Мелф : другие произведения.

Adsumus, Domine. Книга 1. Конрад. Часть 1

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


   Часть I, где молоденький клирик собора святого Яна становится отцом дьявольского отродья
   На исходе Лета Господня 1397 года за пять дней до Рождества Христова юный клирик прихода собора св. Иоанна Крестителя Конрад поддался плотскому соблазну. Ну поддался и поддался -- это он препятствием на своем пути не считал, да и соблазн это был уже далеко не первый, какому он позволил опутать себя. Рядовой. Ну, десятый в ряду. Конрад с четырнадцати лет нравился женщинам.
   Он ведать не ведал, как этот очередной соблазн изменит его жизнь.
   Конраду почти исполнилось восемнадцать, он уже третий год был клириком -- но надеялся достичь большего. Много большего. Епископ вроцлавский Вацлав с самого начала благоволил юному княжичу Олесницкому, ярому приверженцу веры -- да и то, в отроческом возрасте решиться отринуть мирские соблазны и сперва надеть рясу, а затем и сменить густые, добротные русо-золотые лохмы на тонзуру! Вацлав позволял Конраду многое -- словно доверяя ему сделать выбор: ведь матери нашей, Святой церкви, всякий служит по-своему.
   Конрада интересовало все -- а более всего Святой Officium. Он даже порой исполнял обязанности секретаря при его преподобии Рудольфе Бергнере, inquisitor a sede Apostolica при вроцлавской диоцезии. Настоящий секретарь, брат Зигмунт, отличался хлипким здоровьем.
   Его преподобие Рудольф Бергнер был личностью примечательной. Инквизитором он являлся, как все считали, безупречным. Страстным и непримиримым врагом ересей. Конрад сам видел на подоле белоснежной доминиканской рясы Рудольфа мелкие бурые кляксы. Словно собачья свора пробежала по краю двора, покрытого первым снегом. Конрад знал, откуда эти брызги. Его преподобие любил допрашивать обвиняемых и подозреваемых в ереси самолично. И намеренно надевал именно эту рясу всякий раз, не отдавая ее между допросами в стирку. Один вид окровавленной рясы воздействовал на человека, коего еще не коснулось ни одно орудие пытки... должным образом.
   С орудиями пыток Рудольф обращался ловко и как-то любовно, словно голиард с любимым инструментом для извлечения сладостных звуков. Правда, звуки, извлекаемые из людей инструментами инквизиции, трудновато было назвать сладкими. Впрочем, разве не радостно слышать, говаривал его преподобие, как грешник кается в грехах своих, а заблудший признает заблуждения?
   А вот с колдовством у безупречного преподобия дело обстояло не больно ладно. И наблюдательный Конрад об этом узнал. Не без помощи самого Рудольфа.
   Нет, колдунам от преподобия пощады не было -- точно как и еретикам. Тем удивительнее казался Конраду трепет, что Рудольф испытывал перед существами, обвиняемыми в чародействе, если те носили не портки, а юбку. Странно же, думал Конрад, разве бабенки более упорны в своем грехе? Заведомо более слабые... нежные, плаксивые, с тоненькой кожей... Иного колдуна, будь он хоть скрюченный в три погибели сморчок семидесяти трех годов, и впрямь испугаться можно -- как начнет сверкать безумными зенками да строить пальцами всякие корявые фигуры -- того гляди действительно нашлет на тебя проказу или, страшно подумать, нестоячку. А уж брешутся эти колдуны -- словно и впрямь сам Враг им такие навороты подсказывает! В ухо морщинистое волосатое шепчет. Даже мудрила какой, до обвинения в колдовстве придуривавшийся лекарем либо аптекарем, от каленого железа начинал так загибать, как не всякий пьяный раубриттер сумеет. Ух! Правда, что у "диких" деревенских колдунов, что у "цивилизованных" матюги вскоре переходили в вой. Или визг. Совершенно бабий.
   Но вот именно бабы оказывали на Рудольфа некое странное действие. Часами вещая о том, что каждая бабенка -- не только инструмент диавола, но и самая задушевная его подружка, способная любого лопоухого и маловерного околдовать, суровый инквизитор походил, на взгляд Конрада, на уже околдованного: его глаза туманились, губы пересыхали (и он облизывал, облизывал их быстрыми движениями кончика языка), а руки начинали дрожать, как у древнего старца. Хотя Рудольф старцем не был -- был сухим, жилистым живчиком лет сорока пяти.
   - Главное, братец Конрад, не смотреть им, ведьмам, в глаза, - голос у Рудольфа тоже менялся, становясь хрипловатым и каким-то... неуверенным. - Иначе конец тебе. И твоей бессмертной душе.
   Да он же боится, понял Конрад, слушая это. Он до смерти боится попасть под власть ведьмы! Он знает, что это возможно. И Господь его не защитит! Он такой маловер? Или... или что-то с ним было, ужасное, связанное с какой-то ведьмой, и он теперь не может забыть, избавиться от воспоминаний, страшных... либо постыдных? Да неважно.
   Конрад презирал людей, которые чего-либо боятся. Да так, что не могут это скрыть. Тем более от глаз неопытного сопляка, каковым Конрад наверняка выглядел в глазах Рудольфа.
   - Разве молитва Христова не защищает? - спросил Конрад тогда. И Рудольф, поняв, что щенок, кажется, почуял его слабину, покраснел, гневно засверкал глазами и прошипел:
   - Если бы она всегда защищала нас, грешных, в мире не было бы столько зла, братец Конрад. Не было бы. Правда?.. Враг рода человеческого иногда слишком силен. Слишком. И каждая ведьма -- его пособница. Каждая...
   Весьма хреновая риторика, подумал Конрад, повторы эти. Не так они действуют, как ты хочешь. Ты хочешь и меня напугать, а мне кажется, что ты рехнулся на этих ведьмах, твое преподобие.
   - В деревне, где я родился, - прошептал Рудольф, - был священник, несомненно осененный благодатью Божией. Не было нищего, какого он не пустил бы переночевать и не накормил бы, хотя сам ел скудно. Он, отец Петр, привел и меня, мальчишку с репьями в волосах, к Господу... Так вот, я сам видел... сам видел, братец Конрад, как деревенская ведьма пересилила его и приворожила... И он, святой души человек, стал бегать к ней под покровом ночи... и предаваться с этой паскудной девкой грязнейшему блуду! Я... я был так поражен, что...
   "Не мог удержаться и подглядывал в окошко", - закончил за него Конрад. Похоже, так оно и было -- глаза Рудольфа затуманились, а язык заелозил по губам.
   - И я однажды вошел... в разгар их нечестивых игрищ... Не знаю, чего я хотел...
   "Присоединиться, наверное".
   - Может, я хотел спросить: как же так, отец Петр? Он увидел меня, вскочил, непристойно голый, с торчащим дрыном, и прикрылся своей поношенной камизой, ибо все же устыдился своего падения... хоть я и был всего лишь тупой деревенский парень с репьями в волосах... А ведьма захохотала... И в тот же миг диавол задушил его!
   Конрад удивился.
   - Именно так! Отец Петр вдруг покраснел, выпучил глаза и раззявил рот, будто ему не хватало воздуха, и стал ногтями царапать себе горло и грудь... И пал замертво! Я бежал оттуда, во всю глотку вопя все молитвы, каким он научил меня, а ведьмища все ржала, прямо заходилась...
   - Страшное, должно быть, было зрелище, - сказал Конрад.
   - Как думаешь, защитила бы молитва меня, вздумай Враг и его подружка и меня погубить? Раз уж даже святость и чистота душевная отца Петра не стали им преградою?
   "Не помешала ему святость девку-то дрючить".
   - Так что зря ты, братец Конрад, надеешься, что защититься сможешь, если диавол замыслит протянуть к тебе свои мерзкие лапы. Как бы и в тебя не проник он, если будешь тешить свою гордыню! Как говорил святой Альберт Кельнский, "Диавол преобразует все существа"... Не смотри ведьмам в глаза! Я поныне жалею, что глянул в глаза той девке... Они и поныне мучают меня, изводят... в моих снах...
   "Она была с голыми сиськами, а ты смотрел ей в глаза?! Будет врать-то, твое преподобие!".
   Мысль о сиськах, ночами изводящих Рудольфа, была такой забавной, что Конрад скорчил невообразимо сочувственную физиономию. Чтоб не засмеяться.
  
   За две недели до Рождества Христова Конрад по поручению епископа вроцлавского ездил к францисканцам в Клодзко -- до Вацлава дошли слухи о злоупотреблениях, допускаемых тамошним приором отцом Флорианом. Мол, просто так ни единый человек, жаждущий монашеского служения, не может запросто явиться в обитель -- лишь с богатыми дарами. Иначе молись за порогом да будь святым в миру, кто тебе мешает...
   Конраду долженствовало изобразить жаждущего монашеского служения без гроша в кармане. И он вполне удачно изобразил. Провел в обители полную неделю и теперь возвращался к епископу с благой вестью: отец Флориан оказался чист от греха стяжательства. А воду мутил субприор Валентин, видно, желавший занять место отца Флориана. Придуриваясь придурковатым и чистосердечным монашком и толкуя с братией о вещах вроде бы далеких от всех этих делишек, Конрад сумел услышать многое. И сделать выводы. Братия не стеснялась простодушного юнца и обсуждала делишки, не заботясь о его навостренных ушах.
  
   Епископ от души похвалил Конрада, вызвав на его лице искреннюю улыбку. Чуть самодовольную, но милую.
   - Кстати, ты бы сходил к доминиканцам, Конрад. Его преподобие присылал за тобой -- брат Зигмунт вроде снова сражен немощью. Видно, ты приглянулся его преподобию -- а то мало в обители святого Войцеха братьев, способных выполнять обязанности брата Зигмунта? Но Рудольф хотел видеть именно тебя. Его посланник сказал, что там начато дело, какое тебе, Конрад, будет полезно увидеть. Вроде бы изловили ведьму. Вроде бы околдовала горожанина прямо на рождественской ярмарке...
   К святому Войцеху Конрад отправился очень, очень быстрым шагом.
  
   Вот уж не ожидал, что Рудольф окажется прав, думал он позже. И меня так легко околдовать. Потому что она это сделала. Без усилий.
   Обвинения в колдовстве хватило бы и обычной девке, чтобы попасть на костер, а эта... Черноглазая, бледное золото кожи, волосы, из которых можно соткать целую ночь. Ей было не больше пятнадцати. Если не меньше. Свежая, как только что выпавший снежок. Как только что расцветший цветок. Фу, подумал Конрад, что за сравнения мне лезут в голову, словно миннезингеру какому бездарному. Избитые, глупые. На самом деле никаких слов не хватит, чтоб описать, как она хороша.
   Она была иудейкой. Пусть и выкрещенной. Это означало, что она была обречена. Она смотрела в никуда и не говорила ничего, уже поняв, что с ней можно сделать все, что угодно за толстыми стенами этой доминиканской обители, и никто не вступится. Даже Господь.
   - Да ты глянь на нее, брат Конрад, - его преподобие оскалил мелкие кошачьи зубы. - В наше узилище доставили ее с мешком на голове, чтоб не зачаровала кого из братьев, в соблазн не ввергла.
   Сам он, однако, избегал смотреть на девку. Но все же глядел, как выяснилось, потому что пробормотал: "Ну и зенки! Прямо в ад тащат. Видать, кто ты..."
   Что было видать? Конрад ничего такого не видел. Видел он другое -- точнее, знал. Что ночью узреет ее во сне -- и даже знал, в каком виде. И проснется, как десятилетний, на лужице семени, влажной, впитавшейся в простыню.
   Девка была одета. Его преподобие, коли уж ему в руки попадала женщина, не стремился раздеть ее догола -- и этим отличался от прочих. Конрад даже спрашивал, почему. Услышал объяснение в духе этого чудненького малого. Не хочу, мол, чтоб в народе болтали, что мы, инквизиторы, девок раздеваем для того, чтоб на их сиськи пялиться. Для пытки -- другое дело, ну так ведь все с них сдирать необязательно!
   - Это их пархатая привычка -- колдовать-то, - вещал знаток еврейских привычек Рудольф. - Им бы всех нас потравить -- в этом было бы их счастье. Они завсегда то колодцы ядом поганят, чтоб добрых христиан извести, то, страшно сказать, кровь младенчиков наших невинных в свой хлеб нечистый мешают! Как есть погубители!
   Да, готов был согласиться Конрад -- она отравила и меня. Тем ядом, от которого глупцы калякают глупости на бумажках, а другие глупцы вызывают всех подряд на поединок, а третьи воют под стоны лютни под окнами отравительниц.
   - Любовные чары творила, - продолжал Рудольф, грозно блестя глазами, - в доносе все как есть описано...
   Да, готов был согласиться Конрад -- она очаровала и меня...
   - И в блудный грех вводила добрых католиков! - его преподобие уселся на любимого конька. И погнал. - Известное дело -- ведьмы, они завсегда с почесухой меж ног! Вот один такой оказался воистину добрым сыном церкви нашей Святой, в грех не вошел, а донес до нашего сведения... Своей рукой написал, секретарю своему не доверил! Как она целый Божий день мимо его лавки ходила, в грех его вводила! А он упорствовал...
   "Наоборот все было". Эта уверенность взялась ниоткуда. Она просто была. "Этот "он", кто бы он ни был, лез к ней, а она отказала. Донос -- это месть".
   - А за упорство его в благочестии она порчу на него навела!
   Возможно, что-то такое странное появилось на лице Конрада -- и Рудольф поймал это своим взглядом-капканом. Он и без того постоянно присматривался к епископскому любимчику. Конраду показалось, что многоопытный инквизитор все понял про него.
   - Спаси нас, Господи, - сказал Конрад, возведя глаза к висящему на стене распятию. - Спаси и помилуй нас, грешных.
   - На предварительном следствии, - заговорил Рудольф, - где ты не присутствовал, секретарем был брат Зигмунт, ныне болеющий (может, и на него порчу навела). Присутствовали также отцы Вильфрид и Клавдий, квалификаторы. Допрошены были двое свидетелей. И оба они предоставили неопровержимые доказательства чародейства этой... даже имени называть не желаю. У одного на спине доказательство порчи, а второй видел, как все дело было.
   - А она что же?
   - А что она? Смотрела дерзко. Мол, с глузду мы съехали все. Заявила, что это ложь. Больше ничего не придумала... Да ты почитай, что написал нам этот благочестивый человек в своей эпистоле. Я полагаю, надобно нам приступить к болезненному допросу, ибо ведьма свою вину отрицает. К слову, семейство ее, ведьмино, оповещено, но носа не кажет. Не намерено, стало быть, защищать ее доброе имя. Я-то думал, жиды начнут совать нам свои нечистые гроши, тут-то мы их и обвиним в пособничестве колдовству...
   "Поэтому и не кажут носа. Имущество колдунов и ведьм, а также всех потворствующих, суд повелит конфисковать. И оно достанется матери нашей, Святой церкви. Судье тоже кое-что перепадет, но самый большой кусок -- нам!".
   - Вовремя ты явился, братец Конрад, очень вовремя. Его милость епископ милостиво передал, что я тебя жду?
   - Готов приступить к обязанностям, едва лишь вы приступите к допросу, ваше преподобие, - Конрад сделал шаг к столу, где лежали в большом порядке бумаги, стояла чернильница, но Рудольф вдруг придержал его за локоть. Конрад взглянул ему в лицо -- он был выше инквизитора.
   Глаза Рудольфа снова были слегка туманны.
   - Послушай-ка, братец Конрад, - сказал он. Опять хрипловато. - А если бы... ну, вообрази себе такое... меня бы при допросе этой ведьмы придушил диавол? Что ты сделал бы?
   - Молился бы, - ответил Конрад.
   - Но это не поможет.
   - А что мне оставалось бы?
   - Ты праведнее меня, братец Конрад, - прошептал Рудольф, сжимая локоть своего собеседника до боли, - Это, без сомнения, молодость. Неопытность. Наивность. Sancta Simplicitas. Господь любит таких... искренне пылающих пламенем веры... и верящих, что диавол не в силах нанести им вреда. Господь таких защищает. Не хочешь ли сам провести допрос? Возможно, диавол не устоит перед силой истинной веры...
   Конрад решил бы, что Рудольф лукавит, заманивает его в ловушку -- давай, давай, согласись на то, на что не имеешь никаких прав, всего лишь паршивый, сопливый клирик в приходе святого Яна.
   Но Конрад знал, что это не так. Видел. Единственное, что заставляет Рудольфа просить его сейчас об этом, немыслимом -- страх. Он же правда боится чертовой девки! И что его удушит дьявол. Или не удушит, а еще что похуже. Он же дьявол, он может!
   А самое дурное, что Конрад желал предложенного всем сердцем. Самому... провести... допрос.
   Остаться здесь наедине с этой... ведьмой.
   - А вы что же, ваше преподобие? - спросил он словно не своим языком и не своими губами.
   - Я... мне следует навестить брата Зигмунта. Он, несчастный, вот уже двое суток прикован к постели, надо полагать, не без участия ведьмы. Он, глупенький, видно, поглядел ей в глаза... Возможно, ему требуется помощь духовная.
   Конрад давно приметил, что Рудольф, кажется, имел глубокое духовное родство с братом Зигмунтом, несмотря на полное несходство обликов и натур. Рудольф, хоть и сухощавый, был жилист и здоров, как рыцарский дестриэ. А Зигмунт напоминал чахнущий цветок. Правда, чах он уже лет двадцать пять, но все никак не мог зачахнуть окончательно. Нежная бледность, голубоватые веки и девичьи губки бантиком. Рудольф обожал ломать людям кости -- а брат Зигмунт не придавил бы и мыши. Ну, неисповедимы пути Господни, и именно его преподобие с братом Зигмунтом наиболее часто проводили время в душеполезных беседах друг с дружкой, это подтвердил бы любой из местной братии святого Доминика.
   - Да, конечно, ступайте, ваше преподобие, - кротко проблеял Конрад. - Я постараюсь провести допрос по всей строгости и составлю наиподробнейший отчет. Если только его милость епископ не узнает о таком моем самоуправстве...
   - Святым Рудольфом ... клянусь, что о моей нижайшей просьбе к тебе о проведении допроса он ничего не узнает, - совершенно нескрываемое облегчение читалось на лице Рудольфа. - Да и никто не узнает. Это наше подземелье... отсюда никогда ничего не слышно, братец Конрад. А для тебя такая возможность освоить святое дело наше... на опыте. И советую тебе с испанского сапожка начать... Будет стонать-завывать -- не робей, то не она, то бес в ней... Ну, благослови тебя святой Войцех, братец Конрад...
   С этими словами он исчез за дверью. И Конрад, шевелясь словно в каком-то вязком, подводном сне, задвинул за ним засов.
  
   Девушка стонала и даже завывала. Но по совсем иной причине. Сапожок так и стоял без дела. Ей и без него было больно -- во-первых, она была девственницей, а во-вторых, Конрад, занявшись с ней тем, без чего не мог помыслить своего дальнейшего существования, не сподобился развязать ей связанные за спиной руки.
   А бес, размышлял позже он, все-таки был. Но в ней или во мне?
   - Я спасу тебя от костра... обещаю... - шептал он ей под влиянием любовного безумия, - я спасу...
   Разумеется, ну какой дурак восемнадцати лет не поклянется спасти свою принцессу хоть от костра, хоть от дракона.
   Так случилось и с Конрадом. А когда безумие рассеялось, он предпочел бы спасать ее от дракона -- их, по крайней мере, точно не существует. Что он, действительно, натворил!
   Он никогда не соображал так лихорадочно, но в то же время ясно и четко, как в тот вечер. Он увидел на столе донос, написанный странными буквами, похожими на раздавленных паучков. С четкой печатью. Прочитал. Испытал что-то вроде озарения, поняв, что ему потребуется сделать, чтоб выполнить свое обещание. И сказал:
   - Я расскажу тебе, что нужно ответить, если спросят.... И тогда все обойдется.
   Она тупо посмотрела на него. Прядь волос прилипла к ее мокрому от слез глазу, но она не замечала этого.
   - Ты слышишь, что я сказал? Все обойдется. Тебя отпустят. Вернешься домой.
   - Я домой не вернусь, - ответила она. - Мой жених, он... Ты опозорил меня.
   - А вот об этом ты будешь молчать. Полагаю, это тебе ясно. Иначе... не обойдется. Я не позволю.
   Она кивнула. И посмотрела на него -- презрительно. Это взбесило его. В тот же миг она стала не просто безразлична, но неприятна ему. Теперь он не возражал бы, чтоб она пошла на костер. В нем сгорит и то, что он с нею сделал.
   Но он ощущал, что в таком случае этот взгляд будет встречать его везде. И не только в снах. И испугался. Потому что теперь в ее глазах действительно были два входа в преисподнюю.
  
   Конрад отлично знал человека, заварившего всю эту кашу. Узнал печать.
   Почтенный mercator Юзеф Бегельс был созданием, на взгляд восемнадцатилетнего Конрада, весьма удивительным. Ростом не выше сидящего алана, с темными слегка вытаращенными глазами, неуемно говорливый, он считал себя неотразимым кавалером. И стремился к каждой юбке, из которой сверху торчала более-менее привлекательная дамочка, словно царь Ахав к своей Иезавели. Несмотря на то, что был сей кавалер лицом уродлив, тщедушен и хром, многие дамы отвечали ему благосклонностью -- да какая ж не уступит перед неуемными восхвалениями ее красы!
   Конрад слышал, что по молодости любострастный Юзек позволял себе хендожить чужих жен -- купчихи тоже хотят слышать о себе, что каждая из них королева любви и красоты. Вследствие чего, как вещала молва, он и охромел. Если это правда -- не ту конечность ему повредили! Ибо ничто не мешало Юзефу обхаживать существ в юбках, не принадлежавших к уважаемому обществу. Иудейки, по его мнению, безусловно принадлежали к тем, за кого спроса не будет. Наравне с крестьянками, служанками, бродяжками и заведомыми шлюхами. К тому же не требовалось расточать красноречие -- из всех этих бабенок кто уступал ему за жаркий взгляд, кто за медные шеленги, а кого можно было легко припугнуть и получить свое даром.
   Неудивительно, что эта девица зажгла в чреслах Юзефа неугасимый огнь похоти. Удивительно было, что он не сумел добиться ее благосклонности.
   Почтенный mercator, значит, положил глаз на юную красотку на рождественском торгу. Просто не мог упустить такую добычу. У нее был слишком неискушенный вид. К тому же в ее глазах тогда еще не открылись провалы в ад.
   У Конрада разыгралось воображение...
   В жаркой базарной толчее она была почему-то одна: потеряла семью? Пошла купить что-то младшим братцам и сестренкам и заблудилась в этой круговерти наскоро сбитых лавчонок и навесов? Поссорилась с женихом и, с надутыми губами, смаргивая слезы, отчаянно рванулась от него в толпу -- пусть вывалит язык на плечо, разыскивая беглянку?
   А вот и Юзеф, поймавший ее, одинокую, взглядом в густой толпе. Он всегда бывал на ярмарках самолично -- и бесчисленные его приказчики зыркали, не идет ли, и боялись припрятать лишний скоец. А Юзеф сам обожал торговлю в ее наиболее страстном, горластом, фальшивом, навязчивом виде. Расхваливая свой товар (продавал ткани, и добротные, дорогие), орал, кривлялся, едва не юродствовал, словно мальчишка, пытающийся под вечер всучить людям, спешащим домой, к вкусной горячей еде, зачерствевшие за день лепешки.
   Конрад так и видел, как он, выдернувшись из толпы ей навстречу, придержал ее за локоть -- помятую чужими плечами, растерянную, раскрасневшуюся. А ей уже хотелось перевести дух -- и потому она остановилась под сенью бархатных, шерстяных, шелковых кущ его лавки. И его ор разом сменился на курлыканье, мурлыканье... донельзя мерзкое, если в голове у тебя чуть больше, чем у новорожденного котенка, и почти не замечаемое, если тебя измучили толпа, усталость, одновременные скитания и по базару, и по темным закоулкам собственной души...
   А потом он попытался обнять ее. И полапать. И она со всей силы оттолкнула нахала -- так, что он врезался спиной в жердь, подпиравшую крышу его временной ярмарочной лавки -- и выбежала прочь.
   Юзеф не привык к такому обращению. Да кто она такая?! Жидовка! Может, даже ведьма -- все они нечестивцы и колдуны! А это мысль... будет знать, как отказывать столь замечательному кавалеру! Наверняка он тут же послал за ней одного из своих мальчишек на побегушках -- проследить, куда пошла, узнать, чья.
   И... вот вам пожалуйста. Денежки считать Бегельс небось умел даже во сне, а вот с грамотой дружил слабо. Но суть изложить сумел вполне ясно.
   "И тварила приваротные чары бистыдно шепоча слова срамные и колдунские штобы навесть меня на блудный грех..."
   Да тебя юбка, сушащаяся на веревке, способна ввести в блудный грех, подумал Конрад. Причем молчаливая юбка.
   "А паскольку я чилавек благачистивый и молитву Христову знай тварил ведьма разазлилась и вмиг порчу навила. Пачувствовал я сильнейший удар невидимый в спину и боль ужастную. Словно раубриттер двинул латной перчаткою. Удара сего след колдовством нанесенного в плоть мою фпечатался как..."
   Как жердь, в которую ты спиной и впечатался. Ну что за чушь. Удар невидимый! Что там Рудольф говорил про свидетелей? Выходит, Юзек-шалун явил всем синяк на спине? А его приказчик или его черт-те-кто, разумеется, подпел за отдельную плату. Свидетели!
   Конрад быстро разобрал бумаги на столе. Ах, вот она, писанина болезного Зигмунта. К счастью девки, она не успела ничего такого наговорить. Просто сказала, что Юзек врет.
   - Слушай меня, - сказал Конрад.
   Девушка снова не смотрела на него, сидя на каменном полу и каким-то вялым движением оправляя юбку. То и дело. Хотя он сам поправил ей подол, когда все закончилось. Пристойно натянул вниз.
   Сейчас это движение тонкой кисти, бессмысленно дергающей ткань, невыносимо бесило его, и он легонько пнул ее сапогом в бедро.
   - Брось это! Слушай меня, я сказал! Или впрямь на костер хочешь?
   Нет, не хотела. Да и кто хочет. Она подняла на него глаза без выражения -- слушаю, мол. Большего ему не требовалось.
   - Когда тебя допросят снова, ты скажешь, что никакого Юзефа Бегельса -- человека, что лез к тебе и донес на тебя, зовут Юзеф Бегельс -- вообще не видала.
   - Да как?..
   Глаза ее непонимающе распахнулись и стали еще страшнее. Она и так не понимала, с чего этот маленький противный человек так бесстыже оболгал ее. А теперь и ей требовалось лгать? Лгать Святой инквизиции, чтобы спастись?
   - Слушай и запоминай. Ты шла мимо лавки с тканями...
   - Так и было!
   - Не перебивай! - рявкнул Конрад. - Дура! Слушай и запоминай! Повторять эту курвину срань я не собираюсь! Ты шла мимо лавки с тканями, и тут к тебе привязался черный кобель. Собака, ясно? Черный мерзкий бездомный кобель! Он вел себя не как пес! Мешал тебе пройти, весь в слюнях, на брюхе полз, хотел заползти тебе под юбку! Он загнал тебя прямо в лавку. И ты осенила себя крестным знамением -- ты, жидовка, креститься-то научилась хоть для приличия? - и ударила его ногой по спине! И тогда он завизжал и оставил тебя!
   - Д-да что это...
   - Это бесовские забавы. Злой дух, дабы уничтожить в людях благость пред святым праздником Рождества, забавлялся -- он превратил Бегельса в пса и сделал так, чтоб ему привиделось то, чего не было. Этим он хотел погубить добрых христиан -- и его, и тебя. Спросят, почему ты не говорила этого раньше? Потому что понимала, что это соблазн дьявольский, и испугалась признаться, что видела такое. Ты понимала, что этого добрым христианам видеть не следует.
   - Кто в эту чушь пове...
   - Инквизиция, - улыбнулся Конрад. - Ей ли не верить, что "Дьявол преобразует все существа"?
   - Приказчик.
   - Что?..
   - Он привел приказчика. Как свидетеля. Но когда он лез ко мне, там не было никакого приказчика, один он был!
   - Ну, раз теперь у нас есть приказчик, значит, псов было два. Они вдвоем загнали тебя в лавку и лезли, но ты ударила одного и убежала.
   Конрад нашел чистый лист и старательно записал придуманную им версию событий.
   - Ну вот что, пойду я к его преподобию и скажу, что открылись новые обстоятельства дела. И его милости епископу немедля сообщу. Чует мое сердце, что дело это закроется быстрее, чем ожидалось.
   Конрад собрался было уходить -- но вдруг понял, где едва не совершил серьезный промах.
   Девушка с ужасом уставилась на него, когда он взялся за испанский сапожок. Она задергалась, неловко поползла назад, но он схватил ее за щиколотку босой ноги. Рудольф верил, что ведьму, дабы она потеряла силу, необходимо разуть. Вот уж где чушь несусветная, подумал Конрад. А шабаши-то? Где ведьмы выплясывают и совокупляются с Врагом, тряся голыми сиськами и пипками, а не то что босые? Что, силу теряют от этого?
   Как надевать эту штуку и что заворачивать на ней, он знал -- насмотрелся.
   Вот теперь девка взвыла воистину так, словно из нее выходил бес, да через срамное место!
   Конрад раскрутил тиски, осторожно освободил из них ее опухающую на глазах, кровоточащую ногу с содранной кожей. И сказал:
   - Во что уж точно не поверит его преподобие -- так в то, что я добился от тебя "правды" без пыток. Скажи-ка, у тебя есть родинки на теле? Крупные, заметные такие?
   - Н-нет... только бесцветные совсем...
   - Тогда вот еще что.
   Он задрал ей рукав, обнажив выкрученную за спину руку до локтя. Взял со стола перышко, обмакнул в чернила. И с силой всадил его в обнаженное предплечье.
   Она взвизгнула, дернулась. Конрад поглядел на то, что получилось. Ага. Чернила попали под кожу, образовав уродливое темное пятнышко. Он взглядом нашел среди палаческих инструментов Рудольфа иглу с удобной деревянной ручкой -- Конрад не видел ее в деле, но подозревал, что ее пихают куда-нибудь в чувствительные места, под ногти, например.
   Сейчас игла вонзилась в пятнышко, потекла кровь. Девушка взвыла. Конрад придержал ее. Держал крепко, выжидая, пока кровавая дорожка подсохнет, и разглядывая в это время ее побелевшее, покрытое росой испарины лицо. Ясно, ну ясно, почему она свела меня с ума. Хорошо, опомнился. Теперь разгрести бы все это. Пусть все пройдет, как задумано.
   - Это доказательство, что ты не ведьма, - сказал он. - У ведьм из дьявольских меток кровь не течет.
   Она ревела, совсем по-детски, тоненько и жалобно. И не могла даже вытереть лицо -- руки-то связаны. Конрад, содрогнувшись от брезгливости, вытер ей слезы и сопли рукавом рясы. И вдруг спросил:
   - Тебе сколько лет?
   - Че...(всхлип) четырнадцать...
   - Выглядишь как невеста. Ах, да ты и говорила про жениха?
   От упоминания жениха девушка разревелась с удвоенной силой. Но слушать это Конрад уже не мог.
   - Все, пойду, - сказал он.
  
   В доминиканской обители он давно стал своим, почти одним из братьев, и совершенно никого не удивило, что он в столь поздний час куда-то направляется по длинному монастырскому коридору.
   Шел Конрад к келье брата Зигмунта -- скорее всего, его преподобие следовало искать именно там.
   Келейные двери не запирались (нечего братьям-проповедникам таить друг от друга) -- но Конрад откуда-то совершенно точно знал, что эта дверь будет закрыта. Его преподобию инквизитору здесь многое было позволено.
   Конрад еще в начале коридора постарался идти как можно тише и к двери подобрался едва не на цыпочках. Прислушался. Услышал лишь тихий шелест голосов. Постучал.
   Рудольф отворил.
   - Входи, братец Конрад, - сказал он тихо, с лукавой улыбочкой, - грешны, заперлись на всякий случай, ибо день сегодня постный, а вино мне прислали такое, что... воздержание просто невозможно! Сейчас попробуешь...
   - Как твое здоровье, брат? - спросил Конрад у Зигмунта. Тот, и без того румяный -- от жара ли, от чего другого ли -- заалел еще ярче и замяукал:
   - Благослови тебя Господь, брат, я чувствую себя лучше... Молитвы братии за мое здравие и духовное участие его преподобия Рудольфа внушают мне бодрость и радость, несмотря на страдания плоти. Благослови тебя святой Войцех, брат, за то, что согласился исполнить мои обязанности. Эта ужасная девка... я и без того чувствовал недомогание, но ее дьявольский взгляд точно сделал меня совершенно больным! Видя такое непотребство в облике женском, невольно задумаешься: могут ли женщины вообще быть благочестивы? Ну, разумеется, кроме Пречистой Девы?
   Рудольф, подмигнув, предложил Конраду свою чашу. В той было неплохое молдавское. Конрад поблагодарил, выпил и сказал:
   - История являет нам примеры благочестивых, даже святых женщин...
   - Просто именно женщины более склонны к блуду. А следовательно, и к ведьмовству, - сказал Рудольф. - Я малодушно свалил на тебя свои обязанности, братец Конрад, ибо грешен: не могу совладать со своим страхом. Я намерен покаяться. Ты же, полный огня истинной веры, оказался духовно крепче меня, слабого, грешного червя... Смотрю, ведьма оказалась бессильна?
   - Я кое-что узнал, - сказал Конрад. - Применив средство в виде испанского сапога. Все не так, как мы полагали, ваше преподобие. К слову, я проверил иглою родимое пятно на ее теле -- то не дьявольская метка... И я намерен сообщить о повороте дела его милости епископу, ибо почтенный mercator Бегельс довольно жертвует на мать нашу, Святую церковь -- не думаю, что ему захотелось бы очернения его доброго имени.
   Он рассказал, что "узнал". И вдохновенно добавил:
   - Сходный случай уже имел место, изучен и описан в труде благочестивого брата Яна Швенкефельда, инквизитора вроцлавской диоцезии! Вы, ваше преподобие, без сомнения знакомы с его книгой? Может, запамятовали -- но там повествуется даже о более изощренном случае: к некой сестре монастыря благочестивых кларисс, приставленной ходить за скотом, вдруг стал приставать смрадный черный козел, какого на монастырском скотном дворе до того дня не имелось! Она вытянула эту скотину вдоль хребта дрыном из забора, а затем оказалось, что заезжий ксендз, служивший в тамошнем храме мессу, не может разогнуться от болей в спине. Сам он утверждал, что не падал с коня и не ушибался, но ровно в то же время, когда к сестре приставал козел, почувствовал сильнейший невидимый удар по спине, неясно чьей рукой нанесенный! Так и выяснилось, что обоих таким образом искушал дьявол.
   Рудольф, без сомнения, не был знаком с трудом благочестивого брата Яна. Конрад подозревал, что, судя по простоватой речи и происхождению -- его преподобие сам назвал себя парнем с репьями в волосах -- он был вовсе не из читающих книги.
   Рудольф скривился. Ему не хотелось расставаться с "зенками, способными утащить в ад". И опять же, хворь брата Зигмунта! Сглаз! Он процедил:
   - Это действительно совершенно меняет дело. И лишний раз доказывает, что Враг рода людского неистощим в своих мерзейших ухищрениях: неимоверное удовольствие ему доставляет растлить невинных и оклеветать праведных! Но не может ли быть, братец Конрад, что и признание, полученное под пыткою -- слова не девушки, но диавола?
   - Разве дьявол способен признать, что клеветал на праведных?!
   - Но брат Зигмунт заболел, лишь поглядев в девкины глаза!
   Тут Конраду неожиданно помог помянутый брат, заговоривший кротко, но убежденно:
   - Ах, Рудольф... Возможно, это произошло и без участия обвиняемой девушки. Сам знаешь, сколь хрупкую плоть дал мне Господь, мое состояние могло ухудшиться даже от волнений. От опасений за тебя -- ведь это тебе надлежало вступать в разговоры с опасной ведьмой, - на этих словах он нежно коснулся руки Рудольфа и снова заалел. - Я очень, очень тревожился за твое здравие и благополучие, денно и нощно молясь о твоей безопасности. Но если девушка невиновна, как и донесший на нее уважаемый и благочестивый mercator -- это великая радость для нас и матери нашей, Святой церкви! Мы должны помолиться за брата Конрада, сумевшего разгадать коварный замысел диавола.
   - И мы непременно помолимся, - сказал Рудольф. - Но не следует ли провести повторный допрос свидетелей?
   - Это ничего не даст, - сказал Конрад слишком уверенно. И слегка испугался -- прозвучало это так, словно они с его преподобием на равных.
   - Отчего ты так думаешь?
   - Я думаю, что ни почтенный mercator Бегельс, ни его приказчик не помнят, как превращались в гнусных кобелей. Ибо в книге брата Швенкефельда...
   - Ладно. Ясно, - кажется, лишнее упоминание о людях, способных излагать свои измышления в письменной форме, начало раздражать его преподобие. - Но все же я вызову их повторно. Завтра же утром. Ибо случай чрезвычайно любопытен: хочу узнать, что они помнят или не помнят. От души благодарю тебя, брат Конрад.
   - И я, - прошелестел Зигмунт. - Я очень рад, что диавол в этот раз не смог опутать невинных.
   Вот любопытно, подумал Конрад, что братец Зигмунт, содомит несчастный, оказался этаким искренне верующим. И милосердным -- хотя уж кому ненавидеть девок, могущих отвлечь от него возлюбленного Рудольфа, так ему. Хотя мое-то какое дело, и содомит ли, действительно. Впрочем, его преподобие, боящееся баб, но с тобою часы проводящее, само навело меня на столь грязные мысли.
  
   Оставалось разгрести еще одно дельце. Чтобы эта обесчещенная (хотя кто бы тебя не обесчестил, такую красотку, думал Конрад) исчезла из Вроцлава прочь. Чтоб здесь никто и никогда не узнал, каким любопытным методом ее "допросил" молодой клирик Конрад, княжич Олесницкий. Именно этот вопрос он надеялся решить с благословения епископа.
   Час был довольно поздний, и мало кто осмелился бы сейчас побеспокоить его милость Вацлава Легницкого, окончившего дневные труды. Но Конрад надеялся на услышанные некогда от него слова: "Если приключилось что-то из ряда вон, всегда обращайся ко мне, сын мой, не медли.".
   "Я трахнул ведьму. Точнее, так: я трахнул невинную девицу, облыжно обвиненную в колдовстве. Это из ряда вон? Совершенно. Если все откроется, я непременно пойду вон из ряда благочестивых сынов матери нашей, Святой церкви... или не пойду, если горячо и искренне покаюсь, но все равно это будет уже не то. Я буду уже не тот для матери на... Все, хватит!"
   Его преподобие оказался деревней, какую легко захватить малыми силами. Но епископ вроцлавский, подумал Конрад, это настоящая крепость -- и ее придется брать хитростью.
  
   Епископ принял Конрада в своей спальне, одетый в мягкую ночную камизу. Заметно было, что он еще не спешил отходить ко сну: на столике возле кровати стояли кувшинчик (вино? В постный день?) и шахматная доска. Вроде бы тоже святым отцам не дозволенная.
   - Они без кубиков, - с улыбкой сказал Вацлав, поймав взгляд Конрада, брошенный на доску, - то есть не подобны костям и оттого совершенно невинны. Лишь способствуют размышлениям. С чем пришел, сын мой?
   Конрад, перетрусивший перед возможным разоблачением и презиравший себя за это, буквально за время, потраченное на дорогу от святого Войцеха к святому Яну, обрел вид растерянный и несчастный. Вокруг глаз у него зачернели круги, лоб вспотел, и русые пряди липли к нему.
   - Конрад, садись.
   Он послушно опустился в кресло.
   - Что тебя мучает, сынок? Что случилось? Что-то не так там, у святого Войцеха?
   Епископ был искренне встревожен. Он налил в пустую чарку:
   - Выпей, отдышись. День-то постный, но... не нравится мне твой вид. Что-то случилось с его преподобием Рудольфом? Или с братом Зигмунтом?
   - Его преподобие в добром здравии. Брату Зигмунту лучше.
   - Так что же там стряслось?
   - Ваша милость... О репутации матери нашей Святой церкви и добрых христиан все тревоги мои...
   - Репутация Святой церкви, - усмехнулся Вацлав, - и не то еще видывала. Что случилось, говори.
   И серые глаза его стали пристальнее, заблестели сталью.
   Конрад, приврав, разумеется, что допрос вел Рудольф, изложил фальшивую историю о бесовском соблазне.
   - И есть подозрение, - тихо добавил он, - что в том своем непотребном виде почтенный mercator мог и обесчестить невинную деву и начисто забыть о том. Девушка и сама помнит произошедшее смутно, ибо дьявол затуманил ее разум точно так же, как разум Юзефа Бегельса... Что подумают люди о матери нашей, Святой церкви, если будем мы позволять обвинять и терзать невинных? И разве можем мы предавать это дело огласке, нанеся урон прежде всего репутации доброго христианина, щедрого жертвователя на нужды матери нашей, Святой церкви? Ведь Юзеф Бегельс не повинен в том, что стал жертвою дьявольских козней. Но ведь народ в тонкости не вдается. Молва пойдет глупая, но пойдет же. Будут трепать на всех перекрестках, что он оборотень, способный превращаться в похотливого кобеля и бесчестить дев. А доброму имени девы и без того нанесен урон -- она сообщила, что не хочет возвращаться под родительский кров, ибо не может стать достойной невестой своему жениху. Да и то -- всякий ли жених захочет взять деву, обвиняемую -- пусть и ошибочно -- в колдовстве святой инквизицией?
   Вацлав смотрел на него, чуть склонив голову. Конрад не понимал смысла этого взгляда -- и почувствовал, как на лбу предательски выступает соленая роса.
   - Не думаю, что ты питаешь некие добрые чувства к купцу Бегельсу, - сказал епископ. - Он действительно и не в облике кобеля отличается... неумеренной страстью к девам и женщинам. Хоть и кается в грехе чужеложства регулярно. Скорее я понял бы твое сочувствие деве, сынок. Ты знаком с ней, что ли?
   - Впервые увидел сегодня, - сказал Конрад сущую правду, но сердце у него затрепетало: опасная тема, - Или вчера, если уже заполночь. Но... она еще совсем дитя, ваша милость.
   - Нередко дьявол и детей использует в своих гнусных целях.
   - Эти дети заслуживают не наказания, но милосердия! Коли мужи, принявшие священный сан, не способны управиться с дьяволом -- что могут против него дети?
   Конрад понимал, что уже порет совсем несообразное, и ляпнул:
   - В труде благочестивого брата Швенкефельда...
   - А, брось, - сказал Вацлав. Веско и серьезно. Тем же тоном, каким беседовал со своими меньшими братьями -- дерзкими и дурными князьями Легницкими. - Брат Швенкефельд больше повредил репутации Святой церкви, чем укрепил ее. Ибо посеял в добрых христианах ужас. Господь есть любовь, Конрад. Не страх, а любовь.
   - "Не мир пришел Я принести, но меч"...
   - Не цитируй слов, которых не понимаешь еще. Меч этот не коснется ни невинных, ни праведных. Хотя, - Вацлав нехорошо улыбнулся, - я был бы не против, если бы Юзеф Бегельс всенародно признался в том, как обращался в вонючего кобеля. Ему это было бы полезно. Но он отстегивает нам такие суммы, что мы, так уж и быть, не заставим его это делать. Заставим лишь заткнуться насчет этого дела. С этим я сам разберусь. А что до девы -- раз уж ты преисполнился сострадания к ней -- ты и поможешь ей. После заутрени я пришлю повозку к святому Войцеху. Ты, брат Конрад, отвезешь девушку в обитель святой Магдалены в Любани. Настоятельницу зовут мать Хонората. В этой обители принимают всех женщин, сбившихся с пути истинного, дев с испорченной репутацией и... ты меня понял.
   - Да, ваша милость. Но... его преподобие желает повторно допросить свидетелей с утра. Я говорил ему, что жертвы дьявольских игр могут мало что помнить, но он...
   - Значит, после допроса отвезешь. А с купцом я сам разберусь, коли он вздумает поднять свой голос на нас. Он же, видит Господь, и впрямь ужасающий блядун, стоит бы ему покаяться. Иди, да хранит тебя святой Ян. Я хотел бы решить эту шахматную задачку.
  
   До заутрени было долго -- целых полночи, и Конрад почему-то дрожал, даже закутавшись в свою меховую епанчу. Кажется, все удалось. Или... Вацлав о чем-то догадался? Ну, насчет сострадания к деве... Хватит, опять ты готов надуть в рясу?! Что будет, то будет.
   Он не хотел идти домой -- так с ним бывало всегда: если его что-то тревожило, его тело -- мускулистое тело рыцаренка, любителя гнать коня по полям, махать мечом до темноты в глазах -- желало чего угодно, но не покоя. Он принялся бродить по улицам, пока не обнаружил себя кружащим по Рыночной площади. Ворот уже запорошили снежинки -- кажется, начиналась метель. Конрад начал мерзнуть. Хорошо бы теперь пойти посидеть в тепле, болтая с кем-то ни о чем... но пойти было некуда. Друзей во Вроцлаве княжич Олесницкий не завел -- да не особо и понимал, как это и зачем. Есть людишки, полезные тебе и бесполезные. Друзья -- что в них пользы, особенно когда деньги есть только у тебя -- убыток один. Он вспомнил наставления матери: "У таких, как ты, сынок, дружков не бывает -- только свита. А в нее отбирай людей верных или хотя бы способных быть верными за плату".
   Но сейчас он отчаянно позавидовал даже Зигмунту с Рудольфом -- хоть они и содомиты клятые, им тепло, и они вместе. А он... не оставаться же ему было у епископа. Хотя он с радостью бы остался. В шахматах он тоже кой-что понимал.
   - Эй, братец, тебе компания не нужна?
   Наглый хрипловатый голосок принадлежал монашку -- из-под куцего, плешивенького полушубка виднелась черная ряса, голову покрывал капюшон.
   - А тебе она зачем, компания? Скучаешь в одиночестве? Помолись Господу, - ответил Конрад.
   - А денег нету выпить, - честно ответил монашек. - А Господь не отвечает. И, боюсь, лишних скойцев у Него для меня нет, сдался я Ему...
   - Скромность украшает монаха. Кабак-то где поближе? Не ходок я по ним.
   - Да вот тут же. Прямо за святой Эльжбетой. Идем?
   Конрад кивнул и пошел. Пересидеть до утра, не мотаться же, как кусок говна в проруби.
   Надо же, в закоулочке действительно оказался полуподвальный кабачок. Темно в нем было, как в заднице, но это и хорошо, подумал Конрад. Еще не хватало шляться по тем же кабакам, по каким шляются наши прихожане, добрые христиане -- знают же они меня.
   А тут и посетителей почти не было.
   А хозяйка оказалась знакома с тем, кто привел Конрада сюда.
   - Опять ты, братец? На этот раз с деньгами?
   - Вот они, деньги, - братец беззастенчиво указал на Конрада.
   - Алиция, возьми у братьев тряпье...
   Девчонка лет пятнадцати быстро схватила мокрую груду из плаща и полушубка и утащила куда-то, едва не волоча по полу -- видно, просушить. Причем Конрад не понял -- показалось ему или нет в таком-то полумраке, но нахальный братец вроде успел хлопнуть эту самую девчонку по заднице! Та возмущенно взвизгнула и послала ему испепеляющий взгляд через плечо.
   Без полушубка охальник оказался бенедиктинцем. Весьма тощим бенедиктинцем. А когда скинул капюшон, осыпав рясу нерастаявшими снежинками -- выяснилось, что ему самому-то не больше шестнадцати. Даже кара Господня за ранние непристойные желания -- прыщи -- еще не совсем покинула его физиономию. Странную -- вроде и деревенскую, но откуда бы на холопской, топором вырубленной роже, такой благородный нос? А уж глаза...
   Когда они сели за столик с торчащим посередке светильником, Конрад посмотрел в глаза братца. И пожалел, что свет не дневной.
   - Они у тебя синие?
   - Кто?
   - Глаза.
   - Зеленые. Очень зеленые.
   - Блестят, как у... черта.
   - Ты много чертей видел, брат? В зеркале, может? И с чего это тебе любопытен цвет моих зенок? Содомией не страдаешь ли?..
   Руки Конрада на столешнице сжались в кулаки.
   - Эй, - братец блеснул белозубой улыбкой, - зачем устраивать побоище в пристойном месте. Это первое. А второе -- бессмысленно затевать драчку, если исход известен заранее. Ну никакого интересу, правда? Ты захочешь начистить мне рыло за то, что я тебя, столь мужественного юношу, подозревал в этаком паскудстве, и...
   - И?
   - Без сомнения, начистишь! Поскольку на дохловатого от долгих постов клирика ты не похож нисколько. Скорей я поверил бы, что ты рыцарь, неведомо зачем напяливший рясу. Куда мне против тебя. Впрочем, как известно мне из моего пусть и малого, но весьма богатого жизненного опыта, иной раз против рыцаря чудо как хорош длинный да крепкий дрын из плетня.
   - Тут соглашусь, - усмехнулся Конрад. Ибо вспомнил рыцаря Збышка Фирлея из Олесницы: тот привержен был питию и однажды действительно слегка пострадал от крестьянского дрына, вздумав полапать какую-то деревенскую девку. Збышек тогда взревел: "Ах ты срань!", адресуя это девкиному папаше, и потянул было из ножен меч, но каким-то чудом запнулся одной ногой за другую, получил второй раз дрыном по хребту и великолепно запахал носом. Протрезвев и узнав о таком позоре (сам ни черта не помнил), Збышек явился жаловаться на наглого холопа князю Конраду, Конрадову папаше. Но тот лишь посмеялся: мол, что прикажешь мне делать с этим простаком, сумевшим с тобой, оружным рыцарем, управиться? Сам этого холопа боюсь... Смехом все дело и кончилось. Причем и сам Збышек заржал. Такой уж он человек.
   - А поскольку, - продолжал братец миролюбиво, - плетня я тут что-то не наблюдаю, то расцениваю свое положение как заведомо проигрышное. Поэтому прошу у тебя прощения за свой слишком длинный язык.
   - Разумно, - сказал Конрад. - Скажи-ка честно, братец, частенько длинный язык заставляет страдать твою шкуру?
   - Случается.
   - Так научись вовремя его прикусывать.
   - Распухает. А это, знаешь, не дело -- еще чаще мой язык приносит мне всякие приятные штучки. Например, денежки на выпивку. Или новых приятелей.
   До чего ж занятный малый, подумал Конрад. Ну как такого не простить. Тем более что он говорит чистую правду: мигом нашел себе приятеля в моем лице. Вместе с деньгами.
   - Сиди уж, не трону.
   - Что будете пить, братья? - хозяйка стояла перед ними, - Пиво? Есть свидницкое, в бочонке. Или винца?
   - Вина давай, - сказал Конрад. - Какое покрепче. Ты кто таков-то, чучело?
   - Брат Павел. Из Тыньца.
   - А здесь что делаешь?
   - Суров ты, братец, ровно инквизитор... Что делаю? Собираю на нужды обители. Крыша прохудилась. Пожертвований не хватает. Дождь на тонзуру льется. Очень неприятно, когда по лысине капельки: блямс, блямс!
   - А в обители известно ли, что ты на ее нужды собираешь?
   - А то. Все, что делаю -- исключительно по благословению аббата нашего!
   - Странный у вас аббат.
   - Кто из слуг Господа не без странностей. Я бы сказал, что монастырская жизнь к странностям прямо-таки располагает. Потом некоторые из этих странностей входят в историю как чудеса и благодать Господня. Или, что чаще, странненький братец или сестрица окончательно едет с глузду, начинает заговариваться или воображать себя Михаилом-архангелом. Либо стремится уйти в пустыню и пророчествовать с пылающей дубиною в руках. Но аббат у нас как аббат. Жирен умеренно, бегает лишь к одной бабенке -- и та вдова, так что не чужеложествует, в содомии братией не замечен, ворует тоже не дерзко. Почему ты решил, что он странный?
   - Потому что доверил такое дело тебе, - спокойно объяснил Конрад. Благодаря светильнику он успел отлично разглядеть брата Павла: физиономия того была слишком уж живой для приличного монашка. Это я-то не похож на клирика? Да ты, братец, сам чистый бесенок!
   - Понимаешь, - продолжал Конрад, - глядя на твою морду, я бы, на месте твоего аббата, побоялся бы, что денежки, собранные на починку кровли, ты незамедлительно пустишь на что-то, далекое от починки кровли. Вот на винцо, например. А также, стоит выпустить тебя из обители, чего доброго, трахнешь эту его возлюбленную вдовушку. И дочку ее, чтоб той обидно не было.
   - А с дочкой я и впрямь крутил, - задушевно сообщил согретый винцом братец Павел. - А вдовица не в моем вкусе: у нее усы, как у, знаешь, славного рыцаря Завиши Черного...
   - А с денежками как? Сколько ты собрал и сколько уже пустил на ветер?
   Павел помолчал. Недолго. Зеленые (как выяснилось) глаза нехорошо сузились.
   - Любопытно мне, - медленно начал он, - вот страшно любопытно мне: почему, нисколько меня не зная, ты считаешь меня ворюгой? Рожа моя тебе не нравится, правда? Или тому есть иное объяснение: ты просто от природы высокомерный засранец, себя считающий почти святым, а прочих -- грязью на своих дорогих сапожках?.. Ну-ну. Кажется, не тебе меня, а мне тебя стоило бы вызвать на хороший мужской разговор, именуемый поединком за оскорбление чести.
   - Какая честь, перекрестись, бродяжка-штопаная ряса, - фыркнул Конрад. - Откуда ей у тебя отрасти? То, что у тебя между ног -- то, может, и большое, но еще не честь. Поединок! Насмешил, ей-Богу! Шляхтич с деревней не дерись -- нет в том чести. Известно это тебе, блаженненький?
   - А кто тебе сказал, что я крестьянин?
   - А кто ты? Неужто бастард короля Влада Ягайлы?
   - Королевы Ядвиги, - буркнул Павел. - Докажи обратное.
   Конрад (похоже, крепкое винцо непрытко, но верно забирало и его) вдруг сам себе удивился: ну а с чего он, действительно, взял, что парнишка из крестьян? Неужто и впрямь из-за одной рожи? Но глупо ж. Княжич Олесницкий успел повидать и в отцовском замке, и вне его множество людей, чья кровь была голубей сапфира -- но это не отменяло рож, порой совершенно бандитских... или невероятно шельмовских. Примеров он мог сходу назвать десяток и более.
   - Ладно, - сказал он, - не оскорбляйся, братец Павел. Кто бы ты ни был по рождению -- мы с тобою, считай, равны. Ряса нас уравнивает. Перед Господом.
   - Исключительно перед Господом, - улыбнулся Павел. - Ибо никто в здравом разуме не скажет, что босой нищенствующий брат, мывший ноги в позапрошлом году, ровня епископу Вроцлава и прочим князьям церкви. Кстати, ты-то мне так и не представился, братец.
   - Конрад Олесницкий.
   - Ух. Сын старого князя? А который?
   - Первый.
   - Ах вот почему ты так нос дерешь. И что ж, позволил тебе почтенный папаша рясу напялить вместо лат?
   - Со скрипом. А потом, кажись, понял то, что сразу поняла матушка. Как она сказала - "лучше быть мизинцем на ноге Господа, чем правой рукой любого из королей". Сейчас это и впрямь лучше. Ты, полагаю, знаешь, какова ныне власть матери нашей, Святой церкви. Ты-то тоже не просто так решил заделаться монахом, а? Мне, братец Павел, о-очень нравится власть. А тебе? Неужто не мечтаешь с годами занять теплое место вашего аббата? Не ведаю, каково твое образование, но языкаст ты чрезмерно, стало быть, проповедником будешь славным, могущим покорять умы.
   - Нет, - беззаботно отозвался Павел. - Откуда я знаю, что будет со мною с годами. Один Господь ведает: может, мне суждено в какой-нибудь свалке погибнуть еще до тридцати. Или заразиться какой-нибудь сранью и не пережить болезни. Я дальше завтрашнего дня и планов-то не строю.
   - А жаль, - сказал Конрад. - Мне бы ты пригодился прямо завтра с утра во Вроцлаве. Хочешь заработать полсотни серебряных гривен?
   - Пятьдесят?! - яркие глаза блеснули -- не алчно, просто пораженно, - Но... за какую услугу?! Надеюсь, мне не придется прилюдно изображать блудницу Вавилонскую на Звере Багряном?
   - Как ты угадал?! - Конрад был рад вовремя пришедшей мысли окончательно подтвердить его преподобию Рудольфу свою бредятину про превращение Бегельса и приказчика в кобелей. И сразу повеселел. - Его милость епископ, знаешь ли, недавно говорил, что жители стольного града Вроцлава погрязли во грехе, и нет им никакого устрашения. Вот ты и воззовешь к их совести -- сам понимаешь, каждый почувствует себя неправедным, узрев Вавилонскую курву верхом на Звере! В ее, так сказать, натуральном виде.
   - Достойным Башни шутов он себя почувствует... узрев такую Вавилонскую курву. Я бы точно почувствовал, что пора добровольно туда отправиться...
   - Наняты уже шесть голиардов -- с такими, веришь, мерзотными пропитыми харями, что вполне сойдут за отвратные головы Зверя. Пошит их... э... общий костюм с хвостищем. Пурпурный, конечно, - вдохновенно продолжал Конрад. - А вот на курву достойной кандидатуры по сей день не было!
   - Но... Я, ясное дело, не святой Ян Богослов, но как-то по-иному представлял себе эту курву. Она, прежде всего, полу женского. И, верно, в теле, со всеми надлежащими... выпуклостями. Что скажут горожане, узрев тощую волосатую курву с такой-то мордой и, главное, болтающимся мужеским достоинством?
   - На достоинство мы тебе повяжем пышнейший бант. Тоже пурпурный, в тон. Под коим оно и скроется. Ну а что тощ и волосат -- пусть поймут горожане заключенное в этом послание: не столь прельстительна курва Вавилонская, как кажется им, слепым в своей похоти!
   - Да я бы сказал, что и совсем не прельстительна... если ты не содомит, конечно...
   Конрад, вспомнив брата Зигмунта с губками бантиком, вздохнул:
   - Не льсти себе, братец Павел. Ты содомита не прельстишь.
   - И слава Господу за его маленькие милости... Хватит смеяться надо мной, Конрад Олесницкий. Что тебе вправду от меня нужно?
   - Хорошо. К делу.
   Конрад оглянулся -- подслушать по-прежнему было некому. Но все равно почему-то понизил голос:
   - Скажи, братец Павел... не был ли ты на Рыночной площади, на рождественской ярмарке, в день святого Фортуната?
   - Фортуната? Вроде был. Жители Вроцлава щедро в тот день пожертвовали на нашу дырявую крышу. Я вообще ни дня на ярмарке не пропускал -- где еще увидишь столько благостных в честь грядущего Рождества вроцлавцев?
   - Прекрасно. Но не для всех тот день был благостным. Ибо проник на ярмарку дьявол. И кое-кого опутал своими сетями.
   - Ух. Жалко, я не видел!
   - Видел. Деньги ты получишь за то, что подтвердишь Святому Официуму: ты это видел. Вот этими своими чудесными глазками. Свидетель этому делу нужен. Позарез необходим.
   - Мм... Инквизиция? Может, я правда лучше курву Вавилонскую...
   - Тебе нечего опасаться. Ты ж добрый христианин. Честный брат обители святого Бенедикта в Тыньце.
   - Которого ты склоняешь к лжесвидетельству.
   - Своим свидетельством ты спасешь невинного человека от обвинения в колдовстве. Девушку. Совсем молоденькую и очень красивую. Разве ты хочешь, чтоб она отправилась на костер?
   - Нет, конечно. Я как-то вообще не люблю, когда кого-то тащат на костер, - сказал брат Павел. И зябко свел плечи, хотя в кабаке было тепло.
   - Ну тогда слушай, что ты видел...
   История с кобелями вызвала задорный блеск в глазах Павла. И он уважительно заметил:
   - Ну и горазд ты выдумывать.
   - Все так и было.
   - Конрад Олесницкий! Я похож на человека, любящего, чтоб его держали за дурачка? Поклянись Господом, что все так и было!
   - Клянусь Господом, - спокойно сказал Конрад.
   "Надеюсь, и в этот раз молния меня не поразит". Он давно знал, что Господь не разменивается на такие мелочи -- долбать молниями всяких обалдуев, даже позволивших себе ляпнуть лишнее.
   А брат Павел только снова пожал плечами -- на этот раз явно по своей воле.
   - Грех, брат Конрад, произносить лживые клятвы именем Господним.
   - Да как тебя убедить-то еще? Какой из тебя Павел -- Фома ты неверующий...
   - Да не я Фома, а ты сущий... балбес. Сам-то не видишь дыру?
   - Какую еще дыру?
   - В словах твоих прореху. Огроменную. Коли Господом клянешься, что видел тех любострастных кобелищ -- стало быть, ты их видел. Сам. Так зачем тебе свидетель?
   Он был прав. Но Конрад быстро выкрутился:
   - Я в этом деле выступаю как секретарь его преподобия Рудольфа. Мне не полагается свидетельствовать ни за, ни против обвинения.
   Он понятия не имел, так это или нет, и Павел вроде бы кивнул, значит, поверил. Но Конрада обожгла досада: не слишком ли ты башковит, братец, для такого-то засранного бродяжки?
   - А может, и не понадобится никому на хрен твое свидетельство, - грубо сказал он. - Его преподобие только собирался вызвать этих двух... дьяволом попутанных. А вызовет, нет ли -- не знаю. Может, и нет.
   - Так это и лучше.
   - Но заплатить я тебе все равно заплачу. Ты забавный.
   - Не надо, - сказал Павел. - Я не попрошайка. За работу возьму, а так... Ты ведь не сказал, что жертвуешь на нашу обитель.
   - Для брата в драной рясе подаяние не зазорно.
   - Второй раз говорю: не одежда красит человека, а человеческое достоинство, - устало вздохнул брат в драной рясе.
   - Узнал бы ваш аббат про то, что ты оценил свое достоинство в полсотни серебряных гривен -- ходить бы тебе с поротой жопой, братец Павел.
   - Оставь, братец Конрад, размышления о предметах, о коих ты имеешь малое представление, и подумай лучше об ином. А именно о том, ладно ли будет, если мы явимся перед очи его преподобия такие косенькие! Слышишь, к заутрене звонят уже? А от нас разит, словно мы не лица духовного звания, а два раубриттера, только что набившие морду третьему, ограбившие его и радостно пропившие его гроши.
   - Ох, курва мать, - Конрад нахмурился. Но тут же выпятил грудь и заявил:
   - Я себя вовсе пьяным не чувствую.
   Он и не врал -- с ранней юности приучен был в отцовом замке к невеликим порциям хороших вин, ибо князю на глазах людишек своих нахрюкиваться да валяться, как свиния во калу, зазорно.
   - Как говорит мне мой малый, но богатый жизненный опыт, здесь мы сами о себе правды не знаем, - сказал Павел и заверещал:
   - Любезная пани Сильвуня! Выйдите-ка, умоляю! Очень нам требуется ваш беспристрастный взор!
   Кабатчица, погромыхивающая кочергой не то котлом на кухне, отозвалась:
   - Иду, иду! Как утро Божье, так тебе прямо шило в зад, братец... Ну чего вам? Еще, что ль, винца? Ох, братья, сидели же вроде смирно, за что искренне благодарствую, но...
   - Да нет, нет, мы всё, - горячо заверил Павел. - А теперь скажите, любезная пани: как на ваш взгляд, сильно косыми мы смотримся?
   - А вам мессу служить? - усмехнулась любезная.
   - Нет.
   - Не сильно. Ну, ты-то, когда и трезвый, все одно как чудилка смотришься. А этот видный братец выглядит достойно, и не скажешь, что полбурдюка уговорил.
   Конрад взглянул было на Павла важно -- ну, говорил же я? Но пани добавила:
   - Только вот несет от вас... тут уж не ошибешься -- приняли. И хорошо приняли!
   Она смотрела на парней -- точней, на Конрада, юношу действительно видного и в рясе нештопаной -- с сочувствием. Он состроил неловкую, смиренную физиономию.
   - Если идти собрались в пристойное место... Что посоветую вам -- зажуйте аромат свой пропивошный. Луковой или чесночной головкой. Этого-то добра у меня полно. Тоже будет разить -- но не винищем уж. Алиция! Принеси луковицу и чесночину!
   - А где?
   - Дуреха слепошарая... Погодите, сама принесу...
   - Выбирай, братец, - сказал Павел.
   - Ты первый, - Конрада скривило при одной мысли, что от него будет разить, как от деревенщины, обожравшегося на свадьбе.
   - А я ничего жевать не буду.
   - Дело завалить хочешь? - прошипел Конрад. - Успел-таки в рясу наложить? Рыльце в пушку -- вот и убоялся Святого Официума? А сам тут про честь, про достоинство...
   Павел опешил от его напора. Но все же улыбнулся. И сказал:
   - Оно нам на руку, что от меня припахивать будет. Вопрос ведь, кого ты свидетелем привел, да как все было. Надо ведь, чтоб поверили нам. Ты послушай, что я на этот счет думаю...
   - Надеюсь, твой план так хорош, что слегка отвлечет меня от ужаса пожирания лука. Чеснок не стану. Терпеть его не могу.
   Конрад и не заметил, как смолотил всю луковицу.
  
   Рассветало зимой поздно, и лишь на полдороге к доминиканцам Конрад смог разглядеть своего новообретенного "приятеля" при брезжущем, но все же дневном свете. И обнаружил, что тот держится правда слишком уж пряменько и гордо для крестьянского сына.
   А глаза и правда были невероятно зеленые. Как молодая, жгучая крапива, какую крестьянские девки, замотав руки тряпьем и не по-девичьи поругиваясь, рвут на зеленую похлебку. Но стоило замаячить впереди над крышами шпилю святого Войцеха, Павел разительно изменился.
   Сгорбился. Укоротил шаг -- свой быстрый размашистый шаг, поспевал же за долговязым длинноногим спутником. Семенящий и сутулый, стал каким-то жалким. Конрад вспомнил луковицу и промолчал.
  
   В подземелье монастыря святого Войцеха, всецело отданное под богоугодное дело Святого Официума, по мнению Конрада народу было ровно на двоих больше, чем нужно. Юзеф Бегельс явился со своим врушкой-приказчиком. Юзеф был короток, приказчик высок -- но почтенный mercator почему-то казался выше работника.
   Его преподобие имел вид слишком величественный. Чем-то неуловимо напоминающий вид одного известного римского наместника Иудеи, заботившегося о чистоте рук. Отцы Клавдий и Вильфрид живенько переглядывались -- им были еще неизвестны новые обстоятельства дела. Вильфрид, по мнению Конрада, был похож на гуся -- с длинной шеей и клювом. А Клавдий был вылитая курица -- рыхлый и рябой.
   Брат Зигмунт, узнавший о невиновности "ведьмы", выглядел совершенно исцелившимся. А вот обвиняемая, наоборот, как-то поплошала за эти ночные часы. И ясно почему: ее лодыжка безобразно распухла и стала сине-багровой. Казалось, что на белом лице -- черные пустые глазницы из-за кругов, наплывших вокруг глаз. Ее приволок -- почти принес -- из пыточной камеры могучий брат Теодул. Теодула Конрад знал превосходно -- гигант имел слишком добродушный и дурковатый вид, чтоб можно было говорить об уме. Но сейчас он удивил: мощное сложение позволяло ему тащить девчонку, отстранив от себя, словно что-то нечистое. И на круглой морде было написано: может, я лучше нужник чистить пойду?
   Конрад покосился на горбящегося и натянувшего капюшон рясы чуть не до носа Павла -- и поймал проблеск любопытных глаз. Конрад согнулся, якобы поправляя собственную рясу, задравшуюся на голенище сапога -- и увидел, как именно братец уставился на девчонку: его любопытство сменилось чем-то таким, отчего глаза просто запылали: потрясением? Жалостью?
   Двое послушников избавили пришедших от зимних одежд -- натоплено в допросной было словно в аду. Видимо, Рудольф оберегал хрупкое здоровье своего секретаря. Он нашел глазами Конрада, подмигнул ему. Тот в свою очередь глазами указал ему на своего спутника. Рудольф озадаченно посмотрел на братца Павла -- тот скинул капюшон рясы, обнажив свою вихрастую, несмотря на тонзуру, башку. И тут же опустил ее, ссутулившись и обхватив себя руками. Приняв вид полнейшего смирения и трепета перед столь важным Трибуналом.
   Ни к чему не причастным виденьем в дверь скользнул подросток в стихире под плащиком -- Конрад узнал его. Антось Креса, служка из святого Яна. Парень звонко поприветствовал присутствующих, вручил почтенному Бегельсу некое послание с епископской печатью и исчез. Бегельс словно еще подрос, важно распечатывая свиточек.
   - Его милость князь-епископ Вацлав, - объявил он, - желает нынче видеть меня на своем обеде в резиденции. Так что уважьте его милость, ваше преподобие, не заставляйте меня опаздывать. Можем ли мы приступить к делу?
   - До обеда долго, - спокойно отозвался Рудольф, - управимся. В деле, уважаемый Юзеф, вскрылись новые обстоятельства. Методом болезненного допроса от обвиняемой получены показания, существенно меняющие дело.
   - Да чего не соврет ведьма, лишь бы не превратиться в жаркое!
   - Появились также и сомнения в ее ведьмовском статусе, уважаемый Юзеф. Проверка не выявила меток диавола на теле девушки. А ее показания вы сейчас услышите.
   Девушка подняла голову и посмотрела на оболгавшего ее типа так, что он вздрогнул.
   - Не пялься, чертовка, и так уже сглазила!
   Она все равно смотрела. И Бегельс отвел взгляд. Кажется, в нем зародились первые сомнения насчет желаемого им исхода этого дела: красивого, жаркого костра, где будет выть и извиваться нахалка, посмевшая отвергнуть его. Он завертел головой. И вдруг взвизгнул, заметив Конрада и Павла:
   - Ваше преподобие! Почему здесь какие-то посторонние лица?
   - Ах, эти. Брат Конрад, княжич Олесницкий, отнюдь не постороннее лицо -- он исполняет обязанности секретаря Официума, когда брата Зигмунта сражает хворь. А второй -- Конрад, кто этот юный брат святого Бенедикта?
   - Это брат Павел из Тынецской обители, - ответствовал Конрад, - Обстоятельства, связанные с делами монастыря, привели его на ярмарку в день святого Фортуната. Поневоле он стал свидетелем событий, приведших к этому обвинению.
   Свидетеля тех событий Бегельс очень не хотел. Он, вздернув нос, прошествовал к Павлу и приказал:
   - Башку-то подыми... Или боишься в глаза смотреть честным людям, голодранец?
   Павел поднял голову. Казался он -- да и был -- совершенным мальчишкой. Со встрепанными волосами, некрасивым лицом, в дрянной рясе. И с глазами в пол.
   - Не ведаю, где ясновельможный княжич Олесницкий подобрал этого сопливого бродяжку, - скривился Бегельс, - но что-то сомневаюсь я в таких свидетелях. Может, ты, ясновельможный, забавы ради с ним сговорился, чтоб опорочить мое честное имя, а? Что-то не помню я этого сопляка на ярмарке рядом с моей лавкой. Да и то -- с его дырявой рясой и холопской мордой возле моего товара делать нечего! Вот еще трепотни какого-то братца-оборванца из Богом забытой обители тут недоставало... Да и не написано на нем, что он из той обители! Может, сочиняет...
   Ни Конрад, ни кто еще рта раскрыть не успел, как раздался очень тихий -- но каким-то чудом очень слышный голос Павла:
   - Неужто вы, почтенный, всерьез полагаете, что ясновельможный княжич водит компанию с такими, как я, чтобы о чем-то с ними сговариваться? И неужто вы помните каждого, кто прошел мимо вашей лавки в базарный день -- Вроцлав так мал, что мимо нее проходят сплошь знакомые вам лица?
   Неплохо, Павел, подумал Конрад и услышал скрипучий смешок: оказалось, его издал отец Вильфрид.
   - Вы бы, любезный Юзеф, не обижали почем зря нищенствующих братьев. Этого давненько и короли себе не позволяют. И потом, что значит "голодранец". Святой Бернар из Клерво и вовсе шлепал по снегу в деревянных сандалиях на босу ногу, этот-то еще роскошествует, ибо на нем, кажется, сапоги...
   - Брат Павел, - вступил отец Клавдий, - по-прежнему ли брат Гервасий надзирает за прекрасным вашим скотным двором?
   - Брат Гервасий седьмой год в параличе, - ответил Павел. - А что до того делал -- не ведаю, мне самому шестнадцати нет, и в обители я лишь шесть.
   - Ну, сомнений, что брат Павел действительно из Тыньца, у нас нет, - объявил Клавдий.
   А Бегельс прошипел:
   - Простите, святые отцы, не на Господа все ж хулу произношу... а от святого Бернара из Клерво тоже винищем разило как из бочки?!
   Его преподобие и святые отцы сурово воззрились на Павла, и тот снова поник головой.
   - Каюсь, - еле слышно (но все равно слышно, как у него это получается?!) прошептал он, - Каюсь...
   - Позвольте мне объяснить, - начал Конрад. - Раз уж почтенный Бегельс в таких сомнениях насчет того, откуда я взял свидетеля. Брат Павел прав -- вчера еще мы не были знакомы. Откуда я взял свидетеля, почтенный Юзеф? Я искал его. Или их. Но остальные оказались либо совсем трусливы, либо предпочли равнодушие. После болезненного допроса, коему по воле Господа и Святого Официума была подвергнута обвиняемая в колдовстве, меня самого посетили сомнения в правдивости показаний в этом деле. И нет, то были не показания бедной девушки.
   Бегельс презрительно дернул плечом.
   - Мне пришлось опросить тех, кто, как я предполагал, мог присутствовать на ярмарке в тот день, - продолжал Конрад уверенно. - Были среди них и люди благородные, известные и почтенные, и всякий прочий люд. Я уж отчаялся найти кого-либо, но брат Павел, ведомый христианским долгом милосердия, сам обратил мое внимание на себя. О, видели бы вы его в тот миг! Он казался заглянувшим в ад. И -- теперь уже я готов покаяться -- именно я напоил его вином, хотя бы для того, чтоб увиденный им ужас оставил его душу, и он нашел в себе смелость о том рассказать!
   Конрад следовал плану, изложенному ему Павлом, и получалось, как он видел по лицам святых отцов, вполне убедительно.
   - Погоди, брат Конрад, - сказал его преподобие. - Прежде чем выслушаем мы свидетельство брата Павла, пусть обвиняемая повторит для нас сказанное ею на последнем допросе. Итак, Рута Шифувна, крещеная иудейка, дочь Абрама Шифа, сапожника, повтори, что сказала ты в свое оправдание!
   Конрад впервые услышал ее имя. Руфь, значит. А папаша-то не из удачливых. Поэтому, небось, семья и носу не показала. Нечем им платить нам за дочь. Вчера он как-то не обратил внимания на ее имя, хотя в бумагах на столе оно было.
   - В тот день, - голос девчонки был еле слышен, - я потеряла семью на ярмарке и шла мимо лавок... искала их. Я на товар вовсе не глядела, не до того. У лавки с тряпьем... - Бегельс аж покраснел от гнева, услышав, как его бархат, тончайший лен и прекрасную шерсть с золотым шитьем этак назвали, - стояли двое... Незнакомые мне горожане, один высокий, второй чуть не по пояс ему. Второй богато одетый.
   Все поглядели на Бегельса и его долговязого приказчика.
   - И тут я аж обмерла... - продолжала девушка, и Конрад мог поклясться, что в затянутых слезной пленкой глазах ее сполохом сверкнул огонь, - как эти двое обратились в псов!
   - Что-о?! - взревел Бегельс, как каким-то нищим под жопу пнутый.
   - И как кинутся прямо ко мне... не дают дороги... тот, что поменьше, вовсе не по-псиному аж под подол мне лезет, и теснят они меня прямо в лавку ту. А потом словно туман у меня в голове. Что было в лавке -- не помню. Помню, как пнула этого маленького со всей силы, он отскочил, завизжал, тут как-то и выбежала я, побежала сама не знаю куда... а тут и братья меня увидели, спрашивают, кто обидел -- а я и не знаю, что говорить. Видит Господь, раньше не могла я такое рассказать... Очень уж страшно... словно дьявол попутал...
   - Не тебя одну он попутал, дева, - скрипнул Вильфрид. - Не одну тебя! Но и двоих этих людей превратил в тварей нечистых!
   - Да вы что, напились тут все, что ли?! - заорал Бегельс. - Меня?! В псину вонючую?! Дьявол?! А ты что молчишь, Гржиб?! Тут говорят, что тебя в кобеля дьявол превратил! Вместе со мною! Или ты настолько дурак, что не в силах сказать, что не было этого?!
   Юный приказчик -- Конрад готов был поклясться, что он вовсе не дурак -- вдруг посмотрел на хозяина как на чужого. А на троих людей в белых рясах -- как на Господа и двух его архангелов. Что с того, что Вильфрид больше походил на гусака, чем на Михаила, а Клавдий -- больше на квочку, чем на Гавриила! Гржиб, кажется, только что осознал, где находится. На первом-то допросе он просто подпел хозяину. Но теперь сделать то же... Он не был уверен, стоит ли. Со Святым Официумом не шутят.
   - Я... хозяин, я и сам что-то смутно помню, как оно было-то...
   Брат Зигмунт, с начала речи девушки проворно скрипевший перышком, заскрипел совсем уж бойко.
   - Ну а ты, брат Павел, что видел? - вопросил его преподобие.
   Конрад глазам не поверил -- Павел дрожал, его жилистые костлявые руки сжались на груди в замок так, что побелели не костяшки, а пальцы полностью, лицо тоже стало совершенно белым.
   - Не бойся, сын мой, - сказал его преподобие. - Тебе нечего бояться, если ты готов сказать правду перед лицом Господа нашего. Подними глаза. Слышишь? Посмотри на Святой Официум.
   Павел выполнил это требование. Его крапивного цвета глазищи сияли от слез.
   - Я... буду рад, если сошлют меня на покаяние в вовсе дальнюю, нищую обитель, - хрипло выговорил он. - Ибо не устану корить себя за трусость и малодушие, явленные мною в тот злосчастный для всех этих людей день. Ибо я видел, как эти два человека превратились в собак и напали на эту девушку. Известно нам, что святые без раздумий вступали в противоборство с бесом. Но кто они и кто я -- слабый, грешный, трусливый человек? Меня сковал такой ужас, что я лишь стоял на месте и бормотал Иисусову молитву...
   - Ну, брат, ты слишком молод, а такое зрелище и искушенного святого отца смутило бы, - благодушно сказал Клавдий.
   - Может, благодаря твоей молитве девушка и смогла отбиться и убежать -- и на то была воля Господня, чтоб ты там оказался, - сказал Вильфрид.
   "Что за чудесная идея, - подумал Конрад, - оправдывать любую нелепость, промах или иную пакость волей Господней. Я-то считал это несколько грешноватым, но отец Вильфрид несомненно куда просвещенней меня в вопросах божественной воли! А Павел-то... кто там трепался о чести? Я бы даже ради матери родной не признал бы себя таким засранным трусишкой".
   - О покаянии, раз уж душа твоя так жаждет его, поговоришь со своим духовником в обители, - сказал Рудольф. - Святой же Официум весьма благодарен тебе, наш юный брат, за то, что ты, несмотря на свой страх и стыд, принял решение явиться и свидетельствовать о кознях Врага. Это поступок, достойный истинного христианина. И поверь, у тебя еще будет множество возможностей проявить храбрость во имя матери нашей, Святой церкви. Времена неспокойные, ересь то и дело поднимает то одну, то другую из своих ядовитых змеиных голов, коих у нее много, как у языческой Лернейской гидры... Надеемся, ты станешь смелым и непоколебимым борцом с ересями, брат.
   Мокрые зеленые глаза изумленно вытаращились -- а затем некрасивую физиономию Павла озарила робкая, неуверенная, словно слабенький луч солнца, пробившийся через тоненькую щелку в ставне, улыбка. И Павел охотно кивнул. Аж три раза, дурачок этакий.
   Нет, Конрад бы такое корчить из себя точно не сумел... Но толк определенно имелся: на Бегельса жаль было смотреть!
   - Святой Официум, - промычал он, - но как... скажите мне, как я не помню этой случившейся со мною мерзости?
   - Враг хитер и коварен, - ответил Рудольф. - Он без сомнения затуманил память всем участникам этих омерзительных событий. Советуем вам, любезный Юзеф, отправиться к исповеди и искренне, от всего сердца покаяться в слабости веры. И далее веровать с большею силой, чтобы диавол не посмел более даже приблизиться к вам. Более мы не смеем задерживать вас и вашего приказчика. А обвиняемую следует освободить немедля.
   Удивительно, но развязывать узлы на веревках, которыми были скручены руки девушки, бросился брат Зигмунт. Он поскрипывал себе перышком, не поднимая головы, но теперь все заметили, что и его глаза влажно поблескивали.
   Ну баба как есть, подумал Конрад. Ладно Павел, этот-то ломал из себя... Но Зигмунту и впрямь стало жаль девку, как прояснилось, что не ведьма? Ай да секретарь его преподобия инквизитора, смотри, как бы жалелка не отвалилась! Впрочем, Рудольфа он более чем устраивает. Ну да и Господь с ними, сами пусть думают, где им место обоим. В Писании сказано, где.
   Узлы были затянуты на совесть. Возможно, братом Теодулом.
   - Позвольте мне, - сказал Павел, - я хорошо узлы распутываю...
   Он действительно управился споро. На запястьях девушки остались синие борозды, и двигать руками она не враз смогла, скривилась от боли.
   Конрад, пока Зигмунт неловко крутился вокруг девки, присел за стол, быстро написал кое-что на клочке, капнул воском со свечки, приложил перстень. Его возни никто не заметил.
   Рудольф заговорил снова:
   - Дева! Слова мои о слабости веры и необходимости исповеди также относятся и к тебе!
   - У нее будет возможность и покаяться, и укрепиться в вере, - сказал Конрад. - Ибо его милость епископ Вроцлава в своем милосердии при благоприятном исходе дела готов предоставить для тебя, Рута Шифувна, благодатный кров обители святой Магдалены в Любани.
   Он уставился на девушку. Впрочем, его стараниями уже не девушку. Серо-голубые глаза встретились с черными путями в ад. Конрад теперь не боялся, чтоб она не ляпнула чего о нем -- не совсем же дура.
   - Я... я очень благодарю его милость...епископа, - пролепетала девчонка, добитая этим холодным взглядом.
   - Епископ милостиво предоставляет повозку для того, чтоб ты добралась до Любаньской обители. Мне приказано сопровождать тебя в пути, ибо женщинам не следует путешествовать в одиночку.
   - Все вы подстроили, - пробурчал Бегельс, - когда это князь-епископ успел принять решение об этой...?
   - Показания обвиняемой получены вчера, - ответил Конрад. - Ее судьба так взволновала меня, что я и оповестил князя-епископа, и, по счастью, успел отыскать свидетеля. Что не так, почтенный Бегельс? Можете сами спросить его на нынешнем обеде, когда он узнал об этом деле и принял свое решение отослать деву в святую обитель.
   - Спрошу, обязательно...
   Не спросишь, подумал Конрад. Потому что спрашивать будешь не ты. Ты будешь отвечать -- о том, как запаскудел душевно и отдался блуду настолько, что дьявол уже превращает тебя в того, кем ты заслуживаешь быть. В кобеля вонючего.
  
   Повозка действительно уже ожидала у ворот обители. Что Конраду понравилось -- крытая, он уже несколько раз катался в ней туда-сюда по делам его милости епископа и убедился в ее отличном свойстве: в ней можно было говорить, и возница снаружи ни черта не слышал. А ну как деваху отпустит во время пути, и она начнет выступать...
   Девушке вернули ее теплый плащ и сапожки. Но на правой ноге сапожок не застегивался. И ступить на нее она не могла. За ворота обители ей помог выйти брат Павел. Конрад сейчас ни за что не коснулся бы ее. Она вела себя хорошо, как и нужно было. Но он не мог простить ей того презрительного взгляда в пыточной.
   Павел же принялся помогать девушке забраться в повозку.
   - Благодарю тебя, братец, - сказала она, - за то, что вступился, благодарю тебя очень...
   - А мог я не? Какая ты ведьма... Слышишь, в обители магдаленок первым делом попроси сестер посмотреть, что с ногой у тебя. Если так вздулось -- нехорошо, антонов огонь начнется. Пусть сделают чего, они там в лекарском деле понимают...
   - А меня ты, часом, поблагодарить не хочешь? - спросил Конрад, не глядя на девушку. И хорошо, что не глядел. Она не просто промолчала. Она снова посмотрела на него тем взглядом. И Павел его заметил.
   - Ну что ж, - сказал Конрад. - Поблагодари хотя бы Господа нашего, Рута или как там тебя. Села, что ли? Павел, отойдем. Я тебе кое-что должен, как ты помнишь...
   - Ну да, - дурковатый, трусливый братец из Тынецкой обители исчез, как не было. На Конрада смотрели прежние яркие, дерзкие крапивные глаза. Что удивило Конрада -- злые. Да ну, сомневается в моем слове, что ли, бродяжка?
   - Ты грамотный? Подозреваю, да. Хотя это неважно, - Конрад отдал ему бумажонку, свернутую и скрепленную восковой печатью -- на ней не очень-то заметно, но для взгляда различимо распростер крылья гербовый орел Пястов. - Вот, отнесешь это в банк Фуггеров -- знаешь такой? Там тебе выдадут твои полсотни. Заработал, честно заработал, братец! Когда ты строил из себя трусливого засранца -- я не знал, смеяться мне или тоже заплакать, клянусь Конрадом Констанцским, святым моим покровителем... А слезки-то! Не то от стыда, не то от жалости к оболганной девке... Ну, зрелище! Тебе бы, грех сказать, не монашком надо быть, а голиардом... шпильманом каким... Озолотился бы!
   - Для такого призвания слуха не имею музыкального. Папашин любимый боров на ухо наступил, - ответил Павел. - Слезки, знаешь ли, труда не стоили. Дева-то совсем ссыкуха... для пыток уж точно. Тебе так не кажется, брат Конрад, нет?
   - Да где там пытки -- не видел ты, что после пыток его преподобия Рудольфа с людьми бывает... Если они еретики. Или впрямь в чародействе повинны. Там, знаешь ли, мяса кусок получается. Визжащий. С глазами. Только глазами хлопать и может -- даже визжать в самом конце сил уже нет. Для таких костер -- воистину от мук избавление... Ей повезло. Со мной и с тобой. Так что пусть действительно благодарит Господа нашего за несказанное милосердие Его. И князя-епископа, разумеется.
   Павел смотрел в сторону, не желая, видно, ничего говорить. Но все же сказал:
   - Не мне судить о милосердии князя-епископа, но обитель он выбрал, кажется, верно. Она иудейка...
   - Выкрест, конечно. Иноверцы суду Официума не подлежат.
   - Ну, это все равно. Вроде Любаньская обитель в этом смысле неплоха... там не обидят лишь за то, что иудейка. Это хорошо.
   - Странно, - поддел его Конрад, - что ты, брат из Тынецкой обители, имеешь столь дурное мнение о монастырях...
   - Это ты о них не вполне верное мнение имеешь, ибо не жил в них никогда, - сказал Павел. - Обитель -- чудесное место, скрытое от мира, где каждый может беспрепятственно устремить все свои помыслы и труды к Господу. Но обитель же может послужить великолепным укрытием для насилия, зверства и прочего неимоверного паскудства. Именно потому, что скрыта от мира... Ну да что о том говорить. О магдаленках из Любани я такого не слыхивал -- ну и славно.
   - Эк тебя забрало, братец Павел! Разве ж все это тебя теперь касается? Иди, получай свои денежки и радуйся жизни. Надеюсь, хотя бы часть их попадет в Тынец... Или не попадет? Может, и тебя в обители обижали так, что ты считаешь ее недостойной получить эти денежки?
   - Меня -- нет, хоть я и не из сильных, - спокойно сказал Павел. - А забрало меня потому, что многие сильные никак, ну никак не уяснят: издеваться над слабыми и беззащитными -- грех. Последнее дело в глазах что людей, что Господа нашего.
   Конраду показалось, что... Или не показалось? Павел говорил это ему, о нем? Ах ты дрянь, ты ж ничего не видел! Не пострадать бы тебе не за язык твой длинный, а за неуместную догадливость, дружочек. Я-то не трону, Бог с тобою, но зацепи кого повыше меня...
   - Не на то ли Он и создал слабых и беззащитных такими? - парировал он. - Ты вроде не слеп, братец, вон как зенки горят, словно весна пришла, крапива подросла. Сам видишь -- слабым и беззащитным всегда приходится так себе... Они созданы для того, чтоб сильные ими правили. И решали их судьбу. По своему разумению. Господь и не вмешивается в такие дела, тебе не кажется? Не вмешивайся и ты. Когда тебя об этом не просят и за это не платят.
   - А я и не вмешиваюсь, - нехорошо усмехнулся Павел. - Исключительно за плату. Но хочешь бесплатный совет, ясновельможный княжич Олесницкий?
   - Я хоть и не беден, всегда, как и все люди, радуюсь бесплатному... Слушаю, о многомудрый брат Павел.
   - Когда топчешься по слабым -- лучше затаптывай до смерти, - заявил тот.
   - Отличный совет от монаха. Милосердный и человеколюбивый.
   - Не перебивай. И я вовсе не многомудрый. Вот мой папаша, да пребудет он там, где есть свидницкое пиво, был действительно мудрейший человек. Хоть и простой. Ко всякому случаю у него была байка. К этому тоже. Жил у нас там один обалдуй -- запамятовал, как звали, то ли Лесь, то ли Янек, неважно. И вот он однажды пнул своего котяру. Тот, надо сказать, был не из разбойников -- крынок с молоком не ронял, мясо со стола не таскал. Так себе котик, обычный. Мышей ловил. Ну а обалдуй наш -- то ли ему не дала всем известная Ягнуся-Задери-Подол, то ли теща накормила вчерашними варениками -- просто со зла выдал котяре такого пинка, что тот долетел из хаты до забора...
   - Ну, я...
   - Я не о тебе пока. А затем полез наш Янек то ли Лесь штопать свою худую крышу. И вот, пока он корячился на стропилах, котище возьми да влезь туда же. А тот и не видел его -- увлекся забиванием очередного гвоздя. Кот подобрался по стропилу к нему с тыла -- а мужик был, повторяю, враскорячку... и от души цапнул за яйца! И слетел с крыши, ровно молния. Слетел и наш обалдуй -- ровно мешок говна, матерясь так, что в Кракове слышно было...
   - Так ему и надо! - раздалось из повозки. Девчонка, видать, потихоньку оправлялась от пережитого.
   - Котяра, понятно, домой не вернулся, а Янек-Лесь с тех пор котов не то что дома не держал -- смотреть на них не мог. Аж яйца, говорит, холодеют, как увижу тварь эту мелкую паскудную!Так что береги сокровище, Конрад, а то мало ли. Не всяк, кто мал, слаб и не может ответить на пинок, не сможет, если ты его доведешь, вцепиться в твои золотые причиндалы...
   - Хочешь знать, что я думаю о твоей байке? - спросил Конрад спокойно и равнодушно. - А думаю я вот что: слабые всегда придумывают что-то подобное. Надо же им чем-то утешаться, правда?
   - Надеюсь, тебя, в свою очередь, утешит мысль о том, что лишь чудом ты еще жив.
   - ЧТО?!
   - Я правда слабее тебя. Это не подлежит никакому сомнению. Ты помнишь эту ночь, Конрад? И пустую Рыночную площадь? И себя на ней -- в своем роскошном плащике и явно с набитым кошельком? Там было темно и пусто, Конрад. Вроцлав спал праведным сном. А ты снисходительно решил оплатить выпивку бедному одинокому монашку... Это было по-христиански, если хочешь знать. Милосердно, если хочешь знать. Потому что если бы ты послал меня по матушке, например... этак грубо и высокомерно дал понять, что я грязи на твоих сапогах не стою...
   - То что?
   - Ну угадай. Ты сильнее. Но ты не знал, нет ли у меня чего-нибудь, что уравнивает шансы.
   - А что, было?
   Конрад не запахнул плаща, выходя из пекла, устроенного Рудольфом в допросной. И, не успев выговорить свой вопрос, ощутил слабый тычок под правое ребро. Опустил глаза.
   Чертов засранец успел достать его невидимо для глаза! Что за...
   Нож исчез. Конрад опять же не понял, как -- спрятался ли в рукав, или скользнул куда еще. Хотя не отрывал от блестящего лезвия глаз!
   В его олесницком окружении таких ухваток ни у кого не водилось. Павел словно прочитал его мысли:
   - Слабые, Конрад, рыцарских кодексов не чтут. Он им, плебеям да засранцам, не положен. Подумай о том, что мешало мне пырнуть тебя там, на площади, и обчистить. И получить вместо моего драного полушубка твой теплый, очень теплый, очень красивый плащ. Просто подумай. Что. Мне. Помешало, - тихо-тихо, раздельно, четко проговорил Павел. - Прощай, Конрад. Не хотел бы свидеться с тобой больше, и постараюсь, чтоб этого не случилось. Если только Господь сведет.
   Конрад, остолбенев, проводил глазами обтрепанный полушубок и торчащий над ним острый черный клюв капюшона. Брат Павел исчез, почти так же, мигом, как его нож. Конрад тоже искренне понадеялся, что их встреча была последней. Он не так уж и испугался -- не успел, но бродяжка все-таки сумел это. Поставить в неловкое положение. В очень неловкое. Н-ну... действительно, не дай Бог нам еще свидеться с тобой!
   - Курва, - выговорил он. - Ну, курва. Ладно.
   А подумал: ну, еще ты что-нибудь вякни, сучка. Будешь дня три освещать Любаньскую обитель фонарем под глазом. Скажу, что инквизитор не сдержался... глаза твои его взбесили.
   Он забрался в возок и гаркнул вознице:
   - Поехали!
  
   - И что это мне в последнее время так везет... связываться со всякой швалью, - пробормотал Конрад, ерзая задницей на не слишком-то удобной лавке в повозке.
   Девушка разумно помалкивала.
   И молчала почти всю дорогу. О чем ей было с ним говорить?
  
   Лишь когда кони по воле возницы сбавили шаг перед воротами обители, она пробормотала:
   - Что я должна там сказать о себе? Кто я?
   - Шлюха, шлюхина дочь, - процедил Конрад. - Я имею в виду, можешь хоть так и сказать -- там и не таких принимали. Да и вообще молчи, говорить буду я. Тебя обесчестил некий уважаемый человек из Вроцлава, если что. Имени его ты называть не хочешь. Там поймут. Там многих обесчестил уважаемый человек из Вроцлава.
  
   Настоятельница монастыря магдаленок когда-то была хороша, это Конрад понял сразу, лишь увидев, как гордо она несет изящную голову, как прямо держит спину. Спросить бы у епископа прежнее, мирское имя матери Хонораты -- не исключено, что такая и князьям давала... полный отлуп! Огонь в ее глазах еще не угас, но теперь она не походила на красотку, кружащую головы мужикам -- скорее на воительницу, готовую оборонять свой бабий ковчег от этих самых мужиков, будь обидчики ее сестер в рясах или в латах.
   И Конраду она сразу не понравилась -- ему, преследуемому чувством собственного греха, показалось, как и с епископом, что она слишком проницательно смотрит на него. И о чем-то догадывается.
   Он изложил ей то, что, как он полагал, избавит ее от подозрений. Несчастную деву обесчестил видный человек во Вроцлаве, а дабы сокрыть собственный грех, обвинил в колдовстве. Но ложь его стала явной благодаря усердию Святого Официума, и с девушки было снято обвинение в чародействе. Однако опозоренная дева не пожелала вернуться в отчий дом, и епископ Вроцлава просит мать Хонорату об акте милосердия: принять несчастную под кров святой обители.
   И мать Хонората приняла, конечно же. Вокруг девки тут же захлопотали двое сестер и утащили ее куда-то. Конрад был рад этому -- да никогда бы не видеть ее больше!
   - Мне следует писать о нашей новой сестре его милости епископу, если будут какие новости? - спросила мать Хонората.
   - Лучше пишите мне. У его милости слишком много иных забот. А раз уж именно мне он поручил заботу о судьбе несчастной девушки... В канцелярию собора святого Иоанна. Меня зовут Конрад Пяст, княжич Олесницкий.
   Мать Хонората пристальнее, чем прежде, взглянула на него.
   - Я знала твоего отца в миру, брат.
   - Не сомневаюсь, глядя на вас. Возможно, мой отец был сражен вашей красотой?
   - Возможно, - лесть на мать Хонорату не действовала. Это Конраду в ней понравилось. Даже немного жаль, что только это.
  
   А какие новости-то, думал Конрад на обратном пути. Какие тут могут быть новости, любопытные не то что Вацлаву, а хоть мне? Послушницу постригли в монахини? Да не плевать ли? Будто это не происходит со многими девками во многих обителях.
  
   И каково же ему пришлось, когда оказалось, что тот бродяжка, Павел из Тыньца, был прав. Золотые не золотые, но очень ценные для хозяина яйца Конрада похолодели, когда в канцелярию вроцлавского клира пришло первое письмо из Любани, адресованное ему.
   Он совершил, как оказалось, большую глупость, слишком уж обильно засеяв маленькую горячую пашню этой иудейской соплячки своим семенем.
   Ты придурок, Конрад. Придурок, ведомый собственной куськой, выругал он себя тогда. Плодить ублюдков можно, уже став князем церкви, но будучи засранным клириком...
   Порадовало лишь одно: послушница по причине обильного кровотечения скончалась родами. Ну, значит, уже ничего никогда никому не расскажет. Но младенец, как повествовала мать Хонората, выжил и был окрещен соответственно дню своего рождения, Мареком.
   Почему, ну почему ты не сдох вместе с мамочкой, никому не нужный ублюдок?!
   А если ублюдок окажется похожим на тебя, папаша ты сраный?! Вот весело будет, подумал Конрад.
   У него были основания так думать. Его род, блестящий, королевский, лишь ныне просто княжеский, производил на свет мужчин, весьма схожих меж собой. Высоких и широкоплечих. Светловолосых и светлоглазых. У Конрада были золотисто-русые волосы и серо-голубые глаза -- в полумраке серые, на ярком свету темно-голубые. Была лишь одна оплошность в его семье -- его младший брат, тоже Конрад, родившийся черным, как цыганенок или потерянный сын неведомого колена Израилева, да таким и оставшийся.
   Конраду повезло -- случилось так, что мыслить об этом стало совершенно некогда. Его милость Вацлав, князь-епископ, за игрой в шахматы вдруг сказал:
   - Подумываю поговорить с твоим отцом... Если ты желаешь так и оставаться на побегушках у меня да у его преподобия Рудольфа -- это одно. А если нет -- тебе следует изучить богословие, сын мой Конрад. Изучить в университете. Стать действительно искушенным в этой непростой науке. Тогда ты поднимешься выше, чем даже сейчас желаешь.
   Откуда вам знать, чего я желаю, подумал Конрад. Но сказал:
   - Да. Я и сам думал, что мои знания убоги и недостаточны.
  
   Подтягивать убогие знания княжич Олесницкий отправился в Гейдельберг. И на целых пять лет начисто позабыл и о каком-то там своем ублюдке, и о Силезии вообще. Студенческая жизнь оказалась тем, что ему и требовалось. Он был честен с братцем Павлом (псы бы его подрали) -- ему нравилась власть. А в ней он тут не имел недостатка. На немецком Конрад, как и многие дети из лучших силезских родов, говорил с рождения. Латыни его учили в замке с малолетства. Там же научили драться на мечах. И оттуда же слали ему достаточно денег, чтоб стать в толпе полунищих и полуголодных студентов со всей Европы не то что вожаком, но почти божеством.
   Конрад прекрасно понимал, что власть его иллюзорна -- и пошатнуть ее может любой мудрила, зачаровавший остальных тем, за чем они сюда явились: знанием. Или каким-то бредом, блестящим, но за знание сходящим. К счастью, Яна Гуса тут среди профессоров не завелось. Зато среди магистров богословия у Конрада завелся друг. Ну, пока не подрались, не подружились -- тот блестел так же ярко. Конрад впервые в жизни испытал это непередаваемое чувство: у тебя есть тот, кому ты всегда можешь рассказать все-все. И он придет, если позовешь -- неважно, мучаясь от похмелья или глубокой раны. И он защитит твою спину, даже если ты неправ.
   Но закончилось все... гадко как-то. И все из-за бабы. Ну конечно! Вечно от них какие-то сложности.
  
   Лета Господня 1403 года Конрад вернулся в Силезию магистром богословия. Епископ Вацлав даже устроил обед в его честь.
   - Думаю о должности для тебя, - сказал он.
   Да уж, подумай.
   И все было бы чудесно, если бы писец из канцелярии не принес Конраду еще одно письмо из обители в Любани.
  
   И написано там было такое... Нет, не написано. Торчало между строк. Потому что мать Хонората словно и не старалась, чтоб Конрад понял написанное. Она хотела, чтобы он догадался о недосказанном. Как, курвина ты дочь, понимать "После тех ужасных случаев с котом и нашей конверсой" -- каких случаев? А как насчет "Брат Конрад, нам следует немедленно что-то решить с этой невинной душой, пока решение за нас не принял Враг рода человеческого"?! Конрад понял это так: эта иудейская малолетняя манда произвела на свет -- от него, Господи помилуй! -- какое-то неимоверное дьявольское отродье.
  
   Конрад сопровождал мать Хонорату в прогулке по дорожкам монастырского сада, внимая ее неспешному рассказу о сыне покойной послушницы. Вскоре ему показалось, что его брови страстно желают уползти куда-то ближе к середине лба, и он сдержал их порыв усилием воли.
   С ребенком не все было в порядке. Точней, с ним было все настолько не в порядке, что у Конрада смутно зашевелилась мысль о том, что, возможно, незачем спихивать заботу о сироте (хм, да какой же он сирота, я ведь жив!) на клир. Если только он правильно понимал мать Хонорату -- а та на словах, в отличие от письма, не имела привычки напускать туману, подобно римским ораторам и многим отцам церкви -- Конраду следовало самому, исключительно самому заботиться об этом дитяти. Потому что впоследствии дитя могло оказаться очень, очень ему полезным.
   Конрад не отказался бы последовать примеру магдебургского епископа Гюнтера фон Шварцбурга. Кто знает, может, тот и епископом стал столь рано с помощью...
  
   - Мы тут каких только странных деток не видывали, - неспешно рассказывала мать Хонората, - но этот... Конечно, мы тут же нашли ему кормилицу, ты понимаешь. Но сытый или голодный, сухой или мокрый -- орал он всегда. Да еще и не так, как орут все младенцы -- сестры аж четки роняли, когда он начинал этак пронзительно верещать и дико скрипеть... Ясно было, что дитя больное -- чем-то таким, что ни травами, ни молитвами не вылечишь. Мы не ждали, что он будет жить... Но он жил, и когда перестал нуждаться в сиське, стал еще более странным. Видишь ли -- бывшие девицы регулярно оставляют незаконные плоды чрева своего на крыльце нашей обители. И все эти малыши потом просто не слезают с рук сестер. И сестра Беата, управляющая приютом, обычно так и ходит обвешанная этой малышней, как смоковница плодами... Но это дитя -- в жизни не видела грудного ребенка, который не хотел бы, чтоб его брали на руки! Он разражался этими своими дикими воплями...
   Конрад почти не слушал. Ему совершенно наплевать было на странности его бастарда. Жаль лишь, что тот действительно пережил свою мать.
   - Ползать -- а затем и ходить -- он начал слишком уж рано, - продолжала мать Хонората. - И все это так... молча. Так незаметно перерос эти свои вопли по любому поводу... Ему еще восьми месяцев не было, а он уже ходил, не цепляясь за палец сестры Беаты! Она, кстати, и говорила, что не к добру это -- если ребятенок идет или слишком поздно, или слишком рано, жди какой-то беды. До обители Беата семерых родила и на ноги поставила, знала, о чем речь вела... А вот говорить он долго не говорил. Ну как, сестры наши да конверсы с малышами возятся, болтают, смотришь -- детки уже и лепечут, и повторяют за ними. Этот -- нет. А что всего страннее -- он имя свое, казалось, не знает. Сестра Беата говорила -- зовешь его, видно, что слышит -- но словно мимо ушей пропускает. Ну что ж, и медленных деток у нас было много, я так думала. Ошибалась. Слаб ум человеческий.
   Это уже было интересно. Конрад сам, по семейным историям, не начинал говорить довольно долго, но потом все твердили, что выказал блестящие способности -- например, в учении. Поэтому он спросил:
   - Ну и когда же он заговорил?
   - Да тут любопытно даже не когда, а как, - улыбнулась мать Хонората. - Появилась у нас конверса новая. А откуда да кто она такова -- неважно. Звали ее Агнешка. Дева весьма строптивая, на язык дерзкая... Ну, как-то пришлось ей поработать в приюте, с той малышней, какая уже от сиськи отлипла. Я при том сама была -- белье считали мы с сестрой Беатой... Агнешка смотрит на весь этот выводок, улыбается... А Марек сидит в сторонке, как всегда, иногда головой вертит, молчит. Ему словно и дела нет до других деток. Если кто из них к нему лезет -- оттолкнет, отвернется... И тут Агнешка возьми да скажи:
   - А это кто такой там? Какой миленький жиденок!
   И тут он посмотрел на нее -- этими своими черными глазенками -- и говорит:
   - А ты шлюха, шлюхина дочь.
   Конрад вздрогнул.
   - Да как чисто он это сказал... Как взрослый. - безмятежно продолжала мать Хонората. - Мы с сестрой Беатой только рты раскрыли -- в том числе и потому, что не поняли: где он слова-то такие недетские да непристойные взял? Не в обители же услышал -- не от кого! У нас даже старый Бартоломеус, что приходил крышу чинить, такого слова ни разу не произнес -- он старик благочестивый, да и понимал, где находится, мыслимое ли дело такими словами оскорблять слух невест Христовых! А Агнешка эта -- что взять с девы, только что из мира пришедшей -- только засмеялась, сверкая зубами: "Мамочек не выбирают, - говорит. - Никому не удавалось. Нам с тобой -- тоже."
   Конрад усмехнулся. Представил себе эту Агнешку. И ее прошлое. С такой он, наверно, был бы не прочь...
   - И вот что странно -- Марек, вечно всех сторонящийся, к Агнешке подошел. Сам. Посмотрел на нее и сказал свои следующие слова, и снова чисто:
   - Ты кто?
   - Агнешка. А ты?
   - Не знаю.
   - Как это не знаешь?.. У тебя крещеного имени нет?
   - Мне не нравится.
   Можно сказать, они даже подружились. Сестра Беата говорила, что он всегда смотрел на двери -- ждал, кто придет на работу в приют. И если это была не Агнешка, он забивался в угол и его оттуда было уже не достать. Понятно, что я все чаще посылала девушку послужить Господу именно в приют... Мы были рады -- подумали, может, он оттает наконец. Но тут произошел тот случай с котом...
   Лицо Хонораты омрачилось. А лицо Конрада выразило куда более живой интерес, чем раньше. Именно потому, что Хонората нахмурилась -- явно не от лучших воспоминаний.
   - Ближе к зиме прошлого года обитель нашу обуяло нашествие мышей. Ну, я подумала -- сожрут запасы, хорошо это? А тут одна наша приходская женщина, купца одного жена, очень к нашей обители расположенная, говорит: а будет ли богоугодным дело, если я обители своего котика пожертвую? Сущий зверь, когда дело касается мышек, а так -- сами увидите, мать Хонората... Ну, я, грешным делом, кошек всегда любила. Уж и от мужчин отказалась, вверив себя Господу, а кошки и коты при обители всегда находились. Не для баловства -- для дела. Но именно тогда у нас тут их не было. Что ж, принесли нам кота. Ох, видел бы ты его! Не кот -- князь! Мех золотой, роскошный, вид горделивый... всех мышек как ветром сдуло. И ведь любил этот котяра детишек! Вечно в приюте отирался. Дети -- сам знаешь, какие они, когда еще не понимают, что другой живой твари больно: и за хвост его тягали, и на руках таскали... Все терпел, только иногда залезал туда, где не достанут. Словно говорил: будете так делать, не буду с вами играть!
   - Так что с этим котом? - Конрад не желал слушать про достоинства кота.
   - Ну так вот, Биркарт наш уже большой был... пять лет...
   - Кто-о?... Прости меня Господь, мать Хонората, но вы меня запутали... Кто такой Биркарт -- кот ваш этот, что ли?!
   - Нет, это наш Марек...
   - Что-что?! Что за нехристианская кличка, и...
   - Да не перебивай же ты, - устало сказала настоятельница. - Так вот, подошел наш котик к Агнешке. Та: ой, какой красавец! Ну, девчонка, что уж тут. Гладит его, он мурчит так, что на весь город слышно. Агнешка и говорит своему маленькому приятелю: погладь его, смотри, какой хороший! А он...
   - "Он" -- это Марек?
   - Да. Только руку протянул к коту -- тот словно Сатану узрел: ушки назад, спина горбом, шерсть дыбом, зашипел... да как даст ему лапой, выпустив когтищи! И с чего бы? Крови было... Но то, что произошло потом... Кот -- я бы не поверила, если бы не видела своими глазами -- превратился в пылающий факел. Святая Дева, как он завыл и заметался! Конечно, детишки завизжали -- да и мы с сестрой Беатой, честно говоря, не удержались от крика. Очень уж страшно было, когда бедный кот летал по всей комнате, едва не влезая по стенкам до потолка, пока не выскочил в окошко... Хорошо еще, кинулся наружу, не внутрь, не подпалил обитель и никого не обжег -- малышня вся попряталась за нас, да под стол, да по углам... Нашел его старый Бартоломеус -- далеко, за нашим полем. Обугленного до костей.
   - Вы считаете, что это сделал он? Марек или как там вы его назвали?
   - Мы все видели, что он не прикасался к бедному животному... Насколько мне известно, для колдовства произносят некие слова. Заклинания. Но он не мог этого сделать -- он в то время прижимал ко рту руку, из которой лилась кровь. Агнешка, когда пылающий зверек начал носиться, прижала Биркарта к себе -- и тоже ничего не говорила, она тоже прикусила зубами костяшки кулака от ужаса. Нет, я не утверждаю, что это сделал он. Или она... И я рассказала еще не все. Но немного устала говорить...
   На колоколенке святой Магдалины тихо зазвенело.
   - Сексту звонят, - сказала Хонората. - У нас чтят литургию часов. Но... сегодня, поскольку здесь ты, сестры и без меня обойдутся. А Биркарт у нас не ходит молиться.
   - Что? - грубо спросил Конрад. - Почему вы не требуете этого от детей? Разве так можно? Они должны...
   - Ну, вообще-то ходил... сейчас не заставляем. Вон он. Хочешь, поговори с ним. Я на кухню, водички попью -- много говорю, горло сохнет. Тебе не принести, брат?
   Конрад не ответил. Он смотрел туда, куда небрежно указала настоятельница.
  
   Мальчишка, только что вышедший в сад, вел себя как дурачок. Сел на землю, уставился в небо. Там кружили ласточки.
   Конраду он не понравился. Он выглядел вялым, словно больным. Для шести лет его мордашка была слишком уж серьезной. Словно думает о том же, о чем епископ Вроцлава, и тяготят его заботы великие, подумал Конрад. Хотя о чем такая сопля может думать...
   Конрад подошел поближе. Позвал:
   - Марек!
   Мальчик как не услышал. Как там сказала Хонората?
   - Биркарт!
   Теперь услышал, быстро повернул голову. Но... черные глаза остались тусклыми. Конрад не вызвал у него ни малейшего интереса. Даже встать и проявить почтение к человеку в духовном облачении он не соизволил. Конрад сомневался, что не научили -- именно не захотел! А может, он и впрямь туповат и не понимает, чему его учат?
   Конрад вовремя вспомнил про кота, точнее, про то, что с ним случилось. И потому решил не заострять внимания на невоспитанности малыша. Просто подошел и сел рядом, подобрав рясу.
   Мальчик отодвинулся.
   - Хочешь поехать со мной во Вроцлав? - спросил Конрад. - Это большой город. Главный в Силезии.
   - Я знаю про Вроцлав. Не хочу.
   - Почему?
   - Я тебя не знаю.
   Конрад пристально посмотрел на ребенка -- он ошибся в нем и дитя вовсе не тупенькое?
   - Правильно, мало ли кто предлагает тебе что-то хорошее. Но если ты его не знаешь и согласишься... Это может быть и дьявол, искушающий тебя.
   - Какое дело дьяволу до такой вши, как я.
   Конрад невольно улыбнулся.
   - Не скажи. Дети часто становятся жертвами дьявола. Он подбивает их быть непослушными, непочтительными к старшим, ленивыми и дерзкими. А потом из них вырастают всякие бродяги, воры, еретики и иные грешники.
   Мальчик посмотрел на него искоса и заявил:
   - Ну хоть вырастают. А зато когда помирает хороший ребенок -- помер тут у нас один, нытик такой -- все говорят: Бог забрал своего ангелочка на небо. Словно лучше помереть, чем жить. Дьявол милосерднее Бога?
   Святой Конрад! Что болтает это дитя? А ведь по-своему разумно, если учесть, что он еще совсем сопливый, что он понимает...
   - Нет никого милосерднее Бога, мальчик. А говорить, что дьявол милосерднее Бога -- грех. Не говори так. Никогда. Может, пока ты еще не в силах понять, в чем заключается Божье милосердие. Подрастешь -- поймешь.
   - В том оно заключается, что хорошие люди умирают... - сказал мальчик. - Экое милосердие...
   - Мы живем, молимся, трудимся для того, чтоб попасть в Царствие Небесное. Там лучше, чем в этой жизни.
   - А откуда вы знаете? Кто-то вернулся и рассказал вам?
   Нет, это невозможно. Совершенно невозможно... Бедное дитя, что у него в головенке, и это в святой обители!
   - Ах ты мой маленький язычник, - засмеялся Конрад через силу и взъерошил черные лохмы мальчика (тот резко дернул головой -- и Конрад вспомнил слова Хонораты, что он не любит чужих прикосновений). - Не сердись. Ты просто действительно еще маленький, чтобы многое понять. Но ты умница...
   - Я знаю, - сказал мальчик. И снова уставился в небо.
  
   - Брат Конрад!
   Мать Хонората вернулась. И Конрад подумал -- водичку ли она пила там на кухне? Настоятельница выглядела как-то странно-быстро посвежевшей, глаза засверкали, щеки зажглись легким румянцем. Ну, не мое это дело, а духовника ее!
   - Биркарт, - сказала она, - ступай в скрипторий, тебя хочет видеть сестра Пелагия.
   Мальчик кивнул и убежал.
   - Ну а где же, - спросил Конрад, - та Агнешка, с которой малыш, вы сказали, так подружился?
   - Вот об этом я еще не рассказала... Ты уверен, что хочешь дослушать? Мне показалось, тебе не очень-то любопытно...
   - Очень. Клянусь Конрадом Констанцским, святым моим покровителем.
   - Агнешка, как все мы видели, вдруг увлеклась своим служением в приюте. Она даже обучала малышей грамоте -- да так легко это у нее получалось! Она долго сидела в скриптории, чтоб сделать таблички с буквами -- и дети, играя с ней, осваивали грамоту. А насчет Марека она прожужжала всем уши, насколько он способный -- мол, и читает, и даже писать она его научила, и учит с ним псалмы. И ведь действительно, он уже бойко читал Писание, пел псалмы... и не тем диким голоском со скрипом, голос у него, как у многих малышей, был совершенно ангельским. И так хорошо навострился в письме, хоть посылай его переписывать невнятные свитки набело!
   - Да, я заметил, что мальчик он неглупый.
   Только вот духа истинной веры в нем нет, и чем вы тут занимаетесь, подумал Конрад.
   - Однажды -- после того, как малышня отправилась спать -- таблички с буковками остались рассыпанными по полу. Сестра Беата и Агнешка стали собирать их, он помогал им. Это было в мае прошлого лета Господня, только что начались грозы. Ты должен помнить, брат, какие они были... громкие, словно гнев Божий. Раздался очередной раскат грома -- казалось, будто великан какой грохнул кулаком прямо в крышу обители, Агнешка вздрогнула с испугу -- да и рассыпала несколько тех табличек.
   - Ох, - сказала, - с детства грозы боюсь.
   Сестра Беата, чтоб ее отвлечь, и говорит:
   - Смотри-ка, дева. Какое-то слово получилось...
   Агнешка смеется:
   - Гадание -- грех, правда? Что там могло получиться? Неужто что-то со смыслом?
   А выпали буквы так: B.I.R.K. Затем A. Снова R. Потом T.
   - Да нет, - говорит сестра Беата. - В жизни не слышала такого слова -- "биркарт".
   А дитя говорит:
   - А мне оно нравится. Очень-очень.
   - Но оно же ничего не значит, - удивляется Беата.
   - Нравится, и все.
   Тут Агнешка -- ох, фантазерка девица была, а может, романов каких начиталась (дома, конечно, у нас в обители такого чтения не найти, разумеется) -- возьми да скажи:
   - А на имя похоже. На такое... каких сейчас уже нет.
   А малыш:
   - Я хочу такое имя.
   Беата ему: нельзя же, Марек. Нет такого святого, положено доброму христианину зваться по крещеному имени. А Агнешка говорит: ну, хочешь, я буду тебя так называть... иногда?
   А он: нет. Всегда. И -- странно, но даже Беата, а уж ее не упрекнешь в неблагочестии, вскоре стала то и дело называть его так.
  
   Конрад нахмурился. И сказал:
   - Не мне, далеко не мне читать вам наставления, мать Хонората, но зря вы всему этому потакаете.
   - Знаю, - спокойно отозвалась настоятельница. - Но...
   - Какое тут может быть "но"?
   - Понимаешь, брат... После того случая с котом другие дети стали сторониться Марека и были злы на него. Они так плакали по котику...
   - Парень, как вы говорили, и сам не дружил с ними.
   - Да. И они не обращали на него внимания -- не хочет, так не хочет. Но теперь... они так на него смотрели... Очень зло. Они считали, что он виноват в случившемся.
   - А вы так не считаете? - удивился Конрад.
   - Если и виноват -- вряд ли он действительно хотел того, что произошло... Ну, этого ужаса. Нет, дети не обижали его -- возможно, боялись трогать. Но он же видел, как они на него смотрят. Просто с ненавистью. Ему было очень нелегко, я полагаю. Он снова стал мрачным и к тому же вялым, даже Агнешка не могла его расшевелить. И я подумала -- если хоть это его утешит, новое имя -- пусть уж. Ведь он всего лишь ребенок. Подрастет -- сам захочет зваться по-христиански.
   Сомневаюсь, подумал Конрад.
   - Так почему вы написали мне это письмо, мать Хонората? И что случилось с Агнешкой, поведайте наконец?
   Что бы с ней ни случилось, я все равно заберу его во Вроцлав. Мне и кота хватило, чтобы понять, с чем имеет дело мать наша, Святая церковь, в этом случае. А ты, глупая баба, цацкаешься тут с созданием, способным сжечь другую живую тварь заживо. И считаешь это милосердием. Нет. Истинное милосердие будет явлено мною: я заставлю это маленькое чучело служить делу Церкви, то есть моему.
   Мать Хонората словно немного состарилась прямо на глазах -- видно было, что ей тяжко вспоминать о случившемся.
   Но она вспоминала.
   - ... И сразу после того, как слегла она, свалился и он. Мы боялись -- не мор ли какой. Но нет, у него хворь была иная. Он весь побелел, и кожа была холодная, и дыхание едва-едва слышно. Но ничего, оправился.
   Выслушав, слегка побледневший Конрад торжественно молвил:
   - Я забираю мальчика и делаю это от имени Вацлава, князя-епископа вроцлавского. Вы понимаете, что оставлять его здесь -- великая неосторожность. Пусть его судьбу решает мать наша, Святая церковь -- те служители ее, что превосходят нас с вами в величии духовном.
   - Я и сама так считаю. Наша приходская школа оставляет желать лучшего. Вроцлавский клир сможет дать ему более достойное образование. Ты подождешь, пока мы соберем его в дорогу?
   - Уж не считаете ли вы, мать Хонората, что вроцлавский клир не в состоянии купить ему подштанники? - Конрад улыбался, но настоятельница не ответила на его улыбку.
   - Пойду тогда позову его, - сказала она. - Только хотела бы, чтоб ты подумал вот над каким вопросом, брат... Могут ли одержимые бесами -- и уж тем более дети Сатаны -- входить в храм Божий и касаться святынь? Не ересь ли -- считать так? А он даже пел в нашем хоре... И... Как видишь, ничего с ним не случилось.
   - Это опять же вопрос для более искушенных в богословии людей, чем вы и я, - ответил Конрад. А подумал -- хорошо, что с вами-то ничего не случилось!
  
   Хонорате очень, очень не нравился этот юный каноник с приятным и открытым лицом.
   И мальчику она сказала на прощание:
   - Храни тебя Господь, Биркарт.
   - И вас.
   - Слушайся этого человека. Делай то, что он скажет. И... как я тебе говорила тогда, помнишь -- не показывай того, что ты умеешь, никому, особенно людям в духовном облачении.
   - А иначе меня сожгут на костре, - сказал мальчик. - Да, помню. Но я не хочу его слушаться. Он мне не нравится. Но это теперь только мое дело, да?
   - Да.
  
   Конрад дрожал от возбуждения: потрясающе! Этот маленький паршивец -- то, о чем можно только мечтать человеку, желающему достичь высот власти, хоть мирской, хоть церковной!
   Он мой. Клир о нем и знать не будет, да и не почешется клир по поводу еще одного приютского сироты... лишняя корка хлеба и миска капусты всегда найдется.
   И он очень хотел обсудить последнее, что услышал от настоятельницы, именно с предметом их разговора. Надо же, шестилетний пизденыш уже способен на такое!
   Только вот возчику, брату Теофилу, явно не следовало слышать эту беседу, потому Конрад сказал ему:
   - Поезжай вперед, но не быстро, чтоб про нас не забыть. Пройтись хочу, больно воздух хорош...
   - Как скажешь, брат.
   - Идем, мальчик.
   Уста Конрада просто не хотели -- особенно теперь -- выговаривать это ужасное имя, "Биркарт".
   - Почему ты не желаешь отзываться на крещеное имя? - спросил он.
   - Оно не мое, - ответил мальчик так, словно это было чем-то самим собой разумеющимся. - И зачем меня так назвали?
   - Ты, насколько мне известно от матери Хонораты, родился за день до Рождества Девы. Вот тебя и покрестили Мареком. А кем надо было -- Марысей, что ли?
   Мальчик промолчал. Несомненно, он уже задавал этот вопрос и слышал ровно такой же ответ. Конрад решил сменить тему.
   - Она была красивая? - спросил он.
   - Кто?
   - Агнешка.
   - Какая разница, если она умерла.
   - Нет, малыш. Не так. Ты убил ее. Так уж сильно не хотел, чтоб она уехала? А ведь ее родные простили ей ее грех. И дали согласие на ее свадьбу с этим парнишкой. Она была счастлива, правда? Она теперь если и молилась, то только о том, чтоб быстрее снять облачение конверсы и нарядиться в то, что носила до обители -- а вскоре и в свадебный наряд? Так? И она думать о тебе забыла? Тебе было очень обидно? Больно? Тебе казалось, что тебя предали, что она бросает тебя здесь одного? ТАК?
   - Да.
   - И ты... что ты сделал? Когда за ней все-таки приехали ее родичи, она уже никуда не могла отправиться... разве что в Царствие Небесное, она задыхалась и пылала в горячке. Ну, хоть перед смертью увиделась с ними. Что ты сделал?
   - Я не хотел, чтоб она умерла. Я не думал, что выйдет так. Она сказала мне: "Биркарт, я так хотела бы, чтоб ты был на моей свадьбе! Но ты такой маленький еще... И знай, я тебя никогда не забуду...". Она врала... ну понял я, что да. И просто подумал: да чтоб твои слова у тебя в глотке застряли, врать -- грешно. Я очень разозлился. И она... Ну, закашлялась, все покраснела. Я не знал, что она от этого умрет.
   Ну и ну, подумал Конрад. Он... просто подумал? Ах да, очень разозлился. Но не ждал, что она, шлюшка этакая, подохнет? Да он пока и впрямь не знает пределов своих сил...
   И, спаси меня Господь, что это за силы?
   Конрад не разбирался в чародействе -- вот еще чего не хватало-то -- но знал, что чародеи тоже обучаются своему искусству, иногда -- долгие годы. Кажется, даже в одном из университетов. В Толедо, что ли. И там они зубрят свои... заклинания.
   А тут простая мысль мальца -- даже не слова -- подействовала с силой заклинания, убийственного для этой шлюхи! Ну и ну.
   Конрад вдруг опустился на колено рядом с Биркартом, пачкая свою хоть и скромную, но дорогую рясу в дорожной грязи. И посмотрел ему в глаза.
   Черные. Два входа в преисподнюю, как у... Да ладно, брось, просто черные. Да еще и полные слез.
   Конрад заставил себя и произнести это имя, и смягчить голос насколько возможно:
   - Биркарт. Послушай меня. Я тут на твоей стороне. Я, знаешь ли, тоже очень не люблю, когда люди поступают не так, как я хочу.
   Мальчик недоверчиво уставился на него.
   - Да. И мне нравится, когда люди, которые смеют поступать со мной плохо, очень жалеют об этом. На этом стоит мир, Биркарт. Слабые обязаны подчиняться сильным -- или умереть. И Христос, сам Христос говорил: "Не мир я принес вам, но меч". Ты считал эту девушку своим другом -- а она предала тебя. Femina instrumentum diaboli est, или ты латынь ты еще плохо знаешь?
   - "Женщина -- орудие дьявола".
   - Умница. Хочешь, я стану твоим другом. И никогда не предам, ведь я не баба.
   Конрад не лгал -- женщин он (всех, кроме своей матери) полагал малоумными, ветреными и годными лишь для плотского удовлетворения.
   Мальчик задумался, глядя мимо Конрада.
   Да думай ты, думай. Теперь не спрятаться под подолы баб из обители! Я единственный, кто у тебя есть!
   - Хочу, - сказал Биркарт наконец. И, кажется, впервые за все это время вздохнул полной грудью, и больше не казался больным, и глаза его заблестели уже вовсе не от слез. Ясно, почему: Конрад помог ему сбросить с души тягчайший груз -- малыш ведь явно измучил себя убийством той шлюшки. А оказалось, что вовсе не так все ужасно -- она ведь предала его. И должна быть наказана!
   Теперь Конрад уже совершенно не опасался разделить участь малых сих, уже пострадавших, когда пащенку было плохо. Он взял мальчика за руку, и тот не выдернул свои тоненькие пальцы из его большой теплой ладони. И дальше они так и пошли -- ни дать ни взять папаша с сыном.
   Ни дать ни взять, ха, подумал Конрад. Разве что ряса моя портит картину.
   - А что -- во Вроцлаве? - спросил Биркарт.
   - А ты что, собирался так и остаться при обители магдаленок? И всю жизнь быть прислужником баб, как старый Бартоломеус? Или дождаться, пока эти добрые женщины отдадут тебя в работники каким-нибудь крестьянам, где ты будешь день и ночь пахать, словно мул, за кусок хлеба? Где тебя будут лупить вожжами? И где ты навсегда забудешь буквы? Или устроят тебя в подмастерья какому-нибудь мастеровому, который будет долбить тебя, например, сапожной колодкой? Как даст по башке -- так и все буквы высыплются. А есть ты будешь обглодки от обеда его семейки... и вместо сна ночами -- укачивать слюнявого вонючего младенца... Этого хочешь?
   Конрад кривил душой: он не верил, что мать Хонората не подыскала бы для грамотного мальчишки плохое место. Но получилось весьма убедительно.
   - А жить я где буду? У меня там и нет никого... во Вроцлаве.
   - Кроме меня.
   Конрад тут же пожалел, что у него это вырвалось -- ведь сейчас малец точно спросит: "Я у тебя буду жить?". Любой приютский ребенок небось мечтает о доме, где он будет единственным малышом. Без кучи других, неприятных, во все лезущих и бесконечно орущих...
   Но поселить это маленькое чудовище и пока еще отнюдь не сокровище у себя?! Об этом и речи быть не может! Во-первых, это породит слухи, и Конрад в них вовсе не будет выглядеть милосердным святым отцом, пригревшим сиротку. Конрад уже в свои годы отлично знал, что главная особенность самых распространенных слухов, в которые верят, в том, что они всегда дурны и грязны.
   Подумают же, непременно подумают, что Биркарт -- плод его греха. Или, например, что Конрад -- любитель содомии, да еще с маленькими мальчиками! Тьфу!
   Да и иудейская мордашка бедного сиротки тоже не слишком украшала нарисованную его воображением картинку. Ему случалось иметь дело с раввинами -- да хоть из того же Бжега -- и он отлично знал, что "еврейский сиротка" мог стать таковым, лишь если его семья убита погромщиками или в общине случился повальный мор. Иудеи любили своих детей, и даже оставшегося сиротой малыша взяла бы к себе семья, коей он приходится седьмой водой на киселе...
   Но самой главной причиной его нежелания держать Биркарта в своем доме было чувство, какого Конрад, Пяст королевской крови, даже в рясе не утративший любви к рыцарским ристалищам и всяческим побоищам, просто стыдился до пелены в глазах.
   Страх. Этот от-земли-не-видать сопляк, тощий, как первая весенняя травинка, уже убил человека, сказавшего ему не то, что он хотел услышать.
   К радости Конрада, Биркарт не спросил ничего. Просто ждал ответа на свой вопрос.
   - Во Вроцлаве я отдам тебя в другой приют. Там мальчики постарше. Тебе ведь с малышами делать нечего, ты слишком умен для своих лет. И ты будешь учиться в школе. Ты ведь любишь учиться. Разве плохо?
   - Хорошо...
   - Мать Святая церковь тебя не оставит, если ты будешь верно и честно служить ей. Просто слушайся лиц духовного звания. Меня, например. И будущих своих наставников. Но меня -- в первую очередь. И у тебя будет все, что захочешь.
   - Все-все? - Конрад мог поклясться, что это был не наивный детский вопрос -- в нем отчетливо прозвучала ирония.
   - Ну, луну с неба не обещаю...
   - А зачем мне она -- ее на хлеб не намажешь.
   Конрад вдруг ощутил странность этой беседы -- впрочем, он первый заговорил с шестилетним мальцом как со взрослым. И не встретил ни рассеянности внимания, столь свойственной малым детям, ни непонимания.
   - Жить будешь в приюте, но если тебе что-то понадобится -- ты всегда найдешь меня в соборе святого Яна либо в резиденции епископа Вроцлава. Она рядом с собором. Кстати, ты же даже не знаешь, как меня зовут...
   - Знаю. Конрад. Мать Хонората назвала тебя так.
   У Конрада немного, совсем немного потеплело на сердце -- надо же, запомнил. А казался таким отрешенным со своим пустым взглядом в небеса.
   - Знаешь, что забавно? - сказал он, желая хотя бы чуть-чуть развеселить этого чрезвычайно серьезного малыша, - всех моих братьев тоже зовут Конрадами!
   - А их сколько?
   - Четверо! Я старший. Так принято в нашей семье, нашего отца тоже зовут Конрад...
   "Любой другой ребенок, - подумал Конрад, - спросил бы, наверно: как вы не путаетесь между собой и как вас люди не путают?".
   Но Биркарт сказал не это.
   - А мне нравится, что так, как меня, больше никого не зовут.
   Конрад не мог знать, что Биркарт не спутал бы двух разных людей, будь они даже братьями с одинаковыми именами. Да хоть близнецами!
   Биркарт, когда хотел -- тогда он немножко косил глазами, чтобы все становилось чуть размытым -- видел то, чего не видел никто: каждого человека окружало трехцветное сияние. Каждого -- свое. Двух одинаковых не было.
   - Когда мать Хонората пришла позвать меня на улицу, она сказала, что ты привез в обитель мою мать, - сказал Биркарт. - Ты знал ее, да?
   - Немного.
   - Кто она была?
   - А мать Хонората и сестры не говорили тебе?
   - Они говорили "бедная девушка", все. Почему бедная?
   "Ну что еще от баб ждать! Приползи к ним Иезавель, побитая царем Ахавом за блядство, и она бы у них стала бедненькой...".
   - Твоей матери не повезло. Она была такой же, как ты. Обладала... особенными способностями. Таких женщин называют ведьмами... Биркарт. Ее душа была обречена на ад. Спасение было возможно, если бы она покаялась. И сгорела на костре.
   - Она не сгорела.
   - Я пожалел ее. Она была слабой девушкой, попавшей в путы дьявола. Я спас ее от костра, и она обещала мне, что покается и никогда более не даст дьяволу обмануть себя. Я поверил. Привез ее в святую обитель. Тогда еще не было видно, что она носит ребенка. Тебя.
   - А папаша мой кто?
   - Хорошо бы, не дьявол, - сказал Конрад. - Я надеюсь, что нет.
   "И хватит об этом."
   По обочине трусила тощая, горбатая дворняга в лишайных пятнах.
   Конрад огляделся: их повозка была далеко впереди, а так-то Любаньский тракт был пуст.
   - Биркарт?
   - А?
   - Можешь сделать с собачонкой то же, что сделал с котом?
   - Она ж никого не трогает. Бежит себе.
   - Ну... она же может! Эти голодные шавки опасны, именно потому, что голодные. Могут исподтишка вцепиться, знаешь... Ну, вообрази, что она вот-вот бросится!
   Биркарт нахмурился, замер, уставясь на псину. И -- Конрад своими глазами увидел это -- клочкастый хвост бродяжки задымился, по нему побежали искорки! Псина завизжала, крутанулась вокруг себя, пытаясь поймать тварь, так больно укусившую за хвост, зубами -- и с воем понеслась прочь с дороги, в поле.
   - Не получилось... - сказал Биркарт. - Так, как с котом, не получи...
   И мягко свалился в пыль под ноги Конрада. Из его носа показала головку медленная алая змейка. Он был совершенно белый, вся кровь отлила от лица. Ах да, "И сразу после того, как слегла она, свалился и он... весь побелел, и кожа холодная...".
   Конрад, благо тракт был все еще пуст, выругался так, как не пристало особам духовного звания, и поднял малыша на руки. Весил тот не больше птички. Конрад неловко стер кровавую струйку, сбежавшую по его щеке. Кожа и впрямь холодная.
   Ну ты еще разболейся у меня! Идея таскаться по Вроцлаву с больным пащенком на руках не радовала. Конрад размашисто зашагал, догоняя повозку, понял, что творит какую-то чушь, и заорал:
   - Бра-аат! Сто-ой!
   - Что с мальцом-то, брат Конрад? - спросил тот, едва Конрад добрался до повозки.
   - Да притомился идти...
   Биркарт (Конрад, забравшись со со своим невесомым грузом в повозку, так и держал его на коленях) очнулся быстро. Его рожица исказилась каким-то странным испугом, он отчаянно затрепыхался, вырываясь из мягко удерживающих его рук. Конрад разжал объятие. Биркарт, взъерошившись, пристроился на сидение рядом с ним -- и тут же отстранился, вжался в жесткий бортик повозки.
   И продолжил там, где закончил:
   - Ничего у меня не...
   - Все получилось. Ты молодец. Можешь поспать, пока едем. Спи.
   И Биркарт правда задремал. Конрад от нечего делать пристально разглядывал его. Как там эта покойная дуреха сболтнула -- "миленький жиденок"? Ага, конечно. Клювище этот еврейский весит больше самого пащенка. Глаза -- хорошо, что закрыты -- дурнющие, как у мамки. А губешки тонкие, злые. Чего она нашла в этой мордахе миленького? Как есть дура. Но хорошо, что ты такой страшилка, Биркарт. Потому что совершенно, ну совершенно не похож на меня. Ни единой черточкой. Ну и славно.
  
  
  
  
  
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"