До меня в этом номере гостиницы жила немолодая пара из Екатеринбурга. Они долго не могли привыкнуть к ежедневной уборке, смене полотенец, застланным кроватям и до самого последнего дня мыли за собой стаканы и экономили туалетную бумагу.
Те, которые были до них, немного поездили по миру: Турция, Кипр, а однажды, когда самолет завернули по метеоусловиям, пару часов провели в Хельсинки. Проблема заключалась в ином: дешевые напитки свели на нет полугодовое воздержание и оба, словно сорвавшись с цепи, упивались доступностью.
Под балконами четвертого этажа, где, собственно и находился номер, извилистой полоской проходит выступ, придающий гостинице, если смотреть на нее издалека, элегантность и плавность. Пятно на бетоне, так и не отмытое сезоном дождей, ленивыми рабочими, или по недосмотру дотошных полицейских, рассказало мне больше, чем скудная информация о происшествиях в отеле, найденная накануне поездки в Интернете.
Еще раньше, но не совсем перед ними, - в моей истории тоже есть "белые пятна" - здесь наверняка жили немцы. До сих пор вешалки в шкафу сохранили идеальную и практичную последовательность. Одни ждут кофточки, другие - брюки, а третьи убраны в соседнее отделение и, кажется, ждут похвалы за "орднунг".
А поскольку мне трудно заподозрить две предыдущие пары в любви к Библии и использовании платных презервативов, уверенность, что это были немцы, подкрепленная застрявшим между страницами счетом, почти непоколебима.
Трагедия разыгралась, кажется в сентябре. Молодежь из Узбекистана, решив, что родителям все равно за что платить, накурилась до "чертиков" и случайно ......конечно, случайно..... кто-то, уже неизвестно кто.... сказал....толкнул...пырнул....
Был довольно громкий процесс в местной прессе, но как-то быстро его замяли, и, вроде, недовольных не осталось.
Пара-тройка предыдущих жильцов ничем не примечательна. Только иногда кровать жалобно всхлипывала подо мной, будто принимая или восстанавливая прежние формы.
Дети, которые были здесь в июне, приклеили под раковиной жвачку. Горничным все это время было недосуг заглянуть туда, а с унитаза два беленьких комочка просматривались очень хорошо.
Две беленькие головки, два загорелых тельца - они метались от отца, остекленевшими глазами пялившегося вечерами в телевизор к матери, уходившей куда-то заполночь и засыпающей мгновенно после возвращения, прижав их к себе крепко-крепко.
Одного справа, другого слева.
Однажды сам по себе включился телевизор. Молодая девушка срезала тонкими полосками желтую кожуру манго, облизывая пальцы, блестящие от сока, а ее молодой друг сидел в кресле у открытого балкона и иногда делал глоток вина из тяжелого, низкого стакана. Колыхались прозрачные занавески, вечер крался к морю из-за далеких гор, и пахло тяжелыми белыми цветами, живущими у входа в отель.
Я встретился с ней взглядом и, смутившись, опустил глаза. А когда поднял их секундой позже, мое отражение в зеркале напротив выглядело таким жалким и растерянным, что я невольно рассмеялся.
Стоп-кадр
Я жил в отеле вторую неделю и никак не мог привыкнуть к этим внезапным видениям чужих жизней. Более того, я не понимал, почему выбор пал на меня и с какой целью прокручиваются эти документальные ленты. Но если честно, я был этому безмерно рад. И вовсе не потому, что это давало мне ощущение причастности к необычному, хотя, конечно, я рассуждал и об избранности, и о дверце в загадочные миры, и о провидении, и еще бог знает, о какой чепухе. Дело было совсем в ином. В моей голове. До приезда сюда она была забита, заполнена, а вернее, переполнена мыслями о некой особе и всем тем, что случилось между нами в последние дни уходящего года.
Когда стало совсем невыносимо, и голова распухла от бурлящих мыслей, обрывков одних и тех же фраз, пульсирующего в висках чертового колеса картинок и их бесконечных повторов, когда моя голова уже собиралась зажить своей собственной жизнью, я бросил все и стремительно, как только мог, умчался, улетел, сбежал сюда.
И оказалось, что наблюдая чужие жизни, гораздо легче забыть о своей. Но ненадолго.
Кадр второй
Знакомым по пляжу, на экскурсиях, в ресторане она любила рассказывать о своем муже и рассказы эти неизменно начинались словами "Мой Коленька" или "У нас, в Екатеринбурге". Потом эти слова повторялись множество раз, но постепенно, из всего сказанного, складывалось и запоминалось одно - "моколенька". Еще у нее была забавная манера округлять глаза, втягивая при этом подбородок и трагическим шепотом переспрашивать: "Да Вы что!?".
Я не помню, когда Оля впервые появилась между ними. Вероятно, и раньше мелькали куски знакомой одежды или силуэт. Но однажды, проснувшись утром, я увидел ее, внимающей этому "моколенька".
Сам Коленька разглядывал что-то поверх очков, и, казалось, не имел к этому никакого отношения. Но, присмотревшись, я понял, что это длинный и узкий нож, - я видел такой у торговки фруктами на площади перед отелем. Помню, меня поразила ловкость, с которой она разделывала ананас, фантастически быстрыми движениями вырезая по спирали все "глазки", отсекая кудри верхушки, квадрат сердцевины и потом, одним щелчком проталкивая под строчащим лезвием очищенную половину, стряхивала ее в лоток. Коленька уже попробовал лезвие ножа ногтем и удовлетворенно рассматривал поверх очков глубокую и тонкую царапину. Ничуть не сомневаясь в его намерениях, я вскочил, и, еще не совсем осознавая, сон это или явь, попытался схватить Олю за плечо.
Пальцы сжались, не ощутив ничего, кроме моей ладони, а видение,- четкое и рельефное несколько секунд назад, растаяло без следа.
А они смеялись. Понимаете, они смеялись. Громко, заразительно, с надрывом, захлебываясь слезами, откашливаясь, поперхнувшись слюной, и глотая жадно все подряд, что было у них на столе в стаканах, бутылках, фляжке.
Они смеялись, - и поверьте, это выглядело настолько жутко, что я не понимаю, как мне удалось вытерпеть разом звук и изображение.
Если бы я находился за стеной, в соседней комнате или, скажем, волею случая проходил по коридору, я слышал бы только этот смех. И, наверное, он показался бы мне удивительно естественным, - даже наверняка показался бы таким, ибо чистота и заразительность его была такова, что никто, а тем более я, не смог бы усомниться в его искренности. Но, если бы я, например, вошел к ним в наушниках, с плеером, слушая джаз или разбитной рок, или, не дай бог, внезапно оглохнув, ворвался, в надежде найти помощь или сострадание, - как бы я был удивлен, поражен и опечален внезапно открывшимся мне зрелищем! Ибо ничто на лице человека не выглядит так ужасно и непристойно, как наблюдение за уходом жизни.
Но я стоял, прижавшись спиной к стеклянной раздвижной двери балкона, между плотной, почти непрозрачной шторой и легкой тюлевой занавеской, слегка размывающей вид на залив.
Этот смех, булькающий на одной ноте, создавал ужасную смесь страха, жалости, невероятности происходящего, желания закрыть уши, но и впитать эти странные звуки.
А глаза смотрели сквозь меня.
Стало понятно, что и страх в них, и смех вызваны тем, что за мной, за легкой занавеской и стеклом, - на балконе.
Едва повернув голову, я еще увидел, как Олькины пальцы, уже не в силах сжимать блестящую трубу перил, скользят по ней, исчезая на той, невидимой стороне, чтобы никогда оттуда не вернуться.
И в это время, в этот, самый неподходящий для знакомства момент, кто-то похлопал меня по плечу и произнес:
- Морген.
Оторопев от неожиданности, все еще не в силах оторвать взгляд от перил, на которых, сжимаясь, испарялись влажные полоски, оставленные пальцами, я машинально ответил:
- Морген, бля.
- Не волнуйся,- произнес Дитрих, - и я сразу сообразил, что дальше мы будем общаться на одном языке, и язык этот не имеет отношения ни к русскому, ни к немецкому, да и ни к какому языку вообще,
- С твоей девочкой ничего не случится.
Оказывается, мы уже сидели в креслах и приятная блондинка, загорелая, поджарая, в синем халате с вышитой золотыми нитками эмблемой отеля поставила перед нами на низкий журнальный столик из гнутого бамбука, две чашки кофе, до одури бьющего в нос своим ароматом.
- Знакомься, - это Оля,- моя жена.
Когда-то давно, всего один раз я попробовал наркотики. Школьный приятель, привез из Днепропетровска, где он учился, какую-то хрень, называемую "план".
На праздники, а тогда это было 7 ноября, мы съезжались в наш городок. Из доступных развлечений была общая пьянка, потом поход на танцы в городской дом культуры, провожание девочек и тяжелый похмельный сон до полудня. Вот и тогда, забравшись на второй этаж почты-телеграфа рядом с домом культуры, мы, под присмотром приятеля, продули "беломорины", набили "план" вместо табака и приготовились ловить кайф.
Кайфа я отчего-то не поймал, но запах "плана" запомнил навсегда, и когда открылась дверь номера напротив, выдохнув два сцепившихся тела и сквозняк, ошибиться было невозможно.
Вслед за ними выскочила девушка, потом еще одна и еще. Они молча смотрели на вопящий комок и молча ушли в комнату, когда одно из тел осталось лежать посреди коридора. Закрывая дверь, Оля обернулась и заговорщицки подмигнула.
Как в дешевых детективах, под телом расплывалось темное пятно и, как назло, не было ни одной живой души, кому можно было бы спихнуть это зрелище.
Лишь в конце коридора маячила тележка горничной, полная флакончиков, полотенец, рулонов бумаги и тряпок. Было такое ощущение, что она медленно приближалась, пересекая солнечные лучи, падающие из окон лестничного пролета. Когда на тележке стали различимы коробочки с мылом, я понял, что это на самом деле так.
- Ну надо же - сказал я, - только самодвижущихся тележек мне не хватало!
А она уже катилась мимо, захватив резиной колеса кровь и отпечатывая след через каждые полметра. Как завороженный следил я за тележкой и не сразу заметил ребенка, - белобрысого мальчика, который толкал ее, упираясь сандалиями в гранитный пол.
-Мама, мама, - ныл младший, - ты же придешь? Ну, скажи, что придешь!
-Да, мой хороший, спи, я скоро.
За дверью ее поджидала Ольга. С пляжной сумкой, как договаривались, в темных очках и бутылочкой виски из мини-бара.
- Ну что, с богом?
- Ага, пошли.
Они спустились на лифте, пересекли холл гостиницы, вышли на площадь, но направились не к приставучим водителям тук-туков, а свернули на дорогу, ведущую к морю.
Откуда я наблюдал за ними и как мог знать каждый их шаг? Как мог я улавливать каждую мысль и слышать на секунду раньше, чем было произнесено, каждое их слово?
Я был везде, и в то же время, нигде. Притворялся пучеглазой рыбой в бассейне у парадной лестницы, каменным львом, паутиной проводов на столбах. Я шумел в соседнем саду ветром и покачивался лунной дорожкой в заливе. Это от меня шарахнулись они, завидев длинное гибкое тело змеи в кустах, подбросили меня носком туфельки на мощеной дороге и затянулись мной из пачки "Vogue Light".
- Ты знаешь, я беременна, - вдруг сказала Олька.
- Нифига себе! Ну, ты даешь! А где папочка?
- Где-то в Таиланде. Уехал, не попрощавшись. Не позвонил, вернуться не обещал.
- Гады они все, Оль.
- Может быть. Но только не мой.
На берегу, Олька открыла сумку и достала два небольших зеркала в темной рамке из пальмового дерева, - я видел такие в сувенирной лавке на площади.
Установив их одно перед другим и закрепив горкой мокрого песка, Олька достала из сумки стакан, поставила его дном вверх ровно посередине между зеркалами и вылила на него бутылочку виски.
-Начнем?
-Ага, давай.
Кажется, это была маленькая сувенирная свечка, которую они зажгли, поставив на дно стакана. Но чем сильнее дрожало пламя, - то ли от вечернего бриза, то ли разгораясь, тем понятнее становилось мне, зачем им ночью понадобились темные очки.
Зеркала наполнялись светом, как будто они не отражали, а копили его. Свет растекался по поверхности ровным желтоватым слоем и становился все ярче и ярче. А когда моим глазам стало настолько невыносимо, что я прикрыл их, продолжая наблюдать через щелку ресниц, от поверхности каждого зеркала отделился ослепительно желтый шар.
В следующее мгновение они соединились в том месте, где горела свеча, образовав огромное хрустальное облако, отразившее и море, и отель, и две фигурки на пустынном берегу.
И еще я увидел свое отражение. Оно выглядело таким жалким и растерянным, что я невольно рассмеялся.
Стоп-кадр
Оказалось, что, наблюдая чужие жизни, гораздо легче забыть о своей. Но ненадолго.
Присутствие, и, в то же время нереальность Ольги перестало удивлять. Я привык к тому, что она рядом и может в любую минуту - хочу я этого или нет - напомнить о себе. Но по-прежнему две силы боролись во мне - желание остаться там, с ней, и понимание, что это призрак.
Невозможно находиться на границе. Есть только одна ее сторона, та, где ты существуешь сейчас. И она - самая реальная.
Но кто же тогда на той ее стороны? Кто приходит к нам, и, не просясь, взламывает души, сносит головы, а иногда уводит за собой безвозвратно?
Боюсь, что это возвращаемся мы сами. Частями, кусками, обрывками, утерянными или отданными, подаренными когда-то, кому-то, но не нашедшими пристанища на той стороне. Или выброшенными за ненадобностью, забытыми, как щенок в песочнице, изголодавшими, без тепла, без защиты.
А те причудливые образы, которые мы принимаем, - всего лишь удобная маскировка для оправдания стыда отверженности.
И нет никакой мистики, никакой тайны или знака в том, что "все возвращается", что беглецы или репатрианты, сами или с проводниками тянутся тайными тропами через границу.
Кадр третий
Если смотреть из космоса, самолет поднимался к северу, пересекая границы Бирмы, Китая, Пакистана. Ничем иным, кроме тени, промелькнувшей над ними, не обозначался миг перехода, и ничего не происходило ни в салоне, ни на земле, ни в душах людей, живущих по ту и эту сторону.
Только показалось одним, как что-то ушло из сердца, растворившись тут же, в потоке крови, добавив ничего не меняющую молекулу.
И почудилась другим песчинка, втянутая в аорту и царапнувшая сердце, когда оно сжалось, готовясь вытолкнуть очередной вздох.
Нам никогда не уловить эту грань, эту невидимую линию, на которой не меняется ничего и не происходит нечто. Мы мечемся, пересекая ее, не всегда понимая, что там мы одни, а здесь - уже совсем другие. Она не навязчива, не требовательна, невидима.
Но когда приходит понимание, когда сердцем мы ощущаем ее присутствие, вот тогда непреодолимым препятствием встает граница на нашем пути, закрытая на все замки.
Я возвращался.
***
Если, после изнурительного дня встать под зенитный душ, открыв сначала на полный оборот кран с холодной водой, а потом медленно, задыхаясь от желания выскочить из ледяного потока, добавлять горячей, то чувство, приходящее вслед за этим напоминает воспарение, или освобождение, или счастливый вздох человека, когда все заканчивается.