Аннотация: Этот большой фанфик - приквел к "Гуситской трилогии" Анджея Сапковского, история двух основных антагонистов главного героя. Написан исключительно из любви к произведению и сеттингу пана Сапека. Никакое коммерческое использование текста невозможно, авторские права на героев Трилогии принадлежат Анджею Сапковскому, на оригинальных - автору. Автор не является специалистом в истории Средних веков и будет благодарен за указания на ляпы в тексте. Критика отсутствующих литературных достоинств текста также приветствуется. :)
--
Adsumus, Domine (Мы здесь, Господи)
--
Пролог, в котором грядет великое событие для Святой церкви, а глава капитула собора св. Иоанна во Вроцлаве отправляется в странное путешествие
В лето Господне 1414 епископ Вроцлава Вацлав Легницкий чувствовал себя страшно усталым. В июне было еще ничего -- к концу же июля ему казалось, что ему не почтенных 66, а все 166 лет. Нелегко было размышлять одновременно о том, что предстоит узреть на грядущем Великом соборе в Констанце и что там думает себе несвятая троица римских пап -- а также о том, что в его собственной семье творится ничтожное подобие Великой западной схизмы: его наследники, холерные племяннички Генрих с Людвиком, пылали враждою друг к другу. А проще сказать, срались за Легницкое княжество, как грызутся бродячие псы за тухлую кость. Жены их тоже стремились повыдрать друг дружке патлы. А жаловаться весь этот балаган бегал к кому?..
- Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит, - пробормотал Вацлав, глядя в никуда.
- Князь-епископ? - звучно, даже звонко вопросили от двери. - Прошу прощения, не расслышал...
- А, да я тебя и не видел, Конрад. Так, не обращай внимания. Заговаривается старикан...
- Да вы у нас еще хоть женить!
Вацлав с удовольствием поглядел на кафедрального препозита Конрада Олесницкого: тот неизменно внушал ему радость жизни, словно делился своей собственной. Статный, румяный, похожий более на горделивого рыцаря, чем на смиренного святого отца, Конрад давно стал правой рукой епископа.
Конраду не исполнилось еще 35 лет, и Вацлав был совершенно уверен в том, что тот далеко пойдет. Очень далеко. "Может, и дальше, чем я". Конрад определенно был слеплен из лучшей глины Господней. Урожденный князь Олесницкий, он никогда не удовлетворится лишь этим -- такие берут столько власти, сколько могут ухватить.
Между прочим, именно Конрад прошлой осенью первым принес весть, что король венгерский Сигизмунд Люксембуржец со всем тщанием составляет обращение ко всему христианскому миру -- о том, что должно созвать Вселенский собор во имя прекращения великого церковного раздора. В ноябре, пятого дня лета Господня следующего года. В Констанце германском. "Много времени дал, - сказал тогда Вацлав, - Должно, для того, чтоб доползли такие древние клячи, как я. Кстати, Конрад. Со мною поедешь.".
Тот словно иного и не ждал.
- О грядущем Соборе размышляю, Конрад. Как полагаешь... не случится так, что вместо двух пап получим мы шестерых?
- Где кухарок шесть, там нечего есть, - отозвался Конрад. И вздохнул, видимо, глубоко сострадая матери нашей Святой церкви. На деле же он подумал: я бы лучше этих, которые есть, управился...
Эта далекая от смирения мысль потянула за собой целый ворох других, не менее любопытных для простого препозита. Вацлав был слишком стар и, может, ничего не чуял...
Конрад же как будто дышал тяжелым воздухом грозы, пронизываемым молниями: его не оставляло предчувствие, что на этом Соборе случится что-то важное. Что-то... грандиозное. Не только для матери Святой церкви, но и для него лично. И нет бы ему погнать эти предчувствия прочь -- известно, что этакой невнятною мутью Враг и тревожит человека -- но Конраду это тревожное, будоражащее ощущение даже нравилось. Он даже пару раз переступил с ноги на ногу, словно рыцарский конь, чующий дрожь земную от чужих копыт.
- Конрад, - старик епископ ласково смотрел на него, - что ты топчешься? Торопишься куда, или грех какой на исповеди от меня утаил?..
"Это тебе торопиться некуда, разве что в гроб, дряхлый ты кутас, - подумал Конрад, - А что до греха... Есть такой грех. Ему уже 16 годков. И, кажется, пришло время тащить его сюда, грех этот. Ибо может он мне пригодиться. Не знаю зачем, но может. Там, в Констанце. Далековато, правда, тащиться за ним, но что поделать."
- Князь-епископ? Нижайшую просьбу к тебе имею...
- Слушаю.
- Пока не начали мы сборы в дорогу -- отпусти меня ненадолго... надо уладить дела кое-какие... семейные. Каноников я вздрючу, будут к любым твоим распоряжениям готовы, как, прости меня Господи, Вирсавия к визиту царя Давида!
- Лишь бы не наряжались, умащая себя благовониями.
- Насчет нарядов вы правы, а вот благовония кое-кому из них явно не помешали бы. Так отпускаете меня?
- Конечно, - сказал Вацлав. - Конечно.
Он как никто понимал, что дела семейные -- это как чирей на заднице: людям не покажешь, но как-то это дело требуется залечить, а иначе очень уж беспокоит.
Конрад отправился в долгий путь совершенно один. Для путешествия он выбрал, конечно, мирское облачение: облик странствующего рыцаря его вполне устраивал -- да и был ему, что уж там, весьма к лицу. Возможно, и больше, чем ряса. И дело было не только в тайне и запрете везти с собою кого-либо еще: Конрад отлично знал, что в том месте, куда он ехал, его явление в рясе напомнило бы приход сарацина в собор святого Иоанна.
Так он и ехал, ненадолго прибиваясь то к купеческим обозам, то к паломническим процессиям. На вопросы слишком любопытных случайных попутчиков, желающих выведать, отчего рыцарь путешествует без своего верного "копья" -- оруженосцев, пажей и слуг, Конрад отвечал вдохновенным рассказом о том, что страдал грехом тщеславия и гордыни. Страдал, значит, до тех пор, пока не явилась ему во сне скорбная Богоматерь и не повелела непременно совершить паломничество в Андалузию и поклониться там смиреннейшим мученикам кордовским.
Богоматерь же порекомендовала грешнику отправиться в путь в одиночестве, подвергаясь опасностям, лишениям и мелким неудобствам. Для укрощения гордыни. Как же мог я, вопрошал Конрад у слушателей, пренебречь святою волей Девы?
Слушатели соглашались: никак не мог. И проникались уважением к рассказчику.
Что любопытно, прониклась даже шайка немецких раубриттеров (правда, сперва они убедились, что взять с пузатенького странника в скромной одежде нечего, кроме молитв. Откуда им было догадаться, что под рубахой Конрада прячется искусно сшитый набрюшник, где и почивали мирным сном его денежки). Поездка на покаяние вызвала у раубриттеров одобрительный гогот, и Конрад даже без угроз с их стороны поделился с ними дорожным припасом -- ломбардским сыром, соленым языком и белыми бисквитами. А затем уж из чистой любезности помог им в ратном труде. Правда, односторонне-ратном: то было нападение на купеческий обоз. Купцы поскупились на охрану. Зря.
Конрад, урожденный Пяст, был боевит, как и все Пясты. И в юности любил упражнения с мечом и булавой в родном Олесницком замке.
Что ж, даже и духовному лицу надо порой отвести душу! Он смело набросился на купчишек вместе с раубриттерами под командой краснолицего толстяка с рыжими усиками и шрамом во всю морду. И хорошо показал себя. Добыча была вполне достойная. Раубриттеры нисколько не возражали против того, что новый случайный товарищ заночует в лесу вместе с ними. Бурдюки с купеческим винцом еще больше сблизили их. Толстяк со шрамом, которого все уважительно называли "наш Эрнст", одобрительно хлопал его по плечу и предлагал оставить мысли о Кордове и вместе с его, Эрнста, компанией набрать побольше грехов для более серьезного покаяния.
Когда большинство объевшихся и упившихся раубриттеров отвалилось спать, Конрад все еще сидел у костра и слушал нытье самого юного и смазливого из них. Тот еще не научился пить так, чтоб грудь выпячивалась колесом, а в глазах сиял огнь гнева, расквасился и собрался сопровождать Конрада на покаяние, дабы оставить разбойную жизнь и "вступить в свои права".
- Я ж не простой человек, - вещал этот красавчик, - Не чернь какая! Я это... как его, фон... Вайльбах! Граф я! Надежды подавал...
Конрад о "фонах" с такой фамилией слыхом не слыхивал, но сочувственно кивал.
- Но вот, предался вольной жизни... и всяческому греху...
В родной Конрадовой Силезии этаких "фонов" тоже немало бродило по большой дороге, знакомое дело.
Юный раубриттер, по видимости, не в первый раз столь громко изливал душу, мешая товарищам почивать, и вскоре оттуда, где темнели туши спящих под плащами раубриттеров, хрипло раздалось:
- Шпрети! Спа-ать...
- Что ты, Эдмунд, орешь, как содомит, в ночи тоскующий? - горестно прошептал падший граф. - Без тебя тошно...
- Так ты Шпрети или Вайльбах? - спросил Конрад.
- Шпрети-Вайльбах!
- Шпрети! Спать!
С "нашим Эрнстом" юноша предпочел не спорить. Конрад тоже прилег, а с рассветом душевно расстался с развеселыми парнями и продолжил путь.
Андалузия встретила Конрада тяжкой жарой, от которой в глазах синело и золотилось одновременно. В Кордове он решил не задерживаться -- ни ради церквей, ни ради женщин. Неплохо было бы помолиться за успех своего дела хоть в Сан-Лоренцо -- Конраду нравилась храмовая колокольня, перелицованный минарет. Этакое зримое торжество христианской веры -- словно башня взяла да преобразилась сама, повинуясь Христу-Победителю. Но не было времени (впрочем, Конрад честно признался себе, что его просто мучает нетерпение). А вот женщины... ради хоть одной из таких, у кого кожа даже на вид горяча, он задержался бы хоть на ночку. Но... нетерпение мучило. Да и времени действительно не было -- Конрад понятия не имел, кого увидит.
Четыре года он не видел... его. Хорошо, что папа назначил Собор на ноября день четвертый -- Конрад опасался, что будут трудности с... приручением. Другого слова он и подобрать не мог.
Он очень хорошо помнил, кого привез сюда четыре года назад. Ему долго напоминали об этом следы на запястье. Теперь они, конечно, исчезли. Но никуда не исчезла память о чувствах, не покидавших его в той поездке: раздражении и досаде. Кому понравится, что тебя ни в грош не ставят -- причем сначала это делает маленькое мерзкое чучело, в судьбе которого ты принял, между прочим, участие. А затем -- будущие наставники этого чучела. Которым ты, между прочим, отвалил круглую, очень круглую сумму золотишком. Ну хорошо, половину суммы -- это было вторым условием. Другую половину, сказали они (точнее, он -- Конрад имел дело с ректором, строившим из себя простачка и представившимся как "дон Хуан. Просто дон Хуан"), ты заплатишь тогда, когда приедешь за готовым товаром.
- Я заплатил вам уже столько, словно он будет учиться в десяти европейских университетах одновременно, - сказал тогда Конрад. - Любопытно, почему вы не взимаете плату за обучение сразу в полном размере? Я могу не получить товар? Или получить его испорченным?
- Нет, - ответили ему. - Просто мы оберегаем вас... Когда-то, давно это было, мы действительно предпочитали брать всю сумму вперед. Но порой случалось так, что наш будущий ученик просто-напросто расправлялся со своим, хм, опекуном где-нибудь по дороге, забирал денежки и вносил плату сам. Это делало его совершенно свободным в выборе пути по завершении обучения. Конечно, мы всегда узнавали, что по дороге случался некий... инцидент.
- И не гнали такого ученичка взашей с порога, - буркнул Конрад. - Какая разница, кто платит.
- Ну разумеется. Но затем мы сочли это несколько... нечестным по отношению к тем, кто доверял нам. Вы понимаете, кто привозит к нам наших будущих учеников. Мы не пожелали становиться укрытием для убийц столь серьезных людей. И разрушить созданную веками репутацию школы. Теперь опекун привозит нам лишь половину суммы, и ученику об этом известно. Убийство не имеет смысла -- ученик сам лишает себя будущего, ведь некому будет оплатить вторую часть. А бесплатно мы не работаем.
Конрад сразу и безоговорочно поверил в историю с дорожными убийствами -- ведь самому ему стоило неимоверных, как он полагал, трудов довезти сюда свое чучело. Тогда он тоже притворялся рыцарем (правда, отправившимся по обету в Святую Землю), а мальчишке следовало играть роль оруженосца. Играл он ее поначалу из рук вон плохо -- дело было в тощем муле. Выросший на вроцлавских улицах парень не умел ездить верхом и быстро сбил себе задницу о костлявый мулов хребет. Конрад поддразнивал его: "Терпи, а то рыцарем не станешь!", предлагал пройтись пешочком, угрожал приобрести ему на седло атласную подушку с золотыми кисточками, достойную Его Величества короля вроцлавских бродяжек...
А когда малолетний гаденыш все же привык к верховой езде, он немедленно начал отыгрываться за унижения. Да как!
Едущий впереди по запруженному народом тракту Конрад долго не понимал, почему встречные люди простого звания отворачиваются, пряча ухмылки, а непростого -- даже и не пряча. До него не сразу дошло оглянуться, а когда дошло... Оказалось, что за ним, скромным рыцарем, трюхает на муле отнюдь не малец-оруженосец, а девица настолько легкого поведения, что даже лопоухая верховая скотина трусила бодрей, чем обычно.
В другой раз Конрад завернул на постоялый двор и был встречен весьма странными взглядами рыцаря у коновязи и стоящего на пороге хозяина.
- Благослови вас Господь, добрые люди, - широко улыбнулся Конрад. - Найдется ли тут ночлег для меня и моего оруженосца? Нам бы отдохнуть с дороги...
Рыцарь вытаращился еще больше, а хозяин улыбнулся еще шире Конрада.
- Не в обиду будь сказано, господин, но только оруженосцу вашему как бы на вечный отдых не отправиться...
Конрад обернулся. На муле восседал старец Мафусаил. По виду -- совершенно готовый к отправлению в последний путь. Плюнь -- рассыплется! Белоснежная бородища грустно свешивалась на гриву коня, дрожащие желтые руки -- совершенные куриные лапы! - еле удерживали копье, из уголка запавшего рта текла слюна.
- Это что, ныне принято? - поинтересовался рыцарь от коновязи. - Вместо отроков брать в оруженосцы немощных старцев?! В каких это землях такое?..
Конрад, бубня непонятное, завернул коня и поехал с этого двора. Он долго не оборачивался, а когда обернулся, никакого Мафусаила уже, разумеется, не было.
На третий раз терпение Конрада лопнуло.
Это был другой постоялый двор, уже в Перпиньяне. Ах, какая там была служаночка! На французском Конрад говорил с пятого на десятое, но язык любви известен воистину всем! Он отправил "оруженосца" спать в снятую им комнатку, а сам до глубокой ночи перемигивался с прелестницей. А затем затащил ее в комнатушку, а мальчишку распихал и, сонного, выставил за дверь.
- Погуляй, ладно? Уже почти утро... Ну, скоро рассветет. Очень тут рассвет красивый. Можешь полюбоваться...
А затем занялся служанкой.
То ли маленькому засранцу не понравился рассвет над графством Руссильон, то ли -- что более вероятно -- его просто оскорбило, что его вышвырнули за порог, как надоевшего щенка, но достойно завершить любовное приключение Конраду не удалось.
Страстная перпиньянка вовсю скакала на нем, словно блудница Вавилонская на Звере Багряном, поспешая к началу Апокалипсиса. Оба, запыхавшись, были все ближе и ближе к вершине блаженства... и оба взвизгнули и вцепились друг в друга, когда прямо перед кроватью возник епископ.
В полном облачении. И окруженный сиянием.
Противнейшим визгливым голосом праведное видение заявило на латыни:
- Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное...
Конрад, поняв все, твердым голосом молвил:
- Изыди, Сатана!
Для служанки это оказалось слишком. Она нелепо спорхнула с любовника -- столь же грациозно, как квочка с насеста -- и, схватив ком своего тряпья и невнятно причитая, ускакала. Вряд ли каяться, конечно.
- Это сон! - по-дурацки вырвалось у Конрада ей вслед. И его лицо запылало. А в паху заныло.
Епископ меж тем исчез туда же, куда прежде дева-ветреница и старец Мафусаил. Осталась эта мелкая тварь. Конрад схватил тварь за ухо. Мальчишка тут же вцепился пальцами в его запястье.
- Твои шуточки довольно забавны, - прошипел Конрад в ярости, - но не тогда, когда это хула на мать нашу, Святую церковь!
В тот же самый -- спасительный для него -- миг ему стукнуло: что я де...? Или забыл последнюю проделку твари во Вроцлаве?! И его пальцы не выкрутили нежную горячую мочку, не рванули.
- Ты почти не сделал мне больно, - сказала маленькая тварь. - Я тебе тоже не сделаю. Почти.
И Конрад взвыл -- его запястье словно пронзило сразу пятью раскаленными гвоздями. И пальцы твари разжались, оставив на белой коже алые пятнышки ожогов.
Сейчас Конрад вспоминал, как прощался с пащенком. Испытывая лишь облегчение. А тот, исчезая в недрах своей проклятой школы, больше похожей на очень маленький и очень мрачный тамплиерский замок, даже не оглянулся. Просто убрался прочь -- вместе со своим нехристианским именем, дикими птичьими глазами, огнем на кончиках тоненьких пальцев и безумием, которым он мог одарить... кого угодно. Просто потому, что хочется.
Конрад до сих пор помнил -- и до сих пор ощущал злорадство по этому поводу -- как именно тут маленькую тварь напугали. До того, что дикие глаза повлажнели и беспомощно забегали.
А ведь всего лишь сказали, что он теперь целый год не увидит дневного света. И неба.