Мелф : другие произведения.

Adsumus, Domine. Книга 3. Шарлей. Часть 5

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


   - А вон он идет, - сказал Александр.
   Шарлей знал, что за ночную чушь по справедливости должен быть наказан не Квирин, а он. И еще знал, что будет помнить об этом постоянно. Ему хотелось глупого: чтоб досталось и ему, чтобы не было так стыдно перед самим собой. И потому он и не подумал опустить глаза, разглядывая неспешно приближающегося брата Херонима.
   Что-то в его походке вразвалочку показалось ему знакомым, и он быстро спросил:
   - Давно брат Хероним в обители?
   - Года, что ли, два, Александр? - спросил Авит. - Память уж не та у меня.
   - Два на нынешнее Богоявление исполнилось... точно помню, что появился он два года тому как раз в канун Богоявления! Год послушником пребывал, хорошо себя показал, постригли.
   - А откуда он взялся?
   - А того никто, кроме приора, не ведает! - ответил Александр. - И отца Квирина, возможно. А сам он не говорит. Может, и непрост он -- меня вот надзирателем над вами не поставят же?
   - Тебя потому не поставят, что ты не этакая гора Синайская, хлипок больно, - заметил Авит. - Но по сути ты прав -- не всякий из братии в надзиратели годится. Не всякий желает лупить ближнего своего...
   Когда Хероним приблизился, Шарлей почти утвердился в своей догадке. Этот молодой брат и впрямь выглядел румяным -- но не как мамкин баловень из богатой деревни. Не та это была краснота. Иная. И очень, очень знакомая. Любопытно спросить у него кое-что... да говорить нельзя.
   Впрочем, Шарлею было наплевать, что нельзя. И вообще не до этой рожи-печной заслонки. Его просто тянуло вытворить что-то такое, чтоб добродушная -- сейчас уже видно было -- рожа Херонима исказилась злобой и презрением. Чтоб он напомнил Элиаша. Чтоб причинил нахальному грешному брату боль. Тут же.
   Шарлей оперся на лопату и ждал.
   Брат Хероним подошел, широко улыбнулся Авиту и Александру -- а затем и Шарлею. И сказал:
   - Что-то, как и раньше я видел, мелковат ты для льва Иордана... Скорей на кота смахиваешь.
   Шарлей молчал. Глядел в глаза Херониму. Голубые у него глаза.
   - Идем, поможешь мне, брат, - сказал тот. Развернулся и пошел. Шарлей отлип от лопаты, подмигнул братьям и отправился куда велено.
  
   Он знал, что келья Элиаша располагалась точно напротив его кельи. Простой монастырский коридор с кельями по обеим сторонам, став тюремным, много потерял... братьев, живущих в мире и согласии, болтовню этих братьев, их спокойные сны... да что об этом.
   Надзирателей -- это Шарлей уже выяснил -- было десять. Одиннадцатый -- Петр, декан. И почти все они не жили здесь -- лишь напротив келий особо буйных и опасных. Как я. Итого в тюремном крыле проживало пятеро доблестных этих стражей...
   Кто те четверо, кроме него, напротив которых проживали прочие кармелиты-надзиратели, Шарлей не знал и знать не хотел. Те, кто выходил по утрам выливать говно из ведер. Те, что смотрели на него так, словно он им пятьсот гривен задолжал, их невесту трахнул и заодно в кашу наплевал.
   Брат Хероним остановился напротив двери в келью Элиаша и обернулся к Шарлею:
   - Позвал я тебя, брат, чтоб ты помог мне прибраться тут. Я как заглянул в эту... берлогу брата Элиаша -- меня аж замутило... И не ведал, что он этакий свин! Куда ж приор-то смотрит?! Другие братья?! Первый раз на моей памяти вчера об этом сказали, потому как устыдились, верно -- старец тщедушный Авит не боится про Элиашевы пороки говорить, а они боятся... А до того? Кулачищ его боялись? Так братьям друг дружке морды бить тем более устав не дозволяет... Ты только глянь!
   Хероним распахнул дверь.
   - А вонища! Как в трюме, где шайка пиратов напилась да спьяну уссалась!
   Услышав это, Шарлей перестал сомневаться насчет него. Желание нарваться на побои куда-то пропало. И он тихо спросил:
   - На каком корабле служил?
   Хероним удивленно поднял брови. Но ответил:
   - На "Болько". В смысле, на "Болеславе Храбром".
   - Видал его. Знатный когг!
   - Знатный! А... где ты его видал-то, брат?
   - В Брюгге.
   - Так ты наш, морской?!
   Хероним натурально расцвел, но Шарлей, нисколько не боясь его разочаровать, ответил:
   - Да не очень-то. Только в одном походе был, а так... в госпитале для морячков работал все больше. А в поход меня взяли по протекции -- там слово Божье требовалось, а священников было не уговорить -- и далеко, и долго, и пираты, в общем, зассали они. Ну а кроме слова Божия требовался там хороший тесак. Тесак у меня к тому времени имелся... добрый тесак, у пиратика отбитый одним ганзейским капитаном, да будет ему хорошо там, где он теперь...
   - Я тоже помахаться любил, - гордо отозвался Хероним, - сам знаешь, иной раз отряда городского не хватает, оборонять кораблик-то. Тогда матросы, какие умеют, тоже за оружие берутся...
   - Молодец. И каким это ветром дурным тебя в обитель занесло, Хирек?
   - Лучше Ярош называй, мать так называла... Из-за нее и занесло... - парень слегка смутился, но... кажется, понял, что смеяться над ним никто не собирается.
   - Она у меня нестарая была. Но заболела какой-то хворью непонятной... как будто жрет ее изнутри какая-то мерзость. Такая была -- ну, ростом большая, в теле, я в нее. А стала -- как фитилек... Так вот, очень она мое занятие не любила, ну, морское. И сказала -- если я жить буду, Ярошек, то пусть будет как будет, не стану отговаривать тебя от твоих дел. А если помру -- поклянись именем Господним, что немедля уйдешь в ближнюю обитель и послушником станешь, а далее обет монашеский дашь. Хочу, говорила, чтоб ты жил. А монахом ты будешь жить, сколько тебе положено, а не уйдешь раньше срока на дно морское. Ну что тут делать? Поклялся я, клятву исполнил.
   - Достойный ты человек. Но ход мысли приора мне понятен -- матрос? Значит, надзирателем будешь, ибо матросы -- шваль последняя.
   - Ты не можешь так думать. Ну... есть шваль. Есть не шваль.
   - Верно. Кстати, Авит сказал, что ты ленивый. Не верю, ленивые матросы на берегу сидят.
   - Да не ленивый я! Просто не люблю хуйней бесполезной заниматься! Это я еще послушником был, велели мне пол вымыть в зале капитула. Мол, грязь там сраная, голуби еще насрали. Так оно и было. А почему? Потому что в крыше дыра!! Убирай-не убирай, все одно дождь туда льет, братья на обуви грязь развозят, и голуби, понятно, срут... Ну я и сказал: не буду, бесполезно... "Ах ты лентяй!" и так далее... Я сам же эту крышу полез латать, ну на хрен, что за... И сюда я тебя позвал не говно после Элиаша выгребать, сам выгребу.
   - А для чего?
   - Поговорить с тобой хотел... лев Иорданский. Узнать, кто ты да что. Узнал -- не негодник ты.
   - Услышит кто -- будут тебе таки-ие львы Иорданские...
   - Никого нет. Пусто тут. Братья твои грешные все на работах, и надзиратели тоже.
  
   Ах, да! Пусто же... Шарлей быстро спросил единственное, что хотел знать:
   - Где отец Квирин?
   - Там вон, в самом конце коридора. Элиаш через келью, не рядом они. Видно, чтоб не базарили друг с дружкой...
   - Ебать Элиаша якорем ганзейским кованым с крючками... - буркнул Шарлей. - О чем с ним можно базарить -- не представляю...
   - Ты, главное, сам потише базарь, Элиаш услышит, наябедничает. Квирина не тронут, конечно, что ему уж можно плохого сделать, и так... А тебе влетит.
   Шарлей подошел к нужной двери. И тихо позвал:
   - Отец Квирин...
   - Ты, брат Шарлей? Чего? - голос совершенно прежний. Веселый, беззаботный. Но тоже тихий-тихий.
   - Простите меня.
   - Не за что мне тебя прощать, дурилка.
   - Выйдете, я вам это опять скажу...
   - Выйду -- обниму и поцелую тебя. И попробуй только увернись. Все, уйди отсюда. Я по тебе скучаю, не дразни меня... - голос Квирина дрогнул.
   - Да-да, уйду, конечно, сейчас, - затараторил Шарлей, - только скажите мне... Вы... как? Не тоскливо вам там? Вам ведь даже книжку не дадут?
   - Сочиняю баллады. И еще богословский трактат. Не согласен в одном месте со святым Августином. Мысленно сочиняю. Выйду, надиктую. Тебе, например. Будешь проникаться моей мудростью и моим поэтическим талантом... Все, уйди, сказал.
   Шарлей подчинился. Ярош поманил его рукой -- подальше от кельи Элиаша. И сказал:
   - Послушай, брат. Предупредить тебя хочу. То, что братия кое-какая злится на тебя из-за Квирина, ты, верно, сам знаешь. Он многим тут нравится, и ко многим был добр, и многим оказывал всяческую помощь. Не только духовную. А из-за тебя вроде как попал в такую неприятность.
   - Братия права, брат Ярош.
   - Верно, права. Но она-то тебе не опасна, побаиваются тебя, сильный ты и смелый. А опасны тебе сейчас Петр с Анджеем. Не из-за Квирина -- из-за Элиаша. Дружки они. А он тоже из-за тебя попал в заключение... Смотри, как бы не отомстили, парни они злющие, могут. Держись поближе к конюшне своей -- при Авите с Александром авось не будут эти два беззаконий творить. Да и при мне не будут. Но ведь бить вас им можно, измываться всячески -- приор ведь поощряет... Береги себя. От Петра-то мне тебя не уберечь -- декан он, начальствует над нами, надзирателями.
   Шарлею было очень горько из-за Квирина, но он все равно улыбнулся:
   - Брат Ярош. А я ведь подумал сперва, что ты меня сюда позвал, чтоб тоже отделать...
   - За что ж?!
   - А то придумать нельзя. И потом, говорил я с тобой...
   - И дальше говори. Только тихо.
  
   Днем ничего не случилось. Злобные взоры Петра с Анджеем в трапезной да в храме Шарлей замечал, но "апостолы" к нему не приближались. Ну и славно.
   Хотя брат Элиаш, ползающий по полу трапезной и лобызающий сандалии братии -- это... Это было прекрасно! Шарлей едва не заржал -- Элиаш под мертвыми глазами приора пытался целовать даже босые грязные ноги заключенных, а те... натурально подпрыгивали, словно дворяночки, подбирающие подол с визгом: "Крыса! Ах! Крыса!".
  
   А ночью к нему явился гость -- Шарлей уже не удивлялся визитам прямо сквозь каменную стенку. Он уселся на кровати, подобрав ноги -- держать их на каменном полу было холодно. Биркарт сел рядом.
   - У тебя тут, смотрю, любопытные новости, братец Шарлей.
   - Исключительно хреновые.
   - Да где ж хреновые? Я-то полагал, что после того, как ты развлекался в лесу вместо всенощной, тебя наказали. Пришел вот как-нибудь тебе помочь. Или хотя бы развлечь, если тебя засадили в более поганую дыру, чем твоя келья. Притащить пожрать, если сидишь на хлебе и воде. А ты вполне, смотрю, здоров, не избит до полусмерти и спишь все в своей конуре? Как обошлось-то? Наврал что-нибудь про прошлую ночь?..
   - Другой наврал, - ответил Шарлей. - Он и сел на хлеб и воду. Это и хреново.
   - Это кто ж тут ради тебя так расстарался? Не Элияху же твой?! - звонко рассмеялся Биркарт.
   - Тише ты, жеребец перед турниром. Надзиратель у меня новый -- Элиаш тоже наказан. Парень неплохой, и зла мне не желает, но, Биркарт, зачем смущать его душу ночным непонятно чьим ржанием из моей кельи?!
   - Я заметил, что новый. Вечерком я уж тут был. И ничего он не слышит сейчас.
   - Что ты с ним сделал?
   - Данутку помнишь? Сейчас он гоняется за ней по лесочку... в своих снах. Лесочек даже в цветочках! Так что не проснется, чтоб слушать мое ржание, ему и там хорошо!
   Шарлей невольно улыбнулся:
   - Биркарт, дьявольское ты, все-таки, отродье! На благочестивого брата такие сны насылать...
   - Так ему только во сне и можно! Пусть порадуется! Ты лучше поведай мне о том брате, что этак благородно вступился за тебя.
   - По-моему, ты знаешь эту обитель, Биркарт. Стало быть, и субприора отца Квирина знаешь.
   - Так это он?
   Биркарт даже в легком удивлении приподнял брови. Шарлей и сам удивился -- в келье было темно, а своих фонариков Биркарт не зажигал -- почему я вижу его лицо так ясно? Может, и вправду сам становлюсь... чем-то с ним схожим?! Да ну, чушь какая.
   - Чушь, - подтвердил тот, - я просто хочу, чтоб ты меня видел. И ты видишь. Значит, Квирин, говоришь? А тебе не любопытно, любезный братец Шарлей, зачем ему это было нужно?
   - Он объяснил. Затем, что для него наказание будет не столь тяжелым, как для меня, если меня обвинят в колдовстве.
   - Он объяснил. Но ты мне ничего пока не объяснил. Почему он вступился именно за тебя? У него появилась привычка брать на себя вину за все проступки всех грешников в этой обители? Нет ведь?
   - Нет. Но...
   - Он по-особому близок именно с тобой? Вы стали друзьями?
   - Не могу так сказать. Нескромно как-то. Я и волоска этого человека не стою, сдается мне. Он просто добр ко мне... я очень хотел бы, чтоб он считал себя моим другом... а меня -- своим. Мы... ммм...
   - Не мычи, ты вроде у нас не корова и не немой, а вполне себе болтливый братец. Говори как есть.
   - Ну, он узнал, что я... начистил рыло Элиашу. Захотел и узнать, как это произошло. Я показал. И он спросил меня, не хочу ли я научиться оружному бою. Я сказал, что хочу -- ведь действительно не умею, разве что с ножом. Он как-то уговорил приора позволять мне это -- не в ущерб работе и молитве, конечно. Так, пару часов в день, но мы с ним тренировались с оружием...
   - Узнаю Квирина, - усмехнулся Биркарт. - Он рыцарь, знаешь ли. В миру им был. И, видно, до сих пор и рука, и душа тоскуют по оружию. Тут я его понимаю. Ну, тренировались, а еще что?
   - А что еще? Ну, разговаривали, конечно... Он делил со мной стол... что при местной-то жратве как из свиного корыта очень даже приятно... Вот и все.
   Ухмылка Биркарта стала на редкость, исключительно паскудной.
   - Это не все. Далеко не все. Просто ты мало знаешь. А что знаешь -- далеко от истины.
   - Ну так скажи мне, чего я не знаю.
   - Многие знания -- многие скорби, братец Шарлей.
   - Это так. Чаще всего так... Но я больше люблю знать, чем не знать.
   - За это ты мне и нравишься. Конрад сказал бы, что таким, как ты, много знать не следует -- не по чину. Много будете знать -- в ересь впадете. Но я с ним не согласен. Полагаю, каждый, кто хочет знать, достоин знания.
   Alumbrado, вдруг вспомнился Шарлею голос ночного существа с забавным человеческим именем Ханс Майн Игель. Свет познания во тьме невежества и хаоса.
   - Биркарт, я не знаю испанского. Это ведь он? Что значит "alumbrado"?
   - Свет. Метафорически -- просвещение. Alumbrados -- "Просвещенные".
   - Это название школы либо университета, где ты учился -- верно?
   - Кое-кто называет это сектой. Где, разумеется, собрались дьявольские отродья, нехристи-сарацины, некроманты и прочие малосимпатичные для добрых христиан создания.
   - А что из этого правда?
   - И то, и другое. Но знания о моей школе тебе, по-моему, ни к чему. А вот о Квирине, раз уж ты хочешь, чтоб вы стали друзьями...
   - Да, Биркарт. Этого я очень хочу.
   - Но у тебя ничего не получится.
   - Грустно. Но почему ты так уверен?
   - Тебе станет еще грустнее, если я назову причину, - сказал Биркарт спокойно и серьезно. Он больше не ухмылялся -- видно, захотел, чтобы я поверил ему?
   - Ну же?
   - Друзьями вы не станете потому, что Квирин не хочет дружить с тобой. Он хочет с тобой спать. Он влюблен в тебя, братец Шарлей. Вот и разгадка его интереса к тебе, и его доброты к тебе, и его желания побыть с тобою наедине. Он содомит, знаешь ли.
   Что, что?!
   Шарлея, верно, неплохо перекосило -- Биркарт фыркнул от смеха.
   - Да что уж такое, - продолжал он слегка раздраженно, - морда у тебя -- видел бы ты ее. Словно я сказал, что содомитом был Иисус, потому и завел себе апостолов... Тебе же прекрасно известно, что в монастырях нередко склоняются к содомии даже люди, изначально к ней не расположенные! До баб добраться трудно, а молоденькие смазливые конверсы да братья -- вот они. Но с Квирином все любопытнее. Он, знаешь ли, таким уродился... Я тут немного занялся Стшегомской обителью -- должен же я побольше знать о месте, куда мы тебя загнали. И узнал милейшую историю о Квирине и о том, как он выбирал между двумя орденами: Мальтийским и братьев Девы Марии с горы Кармель. И госпитальеры нравились ему куда больше -- какие ни есть они теперь, а все рыцари. Но выбрал он кармелитов, причем этих вот, стшегомских. Конрад утверждал, что причина тому одна: зная о своей грешной природе, Квирин не пожелал вступать в орден, где много здоровых и приглядных мужиков! А тут, в Стшегоме, содомиту и глянуть не на кого: или эти звероподобные тупорылые братья, или шуганые крысы-заключенные! А значит, и соблазна для Квирина нету... Забавный выбор, но совершенно логичный, уважаю. Ну, не знал же он, что тут появишься ты!
   - Конрад что, принимал его исповедь -- иначе откуда бы узнал причину этого выбора? - спросил Шарлей. - Тогда какого кутаса он треплется, про тайну исповеди не ведает? Удивительно для князя-епископа.
   - Нет, Конраду Квирин не исповедовался, насколько я знаю.
   - Тогда зачем болтать всякие мерзости? Впрочем, в этом вы с ним чрезвычайно схожи.
   - Шарлей. Только глупец назовет правду "мерзостью" лишь потому, что она ему не нравится.
   - Откуда мне знать, что ты говоришь правду, Биркарт? Я провел с Квирином много часов, и ни разу он не позволил себе...
   - Чего, например? Страстных объятий, подобно безумному братцу Барнабе?! Так он не Барнаба. И не позволит. Судя по всему, Квирин человек благородный и не желающий пользоваться своим высоким положением, чтоб добиться твоей... хм, благосклонности и любви. Он ведь мог просто заставить тебя делать то, что он хочет. Но не заставил. Ибо знает, что этим вызвал бы у тебя лишь ненависть... презрение, страх... Эй, братец Шарлей! Тебе плохо? Ты вроде как побледнел...
   Шарлей откинулся на стенку. Ему снова будто не дышалось, а в голове опять прозвучало тихое:
   "Выйду -- обниму и поцелую тебя. И попробуй только увернись..."
   А ведь я был бы совершенно не против! В иных обителях братья и целуются при встрече либо прощании! Как братья, не как любовники!
   "Я по тебе скучаю, не дразни меня..."
   Как это... больно. Как несправедливо устроен благословенный Божий мир. Почему замечательным, добрым, способным на подлинное служение Господу людям достаются такие страдания -- как Квирину его греховная природа и вечная с нею борьба? А ведь если бы Квирин потакал ей -- многим молодым заключенным пришлось бы тут еще хуже. Отмыть их несложно, авось и приглядные среди них отыскались бы!
   А я-то, я... почему я стал тем, кто ему в этом смысле... нужен?
   И... я всегда полагал, что знание потребно для того, чтоб как-то его применить. Как-то все поменять. Желательно -- к лучшему. Но с этим знанием разве такое возможно?
   Биркарт вряд ли читал его мысли сейчас, но отлично понял, о чем он думает.
   - Воистину, этакое знание -- сплошная скорбь. Да, братец Шарлей? Ты ведь терпеть не можешь как содомию, так и содомитов. И, болтая с Квирином, будешь ожидать, что он все-таки перейдет границы дозволенного... и подозревать непристойное желание в каждом его движении. А начнешь избегать его -- причинишь ему боль. Ведь он и впрямь не сделал ничего дурного. Ему просто приятно находиться рядом с тем, в кого он влюблен. Обычное дело.
   - Я... не собираюсь его избегать, - выдавил Шарлей. - Это... несправедливо. Он ничем такого не заслужил.
   - Эй, эй. Но тогда-то многое может и измениться! Он может решить, что ты все понял. И... не возражаешь, просто смущаешься. И начнет себе кое-что позволять! Все больше и больше... Он просто человек, братец Шарлей. Находиться рядом с предметом любви и не сметь его даже коснуться -- это хуже пытки.
   - Не начнет. И не пытка -- обычная наша борьба с соблазнами. Мы, если ты помнишь, Биркарт, служители Господни. Нам это дело привычно.
   - Уступать соблазнам кое кому из вас еще более привычно, судя по тебе же.
   - Меня содомия не привлекает, таким образом, и соблазном для меня не является.
   Шарлей смотрел перед собой, обхватив себя руками за плечи, словно мерз. Вид у него был какой-то обиженный.
   - Что такое? - спросил Биркарт. - Ты хотел знать, я только помог тебе узнать.
   - Я... все-таки не хочу верить, - пробубнил тот как-то так, словно ему не сорок, а четырнадцать, и он только что узнал, что его первая в жизни возлюбленная, чистая и совершенная, словно Святая Дева -- первостатейная курва, которую пятеро в кабаке валяли с ее полного согласия.
   - Ну куда к тебе с добром, братец! Точно, не Павлом тебе бы зваться, а Фомою!
   - То же самое говорил Конрад. Когда врал мне.
   - Хочешь сам поговорить с ним?
   - С Конрадом?
   - С папой Римским, курва мать! С Квирином... Прямо сейчас, а? Пусть он сам развеет твои сомнения, коли я твоего доверия не заслуживаю.
  
   Шарлей посмотрел на Биркарта смешно косящим и бегающим взглядом. И сообщил:
   - Я знаю, что ты умеешь перенести кого-то в любое место. Но если ты отправишь меня в Квиринову келью -- он точно убедится, что я колдун! А если ты, решив повеселиться в своей своеобразной манере, еще и оставишь меня там до утра -- в этом убедится вся обитель...
   - Не оставлю, - сказал Биркарт. - Обещаю.
   - А брат-надзиратель Квирина тоже будет скакать по лесу за суккубом? Чтоб не слышать нашего разговора?
   - Да еще чего. Просто задрыхнет глубже, чем дрыхнет сейчас.
   - Но Квирин... он, повторяю, спросит, как я к нему попал. И?
   - Совсем у тебя с воображением плохо стало, братец Шарлей. Скажешь, что ты ему снишься! Кстати, это повышает шансы узнать правду, верно? Во сне ведь можно все...
   - И ты, конечно, намерен подслушать этот наш разговор?
   - Да не больно-то любопытно.
   - В Брюгге, помнится, тебе тоже было совершенно не любопытно...
   Биркарт не обратил на эти слова ни малейшего внимания. Просто сказал:
   - Я буду рядом. Если что-то там случится не по твоей воле -- позовешь.
   - Что. Еще. Случится?!
   - Ты же не смеешь противоречить отцу Квирину, братец Шарлей, - сказал Биркарт голосом уже вовсе недобрым. - Тут ты воистину благочестивый брат, начальствующим повинующийся. Мало ли что. Сам знаешь, "лукаво сердце человеческое...".
  
   Квирин спал, свернувшись клубком на точно таком же, как у заключенных, почти несуществующем тюфяке. Во сне вздрагивал, поджимался, словно стараясь стать меньше -- да ему же холодно, понял Шарлей.
   В келье Квирина -- той, настоящей -- всегда было куда теплей, хотя очага Шарлей не приметил. Жаровни с углями? Да, наверное.
   И холодно... и неудобно на такой жесткой дряни... Сердце Шарлея сдавило от жалости. Он тихонько тронул спящего за плечо.
   Квирин проснулся тут же -- истинно монастырская привычка. И вылупился, конечно же.
   - Это что... - хрипловато произнес он, - что за явление ангела святой Агнессе?
   - Покрывало я бы вам с удовольствием принес, как ангел Агнессе. Если бы оно у меня было. Холодно вам тут, вижу.
   - И заставил бы всех любострастных покинуть этот публичный дом?
   - А что, любострастные тоже приходили?
   - Я им приду... А ведь и вылезу отсюда, в точности как та Агнешка, правда, патлы у меня отрастут вовсе не чудесным образом. Менее суток тут проторчал, а уже чувствую себя каким-то неумойкой. Воды мало принесли, попить либо умыться.
   Квирин сел на кровати, так же, как до того Шарлей, не опустив босые ноги на ледяной пол. Хотя сапожки ему оставили, надо же, как милосердно. В окошко светила вышедшая из-за тяжких зимних облаков луна, кое-что было видно, но плохо.
   - Коли ты, брат Шарлей, не ангел -- стало быть, все же колдун? Дверь, как я вижу, по-прежнему заперта. И ночь на дворе.
   - Я не колдун, отец Квирин. Я -- ваш сон.
   Светлые глаза Квирина будто бы засияли -- это даже в темноте было заметно. И Шарлей скорее понял, чем разглядел, что он улыбнулся этой своей будто бы робкой улыбкой со сжатыми губами. И сказал:
   - Спасибо тебе, Господи, за этот чудесный сон.
   Шарлей опустился на колени перед Квирином.
   - Простите меня. Я же сказал -- увижу вас, скажу это снова.
   - Опять завел свою покаянную песню... вот же чучело ты у меня... Брат Шарлей, поднимись. И сядь. Я не требую, чтоб ты до конца жизни передо мной на коленках ползал. Кто я такой, чтобы не простить тебя, тем более что злых помыслов у тебя не было?
   - Но грешные были... о свободе...
   - Те, у кого их нет, Господу не любезны, брат Шарлей. Ибо дана нам свобода воли. Вроде как ты это должен знать, обязательно.
   - Да знаю. Только выбор неверный сделал.
   - Ну раз уж сделал -- что ж теперь, усраться, что ли?! Сесть и возрыдать? В столп превратиться, как Лотова жена? Тебя на костер не загнали и даже не выпороли. Со мной тоже ничего дурного не поделалось... Хоть отдохну здесь -- что от трудов, что от служб, что от этих рож.
   - Да ведь пробыли вы тут всего ничего, - мягко отозвался Шарлей, случалось, посиживавший под замком в разных обителях за разные проступки, - а просидите месяц -- и рожа брата Элиаша милой покажется. И на службу бегом побежите, и к обязанностям своим с радостью вернетесь. И аппетит появится ой какой хороший...
   Квирин, будто стараясь показать, что даже грядущие тягости заточения ему нипочем, вдруг впервые улыбнулся как все, показав зубы. И эта улыбка тоже шла ему.
   - А помнишь, что я-то обещал тебе, как увижу? Это сегодня утром было, забыть ты не мог.
   - Помню.
   - Не уворачиваться, смотри!
   Квирин обнял его, притянув к себе -- властно, будто и впрямь не рассчитывал на сопротивление. Шарлей почувствовал его дыхание на своей щеке, а потом прикосновение его губ к своим. Нежных, горячих, суховатых. И полураскрытых -- нет-нет, никак не братский монашеский поцелуй получался! Тот, к тому же, коротенький! Чтобы и впрямь в соблазн не... Ох, ну что же вы, отец Квирин, вытворя...
   А не противно. Даже приятно, Шарлей не мог этого не признать. Только вот поцелуи Неле -- или, прости Господи, Данутки сразу зажигали его кровь, мигом пробуждали желание. Этот -- нет, вовсе нет. Ничего, кроме жалости, ставшей еще острее, Шарлей не почувствовал.
   Он негрубо, но все же ощутимо надавил на плечи Квирина, отстраняя от себя.
   Тот поднял полуопущенные веки -- и Шарлей вздрогнул: Квирин смотрел на него какими-то совершенно шальными, потемневшими, мутными глазами, как объевшийся белены. Шарлей однажды видел закусившего беленой в одной деревне -- Квирин еще и дышал теперь точно так же, как тот несчастный: он задыхался. Улыбаясь. Показывая зубы.
   Эх, сколько ж ты, видно, этого ждал -- обнять любимое создание. Бедный ты, бедный... Эк тебя повело -- всего лишь от объятия и поцелуя!
   Но Квирин спросил вполне внятно:
   - Тебе не понравилось, Шарлей?
   "Брата" потерял... Ну конечно. С братьями любиться грех.
   - Но ведь это сон...
   Лучше бы это вправду был сон. Но сомневаюсь, что и во сне для меня что-то поменялось бы.
   - А во сне все можно...
   Знал бы ты, от кого я это недавно слышал...
   - Возможно, мы его даже не вспомним, Шарлей...
   - Такие яркие сны частенько запоминаются.
   Ну а что я могу еще сказать? Что мы не спим?
   - А запомнишь -- будешь себя стыдиться? - спросил Квирин. Уже куда разумнее. И печальнее.
   - А что я сделал постыдного? И не сделаю. И вы, надеюсь, не сделаете.
   - Даже попробовать не хочешь?
   - Содомский грех? Я, отец Квирин, и без того нагрешил безмерно и чужеложеством, и простым прелюбодейством. Не сидел бы ныне тут -- лежал бы под боком любимой. Или подружки -- моя любимая далеко. Впрочем, вы прошлою ночью сами видели, каков я... Знаю, грешно, да удержаться никогда не могу! А вот к мужчинам, клянусь Пресвятой Богородицей, в жизни ничего такого не чувствовал... И... - Шарлей понимал, что, возможно, сейчас сильно повредит мнению Квирина о себе, но почему-то решил, что так честнее, - и шуточки про содомитов, случалось, отпускал. Не самого приличного свойства. Уж очень эти... господа мне казались противны.
   - И сейчас кажутся?
   - Если вы о себе, то нет, вы мне не противны.
   - Ты умен, - сказал Квирин, - но что за клятая ограниченность -- судить о том, о чем не ведаешь? Вот видишь, и не противен оказался. А был бы противен -- тебя бы от этого поцелуя мне на рясу вывернуло! Знавал я таких... нетерпимых... Ты не из них, и не лги ни себе, ни мне!
   Шарлей пожал плечами.
   И тут взгляд Квирина стал каким-то очень, очень пристальным -- не так, как во время их тренировочных поединков. Тогда острые светлые глаза просто следили за каждым шагом и движением противника. И посверкивали азартом и весельем. Сейчас они были какими-то колючими, цепкими, не взгляд, а тонкая сеть с крючками. Этакий взгляд -- а губы дрожат.
   - А ведь я, Шарлей, могу просто приказать тебе... не мешать мне кое-что делать. Возможно, после этих моих... действий ты изменил бы свое мнение о том, что с мужчинами тебе делать нечего.
  
   Шарлей словно обухом по затылку получил -- вот оно!
   Биркарт предвидел это. Маленький мерзавец знает о нашей мерзости больше, чем сами мы! Квирин. Квирин, очнись. Или бесполезно? Лукаво сердце человеческое. И крайне испорчено. Кто узнает его? Сам человек не знает. Может, он сам потом будет жалеть...
   - Можете, - сказал Шарлей, опустив взгляд, как делал это при приближении опасных тварей -- Элиаша, Петра, Анджея.
   И с намерением никогда больше не поднимать его на Квирина.
   Если ты сделаешь то, о чем говоришь.
   Ты сделаешь? Курвина птичка права?
  
   Они больше не соприкасались телами, но Шарлей вдруг почувствовал, что с Квирином что-то не так -- тот как-то суетливо зашевелился. Он покосился на него, не поднимая взгляда. Увидел дрожащую, словно с великого похмелья, руку на колене. Да и колено заметно подрагивало. Теперь его еще и трясет, бедного...
   - Ты, Шарлей, и впрямь поверил, что я могу сделать такое? - тихий вопрос. - Только не ври. Поверил?
   Шарлей вздохнул. И процитировал тот клятый стих девятый из главы семнадцатой Книги Иеремии.
   - Не в осуждение вам, отец Квирин. И я про себя ничего не знаю. Если бы сделали вы то, о чем сказали -- я... не знаю, как поступил бы. Возможно, забыл бы, что положено начальствующим повиноваться... Хотя один человек -- и не верю я, чтоб вы с вашим честным сердцем его слова мимо ушей пропускали -- говорил: "Начальствующим повинуйтесь, коли творят добро, но если они порочны -- боритесь с ними". И оба были бы мы грешны перед Господом Нашим после того...
   - Да нет, ты был бы прав... - Квирин запустил дрожащие пальцы в и без того взъерошенные волосы. Потом прижал ладони к вискам. Голова его поникла. И он сказал:
   - Экая я мразь. Как мог даже подумать о таком: заставить тебя терпеть мои прикосновения.. Неважно, чем бы это обернулось -- но заставить... Ведь это как изнасиловать тебя, Шарлей... Все одно, как если бы я встал тут посреди кельи, задрал рясу и сказал: соси, да понежнее...
   - Какая же вы, простите, мразь, если вы этого не сделали?!
   - Не делом, так помышлением...
   Квирина действительно трясло, как перед припадком каким, и Шарлей испугался за него. А потому сделал то единственное, что мог -- придвинулся к нему и мягко обнял, прижав к себе. Как обнял бы смотрящего на свою свежеобретенную культю и едва не рыдающего матросика в том моряцком госпитале в Брюгге. Как обнял бы маленького юнгу, побитого боцманом. Как обнимал Неле, когда они вдвоем приехали в Гент и стояли у смертного одра тетушки Ламбертины. Она так и не узнала, что у нее образовался "сынок", но племянницу рада была увидеть перед уходом в лучший мир. Неле не плакала, но всхлипывала -- отходила тетушка тяжело, уж очень огромным и дряблым было ее тело, неусыпная забота служанок не спасала ни от пролежней, ни от одышки, ни от страха близкой смерти...
  
   Квирин охотно прижался к нему, положил голову ему на плечо, ткнулся носом в подбородок. Вскоре Шарлей почувствовал влагу на шее. Дрожь у Квирина потихоньку унималась, и это было лучше всего. Шарлею и самому стало много легче. Ну, ну. Успокойся. Я ведь здесь, с тобой -- и ничего страшного не случилось, мы с тобой сильнее любого соблазна. Любого греха.
   Квирин сказал:
   - Как бы нам хорошо было вместе.
   - Да. Этим можно утешаться, правда?
  
   Мы и так вместе, балбесина ты, Квирин. И вот так я готов обнимать тебя сколько хочешь. Потому что это -- в сто раз лучше любых кувыркалок в постели. Потому что и ты наверняка ощущаешь, и я прекрасно чувствую, что вот сейчас мы ближе и дороже друг другу, чем были и могли бы стать, если бы... Не нужно нам никакое "если бы", Квирин.
   - У меня новый сюжет для баллады, - совершенно прежним голосом заявил Квирин. - Ты любишь стихи-то?
   Он даже приподнял голову -- убедиться, что Шарлей больше не опускает глаз?
   Не беспокойся, не буду.
   - Люблю... правда, не все. Слишком слезливых и унылых не люблю. Так и кажется, что сидит этакая дева, вышивает, например, а за окошком у нее торчит прыщавый обалдуй и завывает, фальшиво бренча на лютне. "Моя любимая мила, Вот только, словно дьявол, зла! Она мне в душу насрала, Меня, беднягу, прогнала!". А дева думает: хрен тебя прогонишь, так хоть выл бы повеселее, что ли!
   - Моя будет веселая, брат Шарлей.
   Снова "брат". Прекрасно.
   - Про что?
   - Я уже первые две строчки придумал! "Сошлись гусит и содомит В обители одной..."
   - Можете остальное не придумывать. Из-за места встречи уже весело! Ну, людей это точно развеселит...
   - Место встречи изменить нельзя! Это жизненная подробность, она украшает любую балладу. "Один другому говорит:
   "Люблю тебя, брат мой!"
   Гусит ответствует ему:
   "Любить велел Господь,
   Но только, братец, не пойму,
   При чем тут грешна плоть?"
   - Отец Квирин...
   - А содомит: "Торчит колом!
   Куда ж ее девать?"
   Гусит на то: "Связать узлом
   И спрятать под кровать..."
   - Отец Квири-ин... пощадите! Какой... хороший совет-то! Безусловно толковый и полезный!
  
   Биркарт скривился от злости. Он стоял ровнехонько за дверью кельи Квирина. Для него она стала прозрачной, а сам он -- невидимым для стшегомской братии, вздумай кто шляться в этот час по тюремному крылу.
   Он наблюдал за этой встречей с самого начала. И засиял, едва лишь Квирин сказал то самое: я ведь могу просто приказать...
   Ведь во сне можно все. И ты понял, с кем связался, братец Шарлей, вот сейчас он прикажет -- так еще и прочувствуешь. Отвращение, стыд, презрение, бессильную ярость. Или не бессильную -- а это еще хуже, и ты сам это знаешь. Все, что нужно, чтоб ты этого милашку десятой дорогой обходил!
   Но Квирин оказался блаженным дурачком, не способным правильно употребить свою власть. Хотя намеревался! Биркарт на его месте ровно так и поступил бы: начав с принуждения, заставил бы зеленоглазого упрямца забыть обо всем мире, имя свое и Господне забыть, и лишь умолять: "Еще, еще...". Это он умел -- Гуон фон Сагар подтвердит. И посмотрел бы потом на Шарлееву рожу: с мужиками не хочешь, ты говорил?.. К тому же, Биркарт сильно подозревал, что задницу подставлял бы не Шарлей, дойди до этого дело.
   А этот... ах, как обидно! Квирин поначалу понравился Биркарту -- он не просто собрал все возможные сведения о нем, но и незримо наблюдал за ним эти две недели. Люди редко нравились ему -- но Квирин был именно из таких. Не из безмолвного, покорного стада овечек Господних -- но и не из бездумных злобных псов, швыряющихся на всех по по приказу хозяина, но боящихся его плети и лижущих его сапоги. Вроде Кучеры фон Гунта. И не из крыс, ведущих тайную беззаконную жизнь, трусливых, злобных и осторожных. Биркарт часто представлял того или иного человека оборотнем -- Квирин был бы, наверное, волком. Или оленем -- стройным, быстрым, с великолепной короной -- горе тому, кто попал бы под удар этих рогов. Или острых копыт на длинных мускулистых ногах.
   А Шарлей был бы, конечно, котом. Не пухлым и вечно сонным любимцем какой-нибудь купчихи или дворяночки, а тощим бродягой с вечно рваными ушами и мордой в шрамах, вором, ебарем всех окрестных кошечек и записным драчуном. Да он такой и есть. Только вот монахами коты не бывают... И это был бы единственный кот в мире, нравящийся Биркарту.
   Но неважно, что он нравится мне.
   Важно, что эти два по-прежнему нравятся друг дружке. Эта клятая шваль, прячущая свою слегка подолбанную жопку под рясой, явно стала даром судьбы для Шарлея -- тому теперь не так уж плохо тут.
   Нет, Биркарт, будь точным. "Не так уж плохо" Шарлею стало из-за двух овечек -- Авита и Александра. А с этим ему здесь бывает очень-очень хорошо! А этого ты допускать не должен. Иначе проиграешь свой спор.
  
   Он сжал кулаки, не заметив этого, пока наблюдал, как эти двое сидят в обнимку и, то и дело разражаясь смехом, на пару развивают сюжет баллады: срамной уд узлом не завязывался и под кровать не запихивался, поэтому они искали другие -- столь же толковые -- способы от него избавиться. Ближе к завершению становилось все яснее: герои баллады, ну, те самые безымянные гусит с содомитом -- вовсе не безнадежные дурачки, просто им нравится болтать друг с другом! Ну подумаешь, я и ты такие разные...
   Если твой дрын тебе и впрямь надоел, Квирин, злобно подумал Биркарт, зачем такие сложности. Ведь я могу тебе помочь -- повиснет навсегда...
   Аж в размер вашей баллады получилось, курва мать!
   Нет, глупец, тут же одернул он себя. Зачем ты хочешь избавить этого милашку от орудия пытки, растущего на нем же? Что бы вы ни трепали, оба, ты, Квирин, отлично знаешь, что все равно будешь желать своего недоступного возлюбленного... И чем недоступней он будет, тем больше будешь желать! А уж что с тобой поделается, бедняжка, если...
   Биркарт даже зажмурился от удовольствия, представив это "если". У него все ясней вырисовывался план, как превратить здешнюю жизнь Шарлея в настоящий ад.
   Одна лишь морока: ему требовалось разрешение Конрада кое на что. Чтобы потом не возникло сложностей и вопросов к нему, Биркарту...
  
   Поэтические игры меж тем завершились: балладу досочинили, и теперь Шарлей убеждал Квирина, что отлично ее запомнил.
   - Как выйду, запишем, потому что я вечно забываю свои сочинения... много сочиняю... - бормотал счастливый и довольный стихоплет в рясе.
   А на сегодня хватит, подумал Биркарт. Мирское сочиняете-то, грешно. И вообще Шарлею спать пора, Квирин. Ему еще ко всенощной вставать, это тебе на нее еще месяц не являться. А как истечет этот месяц, да выйдешь -- пожалуй, и обители своей не узнаешь!
   Он пристально уставился на Квирина, наводя сонную чару прямо сквозь дверь. И тот, по-прежнему в объятиях несостоявшегося любовничка, заморгал отяжелевшими веками, голова снова устроилась на плече Шарлея. Через пару мгновений Квирин уже спал.
   Шарлей удивленно покосился на него. И вроде сообразил, в чем дело. Ну да, тебе пора домой. Одну всенощную ты уже пропустил, хватит.
   Шарлей осторожно -- мог бы не осторожничать, чару бы не разрушил -- уложил Квирина на кровать, сам поднявшись с нее. И Биркарт шагнул сквозь дверь, одновременно становясь видимым.
   - Пора, Шарлей. Всенощная через пару часов, кажется, и сам поспать успеешь.
   - Да, пора.
  
   У себя Шарлей уселся на кровать и сказал:
   - Спасибо тебе, Биркарт. За то, что позволил нам поговорить. Это было нужно. И ему, и мне.
   Такой он был спокойный сейчас, Шарлей. Умиротворенный. Ведь все получилось так, как надо... хотя началось не очень-то.
   Ну-ну. Биркарт улыбнулся ему:
   - А ты, братец Шарлей, прости уж меня за ту ночь.
   - Да ладно. Сам должен был сообразить. О времени позабыл.
   - Не мог ты сообразить. От суккуба своей волей не отлипнешь. Ну, ты, во всяком случае, точно. Так что мой это недосмотр -- сам с бабой позабыл все на свете.
   - Э... так Данутка -- суккуб?!
   - А ты думал кто? Дочка попа из села под Радуней? Кстати, одно другого вовсе не исключает, но нет.
   - Ну-у... вообще-то я понял, что она... из ваших. Она же, мне показалось, в темноте видела.
   - А еще смотрела на тебя глазами, похожими на глаза Неле, правда?
   - Н-ну... бывают же похожие глаза...
   - Морок. Но есть один безошибочный признак суккуба. Равно как и инкуба. Правда, не знаю, где бы ты с ними еще мог встретиться.... А с Дануткой мог бы сам обратить внимание, но, видно, стояк помешал. Ты не заметил, что она не пахнет?
   - Да как-то... А впрочем...
   - Ебля -- процесс со своеобразными ароматами, братец Шарлей, тебе ли не знать. А эти ебунчики обоих полов не пахнут, даже когда ебутся пятый час подряд. А когда не ебутся, тем более -- у них нет запаха волос, кожи, пота и так далее. Так что, коли в будущем захочешь себе в подружки суккуба -- по этому признаку и выбирай! Хотя о чем я. Будущего у тебя нет. Здесь и помрешь, здесь и в землю ляжешь.
   Взгляд Шарлея стал тоскливым. Ну вот, надо было тебе испортить мне вечер, так и читалось в его глазах.
   - Но это не точно, - сказал Биркарт. И глаза Шарлея снова заблестели: что?..
   - Я подумаю над этим вопросом, обещаю, - улыбнулся Биркарт. - А теперь ложись спать. За Квирина не волнуйся -- проснется утром. И решит, что это был сон.
  
   Жаль, что балладу тоже придется оставить во сне, подумал Шарлей, ворочаясь на жестком. Зато Квирин не забудет этот "сон". Где он был счастлив. И где его оставила идея приставать ко мне с плотской страстью -- нам ведь и так чудесно было вдвоем. И еще будет, когда его выпустят. Будет. Непременно.
   Он не знал, что ошибается. Очень-очень ошибается.
  
   Биркарт, выйдя сквозь дверь Шарлеевой кельи, снова стал невидимым и отправился к Квириновой. Но не дошел до нее. Остановился у двери той, за какой громоподобно храпел брат Элиаш.
   И задержался. Ненадолго.
   Элиаш во сне заикал от отвращения: ему снились Шарлей и Квирин. Слившие уста в далеко не братском поцелуе. И ты, Элияху, этот сон не забудешь.
   Ровно таким же сном обзавелись братья Петр и Анджей. Петр даже гневно зарычал, не просыпаясь.
   Затем Биркарт еще прогулялся по коридору и просочился сквозь очередную дверь. Там, безмятежно почивал братец Барнаба. Во сне он сладко улыбался и иногда чмокал губами, словно целовался с очередным возлюбленным -- порождением его больной головушки. Он и не почувствовал, когда невидимый нож срезал с его головы прядку волос. А образ возлюбленного в сне Барнабы приобрел четкие черты: теперь у этого создания были ярко-зеленые глаза и сломанный, но благородный нос.
  
   Черный стенолаз взлетел со двора Стшегомской обители и понесся в сторону Отмухува. Небольшой замок на холме издавна стал собственностью епископов вроцлавских. Каждый из них использовал его по своему разумению -- Конрад удалялся в него, желая отдохнуть от обязанностей и тягот высокого сана. И развлекался так, как любил. Покой его охранял целый отряд олесницких рыцарей во главе с неизменным Кучерой фон Гунтом. Таким образом, беспокоить князя-епископа в Отмухуве не смела ни одна живая душа, хоть Вроцлав гори -- Конрад не желал ни единого свидетеля его любопытных забав.
   Почти ни одна. И почти ни единого. Биркарта Конрад повелел Кучере и его людям пускать в замок в любое время дня и ночи, явись он у ворот конным или пешим. И никаких вопросов не задавать.
  
   Биркарт неспешно приблизился к дубовым дверям в покои Конрада. Двери были старые, неизвестно, кем и когда навешенные. Обе створки украшали резные изображения львов со скромно опущенными долу очами и такими распухшими носами, словно звери африканские злоупотребляли горелкой. И теперь в этом каялись.
   Из-за дверей слышались разглагольствования Конрада и женский смех.
   Биркарт постучал.
   - Кучера, ты? Хуя те надо? Бочонок кончился? Так возьми у Генека ключ от погребка, даже если дрыхнет, что вы как дети ма...
   - Ваша милость князь-епископ, Кучера ушел в крестовый поход против тамплиеров, велел кланяться...
   - Ушел и хуй с ним. А ты заходи, сын мой! - весело гаркнул Конрад.
   Биркарт вошел и даже удивленно поднял брови: Конрад в своих утехах был несколько... оригинален. Ибо глазам вошедшего предстало что-то вроде пира у древних римлян -- правда, на них вроде было побольше народу. Конрад, голый и слегка завернутый в простыню, возлегал на краю своей огромной кроватищи, опираясь на локоть и держа в другой руке серебряную чашу -- только розового веночка на башке не хватало. Прямо у кровати располагался стол, заставленный блюдами с закусками, серебряными чашами и такими же кувшинами. А компанию Конраду составляли три дамы в белом и ниспадающем. Как оказалось, просто в камизах, потому как верхняя одежда дам была развешана на рогах лосиной башки на стене. И поразила бы воображение любого, не знакомого с нравами князя-епископа -- но не роскошью, наоборот. Это были одеяния сестер из ордена благочестивых кларисс.
   Благочестивые клариссы восседали у стола в креслах. В нижних рубашках они вполне сходили за не вполне благочестивых подружек римского патриция, проводящего дни свои языческие в оргиях.
   - Ave, Caesar, imperator! - дурачась, Биркарт вскинул правую руку в римском салюте.
   - Иди к нам, сынок!
   Биркарт подвинул свободное кресло к столу и сел, оказавшись рядом с самой развеселой, судя по виду, "римлянкой" -- ну вот казалось, что именно ее смех услышал он из-за дверей. У нее же была самая роскошная, прямо-таки вызывающе нескромная для монахини камиза из тонкого льна, с преизящной вышивкой на груди. Нежно-голубые и алые цветочки каким-то хитрым образом не скрывали, а подчеркивали то, на чем "росли". Получалось два цветущих холма, да крутеньких. "Римлянка" вроде как мельком, но весьма многообещающе покосилась на нового кавалера.
   - Это, сестренки, сын мой духовный, верный рыцарь матери нашей Святой церкви Биркарт фон Грелленорт, - возгласил Конрад, вздымая чашу. - А это, сынок, мои гостьи из вроцлавской обители кларисок. Правда, я еще не разобрал, не успел, как кого зовут... Мы только вот сели тут...
   Да похуй тебе, папуля, как их звать, подумал Биркарт. Ты просто выбрал тех, на кого у тебя дрын подскочил, как обычно.
   - Ну, сестренки, кто вы у нас будете-то? - вопросил Конрад.
   - Я -- сестра Помпоза, - бойко заявила "вышитая", - та, кудрявая, Марта, а эта посвистушка -- Элька. То есть Эльжбета. Только что постригли. Пятнадцати ей нет.
   Эльжбета покраснела и стала казаться и вовсе двенадцатилетней.
   - Нравится мне твое имечко, сестренка, - широко улыбнулся Конрад. - Эк необычно! Помпоза!
   - А это мать наша настоятельница меня еще до пострига невзлюбила... Горда ты, говорит, дева, и явно к мирским излишествам склонна! Но тут у нас не роскошество, а Господу служение! Ну и назвала вот...
   - Много святых у матери нашей Святой церкви! Это ж какая получается? Итальянская?
   - Вы, верно, запамятовали, ваша милость князь-епископ, - сказал Биркарт, - как ездили в паломничество поклониться святым мученикам кордовским...
   - А, так она из этих? Так их вроде полсотни, не меньше.
   - Сорок восемь.
   - Вот и я говорю, всех не упомнишь... Ну, сестренки, сынок, поднимем же чаши за святую Помпозу и прочих мучеников кордовских!
   И подняли. Кудрявая Марта посмотрела на Биркарта с кокетливой улыбкой:
   - Господин рыцарь так сведущ в богословии -- это редкость.
   Биркарт смутился -- ну, сделал вид. Но черные его глаза игриво сверкнули из-под темных ресниц, и Марта улыбнулась совсем уж нежно.
   - За то и ценю, - подмигнул Конрад. - Очень благочестивый он у нас, и богослов изрядный! Кой год уговариваю его рясу надеть -- возвысился бы в лоне Святой церкви! Но сын наш Биркарт скромен, полагает, что достоин служения Господу лишь в миру...
   - Как же не быть мне благочестивым, ваша милость князь-епископ, коли наблюдаю перед глазами истинный пример благочестия -- вас! - подхватил Биркарт.
   Марта и Помпоза засмеялись. Истинное же благочестие -- в компании монашек в одних нижних рубашках распивать за кордовских мучеников! Эльке было не смешно.
   Ей, кажется, было страшно.
   Почему-то вспомнилась Нимуэ. Когда она была такой же малолетней монашкой. И тот ее... первый.
   Папуля, с легким раздражением подумал Биркарт, зачем же ты эту-то притащил... Только из-за красоты? Но ты ж любишь ебаться жарко-весело, а с девственницы прок какой? Биркарт знал, что зрелых мужиков, не говоря уж о тех, кто уже с поседевшими мудями, тянет на молоденькое мясо. Его самого, в его нынешние 22, куда больше, чем соплячки, привлекали женщины, знающие, что делать с мужчиной.
   Ну, Марта явно знает! Не говоря уж об этой, прости Господи, Помпозе!
  
   В познаниях Марты он вскоре убедился на деле. Прямо на Конрадовой кроватище, где легко уместились Конрад с Помпозой, Биркарт с Мартой и еще хватило бы места для Завиши Черного. Вместе с конем.
   Я, конечно, со шлюхами не ложусь, подумал Биркарт, но это же все-таки монашка! И не главное, что монашка. Конрад хочет этого! Иначе бы он меня выгнал. Вот же старый развратник, одному ему ебаться скучно, что ли? В моей компании веселее? Или хочет убедиться, не свернул ли я на кривую дорожку к Содому? Ну да, еще со школы меня в том подозревает... А злить Конрада -- нет-нет, не сейчас!
   - А ты, Элька, - подмигнул Конрад младшей монашке, - дева еще? Ну посиди пока, винишка попей, покушай кролика, очень вкусный, с можжевеловыми ягодами и тимьянчиком... И посмотри, как надо-то. Это не страшно, увидишь. Это приятно... Поглядишь -- сама захочешь!
  
   Биркарту оказалось легче, чем он воображал: Марта вовсе не замечала возящуюся и дрыгающуюся рядом парочку, полностью занявшись своим юным любовником. И Биркарт даже не думал смотреть на нее так, как смотрел на девок в кабаке Бронека. Она даже, лежа под ним, шептала ему в ухо ласковые словечки... Ему было хорошо с ней, а она не скрывала, что ей расчудесно с ним.
   Конрад, завершив свое дело раньше Биркарта, звонко шлепнул его по заднице:
   - Ну силен! Хотя я в твои-то годы...
   И ни при чем тут годы, мстительно подумал Биркарт, тебе всего сорок, папуля! Просто пить меньше надо!
   Когда и для Биркарта все закончилось, он бросил взгляд на Эльку. Та -- расчет Конрада, что любопытно, оправдался -- смотрела на них жадно, покраснев и часто дыша.
   Передохнув и выпив, Конрад позвал и ее. Биркарт, поддернув портки, перебрался с кровати за стол. Вместе с Мартой. Помпоза предпочла остаться рядом с Конрадом и тереться об него, пока он возился с Элькой. Та даже не вскрикнула и не расплакалась, когда Конрад сделал с ней то, что не должен был сделать никто на свете. Зато застонала Помпоза.
   - Вот неуемная-то, - вздохнула Марта еле слышным шепотом.
   - Ты осуждаешь или завидуешь? - точно так же отозвался Биркарт.
   - А, сама не знаю... А ты, прав его милость князь-епископ, и правда молодец. Не женат ведь еще?
   - Похож на женатого?
   - Нет. А любимая-то есть?
   - Есть, - ответил Биркарт. - Не спрашивай.
   - Без взаимности, что ли?.. Трудно пове...
   - Не спрашивай, сказал!!
   Марта замолчала. И правильно сделала. Биркарт, сделав то, что без слов потребовал от него Конрад, чувствовал себя не очень-то. Марте он был благодарен и не хотел злиться на нее. Да и в чем ее вина.
   Да когда ты наебешься наконец, папа, я же по делу тут...
   Конрад, тяжко дыша, оставил Эльку в покое. Та лежала, словно в полуобмороке. Рядом распростерлась, вздымая лишившиеся цветочков холмы, Помпоза. Приблизительно в таком же состоянии.
   Князь-епископ, на этот раз не соизволив прикрыться простынкой, уселся в кресло. Да еще и вопросил, почесывая волосатую ляжку:
   - Сынок, а тебе удобно в одежде-то ебаться? Видал я тебя в одеянии Адама -- смущаться вроде нечего...
   Биркарт действительно избавился лишь от вамса и пояса. На вопрос не ответил -- пожал плечами, мол, все равно.
   - Налей мне, прошу, - сказал Конрад. - Даже тянуться за кувшином тяжко. Умахался-то... Ну и горячие у нас клариски!
   Биркарт выполнил его желание, сел, уставился в сторону. Конрад заметил это.
   - Сынок. Что такое?
   - Простите, ваша милость князь-епископ, не вовремя я пришел.
   - Чего еще "не вовремя"?
   - Заняты вы...
   - А ты по делу, что ли, какому? - в голосе Конрада отчетливо прозвучало разочарование. Весьма удивившее Биркарта. Он кивнул в ответ.
   - Ну что ж, пойдем к тебе, поговорим, - сказал Конрад. - Девочки! Без нас пока повеселитесь тут...
   Он напялил сапоги, снова небрежно завернулся в простыню, прихватил со стола один из кувшинов и пошел к дверям. Этим "к тебе" удивив сына еще больше.
  
   У Биркарта были свои комнаты в Отмухувском замке, разумеется. Он нередко -- после того, как Отмухув отошел очередному князю-епископу Вроцлава -- останавливался тут на пару дней, а то и неделю, чтоб в тишине и покое заняться кое-какими своими делами.
   И Конрад никогда не горел желанием в его покои заглянуть -- "Да ты там небось колдуешь? Ну, делай, что тебе требуется, только меня избавь от зрелища твоей... ведьминой кухни". Биркарта веселило это: отец, кажется, полагал, что у него там под потолком висит чучело, с малой достоверностью изображающее русалку, по всем поверхностям расставлены пробирки, источающие ядовитые миазмы, а в особо ценной и стоящей на виду хранится кровь некрещеных христианских младенцев. А также сидит черный котище со злыми глазами, постоянно булькает котел (также испускающий миазмы. Ядовитейшие, само собой) и везде развешены амулеты, вызывающие мор и глад. И лишающие мужеской силы. Как глянешь на него -- так и лишит!
   Устаревшие у тебя представления о нашем деле, папочка, думал Биркарт. Нет, конечно, колдуны со столь замусоренными лабораториями существовали и поныне -- и это, на взгляд Биркарта, явно свидетельствовало о том, что, кроме чучела русалки, похвалиться им было нечем. И стоило же трудов добыть (а то и сделать самостоятельно) этакую бесполезную и мерзкую дрянь: к верхней половине тела дохлой обезьяны пришивалась нижняя -- от любой достаточно крупной рыбины. И выглядело, и воняло это произведение ужасающе. При этом не имея ни малейшего смысла, кроме как показать простакам: "Я могучий, злоебучий колдун, а эту сирену изловил своими руками, прибил метлой и теперь с ней советуюсь в важнейших магических вопросах!".
   Но Конрад... Хоть у слуг бы спросил -- хозяин покоев не отпугивал их требованием: "Не сметь входить, а то хуй отвалится и крысий хвост отрастет!". Слуги Отмухувского замка совершенно спокойно убирались в комнатах Биркарта фон Грелленорта в его отсутствие. И ничего особенного не замечали. Ну, запертый шкафчик -- мало ли что у господина рыцаря там хранится. Фамильная драгоценность, письма от Прекрасной дамы, ключ от замка или некая святыня, привезенная из паломничества к святым местам -- заперто, значит, не наше дело.
   Именно -- не ваше. В шкафчике в большом порядке хранились инструменты для работы и ингредиенты для зелий и амулетов.
   За шкафчик с книжками Биркарт и вовсе не беспокоился -- перетаскал сюда все гримуары, отлично зная, что полуграмотные слуги и латынь разумеют с трудом. А что написано не на латыни -- то, наверно, на греческом, ну, ученый он у нас рыцарь!
   Биркарт шутки ради -- хотя сил на шутки у него уже почти не было -- сотворил на столе светильник в виде меноры. Конрад удивленно оглядел "ведьмину кухню", где не было ничего ведьминого... то есть колдовского. Опустился в кресло у маленького столика. Биркарт забрал у него из рук кувшин, достал две чаши, разлил, сел в кресло напротив. Откинул голову.
   - Добро пожаловать, папа. Прошу, поставь кувшин к себе поближе и наливай сам. Не сочти за непочтительность, но я очень, очень устал сегодня.
   Он не кривил душой -- все эти монастырские колдовские делишки неплохо его вымотали, да еще и потрахаться пришлось...
   - Знаешь, - сказал Конрад, выпив, - а я-то думал, ты просто так забежал. Ну, соскучился, например.
   Его и впрямь разочаровало, что это не так?.. Любопытно. Но давай ты подумаешь о его чувствах к тебе позже, Биркарт? Явился по делу -- по делу и говори.
   Конрад правильно истолковал его молчание и спросил:
   - Ты откуда? И с каким делом-то?
   - Из Стшегома.
   - Ясно. Ну как там наш братец Павел?
   - Шарлей, - сказал Биркарт как-то так, что Конрад понял -- лучше называть сраное чучело Шарлеем и никак иначе. - Жив и почти благополучен.
   - Даже так? Ну я знал, что этот шустрый даже в аду -- как рыба в воде... Слабенько мы его наказали. Не раскается он -- и не станет служить нам. Проиграешь ты спор, сынок.
   - Вот об условиях нашего спора я и пришел поговорить. Хочу, чтобы все было честно.
   - Но мы их уже обговорили. Никаких скандалов с приором -- и чтобы этот сквернавец... Шарлей не дернул из обители, с твоей помощью или без оной. И с моей стороны нечестно быть не может -- я к этому Стшегому касательства не имею и иметь не желаю...
   - Ох уж этот приор. Папа, тогда я был злющий и не все тебе сказал. Я бывал в Стшегоме раньше -- и впрямь прикрываясь твоим именем -- и приора Дамиана знал, конечно. Никаких скандалов с ним быть не может. Часто ли ты видел, чтобы он вытаскивал свою жопу из обители?
   - Да почитай что никогда. Всеми делами Стшегома вне его занимался субприор Квирин, о коем мы с тобой, помню, уже говорили.
   - Именно так. Приор Дамиан в Стшегоме -- пугало для заключенных, и не более того. Как только от него требуется пошевелиться лишний раз, он становится больным. Всем, кроме, пожалуй, родильной горячки, чумы и пляски святого Вита. Клянусь, единственное дело, к коему он проявляет неподдельный интерес -- это пытки самых дерзких заключенных. Да и то восседает, как зритель в римском цирке, пока этих кающихся засранцев мучают братья-кармелиты. У него даже огороженный закуточек на подворье под это дело отведен. Верно, чтоб не осквернять обитель пролитием крови...
   - Полагаю, сынок, ты тоже бывал зрителем в этом цирке. И, насколько я знаю тебя, не раз?
   - Дважды. Это единственное, на что там любопытно поглядеть. А так... банальные избиения да унижения.
   - То дело приора Дамиана, как вести грешников к покаянию. Может, он желает, чтоб они почувствовали себя первыми христианами, чистыми и преданными вере, - усмехнулся Конрад.
   - Может. Только вот желает он этого исключительно в отсутствие отца Квирина!
   - Приор боится субприора?.. Ну... Квирин, хоть и содомит, малый бойкий, верю, что Дамиан не желает с этакой колючкой ссориться...
   - Квирин на месяц в заключении, ибо согрешил. Так вот, папа. За этот месяц -- не обращай внимания ни на что, происходящее в Стшегоме.
   - Ну, там и так хуй знает что происходит. Если я правильно понимаю тебя, сынок, ты намерен там изрядно повеселить братию?
   - Ну... если кто-то из нее посчитает это забавным -- да.
   Конрад вдруг протянул лапу через стол и погладил Биркарта по шее.
   - Твоя воля, сынок... - Биркарт на миг замер, прикрыв глаза -- ну когда же это случится, когда, чтоб отец начал правильно прикасаться к нему? Вот сейчас это -- случайно, да?
   Конрад, уже встав и готовясь покинуть колдунье логово, спросил:
   - А брат Шарлей -- при его-то дерзости -- еще не заслужил этого... закуточка? Который цирк римский?
   - Заслужил. А как же. Думаю, нынешним утром он это оценит.
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"