Мелф : другие произведения.

Adsumus, Domine. Книга 3. Шарлей. Часть 3

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


   Приор был не один.
   Рядом с его креслом маячил жилистый и мрачнорожий брат ростом с шубеницу. На которой должны повесить кого-то весьма долговязого, вроде господина рыцаря Хайна фон Чирне.
   И тоже, зараза такая, с плеткой!
   "Апостолы" впихнули Шарлея к приору, и он услышал удаляющееся по коридору шарканье двух пар сандалий. Неужто миссия этих двух мордоворотов завершилась? Зато, кажется, приор подыскал им на смену брата, стоящего их обоих...
   Шарлей встал перед приором с опущенными глазами. Брат шагнул к нему. Обжигающий удар. Шарлей вздрогнул, зашипел сквозь зубы -- да, этот точно стоит парочки "апостолов"! Силища-то дурная!
   - В глаза смотри, - сказал приор. - Нечего овечкой прикидываться.
   Этим не смотри, этому смотри!..
   Шарлей поднял голову. Посмотрел в глаза приору. Глаза у того были серые, но некрасиво-серые. Как пылью летней дорожной припорошенные.
   - По взгляду вижу -- мятежник и хамло, - сказал приор. - И бабам нравишься, ишь какой зеленоглазый. А ты что видишь в моих глазах?
   - Что вы, напротив, вниманием дочерей Евы обделены, отец мой, - ответил Шарлей. - Не обращайте внимания, я же хамло...
   - Так мне, видишь ли, и не надо внимания того. Я обет давал. А ты, кажется, нет?
   - Когда кажется, отец мой, перекреститься не мешало бы. Ибо дьявол всяческими видениями в соблазн вводит нас, грешных.
   - Ты из какой обители, шваль Господня? Где постригли? Врать не вздумай, проверю.
   - Проверяйте. Из Тынецкой.
   - Сколь годков тебе было при пострижении?
   - Облатом стал в 10, конверс с 12, постригли в 14.
   - Давненько монашествуешь. И все это время ни целибата, ни воздержания от прочих пороков?
   - Слаб и грешен, да.
   - Ну что же. Что скажешь о новом брате нашем, брат Элиаш?
   - Пороть. Ежедневно, - прогудела ходячая виселица. - Ибо дерзок чрезмерно.
   - И мое такое же мнение. Ну так слушай меня, брат... Шарлей, - приор словно выплюнул имя. - Ты в последний раз слышишь, как тебя звать. Потому как наши кающиеся демериты имен не носят, дабы смирить их гордыню.
   - Простите, отец мой, но ни малейшей связи меж именем и гордыней не наблюдаю...
   За это Шарлей снова получил плетью поперек хребта -- да так, что его согнуло от боли. Ну-ну. Если такой будет меня ежедневно пороть -- что от меня через три дня останется-то?!
   - Свои измышления держи при себе. Я, кажется, твоего мнения на этот счет не спрашивал, - сказал приор. - Продолжим беседу?
   Шарлей промолчал.
   И опять получил плетью! Да что же это...
   - Я задал вопрос. Отвечай.
   Шарлей едва разомкнул губы -- прикусил, чтоб не выть от боли. И ответил:
   - Как скажете, отец мой.
   - Устав нашей обители вас, грешников, не очень касается. Вы -- особое дело. Primo: литургию часов чтить железно. За опоздание либо отсутствие мы наказываем. Secundo: братия молчит по полдня, по уставу, а вы -- круглосуточно. Если не спрашивают. Я имею в виду, если тебя не спрашивает братия наша. Тебе, болтуну, это серпом по яйцам? Смиряй гордыню! Tertio: надзор за тобой поручен брату Элиашу. Этому вот. У него ключ от твоей кельи. Слушаться его беспрекословно. Молча и быстро. Впрочем, каково его не слушаться -- ты уже понял, если не совсем дурачок. Quarto: работать пойдешь на конюшню. Благородный господин фон Грелленорт любезно сообщил мне, что ты от конюшни бегаешь, ровно черт от ладана, потому как коней боишься...
   Вот это новости, подумал Шарлей. Клятая ты пташка! Да ты что же, помогла мне, тварь?! Ну, чудесно-то как! Конюшня...
   - Боишься -- значит нет в тебе веры. Конь -- тварь Божья, такая же, как и ты. Веруй, и не зашибет... - приор даже улыбнулся.
   Да он и впрямь бабам не нравится, подумал Шарлей -- такой улыбкой волков зимней ночью отпугивать, а не щериться на радость прекрасным дамам!
   - На этом все. Брат Элиаш, поскольку час поздний, отведи эту хо... брата нашего в его келью. Брат!
   Вопроса не было, Шарлей промолчал.
   - Поскольку ты у нас бенедиктинец, девиз ордена своего знаешь. Ora et labora. Будешь?
   - Bene, - отозвался Шарлей из чистой вредности. Он сильно подозревал, что приор не дружит с латынью. Потому что после девиза логичнее было продолжить на латыни же...
   - Пошел, брат, - брат Элиаш за плечо развернул его к двери.
  
   Келья была тесней кошачьей конуры. Кошачьей, потому что еще меньше, чем собачья. Деревянная койка. Тюфяк толщиной с волос. Ведро -- очевидно, отхожее. Распятие на стенке -- вот на него Шарлей уставился как на диво. Это и впрямь было "диво", созданное каким-то любителем резать по дереву. Только обе руки у любителя были левые, хотя сам он был правшой. На кривом кресте грела пузо какая-то помесь лягушки с курицей. Ладони этого существа казались перепончатыми, а ляжки -- ну натурально, как у жирненькой такой квочки. Про лицо и сказать было нечего -- поскольку назвать это лицом не решился бы даже Биркарт фон Грелленорт, неясно во что верующий...
   - Рясу снял и лег, брат, - сказал Элиаш, поигрывая плетью. - Сегодня пятница, день постный, а ты сюда явился пьяный непристойно. Опять же, отцу Дамиану дерзить посмел. Ну как тебя не пороть? Ага, я задал вопрос, ты не ответил. И действительно -- как тебя такого не пороть. И потом, из-за тебя я пропустил всенощную...
   Шарлей -- руки у него дрожали от соблазна взять и удавить эту сволочь -- снял рясу и вытянулся на койке.
   Пяти ударов ему хватило, чтоб в глазах вспыхнул звездный небосвод -- и погас.
  
   Очнувшись, Шарлей понял, что спать нельзя -- толку-то? Скоро заутреня. Очень скоро. В окошко -- малюсенькое -- все же видно было кусочек неба.
   Заснешь -- потом уже не встанешь вовсе...
   Из коридора послышалась чья-то беседа, вполголоса. Не понять, о чем.
   Всенощную он из-за меня пропустил, поганка. Как будто это не долг его, возиться со мной, ну, как этот клятый приор понимает долг этих братьев-надзирателей.
   Холодно.
   Шарлей встал, напялил паскудный мешок. Рубцы на спине засаднило -- они и так ныли, вот счастье-то...
   Он сел на койку.
   В дверь грохнуло. И раздался рев:
   - Или лег, или встал, или на колени! Не сидеть!
   Почему он всегда говорит в прошедшем времени?
   Он видит в своей тупой башке, что я уже это сделал? Уже подчинился?
   Это что еще такое, а?! Сидеть нельзя?! Что за бред?!
   И тут до Шарлея дошло. Это было просто озарение, спасибо тебе, Господи.
   Он вдруг понял, что кроме тех четырех правил, что назвал ему приор, тут действует пятое. А именно -- никаких правил на самом деле нет. Сидеть не запрещал никакой устав. Никакой обители. Это полная чушь.
   Не называть по имени -- также полная чушь. Бог есть любовь, вы, недоумки. Бог есть милосердие. Лучше ли будет братьям, если и последнее, что у них осталось от жизни, отобрать у них -- имена?
   - Пошел ты нахуй, брат Элиаш.
   В замке лязгнул ключ.
   Шарлей был готов. Ждал...
   И дождался -- плеть свистнула в воздухе, впилась в его правое плечо -- и он схватил ее левой рукой и дернул, как дергают шкот, желая смирить непокорный парус. Элиаша, не ожидавшего этакой дерзости, рвануло вперед и наклонило -- и Шарлей от души вмазал ему по скуле кулаком. Тот обалдело затряс башкой -- он явно не привык к сопротивлению, а зря! Поддых. Согнулся? По затылку, сжатыми в замок руками. Ну и кто тут стоит на коленях, падла?! Шарлей добавил ему в переносицу. Алый поток из носа, дикий рев раненого медведя...
   Шарлей не намерен был останавливаться. Остановишься -- он опомнится и втопчет тебя в этот грязный пол. Он быстро закрыл дверь -- чтоб в коридоре не слышно было, что тут творится.
   Жаль, башка у этой сволочи -- тонзура размером с миску для бермушки, а вокруг какая-то хилая поросль... Ну, ничего. Шарлей цапнул свою жертву за горло, заставил поднять подбородок, задрать лицо. И теперь смотрел в него, как в дырку гальюна: то ли харкнуть, то ли не хочется?..
   - Ты знаешь, поганка, - сказал он, - что только христианское милосердие помешало мне раздавить тебе кадык -- и на этом твоя битва с беззащитными -- представляю, скольких ты тут уже изуродовал своей плетью -- закончилась бы? Что же ты молчишь? Отвечай, а то будешь наказан... Так у вас принято, да?
   - Хр...хррр...
   - Чего хрюкаешь, кабан, что ли? Ну зачем же тут, в святой обители, кабаны. Они хрюшек в соблазн вводят! Надобно сделать тебя боровом...
   Шарлей посмеивался. Он видел в глазах этого здоровенного дурака ужас -- о Господи, какой же ты... убогий! Ведь даже сейчас ты можешь сопротивляться, но не делаешь этого! Страх твой бог, только он! Язычник ты, брат Элиаш. Еще и зовут в честь самого сильного из ветхозаветных пророков. Какая ирония!
   Он недооценил этого гада -- тот подло двинул его кулачищем в пах.
   Шарлей пронзительно взвыл, скорчился, сам рухнул на колени, ссадив их о каменный пол, но не заметив этого -- звездный небосвод вернулся и посыпался из его глаз. Горячий... и мокрый.
   - Так-то лучше, - прохрипел Элиаш, поднимаясь. - Так-то лучше, брат...
   Кому? Мне? Да мне сейчас... птичий конец придет! Шарлей не сомневался, что конец у той птички, о какой он подумал, весьма изрядный... Он скорчился на полу, сжался в комок, закрывая руками голову. Не сомневаясь, что сейчас его будут избивать не плетью. Ногами. Сверху, чтоб не повредить пальцев на босых ступнях. Толстыми задубелыми подошвами сандалий слоновьего размера!
  
   Но ударов почему-то не последовало, а Элиаш, судя по звуку, снова обрушился на колени. Или просто обрушился. Что такое? Может, этому обалдую с чего-то поплохело? Ну, кадык я ему не повредил... так, зажал чуток... Еще и за убийство, что ли, огребать буду? Э!..
   Шарлей осторожно приподнял голову, убрав руки с затылка. Ну, чудесно-то как, Элиаш и впрямь стоял на коленях, молитвенно сложив на груди ладони-весла, и пялился куда-то за его спину. Таким тупым и одновременно благоговейным взором, словно святого Станислава узрел. Или кого из той же компании.
   Шарлей приподнялся, несмотря на жаркую, ноющую, какую-то плещущуюся боль в паху -- Элиаш не обратил на это ни малейшего внимания.
   Шарлей обернулся... заморгал сквозь слезы. Матерь Пресвятая Богородица!..
   Под окошком -- оно было высоко над полом -- стоял ангел. Весьма долговязый. В белоснежной камизе до пят и такой же накидке. С золотыми крутыми завитками кудрей. С размахом крыл как раз от стенки до стенки -- он почему-то растопырил их, как клуша, собирающая цыплят.
   Физиономия Господнего вестника сражала наповал: округлая, девичьи-нежная, тонкобровая, она сияла глумливейшей ухмылочкой.
   Шарлей узнал ухмылочку и не сдержался: зафыркал от смеха. Он даже понял, с кого клятая птаха "срисовала" ангельский облик: в Реймсе Шарлей заходил помолиться в собор и видел там парочку этаких развеселых ангелочков: один Благовещения (любопытно, что он нашел смешного в положении Девы Марии -- или его плотник Иосиф чем-то развеселил?), а второй он уж и не помнил, какой, но тоже словно хихикающий!
   А за свой смех он моментально получил от Элиаша такого леща, что едва не ткнулся носом в пол.
   - Богохульник! - просипел тот. - Чудо! Ангел Господень, помилуй меня, грешного! А на этого засранца не смотри, он у нас новенький, не научился еще чтить Господа и ангелов его денно и нощно! Но мы научим! Я лично займусь!
   - По-твоему, благочестию учат посредством ударов по яйцам? - спросил ангелочек. - А если я тебе туда въебу -- ты так и вовсе святым станешь?.. А ну встали оба! - рявкнул он.
   Элиаш вскочил. Ага, подумал Шарлей, поднимаясь и кривясь, вот почему ты приказываешь в прошедшем времени. Тебя самого тут так отдрессировали! И посочувствовал бы. Но не хочется.
   - И не стыдно тебе, Элияху, - сказал ангелочек, глядя в глаза Элиаша -- ростом они были вровень. - Этот парень тебе по грудь, а ты его лупишь... Да еще как по-подлому! Это, если ты не понял, не царь Ахав. И даже не женка его, проблядушка Иезавель. Как и ты носишь имя того, чьих сраных волос в жопе не стоишь.
   - Грешен... но велено же его к покаянию привести... Всякими дозволенными средствами!
   - Да вы тут сами яиц лишились или что? Это где мужикам дозволено друг дружку туда бить? Фу, как некрасиво, Элияху.
   - Смертоубийство не дозволено, - пробубнил Элиаш, - увечить не дозволено.
   - Ах, так без яиц остаться -- не увечье? Вроде как вам они все одно без надобности? - засмеялся ангелочек знакомым поскрипывающим смехом. И добавил:
   - Ну вот что. Поди-ка ты вон отсюда, братец Элияху. Постой там в конце коридорчика. Послушай, о чем базарят брат Гжегож и брат... да, вы тут забыли, что Иисус звал людей по именам... брат Адальберт, виновный в блуде.
   Элиаш пошел. Что интересно, пятясь, и врезался жопой в закрытую дверь. Слегка прочухался, отворил ее. И исчез.
   Ангел присел на призрачный Шарлеев тюфяк -- и тут же белое тряпье растаяло, став черным вамсом, черными шоссами, черными сапогами. Златые кудри тоже почернели, как и глаза. А ухмылочка сменилась выражением "ой, почему я весь в говне?".
   - Фууу... давненько я не рассекал в сраной белой ночнушке!
   Шарлей уже даже с каким-то самому непонятным удовольствием наблюдал, как птичья носатая мордаха кривится от омерзения.
   - Зато какие крылья были... - сказал он. - Здоровенные! Белоснежные! Перышко к перышку!
   - Да нахуй такие! Как индюк какой-то... Мои лучше! Ладно, не пизди. Больно?
   - Очень, - чистосердечно отозвался Шарлей. - Вот Голиаф, а. До сих пор тянет... выть охота. Ну, евнухом стану, не будут терзать плотские страсти...
   - Будут. Иди сюда. Ближе. Ближе, я сказал!
   Шарлей подошел вплотную. Не слушаться Биркарта... можно, но сложно.
   - Ну что?
   Он остолбенел, когда почувствовал его руку внизу живота. Биркарт прижал ладонь к треклятому мешку, под которым ничего не было -- то есть, натурально, положил лапу на его мужеское достоинство...
   - Э...
   - Заткнись.
   Шарлей заткнулся. Ладонь у Биркарта была горячая -- очень, как давно лежащее в костре полено. Но боль вдруг куда-то делась. Исчезла, словно сгорела и рассыпалась пеплом.
   - Все, отойди. Я не хочу смотреть на грязный мешок. Отойди или рядом сядь, в общем, от моей морды подальше, пожалуйста.
   Шарлей сел.
   Биркарт тряхнул правой кистью -- и Шарлей мог поклясться, что увидел, как с нее будто бы капает темно-алая смола. Биркарт поморщился, тряхнул снова. Ничего.
   - Вот так-то. Учти, толком я ничего не сделал. Я прогуливал все занятия по медицине... тем более что от меня на них толку не было. Тебе просто не больно теперь, вот и все. Мои, хм, конечности обычно не лечат, а калечат, лечить не умею. Для этого нужны руки.
   - А у тебя что? - спросил Шарлей. - Не руки?
   - Крылья это, балда...
   - Ну все равно... спасибо. И за конюшню тоже. Ну ты и придумал. Ну, чудесно-то как! Шарлей боится коней...
   - Ну весело же?..
   - Ты любишь коней, Биркарт? - неужто в нем все-таки есть что-то человеческое?
   - Своего. Я же этот, как его... рыцарь.
   - А я даже и не видел твоего коня.
   - А ты уверен, что хочешь его увидеть?.. Хорошо. Дай руку.
   Шарлей -- он был действительно счастлив, что боль прошла, а яйца вроде как целы, значит, все будет отлично -- без сомнений протянул руку. Узкая ладонь Биркарта опять была будто раскаленной -- но не обжигающе.
   Что за карусель из булыжников перед глазами?..
  
   Шарлей стоял на лесной поляне. В снегу по колено -- зима была теплой, в городе и на тракте снега было не сыскать, но в голом зимнем лесу все, что падало с небес где-то раз десять за всю зиму, так и лежало. Не таяло.
   - Курва, холодно...
   Ну конечно, в этой траханой рясе на голое тело и босиком, в снегу-то!
   - А, не подумал, прости. Иди сюда.
   Биркарт стоял на черной весенней земле. Снег под ним таял, что ли? Прямо под сапогами? Хотя почему же нет, вспомнить его прикосновения. Даже любопытно: человек, чья кожа так горяча, был бы больным. Пылающим от лихорадки, ничего не соображающим в горячечном бреду. А у этого даже морда не краснеет. Бледненький. Всегда.
   Шарлей, поругиваясь весьма не монашескими словами, выбрался из сугроба и подошел.
   - Ну где твоя коняка, Биркарт?
   Тот издал мелодичный свист. Шарлей умел свистеть, но... не так. И сомневался, что сумел бы так -- полусвист-полутрель, абсолютно птичий звук.
   - Вон он...
   Шарлей невольно залюбовался -- оттуда, куда небрежно указал Биркарт, приближался по широкой просеке вороной жеребец. Он шел ровной рысью, но не слишком спешил -- хозяин позвал, я нужен? Ну, подождет, не развалится! Конь был под рыцарским седлом, с черной попоной. На ней едва различим был силуэт стоящей зверюги -- то ли льва, то ли леопарда. Гербовый зверь. Ах, ну должен же у Биркарта фон Грелленорта быть какой-то герб... Шарлей впился глазами в развевающуюся от быстрого конского бега попону. Леопард. Точно.
   - Леварт?
   - Леварт. А ты и впрямь, похоже, не кухаркин сын, а, братец Шарлей? Зачем монаху разбираться в геральдике?
   - Ой, монахам, бывает, так надоедает молиться, что они в чем только ни разберутся!
  
   Конь добежал наконец. Встал. Покосился черным глазом на Шарлея, фыркнул, постучал передней левой по земле. Не дестриэ -- палефруа. Шарлей спросил:
   - Андалуз?! Но где ж ты взял его такого?
   - У Збылюта из Шарады. Знаешь его, да? Ну, силезцы мне не понравились, а этот...
   - Воронок, я и не знал, что андалузы бывают вороными... Я видел штуки три... в Силезии видел. Но они были не вороными.
   - Этот -- такой. Он... именно меня ждал, наверно. Збылют не мог его продать -- он никого не слушался.
   - А как ты его зовешь?
   - Оробас.
   - Что за имя для коня?
   - Ну, - Биркарт улыбался, - демон есть такой. Тебе об этом знать не нужно, но раз уж спросил... И нет, он не обиделся. Ему даже польстило, что я назвал коня в его честь.
   - И нрав демонский?
   Оробас, словно все поняв и решив оспорить это мнение чужака, подошел вплотную к хозяину, ткнулся храпом ему в волосы, пофырчал, Биркарт засмеялся, обнял его за шею. Шарлей удивился: тварь любит кого-то... искренне любит...
   - Он у тебя чужих не терпит, я верно понял?
   - А зачем ты спрашиваешь?
   - Покататься хочу. Можно?
   - Можно, - сказал Биркарт. - Оробас, свой.
   Свой?..
   Конь подошел к Шарлею. Понюхал. Копнул землю копытом. Шарлей похлопал его по шее. Оробас сунул морду прямо ему в физиономию -- и вдруг облизал ее с подбородка до бровей.
   - Тьфу, скотиняка ты этакая! - взвыл Шарлей, конь фыркнул ему в лицо.
   Биркарт расхохотался:
   - А-а-ах, этого и я у него еще не заслужил! Садись! Ты ему нравишься!
   - В... этом?
   - Ах да. С голой жопой -- самое то, конечно. Ну...
   Он пробормотал невесть что -- и Шарлей увидел на себе кожаные бриджи и сапоги. Не иллюзия, он чувствовал портки и сапоги! И ведь по размеру!
   - Иллюзия, - сказал Биркарт. - Просто очень-очень хорошая. Жопу твою и бедра убережет, а большего от нее не требуется... Давай, садись... Ты хорошо ездишь, просто любуюсь.
   - Только стремя болтается. Ноги у тебя длинные. В Конрада.
   - Тебе стремена не нужны. Где научился ездить?
   - В Айнзидельне... знаешь такое аббатство? - Шарлей уже сидел в седле. И даже не кривился -- боль в спине после плети Элиаша почему-то не ощущалась.
   - Знаю. Там чумазая Святая Дева.
   - Черная Мадонна, Биркарт. Не надо так мерзко Ее называть.
   - Ты и там побывал? Когда из Гирсау выгнали за блядство либо за пьянство?
   - Не выгонял меня никто из Гирсау! - возмутился Шарлей.
   - Верю, верю, не злись. Оробас не терпит тех, кто злится на меня, знаешь ли. Может сбросить. Потоптать. Сам понимаешь, не кляча крестьянская и не шатхтная скотина -- палефруа все же.
   - А почему дестриэ не взял? Рыцарю вроде как дестриэ куда больше подходит?
   - Я не люблю тяжелую броню... Мою и палефруа вывезет. Да и красивый он. Разве нет?
   - Очень.
   - Ну и как тебя занесло в Айнзидельн?
   - Просто оказался рядом. Ну, собирал на обитель, как обычно. Увидел на базаре, что братия -- своя, бенедиктинская -- коня продает. Дестриэ мышиной масти.
   - "Отшельника"? Они мне нравятся!
   - Да, einsiedlerfarbe. А почему продавали -- негоден к рыцарской службе... Продавали под плуг, за бесценок...
   - Дестриэ? Под плуг?! Рехнулись черти чернорясые...
   - Дурачье, - согласился Шарлей. - Крестьян-то не наебешь: а то не видно, что и под плугом коняка ходить не намерена. Порченый он был. Этой, курва мать, братией. То ли битый зверски, то ли объезжали грубо, то ли и то, и другое. И ухожен плохо -- нечищен, грива в колтунах. Но ты бы видел, как они вокруг него плясали, будто он не конь, а Михаил Архангел с мечищем... И непонятно: конь ли их боится, они ли коня... Ох, жалко мне его стало -- зверюга-то хорош, силен, глаз горит. Подошел я, смотрю. А я с долгой дороги был, в пылище весь, лохмы торчком... наверное. А эта братия сытая такая, рожи заносчивые, говнистые. Один из них -- не тот, что коня держал, а второй, с кнутом -- говорит мне через губу: "Чего надо, братец? Отойди от коня, пришибет еще, грех на души наши ляжет...".
   - А ты чего?
   - Грех, говорю, с Божьей тварью этак обращаться, как вы. А они: будто ты лучше умеешь?
   - А далее история юного Александра Македонского с Буцефалом?
   - А далее история про то, как в Гирсау приехал их декан. И попросил, чтоб братца Вилибальда отослали в Айнзидельн. На время. С конями дело поправить. Ух, и отожрался я там... богатая обитель!
   - Ты-то да отожрался? - вздохнул Биркарт. - Ладно, давай, покатайся. Оробас побегать хочет.
  
   Ровный галоп. Летящие мимо с двух сторон ряды темных стволов. Ах, как хорошо-то! Они отмахали уже... порядочно. Любопытно, куда ведет эта широченная просека?
   Ох. Впереди, перегораживая ее, чернел бурелом в полтора Шарлеевых роста. Оробас, "не спросив" всадника, начал заходить на прыжок, и всадник не сомневался -- перелетит, да с запасом!
   Но что-то словно кольнуло Шарлея внутри -- не возле сердца, ниже, словно щепку вместе с начинкой пирога проглотил. И он натянул повод. Неоткуда тут взяться этому бурелому. Лес не тот. Да и пней от этого валежника не видно... Может, Оробасу и нипочем была эта преграда, но Шарлею, вообще-то любившему всякие конские игры, в том числе и такие вольные, дикие прыжки, показалось, что до их -- всех троих -- появления в лесу никакого бурелома тут не было.
   Не нужно туда...
   - Побегали, хватит, - сказал он, заворачивая Оробаса коленями.
  
   Шарлей вернулся назад разрумянившимся от хлещущего в лицо ветра. Довольным и счастливым.
   - Спасибо, Биркарт.
   - Да не за что, любезный братец Шарлей. Тебе пора возвращаться.
   - Ох. Кстати, Биркарт... смотрю, ты можешь управлять братом Элиашем? Заставил же его уйти?
   - Чего им управлять, он безмозглый совершенно...
   - А можешь заставить его не лупить меня этой плеткой, а?
   Биркарт улыбался.
   - Могу. А что мне за это будет? Братец Шарлей, я тебе помогаю из чистой симпатии, но ты что-то уже обнаглел, дружочек...
   - Верно. За все надо платить. Но чем мне тебе платить, Биркарт, если там у меня ничего, кроме рясы и голой жопы?!
   - Я подумаю над этим вопросом. Но хорошо. Плеткой он тебя лупить не будет.
   - Вот спасибо! А еще...
   - Тебе чего-то еще? Нахал!
   - Ну ты же можешь, - Шарлей улыбнулся своей неотразимой улыбкой, зеленые глаза засияли. Биркарт, конечно, не дама, но вдруг подействует?
   А ведь подействовало: Биркарт улыбнулся в ответ. Не ухмыльнулся, а улыбнулся, совершенно по-человечески.
   - Чего тебе, засранец?
   - Я... я хотел бы по обители побродить, посмотреть, как что... Я не думаю бежать, Биркарт, честно, не думаю. Просто хочу на нее поглядеть. Но мне ведь этого не позволено, так?
   - На, - Биркарт вдруг протянул ему что-то маленькое, добытое вроде как из рукава.
   Крест. Простенький деревянный крест на веревочке.
   - У меня свой такой, - недоуменно сказал Шарлей.
   - Это не крест.
   - А что?!
   - Это поможет тебе побродить по обители.
   - Э?.. Сделает невидимкой, что ли?
   - Многого хочешь. Нет. Сделает так, что на тебя лишний раз никто не захочет посмотреть.
   - Я на себя такого -- лысого и в этом мешке из-под говна -- и сам смотреть не хочу...
   - Ну, тебя испортить сложно, ты и так далеко не Конрад с виду... Ну, для примера: знал я одного братца в краковской обители, Даниэль зовут. Моего где-то возраста. Красив, словно ангелочек. Не такой, какого я сегодня из себя ломал. Действительно ангелочек. Так вот, он носил эту вещь, чтоб содомиты не приставали!
   - Неужто в Стшегоме есть содомиты? Краков в этом смысле интересует меня, как ты понимаешь, меньше.
   - А где их нет. Ну бра-атец Шарлей... ты не монах, что ли? Не знаешь, что в обителях наших... бывает?
   Биркарт улыбался.
   Шарлей взял этот... "не крест". Надел на шею, а свой снял, бездумно протянул Биркарту, уронил в его ладонь.
   Биркарт сказал:
   - Очень-очень глупо.
   И разжал ладонь. Крестик нырнул в снег.
   - Если ты этого не знал, братец Шарлей, знай: никогда. И ничего. Принадлежащего тебе. Не отдавай. Колдуну. Это может дать ему власть над тобой.
   - Особенно такому колдуну, как ты?
   - Таких, как я, не существует. Прочие -- мелкая сошка в сравнении со мной. Не хвалюсь, это правда.
   - И на кого я теперь похож в этой твоей... штучке?
   - Она называется Панталеон. Впрочем, зачем тебе это знать. На себя похож. Но не очень. Более противный. Ну такой... мерзкий такой!
   - Эх, спасибочки! Брат Элиаш меня и так очень возлюбил, как ты видел, а уж теперь-то... Он правда не будет бить меня?
   - Плеткой -- не будет.
   - А не плеткой?!
   - Поздно спохватился, любезный братец Шарлей. Всегда помни, с кем разговариваешь: я выполнил твое желание. Точно так, как ты выразил его. Иного не получилось бы. И, кстати, захочешь опять выглядеть как выглядишь -- просто сними амулет. Старайся не нарушать правил. Не веди себя слишком уж дерзко. Я решил тебе помочь просто потому, что мне понравилось, что ты не испугался этого паскуду. И по яйцам лупить -- подло. Но я вовсе не всегда буду рядом, не рассчитывай на это, у меня есть иные дела. А сейчас... тебе пора домой!
  
   Шарлей сидел на своем тощем тюфяке. В совершенно прежнем виде -- босой и без порток. А дверь дрожала под колотящим в нее кулаком брата Элиаша:
   - Эй, брат! Встал! К заутрене пора!
   Шарлей встал. Пора так пора. Похоже, его отсутствия в келье Элиаш не заметил вовсе. Ай да Биркарт.
   - Дверь-то открой, - сказал он. - Я сквозь двери не хожу. Даже к заутрене.
   Дверь распахнулась. Элиаш ввалился. Шарлей не дрогнул -- кошмарная плетка была заткнута за пояс рясы этого бегемота, и доставать ее он вроде не собирался.
   В следующий миг Шарлей взвыл: толстенные пальцы Элиаша вцепились в его ухо и резко рванули вверх, словно он таким образом собрался поднять Шарлея над полом. И ему бы это, возможно, даже удалось, этакому здоровенному!
   - Оторвешь... - проскулил Шарлей. - Отпусти, брат, прошу...
   Он будто бы даже слышал, как мочка уха трещит от напряжения, вот-вот лопнет!
   Элиаш разжал пальцы.
   - Курва мать, ты что, совсем тупорылый? Сколько раз повторять: говорить запрещено! Только на вопросы отвечать, коли спрашивают! Ясно?!
   - Да, брат, - ответил Шарлей. Ухо пылало адским пламенем, даже висок начало ломить.
   И тут Элиаш от души отвесил ему оплеуху -- счастье, что не по той стороне, где были пылающее ухо и стреляющий болью висок. С левой руки.
   - Это чтобы ты наконец запомнил правило. Так лучше дойдет. Смотрю, плохо до тебя без колотушек доходит -- вроде как за ночь рожа еще паскудней стала, чем была... Пошел!
  
   В монастырской церкви было темно. Очень темно. Даже свечи не спасали, их явно было недостаточно, а витражные окна, верно, не мылись со дня постройки, и почти не пропускали слабого света хмурого зимнего утра. Шарлей не столько молился вместе с братией, сколько стрелял любопытными глазами по сторонам, интересуясь своими товарищами по заключению.
   Их отличало от монастырской братии то же, что его -- отсутствие поясов и обуви, рясы из дрянной рогожки. Но лысыми были не все. Видимо, сидевшие тут давно и принявшие правила здешних игр имели явное преимущество перед упрямцами вроде Шарлея -- у них были отросшие волосы. Кое у кого даже не было тонзур, Шарлей отчетливо видел склоненные в молитве головы без блестящих блюдец посередке.
   Лица его нехорошо поразили. Он был здесь человеком новым и не удивился бы проявлениям любопытства. Но их не было. На него никто даже не покосился, братья-заключенные казались стадом пришибленных овечек. Боялись и взгляд бросить на новичка.
   Молились, молились, молились. И все.
   Или это действие Биркартовой штучки, той, что "не крест"?
   После службы и та, и другая братия вяло побрели поспать еще -- часок до восхода. Шарлей вот сейчас не отказался бы от часа сна. Щека и ухо у него распухли и болели, чувствовал он себя от этого, да от бессонной ночки, препогано. Но Элиаш удержал его за рукав и рыкнул:
   - На конюшню пошел! А, не знаешь, где она. Сейчас отведу, чтоб не мотался где не надо...И на терцию с секстой не являйся, за работой молись. Не хочу твою рожу отвратную зреть столь часто.
   Странное предложение. А как же железно чтимая литургия часов? И службы, на которые являться необходимо, иначе накажут? Кажется, здесь у них правая рука не знает, что делает левая. Или приор покинул обитель, и Элиаш этим пользуется.
   - Брат Элиаш! - знакомый "апостол". Петр.
   - Чего, брат Петр?
   - Что это с твоей сопаткой? И ряса в крови. Переодел бы, не ходи засранцем. На собрание капитула в таком виде не являйся.
   - Не явлюсь. Времени не было переодеть. С этим вот... новым паскудником возился.
   - Ты с ним возился или он с тобой? В сопатку-то не он тебе, часом, влепил?
   - А кто же. Экий разбойник...
   Петр ухмылялся.
   - Подними рыло, ты, - приказал он Шарлею. Тот подчинился, стараясь не поднять заодно и глаз. Он уже устал оттого, что каждый здесь старался сделать ему больно. Лишь одно существо в этом месте не старалось причинить ему боль, и тот -- нелюдь Биркарт!
   - Смотрю, ты его тоже слегка подразукрасил, брат Элиаш?
   - Пришлось. Непокорный он, буйный.
   Петр презрительно оглядывал Шарлея. Тот просто ощущал, кожей, жгучее презрение в его взгляде, хоть и смотрел в землю.
   - Слышь, брат, - сказал Петр, - нравится тебе, когда за уши дерут, как сопляка? Когда по морде лупят? И не только по морде? Я спросил, отвечай.
   - Кому такое понравится, - тихо отозвался Шарлей.
   Да отстань ты от меня уже!
   - Как полагаешь, заслуженно тебе досталось?
   - Брату Элиашу лучше знать. Возможно, я и сделал что-то не так. Или просто ему не нравлюсь.
   - Кому ты, мразь, нравиться-то можешь? Ты вроде утверждал, что бабам?
   - Это утверждал отец наш приор, а не я.
   - Да, верно. Глядишь, и отучишься тут от вранья. И смиришь гордыню свою диавольскую... Баб у нас тут не имеется, но кое-кто вроде бабы в наличии! Очень будет смешно, если ты понравишься этому братцу!
   Оба заржали.
   - Куда определен ты работать? - вопросил Петр, отсмеявшись.
   - На конюшню.
   - Отцу приору лучше знать, но я бы тебя послал нужник вычищать... Тут у нас сотня человек жрет, и соответственно, срет. Такому говну, как ты, лучше быть поближе к говну же. Но это мое мнение, - заявил Петр.
   - Кони тоже срут изрядно, - буркнул Шарлей. И получил новую, горячую и увесистую оплеуху от Элиаша.
   - Вопроса не задавали, срань болтливая. Пошли, недосуг мне все утро возиться с тобой!
   Теперь Шарлей чувствовал, что у него опухает и вторая щека.
  
   Конюшня оказалась Авгиевой. Среди братии, видно, не нашлось никого, понимавшего хоть что в этом деле, и результат был налицо: кони под плуг выглядели недокормленными и заморенными, пара упряжных, видно, для выезда приора, тоже смотрелась невесело. Навозищу было чуть не по колено, солому из стойл давно не выгребали и не заменяли на свежую...
   Шарлей вздохнул, глядя на все это. Элиаш схватил его за ухо и выволок из конюшни за собой.
   - Тут у нас работают два брата, - заговорил он, отпустив многострадальное Шарлеево ухо, - сейчас они, верно, отправились на собрание капитула. Из обители, не заключенные. Скоро придут. Будешь делать все, что они тебе скажут. Будь уверен, я узнаю, стараешься ты или предаешься лени. За лень накажу. Сейчас можешь начать выгребать лошадиное говно, тебе так и так придется это делать... Навоз в тачке будешь возить в кучу на огороде, огород вон там, оглянись. Давай, начинай. К полудню я приду, поспрошаю у братьев, как ты себя вел. И в трапезную тебя отведу... Работай!
   Шарлей принялся за работу. Она отвлекала от боли -- ухо опять разболелось по-страшному, щеки до сих пор горели.
   Потом он заметил, что кое кому похуже, чем ему -- маленький сивый жеребчик, явно внучок силезца, согрешившего с крестьянской клячей, стоял в своем стойле, поджимая правую переднюю. Шарлей зашел к нему, тот шарахнулся от незнакомца, поневоле наступил на эту ногу и снова поджал ее, тяжко дыша.
   - Покажи, что у тебя, - ласково сказал Шарлей. - Ну, ну, давай посмотрю. Не бойся, я из Божьих тварей только двуногих бил, и то не всех... Ах ты ж черт. Мокрец. Ну, неудивительно, в такой грязище-то... Ничего, дружок. Ничего, теперь у тебя будет сухо и чисто. А мокрец вылечим...
   Он вспомнил, что ему нельзя заговаривать ни с кем первым. Конь считается?
   И как этим братьям-конюхам сообщить, что требуется вылечить бедную животину? Шарлей знал, как лечат эту дрянь, подседы, но ведь сказать об этом нужно, раз они сами оставили это без внимания! И опять получить либо от них, либо от Элиаша, либо от всех троих? Ох, держись, Шарлей. Как-нибудь разберемся...
   Он первым делом вычистил стойло больного коня. Принялся за другие. Навоз вывозил несколько раз. Когда вернулся с тачкой в очередной -- раз уж седьмой не то восьмой -- увидел страннейшее создание.
   Из таких, как я, судя по рясе распояской.
   Это был некий малый лет около тридцати на вид, с очень миловидным лицом -- черты будто тонким перышком любовно нарисовал хороший живописец. Но щеки были пухленькие, румяные. И русые волосы -- без всякой тонзуры -- волной спадали на лоб.
   Малый сидел на корточках напротив дверей конюшни и занимался каким-то чудноватым делом: выкладывал из камешков, подобранных случайным образом, не по цвету и размеру, какую-то круглую штуковину. Клумбу, что ли? Да к чему тут она? Да и февраль -- вроде как не время цветочки сажать!
   У Шарлея прямо-таки вырвалось:
   - Ты чего делаешь-то, братец?!
   Парень поднял на него блестящие глаза в обрамлении пушистых ресниц. Очень красивые глаза. Но какие-то пустые. И вдруг просиял нежнейшей улыбкой! И ласково, медовым этаким голоском заявил:
   - О, ты прекрасен, возлюбленный мой, и любезен!
   Шарлей узнал цитату, но не очень понял, когда успел стать возлюбленным этого местного Аполлона. И вообще, как! И зачем?! Издевается он, что ли, надо мной, этаким чудилой, лысым и в навозе?
   - И ложе у нас -- зелень, кровли домов наших -- кедры, потолки наши -- кипарисы! - Аполлон поднялся. Шагнул к Шарлею. Порывисто обнял, потянулся поцеловать, одновременно -- вот же зараза -- лапая свою жертву за тощую задницу!
   Шарлей оттолкнул его -- сильнее и грубее, чем хотел: содомит, курва мать! Этого мне еще не хва... Ах вот о ком болтали Петр с Элиашем!
   - Ласки твои лучше вина... - невпопад сообщил этот братец, хотя едва удержался на ногах от Шарлеева тычка.
   - Не нужны тебе мои ласки, - ответил Шарлей. - Шел бы ты отсюда, братец, не мешал бы работать...
   Но братец никуда не собирался. Из него вылилась новая порция признаний в любви -- все та же Песнь Песней, и он опять попытался обнять "возлюбленного".
   Шарлею показалось -- нет, кажется, не показалось -- что этот миловидный содомит не в себе. Ну а мне от этого легче, что ли?!
   - Послушай, - сказал он, - не хочу тебя бить, братец. Но будешь приставать -- придется. Уходи, пожалуйста. Очень прошу тебя, уйди!
   Тот не внял. Он уже весьма напористо схватил Шарлея за руку, притягивая к себе.
   У бедняги Шарлея появилась грешная мысль -- взять и закопать эту заразу в навоз.
   Какое счастье, что никого кругом! А выйдет кто? А увидит этот срам?! И ведь не рассвело еще, плохо нас видно, рясы одинаковые -- подумают же, что это я к нему липну!! Ну, чудесно-то как!!!
   - ДА УЙДИ ТЫ!!! - рявкнул он как можно более грозно.
   Ага, поори тут еще на все монастырское подворье, чтоб тебе опять всыпали за разговоры! Вот какая нелегкая принесла сюда этого паскудника, а?!
   За спиной Шарлея раздался раскат звонкого молодого смеха. И старческое хихиканье.
   Он обернулся -- зря, братишка-содомит тут же обнял его сзади, да как крепко, видно, здоровый, сильный, хоть и придурок! Шарлей затрепыхался -- паршивец зажал ему руки, не вырвешься, да еще и ободранную плетью спину засаднило неимоверно из-за того, что к ней прижался этот балбесина!
   Эх! Самое пугающее уже случилось: двое братьев -- видно, те самые, что так бестолково трудились на конюшне -- стояли и весело ржали над их возней. Чего смешного-то, а?! Шарлей покраснел от стыда и злости, выкручиваясь из жарких объятий.
   - Смотрю, брат Александр, новому брату не по нраву наш красавчик, - сказал седой и плешивый брат.
   - Может, это у них игра любовная, - захихикал Александр, совсем молоденький.
   - Может, это у вас тут любимые игры такие, - прорычал Шарлей, наплевав уже на все, - но я как-то не очень понимаю содомский грех в святой обители! Уберите эту курву от меня, пока я его лопатой не пришиб!
   - Брат Барнаба, - сказал старичок, - шел бы ты к брату Миколаю, ждет он тебя...
   Удивительно, но Барнаба или кто он там отлип наконец от Шарлея. И, не оглядываясь, отправился прочь.
   - Брат Миколай что, такой же, что ли? - пробурчал Шарлей.
   - Брат Миколай помер в прошлом году. Но Барнаба этого не понял. При жизни-то Миколай этот добр был к нему. Не в этом смысле! Ну, пусть идет ищет его. Долго не вернется, - сказал мальчишка.
   - Светлая память брату Миколаю в таком случае, и пусть ему хорошо там будет... где он теперь!
   - Напугался, братец? - добродушно спросил старичок.
   - Чего бояться-то. Просто... не люблю этого дела. Грешно.
   - А, ничего бы он тебе не сделал. На голову он скорбный. Но не подумай, не тут таким стал. Привезли его к нам такого из Вроцлава. Был брат как брат, ордена цистерцианского, над приютом каким-то даже начальствовал, и вдруг что-то у него в башке поломалось. С тех пор к мужикам пристает. Словами Песни Песней. Ко всем, какие приглянулись... И колотили его за это, и розгами, и водицей ледяной отлить пытались, и на хлеб и воду сажали -- да бесполезно, не ведает он, что творит. Потому продолжает творить... Ты молодец, братец, что бить его не стал. Много его уж били, а смысл...
   - Еле сдержался, честно сказать, - признался Шарлей. - Вот уж чего не ждал -- что содомиту могу приглянуться...
   - Глаза у тебя хороши, - отозвался старик, - рожей-то не больно вышел, а глаза необыкновенные. Барнаба небось таких не видал -- вот и повело его.
   - Спасибо тебе, любезный и почтенный брат, что помог мне миром от него избавиться.
   - Да не за что, видел я, что ты злиться начал. Ты злой вообще так-то?
   - Нет, если не злить.
   - Брат Элиаш, видать, разозлил? Носяру-то ты ему подправил, не иначе?
   - Я...
   - Ну и он, смотрим, тебя отделал. Ты ухо-то трогал свое? Мочка надорвана. Не трогай пока, кровь запеклась, подсыхает. И по роже досталось тебе, и плеткой?
   - Про плетку как ты догадался, я вроде одет, следов не видать?
   - А он любитель этого дела. И потом, видел я из окна, как ты навоз возил, - ответил проницательный дедок. - Движешься-то не очень свободно, видать, рубцы на спине болят.
   - Есть немного.
   - Элиаш зверюга, - сказал Александр. - Ты, коли не хочешь вечно в рубцах да шишках ходить, не беси его. Слушайся, вниз смотри да правило молчания не нарушай...
   Шарлей внимательно посмотрел на обоих. После приора, "апостолов" и Элиаша в чьи-то добрые по отношению к нему намерения просто не верилось. Да что же теперь, всех сволочами считать, что ли?!
   - Я и сейчас его нарушаю. Разве нет? - сказал он. - Думаю, по мнению брата Элиаша я заслужил хорошую порку.
   - По его мнению -- да, заслужил. А мы ему не скажем, - сказал старик. - Скажем, что молчал, как и положено. На вопросы отвечал, как и положено.
   - Почему не скажете? Вы меня в первый раз видите, братья. Может, я и впрямь мразь какая преступная, к покаянию упорно не идущая и в заблуждениях своих упорствующая? Может, я убийца, клятвопреступник, мятежник, лжец, чревоугодник и прелюбодей?
   - А мамашу мою не трахал, нет? - серьезно спросил старец. - Если нет, тогда не такой уж ты пропащий... Я, знаешь ли, братец, не вчера на свет вылез. В людях кой-что понимаю. А то не видно было, что очень, очень охота тебе нашего дурачка долбануть как следует. Парень ты сильный, мог бы так вдарить, что Барнаба от тебя на карачках уполз бы. Но ты этого не сделал. Это славно, братец. Убогих обижать -- грех.
   - Хорошо, что я вовремя понял, что он и впрямь убогий. А мог бы и долбануть...
   - Да и за разбитую сопатку Элиаша спасибо тебе большое, - продолжал старик, - хоть кто-то его проучил немного, зверюгу. Веришь, первый ты такой герой... Сколько народу Элиаш колотил смертным боем -- а все опасались обраточку выписать, он же чистый монстр, Голиаф, страшно. А ты, гляди-ка, не убоялся.
   - Это все гордыня моя, - сказал Шарлей. - Не люблю, когда как со мной обращаются, как со скотиной. По имени не зовут, на кровати сесть -- и того нельзя.
   - Это что за чушь? - удивился Александр. - Чего это на кровати сидеть нельзя?
   - У Элиаша спроси, брат. Он сказал -- нельзя. Лежи, стой или на колени. А сидеть нельзя.
   - Кто ему дал право к уставу обители какую-то свою чушь самовольно добавлять? Сидеть можно.
   - Я знаю, что можно, парень. Везде и всегда было можно. Я, видишь ли, почти тридцать лет как монах. С детства. И в обителях различных бывал. Кстати, братия, не знаете ли вы, почему мне башку тут так обкорнали? Я бы понял, коли тонзуру выстригли, как положено. Мне на воле не до нее малость было, заросла. Но вот так, совсем наголо...
   - Эх, братец, - сказал старик, - моются-то тут редко. Поэтому новоприбывших вот этак обделывают -- а ну как вшей кто из них таскает... Отрастут волосы, они ж не зубы... А отрастут -- можешь не стричь, но тонзуру советую. А то скажут -- не каешься ты, не идет тебе впрок заточение, раз даже устава не чтишь.
  
   Они взялись за труды, братья отлучались на терцию и сексту, Шарлей, как велено, оставался работать. После сексты они успели еще немного разгрести беспорядок в конюшне, и тут старик сказал:
   - Глаза опусти, брат, прется сюда твой Элиаш...
   Шарлей подчинился. Старик, кажется, зла ему не желал. И парень тоже.
  
   - Ну, любезный брат Авит, любезный брат Александр, - вполне вежливо, на себя непохоже, начал Элиаш. - Смотрю, знакомитесь с новым братом нашим? Вы с ним поосторожнее: буйный негодник, разбойник настоящий... Про то, что ему говорить первому не дозволено, понимать не желал. Долго не желал -- пришлось его по мордашке погладить, чтоб понял. Не нарушал ли он тут с вами правило молчания?
   - Нет, брат Элиаш, - ответил старик. - Смиренен был. Спрашиваем -- отвечал, первым не заговаривал. Видно, понял урок твой.
   - Дай-то Бог. А не ленив ли в работе?
   - Наоборот. Один, пока мы не явились, полконюшни вычистить успел. В работе прилежен чрезвычайно.
   - Дай-то Бог. Ну, идете ли на трапезу?
   - Пойдем, что ж.
   - Пошел, - Элиаш уже привычным движением ухватил Шарлея за ухо. Шарлей поморщился. И брат Авит вдруг бесстрашно сказал:
   - Брат Элиаш. Отпусти-ка ухо его, и так порвано. Не мальчишка он сопливый, за ухо его водить. И не провинился ни в чем, чтоб так его позорить перед братией.
   - Провиниться-то он успел, - сказал Элиаш. - Ну да Господь с его драным ухом, но в трапезной наказать придется.
   - За что же?
   - Видел я его на службе. Далеки были его помыслы от Господа! Стоит, глазами туда-сюда стреляет, словно дароносицу хочет спереть...
   - Ну что ты, брат Элиаш. Придираешься ведь. Впервые же он у нас, любопытно же поглядеть, где оказался.
   - Пусть глядит, хоть обглядится весь. Но в храме молиться надобно, а не по сторонам пялиться, как хорист малолетний, себя вести еще не умеющий в доме Божьем! Согласен, брат, что вел себя неподобающе?
   - Да, - тихо отозвался Шарлей. Хорошо хоть, ухо его оставили в покое! Любопытно только, что ждет его в трапезной.
  
   Очередное унижение.
   - На колени, - приказал ему Элиаш после того как они вымыли руки , - вот тут, посреди трапезной. Вижу, не знаком ты с уставом кармелитским? Жратву тебе, как приличному, не подадут... Проси у братьев! Может, кто и выкажет милосердие, кинет тебе чего... И скажи спасибо, что ноги братии целовать не заставляю! Еще раз будешь башкой крутить на службе -- заставлю.
   Я не буду просить.
   Не буду.
   Что это за мерзость -- клянчить у братьев еду? Но Шарлей был убежден, что в уставе есть такое наказание -- Элиаш не осмелился бы его выдумать. У всех-то на глазах -- нет, не стал бы нарушать устав.
   Он опустился на колени. Голову не опустил, чтоб не выглядеть побитой шавкой.
   Теперь на него смотрели. Трудно не видеть того, кто торчит посреди трапезной! Шарлей смотрел перед собой, стараясь не встречаться ни с кем глазами.
   Приор почему-то не появлялся, зато вошли, видимо, субприор и деканы. После De verbo Dei стоящая у столов братия -- обе -- наконец-то уселись. Столы для монастырских, столы для заключенных. Молодой брат приготовился читать, но один из начальствующих остановил его жестом и вопросил, глядя на Шарлея:
   - За что наказан брат сей?
   - За недостойное поведение в храме нашем, - отозвался Элиаш. - И, как видите, даже наказанного его не оставляет гордыня. Просить он не желает, сдается мне. Братия! Пока не попросит -- ничего ему не давайте. Он не в кабаке тут, чтоб заказывать, что ему вздумается. В следующий раз не будет нос задирать. Глаза опусти, ты, нечестивец!
   Под сотней взглядов Шарлей... не подчинился. Стоял на коленях с поднятой головой, прямой спиной. И глаза его по-прежнему смотрели прямо перед собой.
   - Ну вот поглядите на него, отец Квирин, - скорбно вздохнул Элиаш. - Упрямство, гордыня, непокорность. Первый день в обители -- и уже явил нам грешную суть свою! И вас, субприора, не стесняется!
   Квирин, в честь святого из Нойса, римского трибуна, нынешнего рыцарского покровителя... Редкое имя, подумал Шарлей. Любопытно, здесь ли его постригли, наградив этим именем? И каково было мирское?
   - Покается еще, - сказал субприор. - Первый день есть первый день, по нему о будущем судить не станем. Ты, брат, - на Шарлея смотрели строгие, светлые, как у Конрада Пяста, глаза, - лучше бы не упрямился, в самом-то деле. Себе же вредишь -- голодным пойдешь работать. Опусти глазки, попроси у братьев дать тебе поесть -- и забудем о твоем упрямстве.
   Не опущу. Не попрошу. Не забудем.
   А есть хотелось -- после работы на воздухе-то!
   Но Шарлей так и вышел из трапезной голодным.
  
   Он вернулся на конюшню опять под конвоем Элиаша. Братья Авит и Александр грустно вздыхали, покашиваясь на них. А когда Элиаш убрался, старый Авит сказал:
   - А и впрямь гордый ты. Почему не слушался?
   - Унизительно.
   - Унизительно! Этак ног таскать не будешь скоро! Вторая трапеза неблизко, да и легкая она у нас, на один зуб тебе, мужику здоровому! Ох, дурачок ты, дурашка. Ладно. Пойду-ка схожу кой-куда. Вы пока дочищайте конюшню-то.
   Шарлей и Александр принялись за дело.
   Шарлей вдруг поймал на себе взгляд мальчишки -- какой-то странный. Что, что? Глаза паренька блестели, он смотрел на старшего товарища по трудам вроде как с восхищением!
   - Чего смотришь на меня, как на Богородицу? - спросил Шарлей недоуменно.
   - Смелый ты. Ух и смелый... Я бы так... когда все пялятся... не смог бы...
   - А тебя так наказывали?
   - Нет. Но я знаю, не смог бы... я бы... слушался...
   - Зато ты бы голодным не остался. Так что у послушания свои преимущества. Брат Авит прав -- у меня уже брюхо подводит, а вечерняя трапеза не скоро...
   - Ты погоди, - загадочно сказал Александр.
   Загадка была с простой разгадкой: неспешно вернувшийся Авит поманил Шарлея за собой внутрь конюшни. Александр тоже забежал туда -- видно, убедиться, прав оказался или нет. Если он правильно понял, куда именно отправился дед...
   Авит протянул Шарлею здоровенный ломоть хлеба и кусок сыра, жестом ловкого воришки извлеченные из-под скапулярия.
   - Жри давай. Не спеши, не давись, Александр посмотрит, не идет ли кто. Прости, селедка еще была, но ее я не взял. Неразумно. Пахнет она очень уж сильно. Элиаш мигом от тебя этот дух учует -- еще в воровстве с кухни обвинит, нехристь. Ну и пива не взял, по той же причине. Водичкой запьешь, фляжка вот.
   Фляжка тоже вынырнула из-под скапулярия.
   - Спасибо, - хрипло сказал Шарлей. - Благослови тебя Господь, брат. Зачем ты только рискуешь. Увидел бы кто...
   - Никто не видел, под моим скапулярием мула спрятать можно... Ткани много, а плоти уже маловато... Ешь, ешь, братец.
   Шарлей охотно смолотил эти невеликие, но показавшиеся потрясающе вкусными дары. И на глазах его показались слезы. Он чувствовал огромную благодарность к хлипкому старику, не побоявшемуся проявить к нему, "мрази грешной", подлинное христианское милосердие. Ибо не в том оно заключается, чтоб вести к покаянию этакими путями! Через голод. Боль. Унижение. Если бы Иисус этак обходился с учениками, ведя их за собой -- были бы у Него вообще ученики? Если бы Он велел им клянчить у Него хлеб, словно они собаки? Если бы велел ждать этого хлеба на коленях, опустив в пол глаза?!
   Старик сухим пожелтевшим пальцем стер слезу с его щеки.
   - Не плачь, это всего лишь кусок хлеба с сыром. Я не люблю, когда моих братьев мучает голод. Да и шафаж наш -- он помоложе меня будет, но лет на пяток разве что -- тоже такого не любит. Помолись за него, братец. Он тоже был в трапезной, конечно... и просил передать тебе: от голода ты тут не помрешь, не позволим мы этого.
   - Помолюсь, - сказал Шарлей. - Обязательно.
   - Послушай-ка, братец. А как зовут-то тебя? Мы ведь так и не спросили.
   - Шарлей.
   - Любопытное имя. Настоящее, нет ли?
   - Ненастоящих, ты прав, у меня много было, - Шарлей ушел от ответа, но старик махнул рукой:
   - Шарлей так Шарлей... тебе идет. Ты спрашивай, если что про устав, про обитель. Знание лучше незнания: иногда оно залог безопасности.
   - Да вопрос у меня простой, - поевший Шарлей даже повеселел, - к примеру, моетесь вы... как редко?
   - В месяц дважды, - тут же ответил Александр. Шарлей, несмотря на слезы, все равно остался для него предметом восхищения, судя по всему. Тем более что Шарлей не стыдился этих своих слез.
   - Ну, это что, в Гирсау дважды в год моются. Но просто водички набрать из колодца и ополоснуться можно ли? Я, понимаете ли, братцы, не привык ложиться спать с ногами в говне. Пусть и конском. Снова гордыня моя диавольская, не иначе -- терпеть не могу говна в своей постели. Ни скромности, ни смирения, конечно, к тому же я не ведаю, почему смиренный скромный человек обязан дрыхнуть в говне!
   - Да ополоснешься, конечно. Только сделай это тоже в конюшне, что ли. А то Элиаш увидит -- еще повод тебя наказать придумает. Скажет, что ты нашего содомита соблазнить решил, сверкая на монастырском дворе голой жопой. Или решит, что точно гордыня и излишнее внимание к грешной плоти тебя заставили, прости Господи, ноги мыть... Сам-то он не мыл свои с момента пострижения, наверное... если не до того.
   Александр захихикал.
   Шарлей улыбался. Мир как-то посветлел со вчерашнего дня: теперь ему не казалось, что он совершенно одинок в этой обители и всем в ней плевать на него.
   - А теперь вот что скажите, братья, - заговорил он, - как вы умудрились конюшню до такой беды довести?
   - Я развалина старая, хвораю часто. А Александр неопытен, да и не управляется тут один. Хлев-то у нас хорош, и многие братья там трудятся, а конюшня как-то без внимания. Приоровы лошадки редко ему нужны -- нечасто он обитель покидает. А пахотные вроде неприхотливы...
   - У одной такой неприхотливой мокрец. Вылечу попробую, если раздобудете мне достаточно чистых тряпок -- и ногу чистить, и перевязывать. Да водички надо будет нагреть...
   - Ты и впрямь, что ль, работу на конюшне любишь всей душою?
   - Коней люблю. И не люблю, когда живые твари Божьи мучаются зазря. Вы, ясно, зла им не хотели, но и добра не вышло, поскольку не знаете, видно, как ходить за ними. Просто помогайте мне, ладно?
   - Да, брат Шарлей.
   - Хорошо, брат Шарлей.
   - Сейчас почистим парню с мокрецом ногу. На развязки его надо. Но, полагаю, из стойла лучше не выводить -- иначе и другие мокрец подцепят, видел такие случаи. Неудобненько будет мне прямо в стойле с ним возиться, но что ж. Давай-ка, брат Александр, сходи за водичкой горячей на кухню.
   - А я тряпок добуду, - сказал Авит. - Братья в госпитале мне не откажут...
   - И, сделай милость, брат Авит, добудь еще средство от экземы, если оно там у вас водится. Мазь какую.
   - А поможет коню та, что для людей-то?
   - Попробуем. Может помочь. Может не помочь.
   Шарлей, успокаивающе воркуя с конем, поставил его на развязки. Братья вернулись и принесли все, что он попросил.
   - Славно. Благодарствую. Теперь закрутить его надо. Есть закрутка-то?
   - Имеется...
   Конь с крепко завернутой верхней губой замер.
   - Держи закрутку, брат Авит. А ты, Александр, как я подниму ногу ему, положи тряпку вот эту, большую, под нее на пол... Струпья отвалятся, разносить их по всей конюшне негоже, надо собрать и сжечь... Будь готов дать мне ножичек, если сама эта зараза не отлипнет. Ну, Господи благослови!..
   Шерсть на месте подседа выстригать не потребовалось -- сама вылезла. Шарлей осторожно отмачивал струпья полотенцем, смоченным в горячей воде. Жеребчик дрожал, дергая шкурой, но не противился. Видно, дошло, что вреда ему не хотят.
   Очистив подсед от всякой гадости и гноя, Шарлей подсушил его мягкой тряпицей. Смазал какой-то мазью -- судя по запаху, из трав. Наложил повязку.
   - Ну вот. Будем надеяться, засохнет да заживать начнет... Завтра посмотрим, что изменилось...
   - Ты и не отдыхал до ноны, братец Шарлей, - сказал Авит. - После трапезы до ноны ведь отдых положен, а ты его весь провозился тут. Упашешься за единственный день-то. И так ты тут накорячился сегодня дай Боже...
   Зазвонили нону.
   - Ну что ж, после нее отдохнешь, хорошо? Мы, как ты понял, Элиашу твоему ябедничать не намерены. И смотри -- он не идет за тобой. Может, проверить желает -- придешь на нону или нет?
   - Пойдем. Он меня только на терции с секстой видеть не пожелал. Про нону речи не было.
   Братья снова не обращали на Шарлея внимания. Элиаш поискал его глазами, нашел, скривился, но ничего не сказал. На этот раз Шарлей и впрямь молился. Губы произносили знакомые слова, а мысленно он горячо благодарил Господа за братьев Авита и Александра.
   И за шафажа, не оставившего его голодным.
  
   После ноны возвратились на конюшню, и Авит настойчиво повторил:
   - Отдыхай, братец.
   - Пройдусь-ка я...
   - Ох, не гулял бы ты тут. Заметят, что шляешься праздно -- плохо будет.
   - Авось не будет, - беспечно отозвался Шарлей. На самом деле ему хотелось проверить и уточнить, как работает эта колдовская маленькая дрянь, которую Биркарт любезно преподнес ему. Неужто его в самом деле не будут замечать? Эх, братии-то на улице нет -- зима, все работают внутри монастыря. А не сходить ли, к примеру, в скрипторий?
   Сходил. Трое лысоватых заключенных трудились там под надзором кармелита-коротышки. Шарлей остановился на пороге.
   Троица царапала по пергаменту перышками, не подымая голов. Кармелит разбирал какие-то свитки, покашиваясь на поднадзорных. Шарлей уже довольно долго стоял на пороге. Кашлянул. Кармелит вздрогнул:
   - Напугал, холера! Ты чего, не туда попал, брат?
   - Да, кажется, не туда, - промямлил Шарлей. - Прошу прощения...
   - Иди туда, где тебе находиться должно, и не броди в рабочие часы! Иди, иди, - кармелит отвернулся.
   Более, чем этот кармелит, Шарлея заинтересовали заключенные -- они, услышав разговор, подняли-таки башки, но... скользнули по Шарлею быстрыми взглядами, не задержав их на нем ни на миг.
   Неужто на меня и впрямь смотреть так тошно, весело подумал он. Но тут же появившаяся было улыбка его угасла: а ведь я, видно, позже узнаю, донесут они Элиашу о моих шатаниях или нет. И если донесут... А, гулять так гулять, что уж тут.
   Он побывал точно таким же образом -- достоверно изображая заблудившегося -- во всех местах, где братия проводила дни в трудах. Запомнил, где что находится. И везде люди вели себя как в скриптории -- отмахивались от него и посылали, откуда явился.
   Грязная обитель, страшно грязная. Неприветливая. Воистину тюрьма. И довольно тихая -- одни молчат по обету да распорядку, другие -- потому что говорить им запрещено. Раз пять Шарлей слышал из разных мест отчаянные, полные безнадежности вопли боли: наказывали тут, видно, тоже словно по распорядку. Как это можно без наказаний хоть день прожить? Вот мерзость-то. Самым мерзотным было то, что наказываемые заключенные даже не молили своих тюремщиков о пощаде -- просто выли, как истязаемые животные. Говорить ведь запрещено, а вопросов им не задавали!
   На подворье обнаружилась пара местечек, огороженных высокими глухими стенами. Что за стенами -- он узнавать не решился.
   В пустой галерее навстречу Шарлею шли два брата -- босые, без поясов. Они тащили куда-то тюки тряпья. Видно, в прачечную.
   Он решил попробовать заговорить с ними. Кармелитов поблизости не наблюдалось.
   - Любезные братья, - сказал он тихонько и как мог более дружелюбно, - я здесь первый день. Заблудился. Не подскажете ли, как побыстрей на дворе оказаться?
   Снова быстрые, вскользь, взгляды. И слова, глубоко поразившие Шарлея.
   Он ведь обратился к ним вежливо. А ему ответили:
   - Будешь шляться без дела -- не во дворе, а в карцере окажешься.
   - И кто тебе говорить разрешил? Значит, за дело окажешься... Соблюдай порядок!
   Сами-то они не нарушили правила молчания -- ответили на его вопрос. Но почему так... зло? И совершенно не по делу?! Словно Шарлей и никто иной был виноват в их собственной незавидной участи?
   Шарлей мог поклясться, что его обращенных к ним слов в пустом коридоре никто не слышал! Неужели они и в этом случае предпочитают бояться наказания? И даже друг с дружкой ведут себя не по-человечески? Ну и ну.
   Он искренне полагал, что люди, оказавшиеся в одном незавидном положении, будут испытывать друг к другу пусть не симпатию, но... разве дрянная участь не сближает? Нисколько? И не хочется помочь другому хоть чуть-чуть, чтобы самому легче на душе сделалось?
   Сорок лет, а ума все нет как нет, Шарлей. Sancta simplcitas. Возможно, тут принято ровно наоборот: всячески топить друг друга, выслуживаясь перед тюремщиками, чтоб меньше колотили. Доносить друг на дружку. Подставлять. Как-то так?
   У него аж душа заныла: в каком же аду живут заключенные? Воистину, каждый способен создать ад для себя самого! Неужто это помогает им раскаяться? И они надеются выйти отсюда и жить по-прежнему? А можно ли после такого -- по-прежнему?
   - Ах ты ленивец треклятый!!!
   Шарлей вздрогнул, вжался спиной в каменную стену. Но рев относился не к нему: окаянный Элиаш -- на этот раз с Анджеем -- волокли куда-то, и явно не пирожками угощать -- молодого босого брата. Тот, побелев от ужаса и боли -- ему зверски выкручивали руки -- так сморщил лицо, что и черт было не разглядеть.
   Элиаш заметил Шарлея.
   Приостановился, затормозив таким образом и Анджея, и тащимого брата.
   - А ты что тут делаешь?! Тоже кутасом груши околачиваешь?!
   - Я... в госпиталь послан братом Авитом, - сказал Шарлей. - Мокрец у коня, повязки требуются. А госпиталь где -- не пойму... Прошу, брат Элиаш, покажи, куда идти.
   - А спросить у Авита не мог, прежде чем шляться невесть куда, дурачина?! Стой здесь, я вернусь сейчас. Брат Анджей, позови там Петра, если этот лентяй будет противиться...
   Они уволокли несчастного. Шарлей стоял. Ждал. Кажется, влип все-таки.
   Элиаш вернулся. Снова схватил его за ухо.
   - Сладу с вами нет, грешниками! Видно, и впрямь приятно вам, извращугам, когда вас учат вот этак? Приятно тебе?!
   - Нет, брат Элиаш, нет. Пожалуйста...
   - Что-ооо?!
   - Поменяй ухо. Это рваное. Больно.
   - А я, конечно, хотел, чтоб тебе сладко было, негодяю. Пошел, я сказал! Ну, задам я тебе вечером, как ко сну отходить будет пора. Не впрок тебе уроки -- значит, повторять будем. Повторение мать учения. Опять голодным тебя оставить, может?
   - Нет, пожалуйста...
   - Подумаю, что с тобой сделать... Вот госпиталь.
   Работавший в госпитале брат удивился:
   - Так почтенный брат Авит сам уже за тряпками на повязки приходил. Неужто не хватило?
   - Не хватило, - ответил Шарлей, - струпьев у коня на ноге ужас сколько...
   - Ну, держи еще.
   - Что это за чудеса? - нахмурился Элиаш. - Старикан сам ходил, потом тебя послал? Что-то тут не то, тебе не кажется? Уж не врешь ли ты?
   - Нет, брат Элиаш, нет.
   - Идем к Авиту.
   Старик все понял.
   - Да, - сказал он, - не хватило нам повязок, а я не мальчик, туда-сюда бегать. Послал брата за ними.
   - Чего Александра не послал? Тебе, почтенный брат Авит, нравится, когда грешники эти грязищу по обители разносят? Нечего им бродить где не след! А ну как побег задумают или пакость какую учинят? У этого рожа такая, что и хлев поджечь может!
   - Рожа, брат Элиаш, хлева поджечь никак не может... для этого руки потребны да умысел злостный...
   - Старый дурак!
   - От умного слышу. Оставь его и ступай по делам своим. Что-то усердствуешь ты слишком в деле приведения этого брата к покаянию. Никак сопатку расквашенную не забудешь? А ты забудь. Да прости. Христианин ты или кто?
   - Этому одно простишь -- он следующее безобразие учинит... - проворчал Элиаш, на прощание дернув Шарлея за ухо так, что тот взвыл.
  
   - Ну, нагулялся? - мягко спросил Авит. - Эх, не повезло нарваться на этого...
   - Послушай, брат. Элиаш меня уже совершенно не удивляет. Он и впрямь не простил мне рыла своего разбитого. И, думаю, не простит. Но отчего у вас кающиеся-то таковы?
   - Каковы?
   - Словно враги друг другу смертные. Спросил тут у двоих, как на двор быстрей пройти -- так из них говно полезло... Я ведь и не грубо спросил, и не слышал нас никто, могли бы ответить-то порядочно, а не этак? Тени своей уже боятся?
   - И это. И в тебе, братец Шарлей, некую опасность чуют. Видели ведь поведение твое в трапезной. Поняли, душонки трусливые, каков ты. Может, боятся, что и ты им навешаешь, коли захочешь. А может, и вовсе за убийцу какого сочли -- а ну как ты голыми руками удавишь кого? За живот свой трепещут... жизнь у них тяжкая, да никому расставаться с ней раньше срока, Господом положенного, неохота. Многие ведь и выйти чают скоро -- те, что нагрешили поменее.
   - Ясно, - вздохнул Шарлей. - Да разве хотел я, чтоб подобные мне люди, в этот ад попавшие, боялись меня? Не хотел ведь.
   - Добра от них не жди. И наябедничают, и свалят на тебя что попало при случае. Друг с дружкой они себе это вполне позволяют.
   - Так и подумал. А не хотел ведь плохо думать о тех, кого еще не знаю.
   - Ох, дурачок ты, дурашка. Да и я не умнее. Я, как увидел тебя, и сам малость яйца втянул -- подумал, сущий разбойник. А ты и близко не схож. Добрый ты, потому в каждом стремишься узреть доброе. А зреть иногда и нечего -- гниль одна...
   - Ну... не верю я в полную гниль-то. Может, дай этим вашим кающимся голову поднять без страха, да говорить с ними по-людски, а не криком, да называть именами, при крещении данными -- они бы и не стали такими. Незачем было бы.
   - Не дождутся они тут подлинного милосердия, если ты об этом. Ни они, ни ты.
  
   Когда зазвонили к вечерне, Шарлей уже действительно устал. И точно не отказался бы поесть. Неужели Элиаш опять намерен заставлять его выпрашивать еду, стоя на коленях посреди трапезной?
   Но нет, этого не случилось. На этот раз трапеза состояла из хлеба и пива -- для кармелитов, заключенные должны были пить воду. И как они, в самом деле, еще ноги таскают?
   Элиаш не спускал с Шарлея тяжелого взгляда. Но зря пялился. Шарлей преотлично умел вести себя за монастырским столом. Не уронил ни крошки хлеба на скатерть. Не поднимал глаз, не косился в чужие тарелки. Пил бесшумно, держа стакан по правилам: двумя руками.
   Кто-то из сидящих недалеко шумно втянул ртом воду. Возле этого брата мигом оказался трапезничий -- и огрел его половником по голове. Железным. О Господи. Теперь этот брат тихо всхлипывал.
   - Эй ты, брат, - раздался уже знакомый голос субприора Квирина. - Я тебе, тебе, зеленоглазый.
   Что опять, подумал Шарлей. Что на этот раз я сделал не так? Не поцеловал ноги Элиаша или что?
   - Подними голову.
   Шарлей подчинился.
   - Проголодался с обеда?
   - Да. Очень.
   - Раскаялся в своем дерзком поведении?
   - Да, отец Квирин.
   - Вот и хорошо.
   Сейчас Шарлей хорошо разглядел его. Это был ладный, сухощавый, остроглазый человек, Шарлеевых лет или чуть старше. Остриженные волосы все равно торчали, а цветом были рыжевато-коричневые, как бобровая шкурка. Квирин пристально смотрел на Шарлея своими светло-серыми очами, в которых тому почудилось любопытство.
   - Исповедаться не хочешь ли? Ты у нас новенький, думаю, немилосердно заставлять тебя дожидаться исповеди общим порядком. Вдруг твоя душа отягощена грехом -- может, поэтому и помыслы мятежные ее тревожат. Если желаешь исповеди -- после повечерия придешь в мою келью. Приму ее у тебя. Я вправе это делать.
   - Благослови вас Господь за ваше милосердие, отец Квирин. Приду.
   - Я полагаю, ты сможешь -- если хорошо постараешься -- не доставлять нам неприятностей, - сказал Квирин. - Сейчас ты ведешь себя прилично и смиренно. Заметно, и обхождение знаешь, и воспитания хорошего. Я не верю, что ты безнадежный грешник и разбойник. А потому жду тебя.
   - Благодарю вас за истинно христианские слова ваши, отец Квирин.
   Шарлей не видел, как в него стрельнуло несколько взглядов из-за стола заключенных. Очень нехороших взглядов. Он снова опустил глаза. Ему было приятно, что его похвалили. Нет, Шарлей, ты не должен этому так уж радоваться. Потому что похвалили тебя, как буйного и шумного ребенка, который ради пирожного или поездки на ярмарку спокойно вел себя в церкви. В первый раз в жизни.
  
   На кратком повечерии, Шарлей заметил, ни Авита, ни Александра не было. Отсутствовал и субприор.
  
   После повечерия обе братии отправились почивать, а Элиаш, схватившись за свою обычную "ручку", потащил Шарлея из тюремного крыла в то, где проживали постоянные насельники обители.
   И оставил одного перед дверью кельи субприора. Предварительно заявив:
   - Только посмей после беседы с отцом Квирином где-то шляться. Жду тебя в твоей келье. Потому как провинился ты опять изрядно, праздно шатаясь по обители и разговаривая слишком много...
   Да топай ты, краса болот африканских, отсюда... Любопытно только -- краса болотная узнала обо всех местах, где я праздно шатался? Или ему никто ничего не сказал? Ладно, по тому, как сильно и больно ты получишь, Шарлей, ты это поймешь. Непременно.
  
   Он попросил из-за двери позволения войти по кармелитскому уставу.
   - Входи, не заперто. Мое жилище всегда открыто для братии. Даже преступной.
   Шарлей вошел. С опущенными глазами. Услышал тихий смешок и невообразимые слова:
   - Я этого не требую. Оглянись, тебе ж любопытно. И вопросов не жди, говори, как будет что сказать.
   Келья субприора аскетизмом, прямо сказать, не отличалась. Просторная, днем, наверное, светлая. Кровать -- да на такой не одному брату-кармелиту почивать чутким сном, дабы не проспать всенощную, а с девушкой кувыркаться! Кресла, опять же, целых два -- и тоже явно мягкие, большие, ласково принимающие уставшее тело. Раз кресел два -- кто-то же гостит у этого живущего вразрез с уставом субприора... видимо, приор? Или нет?
   Стол накрыт чистейшей льяной скатертью с вышивкой. Повышиты, понятно, всяческие кресты да латинские отрывки молитв. А на столе, о Господи...
   Шарлей сглотнул слюну. Неожиданно-шумно. Смутился.
   - Присаживайся к столу, брат Шарлей. Вареники наидостойнейшие. И пирог с печенью просто волшебный, попробуй обязательно. Пиво стшегомское белое уважаешь?..
   - О-очень, отец Квирин!
   - Ну так давай, займись, мне одному столько не умять, - улыбнулся тот. - К тому же наработался ты сегодня. На хлебе с водой далеко не уедешь.
   Улыбка у него была странная: губы тонковаты, и он не разжимал их, улыбаясь. А лицо сразу менялось: становилось мягче. Без улыбки черты были резкие: острые скулы, острый нос, треугольный подбородок. Да еще эти торчащие волосы. Красавцем субприор кармелитской обители не был, но взгляды на себе задерживал. Вероятно, и женские тоже. С полумертвой мордой приора не сравнить.
   Шарлей поблагодарил, сел. Сдержал порыв наброситься на еду. Стал есть точно так, как в трапезной -- сдержанно, аккуратно.
   - А ты непрост. Ох как непрост, брат Шарлей.
   - Да и вы, отец Квирин, явно посложней брата Элиаша будете.
   - Первый твой день в обители прошел. Что скажешь? Жалобы, может, какие?
   - Не на что мне жаловаться. То не райские кущи -- их я не заслужил еще -- а дом покаяния.
   - А я полагаю, что пожаловаться тебе есть на что. Точней, на кого. Но из гордости не станешь. Верно?
   - Гордыня -- порок, как толковал отец наш приор...
   - А ты гордыню с гордостью не путай, разные это вещи, брат Шарлей. Другой бы сейчас мне все свои обиды на брата Элиаша вывалил, ибо, что ни говори, жесток он чрезмерно. Ты не захотел.
   - У брата Элиаша есть причина быть ко мне... несколько предвзятым.
   - И эта причина на морде его сияет! Чудным лиловым цветом под глазами да еще и на переносье! Впрочем, переносье причина сиянья под глазами... - рассмеялся Квирин. Смех превратил его в совершенного мальчишку. И не из примерных. Он взъерошил свой бобрик. И спросил:
   - Но, судя по следам на твоей физиономии, брат Шарлей, ты с Элиашем как-то не очень управился? Или он тебе навалял до, а ты ему после?..
   Глаза Квирина горели: ему страшно хотелось узнать подробности драки! Этакий интерес Шарлей уважал.
   Вот только про удар по яйцам и явление некоего ангела говорить точно не следовало.
   - Извольте, я даже покажу, как дело было, - сказал он, - только дайте веревочку мне какую либо ремень, ну хоть пояс свой. Она будет вроде как плеть брата Элиаша... Вот тут я сидел. А вы брат Элиаш, в келью вламываетесь и плеткой мне по плечу... Сделайте так! Только вы много легче нашей красы болот африканских, так что дерну слабее...
   Он проделал то же, что с Элиашем, но, разумеется, много мягче и деликатнее, не нанося ударов, а лишь обозначая их. Квирин -- для него суть игры была ясней ясного -- идеально повторил все движения Элиаша: посунулся вперед за дернувшей его плетью, затряс башкой от "удара по скуле", согнулся, получив "поддых", упал на колени от "удара по затылку". Лишь в одном ошибся -- запрокинул голову, когда дали "в нос". Но снова достоверно замер, когда его "схватили за кадык".
   - Ну вот, а далее, - сказал Шарлей, - я ему много чего наговорил. Чтоб не удавить, понимаете?
   - Да, - сказал Квирин, - понимаю.
   Они молча поглядели друг на друга. Квирин легко поднялся и продолжал:
   - Только вот нос ты ему поломал совершенно зря, развернуть его мордой вверх был иной способ. Этак ты только метку свою на нем оставил да унизил. Но дерешься неплохо, брат Шарлей... где учили?
   - В монастырях полно учителей. А вы, субприор этой благословенной обители, несомненно знаете, что я жил в разных.
   - Оружно сражаться умеешь?
   - Нет. Да и монаху кровь проливать... сами знаете. Так, руками да всем, что под руку подвернулось. Ножом. Палкой. Как все мы.
   - Хочешь, научу кое чему.
   - Хочу, если не повредит это ни вашей здесь репутации, ни моему положению.
   - Моей репутации тут уже ничто не повредит, благо половина дохода, на какой существует обитель сия -- это мои денежки. А твоему положению помочь либо повредить можешь только ты сам. Ты за один день обзавелся смертельным врагом -- но и завел двух друзей... Не мне тебя учить, как поставить себя в нужное положение! Кстати, знаю я о тебе и еще кое-что прелюбопытное. Например, кто привез тебя в эту обитель. Ты откуда, брат Шарлей, знаешь господина фон Грелленорта?
   - А вы откуда?
   - Я -- дело не твое.
   - Я познакомился с ним на Вселенском Соборе в Констанце, - сдержанно ответил Шарлей.
   - Не припомню тебя там что-то. Был я там... Но позволь, тогда фон Грелленорту должно было быть... не более 17-20 лет?
   - Именно тогда и познакомился. И как вы меня могли запомнить -- я был из французского клира... и далеко не аббатом Клюни.
   - И не Шарлеем.
   - Нет.
   - Ясно. Больше о фон Грелленорте пока не спрошу тебя -- похоже, все равно соврешь либо недоскажешь. И правильно делаешь -- скользкая это тема для добрых христиан... Ну так вот, о деле. Распорядок твой я чуток пересмотрю, с приором этот вопрос решу. Не с кем мне тут мечом да фальшионом помахать, брат Шарлей, скучно... Только учти -- мое внимание дороговато тебе обойдется. Злость, зависть... Не смогут иные кающиеся братья стерпеть, что именно ты мне приглянулся. Но это их сложности. Мне они безразличны.
   - А Господь велит нам являть милосердие свое всем, - сказал Шарлей, сам не зная зачем. - И эти люди..
   - Половина из них -- уже не люди. А треть и не была ими никогда. А коли хотят доказать обратное -- пусть не лижут жопы мучителям да друг на дружку не доносят.
   - Им нечем доказывать обратное. У них нет плетей и таких увестистых кулачищ, как у братьев Элиаша, Петра, Анджея. У них даже имен больше нет.
   - Имя никуда не девается, даже если тебя зовут вместо него "мудак ты сраный"...
   - Ох, не зря поименовали вас в монашестве именем покровителя рыцарства!
   - Не зря, - подтвердил Квирин.
   - Но ведь Квирин у римлян был богом мирного Города.
   - Поначалу он был богом войны. Как Марс. Лишь затем остепенился. Ну прямо как я. Пусть уж богом войны будет Завиша Черный... если не Хайн фон Чирне. А глазки твои чудесные уже закрываются от усталости да еды хорошей... Кстати, рассказали мне братья Авит и Александр о том, как ты работаешь. Ступай-ка в келью свою, мне тут еще кое-что сделать надо для благословенной нашей обители. Счета проверю, не нравятся мне они с первого взгляда. А ведь Элиаш дрыхнет уже... Пройди тихонько в келью, да спи до всенощной, заслужил отдых. Ну, Господь тебя благослови.
   Горячие сухие пальцы вдруг почему-то коснулись щеки Шарлея. И это прикосновение было приятным.
  
   Элиаш и впрямь дрых. Причем на Шарлеевой кровати. Ну чудеса то, а. И куда же мне теперь? Рядышком? Да я ж не брат Барнаба... Вот беда-то! Спать хочется нестерпимо...
   Он нагнулся над спящим. Из полуоткрытой бегемотьей пасти разило пивом. Да не тем, каким слабенько-преслабенько попахивало из кружек братии в трапезной. А куда как более густым и лучше сваренным. И раздавалась мощная литания. Если бы ее исполнял хряк в хлеву.
   Да ну тебя!..
   Шарлей осторожно потянул тушу к краю кровати. Да разве сдвинешь ее, ну что это такое!.. Разозлившись, Шарлей рывком перекатил Элиаша, снова перевернул... и тот грохнулся на пол.
  
   И чудом не проснулся.
   Вот за что мне следует горячо возблагодарить Го...
   Но Шарлей не успел. Он заснул, едва успев лечь на свое законное место.
   Снился ему сивый жеребчик, поджавший забинтованную ногу. Он покосился на Шарлея грустным темным глазом и вдруг сказал знакомым сладким голоском:
   - Голос возлюбленного моего! вот, он идет, скачет по горам, прыгает по холмам. Друг мой похож на серну или на молодого оленя. Вот, он стоит у нас за стеною, заглядывает в окно, мелькает сквозь решетку. Возлюбленный мой начал говорить мне: встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди!
   - Сам ты олень. И стой, где стоишь, а то сам больше не приду! - во сне Шарлею было не противно, а смешно.

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"