Фохт-Вагнер Иоганн : другие произведения.

В Россию на свободные земли

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    26.05.2014 Лада Сыроватко, филолог, кандидат педагогических наук. "В Россию на свободные земли" Иоганна Фохт-Вагнера - нелегкое чтение, хотя читается легко (да простится мне этот невольный каламбур). Нелегкое уже хотя бы потому, что, едва приступая к этой саге о колонистах, читатель заранее знает ее конец. В античной трагедии рока герой, как правило, гибнет, но остаётся хор, в голосе которого судьба протагониста получает своё завершение и осмысление. В трагедии поволжских немцев, какой бы ни была судьба отдельных его представителей, финалом становится гибель хора, конец самобытной культуры этого народа как таковой. Шок от случившегося был настолько сильным, что депортация в корне изменила национальное сознание: непреклонно отстаивавшие свою "немецкость" - язык, традиции, религию - на протяжении полутора столетий, упорно не желавшие ассимилироваться поволжские колонисты в большинстве своем русифицировались, вернее, "советизировались", за одно поколение. И, как это всегда происходит с болевыми точками, депортация стала смысловым центром самосознания народа: когда об этом событии стало можно говорить, оно зачеркнуло всё, что было до, и накрыло своей тенью всё, что было после. Ценность книги, - именно в том, что в ней делается попытка реконструировать то, что было до, нарисовать образ цивилизации немецкого Поволжья и человеческого типа, породившего её и ею порождённого. При этом автор сам ощущает свою принадлежность к этой цивилизации; в основу реконструкции положен собственный личный и родовой опыт. Конечно же, не обошлось и без исторических документов, исследований; манифесты, постановления, статистические отчёты вкраплены в повествование. В этом отношении роман близок жанру фактомонтажа 1920-х годов, что способствует созданию эффекта достоверности происходящего на его страницах. Однако главенствует всё же беллетристическое направление, и роман не становится этаким "лоскутным одеялом", наспех сшитым из разных по фактуре и цвету кусков. Это единое полотно, с прихотливо выстроенным (да ещё и замкнутым в кольцо) сюжетом. Повествование всё время идёт в двух планах: в "историческом" плане постепенно разматывается весь свиток истории немецкого Поволжья, что называется, ab ovo, от отъезда из Германии. В современном -- рассказывается о переселенческой эпопее одной семьи, возвращающейся на свою первую родину из России. Как уже было сказано выше, эпопея читается легко, - этому способствует динамичное, не романное, а скорее драматическое, развитие событий. Развивая аналогию с драмой, можно было бы сказать, что первая книга "Предвестье графа Воронцова" -- восходящая линия разыгрываемой пьесы; вторая, "Старый Адам", -- её нисходящая линия и финал. В первой части эпопеи основной вектор - путешествие переселенцев из Германии в Россию, основание колоний, судьба первого поколения колонистов. Отсюда и жизнеутверждающий в целом пафос её. В ней, наряду с вымышленными, действуют исторические лица -- граф Воронцов, фаворит императрицы Григорий Орлов и сама Екатерина II, барон Кано Борегард. Речь персонажей стилизована под XVIII век по рецепту, некогда предложенному для авторов исторических произведений пионером этого жанра, Вальтером Скоттом: использованы характерные для языка описываемой эпохи средства на фоне добротного, понятного современнику литературного языка. Вторая книга охватывает временной промежуток от кануна Русско-Японской войны до перестройки и постперестроечного времени. Господствующий вектор - по направлению к современности: эмиграция из России и возвращение в Германию. Тем самым вторая книга симметрична первой и в то же время переосмысливает её. Далёкое прошлое насыщено большими, эпохальными событиями, действие развивается стремительно; это - история рода в целом, показанная через судьбу его основателей. Не случайно имя главного героя первой книги - Адам. В исторической части особенно ощутимы стилевые черты романа-мифа, романа-апокрифа, явственнее всего проявляющиеся в истории дуба, одноименного герою. Эта история трагически завершается во второй книге: "Старый Адам" гибнет в огне, знаменуя тем самым гибель цивилизации российских немцев. Во второй книге основным событием становится возвращение рода Вагнеров в Германию. Всё, что происходит в "историческом" времени действия, - изменения законодательства Российской империи, ухудшающие положение колоний, крупномасштабная эмиграция в Новый Свет, Первая мировая война, Октябрьская революция, Гражданская война и голод 1920-х, коллективизация и раскулачивание - мотивирует новую одиссею. В то же время само возвращение подано в совсем иных тонах, лишено эпического звучания. Это насыщенные юмором, а порой и сарказмом, откровенно мемуарные зарисовки, в которых характеры и обстоятельства важнее событий, а сами события буксуют в бытовых мелочах. Объективное и субъективное, порой предельно субъективное, сочетаются в повествовании так, что иногда трудно уловить грань между высказыванием персонажа и точкой зрения автора. И дело не только в том, что Арнольд Вагнер, главное действующее - и беспрестанно размышляющее, в романе ему отведена роль первого резонера - лицо "современного", ...
[]
  Иоганн Фохт-Вагнер <
  
  В Россию на свободные земли
  
  Книга приурочена к 250 летию Манифеста "О дозволении всем иностранцам, в Россию въезжающим, поселяться в которых губерниях они пожелают и о дарованных им правах"
  
  Повесть от лица нескольких поколений российских немцев рассказывает историю, полную исканий и драматизма. В основу произведения легло историческое исследование и материалы из семейного архива автора.
  
  Нашим отважным предкам посвящается
  
  2012-2014 Иоганн Фохт-Вагнер, Bad Urach
  Все права сохранены за автором
  
  ISBN 978-1-291-98504-7
  
  Книга первая (первые три главы из 16)
  Предвестье графа Воронцова
  
  Работа отгоняет от нас три великих зла: скуку, порок и нужду.
  
  Вольтер. Кандид, или Оптимизм
  
  I
  
  В начале лета 1765 года аккредитованный посол Её Императорского Величества Екатерины Второй Александр Романович Воронцов собирался на летние каникулы из Голландии в Россию. Петербургские белые ночи с юности приводили графа в восторг; прежде при всяком грядущем посещении Северной Пальмиры Его Сиятельство уже предвкушал, как вовлекут его в водоворот свой и новыми впечатлениями освежатся дорогие сердцу воспоминания. Нежные светлые сумерки, обещающие ночь, но так и не сдерживающие своего обещания, - лучшее время для долгих прогулок, неспешных мыслей, равно как и для смелых мечтаний и дерзновенных помыслов; это время, когда молодость кажется непреходящей, когда мнится, что всё ещё впереди - и жизнь, и свершения, и победы.
  Отовсюду на "белые ночи" съезжались политические и государственные деятели в летнюю резиденцию Её Величества, где ждали их светлый ночной бал, предивные концерты русских и италианских Орфеев Невы и продолжительные прогулки вокруг Большого озера. Дивертисменты сии ненавязчиво сочетались с беседами государственного значения, кои умело направляла сама хозяйка.
  Увы! Этим летом всё было не так. Впервые граф Александр Романович чувствовал себя неуверенно. Во-первых, вызывала тревогу отставка дяди Михаила Илларионовича с поста канцлера; во-вторых, зазывательство малоимущих и малоземельных крестьян Западной Европы для организации колоний в районах Среднего и Нижнего Поволжья шла не столь гладко и не столь быстро, как ожидалось. Дядя был отстранён от должности канцлера почти сразу по приезде в Санкт-Петербург, по причинам, племяннику неизвестным; неясно было, как это скажется на благосклонности Её Императорского Величества к самому Александру Романовичу. Доселе он не был обделен монаршею ласкою, и карьера его складывалась более чем успешно; неясность нынешнего положения удручала более, чем прямая немилость. Манифест "О дозволении всем иностранцам, в Россию въезжающим, поселяться в которых губерниях они пожелают и о дарованных им правах" за два года, прошедших с момента его издания, не принёс ожидаемого результата. О желающих выехать французах, голландцах или швейцарцах Воронцов почти ничего не слышал; из немцев же собрались и уехали только самые смелые - всего, по предварительным данным, около 7 тысяч человек. В планы же Её Величества входило создание 10 000 крестьянских дворов с общей численностью первых колонистов 50 000 человек. С одной стороны, такую неспешную эмиграцию можно было лучше организовать, ведь на то, чтобы прокормить, распределить и обустроить вновь прибывающих колонистов требовалось время, а с другой - германские ландграфы уже начали понимать, что у них из-под носа уводят народ, да не одних лишь мужиков - забирают людей семьями, и детей, и женщин, и мужчин. Необходимо было торопиться, а для этого нужны были дополнительные зазыватели со знанием немецкого языка. Сами немцы уговаривали переезжать в Россию неохотно, а те, кто соглашались делать это, спустя некоторое время уезжали сами - с теми же, кого и зазывали. Манифест от 4 декабря 1762 и его дополнение от 22 июля 1763 года не вызывали у большинства крестьян доверия, поскольку не были обоюдно подписанными соглашениями, да и стиль изложения был расцвечен такими изысками бюрократической речи, что некоторые фразы заставляли морщиться самого Александра Романовича; для тёмного же люда, надо полагать, оставались оне и вовсе непонятными. Нужно было упростить текст и выпустить что-то вроде образца договора. Проект такого соглашения с преамбулой, описывающей районы Саратовской губернии, Александр Романович подготовил и намеревался, не медля и упредив возможные критики, обсудить с Екатериной на встрече в Царском Селе.
  В оговорённый день граф приехал в Царское Село значительно раньше назначенного времени - ему хотелось полюбоваться красотою царскосельского парка и привести чувства в согласие с сим гармоничным аккордом природы и искусства. Не так давно разбитый сад шелестел уже успевшими подрасти и окрепнуть стройными деревцами; неспешно журчала вода в канале, окружающем его, неся свои благотворные воды всему живому, растущему... Прогуливаясь по широкой липовой аллее, граф подолгу останавливался, внимательно разглядывая вновь строящиеся павильоны и белеющие вдоль аллеи скульптуры. "Да! Такие перемены - и всего за год... Какая быстрота, какой размах! Замыслы у вас, царица-матушка, разнообразные и грандиозные; с кем только всё сие в плоть и кровь облечь собираетесь? Вот и на воззвание откликнулись немногие, придётся, очевидно, деньгами прельщать, а значит, глубже в казну лезть. Вельми странно сие - со своих три шкуры дерём, иностранцев же калачом заманиваем... не лучше ли свой народ обучать, реформы земельные проводить, крестьянам земли если не в собственность, то хотя бы в аренду отдавать? В Европе у крестьян-арендаторов урожаи трикраты большие супротив наших-то".
  - Александр Романович, батенька, вы уже здесь? А мы вас к одиннадцати ожидаем, - прервал размышления графа чей-то голос. - Нам обоим назначено прибыть к одиннадцати.
  Воронцов оглянулся и увидел быстро приближающегося к нему Григория Григорьевича Орлова. Блистательный любовник (поговаривали, что и тайный супруг) Екатерины был поистине богатырского сложения: высокого роста, с длинными мускулистыми ногами, словно высеченным из мрамора торсом, он будто отделился от группы античных скульптур царскосельского парка.
  - Очень рад вас видеть, граф, - разводя руки в стороны и приготовившись обнять Орлова, приветствовал Воронцов приближающегося к нему фаворита. - Вы, Григорий Григорьевич, всё в том же блеске взору предстаёте. Жалует вас Её Величество вниманием своим, ох как жалует!
  Эти с лёгкой иронией сказанные слова мгновенно отбили у Григория Григорьевича охоту обниматься с Воронцовым; он отступил на шаг назад, словно бы для шутливо-изящного поклона, и тем самым уклонился от распростёртых рук графа.
  - Вы, милостивый государь мой, слогом одическим расточать хвалы изволите, но мню, под оболочкой сей сокрыто сатиры жало. "Жалует вниманием", говорите? О, соглашаюсь без обиняков. Если то, что мне после исполненного трудами дня на сон не остаётся ровно ничего, тогда вы, граф, правы. Исключительное трудолюбие Её Величества весьма похвально и заразительно, но требует напряжения всех сил, голубчик Александр Романович, - парировал Орлов и продолжал: - А вы, граф, слегка бледны и явно чем-то озабочены. Что с вами? Не могу поверить, что отставка вашего дяди так вас удручает. Немолод уже ваш дядюшка, не поспевает за нами, а время торопит. Да вы и сами это знаете, любезнейший Александр Романович, Европа почти по всем статьям нас обошла. А мы сзади ковыляем со старой гвардией, из которой уже песок сыплется... - Орлов кашлянул и криво усмехнулся.
  - Мой дядя Михаил Илларионович - благороднейший и честнейший человек и полностью отдавал себя служению Отечеству во все времена. Просто так, безо всяких почестей, отлучить его от службы я нахожу, мягко говоря, крайне неблагодарным.
  - Вы правы, граф, но по причине огромного количества замыслов, о которых вы, мой друг, в ближайшем будущем узнаете (и, поверьте, будете изумлены), Её Императорское Величество просто не нашли времени отблагодарить вашего дядю за безупречное служение короне во всякие времена, - отвечал Григорий Орлов с интонацией, в искренности которой можно было глубоко усомниться. Однако, прочитав негодование на лице Воронцова, уже серьёзно и без малейшего двусмыслия добавил: - Александр Романович, Её Величество править изволят не так, как ожидают подданные, привычные к стилю правления прежних монархов, в особенности Петра Великого. Сие - окружности, чьи центры полярны. Здесь никого не выбрасывают и никого не преследуют. Здесь предлагают совместно размышлять и действовать. Настало время, когда деяния самостоятельные, направленные на благо нашей великой державы, поощряются, а неизбежные при сем ошибки великодушно прощаются. Высокочтимый граф, пришло наше время развернуться на просторах огромной России-матушки. А стариков мы отблагодарим, они честию послужили Отечеству.
  - Вы, Григорий Григорьевич, - уже не так напряжённо и заметно теплее ответил Воронцов, - изменились с момента нашей последней встречи. Изящней стали, и речь ваша красками стала богаче. "Окружности, чьи центры полярны"... Кто это вам такую необычную фигуру речи подарил?
  - Э-э-э, Александр, ещё не то от меня услышишь, - незаметно перешёл на "ты" Орлов. - Я почти два года с братьями гернгутерами по манифесту работал, так они каждое слово по сто раз взвешивали, каждое словосочетание в соглашениях оттачивали до полного отсутствия двусмысленности в каждом предложении. Недавно с ними наконец-то всё закончили, и их первые люди уже двинулись на Нижнюю Волгу под Царицын. Очень рад работе с ними - великая это школа: договоры, соглашения, дополнительные объяснения по всяким там пунктам отрабатывать... Не наш народ, у нас мужик вообще ничего подписывать не собирается - боится. А эти гернгутеры верят! Верят, что всё, что написано, будет исполнено. Я тоже, Александр Романович, верю, - и знаете почему? Да потому, что попробуй что-нибудь не выполни - они же письмами нас всех забросают и будут упрямо стоять на своем, пока до императрицы не дойдёт. А вот когда до неё дойдёт, тогда ты поймёшь, что такое служить Отечеству достойно, верно, благородно и с полной отдачей сил, - и Григорий Григорьевич весело засмеялся.
  - Я, граф, тоже занимаюсь колонистами в части организации зазывательства, и признаюсь вам: не могу до конца понять целесообразности этого предприятия ни с нашей стороны, ни со стороны колонистов, - Воронцов вынул часы-луковицу, отщёлкнул крышку ногтем и, быстрым взглядом сверившись, слегка придерживая Орлова левой рукой под руку, широким жестом вытянутой правой пригласил его следовать ко дворцу.
  Григорий Григорьевич, тем не менее, не сдвинулся с места; запустив пальцы в какой-то не видный глазу внутренний карманчик, тоже достал часы, не торопясь открыл их, причём раздался мелодичный звон; дослушав всю музыкальную фразу и посмотрев выразительно на циферблат, сказал:
  - Вы правы, граф, нам пора. Её Величество не терпит опозданий. Лучше раньше, чем позже, посидим в приёмной.
  Шли медленно вдоль озера, наблюдая, как утки с шумным гоготом и громкими хлопками крыльев устремлялись к брошенному в воду корму - несмотря на то, что садовник разбрасывал его во все стороны, потешная суета птиц не прекращалась. Уже подходя к Большому Царскосельскому дворцу, Орлов прервал молчание и спросил:
   - Почему, Александр Романович, вам непонятны причины эмиграции колонистов? Ведь мы предоставляем им такие привилегии, которые в их странах им и не снились. Они у нас свободные землевладельцы с правом наследования дарованной земли - без права на продажу, конечно. Но, великодушный граф, ведь это право у нас только за дворянами закреплено!
  - Через тридцать лет, Григорий Григорьевич, этой, как вы говорите, дарованной земли им не будет хватать, а затем помаленьку, одна за другой, исчезнут и привилегии. Например, освобождение от воинской повинности. Всё вернется на круги своя - те же войны, та же нехватка пахотной земли, то же недовольство налогами... И, ко всему прочему, огромная удалённость их от родины, куда они навряд ли без чьей-либо помощи когда-нибудь вернутся.
  - А им, Александр Романович, и незачем будет возвращаться: они станут нашими немцами. Немцев ведь в Европе много разных, и у нас будут свои немцы: одним народом больше, одним меньше - Россия от этого только обогатится. Удивительно только, как вы с такими мыслями собираетесь европейцев зазывать. Поехали, дескать, к нам - и одновременно спрашиваете: "А зачем вам, дурни вы этакие, сие нужно?" Получается, граф, мы с вами - как две армии по разные стороны фрунта, - с видимым раздражением произнёс Орлов, а про себя подумал: "Ну точно как его дядя и сестра - вечно под кожу лезут".
  - Вы же только что утверждали, Григорий, что настало новое время, когда всё наболевшее и сомнительное можно открыто обсуждать не только с вами, но и с самой императрицей... А не успел я рта раскрыть - и вы меня уже и во враги записываете.
  - Можно, граф, обсуждать, можно. Вот сейчас и обсудим... - И уже с нескрываемой фамильярностью прибавил: - Матушка-царица вас быстро вразумит. Только не забудьте ей доложить о вашем наболевшем и сомнительном. Не то мне самому это сделать придётся.
  Григорий Орлов уже давно переступил ту невидимую черту, которая могла бы, даже учитывая его нынешнее положение при дворе, считаться дозволительной в светской беседе, и Воронцов лишь благодаря дипломатической закалке удерживал себя от ответной грубости. "Удивительно, - подумал он, - непочтительное поведение какого-нибудь иностранного чиновника оставило бы меня совершенно спокойным; я научился выходить из всякого рода неприятных диспозиций без урона для чести. А здесь, в России... На родине всё принимается ближе к сердцу, даже глупость неотёсанного солдафона".
  
  Взволнованные, с покрасневшими лицами они вошли в рабочий кабинет Её Величества. Екатерина поднялась им навстречу.
  - Друзья мои, вижу вас в аджитации великой; с чего бы сие? Неужли разругаться успели в приёмной? Ведь только что мы наблюдали в окно мирную беседу вашу!
  - Ваше величество, дозволено ли мне заметить будет, - Воронцовы сии сомневаются во всём и всегда, и что бы мы ни делали - найдут что возразить. Вот и Александра Романыча волнует, не пожертвуем ли моралью в соблюдении обещаний. Он же нам всех колонистов распугает своими рассуждениями! - с ходу выпалил Григорий Орлов.
  - Полноте вам, голубчик Григорий Григорьевич, успокойтесь. Знаю, о чём думает граф Александр Романович; сам же он мне в письмах без обиняка свои мысли излагал. Я с ним согласна, что часть эфическую манифеста "О дозволении..." в Сенате необходимо было обсудить. Но под таким углом на наше обращение даже гернгутеры не посмотрели. А вы, граф, - утончённый моралист. Что ж, дабы совесть вас не угрызала, попробую от имени Государства Российского доказать вам, что пред Богом (а стало быть, в соответствии с нашей моралью, коли мы с вами, граф, христиане) помыслы наши чисты. Намерения наши благородны и в отношении уже проживающих в нашей империи народов, и в отношении вновь прибывающих. Да что же мы стоим, господа, - присаживайтесь, располагайтесь поудобнее - разговор будет долгим.
  Воронцов с момента появления в кабинете императрицы ещё не успел вставить ни одного слова. Его удивило, во-первых, что никакого, как в прежние времена, обмена любезностями не произошло; во-вторых, что Гришка Орлов в присутствии Её Величества походя, без стеснения, прошёлся по всем Воронцовым и в ответ получил лишь "полноте вам, голубчик". О бесцеремонном поведении этого "голубчика" писала графу сестра, Екатерина Романовна Дашкова. "Но это уж слишком", - промелькнуло в мыслях у Воронцова. Вслух же он произнес:
  - Ваше Величество, я ни на минуту не сомневался в целесообразности нашего предприятия, но зная, с каким особым интересом и любовью относитесь вы к философии, тем паче к той её части, которую древние любомудры Сократ и Платон наиважнейшей для человеков почитали, сиречь к эфике, осмелился в письме моем всего лишь высказать суждения о будущем колонистов, как рассуждал бы о сём предмете древний грек и как добродетельному россу помышлять надлежит - ни больше и ни меньше.
  - Да-да, граф, я это именно так и поняла, и очень ценю ваш тонкий подход к делам, касающимся судеб человеческих, - присаживаясь на стул, предупредительно придвинутый стоящим позади Орловым ("точно лакей", - мысленно фыркнул граф), - ответила с улыбкой императрица. - Я долго думала над тем, что будет с колонистами через тридцать лет. Считаю, что первые годы - самые тяжёлые, посему мы их освободили от налогов и барщины: сей отрезок времени можно назвать периодом становления колоний. Не каждая семья, полагать должно, выдержит трудности его, и наверняка найдутся такие, кои захотят вернуться на родину, - разумеется, после возмещения всех израсходованных ими средств. Маловероятно, что селянин с прибытком в достоянии покинет Россию; скорее всего, это будут семьи, коим не удалось поднять крестьянское хозяйство, а стало быть, обнищавшие от недостаточного трудолюбия и неладов, ибо других причин сему при рачении нашем о них не вижу. Но и сих бедолаг мы без покровительства своего не оставим. В переписке с известным вам, Александр Романович, бароном Борегардом, - Екатерина вопросительно взглянула на Воронцова, на что граф ответствовал кивком, - мы пришли к таковому решению: застраховать колонистов, отправляющихся в Россию, на случай возврата. Страховые денежные суммы барон предлагает поместить в швейцарский банк. Я думаю, Сенат поддержит наше предложение; размер же страховой суммы нам предстоит ещё определить. Таким образом, мы обеспечим возврат тем, кто не нашёл себя у нас в России. Разве это не человечно, господа? Смогла ли я развеять ваши сомнения, любезнейший наш эфик, граф Александр Романович?
  Воронцов задумчиво смотрел на стоящий на столе чернильный прибор, на маленькие свежие кляксы вокруг него и с восхищением думал: "Царица пишет много, и сама пишет. Её русская речь безошибочна; акцент еле заметен. Немецкие и французские слова почти отсутствуют..."
  - Крыть ему нечем - вот и молчит глубокомысленно, - выпалил Григорий Орлов и с ужаснейшим славянским акцентом процитировал: - "Worüber man nicht sprechen kann, darüber muss man schweigen" .
  Императрица подняла брови, уголки губ чуть дрогнули - должно, внутренне заходится смехом, дивясь сему афоризму, удовлетворённо отметил Воронцов, - Орлов же, не смутившись нимало, решительно продолжил: - Наши условия самые лучшие, ни у кого в настоящий момент лучших условий нет!
  - Вы не путайте, пожалуйста, Григорий Григорьевич, эмиграцию европейцев в собственные колонии с нашей эмиграцией. Европейцы переселяются в земли, которые они себе отвоевали, или, лучше сказать, просто приписали: голландцы - в Южную Африку, французы и англичане - в Америку еt cetera. Это территории слаборазвитых племён, где никакой государственности в нашем понимании нет, и в недальнем будущем племена сии будут уничтожены или, в лучшем случае, порабощены. Земли же сии и правительства, и народы их считать привыкли своими. Наши же территории на Волге мы желаем заселить по преимуществу немцами, ибо знаем, сколь плотно заселены их собственные земли. Другие европейцы отбывают в свои колонии, немцу же, землю любящему, крестьянину и садовнику отменному и по природе своей рачительному хозяину, податься некуда. Предрекаю, что, коли внутри империи нашей будут созданы поселения германцев - народа, играющего столь заметную роль в политической, экономической и духовной жизни Европы, - они и здесь, в самом средостении страны нашей, за кулисами быть не пожелают. Добавим, что ни веры своей не изменят, ни языка, а стало быть, из своей среды по преимуществу супругов себе изберут... Добавим сюда все гарантированные им привилегии... Али не видите, что поселения сии, вернее, живущий там народ, будет в семье российских народов чужим? Чужих же, как известно, не любят. Опасаюсь даже помыслить, как сложится жизнь колонистов в случае столкновений между Россией и германскими государствами...
  Её Величество, стараясь сохранить спокойный вид, медленно встала из-за стола, быстрым жестом осадив Григория Орлова, чтобы впредь не суетился и помолчал, отошла к стене, будто бы рассеянно рассматривая висевшие на ней картины. "Попал в цель, - думала она, -мои, мои это мысли, только не высказанные вслух. Уж коли я здесь не своя - они тем паче будут вечно пришлыми. Но почему мудрые гернгутеры не подняли эту тему, почему, согласившись отправиться в чужую страну, не боятся быть в ней чужими?"
  - Гернгутеры, Александр Романович, на этом не заострили внимание - почему, как мыслите?
  - Вот и я ему то же говорю, - опять вмешался Орлов, явно выказывая своё нерасположение к философским разговорам, - они весь текст как сквозь сито пропустили, от двусмысленности очистили - и никакого подвоха не обнаружили. Но наш премудрый граф Воронцов... - и тут же вновь был остановлен строгим жестом Её Величества.
  - Религиозные секты, Ваше Величество, ставят верования свои выше всего земного, а их безоговорочное следование учению придает им силы и помогает противостоять невзгодам. Они везде пришлые - и на родине, и на чужбине, - в этом и заключается сила их единения. Чужая среда да своя вера сковывают их воедино. Того они и добиваются.
  - Коротко говоря, мы закладываем поселения на Средней и Нижней Волге, которые в органоне империи нашей всегда будут элементом чужеродным, не смогут слиться с народом нашим воедино, или же это растянется на долгие годы... Может быть, на столетия... Так ли я излагаю вашу мысль, Александр Романович? - повернувшись и вопросительно глядя на Воронцова, подытожила Екатерина. - Так ведь того-то нам и надо! У нас в Петербурге уже предостаточно обрусевших иностранцев, от самобытности которых одни имена да фамилии остались. Будь у нас цель просто заселить волжские земли людьми, мы бы не зазывали европейцев к нам - а от каждого помещика отобрали бы опытных землепашцев с семьями, выкупили их, даровали бы им свободу, определили бы те же привилегии и отправили бы на Волгу новые земли осваивать. Но не это наша цель, граф Александр Романович! О нет! Цель - перенять опыт европейцев, применить его к нашим условиям и умножить на благо огромной империи. Мы зазываем и покупаем учёных, механикусов, ремесленный да мастеровой люд, а теперь вот и землепашцев, дабы ускорить темпы нашего развития во благо всех российских народов. Помните ли, что сделал монарх французский Генрих, когда не захотел платить втридорога за брюссельское кружево? Завёз во Францию сотню кружевниц, да выдал их замуж в городе Лиможе, да законом закрепил богатое приданое от казны их дочерям. Пробовали ли вы, господа, - поочерёдно глядя то на Воронцова, то на Орлова, продолжала Екатерина, - рассчитать, сколько понадобится нам времени и денежных средств, чтобы обучить своих людей за границей с целью приобретения равного опыта? Академия наук представила мне такие расчёты - картина безотрадная.
  - Полностью с вами согласен, Ваше Величество, - по-солдафонски отрапортовал Григорий Орлов, - эти размышления на тему "чужой - родной" никому кроме Воронцова не нужны. Немцы к нам едут с радостью и с удовольствием отдают присягу Вашему Величеству во благо всей Российской империи.
  Александр Романович поморщился, императрица улыбнулась и, присев опять на стул, который услужливо отодвинул и изящно придвинул Григорий, продолжала:
  - Мы, господа, будем скупать на Западе учёных и разного рода ремесленников, а также зазывать к нам в империю прилежных людей ещё долго, благо мы можем себе это позволить. Придёт время, и европейцы (я не имею в виду наши провинции в Европе) поедут к нам учиться. Wir drehen den Spieß um , - и, обращаясь к Воронцову, добавила: - Вы, граф, обещали мне показать ваши наброски буклета к манифесту.
  - Да, Ваше Величество, я принёс мои наброски, но не одного токмо буклета. Мне кажется, что воззвание, написанное изощрённым языком бюрократическим, не вызывает у крестьян должного доверия, и потому предлагаю вам на рассмотрение образец соглашения с колонистом, в котором после вводной части идёт текст договора, понятный селянину. Текст находится в строгом соответствии с манифестом "О дозволении всем иностранцам, в Россию въезжающим, поселяться в которых губерниях они пожелают и о дарованных им правах" - с тем лишь отличием, что здесь приглашаются крестьяне в строго определённую договором местность.
  Воронцов с поклоном передал императрице портфель с документами. Екатерина, пересчитав листы и оценив, что чтение их займёт не более получаса, обратилась к сидящим напротив: "С вашего позволения, господа", - и принялась читать.
  "Манеры правления Её Величества во многом отличаются от манер правления её предшественницы - Елизаветы Петровны, - воспользовавшись паузой, рассуждал про себя Александр Романович, - та даже сквозь зубы не процедила бы "с вашего позволения" и, несомненно, даже не открыв папки, отложила бы её в дальний угол и перенесла обсуждение вопроса на неопределённый срок. Позже, передав рассмотрение этого предложения кому-нибудь другому, возможно, забыла бы о нём навсегда. А Екатерина вникает во всё происходящее до мелочей, особенно по вопросам колонизации. Она как прилежный, знающий своё дело садовник старается нежно перенести ростки с одного места на другое - удалённое... - Воронцов прикинул расстояние от Любека до Саратова, - тыщи на две вёрст".
  Колонизация заволжских степей в районе Саратова вызывала у графа Александра Романовича двоякое чувство. От этой двойственности он пытался избавиться изо всех сил - но до сих пор это плохо удавалось. Что могло развеять его сомнения? Скрупулёзный анализ каждого пункта "pro" и "contra"? Это он уже проделывал неоднократно - "за", неоспоримо, превосходило "против". Но вопреки всему он мучился. Пытаясь глубже проникнуть в природу своих сомнений, Воронцов однозначно приходил к выводу, что все они вызваны недоверием к чистоте намерений Её Величества Императрицы всея Руси относительно колонистов. "Но опять же, как могла Екатерина предугадать, что на обращение откликнутся почти одни только её соплеменники - ведь мы приглашали все европейские народы? Эта разобщённость германцев позволяет увести у них из-под носа половину их населения! Свободный город Любек за деньги разрешит нам вывезти (и глазом не моргнёт!) самого Старого Фрица . Предвидела ли Екатерина такой расклад или нет? Она готова забросить своих соплеменников на юго-восточную окраину империи, в край рискованного земледелия, фактически на каторжные работы. Здесь суховеи выжигают всё, что не поливается, и только огородничество может спасти колонистов от голодной смерти. К тому же - постоянные стычки с кочевыми народами по левому берегу Волги... Что это - бей своих, чтоб чужие боялись?"
  - Вы, Александр Романович, хорошо владеете немецким. Текст действительно читается легче, и ничего не пропущено, - закончив читать и отодвинув бумаги к Григорию Орлову, похвалила Екатерина. И, не успев задать вопрос, тут же получила на него ответ.
  - Не без помощи наших работников посольства, Ваше Величество, и при активном участии барона Кано де Борегарда и его друга Отто Фридриха фон Монжу.
  - Что вы, граф, думаете о личности барона, внушает ли он вам доверие? - спросила императрица, явно выделяя слово "вы". Григорий Орлов прервал чтение документа и бросил взгляд на Воронцова. Выразить недоверие барону Борегарду стало просто невозможным.
  "Ещё одно скептическое замечание - и я сам выйду из доверия Её Величества, - мысленно отреагировал аккредитованный посол. (Григорий Орлов, президент Канцелярии опекунства иностранных переселенцев, уже подписал все бумаги с бароном и выделил ему определённые договором денежные средства. Согласно договору, Борегард обязался организовать соответствующую службу, зазвать четыре тысячи колонистов и на выделенных ему в Среднем Поволжье землях заложить не менее двадцати колоний.) Нет! Ещё более сгущать нависшие над Воронцовыми тучи я не имею права. Скрепя сердце придётся оставить на этот раз воронцовскую прямолинейность. Мою сестру этот солдафон уже выжил из Питера, дядю не без его помощи отлучили! Довольно!" - закончив свои рассуждения на решительной ноте и с выражением, отметающим всякого рода сомнения, Воронцов "прямодушно" заявил:
  - Вижу, Ваше Величество, что барон с горячностию взялся за дело, и смею вас заверить: как зазыватель, он большой виртуоз. Он обладает беспримерным даром убеждения, и, если дать ему на то соизволение, мыслю, сумеет увлечь за собою на Волгу не токмо простых крестьян, но и пару-другую ландграфов, - и Воронцов добродушно усмехнулся.
  Однако от чуткой натуры Екатерины не ускользнуло еле заметное притворство - такая щедрость на похвалы никак не сочеталось со сдержанным характером графа.
  - Стало быть, вы, работая по тексту договора и преамбулы, сходились во мнениях по всем пунктам?
  - По одному пункту мы долго дискутировали - о сравнении климата окрестностей Саратова с леонским климатом Франции. Барон полагает, что климатические условия этих местностей по причине равенства среднегодовых температур можно считать схожими. Действительно, на Средней Волге холодные зимние температуры перекрываются жаркими летними, что приводит к почти равным среднегодовым температурам в этих краях. Влияют ли такие резкие перепады в летний и зимний периоды на урожайность и, главное, на выбор тех культур, которые мы собираемся там высевать? Возможно ли на левом берегу Средней Волги выращивать зерновые - пшеницу, рожь, ячмень и им подобные?
  - Спору нет, возможно, на правом берегу ведь сеют, - мрачно, с нескрываемым раздражением буркнул Григорий Орлов.
  - Что возможно и что невозможно разводить на левом берегу Средней Волги, будут решать сами колонисты. Европейцы принесут с собой огромный опыт селекции, посему я уверена, что и здесь они найдут способ выращивать зерновые культуры. А это не совсем удачное сравнение с Леоном мы себе простим как... - Екатерина на минуту замялась, подыскивая подходящее слово в русском языке, и, не найдя, сказала по-немецки: - Als Ausgleich за наше непростительно глупое уподобление в статье, опубликованной в Гамбурге, где мы приволжские территории назвали "öde Land der Skythen" ... Господа, после выхода манифеста прошло два года - успехов же вовсе не вижу. Из принятых первых семи тысяч колонистов уже появились первые воротившиеся, кои повествуют газетам пренеприятнейшие подробности. Во-первых, в Кронштадте их всех, не исключая женщин и детей малолетних, ставят на колени и заставляют присягать мне на верность. Во-вторых, ни о каком свободном выборе ими места поселения и речи нет - всех насильственно, под солдатским конвоем, гонят в места, заранее кем-то определённые. В-третьих, по прибытии в колонии заместо обещанных домов для временного размещения находят колонисты лишь вбитые в землю колышки. Многим пришлось нынче зимовать в землянках. Et cetera, et cetera... - Екатерина замолчала, предоставляя присутствующим возможность возразить.
  "Ну я-то тут ни при чём, - рассудил про себя Александр Романович, - это уж ваши дела, Григорий Григорьевич; мои-то заканчиваются отправкой из Любека. Погляжу, мил друг, как выпутываться будешь". Но Орлов только отвёл глаза в сторону. В кабинете воцарилась напряжённая тишина. "За такую организацию дел Пётр Великий сослал бы его в Сибирь, - продолжал про себя размышлять Воронцов, - а этому всё с рук сходит. Боится она его, вот и держит при себе. И долго ещё вы, матушка-царица, его при себе держать будете, очень долго; от него так просто не отделаться, а страх у вас велик".
  - На местах, где колышки вбиты были, стоят уже тёплые дома для приёма колонистов. Лес подвозят регулярно, - с укором возразил наконец Орлов и замолчал, не комментируя ни "присягу на коленях", ни "зимовку в землянках".
  Граф Григорий Григорьевич Орлов с трудом принимал замечания в свой адрес и совсем не хотел мириться с некоторыми
  особенностями в вопросах управления, присущими Её Величеству. Будучи фаворитом Екатерины, он упрямо требовал от неё ясно выраженной почтительности обхождения, особливо в присутствии, как он выражался, людей сторонних. "Друг мой, - возражала ему на то императрица, - в делах государственных вы все для меня равны, и ценю я вас по успехам службы. Другого, Григорий, от меня не жди".
  Екатерина встала из-за стола, что тотчас сделали и присутствующие. Предложив Орлову остаться, подошла к Воронцову.
  - Александр Романович, ваша доработка договора с преамбулой выше всяческих похвал. Просто шедёвр! Размножьте оный в тысячах экземпляров и распределите среди всех государственных и частных зазывателей. Зазывателям же строго-настрого запретите приглашать всех подряд. Мы отдаём предпочтение супругам, лучше всего с детьми. Холостых приглашать брачного возраста и отменного здоровья; никакой шушеры! - И, после незначительной паузы, обворожительно улыбнувшись: - Сегодня у нас музыка преотменная; вы, граф, надеюсь, останетесь?
  - Почту за честь, - отвечая улыбкой на улыбку, с поклоном произнес Воронцов.
  - Помните - мы вас к сему не принуждаем; время подданных вне службы государственной всецело им принадлежит, и монарх на него покушаться не вправе... И хотя присутствие ваше на нашем празднике нам доставило бы удовольствие, но, как давно отсутствовавший в отечестве и семействе, мыслю, вы, Александр Романович, родителя, дядю и сестру ваших увидеть поспешите. Передайте им самые приязненные приветствия мои, особливо Екатерине - она по-прежнему мой самый приятный и милый друг.
  
  Откланявшись по всем правилам этикета, Воронцов вышел из рабочего кабинета Её Императорского Величества. Несмотря на то, что беседа удалась, что императрица выразительно подчеркнула своё уважение к семье Воронцовых, аккредитованный посол на вечернюю музыку не остался. "Как вы ни изощряйтесь, матушка-императрица, а ваше особое отношение к Григорию Орлову скрыть невозможно", - садясь в карету и помахав рукой гуляющим по парку придворным дамам, подвел итог Александр Романович, отъезжая из Царского Села.
  
  В этом же 1765 году, 12 августа, в город Царицын прибыла первая группа братства гернгутеров. В первых числах сентября собравшиеся все вкупе братья освятили общей молитвой и слезами дарованную им землю в устье реки Сарпы; 14 сентября заложен был фундамент первого дома. И вновь собралось всё братство, провозгласив сей дом началом города Господня, и дом, и всех живущих в нём - во славу Божью во веки веков. Город свой они назвали Сарептой. (3 Цар. 17:9 Встань и пойди в Сарепту Сидонскую, и оставайся там; Я повелел там женщине вдове кормить тебя. 3 Цар. 17:10 И встал он и пошёл в Сарепту; и когда пришёл к воротам города, вот, там женщина вдова собирает дрова. И подозвал он её и сказал: дай мне немного воды в сосуде напиться.)
  
  В конце июля 1765 года Александр Романович Воронцов вернулся в Гаагу и незамедлительно приступил к выполнению возложенных на него обязанностей. Вторая зазывательская кампания, учтя уроки предыдущего двухлетнего периода и увеличив свой состав за счёт подключения вербовщиков из частных лиц, набирала обороты.
  
  
  II
  
  Иоганн Адам Вагнер был третьим сыном Иоганна Кристофа Вагнера и его жены Катарины, урождённой Витте. Кроме него, в семье выросли ещё шестеро - три сестры и три брата. Местечко, где жили Вагнеры, звалось Виттеборн ("Колодец Витте"), что очень нравилось Катарине. "Должно быть, это ваш прадед вырыл здесь колодец, - частенько говаривала она детям, - да только давно это было, и никто достоверно о том не знает".
  Жили не богато, но и не бедно - "как обычные бауэры". Говоря "обычные бауэры", отец лукавил. Хозяйство он вёл отменно, урожаи снимал высокие, потому и десятина его была самая весомая во всей округе. Своё первое имя - Иоганн - он передал всем сыновьям: во-первых, как родовое (хоть, правду говоря, и первое, и второе имя "Иоганн" встречалось в то время почти повсеместно); во-вторых, потому, что Иоганн крестил Самого Спасителя; в-третьих, в честь другого Иоганна, "из апостол возлюбленнейшего"; в-четвёртых, потому, что "Иоганн" означает "Бог милостив". Что "во-первых", а что - "во-вторых", "третьих" и "четвёртых", Иоганн Кристоф точно не устанавливал, и когда ему хотелось это объяснить - а хотелось часто, особенно за кружкой пива в кругу друзей, - он порой менял последовательность, но никогда не забывал упомянуть все четыре довода в пользу столь любимого им имени.
  Третий по старшинству, по физическому развитию Адам был первый, на полголовы возвышаясь над старшими братьями, одинаковыми по росту. В Виттеборне его звали не иначе как Большой Адам, и всем было ясно, о ком речь. Второй сын Иоганна Кристофа, Петер, прислуживал при дворе графа Фердинанда Максимилиана в качестве кучера - иными словами, отрабатывал фрондинст . Все остальные работали на пашне, где озимые культуры - рожь и пшеницу - сменяли яровые - овёс и ячмень, а на парах за свёклой сеяли лён и горох. Младшие, Петер и Яков, были в своё время рекрутированы согласно кантон-системе и на начало Семилетней войны числились в запасе. Один за другим пополнили они полки, участвовавшие в полевых сражениях. В 1763, в конце войны, ни Петер, ни Яков домой не вернулись - оба погибли.
  - Не помогли наши молитвы, не сберёг Господь сыновей, Катарина, - тяжко вздохнул Кристоф, сложив в замок пальцы натруженных рук. К ужину собиралась вся семья. Невестки хлопотали, накрывая на стол, а отец Кристоф, мать Катарина, старший сын Людвиг и Адам уже сидели, переговариваясь между собой.
  - Не спасает Бог тех, кто взял в руки оружие, отец. Вот вы сами подумайте: все ему молились - и французы, и англичане, и русские, и австрийцы, и мы. Как Ему всех уберечь? Я думаю, махнул Он на всех рукой и никого не жалел. "Не убий" - вот Его завет, так зачем ему защищать преступников?
  - Поменьше болтай, Адам, а то упекут тебя в рекруты за такие слова. Дадут оружие в руки, и станешь таким же преступником, как твои братья.
  - Не успеют. Уеду я, отец, отсюда, далеко-далеко уеду.
  - Куда? Куда ты собрался?! Думаешь, где-то лучше, чем здесь? И там воюют, если не сегодня, так завтра, если не завтра, так послезавтра - а всё едино воевать будут. Всё кругом воюет друг с другом - и животные, и растения, а всех больше - люди.
  - Там, куда я собрался, земли премного и от рекрутчины нас освобождают.
  - Это в Россию, что ль? - вмешался в разговор Людвиг.
  - Да, в неё, в Россию... Карлуша Миллер в Фульду ездил, в бюро барона Борегарда, ему там кой-какие бумаги для ознакомления дали, вон, у зеркала на комоде лежат. Что по мне, так эти люди не в бирюльки играют. Знаете ведь, батюшка, кто сейчас правит Россией?
  - Знаем, не глупые, все о том только и толкуют, - раздражённо ответил отец и, с нарочитым грохотом отодвинув стул, выбрался из-за стола. Подошёл к зеркалу, взял печатный аффиш , повертел в руках и, вернувшись, бросил на стол перед Адамом: - Что ж, поглядим, о чём здесь. Читай, - распорядился отец, сев к столу боком, самым видом своим выказывая недоверие.
  Адам развернул бумаги, устроился поудобнее и стал читать - медленно, с расстановкой. Читал он хорошо, можно даже сказать - очень хорошо. Любил читать детям сказки, и не бубнил их монотонно, а представлял, изменяя голос, по ролям. Не раз перечитал семейную Библию. Праздником были для Адама дни, когда брат Петер с разрешения ландграфа приносил ему книги. Время для любимого занятия находил всегда - особенно зимой, когда мороз сковывал землю и всё вокруг на время замирало.
  "1763 г., июля 22.
  Манифест императрицы Екатерины II о дозволении всем иностранцам, въезжающим в Россию, селиться в разных губерниях по их выбору, их правах и льготах.
  Божиею Поспешествующею Милостию Мы, Екатерина Вторая, императрица и самодержица всероссийская, московская, киевская, владимирская, новгородская, царица казанская, царица астраханская, царица сибирская, государыня псковская и великая княгиня смоленская, княгиня эстляндская, лифляндская, карельская, тверская, югорская, пермская, вятская, болгарская и иных государыня, и великая княгиня Нова города низовския земли, черниговская, рязанская, ростовская, ярославская, белозёрская, удорская, обдорская, кондийская и всея северныя страны повелительница и государыня иверския земли, карталинских и грузинских царей и кабардинския земли, черкасских и горских князей, и иных, наследная государыня и обладательница.
  Мы, ведая пространство земель Нашей Империи, между протчаго усматриваем наивыгоднейших к поселению и обитанию рода человеческого полезнейших мест, до сего ещё праздно остающихся не малое число, из которых многия в недрах своих скрывают неизчерпаемое богатство разных металлов; а как лесов, рек, озёр...", - читал Адам.
  Отец силился слушать внимательно, но мешало присущее ему беспокойство. Беспокоиться было о чём. В доме проживало уже восемнадцать человек: двое сыновей с жёнами и детьми, он сам с женой и вдова Петера с осиротевшим семейством. Все пахотные земли были давно распределены и передавались по наследству старшему сыну. Закон не предусматривал строгого порядка наследования, но так уж было заведено, и Кристоф не видел причин нарушать освященную веками традицию: Людвиг прекрасно справлялся с любой работой, был расчётлив и трудолюбив. Трудолюбивы были и его сыновья - они охотно брались за всякое порученное им дело. Адама было жалко. Из-за войны, затянувшейся на долгие годы, он не имел ни времени, ни сил на обучение ремеслу - приходилось гнуть спину на дворе. А без ремесла младшему сыну - никак; младший брат самого Кристофа, Готфрид, процветал, а всё потому, что выучился на кузнеца и перебрался со двора в построенную им самим кузню.
  "...Коль скоро иностранные прибудут в резиденцию Нашу и явятся в Канцелярию опекунства, или в другой какой пограничной Наш город: то имеют объявить решительное своё намерение, в чём их желание состоит, записаться ль в купечество или в цехи, и быть мещанином, и в котором городе, или поселиться колониями и местечками на свободных и выгодных землях для хлебопашества и других многих выгодностей, то все таковыя по их желаниям немедленное о себе определение получат; где ж и в которых именно местах в Империи Нашей свободныя и удобныя к населению земли находятся, из последующаго реэстра видимо, хотя ещё и несравненно более объявленнаго числа пространных земель и всяких угодий есть, на коих также позволяем селиться, кто только и где из оных для пользы своей сам изберёт", - продолжал с выражением читать Адам, не замечая, как тихо стало в доме. Все, - женщины и мужчины, подростки и зрелые мужи, даже самые малые дети, кто сидя, кто стоя, кто лёжа, затаив дыхание прислушивались к его голосу, так непохожему на тот, которым он обычно говорил. Всех удивляла и настораживала не только выбранная им строгая интонация, но необычный текст и некоторые непонятные слова. Он читал, и по всему было видно: верит в то, что читает, или же очень хочет поверить этой русской императрице. Да и русской ли? Говорят же, что своя она, гессенская. Такая не обманет.
  Людвиг слушал внимательно, но время от времени ловил на себе взгляд отца. Иоганн Кристоф то смотрел в окно, то поворачивал на короткое мгновение голову в его сторону, будто говоря: "Ну что, дождался?"
  "Да ничего я не ждал, - думал Людвиг, - всего и говорено-то было единожды, да и то сгоряча: лучше бы, мол, Адам с семьёй в город перебрался, чем здесь под ногами путаться, - там для таких здоровых детин всегда работа найдётся. Отец тогда ответил, как отрезал: "Не тебе решать, кто и куда ехать должен. Хозяин здесь я, а не ты!""
  Адам давно уже, как только закончилась война, стал задумываться о своей судьбе. Двор их всех не прокормит, нужно искать себе другой доход или, на худой конец, приработок. Но как многие сильные и большие люди, он не торопился: был уверен, что не пропадут втуне его трудолюбие, добропорядочность, ровный характер. Адам смотрел на себя трезво, но и цену себе знал. Верилось, что добродетели, за которые его уважали и любили, наведут на правильный путь. О предстоящих ему трудностях знала вся округа. То с одной, то с другой стороны уже поступали предложения - кто звал на мельницу, кто в кузницу, а ландграф подумывал сделать из него помощника лесничего. Но быть вечно вторым Адам не желал. Его высокий рост, статное телосложение, ясные голубые глаза, волевой, с чуть намеченной ямкой подбородок и, самое главное, желание - нескрываемое желание быть хозяином - доселе не давали согласиться. Он выжидал. И дождался! Приглашение Екатерины Второй на свободные земли с правом на создание поселений и своё вероисповедание, освобождение от воинской повинности явилось ему (как неоднократно повторял он после) ответом на его молитвы. Отношения Адама с Творцом не были простыми, но молился он ежедневно, как полагается.
  - Ну что, много там ещё читать? - нетерпеливо спросил отец, вновь встав со стула и подходя к окну, - дети проголодались, ужинать пора. После дочтёшь тем, кто дело разумеет. Ребятне эту несуразицу не к чему слушать.
  Кристоф любил постоять у окна, оглядеть двор, пока женщины накрывали на стол. Провождая минувший трудовой день и подводя итоги его, он уже готовил в уме распоряжения на день грядущий. "Завтра Адам поедет к лесничему ландграфа, - раскладывал он дела по полочкам, - пусть узнает подробнее, что ему предлагают и сколько за то платить будут. Ишь ведь что удумал - в эту глухомань ехать..."
  - Адам, слух идет, русские пленных своих возвернуть в Россию не желают; наших же землепашцев к себе зовут. Это как понять? - с сарказмом в голосе спросил Кристоф, повернувшись лицом к сыну.
  - Так то солдаты, а наши-то - крестьяне. Русским земли осваивать надо. Мыслю, не сама царица Екатерина это придумала. Советников у неё много, вот и помогли.
  - А ты и не к царице во двор едешь - в тьмутаракань, к варварам, кои и своих-то людей не жалеют. Помысли, кольми паче вас, колонистов, будут бить-колотить, добро из вас вышибать! Иль ты законы их знаешь? Сколько с урожая тебе достанется, а сколько отберут?
  - Подождите, отец, не торопитесь, за этим манифестом ещё документы имеются, Там всё в подробностях и сказано - что кому и сколько, - ответил Адам спокойным умиротворяющим голосом.
  Он никогда не отвечал на сарказм сарказмом, на грубость грубостью, на злую насмешку - едким словцом. Такая беседа быстро захлёбывалась, вела в тупик. Особенно терпелив был Адам с отцом. Отец достиг переломного возраста; пора было ему передавать хозяйство и уходить на покой, но он тянул. Тянул потому, что отчётливо видел: Адаму под Людвигом будет тяжело - калибр не тот, - а своё дело сын ещё не нашёл. Обстановка складывалась тяжёлая, напряжённая. Всё чаще и чаще вспыхивали мелкие ссоры, настоящей причиной которых была эта неопределённость. А ссоры в семье Кристоф не терпел, пресекал на корню. Способ был прост: заставить спорщиков замолчать. "Молчать, ни слова больше!" - грозно кричал отец, и они тут же умолкали.
  Всех: и детей, и подростков, и взрослых - умело вовлекал Кристоф в работу. Каждому давал поручения и ответа за их выполнение требовал со всей строгостью. Принципы, завещанные ему отцом, нёс он дальше, передавал и детям своим, и внукам. Как только очередной его внук более или менее устойчиво (в прямом смысле слова) становился на ноги, дед тут же определял ему работу. Скажем, маленькой Марии уже поручалось раскладывать ложки возле каждой тарелки, да так, чтобы относительно кромки стола непременно лежали они поперечно, на самим им отмерянном некогда расстоянии от тарелки. Конечно, за всем этим Кристоф не следил - нужды в том не было: поручения дружно подхватывала семья и так же строго, в шутливой, а иногда и бескомпромиссной форме требовала неукоснительного выполнения возложенных обязанностей.
  - Ах, какая ты молодец, как ровно ты раскладываешь, молодец! И вот сюда ещё, и сюда. Ну, молодец, хорошая девочка, - приговаривала бабушка Катарина, с любовью поглядывая, как четырёхлетняя Мария Елизавета раскладывает ложки вдоль стола.
  Дети принимали на себя обязанности безропотно, поначалу воспринимая их как игру, потом втягивались и выполняли мелкие работы как само собой разумеющиеся.
  За общей суетой было приятно наблюдать. Огромный стол накрыли быстро, споро; три немалые посудины овощного молочного супа, корзинки с кусками ровно порезанного хлеба и сыр, разложенный по вместительным тарелкам, уже стояли на столе и ждали семью. Катарина пригласила к столу, все расселись по своим местам и после прочитанной Кристофом молитвы приступили к вечерней трапезе. Ели молча, что тоже было одним из многочисленных правил, которому следовали члены семьи. Возможно, со стороны могло бы показаться, что во главе стола сидит тиран, которого все боятся и потому неуклонно выполняют его волю. Но это было далеко не так. Все предписания Кристофа и его жены Катарины были лишены какого-либо самодурства или сумасбродства и легко вписывались в быт их многочисленного семейства, ибо были разумными и понятными для всех домочадцев.
  После ужина взрослые вновь собрались возле Адама. Залитый кипящей водой молотый жареный ячмень распространял ароматный запах, обещающий долгий уютный вечер, уносящий всех далеко от повседневности, в загадочную страну, где всё так хорошо и всего так много. Адам продолжил чтение - всё так же медленно, с паузами, особливо выделяя голосом те места, где текст сопровождался цифрами. Когда он прочёл, что для поселения выделяется плодороднейшая, ещё нетронутая земля в районе града Саратова, между 50-м и 52-м градусом северной широты, что климат здесь подобен климату провинции Леон и даже во многом превосходит климатические условия верховья Рейна, отец не выдержал:
  - Брехня! Чем дальше на восток, тем климат суровее, даже в школах этому учат. Зимы там холодные, а лето сухое и жаркое. И что значит - превосходит? В чём превосходит?
  На эти вопросы Адам ответить не мог.
  - Батюшка, позвольте дочитать до конца. Тогда и обсудим.
  - Читай, - буркнул Кристоф.
  Жизненный опыт отца не позволял ему верить в такого рода посулы.
  "Ничто просто так с неба не падает. Если уж там так хорошо, почто тогда русский офицеришка остался у нас, крестился в нашей церкви и женился на Майерше - вдове с тремя детьми? Клянёт Россию на чём свет стоит. Жизнь, говорит, у вас здесь гораздо легче нашей, и климат у вас мягкий - не то что у меня там в... бог знает какой губернии. У вас, говорит, самый бедный живёт лучше нашего горожанина, не говоря уж о крепостных, работай - и заработаешь себе на жизнь, а у нас работай не работай - подохнешь как собака. Вот и пойми - врёт или правду говорит. Весь мир куда-то тронулся: кто в Африку, кто в Америку, мой в Россию собрался, а русский здесь остался. По мне - где Господь привел родиться, там живи, там трудись, там и в землю ложись. Всё это одно Адамово упрямство - подавай ему землю, и всё тут... Что греха таить - в меня они пошли, что Людвиг, что он. Я тоже не знал бы, что мне без земли делать - ни к чему больше душа не лежит... Всё это наша знать, разрази их гром! Расхватали все земли: часть в аренду сданы, часть якобы обрабатываются. Управляющих наняли... Урожай против нашего никуда не годится, и никому до сего дела нет..."
  "Чёрная от многовекового распада травы богатая минералами почва, полтора и более локтя в глубину..."
  Глаза Кристофа вспыхнули, он представил себе эти плодороднейшие девственные земли, томящиеся в ожидании землепашца. И вот он их обрабатывает, засевает и снимает урожаи в пятнадцать, а то и в шестнадцать раз больше нынешних... Теперь у него на всё задуманное хватает - и на оплату налогов, и на корм домашней скотине, и... всей семье можно обеспечить достойную жизнь... И ещё один отдельный дом Адаму построить, и кузню рядом поставить, и всю домашнюю утварь обновить, и одежду новую красивую женщинам купить...
  "...а урожаи по многочисленным письменным свидетельствам протестантских и католических священников из ранних поселений там в пятнадцать, а то и в шестнадцать раз превышают здешние".
  Услышав последние слова, Кристоф резко, почти подпрыгнув, вскочил со стула. Адам остановил чтение и посмотрел на отца - тот явно был возбуждён. Так уж совпало, что "в пятнадцать, а то и в шестнадцать раз" было произнесено, когда он сам о том подумал.. Что это? Не Божье ли знаменье? Отпустить и не сопротивляться? Молчать и соглашаться? Закрыть глаза на здравый смысл? Или, не доведи Господь, искушение это, насылаемое врагом рода человеческого, всегда готового нашептать в послушное ухо думы дерзновенные, поощрить безумные замыслы?
  - А что, отец, может, и мы с вами всё побросаем да и ринемся всеми тремя семьями в Россию счастья искать? Там, говорят, каждой семье по 30 десятин земли отмеряют, 120 моргенов , по-нашему. Наш надел супротив такого - лоскут малый, - задумчиво, с лёгкой усмешкой обратился Людвиг к отцу. Кристоф не ответил. Молча подошёл он к своему любимому окну. День догорал. В отсветах заката на слюдяной поверхности, как в раме, разглядел Кристоф образ свой - лицо, суровое и грустное, подбородок и щёки тронуты пробивающейся щетиной. Сердце кольнуло. "Надо побриться, а то выгляжу как бродяга", - привычно оборвал он действием тревожное чувство. Приказал Адаму продолжать.
  Преамбула к образцу договора всё больше походила на суплемент . Этот образец Карл Миллер привёз из бюро барона Борегарда - зазывателя, уполномоченного самой царицей всея Руси Екатериной Второй.
  Из документа следовало, что земля в окрестностях Саратова несравненно пригодна и для развития животноводства, ибо травы там уже в начале апреля стоят высокие и за летний период могут достигать высоты человеческого роста.
  Местный, по размеру равный голландскому, крупнорогатый скот можно приобрести там за три, четыре и до пяти рублей, что соответствует примерно одному французскому луидору. Один тягловый вол - семь рублей, лошадь, покрывающая за день от двенадцати до пятнадцати вёрст, стоит не выше семи рублей, а великолепного персидского скакуна, доставленного от границ Персии, продают за десять, двенадцать и до пятнадцати рублей.
  А если недорогих, характерных для тех мест крупных овец пасти отдельно от баранов, то их шерсть пригодна для вязки чрезвычайно тонких дорогостоящих шерстяных изделий...
  Там, по желанию, можно спокойно выращивать любые зерновые культуры, как то: пшеницу, кукурузу, ячмень, фасоль, гречиху, овёс, горох, чечевицу и им подобные, а также не имеющие себе подобных коноплю, лён и хлопок. Даже шелка, образцы которых прошлой осенью отправили для вязки в Санкт-Петербург Её Величеству императрице, вырастили в этих местах, и по блеску и качеству они не уступают французским и пимантезским. Дикие тутовые деревья растут на берегах Волги, а в лесах - миндаль, косточками которого усыпана вся земля.
  В полях и лесах много дичи - зайцы, глухари, тетерева, куропатки, дикие голуби, гуси и утки и прочая живность. Меха местных животных и шкуры крупнорогатого скота, обработанные по русскому методу, всемирно известные как русская кожа, принесут огромную выгоду такому промыслу.
  Волга чрезвычайно богата рыбой. Белугу, осетровых, щуку, необычайных размеров карпов можно приобрести за баснословно низкую цену.
  Фунт лучшей говядины или баранины, а также сала стоит несколько копеек. По той же цене можно купить 10 куриных яиц и все виды огородных культур.
  Здесь также свободно растёт великое разнообразие цветов, среди которых - тюльпаны цвета фиолетового с белым и тёмно-фиолетового с белым, а также красно-бело-жёлтые. На лугах и полях произрастает даже спаржа, сорта которой в других странах не могут вырастить самые опытные садовники... Нежные весенние ароматные травы... пчёлы... мёд и воск...
  Эти очевидные преимущества... через трудолюбие новых граждан... ремесленникам, фабрикантам и в сельском хозяйстве опытным крестьянам... благосостояние... Товары по Волге не только в Балтийское и Северное море, но и на юг в Каспийское к берегам Персии... через Дон в Чёрное и Средиземное море... иными словами, вокруг всей Европы... удобное расположение для выгодной коммерции... При всём при этом, как уже упоминалось... здоровый климат, где короткая зима... почти незаметно... и даже в это время товары всего лишь по цене 75 копеек за центнер можно отправлять на санях в Санкт-Петербург...
  Напротив правобережного города, где на меловых склонах растёт прекрасный виноград, вина которого не уступают лучшим аликантным, будет выстроен левобережный город и 64 деревни.
  Каждому, в соответствии с его желанием, способностями, наличием должной дисциплины и с целью развития его потомства и разного рода полезных ремёсел и искусств, передаётся контракт, собственноручно подписанный Её Императорским Величеством в соответствии с ранее утверждённым Сенатом манифестом и заверенный царской печатью.
  Адам остановился, поднял голову и обвёл взглядом слушающих.
  - Это была только вводная часть - так сказать, для сугрева, а сейчас начнётся главное.
  - Зачем нашей принцесске Софии это всё нужно, зачем? Ну зачем? - глядя в окно и не оборачиваясь, спросил Кристоф.
  Все молчали, понимая, что отец сам тотчас начнёт отвечать на поставленный им же вопрос. Он медленно подошёл к столу, за которым сидела вся взрослая часть семьи, и, опершись руками о спинку стула, покачивая головой, продолжал:
  - Она лично готова подписать договор с каждым нашим простым мужиком - только бы он к ней, к чёрту на кулички, в Россию поехал. Ей что - скучно, страшно или она решила нашему Старому Фрицу свинью подложить? Даже допустив, что в этом вступлении к договору добрая половина написанного - ложь, то и в этом случае наши мужики и бабы не устоят перед соблазном поселиться на кисельных берегах молочной реки. Не правда ли, Анна Маргарита?
  Анна утвердительно кивнула. Давно уже мечталось ей о независимой жизни в отдельном доме - ни свекра, ни свекрови, только Адам, она, и четверо их детей. Своя семья, свой двор. А тут ещё жена Людвига, примеривающаяся к роли будущей хозяйки, нет-нет да и сделает ей какое-нибудь замечание.
  - Никакого договора мы пока не услышали, - с лёгким раздражением в голосе пробурчал Людвиг. Преамбула к договору пробудила в нём всю мощь фантазии. Он уже завидовал Адаму, у которого есть свобода выбора. У него, Людвига, такой свободы нет. В ближайшем будущем на его плечи ляжет ответственность не только за свою семью, но и за отца, мать, за овдовевшую невестку с детьми.
  - Читай дальше, - предложил Кристоф и сел на стул, о спинку которого он опирался.
  Адам бросил взгляд на часы, потом, оценивающе, - на оставшиеся для чтения страницы, прикинув возможное время споров и дискуссий.
  - Ещё пару часиков нам точно посидеть придётся. Не продолжить ли завтра, отец?
  - Никаких завтра! Завтра я с этими бумагами к ландграфу поеду, должен же он знать, что тут у него под носом разыгрывается. А вы, дети, идите-ка спать, слушать вам тут нечего, - строго сказал Кристоф, оглядывая большую гостиную.
  Чувствуя серьёзность происходящего, многие дети сами по себе, без шума разошлись по своим комнатам, а малыши уже спали на крепких руках своих молодых мам. Кристоф-младший - сын Адама, которому исполнилось весной четырнадцать лет, - считал себя уже достаточно взрослым и на окрик деда не обратил никакого внимания, всем своим видом показывая, что ждёт от отца продолжения. И сын Петера Карл - тринадцатилетний крепыш, сидя за столом рядом со старшим братом, тоже не шелохнулся. Особого интереса к читаемому он не проявлял, но рассудил, что "коли Кристоф не уходит, то и мне не должно".
  - Оставь их в покое, отец, надоест - сами уйдут, - тихим голосом, чтобы не разбудить спящую у неё на руках Марию, обратилась к отцу Анна.
  - Пусть сидят, - разрешил дед.
  Для него было важно, что именно в его - и ничьей больше - власти дать или не дать разрешение. Его попросили - он разрешил.
  
  В пронумерованных от одного до двенадцати пунктах речь шла о следующем:
  Все поселившиеся в колониях иностранцы, а также их дети, включая детей, родившихся в России, освобождаются на тридцать лет от всех действующих и позже принятых государственных налогов и принудительных работ. По истечении этого срока будут установлены умеренные отчисления непосредственно императорскому двору.
  Гарантировалась свобода совести и вероисповедания католического, лютеранского и протестантского с правом на ведение церковных служб и обрядов, а также образование школ при соответствующих церквях.
  Желающим покинуть Россию разрешался свободный выезд после уплаты всех выделенных колонисту сумм.
  Прочие условия звучали очень даже приемлемо. Колонист имел право на беспошлинный ввоз семейного имущества и товаров на сумму до трёхсот рублей, а также на открытие в удобных ему местах рынков для сбыта товаров недельного и годового предназначения и на беспошлинный вывоз за пределы Российской империи всех произведённых в колониях товаров в течение десяти лет.
  О финансировании колонистов на начальном этапе говорилось, что затраты на путь до Санкт-Петербурга и потом - до мест поселения, включая продовольственное обеспечение, покрывается за счёт казны. По прибытии колонисты будут обеспечены временным жильём и суточными деньгами. В дальнейшем переселенцам будут построены собственные дома со всеми хозяйственными постройками, и в соответствии с численностью семьи они будут обеспечены домашними животными, необходимыми орудиями труда и инструментами, а также семенами для посева на выделенных земельных участках, переданных им в собственность. Через десять лет колонист обязан погасить стоимость выделенного ему имущества (дом, хозяйственные постройки, инструмент, скотина) в течение трёх следующих лет равными частями.
  Назначенным директорам колоний, равно как и их помощникам, с особой милостью Её Царское Величество сохраняет их прежние титулы и звания, унаследованные и приобретённые ими в других странах. Управление колониями должно происходить по образцу и подобию швейцарских кантонов на основе самоуправления.
  Далее назывались величины суточных в грошах и соответствующий эквивалент в крейцерах для детей, женщин и мужчин. Объяснялось понятие семьи; в качестве таковой рассматривались не только супруги, но и иные связанные кровно союзы. Это могла быть женщина-вдова с детьми или двое мужчин - вдовый отец и холостой сын.
  Договор был собственноручно подписан послом Её Императорского Величества в Гааге и сопровождался следующим текстом: "Мы, Александр Воронцов, аккредитированный посол Её Императорского Величества всея Руси, подтверждаем, что все вышеприведённые привилегии основаны на манифесте Её Императорского Величества от 22 июля 1763 года. Для доказательства настоящий проспект сертифицирован и закреплён печатью и подписью. Гаага, 23 августа 1765 года. Граф Александр Воронцов".
  Адам закончил чтение. В комнате воцарилась тишина. Все замерли в ожидании первого слова, право на которое, безусловно, принадлежало Кристофу.
  - Два года лежат между манифестом и этим аффишем. К чему бы это? Что, по манифесту никто не поехал?
  - Поехали. Из Вехстербаха одна семья ещё в прошлом году уехала, только не через Любек, как сейчас предлагают, а каким-то другим образом... говорят, на перекладных, - вставила робко Анна.
  - Одна семья! А вы сейчас будете вторая семья! Откуда ты вообще знаешь, что сейчас через Любек?
  - Об этом давно уже говорят, только вы, отец, ничего не знаете.
  - А у меня времени не было это дерьмо обсуждать! Это же самая настоящая западня с приманкою! Зазывателям за это деньги платят, они вам всё что угодно наобещают, лишь бы вы поехали, а там видно будет. Кто этот вербовщик в Фульде, откуда он взялся?
  - Голландский барон Caneau de Beauregard, - вмешался Адам, пытаясь выговорить имя барона на французский манер, - искушён вельми в немецком и французском и русским, толкуют, владеет недурно. У него договор с самой Екатериной подписан. Вызвался он город там, на Волге, построить и в честь Екатерины Екатеринштадтом назвать.
  Опять наступила тишина. Отец сидел за столом, опершись головой на пальцы рук.
  - Also , как я уже сказал, завтра еду к ландграфу с этими бумагами. Должон он что-нибудь предпринять; то, что мы услышали, не просто война - это хуже войны. На войне только мужики погибают, а здесь хитрая бабёнка с корнями вырывает и к себе пересаживает... Отроков, женщин, мужчин - семьями вырывает!
  Немного помолчав, Кристоф добавил:
  - Пускай наш ландграф свои никому не нужные пни выкорчёвывает и земли под посевы облагораживает. Вот это я ему завтра и предложу... Ежели примет, конечно... А я не уйду, пока не примет, - рассуждал вслух отец. - А теперь давайте-ка спать. Это надо ещё переспать, обмозговать... во сне только тело покоится, разумение же бодрствует.
  Члены семьи стали расходиться. Адам собрал бумаги, раскиданные по столу, сложил их аккуратно на комод у зеркала и молча, но выразительно показал пальцем на бумаги так, чтобы отец заметил. Отец заметил, одобрительно кивнул.
  
  И долго ещё той ночью под впечатлением прочитанного перешёптывались супруги и дети, коим перспектива переселения в далёкую Россию решительно нравилась.
  
  III
  
  Гласность, провозглашённая в январе 1987 года, сняла запреты с тем, которые раньше были табурованными. Раскатисто и гулко вырывалась на свободу не дозволенная до тех пор правда, увлекая за собой лавину замалчиваемого. Всё население постсоветского пространства очнулось в считанные дни. Заговорили - сначала робко, потом всё смелее и смелее, наперебой. Парламентарии говорили и слушали одновременно.
  
  Придя утром на работу, председатель КГБ СССР Виктор Михайлович Чебриков сразу позвонил в приёмную генерального секретаря, попросил аудиенции. "Задолбали эти немцы; пусть генеральный сам разбирается с ними! Заварил кашу - пусть теперь её и расхлёбывает, - раздражённо думал Виктор Михайлович, поспешая к назначенному часу коридорами Кремля. - Сегодня сто пятьдесят шесть семей рвутся на Запад - завтра их будет тысяча пятьдесят шесть!"
  Горбачёв поднялся из-за стола навстречу вошедшему, двинулся к нему, приветливо и широко улыбаясь.
  - Товарищ Чебриков, Виктор Михайлович, рад вас видеть, - и, пожимая крепко руку, добавил: - Какой же это вопрос не можете вы решить без меня?
  "Непременно надо ему кольнуть, без этого не может, начальник перестройки и чёртовой гласности", - про себя недовольно отметил Виктор Михайлович, вслух же сказал:
  - Деликатный вопрос, Михаил Сергеевич, очень деликатный; я бы даже сказал - стратегический... пора бы нам с этими... нашими немцами, - отчётливо выделив интонацией слово "нашими", - определиться, - закончил фразу председатель КГБ, присаживаясь на указанный ему стул напротив Горбачёва.
  - Давайте, Виктор Михайлович, по порядку и конструктивно, - серьёзно проговорил Горбачёв.
  - Есть - по порядку и конструктивно, - полушутливо ответил Чебриков и продолжил: - Во-первых, наши последние воссоединяльщики не дают покоя никому, уже письмо в ООН перехватили мои службы. Мне также стало известно, что не сегодня - завтра к вам на стол, Михаил Сергеевич, ляжет письмо посольства ФРГ с просьбой... правду говоря, мне и текст уже известен: "В свете новых перемен, сближающих народы Европы... и прочая их риторика, можно опустить, - просим вас, глубокоуважаемый секретарь Коммунистической Партии СССР Михаил Сергеевич Горбачёв, рассмотреть возможность..." Заметьте: в этом письме они уже не ссылаются ни на Хельсинские соглашения , ни на советско-германский договор о воссоединении семей , зато поминают нашу перестройку, новое мышление и гласность!
  - Приятно слышать. Значит, Запад одобряет наш курс.
  - Вопросами воссоединения семей мы занимаемся начиная с шестидесятых. Начали с нескольких семей, и, как и предполагали, движение стало нарастать, как снежный ком. Ведь понятно: этот процесс подобен цепной ядерной реакции: у каждого есть отец и мать, брат и сестра, а немецкие семьи после войны особо постарались: у них что ни семья - то десять человек! Юрий Владимирович этот процесс быстро ввёл в русло, предпринятые им меры были очень эффективны.
  - Что за меры? Подробнее, пожалуйста.
  "Опять дурака валяет! Будто не знает андроповские меры", - мгновенно отреагировал про себя Чебриков.
   - Очень просто, Михаил Сергеевич. Суть мероприятий сводилась к широкому общественному давлению на семью. Подключались все имеющиеся в арсенале общественные организации - парткомы, профкомы, месткомы, клубы и объединения, где хотя бы один из членов семьи был участником. В школах мы рекомендовали скрыто вести беседы с соответствующими учениками.
  - Хорошо хоть скрытно додумались!
  Чебриков с трудом сдержался и, не показывая нахлынувшего раздражения, продолжал, предварительно успокоив себя: "Да хрен с ним, ему по штату положено великого гуманиста из себя корчить".
  - Многие семьи не выдерживали такого сильного давления и забирали свои заявления, а те, кто упорствовал... - Виктор Михайлович сделал многозначительную паузу. - Поделом им! Не хрен Родину предавать. Не считаете себя советскими людьми? Так и мы вас советскими людьми считать не будем. Нет вам места в нашем обществе, на нашем производстве! Дурную траву - с поля вон... Увольняли. Грузчиками и дворниками дорабатывали. И подействовало, Михаил Сергеич, подействовало... думать стали, прежде чем такие дела затевать. Правда, лазейку нашли - в Молдавию и Прибалтику подались. А там, знаете ли, плюют на октябрьские завоевания - давления почти никакого нет. Вот уж пять лет как мы прописку немцев там запретили. Как правило, Михаил Сергеич, каждая выпущенная семейка тащит за собой две-три следующие... Такая вот статистика. Через полгода при таком раскладе мы будем иметь дело уже, наверное, более чем с тысячью семьями. А позже - и с десятками тысяч...
  Оба молчали. Чебриков, не дождавшись ответной реакции Горбачёва, добавил:
  - К архивам рвутся, уже запросы в КГБ шлют. Откуда только эти наглые активисты берутся! Никого не было, вдруг - раз! - откуда-то повылазили, как тараканы. Двадцать лет молчали; ну, думаем, всё у них утихло - в газетах их ничего не пишут, ни темы, ни полтемы. Разбросаны по всему Союзу, а говорят об одном и том же. Кто их связывает?
  - Никто их не связывает, Виктор Михайлович; судьба у них общая.
  - И ведь не ассимилируются: столько лет без национальных школ, только пара немецкоязычных газетёнок, и всё! Немецкий-то свой уж позабыли, ан всё немцы. Ко мне третьего дня на стол доклад положили. Парень один - отслужил честь по чести, по мету отдания воинского долга характеризуется положительно, а туда же! Пришёл в паспортный стол и требует, чтобы ему метку в пункте "национальность" изменили. Он, мол, в шестнадцать лет под дурное влияние своего классного руководителя попал и Павликом Морозовым быть больше не желает. Отец и мать - немцы! Пиши ему в графу пятую - "немец". Откуда, думаем, ветер дует; сейчас стали проверять родственников. Так и есть: на Запад намылились!
  - Понятно, Виктор Михайлович, понятно. Так вы ко мне за советом или за распоряжением? - Оба внимательно и несколько напряжённо смотрели друг другу в глаза. - Совет мой - выпускайте согласно законам и соглашениям. Через... скажем, полгода посмотрим, как будут развиваться события. Мы перестраиваемся, и гласность для нас - дело новое. В общем, процесс пошёл. Народы Союза и России должны сами определиться и разобраться...
  Горбачёв продолжал говорить, но Чебриков уже не слушал его, а удручённо думал, что народами, как ни крути, управлять надо. "Ведь и рекам мы не даём течь куда им угодно - дамбы строим, плотины воздвигаем... Правда, подмывает вода дамбы, рвёт плотины, и тогда ревущая, обезумевшая река несётся вниз, ломая на своём пути всё построенное. Плохо, значит, прудили - крепче и выше бетонные стены возводить надо!" - продолжал философствовать Виктор Михайлович.
  Проводив Чебрикова до двери кабинета, Горбачёв попросил секретаря подготовить ему подборку документов по российским немцам: "Разгребу сейчас дела текущие, а вечерком сяду, почитаю. Освежить надо бы всю эту историю; если не всю, то хоть ключевые моменты надо непременно освежить".
  К вечеру этого же дня, освободившись от текучки, прихлёбывая свежезаваренный чаёк, Михаил Сергеевич открыл верхнюю папку из приготовленной ему внушительной стопки документов.
  - Ну, историю-то я знаю, - генеральный секретарь бегло проглядывал бумаги, притормаживая исключительно на первых строках новых абзацев. - А вот это интересно, никогда бы не подумал! В середине XVIII столетия русских - 18 миллионов, а немцев - 20. Как они это подсчитали? - предавался размышлениям Генеральный секретарь КПСС, всё более увлекаясь чтением.
  Из документов следовало, что эмиграция российских немцев всегда имела место и что особенно высокие волны приходились на момент проведения царским правительством мер по русификации поволжских и иных колоний. Так, например, в период с 1871 по 1924 год США пополнили своё народонаселение на 400 000, Канада - на 200 000, Бразилия - на 250 000, Аргентина - на 200 000 за счёт российских немцев.
  Горбачёв отодвинул документ, откинулся назад, положил затылок на кожаную спинку стула и, глядя в потолок, продолжал размышлять: "Упорно не хотят ассимилироваться, чуть что - собирают вещи, и в путь - другую колонию создавать, но непременно свою, немецкую... Условия, на которых они здесь появились, - земля плюс самоуправление. Что имеют сейчас? Ничего - ни прежней территории, ни самоуправления. Три-четыре жалкие газетёнки с переводными статьями из газеты "Правда". На первом съезде советов немцев Поволжья в январе 1924-го мы провозгласили Автономную Республику немцев Поволжья, а через семнадцать лет, 28 августа 1941-года, упразднили её, а проживавших там немцев размели по городам и весям".
  Неожиданно зазвонил телефон, Михаил Сергеевич рассеянно посмотрел на пульт: "Жена... Беспокоится уже...", - поднял трубку.
   - Раиса... да, да, уже поужинал... не жди, останусь ночевать здесь... надо, надо... немцами занимаюсь... завал огромный, хочу сам разобраться... ну, давай... целую... не скучай..., - и, выйдя из-за стола, стал мерять шагами кабинет.
  "Разогнали мы наших немцев лихо! Логика железная!" - говорил себе Горбачёв, вспоминая прочитанное: "По достоверным данным, полученным военными властями, среди немецкого населения, проживающего в районах Поволжья, имеются тысячи и десятки тысяч диверсантов и шпионов, которые по сигналу, данному из Германии, должны произвести взрывы в районах, населённых немцами Поволжья.
  О наличии такого большого количества диверсантов и шпионов среди немцев Поволжья никто из немцев, проживающих в районах Поволжья, советским властям не сообщал, - следовательно, немецкое население районов Поволжья скрывает в своей среде врагов советского народа и Советской власти.
  В случае, если произойдут диверсионные акты, затеянные по указке из Германии немецкими диверсантами и шпионами, в Республике немцев Поволжья или прилегающих районах и случится кровопролитие, Советское правительство по законам военного времени будет вынуждено принять карательные меры против всего немецкого населения Поволжья.
  Во избежание таких нежелательных явлений и для предупреждения серьёзных кровопролитий Президиум Верховного Совета СССР признал необходимым переселить всё немецкое население, проживающее в районах Поволжья, в другие районы с тем, чтобы переселяемые были наделены землёй и чтобы им была оказана государственная помощь по устройству в новых районах ..."
  Генеральный секретарь ЦК КПСС недоумённо остановился у стола и ещё раз прочитал последние абзацы этого указа.
  "Понятно, дескать, не выдавали своих - тогда получайте!.. И какие же "карательные меры против всего немецкого населения Поволжья" - утопить, что ли, их или перестрелять всё население?.. А переселяемые наделялись ли землёй? Что значить - наделить землёй? Огород под картошку? Теперь-то мне становятся понятны рассказы жены Отто Яковлевича - ей в Сибири во время войны каждый год новый участок земли под огород выделяли. Старый отбирали, а новый - целину - выделяли. Старательный паренёк был тамошний председатель поселкового совета - землю выделял каждый год. А может, мстил? Может, из родственников на войне кого потерял?.. Да! Каша! Какая каша! Возможно ли такую кашу расхлебать?... - и, оседлав своего любимого конька, Горбачёв продолжил мысленный диалог: - Конечно, сможем, если только гласно, на всю страну, так, чтобы каждый осознал и понял сложность этого вопроса и чтобы без амбиций, по существу..."
  В тот вечер Горбачёв освежил в памяти многие факты, касающиеся российских немцев. Верхушку Автономной республики - всех руководителей и активистов - по одному вытаскивали из отрядов трудовой армии и выколачивали из них "правду". Потом расстреливали. Ведь надо же было доказать, что "по достоверным данным, полученным военными властями, среди немецкого населения, проживающего в районах Поволжья, имеются тысячи и десятки тысяч диверсантов и шпионов". Надо же было оправдать репрессии... Зачем их всех поголовно выселили, когда могли в трудовую армию забрать всё трудоспособное население, включая молодых бездетных женщин и подростков? Ведь потом, из мест принудительного спецпоселения, всё едино призывали всех подряд в так называемую трудовую армию. Более того, у матерей отбирали детей, отдавая их в детские приюты, чтобы обеспечить набор, определённый сверху. Набор был обеспечен, но в первые же годы войны более половины трудармейцев погибли.
  - Да это и понятно, ведь трудовая армия входила в состав ГУЛАГа, - громко, вслух произнёс Горбачёв и продолжал про себя: "Чебриков говорит, что рвутся к архивам. Нет! Такое показывать нельзя! До тех пор, пока живы жертвы и палачи, - ни в коем случае. Мы не простили, вернее, вменили им в вину их происхождение, а то, что мы натворили... Нет, они не простят и не забудут!"
  
  В тот день, когда Горбачёв изучал "немецкий вопрос", я сидел в плацкартном вагоне пассажирского поезда, следовавшего на север области, в город Краснотурьинск. Здесь жили две мои сестры, и у старшей, Ирмы, появилась реальная возможность уехать за кордон. Дядя её мужа Виктора уже три года как эмигрировал в ФРГ и сейчас готов был вызвать всех своих братьев и сестёр, племянников и племянниц. "А после поедем мы в страну, где так хорошо нас встречают, - на нашу родину. Немцы - к немцам. О такой солидарности вам, русским, и не снилось! Подучу немецкий - и на работу. Программисты там наверняка нужны. Глядишь, со временем фирму свою открою и назову её..."
  - Чай будете заказывать? - прервала мои мысли проводница. И, получив в ответ утвердительный кивок, побежала дальше по вагону.
  "А Виктор-то, Виктор, вот олух... он ещё сомневается... столько дерьма нахлебался, а всё раздумывает, стоит или не стоит туда мотать. Летом сорок первого их, запорожских немцев, в срочном порядке вывозили на восток страны. Впопыхах покидали в мешки одежду, документы, имеющиеся дома продукты питания - и бегом к машине... Кругом солдаты: "Давай, давай быстрее..." И мат, сальный русский мат, без стеснения, при детях и женщинах. Машины мчатся к вокзалу... выбрасывают "немчуру", разворачиваются - и опять в деревню. А вдалеке гремит всё громче и громче. Наскоро запихивают людей в вагоны, и ещё больше бы запихнули, если бы не приближающиеся раскаты. "Трогай!" Поезд дёрнулся - тронулся медленно. Потом, всё быстрее и быстрее, - на восток. Не успели отъехать - летят самолёты: то навстречу, то слева, то справа, но не бомбят. Все, у кого хоть что-то белое есть - платки женские или носовые, - машут из всех щелей и зарешёченных окон. Охрана попряталась - пилоты не должны видеть военных. Впереди оглушительный взрыв, поезд резко тормозит. Остановился. Солдаты изнутри открывают вагоны, и люди выпрыгивают. Кто куда... и машут белым, и машут, и машут. Самолёты, набирая высоту, улетают. Повезло: ни один человек не пострадал, все живы, вагоны целы, рельсы не разрушены, но у начальника состава другое мнение. Особо активных махальщиков белыми платками - исключительно женщин - арестовывают и уводят. Больше их не увидит никто никогда... Во логика! Похоже, после семнадцатого мыслить по-человечески совсем разучились".
  Проводница разносила теперь постельное бельё. Получив комплекты, пассажиры раскладывали матрацы, покрывали их простынями, натягивали наволочки на подушки - в общем, готовились к ночлегу. К туалетам в обоих концах вагона выстроилась очередь. "Пойду-ка и я, помоюсь, зубы почищу - и на верхнюю полку... А может, и не сразу на полку".
  
  На север от Свердловска лежали города, куда были сосланы трудармейцы, и поэтому при внимательном анализе поведения и внешнего вида пассажиров можно было почти безошибочно установить, кто есть кто. Немцы чаще открыто улыбались, с готовностью заранее уступали идущим вдоль вагона дорогу, беседовали вполголоса и вообще отличались предупредительностью. Если кто-нибудь из подростков вёл себя нарочито грубо, развязно или вызывающе, тоже можно было предположить, что он воспитывается в немецкой семье. Такая форма поведения есть результат его протеста против родительского фернунфта - благоразумия, к которому его постоянно призывают. Но стоит к нему уважительно обратиться или, более того, - попросить его о чём-либо, ну, например, бросить чемодан на верхнюю полку, как он тут же преображается, усердно выполняет вашу просьбу и, услышав в ответ слова благодарности, на протяжении всего оставшегося пути следования ведёт себя вежливо.
  Я любил посещать семьи моих друзей-немцев. Наряду с обходительным обращением чувствовал душевное тепло и уют домашнего очага, так похожего на родительский. Во всех, даже самых отдалённых местах необъятного СССР российские немцы оставались российскими немцами - с определённым семейным укладом, традициями и, что мне особенно нравилось, кухней.
  
  Поезд снизил скорость и, скрипя тормозами, не совсем плавно и напоследок дёрнувшись, остановился. Нижний Тагил. "Город ненайденных могил", - промелькнуло у меня в голове. Здесь, в земле уральской (в земле, а не в могилах), лежат десятки тысяч узников ГУЛАГа всех национальностей. Зачем метить места захоронений "врагов народа", кому они нужны? Согласно приговору, узник прибыл сюда. Всё остальное кремлёвских вождей не интересовало. "Народы России и бывшего СССР, когда же вы этих "вождей" из помеченных могил вытащите и выбросите их прах в любую, хорошо бы самую грязную, помойку?" - думал я, глядя на неоновые полутораметровые буквы "НИЖНИЙ ТАГИЛ". Тут в лагере пять лет - с 1949-го по 1954-й - сидел мой дядя Данил. Сталин подох - и "ленинцев" выпустили. Его не расстреляли именно из-за Ленина. Данил ненавидел всех коммунистов в принципе, но чтобы в спорах казаться хоть сколько-нибудь объективным, выбрал себе одного из них - Ленина - и старался (сколько мог) отзываться о нём положительно. Причиной тому послужила широко распространяемая в немецкой республике устная (в прессе такого никто не писал) информация о том, что мать Ленина Мария Александровна Бланк - немка. В 1949-м году НКВД арестовал его за крылатые фразы: "Что Ленин построил ботинками, Сталин растоптал сапогами", "Ленинский НЭП был единственно правильная форма ведения народного хозяйства, а последующая сталинская коллективизация была причиной голода на Волге в тридцатые годы", "Вальтер Ульбрихт - предатель немецкого народа" и т. д. Данил был осуждён на двадцать пять лет, и спас его от расстрела, с одной стороны, "вождь международного пролетариата" Ленин, с другой - то упорство, с которым он отрицал все выдвинутые против него обвинения. Вопреки наличию многих свидетелей его болтовни, он всё отрицал, утверждая, что "эти так называемые "свидетели" мстят ему за то, что он неоднократно бил им морду". Детина он был здоровый, чуть ниже двух метров, весом более ста килограммов и с суровым тяжёлым взглядом - следствие напряжённой, с самого детства, борьбы за существование в ссылке, куда он вместе со своими родителями-кулаками был сослан.
  
  Под стук и скрежет колёс на верхней полке уснуть можно, но только после долгих мучений. Этим поездом я уже лет двадцать катаюсь. Особенно часто - в студенческие годы, практически после каждого семестра. В Краснотурьинске я родился и вырос, отсюда следует, что Краснотурьинск - мой родной город. "Я еду на родину, - с усмешкой подумал я и повернулся со спины на бок. - Интересно, если мы туда умотаем, пустят ли нас коммуняки потом в Россию как туристов? А собственно, надо ли мне это? Любви к этому провинциальному городу я не испытываю... Однако же родители здесь похоронены... вот что плохо: мы уедем - они останутся. Кто за могилами ухаживать будет? Да, проблемка. Забрать с собой могилы! Вывезти всех - и мёртвых, и живых!" - и, представив себе трогательные картины перезахоронения, я опять лёг на спину, положив правую руку себе на лоб.
  Заснуть было невозможно: не давали набегающие мысли и постоянно хлопающие, несмотря на поздний час, двери. Замок их к тому же был сломан, и каждый проходящий грохотал дверьми как минимум дважды: первый - закрывая их походя, второй - гораздо сильнее, обнаружив, что двери так и не закрылись. Находились и те, кто не сдавался сразу и продолжал попытки снова и снова. Некоторые даже пробовали "на лету" отремонтировать замок и какое-то время вертели дверной ручкой туда-сюда.
  - Чё ты там вертишь, мастер-ломастер, идёшь - так иди, - раздражённо выкрикнула тучная женщина, лежащая на нижней полке прилегающего к двери спального отделения и, продолжая приглушённо материться, повернулась лицом к стене.
  - Из туалета воняет да из тамбура табаком несёт, задохнётесь ведь,- стоя возле открытой двери и пытаясь защитить свои добрые намерения, отражал матерную брань интеллигентный мужчина в галстуке. - Проводнице скажите, пусть бегом отремонтирует - как спать-то будете, молодёжь ещё долго не угомонится...
  - Вот пойди и скажи ей, ты ведь начальник какой-то, раз галстук носишь, - продолжала в том же тоне полная женщина.
  - Отремонтировать она уже не сможет, замок менять надо, обещала тряпку принести, чтобы обвязать внутреннюю и внешнюю ручку, да видно, забыла - забегалась, бедняжка, - умиротворяющим тоном произнёс мужчина, сидевший у окна за стаканом чая, - я пробовал полотенцем обвязать, но оно короткое, завязать невозможно.
  - Булавочкой сможете закрепить? - вмешался ещё один женский голос. - Вот, возьмите.
  Мужики уже вдвоём, растянув полотенце по диагонали, привязывали его концы за обе ручки.
  - Ну вот, получилось, теперь хоть попусту стучать не будет.
  - И без булавки обошлись.
  - Конечно, это не решение проблемы, но всё-таки...
  - Нормально! И на том спасибо, - переговаривались между собой пассажиры.
  
  Я лежал в соседнем спальном отделении, слава богу, не на боковушке, и продолжал философствовать.
  "Как можно описать нацию? Какие отличительные особенности характеризуют её? Каким способом можно эти отличия выявить? Возможно ли это? Да, возможно, - восторженно мелькнула в голове очередная идея. - Ну, например, создать такую большую-большую таблицу, где пункт за пунктом вписывались бы типичные черты нации, описывались бы народные традиции, народная музыка и песни, народные сказки и т.д. Такую таблицу создать и для русских, и для немцев. А потом, взяв первый пункт из первой таблицы, искать соответствующий ей пункт во второй таблице и при совпадении описаний, то есть описаний с одинаковым смыслом, пункты эти вычёркивать. Затем взять вторую строку и проделать то же самое, далее - третью и т.д. Тогда оставшиеся строки таблиц будут определять искомые отличительные особенности двух исследуемых наций", - я был так доволен своей выдумкой, что мне даже захотелось спуститься с верхней полки и посидеть у окна, но внизу слева и справа уже лежали и, возможно, спали. Мне, как выпускнику матфака и потомственному математику, всегда хотелось разрешить любую проблему математическим методом. Мне это чертовски нравилось. Нарисуешь себе такую модель - и жизнь кажется прозрачней и резче. "А теперь, пожалуйста, на примере", - предложил я сам себе. "На примере? Пожалуйста! Вот возьмём мы народную музыку к песне "Из-за острова на стрежень" - такая же, один к одному, мелодия встречается в немецкой народной песне. Значит, эту мелодию из обеих таблиц вычёркиваем, а исследование этого совпадения мы поручим, ну, скажем, музыковедам... Пример с одинаковыми мелодиями или сказками или с совпадающими народными традициями легко понятен, а вот как быть с характерными особенностями? Какие отличительные свойства характерные, какие - нет? Сколько раз надо злословить, чтобы прослыть матерщинником? Один раз в год, или в квартал, или в месяц, или в неделю, или в день, или в час? Сколько раз надо не сдержать обещанное слово, чтобы заработать репутацию необязательного человека? Вот мой коллега Сёма, например, часто отказывается от обещанного им накануне: "Сегодня ситуация уже не та, выполнить это я не могу". Он хозяин своего слова - слово дал, слово забрал.
  - Этот ваш, - он всегда употреблял слова "ваш", "ваши", "ваша", если речь шла о германской футбольной команде, или о немецком политическом лидере, или о каком-либо особом качестве немецкого народа, - Конрад Аденауэр сам неоднократно на следующий день отказывался от сказанного, - и, демонстрируя свой неплохой немецкий: - Was interessiert mich mein Geschwätz von gestern ... Так ведь он, по-моему, говорил?
  Если же Сёму прижимали к стенке неопровержимой логикой, он тотчас менял тему, например: "Сегодня в драме "Венецианский купец" - прекраснейшая, наимилейшая вещь, вы ещё не видели?" - с самым невинным выражением лица обращался он к раскрасневшимся спорщикам.
  На такие финты закалённые в дебатах с Сёмой коллеги отвечали так же невпопад: "Да, Сёма, мы тоже любим пирожки с картошкой". На этом очередной спор заканчивался.
  Продолжая размышлять на тему характерных и нехарактерных для нации признаков, я незаметно для себя уснул.
  
   - Серов, - грянуло у меня под ухом, и уже издалека: - Серов-Пассажирский, стоянка сорок минут, - выкрикивала проводница, быстро пробираясь по вагону. "Полежу эти сорок минут, понежусь, ещё почти час тащиться до Воронцовки... Успею привести себя в порядок", - решил я и остался лежать на полке.
  В памяти всплыли яркие картины происшествия в серовском привокзальном ресторане, когда мы с моим дружком Феликсом Клейном, провожая друга в армию, сдуру уехали туда. Проводили. Зашли в ресторан, сели за стойку бара, заказали по коктейлю. Недалеко от нас за сдвинутыми вместе двумя столами "вели беседу" пропитыми хриплыми голосами...
  - Дерьмо краснотурьинское, - не боясь, что его услышат, выразился Феликс.
  Нас не услышали, но внимание обратили. Встав из-за стола, покачиваясь, приближался один из хулиганов с явным намерением нам что-то сказать.
  - Аркане закажи, он тока вышел... Ты Аркану знаешь? - выпучив и переводя глаза с меня на Феликса, сипел подошедший.
  - "Шестёрка", что ли, аркановская? - спросил Феликс.
  "Выпученный" потянулся рукой к стакану, Феликс оттолкнул его, и тот, падая, перевернул соседний стол со всей ещё не убранной посудой. Все вскочили на ноги.
  - Стой! - взревел густой грубый голос.
  К лежащему на полу прыжком подскочил пресловутый Аркана, схватил пытающегося встать за шиворот, рывком поднял на ноги и направился, толкая "шестёрку", к выходу, уводя за собой всю злобно оглядывающуюся на нас ораву.
  - Понятно, он только освободился, ему драки сейчас ни к чему, - с вызовом в голосе заметил Феликс, полным отвращения взглядом провожая уходящих.
  Позже, когда я уже учился в Свердловске, Феликса убили. Налетели толпой, пинали - и запинали.
  
  В Краснотурьинске на станции Воронцовка нас встречали один автобус и две "Волги".
  - Шишкари из областного центра приехали, им персональные машины подали.
  - Они себя уважают.
  - Как мы все в этот автобус поместимся?
  - А им плевать на нас, у них места много.
  - Беги быстрей, занимай место.
  - Автобус всё равно не тронется, пока второй не придёт.
  - Вон второй идёт, - переговаривались между собой пассажиры, выходя из вагонов.
  Второй автобус, лихо развернувшись, открыл двери, и толпа бросилась к нему.
  - Дальше, дальше в середину проходите, всем ведь ехать надо.
  - А мне на "Больнице" выходить.
  - Да выпустим мы вас на "Больнице", - управляла посадкой кондуктор. - Билетики приобретаем, багаж не забываем оплачивать.
  Через несколько минут двери автобуса с трудом закрылись, и вот что удивительно - на перроне не остался ни один человек.
  - Всех забрали, а мы-то боялись, что не войдём.
  - Какая точность: ещё один человек - и дверь не закрылась бы.
  - И ещё одного запихали бы.
  - Если всем выдохнуть, можно двух-трёх ещё впихнуть, - шутил радостный народ в низко просевшем, медленно ковылявшем автобусе.
  
  У "Сберкассы" я вышел и двинулся в сторону площади, к улице Базстроевская, где стоял дом моих родителей. Последние годы они и моя сестра жили на одной лестничной площадке, причём квартиру номер тридцать семь родители поменяли на тридцать девятую, где обитала семья Эрики. Таким образом, обе эти квартиры являлись для меня родительским домом. В подъезде было всё так же чисто, тепло и уютно. Здесь морозными зимними вечерами мы со Славкой играли в жмурки, заранее договорившись ниже третьего не бегать. Прячась, мы перелазили через перила, висели на руках между этажами, а "жмурка" то расставлял широко руки, чтоб никто не проскочил, то, прислушиваясь, приседал, ощупывая основания перил, и искал, искал нас на кажущемся нам тогда таким огромным пространстве. О, какое это блаженство - спрятаться и не быть найденным или ловко и незаметно ускользнуть от преследователя!
  Как правило, детство проходит вдалеке от национальных проблем. Средства массовой пропаганды детей не интересуют, в школах об этом почти не говорят, и родители бережно относятся к детской, ещё неокрепшей, психике. Но постепенно, с возрастом, мы улавливаем информацию, зацепленную краешком уха, о каких-то там наших различиях и выплёскиваем её наружу. Различия, которыми подростки и взрослые бьют друг друга, можно условно разделить на три категории: безобидные, терпимые и обидные. Безобидные - это, например: "ну ты, длинный" или "ну ты, белый". Терпимые: "рыжий, рыжий, конопатый, убил дедушку лопатой" или "ну ты, очкарик". А вот обидные - это: "ну ты, немец (или татарин)", или "ты, фашист", или "осколок Гитлера". Причём слово "немец" произносилось с такой эмоциональной окраской, что все вокруг ясно понимали: быть немцем - это что-то кошмарное. Дразнили нас, как правило, русские; все остальные, так называемые нацмены: крымские татары, башкиры и прочие нерусские, - почему-то не дразнили. "Ну, я просто не помню, а ведь это, пожалуй, какой-то природный инстинкт - большинство пытается растворить в себе меньшинство или просто избавиться от него, - поднимаясь на пятый этаж, размышлял я. - В Прибалтике вот русских травят..." - не успел я дотронуться до дверного звонка, как дверь открылась и на порог выскочила немецкая овчарка - Лесли, а за ней, улыбаясь во весь рот, стоял мой зять, Владимир Иванович Касаркин.
  - А Лесли тебя уже при входе в подъезд почувствовала, сразу к двери побежала, - радостно приветствовали меня родные.
  - Снимай пальто, проходи сразу на кухню, мы тут уже накрыли.
  - Дайте мне хоть руки помыть!
  - Хорошо, что в воскресенье приехал, а то бы один на кухне завтракал.
  - Не один, а с собакой.
  - Правильно, с собакой, - переговариваясь так с Володей и Эрикой, мы прошли на кухню.
  - И что это вы так неожиданно к нам пожаловали? - намеренно на "вы" шутил Вова, - с проверкой относительно антиалкогольной кампании? А у нас оно имеется, мы ещё не осознали.
  - Лучше бы они цены повышали, чем производство сокращать! Тогда бы и потребление стало снижаться.
  - Так ведь варить начнём.
  - Не начнёте... Штрафы вам высокие, вплоть до тюрьмы.
  - Нас, русских, этим не остановишь.
  - Скандинавов остановили, а вас нет?
  - А нас - нет, мы из другого теста слеплены!
  - Ну правильно, вам какая разница... из одной тюрьмы - в другую... разницы нет. Окромя оков терять нечего.
  - Да хватит вам! Володя! Арнольд! Опять понеслась политика, поговорить вам больше не о чем, что ли?
  - Наливай, - скомандовал сам себе Вова и разлил водку по стопкам, - давай выпьем, как говорит мой свояк Виктурка, "за чистое небо и русскую берёзу"!
  - Давай, только эти берёзовые дрова по всему Северному полушарию растут, - прокомментировал я. Мы все чокнулись и выпили.
  - Ну ты и циник, ничего святого, - морщась и закусывая колбасой, возмущался мой зять, - ты ведь здесь, на Урале, родился, а берёзу не любишь.
  Я по привычке не отвечал - бесполезно. Что любил Вова, оставляло меня равнодушным, и наоборот - то, что вызывало во мне восторг, клонило его в сон, и он начинал широко зевать. "Мы из разного теста слеплены, - пронеслось у меня в голове. - Да нет, тесто-то одинаковое, пекли нас по-разному и добавки разные подсыпали, - продолжил я свою мысль, уже не слушая Вовину болтовню. - Хорошо, что разные, интереснее жить, только эти "пережаренные" слишком жёсткие и агрессивные, жевать невозможно, зубы обломаешь. Размачивать их надо!"
  - За кордон, значит, собрался? - прервал мои раздумья Вовин вопрос. - Вы дуйте, а я останусь, мне и здесь хорошо.
  - Ещё пока не собрался, но, говоря языком перестройки, "процесс пошёл". Вроде бы сейчас дядя может выслать приглашение на воссоединение семьи племяннику, а значит, наш Виктурка уже там, а за ним и мы к сестре Ирме, и так далее, и так далее.
  Вова молчал, что-то обдумывая.
  - А давай по третьей, чтоб сердцу было веселей!
  Разлил, выпил и пошёл в большую комнату смотреть телевизор, оставив меня с сестрой на кухне.
  - Ирма нас на обед пригласила. Володя на шахту поедет к своим. Его лучше не брать - психовать будет. А ты иди ложись, отдохни, в поезде наверняка плохо спал.
  - Конечно, плохо, вернее мало, часа в два ночи только уснул, а в Серове проводница разбудила.
  Воспользовавшись предложением сестры, я пошёл в комнату, где вместо моей кровати уже давно стоял раскладной диван. Но моя комната оставалась моей - те же стены и та же дверь, и тот же вид из окна, и медленно поднимавшееся солнце, которое к двенадцати часам непременно будет светить мне в лицо, и я проснусь.
  
  Обе мои сестры, Ирма и Эрика, родились на Волге, откуда в начале сентября 1941 года вместе с родителями и дядей Данилом, который из кулацкой ссылки вернулся на Волгу доучиваться, были депортированы вместе с другими односельчанами-немцами в Сибирь, в Красноярский край. Позже - в ноябре того же года - отца и дядю призвали в трудовую армию и переправили на Урал, строить Богословский алюминиевый завод. Мать, учительницу, также неоднократно пытались призвать в ряды трудовой армии, передав детей на воспитание в детские дома, но врач, следуя чуждым духу тогдашнего времени морально-этическим принципам (да! такие люди, к счастью, были!), не давал добро, говоря: "Эту женщину вы не довезёте, она умрёт у вас в вагоне по пути следования". И мать с детьми оставляли в покое - до следующего призыва. Находясь в постоянном напряжении и желая скрыть свою тревогу от детей, мать награждала их разными нежными ласкательными именами, например, Эрику она звала Эрикья, или Эрикляйн, а Ирму - Ирмусья, или Ирмаляйн, или Ирмхен. Постепенно к сестре Ирме приросло имя Ирмусья, а дети соседей, к которым была "прикреплена" семья Вагнер, переделали это имя на свой лад и называли её просто Муськой. Мама, находясь под влиянием великого русского языка, тоже подкорректировала "Ирмусью", и получилась у неё "Мусья" - имя, приросшее к Ирме на всю жизнь.
  
  На "Мусья, открывай - свои!" дверь квартиры на втором этаже добротного дома, построенного военнопленными немцами, отворилась. Мы с Эрикой вошли в прихожую, и тотчас отовсюду поспешила к нам вся семья Небов: зять Виктор, сын его (тоже Виктор), жена сына Клавдия и внуки - Сашенька и Аннушка.
  - Здарова, дядька, - приветствовал меня мой племянник, - сейчас мы с тобой взорвём этот затор, и лёд тронется. Я с этим олухом, - показывая на отца пальцем, - справиться один не могу.
  - Витёк, зачем так грубо, повежливей обращаться с отцом надо.
  - Да он меня заколебал своей грубостью, - жаловался мне зять на своего сына, вешая наши пальто на вешалку, - подавай ему Германию, и всё тут, а как это сделать, как переслать документы, куда идти, к кому обращаться - ничего не знает.
  - Сейчас разберёмся, всё разгребём, - успокаивал я, проходя в гостиную, где уже стоял богато накрытый, праздничный по случаю моего приезда, стол.
  - Богато, однако, живёте!
  - Так ведь все работаем, - отвечал зять Виктор, - а вот затеем эту бучу - работу потеряем, выгонят нас коммунисты, как Данила выгнали... Его вообще из города выжили.
  - Пусть выгоняют. Пойду дворником, как-нибудь перебьёмся. А то организуем бригаду грузчиков - и вперёд, - пытался шутить Витёк.
  - А позору-то сколько, сколько разговоров-то будет, да пока уедем - меня кондрашка хватит.
  - Не хватит! Мы тебя на работу не возьмём - сиди дома, а за свежим воздухом на балкон ходи.
  - Сейчас народ не так реагирует, как прежде, даже наоборот, многие говорят, что будь у них такая возможность, они б давно из этой страны дураков слиняли, - продолжал успокаивать я зятя, присаживаясь на диван.
  - Да ты не на диван садись, а за стол, время-то обеденное, мы вас ждали, проголодались, - указывая мне рукой на стул, командовала Мусья, в то время как Клавдия разливала по тарелкам распространяющий приятный запах краутсуп - по-русски щи.
  - Вот что странно - одни и те же компоненты, а вкус разный. Может быть, пропорции разные?
  - Что? - переспросила меня Клавдия.
  - Да я думаю, почему краутсуп по вкусу от щей отличается, ведь из тех же самых компонентов сварен.
  - Основные компоненты те же, а пряные добавки разные, у нас мама всегда тмин в суп бросала, а некоторые анисовые зёрна подмешивают, - вступила в дискуссию Эрика и, попробовав ложкой бульон: - Ты, Мусья, тмин положила?
  - Я всегда варю, как мама варила, и пропорции те же соблюдаю, вкус зависит от количества мяса и от...
  - Качества, - перебил Витёк мать, - и от количества костей в мясе... Ты, дядька, не переживай, я это мясо сегодня утром на рынке у одного старого немца купил... за качество ручаюсь.
  - А у русского мясо, конечно, хуже...
  - Клаша! Да не хуже! Их просто там нет, - парировал Витёк в ответ на язвительную интонацию Клавдии, - они все в поисках водяры...
  - Ну хватит вам, дайте спокойно поесть гостям... и нам тоже, - оборвал Витька отец и миротворчески добавил: - Я в прошлое воскресенье у русского покупал.
  Клавдия болезненно реагировала на любые нападки со стороны её мужа на русских и всячески старалась оправдать свою нацию. Но Витёк упорно вдалбливал ей в голову, что коль она замуж за немца вышла, стало быть, она теперь немка, и баста! Особенно Клавдия не любила опального дядю Данила, который в её присутствии, не стесняясь (будто нарочно) поучал своего неженатого сына Петьку: "Лучше самая последняя немецкая шлюха, чем русская баба". Вышло, конечно, всё наоборот - оба его сына нашли себе русских девушек, а дочь Лена вышла замуж за армянина. Да, дядя Данил! Любовь лишена национальных предрассудков. Любовь - от Бога.
  Неприкрытая, глубокая ненависть ко всему тому, что, по его словам, "идёт от кожаных большевиков, плавно переросло в лоснящиеся морды партийцев и пустило глубокие корни в русском народе", есть результат испытанного им в детстве, вновь пережитого в юности и потом на суде в сорок девятом году животного страха. Осенью тридцатого года к ним в дом нагрянули мордатые вооружённые мужики в кожаных куртках и "помогли" им, кулакам, погрузить на подводу заранее приготовленный родителями, упакованный в мешки скарб. При этом говорили они громко, отрывисто, переходящим на крик языком, которого восьмилетний Даниэль не понимал, а тревожные, несчастные лица родителей так напугали его, что он заплакал. "Эти нагло улыбающиеся рожи я не могу забыть", - так заканчивал дядя Данил свои воспоминания о любимом родительском доме, в котором он больше не имел права жить.
  
  - И котлеты ты печёшь, как мать, - толстые, коричневого цвета, с корочкой, мясистые, - и, следуя призыву зятя "за чистое небо и русскую берёзу", я выпил и закусил.
  Чем настойчивее становились требования домочадцев переслать наконец-то копии основных документов в Германию, тем патриотичнее был настроен наш Виктурка. Спустя немногим более сорока лет он стал искренне любить свой "родной" Краснотурьинск. Вот каток, на котором он катался, вот дворец культуры, где он в юности танцевал со своей Мусьей, а вот улица Ленина, по которой он два раза в год...
  - Со знамёнами в первых рядах на первомайскую и ноябрьскую демонстрации ходил, - с грустью смотря на мужа, сказала Ирма. - Он без этих праздников жить в Германии не сможет.
  - А мы поселимся в Западном Берлине и на демонстрации будем его в Восточный Берлин отправлять... Там у них всё как у нас... Нет, послушайте, послушайте, - развивал свою мысль Витёк. - Приближается он с огромным красным знаменем к "западнику"... тот с удовольствием ворота открывает, мол, вали, только побыстрей... он идёт дальше, приближается к "восточнику"... они тоже с распростёртыми объятиями... типа, заходи, дорогой, такие нам нужны!
  - А как обратно? - без тени улыбки, совершенно серьёзно спросил отец сына.
  Воцарившаяся на мгновение тишина лопнула, и весёлый беззаботный смех заполнил все уголки большой квартиры: смеялась на кухне Клавдия, смеялись в своей комнате дети, смеялись мы все.
  
  Вечером я скопировал "по блату" все имеющиеся паспорта и свидетельства о рождении членов семьи Виктора Неба, записал на отдельный листок бумаги точный адрес дяди в Германии и вечерним поездом уехал в Свердловск.
  ...
  ...
  ...
  Книга вторая (первые 3 главы из 16)
  "Старый Адам"
  
  Мое дело сказать правду, а не заставлять верить в нее.
  
  Руссо Ж.
  
  I
  
  Извилистая, с перепадами, дорога к Адамову полю проходила через дубовую рощу, затем тянулась вдоль озерца, на крутом берегу которого высился вековой дуб, а дальше, вытянувшись в прямую линию, определяла нижнюю границу отмежёванного земельного надела. Шли годы, не привнося в ландшафт особых изменений: те же дорога и роща, то же озерцо с ветвистым деревом... И земельный надел - тот же. Только дуб становился всё выше и шире, а отмежёванное поле перешло от Адама к Людвигу, от Людвига - к Якобу, от Якоба - к его сыну Александру. Сколоченная под дубом скамья поначалу была любимым местом отдыха старика Адама; позже обрывистый берег облюбовала деревенская детвора. И всё потому, что на крепкой, надёжной ветке дерева-исполина был закреплён канат, позволявший раз за разом повторять одну и ту же никогда не надоедавшую игру: раскачавшись, прыгнуть далеко с обрыва в воду, а потом, доплыв до пологого берега, бежать обратно, чтобы вновь повторить то же самое. Озеро назвали Steilufersee, что означало "озеро с крутыми берегами", а дубу присвоили имя Alter Adam - "Старый Адам".
  
  Вместе с дубом росло и ветвилось семейство Адама, и спустя сто лет после переписи 1798 года, в которой значились девять членов его семьи, в Гларусе проживало уже сто двадцать четыре прямых Адамовых наследника; ещё пятьдесят семь разъехались по близлежащим сёлам. Гларусские Вагнеры расселились в пяти домах: четыре из них были большими пятистенками, а в пятом, обычном, построенном когда-то самим Адамом, жили теперь семьи его правнуков - Александра и Карла. Само собой разумеется, к тому времени от прежнего дома Адама и брёвнышка не осталось. Сохранился погреб, вырытый в прошлом веке, да и он был уже несколько раз обложен новым просмолённым брусом, а одну сторону дед Людвиг в середине девятнадцатого века выложил из кирпича.
  В стенах этого патриархального дома велись долгие беседы, частенько перераставшие в горячие споры между хозяевами, зваными гостями и многочисленными членами вагнеровского клана. Поводов для обсуждений и споров было много.
  
  1824 год
  
  Уже первые, совсем незначительные успехи колонистов стали наводить на размышления живущих по соседству помещиков: в чём их секрет? И ответ был найден - привилегии. Детская смертность "бессовестно" низкая, урожайность полей растёт, сёла чисты и обустроены, колонисты не прогибаются и шапки ни перед кем не снимают, народ на удивление приветливый... "Вольготно живут! От налогов осво... эт нет! тут не ниже нашего... От повинности воинской освобождены! Вот отчего жируют!" В столичных и местных газетах развернулась полемика на тему "Колонисты - новое российское привилегированное сословие": "Земля им дарована", "От службы освобождены", "Беспрепятственный выезд за границу им обеспечен", "Одним словом - дворяне!".
  Министр финансов граф Егор Францевич Канкрин недолго думая пошёл на поводу у негодующих помещиков и предложил ввести пятисотрублёвый рекрутский сбор с каждого хозяйства колониста.
  
  - Я дворянин! У меня в штанах... аршин, - ухватившись рукой через порты за своё мужское достоинство, юродствовал брат Людвига Кристоф, пытаясь сочинить на русском языке каламбур в ответ на слова брата: "На их полях крепостные спину гнут, а на наших - наши дети... Мы сами себе батраков делаем".
  - Душат нас, негодяи! Душат! - стучал кулаком по столу Людвиг. - Отец всю свою жизнь за дом отрабатывал, новый мы общими усилиями поставили... Получается, каждому из нас отдельное хозяйство не потянуть... Будем строить пятистенки и двумя семьями под одной крышей жить - сообща одним двором управлять.
  - Нам такое не в диковину - по двенадцать-шестнадцать человек вокруг одной печки пляшем...
  - А что, Людвиг, у тебя уже два сына народилось, одного отдай на вечную службу...
  - Hundsdreck , а не на вечную службу... У нас договор имеется - все мы, и дети наши, от воинской повинности освобождены...
  
  В это же время Егор Францевич показывал Александру Первому экземпляр Манифеста, изданного бабкой императора Екатериной II, где на третьей странице министр подчеркнул параграф 7-й, гласящий: "Всеми предписанными выгодами и учреждением пользоваться имеют не только приехавшие в Империю Нашу на поселение, но и оставшие дети и потомки их, хотя б оные и в России рождены были, считая число лет со дня приезда их предков в Россию".
  - Ваше Величество, словами "считая число лет со дня приезда их предков в Россию" Екатерина Великая дала нам свободу в определении этого числа лет... Ведь не может такого быть, чтобы всем потомкам на вечные времена... Этих потомков, при такой рождаемости в колониях, скоро будет миллион.
  - Любезный граф, мне не нужен колонист с оружием в руках, мне он милее у сохи... Прошло ещё слишком мало лет, чтобы считать его своим человеком, он только на бумаге подданный России, а в душе поселенцы ещё далеко не наши... Рекрутский набор их вспугнёт, и многие из них потянутся за границу в другие колонии... Нет, Егор Францевич, это "число лет" ещё слишком мало...
  
  Указом Александра I от 23 декабря 1824 года колонисты были освобождены от рекрутства "на вечные времена".
  
  1874 год
  
  Постоянства не наблюдаем мы ни в чём - всё вокруг нас меняется, одно быстрее, другое медленнее, черепашьими шагами преображается даже небосвод. Однако желание хоть что-нибудь увековечить имеет человек великое. Так, чтобы раз и навсегда, и чтобы никаких вопросов больше - и никаких рассуждений.
  "Вечные времена" для колонистов, прибывших по Манифесту в Россию, длились немногим более века. Что ж, в русском языке "век" и "вечность" - слова, имеющие единый корень.
  В Манифесте императора Александра II от 1 января 1874 года говорилось: "Сила государства не в одной численности войска, но преимущественно в нравственных и умственных его качествах, достигающих высокого развития только тогда, когда дело защиты Отечества становится общим делом народа, когда все, без различия званий и состояний соединяются на это святое дело".
  Устав 1874 года "О воинской повинности" фактически стал законом общеобязательной воинской службы. Первый параграф его гласил: "Защита Престола и Отечества есть священная обязанность каждого русского подданного..."
  
  - Нет уж, от меня сего не дождётесь! Оружие мои дети в руки не возьмут! - возмущался Иоганн Август на семейном совете всё в том же родительском доме. В этом году затянувшиеся февральские метели намели огромные сугробы по улицам и дворам, а северо-западная сторона дома, где собрались вечерять Вагнеры, бала завалена снегом до половины. - Эти господа между собою чего-нибудь не поделят, а потом втягивают народы в драку.
  - А куда ты денешься, Август!.. Воинская повинность объявлена для всех российских подданных... те лишь, кто подданство не принял, освобождены от службы...
  - Тех, кто не принял, налогами облагают такими, что... - вставил Иоганн Филипп, брат Якоба, хозяина крестьянского двора, и тут же был перебит их кузеном Августом:
  - Право на выезд у нас пока ещё никто не отбирал... мы эмигрируем в Америку!
  Такого поворота разговора в прокуренной, жарко протопленной комнате никто не ожидал, и все молча уставились на "бунтовщика" в ожидании пояснений.
  - Сегодня они вменяют нам воинскую повинность, завтра закроют границы, а там, глядишь, заставят всех говорить по-русски, изгонят нашу веру и перекрестят всех в православных...
  Иоганн Август завертел головой, мысленно определяя стороны света, и, ткнув пальцем в угол восточной стены, сказал:
  - Вот сюда, Якоб, ты водрузишь икону Богоматери и затеплишь пред нею лампадку.
  - Как это - заставят всех говорить по-русски? Разве возможно заставить? Сперва научить надо... А для этого - знаешь, сколько учителей потребуется... На Волге колонистов уже четверть миллиона, и школ... - Филипп почесал затылок, - не меньше тысячи, наверное, понадобится.
  - Церковь не отберут... Все цари во все времена гарантировали свободу вероисповедания... Да ты лучше скажи, почему в Америку? Кто тебя надоумил? - включился в беседу Карл, живший с братом Георгом в отдельном пятистенке. (Георг, Карл, Филипп и хозяин дома, Якоб, приходились друг другу родными братьями.)
  - Меннониты надоумили. Они в Самаре пункт сбора желающих открыли и в мае отправляются... через Петербург на Амстердам, а там и до Нью-Йорка...
  - Уж не к меннонитам ли ты подался?
  - А хоть бы и к ним! Они, не в пример нам, народ дружный, горой стоят друг за друга, не то что у нас в Гларусе - каждый сам по себе... Их на двадцать лет от воинской службы освободили, а по истечении этого срока обещали службу гражданскую - егерями, охотниками, на почте... Теперь же всё перевернули - плати по триста рублей или марш в солдаты... А у них религия воевать не позволяет...
  - А напади на их село бандиты, что они делать будут? - уважительно спросил не проронивший до этого ни слова двадцатилетний сын Якоба Александр.
  - Отдадут последнее, ибо не Бог создал бандитов, а люди их таковыми сделали...
  - А убивать начнут?
  - На то воля Божья...
  - Ну, брат, тебя понесло, - прохрипел Иоганн Якоб, которого в последнее время всё чаще называли просто Якобом.
  Его выводили из себя постоянные упоминания воли Божьей, а читать Библию он давно перестал, наказав при этом своей набожной жене Марии: "Чтоб книга эта на глаза мне больше не попадалась!" А произошло это так.
  Как-то раз Якоб нашёл в каком-то журнале просветительскую статью о круговороте воды в природе. Изучив её, открыл лежащую при кровати Библию, полистал, отыскал нужную страницу и прочитал вслух: "...И усилилась вода на земле чрезвычайно, так что покрылись все высокие горы, какие есть под всем небом..."
  Вскочив с постели, Якоб сел на край койки.
  - Откуда было взяться такому количеству воды - "все высокие горы", "под всем небом"?
  С этим вопросом он начал приставать к местному пастору. Приводил бедняге неопровержимое доказательство нелепости истории с Ноевым ковчегом:
  - Зачерпните ведро воды в нашем озерце у Старого Адама и вылейте себе на голову, потом опять зачерпните и опять вылейте, потом опять зачерпните и опять вылейте... Ну как, уровень воды в озерце повысится или нет? Наводнение может случиться в каком-нибудь отдельном месте, но никак не на всей земле одновременно!
  Поначалу пастор ещё пытался найти сообразные слову науки доводы, но быстро эту затею оставил, пояснив, что понимать историю с Ноем надо иносказательно, "а не так, как ты, в прямом смысле это понимаешь - А всё остальное, что там понаписано, тоже надо разуметь словно бы некую аллегорию - или как?
  К такому роду дискуссий служитель алтаря был не готов и резко обрубил дальнейшие прения словами:
  - Вещи суть: естественные, противоестественные и сверхъестественные, и последние - в воле Господа нашего. Твоё дело верить, а не разглагольствовать!
  А про себя подумал: "В школах необходимо усилить богословие, чтоб подобные личности повывелись... это только наши протестанты такие вопросы задают, католикам о таком и помыслить страшно".
  С тех пор Якоб посещал церковь только по праздникам, а в тесном кругу называл сочинителя Библии полным дураком, за которым потянулись такие же дураки. Когда ему возражали, что Святое Писание открыто самим Всевышним, он отвечал, что Бог такую глупость внушить не мог:
  - Обман это, чистой воды обман!
  - Да веришь ли ты вообще в Бога? Есть ли, по-твоему, Бог-то?
  - Есть! Но Он безмолвный и никому на ушко ничего не шепчет!
  - Как это?
  - А вот так!
  
  Хозяин дома встал со стула и, разминая кулаком поясницу, сказал, что призывать на шестилетнюю службу будут только из тех семей, где достаточное количество работников ("так пояснил мне староста"), и что на Гларус спустили разнарядку по одному рекруту в год, коего предлагают выбирать по жребию.
  Август пропустил пояснения мимо ушей.
  - Я, братья, меннонитом ещё не стал, но ухожу вместе с ними, а там посмотрим... До мая месяца мне необходимо всё распродать... Купленный мною надел поделите между собой.
  
  1898 год.
  
  Вот, собственно, мы и подошли к следующей части нашего повествования. Несмотря на уменьшение численности колонистов за счёт эмиграции, поволжские колонии, разросшиеся в предыдущие годы, представляли собой, по рассказам очевидцев, земной рай. Здесь цвели и благоухали сады. Чистые реки плавно несли свои прозрачные воды - основу крестьянского благополучия - по многочисленным извилистым руслам вниз к Волге. В больших и малых озёрах, обустроенных прудах и заливах водилась разнообразная рыба. В полях колосились пшеница, рожь, ячмень и другие зерновые культуры. На огородах поспевали арбузы и дыни. Сбылось всё то, что стояло в преамбуле к договору с колонистами, прибывшими по зову Екатерины II на Среднюю и Нижнюю Волгу. Сбылось-то сбылось, да только не вдруг, а спустя сто лет и в результате упорного труда.
  Не случилось лишь одного - обрусения колоний. Даже по прошествии ста с лишним лет немец оставался немцем. Более того: педантичность, прямота суждений и высказываний, честность, неподкупность, трудолюбие и другие типичные для немцев качества стали ещё более выраженными. Такими чертами характера уже мало кто обладал и в самой Германии; здесь же, в России, они словно застыли и, закалившись трудом, приобрели необычайную стойкость. Однако и характер русских, живущих в колонии, столь же упорно сопротивлялся переменам. Взять хоть Ивана Семёнова, женившегося на Елизавете Люст и перебравшегося в колонию Гларус. Он всё так же упрямо носил рубаху навыпуск, хоть это и высмеивалось колонистами. Русских здесь называли гебундене (gebundene ), а когда сердились на их твердолобость, говорили: "Ein Russe hat noch ein Russe im Busen", что означало "У русского за пазухой ещё один русский сидит". Произносилось же это на диалекте и звучало так: "Ein Ruß hat noch ein Ruß im Busm". Одним словом, немцы не менялись, стараясь сохранить традиции далёкой родины, а русские - потому, что их родина была здесь.
  - Ну вот ещё, буду я как немец одеваться! Знакомые увидят - засмеют, - объяснял Иван своё нежелание одеваться на манер колонистов.
  Язык он тоже не учил - изъяснялся на русском, а если возникало непонимание, пробовал вставлять немецкие слова. А уж если и это не помогало, обращался за помощью к жене.
  
  - Всё равно всех вас, Александр Иванович, скоро заставят на русском говорить, так что лучше уж у меня учитесь, чем я у вас буду, - пускался в рассуждения Иван Фёдорович Семёнов, сидя в семейной вагнеровской кузнице, куда он частенько заглядывал после шести. К этому времени Александр обычно заканчивал работу и прибирался, а потому мог поддерживать беседу. Приходил сюда Иван Фёдорович не только поговорить, но и выпить ароматного чаю на травах, который заваривал кузнец к концу трудового дня ("Что днём потом вышло, я восполню вечером двумя-тремя кружками чая".)
  - Чаёк у тебя, Иваныч, неслабый - трав не жалеешь.
  - Не только трав, но и шиповника не жалею. Моя Катя всё лето собирает и сушит. У меня даже позапрошлогодний запас имеется.
  Кузнец, обычно молчаливый, во время чаепития преображался - становился словоохотливым и, на радость Семёнову, оживлённо с ним разговаривал. Одно всегда огорчало Ивана - после "положенного" чая Александр резко обрывал беседу, выпроваживал собеседника и, заперев за собой кузницу, торопился домой или, оседлав коня, летел на Маянку - выселок, расположенный к юго-востоку от колоний Гларус и Шафгаузен. "Вот ведь немец бездушный, - ругался про себя Иван Фёдорович, уходя восвояси. - Как угорелый к своей Катьке помчался! Оборвал меня на полуслове. Индюк!"
  
  Сегодня кузнец торопился на выселок. Тремя годами раньше братья Александр и Карл надумали разводить лошадей и создали на Маянке хозяйство. Всё лето сыновья Александра, сменяя друг друга, пасли коней. Их мать Катарина с дочерьми Софией и Августой хлопотали по хозяйству.
  Кузнеца встревожила весть о том, что на Гларус в этом году спустили разнарядку о новобранцах: не как прежде - по одному рекруту в год, а аж по четыре. Предлагалось, как всегда, провести жеребьёвку. Среднему сыну Александра, Фридриху (на русский манер - Фёдору) в марте исполнился двадцать один год, и их семья должна будет принять участие в жеребьёвке.
  Солнце, медленно перевалив через Волгу, уходило за горизонт. Вытягивались тени одиноких деревьев. Непроглядной темью заливались овраги. Здание конюшни выглядело в этот час длиннее на добрую дюжину аршин. "В следующем году достроим - стенку шагов на пятнадцать передвинем", - прикидывал в уме дальнейшее расширение подворья Александр. Он оглядывал свою вотчину с бугра: отсюда весь, как любил называть его кузнец, "хутор" был виден как на ладони.
  Лошади уже стояли в загоне, в нетерпеливом ожидании теснясь у широких, пока закрытых, ворот, за которыми братья наполняли кормушки овсом вперемешку с отрубями. Через дорогу, ведущую внутрь двора, находился большой огороженный жердями выгул с прилегающим к нему просторным высоким хлевом - владения племенного жеребца по кличке Зигфрид. ("Чтоб ему там не тесно было на лошадках кататься".) Мускулистый, мощный, с гладкой шелковистой шерстью, Зигфрид, придвинувшись вплотную к жердям, ударял копытом о сухую землю, жадно поглядывал на кобылиц; отрывистое, густое ржание перекатывалось в вечернем воздухе. Свою работу восемнадцатилетний жеребец всё ещё выполнял хорошо - покрывал всех без разбору, без грубости и с большим знанием дела. Переданную ему кобылицу терпеливо обхаживал часами. Долго с тихим ржанием гонял её по вольеру, тёрся мордой о её бока, и вдруг, всем на удивление, кобылица сама направлялась в сторону конюшни, а за ней медленно, осторожно переставляя ноги, шёл возбуждённый Зигфрид, и там, под навесом, вдали от посторонних глаз, свершалось задуманное природой таинство, в результате которого пополнялась численность табуна и росло благосостояние крестьянского хозяйства.
  - Баловень судьбы ты, Зигфрид... Жизнь тебе в удовольствие, - произнёс Александр, любуясь ухоженным мощным жеребцом.
  Зигфрид, навострив уши, ненадолго повернул голову к хозяину, но тут же его вниманием вновь завладела двухлетка, с любопытством косившая в его сторону.
  
  Этим вечером отец семейства был взволнован и не скрывал своей тревоги:
  - Миру грозит большая беда! Не просто так теперь по четыре рекрута с колонии призывают... А в газетах что пишут? Все как с ума посходили... Пушками друг перед другом похваляются, корабли боевые понастроили... К войне, изверги, готовятся, землю ещё не всю поделили...
  - Кто готовится-то?
  - Богачи, кто же ещё! Кому, кроме них, война нужна? Мы для них - мясо, не люди... Уйти надо было с меннонитами в Америку...
  - Да успокойтесь вы, - прервал отца старший сын Андрей. - Служба - ещё не война.
  - Пять годков службы да ещё пятнадцать в запасе - вот тебе и война. Чует моё сердце - и десяти лет не пройдёт, как начнутся столкновения.
  - Генрих Трерин отслужил, вернулся и в Саратове дело своё открыл... Русским свободно владеет, - вставил свою копейку младший сын, пятнадцатилетний Иоганн, которому дай волю - сейчас бы добровольцем служить ушёл.
  Подросток откровенно восхищался Генрихом, который недавно побывал в их хозяйстве с целью покупки пяти лошадей. Служил он, по его словам, в драгунском полку и гордо называл себя драгуном. Впрочем, злые языки поговаривали, что был он всего лишь обозником и все пять лет службы убирал за лошадьми навоз. Как бы то ни было, выправку Генрих имел офицерскую, да и манеры его заметно изменились. Толковали ещё, что он по уши влюблён в какую-то русскую барышню.
  - Чтобы русский выучить, необязательно в армии служить, можешь и по учебникам... И с учителем больше разговаривай.
  - Да наш-то учитель и сам русского языка толком не знает. Инспектор на уроке словесности до слёз смеялся, когда Мария Шмидт, лучшая наша ученица, стихотворение читала. Говорит, окромя "Наша Даша за букаша..." ничегошеньки не понял, но остался в уверенности, что сие написано на каком-то ему неведомом славянском языке. Меня наш гебундене Семёнов больше русскому научил, чем школьный учитель!
  Иоганн рассмеялся своей шутке, но тут же был сердито оборван отцом:
  - Закрой рот! Молод ещё так много болтать в кругу старших... - И, повернувшись к среднему сыну, продолжил: - Завтра состоится жеребьёвка... тебя в список занесли.
  - Занесли так занесли, вот и пойду служить... Даст Бог, обойдётся.
  - Бог ничего не даёт! И на войну никого не посылает! На войну солдат гонят безбожники, преступники... Сунут тебе в руки ружьё, убивать заставят, и выйдет, что ты теперь преступник, потому как убийца.
  Федор хотел было хоть что-то возразить отцу, но тут же осёкся. Нескончаемые споры о нападающих и обороняющихся, о причинах и следствиях любой распри и о том, кого считать правым, а кого виноватым, всякий раз заходили в тупик. Были исчерпаны уже все аргументы; оставалось лишь ссылаться на Всевышнего.
  - Бог обязан остановить преступников!
  - Как остановить? Бог и пылинки с места не сдвинет, потому как Он внутри нас, а не здесь... и беседу ведёт со всеми человеками...
  - Так пусть через беседу и останавливает...
  И так далее и тому подобное. В какой-то газете Федор прочитал размышления одного историка о разделе и переделе мира. Выводы автора статьи, были ему понятны и близки, и теперь он знал наверное, что раздел мира завершён, а вот передел будет длиться до скончания времён. Ибо государства развиваются разными темпами. И как только одному из них удаётся вырваться вперёд, оно тут же стремится отхватить у соседей кусок земли и прибрать его себе.
  Отец любил после трудового дня в кругу своих сыновей, как он выражался, пофилософствовать, хотя доводов ему частенько не хватало и он чувствовал себя загнанным в угол. Тогда он начинал кипятиться, обрывал сыновей на полуслове, а то и вовсе завершал дискуссию - с тем, чтобы на следующий день вновь возвратиться к обсуждению прерванного спора или предложить порассуждать на новую беспокоящую его тему. Романы и всякие там повестушки Александр не признавал ("пустая трата времени"), а вот увлечение сына Фёдора газетами и журналами было ему по душе. Фёдора два раз в месяц посылали в Катаринштадт за покупками, и там он задёшево покупал старые газеты и журналы.
  Прервав спор о предстоящей жеребьёвке ("Да что там говорить, всё равно ничего не изменить. Завтра на дворе у старосты всё решится"), отец переключился на слушок, гулявший по округе: Генрих Трерин, будто бы, примкнул к какой-то саратовской ячейке народников; надо бы с ним поостеречься.
  - Четырех лет не минуло, как эту братию разогнали, и опять они тут как тут! - по-прежнему обеспокоенно и раздражённо продолжил беседу Александр. - На порог его не пущу, ежели узнаю, что это правда.
  - А как же ваши планы насчёт племенных жеребят? - возопили сыновья чуть ли не хором. (Дело в том, что после покупки пяти жеребцов Генрих рассказал Александру о своих далеко идущих планах: "Откроем новый ипподром в Саратове, а на твоём конном дворе племенных скакунов выращивать будем...")
  - Какой толк тогда с ним связываться? Жандармы выследят, в тюрьму упрячут - вот тебе и ипподром... Эти негодяи воду мутят, до власти рвутся, а уж как дорвутся - нам несдобровать. Нет, лучше уж царь - и никого больше нам не надо...
  - Да какие там народники! Их нет давно; сейчас всё больше социалисты в моде, - вставил слово старший сын Андрей. - И вожди у них Фридрих Энгельс и Карл Маркс. А сам Генрих никакой не марксист- просто он, по глупости, вслух пожалел одного саратовского знакомого, которого в Сибирь сослали, пока Генрих в армии служил...
  Порывшись в стопке старых газет, лежавших на столе, Фёдор достал пожелтевший листок и прочитал:
  - "Завоевание политической власти есть великая обязанность рабочего класса!" Вот чему учат теперь германцы народы планеты. Но нас это не касается: у нас ведь нет рабочего класса, а значит, и завоёвывать ничего не надо!
  - К нам и так никто носа не кажет. Во-первых, мы крестьяне, во-вторых, царю как собаки преданы, а в третьих, русского не понимаем...
  - Не в этом дело, Андрей. У нас ведь как: из десяти крестьянских хозяйств восемь процветают, а два - среднего достатка. А в русских сёлах наоборот: у восьми еле-еле душа в теле, и только два преуспевают. Им же, социалистам, недовольный народ нужен, бедный. Потому-то у нас в сёлах да и в Катаринштадте им делать нечего...
  - А я так думаю, - громко заявил отец семейства. - Недовольных людей всегда сыскать можно, даже у нас. Но наши крестьяне на эту удочку не попадаются, потому что от своего хозяйства мы ни на шаг отойти не можем... День-деньской трудимся, делом заняты. Вот ты говоришь, у нас нет рабочего класса? А пильщики? Они в городе артель создали, и теперь их бригадир по деревням шляется, работу предлагает. Раньше они как: пройдут по селу, дров напилят, наколют, в поленницы уложат, деньги получат и потом целую неделю пьянствуют. А теперь иначе: бригадир их - мужик строгий, до самой глубокой осени работяг гоняет. Деньги на руки им только в конце сезона выдаёт, а там уж и делай что хочешь. А делать-то нечего - вот они дурью и маются. Тут-то, я думаю, эти мошенники-социалисты и подоспели, и идею "завоевания политической власти" им подсунули. Ну как, прав я или нет?
  - Вы, отец, как всегда были очень последовательны, - сухо вставил младший сын Иоганн и, подражая Генриху Трерину, поднял глаза в потолок, подчёркнуто демонстрируя тем самым глубокую рассудительность.- Пролетариат надо обеспечить работой и в межсезонье. (Слово "пролетариат" Иоганн услышал от Генриха, который, посвящая юного друга в свои планы, сказал, что этих пролетариев-пильщиков из Катаринштадта зимой он подрядит на строительство хозяйственных построек к себе в Саратов.)
  Все с интересом уставились на подростка. Фёдор, понимая, откуда дует ветер, улыбнулся, Андрей молчал, отец же подумал: "Надо бы его от этого Генриха оградить, он старше, вот и сбивает мальца с толку", а вслух, с едва сдерживаемой гордостью в голосе, произнёс:
  - Ты у нас всегда был не по годам ушлый, а теперь ещё и мудрый стал.
  Говоря "ушлый", отец намекнул на случай, при упоминании которого в семье всегда посмеивались. Лет пять-шесть тому назад Александр выставил перед каждым из пяти детей по яйцу и объявил: "Кто первым съест, получит второе". Иоганн взял не очищенное от скорлупы яйцо, недолго думая засунул его себе в рот и тщательно пережевал.
  Припомнив эту историю, присутствующие дружно засмеялись, а готовившая ужин мать, прыснула: "Это яйцо приросло к нему на всю жизнь".
  - К Иоганну яйцо, а ко всем Вагнерам - дуб Старый Адам. Усыхать он стал... В этом году одна ветвь не распустилась. - Выдержав паузу, отец добавил: - Нехороший это знак.
  Его отношение к Старому Адаму знали не только родные, но и вся деревня. По тому, как и когда меняла цвет листва дуба, Александр предсказывал погоду на предстоящее лето. Над ним подтрунивали, но к прогнозу прислушивались. Всякий раз, проезжая мимо дуба, он сходил с коня, подходил к дереву и, постукивая и поглаживая ладонью по стволу, что-то ему говорил. Часто после воскресной службы приходил сюда "поразмыслить" и просиживал на скамейке до обеда. "Дерево беседует со мной, я это чувствую, а за разговором, как вам известно, рождается истина, - объяснял он домочадцам. - Через беседу с деревом я много правильных решений принял".
  - Не со Старым Адамом надо общаться, а с Богом, - пыталась вернуть мужа на путь истинный Катарина.
  - А через дерево я как раз с Богом-то и беседую, так мне легче. Или ты не читала в Писании, как праотцы молились на высотах, под дубами и смоковницами?
  После трагического случая, произошедшего с его отцом Якобом, Александр стал приписывать дубу ещё и дар ясновидения. Вышло это так.
  
  Раз, сидя в тени под дубом, Якоб сказал:
  - Завтра мы отправляемся в Балаково.
  Листья дерева над ними вдруг мелко-мелко задрожали, издавая громкий шелест, и так же внезапно замерли; всё стихло. Александр привстал со скамьи, повертел головой во все стороны, пытаясь определить причину происшедшего, но, так ничего и не поняв, опустился на прежнее место.
  - А ведь ни ветерка, ни дуновения, озеро - как зеркало: ни морщинки, - недоумевал он.
  - Будем считать, что Старый Адам одобрил моё намеренье, - пошутил отец.
  На том и успокоились.
  Следующим утром Якоб выехал со двора на крестьянской телеге, доверху груженной арбузами и дынями, и присоединился к группе односельчан. В этот раз они решили сбыть продукцию на севере, а не как в предыдущие разы - на юге, в Катаринштадте.
  Поначалу удача улыбалась Якобу: в Балакове он сразу же сдал весь свой товар оптовому торговцу. Приехавшие с ним односельчане, которые привезли на продажу яблоки, застряли и вынуждены были остаться на пристани в ожидании подходящего скупщика.
  - Поеду-ка я, не буду вас дожидаться, на Табачном озере переночую.
  - Не страшно одному-то?
  - А я с дороги в лесок съеду, там и схоронюсь. Кто меня заметит? Да и на дорогах сейчас пусто. Мы сюда ехали - никого не встретили.
  Как решил, так и сделал. У озера въехал в лес, распряг лошадей и пошёл к воде освежиться. Тут-то на него и напали грабители. Избили, отобрали вырученные деньги и ушли, оставив Якоба лежать на берегу в беспамятстве.
  Обнаружил его односельчанин Христиан Брайтенштайн. Продав свои арбузы и дыни, он оставил яблоки брату и часом позже отправился вслед за Якобом. ("Может быть, догоню, а если нет, то найду его у озера".)
  Якоб не приходил в себя несколько дней, а когда очнулся, подробно (всем на удивление) рассказал о случившемся. Грабителей он знал в лицо, это они его не признали, а то бы насмерть забили. Забияки и пьяницы братья Черепановы из деревни Чернуха были известны всей округе. Несмотря на то, что на них поступали многочисленные жалобы от жителей Чернухи и близлежащих деревень, им всё сходило с рук. Поговаривали, что в Самаре у них дядька в "больших чинах ходит" и "попробуй их тронь".
  После того случая глава семьи постепенно угасал. Тяжелейшее сотрясение мозга излечили, а вот отбитые почки пришли в негодность. Через шесть лет он умер.
  Оба налётчика ненадолго пережили Якоба и один за другим исчезли из жизни селян. Старшего брата, Петра, нашли на середине Табачного озера, лежащего на воде лицом вниз, а младший бесследно пропал. Жандармы долго опрашивали местных жителей, заезжали и в Гларус, но так ничего и не выяснили. Решено было, что Пётр утонул по пьянке, а младший, оставшись один и, видимо, испугавшись врагов - а их братья нажили за свою недолгую беспутную жизнь немало, - подался в бега.
  Незадолго до смерти Якоб, однако, высказал такую мысль, от которой Александру стало не по себе: "Возможно, кто-то из наших эту сволочь прибил, но Вагнерам не впервой в могилу тайну уносить: умрут - не скажут... Оно и верно! Незачем таким признанием родню марать..."
  После похорон Якоба злые языки утверждали, что Бог наказал его за то, что Святое Писание порочил. В ответ возражали: "Евангелие-то покойный не отвергал!" Пастор Адам Макс, невольно ставший свидетелем такого препирательства, ещё долго вставлял в свои воскресные проповеди неопровержимые "доказательства" неразрывной духовной связи между Новым и Старым Заветами.
  
  Вдоволь нафилософствовавшись, Александр перевёл беседу в хозяйственное русло, а потом, определив, кому и что необходимо сделать завтра, приказал всем ложиться спать.
  Утром у старосты на дворе провели жеребьёвку. Фёдору повезло - он остался дома. Причина везения была проста: трое из девяти кандидатов в рекруты пошли служить добровольно.
  Служба в царской армии становилась среди молодёжи немецких сёл всё более популярной.
  
  
  II
  
  До службы в армии Генрих Трерин был, по словам односельчан, другим человеком. Весёлый, общительный, в меру простодушный, он обладал удивительным талантом нравиться всем. Детвору он вовлекал в шумные игры, молодым девицам посвящал мадригалы, ровесники уважали его за смелость и решительность, с людьми среднего возраста он заводил беседы на злободневные темы, со стариками почтительно здоровался, а завидев издалека, высоко поднимал для приветствия руку. Односельчан смешили шутки Генриха по поводу новых правил, введённых российскими властями для русификации имён колонистов:
  - Все мы теперь "овичи" и "овны".
  Согласно новому положению, колонисты должны были "наконец-то" перейти на "нормальные", принятые в России имена и отчества. К примеру, отец Генриха, Готтлиб Трерин, носил второе имя Тобиас, и теперь встал вопрос, от какого имени (первого или второго) следует образовать отчество сыну. Если от первого, выходило - Генрих Готтлибович, от второго - Генрих Тобиасович. Остановились на первом, потому что его сестра, крещённая гордыми именами Анна Мария, по его выбору становилась Анной Готтлибовной или Анной Тобиасовной. "Не хочу быть Тобиасовной, - заупрямилась Анна Мария. - Пусть уж лучше Готтлибовна". Теперь, когда пожилые люди, желая проявить особое расположение к этому обходительному молодому человеку, уважительно обращались к нему "Генрих Вильгельм" (Вильгельмом звали его деда), он вежливо, с улыбкой поправлял их: "Пожалуйста, Генрих Готтлибович".
  - Тьфу! Всё отобрали, теперь и за имена наши взялись! Варвары! - ругался бывший староста Конрад Шлоттгауер.
  - Не всё ещё, Иоганн Конрад. За нами земля навечно закреплена, и в церковь мы лютеранскую ходим.
  
  Первое время после возвращения со службы Генрих, как и прежде, оставался общительным: рассказывал односельчанам разные случаи из солдатской жизни, приветливо подмигивал девицам, к старикам обращался, как и раньше, уважительно - словом, мало отличался от того весёлого приветливого парня, каким уходил в армию. Красавица Эмма, четырьмя годами младше Генриха, так и не вышла замуж, ожидая его; но он её словно не замечал.
  - Что у тебя с Эммой было? - спрашивал Генриха отец. - Она всех парней в округе сторонится.
  - Ничего у меня с ней не было, отец, мы даже ни разу не целовались. А те, кого я целовал, все как одна замуж повыскакивали.
  - Так иди ж, поцелуй её, может, и она от тебя отвяжется, - пошутил Готтлиб Тобиас, - а то ведь смотреть на неё жалко.
  И Генрих затосковал. Ему исполнилось двадцать пять лет, но кроме армейского опыта за спиной у него не было больше ничего. Все ровесники обзавелись семьями, имели уже по двое, а то и по трое детей, пахали землю и были счастливы. Генриха же такое будущее не прельщало. Почему - он и сам не мог объяснить; просто не лежала душа, и всё. Мечталось о другом.
  - Все четыре года службы я ухаживал за лошадьми и научился всему, что с ними связано. Я могу изготовить любую конскую амуницию, объездить любого жеребца, починить телегу, бричку и даже карету, а при наличии должного материала - наладить производство любого гужевого транспортного средства, - делился он планами на будущее с отцом. - За время службы я скопил триста пятьдесят рублей, и решили мы с Ермолаем Телегиным, другом-сослуживцем, открыть в Саратове своё дело. Ермолай унаследовал старый, но большой дом. Приусадебный участок - что твоё поле. Там мы и откроем нашу артель и назовём её по-немецки - "Rund um das Pferd ". Правда, моя доля вклада должна составить тысячу рублей (Ермолай вкладывает в дело часть дома, под контору), а недостающие шестьсот пятьдесят рублей ссудит банк.
  - А приусадебный участок?
  - Артель арендует его у владельца...
  - У Ермолая, стало быть.
  - Да.
  Готтлиб Трерин подошёл к яблоне, встряхнул её, и на землю посыпались спелые яблоки.
  - Пора урожай снимать... Возьмёшь потом корзину и соберёшь по всему саду то, что опало. Вечером поговорю с матерью. Дадим мы тебе шестьсот пятьдесят рублей - незачем в долги влезать.
  - Спасибо, отец, я обязательно верну.
  - Возвращать не надо, встань прочно на ноги, это и будет твой возврат... Прошлогодний урожай зерновых полностью за границу продали, и нынешний, говорят, туда же пойдёт, в обмен на машины. Народ свой, похоже, мы накормили... а ремёсла упустили. Ты на правильном пути, Генрих; только вот думается мне, что гужевой транспорт в городах долго не просуществует. Затеянное вами ремесло старо, как божий мир, так что держите нос по ветру.
  - Об этом мы тоже подумали, отец. Наши скакуны с нашими же двуколками на ипподром выйдут. А позже и автомобилями займёмся! Свою артель тогда переименуем, назовём "Rund um das Pferd und Auto" .
  - Верю тебе, сынок, верю, иначе бы денег не дал... Юнцом ты в армию ушёл - мужиком вернулся.
  
  В середине августа на груженной доверху старой крестьянской телеге Генрих отправился в Саратов. Отец и старшие братья не скупились и в придачу к деньгам выделили начинающим предпринимателям ещё и коня, и телегу ("перебери, кое-что замени - как новенькая будет"), и разного рода инструменты, и съестного навалили столько, что - "на полгода хватит! Всё не покупать!"
  Эх, молодость, молодость и свобода! Свобода от родительского надзора и наставлений. Независимость, самостоятельное принятие решений и - "в конце концов, невесту я сам себе подыщу... хоть я и молод, но опытен, да и по возрасту человек уже зрелый". Суженая - та, которая суждена свыше; она по определению не "подыскивается", а даётся независимо от чьей-то воли.
  Фантазии захлестнули Генриха, ударили в голову, одурманили.
  - Эмма, Гертруда - не нужны они мне... Деревенщина беспросветная, ни романтики, ни любви страстной, один только Vernunft , добропорядочность, честность... - вслух рассуждала "юная зрелость", удаляясь от родного села.
  Генриху вспомнилась особа, к которой он обращался во время службы в городе Энске за услугами сомнительной чистоты. Опытная, видавшая виды женщина поучала его, юнца, младше её десятью годами: "Какой-то ты, Генрих, не романтичный. Тайны в тебе нет, недосказанности, намёка... По лицу всё наперёд угадать можно: что скажешь, что сделаешь. И подарки все как один, и манеры ровные, выверенные. Нет в тебе истинной страсти... Ох, трудно тебе будет с нашими девицами".
  "Обидно слышать такое, особенно "Ох, трудно тебе будет с нашими девицами"... И Ермолай мне не единожды выговаривал: "Лыбишься ты, Генрих, всем лицом, даже кончики ушей от улыбки на стороны смотрят. Глупо это выглядит"".
  - А ведь я только с русскими и прочими басурманами такой. Со своими-то по-человечески разговариваю... Всё - от старания. Каждое слово внятно выговариваю, чтобы правильно поняли, потому и лицом суечусь, каждое слово обыгрываю ярче чем положено... - во всеуслышание объяснил несуществующему окружению Генрих. - Освобождаться от этой привычки надо бы... на русском разговариваю я сейчас вполне сносно.
  Подобные замечания заставляли Генриха сомневаться в осуществлении его сокровенной мечты. А мечтал он о русской девушке, не простой (с простолюдинками он быстро находил общий язык), а тонкого обхождения, из порядочной семьи, "хорошо бы и с корнями дворянскими". На третьем году службы он выучил наизусть стихотворение Пушкина "Я помню чудное мгновенье...", которое прочно засело в его памяти, и каждый раз, мысленно посещая воображаемую желанную, любимую женщину, он невольно начинал бормотать: "Передо мной явилась ты, как мимолетное виденье, как гений чистой красоты..." Свою большую любовь Генрих пока не встретил. Те ничтожные вспышки, которые, не успев разгореться, гасли, возбудили в нём необычайной силы любопытство, а мучительное и в то же время сладкое томление едва затеплившихся переживаний Генрих связывал с "неотъемлемой болью божественного перевоплощения души". Сердце его было готово к встрече с большим чувством, и хотя порой его и пугала собственная открытость, готовность распахнуться всеми помыслами, всем сердцем навстречу такой любви, но решительность и смелость, свойственные его характеру, не позволяли молодому человеку свернуть с намеченного пути.
  - Именно "неотъемлемая боль перевоплощения души"... А кто не выдерживает эту муку - умирает, - опять вслух, громко провозгласил Генрих, продолжая свои раздумья. В памяти всплыла история трагической смерти молодого офицера Дейнекина, потрясшая в прошлом году весь гарнизон. - Царство вам небесное, Мирослав Алексеевич... А ведь по нему незаметно было - неунывающий, общительный, а тут взял и застрелился. Да ещё было бы из-за кого! - Размышляя так, путник свернул с дороги и остановился на отдых. - А ведь я видел, да, я видел в глубине глаз его затаённую грусть!
  
  Смирный и добропорядочный, как и положено коню-работяге, мерин Пауль проявлял беспокойство исключительно в двух случаях: когда хотел пить или был голоден. Сейчас конь испытывал жажду, и громкое урчание в животе, чередуемое прерывистым недовольным ржанием, недвусмысленно объясняли причину его волнения. Распрягая Пауля, Генрих обнаружил, что упряжь нуждается в починке, и решил тут же её поправить, чем вызвал недовольство мерина: Пауль замотал головой и, переминаясь с ноги на ногу, помешал хозяину закончить работу.
  - Schon gut, schon gut , - успокаивающе похлопывая мерина по холке, приговаривал Генрих. - Сейчас распрягу тебя и за водой пойду... Ты уж, любезный, потерпи, я ведь тоже проголодался..
  Спускаясь к речке, унтер-офицер Генрих Трерин с улыбкой вспомнил слова своего друга Ермолая: "Лошади умнее людей". Стоило тому немного захмелеть, как он, игнорируя все иные темы, увлекал слушателей историями о лошадях, которые он прочитал или услышал. Случалось Ермолаю и самому быть свидетелем необычайно разумного поведения этих животных.
  - Конь сам довезёт тебя до дому - дай ему только волю, брось вожжи... - И захмелевший армейский друг Генриха неизменно заканчивал свой рассказ фразой: "Лошади умнее людей".
  Одна из его историй была такова. Однажды, возвращаясь в свою воинскую часть, Ермолай заблудился. Темнело. На развилках он по своему разумению направлял коня то вправо, то влево.
  - Но я, тогда неопытный, не мог понять его недовольства: временами, сворачивая, он начинал ржать и мотать головой. Изрядно намучившись, я вдруг вспомнил совет моего дяди и наконец-то догадался бросить вожжи. И что вы думаете? Конь сам привёз меня к конюшням!
  - Жрать хотел, да к тому же домой - в тёплую конюшню! - возражали Ермолаю сослуживцы.
  - Ага, жрать! И до дому - тоже верно! А ты голодный и озябший найдёшь дорогу-то? То-то же! Вот я и говорю, что лошади умнее людей.
  Правда, на следующий день, протрезвев, он соглашался, что не во всех случаях лошадь умнее человека, но "поучиться у неё нам есть чему".
  
  Напоив коня, Генрих повесил ему на шею торбу с овсом, а сам прилёг на землю в тени от телеги.
  "Какая благодать! Жизнь прекрасна... Отстроим свою артель, разбогатеем, заведу себе смокинг, цилиндр, обязательно - трость... и буду вхож во все салоны города. А поработать придётся крепко!"
  И будущий саратовский денди задумался. В который раз он вспоминал о том, как принял решение о создании собственного дела. Генрих при самом пристальном рассмотрении не находил никакого двоемыслия со стороны своего друга. Ермолай, так же как и он, ушёл в запас в чине унтер-офицера. Несмотря на то, что его дядя, Антон Иванович Телегин, служил интендантом приволжских военных подразделений, племянник не пользовался никакими привилегиями и не выставлял это обстоятельство напоказ. Идею о создании артели подсказал всё тот же дядя, посетивший по своим интендантским делам воинскую часть, где служили Ермолай и Генрих.
  - После выхода в запас советую тебе в Саратове артель основать, - говорил Антон Иванович племяннику, - заказами засыплю. И друга своего к делу приобщи, это хорошо, что он из колонистов. У них в глубинке товар качественный и цены божеские, а народ этот, сам знаешь, работящий и, что для общего дела важно, честный. Сколько времени я в интендантах прохожу - неизвестно, авось успеем, не съедят. Сейчас все кому не лень предприятия свои закладывают, в промышленники рвутся. Деньги, а не царь, правят миром!
  Слова своего дяди Ермолай передал Генриху, и в последний год службы они подолгу просиживали за "какими-то расчётами, планами, схемами..." - именно так написал в донесении гарнизонному начальству рядовой Николай Шеффер. Свой рапорт он закончил словами: "Подобные неуставные занятия способствуют многократному опозданию и самовольному уходу со службы, а также проматыванию военного имущества". Николай был типичным образчиком колониста, строго, до мелочей, соблюдавшим все предписания, за что и получил прозвище Николай Уставыч, или попросту Устав. "Уставыч идёт", - и все солдаты замолкали. В первые годы службы рядового Шеффера били "без свидетелей", потом "нечаянно" задевали тяжёлыми предметами; теперь же, на четвёртом году службы, ефрейтора Николая Яковлевича Шеффера просто избегали.
  - На таких, как он, железный порядок в колониях держится, - объяснял Генрих солдатам особенности характера Николая. - Он совершенно уверен, что поступает правильно, для него главное - неукоснительное выполнение всеми жителями колонии принятых общиной правил, а здесь, в гарнизоне, - устава. У него в колонии за малейшую провинность наказывают плетьми. Подросток неуважительно отозвался о своих родителях - двадцать плетей, бабы-соседки громко разругались - каждой по пятнадцать плетей, замечен в нетрезвом виде - пятьдесят плетей...
  - Но ты-то ведь не такой...
  - Я приспосабливаюсь к обстановке, а он не может... да и не хочет.
  
  "Здание двухэтажное, первый этаж выложен из полнотелого кирпича, второй - бревенчатый", - вспоминал Генрих рисунок дома, который Ермолай со всеми подробностями нарисовал на "шероховатой" бумаге. Тут же, внизу, стоял точный адрес, а в верхнем правом углу - схема проезда от пристани. "Хомуты, вожжи, подпруги и так далее будем изготовлять на первом этаже, на втором расквартируюсь, - продолжал, лёжа на спине, мечтать о будущем Генрих. - Целый год в доме никто не жил, всё в пыли, наверное. В первый же день наведу порядок".
  Поднявшись с земли, Генрих не торопясь запряг мерина и выехал на дорогу.
  - Переночуем в колонии Неб или в Орловке. Как ты думаешь, Пауль?
  Конь, словно соглашаясь с хозяином, кивнул головой.
  
  К полудню четвёртого дня молодой человек без труда, не задав ни одного вопроса прохожим, нашёл дорогу к дому, отмеченному на схеме Ермолая. Высокая трава, разросшийся между воротами и калиткой репейник, мохнатые от толстого слоя пыли окна - всё говорило о том, что здесь давно уже никто не живёт и за домом никто не ухаживает. "Впрочем, не так уж и давно, - прикинул в уме Генрих, - по словам Ермолая, его бабка умерла год назад". Подведя коня к воротам, он спрыгнул с телеги, огляделся и направился к соседнему дому. Здесь, в многодетной семье Ивана Панкратова, Ермолай должен был оставить для Генриха ключи от всех замков здания будущей артели.
  - Ой, а мы вас к завтрему ждали, утречком хотели прибраться, травку выкосить, - затараторила соседка. - Илька, подь сюды, помоги служивому разгрузиться. А я сейчас вмиг соберусь, избу выметем, вымоем...
  - Не служивый я, отслужил уже. Как звать-то вас, хозяюшка?
  - Дарья я, - ответила она, а про себя подумала: "Вишь какой вежливый, на "вы" меня величает, сразу видно - немец-колонист".
  На крыльцо дома высыпало многочисленное семейство Панкратовых. Трёхлетняя дочка Дарьи, которой никак не удавалось протиснуться вперёд, громко заплакала. Мать быстро подхватила её на руки, и малышка успокоилась. Генрих сразу догадался, кто здесь Илья - самый высокий подросток лет пятнадцати. Рядом стоял его младший брат, белобрысый мальчуган ростом пониже. Его непослушный вихор надо лбом (как в народе говорят: "корова лизнула"), дерзкий, пытливый взгляд и прямая осанка выдавали в нём бойкого, отважного мальчугана.
  - А тебя как звать?
  - Фомка, а что?
  - Сбегай к Телегиным, скажи, что я приехал...
  - А сколько дашь?
  - Пятак!
  - Не-е-е-е, за пятак не побегу: три версты туда, три обратно... Два пятака давай!
  "А мне Ермолай про две версты говорил... Врёт пацан".
  - Хорошо, дам два!
  - Сейчас давай!
  Начинающий артельщик достал свой кошелёк, развязал шнурок, стягивающий мошну, вынул оттуда два пятака.
  - Держи, и давай бегом - одна нога здесь, другая там.
  Фомка радостно схватил пятаки, тут же сунул их в протянутую руку матери и побежал вприпрыжку в сторону центра города.
  
  Примерно через час к дому подъехал лёгкий экипаж с Фомкой и Ермолаем.
  - Генрих! Наконец-то! Рад тебя видеть! - восторженно воскликнул Ермолай, спрыгнув с подножки ещё не успевшей остановиться повозки. Входя широкими шагами через распахнутые ворота во двор, он сердито бросил женщине, моющей окно:
  - А с тобой, Дарья, я ещё поговорю!
  Друзья обменялись крепким рукопожатием, сердечно обнялись и, похлопывая друг друга по плечу, весело рассмеялись.
  - Пойдём в трактир, отобедаем, - предложил другу Ермолай. - Здесь недалеко, за углом. А они пока пусть моют, косят, я им за всё это вперёд заплатил... Семейка "не бей лежачего"! - И, обращаясь к старшему сыну Панкратовых, Илье, Ермолай строго наказал: - Коня в конюшню сведёшь, двор выкосишь, телегу под навес поставишь. Через пару часиков вернёмся - чтоб всё тут блестело!
  - Разгрузиться бы надо, - напомнил Генрих товарищу.
  - Куда разгрузиться? В немытую избу? Оставь это; потом вместе всё перетаскаем.
  Телегин обхватил своего армейского друга за плечи и повлёк его за собой на улицу.
  
  Так началась долгожданная самостоятельная жизнь. Распределив между собой обязанности, новоиспечённые артельщики приступили к работе. Ермолай взял на себя подготовку производства, обеспечение заказами и сбыт, а Генрих - само производство. На первых порах друзья решили никого не нанимать - "пока сами по уши в работе не увязнем". Ермолай предоставил своему другу и компаньону бесплатное проживание на втором этаже дома в течение полугода, а затем, если Генрих пожелает здесь остаться, обещал сдавать "по сходной цене". Арендную плату за приусадебный участок артель тоже пока не взимала. И вообще, Ермолай, следуя совету своего дяди, во избежание неясностей оговаривал с Генрихом всё, что касалось их совместной деятельности, до мелочей. "Заранее обо всём договаривайся, не откладывай в долгий ящик... и не лги. Немца раз обманешь - больше он с тобой дел иметь не будет, - поучал Антон Иванович племянника. - У них, колонистов, кто раз своровал, на всю оставшуюся жизнь ярлык себе навесил, хоть в Сибирь беги..." В довершение дядя поведал Ермолаю о том, как в начале своей интендантской деятельности он совершил несколько "ошибок" (каких, Антон Иванович уточнять не стал) в работе с колонистами. Теперь же они его слову не верят и продают ему свою продукцию только за немедленный наличный расчёт.
  К первому Адвенту Генриха посетил отец, Готтлиб Трерин. Положением дел остался весьма доволен, но на прощанье надавал Генриху советов (а как без этого?) - почти таких же, что и Антон Иванович племяннику: "Дружба дружбой, а денежкам счёт... не искушай своего товарища излишней доверчивостью... выделяй время на контроль дел артели...", а в завершение сказал: "Учиться вам надо, а то дальше хомутов и уздечек не пойдёте".
  Тем не менее, друзья пошли "дальше хомутов и уздечек" - в январе они приняли в артель шестерых извозчиков, новиков , и провели общее собрание, на котором Ермолая Телегина избрали старостой, а Генриха Трерина - его помощником. Здесь же, на собрании, новоизбранный староста, оставивший надежду освоить принципы двойной записи, познакомил собравшихся со счетоводом Иоганном Людвиговичем Киндеркнехтом, седовласым человеком в летах, которому поручалось вести Большую Книгу артели.
  Весной на улицах города появились экипажи с запоминающимся рисунком на дверях - эмблемой артели: вокруг головы лошади вместо хомута шёл текст "Rund um das Pferd".
  
  С наступлением весны у Генриха появилась привычка после обеда (готовила ему Дарья) выходить подышать свежим воздухом. Обычно он направлялся в сторону главной площади и минут через десять возвращался. У дома ненадолго присаживался на скамью, подставлял лицо солнцу, а когда на улице появлялись прохожие, незаметно, стараясь скрыть своё любопытство, их разглядывал. Размеренная, будто по часам расписанная жизнь города не отличалась разнообразием - во время своего послеобеденного созерцания Генрих встречал и наблюдал почти всегда одних и тех же людей. Многих он вслух или кивком головы приветствовал.
  Трижды в неделю по другой стороне улицы проходила небольшая группа девушек. Одна из них вызывала у Генриха особый интерес. Одетая в крытую зелёным бархатом ротонду, с крошечной модной шляпкой, каким-то чудом державшейся на тугих тёмно-каштановых косах, уложенных a la francais, она заметно выделялась среди своих подруг не только наружностью, но и манерой поведения. Гордо поднятая голова, прямая осанка и лёгкая походка указывали на независимость её характера. Поравнявшись с Генрихом, девушки начинали перешёптываться и словно бы невзначай роняли в сторону незнакомого господина лукавые заинтересованные взгляды. Лишь та, которая привлекала его внимание, потупив взор, проскальзывала мимо. "Видно, замужем или просватана, да, несомненно, офицеру какому-нибудь... - терялся в догадках молодой человек. - Хорошеньких разбирают быстро". Несмотря на эти мысли, Генриху нравилось наблюдать за нею. Теперь во время обеденных прогулок он надевал новую накидку и мягкую широкополую шляпу, что придавало его внешности романтический вид. С нескрываемым интересом, вопреки всем правилам приличия, "саратовский франт" встречал и провожал Её взглядом. На большом расстоянии их взгляды встречались, и ему казалось (нет, он был уверен) - она с любопытством его разглядывала. Но когда девушка приближалась, повторялось одно и то же - она либо внимательно смотрела под ноги, слегка подбирая юбку с модным вортовским турнюром, будто для того, чтобы не споткнуться, либо просто отводила взгляд в сторону. Её подруги стали вести себя так же, и теперь бедного Генриха никто из девушек не награждал ни взглядом, ни даже мимолётным, нечаянным поворотом головы в его сторону. "Какая-то не девичья бессердечность... и в переглядки перестали играть... как же с ними знакомство заводить? - сокрушался про себя холостяк. - Как к ним подойти? Что сказать?"
  Наблюдательная Дарья поведала Ермолаю о "чудачествах" господина Трерина, и тот решил непременно расспросить об этом друга, а заодно и дать ему совет.
  Погода была чудесная, и к скамье, где привык отдыхать Генрих, был вынесен по случаю чаепития круглый столик из-под жардиньерки. Завидев проходящих по ту сторону улицы подруг, Ермолай, не долго думая, ошарашил своего компаньона вопросом:
  - Тебе что, эта рыженькая приглянулась?
  Этот вопрос прозвучал столь неожиданно, что Генрих поперхнулся глотком чая, заботливо приготовленного Дарьей.
  - Лоб расшибёшь! - продолжил Ермолай. - За ней многие пробовали ухаживать - безуспешно. Особа путаная, мудрёная. Настрадаешься ты с ней, Генрих.
  Когда девушки поравнялись с сидящими за столиком мужчинами, Ермолай встал и, почтительно приподняв шляпу, громко поприветствовал их:
  - Добрый день, барышни!
  Немного замешкавшись, его примеру последовал Генрих. Резко вскочив, он зацепился пуговицей за кромку столика, сильно наклонив его. Соскользнувший на мощёный тротуар поднос с чайным сервизом грохотнул и раскатился звонким дребезгом. Подруги, еле сдерживая смех, закивали головками, приветствуя молодых людей, а немного отойдя, заливисто расхохотались и ещё долго украдкой оглядывались, бросая сочувственные взгляды на "несчастных" неуклюжих мужчин. "Ну вот, чтобы заглянуть ей в глаза, потребовалось разбить чайный сервиз,- с горечью подумал Генрих. - Однако какой взгляд! Смеётся, а глаза грустят... И как нежно она посмотрела на меня - будто рукой коснулась щеки!"
  - Ну что ж, поздравляю, - усмехнулся Ермолай. - Добился своего; теперь уж тебя запечатлели. И повод для беседы появился. Подойдёшь, скажешь: "Здравствуйте, Майя Аркадьевна, а ведь это мой чайный сервиз при одном вашем появлении лопнул и разлетелся на мелкие кусочки".
  Сконфуженный, покрасневший до корней волос Генрих с трудом выдавил:
  - Глупо... и не смешно... А откуда ты её имя и отчество знаешь?
  - Друг мой, я тут родился. А Шаповаловых все старожилы знают, - Ермолай потянул своего армейского товарища за рукав, приглашая отойти в сторону, чтобы не мешать Дарье прибраться. - Отец их, Аркадий Игнатьевич, в прапорщики из унтеров выслужился, вышел в отставку и сейчас, выражаясь его словами, водкой выжигает память о лихих годах службы. Мать, Мария Александровна Баринова, сословия благородного, в сущности, очень несчастная в этом мезальянсе, что из гордости, а может быть, из упрямства тщательно скрывает - былая любовь-с, ничего не попишешь! - обеих своих дочерей, Майю и Аглаю, воспитывает, по сути дела, одна: строго, требовательно, но с любовью. Сестра Марии Александровны, тётушка обеих девиц, - известная саратовская красавица Люция Александровна Баринова - уж та, не в пример сестре, подыскала себе блестящую партию: вышла за графа Пжемского, присланного к нам с ревизией из столицы. Ныне графиня Пжемская проживает в Петербурге, в судьбе племянниц принимает большое участие; каждое лето выписывает их на свою финскую мызу в гости, чтобы в высший свет ввести и от дурного отцовского влияния оградить. Теперь-то ты, надеюсь, понял, на кого глаз положил? Личность она непростая: с одной стороны - по состоянию вроде как из мещан, а с другой - тётка у неё графиня.
  "Всё пошло не так, перевернулось с ног на голову... То, как она действует на меня, видно невооружённым глазом... Такое со мной впервые, - молча думал Генрих. - А ведь это то, что мне нужно, именно о такой женщине я мечтал... "гений чистой красоты"... Бедная, какую жизнь должна она вести! Отец-пропойца... Желчная разочарованная мать - непременно должна быть желчная и разочарованная, в таком-то положении... И столько достоинства, такой такт... А я-то, я-то хорош! Угораздило же этак опростоволоситься!"
  - Куда ходят эти барышни в одно и то же время? Фомка бает, в библиотеку, - стараясь не выдавать своего волнения, спросил он у Ермолая.
  - Правильно говорит. Барышни эти - бывшие воспитанницы Саратовского Мариинского института благородных девиц, где по ходатайству своей тётушки, графини Пжемской, обучалась и твоя зазноба.
  "Моя зазноба!" - эхом отозвались слова Ермолая в душе Генриха.
  - А теперь эти особы служат у здешних нуворишей в гувернантках, а Майя Аркадьевна, насколько я знаю, учитель словесности в нашей женской гимназии.... И ещё мне известно, что в этой библиотеке по пятницам встречаются члены литературного кружка и чего-то там друг другу зачитывают.... Ну как, продолжать?
  - Хватит, больше не надо, - решительно прервал друга Генрих.
  "Не надо так не надо. А жаль; ещё кое-какие подробности о Майечке Аркадьевне тебе бы узнать не помешало... Ну да ладно - мучайся, авось умней станешь", - с сочувствием подумал Ермолай.
  
  После случая с сервизом Генрих перестал наблюдать со скамьи за бывшими "институтками", определив для себя это занятие как "непростительную глупость". Он увеличил время прогулки и, возвращаясь к зданию артели, где по-прежнему продолжал жить, сразу подымался к себе на второй этаж - "прилечь минут на пятнадцать". Но ему не лежалось; стоя у закрытого окна, Генрих каждый день с нетерпением ожидал появления барышень. Особенно радовало его то, что, проходя мимо, девушки (и она тоже!) удивлённо и, как ему казалось, с грустью устремляли взор на опустевшую скамью. А сегодня она, кажется, даже задержала взгляд на задёрнутом занавесками окне, где он таился.
  "Что мне делать? Начать ходить в библиотеку? Литературу столичную буду читать... стихи, прозу... и техническую в придачу. Правильно Ермолай говорит: "Эти дамочки ушами любят, а ты, Генрих, хоть и колонист, всё едино супротив них деревенщина". Ладно, начнём исправляться! - рассуждал теряющий голову молодой человек, ходя по комнате из угла в угол. - Вот она, долгожданная моя одиссея!" - подумал Генрих и вслух произнёс:
  - Сегодня же - да что это я! - сей же час отдам распоряжения и отправлюсь в библиотеку.
  
  Библиотекарша, Маргарита Карловна Шульмайстер, с порога определив в Генрихе колониста, обратилась к нему на немецком языке:
  - Guten Tag, gnädiger Herr, was hat Sie hierher verschlagen?
  Генрих, желая показать хорошее владение русским, отвечал:
  - Добрый день, Frau Bibliothekarin , хочу отшлифовать мой русский чтением современных стихов и прозы.
  Фрау Шульмайстер, осыпав молодого человека комплиментами, приступила к подборке подходящих, по её разумению, книг, одновременно знакомя Генриха с правилами пользования библиотекой:
  - Не все книги разрешаем мы брать на дом, некоторые редкие издания можно использовать только в читальном зале...
  Взяв стопку предложенных Маргаритой Карловной книг и направляясь в сторону зала, Генрих дрожащим от волнения голосом пробормотал:
  - Просмотрю книги здесь, в читальне, - чем вызвал нескрываемое удивление библиотекарши.
  Мастер своего дела, умудрённый, как он считал, жизненным опытом, Генрих попал в ситуацию, с которой он ("чёрт подери!") не мог справиться. Мягко ступая на носки, молодой человек бесшумно вошёл в читальный зал, осмотрелся, отмечая незанятые места, на секунду задержал взгляд на хорошо знакомых ему барышнях, сидящих вместе, и направился к свободному столу за их спинами. Пройти незамеченным ему, конечно же, не удалось: девушки-гувернантки окинули колониста беглым взглядом, хмыкнули, а она, подняв глаза и узнав Генриха, быстро опустила взгляд, снова уткнувшись в книгу.
  "Застенчива или высокомерна?.. Конечно, застенчива! Как же я этого раньше не понял!" - осенило вдруг молодого человека. Сразу отлегло от сердца. Мальчишеская смелость, непринуждённость и пьянящее веселье внезапно охватили искателя приключений, и он уверенно, уже ничего не опрокидывая, занял место за соседним столом.
  Оживление, вызванное его приходом, улеглось, и все снова углубились в чтение. "Так! Что делать дальше? - рассуждал Генрих, наугад взяв из стопки книг сборник стихов и тщетно пытаясь сосредоточиться. - Каждая строфа о любви, кругом одна любовь... Да что ж я робею-то!" - унтер-офицер запаса решительно вырвал лист из лежащего перед ним блокнота, макнул перо в чернильницу и принялся писать: "Майя Аркадьевна, мне необходимо с Вами поговорить. Разрешите мне сегодня проводить Вас до дома. Генрих".
  "Коротко и ясно; никаких лишних слов!" - и, пока сохли чернила, автор записки вспомнил, как однажды, ещё до службы в армии, предложил проводить домой после вечернего колокола Эмму. Тогда, прощаясь с семнадцатилетней девушкой, Генрих, держа её за руку, ласково, не придавая этому значения, произнёс: "Ich hab dich gern" . Эти слова, на следующий же день ставшие известными всей деревне, глубоко запали в душу юницы. Через месяц "влюблённого" призвали в армию, а Эмма, обиженная невниманием Генриха, который после этого вечера больше её не замечал, сумела подыскать этому оправдание: "Он думает, что я его за четыре года забуду и выйду замуж".
  Сложив листок вдвое, Генрих зажал его между указательным и средним пальцами, вытянул руку вперёд и едва заметно тронул её плечо. Майя, вздрогнув, повернулась и взяла записку.
  
  Прислонившись к фонарному столбу у библиотеки, "саратовский денди" застыл в ожидании. Напряжение исчезло. "Она кивнула... Наконец-то я отрекомендуюсь. А Ермолай ведь знает эту семью - мог бы меня и представить... Знать-то знает, да вхож ли?" Генрих вспомнил советы своего компаньона насчёт саратовских девиц: "Найди себе немочку и женись, а с нашими девками не связывайся!", "Простые русские бабы тебе не по душе, а институткам графья, князья да бароны нужны", "Буржуа ты ещё мелкий и никакой не денди".
  "Сейчас мелкий, - мысленно возразил он компаньону, - а буду крупный и соответствующий лоск со временем обрету".
  Дверь библиотеки отворилась, и на пороге наконец появились барышни. Генрих энергично шагнул вперёд. Гувернантки, подражая своей более удачливой подруге, приподняли подбородки, устремили взор в никуда и, не обращая внимания на молодого человека, прошли мимо.
  - Так что вы желаете мне сказать, Генрих Готтлибович? - спросила Майя, почти вплотную приблизившись к нему. Запрокинув голову, она смотрела на него снизу вверх и игриво, по-детски улыбалась.
  Слова заранее приготовленного ответа вылетели у Генриха из головы, он вспыхнул, смешался, не зная, с чего начать. В тот момент, когда он решился наконец произнести первое слово, Майя повернулась и нарочито медленно пошла вдоль тротуара. Генрих не спеша зашагал рядом. Молчали. "С чего начать, чтобы не ударить в грязь лицом?" - лихорадочно думал незадачливый ухажёр.
  - А откуда, Майя Аркадьевна, вам известно моё отчество, ведь в записке я указал только имя?
  - Мне о вас ещё до вашего приезда всё рассказали... Младший брат Ермолая, Костя; мы с ним с детства дружны...
  - Как - дружны?! - огорчённо спросил Генрих.
  Майя нахмурила брови и с лёгкой грустью ответила:
  - Дружны... Просто так дружны...
  "Огорчил её своей назойливостью", "Между ними что-то есть?", "Ермолай чего-то недоговаривает", - застучало в висках. Чтобы исправить свою ошибку, Генрих с деланной беспечностью произнёс:
  - Дружить - это хорошо... особенно с барышнями, - и, выдержав паузу, добавил: - Ведь это естественно, не правда ли?
  - У нас в Саратове девушек много...
  Генрих торопливо перебил:
  - Но не все мне по душе...
  - Как вы можете судить о девушке, ни разу не обменявшись с ней ни единым словом?
  - По внешнему виду можно многое предугадать...
  - Интересно, - иронично улыбнулась Майя, - и что же вы видите во мне?
  "Что я в ней вижу? В читальне решил, что она застенчива, но вот только что, там, у библиотеки, когда она подошла ко мне так близко, что я почувствовал её дыхание... Она ведёт себя уверенно... И эти мгновенные переходы от детской беспечности к грусти, от грусти - к весёлому смеху..."
  - Вы, Майя Аркадьевна, личность загадочная, между вашей внешностью и манерой держаться - глубокая пропасть... Ваше лицо... ну, вы словно ждёте чего-то, хочется подойти и...
  - ...Спросить, - "загадочная личность" засмеялась, - "не встречи ли со мной вы ждёте?"
  - Нет, совсем не то я хотел сказать...
  - А что? - Майя остановилась, повернулась к Генриху. - Вот мы и пришли. - И, привстав на цыпочки и набрав воздуха, будто задувая свечу, с лёгким хлопком выдохнула его в лицо провожатому: - А впрочем, можете не отвечать.
  
  Они стояли на главной площади, где молодая учительница обычно брала извозчика. Майя пояснила Генриху, что живёт она на окраине Саратова, недалеко от лесопилки.
  - Все извозчики меня здесь знают. А дом наш стоит на возвышении, и из окон видна вся Волга... Вчера меня ваш кучер домой доставил - всё у вас пока новенькое, блестит... - щебетала Майя, желая помочь "бедному колонисту" справиться со смущением. - Сегодня я опять найму вашего кучера... "Rund um das Pferd" звучит необычно...
  "Какой удивительный у неё выговор... букву "л" она как-то по-особенному произносит, будто спотыкается и слегка затягивает", - оправляясь от замешательства, отметил Генрих. И, подойдя к одному из кучеров своей артели, негромко распорядился:
  - Отвезёшь барышню домой. Денег с неё не бери; я с тобой в конторе рассчитаюсь.
  - Это Майю-то Аркадьевну? Будет сделано, Генрих Готтлибович... Как прикажете.
  Помощник старосты артели проводил девушку к экипажу.
  - Генрих, - Майя выдержала паузу, - Готтлибович... В субботу у моей сестры именины... У нас дома соберётся молодёжь, в том числе и известные вам братья Телегины. И вас я приглашаю, приходите. Обещаете?
  - Да, я приду...
  
  Большой дом Шаповаловых приветливо принимал гостей, которым, казалось, несть числа. Первым прибыл Генрих. Ровно в пять пополудни он подъехал к крыльцу в экипаже артели и был гостеприимно встречен сестрой Майи, Аглаей.
  - По вам, Генрих Готтлибович, часы сверять можно, - наградила она его комплиментом.
  Вслед за Генрихом подъехал Ермолай со своей невестой Ольгой, дочерью купца Кутасова, за ними - подруги Майи Аркадьевны, потом брат Ермолая Костя... и так далее. Приветственные возгласы ненадолго смолкали, гости растекались по всему дому, беседуя на какие-то мудрёные темы, а через некоторое время на крыльцо снова высыпала возбуждённая молодежь, чтобы поздороваться с вновь прибывшим.
  - Ба, какие люди! - весело выкрикнул председатель литературного клуба Олег Красносельцев в ответ на шумное приветствие. Войдя в гостиную и заметив сидящего в кресле нарочито скучающего Виктора Гердта, он театрально продекламировал:
  - Мой друг, задумчивый Викто́р,
  Уже в который раз, глубокой мыслью увлечённый,
  Ни взглядом, ни вполуха, ни полсловом...
  И, разводя руки в стороны, словно приглашая присутствующих войти в униженное положение оскорблённого невниманием человека, продолжил:
  - Ну, чем ещё возможно любопытство проявить?
  Ведь даже носом не ведёшь!
  Виктор медленно повернул голову в сторону вошедшего и кротко, вполголоса ответил:
  - Я вас, милорд, через окно приметил,
  Немой восторг сковал уста мои,
  Но вы - поэт, и вам ли не известно:
  "Молчание не знак бездушья,
  Гремит лишь то, что пусто изнутри" .
  Зала взорвалась от смеха.
  
  Заворожённый происходящим, Генрих обходил гостиную, присоединяясь то к одной, то к другой группе громко спорящих между собой молодых людей.
  - ...Толстой на десять голов выше Достоевского. Достоевский -- реакционер и больше ничего. Его "Бесы" -- это просто чёрт знает что! Клевета на социалистов! Сами рассудите: возможно ли в нашу эпоху, в век железных дорог и повсеместной цивилизованности всерьёз утверждать, что революция, как Молох какой-то, потребует в жертву грядущему счастью "миллион голов"? Фантастика почище Жюль Верна!
  - Но, батенька, ведь в 1871-м они всё же сожгли Тюильри...
  - А я скажу - невелика потеря для человечества... И потом - ну что за стиль, что за сюжеты? "Она истерически захохотала", "он был как в горячке"... Всё "скандал" да "надрыв" - вот и весь ваш Достоевский...
  - Вы утрируете. Так ведь и Толстого спародировать можно. В Толстом я не нахожу глубин мысли, он широк, но широта его поверхностна; Достоевский же ведёт нас за собой в такие глубины, в такие бездны...
  - Оставьте! "Глубины", "бездны"! Все его глубины и бездны упираются в проблему пола!
  
  -...позитивизм, знаете ли, выходит из обращения. Ныне человечеству ясно, как Божий день, что не всё можно объяснить с научной точки зрения. Наука и сама эмпирия способны обмануть, как обманывает нас вид карандаша в воде - разве не кажется он ломаным? С опытами над электричеством ясно, что наша нынешняя наука - только передняя большого здания, а мы наивно полагаем, что это и есть всё здание. Мы стоим у входа в огромный прекрасный храм, полный воздуха и света, и при этом уверены, что его не существует, а существует только тёмная каморка, где выстроены рядком чьи-то грязные калоши и кухаркино угольное ведро! (Надо бы, кстати, напомнить ей, чтоб вынесла.) Как бы ни относиться, скажем, к спиритизму, - не говоря о теософии, - очевидно, что вокруг такой идеи всенепременно будут роиться мошенники, - но даже светлые умы, желавшие опровергнуть сию доктрину, бывали опытно убеждены в обратном...
  
  - ...Votre Mallarmais n'est plus qu'une pâle réplique de Verlaine, et votre Verlaine n'est plus qu'une pâle réplique de Baudelaire... ...l'idée de correspondance...
  - Не скажите. Я пророчу учению о символе большую будущность. Художественная практика Франции, Бельгии, а ныне -- и Австрии показывает...
  
  - ...Да ещё у Гегеля...
  - Гегель! Выгляните в окно - новый век на носу!... Вы бы ещё Фому Аквината вспомнили... Седая древность! В наше время история идей движется вперёд семимильными шагами. Гегеля в наше время не читают даже немцы... Не верите? Давайте у господина Трерина спросим...
  Заслышав свою фамилию, Генрих немедленно ретировался. Следующая реплика, к счастью для него, ускользнула от его ушей:
  - Laissez! Cette parvenu? Oui qu'il peut connaître, à l'exclusion le livre de prières de son Vater, des recouverte de moisissure!
  Все они наперебой пытались что-то доказать, и каждый стремился высказать своё мнение вперёд другого. В дискуссиях Генрих участия почти не принимал, большей частью поддакивал всем без разбора. "Мне на русском надо больше читать... - сокрушался про себя колонист. - Ведь мне есть что сказать, а я не могу связно мысль свою выразить..."
  За всё время ему удалось считанные разы наткнуться на Майю: первый раз она его, улыбаясь, поприветствовала, протянув при этом руку для поцелуя, а в гостиной он несколько раз встретился с ней взглядом. Покидая "поэтический кружок", где начинающие творцы представляли на суд слушателей свои творения, молодой человек заметил, что Майя одиноко стоит у окна с бокалом вина в руке, и подошёл к ней. Почувствовав присутствие Генриха, девушка подалась назад, слегка коснувшись при этом спиной его груди. Унтер-офицер, боясь шелохнуться, замер.
  - "Приманкой ласковых речей
  Вам не лишить меня рассудка!
  Конечно, многих вы милей,
  Но вас любить - плохая шутка!"
  Глубоко вздохнув, Майя замолчала и, мягко отстраняясь, спросила:
   - Ну как вам, Генрих... нравится у нас?
  - Очень нравится! А чьи это стихи? Сами написали?
  Майя, грустно улыбнувшись, повернулась к Генриху:
  - Нет, я кроме "галка-палка" ничего не напишу.... Это Евгений Баратынский... - И, внимательно всматриваясь в его лицо, отметила: - А глаза у вас, Генрих, карие.
  В гостиной кто-то громко выкрикнул: "Здоровье именинницы!" И вновь гости наполнили бокалы вином, и вновь выкрикивали здравицы Аглае Аркадьевне, а разобиженная Ольга Кутасова, стихи которой не получили должного признания, в очередной раз, но теперь уже со слезами на глазах, настойчиво требовала от Ермолая отвезти её домой.
  - Ну что ты, душенька, потерпи, я распорядился, чтобы экипаж к девяти часам подали, всего-то полчасика осталось...
   Слёзы Ольги были вызваны поступком Виктора Гердта. Тот прочёл лирическое стихотворение, копируя её манеру, чем вызвал дружный смех гостей. В самих стихах не было ничего смешного; но в том, как Гердту удалось в тончайших деталях передать индивидуальное своеобразие декламации Ольги, было столько комизма, что даже близкие знакомые Кутасовых не удержались от улыбки.
  
  Вечер подходил к концу. Гости постепенно расходились, обсуждая, кто с кем и в чьём экипаже поедет. Некоторые, негодуя на четырёхмильную удалённость от центра ("В такую дыру забрались!") решились идти пешком, и только Генрих, договорившийся с артельным извозчиком, что тот подъедет к одиннадцати, без суеты, удобно устроившись в гостиной, закинув нога на ногу спокойно ждал. На столе в опустевшей комнате догорали свечи. Вернувшаяся с улицы Майя, заметив молодого человека, воскликнула: "Ах вот вы где, Генрих, а я вас потеряла". Быстро подойдя, она присела перед ним на корточки и, положив свои сплетённые руки ему на колени, кротко посмотрела снизу вверх. Генриха охватило пьянящее волнение, он протянул руку и осторожно потрогал её каштановые локоны. Заметив его напряжение, Майя по-мальчишески рассмеялась, поднялась и отошла к камину. "Мне надо ей сказать... нет, дать понять, что я в ней души не чаю... Быть может, это ещё не любовь, но ей меня бояться нет оснований... - Кровь стучала в висках, мысли путались. - Я не помышляю тебя приманивать ласковыми речами... Люби меня... любимая". Генрих подошел к ней, повернул её к себе лицом и обнял. Он ничего не говорил, боясь спугнуть её каким-нибудь неудачно сказанным словом или неправильно построенной фразой. Повинуясь душевному порыву, он только крепко прижал её к себе. "Неведомое мне ранее чувство... - он взволнованно и с наслаждением вдыхал запах её волос. - Нежность, нескончаемый поток нежности... Боже! Как это прекрасно!"
  Неожиданно в комнату вошла Аглая. Заметив отпрянувших друг от друга молодых людей, укоризненно посмотрела на младшую сестру и строго сказала:
  - Не рановато ли?
  Майя неспешно отошла к окну, а Генрих, не находя себе места, виновато озирался по сторонам, хотя в комнате, кроме них, никого больше не было.
  - А в вашем экипаже, Генрих, - продолжила Аглая, - уехали Виктор Гердт и две молодые рифмачки. Кучеру они сказали, что вы давно уж дома - "седьмой, блаженный сон досматривает он".
  - Что ж, пойду пешком, - пробормотал обескураженный Генрих.
  - Ни в коем случае! Здесь у нас место неспокойное, по ночам одному лучше не ходить. Оставайтесь у нас. Переночуете в комнате для гостей.
  Аглая Аркадьевна на правах старшей сестры считала своей обязанностью "поправлять" непредсказуемое поведение "meiner kleinen Schwester ", поэтому в течение вечера неоднократно к ней подходила и что-то шептала на ухо. Майя Аркадьевна, не меняя выражения лица, отстранялась от неё и продолжала непринуждённо веселиться, не обращая внимания на строгие взгляды сестры. Жених Аглаи, Владимир Чернышев, студент Московского университета, на именинах не присутствовал. И хотя день и место бракосочетания не оглашались, тем не менее всем гостям было доподлинно известно, что 22 июня в Петербурге тётушкой уже намечена свадьба.
  
  Эту ночь и следующее утро Генрих запомнил на всю жизнь. Часы пробили два раза. Заснуть так и не удалось - она ни на мгновение не покидала его разгорячённое воображение. Картины нескольких последних дней в хаотичном порядке мелькали перед глазами. Вот она присела перед ним на корточки и, задорно улыбаясь, разглядывает его лицо; вот, приподнявшись на цыпочки, хлопком выдувает воздух; вот прижимается к нему всё плотней и плотней, будто ищет в его объятьях защиты... и вдруг проходит мимо, не повернув головы в его сторону. Аромат её волос, её дыхание, запах тела... Генрих вскочил с постели, набросил на плечи халат: "Подойду, поцелую, пожелаю ей спокойной ночи..." - и, осторожно ступая, стараясь не скрипеть половицами, подошёл к её комнате. Дверь была приоткрыта ("какое счастье!"). Он в нерешительности остановился. Майя тоже не спала и, повернувшись лицом к двери, глубоко вздохнула, издав еле слышный стон. Генрих, пошатываясь, словно пьяный, подошёл к кровати, встал на колени, обнял её и прикоснулся губами к её приоткрытым губам. Майя, прерывисто дыша, гладила его лицо, в то время как Генрих ласково осыпал её поцелуями - "о боже! её аромат сводит меня с ума".
  - Не сейчас, Генрих... не сегодня... потом... потом...
  С трудом поднявшись с колен, он прошептал: "Спокойной тебе ночи, Майя" и медленно, на ватных ногах вышел из комнаты.
  
  За завтраком отец семейства, Аркадий Игнатьевич Шаповалов, поправив своё здоровье стаканом вина, нёс всякую чепуху, а после того как все три женщины (обе его дочери и супруга), найдя его поведение несносным, высказали ему своё недовольство, приумолк. Но тут же предложил гостю головоломку, которая заключалась в том, чтобы поднять пустую бутылку вина одной спичкой.
   - Только при помощи спички и только спичкой вы имеете право прикоснуться к бутылке.
  Генрих недоумённо вертел тонкую палочку в руках, качал головой, приставлял её к дну бутылки и в конце концов заявил, что это просто невозможно. Лукаво улыбнувшись, Аркадий Игнатьевич надломил спичку и согнул её на манер цифры один, так, что один конец немногим превышал диаметр горлышка. Затем просунул спичку в бутылку короткой частью вперёд, чтобы она стала враспор, и, осторожно потянув за длинный конец, поднял сосуд высоко над столом. Женщины восторженно захлопали в ладоши, перебивая друг друга: "Почему ты нам раньше этот фокус не показывал", "Вчера всем гостям надо было эту загадку загадать", "Наконец что-то оригинальное гостю продемонстрировал"...
  - Они бы вчера все бутылки поразбивали, - довольно посмеиваясь, ответил Аркадий Игнатьевич.
  Всё это время maman внимательно приглядывалась к гостю, как бы примеряя его к своей младшей дочери, отчего Генрих чувствовал себя неловко. Ловя на себе её пытливые взгляды, он очень осторожно подносил чашечку ко рту и старался не делать лишних движений ("не дай бог что-нибудь тут разбить").
  Завтрак подходил к концу, и хотя Генриху вовсе не хотелось покидать этот гостеприимный дом, он, изобразив глубокую озабоченность, деловито произнёс:
  - Ну, пора и честь знать... Заждались меня в артели.
  - Сегодня же воскресенье, Генрих Готтлибович... какая артель? - с лёгким ехидством спросила Аглая Аркадьевна.
  - Да, Генрих, - смеясь, поддержала сестру Майя, - какая сегодня артель?
  "Как красиво она смеётся... по-детски заливисто, звонко, весело", - отметил про себя Генрих, а вслух, покраснев, продолжил:
  - Вот именно... сегодня, сегодня воскресенье... все наши кучера на...
  - Но вы же не кучер, Генрих Гот... левич, - возразила Мария Александровна, ненамеренно исказив отчество гостя.
  - Готтлибович! - поправил её супруг. - Уж сто лет вокруг нас колонисты живут, а вы, матушка, так и не научились их имена правильно произносить.
  - Уж очень мудрёные у них имена, почти как у татар... язык сломать можно... вот если б Геннадьевич, я бы сразу запомнила.
  - Вы, маменька, всегда со своим уставом в чужой монастырь... - "заступилась" за гостя Майя. - Это другой народ, другая религия, язык, традиции... обычаи...
  - Вот именно, другой народ, - укоризненно покачала головой Мария Александровна.
  За столом вспыхнула было дискуссия на тему немецких колонистов, но из-за присутствия Генриха быстро погасла. А после того как Мария Александровна милостиво позволила колонистам говорить на родном языке и исповедовать родную религию, - "однако имена-то могли бы и на русский манер переделать, ведь много у нас с немцами общих имён", - все вдруг замолчали: надоело переливать из пустого в порожнее.
  
  Прощаясь с Майей на крыльце, Генрих было потянулся к ней, желая поцеловать, но был отстранён решительным движением руки - "стесняется... нас видно из окон". Осторожно ступая на припорошённые свежим снегом ступеньки, гость спустился с крыльца, оглянулся, как было принято в немецких селениях, чтобы помахать рукой на прощание, но Майи на крыльце уже не было, и лишь закрывающаяся за нею дверь напоминала о её недавнем присутствии. И этому Генрих нашёл оправдание - "у них так не заведено".
  Искрящийся в лучах утреннего солнца снег нестерпимо слепил глаза. Попадающимся навстречу прохожим совсем не казалось странным, что изящно одетый молодой человек беспрерывно утирает слёзы белым платком. "Ну что ж я реву-то? Нет, это не только от солнца, - подумал Генрих и вдруг поймал себя на мысли: - Да ведь это любовь!" Из сердца точно что-то рвалось наружу. Сладостная истома охватила всё тело. Генрих остановился. Она стояла перед ним с выступившими на глазах слезами и, нежно прижимая к себе его голову, осыпала лицо Генриха поцелуями... Видения сменяли одно другое, становясь всё ярче и выразительней: вот он, преклонив колено, стоит перед ней, сидящей в кресле, и целует её ладони; вот они стоят у открытого окна, и она, касаясь спиной его груди, читает ему стихи; вот они в театре на лучших местах...
  "Вот, вот, вот... Я попался! Что искал, то и нашёл... Как быть, что делать?"
  И тут всплыла картина прощания на крыльце дома - её холодный, отстранённый взгляд. Она, как бы предвидя его желание договориться о следующем свидании, отводила глаза в сторону.
  "Что же, что я сделал не так?"
  Шапка снега, упавшая с ветки дерева, под которым стоял Генрих, прервала его тягостные раздумья. Повернувшись лицом к солнцу, он зашагал по направлению к пристани - "Постою на причале, поразмышляю". Услужливое воображение незамедлительно принялось воспроизводить её - красивую, с открытым лучисто-голубым взглядом, чисто, по-детски улыбающуюся... Высокая грудь... длинные тонкие пальцы...
  Талые воды ручьями бежали вниз, к Волге.
  - Вода к воде, ручьи к реке, - в умилении прошептал Генрих, подражая речитативной манере чтения стихов Олега Красносельцева. - О! Если б и любовь, сливаясь как вода, - и, вспомнив косые взгляды Кости Телегина, - несла б влюблённых прочь от глаз людских, судов и пересудов... nach Zypern - im Reich der Aphrodite ...
  
  
  III
  
  По заказу правительства Германии авиационная компания Deutsche Lufthansa AG с 1992 года до конца девяностых ежедневно выполняла чартерные рейсы по вывозу российских немцев на историческую родину. В начале июня семьи братьев Вагнеров, заблаговременно уведомлённые посольством ФРГ о явке в аэропорт Шереметьево к назначенному рейсу, покидали Россию. О том, что они эмигрируют, знали многие: Министерство безопасности РФ (преемник КГБ), активисты немецкого общества "Возрождение", близкие друзья и родственники, сослуживцы. От соседей факт выезда в Германию на постоянное место жительства держался в секрете. За день до отъезда в квартире Арнольда организовали прощальный ужин. Накануне братья на двух машинах объехали город, фотографируя всё, о чём впоследствии стоило вспомнить. Снимали здания учебных заведений, где они учились; дома, в которых когда-то жили; улицы, парки и прочие дорогие сердцу уголки.
  - За нами увязался зелёный "москвич", - тревожно объявил Вальдемар, сидевший за спиной водителя в салоне "жигулёнка".
  Ходили слухи, что возвращенцев грабят; имело место даже убийство целой семьи в какой-то казахской деревне. На всякий случай Арнольд свернул на обочину и остановился. "Москвич" проехал мимо и скрылся за поворотом.
  - Вова, что бандитам c нас взять? Машинку я переписал на Юру, а жалкие шестьсот марок, которые нам позволяют вывезти, того не стоят.
  - Всё равно надо быть осторожными... могут из одной только вредности нагадить...
  Эмигрантам разрешалось вывозить свои пожитки контейнером определённого размера, приблизительно 200 х 120 х 150 сантиметров. Несмотря на то, что друг Вагнеров Владимир Кригер, живущий в Германии, неоднократно объяснял, что брать с собой ничего не надо - "здесь вас обеспечат всем необходимым... разве что шутки ради суньте в нагрудный карман пиджака зубную щётку", - контейнер братья, тем не менее, оформили. Загрузка вещей производилась в присутствии работника таможенной службы, который строго проверял их багаж. Нельзя было вывозить, к примеру, более одного энциклопедического словаря, даже если словари были разные - "или этот, или тот... оба не разрешено". Картины известных художников тоже нельзя, изделия антикварные нельзя, электронагревательные приборы только в одном экземпляре... и так далее и тому подобное. Кто-то пустил утку - "Берите с собой велосипед, на первых порах пригодится" - и братья погрузили в контейнер по новенькому велосипеду производства какого-то перестроечного завода, только что наладившего их серийный выпуск.
  Вечером, после того как провожающие разошлись по домам, жена Арнольда решила попрощаться с соседками и, вооружившись коробкой конфет, позвонила в дверь прилегающей квартиры. Улыбчивая необъятная Зина, молодая мать двоих детей, долго не могла понять, о чём ей толкует Галя. А когда поняла, то не на шутку обиделась и, еле сдерживая гнев, несколько раз повторила:
  - Мы же с вами самые близкие соседи, а ты держала всё это от нас в секрете... Да как ты могла? Ведь мы с вами самые близкие соседи...
  В завершение, перед тем как грохнуть дверью, она раздражённо выкрикнула:
  - Забирай свои конфеты, вези их в Германию... Они вам там пригодятся - немцев угощать!
  Прощаться с другими соседями эмигранты не решились.
  Через некоторое время в дверь позвонили. На пороге стояла зарёванная Зина. Она принялась скороговоркой извиняться перед Галей за свой бестактный поступок, говоря, что искренне желает им хорошо устроиться на новом месте, что правильно они делают, уезжая из этой страны дураков - "будь у нас такая возможность, мы б с Серёжей тоже не раздумывая уехали".
  На Россию надвигались мрачные девяностые годы - коррупция, разбой, нищета, голод...
  Германские политики тут же спохватились и принялись в срочном порядке менять условия приёма граждан немецкой национальности из бывшего СССР, в качестве основного принципа руководствуясь сокращением денежных затрат на интеграцию ("...уменьшение денежных пособий не остановит поток иммигрантов...") - так и волки сыты, и овцы целы. В одночасье отношение к "узникам коммунистического режима" изменилось. Если раньше каждого пострадавшего земляка принимали "на ура", то теперь, после слов, приписываемых "клоуну ХДС с гармошкой" Альберту Блюму: "Они немцы только потому, что во дворе у них имелась немецкая овчарка...", общественное мнение Германии к репатриантам переменилось и стало недоверчиво-холодным. Но об этом позже.
  
  Такого количества "туристов" в международном аэропорту "Шереметьево" раньше не наблюдалось. Оказалось, что самолёт, на который были определены семьи братьев, уже улетел, но их успокоили:
  - Какая вам разница - улетите на следующем... Из Алма-Аты самолёт на подходе - на него мы вас и посадим.
  - Так нам ведь в Нюрнберг...
  - Всех во Франкфурт, а там вас на автобусах развезут кого куда ...
  Немцы импровизировали на ходу. В аэропорту объясняли, что "Люфтганза" по мере скопления переселенцев в аэропортах тут же направляет из Германии пустые и полупустые самолёты и никому более двух-трёх часов ждать не приходится.
  - Специально за нами?!... пустые?!
  Сердца переселенцев наполнялись гордостью. Любовь к новой Родине сладко растекалась по всему телу, выплёскиваясь наружу в форме восторженного выражения сердечной благодарности. Впервые за много-много лет они почувствовали себя настоящими дочерьми и сыновьями огромной Родины.
  
  В салоне самолёта необычно приветливые, улыбчивые, красивые стюардессы непрерывно разносили эмигрантам напитки и еду, обращаясь к ним с вопросами на немецком языке (!) и терпеливо дожидаясь ответа. "А мы понимали и отвечали, как могли", - рассказывал позже Арнольд. Салон был заполнен радостными восклицаниями, вздохами облегчения, весёлым смехом. Всё это сливалось с сотней звонких детских голосов и сопровождалось ровным гулом гигантского авиалайнера. Настроение пассажиров передалось экипажу: командир корабля часто оповещал, над каким городом пролетает сейчас воздушное судно, пытаясь правильно выговорить название, и, когда ему это не удавалось, в салоне самолёта давились со смеху.
  - Стюардессы смеялись вместе с нами, - вспоминал один из пассажиров этого рейса, доцент кафедры иностранных языков Уральского университета, - одна из них сказала, что такое настроение обычно наблюдается на борту, когда самолёт зафрахтован туристической фирмой и выполняет рейсы к солнечным берегам Испании... "беспечная радость".
  Да, "беспечная", даже несмотря на то, что переселенцы за бесценок продали свои личные вещи, дома, садовые участки, а многие из них всё это с лёгкостью раздарили или просто оставили. Позже, увлёкшись генеалогией своих предков, Арнольд скажет: "Мы вернулись на Родину ровно через двести двадцать пять лет".
  
  В аэропорту Франкфурта-на-Майне после получения багажа репатриантов встретила женщина с флажком, закреплённым на длинном флагштоке, и несколько мужчин - водителей автобусов. Этот флажок с изображением ромашки на голубом фоне (герб города Брамше) выполнял функцию маячка во время перехода по длинным коридорам аэропорта к стоянке автобусов. И вновь восхищение:
  - Посмотри, как всё тут чисто... ни окурков, ни бумаги...
  - А туалет-то, туалет! В такой уборной жить можно...
  - Всё здесь для людей... всё людям служит... Кофе пей - не хочу, двери перед нами раскрываются...
  - Здесь говорят по-нашему... Мы на родине!
  Сопровождающая упорно обращалась к переселенцам на немецком языке, но, замечая в их глазах растерянность, поясняла некоторые слова на русском.
  - Всё организовано на уровне... встретили, проводили, автобусы поданы. Одним словом, Германия!
  После разрушенной коммунистической пропагандой Страны Советов Западная Германия представала перед вновь прибывшими гражданами земным раем.
  
  Автобус бесшумно катился по автобану и, время от времени перестраиваясь на среднюю полосу и обгоняя грузовые автомашины, вновь возвращался в правый ряд. Когда же во время обгона по самой левой стороне трёхполосного автобана одновременно проскакивал на большой скорости какой-нибудь автомобиль, пассажиры автобуса старались определить его марку и скорость движения.
  - Сто сорок, не меньше...
  - Все сто шестьдесят, а то и сто восемьдесят. Посмотри, у нашего автобуса сто...
  - Двойной обгон!
  - Ну и что? Левая полоса, полоса обгона...
  - "Фольксваген"!
  - БМВ! Тундра!
  Слева и справа от скоростной дороги простирались поля, леса, озёра, текли реки...
  Иногда вдали можно было увидеть небольшие посёлки или отдельно стоящий посреди полей хутор.
  - А где же здесь люди живут? Нам говорили: "густонаселённая страна... мало места... яблоку негде упасть".
  - Ну-ну, "плюнуть некуда", а "пришибленные безработные по автобанам рассекают... в поисках работы". Вон, смотри, ещё один на БМВ несётся... Торопится, наверное, подходящую работу урвать...
  Шутку встретили негромким смехом.
  Незнакомая родина, представление о которой было изуродовано советскими СМИ, с первых же дней постепенно, в соответствии с индивидуальными особенностями переселенцев, стала приобретать поначалу расплывчатые, затем всё более ясные и отчётливые черты.
  
  Смеркалось. Вахтёр нажал на кнопку - шлагбаум поднялся, автобус въехал на территорию бывшей британской военной базы, оборудованной для приёма переселенцев, и остановился у ангара. Все места в казармах были уже заняты, и вновь прибывших размещали в ангаре, огромная площадь которого была занята рядами двухъярусных армейских кроватей. Две кровати, поставленные рядом, со стоящей возле них тумбочкой, предназначались для размещения четырёх человек. Два таких отсека изголовьями примыкали друг к другу, образуя прямоугольный спальный блок с проходами, со всех сторон отделявшими его от других таких же блоков.
  - Ничего, потерпим... Здесь не больше недели проторчим, потом нас в лагерь земельного значения перевезут, - успокаивал жену хорошо осведомлённый доцент.
  - Какого-какого значения? А это что за лагерь?
  - Это один из нескольких федеральных лагерей по приёму беженцев. Здесь распределяют по землям, а там нас отправят в какой-нибудь Heim ... и пошло, и поехало...
  Все вышли из автобуса. Пояснения доцента были прерваны сопровождающей, громко объявившей о том, что багаж необходимо сейчас же сдать на склад, потому что проходы между кроватями заставлять нельзя.
  - Возьмите с собой самое необходимое, а что забудете, сможете забрать завтра...
  
  Часа через два всё стихло: скарб сдали, койки определили, приняли душ... Переселенцы укладывались спать. Семьи братьев Вагнеров - восемь человек - заняли один полный блок. Сосед слева - доцент Евгений Фрицлер, - перешёптываясь о чём-то с женой, доедал сухой паёк. С ними в блоке расположилась семья Беннеров из трёх человек - родители разместились внизу, а десятилетняя дочка - на верхней койке, над матерью. Валера Беннер, прикладывавшийся, на дармовщинку, к алкоголю ещё в самолёте, а затем к халявному пиву в автобусе, к вечеру совсем опьянел. Его жена, сухая высокая женщина, с трудом уложила мужа в постель, и тот, кое-как улёгшись, непрерывно и громко звал её к себе.
  - Да тише ты, люди уже спят...
  Супруга на скорую руку завесила Валерину кровать одеялами и быстро шмыгнула к нему в постель. Через некоторое время переливистый храп разносился по огромному залу, теряясь в самых отдалённых его уголках.
  Арнольд вышел подышать свежим воздухом. За ним последовал ещё один мужчина.
  - Евгений, - представился тот.
  Пожав друг другу руки, они познакомились.
  - У вас есть кто-нибудь из родственников на Весте?
  - Нет, у нас ни на Осте, ни на Весте никого нет... Мы с братом первопроходцы.
  Евгений поёжился, и, сняв накинутый на плечи свитер, надел его.
  - Значит, отправят на Ост, в бывшую Гэдээрину. Моя сестра уже там, в Дрездене... А вы, насколько я понимаю, тоже из Свердловска? Я вас в немецком обществе однажды на собрании видел, а ваш брат меня в "Возрождение" принимал...
  - Да, из Свердловска... Евгений Карлович, а давайте на "ты", так проще...
  - Давайте, Арнольд Давидович... Мы теперь все как в бане - одинаковые. Всем отвалят поровну: Sprachkurs , Eingliederungsgeld , Aussiedlerheim ...
  - Ты хорошо осведомлён, Евгений. Наши брошюрки читал?
  - Не только брошюрки... Моя сестра почти на месяц раньше выехала. Из Красноярска в конце мая сюда, в Брамше, прибыла, теперь вот в Саксонии. А перед нашим вылетом в Москву звонила мне, говорит: "Выбирай Дрезден, вместе будем внедряться".
  Мужики ещё поболтали о том о сём и пошли спать.
  
  Утром, перед завтраком, всем семьям переселенцев вручили так называемые "бегунки аусзидлера". В них указывались кабинеты в правлении лагеря, которые им необходимо было обойти.
  Завтрак был простой - немецкий: булочки, масло, сыр, колбаса, варёные яйца, мармелад, сахар... Горячими были только кофе и чай, одноразовые пакетики с которыми лежали в невиданном ассортименте на подносах возле бойлера с кипятком. И всё это было не лимитировано, не порционно - подходи, бери сколько хочешь, садись за стол, ешь, а потом опять можешь подойти, взять, сесть и съесть - никто никого ни в чём не ограничивал. Многие так и поступали, были даже такие, которые, уходя, уносили с собой еду в казармы - "на всякий случай, про запас".
  За соседним столом суетливая мамаша быстро разрезала булочки пополам, мазала получившиеся половинки маслом, накладывала сверху сыр или колбасу и, раскладывая их поровну по шести тарелкам, приговаривала: "Всем, для начала, по два бутерброда и одному яйцу, потом за кофе сходим. А ты, папка, ешь быстрей и беги очередь занимать, я тебе в комнату ещё пару бутербродов принесу..."
  - Куда вы так торопитесь? - поинтересовалась сидевшая за соседним столом женщина, ожидавшая своего мужа и детей, которые в это время брали себе на подносы завтрак.
  "Папка" и его жена, бросив беглый холодный взгляд на любопытную женщину, оставили её вопрос без внимания.
  А торопились они потому, что завтра за ними должны были приехать родственники и забрать их к себе, в Ганновер, минуя всякие там земельные лагеря и общежития аусзидлеров. Они спешили - "скорей-скорей из этого переселенческого ада". Кому ад, кому рай... На самом деле предоставленные для этой семьи (как и для всех других) условия были вполне сносными. Просто их ждала (на первых порах) лучшая жизнь в Германии, чем для подавляющей массы репатриантов, а отсюда пренебрежение и высокомерие, свойственные "благополучным" рабам в отношении к себе подобным.
  В бывшем СССР российские немцы, связанные единой судьбой, робко, так, чтоб другие не замечали, помогали друг другу если не делом, то словом, а если и словом помочь не удавалось, то сопереживали, сочувствовали, сострадали. Но стоило им, по воле всемогущих ("кто же они?"), вернуться на историческую родину, как бывшие узники сталинских лагерей и их потомки тут же превратились в безжалостных конкурентов, единственной целью которых стало стремление обойти соперника "на повороте". Разрушение этноса "российских немцев" вступило в свою последнюю фазу.
  
  После завтрака аусзидлеры, кто суетливо, кто не спеша, приступили к заполнению дополнительных опросников, бланки которых им выдали в регистратуре, а те, кто в спешном порядке их заполнил, отправились обходить кабинеты.
  - Что за вопросы? Опять то же самое, что и в антраге?! - возмущался Арнольд, читая один пункт бланка за другим. - Опять всю подноготную до третьего колена выворачивают... - и, обращаясь к жене, вздохнул: - Доставай все документы, всё сызнова заполнять будем.
  - Зачем документы? Ты копию антрага с собой привёз? - вмешался в разговор брат.
  - Привёз...
  - Так перепиши все ответы оттуда!
  - Двойная бухгалтерия, - подхватил разговор доцент. - Немецкая бюрократия - справедливейшая в мире. Всех опросят, всем дадут, - и, указав кивком головы в сторону Валеры Беннера, продолжил: - И дадут немало.
  Валера с хлопком открыл очередную банку пива. Стоя возле Нины, своей жены, он "помогал" ей заполнять опросник. В регистратуре на каждую семью выдали Begrüßungsgeld , и этот чистокровный до третьего колена немец оставил себе (на пиво, вино, водку) сотню марок, а остальные отдал жене. Этническое происхождение Нины, русской по паспорту, установить не представлялось возможным: её лицо могло казаться родным и бурятам, и якутам, и башкирам, и славянам. При этом владела она немецким языком гораздо лучше мужа, поэтому вся переписка с чиновниками и заполнение документов лежали на ней. К тому же Нина была благодарна мужу за то, что он вывез её из постсоветского кошмара, и прощала ему или же попросту не замечала высказывания типа: "Если б не я, не видать тебе Германии", "Теперь рада до жопы, что за немца замуж вышла", "Я вас вывез, своё дело сделал - теперь и помирать можно"...
  - А всё-таки от предков в нём что-то осталось. Смотри, ни к кому не пристаёт, ни с кем кроме жены не разговаривает, шаит сам по себе, - вполголоса дополнил свои наблюдения Евгений Карлович.
  - Битая собака всех стороной обходит...
  - Тоже правильно.
  
  Позже, примерно на двадцатый день пребывания в федеральном лагере беженцев, после того как все "безродные" соседи вокруг братьев Вагнеров "выбрали" для себя Саксонию, Нина, под размеренный храп Валеры, поведала женщинам о своей жизни в каком-то таёжном поселке Новосибирской области.
  
  Семья старика Густава Беннера была единственной немецкой семьёй в их посёлке и потому получила прозвище "фашисты". Отец семейства много раз приходил к председателю поселкового совета с жалобой, но ничего не менялось.
  - Да как я им запрещу-то... Не обращай внимания, и всё тут, - успокаивал глава посёлка разобиженного немца, - время раны залечит, и перестанут дразнить.
  Взрослые проглатывали обиду, а вот детям было тяжело.
  - А тут ещё этот парторг! Во время вручения паспорта со сцены в микрофон пошутил: "Ты, Валерка, как две капли воды на Кухарку Любке похож" и заржал.
  С тех пор подростка стали дразнить ещё и Кухаркой Любкой.
  Время шло - Валера становился взрослым мужиком и всё чаще дрался с обидчиками, а чтоб ещё и доказать им, что и он не робкого десятка, начал прикладываться к водке.
  - Да как прикладывался... на спор бутылку из горлышка зараз выпивал, при этом то зубы, то горло прополощет, вот и допился до алкоголизма. Как устроимся, отправлю его к наркологу... Здесь жить да жить... посмотрите, как красиво вокруг, а товаров-то, товаров видимо-невидимо, у меня голова даже кружится, когда я в магазины захожу...
  
  Пребывание в федеральном лагере в течение трёх недель было исключением, а всё потому, что никто не хотел отправляться в новые земли бывшей ГДР. Все пытались, во что бы то ни стало, подключив всевозможные связи, остаться на западе - на территории ФРГ. Чиновники с пониманием относились к таким попыткам переселенцев и, набравшись терпения, не торопили.
  - Там разруха, они сами не знают, чем своих людей занять, а вы нас туда гоните. Да кто ж такое придумал! - возмущались братья Вагнеры в кабинете чиновника.
  - Schluss, meine Herren, es reicht jetzt! Euch steht zur Wahl: Brandenburg, Berlin, Sachsen.
  - Sachsen!
  Братья надеялись на помощь Новоапостольской церкви города Гамбурга, но ничего не получилось. Почему именно Новоапостольской церкви? А вот почему.
  
  ***
  
  Всё началось со звонка в немецкое общество "Возрождение": "Ой, как хорошо, что вы организовали своё общество, ко мне тут в гости из Гамбурга миссионеры просятся, хотят у нас в Свердловске проповеди читать. Я в прошлом году была в Германии и случайно с ними познакомилась - теперь не отстают... Что делать?". Уже на следующей неделе представители Новоапостольской церкви появились в офисе общества, и, несмотря на то, что среди посетителей были лишь пастырь, диакон и обычный прихожанин, всех сразу стали называть их просто "апостолами".
  - Все прервитесь и минут на пятнадцать спуститесь в холл, к нам немцы из Гамбурга нагрянули, - взволнованно приглашала Ирина Вагнер, обходя все кабинеты и комнаты, где могли находиться члены общества.
  - Настоящие немцы?
  - Нет, искусственные...
  
  В холле собралось человек двадцать - работники общества и посетители.
  Хорст Фельде и Вернер Альтбауер, дополняя друг друга, ознакомили "возрожденцев" с целью их визита, рассказали об основных принципах вероучения Новоапостольской церкви и попросили членов общества оказать им помощь в проведении первой службы. Среди собравшихся российских немцев, к счастью, находились люди с профессиональным знанием немецкого языка, которые переводили речь гостей на русский.
  В завершение служители церкви осмотрели актовый зал школы профсоюзов, куда их любезно проводил директор, Яков Лейман, и остались очень довольны. Вернувшись в холл, "апостолы" встали в кружок, сомкнули руки в замок и, закрыв глаза, приступили к молитве. Молитву читал Вернер. Он благодарил Отца Небесного за то, что тот привёл их сюда, где они встретили столько замечательных людей, желающих им помочь в деле служения Господу Богу... и так далее, и так далее... но переводчики уже не поспевали, и только по обрывкам фраз присутствующие понимали, о чём идет речь. А речь шла об истинном Божьем слове, которое они благоговейно несут людям всей планеты... и сюда, на Урал, указал им путь Всевышний... но Божье слово произрастает везде... и перестройка, гласность... Когда вдруг все трое хором произнесли: "Vater unser im Himmel, - и продолжили: - Geheiligt werde dein Name. Dein Reich komme ...", всем стало ясно, что это "Отче наш", и находящиеся в холле российские немцы, кто как мог, присоединились к молитве, закончившейся многоголосым "Аминь".
  Члены общества были потрясены - такое они видели впервые и, прощаясь с "апостолами", подходили к каждому из них, пожимали руки, крепко обнимали.
  - Wir kommen wieder in zwei Wochen mit dem gleichen Flug aus Moskau ...
  Вальдемар вызвался проводить "апостолов" и ушёл вместе с ними.
  
  Новость о посещении немецкого общества новоапостольцами - "настоящими немцами", быстро облетела Свердловск, Берёзовский, Полевской и другие близлежащие населённые пункты и вызвала шквал телефонных звонков: "Что, прямо из Гамбурга? А откуда они про нас узнали?", "Когда? В следующую субботу? Это точно?", "Где состоится Gottesdienst ? В актовом зале, на Шаумяна?"
  Непосредственно перед проведением службы, дня за два - за три, звонки возобновились. "Возрожденцы" спрашивали: "Точно ли они приедут, а то чего зря таскаться-то...", "Забыли, наверное, уже про нас... не ближний свет - четыре тысячи километров...", "Что им, делать нечего - туда-сюда мотаться, это ведь денег стоит"...
  - Обещали приехать! Больше ничего я сказать не могу... - с лёгким раздражением отвечал Вальдемар на вопросы. - Вечером в пятницу. Нет, в офисе уже никого не будет...
  Начали проявляться первые признаки разницы менталитетов. Российский немец потому и назывался российским, что поверить в обещанное на все сто уже не мог. Он ждал подтверждения, а "настоящий" немец всё не подтверждал - "Зачем? Ведь я сказал, когда и каким рейсом".
  В пятницу, в шесть часов вечера, за час до прибытия самолёта из Москвы, Яша Лейман заглянул в комнату правления общества.
  - Так будет завтра Gottesdienst или нет? Мне ведь соответствующие распоряжения сделать надо...
  - Из Москвы они тоже не позвонили, но мы решили на всякий случай в аэропорт сгонять. Вдруг прилетят.
  - Гостиницу заказали?
  - Нет, если что, заберу их к себе, - устало ответил Арнольд, - жену уже предупредил... Троих разместим.
  - Не забудьте мне домой позвонить!
  
  Пассажиры московского вечернего рейса выходили через коридор, соединяющий зону контроля и выдачи багажа с основным залом аэропорта "Кольцово", и, сливаясь на огромной площади с другими пассажирами, встречающими и провожающими, образовывали одну большую, шевелящуюся, безликую серую массу.
  - Я ж говорю, не прилетят, - стоя на ступеньках, ведущих на второй этаж в зал ожидания и опершись на перила, убеждал Арнольд брата.
  - Дождёмся последнего пассажира, а уж потом... Да вот они! Смотри...
  И действительно - трое мужчин, резко отличающихся своим внешним видом от остальных присутствующих в аэропорту людей, неторопливо тянули за собой чемоданы на колёсиках, увлечённо беседуя. Можно было предположить, что они продолжают какой-то спор, начатый ими ещё в Москве, и вот теперь, пока им никто не мешает, стремятся его завершить.
  Братья спустились с лестницы и пошли "апостолам" навстречу.
  - Waldemar, Arnold... sind wir froh euch wieder zu sehen!
  - Hallo, Jungs!
  - Hallo! - радостно приветствовали "апостолы" братьев, поочерёдно обнимая их.
  - Und warum habt Ihr nicht angerufen? - растерянно и не совсем внятно спросил Арнольд.
  - Да ладно тебе, - Вальдемар ткнул брата в бок, - оставь ты эту тему. Kommt, Werner, Horst... Kurt, kommt schnell... , - перехватил он инициативу и повёл гостей на автостоянку.
  
  С тех пор, начиная с осени 1991-го, члены гамбургских новоапостольских общин, сменяя один другого, проводили в Свердловске богослужения. Сами того не подозревая, они являлись для многих "возрожденцев" своеобразным мостиком между Россией и Германией. Через "апостолов" члены немецкого общества как бы вживую прикоснулись к современной Германии: чистой немецкой речи, доброжелательности, изяществу... Многие утверждали, что после разговора с ними чувствуют себя словно бы вновь родившимися, окрепшими, - "все страхи как рукой сняло... это зов родины... ведь мы до этого тысячелетиями жили вместе, и это сказывается".
  Биолог Виктор Гейн после очередного богослужения пригласил "апостолов" к себе домой отобедать и развернул за столом целую дискуссию. Основываясь на выкладках каких-то учёных, он утверждал, что веками проживающие на одном и том же месте племена, питавшиеся одной и той же пищей и подчинявшиеся одним и тем же правилам, обладали особенностями и чертами, сформировавшимися на генном и ментальном уровне, которые и отличали их от других племён.
  - Проще говоря, если мы возьмём, например, китайцев и русских, то у них, на генном уровне, нет однозначного соответствия: у китайцев имеются гены, которые отсутствуют у русских, и наоборот. Наука этими фактами давно пользуется, а то, что на ментальном уровне здесь наблюдается огромная разница, и говорить незачем - дураку понятно.
  - Такие исследования приведут человечество к "генеализму"... Расизм и национализм мы уже имеем, теперь ещё и это, - вставил "умное словцо" шофёр Юра, бывший техник разорённого перестройкой строительного комбината.
  - Юр, при чём здесь расизм, я говорю о различиях, а не о превосходстве...
  Переводчик едва поспевал доносить "настоящим немцам" смысл сказанного и просил дискутирующие стороны не торопиться.
  - Вы хотите, чтоб немцы поняли ваш разговор, или вы так, между собой упражняетесь?..
  Уловив смысл перевода, адвокат Вернер Альтбауер сказал, что гены (научно доказано) действительно передаются по наследству, однако менталитет, по его мнению, - нет. Потом он перешёл к Богу и пересказал собравшимся за столом некоторые отрывки из Евангелия, где "неоспоримо" доказывается, что для Бога мы все - любимые дети, независимо от цвета кожи, а поэтому отличия на микроскопическом уровне Ему тем более безразличны.
  - А как Он относится к генной инженерии? Генетики практически готовы вырастить такие существа, которые Им не были задуманы, - прервал "апостола" хозяин застолья.
  - Мы не можем знать Его отношения, одно берусь утверждать, что играть в эти детские игры Он позволит людям лишь до поры до времени, а потом...
  - Wird uns dicht-dicht durchschlagen , - добавил от себя переводчик.
  - Ja, genau das wollte ich sagen , - закончил свой короткий экскурс по Святому Писанию Вернер.
  - То же самое можно сказать о природе - она тоже позволит нам "до поры до времени", и Бога сюда приплетать вовсе не обязательно, - по-юношески агрессивно продолжил дискуссию старший сын Виктора.
  "Юному натуралисту" ответил диакон Хорст Фельде. Он объяснил, что в Бога нужно верить так, как дети верят в Санта-Клауса, "тогда многие темы оставят нас сами по себе и не будут больше мучить, ибо решение спорных вопросов мы оставим Ему, и жизнь наша станет намного спокойнее и гармоничнее".
  
  Членам общества особенно запомнились два события: Рождество и Крещение. Желание отпраздновать Рождество в холле школы профсоюзов появилось неожиданно, и зарождающаяся новоапостольская община принялась усердно готовиться к празднику. Разрешения у директора школы никто не спросил - "куда он денется... ему что, жалко?" Яша ответил: "Хорошо, только после "гулянки" холл помойте, а стулья и столы расставьте по местам".
  В конце декабря, во время последнего в том году визита "апостолов" в столицу Урала, после вечерней службы в актовом зале школы профсоюзов умиротворённые "прихожане" выходили в холл и усаживались за празднично украшенные столы, которые стояли по всему залу вокруг многочисленных колонн.
  - Все сперва рассаживаемся... рассаживаемся! - выкрикивал Миша Шаров-Гельвиг, указывая на столы детям и особо нетерпеливым взрослым, прохаживающимся вдоль длинного "шведского" стола, уставленного яствами. - Сюда подойдёте только по моей команде!
  Одна за другой зажигались свечи, и коммерческий директор общества - успешный предприниматель - стал в определённом порядке приглашать гостей к "шведскому" столу, где лично раскладывал в тарелки оплаченных им ещё горячих цыплят табака с гарниром, которых только что подвезли из ресторана. Дополнили "шведский" стол салатами, тортами, фруктами, вишнёвыми, яблочными, брусничными вареньями и другими угощениями и сами гости.
  Захлопали пробки шампанского, зазвенели бокалы, и народ, не вняв увещеваниям организаторов не употреблять спиртного, приступил к празднованию Рождества на свой лад. В холл выкатили фортепиано, усадили за него Ирину Вагнер, и община запела "Stille Nacht, heilige Nacht..." , считывая слова с листов, заранее разложенных на столах. За "Stille Nacht" последовала "O Tannenbaum, o Tannenbaum..." , и гости разомлели, расчувствовались... Всё вокруг: поздравления "апостолов" на немецком языке, немецкие песни, горящие на столах свечи, красавица ёлка и прочие украшения - казалось необычным, загадочным, а для утирающих слёзы стариков - несбыточным возрождением далёкого прошлого. Одухотворённые пением взрослые внезапно почувствовали свою неоспоримую принадлежность к немецкой культуре, и желание вернуться к её истокам светилось на их лицах...
  После ещё нескольких малоизвестных публике песен на немецком языке от какого-то стола донеслось: "В лесу родилась ёлочка", и все дружно подхватили: "В лесу она росла..." Потом запели "Ой мороз, мороз...", "По диким степям Забайкалья..." и так далее, а когда Саша Попп заорал "Из-за острова на стрежень", Яша Лейман забеспокоился. И было о чём - Саша пел, обводя помутневшим взглядом просторный холл школы профсоюзов, и при этом недвусмысленно стучал кулаком правой руки в ладонь левой.
  - Всё! Пора заканчивать!
  Команду директора школы подхватили активисты - организаторы праздника, и один за другим стали исчезать из зала столы и стулья - их возвращали наверх в классы.
  - Да мы бы ещё не прочь посидеть...
  - Хватит, хватит, засиделись. Детям спать пора... Пока домой доберётесь, десять часов будет...
  Гости выходили на улицу, закуривали, общались, хвалили организаторов: "Всё было замечательно... молодцы!" - и расходились по домам.
  
  В марте следующего года Свердловск посетил апостол Эрик Краузе. По этому случаю службу организовали в концертном зале свердловской филармонии, где в 1974 году был установлен настоящий немецкий орган. Расклеенные афиши предстоящего богослужения Новоапостольской церкви и заметка в "Вечернем Свердловске" привлекли внимание свердловчан, и в субботу, к десяти тридцати, зал филармонии был почти полон. Среди подавляющего большинства членов немецкого общества в службе приняли участие и приглашённые гости.
  Концертный зал постепенно заполнялся, умиротворяюще звучал орган, в правом углу сцены дирижёр, расстанавливая хор, требовал от исполнителей то сдвинуться вправо, то переместиться влево, то сделать шаг вперёд. За микрофоном стоял украшенный розово-красными цветами, покрытый белоснежной скатертью длинный стол, вдоль которого на полу были размещены три заключённых в рамки рисунка. На левом была изображена греческая буква "альфа", на втором, в центре, - большой крест с восходящим за ним солнцем, а на третьем, правом, - "омега".
  - От начала и до конца с Господом Богом, - пояснял Арнольд рассевшимся в уютных креслах детям. - Альфа - первая буква греческого алфавита, омега - последняя.
  Вдруг в зале стало тихо, и все глаза устремились на вышедшего вперёд пастыря Вернера Альтбауера, который обводил взглядом зал, дожидаясь полной тишины. Затем Вернер вскинул руки ладонями вверх, приглашая тем самым всех подняться с мест, и когда все, стар и млад, встали, подал знак органисту.
  Внимание Арнольда привлекла группа молодых людей в последнем ряду. Бесцеремонно развалившись в креслах, они даже не попытались встать вместе с остальными. Их лица кривили циничные ухмылки.
  "Что за жлобы к нам пожаловали?" - промелькнул в голове исполнительного директора немецкого общества тревожный вопрос.
  Величественно, заполняя собою всё пространство, так, что казалось, будто их источник везде и нигде, полились волшебные звуки одного-единственного музыкального инструмента. Они беспрепятственно проникали в души, завораживая собравшихся. На сцену поднялись четверо: апостол Краузе, пастырь Альтбауер, диакон Фельде и переводчица. Орган продолжал играть, апостол с Евангелием в руках встал перед микрофоном. Чёрные костюмы, чёрные галстуки, белые рубашки... Спокойные, уверенные в чистоте своего дела новоапостольцы, открыто, со сдержанной улыбкой созерцавшие зал, - всё это придавало происходящему нездешнее величие. Кантор стал касаться клавиш мануала мягче, и музыка постепенно сошла на нет.
  - Liebe Brüder und Schwester, liebe Gäste, ich lese ein Wort aus den Ersten Joannes 5 Vers 5, das heißt: "Wer ist aber, der die Welt überwindet, wenn nicht, der da glaubt, das Jesus Gottes Sohn ist?"
  - Дорогие братья и сёстры, дорогие гости, - раздался голос переводчицы, - я прочту вам из "Первого" Иоанна пять, стих пять , следующее: "Кто побеждает мир, как не тот, кто верует, что Иисус есть Сын Божий?"
  Апостол кивнул головой - "прихожане" опустились в кресла.
  - Пусть он на русском ботает! - раздался громкий возглас с последнего ряда концертного зала.
  - Мы православные! - выкрикнул сидящий рядом баламут.
  Люди стали оглядываться, некоторые даже приподнялись с мест. Апостол в замешательстве спрашивал переводчицу, что эти молодые люди имеют в виду.
  Арнольд поднялся с места, подошёл к нарушителям спокойствия.
  - Орлы! Здесь, в зале, подавляющее большинство - немцы. У нас, равно как и у вас, в своё время большевики отобрали веру... Присутствующие в зале не православные и никогда таковыми не были...
  Один из троицы, сидящий посередине, интеллигентного вида молодой человек, очевидно вожак, отвёл взгляд в сторону и на мгновенье задумался, потом встал, кивнул своим дружкам, и все трое покинули зал.
  Перед тем как начать проповедь, апостол повернулся вполоборота к хору, дирижёр медленно поднял правую руку, еле заметно взмахнул, и слова церковной песни "Верую", подхваченные множеством голосов: "Тысячи звёзд для Тебя зажигаются, Господи, тысячи слов для Тебя как молитва звучат...", слились в единое, неразделимое целое.
  В первом ряду кто-то заплакал, и десятки женщин, шмыгая, потянулись к своим носовым платкам.
  После припева к первому куплету - "Верую, верую! Верую! Верую! На все времена, щедрой рукою Всевышнего нам вера дана" - дирижёр остановил хор, и "апостол" начал проповедь.
  Он говорил о том, что сегодняшний день подарил нам Господь, и мы благоговейно принимаем этот дар из рук Его, и что настоящий день мы посвятим благословению и благополучию...
  - Und es möge ein Tag des Segens sein der Freude hervor ruft an dem wir wieder fühlen das der Herr mit uns ist .
  Затем апостол вернулся к словам Иоанна и сказал, что одного только признания Иисуса Христа Сыном Божьим недостаточно для настоящей веры, и если к этим словам отнестись с вниманием, то, естественно, встанет вопрос: "И так мало надо, чтоб прийти к истинной вере?! И только одним признанием мы победим мир?"
  - O, das ist doch bisschen weit hergeholt...
  - Я думаю, нам надо глубже уйти в смысл этих слов, чтобы лучше их понять, и, поняв, постигнуть, что всё-таки значит вера! - продолжала переводить проповедь переводчица. - С другой стороны, нам необходимо задуматься: "Победили ли мы мир или он нас по-прежнему, и тут и там, вяжет?" Вера - это не...
  В этом месте апостол изменил интонацию и изобразил простофилю.
  - Это не "да, конечно, я верю, что такое может быть..." Нет, вы должны раскрыться, освободиться от прошлого и настежь распахнуть свои души! Вот тогда дары, исходящие от слов этих, вы примете, воспользуетесь ими, и придёте к Господу Богу, и победите мир...
  Арнольд слушал проповедь, но постепенно ушёл в себя и потонул в рассуждениях.
  "Вера! Все только об этом и говорят: распахните души, пустите нас вовнутрь. О какой победе мира он говорит? Имеется в виду, наверное, преодоление - забыть все тяготы, уйти к Нему... Коммунисты тоже призывали нас забыть настоящее и заклинали думать только о будущем. В чём разница? Как жить тем, кто вечно сомневается, кто не желает ни поверить, ни примкнуть ни к одному, ни к другому? Почему нас всех пытаются растащить в стороны и заставить верить в их "абсолютную истину"? Мне нравится жить в сомнении! Я не один - наверняка нас миллионы. Почему мы не объединяемся? Или в сомнении нет связующей силы? Лишь вера города берёт?"
  Хор запел: "Мы обращаемся к яслям и небу с молитвами, просим у Бога опять отпущенья грехов, чтобы покончить навеки с враждою и битвами..."
  "То-то и оно! Покончите ли вы через веру "с враждою и битвами"?" - продолжал размышлять Арнольд.
  
  Апостол закончил проповедь и передал слово пастырю, а затем и диакону - Хорсту Фельде. После каждой смены проповедника хор пел следующий куплет и припев церковной песни "Верую".
  Но вот дирижёр с особой торжественностью поднял обе руки: левую направил в сторону пианиста, а правой рукой удержал короткую паузу хора, - взмахнул ладонями, и громче, чем прежде, грянул в последний раз припев: "Верую, верую, верую, верую, на все времена, людям дарована вечная надежда одна..." Зал поднялся с мест и запел вместе с хором: "Верую, верую, верую, верую, на все времена, щедрой рукою Всевышнего нам вера дана. Верую..."
  Арнольд сунул руку под пиджак, приложил ладонь к сердцу и пел вместе со всеми.
  "Боже! Как защемило... - Слеза умиления выступила и покатилась по левой щеке, стало легко, свободно и благодушно. - Нет сил сопротивляться тысячелетиям... На их стороне поэты, писатели, композиторы, художники... Да, пусть же за моими сомненьями последует вера!"
  И когда апостол пригласил на сцену всех желающих принять обряд крещения, Арнольд кивнул жене и детям:
  - Пойдёмте.
  - Ты ж не хотел креститься...
  - Айда, хуже не будет.
  
  ***
  
  Спустя неделю после прибытия свердловчан в федеральный лагерь "Брамше" Хорст Фельде навестил крещёных братьев и сестёр Новоапостольской церкви и восславил в своей короткой молитве Господа Бога, в руки которого они передали свою судьбу.
  - "Wir legen unser Schicksal in deine Hände, und übergeben uns dir ohne Ausnahme ", - повторили братья слова диакона.
  Но, как говорится, "на Бога надейся, а сам не плошай" - и братья попросили Хорста помочь им остаться на Весте, и неплохо бы - в самом Гамбурге. Хорст уехал и, как обещал, через неделю, в субботу, привёз два письма: одно - от апостола Краузе с просьбой пойти навстречу желаниям переселенцев, братьям и сёстрам Новоапостольской церкви, покорно просящим определить их в гамбургскую общину, а другое - от коменданта земельного лагеря федеральной земли Гамбург о том, что там имеются места для размещения обеих семей братьев Вагнер.
  В понедельник, с утра пораньше, братья вошли в кабинет Вацлава Мюллера, бывшего переселенца из Польши, который, благодаря отличному знанию немецкого языка, после прибытия в лагерь и прохождения предписанных процедур снял квартиру в Брамше и позже устроился здесь на работу. Вацлав, приветливо улыбаясь, принял судьбоносные письма из рук Вальдемара и пообещал им в кратчайший срок высказать своё мнение (Stellungnahme) по данному вопросу.
  - Ich werde sie später zum Gespräch einladen .
  
  А ещё через неделю Вацлав вызвал братьев к себе, и, как ни в чем не бывало, ни словом, ни полсловом не упомянув ни о каких письмах, строго обрубил:
  - Schluss, meine Herren, es reicht jetzt! Euch steht zur Wahl: Brandenburg, Berlin, Sachsen.
  - Sachsen!
  Братья покинули кабинет.
  - Ну, что? Саксония так Саксония, там тоже немцы живут, - философски рассудил Вальдемар.
  - Ну, жлоб! Взятку, падла, ждал - не дождался, вот и выслал нас в Гэдээрину.
  Ходили слухи, что Вацлав "берёт", но не взятки, а скупает у переселенцев дорогие часы. Он как бы невзначай, во время беседы, обращал внимание на "котлы" посетителя и интересовался заводом-изготовителем. Аусзидлеры Страны Советов намёк тут же понимали и, в надежде получить направление в "лучший" (уж он-то знает!) земельный лагерь, "от чистого сердца" предлагали Вацлаву принять их скромный подарок. Подарок Вацлав не принимал - он его покупал, но не дороже, чем за десять марок. После удачной сделки чиновник обещал вынести просьбу на рассмотрение (куда-то туда) и, прощаясь, назначал им время на завтра или на послезавтра, а если это было "ой-ёй-ёй" как трудно, то на следующую неделю. Вацлав Мюллер врал. Чиновникам Германии предоставлены широкие полномочия, и выносить куда-либо такую мелочь им нет необходимости, они лишь обязаны все свои действия и решения согласовывать с законом, имеющим, в данном случае, огромное количество исключений. Так, например, семью, где много стариков и детей, но не имеющую прямых родственников на Весте, можно было на усмотрение чиновника оставить здесь - "на Осте условия проживания пока не надлежащего уровня". Вацлав изворачивался как мог, и к назначенному часу он объявлял "бедолагам", что, к сожалению, вопрос решить не удалось, ну а если находил соответствующее исключение, то торжественно вручал аусзидлерам направление в один из многочисленных земельных лагерей Западной Германии.
  
  - Хрен с ним, поедем к демократам!
  И на следующее утро, после завтрака, забрав свои скромные пожитки из пакгауза, семьи братьев Вагнеров заняли места в роскошном высоком автобусе с тонированными стёклами, предназначенном для перевозки пассажиров на дальние расстояния. Их временные соседи, семьи Евгения Карловича и Валеры Беннера, после долгих переговоров с Вацлавом получили такие же направления на Ост - зацепиться за какое-либо исключение было невозможно.
  Несмотря на то, что их отправляли в Восточную Германию, пассажиры пребывали в приподнятом настроении. По очереди подходя к багажному отсеку, передавали шофёру свои чемоданы и семьями заходили через переднюю дверь в автобус. Валера первым сдал свой багаж и торопливо занял место в центре, у окна, поближе к туалету. Не дожидаясь отправки автобуса, он начал обмывать отъезд: пригубив из бутылки тридцатишестиградусный Chantre и закусив заранее приготовленным бутербродом, он тут же оживился и с несвойственной ему приветливостью здоровался теперь с каждым заходящим в автобус переселенцем.
  Впрочем, последние двадцать дней господин Беннер почти не употреблял спиртного, а если и употреблял, то только поздно вечером перед сном. Такое воздержание являлось следствием страха, который на него нагнал офицер BND (Bundesnachrichtendienst) . Эту службу, размещавшуюся в центральном здании федерального лагеря, переселенцы окрестили германской кагэбэйкой. Все мужчины старше восемнадцати лет должны были пройти собеседование. "Проверка на вшивость", - шутили мужики.
  Среднего возраста, подтянутый, располагающий к себе офицер службы безопасности легко переходил с немецкого языка на русский и с русского на немецкий, вызывая этим неподдельный восторг у переселенцев. Он задавал мужчинам односложные вопросы о службе в армии, о местах работы, что-то записывал и в конце беседы спрашивал: "Что бы вы хотели нам ещё сообщить?" Этот вопрос делил всех переселенцев на две категории: одни коротко отвечали, что им сказать больше нечего, а другие рассказывали всё.
  Один мужик тут же, в кабинете, попросил листок бумаги, нарисовал скрещение меридиана с параллелью и указал координаты получившейся точки пересечения. Потом провёл кривую линию на северо-восток, на конце линии изобразил крест, указав тем самым "точное" расположение "секретной" ракетной установки, и, наклонившись к офицеру, прошептал: "Километров двенадцать будет... Ближе подходить было запрещено".
  Другой решил заложить всех коммунистов-аусзидлеров, проживающих в его населённом пункте, и передал офицеру список членов партии посёлка Степное.
  А наш Валера не вошёл ни в первую, ни во вторую категорию. После вопроса: "Что бы вы хотели нам ещё сообщить?" осоловевший Валера, постепенно приходя в себя, ударил кулаком по столу и, с искажённым ненавистью, опухшим от пьянства лицом, заявил: "Не для того я в Германию приехал, чтоб Родину предавать! Не купите вы меня вашими немецкими колбасками", - и, по-бычьи опустив голову, замолчал. Офицер, выждав паузу, ровным голосом предупредил господина Беннера, что если он ещё раз будет замечен на территории лагеря в нетрезвом состоянии, то его отправят обратно в Новосибирскую область -- и выставил горе-патриота из кабинета.
  В то время Германия ещё принимала всех граждан немецкой национальности, без разбора.
  После этого случая Валера каждый день, после завтрака и обеда, под руку с женой и дочерью выходил гулять в город и, делая петлю, в обязательном порядке проходил мимо главного административного корпуса.
  
  Автобус мягко катил по автобану, и где-то на середине пути шофёр объявил: "Ehemalige Grenze zwischen DDR und BRD ". Минуя зловещие пустующие вышки, автобус поехал по бетонному полотну, и лёгкую музыку в салоне теперь то и дело заглушал жёсткий стук колёс.
  Ещё через некоторое время водитель сошёл с гэдээровского автобана и повёл автобус по просёлочным дорогам через "остовские" населённые пункты. Обшарпанные грязно-жёлтые дома, поблекшие вывески магазинов, разбитые бугристые дороги и запущенные тротуары отрезвили переселенцев, вывели из состояния эйфории, вернули назад - "домой". Лица пассажиров вытянулись и померкли. От тряски, постоянной перегазовки и отсутствия людских голосов Валера проснулся, осмотрел помутневшими глазами салон и устремил взор за окно автобуса.
  - Поменяли шило на мыло!
  - Война здесь будто только что кончилась! - поделился своим мнением Евгений.
  - In der Tat! Только что! - подтвердил Арнольд.
  
  
  IV
  
  Поздней осенью второго года двадцатого столетия, после завершения всех полевых работ, Александр Иоганн Вагнер был избран старостой на общем сельском сходе. "Возраст солидный - сорок восемь лет, успешное хозяйство, большая семья" - так рассуждали односельчане. В довершение всего, земля, истерзанная в этом году суховеями, дала скудный урожай, но для семьи Вагнеров это бедой не стало: летом Генрих Трерин купил у Александра тридцать жеребцов, тем самым сократив табун почти вдвое. Заготовленных кормов с лихвой хватало для обеспечения сытой жизни оставшегося на ферме поголовья. Одним словом, Вагнер оказался "и при деньгах, и при кормах".
  Польщённый доверием односельчан, новоизбранный староста оценивал сложившуюся ситуацию иначе, но спорить и переубеждать никого не стал: "Им сейчас не до моих резонов... они и слушать меня не будут, если я примусь объяснять, что животноводство подчиняется другим законам, нежели земледелие..." Уже в августе он решил, что пора бы Зигфриду, его племенному жеребцу, "уйти на покой". Весёлое, беззаботное житьё "баловня судьбы" переменилось; конь теперь быстрее и дольше обычного бегал в загоне, отчего много пил - успевай только воду подливать! - а завидев Александра, вставал на дыбы, перебирая в воздухе передними ногами, и сердито ржал, будто выказывая недовольство своим новым положением.
  
  Не дожидаясь подтверждения своих полномочий от самарского губернатора, Александр Иоганн (или, на русский лад, Иванович) мысленно приступил к выполнению своих обязанностей. Прежний староста не уставал повторять, что только работа и активная деятельность на благо семьи и общества могут служить источником счастья, что быть счастливым возможно только через успешный труд. Александр эти суждения полностью разделял. Но сейчас прописные истины казались недостаточными. Работали-то крестьяне много, а ожидаемых плодов их труд не приносил. Даже большому хозяйству семьи Вагнеров во время уборочной не понадобилась посторонняя помощь. А это означало, что малоземельные крестьяне остались в этом году без привычного заработка. Скромный урожай, собранный с их полей, не мог обеспечить безбедную жизнь в следующем году. Банки практически перестали кредитовать земледельцев, на развитие мелких ремёсел не давали никакой, даже мало-мальской ссуды - все деньги уходили в крупную промышленность.
  "Где взять средства? Чем занять людей у нас, в северных колониях?" - размышлял новый староста, сидя в одиночестве за кружкой чая в своей кузнице. Дверь он запер изнутри - "чтоб никто не мешал". (Проходивший мимо Иван Фёдорович Семёнов горько усмехнулся: "Теперь он староста, так просто к нему не заглянешь".)
  На очередном заседании церковного совета, членом которого являлся Александр Иванович, пастор Баратаевского евангелическо-лютеранского прихода Рихард Келер выложил свои расчёты, где наглядно, опираясь на цифры, показывал, что в прошлые годы каждая двадцатая семья была бедной, а к этой весне таковой станет уже каждая десятая.
  - Малоземельные и безлошадные крестьяне нашей волости последнюю рубаху с плеч снимут и продадут. А что потом?
  - Воровать начнут... - с грустной усмешкой ответил на вопрос поселянин-собственник Георг Шеффер.
  - Ну, до этого они у нас не дойдут, но ремни придётся затянуть туго... А на медицину и вовсе тратиться перестанут...
  
  "Что делать?" - этот извечный вопрос неотступно терзал нового старосту села Гларус. Ответ пришёл неожиданно, от лучшего заказчика и покупателя Вагнеров, Генриха Трерина, зашедшего попрощаться к ним перед отъездом в Саратов.
  - Создайте общество вспомоществования беднякам. Со всех учредителей соберите годовые взносы, разошлите письма заводчикам и фабрикантам с просьбой о пожертвовании - и действуйте! Мы вам первые сотню дадим. Я на днях в Саратове устав такого общества перелистывал - в евангелической церкви Святой Марии. Он определённо вам подойдёт.
  Глаза новоиспечённого старосты загорелись. Оживились и сыновья Александра, со всех сторон посыпались вопросы:
  - А зачем ты его перелистывал?
  - В почётные члены меня приглашают... Не бесплатно, конечно.
  - И кто имеет право учреждать общество?
  - Неограниченное число лиц обоего пола, всех званий, состояний и вероисповеданий, - по памяти отчеканил Генрих. - После регистрации общества вы сможете открывать дома трудолюбия, больницы, амбулатории, ночлежные дома, столовые, чайные и прочие заведения. При доме трудолюбия можно организовать, например, кожевенное производство, и незачем будет крестьянам Баратаевского прихода шкуры в Катаринштадт возить. Наймите одного знающего дело кожевника - он ваших людей ремеслу обучит, а я вас заказами засыплю. Да мало ли каким ещё ремёслам при этом доме обучаться можно будет - был бы мастер...
  - И даже больницы позволят открыть?! - переспросил староста.
  - И больницы! В уставе про это чёрным по белому написано.
  Генрих замолчал, в гостиной повисла пауза.
  - Хорошую ты нам мысль подсказал, господин Трерин, - задумчиво, отбивая пальцами по столу мелкую дробь, вымолвил глава семейства. - Сразу видно, человек ты практичный, городской. Завтра же поеду к пастору в Баратаевку, обмозгую с ним это дело.
  
  Генрих попрощался со старостой, с двумя его сыновьями - Фёдором и Иоганном - и вышел из дома в сопровождении старшего сына Александра, Андрея, который вызвался довезти гостя до переправы на Вольск. Несмотря на то, что молодые люди с детства дружили, они заметно отличались характерами: Андрей был молчаливый, серьёзный, в то время как его друг любил рассказывать всякие истории, шутил, а порой совершал необдуманные поступки. Теперь они как будто сравнялись - Генрих последнее время тоже всё больше молчал.
  - Как дочь назвали? - первым нарушил молчание саратовский предприниматель.
  - Паулиной.
  - А сын у тебя - Александр?
  - Да, в честь деда назвали.
  Некоторое время ехали молча. "Спрошу-ка я его", - решил про себя Андрей.
  - Как дела у тебя с этой русской барышней... пожениться ещё не решили?
  И несмотря на то, что Генрих был готов к этому вопросу (в Гларусе все интересовались его личной жизнью), он в очередной раз вздрогнул.
  - Нет, не решили, - ровно, но громче обычного ответил Генрих. - Мы с ней расстались... навсегда.
  - Да! А что так? - полюбопытствовал Андрей, но тут же спохватился, - не хочешь - не говори.
   "А может, хочу... Но стоит ли открываться? Гордость мужчины должна стоять выше его пристрастия, - одёрнул себя Генрих. Желание раскрывать душу пропало. - Нет, не помогут мне признания... ничто не облегчит мою боль. Только время всё излечит", - подумал он, всё глубже уходя в себя.
  
  Вспоминая события последних трёх лет, Генрих определённо не находил своей вины в случившемся. "Не мои слова были причиной её горьких слёз, это мучили её картины прошлого.... Разве могли слова "Нам необходимо чаще встречаться, иначе мне неясно, пара мы с тобой или нет" вызвать такое негодование? Зародившаяся любовь корыстна и требует ответа, а оставшись неразделённой, причиняет влюблённому боль - ту самую неотъемлемую боль божественного перевоплощения души". Он вспомнил, как, прижимая её к себе, покрывал лицо возлюбленной поцелуями, удивляясь этой буре эмоций - "я словно умылся её слезами".
  В тот раз, растерянно попрощавшись с Майей, Генрих отпустил ямщика и пошёл пешком по уже ставшему ему родным пути, в центр города, а оттуда в читальный зал.
  За три года он перечитал всю художественную литературу на русском и немецком языках, какая имелась в саратовской библиотеке. Но вот что странно: читая тексты на немецком языке, Генрих чувствовал, что у него то "мурашки по телу бегают", то "кровь в жилах стынет", то "мороз по коже идёт". Однако те же места в русском переводе оставляли его равнодушным. "Я немецкий чувствую нутром, русский же - пока нет", - нашёл этому объяснение ставший завзятым книгочеем Генрих. - Возможно, по той же причине я не чувствую её тонкие душевные порывы".
  Ермолай, наблюдая, как компаньон мучается, не раз предлагал Генриху выслушать его ("Пора бы вправить ему мозги", - думал он при этом), но гордость не позволяла влюблённому принять это предложение. Напротив, он - "навсегда!" - запретил своему армейскому товарищу говорить с ним о Майе Аркадьевне. Генрих настолько был влюблён в её образ, не оставлявший его ни днём ни ночью, так привык непрерывно вести диалог со своей незримой спутницей, что даже в мыслях не мог допустить потерять милую его сердцу собеседницу. ("Эти россказни погубят самое дорогое, что во мне есть, а поэтому - никаких судов да пересудов".)
  
  На прощанье обмениваясь крепким рукопожатием, Андрей спокойно, рассудительно и, как показалось Генриху, совершенно бесчувственно посоветовал: "Ты эту дурь из головы выбрось, тебе скоро тридцать, пора б и семьёй обзавестись. Вот и твоя Эмхен, - тут Генрих резко высвободил руку, - устала тебя ждать и замуж за Филиппа Кейля вышла. Слышал, она своим родителям, по окончании твоей службы, заявила, что выйдет замуж только после того, как ты женишься. Выходит, слова своего не сдержала...
  - С какой стати она моя? - раздражённо буркнул Генрих, но тут же осёкся: "Почти семь лет меня от себя не отпускала..."
  - Вот и все удивляются, чем это ты её околдовал?!
  
  Сидя на открытой палубе парохода, спускающегося вниз по течению в Саратов, любуясь живописным осенним пейзажем, Генрих улавливал в пыхтении паровой машины и в плеске волн прекрасные музыкальные звуки. Вдыхая полной грудью сладкий октябрьский воздух, он мысленно вернулся к последнему вопросу Андрея: "Чем это ты её околдовал?" Вспомнились мельчайшие подробности первых встреч с Эммой: "Там я с ней танцевал, там вокруг костра со всеми бегали, потом пару раз до дому провожал, а в завершение, незадолго до службы в армии, сдуру признался ей в любви".
  - Пошутил!
  - Что вы сказали? - повернувшись к нему, переспросил пассажир, сидящий по соседству с Генрихом.
  - Ничего... Так, мысли вслух.
  "А как начиналось у меня с Майей? Да точь-в-точь: прогулка, потом танцевали, а потом стихи Баратынского: "Приманкой ласковых речей вам не лишить меня рассудка! Конечно, многих вы милей... - разволновавшись, Генрих вскочил на ноги и вслух закончил: - Но вас любить - плохая шутка!"".
  "Последние слова я воспринял как признание в любви, пусть и косвенное... - опершись на поручни, возбуждённо перебирал подробности того вечера терзаемый любовью аналитик. - Ложь, коварство! Вот что стоит в одном ряду и в том, и в этом случае! Всё понятно!"
  Мелкая дрожь пробежала по телу, и неожиданно сладкое чувство свободы и независимости переполнило душу молодого человека.
  "Отпустило! Обязательно при случае извинюсь перед Эммой. На коленях буду просить прощения. Какой же я был подлец", - прошептал Генрих и, держась левой рукой за перила, повернулся по направлению движения судна, наслаждаясь свежим речным ветром, ласково обвевающим лицо.
  Постояв немного, Генрих вернулся на своё прежнее место и с явным намерением вздремнуть устроился поудобней.
  - Не уснёте. Я пробовал, не получилось, - бесцеремонно произнёс сосед справа и, не дожидаясь ответной реакции, спросил: - Вы, сударь, только что Баратынского декламировали, можно полюбопытствовать, в какой связи?
  Генрих повернулся к соседу. Перед ним сидел приветливо улыбающийся седовласый мужчина.
  - Впрочем, можете не говорить, я и так вижу... любящее сердце... - И, вновь не дожидаясь ответа, продолжил: - Счастливый вы человек... я вам завидую.
  - Даже если любовь безответная?
  - Да, даже и в этом случае. Любовь - таинство, и не надо мучить себя анализом причин зарождения этого чувства. Любите, коль любится. Ведь перед вашим взором весь мир горит сейчас яркими цветами.... Наслаждайтесь этим мгновением, оно уйдёт, и вместе с ним исчезнут краски.
  Генрих отвернулся и до самого Саратова больше не обмолвился с соседом ни единым словом. "Старик прав, удалить тебя из моего сознания выше всяческих сил. Это таинство человеческой души. Надо смириться, не сопротивляться, пустить все на самотёк и не прелюбодействовать... Удивительно только, что теперь, когда все женщины, кроме одной, меня не интересуют, я попадаю в центр их внимания, и они называют меня: "загадочный", "поэтичный", "вы будто изнутри светитесь"... А ты видишь во мне лишь увлёкшегося мужчину, потерявшего всяческую гордость... С каких это пор признание в любви..." - и Генрих вновь пустился в бесконечные рассуждения с нею.
  
  На следующий день гларусский староста приехал в Баратаевку. Пастор Рихард Келлер с большим интересом выслушал Александра, и они единодушно решили:
  - Дело это стоящее! А главное, откроем в Цюрихе свою больницу!
  - Вот только до весны надо всё успеть - и зарегистрироваться, и счета открыть, и письма разослать...
  - Вещи, одежду, инструмент надо тоже успеть собрать, и зерном помочь не мешало б...
  - Склады нужны... Разместим их по всей волости - где под зерно, где под всевозможную утварь...
  - Собрание учредителей на следующей неделе созовём, человек двадцать пять - тридцать... - перебивая и подгоняя друг друга, вырабатывали план действий пастор и староста.
  
  Вскоре всё закрутилось-завертелось.
  В то время как писарь села Гларус Федор Карлович Кейль в приходе евангелической церкви Св. Марии копировал устав, инициаторы создания Общества милосердия Александр Вагнер и Рихард Келлер вели переговоры с зажиточными крестьянами и уважаемыми на селе людьми.
  К назначенному для учредительного собрания времени были приглашены почётные граждане, лютеране из сёл Баратаевка, Гларус, Шафгаузен, Базель, Цюрих и прилежащих к ним хуторов. Среди подавляющего числа крестьян-собственников на собрании присутствовали старосты, сельские писари, учителя, врач Фридрих Мора. Полицейского урядника Андрея Андреевича Бехера удалось уговорить стать одним из учредителей общества.
  
  В Цюрихском фольксхаузе (Volkshaus ) дым стоял коромыслом в прямом и переносном смысле - учредители много курили и шумно спорили: о целях, о составе, о средствах и об управлении делами общества.
  - Какими критериями будем руководствоваться мы, решая, кто действительно нуждается в помощи? - взял слово заведующий Цюрихским церковно-приходским училищем Федор Самуилович Куфельд.
  - Никаких особых критериев не нужно. Каждый имеет право подать заявление на оказание помощи, а уж собрание решит, выделять её или не выделять, - стараясь заглушить взволнованные голоса, чеканил каждое слово Рихард Келлер, избранный председателем.
  - И понесут заявления все кому не лень...
  - Не понесут! Мой брат из гордости ничего не напишет...
  - То-то и оно, что без критериев сплошная неразбериха начнётся...
  - Да остановитесь вы! Дайте сказать! - требовательно прозвучал низкий голос пастора. - На то имеются у нас в уставе соответствующие пояснения...
  Келлер взял в руки проект устава общества и стал зачитывать:
  - "Для более правильной и успешной благотворительной деятельности общества правление его, с утверждения общего собрания, может подразделять район деятельности общества на мелкие участки попечительства и т.п.", - а затем, положив документ на стол, от себя продолжил: - Попечителей из состава учредителей изберёт собрание, а они, в свою очередь, приставят к себе членов-соревнователей, которые обязаны будут выявлять и обследовать положение лиц, нуждающихся в помощи, и наблюдать за употреблением выделенных пособий. А критерий один - люди должны жить в тепле, иметь надлежащую одежду и не голодать.
  Пока учредители в молчании обдумывали сказанное, пастор воспользовался возникшей паузой, чтобы продолжить:
  - Следующим направлением деятельности нашего общества является - "Через вспоможение бедным способствовать развитию в нашей волости разного рода ремёсел".
  Председатель, что называется, попал в яблочко. Тема была столь животрепещущей для всей округи, что мужики тут же забыли о критериях выделения помощи бедным и ринулись обсуждать следующий пункт устава.
  
  Собравшиеся сразу после обеда "уважаемые люди" проговорили до самого вечера и теперь, уставшие, молча ждали заключительного слова председателя собрания. Но тут вдруг попросил слова полицейский урядник.
  - Наши фантазии на тему помощи бедным и развития ремёсел гроша ломаного не стоят, если самарский губернатор общество не утвердит. А он обязательно спросит: "Зачем вам понадобилось общество, ведь прежде вы все ваши проблемы через свой приход разрешали?" Надо нам его превосходительство заинтересовать, и я знаю, чем!
  - Чем же?! - раздалось со всех сторон.
  - Ему больница нужна, а средств на неё нет. Нам надо на первом месте указать, что Общество милосердия Баратаевского евангелическо-лютеранского прихода учреждается с целью открытия в селе Цюрих больницы на несколько кроватей, потому что вольнопрактикующий врач имеет здесь жительство. Мне лично... - Андрей Андреевич выдержал паузу, - рассказывал исправник Николаевского уезда: губернатор-де жаловался ему на то, что в Панинской волости, имеющей около пятидесяти тысяч жителей, нет ни единой больницы.
  - Волостную больницу на пожертвования? Дожили!
  - Обещали ведь казённые деньги выделить!
  - Не дождётесь казённых денег, они сейчас все на строительство Транссиба идут, - вставил слово преподаватель Базельского земского училища Николай Карлович Арнгольд.
  - Не-е-е, я не согласен, отправляй устав без приписки, а там посмотрим... - возмутился поселковый собственник Баратаевки Конрад Зейферт. Его протест был поддержан многими голосами: "Не-е-е, не согласны мы!"
  На том и порешили: отослать устав и протокол за подписью всех участников собрания; о больнице не упоминать ни слова.
  Все учредители по одному подходили к столу, удобно усаживались и писали под протоколом собрания свою фамилию и имя, а некоторые, для пущей важности, указывали и общественное положение: "А. Руш, учитель", "шульмейстер В. Бахманн" и так далее.
  
  Пятнадцатого ноября 1902 года на стол самарского губернатора легло оклеенное двенадцатью гербовыми марками достоинством в десять копеек, оштампованное канцелярскими печатями прошение от пастора Баратаевского ев. лютеранского прихода Р. Келлера и пр.:
  "Нижеподписавшиеся лица как учредители Общества милосердия Баратаевского евангелическо-лютеранского прихода имеют честь покорнейше просить Ваше Превосходительство разрешить им привести в исполнение препровождаемый при сём проект Устава согласного примерному Уставу Общества пособия бедным, утверждённому г-ном Министром Внутренних Дел 10 Июня 1898 года со следующими изменениями, требуемыми местными обстоятельствами:
  В заглавии и в ? 62. вместо "прихода евангелической церкви Св. Марии в г. Саратове" - "Баратаевского евангелическо-лютеранского прихода".
  В ? 1. вместо... и т.д.".
  
  Губернатор, Александр Семёнович Брянчанинов, прочитал прошение, полистал устав. "Ловкачи, однако, - свой приход ни много ни мало с Саратовским ровняют!" - и, решительно макнув перо в чернильницу, приготовился наложить резолюцию: "Отказать", но повременил - задумался. "Отказать всегда успею... передам-ка бумаги исправнику", - и в сопровождении к письму указал: "Исправнику для проверки учредителей в нравственном и политическом отношении".
  
  Двадцатого ноября 1902 года в адрес начальника Саратовского губернского жандармского управления было отправлено письмо следующего содержания: "Имею честь покорнейше просить Ваше Высокоблагородие не оставить уведомить меня, в возможно непродолжительном времени, не имеется ли в виду вверенного Вам Управления обстоятельств, компрометирующих в нравственном и политическом отношении пастора с. Баратаевки Келлера, сельского старосты Л. Наумана, учителя... и т.д.".
  В этот же день письмо такого же содержания ушло в адрес николаевского уездного исправника.
  
  Девятого декабря 1902 года пришёл ответ: "На запрос от 20 ноября за ? 4478 имею честь сообщить Вашему Превосходительству, что лица, поименованные в возвращаемом при сём запросе, к делам политического характера при вверенном мне Управлении не привлекались и сведений, компрометирующих их благонадёжность, в Управление не поступало. Полковник Померанцев (подпись)".
  Николаевский же уездный исправник Василий Васильевич Бухарев с ответом не спешил. Он письмом пригласил к себе полицейского урядника Бехера. Сидя за столом в своём кабинете, помешивая ложечкой свежезаваренный чай, начальник уездной полиции ожидал своего подчинённого и готовил ему, а заодно и всем осмелевшим не в меру колонистам, разгон.
  - Как вы смели в обход уезда отправить эти документы губернатору! Ведь вы же, Андрей Андреевич, грамотный человек, а субординацию нарушили.
  - Я говорил им, ваше высокоблагородие, - соврал полицейский урядник, - а они мне в ответ дело Саратовского Общества милосердия сунули, дескать - на, смотри: прошение здесь напрямую губернатору написано.
  - Правильно, голубчик, так ведь те в самом Саратове находятся, а вы - у нас, в Николаевском уезде, - и, указывая наконец-то рукой на стул, по-отечески понизив голос, пробурчал: - Ну да ладно, присаживайтесь, авось да выберемся. Хотя по стилю письма вижу - Александр Семёнович недоволен че-рез-вы-чайно.
  После, вышагивая взад-вперёд по кабинету со списком учредителей общества в руках, Бухарев выспрашивал о каждом подробнейшие сведения. Любопытствовал и о том, как проходило собрание. Когда услышал от урядника, что тот настоятельно просил собрание вписать в вводную часть прошения: "Общество милосердия Баратаевского евангелическо-лютеранского прихода учреждается с целью открытия в селе Цюрих больницы на несколько кроватей", а учредители это отвергли, Василий Васильевич, не скупясь на выражения, крепко прошёлся по "упрямым дурням".
  - Они своим упорством ничего не добьются, и в результате никакого развития ремёсел за счёт пожертвований и никакой помощи бедным не будет. Больницу! Именно! Вот что вы должны на собранные деньги построить! Всё остальное губернатора не интересует.
  Исправник отослал урядника Бехера восвояси, наказав ему на прощание:
  - Если твои, Андрей Андреевич, умники действительно хотят создать общество, то пусть сообщат мне письменно о том, что первостепенной их целью является открытие больницы в селе Цюрих. Тогда я вам помогу.
  
  Двадцать первого декабря 1902 года канцелярия самарского губернатора зафиксировала поступление рапорта следующего содержания: "Во исполнение предписания от 20 ноября сего года за ? 4477 имею честь довести Вашему Превосходительству, что обстоятельств, компрометирующих в нравственном и политическом отношении перечисленных в вышеозначенном предписании лиц, в виду полиции не имеется. Общество милосердия Баратаевского евангелическо-лютеранского прихода учреждается с целью открыть в селе Цюрих Панинской волости больницу на несколько кроватей, тем более что вольнопрактикующий врач имеет жительство в том же селе. Необходимость открытия больницы имеется потому, что во всей Панинской волости, имеющей около 50 тысяч народонаселения, нет ни одной больницы. За исправника, помощник Сахаров (подпись)".
  
  - Ох и хитёр Василь Васильевич, хитёр... Любит своих немцев, помогает, как может, - довольно усмехнулся губернатор, читая рапорт. Потом положил перед собой устав и углубился в чтение.
  Свои замечания и дальнейшие действия по регистрации общества губернатор Брянчанинов изложил в записке к исправнику Николаевского уезда, в которой он "просил":
  - размножить предложенный устав в двух экземплярах типографским способом;
  - после окончания строительства больницы разработать устав оной;
  - для всех направлений хозяйственной деятельности, указанных в главе 1, ? 3 (общественные столовые, ночлежные дома, общежития, дома трудолюбия и прочее), необходимо не только особое, всякий раз, разрешение надлежащей власти, но, как и в деле с больницей, предоставление соответствующих уставов.
  
  В конце марта, преодолев все бюрократические барьеры, общество уведомило самарского губернатора о своём открытии и предоставило список его первого правления: Карл Андреевич Финк, доктор Мора, Генрих Мюллер, пастор Рихард Келлер, Самуил Шмидт и Яков Райт.
  К весне успели!
  
  ***
  
  В то время как российский народ пытался приспособиться к законодательным новшествам, главы двух великих империй и их окружение готовились к войне в стране, лежащей за тысячи километров... На восток потянулись французы, немцы, англичане, русские. Кто-то перебрасывал войска исключительно морским путём, Россия же отправляла своих солдат не только по морю, но и по введённой в эксплуатацию в июле 1903 года Маньчжурской железной дороге.
  Говоря "императоры с их окружением", мы подразумеваем, что государь-император стоит в центре некоей структуры и руководит ею. Но на деле это не так. Окружение - сфера с размытыми контурами; царь может и не подозревать, что происходит в сумрачной её части, но при этом следовать в заданном ею направлении. Любая община, в том числе и "окружение императора", состоит из людей разных: благородных и подлых, добрых и злых, честных и лживых, простодушных и коварных - так уж устроен мир; ведь и для строительства дома необходим камень да песок, глина да известь... и даже навоз. Только вот разница между, скажем, сельской общиной и "императорским окружением" огромная. Если первая может принести пользу или причинить вред в ограниченном масштабе, то результат действий последнего может повлиять на судьбы страны. Да что страны! Всего мира...
  
  В этом году младшего сына Александра Вагнера призвали в армию. Иоганн был определён в ту же конную дивизию, что и его кумир Генрих Трерин, с одной лишь разницей: по причине "плохого владения русским языком" его направили в нестроевую роту на должность шорника .
  Проводы вышли печальными. Мать Катарина часто плакала, утирая глаза платком, а сёстры, София и Августа, тревожась за судьбу брата, громко шмыгали. Даже отец, придя в конюшню к Зигфриду, тихо всплакнул, вызвав тем самым у племенного жеребца откровенное сочувствие - конь оторвался от корыта с овсом и пристально уставился на хозяина.
  - Добрая у тебя душа, Зигфрид, - погладив коня по морде, растроганно выдохнул ему в ухо Александр. - Но и с тобой нам придётся когда-нибудь расстаться.
  
  За два дня до явки рекрутов на сборный пункт при Николаевском управлении уездного воинского начальника пастор Келлер провёл особую службу в Баратаевской евангелическо-лютеранской церкви. Он проповедовал мир, на страже которого стоят солдаты, свободу и независимость всех народов Российской империи, а также упомянул о назревавшем японо-российском конфликте в бассейне Жёлтого моря и Южной Маньчжурии. Пастор попытался доказать новобранцам необходимость присутствия в этом регионе русских войск, но, при отсутствии серьёзных аргументов, убедительно это не прозвучало. С одной стороны у него выходило, что Российская империя якобы благородно защищает территориальную целостность Китая, а с другой... И пастор невпопад упомянул о "боксёрском восстании".
  В завершение Келлер отложил Библию, которую всё это время прижимал к груди, словно ища в ней подмоги, и вышел из-за кафедры. Это означало, что с духовной частью покончено. И пастор снова, возвышая голос, зачастил: "святость присяге", "российское войско", "русское оружие"...
  - Hoch! - отвечали рекруты.
  - Слава Государю Императору и всему царствующему дому! - в конце концов провозгласил пастор.
  - Hoch! - подхватила вся община.
  
  После службы родня и знакомые Вагнеров собрались в доме будущего новобранца. Многие просто заглядывали на несколько минут - попрощаться, пожелать удачной службы и непременно вернуться целым и невредимым, а самые близкие рассаживались в просторной гостиной.
  - Ну что вы все ревёте! Не на смерть меня, чай, отправляют, а в армию, на службу, - подбадривал себя и гостей Иоганн.
  - На войну ты идёшь, а не на службу, - нахмурившись, поправил племянника дядя Карл, - ты пастора-то внимательно слушал?
  - Ну и..? Я и без него знаю, что сейчас всех подучат маненько - да на восток, в Маньчжурию.
  - Тебя учить - только портить: ты уж обученный... шорник, - подковырнул брата Андрей.
  - И кузнец неплохой! - присоединился к подковырке средний брат Фёдор.
  Семья знала тайную мечту Иоганна - быть зачисленным в строевые батальоны - и всячески противилась этому. Советовали даже не очень-то стараться при проверке знаний русского языка: "Прикинься валенком и служи себе на здоровье нестроевым". Младший брат злился и ещё больше упорствовал в его изучении.
  - Ты, сынок, против кого воевать собрался, кого защищать? - вмешался в беседу отец. - Ты что, думаешь, наш пастор случайно о "боксёрском восстании" упомянул? Ты ни китайцам, ни корейцам не нужен! Лучше бы вас там вообще не было...
  - Японцам в Маньчжурии делать нечего, и Жёлтое море мы должны контролировать! - составил предложение из газетных заголовков новобранец.
  - Э-э-э, да он уже готов, хоть сейчас в бой...
  - Это на него пока обычные статейки такое влияние оказывают, а что будет, когда он армейские газеты почитает?
  - Свихнётся!
  - Тихо! - положил конец издёвкам старших братьев отец. - Твой ура-патриотизм ни к чему хорошему не приведёт... Твоя задача - вернуться со службы живым и целым. И ещё ты должен знать, - Александр сделал паузу, подыскивая правильные слова, - болтать об этом не следует, но тебе скажу: нас это государство уже давно бросило на произвол судьбы, никакой помощи, только давай-давай. Больницы и школы мы строим на общинные деньги, даже инвалиды русско-турецкой войны у нас ни копейки из казны не получают, а у русских? Им на строительство церквей казённые деньги выделяют, нам же - кукиш с маслом! - и Александр Иванович, староста села, показал фигу.
  - Pfui, Vater, was zeigst du deinen Kindern ? - возмутилась Катарина. - Pfui!
  Братья засмеялись, а дядя Карл отвернулся.
  - И Alter Adam нынче почти наполовину усох, быстро стал сдавать... Нехороший это знак, тревожный, - не удостоив жену ответом, продолжил отец семейства.
  - Опять ты за своё, Александр! - возмутился Карл. - Над суеверием русских смеёшься, а сам туда же.
  
  К ужину собралась вся близкая родня, всё обсудили, перемыли всем косточки в узком кругу и разошлись, желая Иоганну удачной службы.
  
  На следующее утро новобранцев отправили через Балаково, где они переночевали, в город Николаевск. Там все они прошли проверку на грамотность, и, несмотря на то, что Иоганн показал неплохое знание русского языка, он, тем не менее, был определён в нестроевую роту. Причиной тому была нехватка в войсках знающих дело ремесленников, а Иоганн был уже готовым кузнецом и шорником.
  ... ...
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"