Adsumus, Domine. Книга 3. Шарлей. Часть 5
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
- А вон он идет, - сказал Александр.
Шарлей знал, что за ночную чушь по справедливости должен быть наказан не Квирин, а он. И еще знал, что будет помнить об этом постоянно. Ему хотелось глупого: чтоб досталось и ему, чтобы не было так стыдно перед самим собой. И потому он и не подумал опустить глаза, разглядывая неспешно приближающегося брата Херонима.
Что-то в его походке вразвалочку показалось ему знакомым, и он быстро спросил:
- Давно брат Хероним в обители?
- Года, что ли, два, Александр? - спросил Авит. - Память уж не та у меня.
- Два на нынешнее Богоявление исполнилось... точно помню, что появился он два года тому как раз в канун Богоявления! Год послушником пребывал, хорошо себя показал, постригли.
- А откуда он взялся?
- А того никто, кроме приора, не ведает! - ответил Александр. - И отца Квирина, возможно. А сам он не говорит. Может, и непрост он -- меня вот надзирателем над вами не поставят же?
- Тебя потому не поставят, что ты не этакая гора Синайская, хлипок больно, - заметил Авит. - Но по сути ты прав -- не всякий из братии в надзиратели годится. Не всякий желает лупить ближнего своего...
Когда Хероним приблизился, Шарлей почти утвердился в своей догадке. Этот молодой брат и впрямь выглядел румяным -- но не как мамкин баловень из богатой деревни. Не та это была краснота. Иная. И очень, очень знакомая. Любопытно спросить у него кое-что... да говорить нельзя.
Впрочем, Шарлею было наплевать, что нельзя. И вообще не до этой рожи-печной заслонки. Его просто тянуло вытворить что-то такое, чтоб добродушная -- сейчас уже видно было -- рожа Херонима исказилась злобой и презрением. Чтоб он напомнил Элиаша. Чтоб причинил нахальному грешному брату боль. Тут же.
Шарлей оперся на лопату и ждал.
Брат Хероним подошел, широко улыбнулся Авиту и Александру -- а затем и Шарлею. И сказал:
- Что-то, как и раньше я видел, мелковат ты для льва Иордана... Скорей на кота смахиваешь.
Шарлей молчал. Глядел в глаза Херониму. Голубые у него глаза.
- Идем, поможешь мне, брат, - сказал тот. Развернулся и пошел. Шарлей отлип от лопаты, подмигнул братьям и отправился куда велено.
Он знал, что келья Элиаша располагалась точно напротив его кельи. Простой монастырский коридор с кельями по обеим сторонам, став тюремным, много потерял... братьев, живущих в мире и согласии, болтовню этих братьев, их спокойные сны... да что об этом.
Надзирателей -- это Шарлей уже выяснил -- было десять. Одиннадцатый -- Петр, декан. И почти все они не жили здесь -- лишь напротив келий особо буйных и опасных. Как я. Итого в тюремном крыле проживало пятеро доблестных этих стражей...
Кто те четверо, кроме него, напротив которых проживали прочие кармелиты-надзиратели, Шарлей не знал и знать не хотел. Те, кто выходил по утрам выливать говно из ведер. Те, что смотрели на него так, словно он им пятьсот гривен задолжал, их невесту трахнул и заодно в кашу наплевал.
Брат Хероним остановился напротив двери в келью Элиаша и обернулся к Шарлею:
- Позвал я тебя, брат, чтоб ты помог мне прибраться тут. Я как заглянул в эту... берлогу брата Элиаша -- меня аж замутило... И не ведал, что он этакий свин! Куда ж приор-то смотрит?! Другие братья?! Первый раз на моей памяти вчера об этом сказали, потому как устыдились, верно -- старец тщедушный Авит не боится про Элиашевы пороки говорить, а они боятся... А до того? Кулачищ его боялись? Так братьям друг дружке морды бить тем более устав не дозволяет... Ты только глянь!
Хероним распахнул дверь.
- А вонища! Как в трюме, где шайка пиратов напилась да спьяну уссалась!
Услышав это, Шарлей перестал сомневаться насчет него. Желание нарваться на побои куда-то пропало. И он тихо спросил:
- На каком корабле служил?
Хероним удивленно поднял брови. Но ответил:
- На "Болько". В смысле, на "Болеславе Храбром".
- Видал его. Знатный когг!
- Знатный! А... где ты его видал-то, брат?
- В Брюгге.
- Так ты наш, морской?!
Хероним натурально расцвел, но Шарлей, нисколько не боясь его разочаровать, ответил:
- Да не очень-то. Только в одном походе был, а так... в госпитале для морячков работал все больше. А в поход меня взяли по протекции -- там слово Божье требовалось, а священников было не уговорить -- и далеко, и долго, и пираты, в общем, зассали они. Ну а кроме слова Божия требовался там хороший тесак. Тесак у меня к тому времени имелся... добрый тесак, у пиратика отбитый одним ганзейским капитаном, да будет ему хорошо там, где он теперь...
- Я тоже помахаться любил, - гордо отозвался Хероним, - сам знаешь, иной раз отряда городского не хватает, оборонять кораблик-то. Тогда матросы, какие умеют, тоже за оружие берутся...
- Молодец. И каким это ветром дурным тебя в обитель занесло, Хирек?
- Лучше Ярош называй, мать так называла... Из-за нее и занесло... - парень слегка смутился, но... кажется, понял, что смеяться над ним никто не собирается.
- Она у меня нестарая была. Но заболела какой-то хворью непонятной... как будто жрет ее изнутри какая-то мерзость. Такая была -- ну, ростом большая, в теле, я в нее. А стала -- как фитилек... Так вот, очень она мое занятие не любила, ну, морское. И сказала -- если я жить буду, Ярошек, то пусть будет как будет, не стану отговаривать тебя от твоих дел. А если помру -- поклянись именем Господним, что немедля уйдешь в ближнюю обитель и послушником станешь, а далее обет монашеский дашь. Хочу, говорила, чтоб ты жил. А монахом ты будешь жить, сколько тебе положено, а не уйдешь раньше срока на дно морское. Ну что тут делать? Поклялся я, клятву исполнил.
- Достойный ты человек. Но ход мысли приора мне понятен -- матрос? Значит, надзирателем будешь, ибо матросы -- шваль последняя.
- Ты не можешь так думать. Ну... есть шваль. Есть не шваль.
- Верно. Кстати, Авит сказал, что ты ленивый. Не верю, ленивые матросы на берегу сидят.
- Да не ленивый я! Просто не люблю хуйней бесполезной заниматься! Это я еще послушником был, велели мне пол вымыть в зале капитула. Мол, грязь там сраная, голуби еще насрали. Так оно и было. А почему? Потому что в крыше дыра!! Убирай-не убирай, все одно дождь туда льет, братья на обуви грязь развозят, и голуби, понятно, срут... Ну я и сказал: не буду, бесполезно... "Ах ты лентяй!" и так далее... Я сам же эту крышу полез латать, ну на хрен, что за... И сюда я тебя позвал не говно после Элиаша выгребать, сам выгребу.
- А для чего?
- Поговорить с тобой хотел... лев Иорданский. Узнать, кто ты да что. Узнал -- не негодник ты.
- Услышит кто -- будут тебе таки-ие львы Иорданские...
- Никого нет. Пусто тут. Братья твои грешные все на работах, и надзиратели тоже.
Ах, да! Пусто же... Шарлей быстро спросил единственное, что хотел знать:
- Где отец Квирин?
- Там вон, в самом конце коридора. Элиаш через келью, не рядом они. Видно, чтоб не базарили друг с дружкой...
- Ебать Элиаша якорем ганзейским кованым с крючками... - буркнул Шарлей. - О чем с ним можно базарить -- не представляю...
- Ты, главное, сам потише базарь, Элиаш услышит, наябедничает. Квирина не тронут, конечно, что ему уж можно плохого сделать, и так... А тебе влетит.
Шарлей подошел к нужной двери. И тихо позвал:
- Отец Квирин...
- Ты, брат Шарлей? Чего? - голос совершенно прежний. Веселый, беззаботный. Но тоже тихий-тихий.
- Простите меня.
- Не за что мне тебя прощать, дурилка.
- Выйдете, я вам это опять скажу...
- Выйду -- обниму и поцелую тебя. И попробуй только увернись. Все, уйди отсюда. Я по тебе скучаю, не дразни меня... - голос Квирина дрогнул.
- Да-да, уйду, конечно, сейчас, - затараторил Шарлей, - только скажите мне... Вы... как? Не тоскливо вам там? Вам ведь даже книжку не дадут?
- Сочиняю баллады. И еще богословский трактат. Не согласен в одном месте со святым Августином. Мысленно сочиняю. Выйду, надиктую. Тебе, например. Будешь проникаться моей мудростью и моим поэтическим талантом... Все, уйди, сказал.
Шарлей подчинился. Ярош поманил его рукой -- подальше от кельи Элиаша. И сказал:
- Послушай, брат. Предупредить тебя хочу. То, что братия кое-какая злится на тебя из-за Квирина, ты, верно, сам знаешь. Он многим тут нравится, и ко многим был добр, и многим оказывал всяческую помощь. Не только духовную. А из-за тебя вроде как попал в такую неприятность.
- Братия права, брат Ярош.
- Верно, права. Но она-то тебе не опасна, побаиваются тебя, сильный ты и смелый. А опасны тебе сейчас Петр с Анджеем. Не из-за Квирина -- из-за Элиаша. Дружки они. А он тоже из-за тебя попал в заключение... Смотри, как бы не отомстили, парни они злющие, могут. Держись поближе к конюшне своей -- при Авите с Александром авось не будут эти два беззаконий творить. Да и при мне не будут. Но ведь бить вас им можно, измываться всячески -- приор ведь поощряет... Береги себя. От Петра-то мне тебя не уберечь -- декан он, начальствует над нами, надзирателями.
Шарлею было очень горько из-за Квирина, но он все равно улыбнулся:
- Брат Ярош. А я ведь подумал сперва, что ты меня сюда позвал, чтоб тоже отделать...
- За что ж?!
- А то придумать нельзя. И потом, говорил я с тобой...
- И дальше говори. Только тихо.
Днем ничего не случилось. Злобные взоры Петра с Анджеем в трапезной да в храме Шарлей замечал, но "апостолы" к нему не приближались. Ну и славно.
Хотя брат Элиаш, ползающий по полу трапезной и лобызающий сандалии братии -- это... Это было прекрасно! Шарлей едва не заржал -- Элиаш под мертвыми глазами приора пытался целовать даже босые грязные ноги заключенных, а те... натурально подпрыгивали, словно дворяночки, подбирающие подол с визгом: "Крыса! Ах! Крыса!".
А ночью к нему явился гость -- Шарлей уже не удивлялся визитам прямо сквозь каменную стенку. Он уселся на кровати, подобрав ноги -- держать их на каменном полу было холодно. Биркарт сел рядом.
- У тебя тут, смотрю, любопытные новости, братец Шарлей.
- Исключительно хреновые.
- Да где ж хреновые? Я-то полагал, что после того, как ты развлекался в лесу вместо всенощной, тебя наказали. Пришел вот как-нибудь тебе помочь. Или хотя бы развлечь, если тебя засадили в более поганую дыру, чем твоя келья. Притащить пожрать, если сидишь на хлебе и воде. А ты вполне, смотрю, здоров, не избит до полусмерти и спишь все в своей конуре? Как обошлось-то? Наврал что-нибудь про прошлую ночь?..
- Другой наврал, - ответил Шарлей. - Он и сел на хлеб и воду. Это и хреново.
- Это кто ж тут ради тебя так расстарался? Не Элияху же твой?! - звонко рассмеялся Биркарт.
- Тише ты, жеребец перед турниром. Надзиратель у меня новый -- Элиаш тоже наказан. Парень неплохой, и зла мне не желает, но, Биркарт, зачем смущать его душу ночным непонятно чьим ржанием из моей кельи?!
- Я заметил, что новый. Вечерком я уж тут был. И ничего он не слышит сейчас.
- Что ты с ним сделал?
- Данутку помнишь? Сейчас он гоняется за ней по лесочку... в своих снах. Лесочек даже в цветочках! Так что не проснется, чтоб слушать мое ржание, ему и там хорошо!
Шарлей невольно улыбнулся:
- Биркарт, дьявольское ты, все-таки, отродье! На благочестивого брата такие сны насылать...
- Так ему только во сне и можно! Пусть порадуется! Ты лучше поведай мне о том брате, что этак благородно вступился за тебя.
- По-моему, ты знаешь эту обитель, Биркарт. Стало быть, и субприора отца Квирина знаешь.
- Так это он?
Биркарт даже в легком удивлении приподнял брови. Шарлей и сам удивился -- в келье было темно, а своих фонариков Биркарт не зажигал -- почему я вижу его лицо так ясно? Может, и вправду сам становлюсь... чем-то с ним схожим?! Да ну, чушь какая.
- Чушь, - подтвердил тот, - я просто хочу, чтоб ты меня видел. И ты видишь. Значит, Квирин, говоришь? А тебе не любопытно, любезный братец Шарлей, зачем ему это было нужно?
- Он объяснил. Затем, что для него наказание будет не столь тяжелым, как для меня, если меня обвинят в колдовстве.
- Он объяснил. Но ты мне ничего пока не объяснил. Почему он вступился именно за тебя? У него появилась привычка брать на себя вину за все проступки всех грешников в этой обители? Нет ведь?
- Нет. Но...
- Он по-особому близок именно с тобой? Вы стали друзьями?
- Не могу так сказать. Нескромно как-то. Я и волоска этого человека не стою, сдается мне. Он просто добр ко мне... я очень хотел бы, чтоб он считал себя моим другом... а меня -- своим. Мы... ммм...
- Не мычи, ты вроде у нас не корова и не немой, а вполне себе болтливый братец. Говори как есть.
- Ну, он узнал, что я... начистил рыло Элиашу. Захотел и узнать, как это произошло. Я показал. И он спросил меня, не хочу ли я научиться оружному бою. Я сказал, что хочу -- ведь действительно не умею, разве что с ножом. Он как-то уговорил приора позволять мне это -- не в ущерб работе и молитве, конечно. Так, пару часов в день, но мы с ним тренировались с оружием...
- Узнаю Квирина, - усмехнулся Биркарт. - Он рыцарь, знаешь ли. В миру им был. И, видно, до сих пор и рука, и душа тоскуют по оружию. Тут я его понимаю. Ну, тренировались, а еще что?
- А что еще? Ну, разговаривали, конечно... Он делил со мной стол... что при местной-то жратве как из свиного корыта очень даже приятно... Вот и все.
Ухмылка Биркарта стала на редкость, исключительно паскудной.
- Это не все. Далеко не все. Просто ты мало знаешь. А что знаешь -- далеко от истины.
- Ну так скажи мне, чего я не знаю.
- Многие знания -- многие скорби, братец Шарлей.
- Это так. Чаще всего так... Но я больше люблю знать, чем не знать.
- За это ты мне и нравишься. Конрад сказал бы, что таким, как ты, много знать не следует -- не по чину. Много будете знать -- в ересь впадете. Но я с ним не согласен. Полагаю, каждый, кто хочет знать, достоин знания.
Alumbrado, вдруг вспомнился Шарлею голос ночного существа с забавным человеческим именем Ханс Майн Игель. Свет познания во тьме невежества и хаоса.
- Биркарт, я не знаю испанского. Это ведь он? Что значит "alumbrado"?
- Свет. Метафорически -- просвещение. Alumbrados -- "Просвещенные".
- Это название школы либо университета, где ты учился -- верно?
- Кое-кто называет это сектой. Где, разумеется, собрались дьявольские отродья, нехристи-сарацины, некроманты и прочие малосимпатичные для добрых христиан создания.
- А что из этого правда?
- И то, и другое. Но знания о моей школе тебе, по-моему, ни к чему. А вот о Квирине, раз уж ты хочешь, чтоб вы стали друзьями...
- Да, Биркарт. Этого я очень хочу.
- Но у тебя ничего не получится.
- Грустно. Но почему ты так уверен?
- Тебе станет еще грустнее, если я назову причину, - сказал Биркарт спокойно и серьезно. Он больше не ухмылялся -- видно, захотел, чтобы я поверил ему?
- Ну же?
- Друзьями вы не станете потому, что Квирин не хочет дружить с тобой. Он хочет с тобой спать. Он влюблен в тебя, братец Шарлей. Вот и разгадка его интереса к тебе, и его доброты к тебе, и его желания побыть с тобою наедине. Он содомит, знаешь ли.
Что, что?!
Шарлея, верно, неплохо перекосило -- Биркарт фыркнул от смеха.
- Да что уж такое, - продолжал он слегка раздраженно, - морда у тебя -- видел бы ты ее. Словно я сказал, что содомитом был Иисус, потому и завел себе апостолов... Тебе же прекрасно известно, что в монастырях нередко склоняются к содомии даже люди, изначально к ней не расположенные! До баб добраться трудно, а молоденькие смазливые конверсы да братья -- вот они. Но с Квирином все любопытнее. Он, знаешь ли, таким уродился... Я тут немного занялся Стшегомской обителью -- должен же я побольше знать о месте, куда мы тебя загнали. И узнал милейшую историю о Квирине и о том, как он выбирал между двумя орденами: Мальтийским и братьев Девы Марии с горы Кармель. И госпитальеры нравились ему куда больше -- какие ни есть они теперь, а все рыцари. Но выбрал он кармелитов, причем этих вот, стшегомских. Конрад утверждал, что причина тому одна: зная о своей грешной природе, Квирин не пожелал вступать в орден, где много здоровых и приглядных мужиков! А тут, в Стшегоме, содомиту и глянуть не на кого: или эти звероподобные тупорылые братья, или шуганые крысы-заключенные! А значит, и соблазна для Квирина нету... Забавный выбор, но совершенно логичный, уважаю. Ну, не знал же он, что тут появишься ты!
- Конрад что, принимал его исповедь -- иначе откуда бы узнал причину этого выбора? - спросил Шарлей. - Тогда какого кутаса он треплется, про тайну исповеди не ведает? Удивительно для князя-епископа.
- Нет, Конраду Квирин не исповедовался, насколько я знаю.
- Тогда зачем болтать всякие мерзости? Впрочем, в этом вы с ним чрезвычайно схожи.
- Шарлей. Только глупец назовет правду "мерзостью" лишь потому, что она ему не нравится.
- Откуда мне знать, что ты говоришь правду, Биркарт? Я провел с Квирином много часов, и ни разу он не позволил себе...
- Чего, например? Страстных объятий, подобно безумному братцу Барнабе?! Так он не Барнаба. И не позволит. Судя по всему, Квирин человек благородный и не желающий пользоваться своим высоким положением, чтоб добиться твоей... хм, благосклонности и любви. Он ведь мог просто заставить тебя делать то, что он хочет. Но не заставил. Ибо знает, что этим вызвал бы у тебя лишь ненависть... презрение, страх... Эй, братец Шарлей! Тебе плохо? Ты вроде как побледнел...
Шарлей откинулся на стенку. Ему снова будто не дышалось, а в голове опять прозвучало тихое:
"Выйду -- обниму и поцелую тебя. И попробуй только увернись..."
А ведь я был бы совершенно не против! В иных обителях братья и целуются при встрече либо прощании! Как братья, не как любовники!
"Я по тебе скучаю, не дразни меня..."
Как это... больно. Как несправедливо устроен благословенный Божий мир. Почему замечательным, добрым, способным на подлинное служение Господу людям достаются такие страдания -- как Квирину его греховная природа и вечная с нею борьба? А ведь если бы Квирин потакал ей -- многим молодым заключенным пришлось бы тут еще хуже. Отмыть их несложно, авось и приглядные среди них отыскались бы!
А я-то, я... почему я стал тем, кто ему в этом смысле... нужен?
И... я всегда полагал, что знание потребно для того, чтоб как-то его применить. Как-то все поменять. Желательно -- к лучшему. Но с этим знанием разве такое возможно?
Биркарт вряд ли читал его мысли сейчас, но отлично понял, о чем он думает.
- Воистину, этакое знание -- сплошная скорбь. Да, братец Шарлей? Ты ведь терпеть не можешь как содомию, так и содомитов. И, болтая с Квирином, будешь ожидать, что он все-таки перейдет границы дозволенного... и подозревать непристойное желание в каждом его движении. А начнешь избегать его -- причинишь ему боль. Ведь он и впрямь не сделал ничего дурного. Ему просто приятно находиться рядом с тем, в кого он влюблен. Обычное дело.
- Я... не собираюсь его избегать, - выдавил Шарлей. - Это... несправедливо. Он ничем такого не заслужил.
- Эй, эй. Но тогда-то многое может и измениться! Он может решить, что ты все понял. И... не возражаешь, просто смущаешься. И начнет себе кое-что позволять! Все больше и больше... Он просто человек, братец Шарлей. Находиться рядом с предметом любви и не сметь его даже коснуться -- это хуже пытки.
- Не начнет. И не пытка -- обычная наша борьба с соблазнами. Мы, если ты помнишь, Биркарт, служители Господни. Нам это дело привычно.
- Уступать соблазнам кое кому из вас еще более привычно, судя по тебе же.
- Меня содомия не привлекает, таким образом, и соблазном для меня не является.
Шарлей смотрел перед собой, обхватив себя руками за плечи, словно мерз. Вид у него был какой-то обиженный.
- Что такое? - спросил Биркарт. - Ты хотел знать, я только помог тебе узнать.
- Я... все-таки не хочу верить, - пробубнил тот как-то так, словно ему не сорок, а четырнадцать, и он только что узнал, что его первая в жизни возлюбленная, чистая и совершенная, словно Святая Дева -- первостатейная курва, которую пятеро в кабаке валяли с ее полного согласия.
- Ну куда к тебе с добром, братец! Точно, не Павлом тебе бы зваться, а Фомою!
- То же самое говорил Конрад. Когда врал мне.
- Хочешь сам поговорить с ним?
- С Конрадом?
- С папой Римским, курва мать! С Квирином... Прямо сейчас, а? Пусть он сам развеет твои сомнения, коли я твоего доверия не заслуживаю.
Шарлей посмотрел на Биркарта смешно косящим и бегающим взглядом. И сообщил:
- Я знаю, что ты умеешь перенести кого-то в любое место. Но если ты отправишь меня в Квиринову келью -- он точно убедится, что я колдун! А если ты, решив повеселиться в своей своеобразной манере, еще и оставишь меня там до утра -- в этом убедится вся обитель...
- Не оставлю, - сказал Биркарт. - Обещаю.
- А брат-надзиратель Квирина тоже будет скакать по лесу за суккубом? Чтоб не слышать нашего разговора?
- Да еще чего. Просто задрыхнет глубже, чем дрыхнет сейчас.
- Но Квирин... он, повторяю, спросит, как я к нему попал. И?
- Совсем у тебя с воображением плохо стало, братец Шарлей. Скажешь, что ты ему снишься! Кстати, это повышает шансы узнать правду, верно? Во сне ведь можно все...
- И ты, конечно, намерен подслушать этот наш разговор?
- Да не больно-то любопытно.
- В Брюгге, помнится, тебе тоже было совершенно не любопытно...
Биркарт не обратил на эти слова ни малейшего внимания. Просто сказал:
- Я буду рядом. Если что-то там случится не по твоей воле -- позовешь.
- Что. Еще. Случится?!
- Ты же не смеешь противоречить отцу Квирину, братец Шарлей, - сказал Биркарт голосом уже вовсе недобрым. - Тут ты воистину благочестивый брат, начальствующим повинующийся. Мало ли что. Сам знаешь, "лукаво сердце человеческое...".
Квирин спал, свернувшись клубком на точно таком же, как у заключенных, почти несуществующем тюфяке. Во сне вздрагивал, поджимался, словно стараясь стать меньше -- да ему же холодно, понял Шарлей.
В келье Квирина -- той, настоящей -- всегда было куда теплей, хотя очага Шарлей не приметил. Жаровни с углями? Да, наверное.
И холодно... и неудобно на такой жесткой дряни... Сердце Шарлея сдавило от жалости. Он тихонько тронул спящего за плечо.
Квирин проснулся тут же -- истинно монастырская привычка. И вылупился, конечно же.
- Это что... - хрипловато произнес он, - что за явление ангела святой Агнессе?
- Покрывало я бы вам с удовольствием принес, как ангел Агнессе. Если бы оно у меня было. Холодно вам тут, вижу.
- И заставил бы всех любострастных покинуть этот публичный дом?
- А что, любострастные тоже приходили?
- Я им приду... А ведь и вылезу отсюда, в точности как та Агнешка, правда, патлы у меня отрастут вовсе не чудесным образом. Менее суток тут проторчал, а уже чувствую себя каким-то неумойкой. Воды мало принесли, попить либо умыться.
Квирин сел на кровати, так же, как до того Шарлей, не опустив босые ноги на ледяной пол. Хотя сапожки ему оставили, надо же, как милосердно. В окошко светила вышедшая из-за тяжких зимних облаков луна, кое-что было видно, но плохо.
- Коли ты, брат Шарлей, не ангел -- стало быть, все же колдун? Дверь, как я вижу, по-прежнему заперта. И ночь на дворе.
- Я не колдун, отец Квирин. Я -- ваш сон.
Светлые глаза Квирина будто бы засияли -- это даже в темноте было заметно. И Шарлей скорее понял, чем разглядел, что он улыбнулся этой своей будто бы робкой улыбкой со сжатыми губами. И сказал:
- Спасибо тебе, Господи, за этот чудесный сон.
Шарлей опустился на колени перед Квирином.
- Простите меня. Я же сказал -- увижу вас, скажу это снова.
- Опять завел свою покаянную песню... вот же чучело ты у меня... Брат Шарлей, поднимись. И сядь. Я не требую, чтоб ты до конца жизни передо мной на коленках ползал. Кто я такой, чтобы не простить тебя, тем более что злых помыслов у тебя не было?
- Но грешные были... о свободе...
- Те, у кого их нет, Господу не любезны, брат Шарлей. Ибо дана нам свобода воли. Вроде как ты это должен знать, обязательно.
- Да знаю. Только выбор неверный сделал.
- Ну раз уж сделал -- что ж теперь, усраться, что ли?! Сесть и возрыдать? В столп превратиться, как Лотова жена? Тебя на костер не загнали и даже не выпороли. Со мной тоже ничего дурного не поделалось... Хоть отдохну здесь -- что от трудов, что от служб, что от этих рож.
- Да ведь пробыли вы тут всего ничего, - мягко отозвался Шарлей, случалось, посиживавший под замком в разных обителях за разные проступки, - а просидите месяц -- и рожа брата Элиаша милой покажется. И на службу бегом побежите, и к обязанностям своим с радостью вернетесь. И аппетит появится ой какой хороший...
Квирин, будто стараясь показать, что даже грядущие тягости заточения ему нипочем, вдруг впервые улыбнулся как все, показав зубы. И эта улыбка тоже шла ему.
- А помнишь, что я-то обещал тебе, как увижу? Это сегодня утром было, забыть ты не мог.
- Помню.
- Не уворачиваться, смотри!
Квирин обнял его, притянув к себе -- властно, будто и впрямь не рассчитывал на сопротивление. Шарлей почувствовал его дыхание на своей щеке, а потом прикосновение его губ к своим. Нежных, горячих, суховатых. И полураскрытых -- нет-нет, никак не братский монашеский поцелуй получался! Тот, к тому же, коротенький! Чтобы и впрямь в соблазн не... Ох, ну что же вы, отец Квирин, вытворя...
А не противно. Даже приятно, Шарлей не мог этого не признать. Только вот поцелуи Неле -- или, прости Господи, Данутки сразу зажигали его кровь, мигом пробуждали желание. Этот -- нет, вовсе нет. Ничего, кроме жалости, ставшей еще острее, Шарлей не почувствовал.
Он негрубо, но все же ощутимо надавил на плечи Квирина, отстраняя от себя.
Тот поднял полуопущенные веки -- и Шарлей вздрогнул: Квирин смотрел на него какими-то совершенно шальными, потемневшими, мутными глазами, как объевшийся белены. Шарлей однажды видел закусившего беленой в одной деревне -- Квирин еще и дышал теперь точно так же, как тот несчастный: он задыхался. Улыбаясь. Показывая зубы.
Эх, сколько ж ты, видно, этого ждал -- обнять любимое создание. Бедный ты, бедный... Эк тебя повело -- всего лишь от объятия и поцелуя!
Но Квирин спросил вполне внятно:
- Тебе не понравилось, Шарлей?
"Брата" потерял... Ну конечно. С братьями любиться грех.
- Но ведь это сон...
Лучше бы это вправду был сон. Но сомневаюсь, что и во сне для меня что-то поменялось бы.
- А во сне все можно...
Знал бы ты, от кого я это недавно слышал...
- Возможно, мы его даже не вспомним, Шарлей...
- Такие яркие сны частенько запоминаются.
Ну а что я могу еще сказать? Что мы не спим?
- А запомнишь -- будешь себя стыдиться? - спросил Квирин. Уже куда разумнее. И печальнее.
- А что я сделал постыдного? И не сделаю. И вы, надеюсь, не сделаете.
- Даже попробовать не хочешь?
- Содомский грех? Я, отец Квирин, и без того нагрешил безмерно и чужеложеством, и простым прелюбодейством. Не сидел бы ныне тут -- лежал бы под боком любимой. Или подружки -- моя любимая далеко. Впрочем, вы прошлою ночью сами видели, каков я... Знаю, грешно, да удержаться никогда не могу! А вот к мужчинам, клянусь Пресвятой Богородицей, в жизни ничего такого не чувствовал... И... - Шарлей понимал, что, возможно, сейчас сильно повредит мнению Квирина о себе, но почему-то решил, что так честнее, - и шуточки про содомитов, случалось, отпускал. Не самого приличного свойства. Уж очень эти... господа мне казались противны.
- И сейчас кажутся?
- Если вы о себе, то нет, вы мне не противны.
- Ты умен, - сказал Квирин, - но что за клятая ограниченность -- судить о том, о чем не ведаешь? Вот видишь, и не противен оказался. А был бы противен -- тебя бы от этого поцелуя мне на рясу вывернуло! Знавал я таких... нетерпимых... Ты не из них, и не лги ни себе, ни мне!
Шарлей пожал плечами.
И тут взгляд Квирина стал каким-то очень, очень пристальным -- не так, как во время их тренировочных поединков. Тогда острые светлые глаза просто следили за каждым шагом и движением противника. И посверкивали азартом и весельем. Сейчас они были какими-то колючими, цепкими, не взгляд, а тонкая сеть с крючками. Этакий взгляд -- а губы дрожат.
- А ведь я, Шарлей, могу просто приказать тебе... не мешать мне кое-что делать. Возможно, после этих моих... действий ты изменил бы свое мнение о том, что с мужчинами тебе делать нечего.
Шарлей словно обухом по затылку получил -- вот оно!
Биркарт предвидел это. Маленький мерзавец знает о нашей мерзости больше, чем сами мы! Квирин. Квирин, очнись. Или бесполезно? Лукаво сердце человеческое. И крайне испорчено. Кто узнает его? Сам человек не знает. Может, он сам потом будет жалеть...
- Можете, - сказал Шарлей, опустив взгляд, как делал это при приближении опасных тварей -- Элиаша, Петра, Анджея.
И с намерением никогда больше не поднимать его на Квирина.
Если ты сделаешь то, о чем говоришь.
Ты сделаешь? Курвина птичка права?
Они больше не соприкасались телами, но Шарлей вдруг почувствовал, что с Квирином что-то не так -- тот как-то суетливо зашевелился. Он покосился на него, не поднимая взгляда. Увидел дрожащую, словно с великого похмелья, руку на колене. Да и колено заметно подрагивало. Теперь его еще и трясет, бедного...
- Ты, Шарлей, и впрямь поверил, что я могу сделать такое? - тихий вопрос. - Только не ври. Поверил?
Шарлей вздохнул. И процитировал тот клятый стих девятый из главы семнадцатой Книги Иеремии.
- Не в осуждение вам, отец Квирин. И я про себя ничего не знаю. Если бы сделали вы то, о чем сказали -- я... не знаю, как поступил бы. Возможно, забыл бы, что положено начальствующим повиноваться... Хотя один человек -- и не верю я, чтоб вы с вашим честным сердцем его слова мимо ушей пропускали -- говорил: "Начальствующим повинуйтесь, коли творят добро, но если они порочны -- боритесь с ними". И оба были бы мы грешны перед Господом Нашим после того...
- Да нет, ты был бы прав... - Квирин запустил дрожащие пальцы в и без того взъерошенные волосы. Потом прижал ладони к вискам. Голова его поникла. И он сказал:
- Экая я мразь. Как мог даже подумать о таком: заставить тебя терпеть мои прикосновения.. Неважно, чем бы это обернулось -- но заставить... Ведь это как изнасиловать тебя, Шарлей... Все одно, как если бы я встал тут посреди кельи, задрал рясу и сказал: соси, да понежнее...
- Какая же вы, простите, мразь, если вы этого не сделали?!
- Не делом, так помышлением...
Квирина действительно трясло, как перед припадком каким, и Шарлей испугался за него. А потому сделал то единственное, что мог -- придвинулся к нему и мягко обнял, прижав к себе. Как обнял бы смотрящего на свою свежеобретенную культю и едва не рыдающего матросика в том моряцком госпитале в Брюгге. Как обнял бы маленького юнгу, побитого боцманом. Как обнимал Неле, когда они вдвоем приехали в Гент и стояли у смертного одра тетушки Ламбертины. Она так и не узнала, что у нее образовался "сынок", но племянницу рада была увидеть перед уходом в лучший мир. Неле не плакала, но всхлипывала -- отходила тетушка тяжело, уж очень огромным и дряблым было ее тело, неусыпная забота служанок не спасала ни от пролежней, ни от одышки, ни от страха близкой смерти...
Квирин охотно прижался к нему, положил голову ему на плечо, ткнулся носом в подбородок. Вскоре Шарлей почувствовал влагу на шее. Дрожь у Квирина потихоньку унималась, и это было лучше всего. Шарлею и самому стало много легче. Ну, ну. Успокойся. Я ведь здесь, с тобой -- и ничего страшного не случилось, мы с тобой сильнее любого соблазна. Любого греха.
Квирин сказал:
- Как бы нам хорошо было вместе.
- Да. Этим можно утешаться, правда?
Мы и так вместе, балбесина ты, Квирин. И вот так я готов обнимать тебя сколько хочешь. Потому что это -- в сто раз лучше любых кувыркалок в постели. Потому что и ты наверняка ощущаешь, и я прекрасно чувствую, что вот сейчас мы ближе и дороже друг другу, чем были и могли бы стать, если бы... Не нужно нам никакое "если бы", Квирин.
- У меня новый сюжет для баллады, - совершенно прежним голосом заявил Квирин. - Ты любишь стихи-то?
Он даже приподнял голову -- убедиться, что Шарлей больше не опускает глаз?
Не беспокойся, не буду.
- Люблю... правда, не все. Слишком слезливых и унылых не люблю. Так и кажется, что сидит этакая дева, вышивает, например, а за окошком у нее торчит прыщавый обалдуй и завывает, фальшиво бренча на лютне. "Моя любимая мила, Вот только, словно дьявол, зла! Она мне в душу насрала, Меня, беднягу, прогнала!". А дева думает: хрен тебя прогонишь, так хоть выл бы повеселее, что ли!
- Моя будет веселая, брат Шарлей.
Снова "брат". Прекрасно.
- Про что?
- Я уже первые две строчки придумал! "Сошлись гусит и содомит В обители одной..."
- Можете остальное не придумывать. Из-за места встречи уже весело! Ну, людей это точно развеселит...