Мелф : другие произведения.

Adsumus, Domine. Книга 3. Шарлей. Часть 8

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

   - Эй, - начал было Петр, высунув башку из кельи.
   - Ты же говорил, брат, что молиться вместе с отцом Квирином можно? Вот я и помолился... Никакого иного слова не произнес, вы же сами слышали.
   - Спать иди!
   - Иду, иду.
   Где уж там "спать". Шарлей знал, что не заснет до всенощной. Мысли не позволят. О Квирине. Да о Барнабе.
   О Квирине думать было все же несравнимо приятнее. Любопытно вот, например, что его погнало на Грюненвельтское поле вместе с тевтонами? Немец он? Либо стоял вместе с Олесницкой либо Щецинской хоругвью? Шарлей знал имена силезских князей, не пожелавших воевать за Польшу и Литву. Да и имена рыцарей известнейших, этим князьям служащих -- тоже вроде помнил неплохо, а вот Квирина среди них не припоминал. Загадка. Спросить бы его.
   А вот о чем спрашивать не буду -- так это о той его монастырской любви.
   Шарлей гордился Квирином -- тем, какого знал.
   Но как с пламенно верующего, мягкосердечного братца Павла начался вечно зубоскалящий и любящий махнуть ножичком грешник Шарлей, так и Квирин начался с того рыцаря, чьего имени Шарлей не знал. И когда он только явился в обитель... может, того рыцаря в то время было в Квирине больше, чем Квирина. И вел он до рясы истинно рыцарскую жизнь -- возносил хвалы Господу вместе с очередной кружкой, покрывал себя славой на турнирах в кабаках, а Прекрасную Даму мечтал завалить в ближайшие кусты погуще. А может, и завалил. Парочку-троечку. После десятой кружки все они прекрасные.
   Э, нет, Шарлей, что это ты?! Все еще хуже. Квириновы Прекрасные Дамы носили портки! Да и рясы -- судя по болтовне Петра.
   Любопытно, за что Квирин молил Господа о прощении так, что чуть себя к Нему не отправил? За то ли, что отвратил молодого монаха от Него? Или не только?
   Шарлей вспомнил, как перекосило беднягу Квирина от одной мысли, что он, Шарлей, способен подумать о принуждении с его стороны. Неужто с тем Сташеком так и началось? Трудно, ох трудно поверить. Но можно, ох можно...
   На себя оглянись, Шарлей.
   Квирин в том, что сотворил (если сотворил) раскаялся. Да так, как ты не каялся никогда. И с тобой у него уже все было по-иному.
   А сам ты...
   Шарлей смотрел в темноту, а видел тот безобразный Вроцлав, тот непередаваемый ужас. Слышал собственный сдавленный смех над раем с пивным озером. Чувствовал, как даже волоски на заднице встают дыбом, а по спине струятся змейки ледяного пота, когда ты бежишь, сам не зная куда.
   Он снова горестно вздохнул по мертвому Рейку. И опять увидел уютный желтый свет из открытой для него двери. И существо, стоявшее на крыльце.
   Хватит юлить, уже и в мыслях вилять хвостом драным начал, Шарлей. Вспоминай то, что не хочешь!
   Опыт многочисленных святых говорил о том, что Сатана способен тревожить, смущать и искушать человека денно и нощно. Об одном лишь не сообщал опыт этих самых святых -- как они и во сне умудрялись с ним, обольстителем, бороться! Ну то есть... практически!
   Шарлей отлично помнил каждую подробность этого омерзительного сна -- в том числе помнил и то, как молился. Но слова молитвы были мертвыми -- как Рейк, как Стахура, как Вроцлав...
   Ну, во всяком случае я сделал все, что мог!
   Ага, например, вздрючил содомита. Вот Неле-то рассказать... вот посмотрит-то она на тебя...
   Но ведь у меня не было иного выхода?
   Это Барнаба так сказал тебе, Шарлей...
   Ну свали еще на этого несчастного! Кто знает -- Барнаба, не Барнаба, бес, притворившийся им... И ведь есть у кого спросить. Но не станешь же дергать Биркарта по пустякам! Любопытно, а если бы ты позвал его там, в этом трупе Вроцлава, он услышал бы?..
   Придурок, падла грешная. Поздно об этом думать. Возможно, это и был выход, но ты... пошел по самому простому пути! И ничего так шел-то...
  
   Шарлей беспокойно заворочался, долбясь мослами о жесткое ложе, костеря себя последними словами и сжимая коленки. Да, на беду свою, он помнил все. Абсолютно все.
   Неудобно было, непривычно. Но он, опять же на беду свою, и в этом любил все новое! Так что...
   Будь честным, Шарлей. Лжешь себе -- солжешь и Господу. Приятно тебе было. Очень-очень. Как сказал бы сам знаешь кто...
   Господи, прости и помилуй меня, грешного... Пламя стыда жжет ровно адское!
   Ну и хватит вспоминать, завспоминался, аж пришлось стиснуть коленки так, что они словно приросли друг к дружке, а бедра едва не расплющили то, что налилось горячей кровью меж ними. Ряса прилипла к телу. Тьфу! Ну чудеса-то, а!! Передернуть? Тьфу-ууу...
  
   В Тыньце десяти-двенадцатилетний Шарлей -- то есть Павел, конечно -- бывал частенько бит другими конверсами за ночное рукоблудие. В тринадцать, отправленный помогать братии на краковской ярмарке, умудрился, бегая то за пирожками, то за пивком для торгующих братьев, познакомиться с приятной, умеренно юной девицей понятно какого поведения, болтающейся возле кабака вместе с товаркой по роду занятий. Товарка была постарше и с длинным носом. А та девушка... Шарлей до сих пор помнил ее смешную разлохмаченную косу, похожую на толстый жгут ржаной соломы. А вот цвета глаз вспомнить не мог.
   В кабак его послал брат Никодим, любитель бигоса именно из этого заведения. Так велел и передать кабатчику: мол, для брата Никодима из Тынецкой обители, мол, тот его вкусы давно знает.
   Павел, до двенадцати лет братии чуть выше пояса, в этом возрасте вдруг подрос и за год вымахал почти до своего нынешнего роста. Прыщами, по счастью, не покрылся -- но он и без того полагал себя замухрышкой. Ну хоть вырос немножко, а то воробей-воробьем был! Во всяком случае, достаточно вырос, чтоб дамочки-не дамочки его заметили, когда он устремился в двери кабачка.
   - Эй, братец, не рано по кабакам-то шляться? - вопросила длинноносая. Она была пьяна, как выпь.
   - Да и дозволено ли вам, в юбках-то ваших? - поддержала молоденькая.
   Они явно надеялись смутить слишком юного парнишку в рясе, но не на того напали!
   - Несу туда слово Божие, - улыбнулся братец Павел. - Ибо Иисус заповедал нам милосердие в том числе и к пьяницам, и ко всем прочим.
   - И к блудницам! - заявила носатая.
   - Разве ж вы блудницы? - удивился Павел. - В жизни бы не подумал. Не вас ли, прекрасные пани, видел я вчера в церкви святого Франциска, молящимися благочестиво в часовне блаженной Саломеи?
   Носатая захохотала, а молоденькая вдруг пристально уставилась на Павла:
   - А я тебя не видела...
   Потому что я там не был, подумал он тогда. Но надо же, угадал!
   - Она моя святая покровительница, - сказала девушка.
   - Кошка и коза блудливые твои святые покровительницы, Салюська, - заявила носатая. - Эй, господин воин храбрый! - и она схватила за локоть какого-то входящего в кабак мужика в поддоспешнике. Тот ухмыльнулся и заволок ее в кабак за собой.
   - Далеко мне до блаженной Салюси, - вздохнула девушка. И вдруг сердито посмотрела на Павла:
   - Иди, иди, куда шел. Увидит братия твоя -- влетит тебе, что со шлюхой болтаешь.
   - "Что мне их пересуды, смех! Советы их -- на кой мне ляд? Ты для меня красивей всех, Так пусть болтают, что хотят"*, - отозвался Павел.
   - А?..
   - "Я за тебя их всех отдам, И за твое стеклянное колечко -- все золото придворных дам.".
   - Это ты мне?
   - А тут еще кто-то есть?
   - Целый базар...
   - "И вот со мной она, И я счастливей не был, с тех пор, как я живу. Мы рядом. Тишина. И падают цветы с деревьев на траву.".**
   - Какие цветы?.. - тише, чем раньше, сппросила она. И с усмешкой добавила:
   - Блажененнький-то. Но глазки у тебя... ох и глазки! Но ведь ты щеночек совсем.
   - Ну что ж мне, до двадцати лет щеночком быть?
   - А ряса -- не мешает, нет?
   - А рясу задрать можно, - так же тихо отвечал Павел. - И у меня есть деньги. Ну если что.
   - А я бесплатно и не даю! Нашел тоже бесплатную! Ох, выгонят тебя из твоей обители! Краковская?
   - Тынецкая. Не выгонят. Мы на ярмарку приехали. После вечерни братья сами уйдут... ясно куда. А меня товар непроданный сторожить оставят, я же маленький еще. Приходи, Саломея!
   - А где вы там? Буду я еще по всему база...
   - Где огородные ряды. Продаем плоды трудов наших... Наши телеги увидишь, с лошадками разноцветными -- сивая, серая, соловая и рыжая, в ряд стоят, не спутаешь.
   - А ведь приду. Готовь денежки.
   И ведь пришла!
  
   Молоденькие, но постарше Павла братцы-конверсы много чего болтали в их общей огромной спальне -- считая, что малолетка дрыхнет без задних ног. Но Павел не спал, особенно когда голоса понижались до шепота. И много что слышал.
   - И чего у меня не получилось? Хотел-хотел, а как до дела дошло -- не куська, а, прости Господи, стрючок жухлый! Неужто Господь от блуда охранил?!
   - А мне и вовсе не занравилось. Дрыгнулся раз... пять -- и все! Дольше ходил вокруг нее...
   - А мне и вовсе по хребту ее папаша дрыном переехал -- что стояло, то упало!
   - И правильно, братия! Грех же один!
  
   Ну, грех, конечно... Но на "стрючок" Павел пожаловаться не мог. И не пять раз дрыгнуться у него получилось, а целых... он не считал. И папаши с дрыном -- ни ее, ни, упокой Господи его душу -- Павлова рядом не случилось.
   Он был в полном, невероятном, неописуемом восторге! А уж когда восторг дошел до наивысшего предела -- зажмурился и пронзительно заскулил:
   - Уиииии...
   А разлепив помутившиеся глаза, принялся целовать Салюську куда попало. Ну точно как помирающий от радости бестолковый щенок-лизун!
   Она со смехом схватила его за уши, оттягивая его башку от своей груди.
   - С ума сошел, чучело!.. Ты мне сиськи сотрешь губами, разошелся! Уймись...
  
   Они лежали на пустых мешках в пустой телеге. Мешки пахли луком и брюквой. Заснувший базар припахивал овощной гнилью, конями, потными телами, пивом -- но ночной ветерок вскоре вымел все эти сомнительные ароматы, словно добросовестный брат, выметающий со двора обители опавшую листву.
   Павел предпочитал вдыхать запах той, что лежала рядом. А она гладила его по черным вихрам.
   - Скоро вот тут, - она коснулась его темени, - будет тонзура? И зачем, маленький? Нету другой дороги?
   - А у тебя другая была? Ну, чтоб не пипкой торговать?
   - У меня, да какая там...
   - Вот и у меня...
   Под утро посвежело, лежать полуголыми стало прохладно, и они одернули одежду, но ни один не хотел расставаться с другим, вдвоем было тепло. И хорошо. И неважно было, что других дорог нет.
   - Как тебя зовут-то, так и не узнала? - спросила она, когда он проводил ее до того самого кабака.
   - Вальтер, - назвал он имя поэта, чьи строчки так удачно пришли ему на ум.
   - Не носи рясу, Вальтер. Ты... подрастешь, ах каким станешь мужчиной... зачем тебе юбка?
   - Храни тебя Господь, Саломея, - ответил он. - Только пусть Он правда хранит тебя.
   - Почему ты это сказал?
   - Потому что твоя дорога опаснее моей.
   Вернувшись, Павел столкнулся с возвращающимися с ночной гулянки братьями. Мятыми, довольными, смешно прячущими глаза друг от друга. Брат Никодим, загодя набивший брюхо бигосом, выглядел еще и вусмерть утраханным -- любил плотские соблазны, что уж. Послушники Антось и Владек казались откровенно пьяненькими. А любимец Павла и главный его наставник в обители -- отец Бенигн -- был хоть и пьян, но не всяк бы это понял при взгляде на него. Он решил проявить строгость:
   - Ты куда шляешься, а? - он легонько дернул Павла за ухо. - Хочешь, чтоб остатки товара гулять ушли?
   - Да по нужде за угол бегал, - отозвался Павел, блестя честными глазами.
   Бенигн поманил его в сторонку от братии. И спросил:
   - А что это на шее у тебя?
   - Овод, что ли, укусил...
   - Бенигн вчера родился и не отличит засос от укуса овода. Ну разумеется. Мать Бенигна исключительно дураков рожала. Ну разумеется. Второй брат Никодим у нас тут...
   - Не говори приору, - взмолился Павел. - Выгонит он меня...
   - Не скажу. Лучше сам выпорю, как в обитель возвратимся с Божия благословения. Сопля грешная! Едва от земли видать стало -- куська зачесалась! Впрочем, не познавши соблазна, не познаешь и счастья его преодоления. А те, кто соблазна не познал -- сам таких братьев не люблю, знаешь ли. Или кислые, как дрянная сливовица, или слишком сладенькие, сам знаешь к чему склонные...
   - Ты хочешь, чтоб я таким стал? - удивился Павел. - А нет -- тогда за что пороть-то?
   - За язык твой длинный да лживый. А ты думал за что?..
   Павел неопределенно улыбнулся. А Бенигн спросил:
   - Как овода-то звали?
   - Саломея...
   - Ишь ты. Знаешь, далеко пойдет девка. Я таких знавал -- не Крыська, не Марыська, а обязательно то Виолетта, то Альбертина, то, прости Господи, Кунигунда. Высоко себя ценит! А ты ей неужто Павлом назвался?
   - Нет. Вальтером.
   - Это с какого кутаса?
   - В честь поэта.
   - Какого еще, курва, поэта?!
   - Стихи его ей читал.
   - Ты читал шлюхе стихи?!
   - Надо было начать с фонаря под глаз?
   - Этого я вовсе не утверждаю, - сказал Бенигн. - Дай угадаю -- бесплатно дала?
   И тут Павел понял: после того, как они встретились у телег, Саломея больше не вспоминала про деньги. А сам он... до того ли ему было!
   Ох. Неудобно получилось.
   - Слушайте, отец Бенигн... Разрешите, отлучусь ненадолго?
   Тот и спрашивать не стал. За что Павел его и любил -- Бенигн понимал его без слов. Насквозь видел.
   - Беги. Только учти -- распродадим остатки, уедем. Не вернешься до того -- в обитель пешком потопаешь.
   Павел так и не нашел Саломею. Возле кабака не было ни ее, ни ее носатой подружки. А расспрашивать -- что было толку? "Салюська? А хуй ее знает! Небось где-то лежит, ноги вверх задрала...". Еще и посмеялись: гляньте, братишка в рясе шлюху потерял!
   С тех пор Павел больше не будил других конверсов скрипом своей деревянной койки под утро -- бес рукоблудия от него отвязался. Как отрезало. Пусть пацаны рукоблудствуют, думал он с гордостью, а я уже мужчина!
  
   Козлина ты, бессильно выругал себя Шарлей, снова переворачиваясь на другой бок. Даже счастливое воспоминание не помогло: лицо Саломеи вдруг поплыло, как свечной воск, превратилось в другое.
   С голубыми глазами, сияющими, как солнечная дорожка на морской глади. С пухлыми румяными щеками. И волной русых волос, спадающих на лоб.
   Глаза вдруг испуганно поглядели куда-то, а Шарлея словно обняли мокрые теплые руки -- как там, в клятой бане... И как он ни стискивал бедра, меж ними пылало все сильней.
   Скрипнув зубами, Шарлей перекатился на спину. Приподнялся, чтоб задрать подол рясы и засунуть руку под него. Морда от стыда и отвращения к себе заполыхала так, что он успел подумать -- сейчас в темноте засветится! Отблески на стенке увижу!
   Не увидел. Вместо них опять увидел лицо Барнабы. Того, из сна. С уплывающими под веки от блаженства глазами...
   ... Шарлей долго лежал, пялясь пустыми глазами в потолок. А когда обрел способность соображать, ругать себя-грешного больше не хотелось. Да сколько можно-то.
  
   Барнаба так и не шел из головы.
   Ну вот что, подумал Шарлей, знаю я, отчего у него только о том все помышления. Точно как и у меня самого бывает, когда в обители какой быстро сделаешь дела положенные и шляешься праздно! И начина-ается: эх, пивка бы... ух, девчонку бы...
   Что там говорил о Барнабе старый Авит? Что он вроде над приютом каким-то начальствовал, пока не поехал головушкой? Значит, Барнаба у нас грамотный -- ну, это более чем вероятно. Любопытно, хорошо ли пишет, красиво ли? Ну, это не так и важно, главное же, в конце концов -- его делом занять, а не плоды трудов его!
  
   Когда пришла пора вести Барнабу на всенощную, тот встретил Шарлея блеском глаз из темноты. Сидел на кровати.
   - Сам проснулся, - сообщил он.
   - Молодец, - похвалил его Шарлей совершенно так же, как похвалил бы малыша, впервые самостоятельно надевшего рубашонку не задом наперед. - Пойдем молиться. А прежде того скажи-ка мне, братец Барнаба: ты ведь грамотный? Читаешь-пишешь?
   - И очень хорошо, - немного свысока отозвался тот.
   - Перепишешь кое-что для меня?
   Какое там "свысока", Барнаба засиял и закивал, выражая готовность, наверно, всю Библию переписать для возлюбленного. О Господи...
  
   С утра, после терции, когда для обеих братий наступал час, посвященный трудам, Шарлей и Барнаба появились на пороге скриптория.
   Барнаба -- Шарлей не вел его за руку, не тащил за шкирку и уж тем более на ремне -- все равно вдруг как-то уперся перед дверями, словно напуганный теленок. Помнит, как его тут лупили?.. Но Шарлей без колебаний открыл дверь, зная, что Барнаба последует за ним. Он отлично чувствовал -- тот верит, что он защитит его... Трогательно, конечно, но лучше бы ты верил в собственные силы, бедняга.
   Троих лысоватых и мрачнорожих, в тот раз получивших от Шарлея по "подарочку" за избиение Барнабы, сегодня тут не было. Лишь коротышка-кармелит прилежно скреб бритвой неровный кусок пергамента. Он поднял взгляд на вошедших:
   - Тебе чего, брат?
   Барнабу он словно не заметил -- а чего к нему, дурачку, обращаться.
   Шарлей удивился, как в тот раз совсем не разглядел этого брата: тот, с крутым лбом и кудряшками над ним, походил на задиристого барашка. Забавная физиономия.
   - А где эти трое, что тут трудились? - спросил Шарлей. - Натрудились и покаялись?
   Он поймал верную ноту. Барашек набычился -- точней, набаранился? - и ответил:
   - Ага. И слава Тебе, Господи, за маленькие радости! Чуть с ума меня не свели... крестьяне! Хоть и монахи, прости Господи! Только пергамент портить да перья ломать, другого проку с них не было! Каяться, значит, должны они, а на коленях перед приором валяться -- я! Чтоб убрал из скриптория этих косоруких, пока они тут все в разорение не привели!
   - Нет ли работы какой? Смотрю, один ты остался.
   - Для тебя? Или для... этого?
   - А этот... кстати, его зовут брат Барнаба, а не "этот"... что, тоже плох в твоем деле?
   - А я видел? Он сюда явно не за тем приходил, чтоб работать. А сам, верно, знаешь, зачем.
   - Ну, сегодня он будет работать. Да и я могу, коли надо, чем помочь... Тебе несомненно известно, брат, мнение на сей счет Петра Достопочтенного, великого девятого аббата обители Клюни: он утверждал, что труды в скриптории помогают "взращивать плоды духа и замешивать тесто для небесного хлеба души".
   Глаза монашка-барашка сверкнули: он узрел родную душу, книжника и ценителя рукописей. И ответил:
   - Я бы сказал, что сему брату это полезно с точки зрения другого святого человека -- а именно, святого Иеронима, который считал, что переписывание рукописей побеждает праздность, смиряет плотские пороки и ведет к спасению души.
   - Истинно так, брат, - с удовольствием отозвался Шарлей. Он понял: здесь все получится. И сказал:
   - Ты ему дай переписать что-нибудь не особо важное, посмотришь, может или как. Я полагаю, может.
   - Сейчас, - сказал барашек. Без суеты приготовил нужное. И позвал:
   - Брат Барнаба! Иди-ка за эту вот конторку. Вот это житие святого Варфоломея, первую страницу пиши, видишь, какое тут безобразие наляпано в этом свитке. Напиши все ясно, красиво. Красные буквы не трожь, потом сделаем...
   Барнаба поглядел на Шарлея. Тот, улыбнувшись, кивнул: давай.
   Барашек, слегка насупившись, наблюдал за Барнабой -- но тот выглядел превосходно! Не как те "крестьяне": вчитался в кляксы на свитке, спокойно разгладил уже расчерченный пергамент, примерил несколько перышек -- какое больше по руке... и принялся за дело. Уверенно. И старательно.
   - Чудеса-то, Господи, - прошептал барашек еле слышно. - Брат, а брат... Лев Иорданский!
   - А? Шарлей я. А ты?
   - Либерат. Выпить хошь?
   - А есть?
   - Ну.
   - Унюхают.
   - Чеснок. И меня-то никто не нюхает, сдался я... а ты... Надзиратели у нас то и дело ходят, разя перегарищем! Ну, зажуешь, скажешь, кашлял, попросил на кухне пару долек от кашля...
   - Ладно.
   Либерат отправился к шкафу, где торчком стояли футляры со свитками, и вынул один из них. При ближайшем рассмотрении в "свитке" обнаружилось горлышко, плотно забитое пробочкой. Шарлей улыбнулся: похожее он наблюдал и в Гирсау. Кстати о Гирсау -- эх, здешний скрипторий, тесный, малюсенький, и не сравнить с тем!..
   - Чего так пялишься? - вопросил Либерат. - Один тут я, порядок какой ни есть навожу!
   Порядок и впрямь был заметен. Но... видно, очень видно, что скрипторий -- место не первой важности для этой обители! И Либерат отлично понял смысл Шарлеева взгляда. Вздохнул.
   - Получше видел, да? Где?
   - В Гирсау.
   - Ох!.. Ты из Гирсау?
   - Да, - сказал Шарлей, чтоб не вдаваться в ненужные объяснения.
   - Там, верно, скрипторий куда как получше!
   - Там, - начал Шарлей, - аж девять келий под него отведено... А братии трудится целый отряд! Одни пергамент делают, другие расчерчивают, третьи шлифуют. Ну и далее -- пишут одни, правят вторые, третьи рисуют, четвертые переплетают! Есть даже брат, что за расстановкою точек следит!
   - Ух ты, - вздохнул Либерат. - Тут бы так! А то один я -- и швец, и жнец, и на дуде игрец! Да этих присылают порой... демеритов. Так лучше бы не присылали, я от них становлюсь сущий Иисус Навин в гневе на град Иерихон, хоть и грех это. А отцу приору о скриптории и толковать бесполезно. На все один ответ: да, да, брат Либерат, сейчас я братьев отзову с хлева, поля и огорода, а зимой будем жрать твои жития святых, красиво переписанные!
   - К отцу Квирину обращался?
   - Ой, до меня ли ему. Он-то, в отличие от приора, отца нашего, вечно в делах-заботах о благе обители. Да небось то же самое скажет он мне. Не первое дело -- книги...
   - Вот уж великая глупость! - Шарлей даже повысил голос и тут же вновь понизил его: скрипторий всегда, в любой обители -- самое тихое место. Услышит кто из коридора, как он тут разоряется -- еще чего не хватало. - Да знаешь ли ты, братец Либерат, сколько деньжат -- серебра, между прочим! - приносит это дело, если правильно его поставить? Да переписывать книжки не только для нужд обители, но и для мирян? Сам знаешь, сколько стоят книги-то, а уж если красиво переписаны, да с картинками, да в переплете хорошем... Дворяне за них охотно отваливают серебра, как же, всем охота благочестием своим похвалиться перед соседями! В Гирсау одних Библий загнали мирянам знаешь сколько? Тут одно плохо -- на приличное Священное Писание у писаря целый год уходит. Хотя был у нас один брат, так он для одного шварцвальдского барончика Библию за восемь месяцев перекатал! А как разрисовали-то ее! А переплетище! С тиснением золотым, с камушками!
   Шарлей скромно умолчал, что этим трудяжкой был он сам. Просто увлекся. И даже пробовал порисовать -- но отец Теодор, главенствующий над братьями-рисовальщиками, справедливо заметил, что в исполнении братца Вилибальда Ева даже до грехопадения получилась какая-то слишком уж... грешная. Пророк Елисей вышел страшней медведиц, кои растерзали дразнивших его детишек ("Ну, тут я отчасти с тобой согласен", - пробурчал отец Теодор), а премудрый Соломон почему-то вышел вылитым престарелым братом Освальдом ("Натуру использовать не возбраняется, - заметил отец Теодор, - но... прости меня, братец Вилли, не такую же!"). Брат Освальд, происхождением британец, по старости впал в малоумие, мало кого узнавал, да и себя в зеркале с кем-то путал, поскольку требовал называть его "Мосли". Ночью брата Освальда посещали видения, будившие весь монастырь: он орал, заклиная какого-то беса с воистину чертовским имечком Черч оставить его, во имя Господа.
  
   - А неплохая мысль... - сказал брат Либерат. - Коли поставить дело... не помешают нашей обители денежки! Думаешь, отцу Квирину эта мысль понравится?
   - А то! Он любит книги. Даже сам сочиняет.
   - Тебе лучше знать. Братия говорит, ты к нему был приближен. Ну, до этого... дела странного. Так-то к отцу Квирину кто хочешь подойти может, но чтоб знать его хорошо -- нет, никто не знает. А мне и наглости не хватало подойти со своей нуждой.
   - Тебе? Не хватало? А выглядишь этак... боевито.
   - Только выгляжу, наверное... Смотри-ка, а брат Барнаба-то каков! Не ожидал. Это отец наш приор повелел его сюда привести или... ты самовольно решил?
   - Самовольно. Подумал, что не дело это -- что он вынужден бездельничать да торчать в своей келье почти безвылазно. Этак и здоровый умом рехнется.
   - Ну, иные святые вполне себе заседали в кельях да пещерах, молясь неустанно...
   - ... и питаясь акридами. И вшами из своей бороды, возможно. Полагаю, мы бы с тобой испугались такого святого, вылезь он из пещеры: полуслепой, полоумный, тощий и весь в говне...
   - Еретик ты, брат Шарлей.
   - Схизматик, раз на то пошло.
   - Гусит? - Либерат понизил голос, хотя подслушать да донести было некому.
   - Неважно.
   - Как скажешь. И не колдун ты? Ну, не увлекался ли магическими науками? А то после Квиринова да Элиашева признания таки-ие слухи ходили...
   - Магические науки -- грех для христианина. Что бы он ни думал о Писании и Святом причастии, - ответил Шарлей как мог более спокойно. Еще спроси, содомит ли я. Ну спроси наконец!
   - Ты прости, коли подумал о тебе такое... - сказал Либерат. Смущенно косясь в сторону.
   - Может, я повод какой дал так думать?
   - Дал, брат Шарлей. Ибо ранее брат Ежи тоже пробовал заставить брата Барнабу работать. Ну а что, дураков за то и кормят, что трудятся, в деревнях наших всегда так велось. Не трудится -- пусть на паперти стоит. А Барнаба молод да здоров, что бы ему не работать? Но толку от стараний брата Ежи... одни жалобы ото всех отцу приору: опять Барнаба к братии липнет, под ногами путается! А у тебя вон как старается... словно околдовал ты его!
   И тут-то Барнаба поднял голову. И произнес:
   - Возлюбленный мой! Мне нужен совет... тут пятно, не разберу, что за слово...
   От "возлюбленного" Либерат поднял брови. Глянул на одного и второго. Деликатно отвел ставший неприятным взгляд -- мол, "какое мое дело, братишки". Шарлей же -- возможно, расположение брата Либерата да вкусное вино слишком его расслабили -- почувствовал себя хуже, чем в тот раз. Когда в баню вперся Петр. Его словно обухом огрели по темечку -- затылок стал горячим, будто отяжелев и болезненно распухнув от прилива крови. Да сколько можно этих блядских выходок и этих подозре... ха, Шарлей, почему "подозрений", во сне так все и было! Да ну к хуям собачьим этот сон...
   Шарлей, ощущая, как запылали скулы, сжал зубы так, что, верно, рожа в квадратную превратилась. И даже не повернул к Барнабе головы.
   Тот удивленно -- он просто чувствовал это -- выпялился на него.
   К брату Либерату Барнаба, смотри ты, не обратился. А тот, видно, давно привык не привлекать внимания рехнутого содомита, а потому молчал, с любопытством косясь на Шарлея. И это любопытство взбесило неимоверно! Хотя уж в чем провинился брат Либерат -- это мы тут с чудесами...
   - Возлюбленный мой... я правда не разбираю... - повторил Барнаба беспомощно.
   - Ты к кому обращаешься? - спросил Шарлей, по-прежнему не глядя на него.
   Но ответа не услышал.
   - Правильно. По-моему, этого парня тут нет!
   Молчание. И шумное, глубокое дыхание.
   А вот взгляд брата Либерата из брезгливо-любопытного стал каким-то... странным. Сочувственным? Что, Барнаба заплакал там от обиды, что ли?! И мне, что ли, заплакать? Потому что уже вся обитель считает меня содомитом из-за тебя?!
   - Шарлей...
   Вот так-то. Шарлей повернулся.
   Барнаба и впрямь плакал -- без всхлипываний. Старался подавить плач, глубоко дыша. Но слезы так и струились из голубых глазищ по пухлым щекам. Что любопытно, Барнаба слегка отодвинулся от конторки, чтобы слезы не попали на пергамент и не размазали свежие чернила.
   - Ну, что тут у тебя? - начал Шарлей. И тут до него дошло, как это, должно быть, выглядит для брата Либерата: он, Шарлей, с рылом в пуху, дрессирует дурачка не звать его любовными словечками, чтоб не спалиться на содомии! Курва мать, еще хуже!! Раздражение в его голосе заставило брата Барнабу жалко ссутулиться. Шарлею стало стыдней, чем было.
   - Вот, - показал Барнаба дрожащим пальцем на изрядное пятно на строчке исходника и шмыгнул забившимся слизью носом. - Речь тут, как понимаю, про Мириамну, сестру святого Филиппа. А что это за слово? Шарлей? Только букву V видно...
   - Не знаю. Дай подумать. Да вытри ты харю и не гоняй сопли!
   Барнаба спешно заелозил рукавом по лицу.
   Шарлей с полыхающей мордой вернулся к Либерату, уселся.
   - Дай еще хлебнуть, коль не жалко.
   - Да пей, - отозвался тот.
   - Что за слово там? Когда кроме V ничего не видно. Ума не приложу.
   - "Дева", я полагаю. "Сестра святого Филиппа Мириамна, дева". Как же в тексте про святых не упомянуть, что она дева-то. А ты не реви, брат, - сказал Либерат Барнабе. Спокойно и по-доброму. - Подумаешь, словечко не разобрал. Будто редкость, когда рукопись попорчена.
   Барнаба покосился на Либерата, затем поглядел в испорченный текст. Слабо улыбнулся, обмакнул перышко в чернила и через миг выводил буквы на своем пергаменте.
   - Я тут как-то над житием святого Бенедикта Нурсийского засел -- так чуть не опозорился... - продолжал Либерат с легким смущением. - Представьте, братия, вот такое же пятно, а видны лишь первая буква -- M, да последние три -- ULA. А речь, понимаете ли, об искушениях святого Бенедикта. Я тогда, признаться, молод был и мало знал... "И явился Бенедикту черный...". Ну догадайтесь, что мне, грешному, первым в голову пришло!
   - Кутас, - сказал Шарлей.
   - Вот именно. Я еще аж испугался: черный? Вот так искушение! Ну и воображение у Врага -- являться мужу святому в виде эфиопского уда!
   - А был дрозд***, - Шарлей уже улыбался, робко улыбнулся и зареванный Барнаба.
   - Вот именно. И это до меня дошло, когда я заметил, что уд ударил Бенедикта крылом по лицу. Откуда у уда крылышки-то?!
   Да знаю я одного хуя с крылышками, подумал окончательно развеселившийся Шарлей. А вслух сказал:
   - Это ты зря, брат, у уда крылышки очень даже бывают. Древние римляне часто изображали такое... создание! Мне о таком на Великом соборе в Констанце рассказывал один брат из итальянского клира...
   - Ты и на Великом соборе был?!
   - А то!
   - Расскажи?..
   - Потом. На сексту звонят...
   Либерат споро заскочил на кухню, и они с Шарлеем умяли по дольке чеснока.
   Они втроем посетили сексту и трапезу. Час полуденного отдыха проболтали -- точнее, Шарлей вещал о своих приключениях, Либерат охал да дивился, Барнаба проворно скрипел пером. Сходили и на нону. После нее Петр придержал Шарлея за рукав:
   - Ты где это ошиваешься со своим миленьким?
   Братия вокруг уже привычно заухмылялась. Шарлей не успел ответить, как заговорил Либерат:
   - Братья эти с самой терции трудятся вместе со мною в скриптории, брат Петр. Это не дозволено? Или брату Барнабе предписаны иные работы?
   - Ему... да нет. Удивительно, что он работает. Работает?
   - Еще как. Переписывает житие святого Варфоломея. Этот же брат осуществляет за ним положенный надзор и заодно помогает мне резать кожи.
   - А-а, - сказал удивленный, но не желающий показать этого Петр. - Ну что ж, трудитесь во славу Божию...
   Теперь им можно было не беспокоиться до самой вечерни. Они и не беспокоились -- у брата Либерата оказался еще один свиточек в виде фляжечки... причем побольше первого.
   Шарлей не все трещал -- узнал и историю брата Либерата. Довольно простую. Молоденький ученик приходской школы при стшегомском соборе Петра и Павла приглянулся отцу Квирину своей грамотностью и любовью к письму.
   - Я правда люблю писать, брат Шарлей... так, чтоб красиво было...
   - Сам люблю, что ты...
   Ближе к вечерне Либерат и Шарлей чувствовали себя не просто друзьями -- родными душами. А Барнаба все трудился, покашиваясь на "возлюбленного". Но тот его взглядов не замечал.
   - Все, - сказал Барнаба.
   Либерат подошел к его конторке.
   - Смотри-ка, брат Шарлей. Четыре листка in quarto исписал брат наш Барнаба... Дай-ка посмотрю...
   Барнаба, немного побледнев, сделал шаг в сторону, натянулся. Он очевидно боялся наказания за то, что сделал что-то не так. Клятый Ежи, подумал Шарлей. Чтоб тебя, курва. Довел человека до состояния шавки забитой. Всего уж боится. Хотя беседу нашу слышал, уж мог бы сообразить, что такой, как Либерат, в жизни руку на тебя не поднимет! И, кажется, даже не отругает, что бы ты там ни написал!
   Но Либерат ругаться не собирался. Напротив, разулыбался:
   - Смотри-ка! И править нечего. Ай да молодец! Слушай, такой помощник мне нужен!
   Барнаба, робко пялившийся на него, натурально расцвел. Глаза засияли. Либерат хлопнул его по плечу, Барнаба хотел ответить тем же -- и вдруг сморщился от боли, едва подняв руку.
   Шарлей понял, что это -- по Гирсау знал. Он вмиг поднялся, шагнул к Барнабе, взял за сведенную судорогой кисть, стал особым образом мять ее так и этак, заставляя принимать разные положения, чтоб немножко растягивались пальцы и сухожилия. С непривычки бывает, ломит, как в аду, если слишком увлекся письмом.
   Барнаба просто млел от его прикосновений -- снова заулыбался, несчастный. Ну и то -- боль отпустила.
   Либерат спокойно наблюдал.
   А потом сказал:
   - Пока к вечерне не зазвонили -- пойдем-ка, брат Шарлей, я тебе новый пергамент покажу, скажешь -- годный ли? А ты, брат Барнаба, отдохни, заслужил, трудясь для Господа. Да присядь, что торчишь, как донжон ебнутого князя Зембицкого... Винца выпей. Брат Шарлей, ему можно?
   - А, ему уже все можно, - буркнул Шарлей, - хуже-то не будет.
  
   Как выяснилось, отвел в уголок его Либерат именно по той самой причине... вызывающей у Шарлея превращение хари в кирпич и огнь адский на скулах.
   - Слушай-ка, - сказал Либерат. - Ты зря это... так дергаешься и на него рычишь. Я... знаю, грешен, но не осуждаю.
   - Чего?..
   - Не осуждаю, говорю, содомию, коли в основе ее -- любовь. Я, знаешь, тоже всякое видел... Так вот, вижу, что тут любовь только на пользу идет что ему, что тебе. Все лучше, чем быть как брат Ежи, всех нас презирающий, в грех гордыни впавший -- он тебе-то еще своих проповедей не читал? А кто он такой есть, чтоб нам проповедовать? Или как Петр, Анджей, Элиаш, милосердия не знающие? Это лучше, чем... вы?
   Уже "мы". С Барнабой. Ну чудеса-то, а!!
   Что-то доказывать Шарлей уже не хотел и не мог. Глупо. Пошло. Отвратительно. Никому не понятно.
   - И я поражаюсь, - заговорил этот клятый Либерат снова, - милосердию твоему, брат Шарлей.
   Чего-о?!
   - Брат Барнаба болен... и лишь ты своей любовью смог пробудить в нем разумное начало...
   Шарлей решил, что лучшее -- это прямо сейчас разбить башку о стенку скриптория. Чтоб не обрести тут славу пробуждателя разумных любовных начал в брате-содомите.
   Но Либерат заметил его вытаращенные, наливающиеся кровью глаза. И тихо сказал:
   - Я понимаю, каким грешником ты себя чувствуешь. Но ты лучше, чем те, кого я упомянул. Отец Квирин выйдет из заключения -- исповедуйся ему!
   - Обязательно, - сказал Шарлей. - Точно. Так и сделаю.
   И, рухнув жопой на лавку -- едва не мимо -- дико расхохотался. Либерат шарахнулся -- что, что такое?! А Барнаба подошел, обнял Шарлея.
   Шарлей, придя в себя, не отстранился, не оттолкнул Барнабу. За что же. Он любит меня.
  
   На яворского сапожника донес шпион, знакомый Биркарту с детства. Вошка, конечно.
   В церковных должностях он особо не возрос, да и неудивительно -- это помешало бы делу его жизни. Подслушиванию, подглядыванию и доносительству. Всего-то дослужился до алтариста храма святого Яна. И так, видно, намозолил глаза служившему там же мессы Конраду, что тот послал его прогуляться до Явора.
   Донос Биркарт слышал своими ушами.
   Вошка с возрастом остался все таким же маленьким, только округлился еще больше. И ему, кажется, было бы стократ легче, если бы его аудиенция с Конрадом обошлась без Биркартова присутствия. Вошка то и дело косился, и голосок его (высокий и противный) дрожал, а язык слегка заплетался, как у пьяненького.
   - Да что ты, Во... Гвиздек? - удивился Биркарт. - Смотри, таким и останешься! Косишься на меня, как на воплощенную силу ада, это мне даже и обидно! А ведь мы с тобой, можно сказать, выросли вместе! Товарищи по... детским играм!
   О да, верно, Вошка прекрасно помнил ту веселую игру. И ту веселую игрушку, за которую схватился маленький Биркарт, выведенный из терпения его дурацкой слежкой за ним по заданию Конрада!
   - Не понял, что тебя удивляет, сын мой, - сказал Конрад. - Во... то есть верный слуга наш Гвиздек ведет себя совершенно правильно, пребывая во страхе Божием. Ибо кто он? Червь он есть, во прахе ползающий. Так ли, Гвиздек?
   - Червь я есмь, - пролепетал тот, - как... как верно заметили вы, ваша милость князь-епископ, в величайшей вашей мудрости.
   Вот она, разница меж тобою и Биркартом, подумал Конрад. Губы его брезгливо дрогнули. Биркарт бы на это ответил, что все мы пред Господом черви. А ты... слизняк, как есть бесхребетный слизняк!
   - Ну говори же, что там с сапожником из Явора.
   Вошка заговорил. Рассказывая, он пришел в себя, выпрямился, расправил пухлые плечики. Он чувствовал, что сделал свою работу преотлично, и весьма гордился собой.
   В Яворе Вошка притворялся неудачливым голиардом.
   - Ке-ем?! Придурок! - ухмыльнулся Конрад. - Попроще ничего не придумал?
   - Напротив, это весьма разумно, ваша милость князь-епископ, - отозвался Биркарт. - А кем ему еще придуриваться, вы только гляньте на него. Рыцарем, что ли? Мастеровым? По его ручонкам сразу видно, что ничего тяжелее требника да ложки не поднимал. Чтоб каким-либо книжником-мудрилой придуриться, у него в башке маловато. Для нищего бродяжки слишком пузат наш братец Вошка. А эти клятые мартышки, голиарды, бывают любого вида и телосложения...
   - Вот и я так рассудил, господин фон Грелленорт, - закивал Вошка, - Тонзуру шапероном прикрыл... этаким... красным! С перышком обвислым. Дублет напялил драненький, плащик худой... Да лютню за плечо...
   - А попросили бы сыграть? - поинтересовался Конрад. - А спеть? Чего бы ты спел -- "Богородицу"?
   - Не спел бы. Лютня непростая, дека треснутая. Я бы этак удивился: ай, простите, добрые люди, кажись, я спьяну того... на инструмент сел! А может, и не я... эх, погибель моя, на что ж я новую-то куплю! Так вот, весь день проболтался я на Рыночной ихней площади, рядом с лавчонкой этого сапожника. И что видел! Заходили к нему многие без сапог и выходили без сапог, вот что!
   - Яснее, - Конрад нахмурился.
   - Да куда уж яснее, - сказал Биркарт. - Он сапожник, так? Обувку шьет и чинит, так? Значит, "многие" в его лавку просто так не шляются. Либо с сапогами для починки, либо из нее -- с починенными либо купленными. Ну, могут прийти заказать себе пару, но это не "многие".
   - Вот и я так рассудил, господин фон Грелленорт -- подозрительно это! А люди то были различные. Простого звания трое, мастеровые. Двое сынов шляхетских, по одежке судя. Один... Господи, прости меня, но сам видел -- монах ордена святого Иоанна!
   Конрад присвистнул. И оскалился:
   - Госпитальеры тоже уже с ума сошли?
   - Да они давно, - сообщил Биркарт, - помните, ваша милость князь-епископ, один еще у нас во Вроцлаве, собравшись блудить, Сатану узрел!
   - О да, да, помню! Спившийся, грешный был брат-иоаннит!
  
   Сапожник из Явора, хоть и был, понятное дело, не из Явора вовсе, заслужил некое уважение Биркарта тем, что не притворялся сапожником. Чаще всего эти еретики да схизматики -- бегарды, катары, гуситы -- глупо притворялись теми, кем не являлись сроду. Полагая, что этак людишки им больше поверят -- нужно строить из себя невесть кого. Ну разумеется, образованному попику -- нищего проповедника с грязными ногами, бывшему студенту Пражского университета -- какого-нибудь бродяжку или работяжку...
   Что ж, и их, злосчастных, можно понять. Биркарт и сам знал -- кто попроще, терпеть не может тех, кто пообразованнее. Какое уж тут доверие? Наоборот, мудрила, вещающий опасные вещи, рискует получить какими-нибудь кузнечными клещами в лоб или вилами в бок: ишь ты, безбожник, богохульник возмутительный, решил что тут, нас под петлю али костер подвести? А может, еще и колдун ты какой, чернокнижник, что этак не нравятся тебе святые отцы?..
   Нет, сапожник был настоящий: он как раз споро резал из толстой кожи подметки, когда Биркарт вошел в его лавку неподалеку от яворской рыночной площади.
   Нет, на "опасного мятежника" Шарлея этот худой, усталый, близоруко щурившийся человек не походил ничем. Кроме, возможно, любви к пиву. Может, даже и свидницкому (потому что кто ж такую прелесть не любит-то!). Среди инструмента и обрезков на его столе стояла пустая пивная кружка. А хозяин лавки, честно сказать, выглядел не опаснее уличной собачонки или статуи святой Ядвиги.
   Сапожник неторопливо дорезал очередную заготовку, смел негодную кожаную стружку на пол -- и это уже окидывая гостя взглядом с головы до... ну ясно, сапог. И не ошибся. Произнес, поднявшись:
   - Мое почтение, господин рыцарь.
   - И тебе поздорову, добрый человек.
   - Сапожки желаете заказать? Но ваши, смотрю, новые, месяц не носите? Про запас или в подарок кому? Подобные желаете? Это смогу, как раз и товар для них хороший купил, первейший товар -- легкие будут, но сноса не узнают. Ваши-то уж весьма хороши. Настоящая работа.
   Не хает чужую отличную работу, а хвалит. Умно. Располагающе. А по-польски говорит... ну, как чех и говорит!
   - Здесь, в Яворе, заказывали?
   - Во Вроцлаве.
   - Могу сделать такие же. Если и впрямь заказать желаете.
   - Думаю вот... - неопределенно отозвался Биркарт. И мило, приветливо улыбнулся:
   - А ты кто таков-то будешь, мастер славный? Приезжий? Не припомню в Яворе тебя. Хоть по делам матери нашей, Святой церкви, коей служу, бываю тут частенько...
   Святую нашу мать Биркарт ввернул совершенно намеренно. Если и впрямь из этих, с пути сбившихся -- вдруг и заметно будет. Но сапожник и ухом не повел.
   - Тинек Жижала я, господин рыцарь.
   - Это от какого же имени будет, "Тинек"?
   - Фаустин, если как в приходской книге записан.
   - Доброе имя. От латинского "счастливый", "благополучный". Что же, мастер славный, судьба-то имени сообразна?
   - Эх... счастливый да благополучный -- то ведь Фауст, а не Фаустин. А именами такими римский правитель языческий, вопреки ихнему же обычаю римскому, деток своих назвал -- Фаустом да Фаустой. Буен тот правитель был, не чтил обычаев. Да и детки те вроде не очень хороши были... А уж от них, верно, всякие Фаустины пошли. А святые-то Фаустины все вроде как мученики!
   - Не все. Святой Фаустин Умбрийский вроде сам отошел к Господу, без мучений, - отозвался Биркарт по привычке поправлять Конрада, когда тот городил несуразное по таким вопросам. А сам подумал: что же ты такой неосторожный, мастер славный... Или меня, рыцарюгу, тупым считаешь? Зря. Тебе, коли ты простой да честный сапожник, такие знания не положены. Читал ты многовато для сапожника. Очень-очень зря ты разболтался, вот что. Ну что ж, может, и тебе судьба умереть, как те мученики. С воем и воплями.
   - Верно вы угадали -- приезжий я, - продолжал сапожник, - из Кутной Горы. Не бывали ли там, простите за любопытство?
   - Не случалось. А что же, там дело у тебя не пошло? А что ж не в Прагу-то перебрался, она, вроде, поближе будет?
   - Так если матери нашей Святой церкви служите -- знаете.
   - Церкви, не церкви, а Христу готов я служить до гибели, - это Биркарт вставил, чтобы Тинек Жижала побольше доверял ему. - И даже погибнуть во имя Его.
   - Тогда тем более знаете. В Праге, да и в Чехии всей, неспокойно ныне... а я добрый христианин. Словно чума, прости Господи, духовная охватила народ. И ладно бы лишь народ -- но ведь и лица духовного звания ныне в святой власти папы сомневаются! Как некогда нечестивец Гус, а ныне сын дворянский Ян Жижка. И не хочу, чтоб сыновья мои, юноши еще, утратили почтение к Святому римскому престолу да в шайку этого разбойника ушли. Вот и убрался... поспокойнее тут у вас...
   - Шайка, когда в ней столько разбойников, уже называется армией. Ну, у нас тоже есть... неустойчивые лица духовного звания, - усмехнулся Биркарт, вспомнив одно такое зеленоглазое лицо. - Главное, вовремя ловить этих заблудших лиц да отправлять в такие места, где бы они за свою болтовню получали не любовь и восхищение слабых в вере, как тот Гус, а плеткой вдоль хребта.
   - Очень верно вы говорите, господин рыцарь! Но, если позволите...
   - Позволю.
   - Ересь, - зашептал Тинек Жижала, - везде и впрямь, словно зараза, проникает, даже если бежишь ты от нее!
   - Правда, что ли? И к тебе в сральник уже проникла?..
   - Вот вы шутите, господин рыцарь, а между тем это чистая правда! Вот знаете ли, натурально, вчера болтался тут у нас по базару некий нечестивый человек... ну, из этих побродяжек, голиардов. От таких нечего крепости в вере ждать, разумеется! Пьяницы они все, брехуны да блядуны. А этот еще и на обычного-то голиарда не похож -- ох, темный человечишка!
   - А чем не похож-то?
   Любопытно, где это Вошка сглупил...
   - Да как чем. Вот этот мой ножичек, - Тинек показал острый сапожный нож, - придет ли мне в голову им дровишки рубить или бычьи мослы, чтоб затупить да зазубрить? Это инструмент мой любимый, берегу я его. А станет ли подлинный голиард лютню свою так таскать, что она у него на базаре за прилавки задевает да столбы пересчитывает? Да и лютня, разглядел я потом -- треснутая уже! Видно, не зарабатывает он пением да игрою. Кто зарабатывает -- тот лютню берег бы.
   Ты точно дурак, Вошка. И за что Конрад тебе платит?
   - Да и я, знаешь, своим мечом землю не рою и даже окорок за столом не режу, - сказал Биркарт.
   - Вот-вот. И оказался этот голиард из этих... мятежников гуситских! Скверну еретическую распространяющих!
   - Так ты сказал, он не пел, не играл. Как? Трепался, что ли?
   "Королевские попы, - вспомнилось Биркарту, - пустосвяты из толпы! Сила их не от креста, а от папского листа!". Песенки -- милое дело, чтоб распространять скверну. Каждому понятны и в башке застревают.
   - И не трепался. Хуже того, - отозвался Тинек, и темные его глаза уставились на Биркарта гневно. - Он, чуя, видно, что люди добрые, благочестивые да работящие мигом его поколотят, а то и в Святой Официум о нем скажут, детям удумал скверну свою пихать! Как отзвонили сексту, приходит сынок мой младшенький. Приносит мне кой-чего перекусить, а сам удивленный такой -- мол, бродит тут по базару певец, да не поет почему-то. А вот что он мне дал, говорит. Из лютни прямо вынувши! И сует мне какие-то клочки исписанные. Я спрашиваю: зачем берешь невесть что у чужих, Бертичек? А он отвечает: "Отец, да ведь этот певец сказал, чтобы я непременно тебе показал да рассказал, коли ты неграмотен, что тут писано! Мол, это писал святой человек, не нашим жирным да жадным попам чета! Подлинно святой из далеких земель британских, по имени...". Имя то ли парень мой не расслышал, то ли я не понял -- то ли Вильф, то ли Икильф, что за имя такое, уж не жид ли? Я, конечно, сыну леща дал -- не смей, мол, повторять слова такие о святых отцах наших. А скверну отобрал, да уж хотел в очаг швырнуть. Но -- слаб человек и грешен, господин рыцарь...
   - Никак, прочитал ты эти клочки? - тихо спросил Биркарт. Хотя отчаянно веселился: мысль выставить бездарно шпионящего Вошку еретиком была хороша! Ну и наглец ты, сапожник Тинек Жижала!
   - На немецком писано. Владею, прочитал. Ох, господин рыцарь! Слаб я разумом, чтобы понять -- истина то или нет. Да ведь многие тут, знакомцы мои, такие клочки получили -- и порешили мы нынче вечером собраться у меня в доме да разобраться: ересь ли это клятая или и впрямь есть в них истина? Вот вы в богословии сведущи, господин рыцарь, и, как говорите, за Христа жизнь положить готовы. Уж простите простого человека за наглость этакую -- а не пришли бы и вы? Ну, скажем, после вечерни? Не растолковали бы нам, что за писания? Дом мой за церковью святого Мартина, первый в переулке... Есть средь моих приятелей брат ордена святого Иоанна, Матеуш -- да больно он прост, не растолкует!
   Да ты дурнее Вошки, сапожник Тинек. Если пытаешься перетянуть на свою сторону и меня. И нет, меня не впечатляет, что на твои домашние сборища ходит какой-то холерный госпитальер. Или ты играешь в иную игру?
   - А что же, - спросил Биркарт, - вы не отнесли эти чудные бумажки в Святой Официум? Там бы вам все и растолковали. Ну, добрые христиане именно так и поступили бы, верно?
   - То верно, - потупился Тинек. - Но... не хочу возводить хулу на мать нашу, Святую церковь, но наш Официум... Не растолкует. Прежде пекло замерзнет. А коль проснется наше преподобие с мухой в носу -- так нас самих обвинит в том, что мы это и накалякали! Посмели бы мы... Ну, разве охота с огнем играть, господин рыцарь?
   - Твоя правда, - сказал Биркарт. - Ну, изволь, приду. Самому любопытно стало. Ибо всяк в вере своей должен стремиться к истине Христовой. Ну, благослови тебя Господь, добрый человек, увидимся.
   - Увидимся, господин рыцарь, - добросердечно откликнулся Тинек.
  
   Выйдя на площадь, Биркарт мигом почувствовал на себе чьи-то колючие взгляды -- казалось, что кожа не лице слегка загорелась, словно он сунул морду к пылающему очагу или костру.
   Смотревшие не скрывались. Это были двое парней почти его лет -- в нарядных, не под доспех надеваемых вамсах, в бархатных шаперонах. Один -- совсем юноша -- был бы смазлив, коли не был бы так удручающе прыщав. Второй -- постарше, отрастил уже усишки. Те самые "двое сынов шляхетских" из доноса Вошки. Парни делали вид, что треплются о своем. Биркарт в свою очередь сделал вид, что ему срочно понадобилось выпить, и двинул к лавке с пивом. Парни вошли в лавку сапожника. Биркарт понял, что времени покидать рынок и искать переулок, чтоб перекинуться, у него нет -- он рисковал не услышать важного. Поэтому через мгновение он снова оказался у сапожной лавки. Но невидимый. Невидимость давалась нелегко, но обычно того стоила. Биркарт научился становиться невидимкой белым днем, в толпе -- он давно убедился, что людям нет друг до дружки ни малейшего дела. В огромной толпе хоть провались ты в пекло -- никто и внимания не обратит, у всех дела поважней найдутся (а вот стань он черной птицей -- заметили бы, необычное замечают...).
   И он действительно услышал важное. Дверь дворянчики плотно прикрыли -- да и толстая она была, но птичий слух Биркарта улавливал даже их дыхание. Входить за ними не было нужды -- в лавке теснотища, наткнется кто локтем на нечто невидимое, но существующее -- вот чудо будет!
   - ...за рыцарек?
   - Это, господа мои, рыцарек опасный, - Биркарт восхитился актерским талантом Тинека: с ним он говорил этак чуть подобострастно, да еще и сыпля простецким поговорочками (ну вылитый Шарлей, притворяющийся дурачком, плоть от плоти вроцлавской черни!), но сейчас голос его звучал по-иному. Твердый, хоть и тихий, голос прирожденного вожака. И ни слова лишнего.
   - Вопросы он мне задавал любопытные. Потому планы наши меняются: собираемся ныне после вечерни. Изъявил он свое любезное согласие посетить наш сбор. Брата Матеуша непременно позвать, да пусть оружным явится. Рыцарек-то меч носит. В случае, коли это дружок того шута, голиарда, придется его убрать. Потому что опаснее он того шута. Раз в десять.
   В сто, обиделся Биркарт.
   - Да зачем еще брат Матеуш, я и сам... - не видя, Биркарт понял, что тот, с усишками-мышиными хвостишками, выпятил грудь.
   - Бросьте, господин мой, - ровно ответил Тинек. - Вы и вдвоем с ним не управитесь. Этот рыцарек, хоть и ваших лет, а не ваших. Кровь уже проливал, по глазам вижу... И, к слову, христианское милосердие говорит мне: а ну как ошибаюсь я? И в самом деле не хочет он дурного нам, а и впрямь Христа подлинного ищет, а не поповского?
   - А может такое быть? - голос второго парнишки. Еще по-подростковому некрепкий, срывающийся.
   - Всякое бывает, господин мой. Милосердие-то, понимаешь, одно говорит, а жопа моя отвечает другое: опасный человек, и не с добром являлся. Ну, посмотрим.
  
   И не только посмотрим, но и увидим, подумал Биркарт. Здесь он услышал все, что нужно.
   Оставаясь невидимым, он покинул рынок. Не удержавшись от соблазна пару раз подшутить над людишками -- очень смешно завизжала одна пани, когда из корзины ее взлетел и воздвигся прямо на башку ее муженька круг кровяной колбасы, чисто венок триумфальный. А еще парочка братьев-цистерцианцев отчаянно закрестилась и зашептала понятно что, когда неведомая сила аккуратно взяла из их ручонок кружки со свидницким, чокнулась ими в воздухе и щедро полила братьев-пропивох сверху...
   Где тут находится Святой Официум, Биркарт узнал еще до похода в лавку Тинека Жижалы.
  
   Яворский инквизитор Биркарту не понравился -- и слов сапожника, и увиденного своими глазами хватило. И ничего удивительного, подумал он.
   По своей привычке сравнивать людей с животными Биркарт сразу понял, кто перед ним.
   Жирный Кот.
   Эту людскую разновидность он не просто презирал, как большую часть прочих -- он еще маленьким возненавидел таких людей. Как же они походили на того кота-пухляша, который едва не оторвал крыло маленькому стенолазу! Биркарта тогда взбесило, что жирный котище не был голоден -- ему просто надоело пялиться на улицу сытым, бессмысленным взглядом. А тут и глупая пташка, забывшая об осторожности... Биркарт не сомневался, что котище не сожрал бы его, а стал бы играть с ним, как с пойманной мышью. Хотя такой тюфяк вряд ли хоть одну мышь изловил в своей жизни...
   Люди, коих он, вроцлавская "гнида приютская", шляющаяся по улицам и базару круглый день и часть ночи, величал про себя Жирными Котами, всегда были именно что жирны, очевидно богаты и... поразительно равнодушны ко всему, что не приносило им дохода либо удовольствия. У них всегда были сонные, безразличные глаза на лоснящихся от довольства рожах с многоэтажными подбородками. Они вели под локоток таких же раскормленных, только с виду благодушных жен. Они любили пожрать -- это да. Они любили поспать -- это да, и дрыхли бы крепким сном на своих перинах, хоть Вроцлав гори. Они любили поразвлечься -- все равно чем, хоть базарными фокусами, хоть зрелищем казни. Когда-то их весьма развлекал маленький тощенький жиденок, звонко распевающий на базаре псалмы. У ног его сидели двое мальчишек-калек, просящих милостыню. Слепой и какой-то гнилой, весь в коросте.
   - Смотри-ка, друг Польдек, - бурчал один Жирный Кот другому, - сильна вера христианская! Пацаненок-то жид!
   - Выкрест, небось. А голосок ангельский! Подадим, друг Вацлав?
   - Подадим, что ж. Сиротки небось из приюта какого. Сироток Господь любит. Молите за нас Господа, детки!
   Обязательно, думал Биркарт, глядя на едва выдавленные, с кровью оторванные от скаредных душонок, неохотно покинувшие пухлые ладони медяки. На эти медяки и одного из нас не накормишь, мрази вы жаднючие!
   Маленьким он не понимал этих созданий -- не понимал и теперь. Их вообще ничего не волновало, кроме собственного благополучия. Зато стоило возникнуть угрозе этому самому благополучию -- о-о, Жирные Коты мигом призывали на его защиту Святую церковь, рыцарство, самого Господа!
   А ведь приятели Шарлея тогда, во Вроцлаве, 18 июля 18 года, швыряли из окон магистерского претория таких вот... Жирных Котов. Ну, тут и у обычных котов, не в человеческом облике, шансов бы не было -- их швыряли на воздетые копья, клевцы, ножи.
   А еще Жирным Котом был Реймунт, муженек Конрадовой зазнобы Изольды. Но того в глазах Биркарта все же кое-что извиняло: его страсть к жене, его ревность. Сильные чувства людишек Биркарту нравились. Потому и наградил он Реймунта всего лишь почесухой в области куськи и ее окрестностей.
  
   Inquisitor a sede Apostolica при диоцезии Явора был сущим Жирным Котом. Королем Жирных Котов! Его преподобие Лонгин Покора даже не мог дотерпеть до обеда -- когда о Биркарте доложили и впустили к нему, он уже жрал. И как жрал!
   Биркарт, изрядно избалованный конрадовым столом, королевскому не уступающим, мигом счел, что перед ним достойный соперник его папаши в чревоугодии. Но Конрад предпочитал блюда сложные, изысканные, а перед яворским инквизитором стояли самые простые. Но в таком количестве... пожалуй, можно накормить от пуза всю кающуюся братию из Стшегома, подумал Биркарт. Да и некающуюся тоже. Он преувеличивал. Но ненамного.
   Его преподобие широко улыбнулся блестящими от жира губами и простецки махнул пухлой ручонкой:
   - Добро пожаловать, благородный господин фон... Грелленорт? Присаживайтесь к столу-то...
   Говорил он слегка невнятно. Потому что жевал. С открытым ртом -- тоже.
   - Не желаете ли присоединиться? К трапезе, я имею в виду... Вы с дороги... Пожалуйте вот -- фляки превосходнейшие!
   Как бы в доказательство Лонгин выловил пальцами из миски полоску рубца и смачно отправил в пасть.
   - Говаривают, фляки -- любимое... уфф, горячий, курва... любимое блюдо его христианского величества Ягайлы... Вы как их, уважаете?
   - Точно как и его величество. Но нет, благодарю.
   - Так, может, супчику с черниной? Вареники с грибочками? Галарету? Гуляшик из ягнятинки нежнейший, с капусткой квашеной, по-мазовецки? Гусятинки куявской, может? С майоранчиком, очень приятная...
   Глаза Лонгина сверкали, словно у юнца, описывающего свою первую возлюбленную -- ах, глаза ее! Ах, волосы! Ух, все остальное!..
   - Благодарю, не голоден, ваше преподобие.
   - Ну тогда винца? Венгерское, очень его уважаю... Сейчас слугу кликну, он пустую посуду на кухню потащил, нальет вам...
   - Благодарю, ваше преподобие. Не беспокойтесь. Сам налью.
   Вино было кстати -- после штучек с невидимостью у Биркарта пересохло горло.
   - Как здоровье его милости князя-епископа? - спросил Лонгин.
   - Здоров и благополучен, слава Господу.
   - Давненько многоуважаемый князь-епископ не любопытствовал о делах в Яворе, - сказал Лонгин, - да оно и понятно: что тут у нас, прости Господи, любопытного?..
   Ну, для тебя, может, и давненько, подумал Биркарт.
   Для него случившееся в Яворе (и Свиднице) произошло словно вчера -- впрочем, он давно подозревал, что век ему отпущен подлинней человеческого. В сентябре лета Господня 1411 года препозит капитула собора святого Иоанна из Вроцлава, Конрад, вместе с трибуналом, состоящим из братьев-доминиканцев и братьев-францисканцев, истреблял в Яворе и Свиднице ересь. Бегардов и бегинок. Катаров и вальденсов (уж этих-то где отыскали, недоумевал Биркарт тогда. Наивен был еще.).
  
   Биркарт тогда праздновал в Алюмбрадос свой день рождения -- тринадцать лет -- и мастер Хуан сделал ему вот такой подарочек: показал, чем занят его отец на родине.
   В Алюмбрадос всегда праздновались дни рождения и мастеров, и учеников. Последние чаще всего не знали точного числа, а то и месяца. Изредка и года. Но это было неважно -- такие ребята делали глубокомысленные выводы из своих детских воспоминаний и заключали, что родились, очевидно, "три дня спустя после дня святого Мартина" и тому подобное. Впрочем, можно было вызвать демона из Лемегетона и узнать в точности.
   - Пусть добрые христиане считают, что абсолютно неважно, когда каждый из них явился в юдоль скорбей, - ухмылялся Хуан. - Ну а мы считаем это важным. Помните, что рождение каждого из вас не менее важно, чем рождение Иисуса. Иначе как вы сможете изменить этот мир? Как осознаете, наконец, своими тупыми головешками, что для Magna Magia -- а значит, и для вас -- нет ничего невозможного?
   Биркарт отметил день своего рождения с Аленом, Никколо, Исенгримом и мастерами -- даже вечно незнамо где и когда шляющийся рабби Элеазар явился, чтоб "поздравить единственного жиденка в этой треклятой школе".
   Биркарт пил душистое бургундское, приправленное корицей и имбирем -- ради вкуса, он уже знал, что не опьянеет. Бочонок бургунда припер откуда-то Исенгрим в качестве подарка.
   Биркарт улыбался. Ему было хорошо среди этих людей и нелюдей. Словно дома, подумал он. И мне никогда ничего не дарили! Ну разве что Кундри -- Лемегетон и сумку дохлого чародея, да и то -- ей-то самой она без надобности.
   А тут -- помимо бургундской бочки -- на Биркарта прямо-таки посыпались подарки! Никколо вручил ему небольшой свиток -- как оказалось, юный пират собственноручно составил "Вокабулярий особых вокабул, дабы получить верные ответы и нужные деяния от Великого Герцога Вепхара, Сорок второго демона Малого круга". В вызове Вепхара, являющегося в русалочьем образе, Никколо и впрямь был большим мастером. Биркарту же его призывать еще не случалось. Биркарт немедленно сунул свой длинный нос в свиток -- и засиял: вокабулы оказались такие особые, что от них покраснел бы и раубриттер.
   - Морские вокабулы, - сообщил Никколо. - На всех языках, какие знаю. Ежели Вепхар говорить не хочет или еще как кобенится -- берешь и завора... то есть употребляешь!
   Ален, в свою очередь, тоже протянул Биркарту свиток. Это оказалась вполне героическая, но невероятно смешная баллада о первом полете его, Биркарта, на шабаш. Оригинал на французском с переводом на латынь. Биркарт хотел зачитать ее вслух, но не смог -- он так ржал, что едва не намочил штаны, потому любезно зачитал автор. Вызвав колики от смеха у всех прочих.
   А мастера! Биркарт совершенно растаял, поняв, что те тоже хотят что-то ему подарить!
   Лусио Серхио Каталонский протянул ему нечто в кошмарных загвазданных ножнах. Биркарт немедленно вытащил содержимое и совершенно по-детски ахнул, уставившись на мастера так, словно готов был подскочить и обнять его.
   Толедский кинжал! А-ах!..
   - А мне он тако-ой меч подарил... - сказал Исенгрим, - это же что-то значит!
   - Оружие к оружию, - улыбнулся Хуан.
   Скирфир подарил каменную ступку с таким же пестиком. Биркарт обрадовался не меньше, чем лучшему ножу на свете -- потому что Скирфир, это он уже знал, никому из присуствующих тут ничего и никогда не дарил!
   Рабби Элеазар сунул любимому ученику некий трактат.
   - Он называется "Ор ха-сехель". Переведи!
   - "Свет... свет разума"?
   - Да. Его написал великий рабби Абрам бар Шмуэль Абулафия из Сарагосы. Говорил я тебе про него или не говорил? Ты знаешь, что папа Римский Николай III повелел сжечь его на костре?
   - И?
   - Не успел.
   - Рабби скончался?
   - Не рабби. Папа. Так что прочти. Тебе понравится... если, конечно, у тебя есть чему светиться в твоей косматой башке!
   Хуан долго ждал, пока все и всё подарят. И произнес:
   - Биркарт. В качестве подарка могу выполнить одно твое желание. Но не самое дикое. Луну с неба не проси. Полагаю, небесное тело тебе совершенно не нужно.
   - Проси трахнуть инфанту Марию Арагонскую, - оскалился Исенгрим. - Ей 15 лет, ничего так из себя...
   - Захочу -- и так трахну, - ответил Биркарт.
   И понял, что зря вспоминал про дом. И Кундри.
   - Я хочу увидеть Кундри, - сказал он.
   - Это твоя подружка? - спросил Никколо.
   - Это моя мать, - ответил Биркарт. И нахохлился: скажи сейчас кто, что он по маменьке соскучился! - Я просто думаю: как она там?!
   - И это хорошо, - каркнул рабби Элеазар, - что парень чтит и любит мать!
   - Побеседовать с ней ты не сможешь, - сказал Хуан. - А просто увидеть... что ж. Да вот хоть сейчас -- что она делает сейчас!
   Каменная стенка рассеялась, и все увидели Кундри. Она была на охоте.
   И все увидели, чем эта охота закончилась.
   Они все словно стояли в этом темном переулке. И вдыхали запах свежей крови.
   Никколо задрожал крупной дрожью. Лишь он из соучеников Биркарта был человеком. Впрочем, Ален тоже поджал губы, подавляя, кажется, рвотный спазм.
   Биркарт же уставился на Кундри, словно завороженный, его глаза повлажнели.
   - Это... твоя ма... но...
   Биркарт обернулся к Никколо и рявкнул:
   - Да! А что?!
   - А папашу не хочешь увидеть? - спросил Хуан.
   - А давай, - Биркарт глотнул бургундского. - Почему бы и нет!
   Все прочие вытаращили глаза и задергали ноздрями...
  
   Явор и Свидница воняли дымом и мясной гарью, как громадные коптящиеся окорока, забытые над огнем каким-то рассеянным великаном.
   Там день и ночь пылали костры. А на них корчились мужчины, женщины, подростки.
   Слышны были зачитываемые приговоры:
   - Бегард...
   - Бегинка...
   - Сестра Свободного Духа...
   - Кацер...
   И отец Биркарта -- препозит вроцлавского капитула собора святого Яна -- стоял рядом с доминиканцами. И его светлые глаза сияли: вот еще один! Вот еще одна!
   Никколо и даже Ален содрогнулись. Никколо спросил:
   - Биркарт... Это твой отец?
   - Да, - ответил Биркарт. С гордостью.
   И когда видение погасло, сказал:
   - Спасибо, Хуан.
   Гримасу на лице рабби Элеазара он не заметил.
  
   - Вы что-то задумались, господин рыцарь, - сказал его преподобие Лонгин. - Это потому, что не ели ничего. Да покушайте же!
   - Я же сказал -- не хочу, - ответил Биркарт. - И жрачкой все сложности не решаются... Что вы тут делаете, ваше преподобие?
   - К-как это что? - Биркарт ожидал этого кудахтанья.
   - У вас тут эмиссары мятежников чешских распространяют писанину Виклифа.
   - К-кого?..
   - Не знаете Виклифа?
   - Это какого -- мельника, что ли?
   Сам ты мельник, курва мать. Вот тупица-то, мозги жиром заплыли! Хотя чего ты ждал от Жирного Кота, Биркарт?..
   - Есть у вас тут, - мягко, спокойно, любезно начал он, - некий сапожник, родом из Чехии, Фаустин Жижала.
   - Он нам известен. Благочестивый, достойного поведения мужчина. И сапоги, кстати, отлично шьет! Я у него сам заказывал...
   - Беда, коль сапожник начинает не только заниматься своим прямым делом -- шить сапоги, латать башмаки, плести лапти или что он там еще умеет -- а обсуждать Святое Писание. И даже не своими словами обсуждать. А некоего, например, Яна Гуса, сожженного на костре по решению Великого Собора в Констанце пять лет назад. Или того Виклифа, который вовсе не мельник, а британский священник-богослов, смутьян из смутьянов, возводящий хулу на мать нашу, Святую церковь.
   Услышав имя Гуса, Жирный Котяра подавился фляком. Биркарт участливо хлопнул его по спине.
   - Как, ваше преподобие? Лучше?
   - Спасибо, сын мой... Но... В нечестие Жижалы я просто поверить не могу! И к мессе он ходит, и супруга его, и детки! А уж сынок его -- не старший, тот тоже благочестив, но как все -- а младшенький, Бертичек... то есть Адальберт... Этот отрок удивителен среди отроков! Благочестия для своих юных лет необыкновенного, Писание знает, ровно лучшие богословы, псалмы поет, ровно ангел! Все наши прихожане аж слезами плачут от умиления и чувств благостных, когда его пение слышат! Мог ли дурной, нечестивый отец воспитать такого отрока?
   - Простите, ваше преподобие, - медленно начал Биркарт, - но а то неизвестно вам, как легко задурить простым людям головы красивым пением псалмов да всякими словами...
   - Псалмов?!
   - Знаете, ваше преподобие... видал я как-то во Вроцлаве мальчонку одного на базаре... у того даже и мордашка была иудейская... ах, как он пел псалмы! Народишко вокруг знай стоял, пасти разинув.
   Биркарт поймал остро блеснувший взгляд Лонгина, устремленный на его лицо. И улыбнулся:
   - Я выкрест. И в монастыре вырос. А кто был таков тот паренек -- не ведаю. Да и неважно. А важно то, что пока он, понимаете ли, распевал "Богородицу" да псалмы, дружки его старшие тащили у слушателей жратву из корзин, да кошельки с поясов срезали. С той поры и кажется мне, что за каждым этаким святым отроком обязательно стоит какая-нибудь... более взрослая сволочь, которая им прикрывается для своих делишек. О том нам и история матери нашей, Святой церкви, повествует. Несомненно, вы, ваше преподобие, слышали о крестовых походах детей?
   - Вроде бы слышал. Ну так и чем вам дурны, господин рыцарь, походы сии? И Иисус говорил - "пустите детей приходить ко Мне"...
   - Видно, вы не знаете, куда все-таки пришли эти дети. И зачем их вообще позвали в эти походы.
   - Как, но это были два пастушка, увидевшие знамения! То есть... тоже дети!
   - Два пастушка были дурачками. В прямом смысле, глупенькими. Стадо пасти это никому никогда не мешало, а вот возглавлять крестовые походы... "Знамения" на подлинность никто не проверял. Для сельского дурачка даже пылающий деревянный крест -- знамение. Этих детей изначально собирались продать сарацинам. Тех, кто дойдет...
   - Ох, да Господь с ними, с походами и детьми, давно это было, кто установит истину ныне?! Но не верю я, что Тинек Жижала... Послушайте-ка, господин рыцарь...
   И наконец-то в этих глазках зажравшегося кота сверкнул подлинный злой огонь:
   - А не оговариваете ли вы, часом, Тинека? Может, что личное у вас к нему, господин рыцарь?
   Биркарт ответил взглядом, очень похожим на взгляд Конрада, если бы Лонгин мог это понять. В его глазах засияло такое великолепное, прямо-таки безупречное шляхетское презрение к самой этой мысли!
   - У меня? К сапожнику?! Ва-аше преподобие...
   - Ну, может, он вам сапоги не те сшил, и у вас посредь турнира рыцарского подметка отлетела, мало ли... - буркнул Лонгин, аж поежившийся под этим наглым, тяжким, пронизывающим взглядом Человека, Рожденного Править Другими.
   - Я, ваше преподобие, в турнирах не участвую. Дабы не впадать в грех тщеславия. Турниры! Эти игрушки, когда идет ныне подлинная война с ересью!
   - Тут вы... верно, правы, господин рыцарь. Но я, как inquisitor a sede Apostolica при яворской диоцезии, не могу обвинить горожанина нашего, Фаустина Жижалу, только лишь на основании ваших слов. Доказательства его нечестия потребны. И вы это наверняка понимаете.
   - Наверняка. Понимаю. Сегодня же, после вечерни, соберет ваш Жижала в своем доме своих приятелей, таких же нечестивцев, дабы обсудить еретические писания Джона Виклифа. Вот уж не ожидал я, что Виклиф до Силезии доплывет, но ересь воистину везде, уж чуть ли не в воздухе. И готов я эти писания вам предоставить. Если окажете мне содействие. Именем князя-епископа Вроцлава.
   - Я бы и без, простите, его святого уважаемого имени оказал бы... - Лонгин, кажется, совершенно растерялся. До него поздновато, но дошло: окажись сказанное неизвестным ему рыцарем с птичьим не то еврейским носом правдою -- не видать ему, Лонгину, больше королевских фляков. И винца венгерского. В дальнем нищем монастыре, куда отправят его, слепошарого, по велению князя-епископа Вроцлава. За то, что его преподобие гнездилище ереси в Яворе под носом своим проглядел!
   - Ну так окажите. Найдутся у вас штук пять братцев-доминиканцев покрепче? А то к Жижале не двое дураков ходят, побольше. Чтоб не ушел никто...
   - Найдутся.
   - Пусть попрячут белые рясы свои под темными плащами да после вечерни ожидают где-нибудь в переулочке, что поблизости от Жижалова дома. Дам им знак, вот тогда пусть явятся и отловят всех, кто попробует бежать. А то мало ли, уйдет кто в суете да свалке.
   - И как же вы их позовете? Ну, какой знак дадите?
   - Да свистом и позову. Вы ж песики Господни, вам как раз подходит, - и этот наглый голос окончательно добил Лонгина, он даже будто в объемах уменьшился, как сдулся.
   - И да, судя по тому, что неизвестен вам Виклиф -- сложно вам будет в деле сем разобраться. Что ж, стало быть, прибудет инквизитор потолковее...
   Всё, понял Лонгин. Худшего можно не ждать. Ну, хоть не трястись в ожидании. Этот сволоченок все ему уже сообщил. Прощайся с должностью, Лонгин Покора!
   - Снявши портки, по жопе не плачут, - сообщил Биркарт с паскудной улыбочкой. - Скажите спасибо, ваше преподобие, что пострадаете за то, в чем воистину допустили промах. А я ведь мог бы шепнуть его милости князю-епископу, что вы не из небрежения, а из искренней симпатии к ереси проглядели ее тут...
  
   Биркарт постучался в дом Тинека Жижалы не сразу. Некоторое время он незримо стоял на другой стороне переулка, прячась в тени. Выжидал, пока в дом набьются все, кого поминал Вошка. Трое мастеровых. Двое уже знакомых Биркарту сынов шляхетских. Да один госпитальер -- Биркарт отлично увидел мальтийский крест на плаще этого злосчастного дурачка, связавшегося с засранцами.
   Ну что ж, пора.
   - А вот и вы, господин рыцарь, - сам Жижала открыл ему. - Входите... да присаживайтесь вот. Бертичек, налей господину рыцарю пива. Под пиво, заметить надо, любой разговор живее идет, согласны ли, господин рыцарь?
   - А то. Благодарю, уважаемый Фаустин.
   Бертичек -- почти святой отрок -- оказался ну совершенно таким, какого Биркарт ожидал увидеть! Льняные кудряшки, ясные глазищи, милая мордашка. Так и казалось, что под его светлой домашней рубахой прячутся крылышки!
   Или я совсем дурачок, подумал Биркарт, или недаром Бертичек отирается среди пьющих пиво мужиков. Он нужен. И, возможно, именно за тем, о чем я говорил Жирному Коту. Клятый сапожник прикрывается своим сыночком-ангелочком -- мол, дитя, душою чистое, истину глаголящее!
  
   Так и вышло. На свет явились исчерканные куски пергамента -- и Жижала прочитал в полной тишине:
   - "Все христиане, а не только те, кто принадлежит к духовному званию, должны знать Священное Писание и защищать его. Каким бы необразованным человек ни был, он всегда сможет изучить слова Евангелия, благодаря их простоте.".
   - Но разве это не истина? - тонкий голосок отрока Адальберта. - Вот, скажем, разве мой друг из нашей школы, Петрек, раз он не очень-то умный и не понимает латыни, не сможет изучить слова Евангелия?! И вынужден оставаться во тьме?
   Улыбки в свечном полумраке. Видимо, все здесь считали отрока правым. Милосердное дитя!
   - А зачем ему, малыш? - спросил Биркарт. - Твой Петрек, как ты сам и сказал, учится с тобой в школе. И не может усвоить то, чему его там обучают. Поверь уж, нести в мир Священное Писание он не сумеет. И не приведи Господь, чтоб пытался -- ибо в силу непонимания может извратить его святые слова. Так что придется твоему Петреку заниматься более простыми делами в жизни. Полагаю, строгать, пилить, горшки лепить, коней ковать... И слушать тех, кто понимает Священное Писание. Автор этих строк лжет, добрые христиане. Слова Писания вовсе не так просты, как кажется. Кто из вас может сказать, что совершенно точно понимает их?
   Жижала сверкнул глазами, словно предупреждая свою "паству": не вздумайте ляпнуть, что понимаете, да еще совершенно точно!
   - И, кстати, еще... - Биркарт почти нежно посмотрел на старшенького из юных шляхтичей. Того, с усишками. - Прости, не имею чести знать тебя, вельможный паныч...
   Он прекрасно видел оба герба -- и этого мальца, и его дружка. На базаре те были одеты не в гербовую одежку, а вот сюда зачем-то ее напялили. Дурачки, что ли? Или гербище им храбрости придает?
   У одного две рыбехи с переменою цветов -- белая на червленом и алая на белом. Вадвич, стало быть. У второго золотое кольцо да стоящий на нем крест. Ратульт, значит.
   - Так вот, понравится ли тебе -- и другу твоему, и отцам вашим вельможным -- если в ваших замках да усадьбах все вот эти Петреки, вместо того, чтоб навоз грести, начнут толковать Писание? Порядок ли там будет?
   Он знал, что они не ответят. Потому что ответ им не нравится.
   - Но богатые все равно не войдут в Царствие Небесное! - тявкнул вдруг один из мастеровых. Что неудивительно, самый плохенький из всех. Оборванный. - Ибо легче верблюду пройти сквозь угольное ушко, чем богатому в Царство Божие!
   - Не верблюду, а канату, - ответил Биркарт. - Верблюду вроде как и незачем это делать. Ну и какое и кому Писание ты собрался толковать, с такими-то в нем познаниями?..
   - А в той бумаге, что мне досталась, - хрипло выступил госпитальер, - сказано, что многие святые отцы, пользуясь словом Божьим да темнотою людской, творят дела вовсе не Божьи. И неужто это не истина?! Вот даже знаю одного тут в Яворе святого отца -- настоятель святого Мартина он -- так он с виду-то благостный, а сам, поверишь ли, братец рыцарь, одну деву так исповедовал, что она почему-то брюхата оказалось!
   Всего одну, подумал Биркарт. Да он святой!
   - А в бумаге моей сказано, что только перед Господом исповедаться стоит. Вот ведь подумаешь: и правда!
   - Ну, тебя бы он в любом случае не обрюхатил, - усмехнулся Биркарт. - А точно ли дева та не сама святого отца соблазнила?
   - Да кто ее знает, но я к чему: нечего для дурных-то дел Господом прикрываться! А многие святые отцы да монахи и о воздержании позабыли, и о милосердии, и о бедности, украшающей любого слугу Господа!
   - Кума моя кухаркой служит у его преподобия Покоры! - возопил еще один мастеровой. - Так вот, какое там воздержание -- она как начнет перечислять, сколько он за раз сжирает... да это ж сколько нищих накормить можно!
   - Ты бы накормил? Если бы тебе его обед достался? - вроде бы шутливо спросил Биркарт.
   - Еще чего, сам бы со...
   - Вот именно. А ты, брат святого Иоанна, сам перед любой ли девой устоишь?
   - Я-то грешен, - буркнул госпитальер.
   - А кто не грешен?!
   - Но мы ведь люди простые, - горячо заговорил Бертичек, - а они... они к Господу ближе стоят! Как могут они нарушать заповеди Его? Как пойду я к отцу тому на исповедь, если знаю, что он грешник?
   - А как Иисус прощал? - спросил Биркарт спокойно. - И ты, раз с Писанием знаком, знаешь, кого Он прощал. "Не судите, и не судимы будете", помнишь такие слова? И сам ты поступаешь ли по Писанию, осуждая грешников? Может, знает кто из вас, - он обвел своим черным, мерцающим взглядом взрослых, - о мятеже во Вроцлаве в июле лета Господня 18 года?
   Тинек Жижала слегка прищурился. Знал. Мастеровые переглянулись -- видно, слышали. Шляхтичи те два года назад, видно, только о девках и думали. Госпитальер почему-то потупился.
   - Те люди, начавшие мятеж, - продолжал Биркарт, - тоже решили, что вправе толковать Писание по-своему. И судить грешников, видных городских магистратов. И покарать их за неправедную жизнь. Я был там и видел тела этих магистратов, насквозь пробитые копьями и кольями, разодранные чуть ли не в клочья клевцами. Милосердная казнь, не правда ли? У всех этих людей остались вдовы. И дети. Порой такого возраста, как ты, Адальберт, были и младше. Подумай, каково было бы тебе, если бы некие люди решили, что отец твой -- грешник и недостоин жить? И погубили бы его такой страшной смертью?
   - Я... я бы... - губы мальчика задрожали, - я бы сам убил этих людей!
   - А убивать -- грешно!
   - Не пугайте ребенка, господин рыцарь, - сказал Тинек. - И не смущайте невинную душу его! Я не городской магистрат. И не притесняю тех, кто бедней да слабей меня. Я живу честным трудом. И всего лишь хочу не блуждать во тьме, а жить, как заповедовал нам Господь. Не марая душу свою грехом, а руки кровью.
   - Лжешь, - отозвался Биркарт. - Не далее как сегодня поделился ты с этими вельможными панычами планом убить меня...
   Адальберт уставился на отца огромными, неверящими глазами.
   - Но, в милосердии своем истинно христианском, решил дать мне шанс -- а ну как я вам подобен? Что ж, спасибо, Тинек. Но впредь и впрямь слушай лучше свою жопу, а не свое христианское милосердие. Нет его у тебя. А жопа имеется. Но это ненадолго. На кострах куда более могучие жопы, чем твоя, превращаются... возможно, ты видел, во что. А теперь простите уж, благочестивое собрание, но пора мне. Душно тут, народу много. Не переношу духоты. Да и очаг пылает, словно лютой зимою.
   Долгим взором Биркарт посмотрел на огонь. И покинул "благочестивое собрание".
   Брат Матеуш, госпитальер, вскочил и выбежал за дверь.
   - Ступайте, господа мои, да смотрите, чтоб не увидел вас кто на улице, - сказал Тинек юным дворянчикам. - Коли найдут тут поблизости тело этого рыцаренка -- могут и на вас подумать, вы благородного звания. Решат ведь, что девку или что не поделили.
   - Да скажем, знать его не знаем, не видали никогда!
   - Да так оно и есть!
   - Да мало ли какие лихие ночью на рыцаренка напали, - сказал оборванный мастеровой. - Позвольте, выпью, что-то глотка высохла. Налей мне, Бертичек, будь ласков.
   Адальберт -- со все еще подрагивающими губами -- разлил всем пива. Выпить успели, даже и закусили козьим сыром с лепешками, и шляхтич Ратульт только-только успел вымолвить:
   - А в том листке, что мне достался, тоже про исповедь... Вот что понял я...
   Что он понял, никто не услышал -- в дом ворвался старший сын сапожника. Он и сегодня караулил под окном. Чтоб не лазили там подобные Вошке.
   - Что, Валек?
   - Отец, беда...
   - Что? Матеуш пострадал? Неужто убил паладина нашего этот...
   - Нисколечко. Да и драки не было. Мне ж не особо видно было, что там -- догнал его Матеуш, уже и меч вынул, а тот развернулся и... не понял я, что сделал, но замер Матеуш, словно тот нож к его глотке приткнул. И говорит ему этот что-то... Недолго говорил. И Матеуш меч опять в ножны засунул! И тоже что-то ему... неужто предал нас?! Ушел, короче, Матеуш... Эх, сам бы я этого пристукнул, да ведь не оружный я! Не дрыном же из забора!
   - Правильно, что не полез, - сказал Тинек.
   Из переулка раздался заливистый свист. А затем вроде как тихий топот. И голоса, еще тише.
  
   Тинек мигом бросил свой исписанный клочок в огонь. Глазами приказал остальным сделать то же.
   - И впрямь беда, - сказал он спокойно. - Что ж. Валите все на меня -- что смутил вас, заморочил. А мне за Христа и Писание помирать не страшно. Валек, мать и брата береги, не настолько же Официум немилосерден, что к вдове и пацанам прицепится.
   Адальберт, всхлипнув, прижался к отцу. Тот, рассеянно приглаживая его кудряшки, продолжал, обращаясь к шляхтичам:
   - Вас, господа мои, отцы откупят. Не сомневаюсь в том.
   И к мастеровым:
   - А вы, парни... простите меня, во имя Господа. Твердите, как начнут допрашивать, что особо не поняли ничего. И сами вот-вот хотели в Официум явиться -- мол, смущал я вас, запутал, хулу на Святую церковь возводил! Врите что хотите, но чтоб остались вы живы. И продолжили дело наше. В Силезии ли, в Чехию ли бегите -- там Жижка, там примут вас в войско его, за святое дело сразитесь. И даже если и ждет вас погибель -- вашим будет Царствие Небесное...
   Все молчали. Только всхлипы Адальберта и были слышны.
   - Одного не пойму, - сказал вдруг Тинек со странной улыбкой, - ведь рыцарек этот ушел уже, когда я с вами, господа мои, говорил. Неужто подслушал? Ну ловок! Не чета тому... голиарду недоголиардевшему!
   - Папочка, - пискнул вдруг Адальберт, - смотри!
   Глаза его, десятилетнего и малорослого, увидели в очаге то, чего не заметил никто из старших.
  
   Рукописи не горели.
  
   - Колдовство, что ли?! - дребезжаще вырвалось у шляхтича Вадвича.
   - Нет. Чудо Господне, - насмешливо отозвался Биркарт от дверей. - Не позволил Он исчезнуть доказательствам ереси. Входите, братья.
   И в комнате будто посветлело от доминиканских ряс.
   "Доказательства ереси" Биркарт сам вытащил из почти не повредившего их огня. Жижала позволил связать себе руки без сопротивления, но хрипло заговорил:
   - Прочих не трогайте, милосердные братья! Моя, и лишь моя вина! Сам я впал во грех и им головы заморочил! Да и не убедил ни в чем никого, добрые они христиане!
   - Добрые бы эти сраные клочки мигом в Официум отнесли, - сказал Биркарт. - А не читали и не выступали по этому поводу. Всех, братья, вяжите, кроме младшего пащенка Жижалы. Мал еще, глуп, с отцова голоса пел. В обитель бы его какую, чтоб там дурь из башки повыбили... А баба нашего еретика, смотрите-ка, носа не кажет, не воет, чтоб не трогали муженька ее неповинного. Молодец баба, поняла, что лучше быть вдовой, чем жареной ветчинкой! Или все-таки спросить у нее -- небось знала, что эти тут не только пивко попивали?
   - Не трогай ее, ты, мразь! - рявкнул Тинек не своим голосом.
   И тут один из доминиканцев -- он никого не вязал, он молча, буквально жестами, командовал другими братьями -- смачно врезал Тинеку в зубы. Кровь брызнула на белоснежное облачение.
   - Был бы господин рыцарь мразью, он бы и щенка твоего меньшого с тобой отправил, что уж ты, Тинек, так грубо, - улыбнулся этот брат. - Прав я, господин фон Грелленорт?
   - А то, - отозвался Биркарт. - Не люблю фальшивых ангелочков. С детства.
   "Ангелочек", дрожа и плача, забился в угол.
   - Воистину ангелочек -- бесполый, - сказал Биркарт. - А грозился-то, "всех убью, кто папу тронет!". Ну так будь мужчиной-то. Иди, мать утешай.
  
   А братца этого надо бы иметь в виду, подумал он. Явору потребуется новый инквизитор.
   Думал он об этом, когда летел во Вроцлав. Можно было выждать до утра -- Конрад не больно-то любил, когда его беспокоили во время отдыха после дневных забот. Да вот только Биркарт знал, что в такой час Конрад обычно и не думал отходить ко сну.
   Придется перекинуться и тащиться через дверь, а то мало ли кто там с ним.
   И точно. Его милость князь-епископ восседал за поздним ужином. С ним рядом сидела на кровати и по-кошачьи жмурилась от вкусной еды какая-то очередная красотка -- белокурая и курносенькая. Судя по постели, на которой словно бесы плясали, и благодушной роже Конрада, девица была умелая. Ну, спасибо ей, что привела папашу в умиротворенное настроение, весело подумал Биркарт.
   - Чего тебе, сын мой? - спросил Конрад. - Ты же вроде занимался делом в Яворе... Так, выйди, как тебя, Марго?
   Девушка поднялась, игриво покосилась на Биркарта и удалилась.
   - Яворское дело раскрыто, - сказал Биркарт. - И впрямь оказалось там гнездо ереси...
   - Ну так что ты от меня-то хочешь? Сам не знаешь, что делать с еретиками?
   - Там инквизитор вовсе негодный, папа. Попер бы ты его с должности, не заслуживает он ее.
   - Вот даже как? А кто там, запамятовал?
   - Его преподобие Лонгин Покора. Бестолков. Только жрать и умеет за счет клира. Про грешников этих знать не знал, полагал их людьми благочестивыми.
   - А кого на его место-то сажать?
   - Да есть там один... многообещающий!
   - Раз ты и это выяснил, хорошо. Вот до Явора мне здесь... - проворчал Конрад. - Есть хочешь? Садись. Щука хороша!
   - Вижу, потому что ты ее сожрал уже. Всю, практически. Не хочу я хвост твоей щуки. Хочу повозку твою.
   - Зачем? Бабу, что ль, нашел в Яворе, покатать решил? Впечатление произвести?..
   - Одни бабы у кого-то на уме...
   - Не дерзи!
   - Папуля, ну подумай. Покора дело сие разобрать не годен. Нового инквизитора еще не утвердил ты в должности. Его преподобие Бергнера им привезу!
   Конрад посмотрел на сына -- и вдруг захохотал.
   - Ой, подарочек ты им привезешь... - сквозь конское ржание выдавил он. - Рудольфа! Там среди еретиков баб-то нету? А то загубишь нечаянно старца почтенного...
   - Подарочек этот они заслужили, - Биркарт сверкнул улыбкой. - Баб нету, так что Рудольф только рад будет. Съездит, развеется...
  
   Слуге Господню Рудольфу Бергнеру было уж под семьдесят, но он все еще пребывал в должности инквизитора при вроцлавской диоцезии.
   Многие вроцлавцы полагали, что в силу возраста у его преподобия вместо башки на плечах образовалось ведро с кошачьей блевотиной. Но Биркарт, крутившийся при нем то и дело, как некогда сам Конрад, отлично знал: не совсем так. Дела еретиков да колдунов старикашка разбирал безупречно! Просто с годами его ненависть к ведьмам переросла в ненависть ко всем существам в юбках. Биркарт подозревал, что этак сказалось на нем воздержание.
   Теперь в доме инквизитора вроцлавского даже женской прислуги не было, а городские матроны и девы старались не попадаться на его дороге, когда он отправлялся Господу служить. Рудольф видел ведьму в каждой второй женщине. Иногда и в каждой первой. Он уже и служб в соборе святого Войцеха не посещал -- на мессу регулярно приходили совершенно запаскудевшие в своем грехе ведьмищи! Вот уж и храма Божия не опасаются!
   Биркарт, любезно усадив старца в Конрадову повозку, все время дороги до Явора почтительно ему внимал. С трудом, но делая вид, что ему не смешно.
   - Вот ты, юноша благородный, небось с девками крутишь? - грозил ему Рудольф сухим перстом. - А небось не ведаешь, кто из них ведьмою может оказаться! Так и мужеской силы лишиться можно!
   Биркарт от Конрада знал, что Рудольф, когда у него еще самого мужеская сила имелась, избавился от ведьм просто: крутил в своей обители с каким-то братцем.
   - А с кем же мне крутить? - невинно вопрошал Биркарт. - С парнями что ли? То грех содомский!
   - В грехе содомском можно и покаяться! - отвечал Рудольф. - А связью с ведьмою навек загубишь душу свою! Вот ты парень ладный, небось и девка у тебя красивая? Красивых опасайся более всего!
   - Да что ж мне, с хромыми да горбатыми, что ли?!
   - А ты в обитель ступай, дай обет! Чтоб соблазны тебя не посещали!
   Забыл, старый пень, что тебя-то они прекрасно и там посещали?! Биркарт прямо-таки влюбленно таращился на старикана: вот же говнюк старый, да ничего он не забыл, по глазенкам видно. Любопытно, считает ли он, что его мужескую силу все-таки ведьмы у него сперли, а не годы его преклонные?
   Как оказалось, считает!
   - Я, молодой человек, до последнего мужескую силу имел да смирял соблазны! Но что ты думаешь? И до меня добралась клятая ведьма! Да какая! Могучая!
   Рудольф оскалил мелкие кошачьи зубки. Удивительно, но почти все у него были еще целы.
   Это Рыжая, что ль, до тебя добралась, подумал Биркарт. Тогда бы не сидел ты тут рядом, не пердел...
   - А было это на вигилию Трех королей нынешнего года! - продолжал Рудольф уверенно. - Знаешь, кто ведьма та?
   - Не-е.
   - Супруга нечестивая его величества Сигизмунда! Окаянная Баська Цельская!
   - Ах!
   - Она вместе с ним как во Вроцлав-то въехала, да давали им тут первый прием, где я, злосчастный, присутствовал -- так и сглазила она меня! Стоит...хороша, как... сука последняя, а во лбу звезда горит -- диадема с во-от таким брильянтом! И смотрит. Смотрит!
   Кто ж на тебя смотрел, подумал Биркарт. Он знал, что Барбара Цилли в нынешнем году никак не могла сопровождать супруга в Силезию. Поругались они. Из-за всеобщего блядства. И его, и ее!
   Рудольф словно мысли его услышал:
   - И ведь блядища первейшая, знаешь ли ты это? Ровно суккуб какой! И безбожная, говорят! Развела вокруг себя стаю фрейлин таких же, Господу не молящихся, да цельный этот... гарун мужиков!
   - Гарем, ваше преподобие...
   - Точно. Забыл это нечестивое слово. Одним словом, бордель. Из мужиков различных.
   А Сигизмунд лучше, что ли, подумал Биркарт. Сам за каждой юбкой козликом скачет...
   - А ведь знаешь! Давненько я понял, что ведьма она! Признак первейший!
   - Какой же, ваше преподобие? - Биркарт уже почти не мог притворяться почтительно внимающим -- его душил смех. Но он очень постарался. Надо же ему узнать, по какому первейшему признаку ведьм-то определять!
   - Слушай вот. Узнал я, что она читать умеет!! Да на трех языках -- латыни, немецком, да словенском!****
   - Охуеть от души! - вырвалось у Биркарта. - Ай, простите, ваше преподобие! И впрямь, ужасная женщина!
  
   С утра Явор узнал о том, что ночью Святой Официум забрал в темницу сапожника Жижалу, троих его приятелей-мастеровых да двух сынов шляхетских. И что его преподобие Лонгин, кажется, заболел -- потому что с утра ничего не ел!
   Явор загудел встревоженным ульем.
   И смолк, когда возле доминиканской обители остановилась роскошная, бело-алая карета, украшенная гербовыми орлами Пястов. И худощавый молоденький рыцарь в черной одежде вежливо помог выбраться из нее старику в белоснежной рясе.
   - Ну, - сказал старичок, оскалив мелкие зубки, - где же мои грешнички-еретики?
   И потер сухие ладошки.
   Заметавшиеся вокруг них братья-доминиканцы почтительно повлекли старца под курины лапки в обитель.
   Брат Мартин, декан -- тот самый, что ночью дал Жижале в зубы -- подмигнул Биркарту:
   - Ну, это, вижу, не Покора-Обжора. С этого толк будет!
   - А то, - отозвался Биркарт. - Главное, чтоб ему тут у вас ее величество Барбара Цилли не померещилась...
   - Ой, эка невидаль, - усмехнулся брат Мартин. - Кто ее из братии видел -- так небось всем по ночам мерещилась! Ох, хороша! Я бы, честно скажу, в соблазн впал с ней!
   А я однажды и впал, подумал Биркарт, только тебе об этом знать не надо.
   - Я бы тоже! - улыбнулся он в ответ.
   И подумал: точно, передо мной стоит новый инквизитор Явора. И не Жирный Кот, и баб не боится! Ценный человек...
  
   А Явор молчал. Он замер. В страхе.
  
  
   * юный Шарлей цитирует лирику немецкого поэта-рыцаря Вальтера фон дер Фогельвейде.
   ** и снова его. Не удивляйтесь, что маленький силезец цитирует немецкого поэта, и девушка его понимает. В Силезии в то время было чрезвычайно много населения с немецкими корнями, и большая часть силезцев знала как польский, так и немецкий.
   *** mentula -- мужской половой орган, merula - черный дрозд (лат.).
   **** супруга короля Сигизмунда Люксембуржца была, по свидетельствам современников, образованной и чрезвычайно красивой женщиной. И действительно ссорилась с супругом из-за их взаимной неверности. Остальное, как вы понимаете, гипотезы -- если мы будем называть этим красивым словом фантазии Рудольфа Бергнера.
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"