Аннотация: Если Вы еще живы, если Вы не чувствуете кожей пристального взгляда сквозь прицел, значит Охотник уже расчехлил ружье и раставил флажки. Если вы не охотник-значит Вы добыча.
ЗАЖИГАЛОЧКА.
Глава3.
Чисто метет.
В очень узком кругу он известен как "механик", для всех остальных он обычный художник, рисующий аляповатые пейзажи. Иногда его можно встретить в парке возле этюдника. Во рту потухшая трубка, в правой руке кисть. Его взгляд цепко держится за детали, которые обязаны возникнуть на очередном полотне.
Он "механик", после него не остается следов, по крайней мере таких, по которым его можно было бы узнать. Он помогает большим влиятельным людям решать их грязные проблемы. Он действительно уникален. Как в одном человеке могут спокойно уживаться две абсолютно противоположные личности? С одной стороны это холодный и расчетливый субъект, он жесток по привычке, беспощаден и не боится смерти. Легко смешивается с толпой, легко знакомится и легко убивает. С другой стороны это мечтатель, его возвышенный взгляд, смелые идеи, рассеянность и очень узкое восприятие денег, совсем странное восприятие: лишь бы хватило на еду и краски, небрежность в костюме полностью подходит для портрета типичной творческой личности, находящейся в вечном поиске. По ночам, отгородивщись от всего мира плотной тяжелой шторой, он с упоением читает Толстого и Достоевского, каждый раз находя в уже по нескольку раз прочитанных произведениях все новые и новые детали, открывает для себя всю сложность натуры и многогранность таланта великих русских писателей. Засыпает лишь к утру, укрывшись старым, выцветшим от времени пледом, и видит сны.
В качестве уборщика он теперь привлекался очень редко и лишь в особенных экстренных случаях. Он никогда не ошибается и не прощает чужих ошибок. За это его ценят.
Ночную тишину его квартиры нарушил телефонный звонок. Отложив книгу, он прошлепал босыми ногами в коридор, переступив через кипу своих рисунков. Поднял трубку - молчание.
- Я слушаю, - говорит он.
- Вы нам очень нужны. Встречаемся завтра, точнее уже сегодня, в двеннадцать.
- Я понял.
Он кладет трубку на рычаг и возвращается в постель. Терпеливо дочитав главу, он закрывает книгу и начинает собираться.
Просто командировка. Нужно решить несколько проблем. И он их решит, и ему заплатят. Можно будет купить еще красок и поехать в Альпы на озера, а можно и не ехать.
Под бритвой хрустит щетина, пена с сочным звуком падает в раковину.
Он смотрит в глаза своему отражению. В холодные, безжалостные глаза, и продолжает бритье. Одевается не спеша, тщательно продумывая каждую деталь своего туалета, затем собирает свой нехитрый "командаровочный " набор в кейс.
На часах половина шестого. С этого момента каждая следующая минута будет просчитываться в его мозгу.
Направляясь к двери, он небрежно наступает на кипу своих рисунков, но, не замечая этого, идет дальше, открывает входную дверь и выходит.
Из-под штор уже пролился серый туман рассвета. На полу беспомощно хрустят, расправляясь, раздавленные картины. Это ничего, это мелочь, он еще нарисует.
***
Грызлов уже начал нервничать. Он то и дело прикладывался к бутылке, надеясь хоть немного успокоить ресшатавшиеся нервы. Все не так! Все совсем не так! Его план рухнул, его кто-то обыграл, оставил в дураках. И ему теперь предстоит самостоятельно выпутываться из этой ситуации. Грызлов не спал всю ночь, глаза его покраснели и слезились. Большое сильное тело ныло от усталости. Предчувствие скорой неприятной развязки не давало возможности успокоиться и оценить положение, в котором он оказался. Он не мог поверить в то, что Болдин его кинул. Нет, этот болван ни на что не способен, разве только ныть и хвататься за сердце. Это точно не он, ему бы духу не хватило на подобную дерзость. Тогда кто?
Вдали послышалось тарахтенье мотоцикла. Грызлов отбросил в сторону бутылку и постарался взяь себя в руки. Ничего, он справится, в каких только передрягах ему ни приходилось бывать. Это ведь так, мелочь, нелепая случайность. Главное не уподобляться Болдину, не ныть, не хвататься за сердце. Дела такого рода сами собой не решаются. Да и на бога уповать особенно не стоит, наверняка Грызлов не в чести у этой высшей инстанции.
Тарахтение мотоцикла нарастало и звучало неестественно одиноким и странно чужим в предрассветной тишине. Казалось, кто-то стучит палкой по пустой кастрюле. Так или примерно так должен был оповещать округу о своем приближении прокаженный в дремучих средних веках. Его шаг нетороплив, но невыносимое бряцание становится все ближе. Эй, кто зазевался, прочь с дороги, спасайся, еще не поздно.
Грызлов засунул руки в карманы своих широких штанов и смотрел прямо
на растущий вдалеке силуэт момоцикла. Черным жуком подползала тяжелая машина,
не спеша, величественно, полностью уверенная с своей силе.
- Детский сад какой-то, - хмыкнул Грызлов. Ему удалось наконец достаточно отчетливо рассмотреть седока. Черная с белыми полосами кожаная куртка, на голове фашистский шлем с маленькими рожками. Нижнюю половину лица наездника закрывала алая косынка, глаза были спрятаны за стеклами темных очков.
- Привет, косолапый, - зло сказал наездник, остановив своего стального коня буквально в сантиметре от неподвижно стоящего Грызлова.
- Хочешь говорить - говори, - отозвался "Вольный стрелок".
- Я деньги принес, - Грызлов мотнул головой в направлении своего "Мерседеса".
- Это хорошо, - "Вольный стрелок" заглушил свою машину и ловко соскочил на землю.
Грызлов не двигался с места. В какой-то момент ему захотелось двинуть этому "рогатому" в нос, так сильно, чтобы хрящи и кости вошли в мозг и он издох бы на месте. Может быть он и поступил бы так, если бы руки его не были в карманах. Но пока его мозг посылал сигнал рукам о том, что надо их вытащить, внезапная вспышка, огромное желание убить вдруг исчезло. Вместо смертоносного удара Грызлов протянул руку для рукопожатия.
"Вольный стрелок", стащив с лица красную косынку, многозначительно высморкался на землю.
- Здороваться будем потом, - сказал он, в упор поглядев на собеседника, - сначала бабки.
Грызлов повернулся и на непослушных ватных ногах направился к своей машине. Он спиной ощущал, как этот недоносок ковыляет за ним. Открыв багажник, Грызлов сделал широкий жест рукой. Так добрый хозяин зовет гостей к столу, мол угощайтесь. На дне багажника уютно пристроился небольшой дипломат.
- Это дело, - усмехнулся "вольный стрелок". Он снова высморкался и, наклонившись, взялся за ручку кейса.
Грызлов резко ударил крышкой багажника по обтянутой кожей спине, затем еще и еще. "Вольный стрелок" захрипел, ноги его подкосились, и он бухнулся на колени. Грызлов несколько раз ударил его по почкам, затем, схватав за ворот куртки, отбросил в сторону. Тот факт, что даже в таком состоянии "вольный стрелок" не выпустил из рук кейса, немного позабавил Грызлова.
Не спеша, он подошел к содрогающемуся от боли телу. Тщательно исследовав внешний вид своего оппонента и, видимо, найдя его удовлетворительным, он аккуратно наступил своей туфлей на горло "вольному стрелку".
- Слушай сюда, обезьяна. Мне безразлично, что вам надо от жизни. Будь моя воля, я бы таких как ты уничтожал и еще лиценции продавал бы на отстрел. Но это все лирика. Ты, я знаю, деловой человек, уясни себе, так дела не делаются. Сначала работа, потом оплата.
- Так они же не пришли, - прохрипел "вольный стрелок".
- Подожди, я не понял. Ты деньги зарабатываешь или на качелях катаешься? Пришли, не пришли. Был уговор, так? Говори, был?
- Был, был, - торопливо захрипел "стрелок".
- Все очень просто: работа - оплата. Ведь ничего сложного. Я от своих слов не отказываюсь, заплачу как договорились. Ну что, согласен? Работа - оплата?
- Согласен, - с трудом выдавливая слова, прошептал "вольный стрелок".
- Ладно, вставай, а то земля холодная, простудишься еще. Идем, разговаривать будем.
"Вольный стрелок", морщась от боли, поднялся с земли. Грызлов протянул ему свой носовой платок.
- На, сюда сморкайся, а то еще машину мне загадишь по привычке. Тебя что мама с папой ничему не учили? Ладно, ладно, не злись.
Грызлов достал из машины конверт и протянул его "вольному стрелку".
- Держи, здесь вся необходимая информация. И прошу тебя, пожалуйста, звони мне только когда будет какой-нибудь результат.
"Вольный стрелок" неловко взял в руку конверт, в другой руке у него по-прежнему был кейс. Грызлов сел в машину. Он еще раз окинул взглядом побежденного морально и физически оппонента. Приятно было ощущать себя еще в форме. У Грызлова вдруг поднялось настроение.
- В кейсе прошлогодние номера "Playboy". Расслабляйтесь, ребята.
Он захлопнул дверцу машины, прошептал: "Извращенцы". Его машина с визгом тронулась с места.
"Вольный стрелок" некоторое время провожал машину взглядом, затем с силой
швырнул кейс об асфальт. Кейс раскололся, как грецкий орех под ударом молотка,
на асфальт высыпался ворох цветных журналов.
***
Стоя в пыльном прокуренном тамбуре пригородной электрички, Крис наконец сумел унять дрожь в пальцах. Все происшедшее сегодня ночью теперь казалось ему сном или фантазией из детства. Среди тихо переговаривающихся пассажиров, которым не было никакого дела до всех его переживаний, среди этой неспешной, неторопливой жизни обычных людей, которых заботило лишь обилие колорадского жука на картошке и приближение затяжных дождей, среди простых, понятных каждому слов и фраз, среди скользящих ничего не значащих взглядов и редко произносимого вполголоса матерка для усиления впечатления, он наконец ожил, расправил плечи, заставил себя улыбнуться беззаботно и легко, пусть даже это смутило стоящую рядом бабку, цепко придерживающую ветхий серый мешок. Он слушал окружающий его мир, впитывал его простоту и доброту, и ему уже казалось, что его поездка - это никакой не побег, не постыдное бегство, а просто очередной поход на рыбалку, совсем как в детстве: в кармане украденные у отца сигареты и спичечный коробок, и еще один с солью, и впереди его ждет вода, тихая вода и лето, и друзья, и рыбка, блестящая на солнышке, скользкая и холодная.
Крис, не переставая улыбаться, зажмурился, из-под пушистых ресниц на щеку скатилась непрошенная слеза.
- Вам плохо? - осторожно тронув его за плечо, спросила все та же бабка.
- Мне хорошо! - отозвался Крис, почувствовав в этот момент, что впервые не врет, впервые искренен, и ему безмерно хочется поделиться со всеми этой своей маленькой правдой.
Вот он уже стремительно сбежал с пригорка прямо в объятия леса. За спиной в сумке бряцали консервы. В лесу курить совсем не хотелось, и он просто вдыхал утренний дурман остывшей за ночь хвои и влажных от росы листьев.
Дом Парфеновых он заметил еще издали, но чем отчетливее становились детали фасада, чем ярче освещало его солнце, тем сумрачнее и серьезнее становилось выражение на лице Криса. Там, за этим забором, окрашенным в зеленый цвет, его ждало возвращение в реальность, в жестокие будни. Там были три его товарища. Сознательно он втянул их в опасную авантюру и чувствовал теперь, как все сильнее и настойчивее дает о себе знать ноющее под сердцем чувство ответственности за их дальнейшую судьбу.
Дача Парфенова - это было идеальное место, где можно было скрыться от преследования. Он не сомневался, что люди, которым они вчера перешли дорогу, будут просчитывать все их связи и, что при данных обстоятельствах, беря во внимание безграничные возможности, которыми обладают эти люди, спрятаться от них может помочь лишь чудо. Сашка Парфенов и был этим чудом. Прекрасный программист, он прочно обосновался теперь в Германии. Они не виделись лет восемь, не меньше, но постоянно различными способами умудрялись поддерживать связь друг с другом. Сашка следом за собой потянул всю свою семью, даже собаку, смешную толстую таксу по кличке Норка, которая была переправлена нелегально, но это отдельная история. Здесь в России у Сашки осталась тетка, Екатерина Ивановна - интеллигентная старая дева. Из всех друзей Парфенова она больше всего любила Криса. Жизнь за границей ей нравилась, но она не хотела терять свои корни и, невзирая на Сашкины мольбы и всяческие увещевания, наотрез отказалась эмигрировать, при этом несколько раз в год она старательно навещала свою сестру с мужем и Сашку, обитащих отныне в Кельне.
С этой дачей у Криса связано очень много детских воспоминаний, но особенно дорогими для него стали редкие наезды, которые он совершал в эти восемь лет, так же, как и сейчас, пытаясь убежать, скрыться, спрятаться в теплоте и уюте этих четырех стен, за любовью и нежностью, которыми была пропитана каждая половица скрипучего пола, каждая небрежно одернутая штора. В такие дни никто из его нынешних друзей не знал, куда скрылся Крис. Даже родители ничего не знали об этом его тайном убежище. Вместе с Екатериной Ивановной они до позднего вечера пили чай, Крис в основном слушал бесконечный, но любопытный монолог состарившейся неудачливой актрисы. К лампе над столом слетались толпы различных по размеру бабочек и мотыльков, и некоторые из них, обожженные, шлепались на белую накрахмаленную скатерть, затем оживали, осторожно, словно пробуя жить заново, шевелили они тонкими лапками, взмахивали дрожащими крылышками.
- Это заложено в человеке, - говорила своим низким голосом Екатерина Ивановна, - он ставит перед собой заведомо невыполнимые задачи. Его манит свет, его манит этот мираж, который все называют настоящей жизнью. Но приблизившись к заветной цели, он, как вот эти мотыльки, обжигается и падает.
- И потом оживает, - добавил Крис.
- И потом некоторые оживают, - поправляла его Екатерина Ивановна и тяжко вздыхала, погружаясь в свои скрытые от посторонних мысли, словно завешенные тяжелой пыльной портьерой.
Крис знал наверняка, что Екатерина Ивановна вот уже месяц гостит у своих родственников в Кельне и собирается там пробыть все лето, вплоть до сентября. И весь этот дом на все лето принадлежал только ему.
Подойдя поближе, он уже мог увидеть в неосторожно оставленных открытыми дверях гаража машину. На веранде он увидел тонкую, окутанную странной предрассветной дымкой, фигуру Светланы. В этот момент он уже нисколько не сомневался, она ждала именно его. В том, что первой он увидел ее, в этом вдруг ожившем и ставшим реальном тайном желании, непременно виделось доброе предзнаменование. Сам факт, что его товарищи сумели благополучно добраться до места, успокоил его. Этот дом никогда не предаст, эти стены не знают, что такое предательство, это надежное укрытие, это его, Криса, укрытие, он впустил их в свое сердце, в самую свою душу, и теперь точно не позволит никому причинить им вред.
От скрипа калитки Света очнулась и, подняв голову, не смогла сдержать улыбки.
- Привет, - весело крикнул ей Крис.
- Привет, - Света сбежала по ступеням крыльца вниз и тут же повисла на плечах Криса.
- Тебя долго не было, - словно оправдываясь, пыталась она объяснить этот приступ нежности.
- Как ребята? - только успел спросить Крис, как на пороге уже показались Алена и Игорь.
- Хвоста не было? - деловито расспрашивал его Игорь, помогая выклыдывать из сумки еду и сигареты. - А на вокзале? Ты ничего подозрительного не заметил?
- Здесь красиво, тихо, - говорила Алена, распечатывая блок сигарет. - А знаешь, часа в четыре утра пел соловей. Я чуть не расплакалась от умиления.
- Еды я привез недели на две. Если понадобится, еще съезжу. Нам всем в городе пока показываться нельзя, слишком опасно. Так что обживайтесь, дышите свежим воздухом и пишите стихи. "Ах, лето красное, любил бы я тебя..."
- Мне кажется, после сегодняшней ночи у меня навсегда пропал аппетит, - проворчала Алена, закуривая, - а ты еще издеваешься.
- Ну, не хотите есть, тогда у меня для вас есть блюдо другого рода, - неожиданно торжественно сказал Крис и вышел из дома.
- Куда это он? - автоматически спросила Алена, хотя на самом деле ей это было безразлично.
- Мама больше не звонила, - думая о своем, тихо пробормотала Света.
- Выкинь свою мобилу, выкинь, прошу, - Игорь, театрально сложил руки как для молитвы.
- Куда? - удивилась Света.
- Да вот хоть в колодец, - посоветовал Игорь.
- Но он же ведь замкнет, - еще больше удивилась Света, в ее руке как испуганный воробей замер мобильный телефон, казалось, еще мгновение, и он вспорхнет и улетит.
- И это хорошо, что замкнет, будем пить электрический чай и компот, а есть электрические щи.
- А я совсем не умею готовить, - вставила свое слово Алена. - У меня к еде исключительно потребительское отношение. Я люблю ее есть.
- Слава богу, - Игорь схватался за сердце, - Я то я думал, и ты ее просто ешь.
- Дурак, - Алена скорчила рожицу.
Крис вошел в дом с большой сумкой.
- Ого, - Игорь потер ладони, - надеюсь, хоть в этой сумке ты привез магнитофон или приемник?
- Как минимум, пятьсот тысяч магнитофонов и пятьсот тысяч приемников, - улыбнулся Крис.
Он начал высыпать на стол содержимое сумки. Чем свободнее она становилась, тем тяжелее и массивнее становился гадкий липкий ком, заворочавшийся вдруг в груди у каждого. Они смотрели так завороженно, так упрямо, что могло показаться, что содержимое из сумки высыпается только благодаря их телепатическим способностям.
Последняя пачка зеленых, с матовым отливом купюр упала на образовавшуюся на столе горку из точно таких же пачек, но в отличие от других, которые так и замерли, как упали, она не могла найти себе места и очень медленно сползала все ниже, пока не шлепнулась на пол. Света автоматически подобрала ее и положила к остальным.
- Это что, Крис? - подняв испуганные глаза и пытаясь понять в ответном взгляде Криса, когда наконец эта шутка закончится и можно будет смеяться, пролепетала Света.
- Это вам, дети мои, - совсем как у алтаря пропел Крис, - Прощаю вам все пригрешения ваши. И ступайте себе с миром. И плодитесь, и непременно размножайтесь. Аминь.
- Аминь, - шепотом повторила Алена, с сигареты, зажатой в ее дрожащих пальцах, сорвался столбик пепла, коснувшись пола, он рассыпался.
- Аминь, тебе, - только и смог сказать Игорь.
В эту минуту Света резко рванувшись, швырнула мобильник через окно в сад.
***
Петр Скрипкин прошел регистрацию и направлялся теперь к трапу самолета.
Будто вспомнив что-то, он резко обернулся, хлопнул себя ладонью по лбу и заспешил обратно к зданию аэтопорта. Попадавшиеся на его пути сонные пассажиры не успевали уворачиваться, и Скрипкин то и дело врезался грудью в чье-нибудь костлявое плечо, торопливо извинялся и спешил дальше.
Возле самого выхода в зал он резко изменил направление своего движения и пошел вдоль по коридору, уверенно приближаясь к двери с надписью "Посторонним вход воспрещен". Видимо Скрипкин не считал себя посторонним, поэтому он деловито, словно совершая каждодневный и уже порядком поднадоевший ритуал, вошел в следующее помещение, затем в следующее и, пройдя через пару коридоров, похожих друг на друга как две капли воды, оказался на улице, но уже не со стороны посадочной полосы, где, устало поедая пассажиров, набиралась сил огромная дюралевая машина, а как раз наоборот. Он вышел к стоянке такси и уже через пять минут, откинувшись на заднем сидении просторной "волги", он скучающим взглядом проводил здание аэтопорта.
К железнодорожному вокзалу он успел как раз вовремя. Сунув таксисту купюру и не дожидаясь, пока тот нехотя начнет отсчитывать сдачу, он словно метеор пронесся по подземному переходу, ведущему на платформы, и умудрился запрыгнуть в тамбур последнего вагона, невзирая на протесты заспанного проводника, который, подобно таксисту, был одарен некой купюрой, после чего махнул рукой и отправился в свое купе досыпать. А Скрипкин, достав их кармана прозрачную карамельку, тут же определил ее себе в рот, хрустнув зубами.
Через час ему предстояла пересадка на другой поезд, потом на третий, потом на автобус, потом такси - и вот она, Москва. Все эти манипуляции Скрипкин проделывал чисто автоматически. Это был его старый, давно проверенный маршрут, который гарантировал максимальную безопасность. Конечно на самолете он смог бы уже к восьми утра быть в Москве, но этот такой доступный и легкий путь был и самым опасным. Скрипкин не любил ошибок. Он был "механик", он всегда использовал чужие ошибки для своей выгоды и никогда никому не позволил бы заставить себя ошибиться.
В тот самый момент, когда Скрипкин переставал быть заурядным художником, когда эта часть его натуры отсекалась и скрывалась где-то в глубинах его загадочной души, и на поверхность выползала его другая сущность, подталкиваемая инстинктом и чисто животным чувством самосохранения, в его голове возникала простая незамысловатая мелодия, словно гимн черной души, заунывно и непритязательно звенела она у него в мозгу, поражая простотой. Возможно он слышал эту песню раньше, еще давно, еще до того, как он стал тем, кем он стал. Эта музыка звучала в его сознании всякий раз, когда он становился "уборщиком". Иногда он мурлыкал ее себе под нос, пытаясь облечь нотную формулу в слова, иногда постукивал пальцем в такт то по своему небольшому чемоданчику, то по стеклу в такси, бывало, он даже притопывал. Главное, эта живущая в нем музыка, эта нудная симфония не мешала ему делать свою работу. Несколько раз он порывался положить на ноты баркароллу своего ноющего подсознания, да все откладывал, откладывал. Сначало дело, а уж потом развлечения. Но всякий раз, возвращаясь домой, переступая порог своей квартиры, мелодия эта его покидала, стихала, пятилась, он терял ее, чувствуя, как ускользает мотив. Становясь вновь художником, он уже не мог припомнить ни фразы, ни даже нотки, подсознание его словно глохло или теряло голос. Скрипкин вскоре бросил эти нелепые попытки и воспринимал возникающую в его голове знакомую мелодию как предмет, всегда сопутствующий при выполнении его работы и еще как сигнал, оповещавший его о том, что сознание окончательно перестроилось, и он готов к работе.
Работа была трудной и грязной, со всякого рода неожиданностями и возможной угрозой для жизни. Скрипкину нравилось сравнивать себя с матерым волком-одиночкой. Голодным и неутомимым зверем, покинутым стаей и вынужденным теперь самостоятельно искать себе пропитание.
Однажды чтобы устранить очередного своего подопечного он вынужден был целую неделю безвылазно пролежать на чердаке, ожидая удобного случая. Целый месяц он готовился к этой операции, благо никто не торопил, был важен результат, четко выполненная работа, и Скрипкин старался изо всех сил. На чердаке он обустроил себе настоящее логово, замаскировав его с такой тщательностью, что даже ночующие на том же чердаке бомжи не заметили, что приобрели нового соседа. Целую неделю он жил в этой могиле, в узком тесном пространстве, сдавленный сверху, снизу и с боков. Так он ел, спал, оправлялся и ждал, ждал. Подопечный как назло попался очень опытный, за всю неделю, что Скрипкин дежурил на чердаке, он не допустил ни одного промаха, ни одной ошибки. Но видимо дьявол вознаградил Скрипкина за терпение, открыв для прицельной стрельбы грудь и голову подопечного. Всего один выстрел, и дело было сделано. Что тут началось! Но Скрипкин все предвидел и не спешил покидать свое логово. Он слышал, как над его головой избивали бомжей сначала телохранители жертвы, а уже после милиция, но все безрезультатно. С какой тоской, с каким сожалением он покидал свое укромное местечко, с которым успел сродниться за эти несколько дней.
В принципе убийство не всегда входило в его задачу. Его ум действительно был быстр, он прямо на лету мог выстраивать логические цепочки, обнаруживать скрытые от других связи и взаимодействия. Обладая подобными качествами, он возможно стал бы превосходным следователем. Но Скрипкин знал, что в первую очередь он художник, и все казенное вызывало в его творческой душе тошноту. Его всегда манила свобода. А что еще кроме денег может дать человеку это сладкое чувство свободы и независимости. Скрипкин любил и то, и другое, и давно уже понял и решил, что ради этого стоит несколько раз в году влезать в шкуру "уборщика". Он даже нашел оправдание всем этим убийствам, отчего-то полагая, что тем самым очищает этот мир от подонков и негодаев. Для более эффективного очищения Скрипкин всегда использовал эффективные средства, стараясь не повторяться. Иногда это были простые, скорее банальные способы, вроде вшитой в галстук стальной проволоки. Тогда задушив армированным галстуком свою жертву, Скрипкину пришлось бежать через окно в туалете, а неусыпные телохранители еще долго ожидали, когда их шеф появится из сортира, да так и не дождались.
В другой раз, чтобы сымитировать сердечный приступ у очередного своего клиента, ему пришлось проникнуть в квартиру днем, когда еще дома никого не было, и подмешать сильнодействующее снотворное в пачку с чаем, предварительно путем химических опытов и с применением смекалки превратив снежно-белый порошок в темно-коричневые хлопья. Ночью, когда вся семья, испив отравы, спала крепким беспробудным сном, он вошел в квартиру и вколол спящему хозяину специально выданную ему сыворотку, отчего тот скончался. Скрипкин до конца оставался рядом и держал несчастного за запястье, слушая суматошный пульс умирающего, пока отравленное сердце не замерло. Заменив пачку с чаем, он ушел.
Скрипкин был очень удачлив и смерть сторонилась его, словно боясь подойти слишком близко, вдруг он и ее укокошит нечаянно.
Прибыв в Москву, Скрипкин сменил три машины такси, пока не добрался до нужного ему места. И еще полчаса сидел в кафе, внимательно осматривая окрестности. Ровно в двеннадцать вышел из кафе в парк и сел на одну из многочисленных лавочек, словно пунктиром огораживающих пешеходную аллею от природы, где растут трава, деревья и кусты.
Тот, с кем должен был встретиться Скрипкин, тоже не опоздал. Они сидели вдвоем на скамье и молчали. Скрипкин никогда раньше не видел этого человека, но то, что это курьер, у него не было сомнений.
- Как доехали? - первым нарушил молчание курьер.
Вместо ответа Скрипкин хмыкнул и отвернулся.
- Вам привет и наилучшие пожелания, - продолжил курьер. - У нас проблема. Насколько мне известно, вы прекрасно разрешаете подобные проблемы. Хотелось бы сказать, что это уникальный случай, но это не так. Всего-навсего банальное ограбление.
Курьер замолчал, видимо ожидая, что Скрипкин что-нибудь скажет или хотя бы возразит или зевнет, но лицо Скрипкина, искривленное беззаботной ухмылкой, ничего не выражало, то есть оно выражало все что угодно, только не интерес. Курьер забеспокоился, в таком деле промахи недопустимы и конечно не прощаются. Неужели он обознался, и разговаривает сейчас с посторонним человеком, которому плевать на какие-то там проблемы? Его хорошо проинструктировали и предупредили о том, что люди подобной профессии ведут себя весьма странно. Курьер почувствовал что поведение Скрипкина окончательно сбило его с толку. Он занервничал, его душил воротник чистой белой рубашки. Хорошо еще, что он в последний момент отказался от галстука, тугой узел которого теперь мог бы оказаться настоящей удавкой. Уняв задрожавшую было коленку, он продолжил:
- Клуб "Масачусетс". Сегодня ночью четверо молодых людей ворвались туда и похитили огромную сумму денег.
- Вам нужны деньги? - наконец раскрыл рот Скрипкин.
Его наивный вопрос прозвучал дико неестественно. Курьеру вновь показалось, что он ошибся и встретился не с тем человеком. Вновь усилием воли взяв себя в руки, он продолжил:
- Деньги нам нужны постольку поскольку. Вопрос, на который вам необходимо ответить или точнее сказать задача, что стоит перед вами, достаточно проста: нужно выяснить, кто это сделал и зачем...
- Ясно кто, - ухмыльнулся Скрипкин, подключив свое гениальное логическое мышление, он уже успел выстроить первоначальную цепочку. - Это или охрана, или хозяева. Сами грабители, естественно, мелкие сошки.
Курьер мгновение помолчал.
- Нам нужны веские доказательства чьей-нибудь вины, - наконец произнес он. - Вы профессионал, строить догадки и выдвигать версии - ваша работа, мы лишь снабдим вас всем имеющимся в наличии первичным материалом. Здесь, - он вынул из своего портфеля папку, - ксерокопии допросов свидетелей ограбления. Допрос был проведен работниками уголовного розыска непосредственно после инцидента; сведения сырые, конечно, но по мере поступления новых материалов мы будем вас ими обеспечивать. Здесь все, что известно правоохранительным органам на данный момент.
- Маловато, - взвесив на руке папку, скривился Скрипкин, - но будем работать.
Курьер кивнул и тут же извлек из портфеля другую папку.
- Здесь, - продолжил он, - досье на хозяев клуба. Прошу вас обратить особое внимание на этих двоих. Пока какая-либо связь этих особ с ограблением не выявлена. Но с недавних пор они потеряли наше доверие. Сегодня они должны были возвратить часть долга, собственно, похищенная сумма им и являлась. Сами собой напрашиваются подозрения в их причастности. Вы меня понимаете, очень уж странное стечение обстоятельств. Они уже звонили, мы дали им отсрочку до выяснения. Если они действительно невиновны, тогда ограничтесь возвратом суммы.
- Что делать с молодежью? - спросил Скрипкин. Курьер сразу догадался, о чем речь.
- Это на ваше усмотрение, особых распоряжений не было. Просто верните сумму. Но если хозяева в чем-то замешаны, тогда от вас потребуются веские доказательства их вины.
- Личное признание вас устроит?
- Я не был бы так самонадеян, дело при всей кажущейся простоте несколько запутаннее, чем нам хотелось. А в общем, сгодится, если они признаются, можете их убрать сами, все равно в этом случае они уже будут не жильцы.
Из портфеля курьера в руки Скрипкина перекочевал небольшой пакет.
- Здесь документы, деньги, ключи от машины и мобильный телефон с прямой связью, в его телефонной книге только один номер.
- Какая машина?
- "Субару форестер", вас устроит?
- Да.
- Также ключи от квартиры, где вы можете остановиться на время выполнения этого задания. Но это на ваше усмотрение.
- Сроки?
- Чем раньше, тем лучше. Мы надеемся, что деньги еще где-то в Москве. Уверен, милиция не даст им просочиться, но лучше, если первым их найдете вы. Пока все. Адрес и номер машины, она стоит у дома, в записной книжке телефона.
Курьер некоторое время сидел молча, затем встал и, не прощаясь, пошел по аллее. Скрипкин достал из пакета мобильный телефон и прочитал адрес.
Он шел по аллее прогулочным шагом, с немного задумчивым лицом. В
голове его крутилась уже знакомая назойливая мелодия. Снова серьезная работа,
снова свежее питание для его мозгов.
Поравнявшись с двумя девушками-художницами, старательно рисующими аллею, по которой он только что шел, Скрипкин на некоторое время остановился, разглядывая их работы. На мгновение музыка в его голове смолкла, и он сделал несколько замечаний по поводу тона и персективы, но девушки лишь неприязненно глянули на стоящего за их спинами ухмыляющегося субъекта вполне приличной наружности. И когда Скрипкин зашагал дальше, вновь поймав, как приемник радиоволну, свою мелодию, одна девушка сказала другой:
- Вечно эти преподаватели со своими советами.
- Не говори, - отозвалась та, - им бы все поучать да поучать.
***
Где-то далеко за лесом послышался протяжный дребезжащий гул. Огурцова сразу узнала звук взлетающего самолета. Они шли со Светкой по неровной, иссохшей и окаменевшей от палящего солнца грунтовке. Рядом темной стеной нависал лес. Там, среди деревьев, совсем не было света, смотреть в этот полумрак было жутко. В темноте терялись очертания стволов, темнота их просто проглотила. Огурцова знала наверняка, что если она будет долго и пристально смотреть в эту пугающую черноту, ее непременно потянет туда, в сырость и мрак, ее поглотит эта бездна. В том, что этот лес не имеет конца, не было никаких сомнений, но он имел начало, и Огурцова с дочерью шли вдоль его кромки, босые, обжигая ступни ледяной росой. А гул самолета все нарастал и нарастал. Теперь ей казалось, что к ним приближается громоздкий старинный самолет с вертящимся пропеллером на фюзеляже, звук имел прерывистую структуру, в нем явно слышался ритм. Света что-то говорила, а Огурцова, стараясь не смотреть в темноту лесной чащи, выискивала в небе прямо над вершинами деревьев маленькую точку. Но самолет все не показывался, а гул все нарастал. Света вдруг остановилась и в упор посмотрела на мать. От этого взгляда по спине пробежали мурашки, точно таким же взглядом встретила ее дочь в клинике. Страшное молчание, страшное оттого, что губы посинели от напряжения. Света хотела что-то сказать, но словно боялась произнести хоть слово, и поэтому плотнее сжимала губы. За нее говорил ее взгляд. Большие темные, словно провалившиеся в голову глаза, немигающие глаза - зеркало вспоротой души, остекленевшие и обвиняющие.
Света одетая в белое короткое платьице усыпанное большими ромашками, то самое, которое подарил ей отец на день рождения, когда они еще были все вместе. Взгляд - жестокий, пронизывающий, но он уже совсем из другого мира. И этот надоедливый, пронзающий мозг треск. Нет, это не самолет, это машина, нет не машина, а трещотка. Что за трещотка? Какая такая трещотка?
Света смотрит в упор, и вдруг говорит так отчетливо и громко: "Мама, проснись. Мама, ты же спишь. Проснись!" Огурцова, пораженная увиденным, вдруг и вправду проснулась. И лес, и Света, и этот взгляд, все вдруг расстаяло. Сквозь веки пробивался неясный свет. Только треск, противный треск остался. Огурцова прислушалась и от этого напряжения проснулась окончательно. Проснулась и открыла глаза.
Ветер колыхал тюлевую штору возле открытой балконной двери. Больше она ничего не смогла увидеть, но и этого было достаточно, чтобы понять, что случилось нечто ужасное. Случилось то, чего она так боялась. Сначала ей стало досадно, что она нарушила данное Свете обещание больше никогда не пить. Но досада скоро прошла, и явилось чувство гадливости. Словно она совершила нечто такое, из-за чего теперь все знакомые и незнакомые будут тыкать в нее пальцем, а ей будет стыдно, и она уже никогда не сможет отмыться и стать чистой в их глазах. Но главное Света. Что скажет Светлана?
Огурцова вдруг осознала, что штора, закрывающая балкон, ей совсем не знакома, да и форма балкона тоже. Она проснулась в чужом незнакомом месте. Она лежит на кровати, скорее всего обнаженная и ничегошеньки не помнит о том, что случилось вчера, и как она очутилась здесь, и кто ее раздевал, и главное, зачем он это сделал. А почему именно он, почему не она? О ужас! Огурцова зажмурилась. В этот момент ей так сильно захотелось, чтобы Света снова сказала ей громко и внятно: "Мама, проснись," и это наваждение кончилось бы. Но никто ничего не сказал. В этой комнате существовал лишь один единственный звук. И она сразу узнала его. Никакая это не трещотка. Это бритва. Так звучит электробритва. В комнате есть мужчина, и он бреется, а она нагишом лежит в его постели и не знает, что же ей делать дальше.
Осторожно она повернула голову, но все равно не смогла увидеть бреющегося. Она боялась привлечь к себе внимание, боялась обнаружить себя, показать, что она уже не спит. Может он сейчас закончит бритье и уйдет? Медленно Огурцова поворачивала корпус, пока наконец не увидела бритый затылок, шею, голую мужскую спину, ягодицы и волосатые ноги. Мужчина брился обнаженным. Он стоял перед большим зеркалом, ловко орудуя электобритвой, он поворачивал голову туда-сюда, иногда закидывал ее вверх, тогда на шее отчетливо был виден большой кадык.
У Огурцовой перехватило дыхание. Она хотела закричать, но воздух в ее легких словно закончился, и она могла лишь коротко и быстро вдыхать, не в силах сделать выдох.
Он увидел ее отражение в зеркале. Их глаза встретились. На лице у него заиграла наглая ухмылка. Ему наверное лет двадцать пять-двацать семь, Огурцова специально накидывала года, чтобы хоть как-то успокоить свою разбушевавшуюся в негодовании женскую гордость. Она с ним?
Парень обернулся всем телом. Он не прекратил своего занятия, трогал себя свободной рукой за лицо, проверяя качество бритья.
- Проснулась, мать, - грубо сказал он и заржал. Огурцову передернуло. К горлу подкатила тошнота, ладони вспотели. Как она могла? Как можно было в ее состоянии потерять контроль над собой, да еще оказаться в постели с этим подонком?
- Пора вставать, - сказал парень и подмигнул ей. - Или ты еще хочешь?
Огурцовой стало действительно плохо. Перед глазами поплыли большие серые круги. Она старалась смотреть ему в лицо, но каким-то переферийным зрением, предательским женским взглядом она видела его целиком с головы до ног, и почему-то особенно отчетливо был виден центр этой фигуры, от колен до талии.
- Ты кто? - только смогла произнести она, испугавшись, что сейчас заплачет.
- Ну ты даешь! - парень захохотал. - Эй, Петь, ты слышишь? Она меня не узнает. Ну да, конечно, вчера ночью на мое лицо ты вообще не обращала внимания, тебя интересовало кое-что другое.
Для пущей убедительности он потряс это свое кое-что другое, но Огурцова этого уже не видела, она судорожно шарила взглядом по комнате в поисках своей одежды.
- Хватит валяться, - вдруг зло сказал парень, - получила свое, и вали.
- Милиция, - пропищала Огурцова и села на кровати. Одеялом она пыталась прикрыть свою наготу.
- Что? - парень выключил бритву. - Что ты сказала?
- Милиция, - более громко позвала Огурцова.
- Ах ты... - но он не упел закончить фразу, зазвонил телефон.
- Подожди, - парень протянул в ее сторону большую сильную ладонь. И Огурцова, загипнотизированная этой широкой растопыреной пятерней, замерла. В голове ее вертелись мысли, но она так была напугана и взволнована, что не могла выхватить хотя бы одну из кружащегося хоровода. В горле у нее застрял крик, и широко открыв глаза, она продолжала сидеть на кровати, укутавшись в одеяло, не в силах придумать, как поступить.
Парень поднял трубку, но не опустил протянутой к ней руки.
- Да, алло. Я не "болт", сам ты "болт", я Шплинт. Не канючь, мне
пофиг, - он начал жестикулировать и на время забыл о существовании Огурцовой. -
- Я помню наш уговор. Все отлично помню. Мы сделали так, как договаривались. Я ведь звонил уже. Я был пьян? Слышишь ты, мне пофиг. Мы прождали целый час. Ровно час. За этот час они успели бы двадцать раз проехать туда и обратно.
Не было их. Какие деньги? Мне пофиг, но ты же меня знаешь. Я всегда отвечаю.
Не было их там. И денег не было. Я не пил. Какие девки? Ты же меня знаешь! Целый час прождали, отвечаю. Хорошо, встретимся. Все. Все, говорю!
Парень бросил трубку и некоторое время стоял лицом к стене, видимо что-то обдумывая. За время его разговора Огурцова успела выскочить из-под одеяла и напялить на себя свое измятое, подозрительно влажное платье, и теперь она озиралась кругом в поисках своего белья.
- Ты уже встала?
Она резко обернулась на голос. В дверях стоял еще один молодой человек, в отличие от первого, этот был одет в спортивные штаны и футболку. Волосы на голове были влажные. И глаза... Она сразу узнала его. Ну конечно, Петя! Теперь к ней по частям начала возвращаться память. Это был тот самый "полночный ковбой" из клуба. Она следила за Светой и встретила его. Точнее это он подошел и заговорил, а она... Она просто выпила, немного выпила. А потом еще немного выпила, и еще... Потом они кого-то ждали в машине, а после приехали на эту квартиру.
- Негодяй! - вдруг взорвалась Огурцова. - Ты, ты, - внутри у нее кипела злоба, - ты, вы оба... вы меня изнасиловали? И тебе, и вам это так просто не сойдет с рук. У меня знакомые, у меня связи... Я вас сгною в тюрьме.
- Слушай ты! - рванулся к ней голый, но Петя преградил ему путь, - Ты что, кореш? - удивление в его голосе прозвучало настолько искренне, что Петя на миг отступил. - Ты что, тетку пожалел? Она же ненормальная. Слышал, что она тут вопит? Это же вранье, она сама...
Петя молчал.
- Как же вранье? - Огурцова начала жалобно всхлипывать. - Напоили меня, подонки. Я вам в матери гожусь.
- Дай, я ее ударю? - ласково попросил голый, обращаясь к Пете. - По-моему, у нее зубы лишние.
- Не смей меня трогать, извращенец! - заверещала Огурцова, живо представив себе, как этот голый гад будет ее избивать.
- Нет, ну ты слышал?! - словно уговаривая, продолжал тот.- Мы ее напоили, надругались, и теперь она нас в милицию... А ночью что говорила! "Ух ты какой большой" и еще "головешкой" называла. А теперь забыла? Склероз, мамаша? Так сотрясение мозга тебе и поможет. Поверь моему опыту. Не люблю я таких баб. Кому ты нужна? Кто тебя насиловал? Навязалась на нашу голову. С голодухи, что ли? Петь, ты че молчишь?
- Она ничего никому не скажет, - четко разделяя слова, сказал Петя, затем, повернувшись к Огурцовой, повторил, - она ничего никому не скажет.
- Как же, - Огурцова вытирала слезы, - У меня связи... Я вас... Вы у меня... пожизненно... групповое... подонки...
Оттолкнув Петю, голый бросился к Огурцовой, но женщина, ловко увернувшись, вскочила на кровать и успела набросить на преследователя одеяло. Это дало ей время сообразить, куда бежать дальше, и она метнулась к двери в коридор. Петя схватил ее за руку, локоть противно хруснул. Огурцова чуть не упала. Резко развернувшись, она ударила Петю в пах и рванула на себя скованную сильной мужской ладонью руку, но тут же яркая вспышка ослепила ее. По инерции она сделала шаг назад, и тут же упала. Корчащийся от боли в паху Петя с трудом сдерживал рвавшегося к распростертому телу своего голого приятеля.
Когда Огурцова пришла в себя, первое, что она ощутила, была невыносимая жажда, во рту пересохло и было противно солоно. Язык словно распух, зубы и небо казались ребристыми кусками соли. Она лежала на полу со связанными руками и ногами.
Петя и Шплинт переговаривались где-то недалеко, видимо на балконе.
- Я ничего не понимаю, Петя, мне конечно пофиг, но я в этом больше не участвую.
- Подожди, не дрейфь, - успокаивал его Петя. - Надо встретиться и все обсудить.
- Они же нас подставили. Теперь все свалят на нас.
- Шплинт, это же твои часы отставали. Из-за них мы опоздали на стрелку.
- Не гони.
- Они могли не дождаться нас и передать сумку другим способом. Нас не кинули и не подставили, просто мы с тобой, Шплинт, вели себя как лохи. Это же надо, опоздать на встречу на целый час!
- Мне пофиг. Я за нас отвечаю. Ну задержались, эту вот дуру сняли, пока уболтали, с кем не бывает.
- Ты только никому этого не говори. Нас точно кончат, вот увидишь!
- Мне пофиг. На то она и жизнь, чтобы подохнуть. Другого еще не придумали. Рано или поздно все скопытятся.
- Уж лучше я завтра, а ты сегодня.
- Не гони. Я дело говорю, надо рвать когти, или...
- Что или?
- Или узнать точно, как все было.
- Что ты имеешь в виду?
- Надо найти этих лохов и у них спросить, как все было.
- Где, интересно, ты их собираешься искать?
- Я знаю где, уж поверь мне.
- Они уже, наверное, червей кормят или рыб. Ты же знаешь, они пешки.
- Кажется мне, что здесь что-то не так. Не получается как-то песенка. Если эти фраера сами передали деньги, тогда нас бы уже давно здесь кончили. Сдается мне, что промашка вышла. Фраера с гонором оказались, вот и обули всех. У них денежки, у фраеров этих. Говорил же я, что мы с тобой бы чисто сработали. Так нет же. Вот теперь пусть помучаются. А этих залетных искать, все равно что подтираться в боксерских перчатках. Так только перемажешься, а результат - ноль.
- Это не наше дело, Шплинт.
- Да нет, Петюня, это наше дело. Надо искать фраеров. Мы ведь тоже замазаны, вроде как одно общее дело делаем.
- Хорошо, я согласен. Если до завтра не найдем, лично я смываюсь.
- Попутного ветра, только ведь далеко не смоешься, земля, она круглая, все равно вернешься. Ладно, оставим эту тему. Что с теткой делать будем? Нам только ментовского хвоста не хватало. Да еще и статейка несладкая вырисовывается.
- Что ты предлагаешь?
- Да вот выкинем ее с балкона. Пусть разбираются. А пока будут разбираться, мы уйдем.
- Она ничего не скажет.
- Эй, братишка, ты что, зеленый, что ли? Знаю я этих теток, вони будет больше, чем куча. Кончать ее надо и уходить.
- Думаешь, побежит в милицию?
- Уверен.
Петя оглянулся.
- Жалко, - тихо сказал он.
- Что?! - Шплинт заржал. Потом немного успокоившись, он сказал, - Иди, закончи это дело. Ты его начинал, тебе его и заканчивать. А я пойду вещи соберу. Надо еще пальчики стереть.
Они замолчали. По шороху зановески женщина поняла, что подонки вернулись. Она старалась лежать не шевелясь, все еще надеясь, что если она будет и дальше так умело изображать свой обморок о ее существовании забудут и она сможет сбежать или, на худой конец позвать на помощь. Шплинт, мурлыкая себе под нос песенку, перешагнул через лежащее на полу тело и вышел из комнаты. Петя встал на колени перед лежащей Огурцовой.
Услышав у своего лица теплое мужское дыхание, она открыла глаза. Лицо
Пети было так близко. Он дышал отрывисто, взволнованно и ничего не говорил только смотрел, таким тягучим неотрывным взглядом, словно на ночное небо полное звезд.
- Не надо, Петя, - еле слышно прошептала она, - я буду молчать.
По ее щекам побежали слезы. В комнату вновь вошел Шплинт.
- Держи! - крикнул он и бросил Пете пистолет.
Ловко поймав оружие, Петя засунул его за пояс.
- Тебе помочь? - насмешливо спросил Шплинт, заметив нерешительность приятеля. - Только не забудь развязать ее, - добавил он и вышел.
Петя неторопливо развязывал путы, сковывающие руки и ноги Огурцовой. Она не сопротивлялась и не пыталась бежать. Внутри у нее было пусто, в голове не осталось ни одной мысли.
- На каком мы этаже? - только лишь спросила она. Но Петя ничего не ответил. Он бережно взял ее на руки и понес на балкон.
На улице ярко светило солнце, дул теплый ветерок. Где-то далеко внизу слышался привычный шум города, шаги, урчание моторов проезжающих автомобилей, голоса, окрики и смех. Все было как всегда. Огурцова обняла Петю за шею и зажмурилась. Внутренне она примирилась с неизбежным и уже не хотела сопротивляться. "Может быть так даже лучше," - мелькнуло у нее в голове.
- Галя, - позвал ее Петя.
Она открыла глаза.
- Я не хочу тебя убивать, - как-то неестественно робко пролепетал Петя и еще крепче прижал к себе женщину. - Мы на последнем этаже, отсюда по пожарной лестнице ты можешь спокойно выбраться на крышу и уйти.
- А как же ты? - шепотом спросила она.
- Я бы хотел уйти с тобой.
- Со мной? Но куда? А как же этот твой Болт?
- Шплинт.
- Ну да, Шплинт? Он убьет нас двоих.
- Не сможет.
- Зачем тебе это, Петя?
- Я не знаю.
Из квартиры раздался звук дверного звонка.
- Кто-то пришел, - нерешительно сказала она.
Петя вдруг понял, что в его жизни настал один из тех редких моментов, когда человек оказывается перед серьезным выбором. И от того, какое решение он примет, будет зависеть дальнейшая его судьба. Что-то незнакомое и неводомое тянуло его к этой женщине. Странное желание быть рядом с ней, оберегать ее от всего мира охватило его с невероятной силой. Сейчас он должен был решиться на поступок, не вписывающийся в те законы, по которым он жил последнее время.
В дверь снова позвонили. Петя представил себе, как Шплинт перезарядил оружие и подошел к двери. Этот визит совсем не случайность. Тот или те, кто сейчас стоял за дверью, пришли за их жизнями. В этом он не сомневался. Конечно, взять их голыми руками не удасться, Шплинт отличный стрелок. А Петя? А Петя просто сбежит. Нет, он не просто сбежит, он бросит своего друга только при одном условии, если эта женщина, вот эта самая хрупкая красивая женщина позволит отныне ему находится рядом с ней везде, всюду.
- О чем ты думаешь? - спросила она.
- Я думаю, что люблю тебя, - сказал он и почувствовал, что покраснел.
В комнате прогремели выстрелы.
- Что там происходит? - спросила она.
- Вчера, - он спешил ей сказать все-все, что он придумал за эти минуты, пока держал ее на руках, боясь опоздать, он сыпал словами, которые иногда заглушались грохотом выстрелов, доносящихся из комнаты. - Я, у меня никогда не было девушки. Точнее, девушки у меня были. Но это так, на одну ночь, не больше. И я раньше никогда не думал, что смогу, смогу...
Он замялся, но это не помешало ей понять смысл недосказанного.
- Но я же уже старая, - пролепетала она, но тут же поправилась, - я же старая для тебя. Ты знаешь, сколько мне лет?
- Мне все равно. Пожалуйста, не перебивай меня. У меня еще никогда не было так... так как с тобой. Только ты не подумай, я совсем не это имею в виду. Вчера в клубе я увидел тебя, и что-то зашевелилось у меня внутри. Потом, правда, в один момент я подумал, что ты такая же, как и все, ну, те, с кем я только на одну ночь. Но когда я пытался защитить тебя, сегодня, во мне что-то... Ты должна мне сказать.