Место домашнего учителя у фабриканта Чанова получил я, только благодаря великим стараниям матушки моей - Евдокии Евграфовны. Как уж она мне место это выхлопотала не знаю, но благодаря стараниям её и череде несчастий, выпавшим на долю нашего семейства в уходящем году, ехал я сейчас на скрипящих розвальнях по накатанной зимней дороге в провинциальную глушь. Судьба-с... Ничего тут не поделаешь.
Начались несчастья наши как раз в первую среду после Светлого Воскресенья. Именно в тот день пролился на город наш великий ливень. И так суждено было, что батюшка мой, Иван Борисович, промок под ливнем тем до самой последней нитки. Промок и захворал. Да так сильно захворал, что матушка не единожды за священником посылала, но Господь Бог наш милостив и, промучавшись в горячке с неделю, пошел батюшка мой на поправку. Правда, поправлялся он долго и лишь после Петрова дня смог пойти на службу свою. Мой отец служил в канцелярии при градоначальнике, и до болезни был на весьма хорошем счету у самого господина генерала, но пока батюшка болел, на его место посадили другого человека. Воистину говорится, что свято место пусто не бывает. И теперь тот человек был на хорошем счету. Генерал весьма уважал старательных подчиненных, но двум старательным сразу в его душе места не было. Оставшись без места, батюшка заболел еще раз. На этот раз не только телом, но и душой. Все сбережения семьи нашей ушли на докторов с лекарствами, и жить нам после Покрова дня стало вовсе невмоготу. Батюшку разбил паралич, а мы запутались в долгах настолько, что вдова отставного поручика Грязнова, в доме которой уже лет двадцать снимала наша семья квартиру, строго отказала нам от жилья. Пришлось перебираться в подвал к дядюшке Василию. Дядюшка нас приютил в долг, но попросил матушку мою, как можно скорее похлопотать в поисках мне места. Матушка похлопотала через своих старинных знакомых и вот еду я в глушь несусветную на санях-розвальнях. Со слезой на глазах еду. Мне очень не хотелось уезжать из нашего города, но еще больше не хотелось прерывать учебы в университете.
За один день доехать до нужного мне уездного города не получилось и пришлось переночевать в съезжей избе придорожного села. В избе было тесно, дымно и жарко, но всё это можно было стерпеть. Все это не велика беда. Велика беда копошилась в соломенных тюфяках. Столько крови, сколько потерял я в ту ночь, не терялось мною никогда досель. Клопы съезжей избы были настолько наглы и проворны, что забирались в самые потаенные места моего молодого тела. К сумрачному зимнему рассвету, лишь закушенная до крови губа не позволила мне выть от нестерпимого зуда в измученном кровопийцами теле. Слава Господу, ночь закончилась, а на мороз все клопы со мною не пошли, правда, несколько изуверов, все-таки решили стать моими спутниками в дальнейшем путешествии. И как я с ними ни сражался в пути, окончательно победить их до самого дома фабриканта не смог. И теперь мне казалось, что эта битва будет моим крестом на всю оставшуюся жизнь. Так мне казалось, но фабрикант Чанов, по всей видимости, не раз испытавший прелести дальнего пути, без разговоров отправил меня в жаркую баню. Там мои враги и остались. Что с ними дальше было, я не знаю и знать не хочу.
Я же был посажен за обеденный стол и представлен семье фабриканта. За столом нас сидело четверо. Я, сам хозяин - Гавриил Силыч, супруга его - Северина Петровна, и еще её сестра Пелагея - дама блеклая да тихая, как мышь на бедном подворье. Северина Петровна приветливо кивнула мне, одарила меня прелестной улыбкой и стала неторопливо вкушать постные щи. Гаврила Силыч вкушал те же щи, но гораздо громче. Я в смущении своем от красоты хозяйки немного поперхнулся, но потом, позабыв обо всех надлежащих приличиях, рьяно набросился на угощения. О приличиях забыл я из-за великой пустоты моего молодого желудка, случившейся по причине наглости клопов-изуверов. Именно эти исчадья ада отвернули меня сегодня утром от гречневой каши в съезжей избе.
Не успел я щей отведать до полного удовольствия, как на пороге столовой объявились еще два гостя. Один из них был низенький да толстенький, словно надутый бычий пузырь, а другой - сущий Аполлон в сюртуке чиновника средней руки. Удивительный красавец! Ну, прямо греческий бог. С такого любому художнику картину писать за великую радость будет.
- С Рождеством вас! - звонко и весело прокричал толстяк прямо с порога.
- Не торопись Аполлинарий, - осадил краснощекого весельчака Гаврила Силыч, - Рождество завтра только, сегодня день постный. Рано еще праздновать. Завтра радоваться будем.
- Завтра, так завтра, - потирал руки Аполинарий, усаживаясь на венский стул и самолично наваливая в тарелку моченых рыжиков. - Нам всё едино...
Сделав свое дело с рыжиками, рука торопливого гостя потянулась к графину с водкой. Удивительная бесцеремонность. А вот красавец с греческим профилем вел себя сообразно поведению культурного человека, дожидаясь пока лакей не поставит перед ним блюдо со щами. Водку за столом Гаврилы Силыча тоже положено было разливать лакею. Приличия-с. Без них в свете никуда, хотя, вот некоторые люди...
После водки бесцеремонный гость стал разные глупости рассказывать, и вел он свою речь всё больше о том, какие амурные дела в здешнем городишке творятся. Он служил чиновником по поручениям при городской управе и всё, что случалось в городе, знал, как свои пять пальцев. До таких подробностей рассказчик касался, что щеки Северины Петровны стали пунцовы, почище рубинового камня. Удивительная развязность этого полного молодого повесы даже меня скоро ввела в некоторое смущение, а тут еще перипетии дальнего пути дали о себе знать, короче, я заерзал на стуле, зевнул аж четыре раза кряду и .... И подобное мое поведение не ускользнуло от глаз замечательной хозяйки этого дома. Она улыбнулась мне да предложила пойти отдохнуть, я хотел отказаться, но, увидев возле себя унылого лакея, мысленно махнул на все отказы рукой. Спать очень хотелось. Когда я вслед за лакеем поднялся наверх, в столовую пришел еще какой-то гость. Видеть я его не видел, но радостные возгласы, которыми присутствуют всегда при встрече очень добрых друзей, от внимания моего не ускользнули.
Комната, в которую привел меня лакей, была просторная, теплая да с окном высотой почти во всю стену, прикрытого белой и длинной до самого пола занавесью. Я быстро разделся, задул свечу и лег на кровать, ожидая мгновенно провалиться в морфеево царство сладостных грез, но не тут-то было... Несмотря на тяжесть головы, резь в глазах уснуть у меня никак не получалось. Я вертелся с боку на бок, то поджимал колени к груди, то старался вытянуть ноги до легкой боли в поджилках, но ничего не помогало. Ой, как жарко да душно... И как такое вытерпеть можно? Я встал и чуть-чуть приоткрыл форточку, благо такая имелась в окне, сделанному по последнему слову моды, но даже свежий воздух не помог мне на этот раз.
- Переневолился, касатик, - сказала бы моя маменька, - вот и не спится тебе на новом месте.
Но маменьки рядом не было и, соответственно, пожалеть меня некому.
- Маменька, маменька, - прошептал я, уткнувшись в подушку. - Как она сейчас там?
Мне живо представилась наша тесная квартира, освещенная тусклой керосиновой лампой, матушка в ночном чепце и... И тут я слышал пронзительный крик с улицы. Больно ударившись ногой о край медного ведра, тороплюсь к окну. А на улице тьма кромешная, не видать ни зги! И что там у них творится, раз так страшно кричат? Любопытно мне стало. Прильнул к окну, вглядываюсь, но ничуточки не видать.
- Пустите меня! - орал кто-то страшным голосом. - Убью вошь одноглазую! Я для него жизни не жалел, а он! Вошь одноглазая! Убью!
- Держите его, держите! - кричали на улице, но сколь я не вглядывался, ничего существенного различить не смог. Мело сильно на улице, темно, хоть глаз выколи.
Потом крики утихли, только вьюга всё выла и выла. Я опять лег на постель, и уж почти, было, забылся, однако порыв холодного воздуха из приоткрытой форточки надоумил меня, её закрыть. Не хватало, чтоб я еще разболелся тут, не приступив к своим обязанностям. Завтра к вечеру должны привезти детей, они гостили в соседнем городе у матушки Гавриила Силыча. Пока я закрывал форточку, капризный Морфей вновь надумал в прятки со мной поиграть. Опять не спалось. Метель за окном вроде притихла, становилось всё тише и тише, но духота вновь взялась терзать мою грудь. Промаявшись еще какое-то время, я решил приоткрыть в дверь своей комнаты. Встал осторожно, подошел на цыпочках и стал открывать. И надо же было так случиться, что как раз в тот момент внизу певуче, как-то по-особому на два голоса, заскрипела другая дверь, и зашелестели чьи-то осторожные шаги. Я замер, словно каменное изваяние. Не хватало, чтоб меня еще здесь заподозрили в каком-то подслушивании или подглядывании. Не шевелясь, я простоял не меньше минуты, а когда внизу всё стихло, торопливо добрался до своей постели. Дверь в мою комнату осталась чуть приоткрытой. Я потянулся, зевнул от души, повернулся на правый бок, потом на левый, потом опять на правый и... услышал, что кто-то поднимается по лестнице. Шаги еле-еле слышались, но у меня отчего-то сильно заколотилось сердце. Кто это? И тут мне показалось, что дверь моей комнаты стала медленно открываться. А потом я различил двигающийся к моей кровати силуэт. И мне показалось, прости и помилуй меня Господи, что в мою комнату вошла женщина. Неужто она? А, может быть, я сплю? Щипаю себя за левую руку. Больно! А она всё ближе. Ближе. И вот она уже сидит на кровати и шепчет мне из тьмы:
- Как же я долго тебя ждала...
Промолчать в такой ситуации я посчитал весьма неприличным и с невероятными усилиями выдавил из себя.
- С-с-сударыня...
Она же, услышав звук моего голоса, смутилась и метнулась к двери, и, вроде как, махнула мне рукой. Мне бы сразу встать да пойти навстречу приключениям неведомым, но я стушевался. Показалось мне неприличным вот так в первую же ночь по чужому дому в нижнем белье разгуливать. Я остался наедине с сердцем трепещущим, словно испуганная бабочка в сачке натуралиста.
Проснулся я от шума внизу. Уже было светло и за моей дверью слышалась приглушенная многоголосица. Быстро одеваюсь и вниз. В гостиной толпился народ. Народ в основном простой: из прислуги да со двора. Всё незнакомые лица. Заметив Аполлинария, протиснулся к нему, чтоб выяснить причину этого многолюдства. Однако мой знакомый тут же скрылся с невероятной поспешностью за портьерой. Преследовать его я не решился и стал оглядываться, стараясь поскорей понять, что тут к чему.
- Гаврилу Силыча убили, - торопливо зашептала мне на ухо полная румянощекая женщина в серой вязенке. - Ножом по горлу и подозревают какого-то чиновника...
- Не чиновника, вошь ты одноглазая, а студента, - отстранил говорливую бабу в сторону плотный чернобородый мужик с подбитым глазом. - Ты её не слушай, мил человек, баба - она дура, ей вошь одноглазая сестра. Её на надо вожжой учить, чтоб она место знала и честь блюла, а иначе никак... И студенты сейчас, вошь их одноглазая побери, совсем распоясались. Чего только не творят. Две сейчас беды на свете: бабы и студенты... Вошь одноглазая... Вот я...
От мужика крепко пахло водкой да луком, а по повадке чувствовалось, что ему очень хочется поговорить. Мне говорить не хотелось, вернее, хотелось, но только не с таким собеседником. И тут меня кто-то вежливо тронул за рукав. Оборачиваюсь и вижу крепкого седовласого полицейского в мундире накинутом на плечи.
- Господин студент, - улыбается он, - мне с вами поговорить надобно. Наедине.
- Всегда готов, - отвечаю, - где, только?
- А поднимайтесь к себе, - продолжает улыбаться полицейский, - я сейчас подойду.
Мне полиции бояться не пристало, поэтому я тут же иду в свою комнату. Вошел сел на кровать и тут меня точно кипятком ошпарило. Из-под моей подушки торчало окровавленное лезвие ножа. Что делать? Сейчас же сюда придет полицейский. Что делать?!! Хватаю нож и в форточку его. Еле-еле успел. Только покрывало поправил на кровати, чтоб крови не видно стало, резко распахнулась дверь и в порог моего прибежища, шумно дыша, переступил полицейский чин. Он оглядел комнату, слегка склонил в мою сторону голову и представился.
- Сергей Петрович Громов, исправник здешнего уезда, так сказать. Честь имею.
Исправник замолчал, еще раз осмотрелся, потом уставился в окно. Сердце моё опускалось всё ниже, к пяткам.
- Сейчас точно он нож под окном заметит, - набатом будоражила мою голову страшная мысль. - Заметит и не оправдаться мне. Не оправдаться.
Но Сергей Петрович за окном ничего не высмотрел, вздохнул полной грудью и молвил мне своё слово.
- Завидую я вам, господин студент. Вы в университете своем почесть каждый день с умными людьми разговариваете, а у нас в глуши бестолочь одна. Кого ни спроси, никто ничего не знает, и знать не хочет. Смертоубийство страшное случилось, а они молчат, сукины дети. Молчат или голову морочат. Графиня, дескать... Вы о местной графине Дрюновой не слышали?
Я быстро потряс головой, а собеседник мой, будто обрадовавшись несказанно незнанию моему, сел рядышком и продолжил говорить.
- Анекдот-с. Будто бы двести лет назад здесь жил граф Дрюнов с супругой-с. Действительно, Гавриил Силыч, царство ему небесное, дом свой на месте развалин старых поставил, но не в этом дело. Тут другое-с. Легенда-с. Графиня та была несравненной красоты дама и на молодых людей весьма падкая. Был у неё грех такой. Тряслась над каждым, словно Афродита над Парисом. И всё не без пользы для себя... Вот. Поверите ли вы мне, господин студент, или нет, но даже в наше время у некоторых дам-с подобная привычка тоже имеется. Ничего плохого не скажу про хозяйку здешнюю, про Северину Петровну, но любит она поросль юношескую пестовать. Будто мать родная, а то и более того. Такие слухи по уезду ходили... А вы Северину Петровну ранее знать не изволили?
Я снова затряс головой, попытался что-то сказать, но в горле у меня от волнения до того пересохло, что даже хрипа достойного не получилось. А еще я чувствовал, что лицо горит, словно уголья в печи.
- Ну, конечно же, - развел руками исправник, - где ж вам её знать. В университетах она не училась, хотя...., квартира у них столичная, как раз напротив университета в позапрошлом году куплена... Но у вас там людей-то сколько, что всех не упомнишь, это ж не у нас в глуши. Так, вот, о чем я? Да-с. Легенда. И сошлась как-то графиня Дрюмова с юношей одним. Прекрасный юноша, скажу я вам...
Тут Сергей Петрович замолчал, достал папиросницу, повертел её в руках, но как-то неудачно у него это получилось, потому как выпала папиросница на пол под кровать, но поднял её исправник, проворно встав на колено, быстро и, тут же положил обратно в карман. Затем полицейский, опять же, шумно вздохнул и встал с кровати.
- Короче, сговорились графиня с юнцом и графа прирезали-с... Но потом юнцу совестно стало, и он графиню на ложе любви ножом тоже порешил.
И только сказал исправник это страшное слово "порешил", как вдруг открылась дверь, впуская запыхавшегося урядника. У меня волосы от этого явления дыбом встали. Урядник же широко таращил глаза и громко докладывал:
- Ничего не нашли, ваше благородие! Все перерыли!
Сергей Петрович посмотрел на урядника, на меня, чего-то пошевелил губами и махнул рукой. Урядник мгновенно исчез.
- Я не досказал вам суть легенды-то, - стал медленно расхаживать по моей комнате исправник. - Поверье здесь с той поры появилось, что графиня убиенная часто по ночам в окрестностях здесь бродит и за душами прекрасных юношей охотится. К вам не приходила по случаю?
Я, никак не ожидавший такого вопроса, поперхнулся, закашлялся и затряс головой, а Сергей Петрович хохочет во всё горло.
- Да, что ж ты так стушевался, господин студент?! Это сказка! А Чанова, вот, убили, так это жизнь. Здесь дело иное. Ревность, скорее всего... Гавриил Силыч весьма второй заповедью Спасителя нашего пренебрегал... Бывало ни одной юбки не пропустит. Прости его, Господи. А последнее время, вообще, будто с цепи сорвался. Намедни застали его с бабенкой из прислуги, с женой кучера Акима. Да, ты его, господин студент, знаешь.
Я удивился и захлопал глазами.
- Так ты с ним внизу разговаривал, когда я к тебе подошел. Мужик с подбитым глазом. Вот с его женой Гаврила Силыч последний раз и согрешил.
- Так вот он кого убить собирался! - как-то непроизвольно вырвалось у меня восклицание.
- Кто? - исправник сделал стойку под стать охотничьей собаке, почуявшей запах дичи.
И пришлось мне немного рассказать о перипетиях бессонной ночи. Не всё, конечно...
- Я по присказке его узнал, - завершая рассказ, сообщил я полицейскому. - Он часто повторяет странную фразу - "вошь одноглазая". Странно...
- Действительно, есть у Акима такой грех, - задумчиво почесал бакенбард исправник и тут же оживился. - Пусть будет так. Премного благодарен вам, господин студент. Вот, что значит образованный человек. А эти твари мне все твердят: ничего не видели, ничего не слышали... Вот, подлецы.... А вам еще раз спасибо. Теперь у меня Аким не отвертится! Да, еще вот что, юнец-то тот, как с графиней кровавое зло сотворил, так в омут топиться побежал... До сих пор этот омут имеется, как раз вот за этим домом, если интересуетесь, то я вам его завтра покажу.
Полицейский вышел, а я еще долго не мог пошевелиться. Я не мог поверить, что это испытание закончилось, и я умею так самозабвенно врать. Соврал я Сергею Петровичу насчет того, что не знал прежде Северины Петровны. Знал я её, вернее, даже не то чтобы знал, а встречался пару раз в городе у своего хорошего знакомого, но я не ведал тогда, что эта прекрасная женщина - жена фабриканта и мы с ней встретимся в этой глуши. Как она мне понравилась при первой нашей встрече. Я как увидел её вчера за столом, так даже себе боялся признаться в знакомстве с этой прекраснейшей из прекраснейших женщин. Что же мне теперь делать? Я влюблен в неё! И - это судьба...
Как арестовали Акима, я видел из окна. Аким буйствовал, вырывался из рук стражников, а вокруг них всё бегал какой-то простоволосый мужичишка в драном зипуне и кого-то истошно звал на помощь. Стражники и крикуна этого с собой прихватили. Когда арестованных, словно кули с отрубями бросили в сани и повезли, взгляд мой как-то ненароком упал на снег под моим окном. Там было так истоптано, как не каждый табун лошадей натопчет.
- А как же нож? - дрогнули у меня поджилки, его ж там точно нашли. Я набрал воздуха, что вздохнуть от души, повернулся к красному углу для покаянной молитвы, и нож тот увидел, точнее, краешек его.
Рамы в моей комнаты были двойные, а между ними для тепла положили сухой мох и прикрыли его белой тряпицей. Вот в этот мох, под тряпицу нож и угодил, так получилось, что не на улицу его я бросил, а между рам. И упал он туда весьма удачно, только если сбоку смотреть, кончик его виден. Я попробовал открыть окно, но тщетно, окна были очень основательно утеплены и заклеены.
- Что же теперь делать? - мерил я комнату шагами, часто подходя к окну и рассматривая кончик зловещего ножа. - А, если его найдут здесь?
Скоро меня позвали к обеду. Теперь за столом командовал Аполлинарий. Чиновник, напомнивший мне Аполлона, которого звали Никифором, сидел молча и смотрел на стену. Северина Петровна поникшая в траурном одеянии, неотрывно смотрела на свои руки и не проронила ни слова. А вот сестра её, как я заметил, постоянно косилась на Никифора и всё пыталась сделать ему какие-то тайные знаки. Только знаки нужного действа не произвели и Пелагея сильно переживала.
Когда Аполлинарий в третий раз предложил помянуть душу невинно убиенного благороднейшего из благородных, к столу подсел еще и местный священник, и был он на мою беду родом из одного городка с моей матушкой.
- Так вот ты какой, - качал священнослужитель окладистой бородой и звонко цокал языком. - А я, как узнал сегодня, чей ты сын, так сразу же решил с тобой поговорить. Я тоже хотел тебя рекомендовать в этот дом, но опередили меня. Нашелся добрый человек. На всё воля божья... Я, ведь, с братцем матушки твоей на одной лавке в учении лет, почесть, с пять просидел. А как мы дружны были! Вот помню...
- Батюшка, - набрался я смелости и перебил священника, - а что это здесь за легенды о графине рассказывают?
- Господь с тобой, - торопливо перекрестил меня батюшка, - на дворе праздник, в доме покойник, а ты тут с бесовщиной своей... Давненько о ней слуху не было. Я-то сам не видел, но люди сказывают, что опять она...
Договорить он не успел, потому как открылась, и появился еще один гость, это пришел исправник Громов. Аполлинарий тут же с расспросами к нему, как, мол, обстоятельства убийства выясняются.
- Много обстоятельств, - отвечал полицейский, утирая усы после чарки. - Такие обстоятельства появились, что дивиться не перестаю. - И тут исправник глянул пристально на Северину Петровну, а потом на меня. Меня после взгляда того в легкий озноб бросило. Не знаю почему, но бросило.
Заметил ли моё смущение Громов, нет ли? Не знаю, но больше он на меня так не смотрел. Он теперь всё больше с батюшкой о вышних силах беседовал.
Весь вечер слушал я их длинные и малопонятные разговоры да носом за столом клевал. Мечтал до постели добраться, а, добрался, опять сна нет! Всё чудилось чего-то, в смысле, как закрою глаза, так обязательно графиня Дрюмова представится: в длинном полотняном платье и с зелеными глазами. Страх божий! И шум таинственный отовсюду: то в окно стукнут, то собака где-то завоет, то по потолку кто-то, вроде как, ходит и опять стук в окно, а потом внизу дверь заскрипела: опять так же протяжно и на два голоса. Меня от этого скрипа дрожь крепкая обуяла. Я человек не из робких, ночью по кладбищу, если надо пройду, а тут у меня поджилки затряслись... Чую, что недоброе сейчас случится и тут стук в дверь... Затаился я, сижу ни жив, ни мертв, пошевелиться боюсь, а мне опять стучат. Осторожно так, таинственно. Я же, снова не шевелюсь. И тут мысль, как молния в небе грозовом, а если это она?! В её-то положении! Вскакиваю с постели и к двери бегом...
Она стояла на лестнице вся в белом, и чуть чадящий огонек свечи робко освещал её грудь. Она позвала меня взмахом руки. Осторожно двинулся следом. Идти скорее было нельзя -тьма несусветная... Мы спустились с лестницы, прошли гостиную и вошли приоткрытую дверь. Сперва она, а уж потом я следом... Она лежала на высокой кровати и три свечи, поставленные на подсвечник, освещали её бледное лицо. Глаза её закрыты... Я иду к ней и, тут мне на грудь падает что-то мокрое и скользкое. И голос истошный и визгливый:
- Убили!!! Убили!!!
Потом тишина и еще раз:
- Убили!!!
А уж после этого "убили" всё вокруг пришло в движение: захлопали двери, топот ног, вздохи да вскрики. Я и опомниться не успел, как меня, связав по рукам и ногам, бросили в какое-то подвальное помещение. Через некоторое время пришел в подвал исправник и разговаривал со мной строго и зло:
- Что ты мне всё врал, сволочь? Значит, не знал ты прежде Северины Петровны? А это что, гад?!
И полицейский сунул мне фотографическую карточку. В свете факела я ясно видел наши счастливые лица. Это нас мой товарищ Саша Валуев запечатлел, он химик и очень любит фотографировать. Он всех в тот день фотографировал. В тот счастливый день. Я улыбнулся.
- Ну, ты и тварь, под легенду решил всё обстряпать, а опосля сбежать, - больно пнул меня сапогом исправник и вышел.
Тьма. Кромешная тьма. И в голове страшный гул, а средь гула того, как колокол из-за вьюги, одна и та же мысль:
- За что я здесь? За что?
И ни о чем думать больше не получается. Опять одно и то же: за что я здесь?
Сколько я так сидел, не знаю, но вот дверь тихонько приоткрылось, и какой-то неведомый мне доброжелатель перерезал путы сперва на ногах, а потом на руках. Затем я почувствовал на запястье чью-то горячую руку, и рука эта меня повела через гостиную в сени и через метель по улице. Вскоре мы оказались в тесной избушке. Мой спаситель зажег лучину, и я узрел перед собой миловидную женщину.
- Сейчас спрячу тебя в подпол, в яму, - строго молвила она и повела меня за печку. - Сиди тихо, пока я не приду.
Я, молча и беспрекословно забрался в яму, потому как сил у меня после всего того, что выпало мне сегодня, ни капельки не осталось.
- Пусть теперь будет то, что будет, - грустно подумал я, пригрелся и уснул.
На свет божий меня вытащили силком, я никак не хотел просыпаться и вылезать из ямы возле печки, но, только, никто с моих хотений не спрашивал. И вот полусонный сижу я за столом, тру кулаком глаза, а напротив моя спасительница и тот самый мужик, которого по моему случайному наущению под стражу взяли. Аким, значит. Спасительница моя улыбается, а у мужика желваки лицу покоя не дают, сразу видно - серчает крепко мужик. Мне стало здорово не по себе и я вознамерился опять в яму уползти, но мужик крепко одернул меня, окончательно вернув из дремотного блаженства в жизненную суету.
- Сиди, вошь одноглазая.
- Ты сиди, барин, сиди, не бойся, - ласково кивала мне головой спасительница. - Не придут тебя сюда искать. Уже были, да и не подумает никто, что ты с Акимом за один стол сядешь. Давайте праздник праздновать. - Баба достала из-под стола бутыль и налила нам с Акимом по лафитнику водки.
- Пей, вошь одноглазая, - присоединился к предложению хозяйки Аким, поднимая рюмку. - Пей и радуйся, что Лушка в честь праздника трогать тебя не велит, а то бы я давно о твою спину оглоблю сломал. Пей, иуда.
Пришлось выпить, потом еще. Скоро Аким здесь же на лавке захрапел, а Лукерья проводила меня за печку, где я попытался её поцеловать, но неудачно. Пришлось ложиться не солоно хлебавши. Уснуть опять не получалось, я лежал, слушал, как хозяйка убирает со стола и размышлял о своих удивительных приключениях. Особо меня удивляло то, как фотографическая карточка, где мы вместе с Севериной Петровной запечатлены, оказалась у исправника. Эту карточку совсем недавно Сашка Валуев предлагал мне выкупить у него аж за пять рублей, но у меня такой суммы не оказалось, и я просил Сашку повременить до первого моего жалования. Он согласился, и, вдруг, эта карточка здесь. Единственно правдоподобная версия появления здесь этой фотографии может состоять только в том, что её выкупила сама Северина Петровна.
- Неужели она ко мне так неравнодушна? - неожиданно для себя пробормотал я вслух.
- Ты, чего барин, не спишь? - тут же заглянула ко мне за печку Лукерья.
- Сплю, - соврал я, отворачиваясь к теплой стенке, но мне, конечно же, было не до сна. Мысли такой хоровод в голове устроили, что впору на стенку бросаться.
- Она тебя любила, - пела самая распрекраснейшая из мыслей
- Нужен ты, больно, такой красавице, - ехидничала ей в ответ, другая подлая мыслишка, - чтоб она за такие деньги фотографию покупала. Ей стоило только свиснуть, и кавалеры наперегонки бросятся ей руки целовать да разными картинами одаривать. На что ты ей нужен? Не льсти себе.
- Но как же тогда фотография попала к исправнику?
- Сейчас бы сюда телеграфный аппарат особой конструкции, - не к месту размечтался я, - чтоб телеграмму Сашке отбить, кто, дескать, у тебя фотографию мою выкупил. Тогда б в один миг всё прояснилось.
Вот какие несбыточные глупости с фантазиями в голову лезут, но как-то же фотография сюда попала? А, вдруг, это с убийством связано?
- Луша, - негромко позвал я хозяйку, которая всё еще хлопотала у стола.
- Чего тебе? - отодвинула она занавеску.
- Иди сюда.
- Ты что охальник, - прыснула Луша в кулачок, - мужик мой рядом храпит, а ты к блуду зовешь.
- Какой блуд? - искренне возмутился я столь низким о себе помыслам. - Я хотел спросить, зачем ты меня из подвала освободила?
- А, может, ты мне понравился, - смеется хозяйка. - Молоденький, красивый...
- Я серьезно.
- А, если серьезно, - Луша внезапно взволновалась, плечом дернула, кулаки сжала, - то велели мне так... Он тебя решил убить чужими руками. Для выгоды своей. Тебя же все убийцей считают... Он знал, что Аким утром вернется и велел тебя на постелю нашу положить. Аким тебя непременно убил бы... И всё... Тебя нет: всё шито-крыто... Видишь, какой змей подколодный... Он же не знал, что я про старуху его проведала... Я же все для него... и графиню по ночам изображала. Нашел на кого меня променять... Только у меня душа тоже есть... Сегодня всё решится. А ты спи, пока...
Хозяйки ушла на двор, а меня в дрожь бросило... Это, значит, меня кто-то использовал? И фотографию заранее у Валуева выкупили для этого подлого дела. И тут я вспомнил разговор со священником, он тогда обмолвился, что "нашелся добрый человек", который об устройстве моем хлопотал. Уж, не он ли злодей? Надо сейчас же за священником послать. Вот, Луша придет со двора... А зачем же за священником? Лукерья же всё знает! Чего ж я сразу-то...
Скрипнула дверь, Лукерья переступила порог, но тут же опять вышла, видно забыла что-то...
- Барин, спишь? - захрипел с лавки Аким. - Видишь, опять к нему побежала.
- К кому? - решил я все-таки отозваться.
- К полюбовнику своему. Она давно уж так. Как он приедет сюда, так она мне водки вечером нальет и к нему быстро... Думает, что я ничего не понимаю...
- Так он же умер.
- Кто?
- Чанов. Ваша жена, так сказать, с ним...
- Господь с тобой! - вскочил с лавки Аким. - Гаврила Силыч, это ж святой человек. Он лучше глаз себе вырвет, чем на жену чужую посмотрит... У кого только язык повернулся на него такую напраслину возвести. На такого человека... На благодетеля моего... Баба его, вошь одноглазая, вот та да, как только над ним не измывалась... Он всё терпел, а я вот терпеть больше не хочу. Надоело! Пошли со мной! Я их сейчас обоих единым махом!
Аким схватил топор, распахнул дверь и побежал на улицу. Я за ним. В дом мы вбежали с черного хода и когда мы вбегали, я услышал тот самый таинственный скрип двери...
- Значит, побежала Лукерья в комнату, где злодей прятался, - думал я, вовсю стараясь поспеть за Акимом.
Только Аким проворнее оказался и когда я вбежал за ним в ту самую комнату, злое дело извозчик сотворить уже успел. Снова собралось много народу, принесли свет, и я их увидел. Рядышком лежали они, возле рояля, в одной луже крови: Лукерья и Никифор. Так вот он какой, злодей подколодный. Зачем ему всё это надо было? Что там Луша насчет старухи говорила? Не сестра ли это Северины Петровны?
- Да, как же он сюда попал? - крепко хлопал себя по ляжкам Аполлинарий.
- Да, вам ли не знать, молодой человек, что это за место, - растолкав народ, встал возле испуганного чиновника исправник. - Это ж комната для свиданий, так, кажется, хозяйка местная в шутку её называла. Но в каждой шутке, сами знаете... Не зря же Гавриил Силыч запрещал на этой двери петли смазывать...
Потом Громов обернулся ко мне.
- Вы уж простите меня, господин студент, обвел меня злодей, вокруг пальца, обвел. Карточку фотографическую подсунул, рассказал после убийства Гавриила Силыча, что ты нож под кроватью прячешь... Потом Лушку к тебе подослал, чтоб ты в комнату хозяйки спустился, а там тебе тряпку кровавую в руки бросили. Это чтоб одежду твою искровенить... Всё, ведь, продумали, ироды. Если у тебя на одежде кровь, то, как ты оправдаешься? А я, ведь, поверил ему.... На тебя грешил... Прости...
Я кивнул головой и так стало мне тошно, что непременно на улицу захотелось. И пошел я прочь из, отталкивая всякого со своего пути, но на крыльце столкнулся лоб в лоб со священником и тут, словно какая-то вспышка в голове моей случилась.
- Батюшка, - потянул я его за рукав рясы, - а как Никифор матушку мою знал?
- Какой Никифор?
- Тот, что меня Чанову порекомендовал.
- Какой еще Никифор? Пожал плечами священник. Тут без Никифора обошлось. Товарищ твой посодействовал.
- Какой товарищ? - теперь уже недоумевал я.
- Валуев Александр. Я, так думаю, он отцу своему про тебя доброе слово сказал, а уж отец рекомендацию Гавриле Силычу сделал, тот на письмо твоей матушки ответил положительно. А иначе никак...
- Какой еще отец? - меня уже не на шутку била дрожь.
- Прости, - приложил пятерню к груди батюшка. - Валуевым, Александр по матери писался. Валуевы - древний род. Предок их с самим Дмитрием Донским на поле Куликовом бился, вот и настояла тогда мать, чтоб Александр писался не Громовым, а Валуевым.
- Каким еще Громовым?
- По отцу. Он же исправника нашего, Сергея Петровича Громова сынок. Жаль, что не успел Александр с Чановым породниться. Ведь, три дня назад в городе Сергей Петрович объявил всем, что венчаться на Крещение с матушкой Гаврилы Силыча будут. А что? Он вдовый, она вдовая... Не возбраняется. Только теперь, после трагедии этой, придется им немного повременить... Грехи наши тяжкие...
Священник ушел, а я стоял на крыльце, словно мне в глаза Медуза Горгона глянула. Из оцепенения меня вывел меня исправник Громов.
- Ты вот что, студент, - воровато оглянувшись по сторонам, бесцеремонно ухватил он меня за шиворот, - садись в сани, и чтоб духу твоего здесь не было. Под счастливой звездой ты родился. А чтоб счастья своего не спугнуть, язык на хорошей привязи держи. Понял? А, коли, не послушаешь меня, то не обессудь... Береги звезду свою и сам берегись, а, то, омут за моим домом никогда не замерзает.
Исправник сунул мне в руку несколько ассигнаций и подвел к саням. В санях уже лежали мои вещи. Я сел и уехал, не обернувшись...