Аннотация: Очерки о незаслуженно забытых сибирских писателях минувшего столетия.
Алексей ГОРШЕНИН
Из цикла "ЗАБЫТЫЕ ЛИТЕРАТУРНЫЕ ИМЕНА"
ВЫСОКИЙ ПУТЬ ПОЭТА
("Искатель чудес" Вивиан Итин)
У меня был друг Вивиан.
Он мечтою был обуян
Сделать этот мир восхитительным.
Я дружил с Вивианом Итиным...
Леонид Мартынов
В августе 1928 года, отлученный в результате травли литературной группой "Настоящее" от руководства журналом "Сибирские огни" и сибирским Союзом писателей Владимир Зазубрин отбывал из Новосибирска в Москву. Уезжал в подавленном состоянии. Удовлетворенный только одним, пожалуй, обстоятельством: "Сибирские огни" оставались на попечении достойного во всех отношениях человека и литератора.
Звали его Вивиан Азарьевич Итин.
Как и Зазубрин, он не был коренным сибиряком, и его тоже занесли в будущую столицу Сибири революционные ветры. Определенные черты сходства наблюдаются и в жизненных путях этих писателей. Фактически ровесники (разница между ними всего в один год), оба и в "Сибирских огнях" появились почти одновременно. И даже из одного географического пункта (Канска).
Родился Вивиан Итин 26 декабря 1893 (7 января 1894 по н. ст.) года в Уфе. Его отец, Азарий Александрович Итин был успешным адвокатом, активным в общественной жизни города человеком и основателем местного Коммерческого училища. В семье было четверо детей: два сына и две дочери. Вивиан шел вторым за братом Валерием. Возможно, и назвали его так потому, что в православных святцах Вивиан (в честь Святой Вивианы) шло сразу же за именем Валерия.
В 1912 году Вивиан с отличием окончил реальное училище и отправился в Петербург для учебы в Психоневрологическом институте. Годом позже перевелся на юридический факультет Петербургского университета. После Октябрьской революции 1917 года Итин поступает на работу в Наркомат юстиции, который вскоре перебазируется в Москву, куда переезжает и Итин. А летом 1918 года, прибыв в отпуск в Уфу к родным, из-за восстания белочехов он уже не смог вернуться назад.
Итин устроился переводчиком в американскую миссию Красного Креста и отправился с ней через Сибирь и Японию в США. Но, оказавшись в местах боевых действий, бросил миссию и перешел в Красную Армию. С частями Пятой Армии Итин прошел с боями всю Сибирь. Благодаря юридическому образованию, он стал членом революционного трибунала армии. А в 1920 году вступил в партию большевиков и был назначен заведовать отделом юстиции в Красноярске. Одновременно в газете "Красноярский рабочий" редактировал "Бюллетень распоряжений" и литературный уголок "Цветы в тайге". Здесь Вивиан Итин опубликовал и первые свои стихи, хотя пробовать себя в слове начал еще в студенческую пору.
В том же 1920 году Вивиан Азарьевич связывает себя брачными узами с Агрипиной Ивановной Чириковой (первая жена В. Итина).
В 1921 году Итина переводят на работу в исполком уездного городка Канска. Поскольку оказался он здесь единственным человеком с университетским образованием, то и круг его обязанностей оказался весьма широк: Итин совмещал должности заведующих отделами агитации и пропаганды, политического просвещения, местного отдела РОСТа, редактора газеты и даже председателя товарищеского дисциплинарного суда.
Приехал он в Канск один. Быт Итина в захолустном уездном Канске был совершенно не устроен. Ночевать он приходил, когда заканчивался последний сеанс, в местный кинотеатр (иллюзион "Фурор"). О той поре он потом вспомнит в одном из стихов:
Я живу в кинотеатре
С пышным именем "Фурор".
Сплю, накрывшись старой картой,
С дыркой у Кавказских гор...
При всем этом успевал много писать и активно печататься. В том числе и в "Сибирских огнях". Журнал публикует его пьесу "Власть", стихи, рецензии, в том числе и на последние книги Николая Гумилева ("Огненный столп", "Тень от пальмы", "Посмертный сборник"), который завершал словами: "Значение Гумилева и его влияние на современников огромно. Его смерть и для революционной России останется страшной трагедией". Надо было обладать немалой отвагой, чтобы говорить так о человеке, всего за полгода до этого расстрелянного большевиками "за участие в контрреволюционном заговоре".
А в 1922 году в том же Канске выходит и первая книга Итина - "Страна Гонгури". Изначальный ее вариант под названием "Открытие Риэля" Итиным (тогда еще студентом) был написан в 1916 году. Его студенческая подруга, дочь профессора Петербургского университета Лариса Рейснер (та самая, что стала впоследствии прототипом главной героини "Оптимистической трагедии" Вс. Вишневского) передала эту небольшую повесть-утопию в горьковскую "Летопись". Горький отнесся благосклонно, принял в печать, но журнал в 1917 году закрылся, а повесть так и осталась не опубликованной. Позже кто-то переслал чудом сохранившуюся рукопись в Канск. Итин несколько переработал ее, сменил жанровое обозначение на "роман" и, фактически воспользовавшись служебным положением, напечатал "на бумаге, принадлежавшей газете "Каннский крестьянин" небольшую книжечку тиражом в семьсот экземпляров, но уже под названием "Страна Гонгури".
Что за Гонгури? Откуда взялось это странное, какое-то нездешнее имя, которое носит возлюбленная главного героя произведения?
Кстати говоря, так же звали и первую дочь Вивиана Азарьевича и Агрипины Ивановны, умершую 1 сентября 1922 года в Красноярске в возрасте одиннадцати месяцев. Не исключено, что и названа она была Итиным в честь героини повести.
По поводу же происхождения самого этого имени - Гонгури - в одном из стихов Итин пишет:
Ветра, в предвосхищенье бури,
Берут стремительный разгон
Туда, где имя речки Ури,
Таежной звонкой речки Ури,
Звучит раскатисто, как гонг.
А в письме к другу, поэту Леониду Мартынову, он разъясняет: "Гонг Ури! Объединенные стихотворным ритмом, эти слова прозвучали едино. Единое целое. Кстати, в детстве я название романа Джека Лондона так и представлял - "Зовпредков". Вот и здесь получилось Гонгури".
Сюжет произведения достаточно прост. В колчаковской тюрьме ждут казни юный партизан Гелий и старый врач Митч, участник революции 1905 года. Представители двух революционных поколений. Но если Митч уже ничего не ждет от будущего, то Гелий страстно желает хоть на чуть-чуть оказаться в "стране счастливых", за которую он сознательно пойдет на смерть. В чем и признается старому врачу и просит усыпить его, чтобы хоть во сне побывать "в мире более совершенном". Врач, идя навстречу, обращает его в гипнотический сон, в котором Гелий перевоплощается в жителя далекой планеты - ученого Риэля. Взорам Гелия-Риэля предстают картины прекрасного справедливого мира без неравенства, насилия и войн - такого непохожего на земную реальность. Здесь герой встречает "свою Гонгури" - красавицу и поэтессу, девушку с "рубиновым" сердцем, свою мечту. Как ученый Риэль делает открытие, позволяющее наблюдать за происходящим на далекой несчастной планете Земля. Увиденное (кровавая бойня, в которой одни народы уничтожают другие) его потрясает. И в первую очередь тем, что "это была скорей не война, а коллективно задуманное самоубийство, так спокойно, медленно и чудовищно совершалось массовое истребление жестоких крошечных существ".
Невольно вспоминается столь близкая итинской по антивоенному пафосу повесть-метафора Антона Сорокина "Хохот желтого дьявола". Да и цель создания этих произведений - способствовать тому, "чтобы армии бросили оружие" - общая. Риэль из фантастической страны будущего не выдерживает увиденного на Земле и приходит к мысли о самоубийстве. Реального же красного партизана Геля на рассвете расстреливают колчаковцы. Но погибает он с мыслью о Гонгури, с верой в счастливое будущее человечества.
Повесть "Страна Гонгури" не прошла незамеченной. В рецензиях недостатка не было. Особенно после выхода в 1927 году сборника "Высокий путь", куда эту вещь Итин поместил снова под названием "Открытие Риэля". Но радости эти отклики автору явно не принесли. Оценивали рецензенты произведение весьма сурово. Евг. Книпович, например, упрекала за то, что "на борьбу с милитаризмом Итин выдвигает общие и туманные идеи гуманности и пацифизма", в результате чего повесть "оказалась мертвой и отвлеченной легендой, перегруженной философией, литературой, биологией и т.д." . В. Правдухин, в целом высоко ценивший Итина, "Страну Гонгури" тоже посчитал неудачей писателя. Прежде всего, потому, что "ее замысел не укладывается в живые, очевидные образы" . Лишь М. Горький отнесся к Итину благожелательно, отметив в своем письме к нему, "что вы, пожалуй, смогли бы хорошо писать "фантастические" рассказы. Наша фантастическая действительность этого и требует"3.
Как бы там ни было, при всех ее недостатках у "Страны Гонгури" оказалась долгая жизнь. В советское время она была неоднократно переиздана у нас в стране и за рубежом, вошла во многие сборники и антологии фантастики. В том числе и в один из томов серии "Библиотека фантастики" ("Советская фантастика 20-х - 40-х годов"). А ее автор стал пионером этого жанра в СССР, ибо знаменитая "Аэлита" А. Толстого появилась на свет почти годом позже.
Антивоенным пафосом проникнута и повесть Итина "Урамбо", впервые увидевшая свет в журнале "Сибирские огни". Названа она по имени слона, которого "англичанин из Ливерпуля" везет для передвижного зверинца в Петербург. Попутно мистер Грэнди переправляет в Россию партию германских пулеметов. В Петербурге слон вырывается на волю и погибает, застреленный полицейскими и добитый (чтоб не мучился) студентом Шеломиным. Поступок последнего вызывает бурю обывательского негодования. Но те же самые обыватели, клеймившие студента, на званых обедах произносят пламенные речи, приветствуя начавшуюся большую войну и мобилизацию, фактически поощряя кровопролития куда более грандиозные и жестокие, нежели убийство взбесившегося Урамбо.
Персонажи повести четко разделены: по одну сторону те, кому война выгодна, а сами они благополучно отсиживаются в тылу, по другую - те, кому приходится проливать кровь на полях сражений. Позиция автора, его симпатии и антипатии при этом также предельно обнажены и недвусмысленны.
В формальном же отношении повесть примечательна тем, что в ней "соседствуют, не смешиваясь, два стилевых потока, границу между которыми легко провести - сатирический и романтический"4.
В 1922 году Итин переезжает в Новониколаевск и на долгие годы связывает свою судьбу с этим городом и "Сибирскими огнями", куда поступает сначала заведующим отделом поэзии, потом занимает должность ответственного секретаря редакции, а в 1928 - 1929-м и 1933 - 1934-м годах возглавляет журнал. В 1923 году появляется в Новониколаевске и его первая и единственная прижизненная поэтическая книжка - "Солнце сердца". С этого времени Вивиан Итин становится по-настоящему профессиональным писателем.
Город на Оби много значил для Итина. Как в литературной, так и в личной жизни. Здесь он женился во второй раз - на художнице Ольге Ананьевне Шереметинской. Здесь родились его дочери: от первого брака - Лариса Вивиановна Итина (1926) и от второго - Наталья Вивиановна Шереметинская (1930). Старшая живет в настоящее время в США, младшая - в Новосибирске.
Начинал же Итин свой литературный путь как поэт-романтик. "Я был искателем чудес, невероятных и прекрасных", - писал он в поэме "Солнце сердца", определяя наиболее, пожалуй, характерную особенность собственного творчества. И не только поэтического. Печать романтизма лежит на большинстве его произведений. Хотя в поэзии она, пожалуй, наиболее очевидна.
Но и романтизм его постепенно менял свою суть и направление, двигаясь от романтики "книжной", которой было проникнуто раннее творчество Итина, к романтике современных реалий - тех великих перемен, какие несла полная грандиозных событий российская послереволюционная жизнь. И своего рода точкой творческого отсчета, "знаменующей обращение к романтике, овеянной ветрами живой жизни"5, стала для Итина поэма "Солнце сердца", давшая название всему сборнику. В ней поэт прославляет подвиг борцов за революцию, мечтающих преобразовать действительность, сделать явью грезы о лучшей жизни. Предваряя книгу молодого поэта, критик В. Правдухин приходил к выводу, что "синтез "Солнца и Сердца" таит в себе глубокие музыкальные возможности, - элементы новой - органической и естественнейшей культуры"6.
Романтическое начало творческого существа Итина отчетливо проявилось и в очерковой прозе писателя, которой он занимался практически всю свою литературную жизнь.
Вивиан Азарьевич жадно следил за бурным развитием науки и техники и живо откликался на сколь-нибудь значимые в этой сфере события. А когда в Сибири появился первый гражданский самолет "Сибревком", приобретенный в Германии для "Сибавиахима", Итин вместе с пилотом Иеске в 1925 году отправился на нем в агитационный полет по Алтаю и Ойротии. Из-за неисправности им пришлось совершить вынужденную посадку в тайге. Алтайцы называли этот самолет "Каан-Кэрэдэ" - по имени волшебной птицы алтайского эпоса. Впечатления о том полете, окрашенные восторженным отношением Итина к покорителям воздушного океана, легли в основу очерковой повести об авиаторах "Каан-Кэрэдэ", стержнем которой как раз и стала романтическо-символическая встреча прошлого и настоящего. Повесть появилась в "Сибирских огнях" в 1926 году, а в 1928-м году по авторскому сценарию на ту же тему был снят фильм.
Романтика двигала и увлечением Итина Севером. Он страстно отстаивал идею освоения Северного морского пути, сотрудничал с организацией "Комсевморпуть". Летом 1926 года участвовал в гидрографической экспедиции по обследованию Гыданской губы неподалеку от устья Енисея, а в 1929-м - на борту ледокола "Красин" (впервые в истории судоходства) дошел Северным морским путем до Ленинграда. В 1931 году на Первом восточносибирском научно-исследовательском съезде Итин выступает с докладом "Северный морской путь" и сразу же получает приглашение в новую экспедицию. В 1934 году на судне "Лейтенант Шмидт" он принимает участие в так называемом "колымском" рейсе - захватывающем путешествии по дальневосточным морям, омывающим Курилы, Камчатку, Чукотку... до устья реки Колымы, впадающей в Колымский залив Восточно-Сибирского моря. Корабль там зазимовал, а Итин возвращался в Новосибирск на собаках и оленях. "Я не умру в своей постели, // Я где-нибудь в горах свалюсь", - с улыбкой писал Итин в ту пору в одном из стихотворений. По материалам своих путешествий Итин пишет многочисленные очерки, которые складываются в книги: "Восточный вариант", "Морские пути Советской Арктики", "Выход к морю" и др., а также повесть "Белый кит".
Документально-художественные повествования Итина насыщены фактами, отличаются глубоким знанием материала, аргументированностью и в то же время яркой эмоциональной окрашенностью, поэтичностью. "Итин в очерках - всегда занимательный собеседник читателя, он умеет завоевывать читательское доверие, вызывать интерес к предмету разговора... Итин - один из пионеров советского очерка, он много сделал для развития очеркового жанра в Сибири, предопределил его дальнейшее движение во времени"7. И не случайно Итин лауреатом двух литературных премий имени А.М Горького Западно-Сибирского края. В 1933 году - за очерки об освоении советского Севера, а в 1935-м - за очерковую книгу "Выход к морю.
Впечатления от северных путешествий находили отражение не только в очерковой прозе Итина, но и в его стихах, также отмеченных верой в человека, покоряющего полярные просторы:
И я живу одним дыханьем,
Я пью оледеневший снег.
Я знаю крепко:
Человек
Цветет под северным сияньем.
Зазубрин когда-то называл сибирским Джеком Лондоном новосибирского прозаика и писателя-краеведа Максимилиана Кравкова, но с полным на то основанием можно было так окрестить и Вивиана Итина.
Впрочем, я не удивился б, если кто-то вдруг назвал его еще и сибирским Белинским. Поэт, прозаик, драматург, очеркист, публицист, Итин был еще и литературным критиком, роль которого "в утверждении и развитии Сибири критического жанра неоспорима"8. Занимаясь критикой всю творческую жизнь, Итин писал рецензии, обзоры, обобщающие и проблемные статьи. Редко какой номер "Сибирских огней" двадцатых-тридцатых годов обходился без критических материалов Итина, касавшихся самых насущных сторон литературной жизни - и в первую очередь Сибири. В них он отличался независимостью взгляда, экспрессивностью и неизменно отстаивал мысль, что писатель обязан не просто правдоподобно отражать действительность, а пропускать картины жизни через свое сердце. О чем свидетельствуют, к примеру такие статьи Итина, как "Поэты и критики", или "Литература советской Сибири".
Но, о чем бы и в каком жанре Итин ни работал, он всегда оставался поэтом. И здесь невозможно не согласиться с Л. Мартыновым, отмечавшим, что "Вивиан Итин прежде всего поэт, и даже вся его проза - это проза талантливого поэта, будь это даже полемические статьи по вопросам художественного творчества или по вопросам кораблевождения в полярных морях..."9. Не случайно и сам Итин ту же, скажем, повесть "Каан Кэрэдэ называл "поэмой в прозе".
Вел Итин и большую общественную, организаторскую работу, в первую очередь по собиранию литературных сил Сибири. Вместе с Зазубриным он руководил литературными кружками для начинающих писателей. Под его редакцией в 1925 году в Новониколаевске вышел поэтический сборник "Вьюжные дни", где в числе других сибирских поэтов были помещены стихи молодого тогда Леонида Мартынова. Активное участие принял Итин и в организации Союза сибирских писателей. В 1926 году он был избран секретарем его правления.
Вот как Ефим Пермитин в романе "Поэма о лесах" описывает Итина, выступающего на Первом съезде сибирских писателей:
"Как и Зазубрин, Итин был тоже в черном, но не в обычном костюме, а в отлично сшитом смокинге, в белоснежной крахмальной манишке с высоким, подпиравшим шею воротником, с широкими манжетами и сверкающими в них золотыми запонками. Среднего роста, тонкий, стройный, тщательно выбритый и гладко причесанный на английский манер. У него большие, темные, в густых ресницах, скорбные глаза. Тонкое, умное лицо его всегда сосредоточенно. Итин редко улыбается и улыбается только одними губами, но и во время улыбки лицо его остается задумчиво-грустным, погруженным в самого себя, занятым какой-то одной мучительно-неразрешимой мыслью. Лидия Сейфуллина прозвала его Спящим царевичем. Но теперь в своем смокинге он выглядел несколько иным, чуточку торжественным и даже взволнованным...".
А вот как изображает его в статье "Литературная пушнина" Владимир Зазубрин: "Итин спокойно независим. Он знает, как делаются рассказы и стихи, он учит этому искусству молодых поэтов. Он сам умеет крепко сделать повесть, поэму. Итин читает американские журналы и чисто, аккуратно бреется. Он иногда кажется джентльменом, смотрящим на мир несколько свысока. Он свои повести стрижет тщательно, как голову, и скоблит бритвой, как щеки. Его работы хорошо отполированы. Они всегда холодят руки"10.
В 1928 году после ухода из журнала Зазубрина Вивиан Итин возглавил "Сибирские огни". Со стороны партийных органов, назначавших его на должность, это был вполне логичный шаг. Лучшей кандидатуры тогда просто и не было. Тем более что и в противоборстве с группой "Настоящее" Итин проявил стойкость и принципиальность. Даже ярые оппоненты это признавали. Как и удивительный магнетизм его личности. Анатолий Высоцкий, два раза приходивший на смену Итину, на закате своей жизни вспоминал:
"В. Итин обладал даром привлекать к себе сердца. Человек высокой интеллектуальности, высокой культуры, он был поэтом до мозга костей, независимо от количества написанных им стихов: поэтом по мироощущению, по мировосприятию, по любви к поэзии и по знанию ее. Слушали его взахлеб, особенно молодые поэты. Суждения его были верны и убедительны, он мог цитировать Байрона по-английски, тут же переводил, цитировал также других поэтов - зарубежных и русских, необычайно любил Александра Блока, высоко ставил его поэму "Двенадцать"... Встречи с Итиным для литературной молодежи были, пожалуй, откровением"11.
Новый главный (ответственный) редактор продолжил традиции журнала, заложенные Емельяном Ярославским и Владимиром Зазубриным. Правда, развернуться ему не дали. Как и его предшественник, Итин оказался в жерновах жесточайшей групповой борьбы.
С отъездом в Москву Зазубрина литературные распри в Сибири не утихли. Не успокаивались "настоященцы". Взяв их себе в союзники, в бой вступило руководство Сибирской ассоциации пролетарских писателей, не скрывавшее никогда истинной своей цели. "Сибирские огни должны стать органом СибАПП", - не раз заявляло оно, не прекращая попыток дискредитировать журнал любыми способами, одним из которых было навешивание политических ярлыков: "правооппортунистический", "кулацко-народнический", "реакционный" и т.д. И, в конце концов, цели своей руководство СибАПП добилось. В начале 1930 года после съездов Сибирской ассоциации пролетарских писателей и Союза сибирских писателей (любопытно, что на обоих выступал с докладом представитель РАПП А. Селивановский; главным докладчиком на съезде ССП был Вивиан Итин), где литературная борьба достигла своего апогея, журнал "Сибирские огни" стал-таки органом СибАПП. Новую же редколлегию, куда входил и Вивиан Итин, возглавил Анатолий Высоцкий.
Конец "групповщине" и литературным распрям в столицах и на периферии положило постановление ЦК ВКП(б) от 23 апреля 1932 года "О перестройке литературно-художественных организаций", где говорилось об объединении "в единый Союз советских писателей с коммунистической фракцией в нем". Все прежние литературные организации в центре и на местах в связи с этим распускались. Вместо них были созданы региональные оргкомитеты по подготовке Всесоюзного съезда советских писателей. Председателем Западно-Сибирского оргкомитета был избран Высоцкий. Ну, а "Сибирские огни" с начала 1933 года становятся органом Западно-Сибирского оргкомитета Союза советских писателей и к руководству его возвращается Итин. Работу в журнале он совмещает с должностью председателя правления Западно-Сибирского объединения советских писателей.
В возвращении Итина Горький усмотрел для "Сибирских огней" добрый знак. В письме Итину из Сорренто 5 января 1933 года он писал: "Очень рад узнать, что "Сибирские огни" снова разгораются, искренне желаю им разгореться ярко, уверен, что так и будет"12.
Со вторым "пришествием" Итина и прекращением групповой борьбы характер и тональность журнальной политики "Сибирских огней" достаточно круто изменились. Это хорошо видно по двум редакционным статьям, опубликованным с годовым интервалом. Если в январе 1932 года Высоцкий в статье "Непременное условие борьбы" ратовал за доведение литературной борьбы до победного конца, то ровно через год сменивший его Итин в статье "Десять лет "Сибирских огней", подводя итоги десятилетней работы журнала и намечая программу деятельности своей обновленной редакции в новой литературной обстановке, настаивал уже "на прекращении борьбы, на сплочении писателей"13.
В Москву на Всесоюзный писательский съезд, проходивший в августе 1934 года, Новосибирск делегировал довольно значительный отряд своих литераторов. Итин выступил со съездовской трибуны с докладом. В нем он констатировал и подчеркивал: "Тема превращения отсталой страны - в страну крупной индустрии, вооруженной самой передовой современной техникой, в страну крупнейшего в мире социалистического земледелия, превращения мелкого собственника в колхозника, кочевника - в строителя социализма, малограмотного парня - в научного работника и т.п. - является и становится главной темой советской литературы в Сибири".
Тема эта стала магистральной и для "Сибирских огней", так или иначе находя отражение во всех представленных на страницах журнала жанрах.
Второй и последний редакторский отрезок жизненного пути Итина тоже оказался недолог. В 1935 году его сменил все тот же Высоцкий, сделавшийся к этому времени ревностным служителем партийности литературы и проводником принципов социалистического реализма. Итин же практически отходит от активной организаторской и общественной деятельности и сосредоточивается на литературной работе. Еще в 1931 году в письме Горькому он жаловался: "Накопилось много замыслов, много материала. Если бы Вы знали, Алексей Максимович, как иногда хочется получить возможность спокойно поработать хоть полгода!"14
И вот такая возможность хоть и поневоле появилась. Итин продолжает работать в документально-художественном жанре. Даже последнее, опубликованное при его жизни произведение - "Завоеватели сибирского полюса" ("Сибирские огни", 1938, No1), было очерком. Не оставляет и поэзию. Только вот романтический ее ореол обретает у него более кровавый и зловещий оттенок. И все прозрачнее становятся параллели с социальной и политической реальностью, все смелее поэтические высказывания.
Продолжает Итин начатую еще в середине 1920-х годов работу над романом "Конец страха" (он так и остался незаконченным). Еще раз обращается Итин и к драматургии. В 1937 году новосибирский театр "Красный факел" принял к постановке его пьесу "Козел". Зритель, однако, ее не увидел. Не пропустила цензура. Не появилась пьеса и до сих пор - ни на сцене, ни в публикации.
И все-таки, несмотря на то, что после расставания в 1935 году с журналом "Сибирские огни", Итина уже не донимали служебные и общественные заботы, спокойно и безмятежно отдаваться творчеству не удавалось. Вернее - не давали. Чаще и чаще доставали Итина ядовитые стрелы недоброжелательных критиков, злее становились нападки. Вот и Горькому в одном из писем он признается: "...Зависть, бюрократизм, глупость были, есть и не скоро переведутся. Литература всегда была ненавистна. Она причиняет беспокойство"15. Итин был независимым и гордым человеком, что раздражало его недругов еще больше. И тучи над его головой сгущались с каждым днем сильнее...
В 1933 году Итин опубликовал еще один отрывок из романа "Конец страха" под названием "Ананасы под березой" ("Сиб. огни", No1-2), куда под видом перевода из Эдгара включил стихи собственного сочинения, в которых были и такие строки:
Шуты украли образ Бога,
И странно озарен им ад.
Марионетки! Как их много!
Идут вперед, идут назад...
...Но вот средь сборища шутов,
Исчадье мутных злобных снов,
Встает кроваво-красный зверь.
Шуты безумствуют теперь,
Изнемогая от тоски,
И ненасытные клыки,
Как молния, все вновь и вновь
Впиваются в людскую кровь...
Клыки "кроваво-красного" зверя сталинского террора настигнут через несколько лет и самого Итина. 30 апреля 1938 года по обвинению в абсурдных связях с японской разведкой и шпионаже в пользу этой страны он был арестован и 17 октября 1938 года постановлением тройки НКВД Новосибирской области по статье 58-6 УК РСФСР приговорен к расстрелу. А уже через пять дней, 22 октября 1938 года, приговор был приведен в исполнение. Место захоронения поэта осталось неизвестным.
Лишь в сентябре 1956 года Вивиан Азарьевич Итин был посмертно реабилитирован за отсутствием состава преступления. По этому поводу Л. Мартынов писал:
"Час воскрешения Вивиана Итина, этого жестоко и бессмысленно погубленного в годы массовых репрессий поэта настал. Пора по-настоящему воздать должное этому большому художнику слова... Полет поэта кончился трагически. Но осталась не горка праха, а книги... И все это полно страсти, полно мысли"16.
ПУТЬ К ДОМУ
(Поэтическая чаша Алексея Ачаира)
В 1924 году недавно оказавшийся в Харбине Алексей Ачаир в стихотворении "В странах рассеянья" писал:
Не сломила судьба нас, не выгнула,
хоть пригнула до самой земли...
А за то, что нас Родина выгнала,
мы по свету ее разнесли.
Вряд ли он мог тогда предполагать, что это его стихотворение для нескольких поколений русских эмигрантов, разбросанных по миру, станет и своеобразным реквиемом, и эпиграфом их покореженной жизни и судьбы. Но так и случилось. Что вполне логично, ибо собственная планида поэта как капля воды отразила и преломила всю трагедию российской эмиграции двадцатого столетия, вынужденной не по своей воле покидать родину и искать счастья на чужбине.
Алексей Алексеевич Ачаир (настоящая фамилия Грызов) появился на свет 5(17) сентября 1896 года в станице Ачаир под Омском. С апреля 1917 года, когда появится в омской газете "Деловая Сибирь" первое стихотворение Алексея Грызова, название малой родины превратится в его поэтический псевдоним. А еще позже в стихотворении "Моему другу" за подписью И. Буранов (еще один его, правда, редко используемый псевдоним) он напишет:
Что такое: Ачаир?
Это только селенье простое?
Для тебя отразившийся мир
Растворился в нем - каплею в море!..
Родился будущий поэт в семье полковника Сибирского казачьего войска Алексея Георгиевича Грызова. По одним сведениям детство свое Алексей Алексеевич провел в Омске, по другим - в Семиречье, в гарнизоне Джаркента (Туркмения), где одно время служил его отец. Косвенное тому подтверждение находим в некоторых стихах А. Ачаира с восточными мотивами ("Семиречье", "Сбор винограда" и др.). А вот азы своего образования Грызов-младший получил в Омске - в кадетском корпусе.
У этого учебного заведения была славная история. Свое начало оно брало от Войскового училища Сибирского казачьего войска, основанного в 1813 году. В 1846-м училище преобразовали в кадетский корпус, который стал готовить офицеров для всей Сибири. Из стен корпуса вышло немало прекрасных офицеров, талантливых военачальников и храбрых воинов. Таких, например, как генерал от инфантерии Л.Г. Корнилов, или командующий 1-й Сибирской армией А.Н. Пепеляев. Более сотни выпускников корпуса стали Георгиевскими кавалерами. За большие заслуги император Николай II наградил учебное заведение в 1913 году Юбилейным знаменем и почетным наименованием "Первый Сибирский Императора Александра I кадетский корпус".
В том же году кадет и начинающий поэт Алексей Грызов писал:
И много из корпуса вышло людей,
И жизни они не щадили своей,
И свято, и верно за Родину-мать
Стояли, стоят и ввек будут стоять.
Славы Сибирского кадетского корпуса Грызов-Ачаир не посрамил. Окончил он его с золотой медалью и в будущем показал себя храбрым воином. А позже, став уже известным поэтом, посвятил ему стихотворение "Назад, к Родине".
Впрочем, по военной стезе жизнь Грызова пошла не сразу. После окончания в 1914 году кадетского корпуса Алексей решил продолжить образование и поступил в Москве на инженерный факультет Петровско-Разумовскую земледельческой академии (в будущем - Сельскохозяйственная академия им. К.А. Тимирязева).
Окончить ее на четвертом году обучения помешали революционные события. Алексей Грызов возвращается в Омск. Сложившийся к тому времени областник по внутреннему убеждению, он вливается в Белое движение в Сибири. А с мая 1918 года, вступив рядовым-добровольцем в пулеметную команду партизанского отряда атамана Красильникова, Алексей Грызов становится активным участником Гражданской войны.
Военного лиха ему пришлось хлебнуть сполна. Был контужен на уральской реке Белой при взрыве моста, тяжело переболел тифом. С июня 1919 года служил в штабе 1-й Сибирской казачьей дивизии. Участвовал в легендарном Великом Сибирском Ледяном походе, который начался в ноябре 1919 года от Новониколаевска и Барнаула и завершился в марте 1920 года в Забайкалье. На станции Тайга Алексей Грызов отморозил правую ступню и чуть не лишился ноги. Во время похода при отступлении дивизии из-под Красноярска (деревня Минино) старший урядник Грызов вынес дивизионное знамя, за что был удостоен Георгиевского креста. А после окончания Ледяного похода и разгрома колчаковцев в сентябре 1920 года он, к этому времени уже в чине вахмистра, через забайкальскую тайгу в одиночку пробирался к войскам атамана Семенова. Насколько тяжел и труден был этот путь, можно судить из собственного признания Грызова, которое он делает в письме от 4 июня 1927 года Г.Д. Гребенщикову: "Вы не знаете, что семь лет тому назад я один бродил в оленьей шкуре, полубосой, голодный, дикий - по Якутской тайге моей любимой Сибири. Я слеп в тайге, я шел по бадарану1, ступая окровавленными ступнями на острые сухие стебли прошлогодних трав, я сидел у реки три дня и глодал выброшенную на берег гниющую рыбу и искал смерти..."2. Этот период жизни найдет позже отражение в таких, например. его стихах, как "Ночью в тайге".
В том же, 1920 году приказом атамана Семенова Алексей Грызов был произведен в хорунжие. А свою военную службу заканчивал в Приморье, в Гродековской группе войск. В феврале 1922 года по заключению врачей он был уволен из армии по состоянию здоровья.
Особых раздумий, чем теперь заниматься дальше, у него не было. Безусловно, литературным творчеством! Тем более что определенная практика имелась: стихи под псевдонимом А. Ачаир и публицистические статьи уже печатались в сибирских газетах "Наша заря", "Русский голос", "Вечер", "Копейка" и др. Поэтому появление Грызова-Ачаира во владивостокской газете "Последние известия", издаваемой областнической группой А.В. Сазонова, вполне логично. Ее он редактирует с февраля по октябрь 1922 года. Но с приходом Красной Армии и освобождением Приморья от белогвардейцев и интервентов Грызов вынужден удариться в бега. В конце 1922 года Ачаир попадает в Корею, оттуда - в Маньчжурию, в главный ее город Харбин. Здесь начинается новый, едва ли не самый значительный период его жизни.
Харбин той поры был столицей российской эмиграции на Дальнем Востоке и практически русским городом. Здесь существовала целая сеть русских школ, многочисленных профессиональных курсов, были даже высшие учебные заведения. Алексей Ачаир вполне успешно вписался в харбинскую интеллектуальную атмосферу.
Поначалу работал в местных газетах, а с 1924 года занимал должность "секретаря-заведующего" отдела образования ХСМЛ (Христианский союз молодых людей) - организации миссионерского толка, которая вела большую культурно-воспитательную работу среди русской эмигрантской молодежи Харбина, а также преподавал в гимназии и колледже при ней. С этого времени, собственно, и начинается многолетняя педагогическая деятельность Алексея Алексеевича, которая продолжится до самой его кончины.
По инициативе Ачаира в ноябре 1925 года в стенах ХСЛМ образовался юношеский "кружок русской культуры", объединявший около двух десятков молодых людей от пятнадцати до двадцати лет. Именовался он, совсем как у Пушкина, "Зеленая лампа", но с августа 1927 года за ним закрепилось другое название - "Молодая Чураевка". И не случайно.
К этому времени широкую известность обретает творчество Георгия Гребенщикова, одним из горячих поклонников которого был и Алексей Ачаир. Не меньший интерес у русской интеллигенции за рубежом вызывала и создаваемая им Соединенных Штатах русская деревня Чураевка, названная по ассоциации с фамилией главного героя романа "Чураевы", строительство которой в 75 милях от Нью-Йорка Г.Д. Гребенщиков начал в 1925 году. Чураевка была задумана писателем как своего рода "скит русской культурной мысли", в ней жили и работали известные деятели русской эмиграции (М. Чехов, С. Рахманинов и др.). Он же, Г.Д. Гребенщиков, к созданию маньчжурской Чураевки и Ачаира подтолкнул. В завязавшейся между ними в марте 1927 года переписке Г.Д. Гребенщиков в письме от 2 мая 1927 года предлагает своему харбинскому почитателю: "Вот и давайте, открывайте там, в Харбине, отделение Чураевки..." И такое "отделение" Ачаиром было открыто. Более того, сам Г.Д. Гребенщиков его и "освятил", послав по просьбе Ачаира в августе 1927 года письмо-напутствие членам "Молодой Чураевки", где вместе с добрыми пожеланиями дал ряд полезных практических советов.
Несколько лет "Молодая Чураевка" складывалась как литературная студия. Три года под редакцией Алексея Ачаира она выпускала свой ежемесячный "ХСМЛ-Журнал". Вокруг Ачаира объединяется талантливая харбинская молодежь. В период расцвета студии к началу 1930-х годов здесь уже до полусотни поэтов и прозаиков, среди которых Валерий Перелешин, Владимир Слободчиков, Николай Щеголев, Ларисса Андерсен и др. в недалеком будущем известные литераторы русской эмиграции. Стихи наиболее талантливых из них составили коллективный сборник "Семеро", выпущенный также под редакцией Алексея Ачаира.
"Молодая Чураевка" обретает все большую популярность. На ее собраниях и вечерах яблоку негде упасть. Из узкого литературного кружка она превращается в настоящий островок русской культуры в Китае, становится прибежищем значительной части эмигрантской молодежи. И магнетизм личности самого Ачаира, которого воспитанники горячо любили, если не сказать - боготворили, что подтверждается их многочисленными очень теплыми воспоминаниями, играл тут не последнюю роль. Но и Алексей Алексеевич не оставался в долгу, отдавая им душу и сердце.
При этом сам он к своим педагогическим способностям относился весьма скептически. В письме к Г.Д. Гребенщикову от 4 июня 1927 года А. Ачаир писал: "Из меня никогда не выйдет (я и не стремлюсь быть им) ни педагог, ни воспитатель". Хотя тут же и объяснял почему, несмотря на трудности, не оставляет работы с молодежью: "Но я должен помнить, что молодежь меня считает старшим другом и больше того - старшим братом. Не оправдать ее веры было бы моим логическим концом" . В не меньшей мере двигало Ачаиром чувство долга, убеждение в необходимости делиться с молодежью своим опытом, знаниями, умением (в том числе и литературным). В том же письме читаем: "...Ведь все мы должны - следующему за нами поколению, которое мало хорошего видело, да и сейчас видит в жизни. И лишать их даже части того, что нам в свое время дала жизнь, - это значит сознательно убивать и свое, и их, и общее для всех нас, связанных принадлежностью к одной Стране и народу - убивать будущее" .
За восемь лет существования "Молодой Чураевки" (до 1933 года) через нее прошла практически вся харбинская молодая литературная поросль. И по большей части именно благодаря Ачаиру маньчжурская "Чураевка" стала заметным явлением в культурной жизни русского зарубежья.
Служба на ответственном посту в крупной международной организации, преподавание, активная общественная деятельность (а был он еще и председателем Общества сибирских казаков, председателем издательской комиссии общества кадетов) отнимали у Алексея Ачаира, очень много времени и сил в ущерб собственному творчеству. Об этом свидетельствует косвенно и тот факт, что, дебютировав с книжкой "Первая" в Харбине в 1925 году, следующий сборник стихов "Лаконизмы" Ачаир выпускает уже только в 1937 году, когда "чураевский" период его жизни остался далеко позади. Тогда уже и книги у него стали выходить (в том же Харбине) одна за другой: "Полынь и солнце" (1938), "Тропы" (1939) и, наконец, "Под золотым небом" (1943). Тем не менее, ни при каких обстоятельствах Алексей Ачаир литературного творчества не оставлял.
Тут надо иметь в виду, что изданием поэтических книжек оно не ограничивалось. Ачаир много публиковался в эмигрантской прессе Харбина, Шанхая, Пекина, в частности, был постоянным автором журналов "Рубеж", "Луч Азии". В 1933 году стихотворная подборка А. Ачаира появилась в коллективном сборнике "Парус", а в 1936-м его стихи попали в первую эмигрантскую антологию "Якорь" (Берлин). Да и занимался Ачаир не только поэзией. Есть у него и прозаические опыты. В одном из писем Г.Д. Гребенщикову он упоминает о двух своих еще "не обработанных" романах: "Валерий Бухтармин" и "Храм огня Востока" . Но в первую очередь и главным образом он, конечно же, - поэт.
Стихи писать Алексей Ачаир начал еще в детстве. И потом уже не расставался с ними никогда.
Поэтическое его формирование происходило под влиянием разных литературно-художественных тенденций. В первую очередь - русской национальной поэтической традиции, которая (прежде всего в харбинский период творчества) весьма органично сочетается у него с "инокультурными духовными концептами", (А. Забияко), привносящими особый восточный колорит. Наиболее явно стремление синтезировать принципы восточной и европейской поэтик выразилось в его втором сборнике "Лаконизмы", вышедшем, когда за плечами Ачаира было уже полтора десятка лет жизни в Маньчжурии. Активно пользуется он мотивами, жанровыми формами и словарем поэзии "серебряного" века. Многие его стихи навеяны, а некоторые буквально пронизаны образностью Северянина, Блока, Вертинского, Городецкого и, конечно, Гумилева. Соединение же символистской многозначности и акмеистической конкретности становится, по мнению некоторых исследователей, отражением поэтической картины мира Алексея Ачаира. Хотя, думается, на самом деле она значительно многообразней и сложнее.
Значительную роль в формировании поэтического лица Ачаира сыграл Николай Гумилев. В общем-то, вся харбинская ветвь эмигрантской лирики выросла под его влиянием. Их беженская судьба и сама экзотическая аура, в которой жили "поэты-изгнанники" способствовала тому, что поэт-путешественник и поэт-конквистадор Гумилев, принявший мученическую смерть от большевиков, для многих из них стал поэтическим знаменем и ориентиром. Алексею Ачаиру - потомственному казаку, солдату Белой гвардии, прошедшему с ней до конца трагический путь, охотнику и путешественнику - Николай Гумилев особенно духовно близок. Не случайно для обоих центральной, стержневой и связующей становится "идея пути". Даже сами названия многих стихотворений Ачаира - "Снова в путь", "Коней седлали", "Дорога к дому", "Он водил Добровольного флота..." и др. - недвусмысленно ее подчеркивают.
Географический диапазон странствий Ааира не менее впечатляющ, чем у Гумилева. Как отмечал журнал "Рубеж", "вехами на пути его (Ачаира - А.Г.) жизни мелькали Туркестан, Кавказ, Сибирь, Поволжье, Алтай, Якутская область, Владивосток, Корея, Шанхай, Гонконг, Филиппинские острова, Харбин...". Путь, дорога для Ачаира - также благодатная стихия, где ему вольно дышится. Но если гумилёвская "охота к перемене мест" основывалась на романтическом авантюризме и космополитизме, а сам он представал перед читателем "гражданином мира", то "идея пути" Ачаира питалась другими истоками, где были и казацкие походы, и боевой опыт Гражданской войны, и скитания в таежных дебрях родной Сибири. Иной был и сам характер пути Алексея Ачаира, по которому шел он одержимый не романтической страстью, а волею трагической судьбы, вырвавшей его из родной почвы и сделавшей перекати-полем. Со всей очевидностью проявляется это уже в его дебютной книге "Первая", камертоном которой становится стихотворение "В странах рассеянья". Вместе с тем, оторванный от корней лирический герой Ачаира остается патриотом России. Несмотря на нанесенные обиды, несет он по планете ее материнской образ ("а за то, что нас Родина выгнала, мы по свету ее разнесли").
Тема родной земли, пронизанная мотивом неизбывной любви к ней, и стала сердцевиной поэтического мироздания Алексея Ачаира. Немало у поэта стихотворений, прямо обращенных к России ("Вселенская Русь", "Из ковша", "Степные звоны", "Родные травы", "На моей земле" и др.), хотя еще больше их, где она идет подтекстом, проступает опосредованно. Но, даже рассказывая об "иных географических пределах", например, "скитаясь по Азии древней", поэт не перестает думать "о милой России, // о встрече на нашей земле". Да и сама экзотика Востока нужна Ачаиру скорей для того, чтобы еще сильнее подчеркнуть остроту сыновнего чувства к родной земле.
Сама же Россия ассоциируется у поэта прежде всего с взрастившей его "малой родиной" - Сибирью. Более того, обе они находятся у него в единой неразрывной "связке": "Святая Русь - Суровая Сибирь". Ей хранил он верность, ей посвящал в разные годы проникновенные стихи ("Сибирь", "Ангара", "Тайга" и др.). Через ее призму смотрит он на покинутую Россию. Именно ее природа отодвигает на задний план все остальные экзотические красоты мира. И не только экзотические. В стихотворении "В тайге" Алексей Ачаир писал:
Стихов о кленах я не признаю,
плакучих ив печаль мне непонятна.
Люблю Сибирь, люблю тайгу мою
и мхов - ковров причудливые пятна.
То, что именно Сибирь явилась отправной точкой его поэзии, так или иначе свидетельствует присутствующая в стихах Алексея Ачаира "казацкая" тема. Именно сибирский казак-первопроходец, расширяющий для своей родины географические пределы, на долгое время становится героем многих его поэтических произведений (стихотворения "Казаки", "Казаки империи", "Коней седлали", "Казачьи реки" и др.), или присутствует в них. Даже эпиграф, которым Ачаир снабдил свою третью книгу "Полынь и солнце" - "От стремени - к стремени, от сердца - к сердцу" - лишний раз подчеркивает приверженность поэта казацкому братству. Не удивительно, что многие современники поэта (да и нынешние казаки тоже) причисляли (и причисляют) Алексея Ачаира к "казацким" поэтам, хотя творчество его, конечно же, гораздо шире одной, хотя и достаточно заметной тематической ветви.
Это подтверждают и сегодняшние исследователи. Так, анализируя мотивы, образы и лирические приоритеты творчества Ачаира, А. Забияко решительно снимает с него ярлык "казачьего" поэта и определяет его как художника, соединяющего в себе гумилевскую пассионарность и блоковский лиризм с "дальневосточными" мотивами . Что же касается осмысления "казачьей" темы, то здесь Ачаир был весьма близок к таким современным ему "казацким" поэтам, как Н. Евсеев, А. Перфильев или Н. Туроверов. Как и у них (как, впрочем, и вообще у поэтов первой волны эмиграции), у него краеугольным становится мотив родины и изгнания.
Что же касается Сибири в целом, то она для Ачаира - даже и не тема и тем более не просто какой-то выигрышный для поэтической эксплуатации предмет. Сибирь для него - "отцовское наследство", которое он призван свято беречь, а с другой стороны, некая константа, устойчивое внутреннее самочувствие, противостоящее жизненным тайфунам. Даже вдали от родной Сибири Алексей Ачаир продолжал жить и дышать ею. Вот и в письме Г.Д. Гребенщикову 28 марта 1927 года он признается: "Мне не о чем думать, кроме Сибири" . И Георгий Дмитриевич, сам бесконечно влюбленный в Сибирь, Ачаира горячо поддерживал и советовал "вникать во всю географически-историческую правду, говорящую о величайшем, о всемирном будущем Сибири" . Да и поэтическое творчество молодого тогда еще стихотворца знаменитый писатель оценивал прежде всего с "сибирских" позиций: "Теперь о вашем личном - о стихах. Они мне нравятся, особенно сибирские". Хотя и в целом поэтический талант Ачаира он оценивал достаточно высоко: "Я прочел книгу Ваших стихов и нахожу, что Вам грешно роптать. Вам отпущено Богом так много..."
Пройдет чуть более десятка лет, и Алексей Ачаир выпустит еще две книги. К этому времени он наряду с Арсением Несмеловым станет самой заметной и яркой фигурой в литературных кругах русского Харбина.
Вторая половина 1930-х - начало 1940-х годов было временем наивысшей творческой активности Алексея Ачаира. Его известность выходит за границы харбинского литературного круга, а с публикацией стихов в Праге, Париже, Нью-Йорке становится международной.
Многие современники Ачаира отмечали музыкальность его поэзии. Знаток русского Харбина Е.П. Таскина писала: "Музыкальность поэта, по-видимому, определила своеобразную поэтику его стихов: они легки, изящны, напевны (особенно "Пичуга", "Взгрустнулось" и др.). В них звуковое очарование ритмики, хотя на некоторых лежит печать эстетизма, отвлеченности от реальной жизни, - он черпал поэтические интонации из эпохи, среды, в которой жил. И вообще стихи его, как и слова любой песни, немного теряют просто при чтении без музыки" . Не удивительно, что многие популярные песни для харбинской молодежи были написаны на слова Алексея Ачаира.
Музыкальность поэзии Ачаира шла не в последнюю очередь и от его собственной врожденной музыкальности. А профессиональное знание законов композиции помогло ему сполна реализоваться в жанре поэтической мелодекламации. Здесь Ачаир следовал очень модному тогда Вертинскому, поэтический мир которого и своим глубоким романтизмом и восторженной сентиментальностью был Алексею Ачаиру очень близок. Он подбирал к собственным стихам мелодии и исполнял их на вечерах и концертах. Они, по воспоминаниям современников, были "главной приманкой" вечеров "Чураевки". Его мелодекламации пользовались у харбинской публики неизменным успехом еще и потому, что отличались высоким и эффектным исполнительским мастерством. Впрочем, не только...
Сама его внешность притягивала поклонников Ачаира. По воспоминаниям Е.П. Таскиной, "высокий, стройный, выдержанный, даже молчаливый в повседневной жизни учебного заведения, где А.А. Грызов работал, он преображался у рояля во время мелодекламаций своих стихов. Делал он это своеобразно, но очень артистично" . А вот как предстает Ачаир в описании бывшего "чураевца" М. Волина: "Внешность его никак не соответствовала происхождению. Тонкий в кости, изящный, с золотой шапкой вьющихся волос, хороший пианист, он скорее походил на рафинированного эстета петербургских гостиных, чем на сибирского казака" . "Хрупкий, несмотря на свой высокий рост, белокурый и голубоглазый, типичный северянин, Ачаир мало напоминал сибирского казака - они большей частью коренастые, смуглые, черноволосые", - вторит ему другой "чураевец" .
Естественно, что особенным успехом "лирический романтик", как он сам себя называл, Алексей Ачаир пользовался у особ противоположного пола. Эта популярность на рубеже тридцатых-сороковых годов свела поэта с восходящей звездой Харбинской оперы Гали Апполоновной Добротворской. Ее блестящая музыкальная карьера началась в 1940 году и продолжалась до 1950-х годов. Гали стала его женой и музой. У них родился сын Ромил. И ему и жене, к которым был нежно привязан, Ачаир посвятил целый ряд трогательных стихов.
В 1943 году А. Ачаир издал последний поэтический сборник "Под золотым небом". К этому времени в жизни русского Харбина и самого Грызова-Ачаира многое переменилось. В 1931 году Харбин был оккупирован японцами, и многие поэты уехали в Шанхай, Пекин и другие города Юго-Восточной Азии. Алексей Ачаир остался в Харбине и продолжал возглавлять "Чураевку". Правда, недолго. В 1932 году он уступил ее своим молодым коллегам - Н. Крузкнштерну-Петеренцу и Н. Щеголеву. А еще через год "Чураевки" не стало. В середине 1930-х годов, по некоторым источником, Ачаир становится масоном. Членом харбинской ложи розенкрейцеров.
В 1945 году Советская Армия в ходе освобождения Маньчжурии от японских оккупантов вошла в Харбин. Но Алексею Ачаиру, так жаждавшему встречи с Родиной, это облегчения не принесло. Как бывшего белогвардейца органы НКВД его арестовали и насильно депортировали в СССР.
Незадолго до ареста, 6 июня 1945 года А. Ачаир, словно предчувствуя скорую разлуку, пишет стихотворение, посвященное Гали:
Мы говорим, ты - песнею, я - словом,
для новых душ предельные слова,
что бьется жизнь и в старом дне,
и в новом,
одной мечтой о радости жива.
Что мы с тобой не собственность
друг друга,
что разных воль таинственный союз.
Пусть гром гремит, пусть негодует вьюга,
я за тебя, прощаясь, не боюсь...
Это было последнее стихотворение, написанное Алексеем Ачаиром в Харбине. Потом начнется для него полоса новых тяжелых испытаний. Более десяти лет проведет он сначала в гулаговских лагерях, затем на спецпоселении в поселке Байкит, на севере Красноярского края, где работает в учителем пения и английского языка в местной школе. Он ведет большую учебно-воспитательную работу, организует художественную самодеятельность в школе и местном доме культуры, занимается музыкальным образованием учащихся. Коллеги-учителя и ребятишки его обожают, а, когда он уедет, будут слать любимому учителю вослед теплые письма. Стихи по понятным причинам рождаются у него все реже. Да и те в советских изданиях практически не печатаются. Естественно, что в Бйките Алексей Ачаир переживает глубокий душевный кризис. С одной стороны, он на родине, и, наконец-то, среди добрых отзывчивых людей, а с другой - творчество его не востребовано, хотя и в Байките стихов (среди которых даже поэмы - "Любовь к одной" и незаконченная "Бородин") пишется немало.
В конце 1959 года Алексей Алексеевич Грызов расстается с Байкитом и переезжает в Новосибирск, к бывшей своей ученице (еще в Харбине обучал он ее игре на фортепьяно), поклоннице и любящей его женщине Валентине Васильевне Белоусовой. В 1956 году педагог и музыкант В.В. Белоусова уехала из Харбина и обосновалась в Новосибирске. Между нею и Ачаиром, жившим тогда в Байките, завязывается интимная переписка. Белоусова настойчиво уговаривает Грызова переехать к ней, и новый, 1960 год они встречают уже в Новосибирске мужем и женой.
Алексей Алексеевич поступает работать учителем пения в школу No29 и сразу же уходит с головой в музыкально-педагогическую деятельность. Кроме уроков, вел кружок эстетического воспитания, создал большой детский хор, быстро получивший широкую известность не только в Новосибирске, но и за его пределами. Как вспоминает Белоусова, "школу Ачаир любил, школой жил и ходил в школу, как на праздник".
Однако все сильнее давало знать о себе небогатырское здоровье, подорванное, к тому же, лагерями, ссылкой и многими другими перипетиями его драматической судьбы. Однажды утром Алексею Алексеевичу сделалось плохо с сердцем. Он понял, что в таком состоянии работать не сможет. Но как предупредить об этом администрацию школы? С телефонами в ту пору в городе было сложно. О том, чтобы просто отлежаться, для него не могло быть и речи. И он решил все-таки отправиться в школу. С его улицы Обдорской (в районе вокзала) до Октябрьской (в центре), где находилась школа, путь неблизкий. Собрав волю в кулак, кое-как добрался. И рухнул замертво от сердечного приступа прямо на пороге школы. Случилось это 16 декабря 1960 года.
Похоронили Алексея Алексеевича Грызова-Ачаира на Заельцовском кладбище Новосибирска. Эпитафией поэту стали строки из его собственного стихотворения: "...На этом косогоре // Оставлен друг, чтоб вечно не забыть...". А новосибирская писательница Лариса Кравченко, также прошедшая Харбинскую эмиграцию, после кончины Алексея Ачаира написала:
Серый камень в Ельцовском бору...
Словно ждет - мы придем, мы придем,
Наконец-то, и вспомним о нем...
ВОСПЕВАЯ И СЛАВЯ ЖИЗНЬ
(Вспоминая и перечитывая Илью Лаврова)
Большинству нынешних читателей, особенно молодых, имя новосибирского прозаика Ильи Лаврова мало что говорит. А ведь полвека назад было оно постоянно "на слуху", произведения И. Лаврова вызывали устойчивый интерес, имели серьезный читательский успех. Да и вообще литературный Новосибирск 60 - 70-х годов прошлого века трудно было представить без этой колоритной и поистине легендарной фигуры. Правда, критика оценивала его творчество противоречиво, однако и не обходила молчанием. Но ныне приходится с сожалением констатировать, что "трава забвения" не пощадила и этого замечательного писателя - как многие его талантливые современники, он также пополнил печальные ряды "забытых литературных имен".
Илья Михайлович Лавров родился в 1917 году на окраине Новосибирска (тогда еще Новониколаевска) - Закаменке, в семье ломовика и водовоза. Позже семья переселилась ближе к центру города. "Дом стоял на Бийской улице (нынешняя Депутатская - А.Г.). Наш квартал одним концом выходил к базару, а другим - по Бийскому спуску - к речке Каменке", - напишет десятилетия спустя И.Лавров в автобиографическом романе "Мои бессонные ночи", точно обозначая географические координаты своего детства. Из этой же книги читатель узнает и многие красочные подробности той поры - чаще грустные и печальные, а то и вовсе драматичные.
Жизнь Илье, его пятерым братьям и сестрам и их матери, женщине кроткой, забитой и набожной, отравлял глава семьи Михаил Лавров - деспот и самодур, стяжатель и буян. В атмосфере беспредельного произвола отца пройдет все детство И. Лаврова. А с облегчением он вздохнет только тогда, когда окажется за стенами родного дома, в "свободном полете".
В школе И. Лавров учился плохо, особенно по "точным" предметами. С учителями он "характерами не сошелся" и в восьмом классе был из школы исключен. Но фортуна была к нему благосклонна. Как раз в это время театральный техникум при Новосибирском театре юного зрителя осуществлял набор. Илья пошел попытать счастья, и оно ему улыбнулось: его приняли. С 1933 по 1936 год он осваивает актерскую профессию. И мечтает быстрее вырваться на простор большой жизни. "Я учился в театре, а сердце рвалось в дорогу, в неведомое, к людям!.. После окончания театрального техникума в 1936 году я с жадностью бросился на эти дороги"1.
А они пролегли по многим городам и весям Советского Союза. За полтора десятилетия профессиональной актерской деятельности И. Лаврову довелось выступать в театрах многих городов: Новокузнецка, Нальчика, Пятигорска, Кисловодска, Ферганы Коканда, Намангана, Андижана, Саратова, Нарыма, Томска, Читы...
Театр театром, но мучило, не давало покоя другое - "томление по слову, по образу", "тоска по своей книге". И все хуже становилось И. Лаврову в "замкнутом закулисном мирке"2.
Любовь к художественному слову И. Лавров испытал еще в раннем детстве. В первую очередь, под влиянием старшего брата Саши (в Великую Отечественную войну Александр Лавров погиб под Ленинградом - А.Г.). Влюбленный в литературу, он и Илью к ней приохотил - затаив дыхание, тот слушал рассказы брата о жизни и гибели Пушкина, Лермонтова, Байрона... Саша первым у Ильи и сочинительский дар обнаружил. По его совету третьеклассник Илья отправил в издававшийся тогда в Новосибирске детский журнал "Товарищ" свое стихотворение "Солнце". В 1928 году оно было напечатано, став пробным камнем, как бы предварившим творческую судьбу И. Лаврова.
Однако настоящий дебют состоится много позже, когда за плечами будут уже годы актерской жизни с постоянными разъездами, новыми и новыми впечатлениями, которые все сильнее и настойчивей рвались на бумагу. И. Лавров записывал их в блокноты. Пытался писать рассказы, повести, которые сразу же потом рвал и выбрасывал, никому их не показывая. По собственному признанию, "назначил себе десять лет тренировки и писал только для себя"3.
Первый рассказ И. Лаврова "В родном краю" появился в 1953 году в саратовском альманахе "Новая Волга". К этому времени И. Лавров переехал из Саратова в Читу и там, в альманахе "Забайкалье" были напечатаны его рассказы "Дом среди сосен" и "Выигрыш". Эти публикации писатель и считал свои истинным началом литературного пути.
А "дальше все пошло быстро, одним порывом"4, - вспоминал И. Лавров. В Чите в 1955 годы вышел первый сборник рассказов "Ночные сторожа". А дальше...
Счастливым и поворотным в судьбе писателя стал 1956 год. Сначала в Чите появилась его книга "Синий колодец", а следом в Москве - "Несмолкающая песня". В том же, 1956-м, И. Лавров отправился в столицу на III всесоюзное совещание молодых писателей, по рекомендации которого был принят в Союз писателей СССР. "И я распрощался с театром, сказав ему последнее "люблю" в повести об актерах "Девочка и рябина"5.
Впрочем, это не совсем так. К теме театра И. Лавров еще не раз возвращался в своем творчестве. В рассказе "Веселый сказочник", например, ряде других произведений. Другое дело, что сценические подмостки И. Лавров действительно оставил и в 1957 году окончательно и бесповоротно перешел на литературную работу, которой отдал потом всю оставшуюся жизнь.
С чем же шел тогда к читателям И. Лавров? Да прежде всего - с "лица необщим выраженьем", со своим голосом, интонацией, взглядом на окружающий мир, на происходящее вокруг, а, главное, своим видением и пониманием человека.
Те первые книги (читинские и московская) задали тональность всему творчеству И. Лаврова. Они светлы, полны неумолчного "шума жизни", неизбывной доброты, прозрачной грусти, нежности и любви ко всему сущему в нашем мире. Их персонажи, - ночные сторожа, парикмахеры, провинциальные актеры, учителя, речники, лесорубы, геологи, вырвавшиеся на простор большой жизни молодые люди, дети... - взяты писателем из самой гущи жизни такими, какими он увидел и почувствовал их - тонкими и сложными, способными на глубокие чувства натуры. И очень обижало И. Лаврова отношение к ним как к "винтиками" и "пылью людской":
"Я всегда внутренне протестовал, когда некоторые критики называли моих героев "маленькими людьми". Да разве может быть "маленьким" человек с глазами поэта? Воспринимающий мир как художник? Конечно, на фоне твердокаменных, напористых до нахальности, все подминающими под себя, говорящих лозунгами "героев" мои люди-художники выглядели пассивными созерцателями... Нет, они не были такими. Это были просто живые, обычные люди. Я не хотел делать из них героев, я лишь хотел, чтобы они жили и дышали на страницах книги"6.
В общем, уже с первых шагов на литературном поприще И. Лавров задался целью писать, "о жизни, как она есть" (В. Сапожников) и придерживался этого творческого принципа неукоснительно, вызывая раздражение многих тогдашних критиков и "деятелей" от литературы. Впоследствии, уже известным писателем И. Лавров вспоминал о годах своей литературной молодости:
"Моя молодость - это пятилетки, строительство социализма, ураган Второй мировой войны, множество всяких трудностей, нужда, напряжение борьбы. Обо всем хотелось написать. И я писал. Но то, что получалось, настолько противоречило бездумному бодрячеству, "идеальным" героям, сладенькой лжи бесконфликтности, что перестраховщики возвращали мне рукописи"7.
Но и то, что удавалось ему публиковать, вызывало ожесточенную, порой до прямо противоположных мнений, полемику. Молодому писателю от такого разнобоя впору было растеряться. Но И. Лавров уже успел утвердиться в своей правоте. "Стальные", мертворожденные герои-схемы, - признавался он, - так опротивели, что я ринулся к самому обычному человеку, которого и считаю настоящим творцом и героем нашей жизни". И приводил в подтверждение сборник "Несмолкающая песня", вобравший лучшее, написанное им к середине 1950-х годов: "Эта книга всем своим смыслом, духом, подтекстом, выбором героев направлена против казенных, парадных книг..."8.
Читатели позицию И. Лаврова разделяли, и это вдохновляло, давало силы. В том числе противостоять тем, кто в начале творческого пути обвинял писателя в "мелкотемье", "приземленном бытовизме", в уходе от социалистической действительности и магистральных дорог советской литературы.
"Уходил" И. Лавров, по счастью, не один, а в прекрасной компании, где блистали М. Пришвин, Г. Паустовский, Ю. Казаков, В. Солоухин, Ф. Искандер... "Уходил", продолжая и развивая добрые литературно-художественные традиции И. Тургенева, И. Бунина. Уходил от ложного пафоса, плакатного героизма и риторики официозного соцреализма к извечным и подлинным человеческим ценностям, которые чаще всего и обнаруживаются в обыденной жизни.
В этой, естественной для них среде, И. Лавров и показывает своих героев, которые любят, страдают, ищут ответы на духовные, нравственные, да и социальные - тоже, вопросы, касающиеся самых разных сторон бытия. И прежде всего - взаимоотношений человека с окружающим миром.
А камертоном, по которому настраиваются и поверяются эти отношения, становится у И. Лаврова любовь.
Любви у него не только "все возрасты", но и люди самого разного внутреннего содержания "покорны". Даже те, кто, казалось бы, надежно защищен от всепроникающего воздействия любовного излучения.
Как, например, главный герой рассказа "Ночные сторожа" Ефим. Дожив до седых волос без любви, он душевно обеднел, очерствел и ожесточился в отношениях с людьми. Но любовь, в конце концов, настигает и его в лице простой женщины, немолодой уже напарницы по ночным дежурствам в центральном городском парке, где они оба работают. И происходит настоящее чудо. Ефим рядом с Варварой светлеет, добреет, отмякает душой, начинает смотреть на мир ее глазами, видеть и ощущать разлитую вокруг красоту. И хотя сама эта любовная история не получает продолжения (Варвара вскоре уезжает насовсем к мужу на целину), возникшее в душе Ефима чувство оставляет глубокий след и запускает в нем процесс духовного перерождения. Любовь "вызвала к жизни все то лучшее, что было дано ему от природы..."9.
Нечто подобное происходит и в рассказе И. Лаврова "Не уходите!". Недолгая встреча главного героя произведения Чибисова со случайной попутчицей в поезде дальнего следования Лизой возвращает его из душевной спячки. Затаенная драма этой женщины (автором так и не названная, оставшаяся за кадром) вызывает душевное соучастие, а с ним и неожиданный прилив нежности и смутной надежды на взаимное счастье. Вместе с тем, встреча с Лизой заставляет Чибисова по-новому взглянуть на себя и свою жизнь. Когда Лиза подъехала к своей станции, Чибисов вышел на перрон ее проводить.
"Чибисов взял за плечи, повернул ее к себе. Некоторое время они растерянно смотрели друг на друга. Слепые от нежности глаза Чибисова стали влажными, А у нее испуганными и настороженными... Большой ладонью он погладил ее маленькую руку в замшевой черной перчатке, и она не отняла руки...
- Прощайте, - сказала она. - Прощайте. - И как-то нерешительно, словно ожидая, что он окликнет ее, двинулась вдоль поезда..."
Поезд с Чибисовым двинулся дальше, а он "сидел на полке, где прошлую ночь спала Лиза, и чувствовал себя жалким и старым. Ему казалось, что он все потерял, не удержав ее". Но И. Лаврова, оптимиста по мироощущению, такой пессимистический финал не устраивает. И рассказ заканчивается куда более обнадеживающей фразой: "Ему (Чибисову - А.Г.) и в голову не приходило, что за этот день он разбогател, как богатеет разбуженный, увидев мир".
Способность глубоко чувствовать своих героев и с ювелирной точностью передавать состояние их души уже в начале литературного пути становится важной чертой художнического стиля И. Лаврова. Красноречивым тому подтверждением может служить еще один рассказ, написанный им в середине 1950-х годов, - "Крылышко".
"Крылышком" за ее порывистую стремительность прозвал маленькую героиню рассказа Катюшу ее папа. Она в той поре, когда весь мир кажется ей удивительно прекрасным и бесконечно добрым. У нее в этом мире есть все для счастья: любимые мама с папой, замечательная подружка, дом, окна которого выходят в сад... Но однажды эта гармония из-за разлада между родителями нарушается: мама уходит от папы к другому человеку, забирая Крылышко с собой. Катюша продолжает любить их обоих, они по-прежнему для нее нечто единосущное и нераздельное, и от этого девочке вдвойне тяжело. Разрыв отношений кровно близких людей писатель показывает глазами Катюши, пропускает через ее сердечное смятение, отчего и читателями ситуация воспринимается с особой обостренностью. Вполне заурядный семейный конфликт И. Лавров сумел превратить в напряженную психологическую драму, переданную в то же время с большой поэтической силой.
"Крылышко" - далеко не единственное у И. Лаврова произведение, где одна из центральных фигур ребенок. Со временем писатель создаст множество прекрасных детских образов. Это и Дашенька из повести "Дорога в Петушки", и Коля из рассказа "Дни ветров и метелей", и Сережа из "Поэмы о родственниках и пельменях", и Ромка из повести "Обитатели Медвежьей ложбины", и еще многие другие юные персонажи, выписанные И. Лавровым с большой теплотой и нежностью и удивительным знанием ребячьей психологии. Будет И. Лавров писать и специально для детей, о чем свидетельствуют такие, например, его книги, как "Похождения Васи Кривёнка", и многочисленные публикации в журнале "Пионер" и других детских изданиях. Но рассказ "Крылышко" станет отправной точкой "детской" линии в творчестве писателя - чрезвычайно для него самого важной и близкой.
Характерной чертой художнического стиля И. Лаврова становится и его пристальное внимание к мельчайшим деталям и подробностям окружающего бытия. "Жизнь волшебна в своих подробностях", - заявлял он в одной из миниатюр. И как очень немногие из писателей умел через крохотный штрих, нюанс, через самую, казалось бы, незначительную крупинку жизненной круговерти увидеть и запечатлеть в объеме и многомерности как мир вокруг, так и состояние человека в его контексте. При этом любая подробность у И. Лаврова остается индивидуальной, неповторимой и хорошо просматриваемой в едином потоке бытия.
"Робко моросил реденький и теплый дождичек, из тьмы вылетали мокрые желтые листья, шлепались в лицо. Негромко плескались и позванивали в водосточных трубах скудные струйки. О крышу и стену дому невнятно скреблись и толкались со всех сторон ветви кленов. Невидимае во мраке, тихонько и беспечно смеялась парочка. Слегка пахло сырым песком, намокшими заборами, опавшими листьями и ванилью: где-то пекли пироги. Ветер дул слабо и мягко - так дуют на блюдце с горячим чаем. Осторожно кропили лицо мелкие дождинки. И в лад со всем этим плыл задумчивый сиплый голос:
- Выхожу один я на дорогу...
Все это вместе составляло осеннюю ночь. И думалось, что ей не будет конца. И эта ночь, и эта песня, и этот голос всегда будут повторяться - они вечные".
Видя, слыша свой голос из репродуктора, передающий трансляцию его давнишнего концерта, осязая осенние запахи, главный герой рассказа "Несмолкающая песня" певец Стогов, тяжело болеющий после неудачной операции, чувствует вдруг прилив бодрости, сил и покинувшей его, было, надежды на лучший исход.
Таких, полных красок, звуков, запахов картин окружающего мира в произведениях И. Лаврова очень много. И каждая из них наводит на мысль, что написать их мог только тонкий живописец с душой поэта. И. Лавров и был им - поэтом и живописцем слова, тонким лириком и жизнелюбивым романтиком.
С особой, пожалуй, силой и яркостью качества эти проявились в 1960-е годы, когда одна за другой выходят у И. Лаврова рассказы и повести "Веселый сказочник", "Кудлатая хорошая собака", "Девочка и рябина", "Мне кричат журавли", "Сопутники", наконец, "Встреча с чудом", являвшими собой очень характерную для тех лет лирико-романтическую прозу. С той, может быть, только разницей, что у И. Лаврова "всё, даже малейшие душевные движения, выражены как подъем, как вспышка, как взрыв"10.
Чему красноречивым подтверждением может служить одно из лучших и самых известных произведений И. Лаврова - повесть "Встреча с чудом", рассказывающая о сестрах-близнецах Асе и Славке, грезящих морем и метающих стать штурманами дальнего плавания. Окончив школу, девушки устремляются в головокружительное для них путешествие к берегу Тихого океана, чтобы поступить в морское училище. Путь близняшек к мечте окажется неблизким и непростым, с неожиданными поворотами, приключениями, встречами, познанием огромного мира с его главной ценностью - добрыми красивыми людьми:
"Сколько на земле красивых людей! Вот промелькнула девушка в белом. Зубы ее вонзаются в красное яблоко. Губы ее обрызганы соком. Глаза распахнуты, они, казалось, могут смотреть на солнце. Она легкая, гибкая, точно плясунья. Платье вьется, едва поспевает за ней... Мне на миг померещилось, что она скользит над землей. А вот и юноша. Плечи его загребают ветер. Дымом клубятся волосы. Упругие ноги могут обежать земной шар. Он смеется, и зубы его вспыхивают".
Автор оставляет сестер, когда они уже на пороге своей цели и не остается сомнений, что своего добьются. Но, по мнению критика Н. Яновского, суть повести не только в этом. Она еще и "в том, что они (Ася и Славка - А.Г.) повстречались в пути с чудом времени"11.
Впрочем, сам автор, называя эту повесть "Встреча с чудом", имел в виду не только время, но и вообще нашу жизнь. Говоря о себе и своем творчестве, И. Лавров признавался: "Я всегда воспринимал жизнь как чудо и верил, что наша обыкновенная жизнь и есть необыкновенное счастье. Вот это восприятие, эта поэзия окружающего и легли в основу всех моих книг"12. Так что заголовок повести - не просто яркий метафорический образ. В нем отображено и собственное, Лавровское, восприятие жизни.
Восприятие это определило и жизнеутверждающий пафос произведений И. Лаврова, в том числе и повести "Встреча с чудом". Увидев свет на пороге 1960-х годов, она оказалась очень созвучной своему времени, отмеченном "хрущевской оттепелью" и всплеском романтических настроений у тогдашней молодежи. Наверное, поэтому история сестер-близнецов, вчерашних школьниц, отправившихся в самостоятельный путь по житейскому морю, легла на благодатную почву - насыщенная лиризмом, бурным жизнелюбием, богатством настроений и чувств, красочными образами, повесть эта вызвала огромный читательский интерес. Она неоднократно переиздавалась, переводилась на иностранные языки, выходила в "Роман-газете" тиражом в несколько миллионов экземпляров. По ней был поставлен радиоспектакль, снят художественный фильм "Дорога к морю", а известный советский композитор Дмитрий Кабалевский по ее мотивам даже написал оперу "Сестры".
Романтизм и лирическая взволнованность, эмоциональная приподнятость и доверительность, живописность и музыкальность всегда отличали прозу И. Лаврова. Но все это, повторюсь, опиралось у него на прочный реалистический фундамент, на реальную, а не выдуманную, не эфемерную или, как нынче сказали бы, виртуальную жизнь. И повесть "Встреча с чудом" - не исключение. А ее лирико-романтическая атмосфера только ярче и сильнее высвечивает реалии бытия, а с ними и авторское неприятие корыстолюбия, стяжательства, эгоизма, воинствующего мещанства, которым наполнены страницы и этой повести и многих других произведений И. Лаврова.
Острые проблемы современного ему бытия И. Лавров тоже не игнорировал, не обходил стороной, но реагировал на них, опять же, своими, лирическими, средствами. Хорошо видно это на примере более поздней его повести "Обитатели Медвежьей ложбины". Повседневная и малоинтересная, казалось бы, жизнь садоводческого товарищества передана писателем, как всегда, живо, сочно, увлекательно. Среди членов дачного кооператива прозаик разглядел и колоритные характеры, и оригинальные типажи. И поднял при этом важные экологические проблемы (герои повести ведут борьбу за свой зеленый островок, который вот-вот проглотит расположившийся неподалеку на городской окраине завод-монстр).
Конечно, ныне, в начале XXI века, на садово-дачные дела и заботы мы смотрим несколько по-иному и кое-что в повести "Обитатели Медвежьей ложбины" кажется устарелым, даже откровенно наивным, но при своем появлении в середине 1970-х она попадала в самую точку, потому и была тепло встречена читателями и критикой.
Природа и человек, человек перед лицом природы, природа как таковая... Все, что касалось природы, И. Лаврова волновало всегда. С младых ногтей природу он любил самозабвенно и преданно. Она занимала в его жизни, по собственному признанию, "одно из главных мест". Да, собственно, он и сам был неотделимой и органичной ее частью, что раз за разом доказывал в своих произведениях. Так, в миниатюре "Завещание" И. Лавров писал: