Франц Кафка

Блумфельд, пожилой холостяк

Перевод И.Городинского

Блумфельд, пожилой холостяк, поднимался однажды вечером по лестнице к себе домой, что стоило ему немалого труда, ибо жил он на седьмом этаже. Поднимаясь, он думал, как это уже не раз случалось в последнее время, о том, что жизнь в полном одиночестве становится ему в тягость, что эти шесть этажей он преодолевает чуть ли не крадучись, чтобы добравшись до своих пустых комнат, снова, чуть ли не украдкой, облачиться в халат, раскурить трубку, пробежать глазами французскую газету, которую он выписы-

вает уже много лет, одновременно прихлебывая маленькими глотками вишневую настойку собственного изготовления, и, наконец, через полчаса отправиться спать, перестелив прежде заново постель, которую бестолковая прислуга постоянно заправляет сообразно своему настроению. Блумфельду было бы весьма желательно, чтобы за всеми

его действиями наблюдал какой-нибудь спутник, либо зритель. Он уже прикидывал, не завести ли ему маленькую собачку. У такого животного веселый нрав, а главное, оно будет служить ему верой и правдой; один из его сослуживцев обзавелся подобной собакой, она никого не признает кроме хозяина, а стоит ей всего на несколько

минут потерять его из виду, как при встрече она незамедлительно начинает громко лаять, радуясь во всеуслышание, что вновь обрела своего господина, столь необыкновенного благодетеля. Правда, у собаки тоже есть недостатки. Если содержать ее в чрезвычайной чистоте, она все равно загрязняет комнату. Этого никоим образом не

избежать, невозможно мыть ее горячей водой каждый раз, прежде чем впустить в дом, она просто околеет от такого обращения. К тому же Блумфельд не терпит в своих комнатах грязь. Чистота в комнатах для него просто жизненная необходимость, неоднократно в течение недели ему приходится, к сожалению, пререкаться по этому поводу с не слишком педантичной прислугой. Она туга на ухо, и он

всякий раз тащит ее за руку к тому месту, где, по его мнению, недостаточно чисто. Этой строгостью он добился именно такого порядка в комнатах, который почти соответствует его желаниям. Но вместе с собакой он просто добровольно впустит грязь в свою комнату, которую до того так заботливо от нее охранял. Появятся блохи, непременные спутники собаки. Стоит им только появиться и вскоре наступит день, когда Блумфельду придется отдать собаке свою удобную комнату и искать другое жилье. Нечистоплотность, однако, только один из собачьих недостатков. Собаки, случается, болеют, а в собачьих заболеваниях никто не разбирается, заболевшее животное скрючивается в углу или ковыляет по всей комнате, скулит, чихает, давится от какой-то боли, его кутают в одеяло, утешают, поят молоком, короче говоря, ухаживают за ним в надежде, что, вполне вероятно, дело идет о преходящих страданиях, а между тем это может оказаться серьезной, отвратительной, заразной болезнью. И даже, если собака не будет болеть, то со временем она все же состарится, невозможно решиться своевременно умертвить преданное животное, и, наконец, наступит время, когда из слезящихся собачьих глаз на вас посмотрит собственная старость. Придется, хочешь не хочешь, хлебнуть горя с полуслепым, задыхающимся, почти неподвижным от ожирения животным и тем самым дорого заплатить за все предыдущие радости, которые оно вам доставляло. Пусть даже Блумфельду собака в настоящее время по душе, но он лучше еще тридцать лет будет подниматься по лестнице в одиночестве, лишь бы не обременить себя через какое-то время состарившейся собакой, которая, кряхтя еще громче, чем он сам, будет ковылять рядом со ступеньки на ступеньку.

Ничего не поделаешь, придется Блумфельду все же остаться в одиночестве, его не одолевают прихоти старой девы, жаждущей иметь под боком какое-либо зависящее от нее существо, которое можно защитить, излить на него нежность, которое надо постоянно обслуживать, и не имеет значения кошка это, либо канарейка или даже золотые рыбки. А если это невозможно, то она, впрочем, удовольствуется и цветами на подоконнике. Блумфельд, напротив, желал иметь спутника, животное, не требующее особых забот, которому случайный пинок не принесет вреда, а при необходимости оно переночует даже на улице, но, если Блумфельд того пожелает, немедленно окажется в его распоряжении и будет лаять, прыгать и лизать руку. Нечто подобное желал иметь Блумфельд, но поскольку, как он видел, ничего такого без недостатков не бывает, он отказался от этой затеи, однако в силу основательности своего характера время от времени, как, например, в этот вечер, мысленно к ней возвращался.

Когда он стоял наверху у входной двери и доставал из кармана ключ, его внимание привлек доносившийся из комнаты стук. Странный, похожий на щелчки стук, правда, чрезвычайно живой и весьма равномерный. Так как Блумфельд только что размышлял о собаках, этот стук напомнил ему стук лап, ударяющих поочередно об пол. Но лапы не щелкают, стало быть это не лапы. Он торопливо открыл дверь и включил свет. То, что он увидел, было для него полной неожиданностью. Колдовство да и только, два маленьких белых в синюю полоску целлулоидных шарика прыгали бок о бок по паркету; когда один стремился вниз, второй летел вверх, так неутомимо играли они друг с другом. Однажды в гимназии Блумфельд наблюдал во время широко известного электрического опыта маленькие шарики, которые прыгали точно также, но здесь шарики были соответственно больше по размерам, прыгали в пустой комнате, об электрическом опыте не могло быть и речи. Блумфельд наклонился, чтобы рассмотреть их получше. Это были без сомнения обыкновенные шарики, в каждом из них по-видимому находились шарики поменьше, они-то и щелкали. Блумфельд провел рукой по воздуху, чтобы убедиться не висят ли шарики на каких-либо ниточках, нет они передвигались вполне самостоятельно. Жаль, что Блумфельд не маленький мальчик, два таких шарика приятно удивили бы его, но сейчас все происходящее производило неприятное впечатление. Отнюдь не безразлично, что какой-то неизвестный, кто бы он ни был, все же открыл тайну неприметной жизни холостяка и прислал ему эти смешные шарики.

Он хотел схватить одного из них, но они отпрянули и, передвигаясь по комнате, стали манить его за собой. Не глупо ли так вот бегать за шариками подумал он, остановился и посмотрел им вслед, а они, почувствовав, что погоня, видимо, прекратилась, тоже запрыгали на одном месте. И все-таки я попробую их поймать, подумал он в следующую минуту и поспешал к ним. Они немедленно

припустились от него, но Блумфельд, расставив ноги, загнал их в угол и около стоявшего там сундука ему удалось поймать один шарик. Это был холодный маленький шарик, который вертелся у него в руке и несомненно очень хотел удрать. А второй шарик, словно увидел, что его товарищ попал в беду, он стал прыгать еще выше, чем прежде, пока не дотянулся до руки Блумфельда. Шарик ударял по ладони, удары прыжки становились все чаще, ударял по разным местам, потом, не сумев выпрямить ладонь, сжимавшую шарик, начал подпрыгивать еще выше, собираясь, видимо, допрыгнуть до лица Блумфельда. Блумфельд мог бы поймать и этот шарик и запереть их куда-нибудь, но в данный момент ему казалось унизительным поступить таким образом с двумя маленькими шариками. Совсем неплохо иметь два таких шарика, вскоре они порядком устанут, закатятся под шкаф и успокоятся. Несмотря на такое заключение Блумфельд, словно бы в сердцах, швырнул шарик об пол, просто чудо, что тоненький, чуть ли не прозрачный целлулоид от такого обращения не раскололся. Оба шарика незамедлительно снова, как и прежде, принялись совершать взаимно согласованные невысокие прыжки.

Блумфельд спокойно разделся, аккуратно повесил одежду в шкаф, он имел обыкновение постоянно до мелочей проверять оставила ли прислуга после себя все в полном порядке. Он посмотрел разок другой через плечо на шарики, которые, оставшись без преследователя, казалось, сами превратились в преследователей, они придвинулись к нему и прыгали теперь прямо у него спиной, Блумфельд надел халат и пошел к противоположной стене, чтобы достать одну из трубок, которые висели там в шкафчике. Прежде, чем повернуться он невольно лягнул ногой, но шарики успели отскочить и уцелели. Как только он пошел за трубкой, шарики немедленно последовали за ним, он шаркал туфлями, делал неравномерные шаги, но на каждое его действие следовало ответное взбрыкивание шариков, они шли с ним в ногу. Блумфельд внезапно повернулся кругом, чтобы

посмотреть, как повернутся шарики. Но едва он повернулся, шарики описали полукруг и незамедлительно снова оказались у него за спиной, и это повторялось всякий раз, стоило только ему повернуться. Как неотделимые спутники старались они не отстать от Блумфельда. Если до этих пор они как бы едва отваживались предстать перед ним, то теперь они уже приступили к исполнению своих обязанностей.

Ранее Блумфельд при всех исключительных случаях, когда у него не хватало сил стать хозяином положения, прибегал к полумерам, делал вид, что ничего не замечает. Это часто помогало и, как правило, несколько улучшало положение. И теперь он вел себя точно также, стоял перед шкафчиком для трубок, выбирал, выпятив губы, трубку, набивал ее особенно тщательно из заранее приготовленного кисета и беспечно не мешал шарикам прыгать у него за спиной. Но сразу подойти к столу он не решился, слышать за спиной прыжки в такт собственный шагам ему было просто невмоготу. Так он и стоял, излишне долго набивал трубку и прикидывал на глаз расстояние до стола. Наконец, пересилив себя, он прошел это расстояние, но топал ногами с таким шумом, что вообще не слышал шариков. Когда он сел, они, разумеется, снова также громко, как и прежде, запрыгали позади кресла.

Над столом, на расстоянии вытянутой руки, к стене была прикреплена полка, на которой стояла бутылка вишневой настойки в окружении маленьких стаканчиков. Рядом с ней лежала стопка французских газет. В этот день как раз пришла свежая газета, и Блумфельд вынул ее. Про вишневую настойку он и думать забыл, у него было такое чувство, будто в этот день он не оставил привычных

занятий только затем, чтобы утешиться, в действительности ему даже читать не хотелось. Он не стал, как обычно, переворачивать страницу за страницей, а сразу раскрыл газету в излюбленном месте и увидел там большую фотографию. Он заставил себя ее тщательно рассмотреть. На фотографии была запечатлена встреча русского императора с французским президентом. Встреча происходит на каком-то

корабле. Вокруг, до самого горизонта, стоит еще множество кораблей, дым их труб рассеивается в безоблачном небе. Оба, император и президент, только что спешившие навстречу друг другу большими шагами, в этот момент обмениваются рукопожатием. За спиной императора, как и за спиной президента, стоят по два господина. В противоположность радостным лицам императора и президента лица их спутников весьма озабочены, взгляды каждой сопровождающей группы устремлены на своего повелителя. Глубоко внизу, действие по-видимому происходит на самой верхней палубе корабля, стоит приветствующая их команда, длинные ряды матросов срезаны краями фотографии. Блумфельд изучил фотографию по частям с большим вниманием, после чего, немного отодвинув, смотрел на нее сверкающими глазами. Он всегда был знатоком подобных великолепных зрелищ. Он нашел весьма достоверным такое непринужденное, сердечное и легкомысленное рукопожатие действующих лиц. И также правильно, что их спутники - впрочем, естественно, персоны очень высокого ранга, чьи имена написаны внизу, своей манерой держаться подчеркивают значимость исторического мгновения.

И вместо того, чтобы снять с полки необходимые ему вещи, Блумфельд сидел и смотрел на так и не раскуренную трубку. Он сидел словно засаде, внезапно, совершенно неожиданно его взгляд смягчился, и он рывком повернулся кругом вместе с креслом. Но и шарики были то ли начеку, то ли безотчетно повиновались определенному закону, одновременно с Блумфельдом они поменяли место и спрятались у него за спиной. Теперь Блумфельд сидит спиной к столу с нераскуренной трубкой в руке. Шарики, в свою очередь, прыгают под столом, на ковре их прыжки почти не слышны. В этом их преимущество; стук стал тихим и глухим, его можно услышать, если только очень прислушиваться. Правда, Блумфельд чрезвычайно внимателен и слышит их отчетливо. Но так обстоит дело только в данную минуту еще немного и, наверное, он их вообще уже не услышит. Столь слабая слышимость прыжков на ковре, как показалось Блумфельду, очень вредит шарикам. Надо только подстелить один или, еще лучше, два коврика, так они почти совсем лишатся своего могущества. Конечно, лишь на определенное время, да кроме того уже само их существование подтверждает в какой то степени это могущество. Теперь Блумфельду очень пригодилась бы собака, молодое свирепое животное быстро расправилось бы с шариками; он представил себе, как эта собака ловит их лапами, отшвыривает в сторону, гоняет вдоль и поперек по комнате и, в конце концов, хватает своими клыками. Очень возможно, что Блумфельд в ближайшее время приобретет собаку.

Однако, пока что шарики должны бояться только Блумфельда, а у него в данный момент нет никакого желания их уничтожить, может быть ему просто не достает для этого решимости. Он пришел вечером с работы, уставший, и теперь, когда ему нужен покой, ему уготовили такой сюрприз . Только сейчас он почувствовал насколько в самом деле устал. Конечно же, он уничтожит шарики и притом в самое ближайшее время, но не сию минуту, а, наверное, лишь на следующий день. Если смотреть на все происходящее без предубеждения, шарики, впрочем, ведут себя достаточно скромно. Они, например, могли бы время от времени выскочить наружу, показаться и снова возвратиться на свое место, или могли бы подпрыгнуть выше, чтобы удариться о столешницу, а удар смягчить при помощи ковра. Но они этого не делают, не хотят беспричинно беспокоить Блумфельда, ограничиваются, вне всякого сомнения, лишь самым необходимым. Правда, хватает и этого самого необходимого, чтобы отравить Блумфельду пребывание за столом. Он просидел за столом всего несколько минут и уже собрался пойти спать. Одной из причин было и то, что здесь он не мог курить, так как положил спички на ночной столик, Поэтому ему необходимо достать спички, но, если он окажется у ночного столика, лучше, наверное, там остаться и лечь спать. При том у Блумфельда была еще и задняя мысль, он надеялся, что шарики, повинуясь привычке все время держаться у него за спиной, прыгнут на кровать и там он после того, как ляжет, хочешь не хочешь, их раздавит. Он и думать не хотел, что осколки шариков тоже могут прыгать. Колдовство не беспредельно. Целые шарики обычно прыгают, хотя и не непрерывно, осколки шариков, напротив, никогда не прыгают, а поэтому не будут прыгать и здесь.

Поразмыслив над этим, он крикнул преднамеренно громко "Встать!" и с топотом пошел к кровати. Его надежда, казалось, сбылась: когда он с умыслом встал вплотную к кровати, один шарик немедленно прыгнул на кровать. Но случилось невероятное, второй шарик отправился под кровать. О том, что шарики смогут прыгать

под кроватью, Блумфельду в голову не приходило. Его возмутило поведение одного из шариков, но он чувствовал, что несправедлив по отношению к нему, ибо прыгая под кроватью, шарик выполнял свою задачу возможно еще лучше, чем шарик на кровати. Все теперь зависело от того, какое место выберут шарики, ведь Блумфельд не надеялся, что

они долгое время смогут работать врозь, и действительно, в следующее мгновение нижний шарик тоже прыгнул на кровать. Попались все-таки, подумал Блумфельд, его даже в жар бросило от радости, и скинул с себя халат, чтобы быстро лечь в кровать. Но тот же самый шарик немедленно снова прыгнул под кровать. Разочарованный до глубины души, Блумфельд форменным образом сник. Шарик, наверное, хотел наверху только осмотреться и ему там не понравилось. Теперь за ним последовал второй шарик и, естественно, остался внизу, потому что внизу лучше. Теперь эти барабанщики всю ночь не дадут мне покоя", подумал Блумфельд, поджал губы и покачал головой.

Он опечалился, хотя не знал в точности чем ему могут ночью навредить шарики. Спит он, как убитый, небольшой шум ему ничуть не помешает. Чтобы по-настоящему убедиться в этом, он, учтя полученный опыт, швырнул вниз два коврика. Словно бы у него была маленькая собака, которой необходима мягкая подстилка. И шарики тоже как бы устали и захотели спать, они стали прыгать ниже и медленнее, чем прежде. Когда Блумфельд опустился около кровати на колени и посветил внизу ночником, он было подумал, что шарики вскоре улягутся на коврики навечно, так медленно откатились они чуточку назад. Правда, спустя некоторое время, они приподнялись в готовности снова приняться за работу. Вполне возможно, однако, что Блумфельд, заглянув утром под кровать, найдет там два тихих безобидных шарика. Но, кажется, они физически не могут беспрерывно прыгать до утра, потому что, когда Блумфельд уже лежит в постели, он их больше вообще не слышит. Он напрягает слух, прислушивается, перегнувшись через край постели - ни звука. Коврики не могут так сильно подействовать,это можно объяснить либо тем, что шарики перестали прыгать, либо тем, что они не могут отталкиваться от мягких ковриков достаточно сильно, а поэтому временно перестали прыгать, или, самое вероятное, они вообще больше не будут прыгать. Блумфельд мог бы встать и посмотреть, как в действительности обстоят дела, но от радости, что наконец стало тихо, он решил лежать, ему не хотелось лишний раз тревожить взглядом угомонившихся шариков. Он даже без сожалений отказался от курения, повернулся на бок и сразу уснул.

Но покоя не было; как обычно, и на этот раз ему ничего не снилось, но спал он очень беспокойно. Несчетное количество раз ночью он пугался от обманчивого ощущения, что кто-то стучится в дверь. Он ведь точно знал, что стучать некому; кто станет ночью стучаться к одинокому холостяку. Однако, хоть он был в этом и уверен, каждый раз он вскакивал и некоторое время о открытым ртом и вытаращенными глазами смотрел в сторону двери, и на его потном лбу шевелились волоски. Он пытался сосчитать, как часто он пробуждается, однако, цифра оказывалась столь велика, что он в беспамятстве снова погружался в сон. Он полагал, что знает, откуда доносится стук, стук исходил не от двери, а совсем от другого места, но со сна не мог сообразить на чем основано его предположение. Он знает только, что многократные тихие, отвратительные повторяющиеся удары собираются вместе, прежде чем превращаются в громкий сильный стук. Он вытерпит кошмар негромких ударов, если ему удастся предотвратить стук, но по некоторым причинам уже поздно что-либо предпринимать, он не может вмешаться, он упустил время, он не в состоянии что-либо вымолвить, его открытый рот испускает лишь беззвучное мычание, а поэтому, вне себя от ярости, он зарывается лицом в подушки. Так проходит ночь.

Утром его разбудил стук прислуги, со вздохом облегчения приветствовал он тихий стук, на неразличимость которого всегда жаловался и хотел уже крикнуть "в

Войдите", как услышал другой, жизнерадостный, хотя и тихий, но, по существу, воинственный стук. Это стучали шарики под кроватью. Они проснулись, неужели за ночь, в противовес ему, они обрели новые силы? "Сейчас", - крикнул Блумфельд прислуге, спрыгнул с кровати на пол, но предусмотрительным образом так, чтобы шарики оставались за спиной, посмотрел на них через плечо и едва не выругался. Как дети, которые за ночь сбрасывают с себя тяжелое одеяло, шарики, по-видимому, в результате небольших, возможно всю ночь продолжавшихся вздрагиваний, так далеко задвинули под кровать коврики, что самостоятельно обрели под собой чистый паркет и теперь могли шуметь, "Назад на коврики", - сказал Блумфельд, скорчив злую физиономию и только, когда шарики благодаря коврикам снова притихли, позвал прислугу. Пока эта жирная, тупая, словно проглотившая кол, женщина ставила на стол завтрак, сделав при этом несколько необходимых вспомогательных движений руками, Блумфельд в халате стоял, не двигаясь, рядом с кроватью, чтобы удержать шарики внизу. Он посматривал на прислугу, чтобы убедиться не заметила ли она чего либо. При ее глухоте вряд ли это возможно, и Блумфельд приписывает свое предположение раздражительности, возникшей вследствие плохого сна, из за чего ему кажется, что прислуга все-таки то тут, то там останавливается, задерживается у некоторых предметов мебели и с высоко поднятыми бровями к чему-то

прислушивается. Было бы счастьем каким-либо образом заставить прислугу поскорее закончить работу, но на этот раз она еще более медлительна, чем обычно. Не торопясь, берет она одежду и обувь Блумфельда и выходит с ними на. лестницу, долгое время не возвращается, монотонно, раз за разом, раздаются удары, которыми она обрабатывает одежду на дворе. И все это время Блумфельд должен терпеливо ждать в постели, не двигаться, если он не хочет тащить шарики за собой, дать остыть кофе, который так охотно по возможности, пьет горячим, и не делать ничего другого, только разглядывать полуопущенные шторы, за которыми брезжит тусклый день. Наконец, прислуга заканчивает работу, прощается и уже собирается уходить. Но прежде чем окончательно уйти, она еще раз останавливается у двери, несколько раз еле-еле шевелит губами и пристально смотрит на Блумфельда. Блумфельд хочет уже спросить у нее в чем дело, но она, наконец, уходит. Блумфельд охотнее всего рванул бы дверь и прокричал ей вслед, какая она глупая, старая и тупая баба. Но когда он обдумывает все, в чем он может ее обвинить, получается нелепица, вроде бы она, вне всяких сомнений, ничего не заметила, и все же сделала вид, что в доме непорядок. Все перемешалось у него в голове! И это всего лишь после одной дурно проведенной ночи! Плохой сон он может неубедительно объяснить лишь тем, что вчера вечером оставил свои привычки: не покурил, не выпил вишневки. "В случае, если я не покурю и не выпью вишневки, я плохо сплю", - к такому выводу он приходит после всех размышлений.

С сегодняшнего дня он станет уделять своему здоровью больше внимания, а начнет с того, что достанет из своей домашней аптечки, которая висит над ночным столиком, вату и заткнет уши. 0н встает и делает пробный шаг. Шарики, правда, тоже следуют за ним, но он их почти не слышит, еще одна добавка ваты, и он их вообще не услышит. Блумфельд делает еще несколько шагов, ничего неприятного не происходит. Каждый сам по себе, Блумфельд отдельно, шарики отдельно, они, правда, связаны друг с другом, но друг другу не мешают. Только один раз, когда Блумфельд поворачивается быстрее, чем обычно, а один шарик не успевает достаточно быстро сделать противоположное движение, Блумфельд наталкивается на него коленом. Такая незадача случается всего один раз, а в остальном Блумфельд спокойно пьет кофе, он так проголодался, словно всю ночь напролет не спал, а шел пешком, умывается холодной, необыкновенно освежающей водой и одевается. До этого он не поднимал шторы полностью, из осторожности сидел с большим удовольствием в сумерках, берег шарики от чужого глаза. Но теперь, когда пришло время уйти, ему необходимо шарики каким-то образом пристроить на случай - в это он не верит - если они захотят пойти за ним по улице. У него на этот случай есть хорошая идея, он открывает большой платяной шкаф и становится к нему спиной. Шарики словно бы догадываются о том, что им предстоит, они остерегаются шкафа, используют каждое местечко между спиной Блумфельда и шкафом, запрыгивают, когда не остается ничего другого, на мгновение в шкаф, но немедленно, испугавшись темноты, выскакивают наружу, после чего их назад через порожек вообще не загнать, скорее они нарушат свой долг и чуть ли не уцепятся за Блумфельда. Но эти маленькие хитрости ему не помогают, потому что теперь Блумфельд сам влезает пятясь в шкаф, и они, конечно, вынуждены последовать за ним. Это решает их судьбу, так как на дне шкафа лежат различные небольших размеров вещи: сапоги, коробочки, маленькие чемоданчики, которые, правда - теперь Блумфельд об этом сожалеет - уложены в полном порядке, но все же мешают шарикам. И когда Блумфельд, который между тем почти что притворил дверь шкафа, одним прыжком, - он не прыгал так много лет, - выскочил наружу, захлопнул дверцу и повернул в замке ключ, шарики оказались запертыми. "Удалось таки", - думает Блумфельд и вытирает с лица пот. Ну и шум подняли шарики в шкафу! Можно подумать, что они в полном отчаянии. Зато Блумфельд, напротив, очень доволен. Он уходит из комнаты, и сам по себе пустой коридор действует на него успокаивающе. Он вынимает из ушей ватки, и его восхищают разнообразные звуки просыпающегося дома. Людей почти не видно, еще очень рано.

Внизу в коридоре перед низкой дверью, через которую входят в каморку прислуги, стоит ее маленький десятилетний мальчик. Точная копия матери: на детском лице все уродства пожилой женщины. Он стоит там, кривоногий, руки в карманах и пыхтит, потому что успел уже нажить зоб и ему тяжело дышать. Если обычно Блумфельд, встречая мальчика, ускоряет шаги, чтобы избежать по возможности этого зрелища, то сегодня он почти готов остановиться рядом с ним. Пусть даже мальчик произведен на свет этой женщиной и унаследовал все черты своей родительницы, но он все-таки еще ребенок, в этой бесформенной голове бродят все-таки детские мысли, если с ним понятливо заговорить и кое о чем его поспрашивать, он, наверное, ответит ясным голоском правдиво и почтительно, и можно даже, пересилив себя, погладить его щеки. Так думает Блумфельд, но все же проходит мимо. На улице он замечает, что погода куда приветливее, чем это казалось ему в комнате. Утренние облака разошлись, дует сильный ветер, появились кусочки голубого неба. Из-за

шариков Блумфельд вышел на улицу много раньше, чем обычно, забыв на столе непрочитанную газету, благодаря этому он, во всяком случае выиграл немало времени и теперь может не торопиться. Удивительно, сколь мало забот причиняют ему шарики с тех пор, как он избавился от них. Когда они сзади, их могут принять за некую его собственность, за нечто такое, что может некоторым образом сказаться на оценке его персоны, теперь же они, напротив, всего-навсего игрушки, находящиеся дома в шкафу. И здесь Блумфельд подумал, что для него лучший способ обезвредить шарики, это, наверное, использовать их по назначению. Мальчик стоит еще там, в прихожей, Блумфельд подарит ему шарики и при том не на какое-то время, а в самом деле на постоянно, что равносильно приказу их уничтожить. И даже если они уцелеют, то в руках ребенка будут еще меньше значить, чем в шкафу, в доме увидят, как мальчик играет с шариками, другие дети присоединятся к нему, и окончательно и бесповоротно составится мнение, что дело идет здесь о шариках, а не о спутниках жизни Блумфельда. Блумфельд поспешил назад в дом. Мальчик только что спустился по лестнице и открывал дверь в каморку. Таким образом, Блумфельду надо окликнуть мальчика и выговорить его имя, которое также бессмысленно, как все, что связано с мальчиком вообще. "Альфред, Альфред!" - позвал он. Мальчик никак не может решиться. "Подойди же", - кричит Блумфельд, - "я тебе что-то дам". Две маленькие девочки привратника вышли из противоположной двери и с любопытством встали справа и слева от Блумфельда. Они соображают куда быстрее, чем мальчик,и не понимают, почему он медлит. Они кивают ему, не выпуская при этом из виду Блумфельда, но никак не могут выведать, что за подарок ждет Альфреда. Любопытство не дает им покоя, и они переступают с ноги на ногу. Блумфельд смеется и над ними, и над мальчиком. А мальчик, кажется, наконец-то сообразив, что от него требуется, поднимается по лестнице тяжело и неуклюже. Даже по походке он ничем не отличается от своей матери, которая, впрочем, появилась внизу в двери. Блумфельд кричит во весь голос, чтобы прислуга его тоже поняла и присмотрела, если понадобится, за выполнением его поручения. "У меня наверху в комнате", - кричит Блумфельд, - "есть два красивых шарика. Хочешь, я тебе их подарю?" Мальчик только кривит рот, он не знает, как ему поступить, поворачивается и вопросительно смотрит вниз на мать. Девочки, однако, начинают немедленно прыгать вокруг Блумфельда и выпрашивать шарики. "Вы тоже сможете играть с ними", - говорит Блумфельд, но ждет, что ему ответит мальчик. Он мог бы тут же подарить шарики девочкам, но девочки кажутся ему слишком легкомысленными, теперь он больше доверяет мальчику. Мальчик в это время, не перемолвившись с матерью ни единым словечком, получил от нее ответ и на повторный вопрос Блумфельда согласно кивнул головой. "Тогда будь внимателен", - говорит Блумфельд, который с сожалением видит, что здесь он никакой благодарности за свой подарок не получит, - "ключ от комнаты у твоей матери, ты должен его у нее на время взять, а я, смотри внимательно, даю тебе ключ от моего платяного шкафа, шарики находятся в этом шкафу. Потом снова осторожно запри шкаф и комнату. Но с шариками ты делай все, что хочешь, возвращать их не надо. Ты меня понял?" Однако, мальчик, к сожалению, ничего не понял. Блумфельд хочет растолковать этому сверх всякой меры тупому существу все до самых мелочей, но именно поэтому много раз повторяет одно и тоже, слишком часто в его рассказе сменяют друг друга ключи, комната, шкаф, и поэтому мальчик смотрит на него не как на благодетеля, а как на искусителя. Девочки, конечно, все поняли сразу, они наседают на Блумфельда и протягивают руки за ключом. "Постойте", - говорит Блумфельд и злится уже на всех. Да и времени не остается, он не может больше задерживаться. Если бы, впрочем, прислуга сказала наконец, что она его поняла и сделает для мальчика все как надо. Вместо этого она все еще стоит неподвижно внизу у двери, деланно улыбается, словно стесняясь своей глухоты и думает, наверное, что Блумфельд

там, наверху, внезапно пришел в восторг от ее сына и спрашивает у него простенькие примеры из таблицы умножения. Но Блумфельд, опять таки, - не может позволить себе спуститься по лестнице в каморку и прокричать прислуге в ухо свою просьбу, чтобы ее сын, ради всех святых, освободил его от шариков. Он и так уже изрядно натерпелся, решив доверить на целый день ключ от своего шкафа этой семейке. Щадя себя, вручает он здесь ключ мальчику, вместо того, чтобы самому снести ключ наверх и там отдать шарики. Но не может же он сначала подарить шарики, а потом, что весьма вероятно, немедленно забрать их у мальчика, да еще и увести за собой в качестве спутников. "Значит, ты меня так и не понял", - спрашивает Блумфельд, чуть не плача, после того как он начал заново объяснять все мальчику, но сразу же вновь умолк под его пустым взглядом. Такой пустой взгляд обезоружит кого угодно. Он может соблазнить любого сказать больше, чем хотелось бы, лишь бы заполнить разумом эту пустоту.

"Мы достанем ему шарики", - вскричали девочки. Эти хитрюги смекнули, что смогут заполучить шарики только, если сам мальчик им поможет, но какая это должна быть помощь, они должны решить сами. Часы в комнате привратника бьют час дня и вынуждают Блумфельда поторопиться. "Так и быть, возьмите ключ", - говорит Блумфельд, но не он отдает ключ, а, скорее всего, ключ вырывают у него из рук. Отдай он ключ мальчику, он бы чувствовал себя во много раз спокойнее. "Ключ от комнаты возьмите внизу у женщины", - добавил Блумфельд, - "а когда вернетесь с шариками, отдайте ей оба ключа". "Ладно, ладно", - закричали девочки и побежали вниз по лестнице. Все-то они знают, абсолютно все, и Блумфельд, словно заразившись тупоумием от мальчика, теперь и сам не понимает, каким образом они так быстро усвоили все его объяснения.

Вот они уже внизу дергают прислугу за юбку, но Блумфельд не может, как это ни соблазнительно, наблюдать дальше за происходящим и не только потому, что уже поздно, а еще и потому, что не хочет присутствовать при освобождении шариков. Он хочет даже пройти несколько улиц к тому времени, когда девочки наверху только откроют дверь в его комнату. Он ведь вовсе и не представляет себе чего еще можно ожидать от шариков. И вот он второй раз за утро выходит на улицу. Он еще успел увидеть, как прислуга прямо-таки отбивается от девочек, а мальчик на своих кривых ногах ковыляет на помощь матери. Блумфельд не понимает почему такие люди, как прислуга, рождаются на свет божий и плодятся.

По дороге на бельевую фабрику, где Блумфельд служит, мысли о работе мало-помалу берут верх над всеми остальными. Он ускоряет шаг и несмотря на задержку по вине мальчика приходит в бюро первым. Бюро представляет собой остекленное помещение, в котором стоят письменный стол для Блумфельда и две конторки для подчиненных Влумфельду практикантов. Конторки такие маленькие и узкие, словно они предназначены для школьников, но в бюро все равно очень тесно, и практиканты не могут сесть, так как тогда для кресла Блумфельда не останется места. Вот и стоят они целый день, склонившись над конторками. Конечно, это очень неудобно, но и Блумфельду поэтому тоже затруднительно присматривать за ними. Часто они прилежно склоняются над конторкой, но не для того, чтобы работать, а наоборот, чтобы пошептаться, либо вздремнуть. Блумфельду они изрядно докучают, так как вообще говоря, недостаточно помогают ему делать ту огромную работу, которая на него возложена. Эта работа заключается в руководстве оборотом товаров и денег среди рабочих-надомников, нанимаемых фабрикой для изготовления особо тонкого белья. Чтобы оценить такую большую работу необходимо знать ее мельчайшие подробности. Однако, после смерти непосредственного начальника Блумфельда не осталось никого, кто знал бы их до тонкостей, а поэтому оценить его работу никто не может. Хозяин фабрики, господин Оттомар, совершенно явно недооценивает работу Блумфельда, он, конечно, понимает заслуги Блумфельда за двадцать лет работы на фабрике и признает их, но только не из чувства долга, а из уважения к Блумфельду, верному, заслуживающему внимания человеку, но работу его он все же недооценивает, считает, что ее можно организовать проще, а следовательно сделать в какой-то мере и более прибыльной, чем это удается Блумфельду. Говорят, и это, пожалуй, не так неправдоподобно, что Оттомар весьма редко заходит в бюро Блумфельда только из нежелания лишний раз вспылить, наблюдая, каким образом Блумфельд организовывает работу. То, что его недооценивают по достоинству, конечно, печалит Блумфельда, но выхода нет, не может же он заставить Оттомара чуть ли не целый месяц провести в бюро Блумфельда, изучить все способы выполняемых здесь работ, внедрить свои, якобы лучшие, и после того, как бюро развалится, а это в итоге неизбежно, убедиться в правоте Блумфельда. Поэтому-то Блумфельд и продолжает работать по-прежнему также уверенно, немного пугаясь, когда разок-другой после долгого перерыва заходит Оттомар, и предпринимает в этом случае из чувства долга подчиненного слабую попытку объяснить Оттомару те или иные способы организации работ, на что тот, молча кивая головой, с полуопущенными глазами проходит мимо, а Блумфельд огорчается в общем не столько от этой недооценки, сколько от мыслей, что, когда он однажды уйдет со своего поста, начнется неуемная неразбериха, которую никто не сможет распутать, потому как он не знает кого-либо из своих сослуживцев, кто мог бы его заменить на этом посту, чтобы на фабрике в течение нескольких месяцев не произошло тяжелейших перебоев в работе. Когда хозяин кого-либо недооценивает, служащие, естественно не упустят случая его в этом перещеголятья. где только возможно. Поэтому любая работа Блумфельда недооценивается, никто не считает необходимым поработать некоторое время в бюро Блумфельда для выучки, а, когда нанимают новых служащих, никто Блумфельду по собственному

почину кого-либо не выделяет. Вследствие этого в бюро

Блумфельда не растет смена. Это были недели ожесточенных сражений, когда Блумфельд, оставшись к этому времени в полном одиночестве, имея в подчинении лишь одного служащего и выполняя все работы, требовал для себя в качестве пополнения одного практиканта. Почти каждый день приходил Блумфельд в кабинет к Оттомару и объяснял спокойно и подробно, отчего бюро нужен практикант. Он нужен не потому, что Блумфельд печется о своем эдоровье, Блумфельд вовсе не бережет себя, он выполняет свою чересчур большую часть работы и не помышляет перестать это делать, но пусть господин Оттомар только подумает, насколько за прошедшее время расширилось предприятие, все отделения соответственно увеличились, только о бюро Блумфельда постоянно забывают. А как много работы в нем стало! Когда Блумфельд поступил на работу, конечно это время господин Оттомар уже не помнит, хватало и десяти швей, сегодня их количество колеблется между пятьюдесятью и шестьюдесятью. Такая работа требует сил, Блумфельд может поручиться за то, что полностью отдается работе, но за то, что он полностью ее выполняет, он уже ручаться не может. Господин Оттомар, впрочем, никогда решительно не отказывал Блумфельду, он не мог так поступить по отношению к старому служащему, но манера, с которой он едва выслушивал его просьбы, разговаривая одновременно

с другими людьми, отделываясь вроде бы обещаниями, забывая все снова через несколько дней - эта манера была, право, оскорбительной. Не только для Блумфельда, Блумфельд не витает в облаках, как ни прекрасны почет, признание, он обойдется и без них, так как он вопреки всему выстоит на своем месте, пока дела кое-как идут, во всяком случае он прав, а правота, в конце концов, даже если ее непризнание иной раз долго длится, заслуживает признания. И, действительно, Блумфельд получил, в конце концов, даже двух практикантов, правда каких. Можно было подумать, что Оттомар осознал возможность высказать бюро свое пренебрежение еще недвусмысленнее не столько отказом нанять практикантов, сколько наймом этих практикантов. Возможно даже, Оттомар только потому так долго обнадеживал Блумфельда, что искал таких двух практикантов, а их, вполне понятно, найти было не просто. И жаловаться Блумфельд теперь не мог, ответ можно было предвидеть, он ведь получил двух практикантов, а просил только одного; так умело управлял всем Оттомар. Конечно, Блумфельд все-таки жаловался, но только потому, что, действительно, попал в беду, бедственное положение к тому обязывало, а не потому, что надеялся на помощь. И жаловался он не постоянно, а при случае, если позволяли обстоятельства. Несмотря на это, скоро среди сослуживцев-недоброжелателей разнесся слух, что кто-то спросил Оттомара, действительно ли Блумфельд, получивший такую из ряда вон выходящую помощь, все еще жалуется. На что Оттомар вроде бы ответил утвердительно, мол, Блумфельд все еще жалуется, но по делу. Он, Оттомар, наконец, это осознал и намерен выделять Блумфельду раз за разом по практиканту на каждую швею, в целом около шестидесяти человек. Если не хватит и этого, он пошлет еще больше и перестанет это делать не раньше, чем укомплектует сполна тот сумасшедший дом, в который превратилось бюро Блумфельда уже много лет тому назад. Конечно, такое замечание было вполне в духе Оттомара, но сам он, в этом Блумфельд не сомневается, и не сообразил бы высказаться подобным образом насчет Блумфельда. Все выдумал лентяй из отделения на первом этаже, Блумфельд не обратил на это внимания, вот если бы он мог также не обращать внимания на практикантов. Но они были реальностью, от них нельзя было отделаться. Бледные, хилые дети. По их документам они уже достигли возраста, позволяющего не посещать школу, в действительности поверить этому было невозможно. Этих маменькиных сыночков еще не доверяли ни одному учителю. Они еще не умеют правильно двигаться, очень устают от продолжительного пребывания на ногах, особенно в первые часы. Если за ними никто не следит, они тут же сгибаются от слабости, скособочась и сгорбившись стоят в углу. Блумфельд пытался им втолковать, что они наживут себе на всю жизнь горб, если будут всегда устраиваться поудобнее. Поручать практикантам снести что-либо куда-нибудь поблизости было рискованно, однажды, когда один из них должен был перенести что-то на два шага в сторону, он от чрезмерного усердия пустился бегом и поранил себе о конторку ногу. В комнате полно швей, конторки завалены товаром, а Блумфельд должен был все бросить, отвести плачущего практиканта в бюро и сделать там ему маленькую перевязку. Но даже усердие практикантов было показным, как настоящие дети они хотели иногда отличиться, но еще чаще, скорее всего постоянно, они хотели лишь отвлечь внимание начальника и обмануть его. Однажды, когда работы было невпроворот, Блумфельд, весь в поту, пробегал мимо и заметил, как они между кипами товара незаметно менялись марками. Ему бы надавать им тумаков, это было бы единственно возможным наказанием за такое поведение, но ведь это дети, не мог же Блумфельд забить до смерти детей. Его мучения продолжались. Первоначально он надеялся, что практиканты помогут ему в каждодневных второстепенных работах, где во время распределения товара требуется так много сил и бдительности. Он предполагал, что будет стоять примерно посередине за конторкой, постоянно за всем присматривать и вести учет, а практиканты в это время будут по его указанию бегать туда-сюда и все распределять. Он отдавал себе отчет, что в этой сутолоке, сколько бы он ни старался, ему за всем не уследить и надеялся на внимательность практикантов, на то, что они мало-помалу наберутся опыта, будут действовать не только по его указаниям и в конце концов научатся самостоятельно различать, заслуживает ли швея доверия и правильно ли она заказывает материал. В отношении практикантов это были абсолютно пустые надежды, Блумфельд вскоре увидел, что вообще не должен разрешить им разговаривать со швеями. К некоторым швеям они с самого начала вообще не подходили либо из-за того, что те им не нравились, либо от страха, но зато к тем, которые им нравились, они часто бежали навстречу прямо к дверям. Практиканты приносили все, что только швеи ни желали, и, хотя швеи имели право на это, вручали им товар как бы из под полы, собирали на пустой полке для своих избранниц различные обрезки, никчемные остатки, но также и еще пригодные лоскуты, с радостным видом за спиной Блумфельда уже издалека размахивали ими, а за это получали конфетки прямо в рот. Блумфельд, конечно, очень быстро положил конец этим бесчинствам и при появлении швей отправлял практикантов за перегородку. Но еще долго они считали это великой несправедливостью, упрямились, ломали ему назло перья, а иногда, разумеется, не поднимая головы, громко стучали в стекла перегородки, чтобы обратить внимание швей на то, как плохо, так им казалось, Блумфельд их обслуживает.

Понять собственную неправоту они не в состоянии. Так, например, они почти всегда опаздывают на работу. Блумфельд, их начальник, который с юных лет считал, что необходимость появиться в бюро самое малое за полчаса до начала работы, это не каприз, не чрезмерное усердие, а только желание соблюсти приличия. Блумфельд должен ждать своих практикантов, как правило, больше часа. Пережевывая утреннюю булочку, стоит он обычно за конторкой в зале и подбивает итоги в заборных книжечках швей. Вскоре он углубляется в работу и ни о чем другом не думает. Внезапно он пугается да так, что какое-то время перо дрожит в его руке. Один из практикантов врывается в помещение, кажется он вот-вот упадет, одной рукой он крепко за что-то ухватился, другой сжимает тяжело дышащую грудь, но все в целом означает не более того, что он приносит свои извинения за поздний приход, и это настолько смешно, что Блумфельд нарочно пропускает их мимо ушей, ибо не сделай он этого, он должен воздать молодому человеку по заслугам тумаками. Поэтому он только мельком окидывает его взглядом, затем указывает вытянутой рукой на перегородку и продолжает свою работу. Теперь, надо полагать, практикант осознает доброту начальника и поторопится к своему рабочему месту. Нет, он не торопится, он пританцовывает, идет на цыпочках, переваливается с ноги на ногу. Он что, насмехается над начальником? Отнюдь нет. Это только опять смесь страха и самодовольства, против чего невозможно защититься. Но чем все-таки объяснить, что Блумфельд именно сегодня, когда он сам пришел в бюро необычно поздно, - после долгого ожидания проверять книжечки ему не хотелось, увидел на улице сквозь облако пыли, поднятого рядом с ним щеткой нерадивого слуги, неторопливо приближавшихся практикантов. Они шли в обнимку и, казалось, рассказывали друг другу важные вещи, которые, однако, вне всякого сомнения, если и касались работы, то в части чего-то недозволенного. Чем ближе подходили они к стеклянной двери, тем медленнее передвигали ноги. Наконец, один из них взялся за ручку, но не повернул ее, они все еще рассказывали что-то друг другу и смеялись. "Отвори же господам", - крикнул Блумфельд слуге, подняв руки. Но стоило практикантам войти, как Блумфельду расхотелось сердиться, он не ответил на приветствие и пошел к своему столу. Он начал подбивать итоги, но время от времени посматривал в их сторону, чтобы знать чем практиканты заняты. Один из них вроде бы выглядит очень уставшим и трет глаза; когда он вешает на гвоздь куртку, то пользуется этим, чтобы некоторое время постоять, прислонясь к стене; на улице он был полон сил, но необходимость приступить к работе нагоняет на него усталость. Второй практикант, наоборот, радуется работе, но смотря какой. С давних пор он желает подметать пол. Эта работа, однако, не для него, подметать пол - обязанность слуги; Блумфельд со своей стороны ничего не имеет против того, чтобы практикант подметал пол, хуже слуги это сделать невозможно, однако, если практикант хочет подметать, он должен как-никак приходить раньше чем начнет подметать слуга и не должен тратить на это время, которое предназначено ему только для работы в бюро. Если же юношу невозможно убедить никакими благоразумными

доводами, то, по крайней мере, мог бы слуга, этот полуслепой старик, которого шеф конечно не потерпел бы ни в одном бюро, кроме бюро Блумфельда, и который жив только милостями бога и шефа, то все-таки мог слуга бы быть и поуступчивей, отдать на мгновение щетку этому несмышленышу, которому подметание сразу же надоест, и он побежит со щеткой вслед слуге, чтобы тот снова стал подметать пол. Однако слуга, кажется, чувствует свою особую ответственность именно за подметание, видно, что едва юноша приближается к нему, он старается покрепче ухватить щетку трясущимися руками или останавливается и перестает подметать, чтобы сосредоточить все внимание на щетке и не отдать ее. Практикант просит щетку не только словами, потому что боится Блумфельда, который вроде бы занят расчетами, да обычные слова тут и не помогут, так как слуга может что-нибудь понять, если ему громко кричать в ухо. Поэтому вначале практикант теребит слугу за рукав. Слуга знает, конечно, в чем дело, он мрачно смотрит на практиканта, качает головой и придвигает щетку поближе, чуть ли не к самой груди. А практикант скрестил руки и клянчит, клянчить ведь так смешно, поэтому он и клянчит. Другой практикант тихо смеется, глядя на них, и думает, наверное, как это ни невероятно, что Блумфельд его не слышит. На слугу просьбы не производят ни малейшего впечатления, он поворачивается спиной, считая, что может и дальше в безопасности орудовать щеткой. Но практикант, подпрыгивая на цыпочках и просительно потирая руки, преследует его теперь уже и с этой стороны. Эти движения слуги и наскоки практиканта повторяются много раз. В конце концов слуга чувствует себя окруженным и понимает, он мог бы понять это с самого начала, если бы был не таким простаком, что устанет раньше, чем практикант. А поэтому он ищет помощи со стороны, грозит практиканту пальцем и показывает на Блумфельда, которому пожалуется, если практикант не оставит его в покое. Практиканту становится ясно, что теперь, если он вообще хочет заполучить щетку, он должен поторопиться, поэтому он дерзко хватает щетку. Непроизвольный вскрик другого практиканта предвещает скорую развязку. На этот раз слуге, правда, удается спасти щетку, он делает шаг назад и тащит ее за собой. Но практикант больше не сдается, с открытым ртом и горящими глазами он прыгает вперед, слуга пытается убежать, но ноги старика дрожат, а не бегут, практикант вырывает щетку, но не успевает ее подхватить, щетка падает, и для слуги, таким образом, она потеряна. Вне всякого сомнения и для практиканта по-видимому тоже,

потому что всех троих после падения щетки, практикантов и слугу сразу же хватил столбняк, теперь Блумфельд должен все увидеть. Действительно, Блумфельд внимательно посмотрел в окошечко, словно увидел их только теперь, строго и подозрительно оглядел каждого, лежащая на полу щетка тоже не осталась незамеченной. Казалось, молчание тянется слишком долго, казалось провинившийся практикант не может унять свою страсть к подметанию, он набычился и, правда, очень осторожно, словно это животное, а не

щетка, поднимает ее, проводит щеткой по полу, но сразу же в страхе отбрасывает, так как Блумфельд вскакивает и выходит из-за перегородки. "Оба за перегородку и больше ни звука", - кричит Блумфельд и рукой указывает обоим практикантам на конторки. Они сразу же идут на место, но отнюдь не посрамленные с поникшими головами, не один раз поворачиваются они к Блумфельду, стоя навытяжку, и смотрят ему прямо в глаза, словно хотят сделать так, чтобы он задал им как следует. Конечно, они могли бы знать по собственному опыту, что Блумфельд, как правило, никогда не прибегает к побоям. Но они слишком пугливы и каждый раз стремятся без излишней деликатности защищать свои мнимые и действительные права.

Перевод И.Городинского

Франц Кафка (1883-1924)

Австрийский писатель. Автор романов "Америка",

"Процесс","Замок", рассказов, новелл и притч. Советский читатель впервые после 1927 г. получил представление о находившемся под негласным запретом непростом, близком к поэтике экспрессионизма творчестве Кафки в сборнике переводов его произведений, составленным Б.С. Сучковым, изданным издательством Прогресс (г.Москва) в 1965 г.