Мелф : другие произведения.

Adsumus, Domine. Книга 3. Шарлей. Часть 1

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

   Шарлей любил Вроцлав. И не ожидал, что в этот раз город не ответит ему взаимностью. Станет опасным для него.
  
   Вроцлавский тракт был многолюден, как всегда. Но люди, казалось, тянутся к силезской столице не просто, как обычно, помолиться, поторговать и поблядовать -- почему-то мерещилось, что у всех едущих какое-то приподнятое, но в то же время странно-настороженное настроение. Ну, ясно, ярмарка перед днем святого Антония, но Шарлею казалось, что дело не только в ней. Люди не понижают голосов и не оглядываются, болтая о ярмарке!
   Это требовало разъяснения, и Шарлей, хотя был еще далековато от городских ворот и застревать на полдороге не планировал, все же остановил коня перед придорожным кабачком.
   Два года, прошедшие с вроцлавского мятежа, Шарлей провел далеко -- и неплохо, совсем неплохо. Появилась у него там даже и подружка, к которой хотелось возвращаться. Он часто жалел о том, что не сможет, когда вернется в Силезию (он знал, что вернется) взять ее с собой. Позвал бы -- да она не поехала бы. Ей было прекрасно на своем месте. Эх! И звал бы ее тут Анеля. Совсем чуть-чуть отличается от ее настоящего имени.
   Плащ у него был добротный, теплый (Шарлей даже распахнул его -- жарко), ряса под ним -- новая, конь хороший. Ножичек тоже славный, немецкой ковки. Все эти дары судьбы он раздобыл в разных местах. Но -- тут он даже гордился собой -- всякий раз честно! И другие земли, он отлично понимал это, тоже хороши, если ты не вовсе уж дурак и никогда не ждешь кренделей небесных. Но тоска по Вроцлаву просто точила душу, и Шарлей решился туда отправиться. Просто посмотреть, как да что, друзей навестить. А его подруга -- за что он ее еще больше полюбил -- только рукой махнула: езжай, Бог с тобой. Прощаясь, не плакала, только целовала. А что плакать-то. Вернется же. А не вернется -- море каждый день приносит разных мужиков! И не все из них -- говно, обломки мачт и рваные сапоги.
  
   Шарлей и сам искренне желал, чтоб его подруга не нашла себе очередной нерваный сапог. Он не ведал, что не вернется. А ее и вовсе не увидит больше никогда. И даже постарается забыть ее имя, потому что посчитает себя слишком мерзким. Грязным. Слишком недостойным любой женщины -- не то что этой.
  
   - Господь благослови, добрые люди, - сказал он, входя в кабачок.
   - И тебя Господь благослови, брат, - откликнулся хозяин. Сидящие в кабаке на Шарлея и не глянули, но ясно, почему -- они были заняты едой. Ох, какой приятной, судя по ароматам, едой! Шарлей еще не проголодался, утром набил брюхо плотно, но от куска свинины, тушеной с грибами в сметане, кто ж откажется! А если тут еще и свидницкое пиво подают -- рай на земле!
   - Подают-подают... Что за уважающее себя заведение без свидницкого? Вовсе это не заведение для людей приличных, а, прости меня Господи... недоумение какое-то!
   Хозяин-то трепло, ровно как я, подумал Шарлей. Отлично. Нету и нужды к кому-то тут подсаживаться и топорщить уши -- и так все узнаю...
   - Экое оживление на дороге, - сказал он. - Я, добрый человек, из обители дальней еду -- что в столице-то?
   - Да как же ты не знаешь, брат, что его величество король Сигизмунд в столице? Въехал на вигилию Трех королей, значит.
   Так, любопытно, что треклятое величество у нас забыло, подумал Шарлей. Сто лет не был. И вот опять.
   - А тебе повезло, - сказал кабатчик, - ты ведь тоже туда направляешься? Увидишь, значит. Своими глазами.
   Кого, Сигизмунда? Да сто лет его не видеть, сдался он...
   - Да, добрый человек. По делам обители своей еду.
   - Никак, с прошением каким к его милости князю-епископу?
   - Точно, к нему.
   - Вдвойне тебе повезло, братец! Полагаю, примет его милость тебя и на прошение твое обратит внимание. Ибо он нонеча, люди говорят, очень в благостном настроении пребывает. Так-то знаешь, наверно -- крут он нравом. А тут...
   - Нонеча не то что давеча? К Люксембуржцу попал в милость?
   - Да он и всегда в ней пребывал. Как обитель ваша в благодати Господней. Если она в благодати.
   - Еще в какой, - заверил Шарлей.
   - Ну, дай Бог, дай Бог. А с его милостью князем-епископом дело-то в чем. Сделал он дело большое, христианское.
   - Ну так ему сам Бог велел делать большие... христианские дела. Он же епископ. Это мы погрязаем в делишках малых, вовсе незаметных.
   - Да ты послушай. Ты безвылазно в обители своей? Знаешь хоть, что два года тому было во Вроцлаве большое бесчинство? Некие разбойники, мятежники...
   - Знаю, - коротко ответил Шарлей. И кусок свинины, который он дожевывал, показался ему вдруг совершенно безвкусным. Хотя был, как и прочие, сочен и божественно пах грибочками.
   - Ну так вот, все они после того мятежа поразбежались да попрятались, ровно крысы по щелям. Но князь-епископ не тот человек, чтоб такое буйство да бесчиние так оставить! Приложил он величайшие усилия к их поискам. И изловил ведь! Всех почти!
   - А всех -- это сколько? Я и не ведаю, сколько их было-то, - сказал Шарлей.
   По ответу будет ясно, стоит ли ему ехать во Вроцлав. Или немедленно -- немедленно завернуть коня и отправиться... а, куда угодно, но только не сюда.
   - И где их только ни находили, не поверишь! И по всей Силезии, и к чехам кой-кто бежал... Парочку даже в обителях Божьих! Но "в Судный день не скроет тебя даже камень", так сказано-то в Писании? Почти полных две дюжины, брат, разбойников этих поймано! Двадцать три!
  
   Все, подумал Шарлей. Кроме меня. Надо доесть свинину, раз уж уплачено, да пиво допить... да и ехать... подальше, подальше от любимого Вроцлава!
   Кабатчик с тревогой глянул ему в лицо:
   - Что, брат, неужто свиным хрящом подавился? Нет в моем жарком хрящиков, сам выбирал...
   - Нет-нет, сам виноват, откусил много...
   - Да не спеши, никто ж не отбирает! Ты дальше-то послушай! Почему, говоришь, оживление на тракте. Да ясно ж, почему! Казнить нонеча этих злодеев будут! У ратуши на площади, ясно. Чтобы его величество своими очами это зрел! Князь-епископ и ждал приезда его... держал этих негодяев в темницах... а суд-то быстренько прошел, да и приговорил их всех... Нонеча день рыночный, народищу будет -- оно и хорошо, всяким, кто помыслы буйные таит, устрашение!
  
   Ты трусливая курвина срань, Шарлей.
   Ты поедешь во Вроцлав. Поедешь. Потому что тоже хочешь зреть это своими... очами. Возможно, ты будешь единственным человеком в толпе, на кого бросит взгляд один из твоих умирающих на плахе друзей -- и не увидит злорадной усмешки: так тебе и надо, злодей, мятежник, еретик и все остальное!
   Что за бредни. На плахе только и дела людям, что разглядывать злые-презрительные хари в толпе... И различить среди них твою.
   И все-таки не увидеть их в последний раз -- всех, подумать только, пойманы все! -- было выше его сил. Это были славные ребята, храбрые, достойные. Шарлей дружил с половиной из них, остальных просто знал -- и, когда приезжал во Вроцлав, все они были ему рады. Зазывали в гости, давали кров, даже когда у самих на столе пива разбавленного кувшин и краюха. И он по мере возможностей помогал многим из них. Когда деньгами, если у самого водились. А когда и духовным наставлением -- коли требовалось слово Божие. В такие-то времена очень оно людям требуется. Хоть послушать. Жить-то по нему трудновато, такие времена!
   Что любопытно, слову Божию, исходившему из уст Шарлея, частенько больше всего напоминавшего бродяжку в драной рясе, люди верили охотнее, чем исходившему из уст князя-епископа.
   Ну а что, подумал он, ничего удивительного. Вон и Гуса нет уж пять лет, а слово и дело его живут. А он тоже не был князем-епископом, Гус. Священником был. Ученым богословом. И тоже скромно одетым...
  
   Как же так случилось, думал он, когда снова ехал по тракту, что даже проныра Микора, даже ловкач Петрек из Зембицы, даже бойкий Владек Зацепка не смогли толком укрыться от Конрадовых лапищ? Ладно, прочих семьи держали тут да имущество -- но эти трое были и холосты, и как я -- без гроша, что ж не укатились подальше Силезии и даже Чехии?
   Коня он оставил у знакомого, уже вроцлавского кабатчика на конюшне. И отправился вслед за гудящей, стягивающейся на площадь толпищей.
   Слушал.
   - Слыхали, Сигизмунд...
   - Дура, Сигизмунд - это хахаль твой! А то - король Сигизмунд евоное величество!
   - Величество было на мессе, что отслужил нонеча в соборе святого Яна сам князь-епископ...
   - А где ж ему быть-то, его христианскому величеству?!
   - Ах, как его милость князь-епископ служит дивно! Нонеча даже лучше, чем завсегда! Голос как... как у архангела Михаила!
   Любопытно, когда ты успела с Михаилом-то побеседовать, подумал Шарлей.
   - А как потом обличал ереси да всякую такую пакость, какую нонеча казнить будут! Грозно! Аж сердце в пятки ушло, - еще один женский голос.
   Шарлей страдальчески поморщился. "Нонеча", кажется, воткнулось ему в ухо и торчало, как ржавый гвоздь.
   - Да и наш князь-епископ вроцлавский, - раздался писк откуда-то чуть ли не из-под его локтя, хотя Шарлей себя высоким не считал (да и действительно не был), - наш-то князь-епископ покрасивше евоного величества Зигмунта будет. И статью вышел, и лицом...
   Ну, с этим не поспоришь, подумал Шарлей. Он прекрасно помнил вроцлавские слухи насчет стати и лица, так нравившихся горожанкам. Слухи были, прямо скажем, для князя-епископа... так себе. Что блядун он неимоверный. И чуть ли не с монашками блудит. Как будто в миру охочих до мужеской стати женщин мало.
   - Да ты-то что застряла посредь дороги, квашня! - рявкнул рядом какой-то верзила в рыцарском грудастом вамсе. "Застрявшей" оказалась женщина, действительно весьма нехуденькая -- и получила от него такого тычка, что чуть не свалилась. Шарлей краем глаза заметил ее -- и сам встал столбом.
   Это была Малгося Стахурова. Жена старшины оружейного цеха.
   Которая сейчас станет вдовой.
   Она шла, но как-то еле-еле. Вся побелев, действительно, словно квашня, присыпанная мукой. И Шарлей сказал верзиле:
   - Что ж вы так с дамой-то, господин рыцарь!
   - Где тут дама?
   - Там же, где рыцарь?
   - Чего-о?! Ты чего, братец, от воздержания этакий злой да дерзкий?
   - От него, господин рыцарь! Воздерживаюсь, воздерживаюсь и от удовольствий плотских, и от страстей пагубных -- но не могу воздержаться от слов нехороших, когда этакий огроменный, отважный паладин, как вы, толкает слабую женщину...
   - Неча бабе делать тут, коли ходить не могет! Куда полезла, в толпищу такую... Сидела бы дома, мужу яйца чесала...
   Малгося, услышав это, всхлипнула.
   А ты нездешний, рыцарь, понял Шарлей. Иначе узнал бы жену оружейника, а то? Хотя какая разница, откуда ты. В таких засранцах, как ты, нигде нет недостатка!
   Он протолкался к Малгосе, хотя толпа уже довольно оттеснила ее, и поддержал под локоть. Меж тем его собственный острый локоть изрядно поработал, пихая соседей в бока, чтоб люди не сдавливали женщину.
   Она покосилась на него, ничем не показав, что узнала. И, отдуваясь, с трудом произнесла:
   - Ох, спасибо, братец... Если выбраться поможешь -- очень благодарна буду... Ох, дура, с чего я решила, что выдержу давку этакую? Ох, помогай, братец, а то рухну тут людям добрым под ноги, как падаль какая...
   Тем, кто не знал ее, его либо их обоих, они не показались бы знакомыми -- просто милосердный монашек помогает дородной бабе, которой стало невмоготу в тесноте и толкотне. И задача для худенького монашка нелегкая.
   Шарлею действительно было нелегко одновременно и поддерживать Малгосю (плохо-то ей было на самом деле!), и продираться сквозь людской поток. Сжимая зубы и обливаясь потом, он все-таки управился -- и выволок ее, как выяснилось, к святой Эльжбете.
   - Если еще немножко пройдешь -- ну просто Эльжбету обойти надо -- нам будет где посидеть, - сказал он еле слышно. Она кивнула.
   Знакомый кабачок оказался совершенно пуст -- все отправились смотреть на казнь. Даже вышибала Миколаек-Циклоп -- хоть одним глазком увидеть!
   Хозяйка, Алиция, Шарлея знала -- да с каких давних времен. И тоже сделала вид, что не узнает -- видно, не признала женщину, что он привел. Мало ли кто она?
   У Шарлея потеплело на сердце. Его имени не называли, его упорно "не узнавали" потому, что... все-таки он что-то значил для этих людей.
   Малгося беспомощно рухнула на лавку и еле слышно выдохнула:
   - Ох, братец Шарлей...
   Алиция тут же принесла ей воды -- ей это было действительно нужно.
   - Тебе-то -- пива? Любимого? - спросила она очень тихо.
   - Да, прошу. И деньги есть.
   - Засунь себе свои деньги в... рот. И не болтай много и звонко, как ты любишь.
   Шарлей покосился на пустые столы.
   - По мне так тут пусто. Или у Конрада появились шпионы-невидимки?
   - Невидимки или вовсе черти какие -- но некоторые люди во Вроцлаве уже опасаются кое-что обсуждать и в собственной спальне...
   Шарлей ляпнул про невидимых шпионов в шутку, но с ним иногда такое случалось -- он говорил что-то неважное, а в башке вдруг, цепляясь за это неважное, всплывало куда как важное.
  
   Кажется, он знал ответ на вопрос, что мучил его на тракте. Как Конрад нашел всех его товарищей -- даже тех, что по пройдошливости и легкости на подъем превосходили самого Шарлея? И кто вообще смог в той дикой суматохе, 18 июля 18 года, запомнить в лицо и потом отыскать всех вожаков мятежа? Осторожный Петрек из Зембицы даже и присоединился к бунту в день того бунта, все раздумывал да прикидывал! И кто-то вроде еще был таков же? Но нашли и их.
   Попивая любимое свидницкое и выжидая, пока Малгося отдышится окончательно, Шарлей кое-что вспоминал.
   Лето Господне 1415 года. Пять лет назад. Констанц германский. Вселенский Собор. И тот же год, но позже, этот же кабачок.
   Здесь он, Шарлей, в последний раз беседовал -- ага, о Гусе -- с мальчонкой-колдуном, что был на Соборе вместе со вроцлавским клиром. А значит, и с Конрадом. Конрад тоже там был.
   И мальчонка этот на глазах Шарлея творил вещи как ужасные, так и прекрасные. Ну, скажем, нимб над головой "святого Роха" был чудо как хорош, у Шарлея тогда даже тонзура слегка нагрелась... Но пусть нимб святому Роху и достанется, дело не в нем.
   Потом Шарлей еще несколько раз замечал парнишку во Вроцлаве -- всегда в свите Конрада, но стоял он в ней не вторым и не третьим -- последним. Всегда одетый в черное, иногда Шарлей видел на нем легкую черную броню. Ну, подумаешь, рыцаренок, которому покровительствует епископ, эка невидаль. Но и не в этом дело.
  
   А в том, что еще в Констанце, в заброшенной часовне, на глазах Шарлея мальчишка взял и превратился в птицу.
   Странно, но Шарлей прекрасно помнил и тот день, и вообще все встречи с этим парнем -- а воспоминание о птице было самым смутным, каким-то то и дело уплывающим от внутреннего взора.
   Но оно было.
  
   Это ли не ответ?
   Он видел всех нас в день нашего выступления, 18 июля 18 года. Мы не заметили в толпе отлично знакомых нам доносчиков князя-епископа, но не догадались поискать одного из них на окружающих крышах, карнизах, масверках и подоконниках -- потому что доносчики-птицы нам были никак не знакомы... всем, кроме меня!
   Так вот почему "некоторые" люди даже наедине с женой в спальне боятся говорить кое-о-каких вещах! Так вот откуда епископ узнает содержание самых тайных бесед -- у него нет шпионов-невидимок, но есть этот крылатый бесенок, способный тишком подобраться к любому окошку. Даже если спишь со своей благоверной на чердаке!
   И вдруг еще одно, куда более давнее воспоминание пронзило Шарлея, как молния, он дернулся, чуть не опрокинув локтем кружку с пивом: ах, кур-р-рва! Малгося охнула, он, поддержав кружку, улыбнулся ей -- мол, все хорошо.
   Не эта ли птичка дважды влетала в окошко гостиницы того паскудного Зайца, где я, прости мою душу грешную, сто лет назад... нет, всего-то тринадцать -- дрючил сперва Янку, прекрасную дочь старого князя Зембицкого, ставшую сестрой Иоанной из Белой Церкви? А потом еще купчиху Гаунольдову!
   Ах ты курвин сын. Значит, когда мы встретились на Соборе, ты уже знал меня! Видел раньше. Причем в том виде, когда человеку невозможно ничего скрыть -- в натуральном, так сказать...
  
   Шарлей похолодел. До боли, до кровавых лунок на ладонях сжал кулаки. И вдруг так хрястнул себя по лбу, что Малгося и Алиция одновременно взвизгнули.
   - Да что с тобой такое? - Алиция тряхнула его за плечи так, что зубы лязгнули. - Что ты творишь? Пани вон нездорова, а ты ее пугаешь! Ладно б кому другому харю бил -- эка невидаль, но себе? Белены объелся?
   - Заслужил, значит, - тихо сказал Шарлей. Алиция удивленно пригляделась -- в зеленущих, так нравящихся ей глазах этого умницы и одновременно неимоверного балбеса, пройдохи в рясе, чего только ни повидавшего, подозрительно заблестело.
   Идиот. Треклятый, засратый, рехнутый идиот, у святой Дымпны, в Башне шутов тебе место, полудурок! Если бы ты додумался своей гнилой башкой о клятой птичке раньше -- ты мог бы... всех наших спасти? Или не мог бы -- парень-то колдун. Но все же лучше было знать, кто и где шпионит за нами, грешными! Дурак, ослище!
   Шарлей почувствовал, что глаза мокрые, и быстро вытер их. Сжал зубы, покраснев от стыда. Не тебе плакать, тупица. Тут есть кому плакать. Ты-то еще никого родного не потерял. Хотя заслуживаешь того, чтоб это твой, твой дырявый горшок сейчас покатился там под топором палача.
   Рыночная площадь взревела. Казнь началась.
   Малгося действительно тихо заплакала. Алиция, склонясь, обняла ее за плечи.
   - Муж у тебя там, милая? Брат? Отец? Кто?
   - Муж, - ответил Шарлей, дав возможность Малгосе поплакать, не давясь словами.
   - Хорошо, что привел ее, - сказала Алиция. - Смотреть... никакое сердце не выдержит. Только как там все закончится -- Шарлей, здесь яблоку негде упасть будет. Сам понимаешь. После казни-то как людям добрым не обсудить ее за кружечкой...
   - Я понял. Я уйду.
   - Тебе, братец, не уходить -- бежать от Вроцлава прочь надо, сверкая подметками. Ведь донесут епископу, как Бог свят, донесут, что видели тебя. В силе он сейчас, и жополизов у него много.
   - Я понял.
   Но опасаюсь не сраных шпионов епископа -- старых всех в рожу знаю, новые наверняка неумелые, замечу. Главное, чтоб те шпионы по земле ходили!
   - А пани... - сказала Алиция.
   - Стахурова...
   - Тебя, пани Стахурова, мой Миколаек-Циклоп домой проводит.
   - Вот и ладно, - сказал Шарлей. Алиция, глянь на улицу -- есть кто? А еще глянь -- нету птиц на окнах-крышах?
   - Птиц?!
   - Посмотри, прошу.
   - Нет там никого еще. Ни человека, ни птички, ни кошки... Пусто.
   - Благодарю, - Шарлей уже заметил за собой, что старается говорить как можно тише, - Только одно хочу спросить у тебя, Малгося. Ты уже можешь мне кое-что сказать? Пока сюда наши добрые люди не завалились...
   - Что, братец Шарлей, что?
   - Стахуру когда взяли?
   - Да первыми их взяли... они с Коваликом и Брандтом бежали в Поморье, там у Брандта вроде хутор у брата -- батраками вроде как нанялись...
   - А про Зацепку, Микору и Петрека зембицкого ничего не слышала, не знаешь?
   - Тех, как люди говорили, самыми последними нашли. Дальше всех они укрывались... Зацепку аж из Чехии доставили -- в клетке на телеге всю дорогу везли да не кормили, видно, не поили -- он аж руки себе погрыз от жажды. А Микора с Петреком укрылись, представь, в Люблинской обители! Микора мне о таком их плане сам говорил.
   - У доминиканцев? Ну-ну, - сказал Шарлей, сверкнув глазами. - Послушниками?
   - Так. Мол, сами они из Гарбова, разорились, да от злосчастий своих обратиться решили к Господу. Именами какими-то иными назвались... Но не спасло их это, братец Шарлей.
   - Не сами ли песики Господни поняли, кто к ним пожаловал? Они -- братия въедливая, не люблю я их.
   - Не сами... Я, ох, спать потом не могла, сама видела, как доставили их оттуда! Была вот как раз на площади, на рынке-то. Тут народ весь как ахнет -- является такая процессия: паренек черненький на коне -- сам без шлема, волосня до плеч черная, и броня черна, и жеребец под ним вороной...
   Шарлей сверкнул глазами на этот раз так, что едва не осветил темные углы кабачка.
   - Лет двадцати, не более, а то и менее, и усы-то не выросли еще. Длинноносенький такой, ровно иудей... А такой звереныш! Привязана у него к чему-то там на седле, не знаю, веревка длиннющая. А на веревке этой за ним бредут наши Петрек с Микорой. В одних этих ваших камизах, что вы под рясой носите, босые, чумазые, кровью по уши умытые. И, знаешь, братец Шарлей -- судя по их ногам, этак они от самого Люблина и брели! Чуть не до костей стесали!
   Кулаки Шарлея сжались.
   - А за ними трое не то четверо рыцарей оружных верхами же, олесницкие все, с Пястовым орлом. Самый из них здоровый забрало поднял -- и оказался то Кучера фон Гунт, что князя-епископа охраняет. И как гаркнет нам:
   - Чего выпялились -- не признали?.. А как веселились вместе с этим отродьем два года назад, забыли?
   Тут народ наш -- ох, трусливые души -- давай в Микору с Петреком камни кидать, репу гнилую, костерить их всяко. А они и так еле идут, шатаются, друг на дружку на ходу натыкаются, ровно с креста снятые...
   А Кучера орет:
   - Так со всяким будет, слышали, кто пасть на власть, Господом данную, разевать посмеет да хвост свой блохастый задирать! А что за дворняжки хитрые -- в обитель святую от власти Господней упрятались! Ну да, как видите, разыскали мы их...
   И грудь колесом выпятил.
   И тут паренек этот, чернявенький, и говорит -- негромко, да многие слышали:
   - Ты, Кучера, разве что яйца у борова разыскал. И если б не я... Покайся, в грех гордыни впадаешь...
   Кучера ему:
   - Да заткнись ты, Берт... Или нет... Как же он назвал-то его? Имя больно чудное.
   - Шарлей, - сказала Алиция. - Пошел вон отсюда. Резво. Идут сюда, оглох, что ли?
   Шарлей вскочил. Он прекрасно знал, как назвал фон Гунт "звереныша". Помнил. Тот ведь назвался ему... тогда. Здесь же.
   Биркарт фон Грелленорт.
   Голоса на улице приближались. Шарлей ободряюще погладил по плечу Малгосю. А Алицию притянул к себе. И быстро, жарко поцеловал в губы. Как раньше.
   - Да беги уже, дурачок! - она сильно пихнула его в грудь. - Нашел время!..
   Шарлей натянул капюшон рясы на голову. Чуть не до носа. Сгорбившись, вышел на улицу. Подумал -- а ну как чертова птичка сидит надо мной, на карнизе. Ну, тогда уж чему быть, того не миновать. Не под землю же лезть, человек ты, не крыса какая.
   Навстречу торопился Миколаек-Циклоп -- заступать на пост. Но его не признал. Хорошо.
   А вот мне торопиться не надобно. Особенно навстречу вон той толпе горожан -- славно, что они задержались, приостановились, горячо обсуждая подробности казни. Зрелище закончилось, все бредут, как опьяненные -- торопыга будет подозрителен.
   А, обойду-ка Эльжбету с другой стороны, там вроде народу не так густо...
  
   У храма, как обычно, сидели побирушки. Похоже, все те же, что в прочие времена года. Зима обычно вымораживала насмерть или изгоняла самых хилых из них. Теплая зима -- не только бродяжье, но и нищенское счастье, подумал Шарлей.
   Один из них, одноногий, тянулся за отброшенным в грязно-снежную кашу на булыжнике костылем.
   - Братец, помоги во имя Господа, а то не встану я, - проскулил он. - Вот же христиане добрые, торопятся-то как, то на казнь, то с казни... Чуть калеку не затоптали! Клюку мою выбили вон куда... А ползать не могу -- язвы на брюхе... Встать помоги, поковыляю в свою дыру, не подадут уж сегодня... Молиться за тебя буду...
   - За себя лучше молись, бедолага, - Шарлей поднял костыль, вручил его нищему. Стал осторожно помогать ему подняться, взяв под свободную от костыля руку.
   Фальшивому ни за что не помог бы -- во Вроцлаве водились такие. Иные и совсем бесстыжие -- по виду на них пахать можно было, а они корежили из себя кто слепых, кто одноруких, кто вообще непонятно каким чудом на свет появившихся. Этот хоть настоящий кале...
   Шарлей понял, что влип, когда пальцы обеих рук калеки вцепились в его плечи. Совершенно железной хваткой. Костыль снова брякнулся наземь. Калека спокойно выпрямился, глядя в глаза Шарлею. Лицо осталось прежним -- изможденным, небритым и пропитым. Шарлей отшатнулся -- но вырваться не смог! Плечи его ломило от этой хватки -- и, покосившись, он чуть не взвизгнул от таких-то чудес: грязные, с выпершими жилами лапы калеки прямо на глазах потемнели и тускло заблестели, обернувшись латными перчатками. Черными.
   Калека стоял на обеих ногах. Явно здоровых. А глаза его -- мутноватые, тусклые, невнятного цвета -- вдруг тоже налились чернотой. Полной. Словно провалы в ад.
   Шарлей знал, где видел эти глаза. Он со всей силы пихнул тварь в грудь:
   - Отойди от меня, Сатана! - и рванулся, отчаянно рванулся.
   ... И добился того лишь, что Биркарт фон Грелленорт неуловимым движением перехватил его правую руку, выпустив левую. Но правой тут же досталось так, что хоть вой -- дьявольское отродье так сжало предплечье Шарлея, что, казалось, вот-вот расплющит кость.
   - Что же ты так невежливо встречаешь старого приятеля, Шарлей, - мягко, любезно сказал Биркарт. - Обругал еще этак пакостно. Какой я тебе Сатана-то, ну?
   Плывущим от невыносимой боли взглядом Шарлей покосился вправо-влево. Ведь были же какие-то люди, видел он, а! И что, никто не заметил этого блядства? Превращения -- белым днем -- калеки одноногого в молодого рыцаря в черной броне?! Или -- и эта мысль пугала больше всего -- те, кто заметил, предпочли тут же забыть, что увидели?.. Да ты сам загородил калеку спиной, когда возился тут с его костылем, дурачина! А теперь что? Стоят рыцарь да брат-бенедиктинец, беседуют...
   Шарлей не любил и не умел сдаваться вот так, покорно и позорно. Он знал, что умрет от стыда, вспоминая такое. Он извернулся, левой рукой потянулся за ножом, хотя от боли в правой слезилось в глазах.
   - Ну это уж совсем зря, - сказал Биркарт. - Ну ты дурачком, что ли, стал? Когда успел-то? А ты мне очень-очень нравился за твой ум, Шарлей. Или, пока приятно путешествовал два года, протрахал все мозги напрочь? Или пропил?
   - Пусти, курва! - Шарлей чуть не плакал от боли, стыда, злости на себя-дурака.
   - Да что ж ты еще и охамел-то так, - деланно возмутился Биркарт, презрительно скривив тонкие губы. - Фу, как некрасиво. Я ведь ни единым словом тебя еще не оскорбил. Не назвал даже тем, кто ты есть -- мятежником и преступником, скрывающимся от правосудия... Будешь разговаривать прилично -- или тебя наказать больнее?
   - О чем, - спросил Шарлей, - о чем нам говорить с тобой, Биркарт фон Грелленорт? О том, что ты, явно самый толковый шпион в Силезии, если не в мире -- и оба мы знаем, почему ты таков -- даже не смог выследить меня раньше? И сумел отловить, лишь когда я сам приехал во Вроцлав? Так поздно? Ведь я даже не смог присоединиться к другим "мятежникам и преступникам" -- там, на плахе! И все из-за тебя. Тебя-то за это князь-епископ не накажет слишком больно? А? Конрад, как известно, нравом крут. Жопка-то твоя не пострадает?
   Биркарт весело ухмыльнулся, сверкнув зубами. И отозвался:
   - А ты не о моей беспокойся, а о своей... Но я тронут твоей заботой. В этом ты весь, Шарлей -- я еще в Констанце заметил, что ты слишком, слишком милосерден. Вот знал я еще тогда, что твое милосердие тебя погубит... Этот мир жесток, ты слишком хорош для него. Ты б подумал, почему никто не подал попрошайке его клюку, хотя люди-то вон они. Просто они побрезговали. Вшей еще от него поймаешь. Или чего похуже.
   - Поэтому я и служу Господу -- Он милосерден.
   - Шарлей, я похвалил твой ум -- но ты вот-вот разочаруешь меня снова. Впрочем, дело твое. Молись Ему, чтоб был милосердным к тебе. Только язык свой золотой не сотри до дырок... Почему бы Ему сейчас не спасти тебя от меня?
   - Ты не силен в богословии, Биркарт, честно, - сказал Шарлей. - Потому что Господь в безграничном милосердии Его посылает мне испытание, чтобы укрепить веру мою и дух мой.
   - Испытывать человека, страдающего от ужаса -- а ты в ужасе, Шарлей, хотя умело, достоверно это скрываешь -- это не милосердие. Это пытка.
   - И святым доставались пытки, - сказал Шарлей.
   - Но их Он периодически спасал. Правда, очень избирательно, и логики в Его действиях я не наблюдаю. А тебя что же не хочет спасти, как думаешь?
   - Потому что я не святой, Биркарт. Я слабый, грешный человек. И знаю это. Я хотел бы стать лучше, но плохо у меня получается.
   - Мне нравится твоя суровость к себе.
   - Да не суровость это. Наоборот. Самооправдания.
   - Не возражаешь, если мы продолжим нашу милейшую беседу по дороге?
   - Очень возражаю, - честно ответил Шарлей. - Но, видимо, придется. Она будет коротка, да, Биркарт? До плахи? Вон она стоит. Сам исправишь свою досадную ошибку со мной?
   - А никакой ошибки не было.
   Шарлея озадачили эти слова. Биркарт сказал это... как-то правдиво, что ли. Меня не искали?! И если бы я не притащился сюда сам... Но... что это все значит?! И кому я верю, рехнулся я, действительно?
   - Я даже рад, что дорога наша будет чуть подлиннее, - продолжал Биркарт невозмутимо, - Вон, до ратуши.
   - Ой-ой, сколько там солдатиков-то императорских! Кто ж такую шваль, как я, туда пустит...
   - Со мной пустят, не бойся. Полагаю, его милость князь-епископ даже оторвется от обеда с его величеством Сигизмундом ради тебя. Радуйся, для властей земных ты не такая мелкая сошка, как для Господа.
   - Да тут наоборот, плакать надо, по-моему...
   - Наплакаться ты еще успеешь. А как ты думал, дорогой -- ты будешь восставать против земной власти, швырять почтенных людей из окон на мечи и копья своих взбесившихся дружков-разбойников, орать какие-то глупости, исключительно для безграмотной черни схожие со словами Писания -- а земная власть будет целовать тебе за это руки? И угощать филе осетра?..
   - Ну, рыбу я все равно не больно люблю, - почти беззаботно откликнулся Шарлей, - и уж тем более не прошу целовать мне руки. Предпочитаю, чтоб мне целовали другие места. И не земная власть, которая преимущественно мужеска пола...
   - А если бы она согласилась лизать тебе жопу -- тебе бы не все равно было, какого она пола, а?
   - Нет, уж такой похабной содомии я от земной власти точно не хочу! - торжественно возгласил Шарлей.
   - А чего ж ты от нее хочешь, любезный братец Шарлей?
   Биркарт тихонько, по шажочку, но все же заставлял его идти к ратуше -- не отпуская его руки, конечно. Ну и прогулочка! Что-то, прости меня, грешного, и есть содомитское в нашей власти земной, он бы еще под ручку меня взял! Впрочем, со стороны мы так и смотримся, верно. Ну, чудесно-то как... Шарлей едва не расхохотался. Удивительно, но от этих дурачеств ему даже стало не так больно.
   И у него тут же забрезжил глупый, возможно, и совершенно негодный, возможно, но план. И он ответил:
   - Правосудия. Почему это земная власть уверена, что я заслуживаю плахи? А я уверен, что не заслуживаю несправедливых обвинений. Я, любезный господин рыцарь, не швырял никаких почтенных людей из окон. И как бы я мог творить такое, если сказано в Писании: "Не убий"?
   - И толпу горожан Вроцлава ты к этим паскудным и грешным действиям не призывал, конечно? Правда?
   - Не призывал! Как я мог!
   - Но что ты в таком случае делал среди мятежников? Отговаривал их от мятежа, да? Так и говорил: брось эту острую хреновину, Стахура, Господь сказал: "Не убий", даже если очень хочется убить этих почтенных богатых кровососущих гнид? Не выкидывай господина магистрата из окна, Микора, а то ушибет свою жирную задницу, одетую за твои денежки в бархатные портки?
   - Именно так! - отвечал Шарлей.
   - И сумеешь поклясться в этом перед лицом Господа и его милости князя-епископа, наместника Господа здесь, на силезской земле?
   - Сумею! А вот сумеет ли кто доказать, что я призывал людей к мятежу?
   Шарлей понимал, что его расчет слишком прост и, возможно, чрезвычайно наивен. Он просто вспомнил Нове Място, где все произошло. Тогда, 18 июля 18 года. В день святого Арнульфа. Подробнее, Шарлей, подробнее вспоминай... где могла сидеть эта прелестная птичка? На крыше магистерского претория? Скорее всего, именно там. Прочие дома там ниже, и нет такого обзора. И когда спорхнула -- когда люди начали ломать стены претория? Или когда кое-какие парни в бархатных портках полетели из окон вниз?
   У Шарлея был крошечный, призрачный шанс на то, что Биркарт, видя и запоминая лица предводителей толпы, не слишком вслушивался в каждый из голосов. Да и то -- рев вроцлавских граждан, грохот, звон оружия, вопли убиваемых...
   Шарлей готов был проклясть свой собственный голос -- громкий, сильный, чрезвычайно звучный. Даже в юности, в Тынецкой обители, субприор (приор не снисходил) нередко стучал его всем, что под руку попало, по лбу: "Не ори ты так, брат, не мешай братии молиться! Проповедовать тебя посылать...". И посылал.
   Вдруг, ну вдруг гадкая тварь все-таки не разобрала, что именно он, Шарлей, орал там, под разрушаемой стеной претория?
   А если разобрала -- тогда... шанса не будет. Ни малейшего. И как бы вместо плахи не отправиться на костер.
   Шарлей предпочел бы плаху. Как и любой человек, наверно. На плахе еще хоть можно, подыхая, выглядеть достойно. На костре -- невозможно.
  
   В ратуше Биркарт запихнул Шарлея в пустой зал суда. Кинувшемуся к ним слуге мягко сказал:
   - Ступай, скажи его милости князю-епископу, что я уже здесь. С тем, кого мы хотели видеть.
   - Ох, господин фон Грелленорт... От обеда с его императорским величеством отрывать его милость...
   - Ничего, оторвется, вот увидишь.
   Обед, как подумал Шарлей, происходил в Бюргерском зале -- оттуда слышался сдержанный шумок. В общем-то, точно такой же, как из любой переполненной корчмы -- ничем обед для величества от обычного кабацкого по сути и не отличался. Разве что обилием да стоимостью блюд. Высшее вроцлавское общество заявилось засвидетельствовать величеству свое почтение. И полную лояльность, конечно же. Вот и мятежников порешили, смотрите, величество, какие мы хорошие. Верные. И разумные.
   - А что, - насмешливо спросил Шарлей, - и суд в лице наших достойнейших горожан тоже сейчас явится оттуда? В полном составе? Дожевывая свиную рульку и допивая венгерское?
   - Сдался ты тому суду. Рульку приятнее -- и куда удобнее -- жевать за столом. И венгерское лакать там же, пялясь на императора и строя глазки купчихе Гаунольдовой...
   - Люцине? А что, она еще ничего, чтоб ей глазки строить-то?
   - Ну, на чей вкус. По мне, так главное -- это чтоб она сама тебе глазки строить не начала. Не отмахнешься же. И ты, опять же на мой вкус, был совершенно прав, любезный братец Шарлей, что пялил ее вовремя -- тринадцать лет назад. Помнишь, на столе в Зайцевом клоповнике?
   - А то, - усмехнулся Шарлей. - Тогда ох как хороша была!
   - И хорошо тебе от нее досталось. И по харе получил, и позже по ребрам от нанятых ею громил... А мне ведь жаль тебя было, любезный братец Шарлей.
   - Ага, поверил я, Биркарт.
   Тварь смотрела на него со странным выражением лица, по-птичьи склонив голову на бок. И заявила:
   - Ну и дурак, что не веришь. А вот Заяц тебя не пожалел, так и выгнал прочь, избитого. Помнишь?
   - Ну.
   - И получил за это от меня. Хочешь, пойди проверь -- хотя нет, ты уже не сможешь... нету там уже его клоповника.
   От этого "уже не сможешь" Шарлея мороз подрал по хребту, но он спокойно -- и с большим интересом спросил:
   - Почему нету-то? Я и внимания не обратил, потому как по понятным причинам больше никогда там не останавливался. Но Заяц вроде бы держался за это место -- и людно, и храм Божий рядом.
   - А я ему на стене написал, что у него в заведении дополнительные услуги предлагаются: девочки с мальчиками. И картинку добавил для наглядности! Всей семьей оттирали-замазывали, да без толку, ты же знаешь, кто я. Непростая была вывеска... Пришлось съезжать: репутация-то накрылась... пипкой Люцины Гаунольдовой.
   - Ну да Бог с ним, с Зайцем. А вот ты тем птенчиком нравился мне больше, - сказал Шарлей. - Сколько тебе тогда годков-то было? Ну, по-человечьи?
   - Девять, что ль.
   - Значит, сейчас двадцать два... А ты вроде как с Констанца еще вырос. Там был фитиль фитилем, а сейчас... хорошо Конрад кормит, смотрю? Плечи хоть и не как у Хайна фон Чирне, но уж юнцом таким тощим не смотришься... Ладный стал. Да и рыцарская эта броня, не совру, как перед Господом, идет тебе куда больше рясы францисканской.
   - От кормежки хорошей, - сказал Биркарт, - по большей части не плечи растут, а пузо. А плечи -- они от упражнений... именно что рыцарских.
   - Девкам-то нравишься? Ну скажи, скажи, любопытно, - поддразнил его Шарлей с веселым, безжалостным нахальством старшего и более уверенного себе в любом смысле мужчины. - Или только за деньги?
   - Нравлюсь, а ты как думал, - ответил Биркарт. - А за деньги я и не люблю. Хоть ныне и не испытываю в них нужды -- но всегда, как и все люди, радуюсь бесплатному...
   И Шарлей вдруг моргнул: ему померещилось в этом высоком, правда, все еще излишне худом, но очень ладном парне сходство с... Да что я, рехнулся? Но да, с нашим миленьким таким наместником Бога на земле, коего аж вслух обсуждали вроцлавские женщины на площади. Да где я взял сходство? Конрад светленький, да и могуч изрядно, как все Пясты. Но все равно... будто что-то есть!
   Да ладно, не дури, оборвал он себя мысленно. Просто парень, видно, нахватался от него повадок. Ухваток. Уверенности. Оба долговязые и стройные. Вот и смотрятся схоже.
   Шарлей впомнил, как впервые увидел молодого Конрада Пяста, тогда еще княжича.
   И тут другие чернущие глаза глянули на него оттуда, из прошлого. Да как я раньше не...
   Он понял, как. Девчонка была совсем забитой, дрожащей, запуганной до такой степени, когда даже черты твоего лица искажаются маской ужаса и горя.
   И ее взгляд, брошенный на Конрада, когда тот на нее не глядел, Шарлей вспомнил тут же. Ах вот оно что. Ну, чудесно-то как!
   А байку про кота я тогда рассказал, оказывается, к месту, подумал он. Я-то говорил о Конраде и о себе, но он решил совсем иное. Что я еще тогда понял, что он, кроме прочих своих прекрасных достоинств, насиловал абсолютно беззащитного, измученного пытками полуребенка.
   Шарлей внимательно посмотрел на Биркарта, вспоминая девчонку и стараясь представить ее спокойной. Счастливой. Уверенной.
   Да ты вылитый твоя совсем юная иудейская матушка, подумал он. Любопытно, что с ней сталось. И ведь слышал же, что от порочных связей святых отцов, бывает, родятся чудовища. А впрочем, иной раз и от мирян тако-ое родится, что, как говорится, "сразу бы в воду, пока не кровь не выпило да тебя не вые...".
   - Что-то рожа у тебя странная стала, любезный братец Шарлей. И глазищи загорелись... Что такое? Придумал план побега? Раздумай его, как говорит наш простой народец, "взад".
   - Да нет, - сказал Шарлей. - Не дурак же. Послушай-ка, Биркарт. Скажи, коль не тайна -- а как поживает матушка твоя?
   - А ты ее знал, что ли?
   - Да нет. Просто хотел узнать, как поживает. Вежливость.
   - Что-то не нравится мне твоя вежливость. Насколько мне известно, о здравии родни спрашивают в начале беседы, ты же с этим изрядно запоздал. Ну да мне все равно, отвечу, коли любопытно.
   И продолжал без малейшего... чувства:
   - Померла она, меня рожая в монастыре. Кровищей истекла. Может, такая тварь, как я, прогрызла ей нутро, выбираясь наружу? - и гаденыш снова обнажил в ухмылочке белые, крепкие зубы.
   Шарлея передернуло. Он обомлел -- да что ж ты за мразь такая? Но млеть стало некогда.
  
   Появился тот, в ком он, оказывается, совсем не зря искал сходство с Биркартом. А с ним -- тот, кого Шарлей увидеть не ожидал, но это уж точно по-глупому: как это на таком обеде не будет препозита вроцлавского капитула?
   Оттон Беесс, добрый его приятель, шел за размашисто, но величественно шагающим Конрадом, почтительно отставая на шаг. По Шарлею скользнул взглядом, но...
   Да, сегодня умные люди во Вроцлаве не хотели меня узнавать, с легкой обидой подумал Шарлей. Но тогда это было нужно. А сейчас-то? Яйца втянулись, а, Отто?
   За этими двумя поспешал слуга, таща поднос с красивым и здоровенным стеклянным кувшином и тремя серебряными чашами.
   Рульку-то забыл, чуть не вырвалось у Шарлея, и он улыбнулся.
   Святые отцы уселись на два из судейских мест. Конрад на кресло председательское, Отто на простое. Слуга водрузил поднос на стол перед ними и по взгляду Конрада исчез.
   Шарлей переводил взгляд с одного на другого. Отто был словно и не с пирушки. Трезв и грустен. Конрад же казался весьма довольным -- хорошим вином, хорошим обедом, хорошей беседой с его величеством.
   И хорошим уловом.
   - Сын мой, запри дверь, - сказал он, - чтоб не помешали нам случайно... Наши благородные и благочестивые горожане, сам знаешь, любопытны безмерно. И вина налей на троих, будь любезен.
   Биркарт выполнил оба... приказа? Если это были приказы -- впрочем, Конрад говорил спокойно и благодушно, таким тоном просят, а не приказывают. Парень нисколько не суетился. Уж чего-чего, а подобострастия, столь часто наблюдаемого в слугах, шпионах и даже байстрюках высочайших особ, в нем не было ни на грош.
  
   Непонятно почему Шарлей после первого приказа -- и лязгнувшего засова -- окончательно понял: правосудия, которое он попытается им навязать, тут не будет. Впрочем, чего он ждал-то, sancta simplicitas? Почти сорок лет, а ума все нет как нет...
   - Веди-ка этого грешного брата поближе, - приказал Конрад затем. - Мерещится мне в нем что-то знакомое, а не разгляжу отсюда. Да и беседовать будет сподручнее.
   От новой жесткой хватки -- на этот раз Биркарт схватил Шарлея за плечи сзади, подпихивая вперед -- и вообще от всего этого мужество почти оставило пленника. Страх затуманил сознание, и он уперся, как бычок, ведомый на бойню.
   Вот чудеса-то, на площади на плаху не зассал бы идти, а тут... Шарлей вскинул поникшую было башку и, чуть извернувшись, просто с досады засадил локтем назад -- Биркарту в нагрудник.
   Лязгнуло.
   Хватка разжалась. Зато Шарлей получил пинка в жопу -- вперед, мол, сказано же. И весьма неизящно долетел почти до "судей", едва удержавшись на ногах и чуть не распластавшись перед ними на столе. До двух засранцев в рясах... строящих из себя власть и земную, и небесную... Хари не треснут?!
   Конрад встретился с ним глазами. И отвел их -- Шарлей не понял: узнал, не узнал?
   - Сын мой, поди-ка сюда, помогу снять лишнее, - сказал Конрад. - Устал небось в латах бегать...
   - Устал, ваша милость князь-епископ.
   Шарлей с растущим недоумением наблюдал все это. Биркарт, оставшись в подброннике, с облегчением раздергал тесемки на груди и распахнул его -- и впрямь, видно, утомился слегка. Бегать за всякими засранцами.
   - Присядь, сын мой, отдохни, заслужил, - сказал Конрад. - Полагаю, грешный брат наш отсюда не убежит, торчать возле него незачем. И выпей со мною и с любезным нашим отцом Оттоном.
   - Благодарю, ваша милость князь-епископ.
   Экая забота... хотя теперь ты знаешь, Шарлей, насколько ценной для Конрада оказалась эта чертова, прости Господи, птичка в латах. А что бастард... Шарлей подозревал, что у Конрада к его сорока годам бастардов столько же, сколько у того антипапы Бальтазара Коссы, который, как говорилось в обвинении его на Вселенском Соборе, перехендожил всю Италию, причем без различия возраста и даже пола. Эка невидаль -- ублюдок, за одно это Конрад сопляка ни в грош не ставил бы.
   Биркарт уселся в одно из свободных кресел, развалился в нем и взял чашу вина со стола.
   - Венгерское, - вдруг хихикнул он совершенно по-мальчишески. И подмигнул Шарлею. - А рульку-то свиную забыли!
   Отто, пожелавший тоже промочить горло, странно покосился на него. А Конрад участливо спросил, хотя глаза у него стали посверкивать:
   - Ты голоден, сын мой Биркарт? И то правда, пока мы восседали за столом, ты бегал по городу, чтоб изловить мятежника... Хочешь рульку? Так и скажи. Повелеть принести тебе...
   - Я очень хочу рульку, отец мой, но нам, жидам, свинину... Адонаи ха-Мошиах, Бен ха-Элохим... Ох, что это я, Domine Iesu Christe, Fili Dei, miserere mei, peccatoris!
   Отто возвел глаза ко своду потолка. Похоже, выходки поганца были ему знакомы. Шарлея же эта лишь развеселила -- а когда ему было смешно, ему не было страшно. Ну... почти.
   Но вот от благодушного вида Конрада и следа не осталось. И он рявкнул:
   - Биркарт, или ступай за своей рулькой и жри ее молча, или я ее тебе в глотку забью! Ты сделал многое, но изловить разбойника -- лишь полдела, если тебе это неясно. Так что не мешай нам сделать другую половину -- допросить его!
   - Прошу прощения, ваша милость князь-епископ... - Биркарт уставился в пол. Поскольку сидел он в развязной позе, выглядело это вовсе не картиной раскаяния. Подобные картины можно было наблюдать в любом кабаке: перебравший раубриттер только что травил байки про то, кого он грохнул, кого трахнул, а кого и то и другое -- и вдруг коварное винище сразило храброго вояку, и он задрых, повесив рыло...
   Конрад перевел яростный взор с него на Шарлея.
  
   За что, любопытно, ты просил прощения, маленькая сволочь, подумал Шарлей. Ты сделал все как надо -- вывел своего папашу из себя. До того-то он походил на котяру нашего, который мышку словил живьем и лапкой прижал, такая же милая морда, почти улыбающаяся -- весело ему было, поиграть хотел, пока не замучает. А сейчас -- как бы кувшин добра на говно не перевел, швырнув его мне в башку...
   То, что Конрад уже видит в нем не "смутно знакомого", теперь было совершенно ясно. И сейчас точно отыграется за тот давний страх, пережитый из-за какой-то мелкой грязной вши с ножом!
   Но Конрад, к его чести, сдержался -- ни князьям, ни епископам, ни тем более князьям-епископам не пристало орать, пуча глаза и и брызгая слюной. Разве что дома. На челядь. Впрочем, Шарлей не сомневался, что Пястова челядь и его улыбки этой кошачьей боится хуже ада.
   - "Прощай, Конрад. Не хотел бы свидеться с тобой больше, и постараюсь, чтоб этого не случилось. Если только Господь сведет". Так ты сказал тогда? - спросил у него Конрад совершенно ровно. - Вроде так. Ну что ж, свел, как видишь. Ты рад, братец Павел?
   - Нижайше прошу прощения, ваша милость князь-епископ, - ответил Шарлей, - но вы изволите меня с кем-то путать. Посмел бы я, самый ничтожный из братьев обители святого Бенедикта в Гирсау, столь фамильярно говорить с вами?
   В Гирсау он был Вилибальдом, но она, по крайней мере, была далеко -- сложно проверить.
   Он знал, что поступает глупо. Но просто не смог иначе. Ему не хотелось, чтоб пасть Конрада трепала имя Павла, того юного, наивного и действительно, наверно, милосердного, каким Шарлей был так давно. Он знал, что Павла больше нет.
   - Послушай, - брезгливо сказал Конрад, - с твоей рожи сошли прыщи, и это тебя несомненно украсило. Слегка. Но по сравнению с Павлом ты словно поглупел, что уже отнюдь не красит человека. Да, ныне ты более чем вдвое старше, чем тогда, а множество людей имеет свойство сильно меняться с возрастом. Но неужто ты, лживая, бесстыжая морда, всерьез полагаешь, что твои зенки -- вот эти нахальные зенки крапивного цвета -- можно забыть? Я в жизни не встречал схожих. Хотя навидался и зеленых, и нахальных, и вместе. Но твои -- такие, что, твою мать, хочется проверить, на месте ли кошелек -- встречались мне дважды в жизни. Тогда. И сейчас. Но ты уже действительно вовсе не Павел...
   - И сильно жалею об этом.
   - Ты бы лучше о своей нынешней участи жалел. Помнишь ли, что сказал брату Павлу его преподобие Рудольф Бергнер? Он выразил надежду, что со временем юноша станет храбрым и непоколебимым борцом с ересями. Но это был Павел, не ты. Ты кем стал? Напомнить?.. Как там, любезный отец Оттон, теперь звать этого засранца? А то, боюсь, опять соврет, придумав что-то на ходу и затягивая дело. Похоже, без вранья жить не может.
   - Шарлей, - ответил Отто. А голос у него по-прежнему неприятный, ржавый какой-то.
   Сам он впервые за это время посмотрел Шарлею в глаза. И тот почувствовал: нет, Отто не паршивец, предавший их дружбу. Хотя ничего особенного во взгляде и не было. Умно. Потому что Биркарт уже забыл, что он помесь кающейся Магдалены с упитым раубриттером, и пристально наблюдал за всеми. И сочувственный либо какой еще выразительный взгляд... а ведь Отто недавно, совсем недавно стал новым препозитом капитула после ставшего епископом Конрада. И дружба с мятежником -- не то, что простит епископ препозиту. Все ясно. Кто я, прости меня Господь, такой, чтобы Отто пустил свою жизнь псу под хвост из-за меня? Чего я ждал -- что он грудью своей меня закроет?! А твоя-то харя не треснет, Шарлей?
   - Шарлей так Шарлей, - сказал Конрад. - Бог ведает, что за имя, но этому подходит до невозможности! Я что-то не припомню святого Шарлея.
   Лучше святого Биркарта припомни, подумал Шарлей.
   - А ты, любезный отец Оттон?
   - Полагаю, восходит к святому Карлу, графу Фландрскому.
   - А, да не все ли равно, хоть Шарлей, хоть кто. Слава тебе, Господи, что не Кукуфас какой-нибудь, тогда бы и говорить было не с кем, не наше дело с нехристями...
   Биркарт безудержно захихикал:
   - А Кукуфас как раз святой!
   - Чего-о?
   - Как есть святой! Мученик, святой покровитель земель Каталонских.
   - А я думал, сарацин какой. Повезло ему с имечком, что уж. Биркарт, смотрю, ты проснулся там, сын мой.
   - Да-а, ваша милость князь-епископ!
   - С добрым утречком. А ну-ка, в качестве утреннего рыцарского упражнения покажи-ка нашему грешному брату Шарлею, что бывает, когда мне, князю-епископу, всякие сраные болтливые разбойники и побродяжки нагло врут прямо в глаза.
   Биркарт лениво встал. Шарлей ощетинился при его приближении. Да что ж вы так-то... в конце концов, руки вы мне оставили свободными, вот и хорошо. Ну это все в жопу темную дракона Вавельского, не дам я вам плясать на мне, я еще жив. Убивайте. Здесь. Прямо посреди зала вроцлавского правосудия!
  
   Позже ему нередко бывало жаль, что это его желание не исполнилось.
  
   В руке Биркарта невесть откуда, как и тогда, в Констанце, появился нож, тот самый, толедо. Шарлей и сам так умел. Ну, что?
   - Ваша милость князь-епископ, - сказал Отто, - неужто мы хотим тут кровавого побоища? Мы христиане, а не те, кто отправлял на гладиаторские бои христиан.
   - Помилуй тебя Господь, любезный Оттон, - скучающе отозвался Конрад, - какой еще бой? Никакого боя не будет.
  
   Посмотрим, подумал Шарлей. Первым нападать он не хотел. Может, зря -- тогда бы точно остался лежать, исходя кровью и шепча сам себе отходную молитву. Поэтому ушел от выпада Биркарта. Удачно. Как ему показалось. Потому что не понял, как в следующий миг оказался валяющимся кверху пузом. А проклятая тварь сидела на нем верхом, коленями прижимая его руки к полу.
   Не может. Не может человек быть таким быстрым. Ах да...
   А руки твари тоже делали свою работу. Ловко и умело. Одна пребольно вцепилась жертве в волосы, чтоб не дергала башкой (Шарлей проклял себя за то, что опять забыл вовремя подбрить тонзуру -- заросла, а волосы у него от природы были густые, гребешок застревал... Ну и пальцы твари застряли. Намертво). А вторую, с ножом, он видел смутно... потому что кончик лезвия торчал у самого его глаза, касаясь ресниц, заставляя веко дергаться, а радужку слезиться.
   Ну, чудесно-то как. Ох, держись, Шарлей...
  
   - Видишь, Оттон, - сказал Конрад. - Я же сказал -- никакого боя не случится. А случится только наказание за ложь. И наказание болезненное. Ибо ложь монахам, слугам Божьим, не пристала, грешно это, а этот еще и выбрал, кому брехать...
   - Заметил я тут, - сказал Биркарт весело, - что его милость князя-епископа расстраивает не только твоя брехня, но и твои чудесные глазки. Может, избавить тебя от одного, чтоб не так его расстраивать? А?
   - И с одним люди живут, - ответил Шарлей.
   - Да и без обоих живут! Только очень-очень плохо! Хотя просить на нужды обители ты умеешь, правда? Ну, научишься и на хлеб просить. Ныть пожалобнее, поубедительнее. Клянусь Господом, буду тебе подавать, если будешь стараться! Монаху проще -- завоешь "Богородицу", тебе и сквалыга Гаунольдова подаст!
   Этот игривый, глумливый голосок. Парень явно получал неимоверное удовольствие от творимого.
   - Ну что, начинаем превращать тебя в самого трогательного слепыша-побирушку во Вро...
   Спасение пришло, откуда Шарлей уже не ждал.
   - Господин фон Грелленорт, - услышал он голос Отто Беесса, - прошу вас, прекратите.
   - Что такое, Оттон? - Конрад, донельзя удивленно. - Биркарт выполняет мое требование.
   - Слишком уж не по-христиански он его выполняет, - сказал Отто. - Ваша милость князь-епископ, уж мы-то с вами знаем, что заблудших братьев наказывают. Те, кто достиг неких духовных высот и заслуженной власти в матери нашей, Святой церкви. И это совершенно правильно и необходимо для того, чтоб заблудшие устремились к покаянию и спасению душ своих. Но лучшие из нас даже и в наказаниях блюдут меру меж определенной жесткостью и милосердием. Я так же, как вы, убежден, что этот наш брат заслуживает наказания за лживость. И, возможно, он сам уже осознал это. Брат Шарлей! Как по-твоему, ты заслужил наказание? Признаешь свой грех?
   Шарлей колебался. Он оценил отчаянную попытку Отто спасти его треклятый глаз, а его самого -- от излишних мучений.
   А сам чего хотел? Если не победить, то пусть уж совсем убьют, наконец.
   Но... лежа под немаленьким весом молодого верзилы на полу, под ножом, готовым вонзиться прямо в заплывшую слезой радужку, Шарлей ясней ясного осознал: да, он действительно слабый и грешный человек. Возможно, чрезвычайно слабый и грешный. Но сдохнуть -- вот взять и умереть -- а это так легко, начни вот прямо сейчас возиться и брыкаться, да плюнь твари в харю -- он совершенно не хочет. Пусть это страх. Или злость. Но...
   - Да, - произнес он хрипло, - да, заслужил. Признаю.
   - Вот видите, ваша милость князь-епископ, - сказал Отто. - Зачем же увечить его, ведь своей силой -- пусть даже лишь телесной, коли духовно слаб -- этот пока не престарелый и не болезный брат может еще послужить матери нашей, Святой церкви. Он готов к покаянию, готов принять наказание. Назначьте ему наказание в меру жесткое, но не преступающее границ христианского милосердия. Это будет мудро и достойно вашего заслуженно высокого сана.
   Конрад быстро принял решение.
   - Ты прав, любезный отец Оттон. И я грешен: наглая ложь так помутила мой разум, что я действительно едва не преступил границ христианского милосердия. Покаюсь в этом непременно, и исповедь мою примешь, как обычно, ты. А что до нашего заблудшего брата...
   Шарлей почувствовал, как тело сидящей на нем твари, и без того напряженное (и до чего же горячее, хотя, судя по бледной морде, жара у Биркарта не было) напряглось еще сильнее: ее явно разозлило, что отбирают такую славную игрушку.
   Не плачь, сейчас другую дадут. Что там насчет меня?
   - Сын мой Биркарт, убери оружие и позволь брату нашему подняться. А сам снимай ремень. Всыплешь ему. Три дюжины, хватит. А то ведь нам его еще по делу допрашивать.
   Тяжесть исчезла, Шарлей неловко поднялся.
   - Что ты встал, словно Лотова жена? - бросил ему Конрад. - Раздевайся. И вон на ту лавку пошел!..
   Щеки Шарлея раскалились от унижения, почему-то и в глазах будто закраснело, в висках застучала пара крошечных барабанчиков. Стягивая одежду под тремя взглядами, он твердил мысленно: "Это все в обители. Это там. Это я ходил в город за пожертвованиями, а в обитель принес не только их, но и кувшинчик кое-чего под рясой... у нас-то братии больно помойное пивко наливают... Да, но позже в недобрый час столкнулся в коридоре с отцом Германом, а тот учуял от меня... Да, сколько раз говорено было: брат Вилибальд, не приноси в стены наши и не утаивай запретного... Да, каюсь, каюсь, братия...".
   Если бы он мог твердить это и далее! Как-то помогало. Но ему не позволили.
   - Считай удары, - приказал Конрад. - Только не ври, что устав обители в Гирсау запрещает счет дальше десяти знать. Сие не грешно, нет. И потом, я помню, что как минимум до пятидесяти ты считать умеешь точно.
   - Раз... ммм...
   Рыцарские упражнения и впрямь хорошо сказались на твари не только с виду -- рука тяжелая...
   - Что еще за "раз", дальше будет "два-с"? - вопросил Биркарт прежним задорным голоском. - Снова начинай, считай как следует. "Один" и так далее.
   - Может, по-латыни посчитать? - рявкнул Шарлей неожиданно для себя. Ох, Шарлей, держись, что дальше будет, если первый удар так тебя продрал и вздернул? А потому что было это... как будто тебя хлестнуло тугой и толстой струей кипятка. До костей прожигающей.
   - А давай, коли умеешь. Мне все равно, - неожиданно-мирно согласился Биркарт.
   Проклятая ты харя, тебе та-ак нравится играть со мной, это ж просто игра для тебя, правда? Или что полюбопытней, чем игра? Смотри в портки не слей...
   Шарлей давно знал -- кое в какой обители это приметил совсем уж явно -- что существуют на свете люди, чья похоть воспламенялась не от добрых любовных игр и ласк, а от причинения боли другим созданиям Божьим. И этот таков, что ли? Ну, а чему удивляться-то?
  
   Счет очень мешал -- не давал сжать зубы. Открывал путь для всяких звуков, обычно радующих тех, кто бьет: ага, проняло, значит! Но Шарлей очень старался только считать, ничего больше. Получалось до двадцать седьмого удара. Остальной счет пошел уже через всхлипы и подвывания. Скулить было стыдно, а не скулить -- хоть помереть.
   После тридцать шестого, последнего (впрочем, был он тридцать седьмым, "раз" не считался!) Шарлей помотал головой, чтоб вытрясти из нее все еще раздающиеся в ней звуки: свист и шлепки ремня, собственный позорный скулеж.
   Удивительно, но ему дали чуть полежать, отдышаться. Глотка после всех этих собачьих песнопений совсем пересохла.
   Одеваясь, снова всхлипнул бы, но только шумно втянул ртом воздух -- камиза у него тоже была новая, из хорошего льна, приятная телу, но сейчас, коснувшись исхлестанных спины и задницы, показалась заскорузлой дерюгой, царапающей кожу.
   - На колени, - приказал Конрад. - Но слушать твой покаянный вой нам недосуг. Приступим, все же, к допросу. На коленях, полагаю, ты ощутишь более полное смирение.
   Стоять на коленях было больно. Но Шарлей подозревал, что и на ногах было бы не лучше.
   - Итак, брат наш Шарлей, отвечай нам, как перед Господом. Готов? Или совсем расквасился, ровно бабенка?
   Конраду, верно, есть отчего так подумать. Рожа-то мокрая от слез. Шарлей утерся рукавом. И еле слышно, подсипывая, сказал:
   - Готов буду, коли дадите попить, ради милосердия Христова... в глотке сухость и песок какой-то, как в пустыне фараоновой...
   Конрад засмеялся -- восхищенно!
   - Ах ты ж! Ну нет в нем смирения, что хотите говорите! Попить ему еще! Знает, небось, чего просит, ибо водицы тут у нас нету... И, что просто невообразимо, даже с сухой глоткой продолжает трепаться. Без пустыни фараоновой было никуда!
   - Позвольте, ваша милость князь-епископ, я дам ему попить.
   Шарлей удивился, потому что произнес это не Отто.
   - Добро на говно переводить, - сказал Конрад. - Ну, дай, сын мой, только будь любезен, из своей чаши, а не из наших. Лично я после него пить побрезгую. После лживых уст этих...
   Да пошел ты, подумал Шарлей, чья бы корова... Биркарт подал ему свою чашу. Шарлей не хотел встречаться с ним глазами, но почему-то встретился. И эта дрянь снова ему подмигнула!
   Венгерское к делу пришлось -- и глотка мигом посвежела, и даже боль чуть оттянуло. Но... с одной небольшой чаши у Шарлея так повело башку, что он оперся руками на пол. Ну-ну, еще на карачки встань, придумал. Держись!
   - Итак, брат Шарлей. Отвечай нам, как перед Господом. Лета Господня 18 года, в день святого Арнульфа, ты был во Вроцлаве. Верно?
   - Был.
   - И подстрекал граждан к мятежу против уважаемых магистратов.
   - Нет. И, осмелюсь заметить, против уважаемых мятежа бы не было...
   - Слушай, ты мало получил, что ли? - позабавленно спросил Конрад. - Твои измышления нам неинтересны! Отвечай на вопросы!
   - Ответил я...
   - Но тебя видели среди тех мерзавцев, что возглавляли толпу. Что же ты там среди них делал? Ответ "грибочки на вареники собирал" нас не устроит, сразу говорю.
   - Он и меня не устроил бы. Я хоть, может, и глуповат, но разумом еще не настолько скорбен, не из Башни шутов же. Под чужими жопами подосиновики не растут. Там, следуя логике, можно собрать только поджопники. Впрочем, я и собрал их там... пять штук точно. Отменных, мастеровые наши ребята крепкие...
   Шарлей болтал, готовясь к главному. Настраиваясь.
   Помни, Конрад уже видел, как ты безбожно врешь в глаза Святому Официуму. Но тогда он сам и сочинил эту ложь. Дело не в этом. А в том, что ему известно: при желании ты врешь потрясающе убедительно. И если сейчас он тебе не поверит...
   Но плевать, что известно Конраду. Важно, что известно Биркарту. И если...
   Шарлей, от "если" у Хайна фон Чирне на турнире яйца бы отвисли! От "если бы да кабы" после драки не вояки, а гробы! Быть или не быть, вот в чем вопрос. Ты уже решил, что быть. Значит, давай... старайся! Потому что иного выхода нет.
  
   - Осмелюсь признаться, - начал он, - что некоторых из тех горожан, что участвовали в том ужасном, безобразном акте буйства и насилия в день святого Арнульфа, я ранее знал. Можно сказать, хорошо знал.
   - "Некоторых"? - усмехнулся Конрад. - Не всех ли? Будь как можно точнее в деталях, брат Шарлей. Недоговорки -- та же ложь. А за повторную ложь снова обнимешься с лавочкой и встретишься с ремешком. Этого хочешь?
   - Нет-нет, пожалуйста, ваша милость князь-епископ, - жалобно протараторил Шарлей. - Я буду говорить только правду... Господом клянусь, только правду...
   Не перегибай. Не дразни их. Будь немного жалким. Покажи, что запуган и от страха готов вывалить все. Конрад уже смотрел схожее представление, но был не зрителем, а это дело другое. Он поверит. Он уже слышал твой скулеж, видел морду в слезах. И не сомневайся -- не курица от яйца произошла, Конрад не меньше, если не больше Биркарта, любит наводить на ничтожных людишек страх!
   Только бы выгорело!
   - Я знал хорошо... - продолжал он, - мне назвать имена?
   - Знаем мы их имена. Так что же?
   - ... и до того дня -- святого, в смысле, Арнульфа -- я думал об этих людях одно: честные мастеровые, добрые христиане.
   - Ага. Агнцы невинные. Ангелы небесные!
   - Этого я вовсе не говорю! Все они простые люди, слабые и грешные, конечно! Да только грехи там... Ну, обычные грехи-то -- кто выпить лишнего любит, кто к соседке тайком от жены бегает... Но не ведал я, что в их бедных душах таится жажда мятежа и над уважаемыми, благородными людьми насилия! Ну понимаете ли, ваша милость князь-епископ, вот живете вы, допустим, на Сапожницкой. И сосед ваш, соответственно, сапожник.
   - И с другой стороны сосед, соответственно, сапожник. Упаси меня Господь от такого соседства! - заржал Конрад. - Резвее излагай, римский оратор, мать твою, Демосфен!
   - Цицерон, - поправил Биркарт.
   - Разве?
   - Римский -- то Цицерон.
   - Да по хую мне, оба мудозвоны. Но этот обоих стоит. Так что твои сапожники? За каким хуем они тут?!
   Пока эти два разбирались с греко-римлянами, Шарлей успел заметить беглую, тут же сбежавшую с губ улыбку Отто. И воодушевился окончательно:
   - Так, для примера. Вот живу я и знаю, что слева сапожник, допустим, блудлив. А справа -- драчлив. Но исключительно спьяну, по морде получит -- уймется. А так оба и работники добрые, и к мессе ходят. Вот могу я подумать, что дьявол их подобьет на подлинное, ужасающее преступление пойти?! Вот и насчет знакомых своих я не думал такого. И обомлел, как увидел, что сотворить они хотят... Погубить свои души бессмертные и жизни земные! Семьи свои осиротить и в нищету ввергнуть! Как же я, какой-никакой, слабый и грешный, но служитель Божий, мог в стороне остаться? Прибежал я туда... и, честно скажу, лишь доброе мое с ними знакомство спасло меня самого от погибели. Ибо отговаривал я их от безумства, как мог! Но навешали мне там...
   - Что-то тебе везде... навешивают, - веселился Конрад, - что дружки-разбойники, что власть земная!
   - Господь, видать, испытания мне шлет...
   - Мы тебе тоже пошлем, как дослушаем брехню твою. Так что ж ты там им проповедовал?
   - Дословно?
   - А то ты не помнишь?
   Вот он, опасный мостик над пропастью. Вот сейчас и выяснится, что слышал Биркарт, а что нет. Держись, Шарлей, отступать все равно поздно. Значит, вперед. Просто осторожнее.
   - Да много чего я там орал им... Начальствующим повинуйтесь... Покайтесь, убийцы и святотатцы! Бог проклинает вас! Сказано в Писании: кто обманывает... власть земную -- кровавый тот человек, кто против властей предержащих восстает, виновен столько же, сколь убийца ближнего своего!
   - Неплохо.
   - Я бы сказал, - высказался Отто, - что для разъяренной толпы слова выбраны простые, понятные, но сильные.
   - Если только, - сказал Конрад, - он действительно выбрал именно эти слова. Биркарт, сын мой! Это ты слышал в тот день от заблудшего брата нашего Шарлея? Или иное?
   - Были бы вы там, ваша милость, сами поняли бы -- расслышать толком сложновато было. Когда толпа людишек не работает, не молится, не торчит в кабаках и не дрыхнет -- то бишь занимается не тем, чем ей Господом велено -- она издает такой шум, что в аду, верно, тише будет. Этого я видел -- только был он почему-то францисканцем, а не бенедиктинцем, да и слышал -- но так, обрывки. Про начальствующих точно было. Бог проклинает вас -- также слышал. Покайтесь -- также.
   - То есть, - сказал Отто, - брат наш Шарлей действительно призывал мятежников опомниться. Ваша милость князь епископ, но это не то что не преступление -- это подвиг духовный, ибо он подвергал свою жизнь опасности!
   Шарлей понял, что не выиграл. Наоборот, вот-вот проиграет. Подвига духовного Конрад ему точно не простит. И он робко произнес:
   - Позвольте сказать, ваша милость князь-епископ...
   - Ты уже достаточно сказал. Но ладно, договаривай.
   - Я обещал вам говорить только правду. Так вот, я не опасался погибели от рук этих людей. Ведь они меня знали. Они не тронули бы духовное лицо, даже такое, как я. Так что его милость Оттон, при всем моем уважении, придает моим действиям слишком большое, слишком возвышенное значение... Будь это незнакомцы, я бежал бы не туда, а оттуда, и подальше... то есть проявил бы трусость вместо храбрости в борьбе с бесчинством и святотатством.
   - Кто бы сомневался, - сказал Конрад. - В вас, вшах, подлинной храбрости не бывает. Она -- удел людей благородной крови.
   Шарлей мог бы на это возразить, что Иисус был сыном плотника. Ну, помимо того, что был Сыном Того, у кого вообще никакой крови нет -- ни голубой, ни обычной. Но не возразил.
   - И все-таки, - сказал Отто, - участи тех мятежников наш брат не заслуживает.
   - А заслуживает он, - подхватил Конрад, - долгого-долгого заключения в месте, где приведет в порядок свои мятущиеся помыслы, полностью раскается и отмолит свои грехи. Одно то, что он у нас рясы меняет, как почтенная матрона Люцина Гаунольдова наряды... Я не понял, брат Шарлей -- по-твоему, святые монашеские ордена созданы для того, чтоб ты использовал их для своих балаганных выступлений, что ли? И по своим нуждам менял не только одну рясу на другую, но и один устав на другой? Ты доминиканцем-то не был еще? Что такое, устав не понравился? А клариской еще не прикидывался?.. Что ж ты разной братии в разных обителях головы морочишь? Не нравятся тебе ордена наши святые -- создавай свой. Из тебя одного. Правда, у тебя, может, и братия со временем появится -- дураков, ей-Богу, много. И будут их называть шарлеитами!
   - У одного такого уже появилась, - сказал Биркарт. - Гуситами зовут.
   Шарлей натянулся: опасно! Но Конрад продолжал:
   - Вот и я к тому же. Брат Шарлей, подозреваю, что от устава к уставу бегаешь ты все же не бездумно -- ну так учти, вам думать не положено. Так и до ереси недалеко. И чтоб не впал ты в ересь, а наоборот, вернулся в лоно матери нашей, Святой церкви, с душою возрожденной и очищенной от грехов -- решили мы... - Конрад взял торжественную паузу.
   Вы посоветовались, и ты решил, да, князь-епископ? Хотя, возможно, с птичкой своей ты и советуешься -- он, по крайней мере, знает, что Кукуфас не сарацин.
   - ... что полезно тебе будет -- все равно ордена меняешь -- побыть кающейся магдаленкой!
   Физиономия Шарлея на миг так забавно вытянулась, что Биркарт закатился смехом -- не самым приятным, поскрипывающим -- и даже Отто улыбнулся.
   - Да не беспокойся, - продолжал Конрад, дососав винцо и налив себе еще. - Нам бы и в голову не пришло тебя, прелюбодея, замастюрить в женскую обитель. Что от нее останется?! Это магдаленки мужеского пола!
   Шарлей уже догадался -- и его глаза до краев налились тоской. Кармелиты. Стшегомская обитель. Тюрьма треклятая. Причем кающиеся мужеского пола там все, но кармелиты -- надсмотрщики над кающимися в самых тяжких грехах.
   - Это мудрое и милосердное решение, брат наш Шарлей, - раздался ржавый голос Отто, - и стоит тебе знать: обитель охраняется, для тебя подобная охрана ничто -- но бежать до полного искупления грехов своих мы тебе не советуем. Раскаявшемуся и искупившему грехи вернутся все милости и благодеяния от матери нашей Святой церкви. Беглец извергнется из ее лона до конца дней своих.
   Шарлей действительно в жизни не встречал беглецов из Стшегомской обители. Но почему-то не сомневался, что и пожелай он сбежать -- ему, именно ему этого не позволят.
   - Посмотрите-ка, как он увял, бедняжка, - вдруг сказал Конрад, - он вправду полагает, что самым ценным его достоянием является свобода. Ты воистину пока еще слаб духом, брат Шарлей. Ибо обитель ограничит лишь свободу твоих передвижений. То бишь шляний по кабакам, походов к девкам и куда ты там еще любишь ходить. Но свобода духовная -- если она у тебя имеется -- всегда с тобою пребудет.
   Он знал, о чем говорил, стервец. Шарлей отлично понял то, что стояло за словами. Конрад действительно нашел его уязвимое место. Шарлей ничего не имел против свободы духовной и отлично понимал братьев, коим в обителях было распрекрасно. Ему и самому там бывало хорошо. Иногда. Но он предпочитал -- и непременно! - именно ту свободу, которую мать наша Святая церковь считает несерьезной, ненужной, соблазняющей человека на грехи, вплоть до ересей. Свободу ехать куда захочется, делать что вздумается. Необязательно по кабакам-то... Ты бродяжка, Шарлей, и обожаешь это дело, вот что сказал Конрад на самом деле. Это-то и делает тебя таким... неудобным. Поэтому будешь сидеть, где посадим. И не рыпаться. Вот достойное наказание для тебя.
   И действительно -- достойное. Шарлей вздохнул, глубоко, горько. Ну ладно. Во всяком случае, ты жив. Это главное. Он даже расслабился, плечи чуть обвисли, дыхание стало глубже и ровнее. Что уж теперь. На месте разберемся.
   Но дальнейшее...
   - А доставишь заблудшего брата нашего в Стшегомскую обитель ты, сын мой Биркарт.
   - Да хоть щас, - отозвался тот, - то есть незамедлительно! Только вот за конем моим послать кого...
   Шарлей вздрогнул, глаза его распахнулись в страхе, он едва не подскочил (только вот стоя на коленях это невозможно). Он вспомнил, как Биркарт доставлял во Вроцлав Петрека и Микору. Конечно, отсюда до Стшегома не так далеко, как от Люблина до Вроцлава, но... Я же не дойду! Вы же меня совершенно, ну совершенно вымотали... А с этого милашки станется не заметить, как я свалюсь. И волочить меня по тракту за конем, как мешок с говном. Впрочем, задолго до Стшегома я в этот самый мешок и превра...
   - Нет, - вдруг сказал Конрад. - В моей повозке поедете, чинно, благородно... Этому куда коня либо мула -- не усидит же, ибо чумазая его жопа расписана краснофигурно, будто ваза греческая!
   - А со мной бы он пешочком прогулялся...
   - Нет.
   - Да что я, - Биркарт ухмылялся, - Ланселот, что ль, на телеге-то трюхать, пусть она и ваша?
   - Ну хоть этим будешь на него походить... господин рыцарь.
   Шарлей глазам не поверил: эти слова огрели Биркарта, словно плеть, он вздернулся весь -- точно как сам Шарлей от его первого удара. Разве что Шарлей лежал на лавке с красной от стыда мордой -- а этот, наоборот, побелел. Глаза сверкнули таким адским огнем, что даже Шарлею, да небось и Отто, стало жутко, хотя это не они так больно задели его.
   Но Конрад-то чем умудрился -- что такое с этим его рыцарством? Хотя что это я. Одному Господу известно, почему байстрюк Конрада Пяста носит фамилию "фон Грелленорт". Красиво, спору нет, да и идет ему, но из какой задницы они этого "Грелленорта" вместе с "фоном" вытащили? Шарлей, сам в "фоны" никогда не стремившийся, в общих чертах знал, как обделываются такие делишки. Когда в рыцари посвящают таких, с какими тот Ланселот под соседний куст срать сесть побрезговал бы...
   - Плох я вам, ваша милость князь-епископ, как рыцарь? Дурно матери нашей Святой церкви служу? - прошипел Биркарт. - Ну, славно. А что ж вы про того Ланселота Хайну, например, фон Чирне не рассказываете?
   - Сын мой Биркарт, - мягко, ласково, как ребенку, сказал Конрад, - еще одно упоминание Хайна фон Чирне или еще какого богомерзкого раубриттера, ах, прошу прощения, уважаемого господина фон Чирне, хозяина замка Ниммерсатт -- и ты снова снимешь свой ремень. Но на лавку ту ляжешь сам. Ясно ли? Думаю, ясно. А поедете на телеге. Потому что сказано сегодня было отцом Оттоном, и справедливо сказано, что мы с тобой преступили пределы христианского милосердия. Но я в этом покаялся в душе, а ты нет. Не дойдет за тобой брат Шарлей на веревочке.
   И Конрад посмотрел на Шарлея.
   Шарлей сказал, совершенно искренне:
   - Благодарю вас, ваша милость князь-епископ, за явленное вами милосердие.
   Конрад небрежно кивнул. А Биркарту сказал:
   - Ты вот что. Куда в латах-то в путь такой, умотаешься. Пока я велю телегу прислать, то-се, сбегай к святому Яну, переоденься.
   - В рясу, что ль? - Биркарт, явно пересилив себя, снова ухмылялся. Вполне весело.
   - Как я был бы счастлив, сын мой, если бы ты переоделся в рясу... навсегда. Ну, ты это знаешь. Нет, я имел в виду -- в резиденцию сбегай, вроде твое там что-то есть... для дороги такой пригодное? Только вот этого, брата нашего грешного, куда в это время? Стражу позвать... да глядишь, заболтает ее да слиняет... Этот может, я уверен.
   - Присядь, братец Шарлей, на лавку, - сказал Биркарт, - пока решим, что делать с тобой...
   - Это мне будет очень приятно, - буркнул Шарлей. - Сидеть-то.
   - Сядь, сказал, - рявкнул Биркарт. А одними губами шепнул:
   - Сейчас не будет... больно.
   Шарлей подчинился. Поморщился.
   И через мгновение веки у него отяжелели, а через несколько -- башка словно свинцом налилась. И он боком завалился на лавку.
   Отто Беесс поднял брови.
   - Что с ним там, сын мой? - спросил Конрад как ни в чем ни бывало.
   - В забытье впал. Ну, ясное дело, сколько волнений. Смерти избежал по милосердию вашему, князь-епископ и уважаемый отец Оттон. Да и трепку задал я ему хорошую... Довольно дверь запереть, никуда он отсюда не денется.
   - Шарлей может и деться, - сказал Отто. - Если очнется раньше, чем вы вернетесь, господин фон Грелленорт.
   - А я мигом обернусь. Не успеет.
   Отто предпочел промолчать. Он догадывался, в чем тут дело. Поэтому это было верное решение -- промолчать.
   - Идем, любезный отец Оттон, - сказал Конрад, - пока там без нас все не выпили! Да и его величество Сигизмунд, верно, решил, что мы с тобою пренебрегаем его высочайшим обществом. Хотя... ступай один, я сейчас.
   Отто вышел. А отойдя от зала суда шагов на десять, не меньше, даже приостановился, чтоб испустить долгий, невероятно долгий вздох облегчения. Он очень, очень не любил находиться в обществе его милости князя-епископа. А уж в обществе его рыцаренка, этого... Ну, пусть будет просто "этого". Для Шарлея -- ох, безумец, безумец! -- препозит вроцлавского капитула Святого Яна Отто Беесс сегодня сделал все, что мог. И даже чуть больше. Конрад вряд ли забудет, как он не дал этому вставить кинжал в глаз Шарлея. И слегка провернуть. Разочка три.
  
   Конрад осторожно подошел к лежащему на лавке Шарлею. Тот похрапывал.
   - Что ты с ним сделал, курва мать?
   - А непонятно? - спросил Биркарт зло. - Не ожидал от тебя таких умных вопросов, папуля. Ну, на всякий случай: храпящий человек с огромной вероятностью спит. Чаще всего, знаешь.
   - А если нет?
   - Тогда изображает спящего. Но ты стоишь над ним и орешь, а он, как видишь...
   - Это меня и тревожит.
   - Да спит он, курва мать!! И не проснется, пока я не сниму заклятие. Дверь запереть следует, но лишь для того, чтоб сюда никто не ввалился. Этот кто-то его не разбудит -- но начнется какая-нибудь суета, нужна она нам? У кого хренов ключ от этой двери?
   - У меня, не верещи. Когда вернешься, повозка будет у крыльца. За латы не беспокойся, доставят к святому Яну. Приора Стшегомской обители зовут Дамиан, или ты его знаешь?
   - Да хоть Диоклетиан, нахуй он мне сдался, приор твой.
   - А, ты прав -- моим именем тебе откроет двери любая обитель, будь там хоть... Кстати, Дамиан неглуп. Как и Диоклетиан, что ввел налог на общественные сральни и произнес справедливую фразу "Деньги не пахнут"...
   - Это был Веспасиан. Почему ты такой дремучий, папуля, а? Иной раз не верю, что твой сын. А после сегодняшнего -- особенно!
   - Биркарт. Не злись.
   Повисло молчание. Конрад смотрел на Биркарта, тот -- мимо него.
   Странно, но маленьким Биркарт всегда казался старше своих лет из-за недетской речи, а вот сейчас -- редко, но бывало -- мог казаться совершенным сопляком из-за своих чувств. Он дал им волю, потому что теперь тут не было никого, кроме Конрада (бревно на лавке не в счет), и небрежно-веселая маска мигом сползла. Его тонкие губы совсем по-детски дрожали, брови сошлись. И он не выдержал молчания первым:
   - Как ты мог, папа? Как ты мог?!
   - Что?
   - Ты спрашиваешь, да? Еще спрашиваешь?! - низкий голос стал выше, и намного, и Конрада заметно передернуло -- завизжи еще, давай! - Так... обращаться со мной при этих... - губы Биркарта презрительно дернулись, - Угрожать мне черт знает чем...
   Конрад даже любил его такого -- так с ним было проще. Он шагнул к нему вплотную, чтоб не тянуть к себе (этого Биркарт терпеть не мог) и обнял. Не сжимая. Очень осторожно. Биркарт замер, хватая воздух полуоткрытым ртом. Словно стараясь не заплакать.
   - Сынок, ты лучший из рыцарей, служащих матери нашей, Святой церкви. И ты знаешь, что я думаю именно так.
   - Зачем тогда...
   - А вот об этом подумай. Что мне сегодня в тебе не понравилось. Сущая мелочь, как обычно. Нет, не то, что ты хотел выковырять этому шуту его бесстыжий глаз. А так... ты молодец.
   Биркарт искоса посмотрел на Конрада. Убедился, что тот серьезен. И улыбнулся.
   Конрад вздохнул: как мало тебе надо, когда ты такой дерганый. И улыбнулся в ответ.
   - Ты хорошо постарался. Долго же бегал от нас этот грешный братец...
   - Для меня стало сюрпризом, что вы с ним давно знакомы.
   - Для меня, поверь, тоже. Я и предположить не мог, что монах-смутьян, известный под разными именами, окажется тем, кого я знал... даже до твоего рождения. Брат Павел. Надо же.
   - Ты действительно узнал его по глазам? Понимаю.
   - Этот засранец Отто Беесс знает его лучше. Но скрывает это. Виляет, упоминая случайное знакомство и пару каких-то общих выпивок в невесть какой обители. Знает, что я не потерплю служителей матери нашей, Святой церкви, якшающихся с мятежниками, гуситами и прочим подобным сбродом.
   - Но он же не...
   - Брат Павел в свои паршивые не то пятнадцать, не то шестнадцать лет врал в глаза Святому Официуму. Да так великолепно, что его подозрительное преподобие Бергнер ему поверил! Строил из себя таку-ую благочестивую овечку, хотя паренек был излишне дерзкий, излишне. И теперь -- глянь на эту рожу! Да на этой шельме пробы ставить негде! Мне искренне жаль, что его в этот раз не за что казнить. Ну, пусть гниет в Стшегоме... Оставлять его на свободе нельзя. Хотя искренне жаль...
   - Чего тебе жаль, папа? Хочешь угадаю? Что этакий роскошный проходимец не служит тебе.
   Конрад не удивился -- Биркарт порой выражал именно то, что он думал и чувствовал, и теми же словами, какие употребил бы он сам.
   - Да. Что этот враль и паскудник не служит мне! Сам знаешь, что за времена: людишки слушают кого угодно, но не мать нашу, Святую церковь. Меня они будут слушать? Черта с два, я князь, а у них ноги в навозе. Тебя они будут слушать? Хуй там рос, ты вообще...
   - ...нечисть, - хихикнул Биркарт.
   - Я имел в виду "иудей", но это по сути одно и то же... А этот курвин сын Шарлей -- то, что нужно любой вонючей толпе, любому сброду. Его будут слушать, раззявив воняющие луком и перегаром пасти. За ним пойдут, топоча грязными пятками и рваными башмаками. По его слову возьмут в руки оружие -- пусть оно представляет собой сраные косы и еще более засранные вилы. Он убедительнее любого из этих паскудных гуситов. И он не служит мне. И не будет.
   - Уверен? Но почему?
   Конрад вдруг посмотрел на Биркарта так, как смотрел очень-очень редко. Жаль, что никто не видел их: он тут же заметил бы сходство, и по весьма пугающей причине. Глаза Конрада, светлые пястовские очи, вдруг потемнели, став схожими с черными глазами его сына.
   - Потому, - сказал Конрад, - что я чувствую в нем врага.
   Биркарта, впрочем, эта метаморфоза не смутила и уж тем более не напугала. Он одобрительно хмыкнул и подошел к столу. Неубранный кувшин был еще не пуст. Биркарт разлил оставшееся вино в две чаши. Одну вежливо поднес Конраду.
   - Спасибо, сынок.
   - Послушай меня, папа. Хочешь, я сделаю из него нашего человечка? Верного и преданного?
   Конрад аж вином поперхнулся от смеха:
   - Ты... ты хорошо подумал, прежде чем ляпнуть такое?..
   - А что?
   - Ты... сегодня ты притащил его сюда за шкирку...
   - Неправда, - засмеялся Биркарт, - под ручку привел! Деликатно, словно дамочку!
   - Затем повалял его по полу, чуть не превратил в кривого, отлупил ремнем... И по поводу прогулки пешочком до Стшегома -- ты видел его морду? Да у него зенки стали как стекло от ужаса -- будь уверен, он знает, как ты привел тех двух мятежников во Вроцлав. И вот после этого ты полагаешь, что он будет слушать тебя? Верить тебе?! Не спорю, если проделать такое с десятком людишек, даже из той породистой толпы, что пьет и жрет за мой счет в Бюргерском зале, девять либо все десять будут и слушать, и верить. Из страха. Но этот -- он не таков! Это не тупая скотина и не шавка, которая лижет пинающие ее сапоги! Когда он был еще Павлом, он, знаешь, рассказал мне байку про кота, который за то, что хозяин пнул его, однажды взял и вцепился ему в яйца... Вот точно он и есть!
   - Ты говорил, что Павла больше нет. А Шарлей не Павел.
   - Шарлей -- еще более опасная тварь, сынок. Не верю, что ты этого не понял. И я не допущу, чтоб он вышел из Стшегома.
   - Если он будет наш, ты позволишь ему выйти?
   - Не будет, говорю я тебе! Позволь я тебе вести его в Стшегом на веревке -- он шел бы, пока не свалился, но ты не услышал бы от него мольбы о пощаде.
   - Да ну? Глазик он терять не захотел. Признал же, что заслужил наказание.
   - Не глазик, Биркарт. Он не хотел терять жизнь. Я видел его лицо -- и видел, как его тело содрогалось: он еле сдерживал себя, чтоб не покончить со всем этим, начав дергаться под тобою. По-моему, он даже раздумывал над тем, чтоб плюнуть тебе в рожу, сынок. Ты бы мигом взбесился и положил конец его мучениям. Но он выбрал жизнь. Поэтому, говорю, он опасен. И он не станет служить мне.
   - Поспорим, папа?
   Конрад усмехнулся.
   - Изволь, сынок. На что же? Я знаю, ты хочешь свой замок, но пока у меня нет такой возмо...
   Биркарт скривился:
   - Я, может, и иудей, но корысть -- не главное, что меня волнует. Просто на интерес.
   - Итак, довези его в целости-сохранности до Стшегома, а дальше... твоя воля. И чтоб все было в лучшем виде! Никаких побегов из обители, скандалов с приором и тому подобного.
   - Ты меня знаешь, папа.
   - Не думаю, чтоб тебе было нужно мое благословение. Но если хочешь...
   - Не надо.
   - А спор ты проиграешь.
   - Поживем -- увидим.
   Конрад посмотрел на сына. На его лице лишь недолго сохранялось снисходительно-высокомерное выражение: эх, не знаешь ты людишек так, как я, сынок! Молод еще... Вскоре Конрад нахмурился, словно перед ним лежала запертая шкатулка с потерянным ключом. Или намертво сломанным замком.
   - Послушай, сынок. Я все-таки хочу знать: на что ты, курва мать, рассчитываешь в этом случае?
   Биркарт не ответил, разглядывая искусную чеканку на боку серебряной чаши. Конрад не привык, чтоб его вопросы пропускали мимо ушей. Он приблизился.
   - Что там за произведение искусства? Не знал за тобой страсти ко всяким таким штуковинам... А чеканка хороша. Только что это за чучело с кувшином -- не пойму. Ну, с кувшином -- понимаю, конечно, все по делу, на чаше-то. Пьянь какая-то.
   - Это был пустой кувшин. Глиняный. Как-то он разбил его, чтоб тот разлетелся на тысячу осколков, чтоб показать, что будет с народом, слушающим лжепророков и проигравшим войну Вавилону. У нас бы ему пришлось разбить сотню кувшинов. О головы гуситов-лжепророков, желательно.
   - Пророк Иеремия?
   - Йирмэяху, да.
   - Тебя, христианина, в Алюмбрадос выучили и иудейскому наречию? Но зачем?
   - Чтоб я стал раввином в Бжегской синагоге. Ну папа! Если бы не это, я бы не разобрался тогда с бен Хаддаром. На иврите есть несколько приличных заклинаний. И вообще, никакое знание не бесполезно. А знаешь мою любимую фразочку этого пророка?
   - Кажется, мы не обсуждали с тобой книгу Иеремии...
   - "Лукаво сердце человеческое более всего и крайне испорчено; кто узнает его?"
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"