Аннотация: Золушка в авторском исполнении на современный лад или что-то другое... Совсем другое...
В тесной и неуютной сестринской пахло антоновскими яблоками и шоколадом. Освежающий запах дачной антоновки был чудесным, но в сочетании с шоколадом, и примешивающимся к ним запахом йода, вызывал чувство недоумения. Комната для медсестер была маленькой и бедной, как и во всех государственных больницах. В одном из углов стоял старенький холодильник "Саратов", называвшийся холодильником по недоразумению, так как в него почти ничего не помещалось - пара йогуртов и бутербродов, да пакет молока. На стене висел прошлогодний календарь с гордой надписью "Московская Федеральная Налоговая служба", подаренный кем-то из пациенток. Старый письменный стол, стоявший у окна, поблек давно облупившимся лаком, и на столешнице были видны следы многочисленных чашек. У двери на стене одиноко висели огромные пузатые металлические крючки, на которых болталось потасканное серое пальто, и старенький белый халатик, давно превратившийся в серо-замызганную тряпку. С другой стороны стояла одинокая кушетка, накрытая прорванной и порыжелой целлофановой пленкой.
Фима притулилась на рассохшемся скрипучем стуле, прихлебывая давно остывший чай из старой кружки, рисунок которой расползся паутинками трещин. Она злобно смотрела на большой мешок яблок, неряшливо сваленный в углу, рядом с кушеткой. Сегодня ей не повезло: погода была мерзкая, по дороге на работу она промочила ноги, да еще вдобавок, какая-то шустрая старушка, залезая в трамвай, сильно двинула ее по ноге своей, тяжелогруженой сумкой.
- Тащат, чего-то, тащат, - бормотала она вполголоса, - вот, все что могли, яблоками завалили да шоколадом. Нет бы, денег принести, а они вот, яблоки! Понятно, что в бесплатном роддоме ничего не заработаешь, надо в коммерцию идти. - Она лениво почесала себя по потной шее и вздохнула. "Только успела помыться, - подумала она, - опять вся потная! Да, езда в общественном транспорте к чистоте не располагает, результат оставляет желать лучшего".
- Фима-а! - раздался зычный бас из коридора. - Еще одну привезли, принимай!
- Ох, ты ж, боже ж, мой, - запричитала Фима, - и минутки свободной нет, чайку попить. - Да иду я, иду, Борис Филиппыч, бегу уже, бегу, - добавила она уже шепотом. Она пригладила волосы руками, одернула юбку и встала со стула.
- И шо ж-то за жизнь-то такая собачья, - охая и кряхтя, пробурчала Фима, шлепая разношенными тапками по холодным плиткам пола.
Серафиме Петровне Мыриной недавно исполнилось сорок четыре года, о чем она старалась не вспоминать. Жизнь так сложилась, что Фима с детства была у матери на побегушках. Отца она не знала, а мать про него ничего не говорила, кроме как: "подлец и негодяй". Иногда еще добавляя, что это он виноват во всех их несчастьях и бедности, и что, это из-за него она оказалась парализованной. Анна Анатольевна была, по сути, несчастной женщиной: отец их бросил, не снеся ее жесткого нрава и привычки всеми командовать, а потом она попала в аварию по дороге на работу, после которой ноги отказались ей служить. Поскольку Анна Анатольевна всегда была женщиной властной, в прошлом руководителем одного из отделов Министерства финансов, сама мысль о том, что она теперь полностью зависима от своей дочери, приводила ее в неистовство. Дочь она ненавидела: "впереди у той целая жизнь, муж, дети, а мама потом будет заброшена в Дом инвалидов", - думала она. "Она ходит, бегает, прыгает, может плавать и танцевать. Я ничего не могу. Я не хочу ее счастья, а хочу, чтобы она была со мной. Я ее родила, она обязана мне всем".
Потихоньку, Анна Анатольевна стала требовать от дочери, чтобы та приносила ей водку - только так можно было заглушить свои мучения, свои нескончаемые внутренние монологи, свой страх.
- Подай, принеси, марш в магазин! Ты, почему суп не сварила? - грозно кричала мать, сидя в инвалидном кресле. - Тебе что, сто раз повторять? Шляешься, стерва, по пацанью, а дома мать беспомощная. Учти, принесешь, кого в подоле, выгоню!
Фима обычно молчала, забившись в темный угол коридора, пригнувшись и закрыв руками уши. Она знала, что если будет спорить с матерью, то этот крик будет продолжаться еще вечность. Мать, несмотря на инвалидность, глотку имела луженую и отыгрывалась за свою беспомощность и не сложившуюся жизнь на дочери. Фима не могла сказать, что все время пробыла в библиотеке и готовилась к экзаменам в медучилище - мать бы ей не поверила. Да и какие мальчишки, когда одежонка у нее была старенькая и в заплатках, а на ногах уродливые боты "прощай, молодость"?
Однажды, получая для матери в поликлинике лекарства, Фима просмотрела ее карточку. Там было написано, что из-за межпозвонковой грыжи, образовавшейся в результате аварии, пациентка утратила произвольные движения иннервационных мышц. Девочка поняла, что ее отец здесь ни причем, хотя эти термины ей ни о чем не говорили.
Жили они на мамину пенсию по инвалидности, да на те мизерные заработки, которые Фиме удавалось иногда перехватить. Все жильцы дома знали их и, чем могли, помогали бедной девочке. Кто вещички, какие отдаст, кто сунет ей, проходя мимо бутерброд с сыром или яблоко. Кто попросит присмотреть за ребенком или сходить в магазин и, отводя глаза, сунет ей десятку в карман. Девочка была рада и этому. А соседи не могли пройти мимо, слыша материнские крики, разносившиеся на весь подъезд, и видя ее маленькую щупленькую фигурку, шатающуюся от тяжелых сумок. Она никогда не отказывалась помочь кому-либо, всегда бросаясь помочь поднести продукты, открыть дверь матери с коляской, поднять старику упавшую палку. Ее большие серые глаза всегда были грустными, казалось, в них светилась совсем недетская мудрость. Каштановые волосы Фимы всегда были забраны сзади в хвост - деньги на стрижку - это непозволительная роскошь. Девочка почти не знала ласки и удовольствий: учеба и хлопоты по дому, вот все, что у нее было. Несколько раз соседи угощали ее мороженым, совали конфеты. Это было полное, ничем не прикрытое счастье, которое она тщательно скрывала от матери, боясь потерять это маленькое удовольствие. С тех пор, мороженое стало для нее символом радости и достатка. Единственное, что ей разрешалось, вернее не запрещалось, это читать книги и Фима обрела в них своих учителей, наставников и друзей.
В школе ее сторонились, брезгливо смотря на ее поношенные вещи и старую мамину сумку, которую к тому же, приходилось регулярно замазывать чернилами, и латать прорехи большой иглой, исколов себе до крови все пальцы. А Фима не стремилась обзаводиться друзьями, стыдясь матери, и боясь новой боли, предательств, обид и сплетен. Замкнутая девочка безмолвной тенью ходила по коридорам школы. Когда Фима поступила в медучилище, мечтая со временем вылечить маму (и тогда она станет нежнее и добрее), ничего не изменилось. Подруг у нее не было, ребята даже не задирали ее, считая это ненужным знаком внимания для такой оборванки и блаженненькой. Только учителя гордились ею, проча ей большое будущее, так как она выкладывалась полностью, стараясь выучить все и поступить потом в институт. Все ее время опять занимали книги и мама.
Закончив училище с красным дипломом, Фима подала документы в медицинский институт, но тут вмешалась мама.
- Хватит бездельничать, - орала она, брызгая слюной на дочь. - Мы живем впроголодь, а ты учиться! Иди, работай, умная выискалась.
Так Фима и оказалась в роддоме Љ9 и прижилась там. Чего только не насмотрелась она за эти годы! Бесплатная медицина порой жестока к своим пациентам. Это за деньги тебе обеспечены льстивые улыбки и облизывание с ног до головы, а здесь ты только в качестве нищего, униженно просящего о помощи.
Слово "наркоз" звучало в родовой, как ругательство - его почти никому не давали, берегли для случайных платников.
-Рожай сама, авось не помрешь, - говорили врачи, равнодушно проходя мимо роженицы, корчившейся в диких муках. А некоторые еще добавляли, - Будешь орать, на улицу выбросим, рожай, как хочешь, или заткнись,- не ты первая, не ты последняя.
Дети часто рождались с отклонениями.
С черепно-мозговыми травмами от быстрых родов, с гематомами на голове.
Тем, кого тащили щипцами, не везло больше - они либо оставались даунами, либо ходили всю оставшуюся жизнь с чуть покривелой головой.
Одного ребеночка, который при родах захлебнулся не отошедшими водами, откачали, но неопытная акушерка повредила ему при этом легкое, пробив его.
Слава богу, ребеночек остался жив, но врачи, скучно покачивая головами, единодушно решили: инвалид с детства и, посоветовали мамаше сдать его в детдом, чтоб не мучиться с ним всю жизнь.
Фима, жившая в этих условиях с семнадцати лет, уже ничему не удивлялась, да и чувство сострадания у нее как-то притупилось со временем. Маму вылечить ей не удалось и в их отношениях ничего не изменилось. Фима пробовала быть ласковой, говорить с мамой, но все ее попытки наладить отношения кончались бранью. "Неудачница, - орала мать, дура безмозглая". Фима старалась проводить на работе все больше времени, заменяя кого-то из сестер, работая на полторы ставки. Это было лучше, чем быть дома.
Анна Анатольевна стала пить еще больше и совсем опустилась. Фима уговаривала ее не пить и показаться врачу, сдать анализы. Мать врачей ненавидела за то, что они не поставили ее на ноги и, отказалась от их наблюдения. В комнате стало пахнуть тяжелобольным, дурно пахнущим телом, мыться она не желала. Как-то раз, у нее случился сильнейший приступ боли и Анну Анатольевну отправили в больницу. Оказалось, что у нее была прободная язва и диабет. Консилиум врачей решил делать ей операцию, но было поздно, язва прорвалась и женщина впала в кому. Через три дня она умерла. Фима равнодушно восприняла эту новость, машинально всплакнула, похоронила ее и все пошло по-старому.
Теперь никто не кричал на нее, но приходить домой бывало лень и, она иногда ночевала на кушетке в сестринской. Одеяло и подушку ей, как-то раз выдала сестра-хозяйка, а о наволочках и простынях уставшая акушерка и не думала. Дома ее никто не ждал. Ни кошкой, ни собакой Фима не обзавелась из-за матери, а потом оттого, что у нее был ненормированный график работы. В холодильнике сиротливо лежали кусок докторской колбасы, пара луковиц, да несколько антоновских яблок от новоиспеченных бабушек и дедушек, благодарно совавших ей свой нехитрый дачный урожай. На полках в шкафу стыдливо прятались развесные серые макароны, коробка овсянки и, всем хорошо знакомый, вожделенный когда-то, "чай со слоном". В ее квартире всегда было чисто, но все так же бедно. За эти годы она купила себе только маленький цветной телевизор, да периодически покупала себе новые книги, которые любила страстно. Читала она все: от прикладной психологии до Донцовой и от Кунина до Улицкой.
Фима механически делала свою работу и ничего в жизни не хотела, кроме своих книг. Это был ее мир, в котором она могла быть кем угодно: красавицей, богатой предпринимательницей, влюбленной и любимой женщиной... В институт поступать было поздно, мужем и ребенком обзаводиться тоже. Да и кто на нее польстится? Это в 44-то года? Конечно, Фима красавицей не была, но выглядела еще очень неплохо, если бы не эта ее старая обтерханная одежда. Но она этого не замечала, забитая с детства матерью. Она даже нарочно стала неправильно говорить, по-простонародному, по-деревенски, стараясь соответствовать созданному жизнью образу; наверно, - так было не очень больно, проще. Всегда можно развести руками и сказать: "что с меня возьмешь, такая вот я простая баба". И действительно, к ней относились снисходительно, слегка презирая ее, но, не втягивая в свои беждусобойные ссоры и дрязги. Фима и здесь оказалась в стороне.
Конечно, она давно могла уйти в коммерческий центр и зарабатывать гораздо больше, ее даже как-то раз пытались переманить, суля ей огромную зарплату, но... в жизни женщины всегда есть какое-то "НО". Начитавшись книжек про любовь, бедная женщина почувствовала невероятную потребность любить и быть любимой, ощутить то, чего она на протяжении всей жизни была лишена. И Серафима влюбилась. Тайной страстью ее стал как раз врач Борис Филиппович. Это был красивый мужчина, слегка за сорок. Темные круги под глазами, сухопарость и утомленно-потерянный вид его были романтичны и вызывали непреодолимое материнское чувство: обогреть его и приласкать. Одевался он так, как обычно одеваются служащие средней руки: недорого, но добротно, как правило, в серо-черных тонах. Одежду ему, наверное, покупала жена, и, она сидела на нем слегка мешковато. Ежик русых, слегка обросших, волос по-мальчишески торчал в разные стороны.
Нет, Фима ничего ему не говорила и никак не намекала о своих чувствах. Она любила его издали. Она не приносила ему домашних пирогов и ватрушек, не кормила его собственным борщом из стеклянной баночки, она лишь мучительно краснела при его появлении. Да еще ноги ее становились ватными, она начинала блеять и заикаться, а сердце ее тут же выделывало разные па и отстукивало мелодии бразильских сериалов, до которых акушерка была охотницей. Борис Филиппович же, ничего не замечал. Дома его ждали свои проблемы, скандальная жена и озорной ребенок, и жизнь его не была эталоном благополучной и счастливой семьи. Замечать, почему, уже немолодая акушерка, вдруг начинает краснеть и заикаться, ему не приходило в голову, а даже если бы и пришло, это бы ничего не изменило. Фима, хоть и была всегда опрятной, одежду носила старенькую, не по фигуре и немодную - все ее деньги уходили на книги. Косметикой она пользоваться не научилась и считала это ненужным. Как-то раз, в начале своей увлеченности врачом она попробовала накраситься, позаимствовав косметику в столе своей сменщицы Валентины. В тот день Борис Филиппович остановился пред ней, посмотрел и сказал:
- Если вы больны, Фима, надо было позвонить и предупредить. Отлежались бы дома. Вон у вас красные пятна на лице и синяки под глазами. С температурой лучше не ходить, здесь все-таки родовое отделение, новорожденные, еще заболеет кто, а иммунитета у них никакого еще нет. В следующий раз возьмите больничный.
С тех пор, Фима не пыталась прихорашиваться, и в витрины косметических и парфюмерных магазинов не смотрела, быстро проходя мимо, и краснея от того давнего конфуза.
- Фима, Сима, как тебя там! - снова заорал знакомый голос. - Я тебя долго буду ждать? Шевелись! - голос дежурного врача зазвучал нервно.
-Иду, иду, - спохватилась Фима, - бегу уже. - От усталости, акушерка сама не заметила, как заснула стоя, прислоняясь к древнему медицинскому шкафчику с обязательным набором бинта, ваты, перекиси водорода и зеленки. Еще бы, работать третьи сутки подряд! А сменщица Валентина, благополучно выскочила замуж и отпросилась у главврача на три дня. А кому пахать трое суток без продыху? Конечно, Фиме! Ей, все-равно, делать нечего, ни семьи, ни детей. Нет, Фима ей не завидовала. Горькое отупение ее существования не оставляло чувств для зависти. Сегодня утром она съездила домой, поменять одежду и помыться, но настроение стало еще хуже из-за промоченных ног и боли в ноге, после удара сумкой.
Акушерка с трудом отодрала себя от облупившегося шкафчика и, как ей показалось, бодрым шагом, вышла из сестринской.
- Ну, не прошло и года, - ворчливо встретил ее врач. - Иди в родовую, присмотри. Там какую-то цыганку с улицы привезли, как бы чего не сперла.
- Да, вы что, Борис Филиппыч, - всплеснула руками Фима, - она же рожает?! Да и что там красть?
- Рожает, не рожает, от них всего можно ждать, - зевнул врач и сказал, - Я тут вздремну, а ты, если чего, зови, только по пустякам не буди. Роды ты и сама можешь принять, - он отвернулся, махнул рукой и, с разбегу нырнул в ординаторскую. Почти сразу, за дверью жалобно скрипнули продавленные пружины, и раздался мощный храп.
Фима чуть-чуть постояла, устало потерла лицо руками, и поплелась в родовую.
Там на кушетке лежала красивая цыганка. Молча, стиснув зубы, она крепко сжимала простыню так, что пальцы ее побелели, а из-под одного ногтя сочилась кровь. Иссиня-черные кудри ее влажно разметались вокруг лица, а огромные черные глаза с поволокой затуманились болью.
- Ну, что же ты, - привычно посмотрела на нее Фима, - все так рожают, а тебе, небось, и не впервой? Все обойдется.
Девушка внимательно взглянула на нее и что-то прошептала на своем певучем языке.
- Не понимаю я тебя, - вздохнула акушерка и развела руками.
Тогда цыганка, с трудом оторвав скрюченные пальцы от простыни, жестом показала ей, как-будто пишет.
- Хорошо, милая, хорошо, - успокаивающе произнесла Фима и добавила, - сейчас принесу, - для наглядности, кивнув головой.
Девушка закрыла глаза и облегченно вздохнула. Через несколько минут акушерка принесла карандаш и клочок бумаги. Цыганка с трудом накарябала какой-то телефон и умоляюще посмотрела на Фиму. Та смутилась.
- Ну, как я позвоню-то? А кого спросить? Да и тебя-то, как зовут, девушка? - почему-то шепотом спрашивала акушерка.
Девушка с трудом ткнула себе пальцем в грудь:
- Зарина, - потом указала на записку, - Николай.
- О, так он русский, твой муж-то, ну, счас позвоню, не боись, - затараторила Фима, - счас.
Набрав указанный номер, она долго слушала длинные гудки, пока, наконец, кто-то не поднял трубку и не сказал громким и уверенным голосом прямо ей в ухо:
- Зарина?!
- Это Фима, - сбиваясь, робко произнесла Фима.
- Фима? - удивился голос. - А что вы хотели, Фима?
- Я акушерка, Зарина у нас, в 9 роддоме, я вам дам адрес и список вещей, которые нужно будет привезти. Только вас не пустят. И к тому же, ночь уже. Отдадите посылку через специальное окно завтра и, наклейте на пакет ее имя и фамилию сверху, - проговорила Фима.
- Хорошо, Фима, диктуйте, - согласился голос, - только учтите, меня пустят, я соберу вещи и приеду. Сейчас.
Записав адрес, он повесил трубку. Фима поспешила в родовую. Войдя, она увидела неподвижное посиневшее лицо цыганки и ее вытянувшееся в последней судороге тело. Ахнув, акушерка бросилась бежать обратно по коридору, истошно вопя:
- Борис Филиппыч, миленький, скорее в родовую, реанимацию, врачей, она умерла! - Уткнувшись в запертую дверь, она начала колотить в нее руками. - Скорее, ну, скорее же, скорее, что же вы!
Открыв дверь, врач, в помятом халате и в носках, бросился бежать, - кинув ей на ходу, - ботинки возьми.
Акушерка подхватила обувь и стремглав помчалась за ним. Когда они вбежали к цыганке, помогать было некому. Посиневшая девушка не шевелилась, ее тонкие изящные пальцы застыли в судорожной попытке дотянуться куда-то вниз к животу, или еще ниже.
Фима ахнула. Между ног у девушки шевелился какой-то иссиня красный комок, весь покрытый первородной смазкой.
Та машинально взяла скальпель и зажим, и занялась ребенком. Перерезав пуповину, она привычно обмыла, взвесила и измерила ребенка. Он закричал.
- Борис Филиппыч, что же теперь? - обернулась она к доктору.
- Что же, что же, что же? - растяжно и растерянно продекламировал врач и посмотрел на акушерку.
- Итак, девушка, - сказал он ей. - Ты понимаешь, что мы с тобой влипли? Я не заметил, что у нее была патология, и она умерла. Теперь у нас будут неприятности. Впрочем, она наверняка была бродячей цыганкой и ее никто не хватится, а к нам и не особо придираться будут. Значит так, клади ребенка и помоги мне. Сейчас мы перенесем ее в родовое кресло, и ты быстро застираешь пеленку на кушетке. Скажем, что ее только что доставили, и мы просто не успели ничего сделать, а с регистратурой я договорюсь, они время переправят. Там сегодня Любаша дежурит.
- Вот так, - сказал он, кряхтя водрузив покойницу на кресло. Вызывай реаниматоров и запиши рождение ребенка на это время. Я в регистратуру. Все образуется. - Борис Филиппович ободряюще хлопнул Фиму по плечу и вышел.
Та очумело глядела ему вслед. Она даже не успела сказать врачу про мужа или покровителя цыганки. Кстати, надо ему позвонить - толкнуло ее что-то. Фима медленным шагом подошла к телефону.
- Реанимация? Скорее, у нас летальный исход, - проговорила она и повесила трубку. Дотронувшись пальцем до телефонного диска, она отдернула руку и воровато посмотрела назад. Никого не было. Тогда Фима быстрым движением опять схватила трубку и набрала уже другой номер.
- Да, - крикнули в трубку, - слушаю.
- Зарина умерла, ребенок жив, у вас девочка, - потерянно пролепетала Фима, и надавила на рычаг.
Она никогда раньше не принимала самостоятельных решений и поэтому, этот ее шаг, казался ей удивительным и невозможным.
Через несколько часов, осунувшийся Николай стоял у черного входа роддома. Это был высокий и уверенный в себе человек, что легко читалось по его волевому лицу и проницательным колючим глазам. Волосы его были слегка тронуты сединой, что придавало ему еще больше шарма. Чувствовалось, что этот человек всегда принимает решения сам и хорошо разбирается в людях, с первого момента просчитывая человека полностью. Теперь же, он нервно смолил сигарету и внимательно смотрел на Фиму. Что-то знакомое виделось ему в ее лице. Потом он вспомнил.
- Вы не узнаете меня, Серафима? - Спросил он. - Ну же?
- Коля, - нерешительно спросила та, - Коля Якушев? Из школы?
- Да, Серафима, это я. Меня еще по телефону ваше имя удивило, таких мало сейчас. - Ответил он. - Вот как нас жизнь свела. Недобро.
Они помолчали.
Фима вспомнила маленького задумчивого мальчика, который всегда ходил с книгой подмышкой. Несмотря на это, и на кажущуюся его щуплость, задираться с ним никто не смел. Коля ходил в секцию самбо и мог за себя постоять. Записался туда он после того, как его отлупили мальчишки из старшего класса, просто так, забавы ради. С тех пор, Коля мог ответить обидчику, хотя первым никого не бил. Один раз он даже пригласил Фиму в кино, но та отказалась, боясь гнева матери. Дружить они не дружили, но мальчик никогда ее не задирал и не смеялся над ней, над ее внешностью и испуганной сгорбленной походкой.
А Николай вспомнил маленькую испуганную девочку, которую ему всегда хотелось защищать и заботиться о ней. Сестренка его умерла маленькой от воспаления легких, а Фима напоминала ему о ней своими большими глазами и трогательной беспомощностью. Маленький Коля стеснялся своих чувств и, получив один раз отказ, больше не решился к ней подойти.
- Вот такие, Серафима, у меня дела, - сказал он. - Я даже не знаю, что мне теперь делать. Девочку я, конечно, заберу, но надо искать няню. Говорят, что в этих фирмах по найму сейчас много плохих женщин, по телевизору такие ужасы показывают. У бедной девочки никого не осталось. Зарина была женой моего сводного брата Стефана. Всю его семью и его самого вырезали по кровной мести. Зарине, беременной, удалось сбежать, и я приютил ее. Но судьба настигла ее и здесь. Он помолчал.
- Я предлагаю вам, - вдруг решился он, - стать няней для моей приемной дочери Зарины. Вы медсестра и вы знаете, как ухаживать за ребенком. Я давно вас знаю. Насколько я понял, вас здесь ничто не держит? Я буду платить вам больше, чем вы получаете здесь за год. Я не женат и вы не стесните меня. - Он умоляюще посмотрел на нее. - Ваша мама жива?
Фима отрицательно покачала головой.
- Вот и ладно, - устало произнес Николай. - Собирайте вещи. Да, и не забудьте мне список, того, что нужно для ребенка. Мне все привезут. Я вас подожду в машине.
А в это время дежурный врач лихорадочно строчил объяснительную на имя главного врача роддома. Временами, он истово крестился и бормотал вполголоса:
- Господи, помилуй, господи Иисусе! Помилуй мя, как там дальше, а - грешного! - Вообще-то, врач он был неплохой, только затурканный жизнью и нервной, вечно орущей женой, уставшей от нищеты, тяжелой работы и оболтуса сына.
- Ну что? - обернулся он к вошедшей Фиме. - Как там ее муж, будет подавать на нас в суд?
- Вроде нет, - сказала Фима. Ей вдруг стало неприятно суетливое и нервное подергивание врача, его бегающие глаза и даже капелька пота, катящаяся по его виску. Его неумение достойно принять эту трагическую ситуацию смерти Зарины делало его жалким.
- Он берет меня на работу, няней. - Все еще, осмысливая эту новость, смакуя ее и пробуя на вкус, сказала она. События последней ночи казались ей нереальными. Она не могла еще осмыслить их до конца. Она быстро прошла в сестринскую, сняла с себя халат, надела свое старенькое, еще мамино пальто мышино-серого цвета, подхватила свою сумку и, не оглядываясь, ушла.
Ровно через два года Борис Филиппович шел после работы по аллее парка. Бабье лето было в полном разгаре. Ярко светило солнце, золотисто-багряные листья величественно красовались на деревьях. Легкий, почти незаметный ветерок ласково сдувал их под ноги прохожих, устилая перед ними шуршащий восточный ковер. В парке отовсюду раздавались веселые голоса малышни, окончившей свои занятия в школе и ловящих теперь последние чудные деньки, зарываясь с головой в кучи опавшей листвы. Шедшая впереди него женщина с ребенком была ему странно знакомой. Стройная фигурка, мощной копной рассыпавшиеся по спине каштановые волосы, ладно сидевший на ее теле белый джинсовый костюм, уверенность в жестах и походке... "Может бывшая платная пациентка?", - подумал он. Борису Филипповичу стало любопытно и, он решил обогнать женщину с дочкой, чтобы увидеть лицо женщины. Ему очень хотелось вспомнить кто это. Он, торопясь, обогнал их и незаметно обернулся. Узнал ее он сразу, несмотря на то, она сильно изменилась. Колоссально изменилась! Что это за девочка Борис Филиппович догадался тоже.
- Серафима! - позвал он нерешительно.
Она подняла глаза и увидела его. Ни в лице, ни в душе ее ничего не дрогнуло. Прошлое давно было прочитано и эта книга уже закрыта навсегда. Открыта теперь другая, которая только пишется.
- Да, Борис Филиппович, это я, - спокойно сказала она.
- А вы изменились, - задумчиво протянул он, - Похорошели. Вас не узнать. Это она? - кивнул он на девочку.
- Да, это Зарина, - ответила Фима.
- А я, знаете ли, после той истории, от рожениц ни на шаг, как бы чего ни случилось. Даже сна по ночам ни в одном глазу. Поверите ли, теперь все ко мне попасть стараются, хвалят, да-с. А спасти цыганку, все-равно бы не удалось тогда, это уже после вскрытия выяснили. Да вы же знаете - патология крови. Но меня все-равно что-то давит, вот здесь - показал он на грудь.
Фима посмотрела на него и произнесла:
- Не корите себя, может, зато другим женщинам повезло больше и их дети, будут расти с матерью. Ведь спасти ее было нельзя - она внимательно посмотрела в его глаза.
- Нельзя, - сокрушенно ответил он, посмотрел на Фиму и добавил - Хоть кому-то эта история помогла в жизни, вы теперь совсем другая. - Впервые, он посмотрел на нее глазами мужчины.
Симпатичная маленькая Зарина, нетерпеливо приплясывала возле Серафимы. Она была одета в красивое синее пальтишко и такой же беретик. Смоляные ее кудряшки, непослушными волнами падали на плечи. Озорные глаза, так похожие на глаза ее матери, блестели проказливой хитринкой.
Вдруг, недалеко, через несколько метров от того места, где стояли Серафима, Зарина и Борис Филиппович, засигналила машина. Зарина радостно крикнула:
- Мама, папа приехал, побежали! - и она потащила Серафиму прочь. Та оглянулась на врача и, невиданной красоты улыбка озарила ее счастливое лицо. Борис Филиппович, подавшись в их сторону, смотрел, как Зарина и Серафима бегут по ковру из шуршащих листьев навстречу Николаю, вышедшему из машины; заливисто смеясь и, бросая друг в друга охапки пушистой желто-красной осени, пахнущей горьковато-медовыми листьями и, почему-то, одуряюще свежими антоновскими яблоками.
И Борису Филипповичу взгрустнулось. Он подумал, что что-то важное, обязательно надо понять что, что-то очень важное упустил он в своей жизни.