Если положишь мертвеца лицом кверху - он вернется в этот мир;
Если положим лицом вниз - он уйдет в преисподнюю.
(Из русского фольклора)
1.
На борт упала волосатая сетка, заляпанная жизнелюбивыми водорослями. Изо всех сил они пытались прорасти - и проросли, всего за час, - а оказавшись на ярком солнечном свете, мгновенно пали смертью слабых. Белые корешки побурели и сморщились, превратились в маленькие, жалкие стручки, - под ними поблескивал желтый металл.
- Смотрите, это чудесная статуэтка Уицлипочтли, - сказал отец. - Что только она делает в Балтийском море?!
Никколо разворошил сетку, и на палубу попадали одна за другой статуэтки, золотые слитки, монеты, потравленные морем, позеленевшие.
- Они американские, - сказал Никколо, стирая большим пальцем слизь забвения с какого-то черепка.
- Наворовал кто-то и поплатился за это, - пояснила мать.
- А нам ничего не будет? - спросил мой двоюродный брат.
- Нет, - ответил отец, перегнулся через борт и рухнул возле сокровищ синей каракатицей. Стаскивая гидрокостюм и ласты, он шевелил пальцами и улыбался.
- Если и будет, то пострадаешь ты, Никколо, - сказал я, глядя на брата. Мне было плевать на статуэтки, но трусость брата немного выводила из себя.
Хилыми любопытными руками он перебирал сокровища.
- Почему их до сих пор никто не нашел?
- Потому что не знали, где искать, - открыл секрет отец, уже в который раз.
Потом он занял место за рулем, мама вооружилась морским биноклем, а мы с Никколо отправились кидать уголь в топку, эту древнюю печь, в которой прятался демон огня, терпеливо ждущий своей черной пищи. Солнце растеклось по неровной серой полоске облаков, сцепившихся с морем в битве за горизонт. Мы плыли домой.
Отец в домашнем облачении (серая вязаная кофта, мягкие шерстяные штаны и тапки без задников) говорил со своей сестрой и моей тетей по телефону, я читал раритетную книгу Г.Фостера о путешествии Кука с иллюстрациями автора, Никколо рассматривал древние терракотовые статуэтки, найденные отцом на индском материке. Мать вошла в комнату, принесла отцу вычищенную от остатков старого табака трубку. Ее лицо расцвело странно неуверенной улыбкой. Я вздрогнул, увидев эту улыбку, Никколо не обратил внимания, а отец даже не пошевелился, хотя, несомненно, видел всё.
Найдя в почтовом ящике повестку, мать отложила ее на потом, а сперва подвергла чистке трубку, так как знала, что отец давно ее не курил, перебиваясь безфильтровыми Gitane. И отец все сделал ответно-правильно: сперва набил трубку табаком, потом раскурил ее, и только после этого неторопливо прочел телеграмму. Закончив телефонный разговор, он объявил:
- Меня вызывают в ФСБ. Видите ли, я укрываю от государства найденные мной сокровища, которые, "по сути", принадлежат Российской Федерации. Составляют ее историческое наследство. Так утверждает эта бумажка.
- Но ведь это же глупо! - воскликнул Никколо.
Выждав паузу, отец кивнул, и дым от трубки изогнулся буквой "Z".
- Я тоже так думаю.
С этим словами он порвал повестку на мелкие клочки и аккуратно сложил их в пепельницу.
А на следующий день пришла еще одна повестка, потом еще одна, потом все пепельницы оказались завалены белыми клочками с пропечатанными на них буквами русского алфавита и сизыми печатями. "Да что ж они никак не оставят нас в покое", - ворчала мать, а Никколо, приезжающий все реже и реже, в конце концов перестал появляться у нас вообще.
Отец, сидя за лэптопом, строчил без перерыва статьи, то на английском, то на немецком, то на испанском - на русском уже почти не писал; и Никколо, ранее горевавший по этому поводу, перестал расстраиваться - я видел его недавно в зоомагазине, он покупал тритонов и был вполне счастлив.
Одним махом все закончилось, запах серы стал воздухом. В понедельник утром, десятого июля, во дворе нашего дома остановилось бронированное чудовище, распугав всех собак и детей. Зазвонил телефон и требовательный голос велел сдаться. Отец пожал плечами и заколотил по клавишам лэптопа, мама отодвинула занавеску и выглянула во двор. Я застрял где-то между отцом и мамой, в коридоре, прислушиваясь к стуку подушечек пальцев по клавишам и звукам городской радиостанции, хрипло имитировавшим пятую сонату Бетховена в исполнении оркестра государственной телерадиокомпании.
- Ну, довольно, откройте! - послышалось со двора. Секундой позже в дверь позвонили.
- Не открывайте, - отмахнулся отец, впиваясь глазами в строчки только что полученного электронного письма.
Я подошел к матери, отодвинул занавеску со своей стороны и посмотрел во двор. На палубе броненосца стояли двое: мужчина лет сорока в сером костюме, с рябым лицом, и парень в белой рубашке и черных брюках. Они любовались на наше окно.
- Прошу прощения, но когда обед? - спросил отец.
- Скоро, через десять минут! - с готовностью откликнулась мать. Она заметно волновалась.
- Да не обращайте вы внимания на этих блох, - уловив ее смятение, мягко посоветовал отец.
Поскольку в дверь звонили не переставая, мы не могли не волноваться, но наш "глава семьи", как обычно называют отцов, казалось, не замечал ничего. Он раскурил потухшую трубку, пробормотал: "интересно", и вернулся к письму.
- Эй, вы! - приставив ко рту громкоговоритель, крикнул мужчина. - Если вы не откроете, мы будем вынуждены бомбить!
- Ну и что же они будут бомбить? - захохотал отец. - Ворваться в частную квартиру не имеют права, а бомбить будут! Мариша, очень есть хочется...
- Суп готов, - сказала мама, бочком пробираясь на кухню. - Разогрелся... Но я еще заказала пиццу. Мы сможем впустить посыльного?
- Мммм... Не думаю. С ним зайдут и они... - ответил отец. - Симеон, ты помнишь, что бывает, когда открываешь дверь кому попало?
- Обычно залетает нечисть! - сказал я.
- Верно! Поэтому сегодня - никаких посыльных, - отец встал и подошел к окну.
- Если вдруг передумаете, то машите руками. Вот так! - мужчина на броненосце показал, как надо махать.
- Мил друг, у нас нет "матюгальника", чтобы им махать, - пробормотал отец, улыбаясь и не особо рассчитывая, что его услышат.
- Будь так любезен, нарежь хлеб! - попросила мать, и мне пришлось отправиться на кухню. Я не увидел, как задираются к небу стволы мортир, зато услышал взрыв.
На улице, куда выходили окна кухни, то есть с противоположной стороны дома, посреди тротуара дымилась дыра. Наш сосед, пенсионер Тимофеев, пытался подтащить к себе ногу. Она царапала куском кости асфальт и оставляла за собой кровавый след.
Вскрикнув, мать уронила поварешку, и отец тут же выскочил на балкон и замахал руками.
Я выбежал на балкон вслед за отцом и ухватился за его свитер.
Те двое, на броненосце, разумеется не видели того, что происходило с другой стороны дома. Мужчина, повернув лицо к солнцу, с удовольствием прислушивался к плавному шороху, сопровождающему поворот башенок наземного корабля.
- Эй, эй! - заорал тогда я, заорал изо всех, и эхо отразилось от стен нашего двенадцатиэтажного дома, изогнутого буквой "П", оседая на листьях тополей и кленов.
Я махал руками, как одержимый.
- Ну, ладно тогда, - весело сказал мужчина своему напарнику и поднес ко рту "матюгальник": - Сейчас поднимемся!
Мы прошли в гостиную, и отец, ворча, уселся в старинное кресло, обитое зеленым потертым бархатом; а мама встала у двери. Дождавшись требовательного, продолжительного звонка, она открыла дверь.
- Ну дай... дай сюда! - послышалось из коридора. Мужчина вошел в нашу квартиру, и на шее у него болтался АК, - по всей видимости, он отнял автомат у кого-то из тех парней с крупными головами, потеющих в черных шерстяных чулках. Хвостиком прополз в квартиру и парень с броненосца, мой ровесник; встал за начальником, озираясь по сторонам, нарисовав на лице жесткость и вытянув руки по швам.
- Не надо всем вваливаться сюда! - приказал мужчина коридору. - Если понадобятся аплодисменты, шумовую поддержку сможете создать и оттуда. Чему вас учили?..
Плюхнувшись во второе кресло, обитое зеленым бархатом, он спросил:
- Позволите? Надеюсь...
- Конечно, - сказал отец.
Я обратил внимание, что стою за его спиной точно так же настороженно и внимательно, вытянувшись сусликом, - как и тот парень, что пристроился за спиной начальства.
- Матвей Семенович меня зовут, - сказал мужчина, вынимая из внутреннего кармана удостоверение и протягивая отцу. - Инспектор налоговой и подполковник ФСБ. Или, как сказал бы один мой наставник, меня зовут подполковник Петров.
Коротко хохотнув, он добавил.
- Работаю на двух ставках, кормлю семью изо всех своих сил... и как чудесно, что вас это ничуть не интересует!
- Не интересует, - кивнул отец.
Подполковник Петров прогавкал:
- Это все лирика. А теперь по существу! Вы не платите налоги, ибо вам это тоже неинтересно. Вы грабите страну, предпочитая ставить себя выше всех остальных. Но так считаете только вы! Подавляющее большинство не может простить вам наглого собственничества, укрытия общественного достояния в угоду вашим эстетическим индивидуальным вкусам, то бишь вашего, грубо говоря, эгоизма! Русская интеллигенция не может простить вам это, молодой человек, и оно не собирается это прощать. Хотя бы уже потому, что думает не только о себе - в отличие от вас - но и обо всем неразвитом, люмпеновского толку, населении, стремясь хоть как-то обогатить его духовный мир, пытаясь насытить ничем незанятую, незастроенную пустошь его исторического, цивилизованного и гражданского самоосознания... Почему этими красотами должны наслаждаться лишь вы? Вы и ваши дети? (он кивнул на меня, потом на маму). Только потому, что вам повезло? Потому, что ваша душа, интуиция и прочее и прочее обогащены поистине божественным даром находить жемчужины посреди навоза, за который я принимаю - здесь - море, землю, горы?
- И вот ведь что забавно, - продолжил он, щурясь, - эти жемчужины оказываются сверхжемчужинами, если переводить их стоимость в денежный эквивалент. Пока что это так. Пока что заросший плесенью слиток золота, над которым поработала пара кривых ручек, ценится дороже, нежели девственно чистый слиточек из форта Нокс...
- Ну да, нисколько не сомневаюсь, что при всяком удобном случае вы расплавите слиточек золота, обработанный парой "кривых ручек", в два одинаковых по весу чистых слиточка золота - и это-то меня и пугает, - ответил отец. - Древние алхимики могли только мечтать о подобном...
- Могли, да. Они были более обеспокоены судьбой смертных, нежели вы (щас буду пэтэушно грубить), жалкий интеллигентишка с крючковатым носом и высоким лбом, набитый, как чучело, хламом рун и прочей шнягой.
Мне захотелось взять со стола глобус и ударить подполковника по голове. Отец, почувствовав, что я дергаюсь, захохотал, превращая слова оппонента в шутку:
- Ну, насколько я понимаю, это было таким же лирическим отступлением, как и все предыдущие ваши слова.
- Конечно. Конечно! - расхохотался Матвей Семенович в ответ, и его глаза выкатились и налились кровью. Парень за его спиной не смеялся, а смотрел на моего отца не то, чтобы осуждающе, но серьезно. И чуть кровожадно.
- Но все-таки, все-таки... - произнес подполковник Петров, насмеявшись вдосталь. Отец приподнял брови:
- Слушаю внимательно...
- Это тоже лирическое отступление, - предупредил Петров. - Какие, нахуй, статуэтки, какие, в пизду, амфоры-хуямфоры? Человеку не нужны амфоры в музее, да и дома они не нужны ему тоже. Дома нормальному человеку нужна стиральная машина, а также телевизор и микроволновая печь. Если у него дома, посреди голых стен, очутится древняя амфора, то неужели он не обменяет ее на пару шкафов, диванов, столов, стереосистем?
Отец пожал плечами.
- Обменяет! - сказал подполковник. - И не хуй пожимать плечами, особенно тебе, у которого все это было изначально. Ты, мой друг, не социалист и не интеллигент, ты не способен широко мыслить. Ты просто пидор. Жлоб! Сноб! Буржуа!
- Ну может хватит, а? - спросила мама, позавчера заставшая меня с книгой Эдуарда Лимонова и весьма раздраженная этим происшествием. - Тут женщины и дети. Хватит с нас и одного Эдуарда Лимонова.
- А еще Сорокина, - подтвердил подполковник. - И еще сотню пидорасов. А куда денешься? Эти сукины дети плодятся, как грибы после дождя. Чего уж нам, простым русским мужикам, стесняться?
- Это тоже было лирическое отступление? - спросил отец. - Многовато лирических отступлений для такого быдла как ты.
- Да я просто волнуюсь, нервничаю, - непринужденно оправдался Петров. - Но вообще-то я шучу. Иногда, конечно, срывает башню от безнаказанности. Да и жены у меня нету. Есть только вот этот вот...
Он задрал голову и посмотрел на стоящего за его спиной парня, который откровенно засмущался и покраснел.
- Красней, красней, молод еще - полагается краснеть, - сказал ему Петров.
Глаза парня потемнели, налились злостью, которая была гораздо сильнее, нежели раньше, когда он только вползал змейкой в нашу квартиру, да поглядывал на жлобское снобьё.
Подполковник Петров потер руки и произнес, хлопнув ладонями по коленям:
- Ладно, хватит! Никто не быдло, все мы - нормальные люди. Со всеми нашими страстишками и мечтами, которые не так уж сильно и разнятся. Поэтому сотрем разницу окончательно. Все мы равны перед законом. Вы получали повестку в ФСБ?
Отец в ответ лишь ухмыльнулся.
- Наверняка ведь получали! Хотя бы одну - но получили. Не могла же ваша дворничиха ошибиться столько раз подряд! И, наверняка, все эти повестки закончили свой недолгий жизненный путь в вашем мусорном ведре... - захохотал Петров. Отсмеявшись, он с деланной грустью добавил. - Меня бы тут не было, если б вы пришли сами, по доброй воле, а даже если и не по доброй воле, то - на поводу у здравомыслия. Но вы этого не сделали, и поэтому я здесь...
- А впрочем, какая разница, я - не я! - снова захохотал подполковник Петров, - уж вам-то точно никакой!!! Да и мне, по большому счету, тоже. Простите...
- Послушайте, - сказал отец. - Нет у меня никакой охоты с вами трепаться. Давайте покороче.
Я кивнул.
- Чего киваешь? - мой жест не ускользнул от Петрова, и он не замедлил ко мне прицепиться. - Вот оно, античудо безграмотного воспитания! Яблочко от яблони... А ведь отец твой дурак!.. Короче, суд сегодня, буквально через два часа. Если бы вы были умнее, то позаботились об адвокате.
Отец пожал плечами и ободряюще посмотрел на мать, которая давно уже порывалась что-то сказать.
- Впрочем, не могу отказать себе в удовольствии восхититься гуманизмом нашего правосудия и государства в целом, - ерничая и кривляясь, сказал подполковник. - У вас есть адвокат. И даже более того, он хорошо знаком с вашим делом.
Он вынул из кармана телефон и, пощелкав ногтем по кнопкам, прислонил его к уху:
- Заходи уж...
В квартиру вошел молодой, светловолосый и тонкогубый парень в очках и светло-синем костюме.
- Здравствуйте, - приветливо, но нервно сказал он, тиская за спиной папку из бордового кожезаменителя.
- Здравствуйте, - с сардонической улыбкой поприветствовал его отец.
- Вот, - произнес подполковник Петров. - Надежда юриспруденции. Первое дело. Хочу заметить, что такие, в чем-то наивные, но, безусловно, пробивные пацаны, способны сделать для своих подзащитных гораздо больше, нежели заматеревшие адвокаты, собаку съевшие на... Нет, я бы даже сказал, не собаку, а собак - целую стаю, вцепившуюся своими многотысячными зубками в шкуру преступника. Эти ребята, они могут многое, очень многое... ведь для них первые процессы, как для пожилых адвокатов - последние. От удачного исхода зависит их будущее, а ведь они так верят в будущее, в это прекрасное и светлое далёко, которое просто не может не пасть перед могучим напором молодых гормонов...
- Вас понял, - перебил его отец. - Но дело в том, что мне не нужен адвокат...
Подполковник Петров собрался с мыслями и с наносным трагизмом выдохнул:
- Но ведь это его первое дело! Своим отказом вы можете лишить его уверенности в себе, лишить светлого завтра... и лишить себя свободы...
- Поверьте, - заволновался студент, - я...
- Знаю, что вы лучше всех, - кивнул отец, - но в данном случае ваши услуги не требуются.
Он уже надевал ботинки. А когда надел ботинки и накинул куртку, то взял меня за плечи и сказал:
- Ты поезжай на дачу. Сиди там до тех пор, пока я за тобой не пришлю. Мама останется со мной. Вот, возьми денег.
Он вынул из кармана бумажник и отсчитал несколько крупных банкнот. Инспектор налоговой, инстинктивно навострив уши, прислушался к их шелесту. Наш неслучившийся адвокат стоял понуро.
- Знаешь что, - словно опомнившись, инспектор Петров поднялся с кресла и положил руки на плечи своему протеже: - Ты тоже езжай на дачу, больше ничего интересного не случится...
- Но...
- Езжай-езжай, и не спорь со мной.
- Скажите, а как быть с тем стариком, которому оторвало взрывом ногу? - спросила мама у Петрова.
- Да никак, - сказал отец с циничной усмешкой. - Не новую же ногу теперь ему наращивать... Конечно, нашего исполнительного друга турнут с работы, но, как говорится, свято место пусто не бывает - появится новый мерзавец. Ты знаешь, Мариша, дерьмо - самый странный элемент в природе, он вытянут не только в пространстве, но и во времени... Семион, чего ты ждешь? Иди...
И я, не смея спорить, прошел мимо высоких болванов, потеющих в черных чулках на головах... небрежно бросил через плечо: "пока!". Конечно, мне было обидно, что на мою помощь тут никто не рассчитывает и даже более того, сплавляют на дачу, чтобы я там "отдыхал", томясь в неведении!
2.
Второй день, как я один. Солнце выкатывается на небо, и, нагулявшись, скатывается обратно; краски тускнеют, покрываясь темной пылью ночи. Шипит сковородка на плите, и желток сжимается и ежится от удушья. Что поделать, я ничего не умею готовить, кроме яичницы! Как не хватает мамы! Но еще больше не хватает информации... Я отправляюсь спать, а наутро решаю отправиться на реку, искупаться. Стоят самые жаркие дни, ведь сейчас середина июля. Написав записку и оставив ее на самом видном месте, посреди стола, что стоит на веранде, я закрываю дверь на замок, бросаю ключ в карман шорт и выхожу с участка.
Придавленный жарой, дорожной пылью и беспокойством, которое, как мне кажется, выходит вместе с потом через поры и ползет вниз по коже, я бреду мимо пустых белых домиков, по желтому гравию помятой протекторами дороги.
На крайнем от леса участке вижу знакомое лицо, и мое беспокойство усиливается, мне хочется пройти мимо как можно быстрее. Табличка "продается" болталась на ржавой трубе, вбитой в землю у забора, все прошлое лето и осень; мы уезжали, закончив сезон, а она все болталась, и вот, наконец, участок купили. И я сразу понял, кто.
Рослый парень снимает солнцезащитные очки и футболку, потирая костяшки пальцев смотрит на большую боксерскую грушу, висящую на старом турнике, оставшемся от прошлых хозяев. А потом замечает меня, и видно, что он удивлен. Мы смотрим друг на друга несколько минут, не двигаясь с места.
- Эй! - кричит он, и добавляет чуть тише: - Вот так встреча!
До меня постепенно доходит, что он, мой враг, находится в том же незавидном положении, что и я, - точно так же сослан в ссылку, репрессирован, лишен известий от родных и близких. Его, как и меня, угнетает информационный голод.
Я поворачиваюсь, чтобы уйти, но он кричит:
- Да постой! Иди сюда, я ничего тебе не сделаю!
- А что ты мне вообще можешь сделать? - улыбаясь краями губ, отвечаю я.
- Ну, например... избить!
Я смотрю под ноги и нахожу взглядом крупный камень, но парень кричит:
- Шучу, шучу! Иди сюда, не бойся, давай познакомимся.
Мне не хочется с ним знакомиться, но, поскольку в его голосе проскользнули нотки, вызывающие жалость, я открываю калитку и иду к нему.
- Меня зовут Андрей, - говорит он, - а тебя - Симеон, я помню.
Мы жмем друг другу руки.
- Тут безумно скучно, - продолжает мой старый новый знакомый, - где все?
- Я ни с кем не знаком, я тут редко бываю.
- А я никого и не видел. Только пара дряхлых стариков проковыляло мимо, за все время... Запущенное местечко... Ты музыку любишь?
Андрей кивает на небольшой черный магнитофон, лежащий на грубом деревянном столе, в тени раскидистой яблони.
- Нет.
- А я люблю.
Он нажимает кнопку, и из маленького динамика вырывается режущий звук пилы и громкий истеричный голос, преисполненный пафоса и трагизма.
- Это "Гражданская оборона" - мне отец запрещает ее слушать, потому что там много мата и бреда. Но мне нравится, потому что сильно и агрессивно. Забирает! И тексты хорошие.
Я пожимаю плечами - эта музыка, если можно ее так назвать, меня не забрала.
- Не нравится? - спрашивает Андрей, сделав потише.
- Если б динамики были побольше, то может и понравилась бы, - тактично отвечаю я. - Хотя вряд ли.
- Просто надо вслушаться...Суть в том, что на каждую силу находится противодействие - вот о чем они поют. Это музыка протеста.
- Против чего?
- Против сильных мира сего.
- То есть музыка слабых? - иронически спрашиваю я, но Андрей не понимает иронии.
- Нет, почему же... Просто надо бороться, всегда бороться.
- Всегда?
- ...Ладно, потом еще послушаем. Я, может, тебе магнитофон дам - или у тебя есть?
- Нету...
- Тогда дам. Мне не жалко, я хочу, чтобы ты понял: нельзя думать только о себе. Они поют как бы от лица общества, низших слоев общества, на которые всем наплевать. Те, кому хорошо, быстро становятся равнодушными, и с этим нужно бороться... Слушай, ты куда-то шел? Подожди меня, вместе пойдем, вот только грушу поколочу... Мне надо тренироваться... Осенью соревнования.
- Я на реку шел. Давай я тебя там подожду. Тут недалеко.
Андрей слегка мрачнеет. После некоторой паузы говорит:
- Ладно, иди, только никуда с пляжа не сваливай.
- Договорились.
Мы не прощаемся. Я выхожу с участка и неторопливо иду к серому пыльному бревну, служащему переправой через пересохший ручей. За ним начинается лес.
Андрей показался мне гораздо менее сумасшедшим, нежели его странный отец, смахивающий на зловещего шута, которому в руки попало кольцо всевластия. Знакомство, конечно, получилось случайным, неожиданным и уж точно непрошенным, но вот было ли оно "необязательным"? - наверное, все-таки нет, ведь не смог же я пройти мимо: то ли не хватило духу, то ли еще что. Автоматически сорвав с куста какую-то ягоду и отправив ее в рот, я подумал, что, в сущности, безумие приходит со временем, медленно наполняя собой чашу разума, чтобы вылиться впоследствии на головы окружающих - либо по капле, либо одной мощной волной, мигом сметающей чужое здравомыслие и веру в упорядоченность мироздания. Безумие прячется в коре деревьев, в прожилках листьев, таится между крошками хлеба, по его гладкой поверхности скользят водомерки, невидимой бесплотной массой лежит оно на траве, которая старится и умирает, а безумие остается, вечное, рассыпчатое, аморфное, и с каждым глотком воздуха оно насыщает наши легкие, стремится по венам и капиллярам к мозгу, пока не встречает на своем пути фильтр нашей целостности. Личности Андрея не хватает целостности, она распадается на куски, и каждый кусок, ловко пойманный на крючок, тащат к себе рыбаки - его собственные чувства и ощущения, выпущенные из-под контроля: одиночество, неуверенность, робкость, эмоциональная нестабильность, нравственная слепота и, как следствие, невозможность найти точку приложения силы. Эти рыбаки, пресловутые "лебедь, рак и щука", растягивают и без того крупноячеистый фильтр, и ничем более не сдерживаемое безумие немилосердно капает на слабую и чувствительную "крышу", растворяя и сжигая серую черепицу.
Нарисовав сей неприглядный психологический портрет, я не могу сдержать улыбки и улыбаюсь, хотя перспектива дальнейшего общения с этим типом представляется мне довольно-таки безрадостной. Я как наяву вижу краснолицого Андрея, с запальчивостью втирающего мне в уши панегирики, все как один посвященные его отцу и его деятельности; вижу отчаянную жестикуляцию и мимику, достойную комиков немого кино; слышу массу скучных, но ярких, как суперобложка, слов, которые, отразившись в зеркале здравого смысла, превращаются в то, чем являются на самом деле - в оправдание. Мне предстоит лицезреть гнусное зрелище, состоящее из двух сцен. Первая сцена: жалкая, совершенно ненужная и неинтересная мне попытка Андрюши побелить изрядно облупившийся фасад доброго имени своего отца. Вторая сцена, еще более трагикомичная: Андрюша, не ведающий того, что одновременно похож на Дон Кихота, идущего в атаку на ветряные мельницы, и на Пьеро, почем зря избивающего себя палками в занюханном театрике одного зрителя и одного актера, занимается изнурительным самовнушением, втаскивая сам себя за волосы на дорогу, по которой давным-давно ушел его отец, и тупиковость которой видна даже изрядно замыленному андрюшиному взгляду.
Я отодвигаю рукой еловые ветки и, срезая путь, ломлюсь сквозь ельник навстречу солнцу и запахам реки. Под моими ногами шуршат иголки и бурые прошлогодние листья.
Сейчас будет невысокий каменистый обрывчик, с которого так приятно нырять. Это место находится немножко в стороне от "общего" пляжа, тут обычно никого не бывает, и дачный неофит Андрей вряд ли знает это место - что, собственно, и послужило причиной моего выбора.
Я выхожу из ельника, уворачиваюсь от последней ветки и вижу, что место уже занято: прямо посреди каменной площадки на синем одеяле лежит девушка в черном купальнике. Лежит она лицом вниз и, видимо, спит, потому что серые тени от двух худосочных берез устроились на ее спине, а она и не думает передвинуться на солнце. Одна рука ее вытянута вдоль тела, и кисть обмотана тонкой серебряной цепочкой, вторая рука подложена под голову, и непременно затекла; светлые волосы, темнеющие у макушки, разметались по одеялу. Я, непроизвольно затаив дыхание, смотрю на изгибы ее тела, золотистую, тронутую загаром кожу, и вижу в этой девушке само изящество, оттененное истомой и даже какой-то ленностью.
Люди, за которыми долгое время наблюдают, имеют свойство неожиданно для наблюдателя просыпаться, и эта так называемая нимфа не стала исключением: пошевелившись, она поднимает голову и медленно садится, смотрит на вялую, безвольную руку - ту, которая затекла. Растирая ее другой рукой, она переводит сонный взгляд на меня и зевает, нагло, широко, так что видны два ряда безукоризненно белых ровных зубов.
- Извини, - говорит она, но я молчу, очарованный ее непосредственностью.
Она потягивается, не отводя от меня взгляда. На вид ей лет двадцать пять. В ее зеленых глазах я вижу какую-то хитринку, некий подвох, еще неопределившуюся каверзу.
- Сколько тебе лет? - спрашивает она.
- Восемнадцать.
Ее голос похож на вкрадчивое журчание весеннего ручья, пробивающегося свой талый апрельский снег.
- И как же тебя зовут?
- Симеон.
- Редкое имя, - она снова зевает, после чего долго молчит. Мне приходится поинтересоваться ее именем.
- Называй меня Миа.
- Ладно, Миа.
Я подхожу ближе.
- Я вижу, Симеон, тебе совершенно нечего делать, поэтому ты мог бы проводить меня до пансионата.
- Почему же мне нечего делать? - скромно улыбаюсь в ответ.
- Потому что это дача, - улыбается она, - люди приезжают сюда, чтобы бездельничать.
- Я шел, чтобы искупаться.
- Ну что же, искупайся, а я погляжу. Давай, покажи, как ты прыгаешь! Ты ведь специально пришел на этот обрыв, чтобы попрыгать с него.
- Догадливая...
Я стаскиваю футболку и шорты и остаюсь в красных плавках, а Миа в это время вешает цепочку себе на шею. Я подхожу к обрыву, и она одобрительно кивает.
Разбежавшись, ныряю ласточкой, и мутная глинистая вода расступается передо мной; я вытягиваю руки, и в это время врезаюсь лбом и носом в жесткое дно. Твою мать! Речка ж обмелела за последние две недели! Получив столь внушительный удар, мой организм сперва передумывает всплывать, но потом я убеждаю его в необходимости это сделать.
Вид у меня, надо полагать, глуповатый и обиженный, потому что Миа, не удержавшись, смеется, а потом говорит:
- Извини, надо было тебя предупредить, что река сильно обмелела... Но я думала, ты сам догадаешься и учтешь это при прыжке.
- Не учел, - сердито отвечаю я, - надеюсь, ты не будешь теперь считать меня дебилом?
- Ну что ты... - Миа подманивает меня пальцем. - Поди сюда... Сильно ударился?
Когда я, мокрый и жалкий, подхожу к ней, она ощупывает своими тонкими подвижными пальцами мою голову и вдруг целует меня в лоб.
- Так-то быстрее заживет, - говорит она и отпускает меня, смеясь. - Будешь еще купаться?
- Спасибо, накупался...
Мой рот, словно сам по себе, растягивается в довольной ухмылке.
- Тогда, может, проводишь меня? - говорит Миа. - А то скууучно одной...
- Ладно.
Я натягиваю на плавки шорты, бросаю на плечо футболку и вдеваю ноги в кеды. Миа сворачивает одеяло и берет его подмышку.
Мы идем вдоль речки по узкой тропке, Миа - впереди. Она что-то оживленно рассказывает, но, странное дело, я не понимаю ни слова - смысл фраз будто уносится ветром, дующим нам в спину. Я не могу думать, ибо мыслительный процесс вчистую проигран наблюдению: я смотрю на ритмично двигающиеся лопатки Мии, ее стройные бедра, ноги. Солнце отражается от маленькой серебряной застежки ее купальника.
Я протягиваю к застежке руку, но Миа, не поворачиваясь, говорит "не смей", и я отдергиваю руку, бормоча "прости, это так глупо с моей стороны", но на самом деле ничего этого не происходит, - потому что я заранее знаю, что буду выглядеть глупцом, если поступлю подобным образом, - на самом деле все происходит так:
Остановившись, Миа с улыбкой изрекает:
- Сейчас мы будем проходить мимо одного странного места, поэтому пообещай мне, что не станешь волноваться, когда увидишь его.
- Хорошо, - с недоумением отвечаю я.
- Обещаешь?
- Да...
Миа берет меня за руку, и мы вдвоем теснимся на тропинке, а крапива, растущая на обочине, так и норовит ужалить, и жалит, жалит. Мы огибаем иву, и Миа кричит: "Вот!"
- Вот! - кричит Миа снова и указывает пальцем на канаву, пересекающую впереди тропинку.
Я решаю, что моя спутница - одна из тех, что считает трещины на асфальте и боится через них переступать, и в это время, из-за того, что тут так тесно... и близко... неуклюже наступаю ей на ногу.
- Наступи! - требую я. - А то поссоримся...
Миа согласно наступает босой пяткой на мои пальцы... и долго, болезненно, растирает их, как окурок.
Мы идем дальше, крепко взявшись за руки, и Миа шепчет мне на ухо:
- Сейчас, сейчас...
Канава уже перед нами, и я вижу лежащее в ней тело. Крупное, плотное тело, в черных брюках и когда-то белой рубашке - теперь же она темно-бурая, а из-под левой лопатки торчит длинное лезвие, оканчивающееся серебряной рукояткой с въевшейся в узор грязью. Рубашка вся в жестких морщинах из-за спекшейся крови, а развороченная плоть спины почернела.
Широко раскрытыми глазами мы смотрим, словно зачарованные, на это отвратительное зрелище, а Миа вдруг кладет руку мне на шею и мягко, настойчиво пригибает меня к земле:
- Смотри, смотри... только руками не трогай... это гадость... можно заразиться...
Рукоятка кинжала уже прямо перед моими глазами, и от дырки в спине несет быстро тухнущим на солнце мясом. Зеленая муха недовольно покидает рану, чтобы, сделав пару кругов, вернуться назад, а я, приглядевшись, вижу, что по лезвию, глубоко спрятанному в безжизненном теле, маршируют вверх какие-то блестящие козявки, напоминающие своим полупрозрачным красным цветом и формой леденцовых петушков.
Миа рывком поднимает меня на ноги и, тяжело дыша, шепчет:
- Я увидела это, когда шла на наше место... и до сих пор не могу прийти в себя.
Я не решаюсь спросить, что побудило ее нагнуться и тщательно разглядывать труп, потому что мне теперь кажется, что красные козявки - это моя случайная галлюцинация, может от жары, а может от переживаний, и что, по сути, страх, вызываемый козявками, - вторичен; не было б трупа - не было бы и козявок. Голова у меня идет кругом, я смотрю на Миу, и она словно растворяется в небе, а воздух густеет и белеет, откуда-то издалека доносится голос, похожий на журчание апрельского ручья:
- Да ты весь белый!
Миа тащит меня через канаву, моя нога проваливается во что-то мягкое... а еще через минуту возвращаются краски и привычная бесплотность воздуха и материальность того, чему полагается быть материальным... земля, руки Мии, которые обнимают мою шею, трава, на которую она меня усаживает, теплые губы Мии, которые легко прикасаются к моей щеке и моим губам.
Почувствовав, что я пришел в норму, Миа отстраняется, легко вскакивает на ноги и тянет меня за руку.
- Вставай, пойдем! А то я опоздаю к обеду, - неожиданно капризно говорит она.
В некоторой растерянности я подымаюсь с травы и отряхиваюсь.
А двадцать минут спустя мы выходим на песчаный морской берег. Небо у горизонта серое, а море - серое-голубое, с белыми треугольничками яхт. Песок также серый, да и вообще все здесь какое-то неяркое, тусклое и тяжелое, как свинец. Лишь в самом конце пляжа белеют невысокие тонкостенные коттеджи. Оттуда доносится ровный металлический стук.
- К обеду зовут, - прищурившись, говорит Миа, а на меня вдруг нападает странная сонливость.
Я представляю себе несколько десятков одинаковых мий, колотящих алюминиевыми ложками по алюминиевым же мискам. У всех девушек голодные, капризные лица, и все они практически обнажены.
- Миа, а где твое одеяло? - спрашиваю я, заметив вдруг, что руки моей Мии пусты.
- Потеряла где-то, - беспечно отвечает она, поворачивая лицо к солнцу, превращенное серой дымкой в пятно. - Ничего... оно казенное...
Мне не хочется покидать Мию, но я устал, мне хочется спать, а ей - обедать, поэтому мы быстро приходим к решению: встретиться завтра, на том каменистом обрывчике, часов в двенадцать утра.
В тяжелой задумчивости я выхожу из леса. Я не помню как добрался досюда, не помню, о чем думал все это время, - все вытеснил образ Мии, настолько плотно заполонивший и закупоривший мое сознание, что всему остальному просто не досталось места... Однако лазейка все-таки нашлась, мое герметичное внутреннее пространство вскрыли достаточно грубо и бесцеремонно.
- Эй, ты где был?! - обиженно кричит Андрей, о существовании которого я успел позабыть. - Я подумал было, что ты утоп!.. Чего молчишь?
Поскольку я тупо смотрю на него и ничего не отвечаю, он перепрыгивает через грядку, всю поросшую сорняками, распахивает калитку, подбегает ко мне и несколько раз бьет меня наотмашь по лицу.
Я настолько ошеломлен, что даже и не думаю дать сдачи.
- Извини... слушай, извини! - Андрей отступает на шаг и прячет руки за спину, стыдясь их. - Но на тебе просто лица не было.
- А теперь оно, несомненно, появилось, - язвительно говорю я.
И тем не менее видно, что он искренне огорчен своим поступком, внезапным даже для него самого. В его глазах отражается сильный испуг, готовность разреветься. Он суетится вокруг меня, бормочет:
- Ну, если хочешь, ты тоже можешь дать мне по харе...
- Вот уж спасибо!
- Ну, тогда ты, наверное, хочешь поесть? Давай, пошли, я как раз обед сготовил, пошли, пошли, не стесняйся!
"Вот прицепился!" - вяло думаю я, но почему-то не могу отказать.
Мы сидим за столом возле яблони. Я угрюмо наворачиваю овощной салат, Андрей, громко прихлебывая, добивает тарелку куриного супа.
Облизав ложку и бросив ее в тарелку, Андрей протягивает руку мне:
- Ну что, мир?
Тяжко вздохнув, я пожимаю ему руку - лишь бы отвязался. Унесшись мыслями в завтрашний полдень, я с трудом воспринимаю рассказ оживившегося и сытого Андрея о североирландском панк-роке, как вдруг вполне внятно слышу:
- Слушай, может ты посуду вымоешь? Так... в знак благодарности... из чистой любезности... Я ведь все-таки обед сготовил.
- Нет!
- Гм... ну, ладно.
Андрей сгребает со стола тарелки и пустую миску из-под салата, идет к рукомойнику, спрятавшемуся вглуби сада.
Вернувшись, он снова начинает грузить меня рассказами об альтернативной музыке и какими-то теориями о борьбе и братстве - я смутно помню, какой именно "духовной" пищей он меня потчивал, поскольку, наевшись земной пищи, погрузился в сладкую дрему: перед моими полуприкрытыми глазами киномеханик по имени Фантазия крутил долгий, авторский кинофильм с размытыми сюжетом и композицией, с одним-единственным действующим лицом - Мией.
Солнце клонится к горизонту, и жара наконец-то спала. Часов девять вечера. Андрей исчезает на несколько минут в доме. Когда он появляется снова, в одной руке у него зеленеет бутылка каберне, а в другой - два граненых стакана.
- Грабанул папаньку, - ухмыляясь, сообщает он. - Давай-ка тяпнем за знакомство...
Мы распиваем эту бутылку за пару часов, а потом Андрей выносит еще одну, и мы, не шибко приученные к алкоголю, изрядно напиваемся.
Да, Андрей неплохой парень, однако по-прежнему остается подозрительным типом - я с удовольствием отмечаю, что алкоголь не выбил из меня настороженного отношения к моему собутыльнику. Никогда не следует забывать, чья кровь течет в его жилах! И эта странная услужливость, граничащая с бесцеремонной назойливостью... То ли дело Миа! Я сразу понял, что этой девушке можно доверять. И завтра снова встречусь с ней ... ура! Однако ж, пора идти спать, чтоб завтра не смотреть на мою любимую - да, да, любимую! - сквозь узкие щелки заплывших от пьянства глаз...
Я делаю попытку встать и чувствую, что палубу изрядно качает.
- Э-э... ты куда? - язык Андрея плохо слушается хозяина.