Эка невидаль - овца... У меня приятель с Белого берега - тюлень, а парень отличный, и на гитаре зажигает, и спиртягу хлещет не хуже нашего.
Ну, смотрел я фильм американский про одного сексопатолога. Братья-армяне ему на лечение овцу привели. И тот, нарушив этикет врачебный стал с ней спать. Кажется, его лишили право практиковать. Нда. Послушайте, а А.Гарридо это не ещё ли один ник Ахматова?
Доброе утро... И ведь плевать, что люди подумают, а сквозь сон каждый раз заново эта песня в голове. Тьфу.
"Доброе утро..." Это песня про последнего героя? "Ногу с вело!" - как закричал один мент, увидев что пацан собрался угнать его велик. Намек, значит. Мол, один это я на этом острове, весь такой в белом, а кругом козлы, овцу, тюлени и прочий скот и быдло? Посмотрим, так ли я понял автора...
Соседа вот Господь послал, и подружиться бы не грех, у таких, как мы, соседи редко бывают,
Пока подтверждается догадка. Мол, избранные мы и все такое.
а до друзей-приятелей моих отсюда топать и топать, да и нельзя мне отсюда и на миг отлучиться пока. Но сосед правил строгих, на жену мою косится, хоть и делает вид, что оно ему безразлично.
Ставни крепко закрыты, в спальне темно, так что у нас день еще вроде не начался, а Мэри, выбравшись из-под одеяла, шлепает босыми ступнями по полу, шуршит одеждой.
Автор, нельзя так обманывать! Я думал, он с овцой спит, а тут ступни, одежда... Хотя Мэри - у нее да, была овечка.
Повязала передник, волосы собрала в пучок. А я люблю, когда у нее волосы распущены, хмелем вьются. Я тоже выбираюсь из-под одеяла и вынимаю заколки у нее из волос, и завязку передника тяну...
Ага. Он где-то слышал, что утренний секс самый полезный?
Не успею тебе поесть приготовить, шепчет Мэри и вздыхает. Да что ж я, без рук, что ли? Сам о себе позабочусь, иди ко мне...
Потом уж у самого порога еще поцеловал ее.. да на весь день не нацелуешься.
Нельзя ей долго так оставаться, хоть и закрыты ставни, а снаружи-то в нашей Долгой долине белый день. Да и мне мою работу делать нужно: обойти всё, что уже есть, осмотреть хозяйским взглядом, пусть место себя хорошенько запомнит, крепче стоять будет.
Ага. Видать мистика. Или виртуальная реальность спятившая.
Толкнул дверь - свет хлынул.
Глаза открыл - семенит по зеленому лугу белая овечка, и яблоневый сад над ней бело-розовым облаком стоит.
Точно, виртуальная реальность. Вероятно, киберпанк. Только там - можно идти по лугу, и над тобой будет сад. Еще бы вместо сада - лесная чаща. А то авторский прикол не всем понятен будет, боюсь.
Каждый день обхожу долину, сад, у моста посижу... да мало ли. Всё надо рассмотреть, на каждой мелочи взгляд задержать. В нашем деле мелочей нет.
Это логическая задача. Кто смотрит на каждую мелочь, когда никакой мелочи нет?
Каждая травинка, каждый сучок знать свое место должны.
Про сучек - сильно. Советую заменить травинка на "тля".
А откуда им знать, как не от меня?
Доброе утро тебе и таким как ты...
Мост отдельной заботы требует. Значит, надо и к нему завернуть, пройтись туда-обратно. На той стороне - сущее безобразие. Но тут уж не моя вина.
Там другой пользователь той же локальной сети.
Иногда вот к соседу забреду, но разговоров душевных у нас не получается: всё больше про погоду. Ну, погода здесь одна и та же, Дождевой Ао придет, когда тут всё хорошо укрепится, потому что сквозь дождь видится всё неясно, может и совсем размыть.
Так вот и иду себе, смотрю по сторонам. И Мэри моя кудрявая следом увязалась. Я и не против, пробежится, травки свежей пощиплет. Утомится - отстанет. Тут у нас без обид. И я не беспокоюсь, что с ней беда случится. Волков у нас нет. И пока я здесь - не будет. Жена моя...
Понял. В доме она человек, тут - овца. Очень удобно, согласен.
Есть места, где лучше язычок-то прикусить.
Да ладно, я так, шуткую, не принимай близко к сердцу. Я ж по Фрейду ничего разбирать не буду, не дрейфь.
Кто ж виноват, что ее папаша, понесло его поперек путей господних, ляпнул сдуру: овца ты, Мэри, как есть овца!
Я знаю кто виноват: автор. Если б не он, этого бы точно не произошло!
Вечерять они уселись при дороге, а Мэри то ли соль опрокинула, то ли вообще ее в котомку не уложила.
А Клятая пустошь, куда их занесло в недобрый час, место хитрое. Сразу ничего и не случилось, папаша привычно ворчал, девица привычно терпела... только утром просыпается папаша - а под кустом овечка кудрявая травку щиплет, хвостиком потрусывает, а дочки родной нет как нет.
Что правда то правда, рассеянная она. Бывает, сядем за стол, а ложки-то она положить забыла.
Память-то у меня не очень, но:
"Курица-красавица у меня жила,
Ах, какая умница курица была!" Так вот что оказывается пелось в той английской песенке...
И всё смотрит на меня, улыбается: что мол, Хэмиш, не ешь? А мне и слово ей в укор сказать неохота: встану сам, хоть и нашагался за день по долине, не отвалятся ноги, а тут и она вскинется, смутится вся...
Овца, эка невидаль! У моего приятеля с Туманной косы птица на голове живет, и ничего. Очень даже мужик замечательный. А тут - овца всего-навсего.
Ну, не знаю. Курицу не все считают птицей. А Туманная коса, судя по контексту, Куба? Там куриц уважают, как я слышал.
Да за нашего брата не всякая и пойдет. Сегодня муж есть, а завтра - ищи ветра. А уж если с нашим братом связалась - и думать не моги другого себе искать. Потому что наш брат только в таких местах и может жениться, где слово крепко, неотменимо.
Три раза "наш брат" - зомбирует, что ли?
Назвалась верной женой - верной женой и будешь, а хочешь того, нет ли - это уже дело десятое.
А моя Мэри со мной. Местечко, где я ее нашел, покривее здешних будет, Голый склон называется, там не всякий и из наших надолго задержится. Как ее туда занесло - ума не приложу, а она не говорит.
Голый склон - он голый и есть, и ничего там больше нет. Но глина там славная, видно, скоро речка народится рядом, вот и берег есть, а где один берег есть - там мне и работа, лучше нет способа второй берег найти, как мостом к нему дотянуться. Так что я туда с двойным прицелом забрел:
Простите: прицеЛом или прицеПом?
и на разведку, и глины гончару из Ореховой балки добыть -Кукунтай-тюлень ему все уши прожужжал, какая там славная глина, а самому пока из Ореховой балки ходу нет. Не устоит пока Ореховая балка без Олеся-гончара.
Там, на Голом склоне, я ее встретил. Сидит кудрявая в кромешной тьме, коленки стиснув, пальцами в глину вцепившись, вздохнуть боится: склон крутой, как есть голый, глинистый, скользкий... а кроме склона и нет ничего.
Подошел к ней медленно, чтобы не дернулась с испугу, без привычки в таких местах запросто в бездну канешь... Заговорил спокойно, ласково. Я мол Мак-Грегор, строитель, а для такой милой девицы - просто Хэмиш, а ты кто? А она в руку мою вцепилась пальцами перемазанными, глаза безумные, кричит без голоса: ты живой, живой... Эка невидаль - быть живым! У меня приятель на Лежачем камне, так его еще и не со всякой стороны увидишь, потому что вообще плоский, нарисованный. Но как поет! Душу вытряхнет и вывернет, и уходишь от того камня, как заново родившись. А поживет на том камне еще - и будет живое место. Быть живым - это заразно.
Угу. Слышали. Передается половым путем.
Но в таких местах, как Голый склон, пока кто из наших не поселился, и правда жутко бывает.
От одного воспоминания передернуло. Полез в карман за табаком...
Жует, нюхает или за губу закладывает?
Тьфу ты, опять камешек. Этот сумасшедший с птицей на голове так всем и норовит всучить что-нибудь чудесное. Меня вот камешком осчастливил. Так себе - галечка морская, я уж сколько раз ее из кармана выкидывал, а она всё там же. Ничего, наведается в гости - верну. А пока - выкину.
Раскурил трубочку, дальше себе иду. Мэри за мной.
Курит, оказывается. Тоже мне, Гендальф.
Вот наша Долгая долина - тоже еще не совсем... Я-то привычный, я всё вижу, как оно будет, а если смотреть, как оно есть - самому тошно станет. Зыбковато здесь пока, и в глазах рябит порой. Как будто вон та яблоня не решила еще, яблоней ей быть или вовсе дубом вековым. Куда ж дуб посреди сада?
Ну, а может не киберпанк, а мистика? Или в конце окажется, что он в психушке? Тоже вариант.
Чудит местечко, само себя еще не знает, утром выйдешь на крыльцо...
А я знаю продолжение к этой речёвке!
Как-то раз выпустил Мэри на травку, оглядываюсь - чуть со ступенек не покатился.
Нет, в речёвке таки ...ся. Сверзился в смысле.
Потом уж рассмотрел: к мосту моему наконец тот берег прирос.
На что прирос?!! Ведь вы подумайте, какой наглец.
А на том берегу - помойка! А при помойке - управляющий. Так вот соседом и обзавелись. Правильный мужик, упорный, работяга. Но близко не сошлись пока, так я и не стал ему ничего про нашу с Мэри жизнь объяснять, а что косится он на жену мою, так лучше пусть косится, чем заглядывается.
Не скажи. Вот позовет на шашлык - поздно объяснять будет.
Я вот в его работе еще до конца не разобрался. Труба торчит, турбина крутится... Да паром как жахнет сверху! Сосед объяснял про клапан, только мне его механика... Какие-то грузовики откуда ни возьмись поперли, гудят, дорогу расчавкали...
На мистику не похоже. Виртуальная не компьютерная реальность, вот что это такое.
Ну, не мой там участок - пусть сосед благоустройством занимается, если ему положено. Мне своих забот хватает.
А у меня работа простая.
Уж если человек строит, он строит. Хоть дом, хоть мост. У нас ведь главное не руками делается. Важно, чтобы у тебя в душе тот мост крепко стоял, даже не то что верить в него надо, а просто - знать. Я-то сам по этому мосту могу ходить, как только первый камень положил. Я его уже знаю. А другим придется подождать.
Ну, в оккультных науках принцип визуализации изучен вдоль и поперек. Это об этом текст!?
И вот иду я так, смотрю по сторонам... хорошо! Обернулся - сад мой издалека видно, крыша сквозь белое едва просвечивает. За садом вот только - помойка, но это если на холм подняться, а так - торчит из-за деревьев труба, да какие-то железки перепутанные, больше и не видно ничего. Но на холм подниматься я сегодня не буду, слишком близко к краю. Там видно, как из-под травяных корней, в бездну спущенных, сочится чернота. Незачем Мэри на это смотреть.
Так вот стоял я, раздумывая, направо или налево от холма повернуть, а Мэри моя уже на холм взбежала и замерла там: и хочет обратно спуститься, и страшно к бездне спиной повернуться... И тут у соседа как жахнет... да не так, как обычно, погромче, и земля моя зыбкая под ногами волной пошла, и край ее завернулся, и снова дернуло... и оторвался край - понесло его прочь, от меня, а на том краю Мэри моя.
Экшен, пошел! А куды денешься? Что оценивает Логинов? Характеры - яркие. Сюжет - динамичный. Идея - глыбокая.
Характеры обрисовали? (Я бы сказал Абрисовали, но это ИМХО) так что теперича - за динамику сюжета взялись. Верной дорого плывете, уважаемая Мэри.
Отнесло на пять шагов - свет здешний до того клочка уже не достает, Мэри застыла над бездной, алой свечой в темноте, только пустота текучая волосы хмелёвые колышет... Вытянулась, зажмурила глаза, кулаки к бедрам прижаты. И плывет от меня в пустоте, навеки от меня ее уносит, и сгинет...
И мне до нее уже не дотянуться.
Стоял я на самом краю земли и смотрел, как уплывает от меня моя жена. И стукнуло: что ж ты, строитель? Вот ты на одном берегу, вот берег другой, да поторопись, потому что размывает его пустота, тают травинки в чернилах небытия. К самому подолу алому уже подступила бездна.
А вот про алое платье можно было в начале текста упомянуть. Понятно, что у вас там каждый бог из машины, а все же...
Но мост начинается с первого камня, и пойти по нему только я смогу, а мне уйти - и будет нам жизни на три вздоха. Ничего здесь не останется, стоит только мне отсюда уйти хоть на миг. Да и камня нет у меня!
Упал на колени, взрыл сухую почву. Нет, тонко сеется между пальцами.
И вспомнил - как обжегся. Руку в карман... пусто! В другой... галечка морская с берега неведомого, спасение наше.
Я осторожно положил ее под ноги - и носком притоптал для прочности. И сказал жене: мост я тебе построю каменный, прочный, только ты глаз не открывай, а настил из досок дубовых, и перила каменные будут, не бойся, руку положи... да, вот так.
И она мне поверила, она наклонилась вперед и коснулась рукой, хоть ничего там не было еще, похлопала ладонью, оперлась и сама, моих уговоров не дожидаясь, подвинула левую ногу вперед. Знать-то я знаю, а глаза видят, что видят. И видели мои глаза, как маленькая ножка Мэри замерла в пустоте, а в сердце я твердил: мост, каменный, настил деревянный, дубовый настил... перила...
Тому, кто сам визуализацией занимался и получал с этого результаты, ваши фантазии не очень.
Из зажмуренных глаз Мэри катились слезы - как, бывает, катится пот со лба, и точно так же - как помеху работе, смахнула она слёзы со щек и качнулась вперед, перенося тяжесть с правой ноги на левую, а под правой уже растворялся последний клочок травы, а под левой - чистой тьмой покоилась пустота. Но сердце моё билось ровно. Иначе нельзя. Я знал этот мост, я его держал. Вот только не бывало такого, чтобы по недостроенному мосту кто-то, кроме меня, мог пройти. Но об этом я сумел забыть.
И она шла, ровно ступая, и платье ее алое качалось над пустотой. А на середине моста, которого еще не было...мост каменный, настил деревянный, перила... как будто опомнилась. Шагу ступить не может - вот-вот откроет глаза...
Беги! - заорал я. И она подхватила юбку и рванула вперед, только мелькали зеленые чулки, только вился над коленями алый подол. Одной рукой к животу скомканную юбку, другую руку откинула нелепо и беспомощно. И ровно вот столько ей еще пробежать оставалось, протянула руки ко мне и выпустила подол. И он ей под ноги... и она глаза открыла... падает с открытыми глазами, а под ней как есть пустота, а мне еще рук не дотянуть... мост каменный, настил дубовый... и я по тому настилу к ней - и на руки подхватил, сам не знаю, как успел. Схватил, держу, назад пячусь и обернуться боюсь. Есть ли еще куда пятиться, или остались мы с Мэри на огрызочке моста, в один шаг длиной, между двумя берегами, которых уже и нет... А Мэри висит головой на плече моем и приговаривает: яблони наши... дом... хорошо-то как...
А вот Гендальф Серый по мосту - не успел.
А когда я уже почувствовал под ногами не гулкие доски, а мягкую траву, обмякла моя Мэри и голову уронила. Я ее на траву там же и уложил, смотрю, правда: яблони бело-розовым облаком, черепица сквозь него едва просвечивает, а вокруг трава зеленая, и хорошо-то как... Сел на траву рядом с Мэри... и не помню. И сразу вдруг - морда овечья мне в лицо тычется... Обнял я жену за кудлатую шею, и пошли мы домой.
Хм. Не понял? Овечка размером с хорошую телку, что ли?
А что сосед на нас косится, так это мы переживем.
Дай-то вам Бог. Кстати, в контексте косящегося соседа не плохо было бы превратить Мэри не в овечку, а в осла. Мол, ни жены ни осла ближнего. А то библейские мотивы слышны, но не слишком сильно.
ПС Хочу поздравить А. Гарридо с упоминанием в "Литературной газете".
Куорт
Дом Куорта стоял на отшибе. Остальные дома скучились вокруг деревенской площади, как поганки на древесном срубе. На плоских крышах шапками лежал снег. Снег похрустывал под ногами, под копытами горбатых шмару, дыхание коркой намерзало на их ноздрях. Вершина Горы вся скрылась под снеговой шапкой, и села в долине со страхом ожидали лавин. Неуютно жить под вечным козырьком Горы, дико и ветрено - что в домах, что на узких полосках полей. И все же люди тянулись к теплу. Только Куорт жил в своем островерхом доме в самой тени Горы, а дальше шли уже оползни, кустарник, камни, снег и лед - и ничего больше до самой вершины.
У всех дома были каменные, а у Куорта - тростник да пустые стебли бамбука, привезенные из долины. Как завывал в щелях ветер! Как холодно было сидеть зимой у дымящего очага, варить в котелке рис и заправлять его вяленой рыбой. Рыбы, кстати, оставалось немного. Куорт делал нужную всем работу, но люди его не любили. Люди приносили слишком мало рыбы и жирных, сладких кореньев, а ведь для работы Куорту нужно было много сил. Поэтому летом приходилось трудиться на крохотном поле, втиснутом между домом и рядом ям. Когда у Куорта был старший сын, еды хватало. Но старший сын ушел в Гору, упав семь лет назад со скалы. Этим летом на поле вышел младший, они проработали с матерью до первых осенних холодов. А когда ударили заморозки и пришла пора собирать урожай, младший сын и жена Куорта съели плохой рыбы. То ли была она недовялена, то ли какой-то злой человек специально подкинул ее, но двое промучились и умерли к закату. Куорт в тот день не ел рыбы, он решил побаловать домашних, ведь рыбы было мало. Старейший пришел к Куорту через три дня и предложил тому взять новую жену. Принес заодно ячменной водки. Водку Куорт выпил, а от новой жены отказался. Эту, умершую, он привел из долины. Красива была она и молода, а Куорт уже немолод и рыж. Не хотела идти сначала, плакала. Куорт отдал за нее трех шмару. На свадьбе сидела она грустная, не ела, не пила. Еще грустнее стала, когда увидела бамбуковый дом в тени горы. От ям до дома и сотни шагов не будет, так что жена ночью боялась выйти за порог, да и днем не глядела в ту сторону, когда несла воду из колодца. Потом смирилась, конечно. Родила сыновей. Много радовалась. Женой Куорта хорошо быть - ни муж, ни дети не уйдут зимой на гору, душу свою яхсу отдавать. Никогда не увидишь у порога широких следов, полосок от тупых когтей. Хорошо глядеть на чистый белый снег, с маленькими следами от детских сабо, с большими мужниными следами, с собственными узкими. А тех следов не будет. День не будет, два не будет, до самого конца зимы не будет. Яхсу ходят в деревню, топчутся перед каменными домами. Увидишь четырехпалый след у двери - значит, выбрали тебя яхсу. Ступай на Гору, душу свою неси проголодавшимся духам. Деревенские каждое утро со страхом смотрят на снег под своими окнами, а женщина Куорта может спокойно носить воду из колодца и варить вкусный рис. Дети Куорта могут смеяться и подниматься на два или даже три стага в гору, а другие дети не посмеют кидать в них камнями - вдруг яхсу обидятся за своих избранных.
Жена долго оставалась красивой. Подкосило ее горе, когда старший сын в гору ушел, подкосило, но не сломало. Родила другого, пела ему долинные песни, лепила сладкие колобки. Этим летом он вышел с ней в поле, рвал руками колоски, выдергивал упрямую сорную траву. А осенью их не стало - черноволосого сына и черноволосой жены, только Куорт остался. Старейший хотел привести Куорту новую жену, чтобы родила она сына, ведь в деревне всегда нужен Куорт. А тот только головой мотнул. Старейший решил не спорить и подождать до весны.
***
Пламя в очаге неяркое. Желтое, лохматое, стелется по полу, хочет лизнуть протянутую ему руку. А рука-то будто из дерева резана - прожилки корней бугрятся под темной кожей. В руке плошка с рисом, риса-то на самом дне, рисинка от рисинки отделилась, можно их посчитать. Куорт выкладывает рисинки на циновку. Девять - ряд, как в ямах за домом. Больше девяти нельзя, иначе десятый обидится и встанет ночью, будет скрестись под окнами, ворчать жалобно. Мало того, что душу отняли, так и в яму-то не так положили. Поэтому Куотру надо уметь считать, чтобы ям было девять в ряду, не больше, не меньше. За те тридцать зим, что помнил Куорт, ямы потеснили его поле почти на стаг. Мало кто будет растить ячмень в двадцати шагах от похороненных, но тут уж ничего не поделаешь. Зимой в горах холодно. Чтобы подняться, да найти ушедшего к яхсу, да притащить его вниз, да долбить мерзлую землю - для всего этого надо много сил. Много надо есть: риса, ячменя, жирной рыбы. А оставлять ушедших в горах нельзя. Иначе обидятся яхсу - им-то тело ни к чему, они душу только едят. Обидятся и спустят лавину. И покойники обидятся, придут в деревню, заморозят ее своим холодом. Лягут в землю где попало, и не будет ни травы, ни злаков весной, умрут от голода шмару, а с ними и люди умрут. Вот отчего работа Куорта такая важная. Вот отчего яхсу его не позовут на Гору, душу его не выпьют. Служит он и людям, и яхсу, ходит и по Горе, и по деревне, видно, есть в нем особая сила.
Только сейчас Куорт этой силы не чувствовал. Совсем мало риса, мало еды, пламя в очаге дымят. Рядом с очагом стоят сабо. Побольше - жены, и поменьше - сына. Куорт дотронулся до маленьких, но дерево было холодным, будто и не знало тепла человеческой ноги. Эти сабо он купил в долине, обменял на вяленое мясо шмару, ведь в горах дерева не было, и сабо точить было не из чего. В горах только сухая трава, кустарник колючий и снег. А на Горе и того нет. Одни камни. Понятно, никакая живая тварь не хочет селиться рядом с обителью яхсу. В Гватумбе, самом большом селе долины, не слишком-то верят в яхсу. И называют их ямба, белые. Говорят, что похожи они на зверей, мех у них, как у снежного зайца, в пасти три ряда зубов, и кричат они, как ветер в ущелье. Яхсу не спускаются в долину. Жена Куотра тоже не верила поначалу, но потом увидела ямы, да и следы ей показали, давние. В ту зиму, когда Куорт привел жену в дом, яхсу позвали всего троих - сына Вахши, Ласи и Пошигу. Пошигу жаль было, у него молодая жена рожать как раз собралась, хотя куда зимой рожать. Жену Пошиги взял в дом его старший брат, назвал сына своим. Так все устроилось. Этой зимой не то. Снег десять дней как выпал, а яхсу уже пришли. Может, потому, что осень была холодная, духи гор проснулись раньше времени. Они увели Машти. Большого Машти, который одной рукой мог повалить на землю шмару, удержать плечом заваливающуюся стену дома, который каждую весну таскал камни и запружал ручей за деревней, чтобы дети могли купаться.
Вечером он ушел на Гору, а сейчас утро, и надо идти следом, возвращать тело Машти земле.
Куорт с кряхтеньем разогнул ноги, поднялся с циновки. Когда-то мог вскочить, не касаясь руками пола. Теперь приходится опираться. Болят старые кости, ноют плечи, но сменить его некому. Ушел старший сын, ушел младший. Весной надо взять в дом новую жену, так хочет старейший. Надо, иначе деревенские не будут носить ему еду, не будут носить сухую траву для его шмару. Куорт затушил очаг. Проковылял в угол, поднял с полу меховую куртку и варежки. На руки намотал еще полоски ткани, потому что варежки из меха снежного зайца прохудились и пропускали холод. Вытащил из-под вороха тряпок горшочек с жиром, смазал лицо и пошел наружу, где ждал его голодный шмару. Надо было взять с собой заступ, на случай, если тело примерзло, нож и веревки, чтобы навьючить Машти на широкую шмарову спину.
***
Солнце слепило глаза. Отражалось от снега, дробилось в слюдяных наплывах скал, белым сиянием покрывало Гору. Куорт поднимался уже четыре часа, тропа карабкалась вверх, а тела все не было. Видно, Машти успел уйти далеко, прежде чем яхсу его нашли. Машти был силен и молод, а Куорт стар, и шмару его стар, оба задыхались, но продолжали свой путь. Так высоко Куорт не забирался еще ни разу. Голова кружилось, холодный воздух резал грудь, иголками впивался в лицо, и даже жир не спасал. Глаза старика слезились, сквозь смерзшиеся ресницы мир казался одним слепящим пятном. Поэтому Куорт не сразу заметил зверя. Сначала увидел темное на белом, то был труп замерзшего Машти. Старик вздохнул с облегчением. Надо было оторвать негнущееся тело от ледяной корки, завернуть в мешок из раги и отвезти вниз - работа тяжелая, но привычная. Куорт смахнул иней с ресниц и поспешил по снегу, волоча за собой упирающегося шмару. Только шагах в двадцати от трупа он заметил движение. Что-то ворочалось рядом с головой Машти, что-то большое и белое. Низко урча, оно теребило капюшон Маштиной куртки. Услышав шаги Куорта, зверь поднял голову. Маленькие глазки скрывались в шерсти. Широкая пасть была окаймлена красным, и красное казалось темным на фоне снежного меха. Мех неопрятно слипся там, где его запятнала кровь. Острые зубы могли расти в три ряда, а могли и в пять - старик не видел оттуда, где он остановился. Зверь напоминал енота-рыбоеда из долины, но был раза в три крупнее. Широкие лапы с тупыми когтями легко удерживали его на снегу. Одна лапа лежала на груди Машти.
Куорт замер. Сзади жалобно замычал шмару, потянул за повод. Белый его напугал. Сам Куорт страха не чувствовал. Он просто стоял и смотрел, как зверь убирает когти с Маштиной груди, пригибается и, мелко перебирая лапами, движется к нему, к Куорту. Шмару сзади закричал и отчаянно рванул повод. Куорт держал крепко. Когда зверь был в десяти шагах, старик потянулся к вьюку и нащупал рукоятку заступа. Куорт умел считать и считал шаги зверя, и, когда осталось два шага, прыгнул в сторону и поднял заступ над головой.
***
Солнце садилось за Гору, когда старик и его шмару показались на тропе, ведущей вниз. Вся деревня собралась у тропы. Никогда еще Куорт не возвращался так поздно, и никогда его груз не был завернут в белую шкуру, похожую на шкуру снежного зайца, но во много раз больше. Гора отбрасывала на тропу длинную тень, а снег на крышах окрасился в розовый.
Куорт провел шмару между двумя рядами молчаливых зрителей. Где-то за широкими спинами мужчин всхлипывала Кунца, жена Машти. Всхлипывала, прижимала к подолу платья черноволосые головки детей. Негоже им видеть мертвого отца. Однако, разглядев шкуру, и Кунца умолкла. Стояла, молчала, а Куорт подвел шмару прямо к ней. Теплое дыхание животного поднималось вверх двумя струйками пара, а на тощих боках застыла темная корка. Младший сын Машти, Аити, потянулся к белому меху. Мать шлепнула его по руке.
Губы Куорта дернулись. Только через секунду женщина поняла, что старик улыбается.
-- Не бойся, Аити. Следующей зимой твой отец убьет ямба и принесет тебе такую же.
Мальчик попятился, спрятался за материнской юбкой. Кунца задохнулась, прижала руки к груди.
Старик отвязал сверток, бережно спустил его со спины шмару. Развернул шкуру.
Внутри был Машти. Окровавленный, с лицом белым от мороза, он все же дышал.
-- Возьми своего мужа, женщина. Натри его тело жиром, растирай снегом, только не клади близко к очагу, чтобы мясо не слезло с костей. К весне он будет здоров.
Так сказал Куорт, а потом скатал шкуру ямба, взял шмару за повод и повел к своему дому, и никто не заступил ему дорогу. У порога он свалил шкуру, и - стоящие ближе могли поклясться - вытер ноги о белый мех. А заглянувшие в окна видели, как старик развел огонь в очаге, наполнил водой котелок и уселся на циновку. Он снял сабо и поставил рядом с другими - узкими, отполированными до желтизны, и темными, маленькими.