Аннотация: Появление нового выдающегося стратега, его блестящее восхождение.Пифодор изобретает очень оригинальный и благородный способ мести. Снова в когтях у ведьмы.
22
Как ни готовил себя Пифодор к возможной войне, когда она началась весть о ней поразила его, как гром среди ясного неба, и привела в уныние и смятение. Ему не только очень не хотелось расставаться с беззаботной счастливой жизнью, которую вот уже три года он вел в Коринфе, но особенно Пифодора страшила мысль, что его непременно убьют на этой войне. Нашего героя уже не радовало то, что он попал в отборный отряд, охраняющий главнокомандующего: Пифодор знал, что к стратегу во время боя рвутся очень многие сильные воины противника.
Конечно, наш герой старался скрывать свой страх, внешне казаться бодрым, веселым, но ему это плохо удавалось. Впрочем, он заметил, что и другие ополченцы далеко не все выглядят бравыми.
Почти все древнегреческие полисы имели относительно небольшие территории. Неожиданно вторгшийся в любую из таких областей враг, если не встречал серьезного сопротивления и не слишком увлекался грабежом местного населения, мог быстро приблизиться к городу. Самое значительное сопротивление вражеской армии способно было оказать, как правило, только народное ополчение. Вполне естественно, что формировалось оно в этих случаях с чрезвычайной поспешностью.
Ныне Коринфика подверглась нападению могущественного сикионского тирана, который вел свое мощное наемное войско. (Примечание: тиранами древние греки называли людей, которые насильственным или обманным путем захватили власть в государстве и единолично правили в нем, как правило, опираясь на наемную дружину). Легко взяв пограничную крепостцу, оно быстро приближалось к городу. Здешнее ополчение было собрано и выступило с такой торопливостью, что воины не успели посетить храмы, чтобы выполнить обычные перед отправлением на войну обряды. Правда, они вознесли короткую молитву Аресу, а стратег с жрецами совершил наскоро небольшое жертвоприношение ему - без этого никто выступить в военный поход не решился бы.
То, что не успели сделать мужчины, взяли на себя оставшиеся женщины, старики и дети. Они разделились на группы, каждая из которых ублажала кого-то именно из богов, иначе было бы просто невозможно в короткое время обратиться с молитвой о спасении города ко всем кумирам, находящимся в Коринфе.
Войско вел никто иной как Евкратис, тот самый Евкратис, с которым мы познакомились, когда он в отчаянии собирался умертвить свою семью и себя, и расстались, когда он вместе с другими повстанцами чинил кровавую расправу в доме Стромбихида. С той поры в жизни этого некогда бедного, несчастного крестьянина многое изменилось. Оказавшись в числе тех, кто начал успешный государственный переворот и захватил власть в городе, он получил возможность принять участие в дележе самых дорогих кусков добычи. Ему достались крупное поместье, много рабов, мастерских, кораблей. Довольно скоро Евкратис сделался одним из наиболее могущественных и влиятельных граждан государства, а после смерти Аполлодора самым популярным народным вожаком Коринфа. Такого значительного положения ему удалось достичь преимущественно благодаря обладанию огромным богатством, славой одного из людей, сыгравших главную роль в свержении тирании знати и установлении демократического правления в государстве, умению путем ловких интриг устранять противников как во внутренней политике полиса, так и в коммерческой сфере. Немалую выгоду он извлекал и из того, что нравился толпе своей кажущейся близостью к ней, являясь выходцем из низов, тогда как другие ведущие политические деятели города отличались непопулярными в то время в Коринфе изящными манерами, свойственными греческой элите.
Через шесть лет после демократического переворота погиб его главный организатор - Аполлодор. Наемные убийцы подстерегли его на темной безлюдной улице, когда он в сопровождении двух телохранителей и слуги возвращался поздно вечером с пира. Напавшие закололи их всех мечами.
Скорбящие о своем любимом вожде и потрясенные этим преступлением коринфяне не сомневались, что оно - дело рук аристократической эмиграции, которая, конечно, ненавидела первого виновника своих бед и вполне могла устроить на него покушение. Никому и в голову не пришло, что убийц направил никто иной как другой любимец и вожак народа - Евкратис, стремившийся избавиться от непобедимого конкурента на выборах в стратеги. Об этих двух мужах известно было, что они - закадычные друзья. Невозможно было подумать, что кто-то из них имеет злой умысел против другого.
Преступников не удалось разыскать потому, что следствие сразу пошло по неверному пути. Ошибочно были выбраны и цели для нанесения ударов возмездия. Подосланные к лидерам эмигрантов люди с заданием их убить не смогли успешно осуществить ни одного покушения, поскольку те привыкли быть постоянно на чеку и хорошо охранялись телохранителями. Сами же мстители многие были убиты в момент покушения или, оказавшись разоблаченными, погибли, защищаясь от разъяренных бывших олигархов. Иные, попав в плен, были замучены пытками.
Аполлодора чаще чем, других избирали в стратеги. После его смерти по единогласному решению граждан Коринфа стратегом стал Евкратис. Популярность этого мужа среди народа была столь велика, что в дальнейшем он избирался главнокомандующим несколько лет подряд.
Как поководцу, ему прославиться не удалось в силу нехватки способностей. Но с главной задачей стратега - защитой отечества, он справлялся вполне успешно. Евкратис добивался желаемого преимущественно не военным, а иным путем, используя мощное оружие - тайную дипломатию. Во вражеских городах и тех, которые могли стать таковыми, он держал своих агентов, умеющих подкупить важных государственных лиц, и разными другими способами влиять на тамошнюю внешнюю и внутреннюю политику. Евкратис поддерживал в этих полисах оппозицию, причем не только демократическую, порой способствовал ей осуществить государственный переворот, посылая не только деньги, но и небольшие отряды из отборных воинов (Пифодору удалось не попасть в эти отряды, потому что в них набирали добровольцев), которые тайно ночью проникали на чужую территорию и скрытно подбирались к стене города, где их ожидали готовые начать мятеж заговорщики. Появившиеся в результате этих переворотов правительства проводили лояльную по отношению к Коринфу политику. При помощи своих тайных агентов Евкратис умел вызвать раздоры во вражеских городах, спровоцировать конфликты между ними и их соседями. Иногда он даже подготавливал успешные покушения на политических деятелей, особенно враждебно относящихся к Коринфу.
Уже говорилось выше, что коринфяне очень страдали от частых войн. Не только богатства крупного портового города влекли сюда завоевателей, но особенно его акрополь, имевший название Акрокоринф, неприступная, мощная крепость, стратегически настолько выгодно расположенная, что, овладев ею, можно было держать в своих руках все сухопутное сообщение между Пеллопонесом и материковой Грецией, о чем тоже упоминалось выше. С утверждением в Коринфе демократического государственного устройства врагов у него стало еще больше, так как эмигранты-аристократы усиленно подстрекали к войне против изгнавшего их отечества тиранические и олигархические правительства других городов, и без того обеспокоенные появлением народного самоуправления в одном из лучших городов Греции. Именно благодаря искусной тайной дипломатии Евкратиса многострадальным коринфянам удалось наконец пожить несколько лет спокойной мирной жизнью. Далеко не все догадывались каким образом она поддерживается. Отсутствие войны относительно продолжительное время многие связывали со счастливой судьбой Евкратиса, благосклонностью к нему богов, и это способствовало еще большему росту его авторитета и популярности.
Фотий делал ставку на внезапность. Потому велел солдатам не отвлекаться на грабежи и идти скорым маршем. Этот расчет вполне оправдал себя. Неожиданное быстрое приближение врага (о его движении сообщали дозорные) привело к тому что коринфское ополчение выступило в растерянном и подавленном состоянии духа и с меньшей численностью воинов, чем могло бы: в него не успели влиться те мужчины, которые находились не в близких от города усадьбах, а таких было не мало.
Недолгим оказался путь коринфского войска навстречу неприятелю. Уже скоро вернулся высланный вперед кавалерийский разъезд и сообщил, что враги на расстоянии стадиев тридцати отсюда и были бы видны, если б не холмы, и что числом вряд ли превосходят коринфян.
Евкратис хотел отдать приказ воинам становиться в фалангу, но его друг и советник Диодот указал ему на малую пригодность для такого построения здешней местности, имеющей холмы, овраги, много сельскохозяйственных построек. Главнокомандующий велел продолжить движение далее по дороге.
Пройдя еще стадиев пять, войско вышло на достаточно ровное пространство, без каких-либо строений.
Советник Диодот и старшие военачальники, находившиеся пока подле них, стали спорить о том, где лучше занять позицию. Евкратис считал, что нужно развернуть фалангу вдоль противоположного края поля, за которым снова начинались холмы, чтобы не дать неприятелю построить правильно свою фалангу, без чего он не сможет обрести полной боеспособности, но опытные командиры утверждали, что, атакуя оттуда, коринфяне сами окажутся на неудобной местности, поломают свои ряды и никакого преимущества не приобретут. Военачальники предлагали занять позицию прямо здесь, вначале поля долины, по верху пологого склона, спускающегося навстречу неприятелю. Отсюда, говорили они, удобнее будет разить противников метательными снарядами и у гоплитов появится возможность произвести первый натиск особенно мощный, что очень важно при столкновении фаланг.
Евкратис согласился с вескими доводами и передал через глашатаев приказ по войску строиться в боевой порядок. Воины выполнили это достаточно быстро и правильно с приобретенным на частых учениях умением.
Еще не было закончено построение, как вдали на холмах появились наемники Фотия. Поблескивая бронзовыми доспехами и железными наконечниками копий, которые пока держали вверх, они шли уже фалангой, обтекая дома и хозяйственные постройки усадеб, просачиваясь сквозь небольшие сады.
Увидев противников, все коринфяне весьма приуныли, поняв, что конные разведчики сильно ошиблись не только в определении расстояния до вражеского войска, но и его численности: оно было по крайней мере вдвое больше. Местному ополчению противостояли более четырех тысяч хорошо вооруженных воинов, имеющих, как большинство наемников, не малый боевой опыт. Фотий располагал ресурсами обширного богатого города и потому смог набрать такую большую, по представлениям жителей греческих полисов, армию.
Пришлось спешно перестраиваться - расширять фронт за счет сокращения рядов, что ослабляло прочность фаланги. Края ее, как это делалось обычно, Евкратис укрепил кавалерией, которую разделил на две части по сто сорок человек. Сам занял место во главе правого отряда конницы.
Старшие начальники отправились к подчиненным им воинам и теперь подле главнокомандующего остались лишь друзья-советники, один кавалерийский сотник и отряд личной охраны стратега. В этом отряде был и наш герой.
Он снова находился в состоянии панического ужаса: приобретенный успешный боевой опыт ни чуть не сделал его смелее. Ничего не желал Пифодор сейчас так, как скорее спасаться бегством, но в то же время понимал, что не может себе этого позволить, а, значит, обречен вместе со всеми находящимися здесь вступить в страшную кровавую рубку, из которой совершенно не надеялся выйти живым..
Все же он научился не показывать вида, что боится, - внешне держался спокойно. Пифодор поглядывал на товарищей по отряду, завидуя их смелости, мужественности, силе, забыв, что сильнее любого из них, что любого превосходит в умении сражаться. В красивых бронзовых доспехах они богатырски восседали на конях. Иные переговаривались, даже шутили. "Как можно смеяться, сейчас, перед лицом смертельной угрозы?!" - поражался Пифодор. Ему было невдомек, что они тоже страшатся предстоящей битвы и за нарочито спокойным разговором и шутками скрывают свою неменьшую, чем у него боязнь. Если б состояние, в котором Пифодор сейчас находился, позволяло ему быть более внимательным, то он заметил бы, что лица у многих очень бледные, а глаза смотрят с напряженным тревожным ожиданием.
Выйдя в долину, вражеская фаланга выровняла свои поломанные ряды и, казалось, сейчас двинется в атаку, но остановилась: сикионский прорицатель приступил к жертвоприношению Аресу. Тем же занялся и коринфский походный чревогадатель.
Заклание происходило поблизости от стратега и поэтому Пифодор тоже его видел. Мы знаем, что мноного раз за свою жизнь наш герой становился зрителем этого жестокого ритуала, с детства был приучен не жалеть приносимых в жертву животных и если иногда и чувствовал жалость к какому-нибудь нежному ягненку или козленку, то легко успокаивал себя мыслью, что невозможно обойтись без закланий, поскольку они особенно угодны богам, от которых сильно зависит участь людей, в том числе его участь, - будет ли он благоденствовать, или страдать от несчастий, посылаемых небожителями, или вовсе преждевременно сойдет в царство Аида. Теперь же убийство животного поразило Пифодора до глубины души дикой бесмысленной жестокостью. Ему стало не по себе, словно он сделался свидетелем казни человека. Увидев брызнувшую кровь, Пифодор вдруг подумал, что совсем скоро и его кровь брызнет также обильно и страшно, и он тоже будет принесен в жертву ненасытному беспощадному богу войны.
Еще больше Пифодор испугался, когда раздался пронзительный рев трубы, игравшей атаку. Но к огромной его радости бой пока начался только для легковооруженных. Со стороны сикионян их было более четырехсот, со стороны коринфян - около трехсот.
Два отряда воинов, в туниках, хитонах, хламидах, без каких-либо доспехов, держа наготове луки, пращи, дротики, двинулись врассыпную навстречу друг другу. При этом торжественно и воодушевленно запели пеан. (Примечание: в данном случае - гимн Аресу). Как только расстояние между сходившимися сократилось до полета стрелы, они перестали петь и перешли на бег. Некоторые лучники пустили в ход свое оружие. Когда отряды еще более сблизились, с обеих сторон полетели во множестве стрелы, дротики, свинцовые ядра, камни.
Находясь в первом ряду конницы, Пифодор хорошо видел бой легковооруженных, происходивший несколько левее.
Сближение атакующих линий продолжалось. Казалось, воины сейчас сойдутся врукопашную. Но в этот момент легковооруженные Фотия обратились в бегство. Коринфские стрелки и метатели устремились за ними.
К удивлению Пифодора, несмотря на большое количество выпущенных стрел, брошенных камней, дротиков, ядер, на поле, очистившемся от убегающих и преследователей, осталось лишь несколько убитых и раненых. Он не знал, что легковооруженные умеют ловко уворачиваться от метательных снарядов. Наемников Фотия гораздо больше пало во время бегства, когда они не видели, как в спины им летит смертоносное оружие, и когда коринфяне настигли и добили отставших раненых. С их стороны тоже было человек двадцать, получивших ранения. Опираясь на дротики или, поддерживая друг друга, они ковыляли обратно к коринфской фаланге.
Видя быстрый успех соотечественников, Пифодор даже чуть приободрился духом.
- Ну, наши! Вот молодцы! А?! - сказал он соседу по шеренге Сфодрию, рослому широкоплечему красавцу, в иллирийском шлеме, подергивающему поводья, чтобы сдержать своего могучего фессалийского скакуна, который нетерпеливо перебирал ногами и бил копытами о землю.
- Что толку? Сейчас ты увидишь как сикионяне погонят наших. Эти легковооруженные всегда так - бегают туда-сюда, - усмехнулся и пренебрежительно махнул рукой Сфодрий.
И в самом деле, перед своей фалангой отступающие остановились и, вдруг повернувшись, начали метко разить набегающих преследователей. Те из них, что оказались близко, представляли собой хорошую мишень и многие были убиты или ранены.
Коринфяне прекратили наступление. Между ними и легковооруженными Фотия снова началась перестрелка. При этом стрелы, камни, ядра и дротики летели теперь и в стоявших в сикионской фаланге гоплитов. Обмен метательными снарядами продолжался недолго. Коринфяне стали пятиться, а затем бросились бежать.
Все повторилось с точностью наоборот. Приблизившись к своей фаланге, они развернулись и снова погнали сикионян. Так продолжалось еще раз и еще. При этом гоплиты с обеих сторон азартно кричали, улюлюкали, каждый поддерживая своих, словно на спортивных соревнованиях.
И этот веселый шум, так живо напомнивший о состязаниях, и действительно чем-то похожее на них происходящее здесь, способствовало тому, что Пифодор почувствовал себя несколько спокойнее. Убитые и раненые находились не близко и не выглядели такими уж страшными. Предстоящий бой уже не казался ему чрезвычайно ужасным, угрожающим ему непременной гибелью. Наш герой даже заставил себя рассмеяться вместе с другими и выкрикнуть пару подбадривающих фраз.
Бой легковооруженных скоро закончился. Израсходовав весь запас стрел, дротиков, камней и ядер, понеся относительно небольшие потери и не выполнив главной своей задачи - внести смятение в правильные боевые порядки неприятеля, они вошли в специально образованные в своей фаланге проходы и заняли места в заднем ее ряду, после чего она сразу сомкнулась.
Начинался второй, самый главный этап битвы. Над грозными рядами сикионских латников было поднято длинное копье с висящим на нем красным
плащем, что означало начало всеобщего наступления. Снова оттуда донесся звук трубы. Кавалерия Фотия с топотом и боевым кличем устремилась в атаку. Фаланга, сомкнув щиты и выставив вперед копья, двинулась на коринфян. На левом фланге сикионская конница не могла начать наступление, так как на ее пути оказался густой кустарник.
Как только Пифодор увидел красный плащ на копье, он испытал такое чувство, словно увидел самою смерть свою. Крупицы едва-едва обретенной надежды выжить мгновенно покинули его. Дикий непреодолимый ужас вновь овладел им.
Коринфская кавалерия на левом фланге ответила на наступление противника контратакой, фаланга же и другая часть конницы, как и было замышлено военноначальниками, оставалась пока на месте.
Готовясь отразить врага, коринфяне тоже запели пеан. Когда Пифодор услышал как рядом громогласно запело множество мужских голосов, он сразу почувствовал какая огромная сила стоит на его стороне. Это подействовало несколько успокаивающе, даже стало вселять мужество в молодого воина. "Как нас много здесь! Как много здесь наших сильных, храбрых мужей. Их невозможно победить! Ну что ж, сикионяне, попробуйте сразиться с нами. Посмотрим, чья возьмет!" - невольно подумалось ему. Громко и, на сколько мог, мелодично и впопад, выкрикивая слова гимна и чувствуя свой голос в этом могучем строе суровых и хрипловатых басов, он преисполнялся все большей уверенностью в себе, решимостью. Звучал хорошо знакомый ему еще со школьной скамьи гимн Гомера:
Сильный рукой и копьем, неустанный, защита Олимпа,
Многосчастливой Победы родитель, помощник Фемиды,
Грозный тиран для врагов, предводитель мужей справедливых,
Мужества царь скиптроносный, скользящий стезей огнезарной!
Слух преклони, наш помощник, дарующий смелую юность,
Жизнь освещающий нам с высоты озарением кротким,
Нисполсылающий доблесть Аресову. Если бы мог я
Горькое зло отогнать от моей головы, незаметно
Разумом натиск обманный души укротить и упрочить
Сызнова острую силу в груди, чтоб меня побуждала
В бой леденящий вступить. Ниспошли же, блаженный мне смелость...
(Примечание: перевод В.В. Вересаева)
Никогда еще Пифодор не пел эти слова с таким подъемом, с таким чувством. Ему казалось, что именно сейчас, когда они все, коринфские воины, поют так дружно, громко, бог войны не может не ответить им благосклонностью и не помочь в битве.
То, что произошло вскоре, конечно, никак не зависело от несуществующего языческого божества, но наш герой и другие не сомневались, что случившееся можно приписать только Аресу.
Правый фланг пехоты Фотия, стараясь догнать уже вступившую в бой кавалерию, двигался быстрее, чем левый. В результате воины в середине строя шли уже не так плотно, как вначале атаки и промежутки между ними все более увеличивались, разрежая ряды и делая фалангу слабее в самой главной ее части.
Пифодор это сразу заметил и недоумевал, почему Евкратис не торопится нанести туда удар бездействующей конницей. Нашего героя настолько беспокоило то, что будет упущен благоприятный случай, что он даже совершенно забыл о своем страхе. Наконец он не выдержал, и неожиданно для себя самого выехал из строя и предстал перед главнокомандующим и его свитой.
- Вон там, вон,.. в середине у них!.. Разве не видишь, строй у них там разрежается?! Надо бить в то место скорее! Прикажи атаковать! Веди нас!
- Что?! Где?! - удивился Евкратис и стал непонимающе глядеть Пифодору через плечо. - Так ты мне что, подсказку что ли делаешь?!
- Да. Только надо скорее, скорее! А то ведь они тоже не дураки! Сейчас увидят свою оплошность, сомкнутся. И мы такой случай упустим!
Глаза стратега начали выпучиваться от возмущения.
- Так ты,.. так ты меня учить что ли вздумал?! Ты меня взялся учить воевать?! Щегол желторотый! Учить кого, меня - опытного стратега?! - недовольно расхохотался он. Его друзья-советники, командир отряда телохранителей Сокл и кавалерийский сотник Кондат расхохотались также.
- Да ты, да ты знаешь, что тебе положено за то что ты строй оставил?! - воскликнул Кондат.
- После боя я велю ему всыпать сорок горячих! - сказал Сокл.
- Нет, восемьдесят! Сто! - бледнея от злости, проговорил Евкратис. Так что один у тебя выход, глупец, щегол желторотый - в бою погибнуть. Иначе, как змея, пестрым будешь.
- Да я же,.. я же хотел как лучше. Чтоб мы победили, - опешил Пифодор и тут же прибавл: - Клянусь Гераклом, никого я не собирался учить!
- Ну ладно, ладно, может, я и не буду тебя наказывать, если в бою себя молодцом покажешь, - сказал главнокомандующий так, как говорит тот, кто согласен оказать снисхождение, лишь бы поскорее избавиться от раздражающего его собеседника. - Покажи всем сегодня свою доблесть - это спасет тебя от порки!
- Какой же ты стратег?! Еще опытный, говоришь. Настоящий стратег любой совет выслушает. А ты даже в такой момент не можешь со своей спесью расстаться! - воскликнул, вдруг вспылив, наш герой. Несмотря на то, что Пифодору никогда не приходилось слышать ничего плохого о Евкратисе, он, тем не менее оказался не так уж далек от истины: как и многие другие быстро разбогатевшие люди, тот зазнался и любил держаться с высокомерием, что, однако, не мешало ему стать популярным народным вожаком, багодаря обладанию преимуществами, о которых говорилось выше.
Последние слова окончательно вывели из себя стратега. "Ах ты!" - схватился тот за плетку, предназначенную для того, чтобы горячить лошадь. Он явно намеревался отстегать дерзкого молодого воина. Сокл поторопился опередить Евкратиса. В этом едином порыве они столкнулись крупами своих лошадей, помешав друг другу. Потерянный ими момент спас нашего героя от унижения. Обида, возмущение, ярость затмили сознание Пифодора. Он с силой рванул поводья, круто разворачивая коня, и выехал на видное место перед строем всадников.
- Воины, коринфяне! Глядите, вон там, - закричал Пифодор что есть мочи, потрясая над головой копьем и указывая им в середину вражеской фаланги, - там они растягиваются, видите?! Это же нам Арес помогает! Где тонко, там и рвется! Ударим же туда! Вперед, за мной! С нами Арес!
Он с места пустил коня в галоп. Через несколько мгновений наш герой пришел в себя от приступа запальчивости, осознал какую недопустимую и губительную для себя дерзость совершает. Он захотел вернуться на свое место в строй, но услышал сзади громкий нарастающий топот множества конских копыт, ржание. Бросив быстрый взгляд через плечо, Пифодор увидел, что весь конный отряд у него за спиной пришел в движение. Раздался боевой клич. Ничего уже исправить было невозможно. Нашему герою оставалось лишь скакать дальше. Вести соотечественников в бой.
О, сколько раз в своих детских и юношеских грезах он видел себя ведущим в атаку кавалерию. Теперь мечты стали явью. Но в реальности ощущения были совсем не те, что в фантазиях. Никакого горделивого восторга, никакого упоения битвой, ничего, кроме страха он сейчас не испытывал, страха, который, однако, в этот момент все-таки в значительной степени преодолел, действительно почувствовав настоящую решимость вступить в смертельный бой.
Вражеский строй быстро приближался, блестевший бронзой, ощетинившийся копьями. Пифодор вспомнил, что бывалые воины говорили, что при столкновении кавалерии с фалангой гибнет много всадников, находящихся в первых рядах. Он всем нутром почувствовал, как его пронзят сейчас эти страшные, сверкающие железными наконечниками копья, которые он видит перед собой.
Его сознание поразила мысль: "Все, конец!" Тут же возникла другая: "Да, смерть, но я умру как герой. Все потом скажут: он умер прекрасной смертью. Мне будут воздавать почести, какие воздают героям". Эта мысль явилась как утешающая, но ему ничуть не стало менее страшно. Только крайним напряжением всей своей воли Пифодор сумел вернуть оставившую его было решимость встретиться со смертельной опасностью.
Он закрылся щитом и весь сжался, ожидая ужасных ударов.
И тут произошло то, что ему показалось чудом. Вначале один, потом другой вражеский воин выбежали назад из фаланги и бросились в бегство. Их примеру последовали еще несколько, а затем и все, что находились в рядах поблизости от них. Беглецы были бывалые воины-наемники, хорошо знавшие, что при атаке вражеской кавалерии у солдата больше возможности выжить, если он находится в плотном строю. Но именно потому, что имели достаточный опыт, они понимали, что цель у всадников прорвать фалангу, чтобы зайти ей в тыл, а, значит, те пока не будут их преследовать и есть шанс спастись.
В центре сикионского войска образовалась значительная брешь. В нее устремилась ведомая Пифодором кавалерия. Она зашла в тыл врагу на правом его фланге, который оказался теперь зажат двумя отрядами коринфской конницы.
Всадники Фотия, узнав о прорыве фаланги, и что в тылу у них находится противник, дрогнули и стали уходить вправо, оставив без своего прикрытия ряды гоплитов. Пехотинцы, полагая, что атакованы с разных сторон гораздо более многочисленной кавалерией, чем было на самом деле, поддались панике, потеряли строй и стали легкой добычей всадников. Началась резня. В ней пали более девятисот солдат Фотия. Многие попали в плен.
Видя несомненный успех атаки Пифодора, Евкратис был вынужден отдать приказ фаланге двинуться вперед.
Левый еще не побежденный фланг вражеской армии, хорошо видя в какое катострофическое положение попал правый, как только началось наступление всей коринфской пехоты, не задумыаясь обратился в бегство.
Разгром вторгшегося войска был полнейшим. Сам Фотий еле спасся благодаря хорошему коню и преданным телохранителям. Но потеряв свою наемную армию, он потерял и власть в Сикионе. Здесь воцарился другой тиран - Ификл.
После сражения Евкратис поспешил присвоить себе главную заслугу в достижении успеха. Он стал утверждать, что сам приказал Пентакиону возглавить атаку, которая принесла победу. Эти лживые утверждения возмутили телохранителей стратега и других воинов, также ставших свидетелями ссоры главнокомандующего и нашего героя. Они сочли своим долгом говорить всем правду. Им легко верили, поскольку выглядело слишком сомнительным то, что Евкратис мог поручить такое ответственное дело, как атаку кавалерии, молодому ни разу не бывавшему в сражении воину. Даже друзья не поддержали стратега. Так много нашлось опровержителей лжи Евкратиса потому, что у древних греков было принято действовать, как говорили они, "по справедливости", чтобы не прогневить богов, особенно богиню Правды. Всадники принадлежали к весьма влиятельным кругам в обществе, и, чтобы не вступать с ними в конфликт и примириться, стратег был вынужден признать свою неправоту и даже назначил Пифодора на должность кавалерийского сотника, вместо того, который пал в бою.
Среди воинов, а потом и остальных коринфян распространилось мнение, что тогда, когда наш герой совершил свой подвиг, в него вселилось некое божество. В подтверждение этого предположения ссылались на то, что тогда, когда он призывал за собой в наступление, голос его прозвучал необычайно громко, как не мог прозвучать голос человека. Этот слух способствовал росту авторитета даже больше, чем успешная атака.
23
Остаток года прошел для коринфян спокойно, без каких-либо войн. Но в следующую стратегию Евкратиса его соглядатаи сообщили ему, что мегаряне собираются напасть на Коринф и для этого тайно подыскивают союзников. Он решил опередить коварных соседей и, быстро собрав войско, напал на них.
Однако нападение не было достаточно внезапным: мегаряне успели ополчиться и выступили навстречу коринфянам.
В качестве передового разъезда Евкратис выслал сотню Пифодора. Она столкнулась с разведовательным отрядом мегарян. Пифодор повел своих воинов на них в атаку, что делать, впрочем, было необязательно. Противник, значительно уступая числом, не принял боя и стал уходить. Пифодор начал преследовать его. В подобных случаях это редко делалось, но у нашего героя созрел план.
Воины скакали между лесистыми холмами. За шестым поворотом им открылись ровная местность и лагерь на ней - несколько десятков палаток и костров: мегаряне ужинали и готовились к ночлегу. Пифодор велел своей сотне кричать боевой клич как можно громче и страшнее.
В сгущающихся сумерках караульным показалась несущаяся с большим шумом на них кавалерия на много многочсисленнее, чем была на самом деле. Причем своих всадников они приняли за вражеских. Застигнутые врасплох солдаты сторожевого отряда пришли в паническое замешательство и бросились бежать в лагерь, истошным криком предупреждая о нападении противника. Их ужас передался остальным мегарянам. Большинство помышляли лишь о спасении. Коринфянам оставалось только колоть и рубить. Впрочем, многим мегарянам удалось уйти от резни, поскольку противник им очень уступал числом.
Чтобы закрепить успех, Пифодор преследовал их, но вскоре вернулся в захваченный лагерь. В его руках оказался и богатый обоз мегарян.
Наш герой сейчас же послал гонца сообщить соотечественникам о своей новой удаче. Получив это известие, они были поражены и не могли поверить. Иные даже высказали предположение, что Пентакион разыгрывает их, напившись, или, может быть, внезапно лишившись здравомыслия. Каковы же были всеобщие изумление, радость и восхищение молодым военачальником, когда, поспешив, остальные увидели неоспоримые свидетельства блестящей победы.
Коринфяне воздвигли трофей на месте боя и наградили нашего героя золотым венком. (Примечание: Трофей - столб с навешанным на него военным снаряжением, захваченным у побежденного врага, или просто груда такого снаряжения). Солдаты стали говорить, что он достоен более высокого положения в армии, чем сотник. На общевойсковом собрании (принятом в ополчениях демократических древнегреческих государств) прославленный и уже немолодой воин Сострат заявил, что желает уступить Пентакиону командование всей коринфской кавалерией, и обратился к стратегу с просьбой поменять их местами на занимаемых должностях. Толпа ополченцев шумно выразила одобрение этому благородному поступку и восхищение человеком, его совершающим. Евкратис не хотел продвигать нашего героя по службе, но вынужден был согласиться. Однако Пифодор, растерявшись от такого неожиданного чрезвычайно лестного предложения, отказался из скромности, о чем потом очень пожалел, поскольку связывал с военной службой свои самые честолюбивые мечты.
Бежавшие мегаряне заперлись в своем городе, опоясанном мощными стенами. Вняв просьбам солдат, опасавшихся больших потерь, Евкратис не бросил их на штурм. Не стал он и осаждать Мегары, так как приближалась страдная пора, и большинство ополченцев торопились в свои загородные имения.
Хотя коринфяне не взяли Мегары и вынуждены были отступить, эту военную компанию можно было признать вполне успешной для них: они выполнили главную задачу - предотвратили вторжение в свое отечество, к тому же разграбили вражеские лагерь, обоз и не мало усадеб.
С двойственным чувством въезжал Евкратис в Коринф. Он с удовольствием принимал поздравления и прославление его, как стратега, соотечественниками, но это удовольствие отравляли неприятные мысли. Главнокомандующий думал о том, заслуживает ли он воздаваемых ему почестей, а если нет, то насколько виноват тот, кто лишил его возможности получать их по праву. "Правда ли я победитель? - мысленно спрашивал он себя и отвечал: - Да, конечно, ведь я возглавляю победившую армию". Но победу ему снова добыл Пентакион. Смог бы он, Евкратис, одолеть врага без его помощи? И хотя стратег знал, что обладает слишком посредственными полководческими способностями и отнюдь не был уверен, что в ратном деле Ника когда-нибудь захочет остановить свой выбор на нем, он негодовал в душе на человека, который отнял у него право получать высокие почести вполне заслуженно, а, значит, и полноту радости от триумфа. (Примечание: Ника - богиня победы у древних греков). "Просто он наглый, дерзкий, решительный. Боги пока за что-то благосклонны к нему. Вот он этим и пользуется!" - продолжал с обидой думать стратег.
Толпящиеся на улицах люди в венках с ликованием чествовали его - восхваляли, забрасывали цветами, лили перед ним вино. Евкратис знал, что совсем скоро они узнают, что истинный герой войны, по-настоящему заслуживающий почестей, не он, стратег, а опять этот Пентакион, и молва о его поразительной доблести снова облетит весь город, еще более умножая славу молодого воина.
И Евкратис нисколько не ошибся: две минувшие войны сделали нашего героя самым знаменитым коринфским военачальником тех лет. А когда пришло время новых выборов в стретеги, что происходило в конце каждого года, много людей вышло на улицы города и, толпами шествуя по ним, громко требовали избрать Пентакиона. Так делалось, когда народ или какие-то политические партии добивались выдвижения желательной для них кандидатуры. После совещания пританов Пифодор тоже удостоился права быть избранным на самую почетную и влиятельную у древних греков должность. На этот раз он не собирался отказываться от представившейся возможности стремительно продвинуться по службе.
Состоялись выборы. Большинство голосов было отдано за Пентакиона. Бессменному многолетнему лидерству Евкратиса в Коринфе пришел конец.
24
Исполнение своих новых обязанностей наш герой начал с преобразований. Так он заменил обычные греческие копья у гоплитов на македонские сарисы и узкие длинные щиты на широкие круглые, стал проводить учения с резервистами в два раза чаще прежнего. (Примечание: сарисы - копья, длина которых доходила до пяти метров).
Когда Пифодор счел, что войско достаточно подготовлено, он вторгся с ним на территорию сопредельного государства и к удивлению всех довольно быстро овладел и областью, и большим городом Сикионом. Затем двинул своих воодушевленных победой воинов на мегарян. Те не смогли выстоять против них в открытом сражении и бежали в свой город. На этот раз коринфян не устрашили неприступные стены. Решительным штурмом они овладели Мегарами. Подражая своим кумирам - Александру Великому, Антигону, Лисимаху, Селевку, Птолемею, Диметрию, чьи благородные поступки были широко известны (совершавшиеся, правда, не так уж часто), Пифодор здесь, как и в Сикионе, проявил подлинное великодушие. Он запретил солдатам убивать, пленять и грабить прекративших сопротивляться горожан и ограничился только тем, что обложил их посильной данью, восстановил демократическое государственное устройство и оставил небольшой гарнизон.
(Примечание: Антигон, Лисимах, Селевк, Птолемей - диодохи, в ходе ожесточенных войн друг с другом поделившие между собой империю Александра Великого. Диметрий - сын Антигона. Все они прославись как выдающиеся полководцы Эпохи эллинизма).
Всего менее чем за год он сделал то, чего коринфяне не могли добиться несколько лет - устранить угрозу, постоянно исходившую от этих государств.
На следующих выборах наш герой снял свою кандидатуру в пользу Евкратиса, желая примириться с этим очень могущественным человеком.
Снова тот стал главнокомандующим. Узнав об этом, мегаряне и сикионяне, презиравшие его как стратега, сразу восстали. В Сикионе коринфский гарнизон был вытеснен, а в Мегарах - перебит.
Евкратис, стараясь вернуть восставших к покорности, двинул войско вначале на Сикион, но потерпел такое сокрушительное поражение, что был вынужден заключить позорный для Коринфа мирный договор, по которому противнику отошли спорные приграничные территории.
Теперь о восстановлении владычества над Мегарами не могло быть и речи. Коринфян очень страшило нападение на их обессиленное государство мегарян или еще кого-либо.
Во время этой военной компании Евкратис не мог воспользоваться советами Пифодора, так как, желая доказать себе и остальным, что способен побеждать и без помощи Пентакиона, вовсе отстранил его от действующей армии, отослав командовать маленьким отрядом, охранявшим небольшую крепостцу на границе с Арголидой.
На следующий год сограждане снова избрали в стратеги Пифодора. Уже на Народном Собрании, на котором проходили выборы, раздавались обращенные к нему призывы вернуть славу Коринфу, наказать Мегары и Сикион.
Наш герой не разочаровал соотечественников. Сборы в поход были недолгими. Скоро коринфяне выступили против сикионян.
Быстро извещенные своими соглядатаями, те двинулись навстречу.
После того, как одолели Евкратиса, они не сомневались, что в ближайшее время его место займет их победитель Пентакион и потому сразу начали готовиться к новой войне: много занимались ратными упражнениями, даже с большими затратами для себя набрали почти тысячу наемников.
Однако в битве с коринфянами сикионский стратег проявил излишнюю самонадеянность, помня, как совсем недавно наголову разбил их и, не веря, что за два месяца возможно оправиться от такого тяжелого поражения.
Противостоящее ему войско действительно вследствие понесенных в последней войне потерь стало гораздо малочисленнее, но боевой дух его восстановился вполне, благодаря большой вере воинов в полководческое счастье Пентакиона.
Оно не изменило ему и ныне: сикионяне опять были разгромлены и принуждены спасаться за городскими стенами. На этот раз Пифодор отказался от штурма, понимая, что он может привести к гибели многих коринфских воинов, уменьшив и без того немногочисленное войско. Окружив Сикион полисадом, он приступил к осаде (примечание: один из способов ведения фортификационной войны у древних греков заключался в возведении вокруг осаждаемого города частокола или каких-то других ограждений).
Город не мог выдерживать долго осаду, так как испытывал недостаток во многом необходимом: слишком большие средства были потрачены на набор наемного войска, поскольку сикионяне делали главную ставку на наступательные действия. Не прошло и месяца, как осажденные сдались. Теперь Пифодор не был великодушен, как тогда, когда впервые овладел Сикионом, и не препятствовал его разграблению.
Но вскоре соглядатаи сообщили, что на выручку сикионянам движется трехтысячная армия Ахейского Союза. Этот союз включал в себя города на северо-западе Пеллопонеса, преимущественно входившие в область под названием Ахайя. Они согласились помочь соседям, так как не желали усиления Коринфа и опасались, что станут следующей мишенью для нападения молодого амбициозного полководца, который, если не остановить его вовремя, может стать очень опасным. Кроме того, ахейцы предпочитали вести боевые действия на чужой территории. Поэтому их войско вошло в Сикионию. Кроме того, они рассчитывали на поддержку местного населения, сопротивление которого еще не везде было сломлено.
Несмотря на то, что коринфяне количественно троекратно уступали ахейцам, они приняли бой, вняв призыву своего стратега, обратившегося к ним с речью. В ней он говорил, что если они отступят, то вынуждены будут бежать из Сикионии, покрыв себя позором, сведя на нет результаты замечательной победы, бросив большую часть хорошей добычи. Если же сразятся, то имеют достаточно шансов победить, так как уже одолевали преобладающего числом врага, защитят добытое кровью добро и захватят еще не мало.
Ахейцами командовал опытный прославленный стратег Сосий. Он обычно использовал очень распространенную у греков прямолинейную тактику, делая ставку преимущественно на мощный натиск фаланги. Пифодор же, как и многие одаренные полководцы, всегда старался применить в бою какой-нибудь хитроумный стратегический ход, извлечь выгоду из любой ситуации, даже неблагоприятной. Сейчас ему удалось получить пользу из большого недостатка своего войска - его малочисленности. Именно это помогло убедить Сосия в том, что коринфяне действительно устрашенные значительно превосходящими силами ахейцев, отнюдь не притворно начали вдруг быстро отступать, даже еще не сойдясь с ними, и вот-вот обратятся в бегство. Сосий велел своим воинам ускорить шаг, не подозревая, что всю армию ведет в ловушку. Скоро его фаланга оказалась между двух рощь, в которых притаилась половина войска Пифодора, причем наиболее боеспособная. Выждав подходящий момент, коринфский стратег подал знак, и ахейцы были одновременно атакованы спереди и с флангов. Атакующим слева удалось к тому же зайти противнику в тыл. Окруженные быстро превратились в толпу обезумевших от страха и бестолково мечущихся людей, которых легко истреблять. Коринфяне перебили их почти полторы тысячи, около шестисот пленили, могли бы полностью уничтожить вражеское войско, если б не были столь малочисленны.
Пифодор сам удивился тому, как легко сумел победить армию, считавшуюся одной из наиболее сильных и прославленных в Греции.
Кроме большого количества трофейного оружия, пленных, которым предстояло стать рабами, коринфяне захватили богатый обоз неприятеля.
Вместе с известием о своей новой победе наш герой отправил в Совет Коринфа послание с просьбой разрешить вторжение в Ахайю. Пританы запретили это делать, ссылаясь на то, что по сведениям, полученным от соглядатаев, ахейцы не только восстановили численность своей армии, но даже увеличили ее (Пифодор об этом уже и сам знал). Говорилось в послании и о том, что земли в Ахайе неплодные, а, значит, мало привлекательны для завоевания. Совет призывал Пентакиона в Коринф, чтобы заняться подготовкой к вторжению в Мегариду.
Оставив в Сикионе гарнизон, Пифодор вернулся в отечество.
Через три месяца все уже было готово для новой военной компании. Значительную часть захваченной в Сикионе добычи государство употребило на то, чтобы сформировать большой отряд наемников - до полутора тысяч. Вместе с ними армия вторжения стала насчитывать две тысячи шестьсот человек.
Гордый тем, что ведет такое большое войско, Пифодор выступил с ним к мегарской границе. Вскоре, однако, ему пришлось убедиться, что радость по поводу количества его слодат преждевременна: соглядатаи донесли, что на помощь мегарянам пришли афиняне и даже беотийцы, что общая численность их армии достигает девяти тысяч человек. Появление у противников коринфян этих мощных союзников объяснялось в первую очередь тем, что они стремились не допустить продвижения в материковую Грецию Пентакиона, очень сильно встревожившего их своими успехами.
Приблизившись к порубежью, Пифодор не стал пересекать его, а расположился перед ним лагерем. То же сделала, когда подошла, и вражеская армия. Она была больше коринфской приблизительно в три раза. Хотя Пифодор недавно разгромил войско во столько же численно превосходившее его, он не хотел переходить границу, понимая, что теперь сложилась иная ситуация, нежели в Сикионии: тогда необходимо было сразиться, чтобы защитить результаты предыдущей блестящей победы. Здесь же он видел своей главной задачей не пустить в отечество многочисленного врага, а этого можно было добиться, даже не начиная войны, поскольку союзники бездействовали и вели себя так, как-будто старались не спровоцировать коринфян. Значит, они тоже не хотели боевых действий. У Пифодора даже было ощущение, что союзники побаиваются его. И он ни чуть не ошибался: слава Пентакиона, способного уверенно, стремительно побеждать, располагая незначительными силами, удерживала их от желания завязать сражение.
Было еще одно обстоятельство, которое весьма способствовало предотвращению начала боевых действий. Оно заключалось в том, что наш герой в противовес многим другим одаренным полководцам не любил войну. Пифодор уже давно убедился, что в ней нет ничего красивого и романтического, что, напротив, война ужасна и отвратительна. Он боялся ее. Вместе с тем, как ни странно, необычайно желал избрания в стратеги, очень радовался, когда побеждал на выборах. Но радость эта всегда сочеталась с большими тревожными переживаниями. Его страшили огромный груз ответственности, возлагаемой высокой должностью, и особенно опасность быть убитым. Никто не знал, что тот самый Пентакион, отвага и мужество которого так всех восхищали, чьи победы уже описывали хронографы и воспевали поэты, кого властитель то одной, то другой державы эллинистического мира приглашал к себе на службу (что, кстати, свидетельствовало о том, что его слава шагнула далеко за пределы Греции), этот самый Пентакион вынужден был перед каждым сражением преодолевать в себе сильный страх, доходящий до панического ужаса, когда слышал пронзительные звуки трубы, играющей атаку.
Положение, существовавшее сейчас, то есть, когда боевых действий нет, а он является главнокомандующим, причем уже прославленным, вполне его устраивало.
Правда, Пифодора беспокоило, что в Коринфе многим не нравится его выжидательная позиция. Но вскоре пришло письмо, в котором Совет велел ему, если возможно, не вступать в соприкосновение с противником, намного превосходящим коринфское войско, а искать пути для мирного урегулирования положения. Этот приказ весьма соответствовал настроению Пифодора.
Союзники охотно пошли на переговоры. Удалось заключить мирный договор с Мегарами, Афинами и Фивами на десять лет. Стороны скрепили договор положенными в таких случаях жертвоприношениями и клятвами.
Когда Пифодор вернулся в Коринф, его встречали как победителя. Предотвращение войны с многочисленными врагами, установление долгосрочных мирных отношений с мощными полисами воспринимались коринфским народом как большая дипломатическая победа. Большинство соотечественников Пифодора уже устыдились своих амбициозных агрессивных планов и решили отказаться от поддержки завоевательской политики.
25
Может показаться удивительным и странным, что выходец из аристократической среды, наш герой, верно служил демократическому Коринфу. Причина этому была в том, что он по-настоящему любил свое отечество и считал долгом для себя самоотверженно защищать его независимо от того, какое в нем государственное устройство.
Для коринфян наступили годы мира и благоденствия, даже еще большего, чем в период стратегии Евкратиса, поскольку добыча, захваченная Пифодором, не только позволила быстро преодолеть послевоенные материальные трудности, но и дала толчок для экономического подъема.
Жизнь, которой жил теперь наш герой, вполне отвечала его нынешним желаниям, представлениям о счастливой жизни. Более семи лет назад, узнав сколь ужасна реальность смертельного боя, он, как мы помним, решил отказаться от карьеры военного человека. Но слишком велика была в нем мечта стать прославленным полководцем. Она приглушила даже чувство страха. Еще смелее сделало Пифодора воодушевление от первых боевых успехов. Достигнуты они были благодаря егог незаурядным стратегическим способностям, но Пифодор верил в то, что они посланы свыше, что какое-то божество помогает ему. Это, как ни что другое, придавало нашему герою отвагу и мужество. И все же изменить свое отношение к войне, хотя она так и услаждала его честолюбие, он никак не мог. Во время боевых действий он часто думал: "Скорее бы все это кончилось благополучно. Когда же наконец ты насытишься, кровожадный Арес?! Все тебе мало, мало жертв человеческих!" Нынешний продолжительный мир радовал Пифодора особенно, так как он не только был свободен от обязанности воевать, но в то же время продолжал занимать столь желанную ему должность, имел возможность пользоваться всеми теми преимуществами, которые предоставляло ему чрезвычайно почетное и влиятельное положение стратега.
Какие же это были преимущества? Если говорить о материальных, то почти никаких: коринфская демократия, как демократии многих других эллинских полисов, не допускала большого вознаграждения для главнокомандующего - оно лишь в четыре раза превышало жалование рядового солдата, которое было отнюдь невелико. Неудивительно, что знаменитый фиванский полководец Эпоминонд, сокрушитель мощи Спарты и ее владычества в Греции, имел всего один шерстяной плащ, и, если тот находился в починке, не мог выйти из дома в холодную погоду.
Никак не обогащала Пифодора и военная добыча, поскольку он считал невозможным для себя пользоваться награбленным добром, даже если и носило оно гордое название боевого трофея: таковы были убеждения нашего героя, навеянные увлечением философией.
Что же касается преимуществ, заключающихся в почестях, то этого он имел предостаточно и первое время не отказывал себе в удовольствии их получать, даже, напротив, любил ублажать ими свое честолюбие.
На театральных представлениях, выступлениях певцов, поэтов, музыкантов, а также на народных собраниях он сидел на самом почетном месте. Его речи вызывали у публики самое большое внимание и самые громкие аплодисменты. Одно из наиболее почетных мест отводилось ему среди зрителей и на религиозных празднествах, включая спортивные и мусические игры, то есть конкурсы поэтов, певцов, музыкантов, представителей других видов искусства, посвященные богам. Впрочем, на многих таких празднествах Пифодор присутствовал не только как зритель, но и как один из главных участников. Так, жрецы нередко удостаивали его права возжечь жертвенный огонь, а на атлетических соревнованиях он часто становился победителем в состязаниях.
Особенно благоприятную возможность для удовлетворения честолюбивого чувства давало ему проведение разного рода учений и смотров войска. Когда он скакал на коне перед стройными рядами воинов, стоящих в полном вооружении, видел, как они послушно по его команде перестраиваются, выполняют маневрирование и другие тренировочные упражнения, то снова в полной мере ощущал себя стратегом.
Очень льстило самолюбию Пифодора то, что все ссотечественники, даже пожилые люди, спешат первыми приветствовать его, причем многие восторженно, с подчеркнутым почтением, а иные и со словами восхищения.
Известные, уважаемые люди искали дружбы Пентакиона: политические деятели, военачальники, врачи, судейские риторы, поэты, грамматики, художники, скульпторы, архитекторы, жрецы.
Пифодор часто получал приглашения на пиры и охотно участвовал в них. Правда, лишь до некоторого времени. Однажды, сильно подвыпив, наш герой проговорился одному сотрапезнику, что он сын Аристея и находится в Коринфе с целью отомстить убийцам его семьи. Можно представить какой ужас он испытал на другой день похмельным утром, когда вдруг вспомнил, что открыл свою тайну. Первым желанием его было скорее бежать из Коринфа. Тем не менее он все же удержался от такого поступка, полагаясь на свой незыблемый авторитет здесь и возможность ссылаться на склонность пьяных людей говорить всякие небылицы. Пифодор совершенно успокоился, когда друг, с которым разоткровенничался спьяну, сказал, что совершенно не помнит что было на том пире (явление, как мы знаем, весьма распространенное). После этого Пифодор всячески избегал пиры. Однако не всегда удавалось уклониться от участия в жертвенных пиршествах, то есть трапезах, посвященных божеству, которому совершалось заклание. Присутствуя из благочестивых побуждений на них, он не велел наливать ему ничего, кроме воды или молока и всегда по мере возможности старался скорее уйти, но так, чтобы не причинить своим уходом обиды сотрапезникам. Вскоре он совершенно исключил вино и из своего домашнего рациона, поняв, что сможет противостоять соблазну выпить коварный напиток, оказавшись в обществе его любителей, только если не будет поддерживать в себе привычку к нему.
Трезвый образ жизни повлиял на нашего героя весьма благотворно. Особенно он это почувствовал на атлетических тренировках и соревнованиях: усталость стала приходить гораздо позже, противников одолевал уже с меньшим трудом, чем раньше, а нередко вообще легко, даже как бы играючи.
Пифодор жил теперь иной жизнью, в которой было немного праздного времяпрепровождения и много серьезных умственных занятий - изучения разных наук, бесед с мудрецами, преимущественно философами. Он и до этого уже был очень образованным для своего времени человеком. Сейчас же приобрел еще больше знаний и своим интеллектуальным уровнем вполне мог сравниться с настоящим ученым.
Но отказ от вина и усердные занятия систематическим умственным трудом ничуть не склонили его к аскетизму, как иных философов. Он по-прежнему охотно часто посещал гетер, особенно Круматилион.
26
Пифодор понимал, что сейчас, когда приобрел огромное влияние в государстве, он имеет куда больше возможностей, чем раньше, осуществить свою главную цель, ради которой вернулся в Коринф. Пока он сделал слишком мало для того, чтобы выяснить кто именно расправился с его семьей. Он продолжал всею душой ненавидеть этих людей, но мысль о том, что их необходимо убить, тяготила его. Страшили неизвестность, сложность и рискованность выполнения задачи. Как убить многих соотечественников и как при этом скрыть собственную причастность к расправе над ними? Не придется ли бежать из Коринфа, оставить такое счастливое житье здесь, или еще хуже - предстать перед судом, быть казненным. Коринфяне, конечно, не простят ему такого преступления, пусть он и успешный полководец: известно, что в демократических полисах казнили стратегов и за меньшую провинность. Ведь стратег всего лишь военачальник на службе у народа, а не какой-нибудь тиран, вольный творить любые беззакония в государстве, где имеет неограниченную власть. Чтобы выведать причину убийств, судейские могут прибегнуть к пыткам. Правда, только с позволения Народного Собрания. Но оно вполне могло дать такое разрешение. Пифодор не верил, что сможет выдержать изощренные истязания. Если же коринфянам станет известно, что он - сын Аристея и находится здесь для осуществления мести, то ему не избежать особенно лютой казни.
Пифодору не хотелось вспоминать о задуманном возмездии. Мысль о нем приходила все реже и реже. Когда она возвращалась, Пифодор говорил себе: "Да, да, надо наконец сделать это - нельзя больше откладывать. Надо все хорошо продумать". Он начинал обдумывать способы отмщения, но вскоре невольно переводил внимание на что-нибудь другое, более приятное и вскоре забывал о том, что его угнетало - о необходимости совершения мести.
Как-то Пифодор возвращался домой из палестры, возвращался без друзей, в компании которых привык заниматься телесными упражнениями: те по обыкновению своему отправились после тренировки на пир. Пифодора сопровождал четыре месяца назад купленный им раб - сицилийский эллин Эвогор.
Они шли узкими улицами и переулками между белыми стенами домов, с редкими окошечками, гермами у дверей. (Примечание: обычно у входа древнегреческого дома стояла статуя бога Гермеса. Считалось, что она отгоняет зло. Чаще всего это были лишь изображения головы на каменном постоменте. Назывались они гермами. Хозяева дома благоговейно украшали их венками. Гермы часто ставились на перекрестках. На дорогах за пределами города их роль нередко играли просто вкопанные в землю столбы, а порой установленные камни). Часто встречались рабы, несущие какую-то тяжелую поклажу, спешащие куда-то с озабоченными лицами мастеровые, стройные женщины, несущие на головах кувшины, запряженные ослами повозки, везущие груды глины или готовые красивые керамические сосуды. Город жил своей обычной повседневной трудовой жизнью, и в этом общем деловом настрое странно выглядели прогуливающиеся богачи, не знающие чем заняться, а также мужчины и юноши, тоже не имевшие нужды добыать трудом хлеб насущный, которые неспешно, как наш герой, возвращались из палестры или гимнасия.
Эвогор угрюмо молчал, думая о чем-то своем, - наверное, тосковал о Родине, - и не мог быть собеседником, способным скоротать путь хозяину разговором. Поэтому Пифодор тоже стал думать о своем. И тут он вспомнил о неисполненном долге мести. Почему-то именно сейчас его особенно поразило то, что прошло уже восемь лет, как он после паломничества в Дельфы поселился в Коринфе, но до сих пор так ничего серьезного и не предпринял для осуществления возмездия. Неужели уже прошло восемь лет?! Неужели он предал отца, мать, сестер?! Он наслаждается счастливой жизнью, а они вопияют об отмщении, они возмущены, не видя до сих пор в царстве Аида своих убйц. А ведь говорят, что если усопшие гневаются на живых родственников, то тех одолевают страшные болезни или еще какие-то неприятности. А как глядят на него эрринии?! Конечно, они хотели бы выполнить свое дело его руками. Конечно, эрринии тоже недовольны им. Они могут наказать его за бездеятельность, наказать ужасно. Ох, надо сегодня же задобрить их хорошими жертвами, заверить, что не отказывается от мести!
Но ведь он хотел и хочет отомстить не из страха перед мертвыми и Эрриниями, а потому, что видит в этом свой долг, страстно мечтает насладиться убийством ненавистных ему людей. Считается, что месть за погибших родственников упоительна. О, он это может понять! Он ничуть в этом не сомневается! О, сколько раз он представлял как радостно, с наслаждением вонзает меч - в одного убийцу, в другого! Почему же он до сих пор не отомстил ни одному из палачей своей семьи?! Да потому,.. потому что никак не мог предположить, что время так стремительно мчится! Он все откладывал, откладывал под предлогом что еще успеет. И вдруг обнаружил, что прошло уже восемь лет. Как быстро! Но теперь он ни в коем случае не допустит никаких промедлений, все сделает для того, чтобы воздать по заслугам проклятым злодеям!
Хотя ему по-прежнему было неприятно, даже тяжело изобретать способы возмездия, он долго не переводил внимание ни на что другое, поскольку испытывал такие угрызения совести, что просто не мог сейчас думать о чем-нибудь ином. Шел, почти ничего не замечая перед собой, углубленный в переживания и размышления, и удивился, когда вдруг оказался перед дверью своего дома, незаметно для себя пройдя несколько улиц и переулков.
Нельзя сказать, что наш герой к настоящему времени совершенно ничего не предпринимал для поиска тех, кто погубил его семью. На пирах он заводил разговор о демократическом перевороте. Сотрапезники охотно поддерживали эту тему - молодые из любопытства, а мужи лет сорока и старше, видя возможность поднять свой авторитет. Последние утверждали, что принимали активное участие в мятеже и сыграли в нем чуть ли не одну из главных ролей. Вопросы, которые Пифодор задавал, убеждали, что они попросту привирают: точные подробности, похожие на правду, в их рассказах относились лишь к тому времени, когда после окончания восстания происходил дележ той части имущества аристократов, которую не смогли разграбить ночные марадеры - здания, корабли, земельные наделы и т.п. В действительности красочно расписовавшие свои подвиги подвыпившие пирующие в ночь мятежа были в загородных усадьбах или боялись до утра выйти из дома. Все они разбогатели преимущественно потому, что проявили огромную активность и наглость при дележе недвижимости аристократов.
Выше уже говорилось, что Пифодор получал много приглашений на пиршества. Принимал же далеко не все, - как правило, когда никак нельзя было отказать. Сейчас он с сожалением понял, что, сузив круг сотрапезников, возможно, упустил реальный шанс узнать то, что помогло бы разыскать ненавистных ему людей.
"Надо опять попробовать! И почаще. И с другими. Со всеми, кто приглашает. И самому приглашать",- думал он. - Но это, это же невозможно для меня! Опять проболтаюсь! Нет никакой уверенности в том, что мне снова повезет как тогда, и опять все обойдется. Нет, это не годится. А если,.. если ходить на пиры, но не пить. Иногда я так делаю. Но если буду часто на пирах, то, конечно же, я не выдержу - снова буду пить много и часто. Видеть рядом вино, видеть, как пьют другие, и самому не пить - это мука для меня! О, если бы я мог выдерживать этот соблазн! Ведь есть же такие. Например, те, кто следует учению египетских мудрецов. Вот Соттад - ни один пир не пропускает. Лежит себе, воду одну попивает. И хорошо ему. На пире и другие удовольствия есть - женщины, беседа, музыка, вкуснейшие блюда, выступления танцовщиц, акробатов, фокусников. Но мне уже ничего не в радость, если все рядом пьют, а я - нет! Долго терпеть эту муку я не смогу. Хорошо, что на пирах сейчас я бываю не часто и не долго. Если б можно было, вообще бы не ходил туда. Но как же мне быть?!"
И он придумал. Пифодор вспомнил о лесхах, цирюльнях, приемных лекарей. (Примечание: лесха - постоялый двор). Помимо обычных посетителей этих заведений сюда приходило много тех, кто хотел узнать как можно больше разных новостей. Разговоры здесь продолжались часами. Источниками новостей были сами собеседники. Они затрагивали всевозможные темы - от философских (разбираясь, правда, в этом отнюдь не глубоко), политических до самых обыденных, житейских. Причем в последнем случае их разговоры мало чем отличались от разговоров обыкновенных сплетников. Пожалуй, можно сказать, что такие места играли тогда у греков роль наших средств массовой информации. Тут Пифодор мог расспрашивать о том, что его интересует, кого угодно и сколько угодно, не опасаясь вызвать у кого-либо подозрения. Любой, даже самый неожиданный вопрос здесь воспринимался лишь как проявление любопытства. Впрочем, надо оговориться, что далеко не во всех греческих городах настолько хорошо обстояло дело со свободой слова: жители государств с автократическим правлением везде были вынуждены быть крайне осторожны в своих высказываниях.
Немало любителей обмениваться новостями, мнениями, обсуждать кого-либо и что-либо можно было найти и под сводами коллонад на агоре, в гимнасии и палестре. Пифодор редко участвовал в их разговорах, предпочитая досужей болтовне умные беседы с учеными мужами. Теперь же он стал проводить много времени среди людей, которых всегда считал праздными болтунами и обществом которых ранее пренебрегал.
Среди многих собеседников, встреченных им в этих общественных местах, оказались девять человек, сказавших ему, что в ночь мятежа участвовали в разграблении домов олигархов. Все они утверждали, что своими руками убивали их, в том числе и семью Аристея. Но после подробного расспрашивания Пифодор понял, что они тоже врут, стремятся своей похвальбой приобрести больший вес в обществе собеседников. Правда, четверо явно участвовали в грабежах и даже, возможно, кого-то и убили, но только не тех, кто находился в доме Аристея.
Пифодор все более терял надежду разыскать людей, которым желал отомстить. Но помог случай.
Однажды наш герой шел один по городской улице. Ему встретился прохожий, на которого он даже не обратил внимания - какой-то по-рабски одетый старик, худой, сгорбленный. Пифодор не заметил, что тот внимательно, изумленно и радостно вглядывается в его лицо. Раб прошел мимо. Через несколько мгновений наш герой услышал знакомый голос, позвавший удивленно и неуверенно: "Пифодор". Молодой человек непроизвольно оглянулся назад и в тот же момент понял, какую недопустимую ошибку совершил, обернувшись на сказанное кем-то его настоящее имя. Он увидел только что прошедшего мимо старика и в следующий миг узнал в нем Посидиппа, своего бывшего дядьку, раба, заботам которого был поручен в детстве родителями. Тот прислуживал ему, всюду сопровождал его, оберегая от возможных травм, встречь с хулиганистыми уличными мальчишками, бездомными собаками.
Пифодор не мог не обрадоваться очень, увидев по прошествии стольких лет человека, к которому когда-то сильно привязался. Совершенно забыв об осторожности, он бросился к нему, крепко обнял и расцеловал со словами:
- Посидипп, да неужели ты?! Вот это да! Жив еще! Хвала богам! Как я рад!
- А как я рад, как я рад! Ну, то, что я еще жив, это даже не так удивительно как то, что ты жив. Вот уж действительно чудо! Спасибо какому-то божеству, которое помогло тебе избежать верной гибели! Вот уж не чаял с тобой свидеться! Ух, какой ты стал, барич! Какой широкоплечий! Ну, сущий Арес или Ахилл! Как я рад, Пифодор, дорогой, как я рад!
- Тише, тише ты! - зишипел на старика молодой человек и опасливо огляделся вокруг. К его радости никаких прохожих поблизости не оказалось. Посидипп быстро понимающе закивал. Пифодор схватил его за руку и поскорее отвел к середине большого межоконного простенка дома, возле которого стояли. Окошки противоположного здания отсюда теперь тоже находились на достаточном расстоянии, не позволяющем расслышать разговора: многие древнегреческие жилые строения имели далеко друг от друга расположенные наружные окна.
- Посидипп, забудь то мое имя, забудь навсегда. Понял? Смотри, не проговорись где-нибудь кто я такой. Понял? - произнес тихо, но внушающе-угрожающим тоном Пифодор.
- Конечно, конечно! Не беспокойся! Неужто я не понимаю?! Да как ты мог подумать?! Да я ни за что... Ты же для меня как сын! Никто, никто не узнает! Не беспокойся. Я - магила.
- Ну, смотри, Посидипп, не погуби меня. Прошу тебя.
- Да, да, конечно. Не сомневайся во мне, - раб тоже заговорил тихо. - Я же сказал, я - магила... Ну а как же теперь величать тебя, барич?
- Пентакионом. Теперь я Пентакион, понял?
- Во, прямо как нашего стратега.
- А я и есть он.
Посидипп широко недоверчиво заулыбался. Было видно, что он не верит.
- Ох, прошу тебя, барич, очень прошу - будь осторожен, будь предельно осторожен. Смотри, не попадись им. Это же не люди, а звери. Они люты как звери.
- Ты о чем?
- Как о чем? Ты думаешь, я не понимаю зачем ты здесь?
- Зачем?
- Ну,.. ну, я знаю, все знают, что ваши еще не оставили надежды вернуть себе город. Вот я и думаю, что ты лазутчиком здесь от них, соглядатаем.
- Я лазутчиком здесь от наших врагов? - рассмеялся Пифодор. - Ну, ты с ума сошел, Посидипп. Да я, да я, если хочешь знать, все сделаю для того, чтобы уберечь наш Коринф от любых врагов. И от тех тоже: изгнанники зря стараются.
Пифодор говорил с Посидиппом, а сам думал: "Как же с ним быть? Ведь, наверняка, проболтается. Нет сомнений. Как же быть? Надо его сегодня же, сейчас же купить. И поскорее дать ему вольную. Пусть отправляется поскорее к себе на Родину".
- Посидипп, где ты сейчас живешь? У кого? Кто твой хозяин?
- Лисимах. У Лисимаха я теперь, обувщика. Ему достался. Он на меня руку наложил тогда,.. когда ваш дом грабили.
Услышав последние сказанные Посидиппом слова, Пифодор ощутил в душе и боль и радость: боль от того, что перед ним мгновенно вновь возникли ужасные воспоминания, а радость от того, что появилась надежда разыскать убийц его семьи. "Так вот кто мне поможет! Как мне сразу не пришло это в голову?! Ведь он же был там! Он все видел!" - подумал молодой человек.
- Посидипп - сказал он, - а ты,.. ты видел как моих убивали?
- Конечно, барич. Как не видеть? Конечно видел... Это же все на моих глазах происходило.
- А ты не запомнил кого-нибудь из них,.. из этих,.. которые убивали, которые насиловали?
- Как не запомнил? Конечно, запомнил. Я их всех запомнил. Мне хоть годков-то не мало, но память у меня еще хорошая. Сам даже удивляюсь какая у меня память. Особенно то, что давно было, очень хорошо помню. Да и как не помнить? Разве ж можно такое забыть? Они ж ведь что творили-то! Но нет, пожалуй, мне не надо рассказывать - вон как ты побледнел! Лучше не знать тебе.
- Так ты запомнил их? Даже всех?! И сейчас помнишь?
- Конечно, помню. Да можно ли забыть этих злодеев? Но тех, кто только грабил, но не убивал, не насиловал, всех не помню - слишком много их было.
- Да эти мне не нужны: их вина - ничто в сравнении с виной тех, кто насиловал, убивал.
- Постой-постой, сын мой,.. так ты,.. так ты... Ну, теперь я понял зачем ты здесь. Так ты здесь не для того ли, чтобы отомстить? Ну, это дело доброе, это дело доброе, угодное богам. Давно бы уж надо было. Эрринии взывают к отмщению. Да и погибшие тоже.
- Да я давно хочу отомстить! С самых юных лет хочу. Не сомневайся, Посидипп! Но как я могу отомстить тем, кого даже не знаю как, где найти? Я не запомнил их почему-то. Мал ведь тогда был. Два лица только припоминаю, но так смутно-смутно, что можно сказать, совсем не помню. Так получилось, что я видел только их ноги,.. ноги этих мерзавцев. Да к тому же я видел происходящее там совсем немного - служанка, которая спасла меня, увела меня быстро оттуда. Да, кстати, Посидипп, ты не знаешь где она сейчас, жива ли? Ее тоже очень хочу разыскать. Чтоб отблагодарить.
- Не знаю, барич. Я не видел кто тебя спас. А как зовут ее, не помнишь?
- Кажется, Аретта.
- А, ну, знаю, - вздохнул раб. - Нет ее, барич. Давно уже переселилась в царство Аида, я слышал. От хворобы какой-то, кажется. Сейчас припоминаю. Да, ее вроде высекли за что-то. Даже не сильно, говорят. А все равно померла. Рубцы стали загнивать почему-то. Жар сильный начался. Не выдержала его и скончалась. Такое бывает. Часто. Многие от этой хворобы умирают. "Внутренним огнем" ее, кажется, называют. Да ты знаешь, наверное.
- О, как жаль, как жаль! Я так хотел ее отблагодарить. Выходит, зря я за нее часто жертвы приносил, возлияния делал. Все просил богов ниспослать ей здравие, долгую жизнь, свободу.
- Ну, теперь молись подземным богам - проси их быть милостивыми к ней там.
- Посидипп, покажешь мне убийц моей семьи?
- Конечно, барич! Все сделаю чтобы помочь тебе отомстить. Я сам хочу отомстить этим мерзавцам. Я же так люблю твоих родных. Какие добрые были, твои отец, мать. Ко мне очень хорошо относились. Даже,.. даже, ты знаешь, барич, я же даже когда свободным был, там у себя в Сицилии, жил куда хуже, чем у вас рабом. Там я почти что нищим был. Перебивался случайным заработком. Голодал часто, оборванным ходил. А у вас всегда сыт был, хорошо одет. К тому же отец твой обещал даже вольную дать мне - как только ты возраста эфеба достигнешь. Не успел. Как его жизнь кончилась, так и мое хорошее житье закончилось. Лисимах с меня три шкуры дерет. Кормит совсем плохо. Тружусь как каторжный. А хозяин все бранится, что, видишь ли, я лентяй, зря хлеб его ем. И никаких надежд!
- Посидипп, сейчас к тебе пойдем. Я куплю тебя и вольную дам, да награжу еще хорошо.
Раб пал на колени перед Пифодором со словами:
- Дождался, дождался-таки. О, владыка...
Молодой человек сразу подхватил его под руки и поставил на ноги.
- Не надо, Посидипп, прошу тебя. Я же люблю тебя. Ты же для меня как родной.
Глаза старика увлажнились, морщинистое, бледное лицо исказилось в жалобной слезливой гримасе.
- Вот как Мойры распорядились - что отец не успел сделать, сын его сделает, - бормотал он.
- Посидипп, а сколько их, этих мерзавцев, которые сделали это?
- Человек тридцать, барич. Двое на нашей улице живут. Еще знаю где человек семь живут... Нет, девять. Они к нам обувь в починку приносят - мы славимся здесь своей работой. Меня не раз посылали отнести им починенную обувь. Поэтому и запомнил. Еще человек восемь просто встречал. Но не знаю где живут. Однако сразу узнал их. Остальных, - их восемь - десять, - ни разу не встречал с тех пор. Но, думаю, тоже сразу узнаю, если встречу.
- Что ж, неужели за столько лет ты не встречал их ни разу?
- А что ты удивляешься, барич? Я ж целыми днями дома сижу, работаю. Никуда не выхожу. Хозяин, если отпускает на улицу, то только с каким-нибудь поручением. Сейчас вот обувь одной заказчице относил. Он ведь, Лисимах, меня и в святые праздники работать заставляет.
- Вот нечестивец! А он не из тех ли случайно, кто моих убивал?
- Нет, барич. Конечно, хотел бы я очень, чтобы ты и его прикончил. Но боюсь прогневить богиню Правды. Нет, барич, он не из них.
- Ладно, Посидипп, пошли к тебе... Нет, ко мне пойдем сейчас. У меня с собой все равно нет таких денег. Пойдем ко мне. А оттуда я пошлю с тобой своего эконома. Он все обделает как надо. Он это умеет делать. И купчую сам составит. Так что ночевать сегодня уже у меня будешь. Не на рабской постели.
- Да возблагодарят тебя боги, владыка! Только,.. только, знаешь, боюсь, ты все-таки отступишься.
- Почему?
- Ты не представляешь какой жадный мой хозяин. Он хоть все и говорит, что я бездельничаю, хорошо знает, что это не так. Он, конечно, понимает, что без меня ему трудно придется. О, он заломит за меня цену! Я представляю какую. Хоть старики дорого не стоют.
- Пусть это тебя меньше всего беспокоит, дорогой, Посидипп. Я куплю тебя в любом случае. Даже если все состояние мое придется отдать. Но до этого не дойдет, я уверен. Ты не знаешь моего эконома. Он мастер сбивать цену.
Экономом теперь Пифодор имел раба-пунийца Амилькара, заменившего Трофия, ставшего, как уже говорилось, торговцем-мореходом. Амилькар тоже был умен, отлично справлялся со своими обязанностями. Причем особенно преуспевал в делах купли-продажи. Но даже ему не удалось значительно сбить высокую цену, назначенную за Посидиппа Лисимахом. Впрочем, Пифодор не жалел о потраченных деньгах, радуясь, что освободил человека, который проявлял когда-то о нем не малую заботу, и вдобавок мог оказаться очень полезным в замышляемом возмездии.
И действительно всего за три дня вольноотпущенник показал где живут одиннадцать участников расправы над семьей Пифодора. Правда, на разыскивание домов остальных семнадцати ушло почти полгода.
Стратег специально часто брал своего бывшего дядьку в многолюдные места. Заметив кого-нибудь из тех, кому предполагалось отомстить, Посидипп шпионил за ним, пока не узнавал наверняка где тот живет. Вольноотпущенник скрытно указал Пифодору всех, кого они собирались наказать. Это дало ему возможность хорошо запомнить внешность каждого. Со временем удалось разузнать и их имена.
Когда Пифодор счел, что больше не нуждается в помощи Посидиппа, то щедро наградил его и предложил ему отправиться на Родину. Тот, однако, ответил:
- Нет, владыка. Я останусь здесь. Хочу быть недалеко от тебя. Да и Коринф мне уже родным стал. Шить обувь умею. Куплю двух рабов. Обучу их. Открою мастерскую. Поживу как человек, хоть сколько осталось.
Стоит заметить, что вольноотпущенники часто продолжали жить в городе, где долгое время провели в рабстве, причем многие по-прежнему служили бывшему хозяину, от которого получили освобождение.
Ответ Посдиппа вызвал, однако, у Пифодора недоумение и досаду: его не оставляло опасение, что вольноотпущенник по стариковской забывчивости и в порыве словоохотливости, столь обычной в таком возрасте, нечаянно в разговоре с кем-нибудь проболтается чьим сыном является коринфский стратег. Это грозило гибелью нашему герою, так как коринфяне не стали меньше ненавидеть аристократов, а главное, опасались враждебных происков со стороны эмиграции.
- Так неужели ты не хочешь вернуться на Родину, Посидипп?! - воскликнул Пифодор.
- А кто тебе сказал, что не хочу?! Еще как хочу! Всю жизнь мечтал об этом! И я обязательно там побываю. Да помогут мне боги. Так хочу увидеть родные места! Посмотрю что и как... и обратно вернусь. Денег возьму с собой немного - только на дорогу и там чтоб побыть недолго. Остальное дозволь, владыка, у тебя на хранение оставить.
- Но почему, почему ты не хочешь там остаться, в родном городе, жить среди своих родных?! Ведь все считают, что жизнь доживать лучше поблизости от своих родственников.
- Но у меня там нет родственников: в той войне с пунийцами все они кто погиб, кто, как я, полоненные, рабами стали. Но я все же надеюсь, что кому-то удалось вернуться. Но если такой и есть, то он все равно наверняка бедствует. Так что я скорей всего заберу его с собой сюда.
- Так живите там вдвоем! Или втроем! Или впятером! Денег, которые я дал тебе, вам хватит, чтоб безбедно жизнь доживать.
- Но разве я довезу их до туда, владыка, - такие сокровища?! Ведь только и слышно как то один богатый путник, то другой ограблен по дороге корабельщиками, которые его перевозили.
- Ах вот оно в чем дело! Но можешь не беспокоиться на этот счет, Посидипп, - на моем корабле поплывешь. Благо он здесь сейчас находится - в лехейской гавани стоит. И Трофий пока здесь. Он и отвезет тебя в Сицилию. За одно с товаром. Купит тебе там дом, другое что нужно. Вобщем, хорошо устроит. Не беспокойся, не пропадешь там.
- Вот так... Так долго не видел тебя... Наконец встретились... и вот уже надо навсегда расставаться, - произнес, вздохнув, Посидипп. Губы его дрожали, лицо еще более сморщилось и приобрело такое выражение, какое бывает у людей готовых заплакать. - Дозволь мне все же здесь жить, владыка.
- Посидипп, послушай, разве ты не знаешь, что я задумал? Нет никакой уверенности, что у меня получится это сделать, что все сложится благополучно. А если меня схватят, будут дознаваться? Ведь первым даже не меня пытать станут, а моих рабов, вольноотпущенников. Зачем тебе это? А тебя как соучастника убийства коринфских граждан тогда, несомненно, казнят. Вместе со мной.
- Владыка, мне не страшно умереть с тобой, за тебя, за Аристея, за всю твою родню. Раз это мойрам будет угодно.
Как ни возражал Посидипп, Пифодору все же удалось убедить его уехать, обнадежив старика обещанием прислать за ним, как только минует опасность, корабль, чтобы вернуть в Коринф.