я буду стараться сдерживать себя...
  Мой телефон зазвонил. Вадим. Очень вовремя!
  - Что тебе снова нужно? - строго спросила я.
  - Я в Нижнем Новгороде - ответил он мне. - Я хочу увидеть тебя через полчаса у собора Александра Невского. Мне тебя ждать?
  - Хорошо, мы придём, - согласилась я. Попрощалась, спрятала телефон и долго невидяще смотрела перед собой, думая об этой новой напасти.
  
  8
  
  - Почему 'мы'? - окликнул меня Артур. Я встряхнулась.
  - Что?
  Он повторил свой вопрос.
  - Но как же иначе? - удивилась я. - Вас только на минуту одного оставишь - и вы или митинг устроите, или ввяжетесь читать мораль неонацистам! Нет уж! Я... отвечаю за вас перед вашим отцом, в конце концов! Мне за это деньги заплатили! Это честные деньги, я их не проституцией заработала!
  - Разве вы без денег не поехали бы? - тихо спросил Принц.
  - Это совершенно другой вопрос, он не относится к делу. Боитесь вы его, что ли?
  Сказала я это по обычной привычке всех женщин управлять мужчинами, намекая на их слабости - а сказав, тут же и постыдилась. Пятнадцатилетний подросток имеет право опасаться взрослого мужика. Хотя с чего бы, собственно, опасаться: я что, со своим любовником уехала в путешествие?! Совершенно очевидно, что если кто и виноват перед Вадимом, то явно не Маленький принц. Если бы ещё все мужчины, которые так любят хвалиться своей логикой, понимали совершенно очевидные мысли!
  Артур задумался.
  - Не знаю, боюсь ли, - пробормотал он. - Конечно, это и не нужно, и некрасиво - бояться. Да и почему? Только, зная вас, можно себе представить, что он ещё...
  - Какой?
  - Ещё зубастей.
  - Спасибо, польстили! - обиделась я. - Пойдёмте, ваше высочество, пойдёмте! Нас ждут.
  Обиделась, и одновременно мне стало неловко за свою зубастость. Конечно, я не люблю кисейных барышень, но что же, этот подросток меня и за женщину не считает? Спору нет, Жанна д'Арк - героиня французского народа, только находились ли ей поклонники, когда она после ратного дня снимала с себя шлем, расчёсывала короткие сальные волосы и доходчивым французским языком покрикивала на солдат и младших командиров?
  На площадке перед собором Александра Невского стоял знакомый мне 'УАЗ-патриот'. Специально, что ли, выбрал Вадим такое 'военно-патриотическое' место? Или просто как приметную достопримечательность, которую нашёл в заметке о городе?
  Вадим вышел из автомобиля, поморщился, увидев нас с Артуром вдвоём. Мы сухо поздоровались.
  - Я бы хотел наедине поговорить, а не с тобой в качестве пионервожатой, - буркнул он.
  - Не вижу необходимости, - отрезала я. - Артур скоро вернётся домой, и ему на нашу жизнь глубоко наплевать.
  - Парень, посиди-ка в машине! - возвысил голос Вадим. Маленький принц, к моей досаде, послушно кивнул. Сел на переднее сиденье пассажира, захлопнул за собой дверь. Вадим вытянул руку с дистанционным ключом. Автомобиль мигнул фарами.
  - Ты его запер! - возмутилась я.
  - Да, чтобы под ногами не путался. Пойдём...
  Мы медленно побрели к храму, я вся закипала внутри. Что это, чёрт побери, такое?! Кто позволил ему приезжать сюда, во всё вмешиваться, предъявлять свои права на меня?! Правда, я сама позволила, и его права я сама раньше признала... Ну, и что? Где деликатность этого человека? Конечно, и я хороша: меня пятнадцатилетние подростки называют грубой бабой...
  - Отвратительно себя ведёшь, - начал Вадим, повторяя вчерашний упрёк.
  Я остановилась.
  - А ты? Ты с другими людьми обращаешься как со своей собственностью! Берёшь и заталкиваешь их в свой гроб на колёсах!
  - Что ты как бесишься из-за этого щенка? Ты... совсем сдурела, мать, вот что! Извини, уж говорю тебе по-русски, по-простому. Бросаешь всё своё, обустроенное, и улепётываешь к чёрту на рога с каким-то тинейджером, кишкой! Недавно только закрепилась, а гляди, уже характер показывает! Я бы на твоём месте подумал сто раз - тебя не учили в детдоме-то ничему, мать? Была ты никем, а теперь у тебя работа есть, жильё, мужик есть - и так вот на всё плюнуть! Не боишься ничего, что так расплевалась?
  Я остановилась.
  - Подумать сто раз, говоришь, Вадим? А иначе, если буду плохо думать, мой жених меня выставит на улицу - правильно я тебя поняла?
  Вадим пробурчал что-то неразборчивое. Мы снова тронулись с места, молча дошли до самого храма и повернули назад.
  - Удивляюсь я тебе, удивляюсь... - продолжил он тихо, угрозно. - Не знал бы, что ты порядочная женщина, Лизавета, так подумать бы мог...
  - Что подумать?
  - Что деньги тебе были заплочены за всё это свинячество.
  И снова мне пришлось остановиться, и в первый миг я ужасно оробела.
  - Что? - подозрительно спросил Вадим. - Заплатили? Да?
  - Да, его отец дал мне денег, - сказала я как можно твёрже, уверенней. - Почему...
  - Да как же, - перебил он меня, - у тебя совести мне хватает говорить такое, подлая твоя морда?
  - Что снова не по-твоему?! - вскричала я, даже не успев обидеться 'на подлую морду' (в другое время обязательно бы возмутилась). - Он отец, он беспокоится за ребёнка!
  - Конечно, беспокоится он! Беспокоится, как бы его баба не удрапала с мальчишкой, вот и отправил своего щенка на три буквы!
  - Он не знает, что Вика любит Артура!
  - Не знает, так подозревает! А ты и варежку разинула, дура, купилась на благородство души! Ай, дура, дура! А скажи-ка, мать: не шёл у вас разговор, чтобы парню-то, того... дополнительные услуги предоставить? За отдельную, мол, плату?
  Я подняла руку, чтобы ударить его по щеке - Вадим перехватил мою руку. Смотрел мне некоторое время в глаза, зло, настойчиво - бросил мою руку и скорым шагом направился к автомобилю, в котором, напомню, сидел Артур. Я поспешила за ним, перепуганная.
  Дверь захлопнулась. Я встала перед самым автомобилем и не слышала, но видела этот разговор через лобовое стекло. Артур улыбался. Господи! Почему он всегда улыбается! Не нужно под носом у быка махать красной тряпкой! Хоть бы поумней он был, пусть бы даже и показал, будто боится - нет в этом ничего постыдного! Какое там, дождёшься! Это ведь принц, хоть и маленький, и у него свои представления о страхе и чести, чёрт бы их побрал.
  Вадим завёл мотор, я смертельно перепугалась. Куда ещё?! Неужели он не видит, что я стою перед самым носом автомобиля? Водитель энергично махнул рукой в сторону, два раза мигнул фарами. Нет уж! Я никуда не пойду. Что, переедешь свою невесту на своём охранном катафалке?
  Вадим открыл дверь и высунулся, собираясь что-то мне крикнуть - Артур не стал дожидаться моего приглашения и вышел из машины.
  На парковочной площадке вдруг оказалась людно: группа туристов шла к собору. Кажется, это были те же, что и у Кремля, и даже экскурсовод та же. Я взглядом показала Артуру, чтобы он поспешил вместе со мной 'влиться в ряды'. Мы вошли в храм, и в нешироком притворе я без сил прислонилась спиной к стене, не смотря на идущих мимо нас людей.
  - О чём вы говорили?
  Юноша улыбнулся.
  - Вы в храм не хотите зайти, Елизавета Юрьевна?
  - Нет, не хочу. Я похожа сейчас на богомолку? О чём вы говорили?
  - Ваш жених попросил меня, чтобы я, как он выразился, 'перестал косить под придурка'. Он сообщил мне, кроме того, что вы - его женщина.
  - Идиот несчастный, - простонала я.
  - Я?
  - Вы тоже хороши! Оба хороши! Дальше что?
  - Он спросил меня, мужик ли я или нет, чтобы мне была нужна нянька.
  - И вы, конечно, ответили, что вы не мужик, а принц, - иронически прокомментировала я.
  - Да, - отозвался Артур без тени улыбки. - И что нянька мне не нужна, но, конечно, мне очень приятно, что вы поехали вместе со мной.
  - Головы у вас нет на плечах, точно! Никакой головы!
  - Разве так будет сказать по-русски? - засомневался Артур.
  - Тут он, конечно, взъярился... - продолжала я, оставив его вопрос без ответа.
  - Да, да...
  - И увёз бы вас домой, чего доброго, не стой я перед самым носом! Господи! Что он себе там вообразил? Вот ведь глупость, несусветная ахинея!
  - Да, да...
  - Что 'да, да'? Вы других слов не знаете, Артур? Пойдём отсюда поскорей! Поседею я с вами...
  
  9
  
  Остаток дня мы провели заурядно: в гостиничном номере. На стойке дежурного администратора я сразу, не дожидаясь вопросов, выложила доверенность на сопровождение несовершеннолетнего. Её изучали не менее придирчиво, чем в Иваново, даже зачем-то посмотрели сквозь неё на свет, но вернули мне, не сказав ни слова.
  Едва мы расположились в номере, как Артур начал.
  - Елизавета Юрьевна, может быть, я погуляю по городу? Ещё не очень поздно...
  - Нет! - истерически вскрикнула я. - Сидеть в номере! Смотреть телевизор!
  - Если вы будете тиранствовать, я ведь убегу, - пообещал он то ли иронично, то ли вполне серьёзно.
  Я махнула рукой.
  - Ай, делайте, что хотите...
  В конце концов, подумалось мне, если Вадим подкарауливает нас у выхода и повезёт его высочество в Ярославль, то ничего особенно плохого не случится. Я честно заявлю, что сделала, что могла.
  - Так можно? - обрадовался он. - Спасибо вам большое! Я буду аккуратен.
  Артур ушёл искать приключений на свою голову, а я прилегла на кровать и, в чём была, почти сразу заснула. Снилась мне какая-то мерзость: епископ Симеон, отдающий приказ повесить поганых язычников. Я - княжеский дружинник в шлеме и кольчуге, я робко возражаю против этого приказа. Епископ страшно косится на меня и грозит мне кулаком, глаза у него - точь-в-точь как у Вадима. Сквозь сон я слышала, как юноша вернулся, что-то пробормотала, но открыть глаза не было сил.
  
  ДЕНЬ ТРЕТИЙ
  
  10
  
  В среду я проснулась около одиннадцати. (Хорош адъютант, называется! Вот стыд-то!) Артур сидел на стуле в своём пальто и глядел на меня.
  - Доброе утро, - хмуро поздоровалась я. - Что дальше в нашем увеселительном маршруте?
  - Казань, - сообщил Артур. - Я звонил на вокзал: поездов не будет до вечера.
  - Для ненормального вы очень даже разумны... Выйдите, я оденусь, - попросила я.
  - Так ведь вы одеты, - спокойно сообщил Принц.
  И в самом деле. Как я себя веду при своём ученике, Господи! Валяюсь одетая на постели, будто одалиска. Вид у одалиски, наверное, словно из мусорного ящика меня достали... Ну и пусть его, пусть думает, что хочет! Или ему кажется, что это огромное удовольствие - сопровождать безумного вундеркинда?
  
  На трассе Артур захотел 'голосовать' сам, и почти сразу остановил роскошное авто тёмно-вишнёвого цвета.
  Автомобиль аккуратно затормозил так, что задняя дверь оказалась прямо напротив меня. Молодая женщина-пассажир открыла дверь и, повернувшись на своём сиденье, поставила ноги на землю.
  Мы несколько секунд изучали друг друга. Рыжие вьющиеся волосы, блузка с разрезом не то чтобы глубоким, но настолько широким, что странно было, как одежда держится на её плечах и не спадает с них. Похоже на то, что она - хозяйка, а водитель автомобиля - её шофёр.
  - Садитесь, - сказала женщина ласково и лениво. - Вы - вперёд, а мальчик может сесть на заднее сиденье, если ему будет не трудно обойти автомобиль...
  Дарёному коню в зубы не смотрят. Вздохнув, я подчинилась.
  Автомобиль тронулся с места. Я рассматривала женщину в зеркало заднего вида (широкое, панорамное). Она же несколько минут ехала, полуприкрыв глаза, не спрашивая нас ничего, как будто ленилась говорить. (Или нарочито это было, показывала она нам, как мало о нас беспокоится?) Всё же почувствовала она мой пристальный взгляд, посмотрела на меня, улыбнулась.
  - Как вас зовут?
  Я назвала наши имена.
  - Очень приятно. Ангелина... Кто вы?
  - Музыканты, - ответил Артур за меня.
  - Как интересно... Куда вы едете?
  - На бенефис в пользу больных подростков, - пробурчала я.
  - А, - небрежно отозвалась женщина. - Ну, даже не хочу разбираться... На чём вы играете? Только не говорите, что на нервах, - прибавила она со смешком.
  ('Куда нам! - с раздражением подумала я. - Это ты мастерица'.)
  - Мы пианисты, - просто пояснил Артур.
  Женщина шире раскрыла любопытные глаза.
  - Нет, правда? Пианисты? - интерес, впрочем, не сделал её речь быстрей: она продолжала говорить, будто купринская Суламифь, изнемогающая от любви. - Я недавно купила рояль...
  - Вы хотите заниматься? - усомнилась я.
  - Нет, что вы! Мы иногда приглашаем гостей, то есть не мы, а отдельно муж своих, я своих... Рояль это очень здорово, Вам не понять, насколько: это стильно, красиво и просто... просто здорово. Но скажу честно, пока его не касалась рука профессионала. Скажите, а можно пригласить вас ко мне вечером, выступить? Как раз будут гости...
  Мы с Артуром переглянулись через зеркало, женщина перехватила мой взгляд.
  - Я обязательно заплачý, - прибавила она.
  - Вы это серьёзно? - спросил Артур.
  - Конечно, серьёзно!
  - Артур - не тапёр, чтобы бацать 'Мурку' пьяным гостям! - возмутилась я.
  - Да почему же обязательно 'Мурку'! - обиделась женщина. - И почему сразу пьяным! Зачем же так пренебрежительно? Только пара бокалов шампанского. Все будут рады услышать юного талантливого пианиста с классической программой. Ведь он талантлив? Вы, как педагог, подтверждаете? Или я ошиблась? Вы не педагог?
  Я вздохнула.
  - Нет, не ошиблись. Подтверждаю...
  - Ну, вот видите! Неужели вы настолько спешите туда, куда вы едете, чтобы вам не потратить один вечер? Или спешите? Спешите, Артур? - обратилась она к нему.
  - Нет, - ответил юноша.
  ('Что же, он поддаётся её обаянию? - разозлилась я. - Куда это годится? А ещё Маленький принц. Хотя ведь и тот, принц Экзюпери, ухаживал за какой-то розой, совершенной балбеской, да ещё и оправдывал себя тем, что с цветком говорить не нужно: им нужно любоваться... Нашёлся цветочек на нашу голову! Гортензия несчастная! Камелия! Хрен дикорастущий!')
  - А я что говорила! - продолжала наша камелия. - А если вы принципиально не хотите брать деньги, давайте устроим вечер в пользу детей-сирот. Это о-очень, очень здорово! Что вы скажете? Вы равнодушны к проблемам детей-сирот? - кокетливо переспросила женщина.
  ('Конечно, равнодушна! - захотелось мне ответить. - К проблемам всех детей на свете я сейчас равнодушна, кроме одного-единственного, которого подозрительная тётка хочет утащить в свой особняк!')
  - Нет, зачем сирот, - произнёс Артур спокойно. - Нам нужны деньги. В любом случае, мы от них не откажемся...
  - Ну и прекра-асно! - женщина улыбнулась, показав все зубы. - Я сразу поняла, что мы договоримся... Ах, да, - она доверительно склонилась ко мне, зашептала почти в ухо. - Понимаете, среди гостей будут молодые девушки, так что вам, Лиза, может быть, не стоит смущать Артура...
  Не нравилась мне эта камелия, положительно не нравилась! Конечно, Артур умница: он беспокоится о нашем общем бюджете, он поступает, с одной стороны, как ответственный мужчина... И при этом - как совершенное дитя: не видит он разве, чтó это за мадам? Как бы намекнуть ему? На иностранном языке? Но отчего я уверена, что Артур знает английский? Он поляк, а не американец. Да и нехорошо это, и вдруг эта особа понимает по-английски? Понимает наверняка: откуда же, как не из англоязычного мира, на нас льются потоки растлевающей роскоши? По-другому надо...
  - Вы уверены, что помните все произведения наизусть, Артур? - спросила я. - Не боитесь вы, что выйдет, как в опере 'Тангейзер'? Или хотите сыграть партию Хосе?
  Тангейзера, напомню, соблазняет богиня Венера, Хосе - Кармен. Знает ли он Вагнера?
  - Я знаю сюжет 'Тангейзера', Елизавета Юрьевна, - отозвался Артур, будто прочитав мои мысли. - И 'Кармен' я тоже знаю. Нет, Тангейзером я себя не чувствую.
  - А кем? - неприязненно спросила я. - Лоэнгрином?
  Лоэнгрин спасает несчастную Эльзу и становится её супругом.
  - Зигфридом, - улыбнулся Маленький принц. - Серьёзно. Только меча не хватает.
  Дамочка переводила взгляд с него на меня и обратно, заинтригованная нашим загадочным диалогом. Да уж! И впрямь, Зигфрид: так и рвётся в бой... Что ж, и пусть идёт к чёрту! - решила я с раздражением. - Захотелось пареньку мир посмотреть, себя показать, испытать разные ощущения, и пусть его. Зачем только было рассказывать нам про побег из тюрьмы мещанства? Безобразный, балованный мальчишка...
  - Я не против, - сказала я прохладно. - Я буду ждать в Казани, в гостинице. Не беспокойтесь, доберусь сама.
  - Нет, зачем же сами? - тут же поспешила дамочка. - Я вас довезу. И даже, если хотите, оплачу номер. И доставлю вам вашего Моцарта в лучшем виде! Уже сегодня вечером!
  - Хочется верить, что не утром, - буркнула я себе под нос.
  
  11
  
  Ангелина сдержала слово и оплатила мне двухместный номер в неплохой гостинице. Я хотела было протестовать, но махнула рукой. Я - не богатейка, а с паршивой овцы хоть шерсти клок. Хотя не цинично ли - брать деньги с женщины, которая собирается совратить вашего ученика? И опять, зачем же сразу 'совратить'? - это у них наверняка по обоюдному согласию решится. Вот Принц мне и в глаза избегает смотреть...
  Дежурному администратору я пояснила, что сопровождаю своего ученика, что молодой человек вернётся вечером, и робко спросила, должна ли я предъявить доверенность на сопровождение несовершеннолетнего. Та отмахнулась от меня:
  - Нужна мне ваша доверенность! Таких, как вы, сегодня знаете сколько будет?
  Видимо, вместе с ростом цен беспокойство о моральном уровне постояльцев стремительно падает...
  Мы скупо попрощались с Артуром, дамочка улыбалась и сияла всеми своими белоснежными зубами.
  Автомобиль увёз Принца в её резиденцию, а я принялась вышагивать по номеру. Ну что, что я тревожусь? Никто не умирал от этого. А я-то, Господи, я какая дурёха! Внушала себе, будто сопровождаю несчастного, всеми брошенного гения, а работаю прислугой у балованного сынка толстосума... Надо было спуститься в гостиничное кафе, поесть, но кусок не шёл в горло.
  Господин толстосум, кстати, не заставил себя долго ждать: в три часа дня он самолично позвонил мне и строго спросил, почему я не даю о себе знать.
  - Неужели я вам должна отчитываться? - пробормотала я.
  - Конечно, должны! - поразился он. - Разумеется должны, Елизавета Юрьевна! И не делайте мне, пожалуйста, сцен, не кричите о похищенной свободе! Я отец, я беспокоюсь за ребёнка!
  - Всё это верно, конечно, - согласилась я. - Но...
  - Но что?
  - Нет, ничего. То, что я - единственный человек, который вас ещё связывает с вашим ребёнком, поэтому стоило бы вам быть со мной помягче, а не считать, что вы купили меня за ваши пять тысяч, и не требовать от меня повиновения подчинённой.
  - Вы что, мне угрожаете?!
  - Да с чего вы взяли? - поразилась я. - Я что, похожа на похитителей детей?
  - Хочется верить, что нет...
  - Хочется, но не верится?
  - Не цепляйтесь к словам, пани. Кстати, о деньгах. Мне позвонил ваш жених...
  - Вадим?! - выдохнула я. - Быть не может!
  - Очень даже может. Телефон ему дали в музыкальной школе. Позвонил мне и разговаривал со мной крайне безобразно. Начал разговор он с того, что начистит мне рыло. Довожу до вашего сведения, Елизавета Юрьевна, как его невесты, что всегда полагал, будто обладаю лицом, а не рылом, и этим отличаюсь от животных.
  - Простите, пожалуйста. Это всё от несдержанности и глупости, - промямлила я. Ещё и этого... индюка не хватало! Ещё и извиняться я за него должна! А как же иначе? Жених ведь, будущий муж...
  - Кроме того, долго он распалялся по поводу этих самых денег, и если вы думаете, будто я считаю, что вас за эти деньги, пардон, купили, то адресуйте, будьте любезны, этот упрёк вашему любимому человеку, который мне сказал то же самое, причём в гораздо более сильных выражениях. Так вы с ним согласны, кажется?
  - Нет, не согласна! - перебила я с досадой. - Не надо мне, Владислав Григорьевич, приписывать слов, которых я не говорила.
  - А то, видите ли, я грешным делом подумал, что это у вас настоящий сговор...
  - Как это 'сговор'? - испугалась я.
  - А так, что, пользуясь вашим женихом, вы из меня, любезная, ещё энную сумму выжмете, а не то ваш суженый мне или череп проломит, или как там называется на его языке, или уж всем даст знать, какой я безобразный рабовладелец, покупающий юных красавиц по сходной цене...
  - Дурак! - крикнула я звонко, сбросила разговор и швырнула телефон на кровать. Телефон почти сразу зазвенел снова.
  - Простите, погорячился, - сухо сообщил отец Артура.
  - А извиниться не хотите?
  - Я уже сказал 'простите'. Всего хорошего. И, будьте столь любезны, не оставляйте меня в неведении. Это не приказ, а просьба отца, который тревожится о судьбе своего ребёнка. Далеко он, кстати?
  - В дýше, - солгала я.
  - Где вы?
  - В Казани, в гостинице.
  - Надеюсь, что именно в гостинице, а не в каком-нибудь подвале. На мой взгляд, вам в самый раз задуматься о возвращении: вы отсутствуете уже третий день.
  - Да если он не хочет возвращаться!
  - Глупости. 'Не хочет'... Вот и проявите педагогические способности! Покажите мастерство учителя и дар убеждать! Ещё раз до свиданья.
  Я попрощалась и, присев за стол, вдруг горько расплакалась. Что такое вокруг меня! Ни одной живой, сочувствующей души, всем-то наплевать на меня, во всём белом свете!
  
  12
  
  Проплакавшись, а затем вволю провалявшись на кровати в бессмысленном оцепенении, я злобно решила: нажрусь. Возьму и нажрусь на все девять без малого тысяч, которые у нас остались. И водки выпью. С этой решимостью я спустилась в гостиничный ресторан, заказала себе жареную куру с рисом и графин водки.
  Ждать мне пришлось долго. Вот, однако, уже несут мне мою курочку... Едва официант поставил на стол графин, я почувствовала, что на меня кто-то пристально смотрит, и обернулась. Маленький принц.
  Юноша прошёл и сел напротив меня. Открыл графин и понюхал водку.
  - Зачем вы собираетесь это пить?
  - Алкоголичка потому что, - огрызнулась я. - Что, по мне незаметно?
  - Незаметно.
  - Плохо присматриваетесь! Что как быстро вернулись? Не захотели концертировать? Или наоборот, исполнили всё, что хотели?
  - Зачем вы так набрасываетесь на меня? - грустно спросил Артур. - Мне ведь тоже нелегко. Поешьте лучше. Только водку не пейте, пожалуйста...
  - А вы не будете есть?
  - Не хочу, спасибо. Сыт, - мрачновато заметил Принц.
  В номере он, опустившись в кресло, рассмеялся.
  - Воображаю, что вы там себе представили! А вы ведь не ошиблись, Елизавета Юрьевна!
  - В чём не ошиблась? - равнодушно спросила я.
  - В том, что она такая вот... бандитка. Я ведь тоже это увидел. Почему вы думаете, что я ребёнок? Ребёнок, конечно, но не настолько.
  - Да нет, куда вам до ребёнка! Не льстите себе... Ну, говорите же, говорите, не молчите!
  - А я и говорил, только вы меня перебили. Рояль у этой...
  - Гортензии.
  - Почему гортензии? Ну, пусть. Рояль у неё действительно был. Белый. Какой-то верх кричащей пошлости, только тигровой шкуры не хватало. Сразу она мне сказала, что до гостей ещё три часа и что мне, наверное, нужно порепетировать. Я согласился и добавил, что ей слушать не обязательно. Нет, как же, она хочет послушать. Я начал с Рахманинова, которого вы мне задавали, помните?
  - Помню, только вы всё равно выбрали прелюдии, а не этюды-картины.
  - Дались вам эти этюды! Она села рядом, бормотала комплименты и пожирала меня глазами. Затем встала, а когда я закончил Рахманинова, попросила меня обернуться.
  Я произнесла что-то непечатное. Артур рассмеялся.
  - Ну что вы? Как будто никто не знал, что так и будет?
  - Вы, значит, знали?
  - Знал. Ещё в автомобиле понял.
  - Ну, конечно, как же не воспользоваться...
  - Я ещё тогда не решил, пользоваться ли. Мне было очень интересно узнать, сумею ли я вот это... победить.
  - Не врёте? - удивилась я.
  - Не вру.
  - А зачем победить? - спросила я подозрительно. - Из гордости? Потому что принц?
  - Нет, не поэтому. Потому что не животное. Что вы все как... плохо думаете о моём возрасте?! Возраст - возрастом, а человек - человеком! О! Это большая радость - ощущение, что ты можешь это победить!
  - Не отвлекайтесь на философию, Артур. - попросила я. - Дамочка-то стояла совсем голой.
  - Ну да. Мне пришлось обороняться. Строго говоря, у меня ничего не было. Кроме Моцарта и Шопена, фантазии и тех трёх ноктюрнов. Но, знаете, ими не защитишься. К счастью, я вдруг вспомнил Скрябина, седьмую сонату. А ведь забыл, давно забыл! Но как удачно вспомнил! Тут что угодно вспомнишь, перед такой пантерой... Я начал сразу, fortissimo, она отшатнулась.
  - Уже подбиралась, значит...
  - Да-да. Под конец сонаты она снова накинула халат, потому что глупо, согласитесь. Ну, тогда уже Моцарт и Шопен.
  - И что?
  Артур помолчал.
  - Когда я закончил, она сидела на диванчике, там у неё такой небольшой кожаный диван, и тряслась, как больной человек. Ужасный, ужасный вид. Она даже сначала не могла плакать. Представляете, как это, когда человек даже плакать не может? Потом только разрыдалась. И стала мне рассказывать, потоком, без остановки. Верней, даже не мне, а просто это был такой поток... бреда. Кошмара. Несчастный, несчастный человек!
  То, что с ней творится, это болезнь, самая настоящая. Она не может не посмотреть на мужчину, чтобы не начать думать о физической любви. Её саму пугает это. Страх, постоянный, кошмарный. Ощущение бесполезности. Она ничего не делает, кроме покупок, муж приносит домой все деньги. Он чиновник, старше её на десять лет. Острое чувство того, что она однажды будет наказана за своё безделье. Совсем скоро наказана, едва ли не завтра. Богом наказана. Бред, бред, вы видите? Нужно Богу её наказывать? И вот, этот страх, сильнейший, каждый день, с утра, как просыпается, и муки совести. И неспособность себя занять, потому что всё она уже попробовала, только, наверное, с подростком не спала, но при этом понимание, что так нельзя, что это стыдно, безобразно, ведь у неё были нормальные родители, она в детстве читала, как все, книжки с картинками, она не думала, что так станет, и поэтому страх, который высасывает, выворачивает всю душу, и некого винить, некому сказать, совсем некому. Елизавета Юрьевна! Я видел человека в аду, при жизни. Боже. Теперь я знаю, чего я не хочу ещё.
  - Чего Артур?
  - Всего вот этого. Досуга, денег. И... быть с женщиной, наверное, тоже не хочу, если это всё так. Елизавета Юрьевна! Можно вас спросить? Вы не обидитесь? У вас было по-другому?
  - Было, - ответила я тихо. - Единственный раз.
  - Значит, сейчас нет. О! Вот видите! Если даже вы...
  - Что 'если даже я'? - вскричала я.
  - Ничего! Я уже сам начинаю бредить - видите? Я болен - вы забыли?
  - Бедный! - сказала я с чувством. - Надо быть сильней, Артур.
  - Я уже сильней. Видите, я не жалуюсь, не хнычу. Только... мерзко всё. Вы разрешите, я... может быть, посплю.
  Я кивнула и оставила номер, вернулась минут через десять. Артур действительно спал - или просто лежал, отвернувшись к стене. Неслышно я снова вышла и гуляла по городу до позднего вечера. Быстрое взросление. Несчастный, милый. А я - кто? Истеричная баба. Как невыносимо тяжело это всё. 'Если даже вы!..' Если даже вы, Елизавета Юрьевна, живёте с каким-то мужиком без большой любви к нему, в постели с ним кувыркаетесь и, по сути, немногим отличаетесь от этой бешеной дамочки, а я ведь вас учителем считал, идеалом человека, быть может. Как тяжело это всё - и без обозримого конца!
  
  13
  
  Было около девяти вечера. Я, вернувшись с прогулки, сидела в кресле и грызла свой ноготь; свет я не зажигала. Артур, похоже, на самом деле заснул... Внезапно он резко сел на кровати.
  - Где они?
  - Кто они? - испугалась я.
  - Эти женщины.
  - Какие женщины? - испугалась я ещё больше.
  - Эти... торгующие любовью...
  ('Что это: спросонья? Или на меня он намекает? Ну, спасибо... Или действительно он сходит с ума, бедный?')
  Артур меж тем решительно натянул на себя пальто, повязал поверх свой неизменный жёлтый шарф.
  - Куда вы?!
  - Сражаться, - кратко пояснил Маленький принц и поспешил из номера.
  ('Сражаться! С новыми ветряными мельницами, не иначе!')
  Конечно, я тоже оделась и поспешила вслед за ним.
  
  В вестибюле гостиницы было против ожидания очень людно: целая толпа подростков, а стойку администратора осаждали несколько взрослых. Все кресла заняты. Я встала, растерянная. Куда пропал этот пятнадцатилетний Дон-Кихот? Поди сыщи его в этой толпе...
  - Мадам! - услышала я приветливый голос.
  Симпатичная молодая женщина, сидящая на чемодане, дружелюбно улыбалась мне.
  - Мадам, вы ищете, куда присесть? Садитесь на мой чемодан! У меня их два, а ждать нам всё равно долго: говорят, ключи дадут через час, не раньше...
  Немного странное предложение, но, если вдуматься, почему уж такое странное? Предлагают от чистого сердца, тем более, что это ничего не стоит. Я пожала плечами и, поколебавшись, присела на чужой чемодан.
  - Вот так-то, а то в ногах правды нет... Жанна.
  Я назвала своё имя.
  - Вы какой язык преподаёте? - с места в карьер спросила меня Жанна, удивляя этой своей нерусской способностью запросто говорить о чём угодно с незнакомым человеком.
  - Английский, - ответила я машинально.
  - Англичан, кажется, уже разместили...
  - Да, у меня уже есть номер. Дело в том, что...
  - Э, миленькая, вот когда вам в руки дадут ключ, тогда и говорите, что есть номер! Многих с собой привезли? Мальчиков, девочек?
  - Одного мальчика, только вот он куда-то запропастился. Пошёл искать продажных женщин...
  Жанна насмешливо мотнула головой в сторону входа.
  - Вот этих?
  Я повернула голову и - вот ведь кошмар! - увидела в пяти метрах от нас трёх немолодых проституток и перед ними - Артура.
  
  Маленький принц меж тем заговорил, и так громко, что мне стало его слышно.
  - Послушайте, как же вам не стыдно?!
  Ну вот, снова понесла его нелёгкая. Разговоры постепенно стихали, головы оборачивались в сторону выхода.
  - Вы торгуете любовью, а потом приходите в гостиницу и стоите перед всей этой толпой детей, будто не сделали ничего плохого! - продолжал звенеть Артур, бледный от гнева. - И никто вам не скажет ни словечка! Учителя боятся. Какой позор! Здесь две дюжины учителей, и все боятся девочек по вызову! Или, может быть, им всё равно: тогда это ещё позорней. А дети смотрят на вас и думают: значит, так и нужно! Значит, это нормальная профессия, солидная, уважаемая. Так как же вам не стыдно?!
  - Это мой, - шепнула я Жанне. - Бедовая головушка...
  - А что? - возразила она так же негромко. - Бедовая или нет, но ваш мальчик прав. Мы сидим и смотрим на этих демуазелей, будто всё в порядке.
  - Сейчас ведь скандал будет!
  - Да, всё идёт к этому ...
  Проститутки хохотали, будто им только что рассказали похабный и до ужаса смешной анекдот. Наконец, одна из них нагнулась к Артуру и во всеуслышание посоветовала 'парнише' то, что мне стыдно повторить. Артур, и без того бледный, ещё больше побелел.
  Жанна без предупреждения встала и лёгким шагом пошла к группе.
  - Добрый вечер, - начала она, приветливо, весело, но звонко, отчётливо, так, чтобы все могли её услышать. - Уважаемые, я знаю, что вы зарабатываете деньги нелёгким трудом, это ведь не очень просто - делать то, что вы сейчас посоветовали молодому человеку, отсасывать, так сказать, разные жидкости... Но, как это ни забавно звучит, мальчик прав. И как он ни смешно выглядит, вы сейчас выглядите ещё смешней. Понимаете, драгоценные, вы не на своём месте: здесь идёт регистрация участников всероссийской олимпиады школьников по иностранному языку, а не всероссийский слёт ночных бабочек. Конечно, вы можете не согласиться со мной и устроить скандал, но я боюсь, что тогда вы это место потеряете, особенно если мы, сопровождающие участников педагоги, составим коллективную жалобу в прокуратуру на администрацию гостиницы. Давайте-ка вы поступите как взрослые, разумные женщины и уйдёте отсюда?
  Одна из проституток, не стесняясь, сплюнула на пол.
  - Курва ты, подруга, - устало сообщила она. - Уходим уже, успокойся...
  Я громко ударила в ладоши, и стоящие по всему вестибюлю люди подхватили мои аплодисменты. Нет! Не настало ещё на русской земле окончательное торжество мерзости!
  Жанна вернулась ко мне с Артуром, ведя его за руку, довольная, слегка раскрасневшаяся.
  - Возвращаю вам ваше сокровище, - объявила она, улыбаясь. Я протянула ей руку и с чувством пожала её маленькую, изящную ладошку.
  - Какая вы умница! Я бы не сумела так: так ловко, и с юмором...
  - Знаете что? - перебила меня Жанна, будто стремясь остановить смущающую её хвалу. - Вы не против, если я загляну в ваш номер через полчаса - просто так, посидеть, поболтать? Вот только сама заселюсь...
  
  14
  
  Через полчаса в дверь нашего номера и в самом деле постучали. Я в этот момент как раз вскипятила чай для себя (Артур от чая отказался).
  - Войдите! - крикнула я и скосила глаза на Маленького принца, который лежал на своей кровати, заложив руки за голову. - Вы не против Жанны у нас в гостях?
  - Нет, если можно не вставать с места.
  Он действительно выглядел очень уставшим.
  Жанна вошла к нам, улыбаясь, и встала, оглядывая наше хозяйство блестящими умными карими глазами. Она уже успела переодеться и была теперь в белой блузке и коричневой, стилизованной под народную плиссированной юбке с цветочной вышивкой по нижнему краю, доходившей до середины голени. Просто, а как изящно! Только деревянных башмачков не хватает...
  - Вы прекрасно выглядите! - искренне сообщила я. - Завидую вам белой завистью...
  - Спасибо! - рассмеялась Жанна и глазами указала на стул. - Можно? - Я кивнула.
  - Жанна, можно мне не вставать? - спросил Артур со своей кровати. - Нет сил.
  - Конечно. Очень любезно с вашей стороны, что вы спрашиваете, месье. У вас прекрасно воспитанный ученик, Лиза. Кстати, какой язык он учит?
  - La même que vos eleves, madame [тот же, что и ваши ученики, сударыня], - отозвался Маленький принц.
  - Ah, vraiment [правда]? - обрадовалась она и повернулась ко мне: - Так у вас вторая специальность - французский?
  - Нет, - ответила я. - Я и английский-то знаю плохо. По диплому я учительница музыки.
  Жанна слегка подалась назад на стуле, смотря мне в глаза, недоумённо улыбаясь краями губ.
  - Вы меня разыгрываете.
  - Ни капельки.
  - Вы хотите сказать, что 'француженка' из вашей школы не смогла поехать на олимпиаду и послали вас?
  - Честно говоря, мы вообще не на олимпиаду приехали.
  - Как интересно... - Жанна заколебалась. - Конечно, спрашивать об этом бестактно, но так хочется вас спросить...
  - ...Зачем? В Казани мы проездом. А куда дальше? Ох, Жанночка, дорогая, если бы я ещё сама знала... Вот о н знает. Только не говорит...
  - Вы... нет, правда, вы всё это серьёзно?
  - Абсолютно.
  Жанна перевела взгляд на Артура, слегка прищурилась.
  - Я думала, так бывает только в фильмах и романах... Артур убежал из дому? - вдруг быстро спросила она, сразу попав в точку. - А вы, Лиза, едете вместе с ним? Всё бросив? Нет, в самом деле? О... Я... Я вами восхищаюсь! - сообщила она невозмутимо, весело. - А этот ребёнок, действительно, уникальный. Он мне напоминает кого-то...
  - Маленького принца, - подсказала я.
  - С языка сняли! Правильно так сказать? Et le Petit Prince, où va-t-il [и куда же едет Маленький принц]?
  - Chez le serpent [к змее], - ответил Артур за меня (да я бы всё равно не могла, хотя интуитивно понимала, о чём они говорят).
  - Le serpent, pourquoi? Pour revenir chez ta planète? [К змее, зачем? Чтобы вернуться на свою планету?]
  - Mais oui [ну да], - подтвердил Принц.
  - Et le serpent c'est quoi [а змея - это что]?
  - Le serpent c'est simplement le serpent [змея - это просто змея].
  Жанна примолкла, прикусив нижнюю губу.
  - Я не знаю, милая Жанна, не сошла ли я с ума, поехав вместе с ним, - грустно сказала я.
  - Вы? - собеседница внимательно осмотрела меня с головы до ног. - Я уже говорила вам, Лиза, и ещё раз скажу: любой Дон-Кихот наивен, но внушает уважение. Это похоже на - как там? Un marchand cherche de belles perles. Il trouve une perle qui a beaucoup de valeur. Alors, il va vendre tout ce qu'il a et il achète la perle. [Паки подобно есть Царствие небесное человеку купцу, ищущу добрыхъ бисерей, иже обретъ единъ многоцененъ бисеръ, шедъ продаде вся, елика имяше, и купи его (Евангелие от Матфея, 13:46).]
  - Я не понимаю...
  - Купец ищет хороший жемчуг, - перевёл Артур. - И находит ценную жемчужину. Тогда он продаёт всё, что у него есть, чтобы купить эту жемчужину... Купец, который всё продал - это кто?
  - Вы оба, - улыбнулась Жанна.
  - Пожалуй, - задумчиво согласилась я. - Только я боюсь, что эта самая жемчужина скоро возьмёт и выкатится у меня из рук, и я останусь нищей...
  - А вы не бойтесь! - весело ободрила она меня. - Хотите, расскажу вам историю?
  Её радушное спокойствие, почти беззаботность перед лицом неизвестной опасности меня вначале сердили, но, с другой стороны, разве лучше сидеть и заливаться бабьими слезами? Кому бы это помогло? Нет, славно, что она именно такая, чуть-чуть нерусская.
  - Хотим, - подтвердил Артур. - История про жемчужину, да?
  Жанна рассмеялась.
  - Нет, про навозную кучу! Но... я, правда, не утомляю вас?
  - Говорите, Жанночка, говорите! - воскликнула я.
  Молодая учительница французского тряхнула головой, рассыпав волосы по плечам.
  
  [ЖЕМЧУЖИНА]
  
  - Если вы думаете, что я хорошая рассказчица, вы, честное слово, разочаруетесь. В общем, не обессудьте, мадам и месье. Моя история начинается с молодого человека, правда, немного постарше Артура. Кстати, хочу вам сразу заявить, что история - совершенно правдивая, случилась она лет семь назад. А уж поверите вы мне или нет - это ваше дело. Не буду лгать: мне хочется, чтобы вы поверили.
  Юношу мы назовём Андреем. Семь лет назад Андрей был обычным студентом факультета иностранных языков педагогического университета в Воронеже. Обычным, я сказала? Ну, не совсем так. Никто не знал, откуда у него это взялось, но с детства Андрей не привык довольствоваться синицей в руке. На пятом курсе все его товарищи уже обзавелись подругами, кое-кто успел жениться. А у Андрея подруги не было. Мне, отвечал Андрей на вопросы, абы какая девушка не нужна. Мне нужна драгоценность... Именно драгоценность, мадам и месье, ни больше ни меньше, а 'на время - не стоит труда', как об этом прекрасно сказал Лермонтов. Друзья над ним смеялись: мечтать не вредно. Но Андрей был упрямым парнишкой! Он мысль про драгоценность накрепко вбил себе в голову - и, по мнению родителей, рисковал в юности вообще остаться без подруги, а в зрелом возрасте - без жены, с такими-то убеждениями, точнее сказать, притязаниями...
  Воронежский университет заключил договор о студенческих обменах с Высшей школой города Трир, что в Германии. Я забыла сказать, что Андрей изучал немецкий язык, был он, кстати, хорошим студентом, и его, в числе прочих, в девятом триместре отправили в Трир стажироваться, на полгода.
  Смешно сказать, но перед самым отъездом из родного Воронежа (а ехали ребята поездом, с пересадками в Москве, Варшаве и Берлине), так вот, перед самым отъездом к Андрею на вокзале подошла цыганка... Цыганки всегда и везде больше плутуют, чем говорят правду, но некоторые из них действительно способны одним глазком заглянуть в будущее. Денег нет - и баста! - заупрямился Андрей. Но цыганка вдруг согласилась взглянуть на его руку 'просто так'. Посмотрела на линии ладони - и заявила, что в чужой стране ему может улыбнуться счастье: он, если постарается, н а й д ё т с в о ю ж е м ч у ж и н у. Может быть, старуха использовала другое слово, но юноше запомнилось именно так.
  Весело отправляться в путь с подобным предсказанием! Но тянулся семестр - а никакой жемчужины Андрею не встречалось. Немецкие девочки, говоря между нами, Лиза, не очень-то женственны. В немецких магазинах невозможно купить изящную женскую обувь, красивую одежду - думаю, потому, что нет спроса. Ну, каждой нации своё - зато у них есть великие философы и композиторы. Слабое утешение для молодого человека в данном случае... Вот уж Рождество близится, а после Нового года нужно возвращаться домой.
  Стоп! - сказал себе Андрей за три дня до Рождества. - С чего я взял, что жемчужина сама упадёт мне в руки? Может быть, эта единственная девушка дожидается меня где-то в Мюнхене, а я, болван, просиживаю здесь штаны?
  Прекрасная мысль.
  Канун Рождества, 23 декабря, приходился на субботу. В этот день в Высшей школе Трира шли лекции, но наш Андрей пренебрёг наукой. С утра он стоял на главном вокзале и изучал расписание поездов. У него ещё оставалось немного денег, около ста немецких марок. Тогда были марки, вы помните?
  Андрея поразило название одного маленького городка, примерно в часе езды от Трира. Городок назывался П е р л ь. Perl, понимаете? По-немецки это означает 'жемчужина'. Ну, чем не перст судьбы, правда?
  Полный самых прекрасных надежд, Андрей приехал в Перль.
  Увы, красавица не ждала его на перроне с букетом цветом! Городок оказался совершенно захолустным. Даже путной рождественской ярмарки тут не было...
  Наш искатель жемчуга побродил по улицам, зашёл в пару магазинов, посидел в кафе, растягивая единственную чашку чая. Подумайте только, ни одной симпатичной девушки! Тоска, тоска! Что он забыл в этом несчастном Перле? Тут и стоило бы Андрею возвращаться обратной электричкой - верно? Любой нормальный человек на его месте вернулся бы. Я бы, например, вернулась.
  Но он сделал иначе. Он... вышел из города и пошёл по дороге куда глаза глядят. Хотел он побыть наедине со своей тоской о несбыточном? Или на чудо надеялся?
  В этих местах снег зимой выпадает нечасто, но тогда падал снежок, правда, он сразу таял. Андрей всё шёл да шёл, вдоль берега Мóзеля, как его называют немцы - было ему и грустно, и хорошо от этого падающего снега, от Мозéли, что неспешно текла куда-то, от лесистых холмов, которые раскинулись по обе стороны реки.
  Долго ли, коротко ли... смешно: будто рассказываю вам сказку - а ведь это самая что ни на есть правдивая история на свете! Долго ли, коротко ли, только через час дошёл Андрей до другого городишки. Зирк-лес-Баинс, - прочитал он на придорожном щите и подивился: что за мудрёное название?
  В городке, хоть и маленьком, но возрастом никак не юней вот этой Казани, где мы сейчас находимся, было несколько десятков средневековых домов, которые лепились вокруг единственной узкой улочки, и, как водится, старая каменная церковь. Открою вам секрет: там есть ещё древний зáмок на вершине холма, его стóит посмотреть. Но замок Андрей не разглядел: смеркалось. Задумчиво он стоял у входа в церковь, размышляя: может быть, войти? Вечерняя служба, кажется, уже началась... На улице - ни души. Правда, вот какой-то местный зирк-лес-баинсовец спешит к храму: опаздывает, бедняга...
  - Tag! - приветствует его Андрей.
  - Tag, - отзывается мужчина слегка удивлённо. - Wollen Sie 'rein?
  То есть: не хотите ли войти?
  - Так ведь уже началось, - смущённо бормочет русский студент.
  - А, ерунда! - машет рукой мужчина. - Пойдёмте вместе.
  На передних скамьях - с полдюжины пожилых монахинь, которые старательно и, между прочим, неплохо поют хорал на незнакомом языке. (Латынь? - думает юноша. Может быть, по крайней мере, на немецкий совсем не похоже.) Сам он присаживается на свободную заднюю скамью, а мужчина - вы подумайте! - проходит вперёд, исчезает в ризнице и через три минуты появляется в священническом облачении. Ну, уж если сам пастор опоздал, то прихожанам и вовсе позволительно...
  Но Андрей думает не об этом. Народу в храме немного, но на скамье слева от него (мужчины в католических храмах садятся справа от прохода, так принято), итак, на скамье слева и впереди на один ряд - девушка. Знаю, что звучит это несколько мелодраматично, но Андрей не может отвести от неё взгляда. Она.
  Девушка достаточно юная, не старше его, волосы у неё каштановые, глаза...
  
  - Карие? - предложила я.
  
  - Пусть будут карие, - легко согласилась Жанна. - И, строго говоря, в ней, если смотреть объективно, нет ничего очень уж примечательного. Обычная jeune fille [молодая девушка], таких в Лотарингии сотни.
  
  - Почему именно в Лотарингии? - заинтересовался Артур.
  
  - А, вы разбираетесь в географии, ваше высочество! Подождите, всему своё время... И всё же что-то в ней есть, если молодой человек не сводит с неё глаз. Что-то очень... родное, вот странное, но точное слово. Та чувствует его взгляд, украдкой косится на него: ей скорей тревожно, чем лестно. А вот и какая-то мадам заметила его внимание к юной особе: она наклоняется к девушке и что-то шепчет ей на ухо, неприязненно поглядывая в сторону Андрея. Проповедь. Наш герой не слушает её, тем более, что и проповедь-то на латыни, кажется (сдурел, что ли, господин пастор?). Или это не латынь - местный диалект? Причастие.
  Андрей выходит из церкви самым первым и стоит в нескольких метрах от входа, сердце у него колотится. Как ему подойти к ней? Что сказать?
  А думать некогда: девушка выходит - и, представьте себе, сама идёт к нему! Останавливается от него в метре, смотрит исподлобья, почти гневно, и строго спрашивает:
  - Pourquoi vous me regardez comme ça? Qu'est-ce que vous avez?! [Что вы на меня как смотрите? Что у вас на уме?]
  
  Артур негромко, но с удовольствием рассмеялся, а я недоумённо захлопала глазами:
  - С чего это немка вдруг по-французски заговорила?
  
  - Да какая же она немка? Француженка чистой воды. Вы ещё не догадались, нет? Андрей пришёл во Францию!
  
  - Просто так вот взял и пришёл? - не поверила я. - А как же граница?
  
  - Да нет там никакой границы, Господь с вами, Лиза! От Перля до Сьерк-ле-Ба - всего шесть километров. Конечно, если Sierck-les-Bains прочитать по-немецки, получится абракадабра.
  Вот как вы сейчас растерялись, так же и он растерялся, настолько, что лишь пролепетать сумел первое, что в голову пришло: Шпрехен, мол, Зи дойч, фройляйн? Бин ихь ин Франкрайх? [Вы говорите по немецки, барышня? Я во Франции?] Осенило, наконец...
  - Да, - отвечает девушка. В Лотарингии немецкий почти все знают, столько раз эта земля переходила к бошам и обратно. Говорит она, кстати, на местном диалекте, лотарингском. Или лотаринжском, как правильней? - Конечно, вы во Франции, не в Африке же! Ну, и что вы на меня уставились?
  - Потому что вы жемчужина, - выдыхает наш герой.
  - Кто-кто?! Вы... немец, что ли? - переспрашивает она его с неуловимой женской логикой.
  - Нет, русский...
  - Ру-усский? - недоверчиво тянет девушка. - И как же вас зовут, русский? Что, Андре? Как князя у Льва Толстого, ты подумай...
  
  - Ему образованная француженка встретилась! - заметила я. Жанна рассмеялась.
  
  - Да что там, просто повезло!
  
  - А как же её имя?
  
  - Да, в самом деле, пора уже дать ей имя... Женевьев вам нравится? Или Жозефина? Может быть, Жаклин?
  
  - Жаннетта, - произнёс Артур, будто думая вслух.
  
  - Жаннетта? Согласна.
  - Ну, и что же вы на меня смотрите, Андре, будто я мёдом намазана? - пытает его Жаннетта.
  - Я из далёкой страны, - отвечает Андрей, волнуясь, бездумно, наобум. - Я уезжаю через неделю. Я, не ожидая сам от себя, приехал в Перль. Сам не зная, куда иду, пешком пришёл во Францию. Случайно зашёл в эту церковь. Сегодня мне надо возвращаться в общежитие, если я не хочу заночевать на улице, и, наверное, последняя электричка в Трир уже ушла. А что, если в ы м о я ж е м ч у ж и н а, моя единственная? Почему так не может быть? Почему вы думаете, что не ради вас я здесь оказался?
  Девушка колеблется. 'Маньяк!' - подумала она сначала, а теперь и смущена, и тронута. Таких странных и прочувствованных слов ей раньше не говорили. Жаннетта совсем недавно прочитала 'Войну и мир' Льва Толстого. Кстати, мне думается, что гениальности Толстого ничуть не повредило бы, сократи он свой роман наполовину. Ну, это моё вульгарное дилетантское мнение... Над какими-то главами она зевала, но над какими-то даже всплакнула, князь Андрей ей, конечно, понравился. И, сказать по правде, Жаннетте хочется поговорить подольше с этим удивительным незнакомцем. Только...
  
  - Что 'только'?
  
  - Неужели вы не понимаете, что 'только'? Ведь Сьерк-ле-Ба - это, по сути, большая деревня, здесь все знают друг друга! Это вам не Париж: провинция... Жаннетта живёт в Париже, учится в Сорбонне IV, кстати, на факультете славянских языков и цивилизаций. Сорбонна IV - это, конечно, не ЭНА [Национальная школа администрации при премьер-министре Франции] и не Эколь Нормаль [частный элитный педагогический университет], но всё-таки кое-что. А в Сьерк-ле-Ба она родилась. Зимой она приезжает к родителям на рождественские каникулы, её отец - начальник местного почтового отделения. Родители сейчас в Тьонвилле, в гостях у кузены Агаты, та зазвала их на какого-то модного проповедника, заночуют они там же. Но вернёмся к провинциальным нравам. Все местные кумушки на выходе из храма оглядели чужака с головы до ног. А сейчас они давно сидят по домам и наблюдают за ним через щёлку в ставнях. Стоит Жаннетте вернуться домой, тётя Мадлен наверняка 'заглянет на огонёк' и полчаса будет выпытывать: чего хотел от неё этот чёртов бош?
  Девушка, наконец, решается, делает Андрею знак идти за ней.
  - Стоп! - приказывает она через сотню метров. - Стойте здесь. Вот это - мой дом. Вот там, на третьем этаже - моё окно. Видите? И я не против пригласить вас домой на чашку чая... Но только не прямо сейчас! Вы сможете подняться, когда я задёрну занавески. Как долго вам придётся ждать, этого я не знаю, к сожалению...
  - Я буду ждать, - отвечает Андрей пересохшими губами.
  И он ждёт: десять минут, двадцать, полчаса, час, ждёт у парапета набережной небольшой закованной в камень речки, в которой плавают утки. (С ума сошли эти утки: плавать в декабре!) Нелепое, глупейшее положение! На обратный поезд он наверняка опоздал. Что, если девушка решила над ним подшутить? Или просто испугалась его и придумала таким способом от него избавиться? Да, похоже, так оно и есть... Бедный, голодный Андрей ненадолго отлучается со своего поста, чтобы купить в местной продуктовой лавке хлеба: он ведь не ел целый день! Хлеба ему не продали: тут не принимают немецких марок. Расскажи кому - обхохочутся: пришёл пешком во Францию! Что-то эта бабка, которая кормит уток (нет чтобы покормить голодного студента!), что-то эта бабка больно подозрительно на него поглядывает: не вызвала бы полицию... Или как их тут называют - жандармы? Хрен редьки не слаще, как говорит русская пословица. Ведь у него нет французской визы! Бессовестная девчонка! А он-то хорош: вы - моя жемчужина! Ради вас я сюда приехал! Держи карман шире... Да... что это? Не может быть! Занавески задёрнула...
  Жаннетта встречает его на пороге квартиры: она смущена, одновременно ей весело, и, как ни удивительно, она его почему-то совсем не боится. Почему, спросите? Ну, у нашего героя хорошие манеры, он хорошо говорит, неплохо одет, а для француженки это очень многое значит. Французы прекрасно чувствуют породу человека. И, кроме того, это так трогательно: с первой секунды заявить ей, что она - его жемчужина. Ох уж эти русские, загадочная славянская душа, l'âme mystique... Она, сжалившись над голодным студентом, разогревает для гостя готовую пиццу из холодильника. (Завтра ей нужно будет объяснять родителям, с чего это у неё вдруг так разыгрался аппетит.) Для француженки, даже юной, полуфабрикат - кулинарное фиаско, но времени на готовку тратить не хочется. Он умеет есть ножом и вилкой, этот Андре, смотри-ка: нет, они не все ходят в медвежьих шкурах... Он, кажется, неглуп и образован: на маньяка совсем не похож. Она расспрашивает молодого человека о России, Россия ей ужасно интересна. Я ведь сказала вам, что Жаннетта изучает славистику? Только вот по-русски она говорит настолько скверно, что так и не решается ничего произнести на этом языке, даже 'здравствуйте', ох уж это ужасное 'Zdrav. Stvoui. Tie', которое даётся ей только в три слова... А есть ли у него девушка? Нет, отвечает Андрей. Ведь он приехал сюда, чтобы найти свою жемчужину...
  - А у меня есть партнёр, - сообщает Жаннетта с прямолинейной жестокостью юности. - Жозеф, мы вместе уже почти год. Что вы так на меня смотрите, Андре? Неужели вы думаете, что можно просто так вот взять, прийти пешком во Францию, увидеть первую хорошенькую девушку, сказать ей, что она - ваша драгоценность, и при этом наивно думать, будто эта девушка обязательно свободна? Простите, - прибавляет она тут же, видя, что он совсем сник.
  - Я могу уйти, - бормочет Андрей.
  - Куда вы сейчас пойдёте! На дворе ночь. В сочельник ради младенца Христа людей не гонят из дому. Я положу вас в своей комнате, а сама переночую в родительской, только очень прошу вас уйти самым ранним утром, пока наши кумушки не продрали глаза. Представляете, сколько будет разговоров, если они узнают, что вы здесь ночевали! Тётя Мадлен меня пытала целый час о тех двух словах, которыми мы перемолвились на улице. Что, вы разочарованы в прекрасной Франции, родине свободы?
  - Я сюда ради вас шёл, а не ради прекрасной Франции.
  - А, вы всё упрямствуете! Чем хоть я вам так приглянулась, скажите?
  - Вы красивы и умны, нежны и благородны.
  - Ну-ну, - Жаннетта прикусывает губу, удерживая улыбку. - Налегайте лучше на пиццу, Андре. Вы льстите, как парижанин. - На самом деле, ей очень приятно именно потому, что она чувствует: юноша говорит искренне, от чистого сердца, лестью с его стороны и не пахнет.
  Они расходятся по своим комнатам около часу ночи, а полшестого утра нужно встать. Жаннетта забывает запереть дверь в спальню: она его совсем не опасается. Разве боятся персонажей русских романов? А он действительно не похож ни на кого из тех, кто ей знаком, на Жозефа, например. Человек совершенно другой внутренней жизни. Эти красивые, глубокие, внимательные славянские глаза... Ну, и что с того? Ровным счётом ничего. Всё же ещё не скоро она засыпает, а Андрей - он, может быть, и вовсе не спит.
  Утром они молча сидят за скудным завтраком.
  - Неужели мы не увидимся больше? - наконец, спрашивает юноша.
  - Ну, живи вы в Париже, мы могли бы увидеться, - отвечает девушка с беспечностью и насмешливостью француженки. О, Париж! Париж от родного города Андрея ещё дальше, чем Северный полюс.
  - Послушайте, - неожиданно прибавляет она, поддавшись внезапной пронзительной жалости и симпатии к нему, - в летние каникулы я приезжаю к родителям. Если у вас получится, мы можем встретиться здесь ровно через полгода, 23 июня, в то же время и на том же месте, у церкви святого Мартена. Вчера месса закончилась в шесть, кажется... Вы этого хотите?
  - Да. Очень.
  - Андре, миленький, но я ведь ничего не обещаю вам!
  - Я знаю, у вас есть Жозеф. И я ничего не прошу.
  - Но вы всё равно приедете?
  - Конечно.
  - Смешной, безумный человек! Ехать на край света только ради того, чтобы пару часов поговорить с чужой девушкой! Я не понимаю вас, хоть убейте! Говорят, русские девушки очень красивы...
  - Я приеду. До того можно мне хотя бы писать вам?
  Жаннетта колеблется.
  - Да: по-русски, у меня будет материал для чтения от живого славянина. Простите, что так прагматично. Мы вообще все очень прагматичные, Андре.
  - Не надо, вы клевещете на себя.
  - Да нисколько!
  Жаннетта записывает на открытке с видом города адрес своей электронной почты и, как по наитию, то ли с насмешкой, то ли из сострадания, а может быть, из того и другого вместе, добавляет шесть строк:
  
  Il n'y a pas d'amour qui ne soit à douleur
  Il n'y a pas d'amour dont on ne soit meurtri
  Il n'y a pas d'amour dont on ne soit flétri
  Et pas plus que de toi l'amour de la patrie
  Il n'y a pas d'amour qui ne vive de pleurs
  
  Il n'y a pas d'amour heureux
  
  - Не поняла ни слова, - призналась я. - Но звучит как музыка...
  
  - Если хотите, вот перевод:
  
  И нет любимого, что скорби не принёс,
  И нет такой любви, что нас стыдом не жгла,
  И нет любви, что к нам бы ласкова была.
  Иначе ль тем, кому их Родина мила?
  Ты видишь, нет любви, что не живёт от слёз.
  
  Любовь со счастьем во вражде.
  
  Это строфа из поэмы Луи Арагона.
  
  - В ней действительно есть доля насмешки, - заметила я. - Или, по крайней мере, доля жестокой назидательности.
  
  - Да! - согласилась рассказчица. - Но и доля сострадания тоже. А, кроме того, в ней есть уважение и признание того, что причуда её гостя хоть и нелепа, но возвышенна и достойна поэзии.
  Андрей оставляет ей свой почтовый адрес. Электронного ящика он, на свою беду, ещё не успел завести...
  - А теперь идите! - говорит Жаннетта. - Я бы хотела проводить вас до Перля, только боюсь, что нас увидят вместе. Я-то вернусь в Париж, а моим родителям ещё долго местные будут перемывать косточки...
  
  Жанна смолкла.
  
  - Так начались следующие полгода, для Андрея бесконечно долгие. Про девушку мы сейчас не говорим, её как бы нет.
  Жаннетта не пишет ему, а он отправил ей, наверное, уже десяток писем. Может быть, она неверно указала адрес? Лишь однажды - в марте - ему обычной почтой, без указания обратного адреса приходят несколько строк.
  'Милый Андре, как видите, я вас не забыла. Это почти всё, что я могу сказать, не боясь впасть в пафос. Пафос всегда кончается плохо: он делает человека смешным. Это только вы, русские, с вашим величием души, не боитесь показаться смешными. Видите, я даже это письмо пишу по-французски, из того же страха. Стыжусь своей немецкой орфографии, и этим ставлю вас в затруднительное положение: вам придётся искать переводчика или сидеть со словарём. Не тратьте труда. Я очень, очень надеюсь на то, что вы образумитесь и отыщете вашу жемчужину где-нибудь в родном городе! Я хочу этого больше, чем должна была бы в отношении почти незнакомого мне человека. Jeannette'.
  Жадно он вчитывается в каждое слово, каждую букву. Не очень многообещающее письмо, правда? И ни слова в нём не сказано о том, что девушка будет рада увидеть его этим летом, что она не передумала и вообще приедет в Сьерк, а не укатит со своим Жозефом, скажем, куда-нибудь на Майорку. Бедный...
  Между тем Андрей, ещё учась на последнем курсе, открывает собственную переводческую фирму и начинает прилично зарабатывать, конечно, по русским меркам. Я упоминаю об этом просто так, мимоходом. Деньги нужны ему, чтобы купить билет до Трира или хотя бы до Штуттгарта. Автобусный: они всех дешевле. Представляете себе эту муку: почти три дня в автобусе? Я - нет.
  Русские до сих пор не могут ездить в Европу просто так. Он пишет Дитриху, немецкому студенту, с которым сдружился во время своей учёбы, и просит его прислать приглашение, ведь без приглашения не получить визу. Дитрих радушно приглашает погостить у него недельку. Очень мило с его стороны...
  23 июня в пять часов вечера Андрей уже стоит у входа в церковь святого Мартена. Мессы в этот день нет. Он заходит в пустой храм, неспокойно молится, забыв про различия в вере между католиками и православными, снова выходит. Шесть часов - девушки нет. Семь часов вечера. Восьмой. Он привлекает к себе внимание. Какой-то пожилой месье допытывается у юноши: что он здесь забыл? Андрей отвечает, волнуясь, и отвечает чистую правду. Жаннетта, Жаннетта... - силится припомнить пожилой месье. Это не дочка ли Дюпре? Эй, мадам Лакомб, не проходите мимо! Есть у нас в городке молодые девушки с именем Жаннетта? Тут вот какая история... Андрей окружён уже полудюжиной провинциалов, которые наперебой дают ему самые разные советы, чирикая на своём смешном лотаринжском. Кто-то утверждает, что Жаннетта живёт в Рюстрове, другой говорит про Бельмах, некто с пеной у рта клянётся, что девушка давно вышла замуж и родила... Андрей в душе ругает себя последними словами. Конечно, почему бы ей не выйти замуж? Стоило потратить пятьсот немецких марок, чтобы два часа проторчать в Богом забытом городишке и узнать, в итоге, что его драгоценность вышла замуж! Провинциалы восторженно кричат: да вот же, вот же дочка Дюпре! Как поживаете, мадмуазель? Как ваша учёба? Кровь ударяет Андрею в лицо: она. Окружающие деликатно отводят глаза и незаметно расходятся.
  Девушка обнимает его. Для французов это естественно: так друг друга приветствуют друзья любого пола. Но они оба чувствуют, что она немного передержала объятие.
  - Поезд опоздал, - смущённо бормочет она. - Ты представляешь: во Франции опоздал поезд! - Глупо говорить 'вы' человеку, которого обнял, не так ли? - Как будто мы в Камбодже, честное слово...
  Они гуляют по городу.
  - Что? - спрашивает Жаннетта, насмешливо и робко улыбаясь. - Ты ещё уверен, что я твоя жемчужина?
  - Уверен, - отвечает Андрей, не сводя с неё выразительного взгляда. - Больше, чем когда-либо.
  - Ну, не будем об этом сейчас... Я, кстати, очень сомневалась в том, что ты приедешь, сомневалась, стоит ли и мне ехать - но не удержалась, как видишь! Не могла заснуть спокойно, пока не сказала себе, что куплю билет. Почему от тебя не было ни одного письма? Ты, наверное, мой почерк не разобрал? У меня i похожа на e.
  - Я сотню писем написал, наверное!
  - В самом деле? А ну, назови мой адрес, по буквам! Странно, всё правильно... Правда, я... - снова она краснеет. - Я как-то раз дала Жозефу пароль от своего ящика. Мне... и в голову не могло прийти, что он будет удалять безобидные письма от человека, который находится от меня за тысячу километров! Не больно-то это хорошо с его стороны...
  - А что сказал Жозеф по поводу твоей поездки?
  - Ничего, - коротко отвечает девушка. - Об этом я тоже не хочу говорить. Господи, что я кормлю тебя баснями! Ты голодный, наверное, и, кстати, последняя электричка из Перля на Трир отходит без десяти девять. Ты уже опоздал, дружок! Ты переночуешь у меня дома. Правда, родители тоже дома... Ну, да это не беда! У меня есть одна идея. Только, ради Бога, не мешай мне! Запомни, что ты немец, а твой отец - банковский служащий.
  - Maman? - громко кричит Жаннетта, войдя в квартиру, бросая ключи на полочку у двери. - Où es-tu donc, toi?! Je suis avec Joseph! [Где ты там уже? Я вместе с Жозефом!]
  Бедняга Андрей, как несладко ему приходится за семейным ужином! Месье Жером и мадам Анна-Тереза не отстают от него со своими вопросами, приходится на ходу изобретать альтернативную биографию, а врать молодой человек не привык. Впрочем, он, кажется, производит приятное впечатление: отец Жаннетты треплет 'боша' по плечу, доверительно сообщая ему, что немцы - тоже люди...
  - Мама, где Жозеф будет спать?
  - Как где? - удивляется мама. - У тебя в комнате.
  - А я?
  - И ты там же... - мать смеётся и грозит ей пальцем. - Не притворяйся святее папы Жан-Поля в двадцать один год, у тебя это плохо получается! И не делай старую ханжу из своей матери.
  Жан-Поль - это Иоанн-Павел Второй.
  
  Они остаются наедине.
  - Как же вы представите им настоящего Жозефа? - спрашивает Андрей, повторяя фразу из известного советского фильма.
  
  - Да, только там был Ипполит, - уточнила я.
  
  - Ну, положим, Hyppolite - это тоже французское имя.
  - С настоящим я рассталась, - отвечает девушка, тоже почти по сценарию. - Он оказался ужасным скрягой. А так всё славно начиналось... И ревнивцем, к тому же. Как это глупо - читать чужие письма! А удалять их, не читая - ещё глупей. Чего он этим достиг? Расскажи мне, о чём ты писал?
  Они беседуют до тех пор, пока часы не бьют два. Андрей собирается лечь спать на полу.
  - Перестань! - обрывает его девушка. - Ты гость. Только и я на пол ложиться не собираюсь. Я выключу свет, с твоего позволения...
  Они лежат в одной постели, девушка слушает удары своего сердца. Иногда, знаете, их можно превосходно расслышать. Такие двусмысленные ситуации, думает она, обычно кончаются одинаково... Она ошибается. Часы бьют три, четыре, а Андрей даже не пошевелится. Пять часов. Шесть...
  - Вы оба, похоже, всю ночь не спали! - смеётся мадам Дюпре за завтраком. - Словно два енота с синими кругами под глазами: вы себя видели в зеркале? Ай, ладно! Мы тоже были молодыми, правда, отец? Ну что, Жани, что ты краснеешь, что я такого неприличного сказала? Не узнать тебя: такая ты тихая сегодня...
  Юноша и девушка чувствуют: что-то совершилось этой ночью, несмотря на то, что они не коснулись друг друга - или, может быть, именно поэтому. Они в самом деле оба притихли и избегают многих слов, они даже лишний раз посмотреть друг на друга стыдятся. После завтрака Жаннетта ведёт своего гостя на прогулку: показать ему зáмок, местную достопримечательность. На полпути она останавливается.
  - Это... так абсурдно, - вырывается у неё.
  - Что абсурдно?
  - Что мы идём осматривать замок. Глупость! Чтó ты не видел в этом замке? Ты ведь сегодня вечером уезжаешь в Трир, тебе иначе не успеть на твой несчастный автобус. Ещё бы на велосипеде приехал... А мы идём в замок, где разгуливают янки и боши в шортах, а раньше ели, пили и спали какие-то феодалы, будто для нас нет ничего важней! Моих предков среди владельцев замка точно не было, хоть у меня и есть частица 'дю' в фамилии. Конечно, если тебе туда хочется...
  - Совсем не хочется.
  Они выходят в поле, откуда видны башни далёкой атомной станции; Жаннетта ложится на спину, Андрей садится рядом. У них нет желания говорить, и, странное дело, их совсем не тяготит это нежелание.
  - Ты помнишь, - после долгого молчания спрашивает Жаннетта, - помнишь, что Наташа год ждала своего Андрея? Це-лый год...
  - Какая Наташа?
  - Наташа из романа Толстого. Князя Андрея, забыла его ужасную фамилию. У тебя, наверное, тоже ужасная фамилия, что-нибудь вроде Днепропетровский... Помнишь?
  - Да, и я помню, что она его не дождалась, - невесело замечает Андрей.
  Снова они молчат.
  - Я неделю назад получила диплом maitrise, специалиста, - продолжает Жаннетта после перерыва, - но я должна учиться ещё год, если хочу получить DEA. Diplôme d'études approfondies. Он примерно соответствует степени магистра у англичан. Ещё год... Это нужно, мне все говорят хором, очень важно - получить DEA, и я понимаю, зачем это нужно, но сейчас мысль об учёбе мне внушает так же мало энтузиазма, как солдату - необходимость сражаться без оружия. Sa vie, Elle ressemble à ces soldats sans armes, Qu'on avait habillés pour un autre destin. A quoi peut leur servir de se lever matin?
  [Его [человека] жизнь напоминает безоружных солдат, которых одели для иного мира. Чему им служить, ради чего подниматься утром?
  Вот, кстати, полный текст этой поэмы Луи Арагона:
  
  Rien n'est jamais acquis à l'homme Ni sa force
  Ni sa faiblesse ni son coeur Et quand il croit
  Ouvrir ses bras son ombre est celle d'une croix
  Et quand il croit serrer son bonheur il le broie
  Sa vie est un étrange et douloureux divorce
   Il n'y a pas d'amour heureux
  
  Sa vie Elle ressemble à ces soldats sans armes
  Qu'on avait habillés pour un autre destin
  A quoi peut leur servir de se lever matin
  Eux qu'on retrouve au soir désoeuvrés incertains
  Dites ces mots Ma vie Et retenez vos larmes
   Il n'y a pas d'amour heureux
  
  Mon bel amour mon cher amour ma déchirure
  Je te porte dans moi comme un oiseau blessé
  Et ceux-là sans savoir nous regardent passer
  Répétant après moi les mots que j'ai tressés
  Et qui pour tes grands yeux tout aussitôt moururent
   Il n'y a pas d'amour heureux
  
  Le temps d'apprendre à vivre il est déjà trop tard
  Que pleurent dans la nuit nos coeurs à l'unisson
  Ce qu'il faut de malheur pour la moindre chanson
  Ce qu'il faut de regrets pour payer un frisson
  Ce qu'il faut de sanglots pour un air de guitare
   Il n'y a pas d'amour heureux
  
  Il n'y a pas d'amour qui ne soit à douleur
  Il n'y a pas d'amour dont on ne soit meurtri
  Il n'y a pas d'amour dont on ne soit flétri
  Et pas plus que de toi l'amour de la patrie
  Il n'y a pas d'amour qui ne vive de pleurs
   Il n'y a pas d'amour heureux
  
  Се человек, ничто ему урок: ни власть,
  Ни немощь, ни душа, и мысль его проста:
  Раскрыть объятья (тень от них есть тень креста).
  И думает сберечь он счастье, но пуста
  Укладка та, в неё лишь расставанья класть.
  
  Любовь со счастьем во вражде.
  
  Вот человека жизнь: ступай, солдат, служи,
  Пусть безоружен ты врагу для торжества.
  Что даст бессильным сил, где правда, что права
  И шлёт нас умирать, неужто те слова?
  Скажи их, жизнь моя, и слёзы удержи:
  
  Любовь со счастьем во вражде.
  
  Любовь моя, и жизнь, и рана, я тебя
  Несу, кровоточа, в себе, смирен и тих,
  А люди вслед глядят (ведь эта боль - не их),
  За мной твердя слова, что сам я свил в свой стих,
  Хулу для глаз твоих, что брошу, не скорбя:
  
  Любовь со счастьем во вражде.
  
  Учиться поздно жить, не мудрость нам нужна.
  Как плачем изошли нам в эту ночь сердца,
  Ведь платят горечью за дрожь и дар творца,
  И в песне безо лжи - тоска её отца,
  Рыдания нужны, чтоб родилась она.
  
  Любовь со счастьем во вражде.
  
  И нет любимого, что скорби не принёс,
  И нет такой любви, что нас стыдом не жгла,
  И нет любви, что к нам бы ласкова была.
  Иначе ль тем, кому их Родина мила?
  Ты видишь, нет любви, что не живёт от слёз.
  
  Любовь со счастьем во вражде.]
  Снова Луи Арагон. Так смешно! В нас, французах, во всех есть склонность к лёгкой дидактике, ещё с Вольтера и Лафонтена. Я написала тебе тогда эти шесть строчек Арагона именно из этой склонности: мол, не надо печалиться, идеал в принципе недостижим, страдать свойственно человеку. А сейчас сама уязвлена тем же самым текстом. Дидактика вернулась на мою голову... Тебе понятно, о чём я говорю?
  - Я могу ждать и год, и два, - тихо отвечает Андрей.
  - Ждать? Ты ведь Андрей Днепропетровский, а не Наташа Ростова! И та не дождалась...
  - Да, но если ты помнишь, в том романе был ещё Пьер. И Пьер дождался Наташу, несмотря ни на что.
  - С вами, русскими, невозможно разговаривать, настолько вы наивные идеалисты! Пьер! Сам сен-Пьер, святой Пётр отрёкся от Христа - а ты разве святой? И разве ты можешь переехать за тысячу километров? Ай, что я говорю, и зачем? Я совсем не хочу говорить сегодня. Я просто бы лежала и не шевелилась. Боюсь только, что тебе скучно со мной...
  - Нет.
  После они взбираются на вершину холма, гуляют по берегу реки. И при этом, хотите - верьте, хотите - нет, даже не касаются друг друга. Фактически, после того первого объятья, которое, повторюсь, для француженки просто знак приветствия, между ними ничего не происходит, кроме вот этих странных разговоров, отвлечённых, похожих на облака, таких редких для европейца.
  Говори по-русски, просит его девушка. А переводить не нужно: я ничего не хочу понимать. И вообще, кто тебе сказал, что я не понимаю? Я ведь учила ваш язык. Тшут-тшут. Ньем-нош-ка. Как по-русски будет 'ла пэрль'? Jem-tchou-ji-na? Ах, ну да, конечно. Я именно так и думала...
  - Nous resterions heureux,
  Nous resterions heureux
  Jusqu'a la fin du monde,
  Jusqu'a la fin du monde [А мы остались бы счастливы, счастливы, до конца света, конца света], - напевает Жаннетта старую французскую песню на берегу Мозели - и на последнем monde быстро наклоняется, зачёрпывает пригоршню воды, плещет её себе в лицо. Понимаете, зачем?
  
  - Нет, - призналась я.
  - Чтобы ему не видеть её слёз, - задумчиво проговорил Артур.
  
  - Да вы опасный человек, месье! Вам бы следователем работать...
  После обеда Жаннетта сообщает, что хочет проводить 'своего Жозефа' до Перля. Мать замечает, что это не очень близко. Ерунда, отвечает девушка, смеясь. Всего-то дойти до Германии и обратно!
  В Перле становится ясно, что она собралась вместе с ним до Трира.
  - Говори! - велит Жаннетта в электричке. - Рассказывай о себе в самых мелких подробностях. Я хочу знать о тебе всё, вплоть до формы носа твоей первой учительницы. Рассказывай, что хочешь, только не молчи, ради Бога! Я сыта молчанием. Может быть, это не очень-то любезно с моей стороны, но я требую! Говори!
  В Трире они ужинают у очарованного девушкой Дитриха и едут в Штуттгарт, прибывая на автобусный вокзал ночью, за несколько часов до отхода автобуса. Жаннетта неумолима, она допрашивает его, добиваясь едва ли не бухгалтерской точности в описании каждой мелочи его теперешней жизни. Какая квалификация записана в его дипломе? Собирается ли он служить в армии? Зарегистрирована ли его переводческая фирма? Платит ли он налоги? Сколько стоит в России кубометр газа? Кубометр воды? Что, у вас до сих пор нет счётчиков на газ и воду? Неразумно... Батон хлеба? Килограмм сыра? Воображаю, что у вас там за сыр... Сколько это будет в пересчёте на франки? Сколько зарабатывают его родители? Сколько комнат в их квартире? Андрей недоумевает: что за безумие, зачем отравлять последние часы перед расставанием этими меркантильными подробностями? Что? - смеётся девушка. - Твоя жемчужина оказалась мещанкой? А вы думали, месье Днепропетровский, что она эльф? Да не Днепропетровский я! - почти кричит он. - Нет вообще такой фамилии! Ай, я всё равно не запомню настоящую! - беспечно машет рукой девушка. - А скажи-ка мне, месье: на какой вокзал Москвы прибывает твой автобус? Сколько времени займёт дорога? А ещё точнее? Как часто вы будете останавливаться? Пассажиров кормят? Это входит в стоимость билета? Как долго приходится ждать на границе? Бывают ли случаи, что таможенники кого-то ссаживают?
  За десять минут до отхода всё её инквизиторское оживление спадает.
  - Я не могу больше, - шепчет Жаннетта, так сильно искажая немецкие слова, что он с трудом понимает её. - Я несколько часов так браво держалась, а ещё десять минут не знаю, как вынесу. Лучше уж я пойду прямо сейчас. И не смотри мне вслед! Я не буду оборачиваться. И обнимать меня на прощанье не нужно. Правда, если тебе хочется... Что, не хочется? А почему? Я так страшна? Что значит 'напротив'? Потому что я для тебя... жемчужина, да? О-о... Ты поэтому меня не коснулся ночью? Я так и поняла. Да иди же! - неожиданно, едва ли не сердито восклицает она. - Иди в свой проклятый автобус! Иди, заклинаю тебя всеми святыми, какие есть! Есть у вас, русских, какие-то святые, или вы все коммунисты? - Сделав к нему шаг, она всё же обнимает его, крепко, но немедленно отпускает, разворачивается и идёт, не оглядываясь, как обещала, звонко стуча каблуками.
  Медленно тянется безрадостная дорога домой.
  Казанский вокзал Москвы. Автобус останавливается, водитель неспешно поднимает наверх боковые двери багажного отсека. Торговцы снуют туда-сюда с большими клетчатыми сумками, идут мимо, спеша по делам, невесёлые люди, суетятся продавцы дипломов и пирожков, о чём-то перебраниваются клошары. И посреди всей этой пёстрой жизни стоит...
  Сердце у него готово остановиться. Стоит Жаннетта, его жемчужина.
  - От Страсбурга до Москвы всего три часа лёту, - говорит она ему негромко, на своём смешном лотаринжском диалекте, который так непривычно слышать на Комсомольской площади. - Только вот необходимость покупать туристическую визу в Россию слегка унижает: неужели так много желающих к вам попасть? Ну, что ты застыл, как статуя де Голля? Вы не хотите меня обнять, месье Днепропетровский? А то мне здесь не совсем уютно...
  - Днепропетровский! - шепчет она ему на ухо, обвив руками его шею. - Какой кошмар... Представь себе: Жаннетта Днепропетровская! Это ни в один паспорт не поместится. Ну уж, нет! Я оставлю добрачную фамилию. Конечно, с вашего позволения, месье...
  
  Жанна, улыбаясь, опустила порозовевшее лицо.
  
  - Ну вот, моя история почти закончилась. Хотя нет, обязательно должна быть мораль, потому что это французская история, а у всех французов есть лёгкая склонность к дидактике. Мораль проста. Не унывайте, мадмуазель! Сражайтесь! Недостаточно пожертвовать ради своей драгоценности чем угодно, этого мало. Ещё нужны упорство и вера, совершенно безумная, наивная, вопреки всему, именно в русском духе. И тогда рано или поздно, - Жанна бросила быстрый взгляд на Артура, - жемчужина станет вашей.
  [17-18.02.2011]
  - Моей? - растерялась я.
  - Вашей! Может быть, вам пришла в голову глупейшая мысль, будто я вас осуждаю? Нет: восхищаюсь.
  - Нам... - Я сглотнула. - Наверное, нам нужно перемолвиться парой слов наедине.
  - Пожалуйста!
  Мы вышли в коридор гостиницы.
  - Неужели вам показалось, что я... в него влюблена? - начала я вполголоса.
  - Ох, Боже мой! - заулыбалась моя собеседница. - Ну, конечно! Что бы вы там мне и даже самой себе ни говорили... Вас, Лиза, всё выдаёт: голос, взгляд, манера двигаться. Поверьте...
  - Да с чего мне вам верить, Жанна! - воскликнула я. - Вы, наверное, специально придумали вашу историю, чтобы...
  - Пойдёмте! - перебила она меня. - Я кое-что вам покажу.
  Мы спустились на этаж, к её номеру. Жанна открыла дверь своим ключом.
  - Моей девочки нет: девочка пошла к мальчикам, это всё естественно, мир живёт... Секунду, где же он... А, voila! - она протянула мне паспорт гражданина Российской Федерации.
  Жанна Жеромовна Дюпре, лаконично сообщили печатные буквы. Место рождения: Сьерклеба. Название города чиновники в немудрящей простоте напечатали без дефисов, в одно слово.
  Я всплеснула руками.
  - Так вы француженка, настоящая, живая! Поверить не могу...
  Жанна довольно рассмеялась.
  - А я не могу понять: откуда у вас, русских, это восхищение перед нами, которое доходит почти до религиозного почитания? Не могу понять - но не подумайте, будто оно мне не нравится! Кто знает: не будь этого восхищения, стала бы я для Андрея жемчужиной? Стал бы он драгоценностью для меня? Ведь, между нами говоря, я - обычная девушка, таких во Франции сотни. - Жанна плутовато улыбнулась. - Или десятки, так уж и быть...
  
  15
  
  - Елизавета Юрьевна, вы спите? - прошептал Артур поздно ночью, когда я уже почти заснула.
  - Нет...
  Мы некоторое время помолчали.
  - Что: вас не впечатлил рассказ Жанны? - спросила я слегка иронично.
  - Нет, почему же не впечатлил... Я всё время её рассказа лежал и думал. Вы знаете, Жанна меня сегодня отчасти спасла. В смысле веры.
  - Веры? - растерялась я. - Во Христа?
  - Во Христа тоже. В возможность чистой любви без омерзительных примесей между обычными людьми.
  - Ну, хорошо, что она появилась, а я для вас сегодня, увы, ничего не сделала...
  - Не говорите так, - возразил Маленький принц. - Откуда вы знаете?
  - Ну, как откуда? - отозвалась я с горечью. - Оттуда, что вы мне, ваше высочество, сами сегодня и заявили: живёшь, мол, с мужиком без особой любви, ради его денег...
  - Когда я заявлял такое?!
  - Тише, тише, лежите и не кричите. Когда сказали 'если даже вы'.
  - Я не в этом смысле сказал 'если даже вы'! - возмутился Артур, и у меня странным образом отлегло от сердца.
  - А в каком?
  - В том, что вы тоже несчастны. Простите, не очень счастливы. Вообще, это совсем не моё дело.
  - Ну-ну, - пробормотала я. - Рада, если именно так. Знаете, эта Жанна приняла нас за влюблённую пару. Правда, забавно?
  - Да, - лаконично ответил Принц.
  - Даже француженки порой ошибаются... Но своего отношения к женщинам вы не изменили, Артур? Так и хотите всю жизнь жить аскетом? Никакой у вас надежды найти свою жемчужину?
  - Никакой.
  - Почему это, интересно?
  - Никакой возможности вам ответить прямо, Елизавета Юрьевна. Купец умница! Le marchand qui a trouvé la perle [купец, который нашёл жемчужину]. А я не купец. Я принц. Я не могу заплатить всем, что у меня есть, потому что у меня... целое царство. Понимаете вы?
  - С трудом.
  - И хорошо. Доброй ночи.
  
  ДЕНЬ ЧЕТВЁРТЫЙ
  
  16
  
  До Ижевска мы снова добирались 'автостопом'. Первым нашим попутчиком оказался молчаливый водитель грузовика, вторыми - двое бородатых мужиков на 'УАЗ-фермере'. Салон их фургона был забит хозяйственной утварью, мы еле нашли себе место присесть. Что-то не везло нам сегодня с легковыми автомобилями! В Можге, где нас высадили 'фермеры', везти перестало окончательно, в прямом смысле слова. Около часа, наверное, мы стояли на обочине дороги.
  Нет-нет, да и косилась я на Артура: не раскиснет ли он? Я уже сама устала сигналить проезжающим, начинала мёрзнуть... Нет, Маленький принц стоически ждал, сложив руки на груди, не шевелясь. Ни слова жалобы. Что ж, мне тогда тем более грех жаловаться.
  В какой-то момент он прервал свою неподвижность и сам протянул руку в сторону дороги. Автомобиль остановился.
  Мать честная, выносите, святые угодники! Темно-синий 'Соболь', на боку - красная полоса. Прокуратура России. Далась же ему именно эта машина! Дверь 'Соболя' поползла вбок.
  - Смелей, смелей, дамочка! - крикнул жизнерадостный голос. - Мы люди весёлые, не кусаемся...
  Артур уже зашёл внутрь, поблагодарив. Я нехотя последовала за ним, чувствуя себя лисой, которую радушно пригласили проехаться в коляске с охотниками.
  Шесть мест в салоне 'Соболя' расположены друг напротив друга. Мы присели на ближайшие к выходу сиденья. А у окна комфортно развалились трое сотрудников в синей форме, двое мужчин и одна женщина. Едва машина тронулась с места, они полностью позабыли нас: один из них оживлённо и подробно рассказывал какой-то подлинный юридический случай, видимо, смешной до уморы, потому что его попутчики просто покатывались со смеху, причём женщина смеялась громче всех. Говорю 'видимо', так как в нагромождении терминов и отсылок к тому, что все участники беседы знали, а нам с Артуром казалось китайской грамотой, - в этом нагромождении разобраться было сложно, да и не хотелось. Я наблюдала за женщиной (две маленьких звезды на её погонах, разделённые синей полоской, обозначали лейтенанта юстиции), за её острыми, резкими, хотя не лишёнными привлекательности чертами. Женщина в погонах! Не лучше, чем мужчина в колготках...
  Автомобиль остановился, сотрудники вышли, причём один игриво пожелал мне счастливого пути. Лейтенант осталась, мы поехали дальше.
  Разительная перемена совершилась с ней: всё её веселье погасло, будто потушили в ней лампочку. Я так долго на неё смотрела, что она повернула голову в мою сторону, сурово глядя мне в глаза. Я даже назад подалась.
  - Что? - полюбопытствовала она холодно, неродственно. - Что вы как на меня смотрите? Цветы на мне растут?
  - Мы оба на вас смотрим, - пришёл мне Маленький принц на помощь.
  Она развернулась в его сторону. Он отвечал ей ласковым и грустным взглядом, полным внимательного и тонкого сочувствия. Женщина, наконец, моргнула, отвела глаза.
  - У вас... - негромко начал Артур, - у вас на душе не хочу сказать горе, но какая-то тяжесть. Правда?
  Его собеседница пожала плечами.
  - Вы можете рассказать нам? - продолжал Принц.
  - Зачем?
  - Чтобы вам стало легче. Вы ведь до сих пор не знаете, хорошо ли сделали. Точней, очень ли плохо...
  Лейтенант снова перевела взгляд на меня.
  - Он у вас ясновидящий, что ли? - резко спросила она.
  - Я несколько раз была свидетелем того, как Артур угадывает мысли, - призналась я, ловя себя на неповоротливом 'была свидетелем'. Действует атмосфера на человека! - Не обижайтесь на него, пожалуйста! Не видите вы разве, какой это невинный ребёнок? Вы не обязаны нам ничего рассказывать, если не хотите.
  - Угу, - промычала она. - Ваш Артур всегда такой... бесстрашный? Обычно люди нас всё-таки побаиваются.
  - И пожарник - человек, сказала Кларисса Гаю Монтэгу, - отозвался юноша. Я вздрогнула: слова отца Кассиана, один в один.
  - Этого я не поняла, да и понимать не хочу, - с неудовольствием ответила лейтенант. - Что значит 'пожарник - человек'? Конечно, человек! И работник прокуратуры - человек! Почему на нас все так смотрят, будто у нас рога и копыта?
  - Значит, что-то есть, хоть маленькие, да рожки, - возразил Артур.
  - Не слушайте его, пожалуйста! - вступилась я. - Он о чём-то своём: он очень странный ребёнок.
  - Да ладно... - женщина криво усмехнулась. - Значит, и правда рожки...
  Минут пять мы ехали молча. Вдруг, без всякого предварения, не обращаясь к нам, смотря то в окно, то прямо перед собой, лейтенант начала свой рассказ.
  
  [СВАМИ]
  
  - Ваш ребёнок угадал: это недавно случилось. А разве он ваш сын? Вы не похожи на мать и сына. Или всё-таки? Кто ж вас разберёт, я ведь тоже умею молодиться, ещё месяц назад изображала восемнадцатилетнюю девочку...
  После юридического факультета я пошла работать в прокуратуру. Всегда мечтала. Прослужила несколько лет, выслужилась до лейтенанта, только вот должность у меня была мелкая, такая, знаете, бумажная. Ни вкуса, ни радости. И при этом масса молодых амбиций. Мою энергию замечали, меня хвалили, но в органах всё схвачено и прикручено железными болтами, надежды на продвижение не давали мне никакой. Я уж начала думать о том, чтобы попытать счастья где ещё, но тут мой начальник мне сам предложил перейти на более перспективное место. Управлению Минъюста по Ижевской области был нужен инспектор по надзору за деятельностью общественных организаций.
  Управление Минъюста - это - как бы вам объяснить? Это гражданское учреждение, там нет званий, там 'работают', а не 'служат'. Но за мной сохранили звание и право ношения формы, строго говоря, меня не перевели в другую организацию, а как бы прикрепили, я продолжала числиться в прокуратуре, и зарплату там же получала. Ещё мне обещали, что это ненадолго, что если я проявлю способности, мне в прокуратуре подыщут хорошее местечко.
  Последнее время в России просто тьма-тьмущая расплодилась всяких общественных организаций. Хорошо, если это старушки занимаются вязанием или какие-нибудь юннаты кормят сусликов. А если речь идёт о пособничестве терроризму или фашизму? О поддержке антиправительственной оппозиции? О разжигании межнациональной розни? О торговле наркотиками, о проституции, о втягивании несовершеннолетних в сектантство? Инспекторов специально и создали для того, чтобы они посещали мероприятия таких организаций и выясняли, чем эти люди на самом деле занимаются. Во многих субъектах Российской Федерации создали, по негласному распоряжению сверху, причём с такого верху, который вам даже и не снился...
  Я сразу же бурную деятельность развила! Буквально за первый месяц обнаружила десятка два нарушений и подготовила соответствующие предложения. Но на моём счету не было никакой крупной победы. Ничего сверхкриминального я ещё не 'откопала'. А хотелось, чёрт побери, хотелось-то как! И начальница мне говорила тоже: рой землю, Катерина, трудись, пока молодая!
  И тут мне в руки попалась папка с НКО [некоммерческой общественной организацией] 'Клуб друзей Востока'. Так во мне что-то и задрожало от радости, от самого названия. Я подумала: ну вот, вот оно! Ведь бен Ладен [известный идеолог исламского терроризма] - это, между прочим, тоже Восток. И 'Аум Синрикё' [одиозная японская секта] - Восток. И афганские плантации опийного мака - Восток. Восток - дело тонкое...
  Я внимательно изучила устав этих самых 'друзей'. Общие слова о 'поддержке и сохранении культурных ценностей'. А общие слова - это признак чего? Правильно! Признак попытки ввести в заблуждение контролирующие органы.
  Я позвонила по телефону руководителя, представилась и напросилась на мероприятие. Мне назвали адрес. И вот, за день до посещения организации я подхватила грипп, температура взлетела до сорока.
  Я лежу в постели и вдруг понимаю: какой толк приходить в форме? Если эти господа и совершают что-то незаконное, то к моему приходу они уж наверняка подготовятся. Найдут бабушек-статисток, отроют где-нибудь лектора-зануду, и будет этот зануда полтора часа вещать мне про быт самураев или народное искусство Вьетнама. Плевать я хотела с высокой колокольни на народное искусство Вьетнама! Значит, нужно явиться как бы с улицы, невинной дурочкой. Но что, если у этих товарищей два телефона: один - для публики, а второй - для проверяющих органов? И названия-то у них может быть два, одно - 'коммерческое', другое - официальное...
  Тут мне светлая мысль пришла в голову! Я взяла газету и стала просматривать объявления. Обнаружила курсы йоги. А должна вам сказать, что теперь в газету объявление подать не так легко, если у рекламодателя нет лицензии или хотя бы свидетельства о государственной регистрации. Номер их полагается указывать. Вижу - справа от объявления крохотным шрифтом ОГРН. ОГРН - это основной государственный регистрационный номер. Не поленилась, взяла лупу и разглядела. Радость-то какая! Совпал! У меня на числа память хорошая. Ну, ясное дело, что телефон в объявлении оказался совсем другой, а про 'клуб любителей Востока' - ни словечка. Кого вздумали обмануть, дурачьё?!
  От такой радости я даже выздоровела раньше, чем полагалось. Выздоровела - и сразу позвонила по тому объявлению.
   Для маскировки решила я себе скинуть лет пяток, а то и побольше. Посмотрела в журналах, как одеваются молодые девочки, прикупила себе одёжку. Не нужно много ума, чтобы прикинуться молодой девочкой! Косметики побольше, походочку от бедра, мордочку поглупей и глазками так хлоп-хлоп.
  В субботу, месяца два назад, я пошла в свою первую разведку.
  По телефону мне дали адрес обычной городской квартиры. Пришла я заранее, и не успеваю удивляться. Стена между двумя смежными комнатами сломана, оставлены колонны, так что получается настоящий зал. У одной стены - что-то вроде алтаря, на стене - портрет старикана в чалме. Во всю ширину пола - роскошный ковёр. Сажусь я на тот ковёр, на подушку, как все делают, и шёпотом спрашиваю у соседки:
  - Кто здесь главный? Как его зовут?
  - С в а м и, - отвечает соседка.
  - Как 'со мной'? - удивляюсь я, а она смеётся.
  - Да Свами, Свами же! Свамиджи!
  И, пока она мне отвечала, вошёл в зал под общие аплодисменты тот самый С в а м и.
  Да, интересней я не видала ещё человека! Мужчина лет тридцати (потом я узнала точный возраст: тридцать пять). Высокий, плотный, даже слегка полный, но это ему шло. Силища в нём чувствовалась необыкновенная, сразу, с первого взгляда. И не только физическая, хотя и она тоже, а похож он был на большой шар, который учительница физики нам показывала, когда рассказывала про статическое электричество: столько, мол, в этом шаре накоплено кулонов. А двигался как этот Свами! Словно огромная кошка, с такой, знаете, плавностью в каждом движении. Будто ему редкое удовольствие доставляет шагать, садиться, рукой двигать, растягивать губы, будто он каждую клетку тела чувствует. Словно это сейчас в нём все мускулы расслаблены, а захочет - прыгнет и убьёт тебя одним ударом. Звали его, кстати, Лев. Лев Иванович Сивцев, а никакой не Свами, это я позже выяснила по документам. Он меня сразу очаровал, но глаза я открытыми держала и уши навострила.
  В тот день были 'обычные' занятия по йоге: наклоны, растяжки, закройте глаза, дышите, почувствуйте тепло в вашей груди и всё такое прочее. Ничего криминального, но когда этот самый Свами ходил между рядами, то мне жутковато становилось: будто волна от него шла, как от горячей печки... В 'Клубе друзей' имелась доска с расписанием, и выяснила я из той доски, что занимаются здесь не только физкультурой.
  После занятия я подошла к Сивцеву и спросила, невинно хлопая ресницами, можно ли мне посещать также медитации или, вот, например, 'Йогу - второй уровень'. Он усмехнулся.
  - Вы, Катя, не справитесь, - ответил он мне. Он сразу узнавал имя каждого новичка и всех помнил, а было на том занятии десятка два человек. - Только если ценой больших усилий...
  - Я буду очень стараться, - заявила я ему, глядя на него глазами влюблённой дурочки. - Очень сильно, Свамиджи!
  'Джи' - это уменьшительно-ласкательный суффикс, вроде как 'ушк' в имени 'Лёвушка'.
  Сивцев усмехнулся ещё раз и разрешил мне.
  С тех пор я два раза в неделю ходила в 'Клуб друзей', по субботам - в группу для 'начинающих', а по воскресеньям - вместе со 'старичками'. И уж поверьте, что мне много времени не потребовалось, чтобы обнаружить крайне любопытные факты!
  Каждое занятие начиналось и заканчивалось молитвой каким-то учителям, гуру, имена которых мне не выговорить, и 'Господу нашему Шиве'. Ага! - торжествовала я. - А ведь это уже религиозная деятельность!
  На занятиях, и в первой, и во второй группе, я обнаружила две-три совсем юных мордашки. Я завела знакомство с этими девочками (был и мальчик, Алик) и при случае поинтересовалась об их возрасте. Так и есть: присутствовали несовершеннолетние! Наверняка без ведома родителей...
  На одном из сеансов Сивцев стал в подробностях объяснять нам, как можно, владея своей 'праной', то есть невидимой энергией тела, лечить наложением рук. Чтобы показать нужные движения, он вызвал меня вперёд. Какая из его ладоней шла мощная сила! Я, когда он положил руки мне на шею, едва не закричала от испуга и... восторга, что ли. Но во мне и другая часть ликовала, запрятанная ото всех, внимательная, цепкая. Ну, как же! Обучение медицине без медицинского образования, без лицензии!
  - Свамиджи, а мы можем, опираясь на эти знания, лечить других людей? - спросила я голоском простофили. Сивцев усмехнулся.
  - Да лечите, ради Бога...
  Эх, Лев Иванович, Лев Иванович! Ведь это - не пустяк! Это же почти уголовщина...
  Да и другие любопытные моменты всплывали, папка с материалами по 'Друзьям Востока' всё пухла и пухла. Вот например: в конце некоторых занятий Свами садился перед нами, точно гималайский гуру, и произносил... ну, проповедь, иначе не назову её! Слова, не спорю, все были умные, дельные, слова о том, как нужно жить, но ведь слышали их и семнадцатилетняя Юля, и шестнадцатилетний Алик... Одну из его речей я записала на диктофон, а после расшифровала запись (ох, с каким азартом это всё делалось!) и отнесла в государственный университет на экспертизу, на предмет того, можно или нет эту 'лекцию' назвать религиозной проповедью. За экспертизу я заплатила из своих собственных средств. Ответ пришёл положительный.
  Или вот ещё. Спустя месяц после моего появления Сивцев ввёл в своём клубе новый курс: 'Искусство быть мужчиной' и 'Искусство быть женщиной'. Уж, конечно, я не замедлила явиться! Я немного разочаровалась: никакой явной 'порнографии' тут не было. Свами рассказывал, в чём именно заключается мужское и женское обаяние, как можно пробудить его, как для этого нужно ходить, дышать, думать, жить...
  - Смотрите, - не без удовольствия говорил он, - ведь наша Катя делает успехи! Пришла к нам зажатая, точно судебный пристав, а сейчас глядите как похорошела!
  Мне это льстило, ведь в обеих группах я была далеко не единственной, кто смотрел на него глазами влюблённой идиотки (просто другие девочки это делали искренне, а я - 'по служебной необходимости'), мне было приятно, что меня выделяют среди прочих. И я действительно делала успехи. Я начала чувствовать своё тело, стала бодрей, лучше просыпалась. Я видела, что от меня лучится молодое обаяние и веселье, которое заставляет мужчин на улице оглядываться мне вслед. Не когда я в форме, конечно... Я готовила большую служебную записку по результатам своего расследования. 'Тренинги сексуальности' для молодых девочек - это, между прочим, под растление несовершеннолетних можно подвести. 'Держись! - думала я. - Не уйдёшь от меня, тигрище!' Я принимала участие во всех посиделках 'Клуба друзей' и веселилась, как школьница. В Австралии есть племена, которые охотятся на диких зверей, переодевшись в их шкуры: они подходят к своим 'товарищам' совсем близко, а затем сбрасывают шкуры и бьют ближайшую особь дубинкой. Вот и я испытывала радость такой охотницы с дубинкой в руке... Поймите, что никакого личного зла я на Свами не держала! Какого там зла - я просто влюблена была в этого большого, сильного зверя! Не из мести я охотилась, а из азарта хорошей службы: в конце концов, это право государства - знать, ч т о противозаконно и ч т о дурно. Если уж государству отказывать в этом праве, то чёрт знает что будет твориться! Анархия, хаос и беспредел, царство бандитов и жуликов, нацистов и сектантов! 'Свами' меня всё чаще хвалил, ставил другим в пример, говорил, что у меня талант, что хочет ввести меня в узкий круг учеников, которым он разрешает учить других своей премудрости...
  Все документы были подготовлены, моему рапорту можно было дать ход, но я, почувствовав жалость и симпатию к этому удивительному человеку, решила вначале предупредить его - по-родственному, по-хорошему попросить устранить 'изъяны в работе'. Ведь я могла этого не делать, даже не имела права скрывать обнаруженные мной нарушения!
  Итак, я надела форму и в один прекрасный день отправилась к 'Свамиджи', по 'месту его производственной деятельности', проще говоря, к нему домой.
  Сивцев открыл мне дверь сам - и так и застыл на пороге. О, как я упивалась этим моментом, как я его ждала, как я торжествовала! Он не растерялся, не залебезил передо мной, он просто помрачнел, как туча.
  Я с ухмылкой назвала своё имя-отчество и звание, прошла вместе с ним на кухню. В кухне были стулья: не может ведь лейтенант юстиции, инспектор садиться на пол в позе лотоса! Ишь чего придумали!
  Подробно, чётко и весело я изложила Сивцеву незаконные аспекты его деятельности.
  - Вот самое незначительное, Лев Иванович: вы берёте плату с посетителей ваших 'курсов', с позволения сказать. Разумеется, вы имеете право собирать деньги с членов клуба. Но это должно быть оформлено как членские взносы, которые вносятся помесячно: у каждого члена вашей организации должна быть членская книжка, и после оплаты взносов он должен иметь право участвовать бесплатно во всех мероприятиях...
  - Бред, - загудел Сивцев низким голосом.
  - Бред или нет, уважаемый Лев Иванович, но таков нормативный порядок! Если вам кажется, что это бред, то, ради Бога, избирайтесь в депутаты Государственной думы и вносите предложение об изменении законодательства об общественных организациях! А до того извольте делать, как надо, а не так, как хочется вашей левой пятке!
  Сказав про левую пятку, я немного устыдилась и потому поспешила вперёд, продолжая бойко называть его нарушения. Сивцев от каждого моего слова хмурился всё больше.
  - Значит, человек уже не может у себя дома Богу молиться?! - почти рычал он, глядя на меня исподлобья. - Чужую боль уменьшать не может?! Противозаконно это?!
  - Да молитесь себе на здоровье! Но тогда получите регистрацию в качестве религиозной организации и не водите государство за нос! 'Уменьшать чужую боль' должны квалифицированные специалисты. А подростки на ваших молитвах - это уж, извините, вообще ни в какие ворота...
  Дорогой Лев Иванович! - сказала я в конце своей тирады, с теплотой, которой сама от себя не ожидала. - Исправьте все эти негативные моменты - и всё будет хорошо. Я не дам хода служебной записке - а ведь это, скажу вам честно, для меня карьерное упущение! Понимаете вы, что я иду вам навстречу, даже вопреки своим интересам? Так договорились?
  Он поднялся, огромный, угрюмый, величавый.
  - Не собираюсь я ничего исправлять! Шлите куда угодно вашу цидулю!
  Я тоже встала и холодно попрощалась с ним.
  Я была очень зла на этого 'друга Востока' и поэтому прямо на следующий день положила свой доклад начальнице на стол.
  Все три дня после этого мне было как-то... неловко, тревожно. Что-то я чувствовала вроде... угрызений совести, может быть? Ведь не один вред от деятельности Сивцева, но и какая-то польза, я даже сама её почувствовала, да и человек он... славный. Да что это ты? - успокаивала я себя. - Ты сделала своё дело, сделала его качественно, выявила нарушения, которое государство - государство, слышишь ты? - признаёт недопустимыми! И нечего скулить по пустякам! Наоборот, гордиться нужно!
  На четвёртый день начальница вызвала меня к себе.
  - Катюша, работа отличная. Шедевр. Ну, теперь...
  - Вынесем им предупреждение? - предложила я.
  - Да что ты! Предупреждение таким гадам - это как слону дробина! И штрафа мало. Дело возбуждать нужно. Вот займись-ка...
  Весь тот день я себе места не находила, а после работы пошла прямиком к Сивцеву.
  Увидев меня второй раз, Свами удивился, но в квартиру пустил, молча провёл на ту же кухню и жестом попросил садиться.
  Я начала, волнуясь, сбиваясь:
  - Лев Иванович, материалы по вам, которые я подготовила, должны быть переданы в прокуратуру. На их основании, по результатам проверки, против вас могут возбудить уголовное дело. Я уже не имею права самостоятельно распоряжаться ими: я поставила в известность начальство. Но я могу изъять из материалов наиболее... проблемные моменты, например, экспертное заключение о религиозном характере ваших лекций или вот например это... упоминание о несовершеннолетних...
  - Зачем вы мне это говорите? - спросил он глухо, спокойно.
  - Я могу это сделать, но, ради Бога, и вы сделайте что-нибудь для меня! Запретите малолеткам приходить на ваши занятия! Перестаньте читать молитвы! Иначе, когда вас начнут проверять, я сама себя подставлю, а вам всё равно предъявят обвинение!
  - Я понял, Катя. Извините: Екатерина Витальевна. Я понял последствия, а причины не понимаю. Зачем вы пришли сейчас, зачем вы это делаете? Зачем вы подражаете охотнику, который, не добив зверя, вдруг начинает его выхаживать?
  Я опустила глаза.
  - Чтобы не было... ну, что вы спрашиваете?! Чтобы не было пятна на моей совести, неужели не ясно?
  - Так, - спокойно заключил Свами. - Ясно. Но это пятно на вашей совести, а не на моей. Вам и нужно потрудиться, чтобы очистить это пятно, а не мне. Я, миленькая, не Иисус Христос, чтобы на себя брать чужие грехи. Я вообще не христианин. Я шиваит, если вы ещё не заметили...
  - Идите к чёрту! - сказала я резко, ударив ладонями по столу, и встала. - Помочь пытаешься человеку, как лучше сделать - а он ещё выкаблучивается! До свиданья, господин шиваит! Ждите повестки в суд!
  Я ушла от него, хлопнув дверью, вышла из дому и места себе не находила, кружила по кварталу, думая: что делать? Так я ничего и не придумала...
  Ночью у меня снова начался жар, а ведь я совсем не болезненный человек. И вот, в этом жару я поняла то, что во мне уже существовало, безотчётно, нелегально, как самострой, который ведётся полным ходом без разрешительной документации.
  До него я не встречала ни одного мужчины, который был бы сильней меня, который бы меня ни капли не боялся, который вообще бы ни перед чем не робел. Мы, женщины, только таких людей и можем уважать. Моё стремление поймать зверя в капкан было стремлением приручить этого зверя. Мой восторг единоборства не был просто азартом сражения...
  ...Сивцев даже рот раскрыл, когда открыл мне дверь в третий раз.
  - Почему вы не в форме? - спросил он. - Что это за новые фокусы, товарищ инспектор?
  В тот день я оделась по-прежнему, так же, как приходила на занятия, когда была 'Катей'. Я молча вошла.
  - Вам должно быть стыдно, - сказала я тихо.
  - Мне?! - изумился он. - Я, Екатерина Витальевна, не сделал ничего дурного.
  - Может быть. А сейчас делаете. Вам должно быть стыдно за вашу жестокость. Не видите вы разве, что я к вам пришла, всю свою гордость растоптав? Что я как собачка к вам приползла?
  - Не понимаю.
  - Так поймите!
  Я подняла на него взгляд и смотрела на него, долго, прикусив губу. Может быть, у меня и слёзы выступили на глазах, не знаю. Он дрогнул.
  - Что такое, Катенька? - спросил он меня другим, сочувственным голосом.
  И от этого 'Катенька' я разрыдалась - сама от себя не ждала.
  - У меня ничего нет, - всхлипывала я. - Только я сама. Возьмите меня всю...
  Он провёл меня на кухню, почти насильно усадил на табурет, поставил передо мной чашку с чаем.
  - Я бы рад, да не могу, - заговорил он, наконец, своим низким голосом. - Я ведь монах.
  - Как - монах? - изумилась я. - Разве и в вашей... религии монахи бывают?
  - Везде бывают монахи. Я тронут тем, что вы сказали, Катя, только женщина мне не нужна, никакая.
  - А как же ваши... тренинги сексуальности? - пролепетала я.
  - А! - он пренебрежительно махнул рукой. - 'Сексуальность' - просто модное слово, чтобы привлечь людей к благим истинам. Некоторые издатели на книгах Достоевского пишут 'детектив', чтобы покупали. Это занятия по оздоровлению человека, по тому, чтобы сделать отношения между мужчиной и женщиной лучше, умнее, чище. А мне самому это так же мало интересно, как вам - музыка Бетховена. Бетховен был глухим - знаете вы это, Катя? Оно не помешало ему быть великим музыкантом. Вот так-то...
  Я поднялась и тихонько вышла, избегая смотреть на него, не сказав ему ни слова.
  [8.03.2011 - 9.03.2011]
  
  Лейтенант замолчала.
  - А что было дальше? - спросила я.
  - Я подготовила бумаги, но убрала упоминание о несовершеннолетних, и экспертное заключение тоже. И расшифровку диктофонной записи не прикладывала... 'Клуб друзей Востока' отделался административным штрафом. Что, молодой человек? - она повернулась к Артуру. - Довольны?
  - Да, я рад, - тихо отозвался Артур. - Вы сделали, что могли. Самое главное после хорошего поступка - не устыдиться его. Это сложнее, чем просто его совершить.
  Лейтенант скривилась в кислой улыбке.
  - Ваш мальчик тоже, видимо, из породы... друзей Востока. Не думайте, я не смеюсь над вами. Да, это тяжело! - вскрикнула она. - Я не святая! Я лейтенант юстиции! Паша, эй! У нас водитель на ухо тугой... Паша, чёрт бы побрал тебя! Останови на обочине, высадим гостей...
  Я взглянула в окно и увидела, что мы уже едем по улицам Ижевска. 'Соболь' затормозил.
  - Будьте осторожны с вашим ребёнком, барышня, - посоветовала мне женщина. - Такие смелые очень уж выделяются.
  - Простите нас, если мы вас чем ненароком обидели, - попросила я.
  - Ничем вы меня не обидели! Доброта - ужасная штука. Зачем мы вас вообще подобрали? Ай, всё! Идите отсюда подальше, пока я не заинтересовалась, куда это вы едете с несовершеннолетним и знают ли об этом его родители!
  
  17
  
  Нас высадили где-то на окраине города, на автобусной остановке. Кроме нас, никого больше на остановке не было. Не сговариваясь, мы сели на лавочку. Юноша вопросительно глядел на меня.
  - Что, Артур, теперь вы удивите меня тем, что не хотите быть чиновником? - спросила я чуть насмешливо. - Или порадуете свежей идеей о том, что государство - зло?
  - При чём здесь я! - взволнованно ответил Маленький принц. - Разве важно, кем я лично хочу или не хочу быть? Не зло: оно просто по ту сторону добра.
  - И что с того?
  - Как 'что', Елизавета Юрьевна? Я живу в России. Россия - государство. А хорошо разве жить в месте, которое по ту сторону добра?
  - Бог мой, да забудьте вы про это государство! Разве вас кто заставляет становиться чиновником?
  - Чиновником - нет. А забыть не могу. Как забыть? Куда деться? Посмотрите: я родился - и меня определяют в детский сад. Но это государственный детский сад. Потом в школу. А это государственная школа. И оно, государство, решает, чему учить меня, когда само - по ту сторону добра? Не хочу я так!
  - Милый мой человек! - сказала я с чувством. - Не устаю я удивляться этой вашей хоть и милой, но просто огромной наивности!
  - А разве мир не стал бы лучше, Елизавета Юрьевна, если бы люди чаще задавали такие бесконечно наивные вопросы? - парировал он. - Посмотрите: вон патрульная машина остановилась напротив. Видите: везде же оно, вот это серое, которое по ту сторону добра! А вы говорите - забудьте! Забуду - так оно само напомнит!
  Я скосила глаза.
  - В самом деле: что они тут встали... Не пойти ли нам, ваше высочество, отсюда подобру-поздорову?
  - Вы читали 'Войну и мир', Елизавета Юрьевна?
  ('Нашёл время рассуждать о Толстом!')
  - Вы помните, как Пьер попадает в плен? - развивал свою мысль Артур. - И, когда попадает, ему кажется ужасно смешным, что его, его душу хотят запереть! Понимаете вы, что душе нельзя поставить преграды ружьём?
  Сотрудник милиции меж тем вышел из автомобиля и направлялся к нам.
  - Может быть, нам в другом месте стоит поговорить о внутренней свободе, ваше высочество?
  - Не хочу в другом месте! Именно здесь, в этом самом месте! Да что вы беспокоитесь? Он уже почти подошёл...
  
  Милиционер в погонах старшего сержанта представился и попросил наши документы. Я, оробев, протянула свой паспорт. Сержант открыл пятую страницу и присвистнул.
  - В Ярославле прописаны, мадам! В Ижевске что забыли?
  - Навещаю родственников, - коротко ответила я. - Что, это преступление?
  - А на чём сюда приехали?
  - Друзья довезли на своей машине.
  - Интересные это друзья, которые вас оставляют на улице... Так, а несовершеннолетний вам кем приходится?
  Я замялась с ответом - и не нашла ничего лучше, как предъявить доверенность. Сержант внимательно изучил бумагу.
  - И что это такое? - спросил он, потрясая доверенностью в воздухе. - Что это объясняет? 'На сопровождение...' Куда сопровождение? С какой целью? Может быть, вы в притон везёте ребёнка, мадам! Или в подпольную клинику для того, чтобы его разобрали на органы! Или в порностудию! Извините, но убедительно прошу вас проследовать за мной в отделение для выяснения обстоятельств...
  
  18
  
  В комнате предварительного задержания мы провели около часа вместе с оборванным мужичком, который спал, лежа на лавке, оскаливая во сне свои щербатые зубы, похрапывая со свистом. Да, спал он не очень приглядно - а когда проснётся, разве станет нам лучше от такого соседа? Я присела на другую лавку, избегая смотреть Артуру в глаза, чувствуя свою вину перед ним. Через час мужика, впрочем, разбудили и увели. Мы вздохнули свободней.
  Я встряхнулась от своего оцепенения и набрала номер отца Артура. Номер был занят. Подумав, я отправила сообщение:
  'Владислав Григорьевич, в Ижевске нас задержала милиция'.
  Не хотелось мне это сообщать, но сейчас лучше наступить на горло собственной гордости, подумала я.
  Похожее сообщение я послала Вадиму, на всякий случай.
  Артура вызвали для беседы первым, меня - сразу после того, как юноша вернулся: примерно через полчаса. Все время его отсутствия я вышагивала по камере, кусая губы, представляя себе невесть какие ужасы. Впрочем, Принц не выглядел избитым или подавленным, да и я, пожалуй, преувеличивала серьёзность и опасность нашего задержания. Сорокалетний лейтенант с усталым, брезгливым лицом совсем не походил на кровожадного следователя из сталинских застенков. (Правда, ведь и те, наверное, выглядели как обычные люди - разве нет?)
  - Куда вы везёте несовершеннолетнего?
  - К его родственникам в Екатеринбурге, - соврала я.
  - Ничего подобного. Несовершеннолетний Болеславич нам рассказал...
  Лейтенант замялся.
  - Вам сложно пересказать, что он рассказал? - спросила я, не удержавшись от улыбки. - Про змею, да? Ну, давайте я вам расскажу то же самое...
  Я говорила, лейтенант (кстати, его фамилия была Хазов) сначала слушал меня, не перебивая, затем стал задавать вопросы - те же, что и я задавала Артуру, те, на которые я не могла ответить ничего, кроме 'Не знаю'. Шумно вздохнул.
  - Ну, и что мне с вами делать?
  Я пожала плечами.
  - Ничего. Разве мы в чём-то виноваты?
  - Да как это только бывают такие вот... чудеса в перьях! Змеелов хренов! И вы тоже хороши! Ну, угораздило вам связаться с этим чудилом! И меня с вами... То, что это всё пахнет похищением несовершеннолетнего - ничего? Что вы, взрослая женщина, а не понимаете таких вещей?
  - Почему бы вам не связаться с отцом Артура?
  - Связываемся уже! Нашли домашний телефон по нашей базе. Пока молчит...
  - Так вы нас сразу отпустите, как только он отзовётся? - обрадовалась я. Хазов снова вздохнул.
  - Идите, гражданка, идите, посидите пока...
  - Нам можно поесть? Ребёнок не ел с утра.
  - Имейте терпение. У нас не курорт. У нас... - он скривил лицо, - нет средств кормить задержанных. Мы сами нищие! Что - не верите?
  
  Тем не менее, минут через десять нам принесли два бутерброда с колбасой на выщербленной фаянсовой тарелке. Артур меланхолично помотал головой.
  Кстати, он лежал теперь на месте мужичка-алкоголика, почти в той же позе, что меня ужаснуло, когда я вернулась.
  - Что вы делаете, Артур?! Почему так лежите?
  - Жажду уподобиться русскому народу, - ответил он с мрачным юмором, и я с трудом победила желание немедленно отвесить Их Высочеству затрещину.
  
  Вот и сейчас он продолжал свои шуточки, сообщив, что не хочет есть.
  - Что-то болит? - испугалась я.
  - Нет. Пост узника совести.
  - Это из-за ваших дурацких фантазий мы тут сидим! - накинулась я на него. - Не могли вы будто сказать, что мы приехали к вашей тётке?
  - А что: нам бы больше поверили? - поинтересовался Артур. - Особенно когда узнали бы, что, по моей версии, тётку зовут Марья Николаевна, а по вашей - Людмила Сергеевна?
  Я осеклась: не поспоришь.
  - Ходите, ходите, - пробормотал Артур.
  - Что?
  - Ходите туда-сюда, как вы раньше ходили. Лиса в клетке ходит.
  - А! - иронично протянула я. - А принц что делает?
  - Что захочет. Ешьте, пожалуйста, бутерброды.
  - Я не могу лишить еды ребёнка.
  - А я женщину. И не притворяйтесь, пожалуйста. Если бы я был ребёнком, вы бы со мной не поехали.
  - Почему это?
  - Потому что ребёнку не позволяют самостоятельных решений.
  - Иногда дети кое-что берут без позволения, и с этим приходится считаться!
  - Если взрослые неспособны это запретить, значит, дети уже не дети. Кушайте.
  Я съела первый бутерброд, затем, скашивая глаза на Артура, каждый раз отламывая по крохотному кусочку, прикончила и второй. И на самом деле принялась ходить.
  
  Вечером нам щедро пожаловали по 'Роллтону' в железной миске, отпустили в туалет и выдали на лавки матрасы.
  - Мы имеем право задержать вас на 48 часов, - хмуро пояснил Хазов. - 48 часов ещё не истекли. Потом обращайтесь в суд, пишите в газеты, дело ваше.
  С восьми вечера я начала названивать Владиславу Григорьевичу. Тот вначале три раза подряд не брал трубку, а затем вовсе взял и выключил телефон. Молодец! - разозлилась я. - Так держать! Когда не нужно - паникует, а когда надо - плюёт на родного сына!
  
  ДЕНЬ ПЯТЫЙ
  
  19
  
  Утром я проснулась от тихой музыки. Артур, лежа на спине, напевал, точнее, негромко гудел с сомкнутыми губами (у Рахманинова во 'Всенощной' этот звук обозначается знаком '+') контрапункт из 'Искусства фуги'. Я прислушалась. Принц дошёл до конца и начал другой. Он помнил контрапункт наизусть! И ведь явно не старался, а просто рассеянно мурлыкал его, как другой человек насвистывает что-нибудь вроде 'В траве сидел кузнечик'... Артур замолчал, повернул голову в мою сторону.
  - Я вас разбудил?
  - Нет.
  - Простите.
  - Да нет, нет! Продолжайте.
  Но Артур не продолжал, а прикрыл глаза, притворился, что спит, или на самом деле заснул.
  
  Нас держали в комнате предварительного задержания часов до трёх. Наконец, дверь открылась, нас обоих пригласили в давешний кабинет.
  За столом сидел Хазов, вчерашний лейтенант (неужели они по целым дням работают, бедняги?), а у торца стола, боком к нам, не глядя на нас - здоровый дядька, лицо которого даже в профиль мне показалось ужасно знакомым. Бог мой, да не Федя ли это Кривоглаз?! Федя - Фёдор Кривоглазов - был одним из сотрудников Вадима. Что он делает здесь?! Да нет, не может быть! Мало ли типичных русских лиц...
  Мы присели. Хазов облизал губы.
  - Елизавета Юрьевна, - начал он, - мы установили вашу личность и личность несовершеннолетнего Болеславича. Вчера мы также связались с отцом несовершеннолетнего, и тот подтвердил нам факт выдачи доверенности на сопровождение ребёнка...
  - Вчера? - возмутилась я. - Так что же вы нас как долго мариновали? Из любви к искусству?
  - Сядьте, пожалуйста. Одновременно отец несовершеннолетнего сделал нам устное заявление о том, что потерял доверие к вам и считает ваше дальнейшее сопровождение его сына невозможным. Да, так, значит. Что вы как на меня смотрите? Не я это придумал!
  - И что дальше? - шепнула я.
  - А то, что Владислав Григорьевич просил задержать вас до прибытия Фёдора Алексеевича Кривоглазова, которому он доверяет сопровождать ребёнка при возвращении его домой.
  - Федя, так правда ты?
  - Я, Лизавет-Юрьевна, - пробасил Кривоглаз.
  - Постойте: как это возращении? Если Артур не хочет возвращаться?
  Лейтенант махнул рукой.
  - Лисицына, мы же взрослые люди... Ребёнок убежал из дому. Может он распоряжаться своей жизнью без согласия родителей? Не может, он недееспособен. Нужно его вернуть домой? Конечно, нужно.
  Фёдор Алексеевич прилетел в Ижевск сегодня утром, - продолжал Хазов, - сразу явился в отделение, предъявил нам доверенность на Болеславича. Доверенность заверена нотариально, так что я не вижу никаких правовых оснований вас задерживать... Я бы мог вас лично, Лисицына, ещё вчера отпустить, - словно извиняясь, добавил он. - Но я, честно говоря, боялся, что отец сгоряча заявил про этого второго опекуна. И где бы мы вас потом искали?
  - А сейчас, получается, я больше не нужна, - сказала я глухо. - Спасибо за труд, катись колбаской. И что мне теперь делать?
  Хазов пожал плечами.
  - Что хотите. Возвращайтесь в Ярославль. Если хотите знать, я вам сочувствую, в каком-то роде. Но я-то что могу? Вы не являетесь больше законным опекуном, Лисицына. То есть не опекуном, а сопровождающим лицом, я неточно выразился. И подумайте тоже сами: так-то разве не лучше? Куда бы вы с ним поехали? Дальше, в Сибирь? До Камчатки? Ребёнок убежал бы, а вам отвечать. Четыре года условно - не хотите? Так что радуйтесь, Лисицына, радуйтесь! Ну! Взрослый вы, ответственный человек, или у вас тоже всякий бред в голове, как у этого вон... змеелова?
  
  Мы подписали какие-то бумаги и вышли на улицу. Весеннее солнышко светило, со здания РОВД капало.
  - Федя, давай присядем, - попросила я сдавленным голосом.
  Мы сели на скамью во дворе.
  - Что ты собираешься сейчас делать?
  - Мальчонку в охапку и на вокзал, Елизавета Юрьевна, как велено.
  - Как хоть вышло так? - вскричала я высоким голосом. - Как этот болван додумался до этого?
  - А мне почём знать, моё, Лизавет-Юрьевна, дело маленькое... Вызвал меня Вадим Евгенич вчера, значить, ну, и к мужику этому съездили, и дуй, говорят, Федя, в Ижевск, вот такое вон оно выходит дело. И премию обещал.
  - Так Вадим предложил отцу Артура эту махинацию?
  - А что как сразу 'махинацию', Лизавет-Юрьевна? Вы сами-то пообмозгуйте: вы девушка слабая, женского, значить, полу, случись что, какой от вас мальчонке прок? А я его доставлю в самолучшем виде. И то, лейтенант-то ментовский вам дело говорил. Мало ли какая блажь в голову ударит мальчонке, а вам отвечать за энто дело! Так что уж будьте покойны...
  - Мне нужно в туалет, - вдруг громко произнёс Артур. - В здании РОВД есть туалет. Здесь один выход. Вы меня подождёте?
  Мы переглянулись. Федя растерянно пожал плечами. Артур немедленно встал и направился к дверям. Двери закрылись за ним.
  Пять, десять, двадцать минут прошло.
  Федя неспокойно заёрзал на скамейке.
  - Лизавет-Юрьевна, что же это за петрушка выходит?
  'Балда', - подумала я, а вслух горько сказала:
  - Ну что ты, Фёдор Алексеич, дубовая голова? Кого хотел удержать? Лесную птицу. Улетела твоя птица! Сейчас, может быть, висит твой ребёнок в туалете, покачивается на ремне под потолком... Пойдём.
  - Как покачивается? - пробормотал охранник.
  - Так и покачивается. Он себя хотел лишить жизни - не знал ты этого? Пойдём, пойдём на опознание трупа, что сидишь, сопровождающее лицо, несущее ответственность?
  - Я... Лизавет-Юрьевна, не подписывался я на такое дело! Ничего я не хотел, это мне Вадим Евгенич так велели! А мне что, моё дело маленькое! Да что вы меня пугаете, Лизавет-Юрьевна! Страстей каких порассказали! Выйдет сейчас вам мальчонка! Живот у него прихватило, а вы - 'покачивается'...
  - Давай ещё подождём, - согласилась я. Тошно, гадко мне было до невозможности. Ах, какие трусы все! Мужики робеют, как мальчишки, а мальчишки уходят, чтобы больше не вернуться. Если и правда то, что я себе представила - что ж! Можно подождать десять минут. На похоронах блох не ловят.
  Ещё десять минут прошло. Вышедший из здания милицейский чин внимательно оглядел нас. Федя почти застонал.
  - Не могу я так, Лизавет-Юрьевна, мóчи моей нет. Идите вы, идите! Я здесь постою... Или давайте уж вместе того... от греха подальше... Вадим-Евгеничу бы нам как позвонить, потому что наше дело какое...
  - Как отвечать за ребёнка - так 'Вадим-Евгеничу позвонить'? - сурово спросила я. - А как я его приведу - так ты 'в охапку и на вокзал'? Не годится так, Фёдор Алексеич! Четыре года условно хочешь?
  - Вы, что ли, хотите?
  - Хочу. Давай сюда доверенность.
  Фёдор несмело протянул мне бумагу и вздрогнул, когда я разорвала её пополам.
  - Езжай домой, Христом-богом прошу тебя.
  - Да как же, Лизавет-Юрьевна, ведь меня Вадим Евгенич уволят к ядрёной фене...
  - Зато в тюрьму не сядешь, дурак! - звонко крикнула я. - Иди отсюда, дубовая голова, не путайся не в своё дело!
  
  ...Артур сидел в коридоре РОВД, в креслах для посетителей, увидев меня - встал. Я бросилась к нему, сжала его в объятьях и горько разрыдалась.
  - Отпустите меня, пожалуйста. - тихо попросил он. - Всё уже прошло, всё, всё. Сядьте. Нужно посидеть ещё немного. Он боится, но пока ещё ждёт, и чем больше ждёт, тем больше боится. Скоро он уйдёт, совсем. Возьмите платок. Хорошо, что вы не красите ресницы.
  Мне вдруг захотелось взять его руку и укусить его, больно, до крови. Я чуть не умерла от тревоги, а он мне - 'Хорошо, что вы не красите ресницы'!
  
  20
  
  Мы вышли из здания РОВД и пошли куда глаза глядят. Лишь через пять минут я спохватилась, что не знаю, куда мы идём, и спросила Артура о нашей цели.
  - На вокзал, - лаконично ответил Принц.
  - Чтобы там встретиться с Кривоглазом? Ну уж, дудки!
  - Он совершенно безобидный человек, и добрый. И он поедет в аэропорт.
  - Откуда вы знаете, Артур?
  - Предчувствие.
  - Ах, предчувствие!
  - Подумайте сами. Дорогу ему оплатили. Если туда самолётом, то и обратно тоже.
  - Омерзительно поступил ваш отец, Артур. Вы знаете, что я теперь для вас никто? Нас без этой доверенности, может быть, и в гостиницу-то теперь не пустят...
  - Я вас не удерживаю, Елизавета Юрьевна.
  - Дурак! - крикнула я в голос.
  - Спасибо, - тихо произнёс юноша. - Вот вы говорите: мой отец. Почему уж сразу так омерзительно? Как обычный отец. А вот ваш жених...
  Я прикусила язык.
  - Вообще-то и его можно понять, - развивал свою мысль Принц. - Он хочет вас вернуть...
  - Артур, помолчите, ради Бога!
  
  Не знаю, сколько времени мы молча шли по чужому и неприятному мне городу. Кстати, мы же ещё и заходили поесть в какую-то закусочную, Артур ел, а я смотрела на него, не имея сил проглотить ни куска, хоть и была голодна: ком стоял в горле.
  Я сознательно затягивала наш путь, не желая спрашивать у прохожих, как добраться до вокзала. Вдруг Фёдор ещё там? Или ошибкой будет сказать 'я затягивала'? Вёл-то меня Артур, ни у кого не спрашивая дороги, я и понятия не имела, куда мы идём, и ему не напоминала про нашу цель: вдруг он идёт не напрямик? Его высочество на прогулке, знакомится с местной архитектурой и нравами, а адъютант тащится за ним с языком на плече. Так или иначе, мы всё-таки вышли к вокзалу - и, когда вышли, уже стемнело.
  Первая электричка отправлялась в восемь утра, и шла она на север, до городка под названием Кез. Немного позже отходила электричка на Нефтекамск, в направлении Екатеринбурга.
  - Мы поедем на Пермь, - сообщил Маленький принц.
  - Почему не в Нефтекамск? Снова предчувствие?
  - Нет... - отозвался он. - Кез звучит романтичнее. Что-то в нём языческое есть. А что делать в городе с названием Нефтекамск? Я не хочу добывать нефть. И ещё через Пермь наверняка идёт автомобильная трасса, дальше, на Восток. Вы уверены, что в Нефтекамске не заканчиваются все дороги?
  Мы нашли в зале ожидания два места, и Артур, скрестив руки на груди, запрокинув голову, почти сразу заснул. Не переставал меня поражать этот юный человек!
  Я на короткое время тоже сомкнула глаза, но затем встрепенулась. Опомнись, дурочка! Лисы спят только в норе. Он - ребёнок, ему позволительно быть наивным. И принцам тоже разрешается беспечность. А адъютантам нужно бодрствовать. Время тянулось бесконечно томительно, и ближе к полуночи я всё-таки задремала, точней, оцепенела с открытыми глазами...
  - Елизавета Юрьевна!
  - Да? - вздрогнула я.
  - У меня два вопроса к вам.
  - Пожалуйста.
  - Первый: можно мне всё-таки иногда называть вас Лизой? Не при других, конечно. В этом имени два слога. А в вашем имени и отчестве - восемь. Ведь глупо кричать восемь слогов, когда вам грозит опасность, правда?
  Я поколебалась.
  - Хорошо... А второй вопрос?
  - Почему вы не спите?
  - Кто-то должен не спать, Артур. На всякий случай...
  - Тогда я. До утра ещё есть время.
  - Спасибо, ваше высочество! Мне не заснуть: поезда объявляют. Хоть бы потише их объявляли, что ли...
  - Нехорошо, что вы не спите. Тогда... пойдёмте.
  - Куда?! - испугалась я. - Восемь часов до электрички!
  - Пойдёмте, я говорю! - Артур энергично поднялся. - Мы уже через час будем в дороге.
  Я вздохнула, но встала, поплелась за ним. Что, если его высочество без меня бросится под тепловоз?
  Артур вышел из здания вокзала на платформу и бойко зашагал. Перрон кончился, мы шли теперь вдоль путей, двадцать минут, тридцать, сорок... Безумие чистой воды. Что, если мы и вовсе идём в сторону Казани? Когда же ему надоест чудачить? У бедненького всё-таки действительно что-то не в порядке с головой...
  Вот хвост состава: платформы, гружённые металлическими заготовками. Вот и локомотив... Боковое окно кабины машиниста было открыто. Артур поднял голову, стал на месте.
  - Здравствуйте! - звонко прокричал он. Я вздрогнула. Не бредовая ли затея?
  Машинист, дядька лет сорока, высунулся из кабины.
  - Вы не возьмёте нас до Перми? - спросил Артур так же легко, как спрашивают на улице закурить или 'Который час?'.
  Голова механика убралась.
  - Он даже разговаривать с тобой не захотел... - пробурчала я.
  (Когда хоть я стала называть его на 'ты'? Вот тогда, наверное, и стала.)
  Дверь тепловоза открылась: тот же мужчина стоял в проёме.
  - А что, другого транспорта нет?
  - Мы... готовы заплатить, - быстро пояснила я, потакая аристократической причуде.
  Механик вздохнул, махнул рукой.
  - Полезайте...
  По узкому коридору дизельной он провёл нас в заднюю кабину локомотива. Артур тут же устроился в кресле, так же, как в зале ожидания, и закрыл глаза.
  - Сидите тихо и ничего не трогайте, поняли?
  - Огромное вам спасибо! - прочувствованно прошептала я. - Сколько с нас?
  Мужчина поморщился.
  - Бросьте! Вы брат и сестра, что ли? Непохожи...
  - Нет... Он...
  В конце концов, почему бы мне не быть откровенной, хотя бы из благодарности? Этот незнакомый нам человек пустил нас в служебное помещение, внутрь огромного механизма, куда инструкции наверняка не позволяют приглашать посторонних.
  - Он убежал из дому. А я его учительница и еду с ним, чтобы с ним в дороге ничего не случилось, чтобы его не ограбили, не изувечили и не убили.
  Машинист усмехнулся.
  - Что, правда?
  - Ей-Богу.
  - Ну, много чудес бывает на свете... Влюблён, что ли, в вас парнишка? Да чего, чего вы всполошились? Видите, заснул...
  Тепловоз дал предупреждающий свисток.
  - Извините, мне работать. В Перми будем через семь часов.
  
  ДЕНЬ ШЕСТОЙ
  
  21
  
  - Спите?
  Вопрос был задан шёпотом. Я открыла глаза и осторожно, следя за тем, как бы не задеть какой прибор или рукоятку, повернулась в своём кресле к вошедшему. За окнами кабины светало.
  - Нет... Только почему поезд движется, а вы здесь?
  - Шакалом еду.
  - Как это?
  - Инструктором, с молодым водилой. Парнишка не дурак, справится.
  - Так вы, может быть, вздремнуть хотите? - я поднялась со своего места.
  - Сидите, говорят вам!
  Машинист откинул сиденье у входа и присел на него, едва не коснувшись своими коленями моих. Кабина локомотива - не бальный зал.
  - Я... - он замялся. - Неловко, что явился к вам, разбудил...
  - Не вы ко мне, а наоборот. Тепловоз ваш.
  - Трактор казённый. Если вам поспать охота, так скажите. Пойду шакалить.
  - Нет, хочется вас послушать. - Машинист удивлённо поднял на меня глаза. - Что: спрóсите, как угадала? Так вот и угадала: в дороге многое услышишь... Сна ещё будет много в моей жизни, а вашего рассказа не будет никогда, если я его пропущу. Или я ошиблась?
  - Нет, то есть... Я не просто чтобы рассказать. Я, может быть, вашего совета хочу.
  - Моего? - улыбнулась я. - Чем я вам советчица?
  - Тем, что женщина. Смешно, а как-то вдруг вам сразу поверил... Парнишка-то ваш спит?
  - Как убитый, не волнуйтесь. Да не бойтесь же вы меня! - прибавила я, видя, что он колеблется. - Через три часа навсегда расстанемся.
  Мужчина вздохнул и, слегка подавшись вперёд, скрестив руки в замок между коленей, заговорил.
  
  
  [НЕВЕСТКА]
  
  - Вы молодая, красивая, а меня не испугались. Это ведь сразу видно, как человек к вам относится: то ли побаивается, то ли просто, по-человечески. Вот я вам и рассказываю, потому что вы мне напомнили...
  
  - Кого?
  
  - Одну... родственницу. Или уж не родственницу. Это как посмотреть. Но родственницей я её считал, это вам честное слово даю! Мне поэтому и в голову-то не приходило, что так выйдет - понимаете?
  
  - Пойму, когда начнёте с начала.
  
  - Да, с начала... Я и сам не знаю, где оно, начало. У меня в детстве никаких склонностей к технике не было, к математике, физике - никакой. Я... стихи любил. И сейчас тоже люблю. После школы собрался на филологическом учиться, в Перми, только отец меня поднял на смех. Да и все набросились, тётки, дядьки, бабушки и уж не знаю кто: мол, не профессия для мужика! Я был молодой, послушался их и поступил в железнодорожный техникум, наш, Ижевский. Отучился целых три года, к выпуску дело шло, но душа к железке не особо лежала, и вот, летом восемьдесят восьмого снова решил поступать на филологию.
  Но тут... тут уж стало не до того. Тут мать развелась с отцом, у неё на руках Максимка остался, одиннадцатилетний. И я понял, что будет это чистым свинством с моей стороны - вместо того, чтобы поднимать брата и помогать матери, на них плюнуть и идти куда душеньке угодно. Тогда, после перестройки, цены взлетели, зарплаты задерживали, в магазине были полки пустые...
  
  - Выходит, вы пожертвовали своей карьерой ради близких.
  
  - Ну, уж вы сказали - карьерой! - машинист усмехнулся. - Стал бы я школьным учителем - заработал бы? Вот вы - учительница: много вы получаете?
  
  - Три тысячи, правда, за полставки.
  
  - Мрак... Но вы, наверное, не одна живёте?
  
  - Само собой.
  
  - Уж конечно, как прокормиться на такие гроши... А мужик ведь не может жить с мужиком! Как учителя-мужчины живут? Или бабы их содержат?
  
  - Да они все повывелись, учителя-мужчины.
  
  - Вот потому и повывелись... Я двадцать тысяч с небольшим получаю. Видите, в смысле денег ничем я не пожертвовал. Желанием своим только разве... Сразу после выпуска пошёл на железку и семь лет горбатился помогалой, помощником машиниста, то есть, и всё это время семейный бюджет из материнской и моей зарплаты составлялся. Заработок мой был не ахти какой, но без него мы бы совсем зубы на полку положили. Не думайте, не скулю! Я не считаю, что чем-то пожертвовал, что отрезал, мол, и отдал им на съеденье кусок жизни. Просто если бы и мать, и Максимка не думали, что, дескать, само собой с моей стороны это разумеется и по-другому быть не может, было бы мне на душе повеселее...
  В девяносто третьем брату повестка пришла, надо было откупать парнишку от армии. И тут у матери нашлись сбережения, около тысячи долларов. (Тогда ведь деньги в долларах хранили, помните? На рубль надежды не было.) Меня это слегка задело, честно скажу. Она ведь всё время плакалась, что мы впроголодь живём, а сама откладывала, вон, аж тыщу долларов скопила, когда я свою получку домой приносил до копья, бутылки пива себе по выходным не разрешал. И вся эта тысяча пошла на Максимку. Я и сам бы отдал, если б имел такие деньги, от души отдал бы, я ж не зверь, жалко парня, изувечат в армии как плёвое дело. Но меня даже не спросили! Короче, старая история про блудного сына: ради младшенького папа на радостях телёнка режет, а старшему, трудяге, кукиш. Когда читал Библию, всегда думал: да, здорово, все рыдают от умиления - а старшему-то каково?
  Скандала я не стал устраивать, а решил просто съехать от матери и жить своим умом, тем более, что мне к тому времени как раз машиниста присвоили, и то, пора было, в помогалах засиделся.
  Переехал, а через два года начальство вместо комнатёнки в общежитии выделило служебное жильё. Дядя Женя помер, пенсионер, старичок древний, а жил он в домике начальника станции на Сортировочной, и домик-то назад локомотивному хозяйству отошёл, а я на хорошем счету был, не обделили. Ну, не сказка ли, а? Маленькая, а своя хатка, и до работы близко, и живи в ней хоть до смерти. Я и сейчас там живу.
  
  - Но если вы решите сменить работу, у вас это жильё отнимут - так?
  
  - Как пить дать... Один недостаток у моей фазенды, что шумно.
  
  - От проходящих поездов?
  
  - Нет, от толпы влюблённых в меня девочек за окном, - рассказчик усмехнулся. - Первый год совсем паршиво спал. Ничего, привыкаешь...
  Пока брат учился на юридическом и жил с матерью, я им продолжал подсоблять немного, по тысяче в месяц. Не Бог весть что за деньги, но всё-таки... А потом как-то стало не до того. Я ведь тогда как с цепи сорвался...
  
  - Из-за чего?
  
  - Из-за женского полу. У нас словечко есть такое - нагон. Это когда из графика выбился, ликвидируешь отставание. Ну, я и нагонял... А не больно весело выходило: всякое дело в своё время нужно делать. Молодой парень может на танцы, что ль, пойти, а взрослому дядьке куда отплясывать? Да и выматываешься после смены. Всё больше по кабакам шатался, сорил деньгами. В общем, девок много видел, а так, чтобы душевно... Не женился. Думаете, больно охота в наше время девушке замуж за механика? Вот ваш мужчина, с которым вы живёте, он - кто?
  
  - Директор охранного агентства.
  
  - А я о чём... Были две у меня подруги, которые вроде бы и согласные насчёт того, чтобы расписаться. И я не против, а как дойдёт дело до последнего, думаешь: ведь и без неё проживу. Ещё и лучше. Ни с одной у меня не случилось такого, чтобы прикипела к ней вся душа, и с кровью отрывать. А без этого разве очень надо?
  Помню ещё, был год, лет пять назад, когда я зáпил по-чёрному. Понимаете, ведь каждый второй день одно и то же, к ядрёной матери! Пульт отпираешь ключом. Штурвал на нулевую, вилку вперёд, - он показывал пальцем на механизмы, о которых говорил. - Батарея щёлк тумблером. Общее управление щёлк. Подсветка пульта, освещение кабины, прожекторы ярко щёлк, щёлк, щёлк. Топливный насос щёлк. Минуту посчитай в уме, пока прокачают. Гудок дай. Штурвал на первую. И вперёд, погнал, масложопый. Нас, дизелистов, так электровозники называют. Сами-то больно чистые, прямо благоухают розой... А на маршруте гляди одним глазом вперёд, другим - на приборы, пока не окосеешь, да по кнопке бдительности шмякай, когда лампочка загорится, ну чисто подопытная крыса в клетке. Шмяк. Шмяк. Шмяк. Шмяк. А за окном земля, небо да рельсы, вот тебе и всё кино. Дальше шмяк! Шмяк! Автоматом становишься, звереешь от этого всего, а особенно когда подумаешь, что всю жизнь так будет до самой пенсии, всю жизнь! А на пенсии дадут тебе костыль в зубы, и ковыляй, дедуля, за молочком и за булочкой, голубей кормить. Романтика, говорят, железнодорожная. Она самая, мать её! Нажрёшься за двадцать лет знаете сколько этой романтики? Чтобы на следующий день на смену не выйти, такого никогда не было, а вот чтобы весь выходной кирять, как последняя сволочь, было у меня такое много раз.
  Но как-то выкарабкался. А что помогло, знаете, нет? Не догадаетесь ни за что. Александр Сергеевич Пушкин. Однажды вечером взял его с полки и стал читать, вслух, чтобы всякую мерзость из башки выгнать. Читаешь - и легче становится, в голове яснеет, душа успокаивается, будто хлопьями вся гадость на дне выпадает. Наизусть стал стихи учить. Книжек накупил стихотворных. Бывало, идёшь маршрутом и бормочешь себе под нос что-нибудь про дубовый листок, который от ветки родимой оторвался... Во вкус, представьте себе, вошёл. Будто даже разбираться стал немного в поэзии...
  
  - А сами вы писать стихи не пробовали?
  
  - Ну что вы, смеётесь, что ли, надо мной? Всё надо вовремя начинать, а не на четвёртом десятке.
  Максимка за это время, что называется, поднялся. После вуза так он и остался в Перми, сначала работал помощником адвоката, потом помощником депутата, вроде бы. Затем в чиновники пошёл. Я-то за его карьерой не очень следил, я ведь ему не мамка... Глянь, а год назад Максимка уж начальник отдела, в департаменте культуры, кажется. Ну, само собой, и не Максимка он теперь совсем, а Максим Николаевич Володин, уважаемый человек. И в областную думу депутатом избрался, поди ж ты...
  Но не забронзовел: если встретимся, у матери на Дне рождения или ещё где, он всегда так ласково со мной. Правда, чуток снисходительно, будто уж я ему младший брат выхожу, а не наоборот. Сам милый, весёлый, шутки шутит, анекдоты травит да байки, и легко как-то по жизни идёт, оболтус такой очаровательный, и не скажешь, что тридцать лет мужику. А сколько девчонок у него было, и молодых, и постарше, он, наверное, и считать устал.
  И вот, аккурат на своём Дне рождения, в прошлом декабре, два месяца назад, объявляет Максимка нам с матерью, что в марте женится. Хватит, дескать, перебесился. Невеста, мол, чудо что за девушка, лучше и не бывает. Танюша, а фамилия Ласточкина. Что ж не привёл, смеюсь, свою Танюшу? Да она, отшучивается, молоденькая совсем, студенточка, вас испугалась, и тебя особенно, Сергей Николаич, сивый ты мерин. На свадьбе, говорит, и увидишь, и хватит с тебя.
  Седьмого февраля, глянь-ка, звонит он мне снова, с просьбой. Невеста его, оказывается, родом из Кеза, учится в Пермском госуниверситете. На зимнюю сессию не осталась, поехала домой к маме. И восьмого числа, подумай ты, у неё первый экзамен, то есть, почитай, завтра. А по телевизору передали: на линии, господа хорошие, обрыв, трамвай не пойдёт.
  
  - Трамвай?
  
  - Электричка по-нашему. И ему свою Танюшу на машине утром забрать несподручно: завтра обычный рабочий день, это ж во сколько ему вставать, в четыре утра, что ли? Я-то, правда, и раньше встаю на смену, но уж не сказал ему. Да и дорога до Кеза, мол, зимой совсем плохая... А вот не будет ли у меня завтра случаем рейса до Перми?
  И ведь угадал, чертяка! Я полгода назад на особый график перешёл. По вторникам и субботам иду маршрутом с 'ИжСтали' на Пермский моторостроительный. В пути почти двенадцать часов, так ведь ещё и погрузка, разгрузка, экипировка, то есть пока мазуто все кишки в 'Машку' вставит, зальёт дуру...
  
  - Пока что? - не удержалась я от улыбки.
  
  - Пока экипировщик подсоединит шланги подачи топлива, песка, масла и воды к тепловозу 'М-62' и заправит локомотив. Аж самому стало противно, что сейчас сказал. Пусть таким языком дикторша из телевизора говорит. В общем, чуть ли не сутки убиваешь, а затем спишь сутки, и ещё потом день выходной. О чём я? О том, что повезло Максимке, всегда был везучий. Доставлю, говорю, твою Танюшу в самом наилучшем виде, всё равно в Кезе на семафоре стоять, только пусть она на второй путь выходит и смотрит во все глаза. И чтобы без десяти пять была, и ни минутой позже.
  Издали уже фигурку её завидел, а та на мою керосинку - ноль внимания, стоит и снег сапожком ковыряет. Высовываюсь из 'Машкиного' окна.
  - Эй! - кричу. - Вы - Таня?
  Подбегает, радостная.
  - А вы - Сергей Николаевич?
  - Он самый, а теперь, - говорю, - быстренько залазьте, некогда сейчас знакомиться.
  В свободное кресло её усадил. Запускаю дизель, а она осматривается кругом, глаза свои большие раскрыла.
  - У вас, Сергей Николаевич, приборов - что в самолёте...
  - Дядей Серёжей меня зовите, - отвечаю. - А можете и просто Серёжей.
  - Ну! - улыбается. - Какой вы мне Серёжа?
  - А такой, что вы мне без пяти минут родственница, невестка. Что, и после свадьбы будете звать Сергеем Николаичем?
  Зарделась слегка.
  - Невестка, значит... А вы мне кем будете?
  - Деверем.
  - Надо же! - смеётся. - На филологическом факультете учусь, а этих слов не знаю...
  Веду машину, а она меня разговорами развлекает. Господи, до чего ведь девчушка хорошенькая! Личико тонкое, нежное, будто из белого фарфора отлили её, как чашечку, у которой стенки на свету просвечивают. Так даже в сердце кольнуло что-то. Ну, повезло Максимке, ничего не скажешь... Родственница твоя, так и затвердил себе. Потому и сам улыбаюсь, и сам шутки шучу - а по-другому, не будь она мне невесткой, нашёлся бы разве, о чём с такой молоденькой девушкой разговаривать? Сидел бы сычом и лишнее бы слово брякнуть боялся. И Таня меня спрашивает:
  - У вас, наверное, работа очень тяжёлая, правда?
  Отвечаю уклончиво, мол, не жалуюсь.
  - А как вы отдыхаете?
  Я возьми и ляпни:
  - Стихи читаю.
  - Стихи?! Серьёзно? Открываете томик поэзии и читаете?
  - А то. Больше вслух.
  - И... здесь, в кабине, тоже?
  - Бывает.
  - Почитайте что-нибудь!
  - Ну, вот ещё! - отнекиваюсь.
  - Нет, пожалуйста, дядя Серёжа!
  А у меня память хорошая, у подлеца. Несколько стихотворений прочитал ей наизусть. Мандельштама. Знаете вы это, 'Золотистого мёду струя из бутылки текла'? Из Фета, 'Рояль был весь раскрыт, и струны в нём дрожали'. Из Лермонтова, 'Как часто, пёстрою толпою окружён'. Хорошо читал, аж самого разобрало. На неё не глядел: в пути на соседа не больно-то поглядишь. А потом случайно взгляд бросил и вижу - Танечка-то глаза закрыла.
  - Ну, - бормочу себе под нос, - усыпил своей поэзией. Ай, до чего же хороша девушка! Ну, дай Бог им счастья...
  На самом подъезде к Перми открывает глаза моя невестка, смотрит на меня долго и вдруг спрашивает:
  - Дядя Серёжа, а во сколько у вас обратный рейс?
  - Около часу дня назад пойду, - говорю.
  - А и я сегодня домой вернуться хотела...
  - Странно, - удивляюсь. - А с Максимкой не встретитесь, уж если в городе?
  - У него дела... Так можно мне будет, если я до часу на станцию успею, с вами вернуться?
  - Не тошнит, - спрашиваю, - от керосинки-то?
  - Какой керосинки?
  - От тепловоза.
  - Нет! Чудо у вас как интересно!
  
  Вот так вышло, что и днём я свою невестку вёз, и ещё после подвозил из городка её в Пермь три раза, пятнадцатого, девятнадцатого и двадцать второго февраля, аккурат в дни экзаменов. Как хоть совпал мой график с её экзаменами, диву даюсь! Бывают ведь в жизни несуразности такие... проклятые.
  О чём только не переговоришь по дороге, за три-то часа! Всю жизнь свою мне рассказала, как на духу. Чудесная девчушка Таня Ласточкина. Но, знаете, не было у меня никакой зависти, что ли. Не позволил себе. Каждому своё: куда мне, со свиным рылом да в калашный ряд? Даже и радовался, и мысли на неё как на девушку посмотреть, не как на братнину невесту - этой мысли я кирпичную стену поставил, и за этой стеной успокоился. Понимаете вы меня?
  
  - Понимаю отлично.
  
  - Помню ещё, стоим мы на семафоре, долго стоим, и Танюша мне вдруг:
  - Удивительно, как вы такую огромную махину приводите в движение! Дядя Серёжа, расскажите мне немного! Вот это что за щитки?
  Это, отвечаю, термометры воды.
  - Какой воды?
  - Которая дизель охлаждает.
  - А эти?
  - Уровень масла. Термометр масла. Амперметр заряда батареи. Манометр давления тормозной магистрали. Лампочка бдительности.
  - Как вы только в голове всё держите... А это блюдце - спидометр, да?
  - Да, только он скоростемер называется.
  - Скоростемер - это мне нравится, это по-русски. Почему в автомобилях спидометры? А тут - руль, правда? Чтобы поворачивать?
  - Тепловоз, Танюша, не поворачивает, он по стрелке идёт. Куда стрелка - туда и он. И человек, по сути, так же... Это штурвал контроллера, он ставит тягу дизеля. Скорость движения, проще говоря.
  - Смотрите, семафор сменился! Можно трогаться, да?
  Киваю.
  - А можно, - спрашивает с волнением, - можно мне попробовать? Как запустить этот космический корабль?
  - Палочку киньте...
  Глаза вытаращила. Смеюсь.
  - Штурвал, - говорю, - поверните легонько, поставьте на первую позицию.
  Ничего, справилась. Поехали. Эх, не погладил бы меня старшина, диспетчер, то бишь, старший, по головке, увидел бы такое дело!
  - Вот это да, - шепчет. - Будто 'Шаттл' запустила... - Помолчала. - Значит, только по стрелкам, и человек так же. Ну да, так же. Я вот сейчас тоже иду по стрелкам, всё в своей жизни знаю наперёд: выйду замуж за Максима, рожу детей... А вы... не пытались в жизни пойти против стрелки?
  - Не пробовал никогда, - отвечаю. - Да и не стоит. В жизни, думаю, тоже это дело плохо кончается...
  
  Пятнадцатого числа везу Танюшу в Пермь - и ну как возьмись она меня расспрашивать о Максимке! А сама про него - ни гугу, ни словечка.
  Вспомнил я тут, нечаянно как-то, к слову пришлось, что поднимал брата, когда молодой был, и на филфак из-за него не пошёл. Притихла отчего-то, а по глазкам вижу, взволновалась. Не стал про это дальше.
  - Вы, Таня, не считайте, будто я, мол, жертву принёс! - говорю. - Понятно вам? Ну, что из меня стал бы за журналист или там учитель? Жопа с ручкой, а не учитель!
  Сказал про задницу-то и язык прикусил: всё же девушка молоденькая, будущая словесница. Ничего, не заметила.
  Рассказываю про Максимку, какой мальчишкой был, неслух, а забавный такой, что никогда на него долго не сердишься. И всё-то ему легко даётся, золотая рыбка сама в руки плывёт.
  - Да, да, - кивает, серьёзная, строгая почти. - И меня тоже он так легко очаровал, с первого слова. Милый он очень, правда, как ребёнок, только ведь ему тридцать, а порой кажется, что даже я его старше. Может быть... дядя Серёжа, как вы думаете, не слишком ли легко я сдалась?
  - Ну! - улыбаюсь. - Что это ещё за вопросы от невестки? Легко - и слава Богу. Я за него только рад, что ухватил он себе этакую красавицу.
  - А за меня?
  - И за вас рад, - отвечаю.
  - Как будто неуверенно вы говорите... Ну, не хмурьтесь, пожалуйста! Я девушка молодая, молодые девушки во всём сомневаются... Давайте о другом! Вот вы как думаете, дядя Серёжа: большую пользу приносят России чиновники?
  Смеюсь.
  - Ни хера... ой, Тань, извините масложопого механика.
  - Нет-нет, не извиняйтесь! Потому что я и сама порой так думаю...
  Не понял я тогда, дубина, что не сменила тему Танюша! Сорок лет водиле, а мозгов нема в башке...
  
  Двадцать второго числа едем, я с диспетчером по рации парой слов перекинулся, прохожу стрелку, гашу люстру, ставлю прожектор на 'тускло', то бишь, потому как светает, работаю, в общем - а Танечка возьми да скажи:
  - Ведь это из года в год, из года в год...
  - О чём вы? - спрашиваю.
  - О вашей работе. У водителей автобусов - видели вы? - в кабине всякие финтифлюшки, собачки, кошечки плюшевые... А у вас тут голое железо, этот огромный дизель, как дракон, которого в плуг запрягли, и он вам в спину дышит, будто готов сожрать хозяина...
  - Ну, - улыбаюсь, - что вы как 'Машку' обижаете?
  - 'Машку'? Это тепловоза прозвище?
  - А то. М62.
  - А ведь у вас ближе Машки нет... женщины?
  - Выходит, так, - смеюсь.
  Шепчет что-то.
  - Что, - спрашиваю, - говорите-то?
  - А то, что это ад.
  - Моя-то работа - ад?
  - Да. Простите. А что - не так?
  - Спасибо на добром слове, удружили...
  - А лучше было бы, - говорит, волнуясь, не улыбается, - если б я, как американочка с куриным мозгом, вам тут лепетала: да, всё о'кей, сьюпер, файн, потрясающая работа, давайте дальше о бейсболе?
  - О бейсболе не надо, - отвечаю. - Только и про ад вы, Танюш, зря. Любая работа осточертеет, если на неё и на жизнь сердишься. А если принимаешь жизнь, как она идёт, не злишься на неё, так и в аду будет тебе радость и веселье. Вон, гляньте, навстречу нам электричка чешет. Знаете, что у неё за номер? 1111. А прозвище какое - знаете? 'Бабья радость'... Смешно, да?
  Аж глазёнки у неё от гнева засверкали.
  - Нет, не смешно! - кричит. - Не смешны мне ваши дурацкие железнодорожные шутки!
  Обиделся слегка.
  - Ну уж, извините, - ворчу. - Других не держим. Институтов не кончали...
  Потом подумал: и впрямь не ахти шутка, юной-то да умненькой девушке рассказывать. Постыдился...
  
  К разгрузочному пункту подъехали.
  - Выходите вперёд меня, - говорит мне. А сама обычно первой спускалась, проворная такая, ловкая, что белка, хоть по мачтам ей юнгой лазить.
  Пожал я плечами, исполнил девичью прихоть. Спустилась она до последней ступеньки и на меня оглядывается.
  - Подайте руку, пожалуйста, - просит. - Здесь высоко...
  Подал, спрыгнула Танюша - и как-то вышло, что стою и обнимаю её.
  Отпустил тут же - а она меня держит.
  - Что такое, Танечка? - спрашиваю, а у самого язык во рту еле шевелится, как поршень без смазки.
  Разомкнула руки. Идём к виадуку по платформе, а у меня и в ушах всё стучит, и в голове. Остановился я.
  - Танюша! - говорю, языком своим чёртовым несмазанным еле ворочая. - Вы девушка молодая, симпатичная, а кокетство - оно ведь у любой молодой да симпатичной. Только, наверное, на мне-то уж, на дéвере, не стоит вам свою силу девичью пробовать...
  Рот полуоткрыла, губка нижняя дрожит.
  - Как вы ошибаетесь! - шепчет. - Как вы ошибаетесь, когда думаете, что я с вами кокетничаю... Прощайте! - вдруг закричала. - Прощайте, и катитесь всю жизнь по вашим стрелочкам! На свадьбе увидимся!
  Слова не успел ей сказать, как по лестнице взбежала - и поминай как звали.
  
  - И что же дальше? Всё?
  
  - Какое!
  Было дело во вторник, а в воскресенье, двадцать седьмого, ко мне домой мать пришла. Алевтиной её зовут, кстати. Высокая, прямая, взгляд острый, с ней шутки не пошуткуешь. Редко она ко мне приходит.
  Подал чай. Несколько слов о моей жизни спросила, а как и не слушает меня. Сидит, смотрит мне прямо в глаза, строго так, и говорит, без обиняков, без связи с тем, что говорила:
  - Ума не приложу, что делать с будущей снохой.
  - С Татьяной?
  - Да.
  - А что с ней?
  - Закусила удила. Рано, говорит, кольца покупать. Ей, мол, такие быстрые решения не нравятся. Решения быстрые! Чего, чего ещё надо девке?! Стерлядей в шампанском?! Ананасов в шоколаде?! Где она в Муходрищенске своём найдёт такого видного мужика?
  - А что, - спрашиваю хмуро, - убогая Татьяна разве?
  - Нет, не убогая, из учительской семьи... То-то и есть, что голь перекатная! Когда блажь-то всякая юная из головы выветрится? Чай, не подросток! Подростки - и те знают, с какой стороны хлеб намазан! А ты что за неё заступаешься? Брату своему счастья не желаешь? Хочешь, чтобы и он, как ты, до старости бобылём валандался?
  - Нет, не хочу.
  - Может, ты, Сергей, знаешь причину, по какой девчонке вожжа под хвост попала?
  Зубы стиснул.
  - Не знаю, - говорю, - этой причины, не знаю и знать не могу. Кто я этой Тане - овчарка, чтобы следить да вынюхивать? У меня своя работа! Хочешь, расскажу тебе, как намедни чуть дизель у меня не полетел к чёртовой матери?
  
  - Это вы так ответили, чтобы ни в чём не упрекали девушку?
  
  - Да не поэтому! А и впрямь я был как болван! Не чуял я никакой причины!
  - А передать ей можешь, - добавил, - что деверь её будущий с ней поговорить хочет, да поучить уму-разуму.
  И вот, на днях совершилось... Какое на днях!
  Позавчера...
  Сплю дома, и снится мне, будто подхожу к семафору, тот горит разрешающим зелёным - а впереди... будто обрыв, и рельсы прямо в небо уходят. И под рельсами - облака одни. Оторопь меня взяла. А то: вон и дизель как-то застучал нехорошо. И кричит кто-то: откройте же, откройте! Не могу я взять в толк: что откройте? Да это ведь... в дверь мою стучат!
  Встряхнулся ото сна - а оторопь пуще прежнего. Открываю дверь.
  Стоит моя невестка на пороге, простоволосая, в лёгком пальтишке. Я ей как-то раз про свой домик рассказывал, что он - на 'Сортировочной', слева от здания станции. Бог ты мой! Ведь, если семестр у неё начался, из самой Перми ехала, выходит, по мою душу? А на улице - снег мокрый с дождём, так и метёт, так и лупит! Стояла там, ждала, пока дядя Серёжа глазья продерёт...
  Пригласил войти. Заволновался сильно, мечусь туда-сюда, за что взяться, не знаю. Чай на огонь поставил, плед ей сыскал, чтоб погреться, и полотенце, чтоб волосы посушить.
  - Вы, - спрашивает меня, - со мной поговорить хотели?
  Откашлялся.
  - Хотел... Зачем, Танюша, вы Максима обижаете?
  Губы стиснула плотно. Молчит.
  - Чем, - продолжаю, - чем он вам не пара? Умный мужик Максим, талантливый, красавец. Любая девчонка о таком женихе мечтает!
  - Я, - отвечает, - не за статую замуж выхожу, чтобы мне ради красоты её в прихожей поставить и подругам хвастаться.
  И голос-то какой! Металлический ровно.
  - А талант его в чём, можете вы мне сказать, Сергей Николаевич?
  - Ну, многое он умеет, многого в жизни добился.
  - А я у него на работе была, - говорит, будто и не слушая. - Знаете, в чём его рабочий день? По телефону позвонить, с секретаршей полюбезничать, завизировать документ, задать головомойку кому-нибудь. Он не вникает в своё дело! Он в него даже не верит! Он просто играет роль начальника - понимаете? И все аплодируют: как хорошо, как достоверно! Но жизнь людей без него не встанет! Вот без железной дороги - встанет, а пропадёт его департамент - почти никто и не заметит! Не глупость ли несусветная - управлять культурой? Она или есть, или нет её, а от надзора культуры не прибавляется! Ещё бы ростом деревьев управляли!
  - Ну, и ладно, - усмехаюсь. - Чего людей-то судить... Плохо разве, что Максимка в жизни устроился?
  - А я не хочу! - кричит. - Не хочу, чтобы мой муж вот так устраивался! Что вы все, все заладили! Молодёжь знает, с какой стороны хлеб намазан маслом и где суп гуще... А что, жизнь сводится к густому супу? Молодёжь выбирает сладкую жизнь, даже по телевизору это заявляют - да что же вы оскорбляете-то всех нас? Не выбирает молодежь сладкую жизнь! НЕ выбирает! Слышите?
  - Зачем на меня кричать так, Танечка? - бормочу. - Я про вас плохого не говорил.
  А про себя думаю: эх, пропало всё, всё пропало... Что ей скажешь? Куда против правды переть? Что ж ты как оплошал, Максимушка, что ж ты убеждения её проглядел? Искал бы девушку с убеждениями попроще, и то, будто выбор маленький...
  Помолчали.
  - Нет, - отзывается тихо-тихо. - Я ведь готова носить фамилию Володина.
  У меня от сердца отлегло.
  - Ну, и слава Богу...
  - Только вашу. В а ш у, слышите?
  Словно дубиной меня по голове огрели. Подошёл к буфету, достал стакан и бутылку водки. Наливаю водку, а рука так трясётся, что горлышко о стакан звенькает.
  - Что хоть ты во мне, Танечка, отыскала, в механике-то масложопом? - шепчу.
  - А знаете вы, - шепчет так же, - что первый раз, когда вы подумали, будто я уснула, я и не спала? Я глаза закрыла, слушала, как вы стихи читаете. Чудо как читаете. Да и не в стихах дело...
  - Таня, проснись! - говорю. - Как так поступить можно? Не могу я у родного брата невесту отнимать.
  Снова глазки её засверкали ясные, а голосок так даже от гнева дрожит.
  - А что я, - спрашивает, - вещь? Вещь, чтобы отнимать меня? Не можешь? Дальше поедешь, по стрелке, куда диспетчер скажет? Всё отдадим Максимочке, ничего не жалко! Он ведь у нас такой обаятельный!
  - Вот мой дом! - кричу ей в ответ. - Казённый дом, нету другого, дыра вот эта! Здесь крыша течёт, здесь каждый час посуда в шкафу звенит от проходящих, и зимой и летом, и днём и ночью, здесь ни одна сволочь не заснёт с непривычки! Ты этого, Танюша, заслужила?
  - А вот не решай за меня! Что ты решаешь? Что?
  - Не могу... - ответил ей тогда.
  Без слов собралась Танечка и вышла, и дверь захлопнула за собой крепко. Вот вам и вся моя история...
  [9-11.02.2011]
  
  Мы помолчали, слушая работу дизеля.
  - У меня была в жизни схожая ситуация, - задумчиво проговорила я.
  - Расскажите.
  - А рассказывать особо нечего. Я очень уважала одного человека, старше меня даже не на двадцать, а на сорок лет. Ему было нелегко. Я предложила ему жениться на мне. И он отказался: сказал, что этой жертвы не примет.
  - Жертвы, значит... И хороший был человек, порядочный?
  - Драгоценность, а не человек.
  - Значит, так тому и быть...
  Артур стремительно развернулся в своём кресле, глядя на нас попеременно широко открытыми глазами, перепугав меня до смерти - и даже механик подался назад от неожиданности.
  - Опомнитесь, пани! - крикнул он звонким голосом. - Опомнитесь такое советовать, пани: с ума вы сошли, что ли? И это она м е н я считает сумасшедшим? Вы забыли в вашем рассказе две вещи! Уважать и жалеть - ещё не значит любить. А если бы вы были настойчивей, тот, о ком вы говорите, жив бы остался!
  - И этот не спал, - пробормотал машинист, усмехаясь. - Вот молодёжь теперь... Ко мне это как относится, мил-человек?
  - Так и относится, что и вы умрёте! Помяните моё слово: умрёте с тоски, если её прогоните! До смерти будете кусать себе локти! Поздно будет решать потом! Понимаете вы, что ваш тепловоз - это не машина времени?
  - А Максимка что же?
  - Он найдёт себе ещё десяток красивых девочек.
  - А если нет?
  - Значит, это его рельсы, так решил его диспетчер. И вам по ним ехать не надо. Вам горит зелёный сигнал, а вы притворяетесь, что сигнал красный. Крушения дождётесь!
  - С чего бы я должен верить этому пацанёнку? - пробормотал машинист, ни к кому не обращаясь.
  - Он не пацанёнок, - отозвалась я. - Он принц.
  - Да, - выдохнул Сергей Николаевич. - Принцев моя 'Машка' ещё не возила...
  Тепловоз дал свисток. Мы подошли к разгрузочному пункту.
  
  Я спрыгнула на землю первой - и оказалась лицом к лицу с молоденькой девушкой. Как точно подобрал сравнение наш попутчик, внешне грубоватый мужчина с тонкой душой! Казалось, помести внутрь её светильник, и кожа её осветится.
  Наверное, знание о ней, страх за неё отразились в моих глазах, и девушка поняла это знание, этот страх по-своему.
  - Вы... кто? - выдохнула она. - Вы... его любимая? Что ж, он вас заслужил...
  Артур, сошедший позже, стал рядом.
  - Не его, а моя, - выговорил он отчётливо. Я поняла, что говорит он это, чтобы девушка не ревновала, но всё же зябко поёжилась. - Постыдитесь, Таня! Вы ведь Таня? Спешите! - воскликнул Маленький принц звонко. - Спешите, пока он согласен, чтобы вы носили именно его фамилию!
  
  Мы прошли по перрону несколько метров - и я встала как вкопанная.
  - О т к у д а т ы з н а е ш ь?
  - Что я знаю?
  - Откуда ты знаешь про отца Кассиана? Я же ни словечком тебе не обмолвилась!
  - Вы на самом деле хотите знать, откуда?
  - Он ещё спрашивает!
  - Змея сказала. Почему вы думаете, что перед смертью он не мог с ней говорить?
  Отчего так холодно этим проклятым мартом? Рассыпаются одна за другой мои слабенькие надежды на то, что наше путешествие кончится хорошо.
  
  
  22
  
  Пермь встретила нас зимой: погода испортилась, по улице мёл снег. А Маленький принц всё шагал вперёд, снова позабыв про общественный транспорт.
  - Куда вы так бежите? - пробурчала я (продолжать звать его на 'ты' мне стало боязно). Он остановился.
  - Слушайте, слушайте! Вы слышите?
  - Что я должна слышать?
  - Вот этот город, по которому мы идём. Чувствуете вы, какой он древний? Здесь что ни улица, то кладбище.
  - В самом деле? - поёжилась я.
  - Нет, не в прямом смысле. Не кладбище, а... по-другому. Вот здесь, где мы сейчас стоим, была деревня. Но древняя, очень. Я похожее чувствовал в Горьком, но не так сильно. А тут... - он вдруг застонал.
  - Что? - испугалась я.
  - Они всё стёрли!
  - Кто стёр? Что стёрли, Артур, миленький?
  - Из архитектуры всё стёрли! Будто тысячелетней старухе сделали пластическую операцию. Только в воздухе осталось... Тут, где-то рядом, жили люди в шкурах.
  - С каменными топорами?
  - Может быть. Только вы не так себе представляете. Вы видите таких вот волосатых полуобезьян. А я вижу людей, как мы с вами. Стройных, сильных. Как же они, как они всё это... съели...
  Артур, будто лунатик, шёл от одного дома к другому и касался их пальцами. Я следила за ним с изумлением, но и с тревогой. Поразительная интуиция этого ребёнка его на самом деле ещё ни разу не обманула. Может быть, и вправду он чувствует какие-то древние токи? Но кто знает, где кончается интуиция и начинается болезнь? Не шагают ли они с самого начала рука об руку?
  
  23
  
  Где-то в центре города мы вошли в большой храм - инициатива принадлежала Артуру.
  Совершалась литургия. Я тихо стала у самого входа, постаравшись настроиться на молитвенный лад. Артур медленно ходил от иконы к иконе, подолгу останавливаясь у каждой, внимательно рассматривая.
  Пение сменилось проповедью: произносил её высокий, грузный священник с чёрной бородой, в которой, однако, уже появились седые волосы. Говорил он, кажется, что-то об умягчении злых сердец и прощении врагам. Я слушала проповедь невнимательно, поглядывая в сторону Принца: он начинал меня беспокоить, сжимаясь, я предчувствовала новую неприятность.
  -...И когда с по-олным сознанием, с по-олным... с душой, полной мира и кроткой любви, вы им скажете... Вы им скажете - молодой человек!!
  Я вздрогнула. Вы им скажете: 'Молодой человек!'?
  - Молодой человек!! - гневно гремел иерей. - Да, да, вы, в жёлтом шарфе! Потрудитесь не держать руки за спиной! Здесь храм Божий, а не музей и не кунсткамера! Все стоят и слушают проповедь, а вы валандаетесь по храму, будто казанская сирота, будто вы турист, а не православный юноша!
  Артур действительно расцепил руки, обернулся к иерею.
  - Простите, я не знал, что так нелзя, - произнёс он с явно нарочитым польским акцентом. - Я католик.
  Говорил Артур не то чтобы громко, но ведь вся паства стихла, а в храмах превосходная акустика, расслышать можно было каждое слово. Господи, снова начинается!
  - Вон как! - вскипел священник. - Шляетесь, значит, пане, высматриваете, что погаже в православной вере! Уж простите, господин хороший! Не вышли мы своим русским рылом вашему высокородному шляхетству! И шли бы в церковь Магдалины, пане, у нас-то чего забыли?
  - Я ищу Христа, - серьёзно, но как бы с вызовом ответил Артур.
  - А! У нас, значит, не сыскал Христа? Ну, и дуй к своим, засранец!
  Что это, не ослышалась ли я? Этот ли рукоположенный в священный сан человек только что говорил об умягчении злых сердец почти библейскими словами?
  - О что же вы делаете, - вскричал Артур, взволнованно, звонко, высоко, будто молодая девушка, бросив свой акцент. - Вы же Его топчете! Вы же перед всеми, прилюдно, топчете всякого Христа - нашего, вашего, да как будто Он бывает разный! Вы любого Христа затопчете!
  Не вполне внятные слова, и снова эта красноречивая общая немота. Не дожидаясь громогласных проклятий иерея, я подбежала к своему полусумасшедшему шляхтичу, схватила его - в который раз! - за руку и поволокла вон из храма.
  
  24
  
  В притворе храма Артур повернулся ко мне, а я - у меня даже не сразу сложились губы для того, чтобы сказать хоть что-то.
  - Вы... вы совсем потеряли совесть, - выдохнула я шёпотом, наконец.
  - А вы, Елизавета Юрьевна, что понимаете под совестью? - переспросил он меня серьёзно.
  - Я понимаю под совестью умение быть вежливым и не дерзить с этаким королевским видом!
  - Я совсем не дерзил, я просто отвечал на вопросы. Я не знал, что в православном храме нельзя держать руки за спиной, честное слово!
  - Не знал он... А ваше знаменитое чутьё напрочь у вас ладаном отбило, что ли? Вы священнослужителя спровоцировали на чёрт знает что!
  - Разве я в этом виноват? Что это за здание, которое рушится от ребёнка?! О, я не хочу быть священником, если у них всё так! Нет! Боже, да куда это годится, если так можно! Христос общий, а не польский и не русский - неужели это сложно понять? Неужели нельзя Его не распинать хотя бы в храме? Я не осуждаю, пусть, но я не хочу!
  - Кто бы ещё вам предлагал!
  - И не надо, спасибо!
  - Артур, миленький! Поймите, пожалуйста, что это только для меня вы - принц! А все остальные люди воспринимают вас как пятнадцатилетнего подростка!
  Маленький принц чуть приоткрыл рот, словно о чём-то задумавшись.
  - Что, - продолжала я, - вы открытие сделали для себя? Вы не верите мне? Мы сейчас выйдем на улицу, и первый попавшийся человек увидит в вас тинейджера, а не царевича!
  - Дайте мне, пожалуйста, сто рублей, - вдруг попросил он.
  - Зачем? - испугалась я.
  - Не волнуйтесь, я от вас не убегу. Пожалуйста!
  Я, поколебавшись, выполнила его просьбу. Артур поблагодарил меня наклоном головы и, надев перчатки на руки, вышел из храма. Я поспешила за ним.
  Почти у самого входа в храм сидел нищий. Я издала звук горлом, увидев, как юноша кладёт в его баночку для подаяния сто рублей. Не жадность меня укусила, но этого я меньше всего ждала!
  - Спасибо вам большое, - проговорил нищий, непривычно для своей профессии. Традиционная благодарность того, кто просит подаяния, - 'Дай Бог тебе здоровья'. - Сказав это, мужчина поднял голову.
  - Надо же... - протянул он. - Маленький принц...
  Фиаско, полное фиаско: хоть смейся, хоть плачь.
  - Как вы его узнали? - немедленно, ревниво спросила я. Мой собеседник растерянно улыбнулся, сделал рукой круговое движение у горла.
  - По шарфу... В книжке такой же...
  Я, сжав губы, продолжала внимательно смотреть на нищего.
  Мужчина за тридцать, правда, могло ему быть и больше: нищенствующие обычно выглядят старше своих лет. Одет он был бедно, небрежно, но не грязно: старая куртка, старые джинсы, вязаная шапка. Так одеваются... именно, что никто не одевается так, кроме совершенно равнодушных к своему внешнему виду, да ещё крестьян, пожалуй. Некоторая полнота, как бы рыхлость тела, и очень простое русское лицо, тщательно бритое, почти плоское, нос картошкой, но лоб высокий, и этот лоб пересекали во всю длину три морщины. Почти комично смотрелись бы эти морщины, если бы не ужасно. Мужчина встретился со мной взглядом: так много опаски, беспомощности, муки было в этих глазах!
  - Почему вы так на меня смотрите? - негромко спросил он, и прибавил тут же: - Я надеюсь, вас не обижает мой вопрос, конечно...
  Бог мой, даже силы не иметь возмутиться тому, что какая-то нахалка странно на него смотрит!
  Артур присел рядом с ним на корточки.
  - Послушайте, - заговорил Маленький принц доверительно, ласково. - Мы не враги вам. Мы никакого зла вам не желаем, наоборот, мы хотели бы вам помочь. Скажите нам, чем.
  Мужчина потерянно переводил взгляд с него на меня и обратно.
  - Вы уже мне подали...
  - Да, но помощь не сводится к одним деньгам, - возразил Артур.
  - Я не знаю...
  - Не забудьте, что я - Маленький принц, то есть ребёнок. Со мной можно поэтому говорить о серьёзных вещах, а не о том, о чём обычно говорят взрослые. Лиза - тоже сказочный персонаж. Её вам совсем не нужно бояться. Так о чём вы хотите рассказать?
  Я поджала губы: я себя не считала сказочным персонажем. Правда, и не умела так невероятно легко подбирать ключи, размыкающие любые уста.
  Мужчина ничего не ответил и продолжал смотреть Артуру в глаза, пожалуй, целую минуту. Не испытующе, не воинственно, не требовательно. Это был взгляд - собаки, которая хочет подбежать на улице к приглянувшемуся ей незнакомцу, но боится, что её побьют. Мужчина вздохнул.
  - Вы хотите меня слушать? И вы тоже, барышня? В самом деле? Вы не из простой жалости?
  - А чем плоха простая жалость? - строго спросил Артур. - Без неё вам бы не подавали.
  - Извините, - шепнул мужчина. - Действительно, какое я право имею хотеть ещё чего-то...
  - Вы полное право имеете, когда расстанетесь с вашей униженностью, - вновь возразил Артур.
  - А вам... будет удобно слушать здесь? Конечно, вы уже подали, но я просто боюсь, что вдруг кто-нибудь ещё пройдёт...
  - Зачем вы спрашиваете: разве есть варианты? - удивилась я.
  Мужчина медленно встал.
  - Простите! Сегодня уже сто рублей, а это я из своей жадности не хочу бросить мысль о том, что будут ещё деньги, и вас стоять заставляю. Простите. У меня своя комната. Если вы, конечно, не побрезгуете... Пойдёмте, пожалуйста: там хотя бы есть, где присесть...
  - Да, это хорошо, - деловито заметил Маленький принц. - В ногах правды нет.
  Мы пошли за незнакомцем.
  - Что мы делаем? - шепнула я Артуру. Вот уж правда: из огня да в полымя! Ну, не безумие ли - идти 'домой' к человеку, сидящему на паперти? Что это ещё за 'дом' такой? Картонная коробка под мостом? Притон, где нас убьют и съедят?
  Артур только досадливо рукой махнул.
  - Ерунда! Он вас боится больше, чем вы его. Или вы гордая?
  Мужчина приостановился, глядя на нас вопросительно.
  - Нет, я не гордая! - крикнула я. - И уж какая бы я ни была, я вас одного никуда не пущу!
  - Вы удивительная пара, - пробормотал мужчина. - Обращаетесь друг к другу на 'вы', как персонажи Тургенева...
  Упоминание о Тургеневе меня немного успокоило.
  
  Комната в коммунальной квартире на четвёртом этаже дома сталинской постройки. Мужчина не лгал, дверь он отпер своим ключом.
  - Пожалуйста, садитесь...
  - Вам есть где жить, - заметила я. - Отчего тогда вы нищенствуете?
  - Вы ужасно бестактны, Лиза, - серьёзно заметил Артур. Я прикусила язык, не зная, улыбаться или принять его замечание за чистую монету. Решила на всякий случай не улыбаться. - Нам как раз и хотят об этом рассказать. Кстати, меня зовут...
  - Маленький принц, я знаю, - быстро отозвался мужчина. - Не называйте мне имени. Зачем разрушать сказку? Когда у вас будет имя, мне станет стыдно...
  - Хорошо, но вы назовите своё.
  - Савелий. Савелий Иванович...
  Мужчина опустил глаза в пол.
  - Всё равно стыдно, - произнёс он после долгого молчания. - Как это глупо - рассказывать вам всё! Если бы только мне быть уверенным, что вам не кажется это глупым...
  - Помните, что стыдиться глупости пошло, - назидательно ответил Артур. - Верней, мелочно. Рассказывайте.
  Савелий Иванович вздохнул.
  
  [LE COSE DEL' INFERNO]
  
  - У меня - высшее образование. И я не алкоголик. По крайней мере, сейчас я не пью. Я это к тому говорю, чтобы хоть немного оправдаться в ваших глазах...
  
  - Это лишнее, - отозвался Маленький принц. - Вы в наших глазах ещё ничем не провинились.
  - Да. Спасибо. Я отнюдь не считаю себя каким-то ущербным человеком. Хотя нет, неправда. Но это совсем не значит, будто дело в деньгах. Деньги ничего не меняют. Как будто нет ущербных и богатых! Как будто есть богатые и не-ущербные! Только в виде исключения. Вот вы, господин Маленький принц, не ущербны, разве вы можете быть ущербным, с таким пронзительным взглядом, с такой простотой, с такой огромной дерзостью, с которой подходите к незнакомым людям? А про вас, сударыня, я вообще молчу: вы и умны, и красивы, что ещё нужно женщине?
  Я не знаю, с чего начать рассказывать. Может быть, со школьных лет... только разве вам интересно слушать про это?
  
  - Перестаньте уже думать о том, интересно ли нам! - воскликнула я с нетерпением.
  
  - Хорошо, простите... Если он принц, то вы - настоящая королева.
  В детстве я был немного увальнем, что ли, учился средне, за исключением гуманитарных предметов, но в последнем классе мне, не помню по какому поводу - да ну, как же не помню! На День рождения мне подарили Данте. И 'Божественная комедия' на меня невероятно подействовала. Я ей бредил, можно сказать. Я Чайковского начал слушать только потому, что Чайковский написал 'Франческу да Римини'. Я заучивал Данте, верней, текст сам запоминался, целыми песнями. Даже читал терцины вслух, по памяти. Друзья крутили пальцем у виска.
  Это очень странно, но под влиянием 'Комедии' я принялся самостоятельно, по учебнику, изучать итальянский. Я сдал выпускные экзамены хорошо. Как раз в тот год в нашем университете открылась специальность 'итальянский язык'. Преподавали 'с нуля', требовалось в качестве вступительных экзаменов сдать только русский, литературу и отчего-то историю. Я был готов их сдавать... но родители и все родственники стали меня убеждать в том, что это очень нелепая специальность, что я после выпуска не найду работы. Не то чтобы я поверил им, не то чтобы на меня очень уж наседали, но я сам засомневался. Мне казалось, что это какая-то наивная мечта, какая-то огромная дерзость с моей стороны - сметь хотеть учить итальянский. Ещё мне думалось, что я не справлюсь: у меня, кажется, не имелось особых способностей к языкам, по английскому в школе - не выше 'четвёрки'. И я даже не был уверен, хочу ли я освоить язык ради самого языка, не мог поручиться, что у меня через полгода, через год не пропадёт это желание. В результате я подал документы на филологический факультет. Филологи ведь тоже изучают итальянскую литературу. Может быть, я сделал неправильно, предал, так сказать, мечту юности... Не знаю, ничего не знаю! Жизнь тем и отличается от литературы, что в ней ничего нельзя переписать, нельзя сжечь черновик, как, например, это сделал Гоголь со вторым томом 'Мёртвых душ'. Отчего никто не задумывается над тем, какая это трагедия - жизнь Гоголя? И особенно последние годы. Извините, я отвлекаюсь...
   На четвёртом курсе я познакомился со своей будущей женой, звали её Светланой. Света перевелась в нашу группу из параллельной. Я долгое время жил аскетом: в самой ранней юности мне казалось, что у меня страшная рожа и ни одна путная девушка на меня на посмотрит. После было неловко, я стыдился глядеть на своих сокурсниц как на девушек, думал, что это разрушит чувство товарищества. И, кроме того, они мне не были симпатичны: слишком уж сообразительные, напористые, зубастые, что ли. А Света мне по-настоящему приглянулась. Знаете, такая типичная русская красавица, ей только кокошника да сарафана не хватало, и при этом очень спокойная, сдержанно-ласковая, а умней всех она никогда не стремилась выглядеть, хотя это не значит, будто была дурочкой. Не дурочкой, а женственной, вот это очень важно. Интеллектуалки обычно не бывают женственными... Возможно, я стремлюсь изобразить себя лучше, чем есть. Может быть, меня в Свете привлекала не женственность, а просто фигура. У Ильфа и Петрова в 'Золотом телёнке' выведен кошмарный образ Васисуалия Лоханкина, и в главе про него - убийственная фраза о том, что у жены Васисуалия было два достоинства: большая белая грудь и служба. Так омерзительно чувствовать себя Васисуалием Лоханкиным. Хотя какое я имею право...
  
  - Вы наговариваете на себя, - мягко возразил Артур. - Рассказывайте дальше.
  
  - Я начал ухаживать за Светой, она мои ухаживания принимала благосклонно, я ей, как ни удивительно, тоже нравился. На пятом курсе мы уже считались парой. После выпуска мы решили пожениться.
  И мы действительно поженились, но сейчас речь не об этом...
  За год до выпуска, когда нужно было определяться с темой диплома, я вспомнил свою старую любовь и захотел писать работу о Данте, что-то вроде 'Влияние 'Божественной комедии' на позднейшую литературную традицию'. И снова профессура нашего факультета принялась меня хором убеждать, что моя идея не укладывается в рамки здравого смысла, что она почти безнадёжна, что мне придётся прочитать тысячи книг, и, наконец, откуда вдруг Данте, с чего бы Данте? На всём факультете не было специалиста в области средневековой итальянской литературы. Вот так... Наверное, я мог настоять. По-крайней мере, я знал, что бывали случаи, когда студент 'пробивал' непопулярную тему. Но я подумал: ради чего ломать копья? Я понял, кроме того, что настаивать означает испортить впечатление о себе и, в общем... свой диплом я писал по Мандельштаму. Мандельштам - это тоже очень интересно. Наверное, вам противно слушать разглагольствования о Мандельштаме от человека, который просит подаяние?
  
  - Совсем нет, - ответила я.
  
  - Спасибо, сударыня... Но я возвращаюсь к пятому курсу. Мы со Светой перешли к 'серьёзным отношениям', как это называется, я писал свой диплом... И вот, одним мартовским днём заведующий кафедрой русской литературы - Пётр Ильич его звали - попросил меня зайти в кабинет к декану факультета иностранных языков. Очень странная просьба. Я шёл со страхом. Но деканша - имя и отчество я забыл - приняла меня радушно и объяснила, что на инъязе по студенческому обмену учится итальянка. Девушка изучает русский язык, но по собственному почину хотела бы более глубоко познакомиться также с нашей литературой. Она готова платить за уроки из своих средств, правда, не очень много. Декан назвала мне сумму. Ни одного из преподавателей моего факультета эта сумма не устраивает, продолжила она. А вас, Сава? Предлагаем вам потому, что вы на хорошем счету...
  Я согласился.
  
  - Как звали девушку? - спросила я.
  
  - Роза. А фамилия у неё была очень забавная и выразительная. Кажется, Карабиньери. Хотя почему забавная? Нам, филологам, всё кажется забавным, это потому, что мы во всём разуверились...
  На самом первом нашем занятии Роза мне, скорее, не понравилась. То есть когда говорю 'не понравилась', это не означает 'не приглянулась', а всё во мне внутри запротестовало, закричало: да посмотри, ведь ничего нет в этой девчонке, одна кожа да кости! Худая, вся какая-то тонкая, нервная. Не в том смысле, что раздражительная, а нервная, как про чистокровную лошадь говорят: у неё лицо будто ни секунды не оставалось спокойным. И вообще, внушал я себе, в ней, наверное, больше еврейской крови, чем итальянской: вот эти волосы, например, чёрные, мелкими кудрями. Я себя специально против неё распалял, потому что боялся... влюбиться, например. Немудрено. Роза была словно... найди его ещё, небанальное сравнение! Словно драгоценная гемма, верная в каждом миллиметре, которой место только в музее. Гемма. Джемма. Тургенев, 'Вешние воды'. Извините, снова отвлёкся...
  Девушка оказалась ещё и удивительно умной, вдумчивой. Бывало, она слушает, слушает и смотрит, смотрит на меня своими тёмными глазами, а потом вдруг задаст вопрос, на который потом полдня думаешь, как ответить. И не в знания всё упиралось: уж я-то, конечно, знал свой предмет, я был одним из лучших студентов.
  Например, как-то раз Карабиньери спросила:
  - Отчего русские писатели, как чумы, боятся сексуальности и всегда смотрят на неё как на грех? Что Лев Толстой в 'Отце Сергии', что Достоевский, у которого каждый второй герой растлевает несовершеннолетнюю?
  - Ну уж каждый второй... - потерялся я. - Не знаю.
  - Это связано с православием? - продолжала она меня пытать.
  - Да... - мямлил я. - Нет... Это... связано с тем, что у нас, в России, мало солнца, мало радости, и даже те радости, которые есть, нам кажутся незаслуженными, украденными. У нас не Италия...
  - Да! - резко, в нос, ответила Роза. - Я заметила.
  Это совсем не значит, что девушка была ограниченной европейской дурой. Помню, как пересказывал ей 'Братьев Карамазовых'. Я сам тогда разгорелся, у меня отлично получилось изобразить и Великого Инквизитора, и чёрта, которого видит Иван, и старца Зосиму. Роза не шевелилась, смотрела перед собой в одну точку. Я забеспокоился:
  - Вы, вообще, слушаете?
  - Si, - отозвалась она. - Inferno.
  - Что? - не понял я.
  - Говорю: этот роман - словно 'Ад', такой он огромный, жуткий и прекрасный.
  - Разве ад прекрасен? - удивился я.
  - Данте всегда прекрасен.
  - Я тоже люблю Данте, - заговорил я, волнуясь. - Я в юности его мог цитировать целыми страницами...
  - А что, - вскинула она на меня взгляд, - сейчас вы старик? Прочтите что-нибудь из 'Комедии'! Я хочу слышать, как Данте звучит по-русски.
  И я прочёл надпись на вратах ада, от которой у меня, как у Блока от 'пузырей земли', всегда бегут мурашки по коже:
  
  Я УХОЖУ К ОТВЕРЖЕННЫМ СЕЛЕНЬЯМ,
  Я УХОЖУ СКВОЗЬ ВЕКОВЕЧНЫЙ СТОН,
  Я УХОЖУ К ПОГИБШИМ ПОКОЛЕНЬЯМ.
  
  БЫЛ ПРАВДОЮ МОЙ ЗОДЧИЙ ВДОХНОВЛЁН:
  Я ВЫСШЕЙ СИЛОЙ, ПОЛНОТОЙ ВСЕЗНАНЬЯ
  И ПЕРВОЮ ЛЮБОВЬЮ СОТВОРЁН.
  
  ДРЕВНЕЙ МЕНЯ ЛИШЬ ВЕЧНЫЕ СОЗДАНЬЯ,
  И С ВЕЧНОСТЬЮ ПРЕБУДУ НАРАВНЕ:
  ВХОДЯЩИЕ, ОСТАВЬТЕ УПОВАНИЯ.
  
  Роза слегка покачивала головой, улыбаясь, закрыв глаза.
  - Канто терцо, - шепнула она. - Третья песнь. Как вы хорошо читаете... Вот и ответ на мой вопрос. Это про вас - отверженные селенья и вековечный стон, ла читтá доленте э ль'эттерно долоре. Для вас любое влечение - грех, потому что вы давно перестали надеяться. Вы живёте словно в аду и поэтому страдаете, страдаете о каждой мелочи, словно обязанность страдать вам ниспослана самим Богом. Бедные...
  В тот день, когда мы закончили занятие, Роза спросила меня, в каком направлении я иду и не буду ли я против, если она проводит меня до остановки автобуса. Не спрашивай она меня что-то по дороге, я бы, наверное, рта не раскрыл. Так... страшно мне это казалось, страшно, как внимание чудесной женщины, муж которой может вас уничтожить одним движением пальца. Что хоть она во мне нашла? Или это тоже была жалость?
  Девушка повела себя со мной так, будто ничего естественней для неё не было, как после каждого урока провожать до автобуса своего юного учителя. К самой остановке мы не спешили: получались прогулки, всё более долгие. Я открывал в Розе бездну не только ума (его уже открыл), но и наблюдательности, живости, нежности - и красоты, чёрт побери, красоты тоже, особой красоты, невульгарной, духовной, но такой, от которой пресекается дыхание, когда её разглядишь. Ах ты, Господи! Как мало говорят слова! Я потом, когда мы прощались, стоял на одном месте, минут по пять, не мог пошевелиться, верней, не хотел шевелиться, дышал глубоко, медленно, боялся потревожить эту память, это лёгкое веяние, это присутствие чуда, которое вас еле осязаемо касается, потому что было это так же сильно, как первая любовь. Может быть, это и была первая. Вы спросите: а как же Света? Да ну вас! Есть любовь и любовь, это же ясно, как Божий день.
  Конечно, меня мучила совесть: летом мы со Светланой собирались пожениться. Куда вообще всё катится? Кстати, Света уже задавала мне шутливо-ревнивые вопросы про мою ученицу, а я ведь так плохо умею врать, и не потому, что честен, а из-за неуверенности: мне кажется, любая моя ложь написана у меня на лбу...
  Наши занятия подходили к концу, ведь и Роза должна была возвращаться в Италию. На одном из последних уроков я говорил о Блоке и принялся, к слову, цитировать 'Незнакомку'.
  
  И каждый вечер, в час назначенный...
  
  - В какой час? - перебила она меня.
  - Понятия не имею... - растерялся я.
  - В восемь вечера, - отчётливо сказала Роза, глядя мне в глаза. Место будущего свидания она тоже назвала.
  Встретившись, первые десять минут мы не произнесли ни слова, точнее, ни одного важного слова: просто брели, перебрасываясь пустяковыми замечаниями. А уж сколько раз меня тогда то в жар, то в холод бросило, не сосчитаю. Иногда в нас так все струны натянуты, что мы думаем: коснись их, и лопнут. Правда, всё равно любая струна сползёт потом и не порвётся, ничего ей не сделается, этакой паскуде...
  - Почему вы молчите? - не выдержала девушка.
  - Я боюсь, - откликнулся я.
  - Но нельзя же вечно бояться! Так всю жизнь и пробоитесь! Говорите же что-нибудь...
  - Вы мне стали очень дороги, Роза, - с мукой начал я.
  - Говорите ещё, говорите...
  Я остановился и, сгорая со стыда, пересиливая себя - что это был за подвиг! - признался ей в любви. Ресницы её полуприкрытых век затрепетали: как она была хороша! Видя её тогда, и ягнёнок бы львом стал...
  - Дальше! - попросила Роза.
  - Дальше? - растерялся я. - А... что дальше?
  - Что, вы тоже лашьяте онь' сперанца? Тоже потеряли всю надежду? Скажите, чем вы готовы для меня пожертвовать! Потому что я готова - многим, - тихо произнесла она последнее слово.
  Я так и зашатался от этого 'многим'. Только потом мне сладко стало, а тогда было жутко, жутко: вот заварил кашу!
  - Но что я могу, Роза! - жалобно запротестовал я. - Вы уезжаете, я вас больше не увижу, какая у меня может быть надежда! Вы ведь никогда не согласитесь... И у меня никогда не получится... И даже если...
  - Что даже, что?!
  - В конце концов, у меня девушка есть, - пролепетал я совсем жалко. - Нельзя просто так взять и причинить ей боль. Мы собирались пожениться...
  Спасительный аргумент, но боюсь, что я преувеличил тогда меру боли, которую мог доставить. Да, Света огорчилась бы, но что-то мне говорило, что с её внешностью, с её спокойной и ласковой манерой она наверняка не останется в одиночестве. Кроме того, Светлана всегда была сдержанно-гордой, а гордость не позволяет любить человека, который от вас отвернулся.
  - О-о, - протянула Роза долго, гневно. - Конечно, нельзя! Вы гуманист, разумеется... Так нет? Окончательно нет?
  - Не надо на меня кричать, - попросил я глухо. - Я ни в чём не виноват.
  - Кричать я на вас не буду, вы, любитель Данте! Когда вы такой любитель, то слушайте! Это про вас сказано.
  И Роза звонко прочитала, как отчеканила мне девять строк:
  
  Эд элль'а ме: куесто мизеро модо
  теньон ль'аниме тристе ди колоро
  ке виссер санца 'нфамьяй санца лодо.
  
  Мискьяте сон' а куэль каттиво коро
  де ли анджели кь' нон фурон рибелли
  нэ фур федель' а Дьо, ма пер се фуоро.
  
  Фама ди лор' иль монд' эссер нон ласса;
  мизерикордья э джустицья ль' зденнья;
  нон раджоньям ди лор, ма гвард' э пасса.
  
  - Гвард' э пасса, запомните, - повторила она. - Перевод найдёте сами. Прощайте, маэстро.
  Единственный раз в жизни меня тогда назвали 'маэстро', но особой радости мне это не доставило. Я чувствовал, что в её цитате содержится какой-то укор моему колебанию - и именно поэтому, из стыда не искал перевода: очень нужно!
  Летом, как я уже сказал, мы со Светланой поженились. Я убедил себя, что будет и неразумно, и подло бросить Свету, которая ведь продолжала быть для меня близкой и любимой. Сердце человека широко устроено... А на Розу я долгое время был очень, очень сердит. Ишь чего захотела! Бросить мне, что ли, всё ради неё? Вот уж, правда, нация авантюристов... Но что-то постыдное было в этих мыслях, и я усердно старался о ней совсем не думать. Так словно и растворились эти воспоминания: всё, никакой Розы. В конце концов, нет роз без шипов. И вообще, как прекрасно сказал Экзюпери, с розой не нужно говорить. На неё нужно просто смотреть и любоваться... Ведь правда, ваше высочество?
  
  - Правда у каждого своя, - ответил Артур. - Но если мы не разговариваем с человеком, мы признаём его растением. Что дальше?
  
  - Признаём растением: убийственная оценка...
  
  - Не её, а вас, - уточнил Маленький принц.
  
  - Да понял я...
  Ещё на пятом курсе двое человек из моей группы заказали мне свои дипломы. Я из чувства солидарности немного продешевил, но всё равно за каждый диплом получил столько, сколько обычный учитель зарабатывает в месяц. А написал я работы на удивление быстро - за две недели обе. Никакой сложности мне это не доставило. Я имею в виду, что у некоторых людей появляется омерзение перед тем, чтобы создавать лживый текст. Лживый или, по крайней мере, никому не нужный. А у меня ничего подобного не было. Деньги! - думал я. - Да за такие деньги я бабушку родную продам...
  
  - Это низко, - заметил Принц.
  
  - Сам знаю, что низко! Так ведь как давно это было... Деньги требовались на свадьбу. Ну, а после - кто же добровольно обречёт себя на голодный ежемесячный паёк, когда способен получать в четыре раза больше? Да и Света меня бы не поняла...
  Итак, я стал зарабатывать написанием дипломов, курсовых и контрольных работ, а для того, чтобы иметь хотя бы какой-то трудовой стаж, зарегистрировался в качестве индивидуального предпринимателя. В моём свидетельстве записали 'деятельность репетитора'. Этим я тоже занимался, правда, немного. Соответственно, и налоги платил мизерные. Вообще, на том, чтобы мне получить свидетельство, именно Света настояла. Она как-то незаметно... подчинила меня себе, что ли. Прибрала в доме всё к рукам, в своей ласковой, ненавязчивой манере. Или я клевещу на неё? Наверное, чтобы быть справедливым, нужно так сказать: не моя жена прибрала всё к рукам, а само так выходило... Мне, например, было крайне неприятно планировать семейный бюджет - Света стала этим заниматься. Карманных денег оказалось меньше, но я особенно не роптал. Всегда ведь я мог утаить от неё какой-нибудь разовый заработок, 'шабашку', как говорят. Мне было лень выбирать обои - моя жена выбрала их. Какие бы ни были, всё слава Богу. И так далее... Мне и учёт доходов вести, и налоговые декларации было заполнять неприятно. Все эти приходные ордера, кассовая книга... Наверное, это совсем несложно, но я же гуманитарий, всё-таки. Филолог, а не бухгалтер! Хотя вот и у Светы не было бухгалтерского образования, но она как-то разобралась, взяла бумаги на себя, а потом уверяла меня, что это совсем просто, легче легкого! Подобные заявления, что ни говорите, рождают в вас комплекс неполноценности... Имею я право не любить торгашество и делячество?
  
  - Да, но ведь вы занимались именно им, а не спасением голодающих, не созданием шедевров художественного слова, не развитием науки, - отметил Артур. - Извините. Продолжайте.
  
  - Ох, ваше высочество, как неприятно выслушивать ваши упрёки! Такой вы умный да правильный, что просто плюнуть хочется... Почему вы думаете, что я не хотел заняться настоящей наукой? Мне предлагали поступать в аспирантуру! Но карьерных перспектив это не имело никаких. Мне прямо сказали: даже не надейся, что в ближайшие десять лет на кафедре освободится место. А писать диссертацию 'просто так' - да это мазохистом надо быть! Огромный труд... Правда, Мишка, который учился со мной в одной группе и особыми талантами не блистал, рискнул, поступил - и через два года...
  - Освободилось место на кафедре? - полюбопытствовала я.
  
  - Нет: там всё по-прежнему было глухо. Но отработав два года учителем на грошовой зарплате, он пришёл, самостоятельно, безо всяких связей, в департамент образования, заявил, что мелкая работа ему надоела, и ему, узнав, что он без пяти минут кандидат наук, предложили место заведующего детским садом. Все друзья, узнав, потешались: усатый нянь! А он, проработав полгода, перешёл из детского сада в школу: директором. Но я Мишке не завидовал: на директоре огромная ответственность. Директор - мелкий чиновник, а чем мельче чиновник, тем с него спросу больше. Бесконечный ворох бумаг, от которых воротит с души... И потом, может быть, мне претит быть чиновником, при той нелюбви, которую к чиновникам испокон веку имеют все честные русские люди! Это, конечно, не значит, что любой чиновник - подлец и казнокрад. Мишка, наверное, не подлец... Затем, два года на грошовой зарплате! А Света как же? Хотя, помнится, у нас был разговор, и Света сказала, что готова ограничить себя в чём-то на время моей дальнейшей учёбы, если я считаю, что это мне нужно. Я ответил, что не хочу, чтобы она существовала впроголодь...
  Первые полгода после брака мы жили с моей мамой и с Шурой, одним из моих братьев. Но Свете это скоро надоело, и она, на что была спокойна, заявила: так дальше не будет. Наши родители сложились и подарили нам комнату в коммуналке. Вот эту самую... Я не понимал: в чём вообще проблема? Неужели вопрос о том, чья кастрюля и кто сегодня моет посуду - это вопрос жизни и смерти? И потом, та квартира была чистой, светлой, а здесь мрачно, как-то всё ветхо, грустно, да и соседи... Но я не протестовал, потому что видел: моя жена не шутит. Мы переехали. Я заставил себя... точнее, мы договорились о том, что я сделаю ремонт, хотя Света и сама не отлынивала от работы, конечно. И мы общими усилиями превратили облезлую, неприглядную комнату в достаточно уютное гнёздышко. Сейчас, правда, тут уже не так уютно: видите, обои отклеиваются... Господи, обои! Какое это имеет значение! Синоним мировой пошлости - обои!
  И мы жили, и неплохо жили. Помню, был ещё период, когда жена захотела иметь ребёнка. Жить в одной комнате с ребёнком - безумие, ответил я. Она предложила взять в банке долгосрочный кредит на квартиру: тогда слово 'ипотека' ещё не очень прижилось. Но для этого мне нужно было найти не то чтобы более денежный, а более постоянный заработок. Ведь на дипломы и курсовые тоже бывает свой сезон и своё затишье. Светлана покорилась. Может быть, после, вздохнула она. Я промолчал...
  Крупных ссор у нас не случалось. Света, даром что не была начитана, каким-то особым, женским умом обладала. Правильнее сказать 'чутьём'. Всегда она владела собой, никогда не повышала голоса. И почти никогда мне не давала понять, что я, так сказать, под каблуком у неё; оберегала мою мужскую гордость. Вообще ненавижу это выражение - 'под каблуком'. Как будто ценность человека только тем измеряется, способен он или нет воевать со своими домашними! Неужели вам не ясно, что для кого-то просто омерзительными кажутся все эти бытовые дрязги! Кто-то подчиняется более практичным людям не из слабости, а потому, что вникать в это противно...
  Хотя, если положить руку на сердце... Я просто боюсь вам лгать, господин принц, вы всё видите. Вы меня снова уличите в чём-нибудь. Лучше сам. Ведь кто-то может подумать, будто я в свободное от работы время создавал невесть какие шедевры или там воспарял к высотам духа. Не было этого. Наоборот: написание дипломов - нервная работа, и самое нервное в ней - необходимость строго придерживаться сроков. Умри, но сдай заказчику вовремя. Всё-таки совершаешь насилие над собой. Я стал пить, чтобы снимать стресс. Не подумайте очень уж плохо: только пиво. Света кривилась, но молчала: я объяснил ей, что с моей работой иначе сложно. Раньше по утрам бегал - но перестал, расплылся как-то...
  И вот - на шестой год нашего брака случилась такая нелепость, некрасивое несчастье... На роду у меня, что ли, написано повторение одного и того же сценария? Я, как говорил, немного занимался репетиторством, чтобы шёл трудовой стаж и хоть какие пенсионные отчисления, чтобы не возникало вопросов у государства, да и у родственников тоже. И... моей очередной ученицей оказалась десятиклассница. Вот...
  
  - Вы влюбились? - спросила я.
  
  - Ну да, да. Что вы задаёте какие банальные вопросы? Простите, пожалуйста. Я что-то плохо владею собой... Давайте лучше скажем: полюбил. В Наташе какая-то доброта была, и чистота, и невинность, которые в современных девушках такая редкость. Что там в девушках! В людях. Ныне ведь все или торгаши, или шлюхи. Конечно, я не вас имею в виду. Вы оба совершенно особенные. И ладно бы только то, что полюбил! Но у меня хватило дурости объясниться в любви этому трогательному цветочку. Не напрямую, а иносказательно, через литературный пример. Точнее, это к слову пришлось. Я не удержался и сказал ей, что зная о её имени, чувствую себя Рудиным, и это отнюдь не шутка. Наталья и Рудин - это из Тургенева, если вы забыли. Сразу Наташа не поняла. А вот на следующем занятии глаз на меня не могла поднять от смущения. Прочла, значит... Вот так-то прививается любовь к литературе! Чем хороший педагог не пожертвует ради своего предмета! Невесёлая шутка, увы. И под конец занятия передала мне записку. 'Вы помните, что моя тёзка ответила Рудину? Вот и я вам отвечаю так же. Кажется, да...'
  'Так же' она написала слитно, а надо раздельно, потому что синоним - не 'тоже', а 'таким же образом'. Ну, для десятого класса простительно... Вы что, не видите, что я профессиональным цинизмом закрываюсь от у-жа-са?! Господи, откуда взялось это 'да', к немолодому толстому мужику от такого цветочка - 'да'?! Несправедливо это - так много, так часто, так... незаслуженно быть любимым. Словно какая-то насмешка. Любовь - тяжёлое бремя.
  Итак, да. Всё было исключительно чисто, романтически, но мечтаний у меня много появилось. Света начала ко мне приглядываться: такое наглое счастье в ту неделю нарисовалось на моей глупой плоской физиономии. Надо мне было немедленно всё прекратить, сразу! А я тянул... Думал: что если пригласить Наташу на свидание, такое лирическое, совершенно невинное? И всё-таки затем мне стыдно стало. Я понял, что я, действительно, в известном смысле слова - Рудин, и ничего хорошего не могу дать молодой, чистой девушке, не я ей пара. Решил посоветоваться со своим старым приятелем, Серёжей Мамонтовым, который работал психологом-консультантом, посоветоваться по вопросу: нужно ли мне во всём признаться жене?
  Сергей поулыбался моей истории, но под конец посерьёзнел и заявил, что если я хочу изменить свою жизнь, развестись - тогда признаться, конечно, надо. А если нет, не стоит мне быть дураком. А как же раскаяние, муки совести? - спрашивал я. Он меня обругал идиотом. Вот этот 'идиот' меня задел, я решил стать выше меркантильных соображений, как бы заочно доказать ему, что не все люди скроены по одной мерке, что есть те, кому не чуждо благородство, - и всё рассказал Свете.
  Доверять надо профессионалам, эх!
  Помню этот ужасный разговор на кухне. Жена слушала меня, сжав губы в узкую полоску. Затем расплакалась. Потом принялась меня пытать вопросами. И, странное дело, как только поняла, что между мной и Наташей ничего не случилось, в физическом смысле, сразу повеселела и - и смеяться надо мной начала!
  Эта насмешливость у неё сохранялась потом целый месяц. При каждом удобном случае Света меня 'поддевала', вспоминая о моей склонности к симпатичным школьницам, а мне только молчать оставалось. Конечно, жена поставила условие, что я немедленно откажусь от своей ученицы. Я это сделал, разумеется. Помню ещё, что написал Наташе покаянное прощальное письмо, именно о том, что не хочу губить её молодого счастья. Как стыдно, Господи...
  
  - За что? - серьёзно спросил Артур. - Мне кажется, одна из ваших бед в том, что вы стыдитесь не того, чего действительно нужно стыдиться.
  
  - Премудростями изволите говорить... Обошёлся малой кровью, считал я. И даже чувствовал что-то вроде морального удовлетворения. Лишь потом подумал: какого я, на самом деле, свалял дурака! Что мне мешало от уроков отказаться, а Свете ничего не говорить? Боюсь, что моё благородство вышло на поверку обычной слабостью. Я просто привык всё рассказывать Свете, не привык ничего утаивать, не привык нести на себе сам. Ещё и потому я это сделал, что один бы я не решился всё прекратить, а тут вроде как сама жизнь заставила...
  Я думаю, всё в мире связано между собой. Может быть, не признайся я Свете в этой моей слабости - причём исключительно по доброй воле, из благих побуждений! - не признайся я, не посели в её голове мысли, что могу изменить, что со мной не стоит очень уж церемониться, - не грянула бы через год эта новая беда...
  У Светы появился любовник. Правильней сказать, любимый человек. Не то чтобы она его себе нашла ради развлечения, а, видимо, тоже само собой всё сложилось... Она приходила с работы всё позже, я чувствовал что-то неладное, но великодушно молчал, молчал, пока в один прекрасный день - ох уж эти устойчивые обороты, стёршиеся фразеологизмы, чёрт бы их побрал! Какой же он прекрасный? Пока в один отвратительный день жена не призналась мне, что любит другого. Света плакала, смотрела на меня пронзительными, жалостливыми глазами. И объясняла, что меня она тоже любит, но... ведь я уже почти каждый день выпиваю целый литр пива. Что я теперь не стремлюсь радовать её. Что я стал раздражительным. Что, самое главное, она не может на меня ни в чём положиться. Что ей приходится быть со мной и мужиком, и бабой; и битюгом, который тянет на себе хозяйство, и цирковой лошадкой, которой аплодируют за её изящество. Она устала, она не хочет так больше!
  Я, жалко улыбаясь, пожимал плечами и, в конце концов, сказал, что совсем её не удерживаю.
  Наверное, Света не того ждала! Наверное, если бы я заявил, что категорически против, что готов 'начистить морду этому мерзавцу', если бы потребовал переехать куда подальше - она была бы рада. А я... я убедил себя, что не хочу вставать на пути её счастья. Что я априори хуже 'того парня'. Его звали Володей, кстати. Да чем же, чем я хуже?! Хотя - кто знает? - может быть, и хуже. Наверное, хуже. Что за омерзительный мир, в котором ценность человека определяется его зубастостью! Вот вы, ваше высочество, вы разве зубастый?
  
  - Артур смел до безумия, - ответила я за Принца. - Если и не хватает ему чего-то, то не мужества. Да разве вы не заметили?
  
  - Чёрт возьми, да что за жизнь! В кого ни плюнь - в зубастого попадёшь... В какой-то миг моя жена вскричала: Да что же это, отчего ты так легко сдаёшься! Неужели тебе настолько наплевать, неужели ты так мало любишь меня? И я ответил то, что уже вам сказал: я, мол, не хочу мешать её счастью.
  Мы развелись. От всех прав на комнату Света сразу отказалась. И слава Богу: ведь у меня, смешно сказать, есть два родных брата, и мать дала свою долю денег на комнату при том условии, что я не потребую свою часть завещания. Что ж, это справедливо, и Светлана тоже поступила благородно. Тем не менее, моя мама была страшно зла на неё. Я, однако, не считаю свою бывшую жену виноватой. Если только в том, что после развода мама стала быстро сдавать и... Она умерла год назад.
  
  Савелий Иванович помолчал.
  
  - Всё это так подействовало на меня, что жизнь потеряла... цвет, вкус. Создавать очередную ложь не было никакого желания. В конце концов, любой купленный и проданный диплом - это... маленькая подлость. Почему нас, интеллектуалов, должны уважать, если мы сами так мало себя уважаем, что потворствуем покупке документов, которые честный человек должен заслужить честными знаниями? Впрочем, наверное, я снова вру: эти благородные мысли стали мне приходить как раз тогда, когда сил работать не осталось. Ради кого работать? Кого теперь удерживать напряжённым трудом? Будь эти силы - сразу бы я излечился от обострения благородства... Мне нужно было теперь самостоятельно вести своё холостяцкое хозяйство, самому рассчитывать бюджет, и мысль о том, что теперь мой кусок хлеба будет целиком зависеть от 'рынка', от случайности, меня ужасала. Нет, лучше меньший, но твёрдый, стабильный заработок. Я аннулировал своё свидетельство, правда, не совсем без чужой помощи (ох уж эти бумаги, очереди!, мерзость какая!) и устроился в городскую школу учителем литературы. Это казалось мне проще.
  А учительство тоже несладко... Наверное, есть люди, которым преподавание в школе не доставляет никакого труда. Но нелегко приниматься за то, что нужно было осваивать в поздней юности. Уже нет дерзания, надежд, амбиций...
  Вначале я готовился к занятиям. Потом... забросил. Моей зарплаты школьного учителя после оплаты коммунальных услуг хватало только на то, чтобы не протянуть ноги от голода. И за эти гроши, думалось мне, я ещё обязан готовиться? Бывали дни, когда я, только войдя в класс, начинал думать о том, что буду делать на уроке. Дети не враждовали со мной, они меня просто не уважали, относились ко мне наплевательски. Дали, наверное, между собой мне какую-нибудь смешную, безобразную кличку. Все мои попытки стать строгим, повысить дисциплину, заставить себя слушать вели к их ожесточению, злости. Да и не глупа ли строгость в деле воспитания любви к Прекрасному? Эту войну было не выиграть таким оружием, а другого у меня не было. Я махнул рукой...
  Да! Стыдно сказать, но Света... первое время приходила ко мне. Сначала раз в неделю, потом реже. Садилась вот здесь, где вы сидите, и смотрела на меня такими же глазами, какими вы смотрите. Она совершенно бескорыстно, уже после развода, помогла мне аннулировать свидетельство индивидуального предпринимателя, ведь сам бы я не сподобился подавать каждый год 'нулевые' декларации, я даже не знал, как это делать, а за неподачу деклараций меня могли бы оштрафовать, привлечь к ответственности, брр, ужас... Ещё бы посадили, как Ходорковского... Что вы улыбаетесь? Сам знаю, что преувеличиваю, что же теперь: и преувеличить нельзя? Спрашивала: что я собираюсь делать дальше? Почему бы мне не найти какую-нибудь хорошую женщину? Милая, наивная: будто это так легко - найти женщину... Всегда приносила что-то к чаю, у меня ведь часто ничего и не было, не из-за нехватки денег, а забывал покупать. Хотя и по скудости средств тоже... Затем однажды сказала, что навещает меня в последний раз. Этот её Владимир узнал и строго запретил ей ко мне ходить, она послушалась. Блажен, кто умеет так вот запрещать. А у меня в голове не укладывается, как это можно: взять и запретить что-то другому человеку! Будто мы возвращаемся в средневековье, во времена 'Домостроя', в каменный век... Кстати, в тот день она со мной... как бы найти правильное слово? Б ы л а. Как женщина с мужчиной, я имею в виду... О-о! Это всё настолько... Но как отказаться? Чтобы отказываться, нужно быть гордым, а гордость - это такая роскошь, которую не каждый себе может позволить. И ведь я продолжал любить её, и она меня, наверное, тоже, хоть чуточку... Что, это меня не извиняет? Не смотрите на меня так, барышня: сам знаю, что не извиняет...
  У меня появилось свободное время, но тратил я его безо всякого смысла, чёрт знает как. Шлялся по городу, смотрел телевизор. Я находил особое, горькое удовольствие в том, чтобы следить за каким-нибудь сериалом и сознавать, насколько этот сериал убог, примитивен, низок - но ведь отлично понимал при этом, что сам-то я выбрал именно сериал, а не оперу по каналу 'Культура'. Я не пил больше: денег не было. Зато, стыдно сказать, я начал смотреть эротические передачи. Ведь и женщины у меня также не было. 'Также' в данном случае пишется слитно...
  Чувствуя, что деградирую, разлагаюсь, я в один миг решил взяться за себя, приняться за, пардон, 'воспитание души'. Смешно, правда?
  
  - Совсем нет. С чего вы взяли, что это смешно? - ответил Артур, хмуря брови.
  
  - Простите... За что сейчас прошу прощенья, и сам не знаю. Я начал с русской классики. К счастью, существуют ещё бесплатные библиотеки. Долгие годы я не брал в руки Толстого, Достоевского, Куприна. Достоевский обжигает - но как читателю Достоевского найти силы жить в этом меркантильном мире? Тургенев утоньшает душу - но как с этой утончённой душой наутро идти на работу? Школьники, особенно мальчишки, мне стали противны. Так много грубости, нечуткости в этих обрубках человека...
  Меня принимали на место педагога, ушедшего в декретный отпуск. Через два года педагог вернулась в школу. Нет, мою нагрузку у меня не отобрали совсем, но директор, смущаясь, объяснила, что вынуждена сократить мои часы, до 0,7 ставки. Я, вопреки её ожиданиям, легко согласился.
  Как-то я шёл по улице, и что-то кольнуло меня в бок. Почечный камень. Я охнул и присел у ограждения тротуара, шапка с меня слетела. Так я сидел, шапка лежала передо мной, и кто-то сердобольный бросил в шапку первую монету.
  Дома я посчитал и пришёл к выводу, что, нищенствуя, я заработаю столько же - и, пожалуй, даже больше - чем работая учителем.
  Мысль долгое время была мне противна. Но вот, в один из выходных я первый раз вышел 'на паперть'. Просто чтобы попробовать... Воспитание человека предполагает победу над дурными качествами, а гордость дурна. Разве нет?
  
  - Да, но самоуничижение паче гордости, - ответила я.
  
  - И вы туда же... Нельзя совмещать разные социальные позиции. Меня увидели мои ученики. На следующей неделе в школе только и было разговоров о том, что словесник бомжует, а семиклассники нарисовали на меня омерзительную карикатуру. Эта карикатура меня оскорбила до глубины души. Как только можно дерзнуть смеяться над педагогом, и особенно над его нищетой! Есть вещи, которых нельзя делать никому никогда, категорически. Нельзя, например, спать со своей матерью или сестрой. Нельзя убивать детей. Нельзя смеяться над учителем, сколь угодно никудышным. Иначе всё, иначе мир рухнет и мы станем животным. Мы, наверное, уже идём к животному миру стремительными шагами...
  Я уволился из школы. Когда милостыни не хватает на жизнь, я сдаю вот эту свою комнату. На часы, я дал объявление в газету. Иногда приходит парочка, которой негде заняться любовью, причём про женщину часто можно подумать, что она, так сказать, профессионал. Иногда алкоголики, которым негде пить. Самые ценные вещи я стараюсь прятать, чтобы не украли. Вот видите: купил замóк на шкаф, а то чайник уже утащили, а я сразу-то и не заметил! На что ведь позарились: на чайник! Купил себе кипятильник: с этим кипятильником чувствую себя в собственной комнате будто в гостинице...
  Вот почти и всё - но нет, ещё пока не всё. Не хватает последней точки.
  Неделю назад я шёл по центру города, по его старой, богатой части, и услышал крики над своей головой. Я поднял голову.
  Какой-то пьяный нувориш вопил на балконе нечто нечленораздельное, похвалялся, кажется, что сам чёрт ему не брат и на всех он... ну, сами добавьте непристойные глаголы. На всех вместе и на каждого в отдельности. При этом красная рожа рвала книгу и швыряла листы с балкона. Сердце сжимается при виде этого варварства! Рвать книгу так же дико, как бить женщину или ребёнка. Один лист упал мне прямо под ноги. Я поднял его.
  И уже мысль о варварстве забылась. Я держал в руках canto terzo, 'Третью песнь'. Лист начинался со слов 'и вождь'.
  
  И вождь в ответ: 'То горестный удел
  Тех жалких душ, что прожили, не зная
  Ни славы, ни позора смертных дел.
  
  И с ними ангелов дурная стая,
  Что, не восстав, была и не верна
  Всевышнему, средину соблюдая.
  
  Их свергло небо, не терпя пятна;
  И пропасть Ада их не принимает,
  иначе возгордилась бы вина'.
  
  И я: 'Учитель, что их так терзает
  И понуждает к жалобам таким?'
  А он: 'Ответ недолгий подобает.
  
  И смертный час для них недостижим,
  И эта жизнь настолько нестерпима.
  Что всё другое было б легче им.
  
  Их память на земле невоскресима;
  От них и суд, и милость отошли.
  Они не стоят слов: взгляни - и мимо!'
  
  Я прочитал эти шесть терцин - и жутко, до зубовного стука жутко мне зазвучал в голове звонкий, чёткий, гневный голос Розы:
  
  Фама ди лор' иль монд' эссер нон ласса;
  мизерикордья э джустицья ль' зденнья;
  нон раджоньям ди лор, ма гвард' э пасса.
  
  Гвард' э пасса. Вот он, перевод, которым я пренебрёг! Посмотри - и иди дальше. Идите дальше, ваше высочество! Это такие, как я, не стоят слов.
  
  [23-25.02.2011]
  
  Савелий Иванович надолго замолчал.
  - Вы правильно сделали, - задумчиво начал Маленький принц, - правильно сделали, что решились воспитывать себя. Вопрос в том, справитесь ли вы в одиночку. Если вы хотите продолжать просить милостыню, то перестаньте чувствовать себя униженным. Вам нужно найти радость в полном смирении и нищете, а не грызть корень презрения к самому себе. Но, самое главное, вам нужно подчинить себя железной воле. И этим подчинением постепенно вырастить в себе такую же. Вам нужен... - он помолчал. - Монастырь.
  - Монастырь?! - поразился мужчина.
  - Да. Или что-то вроде монастыря. Например, тюрьма, армия. Не в монастыре дело. Дело в том, кто будет вить из вас верёвки.
  - Скажите! - вдруг как-то странно заволновался Савелий Иванович. - А вы могли бы... мог бы я вам... довериться?!
  Я почти застонала. Что за бредовая идея!
  Артур медленно повёл головой из стороны в сторону.
  - Нет. Мне этого... совсем не хочется. Разве вы не видите, что я подросток, а не настоятель с бородой Ивана Грозного и кривым посохом в руках? О как вы, Савелий Иванович, малоопытны в жизни, при всём вашем уме! Мне осталось не так долго быть в мире. И каждая новая встреча убеждает меня в том, что в мире нет ничего, достойного того, чтобы остаться. - Маленький принц поднялся, я встала вслед за ним. - Пожалуйста, подумайте о том, что я вам сказал.
  На пороге Артур обернулся.
  - Савелий Иванович! Как будет по-итальянски 'преддверье ада'?
  - Le cose del' inferno, - пробормотал мужчина. - Зачем вам?
  Артур ничего не ответил, продолжая на него смотреть. Затем легко поклонился и закрыл за собой дверь. Поспешно мы спустились по лестнице, чувствуя каждый шаг не спуском - подъёмом из таинственных сеней, где вздохи, плач и иступлённый крик, quivi sospiri, pianti e alti guai.
  
  25
  
  После Савелия Ивановича мы, кажется, зашли в дешёвое кафе, не то забегаловку. Говорю 'кажется', потому что не помню точно. Простите, если я при описании нашего путешествия не упомню, где, когда и что мы ели каждый раз. Важно ли?
  Помню, как Артур настойчиво шагал навстречу метели.
  - Куда вы так бежите, ваше высочество?
  - Я слишком быстро иду? Простите.
  - Нет, не слишком, я успеваю, но куда вы так бежите? Из ада?
  - Из п р е д д в е р ь я ада, Лиза! Елизавета Юрьевна. Из преддверья! Здесь огромная разница, понимаете? Почему вы думаете, что я боюсь ада? Иногда я думаю: Россия тридцатых годов, сталинские лагеря - вот это был ад, настоящий. Вот туда можно было спуститься, специально. Чтобы помогать. То имело смысл. А это? Тут половина страны живёт в таком преддверьи ада. 'Верёвки самим приносить, или профсоюз обеспечит?' Что за мир! Какой смысл был учиться? Чем образованней человек, тем слабее. Самые смелые - дворники, наверное.
  - Или прапорщики, - пошутила я.
  - Или прапорщики, - согласился он без улыбки. - Зачем так калечить человека? Это как раскрывать глаза, но отпиливать руки. Может быть, там, в Италии, учителя другие? Эта Роза мне не показалась робкой.
  - Не думаю... Вы ищете свою розу? - спросила я с внезапной завистью. (Ревностью? Вот ещё.)
  - Да нет же, нет, - бормотал он. - Я... ничего вы не знаете. Карамзин.
  - Что? Какой Карамзин?!
  - Так, к слову.
  'Бедная Лиза'? - подумала я и улыбнулась.
  - Я не бедная, - насмешливо сообщила я.
  - Что?! Вы? Конечно, бедная! О как мне вас жаль, ужасно! - выкрикнул он. Я бы обиделась, не прозвучи это так пронзительно. - Ещё вы - и не бедная! Была Мария Волконская, стала Елизавета Лисицына! Та тоже себя считала счастливым человеком!
  - Я не за мужем еду! - сердито буркнула я. - И... не в Сибирь ведь?
  - Как вам сказать: мы уже в Перми.
  - Ну-ну... Отвратительный мальчишка, отвратительный! Надрать бы тебе уши!
  Артур остановился.
  - Надерите. Прошу вас.
  Я бессильно стукнула себя кулаком правой руки по ладони левой.
  - Иди, иди, что встал! Бандит! Марафонец! Куда мы бежим, Артур? Снова на вокзал? Я устала, пожалей меня! Нам бы найти гостиницу...
  - В гостиницу нас вдвоём не пустят без доверенности, вы сами сказали. Пойдёмте, Елизавета Юрьевна. Я уверен, что мы где-то найдём пристанище, место, где нам рады. Я, можно сказать, на него иду, как собака по хорошему следу.
  - Снова предчувствие?
  - А разве оно меня хоть раз подвело? Я, кстати, напоминаю вам, что вы теперь не связаны со мной никаким обещанием.
  - Затрещину хочешь?
  - Ну, дайте мне уже подзатыльник, отведите душу!
  - Я тебя этой ночью задушу подушкой.
  - Вы опасная женщина, Елизавета Юрьевна. Недаром пан Болеславич вам больше не доверяет.
  Так мы перебрасывались шуточками, а между тем, уже и из города вышли. Принц шагал хотя и не очень скоро, но сколько же можно идти так, несколько часов подряд, не зная куда? Вот и на какую-то глухую тропку свернули! И позёмка всё метёт! Жутковато мне стало, оставалось только стиснуть зубы и идти вслед за этим безумным юношей, не жаловаться, не хныкать, умереть, а не жаловаться.
  Ворота православного монастыря появились внезапно. Артур позвонил в электрический звонок, постучал в калитку, снова позвонил.
  - Сильно сомневаюсь, что именно здесь нам будут рады, - проворчала я.
  Маленькое окошко открылось в калитке, спокойные, внимательные женские глаза оглядели нас, остановились на принцевом жёлтом шарфе.
  - Монастырь закрыт, молодые люди.
  - Мы знаем, - мягко отозвался Артур. - Мы просим у вас пристанища на ночь.
  - Вы паломники?
  - В некотором роде.
  - Значит, нет. Вы или паломники, или нет. Беременными не бывают в некотором роде. Паломниками тоже. Какое отношение вы имеете к православию?
  - Боюсь, что очень небольшое. Я вообще католик...
  - Ах, католик! - обрадовалась монахиня.
  ('Идиот!' - ругнулась я про себя. Но монахиня, как ни удивительно, радовалась искренне.)
  - А это не вы ли, молодой человек, сегодня были в Свято-Введенском храме и там отцу Владимиру полный скандал учинили?! - весело интересовалась она.
  - Наверное, я.
  - Как же, как же, слышали! Вся епархия судачит!
  ('Болван! Трижды идиот!')
  Железный засов загремел, калитка распахнулась.
  - Входите, - сказала святая сестра неожиданно приветливо.
  
  Безо всяких предисловий нас провели в трапезную и указали нам наши места. Комната наполнялась, двадцать пар любопытных женских глаз смотрели в нашу сторону. Общее молчание.
  Я, робея, произнесла своё имя, назвала имя Артура, поблагодарила за то, что нас пустили на ночлег и даже пригласили к столу. Меня, казалось, не услышали.
  - Мы желали бы знать, - наконец, начала сестра, впустившая нас, после томительной паузы, - что именно вы сказали отцу Владимиру.
  Я открыла рот, собираясь рассыпаться в униженных извинениях, но Артур сделал мне знак рукой и рассказал диалог между собой и священнослужителем с дословной точностью. Сёстры, к моему изумлению, весело переглядывались.
  - Мне очень неловко, что...
  - Ну, Господь простит, - оборвала его высокая, властная женщина, видимо игуменья: она сама, похоже, едва сдерживала улыбку. Или у сестёр этой обители есть особые причины недолюбливать отца Владимира? Выразительно сложив руки, будто давая понять, что извинения окончены, игуменья произнесла молитву перед трапезой, которая, кстати, совершалась почти что молча, несмотря на весёлые взгляды сестёр в сторону Маленького принца.
  - Матушка Софья вас проводит, - спокойно, почти ласково сообщила игуменья после еды. Я низко поклонилась.
  Монахиня с тихим, ясным лицом довела нас до маленькой комнатки, настоящей кельи, и оставила одних.
  
  26
  
  Я успела расстелить обе постели (то есть попросту свернуть пледы, служившие покрывалом) и только начала думать о том, как бы мне переодеться (не попросить ли Артура выйти в на минутку в коридор?), когда к нам осторожно постучали. За дверью раздалось тихое:
  - Молитвами святых матерей наших Христе Боже наш помилуй нас...
  - Аминь, - закончила я машинально, сама не зная, что этим по монастырскому уставу на вопрос 'Можно войти?' отвечаю: 'Пожалуйста'.
  Дверь отворилась: снова матушка Софья.
  - Не помешала?
  - Да что вы, - пробормотала я (на самом деле, с бóльшим удовольствием я бы легла спать, чем слушала бы духовные беседы, но ведь в чужой монастырь со своим уставом не ходят). Матушка оглянулась в поисках стула и, не найдя его (Маленький принц сидел на единственном табурете), осторожно присела на самый краешек постели, положив под себя плед.
  Присела - и некоторое время молчала, глядя на Артура, так что я успела забеспокоиться. Не ждёт ли нас сейчас внушение, например, о святости целомудрия и о противлении греховным плотским мыслям?
  - Вы христианской ли веры? - вдруг произнесла монахиня. - Не по крещению, а по совести?
  - Да, - ответил Артур.
  - Почему вы спрашиваете, матушка? - спросила я. Та вздохнула.
  - Рада, видит Бог, а только очень уж схожи...
  - С язычником? - уточнила я.
  - Не серчайте, Лиза! Не то чтобы с язычником, а с о д н и м язычником. Схож, будто брат родной: ровно диву даёшься...
  Я улыбнулась.
  - Да в чём же оно, это сходство?
  - В чём? Да разве важно? Могла бы... вам рассказать, Лиза, только вот стыжусь, что выйдет оно недушеполезно и как бы суесловием, да вы и почивать уже вот приготовились...
  - Не выйдет, не выйдет! - неожиданно и энергично ободрил её Артур. - Если вы нам не расскажете - ведь вы никому больше не сможете рассказать, матушка - разве не так?
  Монахиня долго смотрела на него, не отвечая. Затем снова глубоко вздохнула.
  - Ваша правда. Не от стыда, только что сёстрам боюсь соблазн доставить, а вы люди мирские... Тогда уж прошу покорно: вы моё праздноговорение прекратите, когда наскучу, не чинитесь.
  
  [ЗВЕНЯ]
  
  Милые люди, даже и не знаю, как вам начать свою историю! Та из меня ещё рассказчица... До двадцати и одного году я в миру жила, в посёлке Надеждино, самою что ни на есть простой бабочкой (бабочкой, то есть, говорю, потому как девичества не сохранила, хоть и браком не сочеталась, так оно дело сейчас очень уж частое, хотя, конечно, дурное). Смертная тоска в посёлке была и никакой тебе радости. В один и тот же год просватались за меня двое: один - вдовый мужик, другой - парень молодый, а про имена женихов моих вам знать непотребно. И такая устроилась тогда свара меж этими двумя, да и в семье моей и меж сродственниками тоже, что мало-мало до убийства и кровопролития не дошло. А люб мне ни один не был, паче того, одного из тех и вовсе ядом потравить хотела, если б он со мной оженился. Вот от того угнетения решилась я спасаться в обители, уж ведь и старшая моя сестрица, матушка Варвара (в миру Валей была) год вышел как игуменией потруждалась и меня к себе призывала.
  Ни словечка дурного я про нашу обитель не знаю, как на духу вам! И не только чего дурного, а по конец жизни буду Бога и святую Богородицу славить о том, что меня, девку невежественную и дурную, здесь приютили, согрели душевно, образование какое ни есть во главу мою дырявую вложили, обуздали меня, воспитали, злые сердечные чувства исправили. У сестрицы-то родной под началом хорошо, сестра тебе не врагиня, только вы не подумайте вовсе, будто я о матушке Варваре говорю непочтительное, потому как она мне нынче не по человеческому сестра, а именно что матушка-настоятельница. Да, так оно... Ну, а что томление плотское бывало - это дело известное, обыкновенное, молитвами побеждается, трезвением, кто горазд.
  Только ведь и не одно плотское томление-то случается, вот я к чему речь завела!
  На восьмом году после того, как постригли меня в ангельский образ, о марте месяце сплю я в своей келии, и в полусне слышу капéль сквозь окошко непритворённое, а за той капелью ещё как будто и колыбельную кто поёт с чудны́ми словами.
  
  Не плачь, дитятко, что низко солнышко:
  Звельдик так просил.
  
  Народился Звельдик, во зиме, не в лете,
  да недолго жил.
  
  Зоря-доль' упала, солнце играло,
  льдинка стаяла.
  
  Тебе будет радость, с милою, с ладой,
  ему горька трава.
  
  Матушка голосом легко обозначила мелодию, я запомнила её и потом, нотами, записала в свой блокнот. Вот она:
  
  ++
  Вот как сумела, так и напела вам, хотя и грех, потому как суетное развлечение. И ещё вижу во сне отрока, будто по полю он бредёт, по снегу ногами бóсыми, в рубахе белой и в портах белых холщовых, и колыбельную ту поёт, и лицом мил, и голосом хорош, а из главы его два рога растут, будто бычьи - вот такое грешное мне тогда привиделось.
  Помстилось и забылось, как молвится. Гадала ли, добрые люди, что в августе самоочно увижу того отрока!
  Наша обитель негораздая, и святую литургию совершить обыкновенно иерея приглашаем из ближнего села, а село то Брезино зовётся. Отец Владимиру прошлым летом в Брезине был приходским батюшкой. Каждое воскресенье ему нас посещать, говорил, несподручно, да и то, обыкновенное ведь приходское служение иерею от себя тоже никак устранить невозможно. Опять же, дальних овец Христовых окромя своих призреть - это по сердечному хотению делается, а ну когда и нет большого-то сердечного хотения? Так в иные дни, чтобы Христу Богу нашему причаститься, матушка Варвара к отцу Владимиру за освященными просфорами сестриц посылала. Подошёл и мой черёд за святыми дарами идти, и не то чтобы прямо черёд, а тут матушка своевольно решала: которая желает, той и не назначит, а которая противится, той именно послушание и положит, были, значит, причины свои, а то и прямо разумела иное...
  Ходу до Брезина с полчаса станет, всё полем тропа, и через речку Ловать перейти, а через ту Ловать мосток совсем жалкий будет, без ограждения, страху натерпишься, пока перескочишь. Подхожу тем днём к речке и вижу, на мосту отрок сидит, на краешку, ноги свеся.
  Именно что отрок, который мне в марте привиделся, уж только без рогов, так что, верите, нет, чуток даже подивилась, отчего вид обычный человечий имеет. Льняные на нём порточки и рубаха, понизу расшитая, и само уж оно дело дивное: разве так молодые парнишки-то нонеча ходят? Или тут, в Брезине, особые какие обычаи? Волосом светлый, и так на вашего похож, Лизавета, что большое моё было изумление, когда вы у нас появилися. И не лицом похож, а вот что ли... повадкой. И не повадкой даже, а вот... особостью своей. Только одним или двумя годами был против вашего старше. Сидит тот отрок и дудочку в руках держит.
  - Ну, - мне молвит, - здравствуй, чернушка.
  Очень меня то обращение и подивило, и обидело.
  - Что как монахиню кличешь? - спрашиваю, и брови нахмурила. - Или кура я, чтобы Чернушкой меня называть? Не знаешь разве, как нас звать положено?
  - А как положено?
  - Известно как, на 'вы' и 'матушка Софья'.
  - Матушка? - улыбается. - А много ли у тебя детей, матушка?
  - Невежественное ты дитё! - говорю. - Не ведаешь будто, что потому и зовут монахиню матушкой, что она девство своё сохраняет?
  - Для чего так зовут?
  - Для того, чтобы почёт и уважение нам был, за труд наш молитвенный и за то, что с бесáми бьёмся.
  - Много ли бесóв победила-то, Чернушка? - всё он свои зубы скалит. Осердилась я тут, хотя и грешно.
  - А ну, - велю, - дай пройти духовному человеку!
  - Проходи, - отвечает, - я тебе не мешаю.
  А как не мешает, когда на том мосту сидит, а мосток и без него узенькой! Губы сжала и пошла, словно великомученица перед врагами веры христьянской, а мимо проходя, задела его с неудовольствием, как бы и толкнула даже, и от того толчка мальчишка в воду полетел. Только, верно, и ждал повода.
  Перепугалась, мост перебежала ногами скорыми, по бережку спустилась - а он стоит в воде, хохочет.
  - Ну, - кричит, - ты меня искупала, матушка, так смотри - придёт время, сама искупаешься!
  Так с досады и плюнула, видючи этакую непочтительность. Видала я от людей мирских неуважение, но это когда со злобою к нам, тут же злобы никакой, а вот именно что нехристьянское невежество!
  К отцу Владимиру пришед, сокрушилась, он мне знай только рукой машет. Грузен уже тогда был отец Владимир, одышлив.
  - А что с них возьмёшь, мать? - говорит мне. - Какое тут тебе уважение, какая христианская вера? Язычники они все чёртовы, все как один! Мещеряки, или мреговичи, или как они уж там себя величают... Покойников не отпевают, детей не крестят, не венчаются! Во храме на вечерне три человека с полчеловеком! Поганый, одно слово, народ, поганый! Один здесь живёшь, как перст, одиноко, словно в Африку к папуасам приехал...
  Один, потому как овдовел батюшка, полтора года как будет, почитай. Тогда, выходит, год уже вдовцом ходил.
  Чтой-то мне так... грустно о нём стало, что даже, чего там, мысль дурная пришла: ведь из жалости - оно, конечно, тоже безобразие, а всё не злодеяние, да и он всё лицо духовное... И посмотрел-то на меня отец Владимир этак по-особенному... Грешна, грешна. Удержалась, ни виду даже мысли не показала. Дурён отец Владимир лицом, только вот именно что из жалости к тяжкому его противостоянию злыдням языческим.
  Долго ли, коротко ли, посылает меня матушка Варвара нанове за святыми дарами. Подхожу к Ловати: сидит чуднóй отрок на бережку и венок себе из васильков плетёт на голову русую. Бездельник!
  - Ступай, ступай, Чернушка, - особо молвит, вкрадчиво. - На дороге тебе не стою.
  Тревожась, по мостику пошла мелкими шажочками и на самой серёдке не знаю, что со мной сделалось, надумала, может, а то поскользнулась - и в речку с криком полетела. Перепужалась, но ничего, цела встала, живёхонька. Спускается отрок к реке, корзину с собой несёт, встал, смотрит на меня глазьями насмешливыми.
  - Что же ты, - кричу ему, - изверг, делаешь со мной?!
  - Ничего не сделал, только как оно аукнется, так и откликается.
  - Как же я к отцу Владимиру пойду-то, мокрая, будто курица?
  - Знамо, Чернушка. А я тебе, Чернушка, сарафан припас, прямо на этот случай.
  И верно: вынимает из корзины сарафан женский.
  - Чернушкой меня не зови, - говорю строго, - зови матушкой, а что на 'вы' обращаться не хочешь к старшему человеку, так что с тобой поделать, когда такое неуважение к христианской вере имеешь! Как же я твой сарафан на себя напялю? Прилично ли мне в мирском щеголять? Грех большой!
  - Не мой сарафан, а сестрин, да ей не к спеху. Смотри, матушка, пожалеешь, что в сухое не переоделась! Застудить-то себя по глупости - не грех? Глянь, какой ветер! Захочу - и больше того станет.
  И то, пасмурный денёк случился, ветреный.
  - А ну, колдун ты разэтакий, отвернись, - велю ему. - Негоже на срам-то женский молодому парню смотреть.
  Отвернулся, смеётся.
  - Что смеёшься? - спрашиваю.
  - То и смеюсь, что 'срам' говоришь, Вот и правда, что как думаешь о себе, так оно и есть. Чего испугалась, м а т у ш к а? Не пужайся: к тебе у меня какая охота!
  Так бы и выписала говоруну этому! Скрепилась однако ж: до семидесяти семи раз прощать велено.
  - Тебя-то как зовут, охальник? - спросила его.
  - Звéней.
  - Не из святцев имя, не христианское.
  - Хоть и нехристианское, а русское, а уж твоё-то имя, матушка, никак не русское, - отвечает мне бойко.
  - И откуда, - дивлюсь, - ты такой чуднóй выискался, как на тысячу лет родиться опоздал? Сверстники твои в джинсовых куртках ходят, а ты в рубашке льняной, словно какой Иванушка-дурачок из сказки!
  Так его по имени и не назвала, уж больно диковинное, страх людей звать такими именами.
  - Что ж, - спрашивает, - дурачок, не царевич? А лучше будет,
  м а т у ш к а, если и я джинсовую куртку надену?
  - А вот лучше! - говорю с устрожением. - Лучше. Какое ни на есть плохое время и людской обычай, им покорствовать нужно, не перечить, не суемудрствовать. В этом и есть христианская вера!
  По правде же не думала так: сгоряча сказала.
  - Не хочу такой веры, когда глупости покоряются.
  - Да уж давно смекнула, что ты язычник!
  Прищурился тут Звеня, улыбнулся.
  - Что улыбаешься? - сержусь.
  - А посмотрела бы ты на себя в зеркало, матушка! - отвечает. - И не скажешь совсем, что монахиня. Хороша... Как платье человека-то меняет...
  Так снова едва с досады не плюнула, до Брезина молча дошли. Всё-таки его от себя не прогнала. Думала: как же тебя образумить, дорогой человек, как к вере-то тебя привести можно? Дóрог он мне с той самой минуты стал, ровно как ребёнок дорог, хотя годами уже был вовсе не дитё. Такой-то пригожий парнишечка, да в язычестве пропадает! Потому вас и не спросила, Лизавета, кем вам ваш мальчик приходится, что в вас сродственную душу почуяла.
  А с батюшкой тот день конфуз вышел. Едва меня завидел, так и рот распахнул. Растолковала ему, что в речку упала и поэтому в таком виде непотребном перед ним предстаю. Как меня отец Владимир и не расслышал вовсе. Чай пригласил пить, а сам глаз от меня не отводит, и дышит шумливо так, неровно. Благодарю его, в сени выхожу - он мне дверь открывать, да так у двери меня к стеночке прижал будто нечаянно, и стоим с ним, мне с места не сойти.
  - Что вы, отец Владимир! - шепчу ему. - Грех-то какой! От греха оборонитесь, по человеческой немощи нашей все грешны...
  Так едва не насилу от него ушла.
  Из села выйдя, снова Звеню повстречала.
  - Ай, Чернушка! - кричит мне весело. - Что: одёжа-то не просохла?
  Мокрое ведь в корзинку я поклала. Не слышу его, иду скорым шагом, голову опустила.
  Догоняет меня, спрашивает негромко, с лукавством:
  - Что, м а т у ш к а, грехи свои все победила?
  Как я на него тогда загневалась!
  - Не смей, - кричу, - не смей ты ничего судить о грехах и веру нашей пальцами своими языческими не тронь! Мне и распоследний самый, убогий самый христианин ближе, чем ты, милый, да чужой! Что ты о грехах да о борьбе с бесáми знаешь, мальчишка?!
  - Многое, - отвечает, - знаю. Когда сердишься на кого, это Обида тебя укусила. Когда тоскуешь - Кручина взяла. Ленишься - Отеть одолела. А как девки да вдовицы по ночам мечутся, это на них Огненный Змий нападает. Что ты мне всё про нечисть всякую твердишь? Много будто в ней радости? Ты лучше меня послушай.
  И берёт он меня, милые люди, за руку, с тропинки сводит и по лугу ведёт, по пояс трава. Так подивилась, что и слова ему не сказала.
  - Слушай, - говорит, - смотри, Чернушка. Вот луг простой, а в нём каждая былинка дрожит, из Сырой Земли сок впивает, ветру радуется. Моховичок её оберегает, Зернич зимой в ладонях держит зерно малосильное, Травич весною пробуждает дуновением своим, Стеблич к небу выстягает. В Земле Сырой струи текут, тебе и мне невидные, неслышные, во дереве собираются, к небу подымаются, во Ирий сам. Солнце припечёт - в небе золотистые искры верчутся, Хорсовы внучата. Дождём небо просыпется - то Стрибожье племя веселится, Дождич с Ветричем силою тягаются. О вечере Жля прокрадётся, тоску уронит. Ночью по траве тени пробегут, Марена с Красавкою, Волх сын Змеевич прорыщет. Утром Зареница восстанет, Мать-Землю теплом напоит. По полю зверь малый бежит, и через каждого зверя, через птаху малую ласковую жизнь живёт, мать-Жи́ва, дыханье единое. Мир чуден сколь, огромен, дыханием тем напоён, Чернушка! Как же ты меня язычником ругаешь, и бесами - душу живую? Или сама ты не жив-человек?
  Дивитесь вы сильно, милые люди, что так складно юноша немноголетний говорил, а только и ещё краше было, жаль, не упомнить всего. Трепет меня взял от тех слов, как я тогда на поле том стояла, как биенье жизни всей от слов его в себе восчувствовала.
  - Ступай, ступай, Звеня, - ему только и прошептала. - Ступай, не томи.
  Тихо-тихо я тот день до обители дошла, с головою поникшей, у самых стен её в своё монашеское переоделась, которое с собой в корзине несла. И тоска столь смертная мне была от этого переодевания, как думала, что навечно себя ряской своей постылой яко схимою, яко саваном облекаю, от жизни всей отрезаясь! Грешна мыслями унылыми: всю неделю не оставляли мя скверную черницу и самое молитву горечью обливали. Тоже и передумала столько, сколько за год иной не передумает. Ото всех сестриц мыслями таилась, и от матушки Варвары даже.
  Не ждала, что та меня нанове за святыми дарами пошлёт: неужли томление моё не приметила? Или как бы испытание мне, распознав, назначила? Так и я для себя порешила и, как отрока у речки увидела, радости виду не явила нисколько.
  - Вот, - сказала ему, - держи сестрин сарафан и корзинку твою, за помощь спаси Бог, а только врозь пойдём ноне.
  - Отчего так?
  - Оттого так, отрок неумный, что негоже монахине с мужчинами и парнями молодыми знаться! Вот хоть этой тебе причины с избытком довольно.
  Приотстал от меня; дух перевела - ну, отпустил, окаянный. Только слышу через минуту голосок высокий.
  - Далёко ль идёте, матушка?
  Оборачиваюсь - пресвятая Мати, спаси и помилуй! Девица. И не она, а Звенька, негодник, в сарафане передо мной стоит, да только всё в нём переменилося, и уж ступает не по-мальчишески, а именно что по-девичьему, и лицом так похож, что кабы не ведала наперёд, не признать бы ни за что отрока в той юнице миловидной.
  - Ну, не рожа ли ты бесстыжая, Звенька! - говорю ему, даже и монашества своего не стыдясь. Смеётся.
  - Меня, матушка, Светланой прозывают...
  И идёт со мной та 'Светлана' до самого Брезина, и к дому отца Владимира подошли.
  - А ну, спрячься, безобразник, - прошу его, - спрячься, род свой не позорь!
  - И не подумаю, - мне 'Светлана' ответила, а как батюшка дверь отворил, проворненько так зачастила, что, мол, к нему из самого Творогова пришла о крестинах сговориться.
  Скоро я тот день святые дары получила, а Звеньку-бесстыдника в доме у батюшки под прозванием 'Светланы' оставила. Иду в обитель, а сердце у меня неспокойное.
  До речки чуток не дошла, как слышу - догоняет меня, в одёжке своей прежней, а в корзине, где её раньше поклал, что-то чернеется. На мосток вбежал - и бух корзинку в воду!
  - Али кошку утопить вздумал? - спрашиваю. Смеётся.
  - Когда бы кошку! Платье поповское!
  Так я и стала, будто меня обухом огрели.
  - Да как же, - лепечу, - каким это образом батюшка с себя подрясник поснимал?
  - Так и поснимал, - отвечает, - что на красоту девичью распалился, а только я не девка красная, чтобы с мужиком на постели кувыркаться, мне от этого нет удовольствия.
  Так бы поперву рот ему и зажала от тех хульных слов! Потом же стыд великий меня одолел о том, что мы, христьяне, перед язычником и так позорно осрамилися, дурное наше обнажив. И не злорадствие во мне было над отцом Владимиром, а от нашего общего посрамления горечь, вот вам истинный крест, милые люди. С той, однако ж, поры и невзлюбил отец Владимир сильно обительку нашу, порешил для себя, будто мы насмешество то измыслили и сотворили, так что самому Владыке жалился, и ему за угнетение от злыдней в город перевод вышел.
  Приметил Звеня моё огорчение.
  - Что, - спрашивает ласково, - что, Чернушка, осердилась снова?
  Долго по тропе шла, ему на вопрошания его слова не ответив. Потом остановилась и так почала:
  - Звеня, дружок! Хорош ты выходишь против отца-то Владимира, как не веселиться тебе! И ликом-то мил, и сердцем невинен, от дурноты всякой сторонишься, и жизнь-то ты Божью славишь. Только, когда по-твоему быть, нужно нам людям русским потоптать святые образы, монастыри и храмы порушить, идти в поле да Купале поклоняться или божкам прочим, а Христа или пресвятую мать Богородицу вовсе низвергнуть. Не желаю я этого, дружок мой милый! В юном отроке то веселие жизни хорошо, а знаешь ли, какою мерзостью и злобою оно в немудром человеке обращается? А откуда ж и черпать ему мудрости, кто светом Христовым просветит человецев? Дождич с Ветричем да Волх твой сын Змеевич? Не потопчу веру родную, даже и дурное и мерзостное самое видя. Дурное в человеках зрим, а Божие величество тою мерзостью не поругаемо!
  Сама дивлюся, как тогда превыспренние те слова сказала, более иерею присталые, а не чернице простой, правда, что и думала над ними гораздо, неделю целую допреж.
  Призадумался мой Звеня, молчали немалое время, полем идучи.
  - Твоя правда, матушка, - мне отзывается. - Видишь, матушкой тебя величаю, не Чернушкой. Ты в Чернушке-то для себя прозвание обидное одно видела, а знала бы, как оно ласково от меня молвится, так и не серчала бы... Теперь лето к осени повертается, не посыплет уж Хорс искор весёлых по небу. Теперь ваше монашеское прирастает, наше убавляется. Прощай, мил-человек!
  
  Трава зелена пожухла, ко земле склонялась,
  Лето красно закатилось, зима нарождалась
  Реки станут ледяны, ветры дунут студяны,
  Зиме радость велика, а нам тоска горька.
  
  То пропел и, глаза притворив, дунул этак пред собою, и как сделал то, так ветер во поле взвился. Ничуть чудесного в том нету, совпадение одно, а тогда перепугалась, что зайчиха, и к обители скоро побежала.
  Не солгал Звеня: последний то день августа был, с тех пор до самого Покрова не видели мы ни денька солнечного: так, если только малую малость промелькнёт...
  [10.03. - 13.03.2011]
  
  Матушка Софья замолчала.
  - Вы томитесь, матушка? - спросила я. - Хотите уйти из монастыря?
  Та подняла на меня ясные голубые глаза.
  - Да где же я, Лиза, томлюся? Когда томилась бы - разве бы об этом сказывала? Так... погрустнеет только иной раз. Нет! Решила бы - сразу, в ту бы самую неделю ушла. Только через то испытание и поняла, что всего роскошества жизни на благость Христову не променяю. Вот так-то! Об этом попомните, милые люди. Да не подумайте, будто я вам поучения читать вздумала! Кто я, чтобы поучения-то читать? Черница простая. Баба самая что ни на есть обыкновенная, только что в ряске, в том всё и отличие.
  
  ДЕНЬ СЕДЬМОЙ
  
  27
  
  Матушка Софья, испросив разрешения у настоятельницы, проводила нас утром до железнодорожной станции.
  Стоя на полустанке, я не удержалась - спросила.
  - Что, ваше высочество? Матушка-то Софья чем вам нехороша?
  - Почему нехороша? Очень хороша.
  - Что ж вы не остались в монастыре?
  - Так ведь женский.
  Я рассмеялась.
  - Не в этом монастыре! А вообще - почему вас не тянет в монастырь? Не то чтобы я вам желала такой карьеры, но монастырь лучше, чем могила. Боитесь тяжести монашеской жизни?
  - Нет. Боюсь... лёгкости.
  - Лёгкости?
  - Да. Елизавета Юрьевна, мне тесно в одной молитве! Мне мало её! Подчиниться настоятелю значит сложить с себя ответственность до конца жизни. А ответственность - тяжесть, и я эту тяжесть хочу нести. Потом, монастырская жизнь не сочетается с музыкой. Вообще она не сочетается ни с чем, кроме самой себя, как вы видели, даже с красотой цветущего поля. Музыку я оставлять не хочу. И чёрный цвет - это тоже под настроение.
  - Да уж, жёлтого шарфа вам в обители не разрешат... Так будьте композитором, мастером!
  - Да, вы уже предлагали. Но... мне ведь назначили встречу, разве вы не помните?
  Я скривилась и замолчала.
  Пригородного поезда пришлось подождать, но около полудня мы, наконец, сели на электричку, идущую до городка Кунгур.
  Вагон был полупустым.
  - Вы не будете против, Елизавета Юрьевна, если я лягу на лавке? - спросил меня Артур.
  - Нет: закричу и затопаю ногами! - отшутилась я.
  - Правда? - уточнил он серьёзно. (Или в этой серьёзности заключался юмор?)
  Получив от меня нужные уверения в том, что я действительно не протестую и не буду 'топать ногами', Принц лёг на жёсткую лавку, сложив руки на груди, головой к окну, закрыл глаза и через десять минут, кажется, спал. Что ж, ему, подростку, требуется больше сна, чем мне - хотя, конечно, удивляла меня и его способность спать где угодно, и длительность сна. Может быть, это особый сон? Может быть, в этом сне он получает свои дары и... разговаривает со своей змеюкой? Уж лучше бы тогда бодрствовал...
  На новой станции вошли новые люди. Я пересела на его лавку, осторожно приподняла голову Артура и положила её себе на колени.
  Напротив нас опустилась молодая женщина. Лишь минут через пять я взглянула на неё: я смотрела на Артура. И она, оказывается, тоже.
  - Спит? - спросила женщина шёпотом.
  Хрупкая, невысокая фигурка, миловидное, тонкое личико. Траур в одежде. Но любая женщина при виде спящего ребёнка оттаивает от суровости.
  Я кивнула.
  - Ваш брат?
  - Разве похожи? - улыбнулась я.
  - Чуточку...
  - Нет! Мой... Мой принц. Не в пошлом смысле слова, - сразу прибавила я. - В настоящем. Он - принц, я - адъютант.
  - Чистая поэзия... А почему принц? Потому что особенный? Да, это ведь видно. Иногда глаза открываются, после того, как долго-долго была слепой... Когда поздно! Он - гений?
  - Может быть... Наверное. Я простая учительница музыки, мне сложно с уверенностью сказать... Он, кроме того, кажется, не вполне здоров...
  - Ну и что? Мастеру свойственно болеть. Какая вы счастливая! - с чувством произнесла женщина.
  - Я ведь говорю вам: я ему никто, адъютант. И мы скоро расстанемся...
  - Всё равно. Вы видите его мастерство, вот почему. Широко открытыми глазами. Вот в чем счастье!
  - И что же в этом за особое счастье?
  Женщина помолчала.
  
  - Я месяц назад похоронила мужа, - начала она.
  - Мне очень жаль!
  - Нет, всё равно, я не для этого говорю! Теперь это уже не больно, не так больно, то есть. Теперь легче... А потому, что - хотите, я вам расскажу, как мы с ним жили, как он умер - в общем, всё? Вы тогда поймёте, что я имею в виду...
  Я наклонила голову.
  
  [МАСТЕР]
  
  - С Женей, Женей Надеждиным, я познакомилась на последнем курсе института. Он тогда был на редкость обаятельным человеком: то, что называется 'душа компании'. Пел под гитару, изумительно быстро рисовал чужие портреты и шаржи, рассказывал всякие разности, моментально собирал вокруг себя обожателей, о нём наперебой рассказывали друзьями и подругам. Что-то вроде молодого Есенина... Скажу без ложной скромности, что из всех его знакомых девушек я была, наверное, самой миленькой. Вообще, я в юности никогда, ни секунды не сомневалась в своём уме, в своём обаянии, в своей утончённости. Вот так, сейчас мне немного смешно и стыдно, и не за то, что на самом деле я была вульгарной дурой, так плохо я о себе не думаю, а... просто стыдно. Почему, вы спросите, не сомневалась я в своих достоинствах? Может быть, меня воспитали так. Я выросла в профессорской семье, с детства мне внушали, что я достойна не иначе как принца, вот именно в пошлом смысле этого слова, как вы выразились, что я сама - принцесса. У нас дома, кроме того, царил культ изящества, деликатности, воспитанности, повысить голос, сказать грубость считалось страшным моветоном. Отец, когда сердился на маму, писал ей записки.
  Мы начали дружить с Женей, гуляли по вечернему городу, он читал мне стихи, изумительно, как почти всё, что делал. Кто это? - спрашивала я. Сологуб, отвечал он. Или: Гумилёв, Ходасевич, Волошин. Многих поэтов я почти не знала, даром что училась на филологическом факультете. Мне становилось слегка стыдно за свою малообразованность. Я принялась тогда сама изучать их поэзию, стала вести дневник...
  Одним вечером Женя признался мне в любви. Всё радостно затрепетало во мне, но я смолчала. Мне казалось неприличным, далёким от идеала принцессы сразу отвечать 'Да'. Мы попрощались; шёл день, второй, третий - Женя не звонил. Я написала ему короткую записку. 'Отчего ты сразу опустил руки? Почему ты не сражаешься за меня?' Он ответил мне тоже запиской: 'Мне кажется пошлым бороться за того, кого любишь. Любовь - не война. Ты знаешь меня, что я ещё могу? Я или мил тебе, или нет'.
  Неделю я сердилась, негодовала. Я битву за внимание девушки совсем не считала чем-то пошлым, мама меня поддерживала в этой мысли. На неделю меня хватило... Я дождалась его на улице после окончания его занятий в Художественном училище. Женя не ожидал меня увидеть: подошёл близко, внимательно смотрел в глаза, спросил:
  - Что такое, Алина?
  - Да неужели ты не видишь, что! - воскликнула я.
  Я тогда заплакала, кажется. Заплакать несложно: я всегда, с детства чувствовала, какая сила - в слабости. Помню ясно, что 'люблю' я ему тогда так и не сказала...
  Но если не сказала, то, в конце концов, подтвердила: поцелуями, объятиями, нежностью. Всё это искреннее, чистое, пронзительное. Отцу Женя понравился, маме - нет. Ну что же, свет не сходится на маме! Мы были очень счастливы. Мы всё равно поженились.
  В нашей семье как-то само собой разумелось, что я буду учиться дальше, в аспирантуре, пойду по стопам отца, и я действительно не сопротивлялась: образ молодой учёной мне казался привлекательным именно из-за его изящества, небанальности, далёкости от обывательщины. Хотя, по сути, разве это всегда так? Можно превосходно быть учёным и самым что ни на есть махровым обывателем, диплом кандидата наук - не гарантия против пошлости. Женя первый год после окончания училища надеялся зарабатывать как вольный художник, картины у него были интересные, безусловный дар, правда, не хочу сказать - гениальность. Он сумел организовать персональную выставку, сумел продать несколько работ, был принят в Союз художников, но вообще надеяться на этот заработок не приходилось, мы жили на мою аспирантскую стипендию, точней, мы жили вместе с родителями, на всём готовом.
  Кстати, Женя был меня старше на четыре года потому, что отслужил в армии и ещё до поступления работал, но, глядя на него, я никогда не могла себе вообразить, что он служил, держал в руках оружие... Может быть, просто из моего высокомерия не могла? Женя был неплохим солдатом, кажется мне сейчас.
  Мне льстило, что мой муж - человек искусства, я не забывала вскользь упоминать об этом подругам и знакомым, но всё-таки после первого года нашего брака я убедительно попросила мужа найти более денежную профессию. Совсем не обязательно отказываться от призвания, внушала я ему. Почему бы не реставрационная мастерская? Он согласился. Вообще, почти сразу я приобрела над своим мужем власть: мягкую, деликатную власть женщины, которая знает, что её просьбе не откажут. Я, конечно, не злоупотребляла этой властью, но всё-таки пользовалась ей. Женя очень любил меня. И я его, конечно, любила, но всегда молчаливо подразумевалось, что в своей любви я чуть-чуть снисхожу до него, жертвую собой несколько больше, чем он, поэтому-то он и должен быть предупредительным. Почему я так думала? Да вот и сама сейчас не знаю...
  Работа в реставрационной мастерской неожиданно стала приносить хороший и постоянный доход, мы смогли снять квартиру. Правда, и трудиться ему теперь приходилось, словно бизнесмену... Я стала несколько меньше видеть мужа. Меж тем я закончила аспирантуру, успешно защитила кандидатскую диссертацию, в вузе мне предложили место преподавателя. Кафедра отечественной литературы - большая, трудилось на ней ещё четверо моих молодых коллег, обоего пола, все - умные, симпатичные люди. У меня появился новый круг знакомств, от Жени далёкий. Нет, я ничего от него не скрывала, я порой приглашала всех этих милых и симпатичных людей ко мне домой, пыталась их познакомить со своим мужем - он выходил в гостиную из своей комнатки растерянный, встревоженный, в фартуке, и даже не мог никому пожать рукú, потому что его руки были перепачканы масляной краской. Женя и дома часто работал. Молча посидев с нами некоторое время, неловко поулыбавшись, он снова скрывался в своём кабинете; показывать гостям свои работы он отказывался категорически.
  Помню, однажды я, можно сказать, устроила ему сцену. В таких вульгарных выражениях я не думала, но суть дела от этого не меняется.
  - Да что это с тобой? - возмущалась я. - Куда это пропало твоё обаяние? Ведь раньше ты просто искрился разными идеями, а сейчас... сейчас ты глуп, как валенок!
  - Мне не хочется обаивать этих людей, Алина.
  - 'Обаивать'... Такого слова нет в русском языке! Ты просто замкнулся в своей скорлупе, перестал читать, перестал размышлять, превратился в ремесленника! - жестоко прибавила я.
  - По чьей же милости? - хмуро поинтересовался он.
  - Хорошо, миленький, скажи, что это я виновата! Почему, любопытно, Николай Рерих не жаловался на то, что его гений не признали и его картин не покупают?
  - Знаешь, Алиночка, его жена не называла мужа глупым валенком. А ты не Елена Рерих, не льсти себе.
  - Вот обязательно, - воскликнула я со слезами в голосе, - обязательно нужно срываться на грубость и пошлость!
  Два дня после этого мы вообще не разговаривали. Я всё порывалась написать своему мужу записку, в подражание отцу, но... так и не придумала, что писать. Ни в чём серьёзном я его упрекнуть не могла.
  Но вы ведь знаете, женщине совсем не требуется объективной вины. С той поры я стала с ним насмешливой. 'Халтурщик, - думала я в минуты озлобления. - Мужлан!' Или даже: 'Тряпка!'
  А как, скажите, как мне было не считать своего Женечку тряпкой, когда все хозяйственные решения я брала на себя? Ему, видите ли, было 'всё равно', поклеим ли мы в ванной плитку или нет (после смерти Жениной мамы мы переехали в её квартиру). 'Всё равно', нужно ли платить водопроводчику триста рублей или все пятьсот, 'всё равно', есть ли у его жены новые сапожки, или она, преподаватель вуза, ходит в отрепье, 'всё равно', что он сам будет носить зимой. Я в этом 'всё равно' видела только слабоволие. Я не понимала своего мужа. Кроме редких моментов нежности, он оставался для меня совершенно закрыт. Что-то ведь он делал в своём кабинете, думал о чём-то! И ни одной попытки поговорить со мной об этом!
  Правда, нет, простите: была такая попытка. Однажды вечером мы оба сидели и читали. Женя, вдруг, откашлявшись, начал:
  - Алин, можно узнать твоё профессиональное мнение об одном стихотворении?
  Профессиональное - ведь я была кандидатом филологических наук.
  - Пожалуйста! - удивилась я.
  И он тихо, без всякого внешнего выражения прочитал мне восемь строк:
  
  Ты, человек, будь как река:
  Тихо воды свои струи,
  Где мысль широка, любовь глубока
  И звёзды на глади себя нашли.
  
  Ты же, Кама, молю, роди:
  Молю тебя, роди, Кама.
  Узрим ли новое, Господине?
  Только не роди Хама.
  
  Я расхохоталась.
  - Не роди хама, прекрасно! Почему не идиота, не придурка? Набор слов, милый...
  - А что, если Хам - это Антихрист?
  - Хам грядущего? Не думаю. Просто модернистская бессмыслица. Роди хама, папа и мама, здесь ваша реклама... Кстати, кто это?
  - Это... - он растерялся. - Это поэт Льдов, кажется... Малоизвестный поэт Серебряного века.
  - Кажется... Вот видишь, ты даже не помнишь точно, кто это! Эх, Женечка! И вообще, сам факт малоизвестности твоего Льдова, которого даже я не знаю и который, может быть, совсем и не Льдов... Кстати, этот Льдов жил в наших краях, что он о Каме писал? Ну, только этим он и интересен...
  Больше о поэзии мы не разговаривали. После, несколько раз повторив про себя это стихотворение - а оно врезалось в память, - я нашла: что-то в нём есть... Я даже собиралась сказать ему - но было недосуг. Да и важно ли? Господи, подумаешь, величина: поэт Льдов! Озёр и снегов...
  Мы продолжали отдаляться друг от друга. Женя уходил на долгие пешие прогулки в любое время дня, вернуться мог посреди ночи. Эти прогулки меня тоже невероятно раздражали. Может быть, у него появилась другая? Может быть, с ней он встречается?
  Любая женщина ощущает присутствие соперницы, это как... запах. Однажды я почувствовала что-то - почувствовала в его виноватом, пугливом взгляде.
  Женя работал в мастерской не каждый день. В его выходной я пришла туда, представившись его сестрой, немного посудачила с каждым из его коллег и, деликатно отведя в сторону одного, самого податливого, полюбопытствовала: не появилось ли у моего 'брата' какого-нибудь увлечения? Спрашиваю, дескать, так как беспокоюсь, что жена заметит...
  Тот несколько раз уточнил: на самом ли деле я - сестра? Могу показать паспорт! - сказала я весело. Дело в том, что в моём паспорте - добрачная фамилия: Снежинская. Я не захотела менять фамилию, да и мама была этому рада... Увидев паспорт, мужчина совсем успокоился и доверительно сообщил: да, есть тут одна юная особа, студентка Художественного училища на практике. У них это взаимное: она с него глаз не сводит. Но, скорее всего, всё вполне невинно, не думаю, что ваш брат с ней спит. Уж образумьте его, Алиночка, если сумеете...
  Придя домой, я долго плакала: мне казалось, что счастье утекает сквозь пальцы. А затем решила действовать.
  Женя в тот день уехал в командировку: изучать роспись в каком-то монастыре на предмет сохранности и возможности реставрации. Я встретилась с той молоденькой девушкой и пригласила её к нам домой. Интуиция подсказала мне, что эта беседа закончится моей победой.
  Дома я с самым любезным видом наговорила ей самых неприятных вещей, начиная со слов о её безответственности и заканчивая тем, что она разрушает наше семейное счастье. Помню, к чему-то я даже ввернула, что она - не христианка: язычница...
  Девушка рыдала в три ручья, каялась и уверяла меня, что немедленно уйдёт из мастерской, что никогда больше не появится в нашей жизни. 'И что он в ней нашёл? - размышляла я с неудовольствием, глядя на неё. - Просто банальное свежее личико. Я милее. И умнее, это уж наверняка. Воспитанней, деликатней. Как можно так не владеть собой, реветь в полный голос? А ещё творческая натура...'
  Уже попрощавшись, на пороге, девушка снова обернулась ко мне.
  - Вы себе кажетесь цветочком, Алина, а вы жестокая! Господи, какая вы жестокая!
  Так или иначе, она сдержала своё слово и больше с моим мужем не виделась. По возвращении Жени из командировки я огорошила его тем, что говорила с его ненаглядной.
  Я ожидала раскаяния, просьб простить. Его угрюмое молчание меня страшно рассердило. Обвинения не действовали. Тогда я заплакала - но и слёзы, к моему удивлению, не помогали. 'Что ты в ней нашёл? - кричала я сквозь слёзы, как какая-нибудь базарная баба. - Разве ты не видишь, что я всем, всем лучше? Неблагодарное чудовище!'
  Весь следующий месяц я изводила своего мужа насмешками, мелкими придирками. Мне действительно раздражало, как он ходит, садится, ест, говорит, молчит...
  - Знаешь, Алина, я не могу так дальше, - сказал он мне в конце месяца. - Мы должны расстаться на какое-то время.
  - Ты выгоняешь меня из квартиры?
  - Нет, я уеду сам.
  Я недобро улыбнулась.
  - Пожалуйста! Сколько угодно.
  'Ну куда, куда ты переедешь, тряпка! - думала я. - Ведь ты ничего не умеешь, ты никогда не жил самостоятельно!' А мой муж и правда ушёл. У него от своих родителей оставалась ещё дача: маленький участок, щитовой домик, печь-буржуйка. Я не сразу догадалась, где он. Утром, увидев, что он так и не ночевал дома, я позвонила ему и узнала про дачу. Происходило это, между прочим, в ноябре.
  - Спасибо, что предупредил, - сказала я холодно и положила трубку, думая: вернёшься как миленький, завтра же.
  Но и на другой день он не вернулся. Забеспокоившись, я сама поехала к нему. Ужасная картина! В дачном домике было жарко, как в бане (он как раз топил печь), но дымно, как в курилке.
  - У тебя же вся одежда провоняла этой дрянью! - воскликнула я с порога. - Ты ведь приходишь на работу, весь пропахший костром, словно оборванец! Выйди, пожалуйста, на улицу! - На мне было новое пальто, которое я хотела уберечь от дыма.
  - Нет, - ответил он мне глухо. - Я никуда не пойду.
  - Миленький, это глупо, в конце концов! Это просто безответственный подростковый бунт! Так не поступают взрослые люди!
  Мой муж пожал плечами, открыл задвижку и подбросил ещё одно полено. Задвижка примыкала неплотно, отсюда и дым. А ведь он спал в этом чаду уже две ночи...
  Я вышла на улицу и ходила вокруг дачного домика: и горько, и стыдно, и жалко его мне было. В конце концов, я вошла снова и, наступив на горло своей гордости, попросила у него прощения, хотя всегда думала, что женщине у мужчины просить прощения не надо, нельзя. 'Пусть, ладно уж, - твердила я себе. - Я же знаю, что на самом деле ни в чём не виновата...' Мне удалось расплакаться - хотя нет, плакала я искренне. Женя обнял меня, мир был заключён, строптивый муж укрощён и водворён на обычное место.
  С того дня Женя - а ведь он был ещё молод - начал жаловаться на боли в сердце. Мне казалось это нелепостью, детским капризом, но я пыталась показать, что воспринимаю его каприз серьёзно.
  - Ты обязательно должен сходить к врачу, провериться на современном оборудовании! - настаивала я. Он отнекивался, но я в итоге добилась своего. Медицинские исследования ничего не нашли. Ну, конечно, мнительность обиженного ребёнка! С тех пор, стоило ему заговорить о болях в сердце, я отзывалась неизменно иронически. Может быть, я так и не простила Жене его бегства и своего унижения, когда мне пришлось 'безвинно каяться'...
  Месяца три назад я пригласила в гости свою подругу вместе с её мужем. Те принесли с собой новый фильм, о котором интеллектуалы сейчас так много говорят: 'Доктор Живаго'. Почти силком я вытащила Женю из его кабинета и заставила смотреть фильм вместе с нами.
  Мы закончили просмотр, перекинулись парой глубокомысленных замечаний, а Женя всё сидел в своём кресле, уставившись в экран, замерев.
  - Да что это с тобой? - забеспокоилась я. Он молча помотал головой, отмахнулся от меня, как от мухи.
  - С ним бывает такое, - пояснила я гостям. - Проходите, пожалуйста, на кухню...
  Вечером я устроила ему сцену, настоящую, вульгарную: кричала о том, что он не умеет вести себя в обществе, что я крайне устала от его инфантильности и пренебрежения к людям, что мне, наверное, легче изменить е м у, чем изменить е г о!
  - Измени, - равнодушно ответил муж. Я ударилась в слёзы. Нет, и слёзы не действовали. Чурбан! Чудовище! Солдафон, который топчет меня, хрупкий цветочек, сапогами! Я собралась и ушла, в крайнем раздражении, хлопнув дверью.
  Вернулась я только поздней ночью. Мне действительно хотелось изменить Жене, и я с того дня начала подавать некоторые надежды симпатичному мне и давно влюблённому в меня коллеге. Наше общение с мужем свелось к минимуму, я была зла на него, а он, казалось, и вовсе меня не замечал.
  Одним январским днём мы ехали в трамвае к моим родителям: нужно ведь изредка навещать родителей. Освободилось место.
  - Ты позволишь? - очаровательно улыбнулась я.
  - Я бы хотел сам сесть, - буркнул мой муж, шлёпнулся на сиденье и закрыл глаза.
  Я вздохнула и, помолчав минуты три с видом оскорблённого достоинства, начала:
  - Миленький, я понимаю, что тебе глубоко плевать на жену, которая, увы, не Елена Рерих, но, может быть, хотя бы ради моей мамы ты сможешь некоторое время вести себя прилично? Или это для тебя чрезмерное усилие? В таком случае почему ты не мог внятно сказать мне, что не хочешь ехать? Или ответственность тоже не принадлежит к твоим принципам? Неужели и в тридцать пять лет нужно быть ребёнком?
  Что-то я ещё говорила, говорила... Муж не отвечал мне. Трамвай раскрыл двери на конечной остановке.
  - Вставай, - попросила я. - Ну, вставай же. Чёрт бы взял тебя, Женька, вставай! Это уже безобразно, понимаешь?!
  Я принялась трясти его за плечо. Я...
  
  Голос её пресёкся. Женщина спрятала лицо в ладони.
  - Он был уже мёртв? - спросила я.
  
  - Да, - сдавленно шепнула она. - От сердечного приступа. Живаго! Какой ужасный... юмор покойника! Честное слово, можно подумать, что он специально, назло мне умер в трамвае!
  Неделю спустя после его смерти я перелистывала свой дневник, который вела молоденькой девочкой, и нашла запись, относящуюся ко времени нашего знакомства.
  'Снова гуляли с Женей. Милый, трогательный. Читал мне Гумилёва:
  
  Молю, чтоб всякий женский голос
  Во мне будил грозу живую.
  Дождём животворится колос,
  Так я: люблю и существую'.
  
  Что-то сильно взволновало меня в этой записи. Долго я не могла понять, что, потом осознала. Это же не Гумилёв! Мне ли, специалисту по Серебряному веку, не знать! И не Ходасевич, не Волошин, не Брюсов, дам руку на отсечение. Но зачем было обманывать меня? Может быть, это его собственное?
  Я принялась рыться в бумагах мужа: ведь в его кабинет я редко заходила, а стол - тот вообще не открывала ни разу. Мне всегда казалось ниже своего достоинства рыться в чужих бумагах. И потом - Женя запирал стол на ключ...
  Живаго! Чудовище!
  Я нашла пять толстых рукописных тетрадок, полных отточенной, безупречной поэзии.
  Там был, например, 'О Учитель справедливый'.
  
  О Учитель справедливый,
  Столь усердный, молчаливый!
  Тихо жизнь струит мне в очи
  Мой рассвет.
  Всё идут часы от ночи
  Прочь и прочь, а мне иначе -
  Иноку, да в мир горячий -
  Хода нет.
  
  Труден ход недель покорных,
  Труден мыслей путь подводных,
  Но рожденья в сердца зёрнах
  Вот - ростки.
  Не молю об изобильи:
  Будем живы малой болью,
  Только б шла она любовью,
  Как стихи.
  
  Почему, кстати, инок? Значит, чувствовал себя иноком, при живой жене? А кто этот учитель справедливый: Бог? Жизнь? Сейчас разве спросишь... И прочее такое же. Жемчуг, чистый жемчуг. Кстати, одно стихотворение начиналось так: 'Шепчут жемчужные струи'. Или вот это: 'Иди, хоть мука в каждом шаге'. Ай, что там! Или дивная лирика, вдохновлённая этой его девочкой, которую я своими руками вышвырнула из его жизни. Может быть, это я солдат, топчущий цветы кирзовыми сапогами?
  Предпоследняя по времени запись была озаглавлена 'Из Рильке'. Подражание? Или кто-то в самом деле сделал ему подстрочник? Мне, кандидату наук, почти незнаком Рильке...
  
  Приди, последняя, кого признаю,
  ты, боль без блага в грубой пряже тел.
  Как в духе я горел, гляди, сгораю
  в тебе, хоть сердцевиной не хотел
  с огнём, что ты палишь, соединиться,
  питаю всё ж тебя, крошась золой.
  В жару твоём и кротость распалится
  и станет злой, чужой землёй.
  По доброй воле, не гадав, взошёл
  я на костёр из груды дров страданья,
  где не купить рассветного сиянья
  за это сердце, в нём я нищ и гол.
  Остался ль кто в пылающем дому?
  Воспоминанья не впущу сюда.
  Жизнь, жизнь, ты зритель без стыда,
  а я в огне. Неведом никому.
  
  [Komm du, du letzter, den ich anerkenne,
  heilloser Schmerz im leiblichen Geweb.
  Wie ich im Geiste brannte, sieh, ich brenne
  in dir. Das Holz hat lange widerstrebt,
  der Flamme, die du loderst, zuzustimmen,
  nun aber seh ich dich und brenn in dir.
  Mein hiesig Mildsein wird in deinem Grimmen
  ein Grimm der Hölle nicht von hier.
  Ganz rein, ganz planlos frei von Zukunft stieg
  ich auf des Leidens wirren Scheiterhaufen,
  wo sicher nirgend Künftiges zu kaufen
  um dieses Herz, darin der Vorrat schwieg.
  Bin ich es noch, der da unkenntlich brennt?
  Erinnerungen reiß ich nicht herein.
  O Leben, Leben, Draußensein,
  und ich in Lohe. Niemand der mich kennt.
  Rainer Maria Rilke]
  
  Видит Бог, правда, никому. И самая последняя запись, сама жуткая, с названием 'Тому, кто будет после'.
  
  Вставай, мой друг, иди. Зарёю осветился
  весь мир. Не ты виной, что в друге жизнь угасла.
  С бесславием крота я умер. Прекратился
  в строителе зари весь жар. Душа безгласна.
  
  Вы понимаете, что это был за ужас? Да нет, ничего вы не понимаете! Рядом со мной, не известный мне, жил и умер мастер, углублённый, сильный, с твёрдой и скрытой волей творца, а я считала его ничтожеством и тряпкой, а себя - чуткой и умной красавицей. И оказалась на деле жадным и глупым нильским крокодилом, сократившим дни его жизни. Поэтому я и сказала о вашем счастье...
  
  [9.03.2011-10.03.2011]
  
  Некоторое время мы ехали молча.
  - Надо простить себя рано или поздно, - шепнула я.
  - Не плачьте, миленькая! Нашли, о чём: может быть, я всё выдумала... Простить себя: легко говорить... Знаете, что я поняла? Гораздо легче, чем прощать себя, делать так, чтобы потом не нужно было прощать себя. Хотя и это очень сложно... Не знаю, как себя, а вот вы - прощайте! Моя станция.
  Женщина вышла.
  - Несчастная, - пробормотал Артур, не открывая глаз. Я вздрогнула.
  - Так вы притворялись, что спите?
  - Нет, просто проснулся, а пугать её не стал. - Он сел рядом. - Простите. Я тут разлёгся, как Гамлет на коленях Офелии...
  - Ничего.
  - Знаете, что я понял, Елизавета Юрьевна? Так я тоже не хочу. То, о чём мы говорили утром - я об этом всерьёз думал ещё до отъезда. Об этом: стать Мастером, всю жизнь усердно трудиться. А кому нужен Мастер, которого даже любимый человек не понимает? И кандидат наук по совместительству. А ведь она неплохая женщина.
  - Зачем рисовать себе такое мрачное будущее? Наверняка вы сможете найти женщину, которая вас поймёт...
  - Кого-то вроде вас? - прохладно спросил Принц.
  - Почему именно меня? - испугалась я.
  - Так, к слову пришлось. Без всяких лишних смыслов, не подумайте. Увы, больше таких не видел.
  - Ай, Артур! - проговорила я, улыбаясь. - Можно подумать, что вы пятидесятилетний, умудрённый опытом Казанова! Вам пятнадцать лет...
  - Да я не хочу говорить о женщинах! - вдруг возмутился он. - С чего мы вообще начали о них, как к этому пришли?
  - Между прочим, я тоже женщина, ваше высочество, а вы о нас говорите, как о вещах.
  - Я знаю. Вы думаете, я забыл?
  - Очень рада, что не забыли, - сказала я отчего-то сердито. На каком, спрашивается, основании?
  
  28
  
  В Кунгуре мы оказались около трёх. До электрички на Шалю оставалось целых четыре часа - мы отправились в кафе.
  'Кафе' для этого заведения было, впрочем, слишком громким словом. Я заказала нам, каждому, три наиболее приличных блюда из тех, что были в меню: суп-рассольник, яичницу и буузу, гордость заведения (что-то вроде крупных пельменей или мантов).
  Суп Артур съел, яичницу вяло поковырял вилкой, а на буузу воззрился как Наполеон - на клопа, найденного в монаршей постели.
  - Елизавета Юрьевна, вы не могли бы съесть и мою порцию? - попросил он.
  - С большим удовольствием. Что, ваше высочество? - улыбнулась я. - Брезгуете русской кухней?
  За соседним столиком от нас сидела женщина лет сорока с простым крестьянским лицом, одинокий стакан чая стоял перед ней и лежал на дешёвой картонке ещё ненадкушенный пирожок. Услышав мою последнюю фразу, она вздрогнула, подняла на нас глаза, и всё смотрела, переводя взгляд с Артура на меня и обратно, всё смотрела.
  - Что такое? - тихо спросила я.
  - Извините! - растерялась она. - Вы вот юношу... молодого человека назвали... Это почему так?
  - Его высочеством? - я решила дать волю своему насмешливому настроению. - А, видите ли, это господин Болеславич, польский аристократ голубых кровей, денег куры не клюют, заняться нечем, вот он и путешествует по России, изучает, так сказать, культуру и нравы.
  - На самом деле? - совершенно серьёзно переспросила женщина, не слыша моей иронии.
  - На самом деле, - так же серьёзно ответил Артур. - Наш род ведёт своё начало от Болеслава Хроброго, короля XI века.
  Я чуть не подавилась буузой. Занесла меня нелёгкая в город Кунгур с польским королевичем!
  Женщина вдруг страшно взволновалась.
  - Так вы - принц? Настоящий? Вы не смеётесь надо мной? Простите, очень нужно мне это знать!
  - Нет, мы над вами не смеёмся, - сказал Артур. - Зачем вам нужен принц? Мы такие же люди, и кровь у нас красная, обычная.
  - Да не мне нужен! Вот если бы... ох, простите, я не знаю, как и попросить вас! Но я ведь живу отсюда недалеко. Пожалуйста, миленькие мои! Вот, и обращаться-то как к вам, не знаю...
  Мы переглянулись.
  - Это важно, - произнёс Принц, глядя мне в глаза, и встал с места. - Елизавета Юрьевна, вы ведь уже заплатили? Мы идём. Меня зовут Артур.
  - А по отчеству? - испуганно спросила женщина.
  - У несовершеннолетних членов княжеских фамилий нет отчеств, - спокойно пояснил юноша, будто не в Богом забытой закусочной он находился, а в собственном летнем дворце растолковывал неопытному мажордому тонкости придворного этикета. - Разве вы слышали, чтобы кто-то говорил о юных убиенных царевичах 'Алексей Николаевич'? Или 'Димитрий Иоаннович'? Просто царевич Димитрий и царевич Алексей. В моём случае просто Артур.
  
  За полчаса скорым шагом мы пришли к обычной крестьянской избе: Кунгур, как многие маленькие городки, не стремился к безусловно городской застройке. В сенях мы сняли обувь. Осторожно, почти на цыпочках женщина провела нас в светёлку и перед самой дверью, прежде чем впустить нас, шепнула:
  - Дочь.
  В чистенькой горнице на постели лежала девочка лет тринадцати или четырнадцати.
  С трудом скажу теперь, можно ли было её лицо назвать красивым или хотя бы хорошеньким. Скорее нет. Это своеобразное лицо с высокими скулами, несколько чрезмерно длинным носом, запавшими щеками заставляло думать о юном мальчике - христианском мученике, мучение которого заключалось бы в голоде. Лишь оно, это лицо (а не тщедушная фигура) позволило мне примерно определить возраст.
  Услышав нас, девушка села на своей постели, и томительно долго тянулась эта новая, непонятная для меня, ужасная немая сцена. Сколько мыслей успело пронестись в моей голове! К кому мы попали? К сумасшедшим? К сектантам-изуверам? Может быть, просто к людям, семейное горе которых составляет тяжёлая болезнь ребёнка?
  - Мама! - высоким голосом воскликнула девушка. - Настоящий!
  Она спрятала лицо в ладони и не плача, но с особой мукой продолжила:
  - Мамочка, милая, все, умоляю вас, уйдите отсюда скорее! Оставьте нас одних!
  Мы с матерью девушки переглянулись и молча, тихо и медленно ступая, покинули комнату.
  
  На кухне, едва я успела опуститься на некрашеный деревянный табурет, женщина заговорила.
  
  [АССОЛЬ-МИНОР]
  
  - Не знаю я, не знаю, Лизавета Юрьевна, что вы про Кристиночку мою подумали, и про меня. Это же всё не рассказать мне вам - ну, как бы я вам рассказала, пока вы её не видали! Ох, Лизавета Юрьевна, тяга-то какая!
  Вторая у меня Кристина. Первую Катериной звать. В восемьдесят пятом родила, в техникуме сейчас учится Катюха. То-то вот, что Катюха: ничего себе девка, нашенской породы. Грубая у нас Катюха вышла. Уж даже Сенька мой, простой он у меня, работящий, не граф никакой, на золоте не кушал, а и то, как ещё жила Катюха с нами, как ляпнет что, так он ей: ну ты бесстыжа, мать! Вот, видите, Лизавета Юрьевна, и чтоб вторая такая же вышла, не хотела. Нерусским именем назвала. Сейчас думаю: грех...
  
  - Что же за грех? - удивилась я. - Да ведь и Екатерина - греческое имя.
  
  - И-и-и, Господь с вами! Какое ж оно греческое! Самое что ни на есть нашенское имя, русское.
  Согрешила, матушка, согрешила. Из огня да в полымя. Чуднáя у меня вторая девочка, чудная, не приведи кому. С самого, почитай, сызмальства, с малолетства. Через луг идём - отстанет. Кристина, эй, чу! Нету девчонки. На двор вернёмся - уж она тут. Мама, а я с черевятами играла!
  
  - С какими черевятами?
  
  - Вот и я: с какими-такими черевятами? В зерне, что ль, живут черевята-то эти, не то в земле... В головушке её бедовой! Или: царевна Лель. Живёт, мол, на пруду, на Корытце-то, мол, Царевна Лель. Что за царевна такая? Вы, может, знаете? А не то: мама, мама, у Кати имя красное! А у тебя белое! А у папы такое вот... голубенькое, что ли. Ну, это откуда что взялось? Что такое имя белое? Всерьёз у неё все, не то чтобы шутки. И ведь не дурочка, заговорила в три годика... или дурочка? Или беду я этим именем ненашенским накликала, Лизавета Юрьевна?
  Но ласковая. Как прижмётся к тебе - мама, мамочка - сердце заходится аж. А в первом классе и училась хорошо, только вот учителки как про странности эти разузнали, так уж... ой, чего-чего наговорили мне! Задержка развития и болезненный инфентализм.
  
  - Инфантилизм, - невольно сказалось у меня.
  
  - Вот-вот, он. С чего какая задержка, откуда? Непьющие мы, и в роду никого, чтобы уж очень. У Сеньки, правда, у отца белая горячка была, так это ж по пьянке, это что. Или повлияло?
  Жалко как, жалко этакое дитя! Вроде порой подумаешь: будто и не моя. Подменённая. А? Понимаете? Только как же подменённая: сама рожала. А всё равно мысли такие ходют. А ещё про мысли: мысли читать стала. То есть не то что читать, а вот она, дескать, видит. Облачками разными вокруг человека. Ой, папка чёрный пришёл! А у тебя, мол, мамочка, над ухом синеется. Как так оно синеется? К окулисту свела. Посмотрел её, глазнюк-то. Это, мамаша, говорит, не в глазах, а в голове дело.
  С десяти лет навроде как стихи писать стала. Ничего непонятно, ни словечка!
  
  - Тоже про черевят и Царевну Лель?
  
  - Да вот, вот, про них! И слова-то всё вроде как нерусские. Как дети лепечут. И то есть не как дети, а вот... ни на что совсем не похоже!
  Парнишка один за ней ухаживал в двенадцать годов, в шестом классе. Ванька Игнатов. Ну, с лица воду не пить, а положительный парнишка. Нет, ничего, подумай. У меня, мамочка - откуда пошло-то всё! У меня, мамочка, особый будет жених, как ни у кого. Принц. Уж дразнили её подруги, и я, случалось, грешным делом. Какой, мол, он из себя, принц-то твой? В короне, что ль? На белом коне? Аль в карете? В карете, ага - смеётся. С конями серебристого цвету. Ну какие, ну Бог ты мой, какие в Кунгуре нашем кони серебристого цвету? Кто ей хоть понарассказывал такое? У Митрича вон только из соседей кобыла есть, самого что ни есть цвету говённого, так он её и назвал - Говяшка. Уж не десять ли лет, почитай, Говяшке-то евонной.
  Четырнадцать исполнилось. Задозоряли уж вовсе с принцем её девчонки да бабы наши. Ей, Кристина - кричат. Вона твой Принц шагает, с горочки, в сапогах со шпорами! А это Федотыч шагает, в дерьмоступах своих. И смеються. И обидно мне так за девочку мою, хоть она у меня и такая вот тронутая маненько, до слёз обидно, сама бы так затрещину и выписала какой хохотунье.
  Один вечор бельё стираю, в тазу: так уж, чтоб машину-то не гонять зазря из-за двух тряпок. Кристинка моя у окна. И как вдруг - 'Ах'. Высоко этак, горлом у неё пошло. 'Ах'. И: мама, мамочка! Бросилась к окошку - ай, и язык у меня отнимается, сказать ничего не могу. Видали вы, дорога-то под самыми окнами у нас?
  
  Женщина сглотнула.
  
  Карета стоит. Как на духу, карета. И кучер, и кони. Серебристого цвету! И дверь отвóрена. Гляжу, пальтишко уже напяливает - в феврале дело было. Стой, кричу. Какое! Как глухая. Кучер бичом стегнул, тронулась Принцева карета. Не видала б сама - не поверила б ни в жисть. И не видали б глаза мои ещё сто лет кареты той поганой!
  Ой, извелись мы как с Сенькой! За полночь вернулась. На кроватку. Уж Сенька орать хотел - нишкни, говорю. Лицом она к стеночке и молчок. Дышит неровно. И белая вся, белая, что краше в гроб кладут.
  Не поняли вы про принца-то? Женька, сволота пакостная. Сынуля директрисы нашенской, игорным бизнесом заправляет. Полгорода купил, почитай. Машина у него дорогенная. С дружками своими поганскими раз стоял на дворе школьном, Кристиночку мою увидал. Это уж мне потом так сказывали люди. Айда, мол, девчонка, с нами. Она к ним и головки не повернула. А приятельница еённая языком ла-ла-ла: эта дурочка, мол, у нас, одного только принца ждёт в карете с серебряными конями, мелко против принца-то плаваете, ребята. А Женька тот ещё юбкин герой, дружки, видать, и упозорили его, что деревенской дурочке негож. Взъелся. Спор, что ли, заключил с ними о девочке моей. Что ему и карету на день раздобыть, адскими миллионами ворочает, вша. И коней, видать, покрасили: какую блажь не сделают нонеча человеку за деньги за большие, и дерьмо сожрут. Уже, верите ли, даже и злости у меня нет к нему: за человека его не понимаю, а вот как за вшу. Был бы такой же малый, как вша - как гниду и раздавила бы. Да ведь он меня первую подавит, железякой-то своей четырёхколёсной. И не заметит даже: сама виновата, бабка, не стой у меня на дороге.
  
  Мать Кристины замолчала.
  
  А вдруг не тронул он девчоночку мою, Лизавета Юрьевна? Вдруг? Да что и разницы-то мне: всё одно с того дня зачахла. Врач была, не поняла ничего. Слабо-слабо иной раз губками лепечет. Ухо склоню. Это, мама, шепчет мне, ложный принц был. А настоящий ещё будет. И то, говорю, и то, миленькая, будет, обязательно будет... Ох, Мать пречистая, за что такое на свете творится!
  
  Эти слова она буквально простонала.
  
  - И вы вот. Знали бы вы ещё, как это страшно - к незнакомым людям подойти, и сказать такое вот... За ненормальную посчитают. К вам тоже пригляделась. Одеты хорошо, говорят культурно. А вдруг, думаю, правда? Ведь ни в жисть тогда себе не прощу, если была рядом и пропустила. Может быть, устроится ещё всё, Лизавета Юрьевна, а?
  
  [6.07.2011]
  
  Дверь в кухню раскрылась - мы обе вздрогнули. Артур стоял на пороге.
  Видели бы вы глаза матери Кристины, глаза эти, с их молением совершить чудо!
  Артур медленно повёл головой из стороны в сторону.
  - Она просила меня взять её с собой, - заговорил он. - Я не могу.
  - Да почему! - вскричала я, хотя сама лучше, чем кто иной, понимала несбыточность этой просьбы.
  - Туда, куда я иду, за мной никто не сможет пройти, - ответил мне Артур. - И туда, куда скоро пойдёт она, за ней тоже никто не уйдёт, - добавил он. Мать Кристины сжала руки на груди, не отводя от него глаз. - Вы, наверное, хотите меня спросить, чем она больна? Я ведь не доктор. Тоскою. Ядом ужаса. Это несложно - пораниться от мира с особой тонкостью с детства, от которой она почти прозрачна. Фарфор легче всего и бьётся. Я тоже не из свинца, но я мужчина, я не имею права быть фарфоровым. Полноту гадости того, что над ней сотворили, она до сих пор не может пережить. Есть души, которые могут жить только в лучах света. Вы знаете историю про Ассоль? Подумайте: что стало бы, если бы капитан 'Алых парусов' оказался обманщиком и насильником? Об этом Грин не написал. Она... простила. За что такое творится на свете, вы спрашиваете? Не знаю. Когда-нибудь мы это всё узнаем, боюсь, едва ли в этой жизни. Мир зол. Есть, к счастью, другие. Елизавета Юрьевна, мы идём. Не поминайте нас лихом. Прощайте.
  
  Мы отъехали от Кунгура уже километров двадцать, когда я, наконец, решилась заговорить:
  - Артур, ответьте мне, пожалуйста, честно. Кристина - не дурочка?
  - Умней нас с вами. Я ведь уже сказал вам: есть особые души.
  - Значит, принцесса.
  Немного мы помолчали.
  - Чудовище! - для самой себя неожиданно вырвалось у меня. - И почему ты не мог с ней остаться!
  - Не надо меня винить, пожалуйста, - отозвался Артур очень тихо. - Не всегда любят принцесс. И разве вы забыли, с кем я скоро должен встретиться уже сегодня?
  - Вы меня простите, Артур, но я, ей-Богу, не знаю: то ли вы с Кристиной оба - дети 'новой расы' или как вас там нужно называть, то ли оба - сумасшедшие, и неизвестно, кто из вас безумней! Как, - вдруг испугалась я до озноба, наконец осознав, что он сказал. - Как уже сегодня?
  - Шестого марта, сегодня. Я же говорил вам когда-то. Я очень устал, - пробормотал Артур, не отвечая на мою грубость. - Простите, у меня нет сил что-либо сейчас доказывать.
  Достаточно неучтиво он растянулся на жёсткой лавке и закрыл глаза. Я почувствовала себя оскорблённой и вышла в тамбур. Тут же, победив свою гордость, вернулась. Принц, кажется, уже спал. Горькое моё несчастное горюшко!
  
  29
  
  Электричка от Шали шла до самого Екатеринбурга. Нам предстояло ехать ещё верных четыре часа. Принц спал, а меня тревогой стиснуло ощущение того, что мы приближаемся к некоей границе. Как уже сегодня? Почему? Откуда?
  Входили новые пассажиры, но рядом со мной никто не садился, пока, наконец, на какой-то станции не вошёл в вагон и не сел на моей скамье высокий черноволосый мужчина средних лет в сером пальто.
  Я глянула на него с неудовольствием, но этот бородач, приятной наружности, кстати, улыбался мне приветливо - я несколько поостыла.
  - Далеко едете? - спросил мужчина вполголоса.
  То, что он бережёт сон Артура, расположило меня в его пользу. Я пожала плечами.
  - В Азию, - ответила я единственное, что сама знала.
  - О? - улыбнулся мой собеседник. - Так вы уже на месте.
  - Как - на месте?!
  - Видите ли, не так давно поезд пересёк условную линию, соединяющую самые высокие пики Уральского хребта, которая и служит границей между Европой и Азией.
  - Вон что... Скажите, - взволновалась я, - а в... Азии - смешно сказать, ведь та же Россия, но я уж спрошу - в Азии сейчас... водятся змеи?
  - Сейчас? - мужчина поднял брови. - В марте?
  - Я знаю, - заторопилась я, - знаю, что звучит ужасно глупо, но могу ли я быть уверенной, что этого... юношу в Екатеринбурге не укусит змея?
  Я ожидала, что собеседник ухмыльнётся непонимающе-насмешливо, но он только философски развёл руками.
  - Видите ли, всё может быть - как можно быть в чём-то абсолютно уверенным? Можно пойти в зоопарк, в цирк...
  - А если не ходить в зоопарк и в цирк?
  - Сейчас некоторые держат змей дома. В крупных универмагах, случается, вместо аквариумов - серпентарии. Уважаемые посетители, кормление удава в десять утра, - в его тоне была лёгкая ирония, видимо, по отношению ко всему миру. - Вероятность ничтожна, но...
  - ...Но по закону подлости случается именно самое невероятное. Спасибо. А... простите, вы случаем не врач?
  - Представьте себе, врач.
  - Правда? - обрадовалась я. - Пожалуйста, не подумайте, что я сошла с ума, просто - видите ли, у этого ребёнка навязчивая идея о том, что в Азии он должен встретиться со змеёй...
  - Может быть, это не стоит понимать в буквальном смысле?
  - Может быть. Если б он ещё был поразговорчивей! А может быть, и стоит. Я понимаю, что возможность не очень велика, но... расскажите, пожалуйста: что нужно делать при укусе ядовитой змеи?
  - Надрезать ранку и отсосать яд, сплёвывая, если во рту нет ранок, иначе выдавить, и вызвать неотложную помощь.
  - Легко сказать 'неотложную помощь', - буркнула я. - Час ожидания в приёмном покое, равнодушные лица врачей, которые пытают нас, где наш полис, а ребёнок тем временем умирает...
  - Вы долго едете? - неожиданно сменил тему мужчина.
  - Уже неделю, из Ярославля.
  - И всё это время сопровождаете его? Несмотря на то, что ваше отсутствие скажется на работе и не вызовет понимания близких?
  Я смущённо кивнула.
  - Это внушает уважение... А где вы остановитесь в Екатеринбурге?
  - Понятия не имею. Не знаю, пустят ли нас в гостиницу...
  - У меня к вам предложение, - произнёс попутчик. - Я работаю - иногда - в частной клинике. Там прекрасная атмосфера и... имеются комнаты для отдыха врачей. Комнаты эти, как правило, пустуют. 'Для отдыха' включает в себя то, что в них можно остаться и на ночь. Я, - он улыбнулся, - на хорошем счету в клинике, на достаточно хорошем, чтобы вы могли там провести несколько дней. Опять же, и вам будет спокойней...
  Я от изумления несколько секунд не могла ничего сказать.
  - Да вы... шутите, Господи! Вы даже не знаете, как меня зовут!
  - Так представьтесь.
  - Лиза... Не в этом дело! Вы так щедро предлагаете незнакомым людям вашу помощь, что я...
  - ...Что вы даже засомневались, нет ли здесь подвоха и не разберут ли ваше дитя на органы? - он заулыбался, показывая белоснежные зубы. - Не беспокойтесь, не разберут. Я врач: это моя профессия - предлагать помощь незнакомым людям.
  - Я готова заплатить!
  - Не нужно.
  - Да вы... уверены, что для вас это обойдётся без последствий? Представляю себе, что было бы, если б я в свою музыкальную школу привела двух бродяг и сказала бы директрисе: 'Они поживут здесь, потому что больше им жить негде'!
  - Уверен. Меня слишком ценят, чтобы позволить мне такую невинную прихоть. Вот, извольте, - он откуда-то из-за пазухи достал блокнот, вырвал из него чистый лист и скоро нарисовал на нём что-то. - Это схема проезда к клинике, точнее, м-м-м... к центру восточной медицины. Двухэтажное здание из красного кирпича. На обороте я, - он размашисто начертал что-то, - здесь я написал несколько слов. По этой записке вас должны пустить внутрь.
  Я недоверчиво поджала губы. Что же это за врач такой, если по его записке администрация клиники пускает в ординаторскую незнакомцев? Впрочем, может быть, он главврач? Помнится, государыня императрица в 'Капитанской дочке', встретившись с несчастной Машей Гринёвой, сказала той: 'Видите ли, я служу при дворе...'
  - Берите, не сомневайтесь! - ободрил меня мужчина. - Что вы теряете? Не пустят - пойдёте в другое место. Но пустят, я вас уверяю.
  - Не знаю даже, как вас благодарить... Как вас зовут?
  - О! - вновь белозубо улыбнулся он. - Моё имя вы не запомните.
  - А всё-таки?
  - Лутруб Щейрабович.
  - Какой ужас, - пробормотала я. - Правда, не запомню... У вас тут у всех имена такие? Простите, я это по глупости. Не думала обидеть ни вас, ни ваших родителей.
  - Ну что вы! Знаете, когда я бываю в европейской России и слышу, изредка, имена вроде Феофил или Елевферий, они для меня тоже звучат непривычно. - Мужчина встал. - Я собирался в этом вагоне встретиться с одним своим знакомым, но... вот что-то он здесь пока отсутствует. Так что я, с вашего позволения, пойду поищу его в другом месте. Завтра я, скорей всего, буду в клинике. На записке, которую я вам дал, есть номер моего телефона.
  - Ещё раз огромное вам спасибо!
  - До свиданья, Лиза.
  - До свиданья, Тулуп Шарапович...
  Наш неожиданный покровитель вышел из вагона, улыбаясь, а я покраснела, сообразив, что Тулуп Шарапович - всё же не вполне его имя, точно так же, как человека с именем и отчеством Зуфар Мимбаевич не совсем верно будет называть Зефиром Минтаевичем...
  Где это он слышал имена вроде Елевферий или Феофил? По монастырям он, что ли, ездит?
  
  30
  
  Электричка должна была прибыть в Екатеринбург около часу ночи и, скажу честно, последние два часа до полуночи я провела в большой тревоге. 'Сегодня' значит 'сегодня', и, увы, интуиция Артура нас пока ещё не подводила. Телефон показал полночь. Принц ровно дышал. Я вздохнула с немалым облегчением.
  И - странное дело! - вместе с этим облегчением ощутила разочарование. Немногого стоят единичные проявления способностей, если главное предчувствие не исполнилось. Слава Богу, что оно не исполнилось, конечно! Но тогда чем оно было? Фантазией? Истовой надеждой на чудо? Или - кто знает - результатом болезни? Может быть, гений и злодейство несовместимы, но гений и болезнь - частенько.
  Может быть, показать Артура врачу? Если высокий бородач с непроизносимым именем не соврал, если его клиника вообще существует, должны в ней быть и психологи... психиатры...
  До города оставалось, каких-нибудь полчаса, когда свет в салоне погас, электричка встала. Пассажиры зароптали, сначала тихо, потом громче, но меня это вполне устраивало. Лучше провести мартовскую ночь под крышей, чем на улице. Подобно Принцу, я вытянулась на соседней жёсткой лавке и даже сумела немного вздремнуть. Будь что будет. Устала я, устала. Целую неделю конвоирую этого несчастного, со всеми, с кем можно, успела поссориться, и ради чего? Где она, ваша гюрза? В голове, как сказала мать Кристины! Где ей ещё быть...
  Увы, около трёх ночи поезд снова тронулся. Тридцать три несчастья! Когда надо, не допросишься этих электриков!
  
  ДЕНЬ ВОСЬМОЙ
  
  31
  
  Артур, полусонный, вышел из электрички, добрёл со мной до вокзала и, увидев пустое место в зале ожидания, приземлился на стул, чтобы тут же заснуть снова. Я, невыспавшаяся и злая, присела рядом, чтобы дождаться, пока их высочество соизволит открыть свои монаршьи очи.
  Глянув на экран телефона, чтобы узнать, сколько ещё до утра, я обнаружила, что мне, ещё раньше, намедни, пришло голосовое сообщение - от Вадима.
  Бог мой, Вадим! Как давно ты был! Будто письмо из прошлого века...
  Всё же я прижала телефон к уху, чтобы прослушать письмо, и, чем яснее понимала его, тем больше полнилась горечью, отвращением, тоской.
  
  Лизок, давай-ка жить дружно. Забудем этот твой вояж. Взбрыкнула, с кем не бывает: молодая. Всё равно рано или поздно ты вернёшься, когда парнишке надоесть страдать дурью. Что-то мне кажется, что ты от него уже успела устать. Или нет, ошибся?
  
  Я неслышно вздохнула.
  
  А если нет, то подумай-ка вот над чем. По-твоему, отец малыша обрадуется, когда узнает, как вместе проказили детки, его сын с его любовницей? Мне вот кажется, что нет. Мне кажется, он, наоборот, огорчится, что сынишку не слопали сибирские волки. Но ты не сомневайся, пан директор этот недостаток исправит. Он сынуле устроит сладкую жизнь. А то просто сдаст в психушку, паренёк-то, видать, и впрямь того. Да и этой его Викуле, дочки школьной психологини, тоже достанется. Вообще, не надо бы именно тебе злить папашу: он так взбесился, что хотел тебе припаять срок. За растление дитятки, например. С трудом его отговорил. Но ведь с большой злости мужик может и передумать, а?
  Я ничего такого ему рассказывать пока не хочу. Я, Лиза, добрый и мягкий. Но если меня разозлить, я становлюсь другим человеком. И этот другой человек - он совсем не добрый и не мягкий, ты знаешь. Забыл сказать. Дорожный знак в школе тоже разрисовал тот, другой человек, в которого ты меня превратила. И письмо в главную церковную контору о том, что местный поп совсем слетел с катушек, тоже он написал. Я мужик и защищаю своё. И не люблю попов и юродивых. Да, кстати. Если ты думаешь, что у тебя ещё есть комната в общежитии - зря думаешь так. Помнишь договор, который подписала у нотариуса? То-то же, подруга. Как подарила мне комнатку-то, забыла? Тебе, Лиза, и не нужна эта дерьмовая каморка. И мне нафиг не нужна - что, думаешь, от жадности я? У тебя в жизни всё будет со мной, всё! А одной жить нельзя тебе, потому что ты возвышенная балбеска, и я, как твой мужчина, это давно понял. Надеюсь, и ты меня поняла. Ты вообще понятливая девочка, умница. Целую. До скорой встречи.
  
  Я сжала губы, и долго сидела, трезвая, брезгливо-равнодушная, с усталостью и холодом в сердце, во всём теле. Да, так всё и случится. Мы посетим психиатра, но, что бы тот ни сказал, Артур рано или поздно осознает, что имеет дело со своим воображением. Оказывается, Вика - дочь Светланы Рувимовны. Как это некрасиво со стороны последней - расписывать всеми красками психическое нездоровье любимого своей дочери только для того, чтобы мать не верила сыну, которого назначила шпионить за отцом. Впрочем, почему некрасиво? По-матерински. Да ведь и не ошиблась... Значит, возвращаться. И возвращаться в жаркие объятья моего жениха, которые пахнут уголовщиной, ведь без того доноса отец Кассиан почти наверняка был бы сейчас жив. Вадим Евгеньевич не принц Датский, колебаньями не замучен, он человека сожрёт и не заметит. Не хочу же я, в самом деле, чтобы Артура отправили в психиатрическую клинику, а меня - в тюрьму. Отец его разумен, но горд и властен, а гордый мужчина, мужское достоинство которого оскорбили, похож на разгневанного петуха, способного заклевать кошку. Да и жить мне теперь больше негде...
  Бог мой, интонации-то какие, неприкрыто-бандитские! И мелкое, пошлое подростковое хулиганство. И подлость, оправдываемая мужской самостью. А что - раньше я не видела этой уголовщины, этого откровенного хищничества, этого 'плевать на всех, кроме меня'? Слепой раньше была? Нет, не была, просто принимала за молодечество, за удаль, ведь и Тимура окружал бандитский ореол... Да нет же, не окружал его такой ореол! Тимур всё уголовное с себя мог стряхнуть, как налипший мусор. Он, милый, был благороден, даром что изъяснялся по фене, и он бы женщине никогда не стал выкручивать руки, как делает господин директор охранного агентства. И не мне кивать на чужую подлость: это я с доносчиком на отца Кассиана снова лягу в постель. Так и быть тому. Сказка завершается, пора платить за свои мартовские каникулы.
  
  32
  
  Свершилось, наконец. Артур встал, встрёпанный.
  - Какой сейчас день?
  - Седьмое марта, - буркнула я. - Можете завтра, так и быть, воздержаться от цветов и прочих знаков внимания.
  - А где же?..
  - И я тоже себя спрашиваю.
  - Удивительно, почему она не пришла, - пролепетал он, и сразу показался мне маленьким мальчиком. - Ведь сама назначила...
  - Вот такие мы, женщины, ненадёжные, - иронично заметила я и сухо прибавила: - Артур! Нам нужно в клинику.
  - В клинику? К... психиатру?
  Я внезапно устыдилась.
  - Нет, зачем же сразу так... Пока ты спал, я познакомилась с одним врачом, и он предложил нам пожить пару дней в клинике.
  - Что-то не верится.
  - Не верь, если хочешь. Можешь ночевать на улице.
  - Лиза! Скажите честно...
  - ...Елизавета Юрьевна, с твоего позволения.
  Он примолк, неприятно поражённый. Затем продолжил:
  - Даже если поверить вам: у вас появилась мысль воспользоваться предложением и показать меня психиатру?
  - Да, появилась! - крикнула я. - А у кого бы не появилась? Артур, сил моих нет больше!
  - Может быть, я и болен... - медленно начал он.
  - Вот видишь!
  - ...Но это не повод кричать на меня. Я не прошу вас мне верить. Я только прошу немного сочувствия.
  - Но я тебе сочувствую, Артур! Сочувствую! Я это делами доказала, там, где другой человек уже бы сто раз плюнул на твою сумасшедшую затею! И вот сейчас, из сочувствия, а не из блажи, я тебе говорю: нам нужно сходить к психиатру!
  - Нет, я не пойду.
  - ...И из упрямства повешусь на первом фонарном столбе!
  - Нет, этого я тоже не сделаю. Но к психиатру не пойду. Я пойду искать её дальше.
  - Свою анаконду?! Ах, вон как! Это пожалуйста! Сколько угодно! Только, чур, без меня!
  Я выхватила из сумки кошелёк и, не глядя, не думая, сколько останется, отсчитала ему пять тысяч рублей.
  - Бери! Все твои деньги, в целости и сохранности. Отцовские, извини, проели, вместе с моими. Ну, бери, что ты встал?
  - Это значит, что дальше вы со мной не идёте?
  - На поиски удавов? Нет-нет, ваше высочество! Позвольте уж отказаться!
  - Что ж, пусть так. Так и лучше...
  Я отчего-то думала, что Артур, словно малый ребёнок, сейчас расплачется и будет умолять меня остаться. Но он спокойно взял деньги, и я испугалась. А когда он поклонился мне и без слов вышел из здания вокзала, испугалась ещё больше.
  Гордость не позволила мне броситься догонять его. И потом - зачем догонять? В этом своём безумии он способен доехать до самого Китая, особенно если верный адъютант будет его оберегать от чувствительных толчков. Нет уж, пусть сам набивает шишки! Так я себя убеждала, не замечая, что стучу зубами от холода, внутреннего холода, что готова сейчас взвыть от тоски и боли. Нет, всё, ушёл, ушёл. Хватит.
  Оцепенев, я просидела около получаса, уставившись в одну точку на полу. Проходящий мимо милиционер спросил мои документы, просмотрел паспорт, вернул его мне, пошёл дальше. Скверней, гаже, виноватей, постыдней я себя, пожалуй, ещё никогда не чувствовала, даже когда узнала о смерти отца Кассиана. То была трагическая ошибка - а это? Преступление...
  Ещё кто-то передо мной остановился. Кого теперь принесли черти? Я подняла глаза. Артур.
  Огромная радость переполнила меня, но никак показать я её не сумела, только всхлипнула:
  - Явился всё-таки... Не скажешь, почему?
  - Мне сложно объяснить.
  - Ну, ты уж постарайся.
  - Потому что люблю.
  - Меня, что ли?
  - Да.
  Не сразу я поняла. А потом как кипятком меня ошпарили. Не ради красного словца пишу про кипяток: будто вживую облили кипящей водой. Юноша, кажется, правду говорит.
  - Как ты посмел, - выдавила я из себя.
  - Вот так.
  - Кто же тебе позволил...
  - Этого никто не может запретить. Я, между прочим, принц.
  - У меня ведь, кстати, жених есть...
  И ничего, что такой женишок без ножа зарежет. У всякой женщины тот мужчина, какого она заслуживает.
  - Я не собирался вам ничего говорить. Вы сами спросили, очень настойчиво. Я ничего не прошу от вас. Пожалуйста, забудьте.
  Я уже плохо слышала, что он говорил: вторая волна вара накрыла меня всю, целиком, с головой. Узнать, что он меня любит и вернулся после того, как я, повинуясь безобразному гневу, прогнала этого ребёнка, теперь так безумно дорогого мне, хоть и по непонятной причине; после того, как его оскорбила, швырнула ему деньги, как подачку; что любит, несмотря на это, скромно, тихо, молчаливо, безо всякой надежды (потому что какую, посмотрим правде в глаза, могла я ему, подростку, дать надежду?), - было ужасней, чем... чем убийце матерью убитого быть названным драгоценным, милым и желанным. Я спрятала лицо в ладони, и слёзы побежали у меня по щекам, обжигая, ей-Богу, обжигая руки.
  - Прости, прости, пожалуйста, - бормотала я сквозь эти ладони. - Я тебя больше никогда не оставлю, миленький, пусть мне руку отрежут, не оставлю, только Артур, хороший мой, ради Бога, давай всё же, я умоляю тебя, давай... поедем в клинику...
  Артур осторожно коснулся моих ладоней своей рукой, я слегка успокоилась.
  - Куда угодно, - тихо произнёс он. - Куда угодно. Вы видите, я вас выбираю. И ради вас откажусь от своей... - он замолчал. - Фантазии. И ничего не буду ждать взамен, просто по вашей просьбе. Наполовину я любить не умею.
  
  33
  
  В троллейбусе я на Артура не глядела: так неловко мне теперь было находиться рядом с ним. Угораздило же! Как стыдно, как стыдно. Стыдно, и тревожно, и... радостно. Вот ещё! Только этого не хватало!
  Следуя начерченному на бумаге плану, мы точно вышли к 'красно-кирпичному двухэтажному зданию' с забавными узкими окошками. К единственной двери вели несколько ступеней. Где же, собственно, вывеска?
  Вывеску я скоро нашла, лаконичную до полной невразумительности:
  
  ДРЮЛ КХАНГ
  
  Кроме этих двух слов, ничего больше не было. Очень любопытно. Это так на местном говоре клиника называется, что ли? Ну-ну. А троллейбус - шайтан-арба? Изумительно. Рукоплещу. Что же, спрашивается, русскими буквами? - тяжело ведь, бедненькие! Писали бы сразу иероглифами, не утруждали бы себя! Почему бы этим сибирякам не отделиться от нас? И жили бы себе припеваючи. Ах, да, у них же нефть и алмазы... Ну, и подавитесь ими! Останемся бедными, но гордыми. Что это у меня какое ироничное настроение? Да просто: чтобы заглушить, не касаться этого кипящего котла внутри. Вот и иронизирую...
  Впрочем, на двери была ещё медицинская эмблема: чаша с обвившейся вокруг змеёй. Увидев змею, я поёжилась. Чёрт бы побрал их, везде эти ползучие гады!
  Мы подошли к двери. Ни кнопки домофона, ни простого электрического звонка. Однако над самой змеёй - массивное железное кольцо, как на старых английских домах (а над ним - глазок). С ума они все посходили, что ли? Тут вам Россия, а не графство Чешир! Хотя какая же Россия, если дрюл кханг и шайтан-арба...
  Поколебавшись, я постучала кольцом о дверь. Через полминуты приятная девушка азиатской наружности открыла нам дверь. Мордвинка? Бурятка? Впрочем, тут, в Сибири, столько народностей...
  - Здравствуйте, - говорила она с акцентом. - Что вам угодно?
  Не без робости я протянула ей записку, в которую мельком глянула сама и ужаснулась:
  Вовсе нерусские каракули, и письменность тоже нерусская!
  Девушка прочитала эту китайскую грамоту и осветилась приветливой улыбкой.
  - От Лутруба Щейрабовича? Пойдёмте, я вас провожу.
  
  Мы прошли через приёмный покой, в котором ничто не говорило о медицине (строго говоря, в этом покое ничего и не было, кроме двери в каждой стене), через узкий коридор - и приятная сестра в отнюдь не сестринском халате оставила нас в 'комнате отдыха персонала' (кстати, и на двери этой комнаты никакой таблички не было).
  Простая скромная, но чистая комнатка. Широкая деревянная скамья или кушетка, деревянный же некрашеный стул, стол - вот и вся мебель. Стены покрыты светло-бежевой краской. На окне - штора-циновка. На полу - тоже циновки. На стенах - несколько узких картин-свитков на ткани. Никакого светильника под потолком, только настольная лампа.
  Сестра вежливо предложила нам отдыхать и удалилась, а я - стыдно сказать - добралась до скамьи и вытянулась на ней, пренебрегая мыслью о психиатре, ради которого мы сюда, собственно, и явились.
  - Артур, хороший мой, - пробормотала я, положив свитер под голову, засыпая и уже не очень хорошо понимая, что говорю (спать страшно хотелось). - Что ты себе придумал, с этой любовью? Я обычная, испорченная русская баба. А ты принц. Не надо этих вот... мезальянсов...
  Я спала часа три - но проснулась моментально, от осторожного стука в дверь.
  - Пожалуйста! - крикнула я. Та приотворилась: давешняя сестра.
  - Покушать не хотите?
  - Спасибо, но это, наверное, дорого...
  - Что вы! Бесплатно.
  - Так уж и бесплатно? - усомнилась я. - За какие заслуги?
  - Ну, Лутруб Щейрабович ведь написал...
  - Видимо, Лутруб Щейрабович у вас в большом почёте... (Умница! Выговорила!)
  - Ещё бы!
  - Артур, тут бесплатно кормят! - весело сообщила я.
  Юноша, стоящий у окна, пожал плечами.
  - Спасибо, совсем не хочется, - тихо произнёс он.
  Я сжалась от мгновенной острой жалости к нему.
  Всё же мне есть хотелось, и я пошла вслед за сестрой, которая, к моему удивлению, привела меня на кухню, почти такую же, как в обычном доме, только с широким столом человек на десять, и поставила передо мной ещё дымящееся блюдо риса с овощами.
  - Большое спасибо, - поблагодарила я. - А вас как зовут?
  Девушка широко улыбнулась.
  - Тхабке Зангмо.
  ('Ещё Тапки-загну не хватало!')
  - А... Лутруб Щейрабович где?
  - Да вы кушайте, кушайте! Где? - и снова эта прекрасная улыбка. - Понятия не имею!
  - Да? - испугалась я. - А он мне сказал, что сегодня будет в клинике.
  - Если он так сказал, значит, так и есть. Он никогда не лжёт.
  - Но вы его с утра не видели?
  - Нет. Я ведь порой целую неделю никого не вижу...
  - Как, - пробормотала я.
  - А что вы удивляетесь? Они приходят и уходят, когда захотят, меня не спрашиваются.
  ('Настоящий Кафка, ей-Богу!')
  - Как приходят и уходят? Что же, у каждого врача свой ключ от здания?
  - Ну да. Что тут такого?
  - Но если врачи приходят и уходят, когда вздумается, кто же принимает пациентов?
  - А пациенты приходят только по приглашению. Как вы, например.
  - Разве мы пациенты?
  - Ах, нет? Простите. Я не знала. Ну, это не моё дело.
  ('Очень интересно: девушка думала, что мы пациенты, но при этом отвела нас в ординаторскую. Или это - палата? Но и на палату не похоже: топчан-то жестковат...')
  - Строго говоря, это правда, мы пациенты. Юноше нужна консультация хорошего и умного психиатра.
  - Здесь других не бывает.
  - Только хорошие и умные?
  - Да, - девушка весело улыбнулась. - И только психиатры.
  - Так мы в психиатрической клинике?!
  Девушка звонко расхохоталась.
  - Это как посмотреть... Ну, наверное, и так сказать можно.
  - Очень любопытно... И... нас могут здесь задержать? Не выпустить отсюда?
  - Да что вы! Выйти отсюда легче лёгкого. Вот войти сложно...
  - Скажите, а если с улицы придёт человек, разве вы его не примете?
  - Если кто-нибудь из них на месте...
  - Врачей?
  - Ну да. ...И если он захочет, то примет.
  - Как это 'если захочет'? Ведь так вы растеряете всех клиентов!
  Девушка пожала плечами, ничего не отвечая: видимо, её эта мысль совершенно не волновала.
  - А сёстры? Сёстры тоже приходят и уходят? - продолжала я допытываться.
  - У нас нет сестёр.
  - Как нет? Почему?
  - Потому что не монастырь, - ответила девушка, и я подивилась её восточному остроумию.
  Да уж. Но и на клинику не очень похоже. Что, если это никакая не больница, а логово мафии? С другой стороны, в бандитских притонах обычно не кормят бесплатно. Если только не потенциальных рабов...
  Правда, доброжелательность хозяйки и спокойная атмосфера места внушали чувство, что ничего плохого здесь с нами не случится, и всё же, закончив обедать и наскоро поблагодарив, я поспешила в комнату, где оставила Артура одного.
  
  34
  
  Юноша сидел на стуле, положив руки на колени, и, что меня поразило, тяжело дышал.
  - Что такое, хороший мой?
  ('Не стоило бы мне его называть ласковыми словами, в связи с новыми открытиями', - тут же подумала я, но не имела никаких сил удержаться!)
  - Змея, - прошептал Артур одними губами.
  - Где змея?!
  Я в ужасе оглядела комнату. Нет, ничего.
  - Где змея?!
  - Не знаю. Где-то совсем близко. Я чувствую.
  Что-то столь застывшее и восторженное было в его глазах, что я перепугалась до смерти и, как утопающий хватается за соломинку, набрала телефон нашего нового покровителя.
  - Что такое, Лиза? - заговорил тот первым, приветливо.
  - Мне кажется, Артуру совсем плохо! Вы в клинике?
  - Да.
  - Пожалуйста, спуститесь поскорее!
  - Уже иду.
  Мужчина без лишних слов положил трубку. Я запоздало сообразила, что не сказала ему, в какой мы комнате (впрочем, на двери и номера не было).
  - Змея, змея, - шептал юноша.
  - Где, где?!
  - Вот же...
  Дверь открылась. Артур при виде врача встал со стула.
  - Господи, да сделайте же что-нибудь с ним! - чуть не плача, бросилась я к мужчине. - Разве вы не видите, что ребёнок сходит с ума?
  - Отчего же?
  Врач улыбался в бороду.
  - Змеи ему мерещатся, а тут ведь нет ни одной!
  - Ну, одна-то положим, всё-таки есть...
  - Где?!
  ('Батюшки! - ожгло меня. - И этот бредит!')
  Мужчина церемонно и слегка насмешливо поклонился мне.
  - Ваш покорный слуга. Присядьте, пожалуйста.
  Ему не нужно было меня просить: я села автоматически. Ноги от ужаса стали как ватные.
  
  35
  
  Змей сел рядом со мной на деревянной скамье.
  - Выслушайте меня, Елизавета Юрьевна, и не удивляйтесь, что я знаю Ваше отчество.
  Я принадлежу к древнему, многотысячелетнему братству нагов, что в переводе с санскрита означает именно 'змея'. У нас на Востоке образ змеи не связан с дурными значениями.
  Говорят, что сам Благословенный Победитель Мары, Учитель богов и людей, Будда открыл столь великие истины, что передать их сразу людям Он не нашёл возможным. Эти истины Он возвестил нам, нагам, и уже мы после научили людей. Чему-то научили, а иное и сокрыли до времени.
  Главная задача нашего братства - сохранение мудрости в мире. Иногда, правда, нечасто, мы также вмешиваемся в ход мировой истории, подталкивая к совершению великие события, вдохновляя гениев искусства к созданию шедевров, важных для всего человечества, а также наставляя и умудряя людей особо праведной жизни, вне зависимости от их вероисповедания. Буддизм для нас есть не закосневшая вера в призрак прошлого, а лишь глубокое почитание живого Учителя. Принимая все религии, мы не ограничиваем себя ни одной.
  От людей нас отличают только особые свойства тела, развиваемые многолетней тренировкой. Они, эти свойства, позволяют нам, к примеру, общаться на расстоянии без помощи технических средств. Артур пока умеет это лишь во сне, что и объясняет его долгий, удивляющий вас сон последние дни. Мы также способны без особого труда продлевать свою жизнь на срок, как минимум вдвое больший обычного человеческого. При новом рождении, которое можем избрать сами, мы сохраняем память о прошлой жизни и о своём посмертии. Ваш покорный слуга, например, под своим именем был известен ещё в античности. Правда, именем Лутруб меня называли только в Тибете, в Индии - Нагарджуной, Нагом Арджуной.
  Здание, где мы находимся сейчас - место отдыха для путешествующих братьев. 'Дрюл кханг' в переводе с тибетского означает 'Дом змея'.
  Раз или два в столетие мы призываем из мира особо чистые души присоединиться к нашему братству. Артур относится к таким душам. Теперь вы знаете всё.
  
  Наг замолчал, а мы заворожённо смотрели на него, за несколько минут успевшего вырасти от доброжелательного врача с выразительной внешностью до исполинской фигуры всемирного учителя, легендарного Нагарджуны. Я могла бы не поверить ему, но поверила сразу. Вы ведь верите своим глазам, когда видите луну или солнце? Что-то похожее и здесь было.
  
  - И что теперь? - сложила я обескровленными губами.
  - Теперь? - он поднял брови. - Теперь то, что ни один человек не может присоединиться к нам до тех пор, пока имеет обязательства перед миром. Я думаю, сейчас мне самое время оставить вас вдвоём, для того, чтобы вы решили, имеет ли Артур такие обязательства.
  И так же пугающе неожиданно, как появился, наг вышел из комнаты.
  
  36
  
   Целую минуту никто из нас двоих не мог произнести ни слова.
  - Что же, - начала я прохладно, горько. - Я за вас рада, ваше высочество. Вы победили. Вы, в итоге, оказались кандидатом в боги, а я - недалёкой бабой-мещанкой.
  - Не надо так говорить, - очень тихо отозвался он. - Скажите лучше, чего вы хотите?
  - Я?
  Снова меня как обдало варом.
  - Артур, милый, - прошептала я. - Очень я не хочу, чтобы ты уходил. А чтобы остался только из-за меня, не хочу ещё больше.
  - Почему?
  - Как почему, дурачок ты этакий? Не каждому предлагают стать бессмертным.
  - Нет. Почему не хотите, чтобы я уходил? Скажите, и я останусь.
  Я встала и подошла к окну. Слова сами поднялись из моей глубины - и что я тогда сказала, я, видит Бог, только тогда, только тогда сама для себя и поняла.
  - Как же ты ничего не видишь? Удивительно. Или ты это из деликатности? Не нужно деликатности. Помнишь, в сказке про Маленького принца, картинку, где баобаб прорастает планету? Вот так и я земля, а ты - дерево, и ты меня пророс, целиком, всю. Неделю я с тобой дышала одним воздухом, на тебя смотрела в упор, ища хоть одну неприятную мне черту, и как сейчас сердита на тебя, что не нашла ни одной. Что мне с того, что тебе пятнадцать лет? Ты оказался достаточно взрослым для самостоятельного путешествия из Европы в Азию, в котором твоя попутчица тебе больше мешала, чем помогла, и достаточно взрослым, чтобы тебя пригласили туда, куда изо всего мира приглашают одного раз в сто лет. Лисе нужно быть приручённой, это та земля, на которую она, как камень, обязательно упадёт. И только Принцем приручённой, больше никем. Видишь, видишь, какая я трусливая? У меня нет твоего мужества сказать тебе то же, что ты мне сказал сегодня утром. Ступай, милый мой, ступай! Позволь мне хоть один раз решить за тебя, я это право заслужила. Я не прощу себя, если будет иначе. Да и ты себя тоже...
  
  Я обернулась к нему и в его глазах увидела слёзы. Не в первый ли раз за всё то время, которое я его знала?
  
  37
  
  Дверь раскрылась снова, снова вошёл Нагарджуна.
  - Не подумайте, что я подслушивал, но мне показалось, что вы уже решили.
  - Вам и подслушивать не нужно, если вы мысли на расстоянии читаете, - проговорила я со смешанным чувством горечи и восхищения. - Кстати, как вы в вагоне оказались? Материализовались в тамбуре?
  Наг рассмеялся.
  - Вот ещё! Слишком хлопотно каждый раз материализовываться. Сел на ближайшей станции.
  - А на станцию как попали?
  - Приехал на лошади, и даже не спрашивайте, откуда. - Он чуть нахмурился, давая понять, что время беззаботной беседы кончилось. -Думаю, что мы с Артуром не можем задерживаться. Сегодня вечером мы летим в Пекин, из Пекина - в Катманду или Тхимпху, как получится, а оттуда будем добираться до нашего главного центра своими средствами.
  - Да, - согласилась я с печалью. - А я своими средствами буду возвращаться в Ярославль, к постылому жениху бандитского вида.
  - Пожалуйста, не считайте, что ваш труд оказался напрасен, - прочувствованно произнёс наг. - Вы мужественно держитесь перед разлукой. Чтобы не увеличивать боль, мы сократим её и уйдём прямо сейчас. Возьмите это письмо, лично от меня, - он протянул мне конверт.
  - Когда вы только успели его написать? - поразилась я. - Мы с Артуром и минуты вдвоём не пробыли!
  - Ещё не дописал до конца.
  - Так допишите, пожалуйста! Вы же сейчас уедете...
  - Допишу в дороге, не волнуйтесь. Надеюсь, оно вас немного ободрит. До свидания или прощайте, как вам будет угодно.
  Сложив руки на груди, бессмертный мудрец поклонился мне. Миг - и оба они вышли. А я осталась стоять посреди комнаты, с письмом в руке, расстроенная, испуганная, огорошенная, как малая девочка, к которой на прогулке обратился Государь, назвав её, девочку, 'сударыней', и тут же с ней попрощался.
  
  38
  
  Собрав последние силы, как в полусне я вышла из Дома Змея - и только на улице открыла письмо. На секунду мне показалось, что я держу в руках чистый лист бумаги. И не показалось, а поклясться готова я, что так оно и было! Миг - и на этом листе проступили буквы.
  
  Уважаемая Елизавета Юрьевна!
  Особая сила Вашей преданной любви к Артуру поставила Вас перед выбором. Перед Вами прямо сейчас открываются два пути.
  Если Вы решите следовать первому, примите, пожалуйста, в качестве скромного вознаграждения за помощь нашему братству чек, который я прикладываю к этому письму и который отнюдь не выражает всю меру нашей благодарности. Получить деньги по этому чеку Вы можете в любом российском отделении Внешторгбанка. Ближайшее - в пяти минутах пешего пути отсюда.
  Кстати, мы уходили так поспешно, что Артур забыл Вам вернуть пять тысяч рублей. Это от него. Вам они окажутся явно нужней.
  
  Я заглянула в конверт, будучи абсолютно уверенной, что первый раз никаких денег я там не видела. Нет, они были.
  
  Я также советую Вам в этом случае не возвращаться в Ярославль и не встречаться ни с кем из Ваших прошлых знакомых. В новом городе (любом на Ваш выбор, Россия велика) Вы сможете снять жильё и найти работу по специальности. Следствие Ваших благих трудов обязательно приведёт к тому, что рано или поздно в этом случае у Вас появится достойный Вас любимый человек.
  Если следовать второму пути, Вы должны уничтожить чек, вернуться в Ярославль и на протяжении, как минимум, семи лет жить в чистоте, совершать то добро, которое в Вашем положении Вы сможете совершить, бороться с лишениями и трудностями. Артур напишет письмо своим родителям, где сообщит, что убежал от Вас и поступил в далёкий монастырь, следуя своей давней мечте. Тем не менее, против Вас будет возбуждено уголовное дело, и не исключаю, что Вам придётся пережить тюремное заключение. От Вас также потребуется полный отказ от алкоголя, мясоедения и полное воздержание.
  Ради чего, спросите Вы?
  Ваша преданность и стойкость тронула меня и заставила ходатайствовать перед Советом о возможности Вашего призвания в братство нагов. Совет согласился при условии семилетнего испытательного срока. Подчёркиваю, что даже в таком виде по отношению к молодой женщине-мирянке это - исключительное решение, подобного которому не было уже несколько сотен лет. Хочу при этом дать Вам ясно понять, что испытательный срок по воле Совета может быть продлён более чем вдвое и что никто не может обещать Вам успешного прохождения испытания. Возможность того, что Вы его не пройдёте, не меньше, хотя и не больше противоположной.
  Разумеется, второй путь отнюдь не является для Вас долгом. Не все рождаются героями. Ваше сопровождение Артура к месту встречи уже своего рода подвиг, который не останется без добрых последствий, а чистая жизнь в миру заслуживает всякого уважения.
  У Вас есть недельный срок для того, чтобы принять решение, которое я благословляю при любом выборе. Обдумайте его как следует и, ради Бога, не берите на себя непосильную ношу.
  Примите мои уверения в глубокой признательности и уважении к Вам.
  Н. А.
  
  39
  
  Здание Внешторгбанка действительно находилось в паре сотен метров от Дома Змея. Я положила перед операционисткой чек.
  - Скажите, пожалуйста, эта бумага - настоящая?
  Девушка со строгой причёской изучала чек очень долго, что-то искала в компьютерной базе.
  - Да, - ответила она, наконец. - Желаете получить деньги?
  - Спасибо, не сейчас. А какая сумма?
  - Здесь же написано!
  Я прочитала. Сумма равнялась стоимости дорогого автомобиля.
  - Благодарю вас...
  
  Я вышла на улицу - ветер всколыхнул мои волосы. Я разорвала чек на мелкие кусочки и пустила их по ветру.
  
  40
  
  Зовут меня Лиза и фамилия моя Лисицына. Не я выбирала свои имя и фамилию. Случайны ли имена? Лиса - не название рода, не одно определение характера, не тотем: больше. Профессия? Зов? Служение ли? Судьба.
  Лиса умна, красива, мужественна и терпелива. Она сама - тот спартанский мальчик, который украл лисёнка и спрятал его под плащом, и ни звука не издал, пока его терзали острые зубы.
  Сам Спаситель мира не забыл в Святом Евангелии помянуть нас, сказав: лисицы имеют норы, и птицы - гнёзда, а Сыну Человеческому негде приклонить голову. Но и Он, лучший из людей, не всё знал. Не все лисы имеют норы. Лиса бессемейна и бездомна, но приручившему её верна.
  Лису приручает Принц, так уж заведено. Принцу радуется Лиса, о нём тоскует, и если следует за кем, то за ним, против хитрости своей, разумности, против здравого смысла, покидая уютную нору, покидая кормушку, которой глупый жадный человек хотел её прикормить и которой Лису никогда не прикормишь.
  Принц уходит, Лиса стоит на границе, которой сейчас ей не переступить, глядя вслед. Затем ложится перед Змеёй, закрывает глаза и отдаётся на Её милость. Неразумное поведение, правда? Но Лиса - обычный лесной зверь, и быть разумной она не обязана.
  
  КОНЕЦ
  21.12.2010 - 8.07.2011, 19:50
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"