Герман Гессе

Лулу

"Любовь и юность" посвящается памяти

Е.Т.А.Гофмана (написано в 1900 г.)

1

Короткий летний дождь только что умыл старинный прекрасный город Кирсхайм. Красные крыши, флюгера и садовые ограды, кусты и каштаны на городских валах весело и гордо заблестели как новые, а изваянный из камня Конрад Видерхольд со своей каменной супругой, озаренный неяркими солнечными лучами, тихо радовался, что, несмотря на свой преклонный возраст, он так хорошо сохранился. Сквозь прозрачный воздух солнце вновь посылало на землю живительное тепло, поблескивало искрами последних, застрявших в ветвях, капель дождя, и светлая широкая улица на городском валу излучала сияние. Дети весело вприпрыжку бегали друг за другом, им вслед тявкала от восторга маленькая собачка, вдоль домов беспокойно порхала, кружилась желтая бабочка.

На валу, на третьей скамейке справа от почты сидел под каштанами рядом со своим другом Людвигом Угелем проезжий поэт Герман Лаушер и весело разглагольствовал о благотворном влиянии пролившегося дождя и вновь проступившей небесной синеве. Одновременно он добавлял к этому выдуманные наблюдения над вещами, близкими его

сердцу и, как обычно, без устали заглядывал в укромные уголки собственного красноречия. Слушая долгие прекрасные речи поэта, притихший и довольный Людвиг Угель то и дело внимательно поглядывал на дорогу в Бойхингер в ожидании приятеля, который должен был оттуда придти.

- Разве я не прав? - с живостью воскликнул поэт и чуть-чуть привстал, потому что неудобная спинка скамейки мешала ему, да и сидел он на обломке сухой ветки. - Разве я не прав? - воскликнул он, смахнул левой рукой деревяшку и разгладил штаны. - Сущность красоты должна покоиться в лучах света! Разве ты не думаешь, что она находится именно там?

Людвиг Угель протер глаза; он не слышал о чем шла речь, и только последний вопрос дошел до его сознания.

- Разумеется, разумеется, - ответил он поспешно. - Правда, его отсюда не видно. Лежит точно в том самом месте, позади шлоттербекского амбара!

- Что, - запальчиво спросил Герман, - лежит позади амбара?

- Конечно, в Этлингене! Другой дороги оттуда нет, Карл обязательно придет с этой стороны.

Теперь уже и раздосадованный поэт молча смотрел на залитую солнцем, уходящую вдаль дорогу, и мы оставляем молодых людей в ожидании на скамейке; потому что тень задержится там еще без малого на целый час. Мы тем временем заглянем за шлоттербекский амбар, но найдем там не деревню Этлинген, не сущность красоты, а третьего приятеля, кандидата юриспруденции Карла Гамельта, которого ожидали с минуты на минуту. Он пришел из Вендлинга, где проводил каникулы. Он был неплохо сложен, но рано располнел, раздался в ширь и выглядел несколько смешно; на умном упрямом лице спорили друг с другом крупный нос, на редкость толстые губы и пухлые щеки. Массивный подбородок ложился на узкий стоячий воротничок и образовывал многочисленные складки, а из под шляпы выбивался на лоб потный и взлохмаченный короткий дерзкий чуб. Гамельт растянулся во весь рост в низкой траве и, казалось, спокойно спал.

Он и в самом деле спал, устав от ходьбы под горячим полуденным солнцем; однако этот сон не был спокойным. Удивительные, невероятные сновиденья овладели им. Ему привиделось, что он лежит в незнакомом, цветущем бескрайнем саду среди причудливых деревьев и растений и читает древнюю книгу с пергаментными страницами! Книга эта написана четкими, кое-как притиснутыми друг к другу буквами на совершенно чужом, неизвестном Гамельту языке. Но тем не менее он читает и понимает содержание страниц, причем каждый раз, когда его одолевает усталость, из беспорядочного сплетения росчерков и букв выступают картины, вспыхивают яркими красками и снова исчезают. Чередуясь друг с другом, словно в волшебном фонаре эти картины изображали нижеследующую очень старую правдивую историю.

В тот самый день, когда талисман Бронзовое Кольцо при помощи обманных чар был похищен из источника Ляск и попал в руки предводителя карликов, начала тускнеть яркая звезда династии Аск. Источник Ляск иссяк и превратился в едва видимую серебряную нить, под опаловым замком осела почва, подземные своды пошатнулись, а некоторые из

них даже обрушились, сад лилий опустошала смерть, и только двуглавая королевская лилия все еще стояла гордо и прямо, потому что змея Благородное Жало обвилась вокруг нее плотным кольцом. В опустевшем городе асков больше некому было веселиться, с тех пор как лопнула последняя струна арфы Серебряная Песнь музыка смолкла, даже в опаловом замке никто не играл и не пел. День и ночь сидел король, подобно статуе, один в большом торжественном зале, не переставая удивляться, что

счастье от него отвернулось; ведь он был самым счастливым из всех королей после великого Фромунда Красноречивого. Грустно было видеть, как король Онеляйд Беспечальный в алой мантии сидит в своем зале и все удивляется и удивляется: плакать он не умел, ибо от рождения был лишен дара печали. Его удивляло также, что вместо утренней и вечерней музыки, он слышит лишь мертвую тишину и доносящийся от дверей тихий плач принцессы Лилии. Изредка, правда, еще сотрясалась по привычке его широкая грудь от короткого, скупого смеха, потому что в прежние времена он смеялся ежедневно, издавая двадцать четыре смешка два раза в день.

Придворные и челядь разъехались кто куда; кроме короля и опечаленной принцессы в зале присутствовал только преданный королю дух Хадебарт, который прежде исполнял должности поэта, философа и придворного шута.

Между тем, могущество бронзового талисмана поделили между собой трусливый предводитель карликов и ведьма Шу-шу-яд и можно себе представить, как шли дела под их управлением.

Наступил конец царствованию асков. В тот день, когда король ни разу не засмеялся, он призвал вечером в свой пустой праздничный зал принцессу Лилию и духа Хадебарта. Буря стояла в небе и бледные стремительные молнии светили сквозь большие черные оконные арки.

- Я сегодня ни разу не засмеялся, - сказал король Онеляйд Беспечальный.

Придворный шут выступил вперед и скорчил несколько необыкновенных гримас, которые тем не менее выглядели на старом озабоченном лице столь криво и удрученно, что принцессе пришлось отвести глаза, а король покачал тяжелой головой, но не засмеялся.

- Пусть сыграют на арфе Серебряная Песнь, - вскричал король Онеляйд Беспечальный, - Пусть сыграют, - сказал он, - и его слова болью отозвались в сердцах обоих; ибо не знал король, что арфист и музыканты покинули его, а двое друзей - его последние придворные.

- У арфы Серебряная Песнь не осталось струн, - скаэал Хадебарт.

- Все равно, - пусть сыграют, - сказал король.

Тогда Хадебарт взял за руку принцессу Лилию и пошел с ней прочь из зала. И привел ее в увядший сад лилий к высохшему источнику Ляск, и набрал в ее ладонь пригоршню воды из мраморного бассейна, и с этим возвратились они назад к королю. И натянула процесса Лилия из этой воды семь блестящих струн на арфу Серебряная Песнь, а на восьмую воды не достало, так что пришлось ей призвать на помощь собственные слезы. После чего трепетно тронула она

рукой струны и еще раз блаженство и восторг зазвучали в древнем сладостном напеве; но каждая струна, прозвучав, лопалась и, когда отзвучала последняя раздался тяжкий удар грома, и весь свод опалового замка рухнул с грохотом и треском. Последняя песня арфы была такой:

Звуки песни тают,

Час настанет знаю,

В струнах арфы зазвучит

Снова песнь былая.

(Конец правдивой истории

об источнике Ляск)

Кандидат Гамельт проснулся только тогда, когда его нашли в траве оба приятеля, которые, устав ждать, сами пустились ему навстречу, прошагав по дороге немалый кусок. Не выбирая слов, принялись они отчитывать его за леность, на что Гамельт просто не удостоил их ответом, произнес только "Доброе утро" и небрежно кивнул.

Больше всех негодовал Угель, - Тоже мне доброе утро, - злился он, - Утро давно кончилось! За тобой не угнаться, сидел небось в этлингеровском кабаке, пьяные твои глаза!

Карл ухмыльнулся и надвинул коричневую шапку еще глубже на лоб. - Ладно, будет тебе, - сказал Лаушер. Приятели направились в город, прошли мимо вокзала, перебрались по мостику через ручей и не спеша двинулись по валу к гостинице "Королевская Корона". К той самой гостинице, где имелась укромная пивная, куда они обыкновенно захаживали, и где на этот раз остановился проезжий поэт.

Когда путники поравнялись с лестницей, которая вела в гостиницу, массивная дверь внезапно широко распахнулась, и им навстречу с быстротой молнии скатился чрезвычайно возбужденный белоголовый седобородый человек с красным от гнева лицом. Приятели с удивлением узнали в нем старого чудака и философа Глаз да глаза и преградили ему дорогу.

Постойте-ка, уважаемый господин Глаз-да-Глаз, - крикнул ему поэт Лаушер. - Разве можно философу до такой степени терять душевное равновесие? Вернитесь в дом, почтеннейший, и поведайте нам на холодке ваши горести.

Философ бросил на них исподтишка косой, язвительный, настороженный взгляд, поднял взъерошенную голову и узнал молодую троицу.

- А, это вы, - вскричал он - все реtit сиnасlе.* Торопитесь друзья, входите, пейте вино и познайте там чудо; но не требуйте участия в этом от сломленного старика, в сердце и разуме которого

копошатся демоны.

- Но, дорогой господин Глаз-да-глаз, что опять сегодня с Вами приключилось, - участливо спросил Людвиг Угель, но тотчас в ужасе отшатнулся к лестничным перилам, потому что философ ударом кулака отбросил его в сторону и помчался по улице, проклиная с пеной у рта все на свете.

...................................................................................................................................................

*petit cиnacle - маленькое содружество литераторов в сборе./фр.

- Подлая Шу-шу-яд,- рычал он убегая, - несчастный талисман, обращенный чарами в красный цветок! Какое издевательство, унижение... Жертва сатанинской злобы... Снова мучительное воспоминание.

С изумлением все трое покачали головами, однако, удерживать разбушевавшегося профессора не стали и только собрались, наконец, подняться на крыльцо, как из дверей, кивнув на прощанье обитателям дома, вышел викарий Вильгельм Вингольф. Стоявшие внизу весело приветствовали его и тотчас спросили, по какой причине блаженство озаряет столь высокочтимую голову. Таинственно подняв жирный указательный палец, он доверительно отозвал поэта в сторону и сказал ему на ухо с лукавой улыбкой:

- Представьте себе, я сегодня сочинил первый в своей жизни стих! И при том только что!

У поэта глаза полезли на лоб, казалось, они даже высунулись из-под узкой оправы золотых очков. - Прочти его, - громко вскричал он. Викарий повернулся к трем приятелям, снова поднял кверху указательный палец, зажмурил от восторга глаза и продекламировал:

Сколь редко совершенство.

Тебя узрели нынче, о блаженство!

Больше он не произнес ни слова и удалился, помахивая шляпой.

- Черт возьми, - сказал Людвиг Угель. Поэт задумчиво молчал. Однако, Карл Гамельт, который с тех пор как проснулся в траве, не вымолвил еще и словечка, произнес со значением: - Стих хорош!

Предчувствуя нечто необыкновенное, одолеваемые жаждой приятели вошли, наконец, без новых приключений в прохладную пивную "Корона", причем в ее лучшую комнату, где молодая хозяйка сама обслуживала любителей пива, и где в это время дня все трое постоянно были единственными посетителями, которые с ней шутили и любезничали.

Первое примечательное обстоятельство, которое сразу, как только они вошли и сели за столик, бросилось им в глаза, было то, что на этот раз маленькая пухленькая хозяйка совсем не показалась им привлекательной. Но происходило это из-за того, как вскоре отметил каждый из них, что в полумраке за невысокой, начищенной до блеска стойкой с напитками виднелась красивая головка незнакомой молоденькой девушки.

2

Второе, не менее примечательное обстоятельство заключалось в том, что за соседним столиком сидел, не замечая вошедших, безупречно одетый господин Эрих Тенцер,

Один из основателей содружества cиnacle и закадычный друг Карла Гамельта. Перед ним стояла выпитая наполовину кружка светлого пива, в которую он поставил желтую розу; кроме того, он медленно вращал своими большими на выкате глазами и впервые в жизни выглядел нелепо. Время от времени он приближал свой внушительный нос к розе, нюхал ее и одновременно косился - было непонятно, как ему это удавалось - на незнакомую девушку, что не прибавляло сколь либо значительно приветливости его лицу.

И третьей странностью было то, что рядом с Эрихом, сидел, как ни в чем ни бывало, старый Глаз-да-глаз, перед ним стоял стаканчик с "Кульмбахером", во рту у него была кубинская гитара из запасов хозяина.

- Черт побери, господин Гдаз-да-глаз, - вскричал вскакивая Герман Лаушер, - как вы сюда попали? Разве не Вы только что убегали по верхнему валу?

- И разве не Вы только что вне себя от непомерного гнева буравили кулаком мой живот! - закричал Людвиг Угель.

- Не обижайтесь, - закричал философ с обаятельной улыбкой, - не обижайтесь, дорогой господин Угель! -Рекомендую Вам "Кульмбахер", господа! С этими словами он невозмутимо осушил стаканчик.

Между тем Карл Гамельт окликнул своего приятеля Эриха, который по прежнему безучастно и расслабленно сидел напротив перед желтой розой в пивном бокале.

- Эрих, ты спишь?

- Я не спишь, - ответил Эрих, не поднимая глаз.

- Я не спишь не говорят, говорят я не сплю, - закричал Угель.

В это время женская головка за стойкой повернулась, и к столику, за которым сидели приятели, подошла совершенно незнакомая им красивая девушка.

- Что угодно господам?

Если к вам ни разу в жизни, когда вы в восторженном упоении стояли перед прекрасным портретом дамы, внезапно не выходил навстречу из картины живой оригинал, вы не сможете себе представить каково было в этот момент на душе у братьев cеnас1е. Все трое поднялись со стульев и каждый отвесил по поклону.

- 0, прекрасная милая дама! - сказал поэт. - Сударыня! - сказал Людвиг Угель, а Карл Гамельт вообще ничего не сказал.

- Принести вам, "Кульмбахер"? - спросила красавица.

- Да, пожалуйста, - сказал Людвиг, Карл кивнул, а Лаушер попросил бокал красного вина.

Когда нежная, узкая девичья рука с изяществом поставила на стол напитки, вновь послышались смущенные, почтительные комплименты. Из своего угла прибежала маленькая фрау Мюллер.

- К чему такие церемонии с этой дурочкой, господа, - сказала она, - это моя сводная сестра, она приехала, чтобы прислуживать, нам самим не управиться... Ступай к стойке, Лулу. Неприлично вертеться около господ.

Лулу медленно ушла. Философ в бешенстве закусил сигару. Эрих Танцер бросил восхищенный взгляд вслед исчезнувшей девушке. Три приятеля раздраженно и смущенно молчали.

Хозяйка, чтобы услужить гостям и развлечь их, взяла с подоконника цветочный горшок и похвалилась перед сидевшими за столиком.

- Вы только посмотрите, какой пригожий! Этот цветок быть может один из самых редких, какие только водятся на земле и, говорят, он цветет один раз в пять иди десять лет.

Все посмотрели на цветок нежного красно-голубого цвета; он покачивался на голом длинном стебле и источал на редкость тяжелый и душный аромат. Философ Глаз-да-глаз не на шутку разволновался и бросил на хозяйку и ее цветок злобный, язвительный взгляд, чего, впрочем, никто не заметил.

Внезапно Эрих, сидевший за соседним столиком подскочил к приятелям, резким движением сорвал цветок, сломал стебель и в два прыжка исчез за стойкой. Глаз-да-глаз разразился тихим саркастическим смехом. Хозяйка в ужасе завизжала, помчалась за Тенцером, зацепилась юбкой за стул и упала, спешивший за ней Угель шлепнулся на на хозяйку, а на него свалился поэт, который в прыжке увлек за собой бокал с вином и цветочный горшок. Философ кинулся к беспомощной хозяйке, потрясал перед ее лицом кулаками и скрежетал зубами, не обращая внимания на Угеля и Лаушера, которые старались оттащить его за разорванные фалды. В этот момент торопливыми шагами вошел хозяин; философ, как ни в чем ни бывало, помог хозяйке подняться, из дверей соседней комнаты глазели на скандал крестьяне и возчики. Было слышно, как за стойкой плакала красавица Лулу, оттуда же вышел Эрих с измятым цветком в руках. Все накинулись на него, кто с вопросами и угрозами, кто с бранью и смехом. Без шляпы, словно помешанный он, отмахиваясь сломанным цветком, выскочил за дверь.

3

На следующее утро Карл Гамельт, Эрих Тенцер и Людвиг Угель собрались в гостинице, в комнате Германа Лаушера, чтобы послушать его новые стихи. На столе к их услугам стояла большая бутыль с вином. Поэт продекламировал довольно много незатейливых строф, после чего вынул из нагрудного кармана маленький листочек бумаги. Он прочел:

"Принцессе Лилии..."

- Что ты сказал? - вскричал Карл Гамельт и вскочил с дивана. Лаушер с неудовольствием повторил название. Карл, однако, в глубокой задумчивости откинулся на цветастые подушки. Поэт прочел:

Мне помнится песнь былая.

Серебряный мотив

звучит, не затихая,

как скрипки вздох летает,

волшебно к отчизне манит.

Гамельт полностью отвлек внимание двух других от продолжения песни.

- Принцесса Лилия... Серебряный мотив... Былая песнь, - повторил он несколько раз, тряхнул головой, уставился пустыми глазами в пространство, затем устремил пристальный горящий взгляд на поэта.

Лаушер уже кончил декламировать, поднял глаза и встретил этот взгляд.

- - Что случилось? - вскричал он изумленно, - Ты хочешь испытать на мне, бедном кролике, взгляд удава?

Гамельт словно очнулся от глубокого сна.

- Откуда У тебя эта песнь? - спросил он поэта глухим голосом.

Лаушер пожал плечами.

- Откуда у меня остальное, - сказал он.

- А принцесса Лилия? - не унимался Гамельт, - И былая песнь? Разве ты не видишь, что эта песнь единственно стоящее, что ты сочинил? Все твои остальные стихи...

Лаушер быстро перебил его:

- Предположим, хотя на самом деле, дорогие друзья, эта песня загадка и для меня. Я сидел, ни о чем не думал и был уверен, что по обыкновению от скуки царапаю на листе фигурки и знаки, но когда мне это надоело на бумаге оказалась песнь. Она написана совсем другим почерком, не тем, которым я обычно пишу, посмотрите сами!

С этими словами он передал листок, сидевшему рядом Эриху. Тот поднес его поближе к глазам, страшно удивился, посмотрел еще раз более пристально и тут же опустился на стул с криком: Лулу! Угель и Гамельт бросились к нему и уставились на бумагу.

- Вот это да! - вскричал Угель.

Гамельт откинулся на диван и, казалось, рассматривал странный листок с безграничным удивлением. На его лице поочередно отражались величайшая радость, страх и недоумение.

- Так скажи мне, Лаушер, - выкрикнул он наконец, - это наша Лулу или принцесса Лилия?

- Чушь! - обозлился поэт, - Отдай!

Но стоило ему еще раз взглянуть на лист как его сердце замерло от никогда не испытанного, неведомого страха. Беспорядочно разбросанные буквы невероятным образом соединялись воедино и в конце-концов, вне всякого сомнения, превращались из контура в нежные черты девичьего лица прекрасной незнакомки Лулу.

Эрих, словно окаменев, сидел в кресле, на диване тряс головой Людвиг Угель, рядом с ним лежал Карл и что-то бормотал Посередине комнаты с потерянным видом стоял побледневший поэт. В эту минуту чья-то рука тронула его за плечо и, когда он в испуге повернулся то увидел, что рядом с ним стоит философ Глаз-да-глаз, приветственно приподнимая поношенную негнущуюся шляпу.

- Гдаз-да-глаз! - изумленно вскрикнул поэт, - черт побери, Вы, что, с потолка свалились?

- Как это, - возразил с улыбкой старик, - Как это, дорогой господин Лаушер? Я постучал два раза. Но дайте посмотреть, у Вас в руках право же великолепная рукопись!

Он осторожно взял из рук Лаушера песнь, впрочем скорее, рисунок.

- Вы не будете возражать, если я тоже на него посмотрю? С каких это пор Вы собираете такие раритеты?

- Раритеты? Собирать? Вы разбираетесь в рукописях, господин Глаэ-да-глаз?

Старик с большим удовольствием осматривал и ощупывал бумажный лист.

- Еще бы, - ответил он с ухмылкой - прекрасный кусочек, правда, уже попорченного текста! Это акский язык.

- Акский? - вскричал Карл Гамельт.

- Конечно, господин Кандидат, - приветливо сказал философ. - однако, сознайтесь, дорогой господин Лаушер, - где Вы ее все-таки нашли такую редкость? Ее стоит изучить подробнее.

- Что за вздор, господин, Глаз-да-глаз, - угрюмо рассмеялся поэт. - Этот лист только что появился на свет, я сам написал это вчера ночью.

Философ со злостью оглядел Лаушера с ног до головы.

- Я должен сознаться, - ответил он, - я действительно должен сознаться, мой дорогой юный друг, что эта шутка меня до некоторой степени раздражает.

На этот раз Лаушер по-настоящему вышел из себя.

- Господин Глаз-да-глаз, - заявил он с твердостью, - я должен просить Вас не считать меня шутом, а если Вам действительно невтерпеж самому сыграть эту милую роль, потрудитесь найти себе сцену где-нибудь в другом месте, но не в моей комнате.

- Ладно, ладно, - благодушно улыбнулся Глаз-да-глаз, - возможно Вы еще задумаетесь над этим! А пока что желаю здравствовать, господа!

С этими словами он надвинул на белую голову зеленого оттенка шляпу и бесшумно покинул комнату.

Внизу, в общем зале Глаз-да-глаз застал красавицу Лулу, которая, стоя, перетирала полотенцем бокалы для вина. Он нацедил себе из бочонка полный бокал и сел за стол напротив девушки. Не говоря ни слова он изредка ласково поглядывал стариковскими выцветшими глазами на красавицу, а она, ощущая его приязнь, непринужденно продолжала свою работу. Философ взял пустой гладкий бокал, налил в него немного воды и начал скрести влажный край кончиком указательного пальца. Вскоре послышалось жужжанье, потом возник чистый тон, который беспрерывно, то разрастаясь, то затихая, наполнил комнату. Красавица Лулу с удовольствием слушала нежное пение, опустила руки и, словно зачарованная, внимала незатихающим хрустальным звукам, в то время как старик изредка поднимал над бокалом голову и пристально смотрел ей в глаза. Бокал пел, и вся комната вторила ему. Лулу спокойно и бездумно стояла посередине комнаты, глаза у нее расширились, словно у прислушивающегося ребенка.

- "Жив ли старый король Онеляйд Беспечальный?" услышала она и не могла понять старик ли спросил ее, либо голос возник из поющего бокала. Однако, сама не ведая почему, ответила на вопрос кивком головы. "И помнишь ли ты песню арфы Серебряная песнь?"

Она снова кивнула, сама не ведая почему. Чистый, как хрусталь звук стад стихать. Голос спросил: "где струны арфы Серебряная песнь?

Звучанье становилось все тише и тише и разбилось на маленькие нежные волны. И Лулу заплакала, сама не ведая почему.

Тишина надолго заполнила комнату.

- Почему Вы плачете, Лулу? - спросил Глаз-да-глаз.

- Ах, разве я плакала? - ответила она смущенно. - Мне было пришла в голову песня моего детства, но я смогла вспомнить лишь начало.

Дверь с треском распахнулась, и в комнату вбежала фрау Мюллер.

- Что, всего два бокала? - закричала она со злостью.

Лулу расплакалась, хозяйка шумела и бранилась, обе не заметили, как философ выпустил из своей коротенькой трубки большое кольцо дыма, сел на него, и нежный сквознячок медленно вынес его в открытое окно.

4

Члены petit cиnacle собрались в ближайшем лесу. Пришел и стажер окружного управления Оскар Риппельн Все разлеглись на траве, вели задумчивые дружеские беседы, перерываемые смехом так же часто как и паузами для размышлений. Особенно долго обсуждались высказывания и намерения поэта, так как он собирался на следующий день отправиться в далекое путешествие и было неизвестно где и когда состоится следующая встреча.

- Я хочу поехать за границу, - сказал Герман Лаушер, - я хочу побыть независимым и вдохнуть свежего воздуха. Возможно, в один прекрасный день, я с охотой вернусь; на сегодня, однако, я сыт по горло этой своеобразной юношеской и пустой студенческой жизнью. Мне кажется, что все вокруг словно пропахло табаком и пивом. Кроме того за последние годы я уже набрался знаний куда больше, чем это полезно художнику.

- Как тебя понимать? - перебил его Оскар, - мне кажется, что бездуховных художников, в особенности среди поэтов, у нас достаточно.

- Возможно! - сказал Лаушер. Но образование и наука вещи разные. Самое опасное, это та самая проклятая осознанность, в которую вживаешься благодаря занятиям. Все должно быть осмысленно, понятно и измерено. Пробуешь, отрицаешь самого себя, ищешь границы своего таланта, ставишь на себе опыты и в конце-концов видишь, правда, слишком поздно, что лучшая часть тебя и твоего искусства остались в осмеянных неосознанных порывах ранней юности. Тогда ты простираешь руки к исчезнувшим островам невинности и делаешь это не с абсолютно неосознанным волнующим чувством сильной боли, а, опять-таки, от некой осознанности, позы с определенным умыслом.

- 0 чем ты при этом думаешь? - перебил его с улыбкой Карл Гамельт.

- Ты ведь это прекрасно знаешь! - вскричал Герман. - Да, я сознаюсь, что недавно изданная мною книга пугает меня. Я должен снова научиться жить полной жизнью, вернуться к истокам. Мне хочется не столько изрекать новое, сколько свободно и раскованно прожить значительный период жизни. Я хочу снова, как в годы отрочества, лежать

на берегах ручьев, взбираться на горы или, как обычно, играть на скрипке, ухаживать за девушками, витать в облаках и ждать, когда меня посетит вдохновение, а не боязливо гоняться за ним, затаив дыхание.

- Вы правы, - раздался внезапно голос Глаэ-да-гдаза, который вышел из леса и остановился среди расположившейся на траве молодежи.

- Глаэ-да-глаз! - закричали весело все. - Добрый день, господин философ! Доброе утро, господин вездесущий.

Старик сел, глубоко затянулся сигарой и обратил к поэту Лаушеру свое доброжелательное, приветливое лицо.

- Во мне, - сказал он, посмеиваясь, - сохранилась частица юности, которая охотно поболтает со своими сверстниками. Если вы позволите, я приму участие в Вашей беседе.

- С удовольствием, - сказал Карл Гамельт. - наш друг Лаушер сию минуту говорил о том, что поэт должен черпать из неосознанного, и сколь мало знания могут помочь в этом.

- Неплохо! - медленно проговорил старик, - Я всегда был особенно расположен к поэтам и знал многих, для которых дружба со мной оказалась не бесполезной. Поэты и сегодня, больше чем другие люди, склоняются к мысли, что в недрах земли пребывают в полудреме вечные силы и красоты, которые время от времени пробиваются сквозь загадочную действительность, словно зарницы в ночи. Им поэтам, одновременно кажется, что вся обычная жизнь и они сами всего лишь картина, нарисованная на красивом занавесе, и только позади этого занавеса идет истинная настоящая жизнь. И мне кажется, что лучшие вечные слова великих поэтов это лепет грезящего человека, который, сам того не зная, бормочет нечто о едва увиденных высотах потустороннего мира.

- Замечательно, - воскликнул Оскар Риппельн, - весьма красиво сказано, господин Глаз-да-глаз, только не так уж это старо, да и не ново тоже. Это фантастическое учение проповедовалось сто лет тому назад так называемыми романтиками: в то время грезили о таких явлениях и таких зарницах. В школах еще можно услышать об этом, как о счастливо преодоленной болезни поэтов, и в наше время уже давно такие мечты не приходят в голову ни одному человеку, а если и приходят, то он все-таки знает, что наш поэт...

- Довольно! - крикнул кандидат Гамельт. - сто лет тому назад уже жили на земле такие мыслители и произносили скучные речи. Однако и сегодня те самые сновидцы и фантазеры все еще выглядят внушительнее и привлекательнее, чем чересчур разумные хитрецы. Впрочем, что касается грез, то мне недавно пригрезилось кое-что необыкновенное.

- Расскажите нам, - попросил старик.

- В другой раз.

- Вы не хотите? Но может быть мы отгадаем? - сказал Глаэ-да-глаз. Карл Гамельт расхохотался.

- Все-таки мы попробуем, - настаивал Глаз-да-глаз. - Каждый задаст один вопрос, на который Вы честно ответите Да или Нет. Если мы и не отгадаем, то все-таки весело проведем время.

Все согласились и начали задавать разные вопросы. Самые хорошие, однако, задавал каждый раз философ. Когда снова наступил его черед, он, поразмыслив, спросил:

- Видели ли Вы во сне воду?

- Да.

Теперь, получив утвердительный ответ, старик имел право задать еще один вопрос.

- Вода из источника?

- Да.

- Вода была вычерпана?

- Да.

- Девушкой?

- Да.

-ЈНет! - закричал Глаэ-да-глаз. - Вспомните как следует!

- И все-таки да!

- Итак, воду вычерпала девушка?

- Да.

Глаз-да-глаз энергично помотал годовой.

- Невозможно! - повторил он. - В самом деле девушка сама черпала воду из источника?

- Ах, нет! - в смятении воскликнул Карл, - Первым черпал дух Хадебарт, который тоже там был

- Ну вот наконец-то! - торжествовали остальные и Карлу пришлось без утайки рассказать свой сон об источнике Ляск.

Все слушали его с изумлением и странным волнением.

- Принцесса Лилия! - закричал Лаушер. - И Серебряная песнь? Откуда мне известны эти имена?

- Как же, - сказал старик, - эти имена стоят в рукописи на аскском языке, которую Вы вчера мне показывали.

- В моей песне! - вздохнул поэт.

- В образе красавицы Лулу,- прошептали Карл и Эрих.

Между тем философ раскурил новую сигару и энергично дымил в зеленую травку до тех пор, пока не окутался с ног до головы голубым табачным облаком.

- Вы дымите ну просто, как паровоз, - сказал Оскар Риппельн, отгоняя облако. - И что это за табак!

- Настоящий мексиканский! - крикнул из облака старик. После этого он перестал дымить, а когда порыв ветра разогнал зловонное облако, оказалось, что философ исчез вместе с ним. Карл и Герман поспешили за исчезающим облаком в лес.

- Глупость какая-то! - ворчал стажер.

Его не покидало досадное чувство, что он попал в подозрительное общество. Эрих и Людвиг уже пустились в путь и шли в золотистых лучах предвечернего часа в город, в гостиницу "Корона"

Карл и Герман догнали далеко в лесу последние клочья табачного дыма разогнанного ветром и молча в недоуменьи стояли перед толстым буком. И только собрались они растянуться на мху, чтобы отдышаться, как услышали за деревом громкий голос Глаэ-да-глаза.

- Там плохое место, господа, там ведь сыро! Идите на эту сторону.

Они обогнули дерево и увидели старика. Он сидел на большом высохшем суку, который лежал на земле подобно уродливому дракону.

- Хорошо, что Вы пришли, - сказал он, - сядьте, пожалуйста, рядом со мной. Ваш сон, господин Гамельт и Ваша рукопись, господин

Лаушер, весьма интересуют меня.

- Сначала, - тут же перебил его Гамельт, - сначала объясните мне рада бога, как Вы смогли отгадать мой сон.

- И прочесть мой листок, - добавил Лаушер.

- Будет Вам, - сказал старик, - чему тут удивляться? Все можно отгадать, если осторожно выспросить. К тому же история принцессы Лилии имеет ко мне прямое отношение, так что я с легкостью додумался до этого.

- Вот, вот, - снова разгорячился кандидат. - Откуда. Вам известна эта история, и как Вы объясните, что мой сон, о котором я никому

не сказал ни слова, внезапно непонятным образом напомнил о себе в загадочной песне нашего Лаушера?

Философ улыбнулся и сказал с приятностью.

- Тот, кто посвятил себя изучению истории души и ее спасения, знает бесчисленное количество подобных случаев. Есть много, сильно

отличающихся друг от друга, версий истории принцессы Лилии. Эта история в многократно искаженном виде кочует из века в век, а сама принцесса предпочитает появляться в удобной личине призрака. Процесс ее духовного совершенствования находится, очевидно, на завершающей стадии, она очень редко выходит к людям - очень редко, повторяю я, показывается во плоти, в человеческом облике и неосознанно ждет момента своего освобождения. Но она была словно во сне, и, когда я отважился спросить ее о струнах арфы Серебряная

песнь, расплакалась.

Молодые люди слушали философа, вытаращив глаза. В душе у них возникли предчувствия, многое находило отзвук, но причудливо витиеватые речи и несколько ироничная мимика Глаэ-да-глаза сбивали их с толку, нить разговора оборачивалась мучительным клубком, который они не могли распутать.

- Вы, господин Лаушер, - продолжал профессор - эстет и должны знать, сколь заманчиво и опасно перебрасывать мостик над узкой, бездонной пропастью между добром и красотой. Мы, естественно, не сомневаемся в том, что эта пропасть не есть абсолютное разъединение, наоборот, она лишь трещина в единстве бытия и что добро и красота не принципы, а дети принципа истины. И что добро и красота, на первый взгляд противопоставляемые друг другу вершины, глубоко в недрах земли едины и нераздельны. Но что толку в этом знании, если мы стоим на одной из вершин и часами всматриваемся в зияющую перед нашим взором трещину. И перебросить мост над этой трещиной, это то же самое, что освободить принцессу Лилию. Она - голубой цветок, лицезрение которого снимает с сердца тяжесть, а благоухание освобождает дух от оков.

Она - дитя, дарующее королевство, цветок тоски всех великих душ. В день ее созревания и освобождения зазвучит арфа Серебряная песнь и зашумит источник Ляск во вновь расцветшем саду лилий, и тот, кто это увидит и воспримет, почувствует себя так, словно он всю жизнь пребывал в кошмаре и впервые услышал живительный шум светлого утра.

Но еще томится принцесса в тенетах ведьмы Шу-шу-яд, все еще грохочет в руинах опалового замка гром того самого рокового часа, еще лежит в разрушенном зале в оковах свинцового сна мой король!

5

Когда, спустя час, оба приятеля вышли из леса, они увидели Людвига Угеля, Эриха Тенцера и стажера окружного управления с разодетой во все яркое дамой из погребка "У трех королей", все они неторопливо поднимались в гору. Вскоре приятели распознали среди них тоненькую Лулу и с радостью поспешили им навстречу. Она была в хорошем настроении в разговоре то и дело слышался ее бесхитростный, мягкий, милый голосок. Добравшись до середины горы, все сели на широкую скамью, чтобы перевести дух. Белоснежный город, чистый и веселый, лежал в долине, а вокруг на высокогорных лугах отливал золотом вечерний туман. Баснословное изобилие августа повсюду царственно давало о себе знать, из-под листвы деревьев пробивались зеленые плоды, телеги, увенчанные сверкающими снопами катили внизу по дорогам к деревням и хуторам.

- Я не знаю, - сказал Людвиг Угель, - что делает таким прекрасным этот августовский вечер. Человека одолевает грусть, он ложится в высокую траву и наслаждается великолепием и нежностью золотого часа.

- Да, - сказал поэт и посмотрел в темные чистые глаза красавицы Лулу. - На исходе сезон, печальная пора. Вся созревшая сладость лета изливается в эти дни мягко и устало, и ты знаешь, что уже завтра или послезавтра где-то на дорогах будут лежать красные листья. Это час, когда молча видишь медленно вращающееся колесо времени и чувствуешь, как оно неторопливо и печально влечет тебя за собой куда-то в те края, где уже лежат на дорогах красные листья.

Все молча вслушивались в золотистое вечернее небо, в красочную картину природы. Тихо начала напевать какую-то мелодию красавица Лулу, и мало-помалу ее полушепот стал превращаться в нежное пение. Молодые люди слушали и молчали, словно околдованные; мягкие, сладостные тона нежного голоса, казалось, возникали из глубин безмятежного вечера, как сны из груди задремавшей земли.

Мир желанный ниспадает

Из небесных ясных далей.

Все восторги, все печали

В сладких песнях умирают.

Этой строфой закончилась ее вечерняя песнь. Сразу же начал петь Людвиг Угель, который улегся в траве в ногах у остальных:

Серебряный источник, речушка под листвой,

Тайком беги по склону к часовенке лесной!

Где мох покрыл ступени, Мадонна возлежит,

И пусть твой голос нежный ей тихо прожурчит:

Беду мою лихую, тебе что рассказал,

Что от греховных песен мой рот багряным стал.

И ты отдай ей лилию, цветок невинный мой,

Вдруг снизойдет и сжалится над грешною душой!

Быть может улыбнется и тронет лепесток,

И сладким ароматом распустится цветок.

Настой любви и солнца певцу греховно люб,

Так пусть коснется поцелуй святой багряных губ.

После этого и Герман Лаушер пропел одну из своих песен:

Устав, склонило солнце лик

И смотрит тускло в гладь морей,

И я устал, и в этот миг

Бреду в тени аллей*

И я устал, и в этот миг

Смущенно юность стороной

Стоит, склонив прекрасный лик,

Не хочет впредь идти со мной.

В это время село солнце, - багровый свет разлился по небу. Осмотрительный стажер Риппельн ухе хотел было посоветовать всем возвращаться. домой, когда. прекрасная Лулу запела вновь:

И замок есть, и земли,

Отец мой так богат.

Он властвует над всеми,

Король мой Онеляйд.

Придет и рыцарь ясный

Меня освободить,

Отец отдаст полцарства

И будем вместе жить.

Все поднялись и медленно стали спускаться в угасающих лучах заката. На верхушке горы еще сверкал заблудившийся солнечный луч.

- Откуда Вы знаете эту песнь? - спросил Карл Гамельт у красавицы Лулу.

- Я не знаю, - сказала она, - я думаю, что это народная песня.

Она заторопилась, внезапно ей стало страшно, она подумала, что возвратится слишком поздно, и хозяйка станет ее бранить.

- Этого мы не потерпим, - решительно выкрикнул Эрих Тенцер. - Вообще я хочу однажды откровенно высказать Фрау Мюллер все, что я о ней думаю. Я ей...

- Нет, нет! - перебила его красавица Лулу. - Мне будет еще хуже! Я ведь бедная сирота и должна нести свой крест.

- Ах, Лулу, - сказал стажер, - я хотел бы, чтобы Вы были принцессой, и я мог бы Вас освободить.

- Нет, - воскликнул Лаушер, - Вы настоящая принцесса, а вот мы не до конца рыцари, чтобы Вас освободить. Но что мешает мне? Я сделаю это сегодня же. Я возьму проклятую Мюллершу за глотку...

- Тише, тише, - закричала умоляющим голосом Лулу. - Предоставьте меня моей судьбе! Вот только сегодня мне жаль прекрасного вечера.

Разговоры почти прекратились, все быстро пошли по дороге в город, где Лулу отделилась от всех, чтобы вернуться в "Корону" в одиночестве. Пятеро смотрели ей. вслед, пока она не исчезла в конце первой же темной улицы

Он властвует над всеми,

Король мой Онеляйд.

пробормотал Карл Гамельт про себя и отправился домой. в деревню Вендлинген.

6

Б тот день Эрих Танцер провел весь вечер допоздна в "Короне", дожидаясь пока Лаушер не зажжет свечу и не уйдет в свой- номер, а он останется один в тихом баре. Лулу все еще сидела за столиком вместе с ним, внезапно Эрих решительно отодвинул в сторону кружку, взял красавицу за руку, посмотрел на нее, откашлялся и заговорил: - Лулу, я должен Вам кое-что сказать. Я хочу предъявить Вам обвинение. Во мне проснулся будущий прокурор. Бы непозволительно красивы, Вы намного прекраснее, чем это можно допустить и тем самым приносите несчастье себе и другим. И не пробуйте защищаться. Куда подевался мой отменный аппетит? И моя неутолимая жажда? Куда подевались все параграфы гражданского кодекса, которые я с помощью справочника Майзеля с таким трудом заталкивал в свою голову? И свод законов римского права? И уголовный кодекс? И гражданский кодекс? Да, Да, где они? В моей голове остался один единственный параграф, который называется Лулу! С подстрочным примечанием: как ты прекрасна, о, ты прекраснее всех на свете!

Глаза Эриха, казалось вот-вот вылезут из орбит, левая рука яростно мяла новую модную шелковую шляпу, а правая судорожно вцепилась в холодную руку Лулу. Девушка в страхе следила за ним, чтобы при первой же возможности убежать. За стенкой храпел господин Мюллер, кричать она не могла. И тут неожиданно чуть-чуть приоткрылась дверь, в щель просунулась рука и кусочек фланелевой рубашки, что-то белое выскользнуло из руки и плавно упало на пол; дверь тут же захлопнулась, Лулу высвободила руку, подскочила к двери и подняла с полу исписанный лист бумаги.

Эрих угрюмо молчал. Она, однако, внезапно засмеялась и прочитала вслух:

Госпожа, ужель ты рада,

Коль поэт, что гордым был,

Страсть и хлад в себе таил,

В ноги пал, тебе в отраду?

И поэта сердце с юных лет

Знавшее услады, омут бед,

В ручках маленьких дрожит твоих!

Розы алые, что я искал для них,

Песни алые, что я слагал в пути,

От тоски умолкли отцвели.

Здесь у ног, тебе в отраду.

Госпожа, ужель ты рада?

- Лаушер, -с возмущением вскричал Эрих, - бестия! Надеюсь, Вы не примете всерьез этого ветрогона с его проклятыми стихами? Стихи! Каждые три недели он пишет такие же стихи другой.

Эрих мог возмущаться сколько угодно. Лулу прислушивалась к тому, что происходило за открытым окном. Оттуда доносились беспорядочные аккорды гитары и кто-то пел басом.

Стою здесь, ожидая,

Гитаре подпевая...

Отбрось свои сомненья,

Приди без промедленья!

От ветра окно захлопнулось и задребезжало. Хозяин проснулся и с недовольным видом вышел из-за стойки. Эрих швырнул на стол деньги, оставил недопитым пиво и, не попрощавшись, быстро сбежал с крыльца и набросился на гитариста, которым оказался никто иной, как стажер Риппельн. Риппельн разъярился, началась перебранка и они отправились на вал под каштаны.

Лулу потушила газ в баре и коридоре и поднялась наверх в свою каморку. Когда она проходила мимо комнаты Германа Лаушера, она слышала порывистые шаги и частые продолжительные вздохи. Недоуменно покачивая головой, она вошла в свою спаленку и легла в постель. Сон не приходил, ей хотелось еще раз обдумать, все, что произошло в этот вечер; только теперь ей уже было не до смеха, более того, печаль овладела ею, все происшедшее представилось ей неудачным фарсом. Невинная душа, она удивлялась, что все эти люди так глупо и однобоко думают о себе, да и в ней любят и почитают по существу только красивые черты лица. Эти молодые люди казались ей обманутыми путешественниками, которые бродят в ночи вокруг теплящегося огонька и твердят одни и те же громкие слова.

Ей было грустно и смешно слышать, как они без умолку говорили о красоте, молодости и розах, возводя вокруг себя пестрые декорации из слов, а жестокая правда жизни тем временем вчуже проходила мимо них. Эта правда была без оговорок прописана и сокрыта в тайниках ее праведной девичьей души, как и то, что искусство жизни заключено в умении страдать и улыбаться.

Поэт Лаушер лежал в своей постели, но сон не шел ему на глаза. В его воспаленном мозгу возникали и исчезали в мимолетных меркнущих видениях быстрые отрывочные горячечные мысли, что не мешало ему все же ощущать давящую духоту августовской ночи и монотонное изнурительное жужжание комаров. Комары досаждали ему больше всего; вскоре ему почудилось, что они поют:

Сколь редко совершенство,

Тебя узрели нынче, о блаженство!

Очень быстро это превратилось в песню арфы из его сновидений. Потом он внезапно снова вспомнил, что красавица Лулу уже держит в руках стихи и знает о его любви. От него не укрылось, что Оскар Риппельн сочинил серенаду и, наверное, Эрих тоже сегодня вечером признался в любви прекрасной девушке. Все, все таинственное в душе любимой, ее полная предчувствий необъяснимая связь с философом Глаз-да-глазом, с акскими преданиями и сном Гамельта, ее необъяснимая одухотворенная красота и заурядная безрадостная судьба занимали мысли поэта. То, что члены дружественного кружка cиnacle внезапно окружили незнакомую девушку словно магнитную гору, что он сам не только не попрощался со всеми и не уехал путешествовать, а с каждым часом все больше запутывается в сетях этой сказки о любви, представилось ему историей, в которой он и все остальные могли быть только персонажами из сна насмешника фантаста или действующими лицами странного предания. В его полной боли голове возникла мысль, что вся эта неразбериха и он сам и Лулу могли быть бессильными безвольными обрывками рукописи старого философа, гипотетически, на пробу соединенными друг с другом частями незаконченного эстетического умозаключения. И все-таки все в нем противилось такому cogito, ergo sum*, он взял себя в руки, встал и подошел к открытому окну. Теперь, после непредвзятых рассуждений

--------------------------------------------------------

* cjgito ergo sum - мыслю значит существую /слова Декарта / лат.

распознал он вскоре безнадежную глупость своих лирических разглагольствований о любви; он вероятно чувствовал, что красавица Лулу его не любит и в глубине души находит смешным. С грустью облокотился он о подоконник, звезды проступали сквозь редкие облака, ветер пробегал по темным кронам каштанов. Поэт решил, что следующий день будет последним днем его пребывания в Кирххайме. И возникшее печальное чувство обреченности осенило его мозг, порабощенный дурманящей мечтой последних дней.

7

Когда Лаушер на другой день рано утром спустился в общую комнату, Лулу уже перетирала чашки. Оба принялись за горячий кофе. Какой-то почти царственной чистотой светилось ее благородное очаровательное лицо, необыкновенная доброта и ум видны были в красивых задумчивых глазах.

- Лулу, Вы за ночь стали еще красивее, - удивился Лаушер. - Я и не предполагал, что такое возможно.

Она с улыбкой кивнула: Да, мне приснился необыкновенный сон...

Поэт удивленно посмотрел на нее.

- Нет, - сказала она, - мне нельзя его рассказывать.

В этот момент утреннее солнце озарило окно и его лучи, пронизывая темные волосы Лулу, образовали величественный золотой нимб. С восторгом и грустью смотрел поэт на восхитительную картину. Лулу наклонила голову, снова улыбнулась и сказала:

- Я должна поблагодарить Вас, дорогой господин Лаушер. Вчера Вы подарили мне стихи; они мне понравились, хотя я их не совсем поняла.

- Вчера вечером было душно, - сказал Лаушер и посмотрел красавице в глаза. - Можно мне взглянуть на мои стихи еще раз?

Она отдала ему листок. Он тихо перечитал стихи, сложил листок и спрятал его в карман. Прекрасная Лулу промолчала и задумчиво кивнула головой. На лестнице послышалась шаги хозяина, Лулу вскочила и принялась за свою утреннюю работу. Невысокого роста толстяк вошел в комнату и поздоровался.

- Доброе утро, господин Мюллер! - ответил Герман Лаушер. - Сегодня я у Вас в гостях последний день! Рано утром я уезжаю!

- Но мне казалось, господин Лаушер...

- Ладно, ладно. Сегодня вечером поставьте на лед несколько бутылок шампанского и освободите крайнюю комнату для прощального ужина.

- Как прикажете, господин Лаушер!

Лаушер вышел и прямо из гостиницы отправился к своему любимому Людвигу Угелю, чтобы провести с ним вместе последний день.

Из маленького домика Угеля на Штейнгауштрассе уже доносилась утренняя музыка. Угель без пиджака в одном жилете, еще непричесанный, стоял у кофейного столика и прилежно играл в свое удовольствие на скрипке. Комната была залита солнечным светом.

- Это правда, что ты завтра уезжаешь? - крикнул Угель поэту.

Лаушер с изумлением посмотрел на него.

- Кто тебе успел об этом сказать.

- Глаз-да-глаз.

- Глаз-да-глаз? Что за чертовщина!

- Да, да старик просидел у меня до полуночи. Больной человек! Он снова рассказывал свои занимательные сказки про принцессу, сад лилий и тому подобное. Считает, что я должен освободить принцессу; в тебе он разочаровался, ты, мол, не настоящая арфа Серебряная песнь. Он не в себе, верно ведь? Я ничего не понял.

- Я понимаю, - тихо промолвил Лаушер. - Старик прав.

Какое-то время он продолжал слушать Угеля, пока тот не доиграл сонату до конца. Вскоре друзья под руку вышли из города и направились по крутой тропинке в лес в сторону Плохингера. Они почти не разговаривали, предстоящая разлука не располагала к беседе. Теплое сверкающее утро лежало на красивых склонах Альп. Вскоре дорога повернула в густой лес, путники сошли на обочину и легли в прохладный мох.

- Давай соберем букет для Лулу, - сказал Угель и начал лежа рвать папоротник.

- Давай, - сказал Лаушер тихо, - венок для прекрасной Лулу!

Он вырвал из земли высокий куст пурпурной наперстянки.

- Возьми его! Наперстянка. Больше у меня для нее ничего нет. Дикая пурпурная и ядовитая...

Он не стал продолжать; что-то сладкое и горькое подступило к горлу подобно рыданиям. Он мрачно отвернулся, но Угель обнял его за плечи, лег рядом и жестом указал на необыкновенную игру света в ярко-зеленой листве. Каждый из них думал о своей любви, молча лежали они так долгое время. Их головы овевал сильный прохладный ветер, блаженная юность может быть в последний раз раскинула над их душами свое голубое, полное предчувствий, небо. Угель тихо запел:

Принцессу звать Элизабет,

Как солнца луч, что был и нет.

О, если б имя мне такое,

Что никло бы пред красотою.

Пред чудом, пред Элизабет,

Чтоб был в них роз душистый след,

След нежных листьев в каплях рос

След белых роз, след бледных роз,

И блеск вечерних позолот,

Чтоб был принцессы гордый рот,

Чтоб был принцессы чистый лоб,

И пело б в сачастьи, муках пусть,

И радость в нем была б и грусть.

Тихая печаль неповторимого часа наполнила грудь друга болью и радостью. Он закрыл глаза, в его душе возник образ прекрасной Луду, какой он видел ее утром, солнечно-просветленной, милой, такой сияющей, умной и недоступной, что сердце его забилось быстрыми болезненными толчками. Со вздохом провел он рукой по лбу, обмахнулся пурпурной наперстянкой и запел:

Хочу склониться низко

Пред тобой, моя любовь

Звучат пусть в песнях скрипки

Алые розы и кровь.

Хочу пред тобой склониться,

Как пред принцессой вновь,

И розами украсить,

Алыми, словно кровь.

Хочу к тебе с мольбою

Припасть, словно к святой,

С отвергнутой любовью,

С душевной чистотой.

Едва он кончил петь, как из глубины леса окликнул друзей философ Глаз-да-глаз. Подняв глаза, они увидели, как он выходит к ним из леса.

- Добрый день, - громко поздоровался он, подойдя ближе, - добрый день, друзья мои! Возьмите в букет для прекрасной Дулу!

С этими словами он протянул Лаушеру большую белую лилию. Затем он удобно устроился напротив них на обросшем мхом камне.

- Скажите кудесник, - обратился к нему Лаушер, - Вы, вездесущий и всезнающий, кто такая на самом деле Лулу?

- Много хотите знать! Усмехнулся седобородый - Она сама этого не знает. В то, что она сводная сестра проклятой Миллерши, Вы, конечно же, не верите и я тоже не верю. Она сама. не знает ни кто ее отец, ни кто ее мать, единственная весточка из родных мест это строфы странной песни, которую она время от времени поет, и в которой называет своим отцом некоего короля Онеляйда Беспечального.

- Дурочка! - со злостью произнес Угель.

- Это почему же, мой милый? - кротко возразил старик. - Но как бы то ни было, не следует чересчур бесцеремонно прикасаться к такой тайне. Я слышал, господин Лаушер, Вы хотите уже утром покинуть нас и эту страну? Как все-таки можно обмануться. Я готов был биться об заклад, что Вы еще долго пробудете здесь, так как Вы, мне казалось, именно из-за Лулу...

- Прекратите, прекратите, Вы! - вспылил Лаушер. - Какого черта Вы лезете не в свое дело!

- Не надо кипятиться! - улыбаясь успокоил его философ. - Об этом, достопочтенный, не было и речи. То, что я занимаюсь перипетиями чужих судеб, в особенности судеб поэтов, следует из моей науки. У меня не вызывает сомнения наличие между вами и нашей Лулу известной почти неуловимой связи, даже, если, как я предчувствую, в настоящее время! ее плодотворное воздействие еще столкнется с непреодолимым препятствием.

- Объясните мне все-таки это, пожалуйста, немного подробнее! - холодно, но с любопытством произнес поэт

Старик пожал плечами.

- Что же, - сказал он, - каждое, сколь либо

высокоорганизованное человеческое существо, инстинктивно стремится к известной гармонии, состоящей в счастливом равновесии осознанного и неосознанного. Однако, по-видимому, до тех пор, пока существует разрушительный дуализм, этот жизненный принцип мыслящего Я, натуры ищущие с полуосознанным инстинктом тяготеют к союзу с натурами противоположными. Вы понимаете меня. Такие союзы могут заключаться без слов, даже бессознательно, могут существовать и оказывать воздействие, словно неосознанные, чисто эмоциональные родственные связи. Во всяком случае, эти союзы предопределены заранее и не зависят от нашего желания. Это очень важная составляющая часть того, что называют человеческой судьбой. Не раз уже бывало, что подлинная благотворная жизнь такого союза начиналась лишь с момента разлуки и отречения; потому что и разлука, и отречение подвластны нашей воле, которой не подчиняется это влечение.

- Я понимаю Вас, - сказал Лаушер совсем другим тоном. - Мне кажется, что Вы мой друг, господин Глаз-да-глаз!

- Вы что, сомневались в этом? - дружески улыбнулся философ.

- Приходите сегодня вечером в "Корону" на мой прощальный ужин.

- Будет видно, господин Лаушер. По некоторым расчетам мне выпадает важная задача, исполнится старинная мечта... Но вероятно, это можно будет объединить. До свиданья! Он вскочил, приветственно махнул рукой и сразу же исчез по дороге в долину.

Друзья пробыли в лесу до полудня, обоих не оставляла мысль о разлуке, каждый думал о своей любви и был переполнен противоположными чувствами. С опозданием пришли они к обеденному столу в "Корону". Они застали там Лулу в хорошем настроении, одетую в новое светлое платье. Сна. с радостью взяла принесенные цветы и поставила вазу с букетом на стол в углу, за которым оба приятеля по обыкновению обедали. Весело и озабоченно сновала туда-сюда красивая девушка, подавая тарелки и бутылки. По окончании обеда, когда друзья потягивали вино, она подсела к ним. Разговор пошел о прощальном вечере Лаушера.

- Мы должны и комнату, и все, что нужно, по-настоящему подготовить к празднику, - сказала Лулу, - как Вы видите, я начала с себя и надела новое платье. Не хватает только цветов.

- Об этом мы уж как-нибудь позаботимся, - вступил в разговор Угель.

- Очень хорошо, - улыбнулась она. - Раздобыть бы еще фонариков и разноцветных лент.

- Ничего себе! - снова воскликнул Угель. Лаушер молча кивнул.

- Вы почему-то молчите, господин Лаушер! - вспылила, в свою очередь Лулу, - Вы, что, не согласны?

Лаушер не ответил. Он не отводил глаз от ее стройной фигурки и нежного лица и сумел лишь вымолвить: "Как Вы прекрасны сегодня, Лулу! И еще раз: "Как Вы сегодня прекрасны!

Он не мог оторвать глаз от красавицы в все смотрел и смотрел на нее. Он видел, как она и его друг готовили все необходимое дал прощания с ним, и это причиняло ему необыкновенные страдания, делало молчаливым и мрачным. Каждое мгновение его неотступно терзала и жалила мысль, что отрекаясь и уходя он поступает неправильно: надо упасть ей в ноги, дать почувствовать полыхающий огонь своей страсти, чтобы завоевать, умолить и похитить, делать что угодно" только не сидеть перед ней сложа руки, ничего не предпринимая, и чувствовать, как один за другим быстро исчезают благословенные мгновения последних часов, которые он проводит с ней вместе. Тем не менее из ожесточенной схватки с самим собой он вышел победителем и в эти последние часы жаждал только запечатлеть с болью в душе и грустно прекрасный образ в тайниках своего сердца и сделать ого источником незабвенной тоски по родине.

Кончилось это тем, что, когда они еще сидели одни в комнате и Угель стремился поскорее отправиться за покупками, Лаушер поднялся, встал перед Лулу, взял ее за руку своей дрожащей рукой и произнес тихо, нарочито торжественно и насмешливо:

- Моя прекрасная принцесса, соблаговолите мне милостиво служить Вам. Я прошу Вас приказывать мне, как Вашему рыцарю или слуге, или собаке, или шуту.

- Хорошо, мой рыцарь, - перебила его со - смехом Лулу. - Я прошу Вас лишь об одной услуге. У меня нет на этот вечер настоящего, веселого, остроумного спутника, который помог бы мне сделать известное Вам празднество занимательным и радостным. Хотите быть им?

Краска сошла с лица Лаушера. Потом он решительно рассмеялся, потешно изогнулся, встал на колени и с театральной торжественностью сказал:

- Даю обет, благородная дама!

И они с Людвигом Угелем поспешили в дорогу. Прежде всего они побывали в прекрасной лавке предметов искусства и садоводства при кладбище, где беспощадно разбойничали ножницами в питомнике роз, Лаушер был просто неудержим: - Я хочу большую корзинку белых роз, - кричал он без умолку, отворачивал каждый куст и дюжинами рвал любимые розы прекрасной Лулу. Потом он заплатил садовнику, велел ему вечером доставить розы в "Корону" и вместе с Угелем пошел дальше рыскать по улицам. Как только они видели в витрине что-либо яркое, они вламывались туда; накупили стекляруса, платков, шелковых лент, бумажных фонариков, а под конец большое количество шутих - так что в "Короне" Лулу сбилась с ног, принимая и развешивая все покупки. А помогал ей до самого вечера добряк Глаэ-да-глаз, только никто об этом не знал.

Лулу была красива и радостна, как никогда. Лаушер и Угель поужинали, их друзья один за другим приходили в гостиницу. Когда все гости собрались, они под предводительством Лаушера, который торжественно вел под руку красавицу Лулу, перешли в большую заднюю комнату. Все стены этой комнаты были увешаны платками, лентами и гирляндами, на потолке светились рисунки из разноцветных фонариков, большой стол был накрыт белой скатертью, на нем стояли кубки с шампанским, повсюду лежали свежие розы. Поэт передал своей даме лилию философа, прикрепил к ее волосам полураскрывшуюся чайную розу и проводил на почетное место. Все шумно и весело расселись.

Вечер начался песней, которую спели хором. Пробки ударили в потолок, в тонкие бокалы хлынуло пенящееся светлое благородное вино, Эрих Танцер произнес тост. Смех и шутки раздались в ответ со всех сторон, громкие возгласы встретили появившегося Глаз-да-глаза, Угель и Лаушер прочитали каждый по несколько смешных строф. После этого запела красавица Лулу:

И был король закован,

Во тьме терялся взгляд.

Но час прошел и встал он,

Назвался Онеляйд.

И краски заблестели,

В стране стихи звучат,

Поэты вновь надели

Свой праздничный наряд.

Цветут здесь лилии, розы,

О, белый, алый цвет.

Поет Серебряная песнь,

Чудесней мелодии нет.

Когда песнь закончилась, Лаушер, аплодируя, бросил певице из стоящей перед ним корзины охапку белых роз. Все стали бросаться розами, розы перелетали с места на место дюжинами, сотнями, белые, красные; у старого Глаз-да-глаза они застряли в волосах и седой бороде. Наконец, полночь уже близилась, он встал и начал речь:

- Дорогие друзья и прекрасная Лулу! Мы все видим, что начинается вновь царствование короля Онеляйда Беспечального. Я тоже должен сегодня расстаться с вами но не без надежды на новую встречу; мой король, к которому я возвращаюсь, покровительствует юности и поэзии. Если бы вы были философами, то я рассказал бы вам притчу о возрождении Прекрасного и особенно о спасении поэтического принципа иронической метаморфозой мифа, историю, которая сегодня обретает свой счастливый конец. Но лучше я покажу вам разгадку этой истории в приятных глазу картинах. Посмотрите акскую пьесу!

Все обратили свой взгляд вслед его указательному пальцу на большой вышитый занавес, которым был занавешен угол комнаты. Занавес внезапно осветился изнутри нежным светом и стали видны вытканные бесчисленные серебряные лилии, окружавшие выложенный мрамором бурлящий источник. Ткань и свет были удивительными, создавалось впечатление, что лилии на глазах вырастают, склоняются, сплетаются, а источник кипит и изливается, и слышится благородный негромкий рокот.

Глаза всех были прикованы к роскошному занавесу и никто не заметил, как в комнате один за другим погасли все фонарики. Гости восхищенно и взволнованно следили за волшебной игрой искусственных лилий; только поэт не обращал на это внимания. Несмотря на темноту смотрел он горящими восхищенными глазами на красавицу Лулу. Божественный, прекрасный мягкий свет лежал на ее нежном лице, в пышных темных волосах неярко, словно живая, сверкала белая роза.

С неописуемым изяществом и гармонией двигались лилии в причудливом хороводе цветов вокруг источника. Их движение и утонченные переплетения окутывали сознание затаивших дыхание зрителей сладкой, подобной сновиденью сетью из чудес и наслаждений. Пробило полночь. С быстротой молнии взвился сверкающий занавес; в глубоком полумраке открылась просторная сцена. Философ встал, в темноте было слышно, как он отодвинул кресло. Он исчез и сразу же появился на сцене. В его волосах и бороде было еще полно роз. Вся сцена начала постепенно наполняться все более ярким светом до тех пор, пока зрители не увидели наяву благородную красоту цветущего сада лилий и шумящего источника, которые были изображены на занавесе.

Посередине стоял дух Хадебарт, в котором, несмотря на высокий рост, можно было узнать Глаз-да-глвза. На заднем плане поднялся пленительной красоты жемчужно-голубой замок из опала, в зале которого через просторные оконные арки можно было видеть пребывающего в глубоком покое короля Онеляйда Беспечального. В то время как лучи света сияли все ярче и ярче, Хадебарт вынес на середину сцены сквозь склонившиеся лилии огромную сказочно-прекрасную арфу из серебра. Сияние стало ослепительно-прекрасным и трепетало над опаловыми стенами беспокойными и серебряными и радужными волнами.

Дух Хадебарт тронул только одну басовую струну арфы и прислушался. Раздался низкий победный тон. Медленно раздвинулись передние ряды лилий, празднично украшенная лестница спустилась со сцены. В затемненной комнате прекрасная Лулу, высокая и стройная поднялась со своего места взошла по исчезавшим позади нее ступенькам на сцену и обернулась принцессой неописуемой красоты. С глубоким поклоном передал ей арфу дух Хадебарт; из его старых светлых глаз потекли слезы и упали вместе с застрявшей в бороде розой на землю. Сияя, стояла стройная принцесса перед арфой Серебряная песнь. Благородным жестом руки показала она на замок, наклонила арфу к плечу и пробежала тонкими пальцами по струнам. Зазвучала полная гармонии и блаженства песня, с восхищением обступили свою повелительницу стройные лилии. Еще одно мягкое, осторожное прикосновение к звучащим волшебным струнам, и прошелестел падающий занавес. Какое-то мгновение свет еще пронизывал его изнутри, в стремительном танце все неистовее двигались вытканные лилии пока не превратились в сплошной серебряный водоворот, который внезапно бесшумно исчез в полной темноте.

Потрясенные, потерявшие дар речи, сидели друзья в темной комнате. Вскоре они начали постепенно приходить в себя Из-за неосторожности внезапно вспыхнули позабытые всеми шутихи и начали одна за другой взрываться с ужасным грохотом. Прибежали заохали, засуетились хозяин с хозяйкой. Ночной сторож застучал с улицы пикой в закрытые

окна. Раздались крики, посыпались вопросы.

Но никто не обнаружил больше следов Лулу и философа. Стажер Риппельн было рассердился и заговорил о жульничестве, только его и слушать не стали. Герман Лаушер ушел и заперся а своей комнате.

Когда на следующий день ранним утром он уезжал о Лулу еще ничего не было слышно. Так как Лаушер сразу же уехал за границу, он уже ничего не мог добавить к тому, что знал о событиях в Кирххайме. И собственной рукой, стараясь ничего не пропустить, написал эту сказку.

Перевод И. Городинского