Наверняка в воображении встаёт пасторальная картинка с крестьянами, занятыми сенокосом, коровами на лугу, речкой, вьющейся по широкой долине, и ярким солнцем над пейзажем.
Моё знакомство с деревней началось зимой 1957 года и выглядело всё несколько иначе. Невообразимая холодина, бензовоз, в кабине которого сидела мать, державшая на руках свёрток с автором этих строк, отец каким-то чудом державшийся на обледенелой бочке и навязчивая мысль, а вернее две - 'Скоро ли обед?' и 'Как бы не описаться с перепугу, в такую холодрыгу...'.
Вру, конечно. Знаю я всё это от родителей. Никому не ведомо, что тогда бродило в головешке девятимесячного пацана ещё не украшенной ни рыжими усами, ни седой шевелюрой. Но поскольку все мы живы и здоровы... как-то доехали.
Деревня называлась Пьяново. Несколько позже сердобольная советская власть, озабоченная моральным обликом местности, переименовала её в село Меловое.
И первое и второе название имело право на существование. Деревня стояла на краю крутого спуска ведущего к речке. Речка вилась по той самой широкой долине, виденной вами в воображении, и мотало её из стороны в сторону так, словно она накануне хватанула мутно-синюшного напитка, который имели обыкновение изготовлять в тех краях. А из небыстрого течения известковыми проплешинами повсюду выступали меловые отмели, на которых чудесно удилась рыба. Ну, чем не Меловое?
Однако всё это я понял и осознал гораздо позже. От первого приезда в моей памяти не осталось ровным счётом ничего. Да и в самой деревне никаких следов моего пребывания кроме фотографии меня же, стоящего на табуретке, не обнаружено.
Нет. Опять вру. Вскоре отец уехал, и мать, воспользовавшись отсутствием мужа-коммуниста, окрестила меня в местной церкви. С тех пор мы знакомы с Богом.
Более-менее отчётливые воспоминания датированы годом 1966, когда мне стукнуло десять. Деревенская родня состояла из главы семейства - бабы Насти, безмужней материной сестры - тетки Клавы, двоюродного брата Витьки и опять же двоюродной сестры Вальки. Кто там был глава семейства, я сказать затрудняюсь. Знаю точно, что не Валька. Попробуйте вычислить сами, если бабка в семье была старшей, тётка единственным человеком, работавшим в колхозе и приносившим живую копейку, а Витька единственным мужиком в доме. Братану было четырнадцать лет, он обладал неимоверным здоровьем, и запросто выполнял всю мужскую работу.
Баба Настя осталась в памяти худенькой, сухой старушкой в платке и цветастом переднике поверх нескольких юбок. Летом она ходила босиком. С неё можно было писать образ русских женщин средней полосы, которые жили в этих местах во времена монгольского ига, а может и раньше. Лик у бабки был вполне иконописный. Строгий - с глубоко посаженными глазами.
Сколько помню, она постоянно что-то делала. Корова, поросята, утки и прочая бегающая живность была на её попечении. С утра до ночи бабка готовила, убирала, таскала навоз, кормила скотину, дёргала сорняки на огороде. Присев после обеда, она через пять минут, словно что-то забыв, вскакивала, брала коромысло и шла по воду или отправлялась на обеденную дойку.
Таковы прелести деревенской жизни. Сидеть с удочкой на берегу речки - удел дачников и приезжих малолетних шалопаев. В деревне работали все.
Насколько баба Настя воспринимала меня как родственника, я представляю смутно. Когда мы приехали, она строго оглядела меня с головы до ног, прикидывая, что мне можно поручить. Придя к выводу что ничего - она вздохнула, погладила меня по голове, и я перестал её интересовать. Называла она меня 'городской'. Наверное, мы все же как-то общались, поскольку кормила меня тоже баба Настя.
Такая вот она и была - Анастасия Сидоровна Цуприкова.
Деда я никогда не видел. Да, кажется, его и вообще... мало кто видел. По слухам, он всё время находился где-то на заработках, а в войну и совсем загинул. Однако поскольку дядьёв и тёток по материнской линии у меня было то ли пять то ли шесть, дед всё-таки домой показывался.
Тётя Клава... - нет, я привык называть её тётка.
Тётка Клава - ширококостная, крепкая, с загорелым, обветренным лицом и шершавыми от работы руками. Будучи колхозным землемером, она с утра до ночи моталась по полям, что-то обмеряя, высчитывая и начисляя. Тётка на меня реагировала - добродушно улыбалась и называла плямяшом. Иногда пыталась поговорить о школьных делах, но точек соприкосновения было немного.
Естественно ближе всех по менталитету был братан Витька. Коренастый, круглолицый, основательно упиравшийся в землю крепкими ногами. Несмотря на довольно ощутимую в таком возрасте разницу в четыре года, Витька ничем своего явного превосходства не выказывал. Витька умел делать всё. Он умел косить сено, рубить дрова, копать, управляться с лошадью, крыть крышу и ещё массу прочих необходимых в деревенской жизни вещей. На мои неуклюжие попытки включиться в процесс, реагировал доброжелательно и охотно объяснял, как нужно делать правильно. Мне это нравилось. Возвращаясь из деревни домой, я снисходительно рассказывал городским бестолочам как нужно держать косу и чем узда отличается от чересседельника.
Валька...
Ну что Валька? Худющее создание с длинными ногами, покрытыми цыпками. Девчонка, да ещё моложе меня года на два. Она охотно составляла компанию пойти искупаться, показывала местные достопримечательности - нору, в которой жил непонятно кто, стрижиные гнёзда, грибные места в соседнем лесу.
При имени - Валька, у меня немедленно возникает образ - бабка вглядывающаяся из-под ладони куда-то вдаль и её крик:
- Ва-альке-е... чёрт шалавая! Пошёл, посмотри куды поросёнок побег...
Жило семейство в довольно большом, как мне тогда казалось, деревянном доме.
Входя, я попадал в большие сени, в которых стоял одуряющий запах сена, хранившегося на чердаке. Пол в сенях был земляной, от него тянуло прохладой и летом семейство собиралось здесь на завтрак и ужин. Простой дощатый стол, бревенчатые стены со щелями забитыми паклей, деревянные лавки, коромысло, вёдра - нехитрый деревенский инвентарь.
Повернувшись налево и открыв дверь, я попадал непосредственно в сам дом. Главной достопримечательностью была печка. Настоящая, русская. Как на картинках про Емелю-дурака. Печку топили торфом, который копали летом и складывали на просушку в сарае. Я, выросший в шахтёрском городе и привыкший к углю, никогда и не слышал о таком топливе. Горел торф долго, тепла давал много. Так мне казалось. От сгоревшего торфа в доме стоял чудесный запах, напоминавший запах печёной картошки. Да и сама картошка в чугуне была довольно частым блюдом. Разнокалиберные чугуны стояли около печки и бабка, бодро орудуя ухватом, совала их внутрь поближе к слабо мерцающим огонькам.
Сбоку к печке был пристроен катух, в котором зимой держали новорожденного телёнка, а летом стояли молочные фляги с булькающей брагой. Самогон - деревенская валюта - был неотъемлемой частью жизни. Дрова перевезти на тракторе - бутылка, огород вскопать - бутылка. Тем не менее - пьяных не помню. Не видел я там пьяных, вопреки расхожему представлению о деревенских нравах.
Взобравшись на катух, я оказывался перед верхней частью печки. Не знаю, как она правильно называется. Может быть лежанка? Широкая... - там запросто могло спать три человека - она собирала тепло горящего торфа и долго хранила его.
Кроме кухни в которой собственно и находилась печь, была ещё одна жилая комната, где стояли две кровати, стол и в углу висели иконы. Бабка была верующая. Для меня это было чем-то запредельным, и я с затаённым ужасом наблюдал с печки, как она, стоя на коленях, била поклоны, шепча крестилась и стукалась лбом о половицы.
Такой вот был дом. Летом в комнатах было светло, прохладно и уютно. Но я себе даже представить не могу, каково там было зимой.
Да, чуть не забыл... - электричества там не было. Совсем. Вечером ужинали при керосиновой лампе, спать ложились рано.
Находилась деревня в Брянской области, в двадцати километрах от станции Комаричи, возле которой стоял зияющий дырами окон дом, разбитый в войну.
**
(проблеск памяти)
Не знаю, сколько мне было лет - пять или шесть, когда баба Настя переехала к нам. Родители уговорили. Даже смутно помню эти разговоры. Особенно старался отец.
- Переедешь к нам, будешь жить в городе, внука растить. Хватит тебе работать. Всю жизнь работала, пора и отдохнуть.
Уговорили. Бабка приехала. И начала чахнуть. Помню, что она всё время сидела у окошка, смотря на улицу. Делать ей в городской квартире было нечего. Не привыкла она к такой жизни. Читать она не умела, и единственным развлечением было окошко. Так и сидела, в обязательном платочке, смотря на росшие вокруг тополя.