Гордеев Петр Александрович : другие произведения.

Возмездье стратега или в когтях у ведьмы. Книга третья

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Жизнь Пифодора вновь и вновь висит на волоске. Он снова попадает в когти колдуньи. Стратег без армии бросает вызов могущественной Македонской державе.

   Книга третья
  
  
  
   46
  
   Однажды, когда Пифодор спал днем у себя дома, его разбудил привратник.
   - Чего тебе? - недовольно спросил Пифодор. - Что, уже пора? Ну, ладно, встаю.
   Он решил, что Суфлин, как обычно, поднимает его в условленное время, когда пора идти в Акрокоринф, чтобы заступить в ночной караул. Пифодор опустил ноги на пол и сел на ложе, протирая заспанные глаза.
   - Нет, владыка, в стражу пока тебе рано спешить, - сказал Суфлин. - Я тебя бужу потому, что какая-то девка пришла к тебе и...
   - Что?! - перебил его Пифодор. - И ты из-за какой-то девки меня будишь?! Пошел прочь отсюда! И ее гони прочь - я спать хочу!
   - Владыка, я не осмелился бы тебя будить, но она сказала, что пришла к тебе по очень важному и срочному делу, что если ты узнаешь зачем она пришла, а я не разбудил тебя, то ты прибьешь меня. А она все равно скажет. Но будет уже поздно - ты уже не сумеешь сделать то, что, конечно же, очень желаешь сделать.
   - Как это не смогу? Она думает, что я кроме нее бабу не найду себе что ли?
   - Она сказала, что к делам Афродиты это никакого отношения не имеет.
   - Да? - удивился Пифодор. - Ладно, сейчас выйду. Впусти ее.
   Суфлин вышел из комнаты. Пифодор наскоро надел тунику и, застегивая на ходу застежку на плече, вышел во внутренний дворик.
   Здесь он увидел какую-то девушку в красном хитоне, смуглую с густыми хорошо уложенными черными волосами, большим, но изящно очерченным ртом, и огромными карими глазами под длинными тонкими бровями. Лицо ее можно было бы назвать красивым, если б не портящая его слишком широкая скуловатость. Несмотря на дорогое платье девушки, Пифодор сразу понял, что перед ним чья-то служанка.
   - Говори, - велел он ей.
   - То, что я скажу тебе, никто не должен больше слышать, - предупредила она его.
   Пифодор удалился с нею в ближайшую комнату, и, когда закрыл за собою дверь, девушка сказала:
   - Хочешь убить Кидиллу? Если убьешь, никто не узнает, что это ты сделал.
   - Конечно, - удивился и обрадовался Пифодор.
   - Тогда следуй за мной.
   - Погоди - меч возьму сейчас.
   - Не надо. Он тебе не нужен пока. Пока только узнаешь.
   Он не стал брать оружие и вышел за нею на улицу.
   Незнакомка шла впереди и Пифодор невольно любовался ее красивой фигурой, которая угадывалась под тканью хитона, с подвижными при ходьбе складками. Некоторое время это мешало ему думать о чем-нибудь другом. Когда он смог подумать о другом, то явилась мысль: "Куда она ведет меня? Уж не в западню ли? Как же я мог ее послушать и не взять меч? Какой же я все-таки дурак!" Тем не менее он почему-то продолжал идти за нею. Наконец все же спросил:
   - Эй, красотка, куда ты ведешь меня?
   - К Гипподамии.
   - Какой еще Гипподамии?
   - Как, ты не слышал о Гипподамии, о которой все в Коринфе знают?
   - Нет. Понятия не имею кто она такая.
   - Вот мы и пришли уже, - сказала незнакомка, подходя к двухэтажному дому, который выделялся среди соседних более новой, чистой, ярко-белой штукатуркой, более искусно изваянной гермой, стоящей около деревянной двери, с изящной бронзовой обивкой, а также тем, что не имел наружных окон.
   Спутница Пифодора постучала в нее. Открыла дверь тоже хорошо одетая молодая женщина.
   - Входи Пентакион. Гипподамия ждет тебя, - приветливо сказала она.
   Проходя через внутренний дворик, Пифодор увидел такие же страшные приспособления - ловушки для незваных гостей, какие видел в доме Кидиллы и понял, что Гипподамия тоже колдунья.
   Служанка ввела его в небольшую полутемную комнату, где сидела на стуле какая-то старуха. Нетрудно было сразу догадаться, что она колдунья. Об этом говорил ее характерный зловещий наряд - высушенные вплетеные в распущенные длинные волосы змейки, бусы из зубов и клыков животных, долгополое серое платье. Впрочем, не только наряд, но и очень морщинистое, крючконосое, щербатое лицо как нельзя более соответствовало облику колдуньи. И правда, она была колдунья Гипподамия, с которой мы уже встречались вначале нашего повествования, когда Кидилла обращалась к ней за помощью.
   Было заметно, что ей неловко сидя, встречать такого именитого гостя, как наш герой. Она заерзала на стуле. Тем не менее осталась сидеть на месте. Поздоровавшись, поспешила попросить Пентакиона сесть на стоящий рядом с нею стул. При этом нарочито суровое лицо ее на миг смягчилось, сделавшись приветливым и даже добрым.
   Пифодор сел и огляделся. Из мебели здесь были только эти два стула, на которых они сидели. Комнату слабо освещали два маленьких окошечка, обращенные во внутренний дворик. Глаза быстро привыкли к полумраку, и Пифодор увидел красивую мастерски выполненную роспись на стенах, изображавшую жизнь подземных божеств.
   - Ты пришел, чтобы, узнать, как убить Кидиллу? Слушай, - начала Гипподамия. - Сегодня ночью она будет на кладбище совершать обряды. В начале ночи. На рабском кладбище. Подкрадись к ней и убей ее.
   - Одна? Неужели она делает это ночью на кладбище одна?
   - Да, я точно знаю. А больше ей не с кем. У нее нет ни одной служанки, ни одной помощницы.
   - Но,.. но как это можно? Неужели она не боится?
   - Она боится? - усмехнулась Гипподамия. - Она ничего не боится.
   - А ты откуда знаешь, что она будет сегодня ночью там?
   - Она приглашала меня принять участие. Я отказалась.
   - Почему ты хочешь помочь мне?
   - Если ее не будет, то у меня будет гораздо больше заказов. А главное, если ее не убью я, то меня убьет она.
   - Почему?
   - Мне кажется, да нет, я уверена, что она взялась избавляться от своих главных конкуренток. Недавно умерла Панихида. Совсем молодая еще. Она из коринфских колдуний вторая после нее, Кидиллы. Никто не знает от чего она умерла. Но я-то знаю. Ее Кидилла со Света свела. Она умеет это делать как никто. Теперь, я чувствую, она за меня взялась. Я болеть часто стала. Никогда раньше не болела столько. Но ей меня не одолеть чарами. Я обереги разные знаю. Они спасают меня. Кидилла это понимает, конечно. Поняла, что со мною так не покончить. Вот и пригласила меня на кладбище, чтобы там убить меня. Она на много моложе меня, сильнее. Да наверняка какую-нибудь западню мне уготовила там. И не случайно предупредила, чтобы я никого не брала с собою. Конечно, она легко расправится со мною. Пентакион, иди и убей ее. Я понимаю, как ты хочешь это сделать.
   - Как я найду ее там?
   - Очень просто: ты увидешь - горит костер, вот и иди к нему.
   Пифодор вышел из дома Гипподамии взволнованный. Конечно, он был рад возможности покончить с Кидиллой, пресечь ее злодейские преступления, но мысль, что придется ночью идти на кладбище, пробираться в темноте среди могил, пробудила в нем довольно сильный суеверный страх, очень свойственный, как мы уже гововорили выше, древним грекам, умевшим и чтить мертвецов и в то же время видевшим в их близости большую опасность нечестия и угрозу потусторонних черных сил. Смущало и другое. Время, когда нужно было быть на кладбище, совпадало со временем первой стражи, в которую он должен был заступить сегодня. Возникла необходимость просить о назначении в другую смену. Ничего необычного и сложного в таком переназначении не было: иногда солдаты по каким-либо причинам просили начальника караула поменять их с кем-нибудь сменами. Как правило, он не отказывал. Но в том-то и дело, что Пифодору трудно было заставить себя обратиться с просьбой к Патекиску: он знал, что попадет в унизительное положение, что тот не преминит показать свое превосходство начальника над ним, подчиненным, и не сомневался, что откажет из желания не упустить возможность снова причинить ему неприятность.
   Поэтому Пифодор пошел на хитрость. Он сказал одному из солдат, которому предстояло заступить во вторую ночную стражу:
   - Слушай, Диоклет, страдаю я от чар Афродиты. Мучаюсь от любви к вдове одной. Долго ее добивался. Все никак. А тут вдруг мне сама она свиданку назначила. Как раз на начало ночи. На другое время, сам знаешь, никто не назначает, потому что чем дальше в ночь, тем больше не Эрот с Афродитой, а Морфей властвует (примечание: бог сна у древних греков).
   - Так в чем же дело? Пойди к Патекиску, попроси. Он тебя с кем угодно поменяет. Тебе вовсе не надо моего согласия.
   - Так в том-то и дело, Диоклет, я хочу, чтобы ты попросил Патекиска. Мол, тебе нужно позарез и что ты нашел того, кто согласен с тобой поменяться, - то есть, меня.
   - Я? А почему я? А ты почему не хочешь сам попросить?
   - Ну, ты же знаешь, как он меня любит. Обязательно откажет из вредности.
   - А, вон оно в чем дело. Но ведь он может поменять меня не с тобой, а с кем-нибудь другим.
   - Ну ты попробуй. Может, и со мной. Ему какая разница? Ведь не я же буду просить, а ты. Обо мне скажи просто так, невзначай будто. Никакой хитрости в этом он не заметит, я уверен.
   Пифодор сунул в руку Диоклету две драхмы.
   - Хорошо, схожу сейчас, попрошу, - сразу согласился тот.
   Скоро он вернулся и сказал, что Патекиск не возражает.
   Затем Пифодор разыскал тех солдат, которым в первую стражу предстояло охранять Белорофонтовы ворота, и договорился с ними о том, чтобы они впустили его в город, когда он будет возвращаться якобы с ночного свидания.
  
   47
  
   Ожидал Пифодор ночи, сидя как раз на том камне, на котором в самом начале нашего повествования сидел, дожидаясь своих друзей, злополучный Астиох.
   И вот на почерневшем небе замерцали россыпи звезд, и взошла сияющая луна. Пора было идти на кладбище. Наш герой встал, чувствуя сильное волнение. Ему очень хотелось вернуться обратно. Он посмотрел туда, вправо, где стояли потемневшие городские стены и башни, а за ними возвышался колоссальных размеров и тоже ставший темным холм, несколько туманный, со смягченными очертаниями. На его вершине виднелись, слегка светлея на фоне черного звездного неба, строения Акрокоринфа. Между городскими укреплениями и ближайшими загородными усадьбами лежал пустырь, шириною в пол-стадия, где запрещалось кому-либо селиться и возделывать землю - закон, продиктованный соображениями предосторожности: ничто не должно было помешать страже на стенах и башнях вовремя заметить приближение вражеских воинов. Впрочем, как показала история, мера эта не всегда выручала коринфян.
   Теперь Пифодор смотрел влево, в сторону ближайших усадеб. Там чернели группами невысокие с пышной листвою деревья, проглядывали сквозь мрак более светлые, чем они, хозяйственные и жилые строения. Пифодор посмотрел еще левее, где видны были одни только густо растущие деревья. Он знал, что за ними начинается кладбище.
   Надо было идти туда, но Пифодор замер в нерешительности. Страх все более овладевал им. Он несколько успокоился и приободрился как только положил руку на эфес висевшего на правом боку меча.
   Пифодор пошел, преодолевая страх, словно идя в бой. Вот он приблизился к темной роще. Набегающие освежающие порывы северо-западного ветра колыхали деревья. Ветви раскачивались и, казалось, что это какие-то великаны, угрожающе размахивают руками. Угрожающе шумела листва.
   Пифодор вступил в зловеще-таинственный мрак рощи и пошел по ней, с замиранием сердца прислушиваясь к каждому шороху и всматриваясь в пятна темноты, чернеющие среди темно-серых корявых стволов и серых лапчатых ветвей, выступающих из мрака. Снова набежал порыв ветра, и листва снова угрожающе зашумела. Чего только не чудилось Пифодору в этом шуме. Наконец он не выдержал и обнажил меч. Теперь идти было не так страшно.
   Вскоре впереди показались просветы. С каждым шагом они делались все больше, и все виднее становились кладбищенские постройки, заметно светлевшие между черными силуэтами стволов. По мере того, как Пифодор выходил из темной рощи, он испытывал все большее облегчение, хотя и подходил к тому месту, которое его до этого особенно страшило. И вот его взгляду открылось все кладбище, предназначенное для захоронения людей, бывших при жизни свободными, - большое множество теснящихся на широком пространстве всевозможных каменных пямятников, хорошо освещенных голубовато-мертвенным лунным светом. После темной рощи все это было хорошо видно, почти как днем.
   Ночное кладбище не показалось Пифодору страшным. Он вложил меч в ножны. Идя среди надгробий, украшенных стелами, скульптурами, барельефами, маленькими изображениями храмов, Пифодор испытывал те же чувства, какие испытывал, бывая здесь и днем, - смиренное благоговение и желание поскорее покинуть это место, как только будет возможно, но никакой боязни. Надо заметить, что стремление поскорее уйти с кладбища было в обычае древних греков.
   Дойдя до обширного места захоронений рабов, Пифодор окинул его взглядом, ожидая увидеть костер Кидиллы, но не увидел. "Обманула старая ведьма!" - разочарованно подумал он, но тут снова подул ветер, зешелестел и закачался кустарник, росший чуть левее от Пифодора. В листеве запрыгали искорки. Наш герой понял, что заметил огонек костра. От движения веток и листьев он казался дробящимся и мелькающим. Пифодор обошел кустарник и увидел в стадиях полутора от себя светящийся во мраке костер, почти в конце кладбища, ограниченного густой рощей, чернеющей силуэтом изгороди под звездным небом.
   "Молодец Гипподамия - не обманула все-таки!" - обрадовался Пифодор и направился к костру. Пройдя шагов пятьдесят, он, зная какая хорошая слышимость в ночной тишине, пошел дальше осторожно, крадучись, словно охотник на ловле, - тихо, мягко ступая между могильными холмами и по ним, пробираясь через кусты, которых, как говорилось в начале нашего повествования, было здесь много. Вдруг раздался громкий несколько раз повторившийся металлический стук. Пифодор стал как вкопанный. Он так напугался, что почувствовал, как все в нем оледенело. Дыхание замерло в груди. Холодный пот выступил сразу по всему телу. Пифодору хотелось выхватить меч из ножен, но он опасался сделать даже это движение. "Что это?! - подумал он, с ужасом вглядываясь туда, откуда раздался металлический стук, но ничего не видел там необычного, а тем более угрожающего ему. Мало-помалу приходя в себя, он наконец пошевелился, перевел дыхание и огляделся по сторонам и тоже ничего подозрительного не заметил. Пифодор обнажил меч.
   Стук больше не повторялся. "Что ж это было?!" - продолжал удивляться наш герой. Набравшись храбрости, стал осторожно, боязливо ходить между могилами и кустами, стараясь обнаружить причину так напугавшего его звука. Но никакую видимую причину найти не смог. Оставалось сделать лишь единственный вывод - металлический стук раздался из-под земли. От этой догадки Пифодор пришел в еще больший ужас. Бежеть скоре отсюда, бежать, сломя голову, обратно в город - никакого другого желания сейчас он не испытывал.
   Но недаром наш герой был доблестный воин, настоящий стратег. Он не привык покидать поле боя побежденным. На войне Пифодор, попав в сложные обстоятельства, всегда старался прогнать страх, по возможности успокоиться и, проанализировав ситуацию, найти выход из нее. Так он поступил и сейчас. Пифодор рассудил: да, звук раздался из-под земли - видно у покойников и подземных демонов какие-то свои дела. Но почему нужно обязательно считать, что это имеет отношение к Кидилле? Тем более, что она находится отсюда еще довольно далеко. Нет, Кидилла шарлатанка, потусторонними силами она управлять не может. Если б могла, то уже давно расправилась бы с ним, не прибегая к помощи Евкратиса.
   Пифодор вложил меч в ножны и, истово помолившись подземным богам, прося их не гневаться на него за ночное посещение кладбища, снова пошел к костру. Надо сказать, что если бы он знал об истинной причине происхождения неожиданно услышанного странного звука, это бы значительно облегчило его участь.
   Вот он уже приблизился к огню на столько, что до него осталось шагов сорок. Осторожно раздвинул ветви и увидел костер и в свете его раскопанную могилу, лежавшее рядом обнаженное недвижимое мужское тело, - Пифодор сразу понял, что это мертвец, - и склонившуюся над ним Кидиллу в каком-то странном долгополом белом балахоне с несуразной прической из множества длинных фестонов, напоминающих щупальца медузы. В следующий момент Пифодор разглядел большое черное пятно на животе трупа и нож в руке Кидиллы. Она погружала его в это пятно, двигала ножом, делая режущие движения. Наш герой догадался, что ведьма потрошит мертвеца. Голова покойника была лучше освещена, и Пифодор увидел, что у нее нет носа и на обращенной к нему стороне - уха.
   "Вот она что делает, мразь! Отрезает то, что ей нужно для ее мерзких нечестивых ритуалов и снадобий, - сразу догадался Пифодор. - Слышал я о таком. Но нет! Все! Больше ты не будешь этого делать! Конец тебе и твоим злодействам!"
   Пифодор переместился немного левее, желая подойти к колдунье незаметно сзади. Передвигаясь, он старался не произвести ни малейшего звука, но ему не удалось это сделать без шороха. Пифодору показалось, что шорох прозвучал довольно громко, что Кидилла сейчас обернется, что он обнаружил себя. Но ведьма продолжала сосредоточенно заниматься своим делом: треск горящего хвороста заглушил звук, испугавший Пифодора. Тот облегченно вздохнул и продолжил движение.
   И вот он, беззвучно обнажив меч, неслышно подкрался к Кидилле и остановился, глядя на нее сверху.
   - Ну, что, гадкая сволочь, опять творишь свои мерзкие обряды?! Но нет! Все, пришел тебе конец и делам твоим безбожным! - произнес Пифодор твердым, высоким и несколько торжественным голосом.
   Кидилла испуганно вскочила и обернулась к нему. Он тут же схватил за запястье ее руку, держащую нож и так сжал, что она выронила его.
   - Ты? Опять ты? - удивленно с ужасом пролепетала Кидилла и сразу задрожала всем телом. Ее поразительное умение сохранять самообладание в любых ситуациях на сей раз изменило ей.
   - Это,... это,... конечно, Гипподамия тебе сказала, что я здесь сегодня. Ну, подлая стерва!
   - Что, думала, покончено со мною, да? Думала, так и не постигнет тебя справедливая кара? Нет, за все твои чародейские мерзости и злодейства ты наконец распластишься сейчас. Жаль нет возможности тебя палачам отдать, чтоб они казнили тебя, как ты заслуживаешь того.
   К немалому удивлению Пифодора Кидилла совершенно успокоилась и уже с презрением и насмешливо сказала ему:
   - Это не мне, а тебе конец, дурень. Два раза ты спасался из такого положения, из которого невозможно было спастись. Просто какие-то божества помогали тебе. Это да. Но есть боги, которые и ко мне благоволят!
   Она расхохоталась, и в тот же миг Пифодор получил сзади страшный удар по голове и потерял сознание.
   Когда он очнулся, то ощутил себя крепко-накрепко связанным по рукам и ногам, а во рту противный на вкус кляп из плотно скомканной травы. Пифодор увидел над собой Кидиллу и какого-то коренастого очень широкоплечего старика. Тот был такой мускулистый, что его телосложению могли бы позавидовать многие молодые мужчины.
   "Это еще кто?! Вот он-то и ударил меня, собака!" - подумал наш герой, с ужасом осознавая в какое положение попал.
   Этот старик был Демодок. Он по-прежнему верно служил своей благодетельнице, продолжал быть надежным защитником и хорошим помощником Кидилле во время ее ночных посещений кладбища. Впрочем, эти обязанности ему приходилось исполнять не так уж часто - ведьма приходила на кладбище ночью для совершения магических обрядов и пополнения запасов, необходимых для приготовления колдовских зелий, не чаще, чем раз в два месяца.
   Сегодня, как всегда в таких случаях, он заранее, пока та в его хижине заканчивала подготовку к ритуальным действиям, пошел на кладбище, раскопал свежую могилу, достал мертвеца, используя для этого две веревки, одной из которых был сейчас связан Пифодор. Покуда Кидилла выполняла обряды у раскопанной могилы и занималась вырезанием органов у трупа, Демодок, как бывало ни раз, пошел к хижине, чтобы закрепить расшатавшуюся лопату на черенке. Когда он вбивал в черенок гвоздь, молоток, ударяясь по нему и по медной лопате, произвел металлический стук, который напугал Пифодора. Хорошо известно какая поразительная в ночной тишине слышимость: порой человек хорошо слышит разговор людей, находящихся за километра три от него, и бывает уверен, что они говорят поблизости. Неудивительно поэтому, что Пифодору показалось, будто металлический стук раздался совсем рядом.
   Возвращаясь, Демодок увидел, как какой-то незнакомец собирается убить его благодетельницу. Он поспешил ей на помощь. Та стала говорить с Пифодором заносчиво как победительница именно потому, что заметила приближение Демодока. Треск сгорающих сучьев в костре помешал нашему герою расслышать шаги сзади. Демодок нанес ему по голове удар лопатой.
   - Эх, кабы знала я, что боги мне пошлют сегодня этого на расправу, что я смогу у придурка этого вырезать то, что мне нужно, не стала бы я мертвеца безобразить... Давай, Демодок, верни его обратно. Только не закапывай пока. Придется ему потесниться малость. Впрочем, в обиде он вряд ли останется - вдвоем-то веселее лежать будет. Когда этого прикончим, тогда и закопаешь обоих.
   Демодок подтащил труп к могиле и сбросил в ее черные недра. Затем поднял лопату и, беря ее так, как удобнее нанести удар сверху вниз, подошел к Пифодору, зло пихнул его ногой и произнес с негодованием в голосе:
   - Ух, сволочь! Как посмел ты напасть на нее?! Сейчас отсеку башку твою глупую.
   Сказав это, он обратился к колдунье:
   - Дозволь, владычица!
   - Погоди, погоди, Демодок! Неужели ты хочешь лишить меня удовольствия самой это сделать, а, главное, хорошенько помучить его прежде, чем убью? - ответила она. - Нет для меня ничего приятнее, чем потрошить кого-нибудь живьем. Спасибо вам, боги, что послали мне такой подарочек. Вот уж позабавлюсь сейчас!
   Она села рядом с Пифодором на колени, поводила перед его лицом ножом и, рассмеявшись злорадно, сказала:
   - Что, казнить меня пришел, да? Говоришь, что жалеешь, что палачам не можешь отдать меня, да?.. Ну, а получилось так, что не ты меня, а я тебя казню. Только я ничуть не жалею, что палачам не могу тебя отдать - с удовольствием обойдусь без их помощи. Ведь я же никому, даже самому искусному экзекутору, не уступлю в мастерстве. Сейчас ты в этом убедишься. Да, представляю, как ты жалеешь сейчас, что связался со мною. Да. Ну, если ты такой дурак, то надо было других людей послушать. Наверняка же слышал, что говорят обо мне - что шутки со мною плохи, что я с любым расправлюсь. Нет такой силы, которая могла бы остановить меня. Потому, что я великая искусница черной магии. Такая, какой нигде нет и никогда не было. Ты третий раз в руки мои попадаешь. Причем сам, по собственной воле. Правда два раза тебе удалось все-таки спастись. Каким-то чудом. Но сейчас-то уж тебе точно конец. Эх ты, дурак, дурак: надо послушать людей-то было, поверить в то, что они говорят обо мне - жив бы остался. Так что сам виноват. Просто какое-то божество посмеялось над тобой. Ты думаешь, оно тебе помогает, а оно лишь играло тобой - два раза дало спастись, чтобы привести тебя на кладбище и погубить тебя здесь моими руками, здесь, где самое подходящее для тебя место. Причем не на хорошем кладбище, а на рабском. Так и будешь теперь с трупом раба веки вечные лежать. Самое подходящее для тебя соседство.
   Ты, конечно, горишь желанием узнать, что я с тобой сделаю, - продолжала колдунья доверительным тоном, говоря злорадно-вкрадчиво и при этом надменно посмеиваясь. - Ну так узнай же. Я тебе с удовольствием расскажу. Пусть это будет прелюдией к той ужасной казни, которой я сейчас подвергну тебя. Слушай. Вначале я тебе выколю глаз. Можно было бы два. Но один все-таки оставлю, чтобы ты мог увидеть, как я потом вырежу у тебя селезенку, печень, желудок. Конечно, не забуду и про твое мужское достоинство. Хотя, если честно, мне противно будет до него дотрагиваться. Но без него не обойтись: в приворотном зелье отвар из него играет чуть ли не главную роль. Да. Чуть не забыла - уши, нос, губы, я тоже отрежу. Пожалуй, с этого начну как раз. А уж потом глаз выколю. И ты будешь живой еще, когда я тебя сброшу в могилу на мертвеца. И Демодок закапает тебя еще живого. Так что готовься испытать все это. Ну, как? Страшно, да? Ну что ж, на себя пеняй - я тебя сюда не звала.
   Возможно ли описать состояние, в котором находился сейчас наш герой. Видя, что вот-вот будет подвергнут изуверской казни, он пришел в такой страх, который не сравнить ни с чем. Хотя Пифодор был испытанный ратник, умеющий даже в тяжелейших, опаснейших ситуациях сохранять мужество, воинское достоинство, теперь потерял всякое самобладание и, обезумев от ужаса, принялся молить о пощаде. Но, плотно набитый травою рот его издал лишь неистовое надрывное мычание. Впрочем, колдунья, конечно поняла, что силится и не может сказать обреченный. Но умолить такую злодейку было попыткой совершенно бесполезной. Это лишь позабавило ее и прибавило ей удовольствия: чувство жалости было неведомо Кидилле.
   Она оседлала нашего героя и занесла над ним нож, собираясь приступить к экзекуции. Пифодор так стал извиваться и дергаться, что мгновенно сбросил ее с себя.
   - Эге, да он силен как Геракл! - воскликнула Кидилла. - А ну-ка, давай, Демодок, подержи-ка его. Куда мне удержать его, такого быка, хоть ты и знаешь какая я сильная.
   Пифодор начал переворачиваться с бока на бок, спасаясь от ножа, и это было его последним бессмысленным порывом отчаяния и ужаса, подобым попытке человека, стремящегося залезть на непреодолимую отвесную стену, около которой настигнут убийцей. Демодок сильными, злыми ударами ног остановил и вернул его на прежнее место.
   - Давай, держи, держи покрепче, - велела колдунья.
   Демодок вдавил ногою Пифодора сильно в землю и сказал:
   - Постой, погоди, погоди, владычица! Давай, прикончим его вначале, а потом уж резать его будешь.
   - Ну, еще не хватало, чтобы ты меня учил как это делать.
   - Нет, постой, владычица! Не по нутру мне все это. Не могу я, ты же знаешь.
   - Что не можешь?!
   - Не могу видеть, как живых кромсают. Я же не прошу его пощадить. Конечно, убить надо этого гада. Да я бы сам его своими руками... Я просто не понимаю, как это можно - прямо живого?!... Я не смогу это видеть... Да еще держать его... Не смогу я. Прости, владычица.
   - Ах, вот оно что. Да как же я забыла, что ты нежный такой. Нежный отрок. Как же я забыла, как ты прятался от страха, когда я тех двух сорванцов резала, которые подсматривали за нами! Помнишь? Давно еще. Стратоника жива еще была.
   - Давай, владычица, я его к этому вот дереву привяжу и делай с ним что хочешь... А я смотреть на это не буду... Думаешь, всем приятно что тебе приятно? Не все смотреть на такое могут.
   - О, Демодок, да ты неплохо придумал! Как же мне самой не пришло это в голову. Очень хорошее предложение, клянусь Аидом! Так давай и сделаем, Демодок. Мне куда удобнее будет его потрошить. Тогда я и без тебя обойдусь.
   Демодок поднял с земли вторую веревку, которую использовал для вытаскивания трупа из могилы, подошел к росшему совсем рядом дереву, небольшому, но молодому и крепкому, и положил около него веревку. Затем Пифодор почувствовал как сильные руки схватили его, подтащили к этому дереву и усадили к нему спиной. С большим трудом при помощи Кидиллы, преодолевая сопротивление обреченного, Демодок привязал того к стволу, привязал очень крепко, в то же время так, чтобы веревки не мешали колдунье вырезать те органы, которые она собиралась вырезать.
   - Ну все, теперь хорошо, просто замечательно. Не хуже, чем в пыточной, - довольно сказала колдунья. - Ну, теперь можешь идти, прятаться. Потом придешь - закопаешь. Я его сама в могилу скину, пока он еще живой будет - ты ведь не сможешь это сделать. А уж там, в темной яме ты его видеть не будешь. Так что, думаю, не побоишься закопать. Не побоишься, а, Демодок?
   - Нет, не побоюсь, - буркнул старик и стал удаляться в темноту.
   Возможно, читатель помнит, что, когда, в начале нашего повествования, Кидилла убивала на кладбище мальчиков Гиллипа и Астиоха, Демодок устранился от обязанности их держать и даже отошел в сторону, чтобы не видеть казни: смотреть на убийство детей он не мог. Пифодор не был ребенком, к тому же явно совершил попытку убить благодетельницу Демодока. Поэтому никакой жалости у того не вызывал. Но по натуре добрый и впечатлительный, он не желал видеть пытки. Когда-то давно его, как и других невольников, трудившихся в поместье фесалийского богача, заставили посмотреть на особо жестокую показательную расправу над беглым пойманным рабом. Ни одна порка, а их Демодок повидал немало, не шла ни в какое сравнение с тем, что вытворял палач, издевавшийся над несчастным человеком, прожившим полную унижений и непосильного труда жизнь, которая заканчивалась ужасной смертью. У видевших ее невольников все мечты о побеге надолго забылись. Впечатления, полученного от казни, хватило Демодоку, как говорится, на всю жизнь. Никогда он не хотел еще раз увидеть такое. Страшился увидеть это. Вот почему Демодок поспешил сейчас удалиться на шагов пятьдесят в темноту. Он сел на бугорок, наверное, чью-то могилу, и сидел, отдыхая, стараясь не думать о том, что происходит поблизости. Вокруг темнели высокие, густые кусты, стояла привычная, всегда успокаивающая его кладбищенская тишина. Вдруг сзади послышалось мычание. Он понял, что казнь началась, что слышен приглушенный кляпом крик истязаемого. Старик встал и отошел на шагов тридцать подальше, где сел на такой же холмик среди кустарника.
   Демодок не ошибался - он действительно слышал крик сквозь кляп, правда, пока не крик боли, а крик ужаса. Видя приближающееся лезвие ножа, зловеще поблескивающее слегка во мраке ночи, Пифодор рвался вправо, влево. Совершая неимоверные отчаянные усилия. Однако путы были по-прежнему неумолимо крепки. Если бы он мог схватиться за веревку руками, то, обладая огромной силой, сразу бы порвал ее, но руки его, связанные, находились за спиной. Впрочем, даже если бы веревка порвалась, у нашего героя не было шансов спастись - слишком близко нависло над ним смертоносное лезвие: колдунья все равно успела бы вонзить нож.
   Костер горел за спиной Кидиллы. Поэтому лицо ее было сильно затемнено. Если бы Пифодор мог разглядеть выражение лица колдуньи, то увидел бы сладострастно-жестокий хищный взгляд, который она переводила с одной части его тела на другую, как бы раздумывая с какой начать потрошить свою жертву.
   Когда казалось, она вот-вот начнет кромсать тело обреченного, Кидилла неожиданно остановила свою руку с ножом, а ладонью другой хлопнула себя по лбу, воскликнув:
   - Да как же, как же я чуть не забыла! Совсем с ума сошла!
   Она отпрянула от Пифодора и, стоя на четвереньках, глядя в землю, сказала испуганно-благоговейным и умоляюще-виноватым тоном:
   - О, боги, простите, простите меня! О, боги подземные, простите меня за то, что я чуть не приступила к закланию без совершения положенного обряда! Совсем голову потеряла от радости. Просто себя не помню, когда мне кто-то живой в руки попадает - так хочется поскорее начать потрошить его. Но я сейчас же сделаю что положено!
   Кидилла отошла к раскопанной могиле и принялась истово выполнять те ритуальные действия, которые по правилам черной магии полагалось совершить перед ритуальной казнью человека, - молилась подземным богам, произносила заклинания, упав на четвереньки, выла как волки на луну, ела землю и т. п.
   Пока она это делала, Пифодор находился в полуобморочном состоянии от ужаса. Он понимал, что получил лишь непродолжительную отсрочку от страшной смерти. Он проклинал себя в душе за то, что пришел на кладбище, что не верил в возможности черной магии. О, как он жалел, что дерзнул вступить в борьбу с человеком, молва превозносит которого как величайшего мастера колдовского ремесла. Значит, лгут жрецы, утверждая, что занятия черной магией богопротивные и бессмысленные занятия. Ведь боги явно на стороне Кидиллы: кто как не они спасли ее сейчас из совершенно безвыходного положения и отдали ей его, Пифодора, на расправу. Эти мысли словно вспыхивали, обжигая сознание обреченного нашего героя.
   Пифодору было мучительно и жутко смотреть на то, что делала колдунья, но все равно он смотрел, потому что не мог не смотреть, поскольку ожидал, что она вот-вот закончит обрядовые действия, повернется и пойдет к нему и тогда начнется тот кошмар, который страшил так, что даже смерть казалась желанной, быстрая смерть.
   Вдруг сбоку перед ним появилась какая-то тень. Блеснуло в свете луны лезвие ножа и в следующий миг Пифодор почувствовал это лезвие телом. Он подумал, что вернулся Демодок, который пожалел его и решил умертвить вопреки воли колдуньи, пока та не приступила к изуверской казни.
   Но силуэт был гораздо меньше, чем Демодок. Кроме того, вслед за ним появилась другая фигура, ростом не больше первой. Пифодор ощутил, как нож стал двигаться вверх-вниз, но боли не ощутил и тут вдруг к несказанной своей радости понял, что его не убивают, а разрезают на нем веревку. Он вгляделся в своих спасителей. Кто они?!Откуда?! Нетрудно было догадаться, что это какие-то мальчики. Но почему они здесь, на кладбище, в такое время?
   По всей видимости, они понимали, что необходимо стараться не привлечь внимание злодейки. Поэтому все делали совершенно безмолвно и быстро.
   Пифодор вскочил на ноги и энергично тряхнул телом. Обвивавшие его разрезанные путы упали на землю. Еще мгновение - и была разрезана веревка, связывающая руки.
   Едва освободившись, Пифодор сразу бросился к ведьме. Она в этот момент стояла у раскопанной могилы и то ли молилась, то ли творила заклинания. Услышав за спиной шаги, кодунья повернулась к Пифодору. Рыжеватый свет костра осветил ее удивленное, испуганное лицо. Она хотела позвать на помощь своего верного слугу, но только успела крикнуть:
   - Демодок!..
   Страшный удар кулака Пифодора сбил ее в могилу, где она упала на мертвеца и застыла, оглушенная.
   Наш герой не воспользовался возможностью убить Кидиллу, а заодно и Демодока, которого счел таким же колдуном-убийцей, не зная о том, какую именно роль играл он в ее страшных деяниях, что он никогда не убивал людей, а его, Пифодора, хотел убить только потому, что тот покушался на жизнь человека, которого он боготворил. Расправиться с ними не составляло сейчас большого труда. Колдунья находилась в глубоком нокауте. Нож ее лежал у ног Пифодора. Старик тоже был безоружен - лопата торчала здесь, воткнутая в землю. Однако Пифодор поскорее поднял свой меч, который увидел в нескольких шагах от себя на траве рядом с ремнем и ножнами, снятыми с него, связанного, поднял и ремень с ножнами и быстро пошел прочь отсюда. Он слишком страшился темных потусторонних сил, которые, как ему теперь казалось, явно на стороне Кидиллы, и обязательно что-то подстроят, чтобы спасти ее, а его погубить. Не желая больше искушать судьбу, он поспешил покинуть это ужасное место, где едва не погиб в страшных мучениях.
   Рядом с ним шли спасшие его мальчики. Пока они еще находились в свете костра, он успел рассмотреть их. То были подростки лет двенадцати, худые, в одних набедренных повязках, должно быть, дети бедняков или рабов.
   Пифодор собирался заговорить с ними, поблагодарить за спасение, расспросить кто они, но в этот момент один из них, обернувшись, вдруг остановился и удивленно-испуганно произнес приглушенно, очевидно, боясь еще говорить в полной голос, хотя они отошли от костра уже на шагов сто:
   - Глядите, что он делает.
   Пифодор тоже остановился, повернулся и застыл, пораженный. В свете костра он увидел Демодока, который, энергично работая лопатой, кидает и сгребает в раскопанную могилу землю из куч по ее краям.
   - Зачем он это делает? - произнес изумленно один из мальчиков, но ответить на этот вопрос не мог ни его друг, ни Пифодор.
   Позже наш герой догадался о причине такого слишком странного поступка Демодока, который быстро живьем закопал Кидиллу, хотя незадолго до этого спас ей жизнь, а затем рьяно, искренне порывался расправиться с ее обидчиком. "Она же успела только его имя крикнуть. Он решил, что Кидилла зовет закопать меня. Вышел к костру - глядь, нету ее. Может, решил, что ушла. Он и стал закапывать", - подумал Пифодор.
   Так в действительности и было. Услышав свое имя, Демодок ничего другого подумать не мог, кроме того, что Кидилла, закончив экзекуцию и сбросив изуродованное тело своей жертвы в могилу, что, как он помнил, сама собиралась сделать, зовет закопать мертвецов. Обязанность эта, хоть была и привычна ему, но не из приятных. Он вставал с бугорка, нехотя, не торопясь. Когда, идя к раскопанной могиле, он смог достаточно хорошо разглядеть сквозь кустарник освещенное место, наш герой и его юные спасители уже скрылись в темноте, поскольку, как мы знаем, торопились уйти. Правда, перед этим старик успел заметить силуэт шедшего слева направо Пифодора, причем только его верхнюю часть, - нижнюю, также, как и низкорослые фигуры мальчиков, скрыли от взора ветви кустов, внизу гораздо более густые. Из-за плохой видимости Демодок принял Пифодора за Кидиллу, а поскольку тот шел в сторону его хижины, то ничего другого он не мог подумать, кроме того, что Кидилла, закончив свое черное дело, возвращается туда, где обычно проводит остаток ночи после своих обрядов на кладбище. У Демодока не осталось в этом никаких сомнений, когда он вышел к костру и никого не увидел. Да и мог ли он не ошибиться, если всегда было так - колдунья уходила раньше, а он задерживался на кладбище, чтобы закопать обезображенный труп. Поэтому Демодок сразу взялся за работу. Поскольку она была ему, как мы заметили выше, хоть и привычна, но неприятна, то, чтобы поскорее закончить ее, орудовал лопатой очень усиленно и быстро.
   Кидилла скоро пришла в себя, но было уже поздно: она не могла ни крикнуть, ни самостоятельно выбраться из-под земли. Густая темнота в могильной яме не позволила Демодоку заметить, что земля шевелится в ней, и он продолжал энергично работать лопатой. Колдунье пришлось осознать весь ужас своего безвыходного положения и принять мучительную смерть, лежа на мертвеце и захлебываясь сырой землею.
   Некоторое время Пифодор стоял, оцепенело-изумленный, словно завороженно глядя на то, как усердно трудится Демодок, заживо погребая любительницу злодейских казней, знаменитую искусницу черной магии. Когда убедился, что ведьма не сможет выбраться из могилы, он повернулся и снова быстро зашагал с кладбища. Уходил не в ту сторону, с которой пришел сюда, а в противоположную. Мальчики шли за ним.
   Скоро они вошли в темную рощу, окружавшую кладбище. Идя по ней, Пифодор уже не ощущал страха, какой овладел им, когда он вошел в нее с другой стороны. Напротив, оставив за спиной кладбище, наш герой испытал огромное облегчение.
   Он принялся горячо, от всего сердца благодарить своих спасителей, обещая хорошо вознаградить их, насколько позволит его нынешний достаток.
   От ребят наш герой узнал, что они нередко приходили на кладбище и, скрываясь в кустах, наблюдали за ритуалами колдуньи, что это им очень интересно, но особенно было интересно сейчас, когда своими глазами увидели, как он подверг величайшую нечестивицу справедливой каре.
   - Ну, не без вашей помощи, - заметил Пифодор и спросил, как их зовут.
   - Квентипор.
   - Коттал, - ответили те и в свою очередь спросили:
   - А тебя как?
   - Пентакион.
   - Пентакион? - воскликнул Квентипор и толкнул Коттала локтем. - Вот видишь! А я что говорил?! Я тебе сразу сказал, что это Пентакион. Я сразу, как он вышел на свет, узнал его.
   - Как же вас родители отпустили ночью на кладбище? - спросил Пифодор.
   - А что, обязательно им говорить что ли? - ответил Коттал.
   - Если б знали куда идем, то, конечно, не отпустили бы, - сказал Квентипор. И был совершенно прав: если бы родители этих сорванцов узнали, что дети их отправляются не на обычный свой промысел - воровство, а на ночное кладбище, да еще для того, чтобы подглядеть, как знаменитая чародейка выполняет свои страшные обряды, то, конечно же, не отпустили бы их.
  
   48
  
   Пройдя еще шагов двести, Пифодор и его спутники вышли из рощи. Они сразу увидели поблизости хижину Демодока.
   - Здесь колдун живет, - таинственно-тревожным голосом произнес Квентипор.
   - Нам - направо. Пойдемте скорее, а то он скоро придет, - таким же тоном проговорил Коттал.
   Они шли среди редких теперь деревьев и кустов, огибая кладбищенскую рощу.
   - Ну, пойдемте, я провожу вас, - предложил Пифодор. - Сейчас здесь не только ведьмы опасны. Заодно посмотрю куда завтра дары свои благодарственные принести. Вы, наверное, недалеко отсюда живете? В каком-нибудь из ближних хуторов?
   - Нет, мы из города.
   - Ну, тогда вам повезло: я могу провести вас за городские ворота.
   - Это здорово! - воскликнул Квентипор.
   Товарищ толкнул его в бок и сказал:
   - Да нет, нам пока рано домой. У нас еще есть дела здесь.
   - Как? На кладбще? - удивился Пифодор.
   - Да нет, в других местах, - уточнил Коттал.
   - Какие могут быть дела ночью? Не кажется ли вам, что хватит гулять? Пора уж, наверное, домой. Я представляю, как ваши родители волнуются.
   - Да нет, никто не волнуется, - беспечно-пренебрежительно махнул рукой Коттал.
   - Да?! Ну, тогда пойдемте ко мне, - предложил Пифодор. - Я хорошо накормлю вас. Выспитесь у меня. А утром мой отпущенник преподнесет вам мои дары. У меня еще остались два конфара очень хорошей работы. Вот я вам и подарю их.
   - Ну, тогда,.. тогда, - произнес Коттал, - пойдем что ли, Квентипор. Раз боги нам такую удачу посылают.
   - Конечно, пойдем, - обрадовано согласился Квентипор. - Гермес, прибыли податель, вспомнил о нас.
   Пифодор вышел со своими юными спасителями на широкую хорошо уезжанную и утоптанную дорогу. Они пошли по ней к городу, стены которого неясно светлеющей полосой с башнями отчерчивали возвышающуюся за ними черную громаду акрокоринфского холма от более светлой чем он равнины с плохо различимыми во мраке постройками в усадьбах землевладельцев.
   Постепенно приходя в себя, Пифодор начал ощущать ночной холодный, пахнущий сыростью воздух.
   Вскоре в темно-синем небе появилась большая луна, и дорога перед взорами наших путников сразу стала красивой - голубовато-серо-белой, со множеством поблескивающих мелких камешков.
   Мальчишки шли, весело переговариваясь. Пифодор находился в особенно приподнятом настроении. При других обстоятельствах его бы совершенно не заинтересовал ребячий разговор. Но сейчас он тоже оживленно говорил, по-доброму подшучивая над ними. А сам между тем думал о том, как все-таки необычно и удивительно складывается его жизнь, полная смертельных опасностей, что сегодня опять едва-едва не погиб и, возможно, в будущем придется снова столкнуться с тяжелыми испытаниями. И наш герой не ошибался: нынешнее проишествие было лишь первым в новой череде его новых приключений.
   Пифодор и мальчики приближались к городу. Из темноты послышался протяжный стон. Все посмотрели вправо и увидели силуеты четверых распятых и поблизости от них двух стражников, спящих у потухшего костра, с мерцающими угольками в тлеющей золе.
   - Немного сегодня их висит, - заметил Коттал.
   - Да тут всегда так - то мало, то много, - сказал Квентипор. - Вот увидишь, скоро много будет висеть.
   Ни Квентипор, ни Коттал, ни наш герой не знали насколько пророческими окажутся эти слова.
   Вдруг сердце Пифодора пронзила острая, жгучая жалость к распятым, гораздо большая, чем та, какую он испытывал к ним прежде. Страшные переживания этой ночи, когда сам едва не сделался жертвой изуверской казни, заставили сильнее сопереживать казненным. Но скоро, как и всегда, он подавил в себе это сочувствие под влиянием обычного общепринятого мнения, что распятые заслужили такой суровой кары.
   Наш герой и его юные спутники подошли к массивной башне. В ней находился проход внутрь города, закрытый воротами. Пифодор постучал в них негромко кулаком особым образом, как было условлено. Тяжелые обитые бронзой створы приоткрылись ровно на столько, насколько было достаточно для того, чтобы между ниими протиснулся человек. Пифодор, а за ним и мальчики прошли за ворота. Привыкшие к темноте глаза ослепил огонь факела, который держал один из четырех стражников. Рыжеватый свет освещал каменную кладку стен, дощатый потолок, плиты пола и крупные фигуры воинов. Бронзовые доспехи красиво блестели и отливали желтезною, словно золотые. Высокие гребни на касках делали гоплитов особенно рослыми, а панцири - внушительно-объемистыми, придавая им могучий и грозный вид. Между бронзовыми нащечниками шлемов улыбались молодые мужественные и несколько сонные лица.
   Ворота в противоположном конце прохода были открыты в темноту, в которой едва заметно вырисовывались очертания ближайших домов.
   Гулко под каменными сводами прозвучали голоса:
   - Быстро, Пентакион, ты успел туда-сюда.
   - Э, да он не один! Смотрите, кто с ним!
   - А нам сказал, что к полюбовке идет.
   - Вот так да. А я слышал, что он совсем равнодушен к мальчикам.
   - И я тоже слышал. Стало быть, Эрот одержал еще одну победу над Афродитой.
   - Оставь-ка нам одного, Пентакион. А то мы здесь от скуки умираем.
   Не обращая внимания на эти реплики, Пифодор поблагодарил воинов за то, что они выручили его, пропустив ночью за городские ворота, что считалось большим проступком и могло повлечь за собой строгое наказание, если бы стало известно начальнику стражи. Впрочем, надо заметить, что часовые согласились выполнить просьбу нашего героя, понимая, что мало рискуют, так как знали, что сегодняшний нчальник ночной стражи очень ленив, да к тому же весьма подвержен влиянию Морфея: поэтому вряд ли отправится проверять посты.
   Идя с мальчиками к выходу, Пифодор вдруг услышал за спиной удивленные, встревоженные возгласы:
   - Ба, да у него голова сзади вся в крови! И шея.
   - И на спине кровища!
   - Кто его так?
   - Видать, мальчшки-то непросто ему достались, - хохотнул кто-то.
   Пифодор сразу вспомнил о страшном ударе, нанесенном ему Демодоком, и понял причину головной боли, на которую обратил внимание, когда вышел на дорогу, и которую почти не замечал, оставаясь во власти сильных душевных переживаний.
   Не отвечая на вопросы любопытствующих стражников, Пифодор вышел из башни.
   Его приход домой с мальчиками удивил также не мало Трофия и старого привратника.
   Отправляясь на кладбище, Пифодор, чтобы не беспокоить домочадцев, сказал им, что уходит к Круматилион.
   Приблизившись к Пифодору и получше разглядев его при свете огонька ночного светильника, с которым вышел во внутренний дворик, Трофий встревожено воскликнул:
   - Да у тебя же кровь! О, боги! Кто это тебя так?! Где?!
   - Да неужели опять напали?! Сволочи! - неменьше встревожился Суфлин.
   - Потом расскажу. Сейчас некогда, - отмахнулся Пифодор и сказал Трофию, указав на мальчишек:
   - Вот что, накорми-ка их как можно лучше. Потом спать уложи. А утром подари им те две чаши, что стоят во второй нише в кладовой.
   - Ферикловы чаши?! Да они самое доргое, что осталось из твоего добра, не считая дома и доспехов! (Примечание: ферикловы чаши - изделия знаменитого гончарных дел мастера Ферикла - иногда упоминается как Терикл).
   - Трофий, - ответил Пифодор, эти ребята спасли мне сегодня жизнь. Мне для них ничего не жалко.
   - Да-а?! Я не знал! Я не знал. Ну тогда, конечно, конечно... Тогда и мне для них ничего не жалко! - воскликнул Трофий и повел мальчиков на кухню.
   Пифодор же пошел в ванное помещение. Там снял окровавленную одежду, смыл с себя кровь, вытерся мягким шерстяным полотенцем. После этого, приняв из рук Суфлина чистую тунику, надел ее. Хотел перевязать голову, но, ощупав осторожно рану, убедился, что это только сильный ушиб и большая ссадина. Поэтому отстранил рукой собиравшегося приступить к перевязке Трофия. Тот внимательно-обеспокоенно, всматриваясь в рану, сокрушенно покачал головой и озабоченно произнес:
   - Надо бы перевязать... Как же ты без...
   - Пустяки. Так лучше заживет. Уж я-то знаю.
   Как наш герой ни торопился, он не смог себе отказать в том, чтобы подкрепить силы едою. Это оказалось кстати, поскольку дальнейшие события развивались так, что вновь ощутить вкус пищи ему предстояло слишком нескоро.
   Поев, стал надевать доспехи. Помогавший ему Суфлин проговорил обеспокоено:
   - Да неужели ты на службу пойдешь, владыка?
   - Я же сказал вам, что иду сегодня в ночную стражу, только позднее, чем обычно.
   - Да я помню... Меня рана твоя беспокоит.
   - Ничего страшного. И не такие получал... Но шлем, пожалуй, не стану надевать.
   Так Пифодор и сделал: облачился в латы, надел ремень с мечом, накинул на плечи плащ и с непокрытой головой вышел на улицу, пожелав спокойной ночи привратнику.
   Однако ночь для Суфлина была неспокойной. Заперев дверь и легши, как обычно, под нею на постеленную воловью шкуру, он почти не спал: беспокоили мысли о неожиданных ночных гостях. Суфлин вспомнил, что видел их на рынке, куда посылали его иногда за покупками. Ему тогда сразу эти мальчишки показались подозрительными. Они имели вид мелких воришек, которые, слоняясь между торговыми рядами, высматривают что можно украсть и поджидают, когда можно это сделать незаметно для окружающих.
   Привратник прислушивался к каждому шороху, иногда поднимался и выходил во внутренний дворик, где снова прислушивался к тишине.
   Опасения его были отнюдь не напрасны: Квентипор и Коттал, несмотря на обещенное щедрое вознаграждение, действительно, намеревались обворовать богатый, как им казалось, дом бывшего стратега, куда они так удачно проникли. Мальчики с детской наивностью полагали, что утром никто не придаст никакого значения тому, что два небольших мешка, которые они всегда брали с собой, отправляясь на ночной промысел, подозрительно чем-то наполнились, хотя ночью еще были пустыми.
   Однако усталость, детская потребность в хорошем сне и очарование чистой мягкой настоящей постели, на какой они никогда не спали, сделали свое дело - друзья быстро крепко заснули.
   Проникшийся чувством благодарности к спасителям Пифодора, Трофий не спешил их будить. Разбудил только, поддавшись на угововоры Суфлина, который очень желал побыстрее закрыть за ними дверь дома.
   Проснувшись, Квентипор и Коттал с досадой поняли, что упустили возможность поживиться незаконным образом в доме Пентакиона. Но сразу перестали сожалеть об этом, когда Трофий вручил им дар Пифодора - две ферикловы чаши.
   - Какие красивые! - произнесли восхищенно, удивленно и обрадованно оба.
   Эти прекрасные творения великого мастера быстро были помещены в мешки.
   Вскоре, однако, радость мальчишек сменило беспокойство.
   - Какие большие, - сказал один.
   - Так выпирают. Так заметно, - сказал другой.
   - Прыщавый сразу увидит, что это чаши.
   - Да, отнимет, собака.
   - Как пить дать, отнимет.
   - Как бы перехитрить его?
   - Как ты перехитришь?! Если он уже ждет нас, поджидает, сволочь?!
   Прыщавый был долговязый четырнадцатилетний парень, который своему угреватому лицу был обязан таким прозвищем. Он нередко отнимал у Квентипора и Коттала воровскую добычу. Они не знали, что на этот раз могут не опасаться его: сегодня ему было не до них, так как он с большим любопытством наблюдал за теми событиями, которые уже происходили в городе, но о которых ни Трофий, ни Суфлин, ни Квентипор и Коттал еще не знали, как не знали о них и многие другие коринфяне, живущие в этой части города, поскольку тревожный сигнал трубы плохо был слышен здесь, а глашатай еще не доскакал до сюда.
   Вернемся же к тому моменту, когда наш герой вышел из дома, спеша в Акрокоринф. Пифодор шел по пустынным темным улицам спящего города. Стояла такая тишина, что он слышал только свои шаги и мерное позвякивание своих доспехов при ходьбе. То и дело посматривал на небо, определяя время. По его подсчетам последний час первой караульной смены или, как тогда говорили, первой ночной стражи, еще не истек. В душе Пифодор ликовал, удивляясь и хваля себя за то, что так успешно, смело сумел осуществить опаснейшее предприятие - не только уничтожил злодейку, вышел живым из безвыходной ситуации, но даже уложился в строгих рамках продолжительности караульной смены.
   Не раз он останавливался, воздевал руки к небу и возносил благодарственные молитвы богам, особенно Аресу Воителю, потому что считал его своим покровителем и именно ему, находясь сегодня в ужаснейшем положении, как порой и на поле брани, мысленно обещал щедрые дары и жертвы за помощь. Сейчас заверял его, что непременно сразу же выполнит свои обещания как только появится возможность.
   Когда уже подходил к подножию акрокоринфского холма, у Пифодора появилось серьезное опасение, что он все же не успевает. Расположение звезд давало слишком приблизительное представление о течении времени. Сейчас они располагались так, что можно было предположить, что первая ночная стража еще не закончилась, равно как и обратное. Смена караула производилась по гораздо более точным часам - песочным. Показания их могли не соответствовать желаниям и предположениям Пифодора. Им овладело сильное беспокойство. Он уже сожалел, что задержался дома ради еды и ругал себя за это.
   Теперь наш герой шел вверх по крутой зигзагообразной дороге, ведущей к воротам Акрокоринфа. Идти было трудно. Дыхание все более учащалось, ногам становилось все тяжелее, выступил обильный пот. Когда Пифодор начал подниматься по склону, Акрокоринф перестал быть ему виден. Но через шагов двести над широкой вершиной горы показались каменные башни, а затем и стены. Крепость вырастала мощной серой массой на фоне звездного неба.
   Много раз уже поднимался Пифодор к ней в доспехах и каждый раз убеждался в одном из преимуществ положения Акрокоринфа, делающих его неприступным: восхождение к нему изнуряло гоплита - нести на себе, двигаясь в гору, латы весом более таланта было очень тяжело. Когда Пифодор приблизился к воротам, он весь взмок от пота и тяжело дышал, словно участвовал в популярном у греков состязании бегунов в тяжелом вооружении.
   Сверху послышались голоса часовых.
   - Гляди-ка, идет кто-то.
   - Так это Пентакион. Кто еще? Он отпрашивался, говорят.
   - А-а, вот оно что. Опоздал.
   - Совсем немного.
   - Ну и что: за это тоже наказать еще как могут.
   - Да ты что, кто его накажет, Пентакиона-то? Даже сам стратег не решился бы, клянусь Ахиллесом.
   - Да, это верно: он - не мы.
   "Не успел-таки", - с досадой подумал Пифодор. Он знал, что Патекиск не посмеет возложить на него, прославленного бывшего стратега, наказание. Боялся опоздать только потому, что понимал, что тот не упустит возможность оскорбить его руганью, которую вполне может позволить себе, так как опоздание в караул считалось немалым проступком: Патекиск, как мы знаем, искал любой повод для того, чтобы строго, грубо отчитывать нашего героя, мстя за некогда нанесенную ему обиду.
   "Может, еще обойдется, - надеялся Пифодор. - Может, он не заметил, что меня нет. Как не заметил? Нет, не мог не заметить. Он же всегда выходит во двор, чтобы заступающую на посты стражу осмотреть. С факелом выходит. А людей немного. Всех в лицо знает... Впрочем, не всегда выходит. Не всегда с факелом. А может, и правда, не заметил. Может, и правда, обойдется. Надо спросить у тех, кто у ворот стоит, заметил он, что меня нет или не заметил. Если не заметил, скажу, чтоб не докладывали обо мне".
   Но когда Пифодора пропустили за ворота, он сразу увидел перед собой Патекиска. Оказалось, что тот поджидал его.
   Начальник стражи, с факелом в руке, стоял рядом с тремя гоплитами, точно также выглядевшими в свете рыжеватого огня, как те, что охраняли вход в город, которых мы описали недавно.
   Патекиск, рослый, атлетически сложенный молодой мужчина, с кортко подстриженными черными волосами, очень изогнутыми черными бровями на красивом круглом тщательно выбритом лице, был босоног, одет по-домашнему - в один небрежно, свободно обмотанный вокруг тела гиматий.
   Он произнес насмешливо-восхищенно с издевкой в голосе:
   - О, боги, кто это соизволил к нам прийти?! Никто иной, как славный, доблестный Пентакион, сокрушитель городов и крепостей, покоритель Пелопоннеса, который сразу же освободился, как только он вернулся в Коринф! Сущий Арес-Воитель! Такой взыскательный военачальник! Взыскательный ко всем, только не к себе. Себе он даже на службу позволяет опаздывать.
   Пифодор в первый момент хотел что-нибудь соврать, чтобы объяснить опоздание, но сразу вспомнил, как бранил когда-то Патекиска за невыполнение приказа, и как тот стоял перед ним жалкий, испуганный и что-то врал в оправдание своей трусости. Нашему герою не хотелось даже отдаленно походить на человека, которого он презирал как воина. Поэтому, усмехнувшись, ответил:
   - Неужели ты, Патекиск, считаешь, что твое прегрешение может сравниться с моим?
   Лицо Патекиска, хорошо освещенное факелом, мгновенно изменилось - из торжествующе-насмешливого и веселого сделалось вначале мрачным и растерянным, затем негодующим. Глаза расширились и округлились, кончик губ недовольно дернулся, нервно заходили на скулах желваки.
   - Да ты,.. да ты,.. ты знаешь, что я могу велеть тебя выпороть, - с яростью выдохнул он. - Получишь... горячих...
   - Ну что ж, попробуй. Потом тебя самого выпорят коринфяне, - ответил, усмехаясь Пифодор. - А могут и камнями забить, не дожидаясь суда.
   Глаза Патекиска еще больше наполнились злобой. Он сказал сквозь зубы:
   - Вот что, Пентакион, я тебя не допускаю в стражу! Понял?! - и приказал рядом стоящим воинам: - Возьмите у него оружие и отведите в карцер!
   Пифодор знал, что Патекиск имеет полное право поступить таким образом: начальник стражи обязан был не допускать к караульной службе и отстранять от нее провинившегося солдата, даже заключить его под арест, поскольку воин, которому угрожает наказание, считался ненадежным - мог дизертировать, перебежать к врагу и даже провести противников на охраняемую территорию. Пифодор также понимал, что Патекиску невыгодно слишком обострять с ним отношения, надеялся, что скорей всего он ограничится только арестом, который давал ему возможность с честью выйти из затруднительного положения, поскольку все же делал его победителем в конфликте и показывал окружающим, что, несмотря на прежние огромные заслуги Пентакиона, он все равно имеет над ним власть. Кроме того, провести остаток ночи в карцере Пифодору казалось заманчивым, поскольку давало возможность выспаться вместо длительного утомительного бодрствования на посту и хорошо отдохнуть после слишком трудного начала ночи.
   Поэтому наш герой без всяких возражений отдал меч, копье и покорно последовал вместе с воинами, ставшими его конвоирами, в карцер, находящийся в одном из подсобных строений близ храма Аполлона. Его заперли в камере, не имеющей даже маленького окошка. Пифодор оказался в такой темноте, о которой говорят: "Хоть глаз выколи". Ориентироваться возможно было только ощупью.
   Он сразу стал искать ложе для сна, наличие которого предполагал здесь. Но найти не мог. Когда уже с огорчением решил, что его нет, ступни коснулись чего-то мягкого. Пифодор опустился на корточки и нащупал рукой воловью шкуру, постеленную на глиняном полу в углу. "Ну, хоть это, - с облегчением подумал он. - Мне не привыкать на воловьей шкуре спать".
   Положил на пол щит, снял и тоже положил на пол доспехи. Не без удовольствия разлегся на подстилке. Ушибленной голове придал такое положение, при котором ей не больно было лежать. Усталые члены ощутили приятное отдохновение.
   Мысли опять вернулись к происшедшему с ним на кладбище. Стало не по себе, когда подумал, что мог бы сейчас лежать не здесь, а в могиле. И вновь подивился, что снова вышел живым из совершенно безнадежного положения. Скоро он крепко заснул.
  
   49
  
   Проснулся Пифодор от лязга засова. В тот момент, когда приподнял голову, дверь распахнулась и в камеру хлынул яркий дневной свет, осветив каменные стены, пол, дощатый на бревенчатых перекрытиях потолок. В ослепительно сияющем проеме появилась рослая широкоплечая фигура гоплита. Бронзовые доспехи его в дневном свете были голубовато-серые. Воин пригнул голову, чтобы не задеть гребнем шлема притолоку, сказал кому-то, кто, по всей видимости, находился сзади него:
   - И правда, есть тут какой-то, - а затем бросил Пифодору пренебрежительно-грубым нетерпеливым тоном: - Эй, давай-ка, вылазь отсюда. Да побыстрей. А то поторопим.
   "Кто это?" - удивленно и с некоторым возмущением подумал Пифодор. Тут надо сказать, что иные из его сослуживцев порой позволяли себе говорить с ним в грубоватой манере в присутствии Патекиска, желая угодить тому. В отсутствие же Патекиска, не упускали возможность лестью задобрить Пифодора, стараясь избежать ссоры с ним. Будучи незлопамятным, он не мстил им, чем, должно быть, поощрял на такие поступки.
   Наш герой решил наказать обидчика, как, впрочем, всегда в подобных случаях. Правда, тут же подумал, что момент вряд ли подходящий для этого и решил перенести выяснение отношений на другое время.
   Он встал и поспешил к выходу, не потому что торопился исполнить грубый приказ, а потому, что хотел поскорее увидеть кто это снова пользуется его дружеской снисходительностью, чтобы выслужиться перед начальником.
   Лицо воина, стоявшего в двери, было затемнено. Поэтому Пифодор не сразу разглядел его, а когда разглядел, то понял, что перед ним незнакомец.
   "Ах, вот оно что: у нас новый стражник. Ну, тогда понятно. Ему просто не успели сказать кто я. Ну что ж, ладно, пожалуй, прощу ему".
   Незнакомец отступил, давая Пифодору выйти из карцера. Выходя, тот увидел еще пятерых воинов в полном вооружении. Яркий дневной свет ослепил его после мрака камеры: фигуры, лица гоплитов показались ему неясными.
   - Новенький, значит? Когда прибыл к нам? Вчера? Меня не было здесь, а то бы я знал, - обратился Пифодор к стоявшему у двери воину.
   Только он это сказал, раздался дружный хохот. Наш герой с удивлением посмотрел на гоплитов. Глаза уже начинали привыкать к яркому свету и хорошо их видели. Между нащечниками гребнистых шлемов на него глядели совершенно незнакомые ему смеющиеся лица.
   "Это еще кто? - в полном недоумении подумал Пифодор. - Значит, не одного сюда прислали. Но почему я их никого не знаю? Всех наших коринфских наемников в лицо знаю. А их в первый раз вижу. Может, совсем недавно у нас на службе. Поэтому еще не видел их".
   - Да мы все здесь новенькие, - сказал один из воинов, и все расхохотались еще громче.
   "Что их так смешит, не пойму, - продолжал недоумевать Пифодор. - Может, они наемники-варвары, а у них юмор, говорят, совсем глупый".
   Вдруг воин, который выделялся среди остальных самыми дорогими красивыми доспехами, в позолоченном шлеме с гребнем, украшенном мохнатой, пушистой оторочкой, эффектно распадающейся на стороны, произнес удивленно-настороженно и даже испуганно:
   - Пифодор?.. Нет, не может быть... Но как похож!
   - Никамед? - не менее удивленно проговорил Пифодор, узнавший в нем своего друга юных лет, с которым обучался в военной школе коринфских изгнанников в Аргосе.
   - И правда, Пифодор! Раз узнал меня. Вот это да! Вот это встреча! А говорили, что тебя уже давно в живых нет. Вот уж не ожидал с тобой встретиться! Ну давай, давай же, с тобой обнимемся, товарищ мой! Если ты, и правда, не загробный выходец! - радостно воскликнул Никамед и обнял нашего героя своими сильными руками.
   Пифодор хоть и ответил тоже радостно на его объятия, но сам растерянно подумал:
   "Как же быть?! Я все понял! Это коринфские изгнанники. Они нарочно устроились к нам на службу, чтобы в удобный момент перебить охрану у ворот и впустить в город врагов. Надо что-то делать! И поскорее. Прикинусь, что я, вроде, перешел на их сторону, а сам сообщу нашим".
   - Никамед, как ты здесь оказался? - спросил он.
   - Пифодор, Пифодор, дружище! - восторженно воскликнул Никамед. - Ты не поверишь! Сбылась, сбылась наша мечта! Как долго мы шли к этой цели! И дошли! И дошли - видишь! Мы здесь - видишь?! Уж мало кто верил, что это удастся. Как жаль, что многие не дожили до этого прекрасного дня. Да, не дожили... И Диодор не дожил. И Дионисий. И Гнатон. И Аристофан. И много других. Но мы не забудем о них. Мы будем чтить их жертвами. И наши дети будут. И дети детей наших... Ну, а ты, ты-то как здесь оказался? Надеюсь, ты не на службе у них, у наших врагов, коринфских простолюдинов? За что они тебя заточили?
   Пифодор совсем растерялся и не мог открыть рта, не зная, что ответить.
   - Ну, ладно, ладно, - нетерпеливо махнул рукой Никамед. - Потом расскажешь. А сейчас пойдем, пойдем со мною, - он взял Пифодора под руку и повлек за собой, говоря: - Пойдем, пойдем к нашим! И Никанор здесь, и Писистрат, и Ксенофонт, и Никандр. Они тоже рады будут тебя увидеть! Помнишь, как нами опытные вояки командовали тогда? Когда мы молодыми были? А сейчас мы командуем! Молодняком командуем. И наемниками. Теперь мы начальниками стали. Да, как время летит! Летит как птица. А главный начальник у нас, знаешь кто? Ты не поверишь! Никанор! Да, да, тот самый Никанор. Помнишь. Какой доходяга был. Дохляк. Помнишь, как все шпыняли его? А каким героем стал! И в гимнасии первый, и в боях - первый. А голова у него какая! Все наши заменит. Настоящий стратег из него получился. Если б не он, разве бы мы были сейчас здесь?!
   Из слов Никамеда Пифодор мог бы предположить, что пока он крепко спал в камере, за глухими толстыми стенами которой совершенно неслышно было, что происходит снаружи, Акрокоринф захватили враги, а именно коринфские изгнанники.
   Тут надо сказать, что любой типичный греческий город имел свой Акрополь. Это была крепость на возвышении. Поэтому она называлась Верхним Городом. Вместе с холмом, на котором стоял, он возвышался внутри основной части города, называвшейся Нижним Городом.
   Акрополь имел исключительно большое значение для полиса: являлся последним убежищем для местных жителей в случае захвата врагами Нижнего Города, здесь находилось святилище божества-покровителя полиса, нередко располагались важные государственные учреждения, порой жили правители со своей семьей.
   В греческой военной практике того времени существовал один довольно дерзкий, коварный и очень эффективный ход, сродни запрещенным приемам в спорте. Он заключался в неожиданном, совершавшемся в мирное время, захвате акрополя полиса, который становился целью агрессии. Это было все равно как если бы боксер перед самым началом боя другому боксеру нанес неожиданный сильный удар, которым послал бы противника в ногдаун. Естественно, что тому придется боксировать, испытывая немалые трудности, а победа его будет под сомнением. Население потерявшего акрополь полиса бывало психологически сломлено и не возражало против вступления в переговоры с напавшей стороной, на которых заключался мир, выгодный для нее и невыгодный для подвергшихся нападению.
   Но возникает вопрос - возможно ли было овладеть акрополем, не прибегая к крупно-масштабным боевым действиям, да еще в мирное время? Обычно захватить акрополь было отнюдь непростым делом, требующим привлечения больших сил, и осуществимым лишь после преодоления сопротивления защитников Нижнего Города. А это уже настоящее сражение. Тем не менее история знает случаи, когда акрополем завладевал отряд, состоявший лишь из двух-трех сотен отборных, храбрых воинов. Они добивались победы без борьбы за Нижний Город. Каким же образом удавалось это сделать? Выше уже говорилось, что захват производился в мирное время. Надо уточнить, что, кроме того, - ночью. Это являлось коварством тактического приема, о котором идет речь, и непременным условием его успешного выполнения. В мирное время люди порой теряли бдительность. Неожиданное ночное нападение застигало их врасплох и становилось неотразимым, особенно, если караульная служба неслась недолжным образом и тем более, если кто-то из стражи был подкуплен. Благоприятствовало нападающим и то, что греческие полисы имели в основном небольшую территорию, что позволяло отряду за ночь, до рассвета, пройти от границы государства до его столицы незаметно для противников. Перебирались через городские стены при помощи принесенных с собою складных лестниц. Стража в этом месте была или подкуплена, или, будучи спящей, бесшумно заколота двумя-тремя смельчаками, первыми поднявшимися на стены. Часовых там вообще могло и не быть, по двум причинам. Во-первых, они могли уйти на соседние посты, чтобы развеять скуку и скоратать время в разговорах с тамошними часовыми. Во-вторых, из-за недостаточного количества караульных и большой протяженности городских укреплений охрана их производилась путем патрулирования небольшими группами. Когда злоумышленники перебирались через стену, такая группа могла еще не подойти к этому месту. За передвижениями караульных внимательно следили, притаившись в кустах, лазутчики (сейчас бы их назвали разведчиками) отряда воинов, пришедшего захватить акрополь, поджидая удачный момент, когда безопаснее перебраться через стену, и давали сигнал скрывавшимся за ними в темноте остальным своим товарищам. Надо напомнить, что в те времена в арсенале караульных не имелось ни прожекторов, ни каких других электроосветительных приборов. Факела же лишь хорошо освещали самих часовых, давая возможность врагам видеть их местонахождение и передвижения. Как известно, человеку, находящемуся рядом с ярким огнем, окружающий мрак кажется еще темнее. Поэтому неудивительно, что часовые порой не замечали совсем близко от себя целый вражеский отряд, осторожно перемещающийся в темноте. Когда удавалось перебраться через стену, дойти до акрополя не составляло большого труда. Как правило, серьезных препятствий на пути к нему уже не встречалось. Передвижение происходило незаметно для местных жителей. Они мирно спали в своих постелях, когда мимо их домов проходили враги. Даже если никому из напавших не было известно расположение улиц, они никак не могли заплутать, потому что основной ориентир, главная цель их пути, акрополь, постоянно маячил перед ними, возвышаясь над крышами домов.
   Стража Верхнего Города, если она, вообще, была, пронадеявшись на караулы Нижнего, как правило, слишком поздно замечала приближение вражеского отряда. Обычно малочисленный гарнизон акрополя не выдерживал неожиданного мощного натиска двух-трех сотен воинов, обреченных победить или погибнуть, хотя известны факты очень упорного сопротивления.
   Одна из самых неприступных крепостей Акрокоринф, которую не в силах были взять штурмом даже большие армии, тоже не могла порой устоять против описанного нами коварного тактического приема. Именно воспользовавшись этим приемом, Акрокоринфом завладели боевики коринфских изгнанников как раз в ту ночь, когда наш герой вкушал крепкий сон в арестантской камере. Такой успешный захват Верхнего Города приравнивался у греков к самым большим подвигам, как, например, захват спартанцами фиванского акрополя Кадмеи (впрочем, у многих в греческом мире подобные коварные действия вызывали гневное осуждение).
   Пифодор не мог поверить, что такой подвиг совершили его друзья детства, которых он считал самыми обыкновенными воинами. Поэтому он лишь удивленно-растерянно произнес:
   - Как вы оказались здесь?
   - Я же тебе сказал, что сбылась наша мечта, - ответил Никамед. - Ты что, забыл какая у нас мечта была? Самая большая?
   - Вернуться в Коринф.
   - Вот мы и вернулись!
   - Но у нас была мечта вернуться как победители, а не так как вы...
   - Ну, мы и вернулись сюда победителями! Правда, ты вернулся раньше. Но неизвестно как. Уж не служил ли ты им? Это еще надо выяснить.
   - Какими же вы победителями вернулись?! Еще не победители. Пока лишь скрываетесь под личиной здешних стражников.
   - Пифодор, дружище, - расхохотался Никамед восторженно и счастли- во, - ты что, еще не понял ничего?! Ты же видишь, что мы здесь! Мы здесь! Ходим по своей земле как хозяева. Разве непонятно, что мы победители? Акрокоринф наш! Наш! Ты представляешь, теперь везде будут говорить о нас. Наш подвиг даже выше, чем тот, который совершили спартанцы, взявшие Кадмею. Разве Кадмею можно сравнить с Акрокоринфом?! Конечно, нет! А ты что, решил, что мы здешними стражниками прикидываемся? - Никамед опять расхохотался.
   Однако Пифодор по-прежнему не мог поверить. Ему казалось, что друг его разыгрывает. Но тут они вышли за угол храма Аполлона, и Пифодор стал как вкопанный, потрясенный тем, что увидел.
   Взору открылась выложенная каменными плитами площадка между крепостной стеною и святилищем. На ней недвижимо в лужах крови лежали пять латников, в шагах пятнадцати-двадцати друг от друга, а далее, прямо под самой стеной, скученно - еще шестеро. Рядом с ними валались мечи, копья. У одних рука со щитом была откинута, открывая внутреннюю сторону щита, с лямками. У других щит, видный внешней, выпуклой стороной, прикрывал часть туловища. По изображениям на щитах Пифодор узнал своих товарищей по караульной службе. Одного, лежащего поблизости, узнал и по лицу, обращенному в его сторону. Разделенные бронзовой планкой шлема, защищающей переносицу, безжизненно глядели широко раскрытые глаза. Между нащечниками шлема застыла предсмертная гримаса боли и ужаса.
   Пифодор мгновенно понял, что видит последствия недавнего, наверное, ночного боя. Приподнял взор и увидел еще четырех гоплитов, лежащих на стене под ее высокими каменными зубцами. По положению и неподвижности их тел нетрудно было догадаться, что и они тоже убитые. Над ними стояли пять воинов. По незнакомому, (а точнее уже забытому нашим героем) общему для всех знаку на щитах Пифодор понял, что они чужаки. Трое, возбужденно переговариваясь, смотрели между зубцами на Нижний Город. Один из них показывал туда рукой, что-то говорил и смеялся. Четвертый вертел в руках, внимательно разглядывая, шлем, по всей видимости, трофейный. Пятый с интересом смотрел на Пифодора.
   В шагах сорока от этих незнакомцев на стене стояли еще несколько чужих воинов. Немало их можно было видеть на высоких оборонительных укреплениях и во многих других местах. Они стояли или расхаживали на стенах, башнях. Некоторых Пифодор заметил, когда шел с Никамедом от карцера, но, не присматриваясь к ним, принял за своих. В той стороне во дворе крепости, где его не загораживало от взгляда стоящее справа здание храма Аполлона, наш герой увидел двух лежащих гоплитов. И по рисункам на щитах, и по знакомым доспехам он узнал своих товарищей. Они тоже не подавали никаких признаков жизни. Пифодор посмотрел влево и увидел много убитых. В шагах ста от него в пространстве между крепостной стеной и внутренними строениями Верхнего Города во всевозможных позах насильственной смерти валялись на земле десятка три латников, там, где их сразило вражеское оружие - местами скученно, местами порознь. Немного в стороне от них лежало еще столько же трупов, но аккуратно сложенных в четыре ряда. Солдатские хламиды и туники на них пестрели кровавыми пятнами. Чуть поодаль громаздилась груда доспехов, мечей, щитов и копий. Не было сомнений, что это вооружение тех, кто лежал рядом, а они - убитые из числа победителей. По всей видимости, именно там происходил основной бой.
   Несколько чужаков занимались тем, что снимали доспехи с мертвых защитников Акрокоринфа и складывали вместе с мечами, щитами и копьями в другую кучу.
   Десятки вражеских воинов разгуливали по двору крепости.
   - Так, значит, значит, это правда,... - произнес Пифодор в сильнейшем изумлении. Но наш герой все еще не в силах был поверить в то, что такой подвиг совершили те, от кого он никак не мог ожидать этого. Поэтому спросил:
   - А кто был ваш союзник или союзники? Кому вы помогали?
   - Да ты что?! - обиженно-возмущенно воскликнул Никамед. - Ты что, так еще ничего и не понял?! Да никаких союзников у нас не было! Мы одни сделали это. Эта победа только наша! Мы ночью прошли по Нижнему Городу, - никто нас не заметил, никто не остановил, - и взяли Акрокоринф. Ну, конечно, нам помог один из здешних. Он провел нас вон к тому месту. Там стена в рост человека только. Ну, ты знаешь, наверно. Если глядеть снизу, из города или от подножия холма, этого не видно, но кто служит здесь, тот знает.
   - Так неужели,... неужели вы, и вправду, взяли Акрокоринф?
   - Гляди, разве ты не видишь? - Никамед картинно-величественно провел рукой по воздуху, указывая Пифодору на происходящее в крепости.
   Наш герой был настолько поражен, что поначалу даже не подумал, что попал в опаснейшее положение, оказавшись среди злейших врагов демократического Коринфа, которые, несомненно, будут допытываться о причине его присутствия здесь и если узнают, что он находился на службе тех, кого люто ненавидят, то, конечно, не простят предательства и покарают жестоко.
   - В это,.. в это просто невозможно поверить, - проговорил он изумленно-восхищенно, но в то же время растерянно, потому что еще не знал, как ему отнестись к случившемуся. - Неужели,.. неужели вы, и правда, такие герои? Клянусь Ахиллом, это великий подвиг. Вы настоящие избранники Ареса. Теперь везде,.. везде будут говорить о вас.
   - А ведь с нами мог быть и ты. Если б не исчез тогда так неожиданно и непонятно. Что же в самом деле с тобою случилось тогда?
   - Да долгая история... Расскажу еще... Попозже.
   - А здесь-то как ты оказался? Здесь-то чего делал?
   Пифодор вздрогнул и внутренне напрягся, ощутив сильное волнение, которое попытался скрыть. Он вдруг осознал в какое попал положение. Правда, сколь на самом деле велика опасность, понял лишь позже, из дальнейшего разговора с Никамедом.
   - Да расскажу еще, - ответил Пифодор растерянно, дрогнувшим голосом. Теперь он говорил с Никамедом, а сам напряженно соображал, стараясь придумать такое объяснение своего присутствия здесь, какое не вызвало бы гнев у его давних друзей. Он поспешил отвлечь внимание друга от его вопроса, задав ему свой: - А сколько вас пришло сюда?.. Легко справились со стражей? Кажется, посражаться вам пришлось все-таки. Бой, вижу, был хорший.
   - Да, бились они неплохо. Тридцать девять наших положили. А пришло нас триста шестьдесят всего: сто семьдесят - наших и сто девяносто - наемников.
   - А их сколько погибло? Считали?
   - Считали. Сорок шесть. Вместе с ранеными - их мы прикончили: пленных решили не брать.
   "Пленных нет. Значит, никто не скажет им, что я служил демократической власти в Коринфе. Значит, можно врать что угодно", - подумал Пифодор.
   - Эх, Никамед, - сказал он, - конечно, вы герои. Но подвиг ваш, пожалуй, напрасен.
   - Как это напрасен?
   - Ну, я не вижу в нем смысла.
   - Как это, не видишь смысла? Ты что?
   - Зачем, с какой целью вы захватили Акрокоринф? Какая польза вам от этого? Разве ты не знаешь, что многие владели Акрокоринфом. Но Нижний город далеко не всегда покорялся им. Коринфяне в болшинстве случаев сохраняли независимость, продолжали жить своей жизнью, хотя в Акрокоринфе стоял чужой гарнизон. Здесь с давних времен как-то привыкли к тому, что Акрокоринф влечет к себе многих завоевателей, научились жить и без Верхнего города. Хотя в других городах, я знаю, потеря акрополя вызывает большую панику. Что ж, вы думаете, коринфяне сейчас придут к вам сдаваться? Скажут: "Берите нас, властвуйте опять нами, казните нас за то, что мы когда-то много "лучших и прекрасных" погубили". Да?
   - Эх ты, Пифодор. Не знаю кем ты был здесь. Но уж точно не стратегом и не архонтом - соображалка твоя, как я вижу, совсем хреново работает. Не то что у Никанора нашего. Этот все наперед просчитать может. И, можно сказать, никогда не ошибается. Ему-то и пришла в голову идея захватить Акрокоринф.
   - Зачем?
   - Сейчас я тебе объясню. Вот ты говоришь были ли у нас союзники? Да откуда им взяться? Ведь с Коринфом никто теперь воевать не хочет. Из-за этого Пентакиона проклятого. Все его боятся. Бесполезное дело сейчас склонять кого-нибудь к войне с коринфянами.
   - Да что вы не знаете разве, что Пентакион уже давно в опале, что здесь уже другой стратег?!
   - Как не знаем?! Конечно, знаем. Наслышаны уже, что коринфяне так на него разозлились, что чуть не казнили. Но разве они могут его казнить? Или наказать как-то по-настоящему? Он же столько лет спасал их. И такую славу Коринфу принес. Ну, ты еще мне расскажешь, что он тут такое натворил, что против себя многих коринфян восстановил, несмотря на свои заслуги. То, что говорят - чушь какая-то. В это поверить невозможно. Мы лишь смеемся над этим. Кто в это поверит?.. Ну, так вот, пусть даже Пентакион и в опале, но любому ясно, что если коринфянам будет угрожать что-то серьезное, они про все обиды забудут, все простят Пентакиону и призовут его поскорее, чтобы он снова спасал их. Это все понимают. Потому и не спешат затевать войну с Коринфом. Поэтому мы решили сделать то, что и сделали - взять Акрокоринф.
   - Зачем?!
   - Вот зачем. Ты же знаешь, как все мечтают Акрокоринфом завладеть. И не только те мечтают, кто здесь, на Пелопонессе живет, но и в остальной Греции тоже. И цари тоже мечтают - и Македонянин, и владыка Египта, и владыка Сирии, и другие... Мы предложим им Акрокоринф как плату за помощь в борьбе с Пентакионом. Тому, кто завоюет для нас Коринф, тому мы отдадим Акрокоринф. Понял? Взять Нижний Город любому из царей не так уж трудно. В раз сто легче, чем Акрокоринф. А он же наш теперь - мы уже здесь. Как только тот, кто придет помочь нам, захватит весь Нижний Город и передаст нам власть над ним, мы сдадим ему Акрокоринф. Вряд ли кого-нибудь не привлечет такой заманчивый обмен.
   - Ах, вот оно что... Ну что ж, расчет, пожалуй, не глуп. Но те, на кого вы надеятесь, совсем не близко отсюда находятся. Помощь может не так уж скоро поспеть. Правда, оборону здесь легко держать. Коринфяне, конечно, не смогут взять Акрокоринф штурмом.
   - Это уж точно. Даже не осмелятся пойти на штурм.
   - Они будут вас осаждать. А хватит ли у вас припасов?
   - Да я посмотрел уже - припасов здесь на лет десять осады хватит.
   - Это верно, - Пифодор вспомнил, что когда-то сам заботился о пополнении запасов еды и воды в Акрокоринфе и замены старых на новые.
   - Да я думаю, дело не дойдет до длительной осады, говорил Никамед. - Мы все заранее предусмотрели. Когда мы брали Акрокоринф, наши гонцы уже были наготове. Они находились за стенами города, ждали условленный знак. Как только мы победили, так сразу дали им световой сигнал. Так что они уже в пути. Каждый в своем направлении спешит. Так что пусть теперь Пентакион сразится с кем-нибудь из царей. Посмотрим. Сил у него будет раз в десять-двадцать меньше.
   - И вы,... и вы хотите привести на эллинскую землю иноземцев?
   - В войсках царей много греков служит. Не только варвары.
   - Но они принесут в Элладу горе - резню, грабеж, разорение. Без хорошей добычи не уйдут. Уж это точно. Да и уйдут ли?
   - Но,.. Пифодор, у нас другого выхода нет. Мы уже столько лет стараемся вернуть Коринф, отомстить за наших родичей, которых зверски перебили проклятые простолюдины. Кому только мы не помогали сражаться с коринфянами! Сколько наших потеряли мы в этой борьбе! И что же?! Все без толку... Но теперь кто-нибудь из царей поможет нам - мы победим наконец... Я не пойму тебя. Ты как будто осуждаешь нас. Ты что же, не хочешь жить здесь, как жили твои предки? Не хочешь отомстить за них?
   - Конечно, хочу. Но я не хочу чтобы отечество мое снова страдало. Ты представляешь, сколько невинной крови прольется?!
   - А они что, не лили нашу невинную кровь?!
   - Клянусь эрриниями, я сам хочу наказать тех, кто убивал тогда наших. Сурово наказать. Но ты знаешь, Никамед, здесь больше сейчас тех, кто был тогда ребенком и никого не убивал. В резне же погибнет много и таких.
   - Не беспокойся, Пифодор, всех вырезать мы все равно не будем. Иначе кем же нам тогда править? - сказав это, Никамед посмотрел на Пифодора испытующе-недоверчивым взглядом и произнес: - Что-то ты мне не нравишься, Пифодор. Простой и рыночный народ жалеешь. Да ты наш ли теперь? А ну-ка, давай, говори, как ты здесь оказался, что делал здесь? Ну, говори,.. говори же.
   Пифодор пока не знал, что ответить на этот вопрос. Поэтому опять растерялся. Делал вид, что вот-вот начнет говорить, но молчал, продолжая лихорадочно-напряженно думать, что сказать. Выручило его то, что к Никамеду обратился какой-то подошедший к ним воин. Он был тоже в доспехах гоплита, но без шлема. Светлые пряди его то ли потных, то ли засаленных волос спадали на высокий, широкий лоб. Лицо, когда-то по-видимому, красивое, покрывало несколько небольших, но очень заметных шрамов, лишая его привлекательности, зато придавая зловеще-воинственный вид, весьма подходящий воину. Кивнув на Пифодора, он сказал:
   - Что, Никамед, решил из него раба себе сделать? Приказ был пленных не брать. Забыл что ли? Неизвестно хватит ли еще самим еды: кто знает сколько в осаде сидеть придется? Никанор все равно велит прикончить его. Хочешь, помогу тебе? Может, у тебя рука не поднимается - бывает такое. Тогда давай, я это сделаю.
   Он окинул Пифодора небрежно-жестоким взглядом. У того так и похолодело все внутри.
   - Ты что, Типохронос! Какой он тебе раб, пленный?! Он - товарищ мой и брат! Понял?! Попробуй только тронуть его! - возмущенно ответил Никамед.
   Типохронос уставился на него в полнейшем недоумении. Помимо удивления Пифодор увидел в его больших красивых голубых глазах какой-то неприятный холодный блеск. Наш герой находился в таком тревожном состоянии духа, какое заставляет очень обостренно воспринимать даже мимолетные впечатления.
   Несколько мгновений Типохронос молчал, по всей видимости, от изумления не в силах произнести и слова. Затем заулыбался похотливо-понимающе и сказал:
   - А, все ясно - "братца" себе нашел.
   Пифодор знал, что "братцем" любители однополох мужских соединений называют участников подобных любовных утех. При других обстоятельствах он бы, наверное, усмехнулся, услышев, что причислен к такой категории людей, но сейчас, когда прозвучало предложение его убить, ему было совсем не до усмешек.
   Между тем Типохронос продолжал говорить:
   - Конечно, Никанор отнесется с сочувствием к твоему желанию. Однако все равно велит прикончить его. Знаешь, почему? Потому, что Никанор, клянусь Аполлоном, все делает по-справедливости. Никогда не разрешает друзьям то, что не дозволяет другим. Понял? Скорей всего он тебе посоветует найти "братца" среди своих. И правда, разве мало среди нас хороших парней и мужей? - Типохронос опять похотливо заулыбался. В глазах его заиграли озорные искорки. Он сказал: - Слушай, Никамед, я и не знал, что ты, оказывается, тоже служишь Эроту. Тогда, если ты не прочь, я охотно найду тебе место под моим плащем.
   - Да иди ты, - отмахнулся от него Никамед. - Дары Афродиты для меня куда приятнее, чем дары Эрота.
   Когда Типохронос с недовольным обиженным видом отошел от них, Никамед сказал о нем Пифодору:
   - Наемник. Эпирот (примечание: житель древнегреческой области Эпир). Хороший рубака.
   Пифодор ожидал, что Никамед сейчас повторит вопрос, на который он не мог пока ответить, но тот задал другой, правда, тоже не простой для нашего героя:
   - Ну, так что он натворил, Пентакион этот? Почему на него так коринфяне обозлились? Даже стратегом опять не избрали. Даже говорят, судили его, чуть не казнили.
   - Да ты не знаешь разве, что у стратега всегда враги найдутся в его отечестве, которые тоже хотят стратегом стать? У любого стратега соперники есть.
   - Что, даже у Пентакиона соперники здесь есть?
   - Конечно, причем один из них очень сильный - бывший стратег. А уж если борьба идет между мужами, что политику государства вершат, то уж эта борьба не на шутку. И до судов дело нередко доходит.
   - Ну и какое же обвинение он выдвинул против него? Ведь, чтобы заставить соотечественников судить такого прославленного мужа, и чтобы спихнуть его с должности стратега, должно быть обвинение, клянусь Гермесом, очень серьезное. И раз Пентакион сейчас не стратег в Коринфе, значит, тому удалось добиться победы над ним.
   - Удалось. Только стратегом стать не удалось - коринфяне все равно не его избрали.
   - Ну, так в чем его обвинили-то?
   - Откуда я знаю?! Понятия не имею, - воскликнул наш герой, воскликнул обрадованно, потому что в этот момент придумал, как объяснить свое пребывание здесь.
   - Как не знаешь?! - удивился Никамед. - Ты же живешь здесь. Сдается мне, что даже служишь в акрокоринфской страже. И как же ты можешь не знать?
   - Я живу здесь?! Я служу в акрокоринфской страже?! Ты что?! Как тебе такое в голову могло прийти?! - притворно возмутился наш герой.
   - Не живешь, не служишь?.. Ну, извини, если это не так. Это очень хорошо, если действительно не так. А то не сдобровать бы тебе, клянусь Аресом!.. Но так как же ты тогда оказался здесь?! Да еще в карцере?
   - Я занимаюсь оптовыми закупками. Езжу по хуторам, по городам, покупаю и продаю сыр, соленую рыбу, ну, еще чего-нибудь что подвернется. Иногда и в Коринфе бываю. Но очень редко. А здесь в карцере оказался, потому что привез им рыбу. А она, видишь ли, им не понравилась - тухлая, говорят. Вот со злости и заперли меня, собаки.
   - А, вот оно что... А я-то уж подумал было...
   - Нет, что ты! Да неужели я стал бы служить этим гадам?! Да ни за что! Как же ты мог так подумать обо мне?! Эх ты, Никамед!
   - Ну, извини, извини, дружище... Но все-таки интересно, что ж он натворил такое, этот проклятый Пентакион? За что его чуть не казнили? Вы ведь, торговцы, на рынке все новости узнаете. Раньше и больше многих.
   - Нет, не знаю. Понятия не имею. Вот слышал только то, что я тебе сказал уже. Вот только это.
   - А ты знаешь, что говорят?
   - Что?
   - Ты не поверишь. В это невозможно поверить. Ты будешь смеяться, как и мы смеялись, когда до нас дошли эти слухи. Говорят, что он, вроде бы, один из наших. Да, да один из наших! И вот они узнали, что он из изгнанников. И за это как раз чуть и не казнили. Потому, что по их законам всех аристократов надо казнить. Да, да, вот что говорят... И тебя это не удивляет? Неужели тебе не смешно?
   - Конечно, удивляет... Еще как смешно. Еще бы!
   - Слушай, если это все-таки не брехня, то есть то, что его судили с таким обвинением, то какие же они подлые и глупые, эти простолюдины! Судить и чуть не казнить своего героя, который столько для них сделал, столько раз их спасал! Да и какими же надо быть тупорылыми, чтобы принять его за одного из наших?! Ведь это же болвану понятно, что будь он таковым, то мы бы уж давно опять властвоали в Коринфе - что стоит стратегу привести к поражению свое отечество, если у него есть такая цель? Правда?
   - Конечно.
   - Но, возможно, это,.. это,.. Ну, ты знаешь, слухи есть слухи...
   - Ну да, конечно.
   - О, у меня нет сомнений, что богиня Молва одна из честнейших богинь.
   - Да, конечно, - ответил наш герой тоже в эвфеместическом духе, понимая, что Никамед имеет в виду совсем обратное, а именно, что богиня Молва - лживая богиня. Но, отвечая так, подумал, что на этот раз ее и в самом деле нельзя упрекнуть. (Примечание: здесь мы видим характерное для древних народов проявление эвфемизма, влиянию которрого были подвержены и греки, правда, не в такой мере, как римляне. Неслучайно, например, злобных жестоких богинь мести они называли "эвменидами", что означает "благосклонные", а не "дисменидами" - противоположное значение).
   - Впрочем, когда-то мы пробовали заслать сюда своего человека. Велели ему поступить к коринфянам наемником, а потом как-нибудь в нужный момент постараться открыть нам и нашим союзникам ворота в город. Но мы не учли, что за нами в Аргосе следят соглядатаи наших коринфских врагов. Оказалось, они многих нас в лицо знают. Тому не повезло - его тоже знали. Поэтому быстро разоблачили, пытали и зверски казнили. Отрезанную голову его прислали нам в Аргос. Больше уже никого не находилось желающих отправиться сюда, чтобы попытаться все же осуществить этот сомнительный замысел.
   - Да, такие попытки были, конечно, обречены на неудачу. Только напрасные жертвы были бы, - сказал Пифодор, а сам подумал: "Как хорошо, что меня соглядатаи не заметили. Они, конечно, в основном шпионили за более взрослыми и деятельными изгнанниками".
   - Когда мы узнали о суде над Пентакионом и его опале, нас ведь что рассмешило больше всего. То, что нашего самого главного врага записали в наши ряды. Ну не смешно ли? Какая тупорылость!
   - Пентакион ваш главный враг? Какой же он ваш главный враг?
   - Ну, а кто же? Конечно, он. Он наш самый главный и самый ненавистный враг! Ведь он, только он разрушил все наши планы, все наши надежды на возвращение Коринфа. Кто бы ни шел против Коринфа, мы всех поддерживали. Но все, все они были разбиты. И мы с ними! Так я же говорил тебе уже, что нет больше желающих воевать с Коринфом. Он лишил нас всех наших союзников, этот проклятый Пентакион!
   - Но он же,.. он же был стратегом... Он просто выполнял свой долг. Он же не виноват, что вы все время злоумышляли против Коринфа. Он просто защищал свое отечество.
   - Для нас это малое утешение. Для нас всех он самый заклятый, самый большой враг, которого мы, попадись он нам, растерзали бы как лютые звери... Ты знаешь, - усмехнулся Никамед, - у нас даже, когда мы отдыхали, ну, скажем, на привале во время похода или в гимнасии, самая любимая забава была - придумывать пытки и казни всякие Пентакиону. Ну, представляли, что, мол, боги сделают так, что он нам в руки живым попадется. О, тут мы так свою фантазию изощряли! Ни один палач не сравнился бы с нами в придумывании всяких страшных изуверств. А такое вполне ведь могло бы быть - то, что Пентакион в плен мог попасть. Пусть хоть раненый. Раненые часто в плен попадают. Но поле боя всегда за ним оставалось. Хотя, правда, разочек его все-таки побили. Хорошо побили. Как жаль, что мы тогда не с ахейцами были, которые его побили, а в Лаконии с лакедомонянами - они готовились тогда к войне с ним. Все же он тогда все равно победил, собака. Вывернулся, как скользкая змеюка, и все равно победил-таки. Поле боя опять за ним осталось... Ну, ничего. Теперь-то наш самый главный и самый ненавистный враг уж точно попадется нам. Сейчас он где-то там, в Нижнем Городе. О наших планах не знает. Поэтому вряд ли драпанет отсюда. А уж когда город обложат те, кто придет помогать нам, уже поздно будет. Город все равно возьмут, потому что придут десятки тысяч. Так что мы в любом случае найдем Пентакиона - не среди раненых, так среди мертвых. Мы и мертвого его казнить, его терзать будем... Пифодор, что с тобой? Ты такой бледный. Прямо как полотно. Тебя не шатает? Да ты здоров ли?.. Сколько они продержали тебя в темнице?
   - Долго. Я, и правда, себя плохо чувствую. Хворь какая-то одолела. Там же холодно и сыро, - ответил Пифодор, поспешив воспользоваться объяснением его бледности, данным Никамедом. Наш герой, и правда, очень сильно побледнел, поняв какая опасность ему угрожает.
   - И правда, какой бледный. Как же я сразу не заметил, - сокрушенно покачал головой Никамед. - Они не имели права тебя за такую провинность заключать в карцер. Вот какие они на самом деле, любители законов и справедливости. А еще нашими отцами возмущались, - дескать, произвол чинят. Ну ничего, за эту твою обиду ты уже отомщен неплохо: вон, гляди, видишь, они лежат, твои обидчики. Уже никогда не встанут. Можешь подойти поближе - полюбоваться на их раны.
   - Да ладно, - я и отсюда вижу.
   - Надо подкрепить тебя, Пифодор, хорошим куском хлеба и чарочкой вина.
   - Это бы неплохо, а то я уже давно ничего не ел.
   - Сейчас пойду, распоряжусь, но вначале пойдем к нашим. Мне не терпится тебя показать им. Вот удивятся-то! Только ты сразу не говори кто ты - пусть сами догадаются. Пойдем-ка сперва к Никанору - все-таки он у нас самый главный... О, да я смотрю, он сам идет сюда. Легок на помине.
   И правда, к ним приближались два латника. В одном Пифодор сразу узнал друга детства - Никанора, хотя он и сильно изменился с возрастом. Гребнистый шлем его, с защитной маской, был сдвинут на затылок, как обычно носили такие шлемы не во время боя. Смуглое, удлиненное острой бородкой лицо улыбалось под нависшим над ним, как козырек, шитком-маской.
   Шедший рядом воин был явно моложе и незнаком Пифодору. Он держал свой шлем на согнутой в локте правой руке. Мохнатый красный гребень шлема доходил ему до подбородка. Широкое румяное лицо улыбалось добродушно и задорно.
   - Весь Коринф, как растревоженный муравейник, - говорил он. - Забегали, забегали людишки - как муравьишки. Отсюда они, и вправду, кажутся муравьями.
   - Пусть себе бегают. Поздно забегали - Акрокоринф им все равно уже ни за что не вернуть. При всем их желании. Самая большая армия не возьмет Акрокоринф, если его защитники ждут нападения.
   - Да, только безумцы решатся на штурм или самоубийцы.
   Когда Никанор со своим собеседником подошел к Пифодору и Никамеду, он окинул первого холодно-безразличным взглядом и недовольно посмотрел на второго. Сказал ему дружеским, но строгим голосом:
   - Ты что, Никамед, забыл что ли, что мы решили не брать пленных. Еще не хватало кормить их. Ты же знаешь, что я и друзьям послаблений не делаю. Сейчас же заколи его!
   - Никанор, это не пленный и рабом его сделать нельзя, а уж тем более убить, - сказал загадочно и хитровато ухмыляясь, Никамед. - А ну-ка, посмотри-ка, - не узнаешь его?
   - И Никанор, и молодой воин стали внимательно и с интересом всматриваться в лицо Пифодора уже подобревшими взглядами. Вскоре глаза Никанора прищурились, как у человека, который начинает о чем-то догадываться. Он с радостью и удивлением обратился к Никамеду:
   - Слушай, кого-то он мне очень напоминает... Как же его... Забыл... Ну, помнишь, в гимнасий с нами ходил и в палестру? Юнцами еще были.
   - Пифодор, - ответил Никамед.
   - Да-да! - закивал Никанор.
   - Он с нами не только в гимнасий и палестру ходил. Он в нашем отряде с самого начала был. Помнишь, на мечах как дрался? Лучше всех. Из молодых самый лучший был, - сказал Никамед.
   - Ну да, да, - согласился Никанор. - Особенно двумя мечами. Даже взрослых воинов побеждал. Я хорошо помню.
   Страх, который не мог не испытывать наш герой, поняв, что опять оказался в большой опасности, сейчас сразу же исчез. "Ну, теперь мне нечего опасаться - я среди друзей", - подумал он снова с огромным облегчением.
   - Только, Никамед, - между тем продолжал говорить Никанор, - неужели ради того, что он похож на кого-то, мы должны его пощадить?
   - Так он не похож - это он и есть! - улыбаясь, восторженно-утвердительно заявил, Никамед.
   - Должно быть, ты сказал ему, что он похож на твоего друга: он и рад стараться тебя уверить в том, что он и вправду Пифодор, - утопающий за соломенку хватается, - возразил Никанор. Глаза его опять смотрели на Пифодора холодно и пренебрежительно, сейчас к тому же и с металлически-жестоким оттенком. - Приказ есть приказ - его надо исполнять. Он должен быть убит, как и те, - Никанор кивнул в сторону трупов. - Понял?! Не ты, так другой это сделает.
   - Я могу, - предложил свои услуги молодой воин так, как-будто речь шла о самом обычном одолжении.
   - Да и мне не трудно. В самом деле, столько разговоров из-за одного пленного, - сухо рассмеялся Никанор. При этом рука его опустилась на эфес висевшего на его правом боку меча.
   Пифодора снова обдало ледяным холодом. "Вот ты, оказывается, какой, Никанор", - подумал он и спросил:
   - Никанор, скажи, так вышла твоя сестра замуж за Калисфена или нет?
   Никанор вытаращил изумленные глаза. Несколько мгновений он стоял молча. Затем широко заулыбался и, рассмеявшись, весело сказал:
   - Нет, не вышла. Мне удалось-таки убедить отца не выдавать ее замуж за этого прохиндея,.. - Никанор перестал смеяться и опять уставился на Пифодора удивленным взглядом. - Пифодор, да неужели это ты?! Вот это да! Вот так встреча! Тфу ты, я ж тебя чуть не заколол. Ну и ну, - сокрушенно покачал он головой.
   - Да, на расправу ты скор, - усмехнулся Пифодор.
   Никанор схватил его сильными руками за плечи, встряхнул и, притянув к себе, покрыл голову нашего героя поцелуями. Пифодор ответил не менее крепкими и радостными объятиями. Правда, расцеловать его он мог только в лицо, поскольку остальная часть головы находилась под шлемом.
   - Да как же ты здесь оказался, Пифодор? - спросил Никанор. - Выходит, ты живой, здоровый! Все думали, что тебя уж нет давно. А ты - вот он! Твои братья сказали, что тебя убили в Дельфах. Значит, это было не так. Так что же было на самом деле?
   - Так я его тоже спрашиваю об этом, - рассмеялся Никамед. - Обещал рассказать.
   - Конечно, расскажу, но не прямо сейчас. Это такая длинная запутанная история, что быстро и не расскажешь.
   - И не надо быстро, и не надо быстро! - воскликнул Никанор. - Я страх как люблю длинные истории. Такие истории надо только на пиру слушать. Как только я освобожусь, а я постараюсь - поскорее, так мы сразу и возляжем.
   - Правильно - надо же такую победу и такую встречу отметить, - поддержал его Никамед. - Я думаю, для такого случая мы можем себе позволить из трофейных запасов что-то взять. Хотя бы немного.
   - Конечно, можем, - согласился Никанор и кивнул на ближайшую массивную башню: - Вон там и возляжем. Там у них на первом этаже - место для отдыхающей стражи. Лож тридцать там есть. Немудрящих, правда. Да мы и не у себя дома, а в военном походе. Соберем всех наших "старичков" и возляжем.
   - Да надо бы и из молодых кого-нибудь пригласить. Самых достойных. А то как бы не обидились. Молодежь сейчас, сам знаешь какая, - заметил Никамед.
   - Да, конечно, конечно, обязательно пригласим кого-нибудь. Это ты правильно сказал. Пусть будет пир. Хотя бы скромный, какой можно позволить сейчас, в осаде. Разве мы не воины, не победители? Как не отметить такую победу? Такая радость! Такая радость! А тут еще и Пифодора боги нам послали. Вот его и послушаем, - сказал Никанор. - Вот что, Никамед, давай-ка займись этим - приготовлением пира. Пойди, распорядись.
   - Да, конечно. Охотно. Сейчас все будет сделано, - закивал головой Никамед и повернулся, чтобы пойти и начать выполнять поручение.
   - Только вот что, - приостановил его Никанор. - Порачительней с запасами. Ладно? Мяса не надо. Что-нибудь на скорую руку - плоды, хлеб, ячменные лепешки, ну, можно по медовой лепешке каждому, и, конечно, - вино, хорошее вино. Понял?
   - Ну, разумеется. Не беспокойся. Я понял. В осаде все-таки сидим, - ответил Никамед. - Только почему мяса не надо? Мы же еще благодарственное заклание Аресу не делали. Давай же сделаем сейчас. Вот и жертвенное мясо на пиршественном столе будет.
   - Заклание обязательно сделаем. Перед пиром. Но барашка всего на костер возложим: очень большую победу бог послал нам - и гекатомбы мало, чтоб отблагодарить его. Не будем же урывать от жертвы ничего для себя, - сказал Никанор.
   - А ты, Пифодор, пойдем со мной, - похлопал он нашего героя по плечу. Я сейчас по стенам хожу - проверяю как караулы поставлены. Смотрю где нужно людей побольше поставить, где можно поменьше. Ну и ты пойдем со мной. Наших увидешь. Вот удивятся-то! Мне хочется посмотреть, как они узнавать тебя будут. Наверно, как я. Посмеемся. Да и на молодежь нашу посмотришь. Тоже воины хорошие есть.
   - Конечно, с радостью, - согласился Пифодор и подумал при этом: "Хорошо - вот как раз я и сбегу от вас сейчас".
   Но когда уже пошел вслед за Никанором, вспомнил сколь высоки кручи, на которых стоят оборонительные укрепления Акрокоринфа, что только в единственном месте можно спрыгнуть с его стены - там, где сегодня ночью он был атакован врагами. "Но мы идем совсем в другом направлении. Ничего, дойдем и до туда - стена-то по кругу идет, - думал Пифодор. - Но может не случиться подходящего момента. И, значит, придется-таки рассказывать им на пире о себе. Надо быть готовым к этому. Я должен придумать все-таки какую-то историю".
   Пифодор понимал, что для того, чтобы спрыгнуть с крепостной стены, нужно вначале забраться на каменную перегородку между ее зубцами, понимал, что как быстро ни постарается он это сделать, все равно кто-нибудь из находящихся поблизости вполне может успеть схватить его за ногу или поразить оружием. Ему невольно представилось, как он прыгает, а его хватают за ноги, и он падает вниз головой и разбивается. И другое: его стаскивают назад, перед ним появляется снова с жестоким выражением лицо Никанора, который говорит: "Ах ты, сволочь, вот ты кто, оказывается, - враг и предатель!" и пронзает его мечом.
   Страх перед возможной скорой гибелью на какое-то время парализовал волю Пифодора. Он даже поначалу не мог заставить себя придумывать что рассказывать на пире о себе. Тем не менее бывалый воин, стратег, которому много раз приходилось, несмотря на страх смерти напряженно думать перед боем, принимая нужные решения, наш герой вскоре сумел овладеть собой.
   Они подошли к каменным ступеням, ведущим наверх крепостной стены, и поднялись на нее. Взгляду открылось необъятное пространство под сияющими голубыми небесами - горы с виноградниками на склонах, долины, иссеченные длинными пересекающимися дорогами среди возделанных земельных участков с точками светлеющих на них строений мелких хуторов. Справа до смутно видного в дали противоположного голубого берега простирался, темнея синевой, огромный Крисейский залив. Слева за долинами и скалами синел Сарронический залив с островами и островками, затуманенными голубовато-белым маревом большого расстояния. Противоположного берега его не было видно. На пространстве, лежащем до Сарронического залива тоже виднелись многочисленные хутора, а местами городки и городища - неясные скопления бледных точек.
   Далеко внизу у подножия акрокоринфского холма лежал обширный город со множеством кажущихся отсюда игрушечными домами под черепичными крышами. В квадратах их внутренних двориков из-под скатов крыш виднелись столбики-колонны перистелей (примечание: перистелями назывались колоннады, окружающие внутренний двор, дворик или здание). Среди прочих строений выделялись заметно более крупные храмы и общественные здания, длинные безукоризненно прямые колоннады под черепичными крышами, обрамляющие по переиметру широкий прямоугольник агоры, и такие же колоннады очень похожих на нее, гимнасия и двух палестр, только меньших размеров, чем она. Некоторые храмы имели двор, обнесенный изгородью-стеной. Эти дворы также, как и широкие свободные пространства, образуемые агорой, гимнасием и палестрами, нарушали единообразие плотных городских застроек, разделенных прямыми улицами и переулками.
   Можно было увидеть лишь несколько фигурок людей.
   "Что такое? - подумал удивленный Пифодор. - Улицы пустые как ранним утром. Но солнце уже высоко. Какой же это муравейник?" - вспомнил он слова молодого воина, с которым Никанор подошел к нему и Никамеду во дворе крепости. Впрочем, Пифодор тут же догадался где сейчас большинство коринфян. Он сделал шаг к каменной кладке, соединяющей нижние половины зубцов крепостной стены и посмотрел вниз.
   У самого подножия акрокоринфского холма и в проходах между ближайшими к нему кварталами были толпы народа. От начала крутого склона их отделяли блестящие латами ряды тяжеловооруженных воинов, ощетинившиеся копьями.
   - Сдается мне, что они готовятся к штурму. Ну, тупые, - проговорил, усмехнувшись, Никанор. - Самая большая армия не решилась бы на это. Ну пусть, пусть попробуют - сразу половину их положим: тому, кто придет к нам на помощь, легче Коринф будет взять.
   - Если б они собирались пойти на штурм, у них бы лестницы были, - заметил Пифодор.
   - Так они, наверное, ждут, когда их принесут, и остальных ополченцев ожидают, которые еще не успели подойти.
   - Нет, они не собираются штурмовать. А боевую линию выстроили просто потому, что слишком напуганы: хотят показать, может, не только вам, но, в первую очередь, себе, что имеют достаточно сил для самообороны.
   - Возможно, ты и прав. Есть в тебе все-таки воинское соображение, хотя ты и купец (скупо удовлетворяя любопытство Никанора, наш герой, когда они шли по лестнице, рассказал ему о себе то же, что рассказал Никамеду). А впрочем, неудивительно - не надо забывать кем был твой отец. Теперь ты, Пифодор, волей-неволей тоже послужишь Аресу. Вместе с нами. Надеюсь, не разучился владеть оружием?
   - Сейчас я уже все те навыки забыл, конечно. Какой из меня воин?
   - Ничего, напомним. Это быстро вспоминается. А, судя по твоим мускулам, телесная сила в тебе должна быть не маленькая: сразу видно, что в палестре и гимнасии часто бываешь. Не трусь, Пифодор.
   - Да с чего ты взял, что я трушу?
   - А вид у тебя, и правда, ведь какой-то напуганный. Какой-то ты бледный весь. Как-будто тебя уже в бой гонят. Не бойся, мы с тобой будем рядом - в обиду не дадим.
   - Да это тебе кажется, что я напуган. Я просто нездоров, Никанор. В карцере просидел долго. Поэтому такой бледный.
   - Ну ладно, ладно, не обижайся, - похлопал Никанор Пифодора по плечу. Ну, что ты ты стоишь? Пойдем, пойдем же скорее к нашим. Вот удивятся-то! Они ведь тоже думают, что ты давно в Аиде. Да и тебе, наверное, хочется поскорее их увидеть.
   - Да, конечно. Пойдем, Никанор.
   Все находящиеся здесь аргосские друзья Пифодора, с которыми он в юности проходил начальное обучение ратному делу в отряде боевиков коринфских изгнанников, были теперь, как мы узнали из слов Никанора, не рядовыми воинами - кто командовал сотней, кто - полусотней, кто - десятком солдат. Встреча их с нашим героем происходила не менее эмоционально, чем его встречи с Никамедом и Никанором. Расспросов друзей ему удавалось избегать лишь благодаря обещанию рассказать обо всем на должном скоро состояться пире.
   Когда начальник вражеского отряда и Пифодор вышли на сторону Акрокоринфа, выдававшуюся за пределы Нижнего Города, Никанор произнес:
   - Ну, дальше не пойдем. Здесь я только десяток часовых поставил. Больше людей ставить здесь нет смысла - разве кто сунется сюда? Здесь достаточно только наблюдателей держать.
   Действительно, стены и башни на этой стороне Акрокоринфа стояли на таких кручах, что были совершенно неприступны.
   - Да к тому же все воины, которые здесь стоят - молодые парни. Ты их не знаешь. Так что тебе мало интереса туда идти, - заметил Никанор.
   - Значит, пойдем через двор крепости? - спросил Пифодор, указывая туда, где собирался спрыгнуть со стены, и почувствовал, как сильно забилось от волнения сердце при мысли, что момент, когда нужно будет решительно действовать с большой опасностью для жизни, оказался гораздо ближе, чем предполагал раньше.
   - Да нет, зачем? - ответил Никанор. - Туда не пойдем: я был там уже, все необходимые распоряжения сделал. Пойдем скорей к Никамеду в башню. Наверное, все уже готово к пиру.
   Они направились к находящейся неподалеку каменной лестнице, чтобы спуститься во двор крепости. Сзади послышались шаги бегущих ног, позвякивание доспехов и оклик: "Постой, Никанор! Важное тебе сказать надо! Очень важное!"
   Пифодор и Никанор остановились и обернулись. К ним подбежал низкорослый гоплит, без щита, без копья, без шлема, в начищенном до блеска обрисовывающем грудь бронзовом панцире. Это был Полидокл, тоже один из давних аргосских друзей Пифодора. Полидокл выглядел чрезвычайно взволнованным. Было видно, что он, и правда, собирается сообщить что-то чрезвычайно важное.
   Он несколько запыхался от бега и, преодолевая одышку, проговорил:
   - Погоди, Никанор... Надо сказать... важное очень... Нельзя откладывать... До пира надо... Пифодор, ты иди, иди... Мы догоним тебя.
   Пифодору показалось, что смотрит он на него как-то странно - не только удивленно, но и пристально-подозрительно, даже словно недоброжелательно, совсем не так, как час назад, когда в его глазах были лишь удивление да радость. Нашего героя это, однако, ничуть не насторожило. Он пошел дальше, подумав: "Своим считают. Обнимаются со мной. Но все-таки не все мне доверяют".
   Впрочем, Пифодор рад был остаться наедине с собою, что давало возможность лучше сосредоточиться на придумывании ложного повествования о себе, которое, как он понял, теперь уж точно придется рассказывать.
   Хотя момент побега теперь отодвигался на неопределенное время, наш герой испытал не сожаление, а немалое облегчение, так как отодвигалась и необходимость подвергнуться смертельной опасности.
   Когда он подошел к башне, в которой заканчивались приготовления к пиру, то в общих чертах рассказ уже был готов в его голове. Пифодор не стал пока заходить в башню, а, повторяя и уточняя в деталях придуманное, прохаживался некоторое время около нее. Это было как раз то место, где находились трупы, которые он увидел первыми, выйдя из карцера. Сейчас их здесь не было. Там, где они лежали, на каменных плитах остались большие лужи крови, переходящие в кровавые следы волочения, которые по мере удаления бледнели и исчезали, и которые вели туда, где победители сложили всех убитых.
   Рядом с лужами крови валялись еще неподобранные мечи, щиты, копья.
   Пифодор поднял один клинок и сразу почувствовал себя спокойнее и увереннее: такой друг его никогда пока не подводил. Но он был без ножен, как и другие лежавшие поблизости мечи: пристегнутые к ремням их владельцев ножны были забраны отсюда вместе с ними. "Может, пойти туда да подобрать какие-нибудь подходящие? Или какой-нибудь другой себе меч найти - получше, - подумал Пифодор, посмотрев на груду сложенного победителями трофейного оружия, громоздящуюся в шагах ста пятидесяти от него. - Э, нет, лучше мне не ходить туда: тамошние воины Никанора еще не знают, что я свой - мы же не дошли с ним до туда... Может, за пояс заткнуть? - Пифодор опустил взгляд на свой ремень, который, сняв доспехи, оставил на себе. Но и видик же у меня тогда будет, - как у пареньков, которые в воинов с деревянными мечами играют. Разве пойдешь так на пир? Впрочем, думаю, на пире он мне вряд ли пригодиться. А уж потом возьму себе какой-нибудь, - рассудил наш герой и отбросил клинок в сторону.
   Пифодор снова погрузился в обдумывание своего рассказа.
   Вдруг сзади знакомый голос произнес:
   - Привет, Пентакион! О чем размышляешь?
   Наш герой так весь и обмер. Прозвучало его второе имя, к которому он привык даже больше, чем к первому, прозвучало там, где кругом были люди, люто ненавидевшие того, кому оно принадлежало. Благо, сейчас они находились не так близко, чтобы расслышать сказанное человеком, обратившимся к Пифодору.
   Пифодор резко обернулся и увидел перед собой огромного роста воина, в доспехах гоплита, без шлема, щита, копья, только с мечом на боку. У него было белое открытое лицо с неправильными, но привлекательными чертами, ясные серые глаза под светлым, почти желтым густым чубом, притянутым к широкому лбу охватывающей голову узорчатой тесемкой. Большие красивые губы растянулись в веселой улыбке.
   Это был фракиец Фолиокл, тоже один из наемных стражников Акрокоринфа.
   Испуг владел нашим героем лишь мгновение. Его сразу сменило чувство облегчения, даже радости. Фолиокл был один из друзей Пифодора по акрокоринфской страже, причем, как ему казалось, весьма надежный: такой врагам его вряд ли выдаст.
   Наш герой тут же догадался, что, скорей всего, он-то и есть тот предатель, который указал коринфским изгнанникам уязвимое место в оборонительных укреплениях Акрокоринфа.
   - О чем призадумался, Пентакион? - повторил вопрос Фолиокл.
   - Тише ты! - зашипел на него Пифодор. - Забудь это имя. Теперь...
   - Ах да, ты же теперь... кто,.. Пифодор, да?
   - Уж ты не ляпнул ли им кто я?
   - Да ты что?! Нет, конечно.
   - Слушай, Фолиокл, очень прошу тебя - не проболтайся им.
   - Да, конечно. Не беспокойся, Пифодор. Я же понимаю.
   - Ну, спасибо, молодец. Ну а я, как только смогу, отблагодарю тебя по-хорошему.
   - Да ты уже не сможешь.
   - Почему не смогу?
   - Ну,.. ну, война все же, осада... И ты, как я понял, попал, в непростое положение.
   - Ну, на все воля богов. Если они захотят, то дадут мне отблагодарить тебя.
   - Да, конечно же.
   - Постой-постой, это уж не тебя ли я видел? Не ты ли это был? Когда мы с Никанором на стену поднялись, я сразу приметил здоровенного молодца. Такого же, как ты. И доспехи у него такие же, вроде. Когда мы проходили мимо, он спиной ко мне стоял. И плащ у него такой же, как у тебя. Я тогда еще подумал: "Какой здоровый у них воин есть, - как наш Фолиокл. Даже доспехи и плащ такие же, как у него".
   - Так это я и был. Но не знаю, что нашло на меня тогда - смутился я. Поэтому отвернулся.
   - Ну, мне тогда и в голову не могло прийти, что это мог быть ты. Так это, значит, ты привел их сюда?
   - Ну,.. да,.. я.
   - Вот уж никак не ожидал от тебя. От кого угодно - только не от тебя.
   - Ой-ой, уж кто бы говорил!.. Уж не хочешь ли ты сказать, что я больший предатель, чем ты? Мы оба с тобой предали коринфян - я тех, кто правит здесь сейчас, ты - тех, кто правил здесь раньше... Я уж давно приметил вон то местечко, - Фолиокл указал на самую низкую часть крепостной стены, - и все думал как бы продать его подороже.
   - Ну, и за сколько продал?
   - Неплохо продал.
   - Сколько же они тебе заплатили?
   - Семьдесят.
   - Семьдесят чего?
   - Ну не драхм же - талантов, конечно.
   - Талантов?!.. Да, неплохо... Неплохо, клянусь Гермесом.
   - А чего ты удивляешься? Разве это не стоит того?
   - Они тебе заплатили или только обещают заплатить?
   - Конечно, заплатили. Уж неужели я пошел бы с ними, если б они мне не заплатили вперед все сполна? Я уж припрятал все это в одно очень надежное место. Там мое золото не пропадет и будет дожидаться меня сколько угодно.
   - Но дождется ли оно тебя, если ты сейчас здесь застрял в осаде и неизвестно еще чем все это кончится?
   - Уж неужели ты думаешь, что я собираюсь задерживаться здесь больше, чем на день. Да мои наниматели и не собираются меня задерживать. Сегодня же ночью смотаюсь отсюда.
   - Как? А,.. понял - вон там слезешь, да? - кивнул Пифодор в ту сторону, где крепость выдавалась за пределы Нижнего города.
   - Да, уже и веревку нашел. Хорошую, крепкую. Даже меня выдержит. Спущусь на ней ночью со стены и горы. Караулы у коринфян там стоят слабые - всего несколько человек: пробиться нетрудно будет. Да они и не заметят меня в темноте.
   - Да, сил у коринфян не хватит для того, чтобы по-настоящему обложить Акрокоринф. Поэтому, там, где он совсем неприступен, они поставили, как я уже заметил, мало людей. Но со временем, конечно, они возведут там полисад, чтобы осажденных совершенно отсечь от внешнего мира.
   - Но когда они это сделают, я уже буду далеко отсюда. Так что теперь все - Фолиокл больше не наемник. Хватит, навоевался. Теперь все, покончено с этим. Вернусь на Родину со славой и богатством.
   - Мечта наемника.
   - Да, и пусть мне завидуют те, кто когда-то презирал меня за бедность. Вот как - уходил к грекам почти что нищим, а вернулся богачом.
   "Может, и мне уйти с ним ночью по его веревке? - подумал Пифодор. - Нет, для меня это невозможно: друзья считают, что я примкнул к ним, буду сражаться на их стороне. Мою попытку уйти с Фолиоклом воспримут как дезиртирство. Тогда мне не сдобровать. Ведь уйти с Фолиоклом тайно не удастся - он же собирается уходить, не таясь от моих друзей. Ничего, мой способ бегства гораздо лучше, надежнее. Нужно только удобный момент улучить - и все получится, легко и быстро".
   - Вон они идут, - сказал Фолиокл.
   Пифодор тоже увидел воинов, которые сходят со стены по лестнице и других, толпящихся на стене, тоже собирающихся ступить на лестницу.
   - На пир идут. Вон как торопятся, - произнес Пифодор.
   И правда, воины эти явно очень спешили. Вот они спустились на площадку и зашагали еще быстрее. Их было человек пятьдесят - не только давние аргосские друзья Пифодора, но немало и тех, с кем он познакомился только сегодня. Пифодор заметил, что вид у всех радостный, но в то же время какой-то торжествующе-злой. Казалось даже, что они находятся в состоянии ярости. Это удивило и несколько насторожило нашего героя: ему еще не доводилось видеть, чтобы кто-нибудь шел на пир в таком настроении. Поэтому с подозрением взглянув на фракийца, он спросил:
   - Ты правда, не проболтался им кто я?
   - Да нет, что ты! Конечно, нет, - ответил тот так убедительно, что по натуре своей весьма доверчивый Пифодор поверил и сразу успокоился.
   Тем временем идущие к ним воины, вначале шедшие первыми, а затем остальные, бросили себе под ноги свои щиты и копья. Впрочем, некоторые оставили их на стене, где стояли в карауле. Пифодор успел только сказать:
   - Да что вы здесь кладете-то? Там же, где пировать будем, есть комната для оружия, где отдыхающая стража оставляет.
   Через несколько мгновений он оказался в окружении плотной толпы воинов, которая вдруг принялась избивать его с дикой яростью.
   Удары сыпались отовсюду, сопровождаемые злобными выкриками:
   - Ах ты, гад!
   - Ух, сволочь! Пентакион проклятый!
   - Попался-таки, собака!
   - Собака ты! И умрешь как собака!
   - Подонок!
   - Гнида!
   - Предатель! Столько вреда нам принес!
   - И думал - избежишь возмездия?!
   - Нет, боги никогда не допустят, чтобы преступник избежал справедливой кары!
   - Они карают тебя нашими руками!
   - Умри же, сволочь, мразь проклятая!
   Пифодор загораживался руками и кричал им:
   - Что вы! Что вы! Уймитесь! С ума вы сошли что ли?! Какой же я предатель?! Я же ваш друг!
   Но он слышал в ответ возгласы разъяренных до бешенства людей:
   - Знаем мы кто ты! Ты - наш главный враг!
   - Ух, подлюга, сволочь! Получай!
   - Как вы могли поверить этому варвару?! Он же лжет! Он оболгал меня! - кричал в отчаянии Пифодор. Но его слова ничуть не смягчали ярость толпы, дошедшей буквально до остервенения. Тогда наш герой стал защищаться кулаками со всею силой, на какую был способен. Но мог ли он защититься от стольких людей, покрытых к тому же бронзовыми доспехами, которые и мечом пробить непросто. Вдобавок удары воинов утяжеляли бронзовые налокотники. Тем не менее наш герой сумел двоих сбить с ног, поразив их кулаком в лицо, незащищенное броней. Недаром он занимался какое-то время панкратионом и боксом. Это были военно-прикладные виды спорта. Техника кулачного древнегреческого единоборства, нужно заметить, напоминала фехтование мечом и удары в нем преимущественно наносились в лицо противника. Именно занятия этими видами спорта приучили нашего героя хорошо "держать удары". Только поэтому он до сих пор еще стоял на ногах и хоть как-то защищался.
   И тут вдруг он понял, что его, и вправду, сейчас убьют, что расправа над ним не ограничится лишь избиением, что пощады не будет. Тогда он решается на то, на что пока не мог решиться, понимая, что это лишит его последней самой ничтожной надежды на милосердие толпы, на спасение. Он выхватывает из ножен одного из воинов меч, чтобы отбиваться им. Но в тот же миг две сильные руки схватили его держащую меч руку и сковали ее движения. На голову его обрушились еще более частые удары. Он потерял сознание.
   Очнулся Пифодор на вымощенной камнем площадке, где его били. Он лежал на боку со связанными за спиной руками. Первое, что увидел, - много мускулистых мужских ног, в бронзовых поножах, солдатских полуботинках и сандалиях. Он приподнял голову и, посмотрев вверх, увидел тех, кто его только что избивал. Лица их уже не были искажены яростью и смотрели на него лишь торжествующе-презрительно. В своих высокогребнистых шлемах, внушительных бронзовых доспехах, снизу воины казались особенно большими и грозными.
   Пифодор ожидал, что его снова начнут избивать и теперь ногами. Но воины пока этого не делали. Они даже стояли не совсем близко к нему, а в шагах пяти от него, образуя круг, в середине которого он лежал.
   - Очухался наконец, - сказал кто-то.
   - Вот он, поглядите на него... Вот он, ваш главный враг, - узнал Пифодор голос Никанора, - лежит жалкий, ничтожный. А вспомните какой он был грозный, непобедимый! И вот он теперь здесь, перед нами. В полнейшей нашей власти. И мы казним его какой хотим казнью.
   - Самой лютой надо! - раздались голоса, и по толпе прошел шум злорадного негодования.
   - Боги услышали наши молитвы, - снова заговорил Никанор. - Какой прекрасный день они нам послали сегодня - отдали в наши руки Акрокоринф, а вместе с ним и этого ублюдка, главного нашего врага. О, как мы мечтали убить его! Да мы даже об Акрокоринфе не мечтали так, как об этом. Но в то, что он попадет в наши руки живым... Да, мы, конечно, мечтали об этом, но могли ли мы поверить в такое?!
   - Да вы что, с ума что ли все сошли?! - приподнявшись, вскричал Пифодор. - Какой же я вам Пентакион?! Как вы могли поверить этому фракийцу, этому подлецу?! Да он мне немало денег должен и оболгал меня, чтобы не отдавать! - соврал наш герой в надежде на то, что это ему хоть как-то поможет.
   - Да неужели ты думаешь, что мы бы поверили какому-то варвару, который вдобавок предал своих?! - присел на одно колено рядом с Пифодором Никамед. - Конечно, мы бы ни за что не поверили, если бы Молва не трубила кругом о том, что Пентакион есть сын Аристея.
   - Молва часто бывает лжива! - ответил Пифодор.
   - Храни благоречие! Поостерегись говорить так о богине! - прохрипел возмущенно с благоговейным испугом в глазах Никамед, сжав кулаки, но затем заговорил опять спокойным голосом: - Да, мы знаем, она любит подшутить над людьми, посмеяться над ними, ввести порой в заблуждение. Такова ее божественная сущность. Да мы и не верили долго - возможно ли поверить в такое?! Так и не поверили бы, если бы,.. если бы среди нас не было немало тех, кто видел тебя в бою. Да ведь некоторые уже давно говорили, что Пентакион очень похож на нашего товарища, который исчез так неожиданно. И мы давно привыкли к тому, что он, Пентакион, главный наш враг, очень смахивает на Пифодора. Но могли ли,.. могли ли мы поверить тогда, что он,.. что он и есть Пифодор?!
   - А ты помнишь, Пифодор, - сказал кто-то за спиной Пифодора - тогда, при Пактрах, я же в тебя чуть копьем не попал. Чуть-чуть бы - и все! Я помню, как ты увернулся. И видел страх в твоих глазах. Копье на волосок от тебя пролетело. Как ты увернулся, не знаю. Верткий ты, сволочь. Будто не человек ты.
   - А он и есть не человек! Нелюдь! Мразь! - послышался чей-то звонкий голос.
   - Да, было дело при Патрах, такая мясорубка была, - пробасил кто-то, тоже находящийся за спиной Пифодора.
   - Так что, суди сам, могли ли мы не поверить, что ты Пентакион, когда столько подтверждений тому, что ты и есть он - сказал Никамед Пифодору и встал на ноги.
   - И как я жалел, и как все мы жалели, что я не попал тогда в тебя, - продолжал говорить воин, который рассказывал, как чуть не поразил копьем Пентакиона. - Разве мы могли знать, что боги сохранили его, чтобы отдать сейчас нам как награду за наш сегодняшний подвиг и чтобы мы могли казнить его так, как он заслужил, - как преступника.
   - Да, а то та смерть слишком была бы легкой для него! Нет, он должен быть казнен лютой смертью, как разбойник!
   - Нет, он заслужил даже еще более страшную смерть, чем разбойник, потому что он хуже разбойника - он изменник, наш главный враг! Только из-за него мы так долго не могли вернуться в Коринф!
   - А что, разве мы не знаем, как казнить его?!
   - Да вы вспомните сколько казней мы ему придумали?!
   - Придумывали так просто - от бессильной злобы и отчаяния! Разве могли мы надеяться, что он, и вправду, попадется нам в плен?!
   - Давайте же сейчас вспомним что мы придумали и решим как казнить его! - раздавались возгласы в толпе.
   Все принялись наперебой предлагать разные способы изуверского умервщвления Пифодора.
   С диким ужасом слушал наш герой что они говорили. Он готов был ползать в ногах толпы, умоляя о пощаде, но не сделал этого: вначале потому, что настолько был парализован страхом, что не мог ни слова сказать, ни сдвинуться с места, потом, когда чувство полнейшего онемения, бессилия несколько отступило, он не стал вести себя слишком униженно потому, что, как это ни удивительно, даже в такой ситуации сумел немного овладеть собой. Как мы знаем, не далее как минувшей ночью он уже был в похожем положении и не раз за свою жизнь оказывался на краю гибели. Наверное, подобные ситуации закаляют характер. Все же нельзя сказать, что он вел себя столь же достойно, как ведут себя перед казнью иные особенно мужественные люди, которым удается выглядеть внешне спокойными. Пифодор кричал, что он не Пентакион, что над ним ошибочно, несправедливо собираются совершить жестокую расправу, и голос его звучал, как мольба. Впрочем, возможно ли осудить человека за то, что он поддается страху перед лицом ужасной смерти.
   Видя, что его крики вызывают у всех лишь злорадную ухмылку, он замолчал. Ужас все сильнее овладевал им. Разум отказывался верить в происходящее. "Неужели это со мной?" - думал Пифодор. Пришло ощущение нереальности происходящего. Казалось, что он видит страшный сон, что можно как-то устраниться, убежать от этого кошмара, пробудиться от него как от сна. Пифодор вскочил и бросился в толпу, надеясь пробиться сквозь нее, хотя и понимал, что это невозможно. Он тут же упал, сбитый ударами, слыша всеобщий хохот, сопровождаемый ругательствами и злорадными шутками. Кто-то начал бить его ногами, но другие остановили их, говоря:
   - Не надо - а то еще околеет! Кого же мы казнить тогда будем?!
   - Нет, он заслужил смерть пострашнее этой!
   - Сейчас все равно насладитесь, когда пытать его будем!
   Воины снова принялись обсуждать, как более жестоко казнить Пентакиона. Слушая их, Пифодор ощущал такой ужас, что голова его закружилась, и он впал в обморочное состояние. Теряя сознание, он подумал, что умирает и даже обрадовался этому. Но ему суждено было очнуться и осознать, что он жив, что придется испытать все муки изуверской казни.
   К большому облегчению нашего героя Никанор вдруг сказал:
   - Вот что, раз уж мы решили пировать и все готово к пиру, то давайте же попируем. А уж потом кончим этого, - он пренебрежительно-презрительно кивнул на Пифодора. - А то, если казнить его перед пиром, то у кого-то из нас может и аппетит пропасть. Уж у Никамеда - точно, - по толпе прошел смешок. - А главное, - продолжал Никанор, - если казнить его прямо сейчас, то это будет несправедливо по отношению к нашим остальным товарищам, которые находятся на боевом посту, и которые, конечно, тоже хотят посмотреть на казнь Пентакиона. Так что давайте на пире и обсудим все хорошенько, - как казнить эту мразь и как сделать так, чтобы как можно больше наших товарищей увидели его казнь.
   - Правильно. На десерт его оставим, - пошутил кто-то.
   - Да и на пире будет поговорить о чем, - сказал другой.
   Предложение Никанора вызвало всеобщее одобрение.
   Пифодора отвели в тот самый карцер, из которого он совсем недавно вышел.
   Возможно, кого-то из читателей удивит то, что наш герой был в состоянии стоять и передвигаться на ногах после того, как его била толпа. Но, во-первых, его била не целая толпа, а лишь несколько человек, находящихся к нему ближе остальных. Во-вторых, хороший панкратиаст, он не особенно был восприимчив к ударам. На состязаниях после боя с очень сильным противником, он чувствовал себя порой даже хуже, чем сейчас.
   На полу камеры лежали щит и латы Пифодора, снятые им ночью. Освободившие его из карцера боевики коринфских изгнанников не тронули их, хотя и приметили, что доспехи друга Никамеда представляют немалую ценность. Воины, которые привели сейчас сюда нашего героя, конечно поспешили забрать лежавшие на полу латы, щит, причем чуть не подрались из-за этой добычи.
  
  
   50
  
   Наш герой снова очутился в кромешной темноте. Как только дверь закрылась за вышедшими воинами и звякнул запираемый засов, Пифодор почувствовал еще большее облегчение. Но лишь на мгновение. Когда его вели сюда, он подумал и даже подумал с надеждой и радостью, что там, где будет заключен, непременно покончит с собой, чтобы избежать невыносимых мучений и никому не дать насладиться его казнью. Теперь же при мысли, что должен себя убить уже прямо сейчас, ощутил не меньший ужас, чем тот, который испытывал, когда находился в окружении разъяренных воинов, собиравшихся жестоко расправиться с ним.
   - Ну почему, почему я не погиб в бою?! - воскликнул он в отчаянии с протяжным стоном. Убитые в бою воины казались ему сейчас настоящими счастливцами.
   И тут он позволил себе то, что никогда не позволял себе и за что осуждал многих других, которые упрекали богов за нежелание уберечь их от невзгод и лишений или оказать помощь в достижении успеха, несмотря на принесенные им жертвы и дары.
   - О Зевс, Аполлон, Арес, Афродита, Гермес, Гера, Посейдон, разве мало я приносил вам жертв и в храмах ваших, и дома?! А сколько приношений сделал дорогих в ваши храмы! А уж возлияний не счесть - и в храмах ваших, и дома делал! И за это, за все это вы уготовили мне такой конец! - произнес наш герой, устремив вверх взор, полный отчаяния и негодования. Но затем опустил взгляд и подумал: "Да это не они уготовили... Это какое-то завистливое, зловредное божество продолжает преследовать меня! Все старается извести меня, сжить со свету... И это божество вряд ли из тех, к кому я воззвал сейчас: тех же я больше остальных ублажал. И разве я один такой, кто стал жертвой зависти и зловредности богов?! Таких очень, очень много... Но,... но ведь и много таких, кому боги помогли выстоять в борьбе с зловредными богами, спасли, помогая выжить в тяжелых невзгодах... Да. А мне не помогли... Но почему?! Я же столько ублажал их! Да, просто мне, видимо, не повезло. Может, то божество, которое преследует меня, в дружеских отношениях с теми богами, которых я ублажал чаще остальных, которые и должны бы мне помочь. Может, они на пирах встречались, как знать? А на пирах крепкая дружба заводиться. Поэтому они и не мешают ему изводить меня... А может, а может, - Пифодор устрашился догадке, - может, меня преследует какое-то из тех божеств, которых я как раз и ублажал больше остальных! Ведь этих богов не понять. Как часто люди усердно и щедро ублажают то или иное божество, а оно все остается неумолимым. Так, купец, не скупясь, ублажал Гермеса, а потерпел убытки, корабельщики хорошие жертвы приносили Посейдону, а попали в бурю и погибли, стратег щедро то и дело ублажает Ареса, а все терпит поражения, кто-нибудь умирает от любви и щедрые жертвы приносит Афродите, чтобы помогла склонить возлюбленную к его уговорам, а та все также холодна к нему. Эти боги неумолимы, ненасытны, жестоки, завистливы, злы. Неужели я, и правда, стал жертвой божества, которое так часто ублажал?!.. Но что это я?.. Как я могу упрекать богов?! Нет, нет: все-таки они, наверное, не виноваты. Мне даже кажется, что они сделали все возможное, чтобы мне помочь. Просто, видимо, Атропос решила прервать нить моей жизни, а против решений мойр бессильны даже боги. (Примечание: выше уже говорилось, что, согласно верованьям древних греков, мойры были богинями судьбы. Добавим, что их было три - Клото пряла нить жизни, Лахесис сматывала нить, наделяя людей судьбами, Атропос разрывала нить, вызывая смерть). Тем не менее божеству, которое мне помогает, или божествам, удалось заставить Атропос немного отдалить мой конец - на целую ночь и начало дня. А главное, боги уберегли меня от жесточайшей изуверской казни тогда, на кладбище, и только что сейчас от такой же страшной. Они дают мне возможность покончить с собой. А такая смерть по доблести считается близкой к смерти в бою".
   Наш герой стал истово молиться, прося прощения у богов за обращенные к ним упреки и, благодаря за помощь. Но тут же мысль, что он должен убить себя, причем уже сейчас, так ужаснула его, что он прервал молитву и застыл, потрясенный.
   "Ну что ты стоишь, чего ждешь?! Боги дали тебе шанс. Так воспользуйся же им", - услышал он внутренний голос.
   - Да, да, я сделаю это, - проговорил он вслух, но мысленно воскликнул: - О, я не могу! Я не смогу! Как,.. уже сейчас?! Нет, я не могу!
   "Неужели ты хочешь, чтобы тебя кромсали живьем, тянули жилы из тебя, живого?" - опять сказал внутренний голос.
   - Да, да, я сделаю это, - прошептал, стиснув зубы Пифодор. Он начал думать, как убить себя и вдруг понял, что не сможет осуществить свое решение не только потому, что не хватает силы духа, но и потому, что не имеет ни меча, ни ножа, ни яда, ни какого другого средства, которым можно было бы покончить с собой, и руки вдобавок связаны за спиной.
   Он взвыл от ужаса, отчаяния и горького сожаления, что жестоко обманулся в надежде на помощь богов. Нет, они и не думали ему помогать! Напротив, они стараются усугубить его мучения, издеваются над ним - подразнили надеждой покончить с собой, чтобы избежать слишком лютой казни, но не дали возможности это сделать!
   "Как же быть, как быть?! - лихорадочно-напряженно, все более цепенея от ужаса, - думал Пифодор. - Неужели мне придется пройти через этот кошмар?!"
   И тут он вспомнил, что некоторые пойманные беглые рабы, устрашась жесточайшей казни за побег, убивают себя, разбив голову о стену.
   - Так вот же выход, вот выход! - воскликнул Пифодор, воспрянув духом. В первый момент он даже обрадовался, впрочем, так, как может обрадоваться обреченный смерти человек, узнав, что она будет более легкой, чем ожидал, хотя все равно очень близка и неминуема. Но тут же ужас вернулся к нему, такой же сильный, как и тот, который только что владел им. Страх от сознания необходимости покончить с собой, причем, как можно скорее, страх смерти, подавил все его существо. "Как, неужели уже сейчас?!... Уже сейчас?! Нет, только не сейчас!" - кричал внутренний голос. Ощущая холод и дрожь во всем теле, Пифодор начал настраиваться на самоубийство. И тут он снова почувствовал, что совершенно не способен сделать это, что такое выше его сил.
   Он приблизился к стене и дотронулся лбом до холодной неровной каменной кладки, подумав: "Нет, не сейчас, не сейчас. Я только попробую... А уж в третий, четвертый раз - тогда уж по-настоящему... Надо со всей силой, со всей силой". Он продолжал настраиваться на самоубийство, но лишь сильнее почувствовал и окончательно понял, что не сможет заставить себя удариться головой так, чтобы от этого удара наступила смерть. Теперь его охватил еще больший ужас от сознания того, что из-за своей неспособности покончить с собой он обрекает себя на изощренно-жестокую казнь. Он снова взвыл от отчаяния и смертельного страха. Ослабевшие, дрожащие в коленях ноги подкосились под ним, и он вынужден был невольно сесть на пол, в таком изнеможении, словно совершил неимоверно тяжелое физическое усилие.
   "Так ведь,... так ведь у меня же есть время! У меня еще есть время! - вдруг обрадовано подумал он. - Зачем же мне торопиться убивать себя?! Они же пока пируют. И еще будут сколько-то пировать. Может быть, даже долго: пиры часто затягиваются, особенно, когда хватает вина, а вина здесь предостаточно. А уж когда я услышу, как они идут за мной, тогда я и покончу с собой. Тогда мне будет куда легче решиться. Конечно, - деваться-то мне некуда будет. Это подтолкнет меня - как только услышу их шаги, сразу сделаю это".
   Пифодор обрадовался так, словно ему осталось жить не два-три часа, а два-три года. Он облегченно вздохнул и встал на ноги. Затем опять сел. Устало прислонился боком к стене.
   Ему невольно быстро вспомнилась вся его жизнь. Самыми приятными, дорогими воспоминаниями оказались даже не воспоминания о блестящих ратных победах и триумфальных возвращениях после них в ликующий Коринф, прославляющий доблестного стратега Пентакиона, а обычные детские и юношеские воспоминания. Со жгуче-щемящей тоскою он понял, что самые лучшие, самые счастливые дни остались там, в детстве и юности. При этом с особенной остротой ощутил чувство благодарности родителям и опекуну Агесилаю. С удовлетворением он подумал о том, что сумел-таки отплатить добром за помощь и заботу человеку, который стал ему вторым отцом. С большим сожалением вспомнил, что не успел довести до конца дело мести за расправу над своей семьей.
   Вскоре он вскочил на ноги и принялся ходить взад-вперед по камере, говоря со стоном: "Ну почему, почему я не погиб в сражении?!" Он принялся напряженно размышлять, с отчаянием и горьким сожалением стараться понять какое божество, когда и каким образом обидел, навлекши на себя его нелюбовь и преследования. Он стал снова упрекать богов. Потом молился им, прося о ниспослании ему если не спасения, то хотя бы решимости покончить с собой.
   И все это повторялось многократно - обессиленный, он садился на пол и вспоминал прошедшую жизнь, потом вскакивал и ходил в отчаянии по карцеру, силясь догадаться какое божество, когда и как обидел, упрекал богов и молился им, сокрушался что не погиб в бою; затем измученный душевными переживаниями, опускался снова на пол. Иногда Пифодор лежал в состоянии полнейшей апатии, не замечая холода глиняного пола.
   Так прошло много времени. И Пифодор ощущал, что прошло много времени, и понимал, что уже должны прийти за ним, вот-вот придут. Поэтому со смертельным ужасом прислушивался к каждому шороху за дверью, ожидая приближения тех, кто поведет его на казнь. При этом Пифодор справшивал себя, сможет ли он покончить с собой, когда услышит их шаги и опять чувствовал, что не сможет. Окончательно он лишился надежды, когда вспомнил, что большинство пойманных беглых рабов не покончили с собой, а подверглись мучительнейшей казни, какой карались все схваченные осмелившиеся бежать невольники. "Почему же они не покончили с собой до казни? - спрашивал Пифодор мысленно. - Ведь всегда же есть рядом что-нибудь твердое, обо что можно разбить голову. Может, им помешали, не дали это сделать. Или, или они просто не смогли?! Потому что это так трудно! Так трудно решиться на это. Даже если удастся решиться на это и даже если удастся решиться удариться сильно, то еще неизвестно достаточно ли это будет сильно, чтобы сразу умереть". И тут он вспомнил как когда-то, еще в Аргосе, будучи любопытным подростком, открывающим для себя неизведанный и потому соблазнительный в таком возрасте мир низьменных страстей, ходил поглазеть на казнь беглого раба, вспомнил, как кто-то сказал в толпе, расступившейся перед обреченным и его конвоирами: "Глядите, хотел покончить с собою, собака, убоявшись казни, - вон бошку свою разбил глупую! Не получилось". И правда, голова ведомого на муку раба, была покрыта запекшейся кровью.
   "О как он мучился, как кричал от страшной боли!" - ужаснулся Пифодор, невольно вспомнив страшное зрелище казни. Неужели и ему предстоит испытать такое?! О, нет! Теперь он очень сожалел, что отложил самоубийство. На самоубийство нужно настративаться, долго настраиваться. А он вместо этого малодушно цеплялся за последние часы жизни. И вот, пожалуйста, - сейчас его потащат на изуверскую казнь. А ведь он бы мог уже вырваться отсюда и стать недосягаемым для свирепых ненавидящих его людей. Они бы не смогли причинить ему ни малейшей боли.
   Пифодор опять вскочил на ноги и бросился к стене. И сразу уткнулся лицом и грудью в каменную кладку, так как не видел ее приближения в темноте.
   "Ну же, давай, давай... Один раз, всего один раз! Только как можно сильнее! Со всей силой. Чтобы раз - и все. И ты спасен! - убеждал Пифодор себя, стоя перед стеною. - Ну, давай же. Один раз и все - и ты уже не здесь, а на берегу Стикса... Но, но они же не похоронят меня, эти сволочи из Аргоса! Мне придется вечно скитаться по берегам Стикса! - еще больше отчаялся он, но сразу же вздохнул с облегчением, подумав: "Как это не похоронят?! Конечно же, меня похоронят. Им ничего не останется, кроме как или сжечь меня, как своих убитых, или выдать мое тело коринфянам. (Примечание: похоронить мертвеца на акрополе, где находились святилища богов, для древних греков было величайшим нечестием). Скорей всего они сбросят меня со стены коринфянам. А уж те-то меня, конечно, похоронят. Так что сегодня же я буду там. Может, даже на Елисейских полях. Нет, на Елисейских полях я уж точно не буду - я грешен. Но на Асфоделевый луг попаду. Большинство, говорят, туда попадают: кто хоть и грешен, но все же не так, как злодеи. А там я встречу и отца, и мать, и сестер... Нет, сестер не встречу - они, конечно, на Елисейских полях. Но я увижу мать! Увижу отца! Разве это не радость?! Да ради одного этого уже стоит умереть... Ну, давай же,... давай же,... смелее. Ну... Раз - и все, и ты там! Давай же... Да, но вдруг, но вдруг они решат по-другому, - Пифодор вздрогнул, по спине его пробежал морозный озноб, когда он подумал, что скоро предстанет перед судом Миноса, Эака и Родоманта, (примечание: боги, которые, согласно верованьям древних греков, вершили суд над прибывшими в Аид душами мертвых). - Да что ты их убоялся? Нечего их бояться. Тебе-то их чего бояться? - успокаивал себя Пифодор. - Что, ты злодей какой-нибудь? Разбойник? Пират? Да, ты убивал. Но где? На войне, где все убивают. Кого убивал? Врагов. Не ты их - так они бы тебя. Над пленными ты никогда не издевался. Так что же ты боишься? Не пошлют тебя в тартар. Скорей всего пошлют на Асфоделевый луг". Пифодора перестала страшить встреча с Миносом, Эаком и Родомантом. Оставалось осуществить главное - убить себя. Уверенность что будет погребен, значительно приободрила нашего героя. Тем не менее он по-прежнему не мог решиться нанести себе смертельный удар. Помимо страха от последнего шага его удерживала одна мысль, которая по началу находилась глубоко в подсознании, а теперь владела всем его сознанием, всем существом его. Эту мысль можно выразить словами: "Я убью себя, я прерву все для себя - и плохое, и хорошее - я сам прерву свою жизнь. Но я так хочу жить! А вдруг не все для меня потеряно, вдруг мне удастся остаться в живых! А я сам хочу лишить себя этого шанса!" Как видим, наш герой все-таки не совсем потерял надежду. Иные люди, оказавшись в подобном положении, хоть и видят всю его безвыходность, все же до последней минуты продолжают надеяться, верить в чудо. Мы должны признать, что наш герой не мог не сохранить надежду на благополучное разрешение ситуации, если учесть, что он неоднократно выходил живым из страшных, грозящих неминуемой гибелью переделок.
   Вдруг он почувствовал, что кожаный ремешок, которым были перевязаны запястья, уже не сильно стягивает их. Пока Пифодор совершал много разных нервыных движений, напрягались и, насколько позволяли путы, двигались и руки его. Поэтому ремешок постепенно растягивался. Он уже давно ослаб, но поглощенный сильными страшными переживаниями, Пифодор это заметил не сразу. Он принялся изо всех сил ворочить предплечьями в кольцах пут, стараясь растянуть их еще больше и это удалось-таки сделать: скоро Пифодор уже растирал и разминал освободившиеся затекшие руки.
   Подняв с пола упавший ремешок, он стал думать какое найти ему применение. Повеситься возможности не было: Пифодор не мог достать до бревенчатых перекрытий потолка, чтобы к одному из них привязать конец ремешка. Он сделал петлю и надел ее на шею, не собираясь пока удушать себя, а только желая попробовать. Пифодор потянул конец ремешка - сильнее, еще сильнее. Лицо набухло, глаза выпучились, словно готовые выскочить из орбит. Дыхания не стало - ни вдохнуть, ни выдохнуть. Ощутив удушье, Пифодор постарался терпеть. Но скоро не выдержал и, отпустив конец ремешка, поспешил ослабить петлю. "Нет, не получится, не смогу", - подумал он, быстро тяжело дыша, жадно глотая воздух. Он сжал с досадой в кулаках ремешок и рванул его в разные стороны, затем швырнул со злостью на пол. "Как же быть, как быть?!" - Пифодор схватил руками голову, испытывая ужас и полное отчаяние. И тут его радостно поразила мысль: "Зачем же убивать себя?! Зачем?! Ведь теперь у меня свободные руки! Я могу драться! Я сражусь с ними! Я погибну в бою, как и должен был погибнуть. Это куда легче, чем самому убить себя! А главное, а главное, - продолжал он думать, ощущая и радость, и большое облегчение, - я не дам казнить себя! Мне не придется испытать нечеловеческие муки, которые они готовят мне. Погибнуть в бою с доблестью - что может быть лучше для воина, для сратега?!" Пифодор знал о случаях, когда по каким-либо причинам оказавшиеся без оружия воины сражались с вооруженными врагами. Как правило, все они погибали, но всегда все о них говорили с восхищением, как о совершивших настоящий подвиг героях. Пифодор обрадовался так, как будто у него появилась возможность не только умереть более легкой смертью, чем ожидал, а, вообще, спастись от гибели. "А почему это я решил, что буду драться без оружия?! Нет, я буду драться с оружием! - мысль стратега заработала в полную силу. - Я спрячу руки за спиной. Они, конечно не ожидают, что у меня руки развязаны. Думаю, мне удастся выхватить у кого-нибудь из них меч - они же не ожидают. Только как можно быстрее надо - раз и все. Резко - я это могу. Внезапность, быстрота - самые хорошие союзники. Это уж я точно знаю. Так что дружочки мои аргосские, хотите казнить меня? Пожалуйста. Только вначале попробуйте взять меня живым. Узнайте же, как умеет биться Пифодор. Помните, как я бился тогда. Увидите, как я бьюсь теперь, когда стал настоящим, опытным воином. Посмотрите как я дорого продам свою жизнь!.. О, да уж,.. да уж не это ли путь к спасению?! - Пифодор еще более воспрянул духом. - они же придут за мной не толпой, я думаю. Зачем им всем идти за мною? Конечно, они пришлют двух-трех человек. Зачем больше? Они же не знают, что мне удалось развязаться. Да и не знают на что я способен. Что мне стоит двоих-троих переколоть, не ожидающих нападения? Затем я выскочу на улицу и - бегом к крепостной стене. Стена отсюда в шагах ста-ста двадцати, не больше. Там же и лестница на стену. Только бы пробиться через цепь воинов на стене, успеть спрыгнуть со стены, пока они не достали меня мечом или копьем... Эх, нет, нет: там нельзя прыгать - слишком высоко. И такая круча внизу, камни! Нет - там мне сразу конец. А если попробовать добежать до того места, где аргивяне перебрались через стену? Нужно только бежать как можно быстрее. Вряд ли мне кто-нибудь встретится на пути. Ну, может, и встретятся - один-два, не более. Все воины сейчас на стенах. Да, много, наверное, там, где собираются казнить меня... Ох, нет, нет, - Пифодор снова упал духом. - Ничего не получится! Даже если мне и удастся добежать до туда, разве смогу я пробиться через цепь воинов! Их там так много и все в латах, со щитами, копьями. А у меня будет один только меч. Я же не успею надеть доспехи. Да и нет смысла надевать - бежать в них быстро невозможно. Конечно, у них там, в самом слабом месте крепостной стены, больше всего людей поставлено, - Пифодор поник головой. - Нет, мойр не перехитрить... Да,... но у меня еще есть путь - пробиться к алтарю, а еще лучше - в сам храм, припасть к ногам божества. А храм же вот он - рядом. Кода-то это меня здорово выручило... Да, но тогда все было по другому. Теперь же все иначе. Тогда мне повезло - меня не вывели из храма: народ благочестивый попался. А могли бы вывести - так часто бывает. А здесь вряд ли мне это поможет - эти мои аргосские дружки так меня ненавидят, что вряд ли страх перед святыней их остановит. К тому же, как я успел заметить, среди их наемников много негреков. Они не побоятся напасть на меня и в храме... Ну что ж, у меня будет меч - я буду биться с ними... О нет, о нет! Я не могу осквернить храм убийствами! Ну, а если они меня и не тронут, то мой конец все равно будет ужасен: мне придется умирать от голода и жажды. А это тоже пытка. Особенно мучительна смерть от жажды. А главное, а главное, - я буду жалок. Мне придется терпеть унижения. Они будут смеяться надо мной, оскорблять меня, - Пифодор невольно представил зло смеющиеся, надменно-торжествующие лица своих бывших друзей, а теперь врагов. - О нет, нет, это не для меня! Разве я не думал раньше о том, что если придется погибнуть, то я погибну достойно, как подобает воину? Поэтому такой путь не для меня. К тому же,.. к тому же,.. как же я забыл?! Они же говорили, что кто-то из наших искал ночью спасение в храмах. Но их выволокли оттуда и убили. Жрецы же, как говорили, попрятались все в своих комнатушках, подвалах и нос боятся высунуть. Так что,.. так что на храмы нечего надеяться. Значит,.. значит, придется вступить в бой, последний мой бой... Ну что ж, значит, чему быть, того не миновать... И за то спасибо богам. Спасли меня от лютой казни. И в первую очередь благодарю тебя, Арес, - чувствую, что ты, владыка, помогаешь мне, - собираешься вложить в мою руку меч. Ну что ж, можешь не сомневаться, я сумею хорошо отблагодарить тебя - не одну жизнь возложу сегодня на твой алтарь. Это будет моя плата тебе за то, что ты ради меня вступил в спор даже с самими мойрами, от которых и сам зависишь немало, и добился от них облегчения моей участи. Вот увидишь, твои старания будут не напрасны. Не пожалеешь - я не посрамлю меч, который ты вложишь в мою руку".
   Наш герой стал настраиваться, как обычно настраивался перед боем. Но никогда еще ему не приходилось готовиться к бою, в котором он должен неминуемо погибнуть: раньше, даже в самых трудных случаях, тоже казавшихся безнадежными, шанс выжить все же оставался. Сейчас же даже при оптимизме, основанном на прежнем удачном опыте, Пифодор не мог не видеть, что надежд никаких нет - слишком много хорошо вооруженных воинов противостояло ему одному, безоружному, только надеящемуся завладеть вражеским мечом. Тем не менее готовиться к неминуемой смерти в бою ему было куда легче, чем настраиваться на самоубийство: сказывалось выстраданное понимание того, что погибнуть, сражаясь, все же, наверное, будет не так тяжело, как умертвить себя самому. Облегчало душевное состояние также сознание, что удастся избежать лютой казни, что появилась возможность умереть достойно, как подобает воину, тогда как умереть достойно под изощренными пытками он, конечно же, не сможет - будет на радость врагам орать от непереносимой боли и молить о пощаде.
   Через некоторое время наш герой случайно наткнулся в темноте на бурдючок с водой, который взял с собой, отправляясь в караул, и который положил на пол со снятыми доспехами. Вражеские воины, как мы знаем, доспехи взяли. Бурдючок же не привлек их внимания. Это оказалось весьма кстати, потому что наш герой начал испытывать жажду.
   Того момента, когда откроется дверь карцера, Пифодор ждал долго. При этом он не только настраивался на смертный бой, но снова вспоминал прожитую жизнь. Теперь к этим воспоминаниям уже не примешивался панический ужас, а пронзительная, жгучая тоска сменилась спокойной грустью.
  
   51
  
   Как ни было поглощено внимание нашего героя ожидаемым приходом конвоиров, как ни готовился он психологически к этому, все же для него неожиданно и страшно прозвучали вдруг послышавшиеся за дверью шаги и лязг отпираемого засова.
   Пифодор заметался на месте, невольно порываясь спрятаться где-нибудь, хотя знал, что спрятаться здесь совершенно негде. Он словно забыл, что решил встретить врагов лицом к лицу, спрятав за спиной развязанные руки. В следующий миг он бросился к двери, пока она еще не открылась, и стал около нее, вжавшись спиной в стену. Поддавшись паническому страху, он мгновенно переменил принятое решение. Теперь он надеялся, оказавшись за спинами вошедших, если они не заметят его боковым зрением, ускользнуть из карцера и просто пуститься бежать, хотя понимал, что лишит себя таким образом возможности завладеть оружием, что выбраться из крепости, где на стенах столько вражеских воинов, конечно же, не сможет. Но поддавался паническому страху наш герой только мгновения. Буквально сразу он сумел овладеть собою. Поспешил спрятать за спину руки, подумав, что бой можно начать и здесь.
   Дверь отворилась. Яркий дневной белый свет залил камеру, вновь явив глазам каменную кладку стен, глиняный пол, высокий дощатый потолок. Слева появился носастый профиль с черной щетиной на скулах. В следующий момент Пифодор увидел перед собой широкий, с коротко подстриженными темными волосами, затылок вошедшего мужчины, одетого в серую из грубой ткани хламиду. Он явно не заметил нашего героя - стал прямо перед ним к нему спиною. Чувствовалось, что удивленно оглядывает камеру, не видя заключенного, и сейчас обернется к Пифодору.
   "Да неужели они прислали за мной только одного?" - поразился тот: он успел глянуть в дверной проем и не увидел никого, кто бы шел следом за вошедшим. "Вот это удача!" - мелькнуло у него в голове.
   Вражеский воин уже оборачивался. Наш герой схватил руками крепко его голову. При этом зажал ему рот, чтобы не дать кричать. Опытный борец, Пифодор знал и смертельные приемы, которые греческие юноши и мужи осваивли с целью применять их не на спортивных площадках, а в бою. Одним из таких приемов он старался убить сейчас вражеского воина. Наш герой не сомневался, что одолеет легко и быстро, видя, что противник мал ростом и сложения отнюдь не атлетического. Если бы прием получился, смещение шейных позвонков вызвало бы немедленную смерть. Но прием не получался. Противник больно, как когтями, вцепился ногтями в руки Пифодора. Упираясь мускулистыми ногами в пол, напрягался и всячески изгибался своим жилистым и упругим как пружина телом. И хотя это ничуть не напоминало контрприем, Пифодор никак не мог добиться своего. Затрудняла ему борьбу необходимость постоянно сжимать рот противнику. Все же тот издавал довольно громкое мычание. Пифодор боялся, что оно привлечет внимание кого-нибудь находящегося поблизости. Несмотря на тщедушный вид, враг оказался очень силен. Наш герой делал попытки зажать ему и нос, чтобы, вообще прервать дыхание. Но это тоже никак не получалось. Пифодор испугался, что не сможет справиться с противником. "Да неужели я не одолею этого хлюпика?" - с досадой и яростью думал он, прикладывая все силы, какие имел. Выручила его, как уже не раз, развитая телесными упражнениями силовая выносливость. Сопротивление вражеского воина начало ослабевать. Наш герой изловчился и ударил его головой о стену. Он сразу перестал сопротивляться, уронил руки и обмяк, став тяжелым в руках Пифодора. Тот, с трудом удерживая его, перевел дух и еще два раза изо всех сил ударил вражеского воина о стену. Потом отпустил. Поверженный противник с разбитой головой рухнул ему под ноги. Пифодор сразу выхватил из ножен на его боку меч. Хотел вонзить ему в грудь, но не стал, так как счел это излишним, не сомневаясь, что враг мертв.
   "Ну, вот я и с мечом! Хвала Аресу! Ну что ж, теперь вперед... Умирать будем. Во славу Ареса. Ну что аргивяне, "друзья мои", хотели казнить меня? Сейчас я казнить вас буду. Запомните меня не только как стратега коринфского", - Пифодор говорил себе эти воинственные слова, но чувствовал себя отнюдь не уверенно. Напротив, панический страх, который охватил его в момент прихода вражеского воина, и который забылся в пылу борьбы, вдруг снова овладел им, почти с прежней силой, хотя Пифодор и понимал, что теперь вряд ли уже подвергнется жесточайшей казни. Однако неотвратимость смерти, которую придется встретить уже сейчас, пусть и в бою, встала перед ним и надвинулась тоже подавляюще-устрашающе. Возможно, покажется странным и удивительным то, что такой бывалый, храбрый воин, как Пифодор, испытывал подобные колебания. Но не надо забывать, что бывалые храбрые воины - это обычные люди и им свойственны обычные чувства. Не всем удается легко и быстро преодолеть страх неминуемой смерти.
   Поскольку он имел возмоджность хотя бы немного отдалить свою гибель, то медлил выйти из карцера. Искать последнее прибежище в храме уже не казалось ему неприемлимым. Даже, напротив, именно это представлялось ему самым желанным и наиболее подходящим для него.
   Он опасливо выглянул в дверь. Взору открылось небольшое пространство между боковой колоннадой храма Аполлона справа и глухой белой оштукатуренной стеной одноэтажного подсобного строения слева. Крепостная стена находилась прямо напротив Пифодора в шагах ста от того места, где он стоял, и тридцати-сорока от здания святилища.
   Наш герой с тоской посмотрел на храм. Ему показались целой вечностью те дни, которые он может прожить еще, если укроется там, и если враги не дерзнут пренебречь неприкосновенностью ищущего защиту у святыни.
   Настроение Пифодора изменилось, когда он перевел взгляд на верх крепостной стены. Справа оборонительные башни и стены полностью загораживало здание храма, но слева значительная часть верха крепостной стены была хорошо видна над черепичной кровлей подсобного строения. Лишь редких часовых увидел Пифодор на башнях и стенах между ними.
   "Не может быть! Как в мирное время", - обрадовавшись, не веря глазам, проговорил он, но тут же огорченно подумал: - Ах да, их же много, конечно, в башнях от жары прячется. Если что - сразу выскочат... Ну так что ж, главное, чтобы их под стеною как можно меньше было, а лучше, чтобы, вообще не было, - ощущая радостный подъем и очень желая поверить в неожиданно появившуюся надежду, думал Пифодор. - А их вполне может быть мало под стеною и даже в башнях может быть мало - они же многие сейчас на мою казнь посмотреть собрались где-то. Где? Да хоть где угодно, лишь бы не под стеной, где мне идти надо. Да, ну конечно же, не там. Разве под стеною крепостной казнят? Для этого место более открытое выбирают. Уж не божество ли какое-то мне помощь посылает?!"
   С замиранием сердца Пифодор вышел из карцера и быстро пошел к дальнему углу подсобного строения. Дойдя, выглянул из-за него. К огромной своей радости не увидел ни одного человека в проходе между внутренними строениями Акрокоринфа и крепостной стеной на расстоянии стадиев двух до ее прямого угла, где она уходила влево и исчезала за постройками. Приблизительно в стадии от Пифодора находилось как раз то место, с которым наш герой связывал свои надежды на спасение, где мог спрыгнуть со стены на другую сторону. Он увидел там всего лишь одного часового.
   "Неужели?! О боги! Я спасен!" - еще с большей радостью подумал он.
   И действительно, Пифодор был настолько искусным воином, что мог быстро одолеть даже гораздо лучше вооруженного сильного противника. Но он понимал, что часовому могут прийти на помощь другие, причем очень скоро. Однако Пифодор надеялся приблизиться к нему незамеченным и напасть неожиданно, что могло позволить справиться с ним в считанные мгновения. Кроме того, уверенный в своем воинском мастерстве наш герой не сомневался, что в случае необходимости сумеет отбиться от двух-трех подоспевших на помощь к этому часовому его товарищей и успеет спрыгнуть, пока их не подбежит больше. Обнадеживало и то, что никого не было и между внутренними строениями крепости - храмами, всевозможными подсобными постройками, по крайней мере, где мог видеть Пифодор. Все же наш герой понимал, что радоваться пока еще слишком рано.
   Мельком взглянув вправо, и, увидев там только то, что можно было увидеть отсюда - боковую сторону храма Аполлона с ее мраморной колоннадой, он пошел влево.
   Двигался Пифодор наискось, желая приблизиться к крепостной стене и идти близко от нее, чтобы быть менее заметным воинам наверху. Сделав несколько шагов, оглянулся посмотреть, не увидел ли кто его, не узнал ли? Теперь открылись взору: под сильным углом к точке зрения - фасад здания святилища Аполлона, с изящной колоннадой, крепостная стена напротив него и несколько огибаемая ею площадка между ними, выложенная каменными плитами. Перед ступенями храма стоял красивый кубообразный алтарь. Нигде в той стороне не было видно ни одного человека, кроме часового на стене.
   Наш герой двинулся дальше. Через несколько шагов опять остановился и посмотрел назад. Отсюда, стоя у самой крепостной стены, можно было видеть всю ее на протяжении стадия полтора до того места, где она, круто изгибаясь, уходила вправо за здание святилища Гермеса. В шагах ста пятидесяти от себя Пифодор увидел группу гоплитов в полном вооружении - человек тридцать. Они стояли как раз у той самой башни, в которой раньше отдыхали от службы воины стражи, вырезанной боевиками коринфских изгнанников. В глаза бросилось сходство: точно также и они, собираясь отправиться менять на постах часовых, толпились у входа в башню, переговаривались с шутками, ожидая, когда солнечные часы днем, а ночью песочные возвестят о начале новой стражи. Даже щиты у этих воинов были коринфские. Впрочем, удивляться не приходилось - овладеть вражеским щитом и носить его у греков считалось очень почетно.
   Пифодор отвернулся и пошел далее, еле удерживаясь от того, чтобы побежать, мысленно говоря себе: "Только не торопиться, только не торопиться. Иди спокойно, не спеша. Иначе сразу привлечешь внимание... Да еще этот меч... Как быть с ним?! Он меня выдает с головой. Нельзя его так нести. Он же обнаженный. Несу его так, что сразу видно, что собрался драться. Но как же его нести? Не за лезвие же взять вместо рукояти. Это еще больше привлечет внимание. Может, за пояс заткнуть. Но кто же так носит? Только пареньки - деревянные мечи, когда в войнушку играют. Если взрослый так будет носить, то это всех удивит. Конечно, все обратят на это внимание. Да, как жаль, что я не прихватил с собой ножны с поясом. Но разве мог я предположить, что они мне пригодятся? Не возвращаться же за ними".
   Только он так подумал, как вдруг услышал за спиной:
   - Глядите, это же Пентакион! Он самый! Глядите, - это же он, он! Смотаться хочет! Эй, Пентакион, ну-ка стой, стой! Ты куда намылился?!
   Это крикнул явно кто-то из воинов, стоящих у башни. Пифодор вздрогнул, но не стал оборачиваться. Перехватив мгновенно меч, как удобнее и безопаснее было бежать с ним, острием вниз, он что есть духу помчался бегом.
   - Эй, эй, стой, собака!
   - Стой!
   - Держите его! Держите!
   - Все равно не уйдешь! - раздались крики за спиной Пифодора. Одновременно послышались топот бегущих ног и бряцание лат.
   Необремененный тяжелым вооружением наш герой быстро оставил далеко позади своих преследователей. Но они, конечно, сразу поняв куда именно он стремится, кричали часовому, охранявшему самую низкую часть крепостной стены, и другим караульным, что находились поблизости от того места, чтобы не пропустили беглеца. Впрочем, им можно было и не кричать: увидев человека, убегающего от их товарищей, они сразу поняли, что это враг, которого, если тот посмеет забраться на стену, надо убить или пленить. Конечно, они без труда догадались и о намерении беглеца преодолеть стену в том месте, где это наиболее удобно сделать. Зная, что охраняется оно только одним часовым, караульные на двух ближайших к тому месту башнях поспешили к нему на помощь. Поскольку находились они не в башнях, как предположил наш герой, а на них (по одному на каждой), им прежде, чем выбежать на стену, пришлось спускаться по внутренней лестнице. Таким образом, все участники описываемого нами события состязались сейчас в беге, за исключением часового, который охранял своеобразный финиш этого забега. Он поджидал беглеца на верху лестницы, сложенной из каменных плит, правой стороной примыкавшей к крепостной стене. Пифодор бежал и глядел на него. Фигура воина, быстро приближаясь и увеличиваясь, несколько расплывчато выделялась на фоне голубого неба, поблескивая бронзовыми доспехами.
   Наш герой добежал до лестницы и тоже бегом, правда, гораздо медленнее, стал подниматься по ней, преодолевая все возрастающую тяжесть в ногах. Грудь его словно разрывалась от надрывного дыхания. Надо заметить, что хотя стена здесь снаружи была низкой, но с этой сторны, как и везде на всей своей протяженности, имела большую высоту, а, значит, и лестницы, ведущие на нее, тоже были высокими, в том числе и эта. Поэтому уже порядком изнуренному нашему герою подниматься было очень нелегко. И снова Пифодора выручала выносливость, развитая регулярными телесными упражнениями.
   Часовой принял грозную боевую стойку - широко расставил ноги, закрылся большим круглым бронзовым щитом, поднял над плечом руку, угрожающе нацеливая на Пифодора копье.
   Тот внимательно следил за копьем, чтобы, если караульный метнет его, то успеть отбить или увернуться.
   Часовой стоял на самой высокой и самой широкой ступене лестницы, которую вполне можно было бы назвать маленькой площадкой.
   Он не метнул копье, а попытался ударить им нападающего. Но исключительно ловкому и обладающему специальной сноровкой Пифодору не составило труда перерубить древко. Гоплит вынужден был отступить с лестничной площадки на стену, что позволило ему выиграть мгновение для того, чтобы обнажить меч. Пифодор занял оставленную им позицию. И это было последним его успехом в осуществлении побега.
   Почему-то только сейчас он обратил внимание, что и у воина, с которым сейчас сражался, на щите тоже отличительный знак коринфского войска. Даже более того, между нащечниками его ярко сверкающего на солнце хорошо начищенного бронзового шлема с высоким гребнем Пифодор разглядел знакомые черты.
   "Да это же наш наемник! Я знаю его! Вот гад - и он тоже с ними!" - с удивлением и возмущением подумал наш герой и бросился на гоплита. Он применил очень эффективный, не раз проверенный в бою прием, но не добился желаемого: не хватило быстроты и силы, того, что ему всегда хватало, когда не был слишком утомлен. Противник вовремя и правильно среагировал на все удары и не поддался ни на одно обманное движение. Устояв против бешенного натиска лучшего воина Коринфа, он перешел в контратаку. Теперь Пифодор сам был вынужден защищаться, с трудом отбивая меч противника. Он был обескуражен, потому что знал этого наемника как одного из средних по воинским качествам бойцов, которого и в самом деле смог бы одолеть за несколько мгновений, не будь столь изнуренным. Огромная усталость ощущалась во всем теле, особенно в ногах, а ноги в бою для пешего воина едва ли не самые главные помощники. Тяжелая борьба в карцере, стремительный бег почти на стадий и не мене энергичный подъм по высокой крутой лестнице отняли у нашего героя много сил.
   "Все - это конец! Не пробьюсь! Не вышло! Не получилось!" - страшно и обезнадеживюще прозвучало, словно эхо, в сознании Пифодора.
   Справа и слева из ближайших башен почти одновременно выскочили воины и быстро побежали сюда по стене. Снизу топот ног и бряцание лат слышались совсем близко.
   "Да неужели я не одолею этого?!.. Последний шанс!.. Там после него всего два шага и - я спасен!" - мгновенно подумал Пифодор и снова ринулся вперед, преодолевая неимоверную усталость, непонятно откуда беря новые силы. Но все, чего ему удалось добиться - это только сдержать натиск противника и чуть потеснить его.
   Караульные с башен, поспешившие на помощь своему товарищу, стояли уже рядом с ним, подняв над плечами и направив на Пифодора копья.
   Он опустил руки, подставляя себя под их удары и даже в такой момент чувствуя наслаждение от прекращения неимоверно тяжелого движения. И, как ни странно, не ощутил никакого страха: и страх, и какие-либо другие чувства все утонули, растворились в ужасной усталости. Мелькнула лишь единственная мысль: "Только бы быстрее, чтобы не мучиться...".
   Но ударов не последовало. Гоплит, стоявший справа, удивленно-озадаченно воскликнул, опуская копье:
   - Э, да это же, да это же Пентакион! - и крикнул товарищам: - Эй, не бейте его! Его нельзя убивать - он живым нужен!
   Пифодор тоже узнал этого воина. Он был местный горожанин, гражданин Коринфа. Кроме того, знал, что он сапожник, частый посетитель гимнасия, хорошо играет на кифаре, большой весельчак и острослов, почему всегда желанный гость на любых пирушках.
   "Да, конечно, они захотят взять меня живым! Я этого ожидал! Нет уж!" - подумал Пифодор и, снова подняв меч и чувствуя некоторое прибавление сил даже после такого незначительного отдыха, бросился на гоплитов, чтобы заставить их убить его, защищая себя.
   Натиск Пифодора встретил воин, стоявший слева, незнакомый ему. Крупный, молодой, еще не успевший устать, он, отбивая удары большим круглым щитом, стал в то же время так напирать им, что чуть не сбросил Пифодора с лестничной площадки. Наш герой мгновенно сообразил, что в его положении упасть с такой высоты недопустимо: можно потерять сознание или получить повреждения, которые лишат способности сопротивляться. Тогда он достанется своим лютым врагам живым и беспомощным. Буквально в последний момент Пифодор сумел увернуться, так что напирающий противник едва-едва сам не свалился с площадки.
   Наш герой соскочил на несколько ступеней вниз и стал спиною к стене. Новая позиция отнюдь не была надежной: воины, стоявшие на стене, легко могли поразить его сверху в голову копьем или мечом. Но Пифодор этого не боялся. Он желал этого.
   Теперь его взгляд был обращен внутрь крепости. Наш герой увидел, что гнавшиеся за ним воины уже оцепили лестницу, и некоторые поднимаются по ней к нему. Двух, шедших первыми (на одной ступени только и могли уместиться двое) Пифодор тоже сразу узнал. Один был наемник, другой - гражданин Коринфа. Даже вспомнил имя последнего - Ламприск. То был довольно рослый воин, в панцире, с раздвоенной выпуклостью мощной груди и атлетическим рельефом брюшного пресса, в гребнистом шлеме, с неширокими нащечниками, открывающими большое загорелое хорошо выбритое лицо с пухлыми чувственно-красными губами. Прерывающимся от глубокого, частого дыхания голосом (Пифодор заметил, что все его преследователи тоже порядком утомлены и тяжело дышат) он произнес:
   - Все,... Пентакион, отбегался... Видишь - бежать теперь некуда... Давай, клади меч... Сдавайся.
   - И вы тоже с ними? Значит, и вы за них? Но почему?
   Пифодора не интересовало то, о чем он спрашивал. Теперь, когда он понял, что спасения нет, что должен вот-вот умереть, ему было совершенно безразлично кто с кем, кто за кого и почему. Он задал эти вопросы, надеясь завести разговор с нападавшими, чтобы хоть как-то задержать их, хотя бы чуть-чуть продлить свою жизнь, хотя бы чуть-чуть восстановить силы желанным, пусть совсем непродолжительным отдыхом, понимая, что сможет заставить убить себя в бою людей, намеренных взять его живым, только если окажет по-настоящему опасное для них сопротивление.
   Похоже было, что враги, изнуренные быстрым бегом в тяжелых доспехах, тоже не прочь перевести дух и переброситься словами.
   - С кем это с ними? - усмехнулся Ламприск. - Мы - со своими. А вот с кем ты, всем уже окончательно ясно. Больше уже никого не обманешь.
   - Да, долго же ты всех нас дурил!
   - Ну, теперь не рассчитывай найти среди нас дураков!
   - Теперь не уйдешь от справедливой кары! - стали выкрикивать воины из оцепления, среди которых Пифодор тоже узнавал знакомых.
   - Да, да долго он дурил нас, сволочь!
   - Мы как слепые, как глупые были - ничего не видели, ничего не понимали!
   - Один только Евкратис раскусил его, мудрейший человек!
   - Да никто не верил ему!
   - А если б поверили, то не случилось бы такой беды, какая свалилась на нас сейчас!
   - Не потеряли бы столько наших!
   - Сколько семей лишились своих кормильцев! А все из-за него! - продолжали кричать возмущенно воины, стоявшие под лестницей. Один из них сказал:
   - А все-таки правду говорят, что нет худа без добра. Если б не притащил он сюда изгнанников, не захватили они Акрокоринф, то не прихлопнули бы мы их всех здесь, как в ловушке! Как тараканов!
   Другие гоплиты согласились с товарищем:
   - Да, это верно - они как в ловушку попали!
   - Они сами для себя эту ловушку сделали!
   - Да, и все погибли в ней! Считай, все их воины!
   Высокий гоплит, с рыжеватой бородкой, в иллирийском шлеме, с низким гребнем, заметил:
   - Теперь долго не сунутся! Лет двадцать! Пока новые щенки их не подрастут!
   Воины снова возмущенно-угрожающе закричали:
   - Давай, Пентакион, сдавайся!
   - Видишь, боги не дали тебе уйти!
   - Они не любят, когда подлость и предательство без наказания остаются!
   - Как, да вы,.. вы, что?.. Да нет, не может быть! Вы что, воины Коринфа, вы наши?! Вы отбили у изгнанников Акрокоринф?! Ну, это невероятно! - воскликнул пораженный, необычайно обрадованный, восхищенный Пифодор. - Все, все, я сдаюсь! Я охотно сдаюсь, - наш герой положил меч на ступень лестницы. - Я сдаюсь, я сдаюсь с огромной радостью, мои дорогие, родненькие!
   Он стал смеяться над своей недогадливостью:
   - А я думаю, почему у них у всех щиты коринфские?! А я гляжу, воины-то знакомые, наши! Ну, думаю, сволочи какие - к врагу перебежали! - Затем недоумевающее-радостно произнес: - Но разве, разве возможно было в такое поверить?! Да мне и в голову такое не могло прийти! Ну молодцы, ну молодцы! Да как же вы смогли взять штурмом Акрокоринф?! Это же не возможно! Чудо какое-то! Это же просто чудо!
   И действительно, нельзя не поразиться тому, чему поразился Пифодор, во что не мог поначалу поверить. Читатель, конечно, догадался, что пока наш герой находился в карцере и за толстыми стенами и глухой дубовой дверью опять не мог слышать происходящее снаружи, к тому же происходящее в отдалении от того места, где он был, в Акрокоринфе снова произошли очень важные события, а именно то, что коринфянам удалось вернуть его. Но как столь малочисленное войско, насчитывающее немногим более тысячи семисот человек, смогло справиться с задачей, невыполнимой даже для большой армии - взять штурмом знаменитую своей неприступностью крепость, защитники которой ожидали нападения и были готовы к его отражению? Помог случай.
   Обдумывая каким образом вернуть Акрокоринф, стратег Адронадор никакого другого способа, кроме как вести длительную осаду, придумать не мог. Любой полководец на его месте поступил бы также. Адронадор решил следующим утром велеть солдатам, участвующим в оцеплении акрокоринфского холма, приступить к возведению вокруг него полисада, но не успел, потому что появилась возможность отдать другой приказ.
   Фракиец Фолиокл, с помощью которого боевикам коринфских изгнанников удалось овладеть Акрокоринфом, не собирался отказываться от своего намерения ближайшей же ночью покинуть осажденную крепость. Для этого, как мы знаем, он отыскал в ее кладовых длинный крепкий канат и через некоторое время после наступления темноты появился с ним на стене, защищающей Акрокоринф с самой неприступной стороны. Как мы помним, Никанор, уверенный в исключительной надежности этого места, поставил здесь только десяток воинов для наблюдения за противником.
   Коринфских солдат на той стороне в оцеплении у подножия холма стояла едва ли сотня. Адронадор не видел смысла держать здесь больше людей. Перед воинами там стояла задача лишь не допускать возможного сношения осажденных с внешним миром.
   Поставленный на стенах этой стороны крепости десяток караульных разделился на две половины с тем, чтобы каждая несла дозор поочередно - пока одна бодрствует, другая отдыхает, то есть спит. К тому моменту, когда на эту стену поднялся Фолиокл, здесь спали и те воины, которым полагалось отдыхать, и те, которые должны были бдительно не смыкать глаз. Последние, чтобы скоратать в разговорах время, собрались в одном месте, что тоже считалось грубейшим нарушением правил несения караульной службы. Там и уснули, как раз поблизости от того места, которое еще днем присмотрел Фолиокл как наиболее удобное для спуска. Заснули часовые крепко. Впрочем, неудивительно: совершив тяжелейший ночной марш-бросок в полном вооружении через всю коринфскую область, завершившийся еще более тяжелым быстрым восхождением на огромный акрокоринфский холм и яростным боем с отборными воинами, защищавшими Акрокоринф, они были настолько изнурены, что стали особенно податливы к соблазнам Морфея. Возможно, и заставили бы себя устоять перед его чарами, если бы, во-первых, не видели сколь неприступны здесь оборонительные укрепления, во-вторых, если бы опасались того, чего обычно опасаются часовые - посещения постов проверяющими начальниками. Но караульные там были совершенно уверены, что проверки не будет. И они не ошибались: те командиры, которые могли проверить их, уже давно спали крепким хмельным сном там, где пировали, как и большинство других младших и старших начальников. Их тоже не пощадила слишком большая усталость, по причине которой даже мало выпитого вина вызвало у многих быстрое опьянение. Те же, кто оказались более стойкими и продолжали ублажать себя дарами Диониса все равно и думать забыли о необходимости поскорее вернуться к своим подчиненным, ожидающим их на крепостных стенах, также, как и о Пифодоре, хотя перед началом пира ни у кого не было сомнений, что он продлится недолго и уже скоро завершится казнью Пентакиона и возвращением сотрапезников на боевые позиции.
   Увидев спящих часовых, Фолиокл в первый момнт хотел их разбудить, но передумал. И не только потому, что ему была совершенно безразлична дальнейшая судьба отряда из Аргоса, приведенного им сюда. Он опасался, что они его не отпустят. Для такого опасения имелись серьезные основания. Фолиокл замечал в отношении к себе боевиков плохо скрытое недовольство, даже озлобленность. Он вполне понимал почему вызывал такое отношение. Оставаясь в Акрокоринфе, где предстояло переносить тяготы и лишения осадного положения, многие не могли не завидовать счастливчику, имеющему право и возможность покинуть крепость, к тому же очень разбогатевшему. И все же Фолиоклу было ясно, что не это главная причина недоброжелательного отношения к нему боевиков. У коринфских изгнанников в Аргосе имелась общая казна, пополняемая в основном за счет взносов наиболее богатых из них и денежной помощи македонского царя, а также некоторых других царей эллинистического мира, продолжавших вмешиваться в междуусобные конфликты греческих государств. Деньги из этой казны использовались для борьбы с демократическим Коринфом. Шли они преимущественно на оплату наемников, которыми изгнанники усиливали свой боевой отряд. Но время от времени, правда, очень нерегулярно, получали вознаграждение и остальные его воины, то есть добровольцы из числа изгнанников и их сыновей. Теперь им предстояло надолго забыть о таких вознаграждениях и только потому, что Фолиокл потребовал слишком большую себе плату. Именно ради того, чтобы смягчить досаду, обиду боевиков, он и отдал в их руки Пифодора, сделав это как бы в довесок к основной своей услуге.
   Правда, новое предательство не очень-то помогло Фолиоклу более расположить к себе боевиков. Особенно его беспокоило, что иные то ли в шутку, то ли всерьез говорили ему, что за столь большую плату он должен еще повоевать, принять участие в обороне Акрокоринфа. Это никак не входило в планы Фолиокла. Поэтому, стараясь действовать как можно тише, чтобы не разбудить часовых и чтобы не привлечь внимание осаждающих (он хорошо понимал что его ожидает, если будет пойман ими), он обвязал один конец каната вокруг зубца стены и стал спускаться вначале по крепостной стене, затем по не менее отвесной верхней боковине скалы и очень удачно опустился на такое место, откуда можно было продолжать движение вниз и без помощи каната, не опасаясь сорваться. Фолиокл был необычайно рад, что длины веревки хватило. Скоро он добрался до подножия акрокоринфского холма. Но тут его ждали затруднения.
   Как ни была темна ночь, его спуск не остался незамеченным воинами из оцепления. Сотник послал десяток гоплитов перехватить Фолиокла. Видя, куда он спускается, они поспешили туда. Тот вовремя заметив их, решил, что, если не сможет убежать, то во что бы то ни стало постарается не достаться им живым - заколет себя, или погибнет, сражаясь. Но бежать Фолиоклу удалось. Ему помогло то, что его отягощал только меч - остальное вооружение он оставил в крепости, опасаясь, что при спуске по канату руки не выдержат вес большого тела и тяжелых доспехов, или не выдержит канат. Выручило также то, что у подножия холма росло немало кустов в перемешку с деревьями. Фолиокл спрятался среди них и, улучив благоприятный момент, бросился что есть духу прочь отсюда в спасительную темноту. Гоплиты успели увидеть только как крупная фигура, словно тень, метнулась вдруг из кустов и быстро растаяла в темноте. Понимая, что им, отягощенным тяжелым вооружением, нет смысла пытаться догнать его, они вернулись в оцепление.
   После этого прошло не менее получаса. И вот из-за туч вышла луна, ярко осветив огромный холм и крепость на нем. К немалому своему удивлению находящиеся внизу ополченцы разглядели веревку, свисающую со стены и значительно ниже нее. Нетрудно было догадаться, что по этой веревке и спустился человек, которого не удалось поймать. Удивляло то, что до сих пор никто не втянул ее обратно. Возникли предположения: во-первых, спустившийся человек покинул Акрокоринф без ведома караульных, что он совсем не посыльный от осажденных к кому-то, как поначалу решили ополченцы, а, по всей видимости, беглец, возможно, дезиртир, во-вторых, в том месте на стене, откуда свисает веревка, часовых нет или те убиты им, или спят. Иные предположили, что воины там все же есть, но они забыли о веревке.
   Немедленно доложили о происшедшем стратегу. Адронадор подумал в соответсвии с образом мыслей людей своего времени, привыкших буквально во всем видеть промысел богов, а именно, что некое божество помогает ему завладеть Акрокоринфом. План действий сразу возник в голове одаренного молодого стратега.
   По его приказу пятьдесят отборных коринфских воинов взобрались по оставленному Фолиоклом канату на стену, бесшумно перерезали спящих часовых, затем беспрепятственно прошли по акрополю до ворот, которые легко отбили у караульных, совершенно не ожидавших нападения врагов со двора крепости, открыли ворота и удерживали их до того момента, когда подоспели основные силы коринфян. Сотни гоплитов ворвались в Акрокоринф и истребили большинство его защитников, двадцать семь человек, преимущественно раненых, взяли в плен. На другой день все они были распяты за городом при большом стечении народа, торжествующего окончательную победу над аристократами Коринфа.
   Радость омрачила скорбь по павшим. Правда, потери победителей были не столь уж велики, но погибло большинство из группы воинов, первыми проникших в креопость и сделавших возможной блестящую победу. Так много было убитых в этом отряде потому, что воины его вступили в бой очень утомленными тяжелейшим подъемом на стену по канату и потому, что из вооружения взяли с собой лишь мечи, да легкие деревянные, обтянутые бычьей кожей щиты, иначе просто не смогли бы вскорабкаться. Отряд мог и весь погибнуть и не справиться с задачей, если б многие противники не оказались слишком пьяны. Надо заметить, что Адронадор не включил в эту группу штурмующих никого из своих телохранителей, хотя считалось, что они самые лучшие воины. Так поступил он, опасаясь за свою безопасность, которую обеспечивали в бою эти люди. Телохранители у него были те же, что и у Пентакиона. Нежелание включить их в отряд, брошенный на штурм крепости с неприступной стороны, возможно, спасло от верной гибели тех коринфян, которым Пифодор намерен был отомстить за участие в расправе над его семьей.
   Едва Пифодор понял, что избежал неминуемой гибели от рук изгнанников, он готов был от радости расцеловать всех воинов, в которых только что видел своих врагов. Но их враждебный, угрожающий вид отнюдь не располагал к этому.
   Наш герой еще был далек от понимания, что снова попал в опаснейшую ситуацию.
   Воздев руки, Пифодор поспешил вознести благодарственную молитву богам. В необычайно силном душевном волнении он восклицал:
   - О, боги, как я благодарен вам! Спасибо вам за то, что все же спасли меня! А я-то уж думал, все - конец мне: нигде спасения не видел! А вы ради меня сделали невозможное - даже помогли коринфянам штурмом Акрокоринф неприступный взять! Разве ж они смогли бы это сделать без вашей помощи?! Да ни за что! Да никто бы не смог! Не сомневайтесь - я отблагодарю вас! Увидите, что не зря старались! Хорошие жертвы от меня получите!
   Воины рассмеялись.
   - Хватит прикидываться! Теперь уж никого не сумеешь обмануть. Как ни старайся прикидываться, никто уж тебе не поверит!
   - Даже все те, кто так тебя любил!
   - Всем стало ясно кто ты на смаомом деле!
   - А как прикидывается здорово!
   - Да, ему бы на театре играть!
   - Не хуже Амибея был бы!
   - Ты думал тебе конец?! Конечно! С чего же ты решил, что ты спасен?!
   - Конец твой придет совсем скоро!
   - Куда твои дружки пошли, которых ты привел сюда, туда и ты пойдешь! - раздавались недоверчивые, насмешливо-пренебрежительные и возмущенные голоса.
   - О,.. так вы что,.. да уж не думаете ли вы, что это я привел сюда отряд из Аргоса? - удивился и рассмеялся Пифодор. Его бы немало встревожило обвинение в том, что именно он указал врагам самое уязвимое место крепости и сделал возможным ее захват. Это обвинение выглядело особенно страшным ввиду того, что Пифодор в последнее время вызывал у соотечественников большое подозрение в связях с изгнанниками, а сегодня оказал вооруженное сопротивление воинам демократического Коринфа. Но сейчас, когда он был необычайно рад тому, что просто чудом остался жив - избежал и жесточайшей казни, и смерти в бою, которую искал и непосредственную ужасную близость которой уже ощущал, - это обвинение ему показалось совершенно малозначительным, не стоющим даже внимания. Он не сомневался, что оно сразу же рассыпется, едва он даст объяснения. - И вы, правда, так думаете?! Какие же вы дураки! Так они меня казнить хотели как главного своего врага! Лютую казнь для меня придумали! А вы говорите - это я их привел! Просто вы еще не знаете. А я знаю кто привел их, кто показал им где надо нападать на Акрокоринф! Это - Фолиокл! Фракиец Фолиокл. Ну, вы знаете, здоровый такой. Он сам мне сказал. И я видел его здесь с ними.
   - Хватит врать! Хватит врать!
   - Кто тебе поверит?! Никто!
   - Больше уже никто! Легко сейчас валить на другого, на того, который убит! - закричали возмущенно гоплиты.
   - А он убит?! Вы точно знаете?! - спросил Пифодор и подумал: "Может, он не успел уйти и погиб вместе с остальными. Тогда мне будет труднее доказывать свою правоту. Хотя почему? Нет, ничуть не труднее: если он погиб здесь, то его наверняка наши видели, как он сражался на стороне врагов - такого большого трудно не заметить".
   - Да нет, мы не видели его среди убитых.
   - Но среди живых его тоже, вроде бы, не было - среди пленных-то.
   - Вроде, не было, - подтвердили другие.
   - Значит, он среди убитых.
   - Да, должно быть, среди убитых, - сделали вывод третьи.
   - Ну так идите же поищите! - воскликнул наш герой, но тут же подумал: "Впрочем, какая мне польза будет от того, если его найдут мертвым?"
   Все воины как-то странно, с мрачным видом усмехнулись.
   - Его уже не поищешь, - сказал один из них, высокий, в красивых аттических доспехах, стоящий среди воинов, которые толпились под лестницей.
   - Всех убитых уже кремировали, - пояснил Ламприск. - Даже изгнанников: на радостях, что наконец покончили с ними.
   - Когда вы,.. когда вы это успели?! Так быстро! - очень удивился наш герой.
   - Быстро? Да разве быстро? - тоже удивились воины.
   - Времени-то вон сколько прошло! Три дня - сказали они.
   - Как три дня?! Не может быть! Вы шутите? - не поверил Пифодор.
   - Да что ты прикидываешься опять?!
   - Вроде, не знаешь!
   - До трех что ль считать разучился?! - опять возмутились воины.
   - Сегодня четвертый пошел, - сообщил один из них.
   - Три дня? Неужели три дня? - растерянно проговорил Пифодор. "Неужели три дня?! Неужели это правда?!.. Похоже, они не врут. Вот это да! Три дня! Три дня!.. А ведь мне, и правда, казалось, что прошло много времени... Но не три дня! - думал он. - Может, иногда я дремал... Когда на полу лежал. Вот это да! Три дня! Так вот почему я так быстро силы потерял, когда дрался! Я же три дня не ел. Совсем ничего не ел".
   Наш герой был настолько поражен, что какое-то время даже не слышал, что ему говорят воины. Когда пришел в себя от изумления, то услышал, как гоплит в аттических доспехах сказал:
   - Да он не только не уступит Амибею - он превзойдет его. Вон как прикидывается!
   - Так он, может, и правда, не понял, что три дня прошло, - рассмеялся гоплит, который стоял рядом с Ламприском. - Он же, наверное, в подвале где-нибудь сидел, прятался, пока ждал, когда все успокоится, когда людей здесь поменьше будет, чтобы деру дать. А там, в подвале, в потьмах-то, наверное, не очень догадаешься когда день, когда ночь.
   - А ты догадлив, как я посмотрю. Только не совсем, - ответил ему, усмехнувшись, Пифодор. - Но в чем ты прав, так это в том, что я действительно в темноте сидел, ничего не видел, ничего не слышал. Но не в подвале, а в карцере и не потому, что там прятался от вас, а потому, что меня туда враги заперли перед казнью, которая, хвала богам, не состоялась.
   И он рассказал воинам что с ним произошло, начиная со ссоры с Патекиском, велевшим его отправить в узилище, и кончая тем, как бросился бежать от них, приняв за врагов.
   - Кого же ты убил из наших, собака?!
   - За это тоже ответишь!
   - За все ответишь, сволочь! - закричали возмущенно гоплиты, когда Пифодор кончил рассказывать.
   - Я его знать не знаю - первый раз увидел! Никогда его раньше не видел! - отвеил Пифодор. - Вы должны понять, что произошла ошибка! Просто ошибка! Досадная ошибка! Такое бывает. Просто я принял его за врага! Если б на его месте был кто-нибудь другой, кого я знаю, может быть, этого не произошло бы. Я смотрю, и среди вас немало таких, кого я тоже в первый раз вижу!
   - Да это просто, знаешь, кто?.. Стража Акрокоринфа погибла ведь. Ну, и чтобы дыру закрыть здесь, пихнули сюда абы кого - и наемников, и нас, ополченцев. Со временем здесь, конечно, снова сделают отборную стражу из наемников, - объяснил Ламприск. А пока и нам, горожанам, придется походить сюда в караул. Думаю, не долго. Наемников сюда поставили из сотни Демофокла. А у него последнее время много новых. Ты их, конечно, можешь и не знать - вы ведь как бы особняком здесь, в Акрокоринфе, были.
   - Да врет он все, Пентакион этот, подлый! Вот хитрюга!
   - Единственную правду сказал, что нашего убил!
   - Остальное все выдумал!
   - Он, видать, в том карцере спрятался! А тут кто-то из наших сунулся туда, вот он его и!..
   - Надо посмотреть кого это он! - негодующе зашумели воины.
   - Это он кого-то из второго отряда завалил. Они как раз сейчас отдыха- ют, - услышал Пифодор голос сверху. Это сказал один из воинов, стоявших на стене.
   - Да, наверное, кому-то, видать, не спалось. Он и пошел слоняться по крепости.
   - Любопытство подвело, - говорили гоплиты под лестницей.
   - Должно быть, тот, кого ты убил, так помял твою рожу! Вон как она у тебя рскрашена! - рассмеялся кто-то.
   - Да он сам себе морду разукрасил, чтобы поверили ему! - заметил другой воин.
   - Да они же били меня. Это следы от их побоев, - сказал Пифодор.
   - Да, складно врешь, сволочь! - воскликнул Ламприск. - Ну, а как ты докажешь, что не помогал врагам? - обратился он к Пифодору.
   - Да! Да! Как докажешь?! - захотели узнать и остальные.
   - Я знаю, что несколько человек, что были со мною в страже, бежали - со стены крепости спрыгнули. Возможно, некоторые остались живы. Надо их спросить, - ответил Пифодор. - Они подтвердят, что в ночь, когда напали изгнаниики, я в карцере был, а не с врагами. То, что меня Патекиск под арест посадил, наверняка все в страже знали - о ссоре рядового с начальником быстро все передают друг другу.
   - Четырнадцать человек, я слышал, со стены спрыгнули, - сказал Ламприск. - Четверо сразу - насмерть. Двое, хоть тоже разбились, но умерли попозже. Двое спрыгнули удачно, но от ран умерли тоже. Шестеро уцелели. Пятеро из них в тот отряд попали, который первым в крепость пробрался. В этот отряд самых лучших взяли, а в стражу Акрокоинфа-то, сам знаешь, только лучших из наемников зачисляли.
   - Вот им и "повезло": тот отряд, в который их включили, почти весь полег. И эти тоже.
   - Так что из всей старой акрокоринфской стражи только один и остался в живых, который в отряд тот не попал, потому что воин он не ахти какой.
   - Так что, давайте, его и спросим! - говорили воины.
   - Конечно, давайте! - обрадовался наш герой. - Хорошо хоть один остался! Мой спаситель! Он подтвердит! Кто же это? Кому так повезло? Как его зовут?
   - А это наш начальник - Патекиск.
   - Патекиск?! - опешил Пифодор.
   - Да, да, он самый, - усмехнувшись, пожал плечами Ламприск.
   - Да, столько воинов хороших полегло, а это дерьмо осталось, - проговорил кто-то из гоплитов.
   - Его, конечно, спросим, - произнес неуверенно-озадаченно Пифодор. - Надо бы еще пленных допросить. Ведь наверняка есть пленные. Они подтвердят, что не я, а Фолиокл привел их сюда, подтвердят, что били и хотели казнить меня.
   - Пленных уже не спросишь, - ответил Ламприск. - Они все распяты давно. И вряд ли еще кто-то дышит.
   Пифодор озадаченно взялся рукой за голову и после некоторого колебания произнес:
   - Ну что ж, пойдемте к Патекиску. Думаю, он правду скажет.
   Наш герой, действительно, верил, что начальник стражи не будет лжесвидетельствовать против него. Правда, когда узнал, что теперь полностью зависит от доброй воли, честности своего ненавистника, поначалу немало встревожился, опасаясь, что тот снова не упустит возможность причинить ему вред, в данном случае погубить его. Все же затем опасение сменилось надеждой, даже почти уверенностью, что, видя огромную разницу между обычными житейскими, служебными конфликтами и нынешней ситуацией, куда более серьезной, требующей ответственного подхода, свободного от личной неприязни, мелочной злопамятности, он не решится пойти на откровенную преступную ложь, чтобы не прогневить богов. Прежние конфликты с Патекиском и вызванные ими обиды сейчас казались нашему герою такими мелкими и смешными, что ему не хотелось даже брать их в расчет. Мало того, он решил в будущем сделать все, чтобы улучшить свои отношения с начальником стражи, пусть даже придется сдерживаться, терпя раздрожение и обиды.
   - Да, пойдем к Патекиску. Послушаем что он скажет, - сказал Ламприск, жестом приглашая Пифодора следовать за ним, и стал сходить по ступеням.
   - Да, да, пойдемте к начальнику стражи!
   - Послушаем его!
   - Да, интересно послушать его!
   - Что скажет?! - говорили другие воины, когда Пифодор спускался по лестнице.
   В сопровождении гоплитов он шел в направлении обратном тому, в котором убегал от них.
   Патекиск уже был близко. Он шел сюда, привлеченный внезапным шумом.
   Нелюбитель обременять себя тяжелыми доспехами гоплита начальник стражи обычно ходил по крепости просто в одной тунике, порой даже не подпоясанной, а то и вообще по-домашнему - покрытый только гиматием. Эта привычка, кстати, недавно помогла ему уберечь от сильного повреждения ноги. Когда он узнал о нападении врагов, то и не думал возглавлять оборону Акрокоринфа, а поспешил покинуть его. Спрыгнуть с крепостной стены без доспехов было куда легче и безопаснее, чем в них. Соотечественники не знали о слишком поспешном бегстве начальника стражи Акрополя, и среди коринфян было мнение, что он заслуживает не большего порицания, чем те воины, которые позволили себе бежать из крепости лишь после того, как сражались с врагами и убедились, что дальнейшее сопротивление бесполезно.
   Сейчас же Патекиск горделиво вышагивал, облаченный в латы, в шлеме с высоким пышным гребнем. Хотя Пифодору не часто приходилось видеть начальника стражи в доспехах, он сразу заметил, что они на нем другие - и более красивые, и более дорогие. Эти латы, лучшие из трофейных, выбрал себе стратег и подарил своему любовнику - Патекиску. Именно из желания покрасоваться в своем новом вооружении тот изменил привычке ходить по крепости легко одетым, рассчитывая, что многие думают, что видят на нем взятую им самим в бою добычу. Справедливости же ради надо сказать, что Патекиск в штурме Акрокоринфа никакого участия не принимал, сославшись на то, что у него, якобы, повреждена прыжком со стены нога. Он даже не забывал целый день старательно прихрамывать. Но на следующий день это уже не счел нужным делать.
   Лицо приближающегося начальника стражи выражало крайнее изумление и неменьшую радость. Еще не зная, что это за радость - добрая или радость торжестующего победу врага, наш герой невольно заулыбался в ответ. Вскоре лицо Патекиска изменилось. Теперь он смотрел на Пифодора так, как обычно - надменно-презрительно с оттенком самодовольства и насмешливой пренебрежительности. Опять увидев эту гримасу, Пифодор почувствовал, что никогда не сможет заставить себя налаживать отношения с Патекиском и что вряд ли возможно их наладить. И все же он почтительно приветствовал начальника стражи, не забыв о субординации и о том, что теперь слишком зависит от него. Тот не ответил на приветствие и только злорадно усмехнулся. Подойдя уже совсем близко, Патекиск, лукаво прищурив глаза и насмешливо кривя губы, произнес напыщенно с ложным восхищением:
   - О, кого я вижу! Великого, непобедимого Пентакиона, сокрушителя башен, покорителя Пелопонесса! Просто глазам своим не верю! Вот уж не думал, что доведется опять с тобой встретиться! Вот уж ни как не ожидал что удастся закончить тот наш разговор с тобой. - Глаза Патекиска зло сузились, голос стал злорадно-торжествующим. - Ну что ж, посмотрим на чьей стороне будут теперь коринфяне. Не меня, а тебя они покарают! Да еще как покарают!
   - А меня-то за что? - спросил Пифодор, хотя понимал что тот имеет ввиду. "Так я и думал, что он постарается мне нагадить, подлец. Вот еще новая напасть на меня свалилась. Опять засада. Ну да ничего: не из таких переделок выходил. И из этой западни выйду. Коринфяне все равно поверят мне, а не ему: они любят меня", - мгновенно пронеслось в его сознании. Наш герой до сих пор еще в полной мере не осознал, что новая нависшая над ним опасность ничуть не меньше той, что недавно едва не уничтожила его. Им владела сейчас такая большая радость, что она не оставляла в душе места никакому другому чувству, даже страху. Время от времени, правда, появлялась тревога, но она была мимолетной.
   - За то, что ты, - продолжал Патекиск привел сюда врагов, показал им, где перелезть через стену можно. За это тебя ждет жестокая казнь. Если б не ты, Акрокоринф они не взяли. Ты - предатель отечества, главный преступник! Если б не ты, этой беды не случилось. Да все коринфяне это уже знают. Все то и дело тебя проклянают. Да на кого еще подумать можно? Только на тебя!
   Воины за спиной Пифодора гневно зашумели.
   - Как, Патекиск, разве ты не помнишь? Ты же сам меня в ту ночь в карцер отправил за ссору с тобой. Я был здесь с вами! Большую часть ночи просидел в карцере! Как же я мог привести врагов?! - возмутился наш герой.
   - Нет, тебя не было с нами. Ты не явился в караул.
   - Меня не было только в первой страже. Потому что я поменялся с Диоклетом. С твоего разрешения. Он же подходил к тебе, просил нас поменять стражами. Но во вторую и третью стражу я был здесь. Это ты точно знаешь. Нападение же произошло в третью ночную стражу, под самое утро. Мне это хорошо известно, потому что я это слышал от врагов после того, как они выпустили меня из темницы, в которую ты заточил меня. Ты лучше, чем лгать, припомни-ка, кого из воинов действительно не было в ту ночь в карауле, ни в одной из страж? Ты это должен знать. Он или отпрашивался у тебя, чтобы не вызвать подозрений, или просто не явился.
   - Все здесь были, кроме тебя!
   - Фолиокла не было, фракийца Фолиокла! Он привел их! Он сам мне сказал!
   - Фолиокл был! Фолиокл был! Не лги! Тебя только не было!
   Пифодору захотелось ударить Патекиска, нанести удар в самодовольное, нагло глядящее лживыми глазами лицо. Но он не сделал этого, потому что легко подавил в себе возмущение - ничто не могло омрачить его хорошего настроения.
   Потекиск, однако, угадав мимолетный порыв нашего героя, который, впрочем, совсем нетрудно было угадать, предусмотрительно отступил на два шага и опасливо кивнул воинам на Пифодора. Двое из них сразу взяли его под руки.
   - О, боги, о боги, благодарю вас за то, что караете обидчика моего и награждаете меня большой славой! - произнес начальник стражи, глядя в небо. - Без хороших даров, жертвоприношений не останетесь! Вот увидите! - Опустив взор, он радостно, довольно ухмыляясь, сказал: - Да, слава поимки Пентакиона, главного преступника, будет принадлежать мне. Меня, конечно, наградят за это!
   - А я награжу вас, - Патекиск обратился к гоплитам. - Ну, вы молодцы, ох, молодцы. Орлы! Такую птицу поймали!.. А я слышу шум, - ну, думаю, пойти посмотреть что ли что там происходит. Даже вначале не хотел - думал, наверное, раба какого-то беглого ловят. А это вон, оказывается, кого поймали. Вот уж никак не ожидал! Я думал, его кокнули вместе с остальными. А он жив, оказывается! И мне даже удалось его в плен взять! Вот это да! Вот это удача! Сегодня же вам всем по десять драхм выдам.
   Воины благодарно зашумели.
   По приказу начальника стражи нашего героя повели в карцер, тот самый, в котором он уже провел четверо минувших суток. Его сопровождали тридцать гоплитов - целый отряд собирающейся заступить на посты караульной смены. Они опять пошли все с ним, потому что им не терпелось узнать кого убил Пентакион, потому что это было хоть каким-то развлечением в однообразной жизни стражников, и потому что еще оставалось немного времени до смены часовых.
   Патекиска мало интересовало кто именно погиб из наемников. Все же и он пошел с Пифодором: ему хотелось продлить сладостное ощущение торжества победы над человеком, которого весьма не долюбливал из зависти к славе стратега, а также помня обиду, нанесенную им, и не терпя его привычки держаться с достоинством и независимостью, качества, которое, как известно, не всем начальникам приятно встретить в подчиненном. Это ощущение торжества победы будет приятнее, рассчитывал Патекиск, если он увидит растерянность, ужас в состоянии Пентакиона. Но ничего подобного он не увидел. Напротив, Пифодор выглядел спокойным и даже веселым.
   - Так, значит, ты кого-то еще из наших убил?! - спросил его Патекиск.
   - Это получилось случайно, по ошибке, - ответил тот, но пояснять не стал, в том не видя смысла.
   - Ах, случайно! Как это можно убить случайно?! Да еще своего?! Ты убил его, потому что он хотел задержать тебя! Это убийство еще больше подтверждает правоту моих слов! Ну что ж, за это злодеяние ты тоже ответишь. Теперь ты за все сполна ответишь, клянусь Ахиллесом!
   Начальник стражи в злорадном упоении стал напоминать ему о прошлых их ссорах, утверждая, что боги его карают за то, что именно он виновник этих конфликтов.
   Наш герой не обращал внимания и только счастливо улыбался, все также радуясь, что избежал страшной участи. Этот спокойный веселый внешний вид Пифодора, его полное безразличие к обращенным к нему злобным словам просто взбесили Патекиска. Он перешел к открытым оскорблениям, грубым насмешкам, чувствуя себя в полной безопасности под защитой стольких гоплитов.
   Пифодор резко остановился, сжав кулаки. Воины его сразу плотно обступили.
   - Если ты муж, Патекиск, - гневно воскликнул он, то вели им расступиться и дать мне меч. Неужели ты не понимаешь, что позоришь себя, прячась за их спинами?! Они с радостью посмотрят наш бой и будут восхищаться тобой, победишь ты или погибнешь!
   Хотя воины молчали, Патекиску показалось, возможно, по трусливости своей, что они одобряют слова Пифодора.
   - Ладно, ладно, иди... Больше не буду. Зачем мне говорить сейчас с тобой?! В суде говорить с тобой будем, перед согражданами. Пусть коринфяне узнают подтверждение своим подозрениям и отправят тебя висеть с твоими дружками! - сказал Патекиск.
   Он, и правда, теперь молчал, держась на почтительном расстоянии от Пифодора, хорошо зная о его боевых качествах и опасаясь, что воины могут пропустить его неожиданный к нему рывок между ними.
   Вскоре наш герой и его провожатые приблизились к храму Аполлона и параллельному ему подсобному строению и пошли между ними к другому подсобному строению, примыкающему к первому под прямым углом, такому же внешне - одноэтажному под островерхой черепичной крышей, белыми оштукатуренными стенами без окон. Порой оно использовалось в качестве узилища, хотя строилось совсем не для этого. В проеме распахнутой двери его темнел серо-лиловый полумрак. Все гоплиты поспешили туда, забыв о Пентакионе и Патекиске. Если бы наш герой захотел напасть на начальника стражи или снова подасться в бега, то смог бы это сделать, но он не хотел делать ни то, ни другое, потому что решил вверить свою судьбу и разрешение конфликта с Патекиском правосудию, которое ошибочно рассчитывал найти у своих соотечественников.
   - Это еще что?! Куда это вы все?! А кто Пентакиона охранять будет?! - возмущенно и испуганно крикнул караульным начальник стражи.
   Несколько воинов сразу вернулись и обступили Пифодора. Тот невольно рассмеялся, увидев, как побледнел Патекиск.
   Из карцера послышался голос:
   - Э, да он жив, кажется. Он жив.
   "Как, неужели?! - радостно вздрогнул Пифодор. - О боги, только бы он, и вправду, был жив!"
   - Он жив?! Жив, да?! - неуверенно, с надеждой воскликнув, наш герой бросился ко входу в карцер: в этом направлении солдаты не преграждали ему путь.
   Он увидел красный плащ, покрывающий широкую спину под гребнистым блестящим бронзовым шлемом, принадлежащую воину, который пятился ему навстречу из дверного проема, затем человека с сильно задравшимися полами туники, которого тот выволакивал за ноги наружу. И по цвету кожи ног, и по тому, как сгибались их колени, Пифодор, много повидавший и убитых, и раненых, сразу определил, что этот человек жив. "Хвала богам!" - ощутив огромное облегчение, подумал наш герой.
   Перетащив находящегося без сознания мужчину через порог, воин опустил его ноги на землю и сказал:
   - Лидиец Мурунак. Он недавно пришел к нам в сотню. Еще с тремя варварами... На плаще нести надо. Лисипп, дай твой плащ - мой коротковат будет.
   - Лидиец не так велик. Так что и твой подойдет, - ответил высокий воин в коринфском шлеме, по форме близком яйцу, с широкими нащечниками, защитной планкой на переносице и низким длинным гребнем. - Ну, ладно, - Лисипп стал нехотя расстегивать медную пряжку на груди чешуйчатой брони из бронзовых блях, чтобы снять свой длинный синий плащ.
   "Значит, лидиец. Чуть не одолел меня", - подумал Пифодор, глядя на лежащего. Здесь, под ярким солнечным светом, он выглядел совсем не таким, каким запомнился ему после короткого и очень энергичного знакомства в полумраке - лицо не узкое, а широкое, несколько скуластое, мужественное, волосы не черные, а скорее русые. Левую сторону головы и шеи покрывала запекшаяся кровь. Под тканью тоже окровавленной хламиды мерно приподнималась и опускалась выпуклая грудь. Мурунак, конечно, был жив и даже начинал выходить из бессознательного состояния. Должно быть, этому способствовали яркие обжигающие лучи солнца. Широко расставленные глаза приоткрылись, в них появился, хотя мутный, но живой взгляд.
   В порыве радости Пифодор опустился около Мурунака на колено, бережно взял его за плечи и голосом, полном сочувствия и сожаления проговорил:
   - Прости, прости меня, друг. Не знал я. Не знал, клянусь Ахиллесом! Как я мог знать?! Надо же, как ошибся... Ну, считай, я должник твой. Жертвенным мясом тебя угощу... Скоро... Самый лучший кусок тебе дам.
   - Опять прикидывается, - сказал кто-то за спиной Пифодора.
   - Да, здорово у него получается, - услышал он другой знакомый голос.
   Мурунака взяли за руки и ноги и положили на расстеленный рядом плащ. Четверо воинов взяли углы плаща, подняли раненого и понесли.
   - Несите ко мне его, - приказал Патекиск. - Я хочу допросить его, когда придет в себя.
   Наш герой подошел к двери карцера с мыслью: "Ну, теперь мне вообще нечего бояться. Такой важный свидетель жив. Он скажет, что дверь была снаружи закрыта". Пифодор остановился у порога и попросил воинов дать попить. Все ополченцы, а они были коринфяне, с презрением отказали. Но один незнакомый ему наемник, с лицом, изборожденным шрамами, как морщинами, снял с пояса флягу, в виде кожаного бурдючка, и дал Пифодору. Тот горячо поблагодарил и, сделав несколько жадных глотков, протянул обратно хозяину. Наемник жестом руки остановил его движение, говоря:
   - Пей-пей. Что, мне трудно налить еще что ли? Время до стражи есть еще.
   Пифодор полностью утолил жажду и вернул пустую флягу.
   Наемник сказал ему:
   - Держись, парень. Трудно тебе придется. Обманчива и изменчива судьба солдата. Боги играют нами. Главное, не падать духом. Тогда через любую засаду пробьешься.
   Пифодор вошел в темницу. Дверь ее снова закрылась за ним. Но на этот раз, как и в первый, у него было очень хорошее настроение. "Интересно, долго еще мне предстоит здесь жить?" - пошутил он сам с собой.
   Ему даже приятно было вновь оказаться в этом страшном месте, где он перенес тяжелейшие душевные муки, а сейчас может спокойно отдастся желанному отдыху, думая о том, что теперь не нужно стараться заставить себя покончить с собой, что то ужасное, что он ожидал как совершенно неотвратимое, все же не совершилось и впереди еще много лет счастливой жизни. "А если бы я убил себя?! Ведь я же едва-едва не убил себя!" - содрогнулся он. Но все мысли, все чувства отступили перед неимоверно сильным желанием сна, появившимся почему-то только сейчас. Нащупав ногами воловью шкуру, он лег и вытянулся на ней с ощущением блаженства и сразу заснул.
  
   52
  
   Проспал Пифодор значительную часть дня и всю ночь. Все же, когда проснулся, ему показалось, что разбудили его буквально сразу после того, как заснул.
   В утреннем свете, проникающем в открытую дверь, он увидел в камере четырех рослых плечистых мужчин, в зеленых туниках с красивым, хотя и не затейливым шитьем на груди и по краю подола. Каждый держал в руке короткое копье и имел меч на боку.
   Наш герой сразу узнал этих воинов. Они были знакомы всем коринфянам. В их обязанность входило сопровождать преступников на суд, а с суда к месту исполнения наказания.
   - Вставай, на театр идти надо, - угрюмо сказал один из них.
   - На театр, так на театр,.. - ответил Пифодор, поднимаясь на ноги и протирая глаза.
   Переговариваясь со стражниками, наш герой, к удивлению своему, узнал, что уделил сну отнюдь не так мало времени, как вначале подумал. Идя в окружении конвоиров, он вдруг забеспокоился. Его положение теперь не казалось ему столь уж надежным. С волнением и торопливостью принялся придумывать защитительную речь. Боясь, что не успеет ее подготовить, сделать достаточно красивой и убедительной, в душел ругал себя за то, что долго спал вместо того, чтобы позаботиться о своей защите на суде.
   Но, когда они подходили к театру, речь уже была полностью готова в его голове, причем такая, которая разрушит, как он считал, даже самое изощренно-лживое обвинение. Однако она ничуть не помогла нашему герою: в суде не нашлось никого, кто бы поддержал его или хотя бы проявил сочувствие. Никто не хотел ему верить. Все верили только утвердившемуся среди народа мнению, что Пентакион, хотя прежде и честно служил демократическому Коринфу, теперь, обозленный опалой, особенно тем, что разжалован до рядового без права на новое продвижение по службе, решил отомстить и, зная слабые места в обороне города и акрополя, а также, используя свои незаурядные стратегические способности и большой боевой опыт, помог врагам завладеть Акрокоринфом. В пользу такого обвинения говорило, во-первых, то, что он происходил из среды аристократов, во-вторых, то, что его не оказалось ни среди бежавших из крепости, ни среди убитых ее стражников, выданных коринфянам боевиками, в-третьих, то, что он был задержан в Акрокоринфе через три дня после его возврата, что наводило на мысль, что, зная за собой вину перед коринфянами, боялся их и прятался, выжидая удобный момент для бегства, в-четвертых, то, что напал на обнаружевшего его стражника, в-пятых, то, что убегал от караульных, в-шестых, то, что сражался с часовыми на крепостной стене, явно стараясь прорваться, в-седьмых, утверждение Патекиска, что в ночь захвата Акрокоринфа он не явился в караул и отсутствовал все время до вражеского нападения, а это давало возможность предположить, что потому и не явился, потому и отсутствовал, что занимался оказанием содействия врагам.
   - Я же уже говорил вам, - кричал согражданам Пифодор, - что они собирались казнить меня как своего главного врага! Потому и заперли в карцере! Они пошли пировать - победу праздновать! А покуда заперли меня! Чтобы казнить через некоторое время! Но не успели! Боги помогли мне! И как я могу быть виноват, что был обнаружен своими в этом узилище только через три дня после возврата Акрокоринфа? - Пифодор перешел с крика на громкую речь. - Враги-то меня быстро там нашли. Их любопытство туда привело. Все, когда чужую крепость захватят, лазят повсюду. А нашим-то чего лазить? Они и так уж все знают. Хвала богам, что варвар, которого я припечатал там к стене, жив остался. Когда я входил на театр, я видел его - он у входа стоит. Давайте же, зовите его скорее. Он сейчас все обвинения с меня снимет. Он скажет вам, что дверь была заперта снаружи. Как же, если я прятался там, как же я мог запереть себя снаружи, находясь внутри? Я был там заперт. Заперт врагами, которые ненадолго, как я сказал, отложили расправу надо мной. Да я же вам все это уже говорил. Вы только слышать меня не хотите. Ну, давайте же, зовите лидийца скорее! Сейчас он вам прочистит уши и протрет глаза!
   Ввели Мурунака. Он предстал перед собранием с перевязанной головой, бледный, и уже одним своим видом вызвал возгласы сочувствия и возмущения Пентакионом, нанесшим побои.
   - Не бойся, Мурунак, - сказал Патекиск. - Не бойся. Ты видишь перед собой граждан Коринфа. Ты служишь им. Они друзья твои, хозяева твои. Так что бояться нечего. Не робей. Скажи, когда ты вошел в карцер и обнаружил там вот этого, - он указал на Пифодора, - дверь не была заперта. Да? Ну, говори же! Чего ты боишься?! Дверь не была заперта. Да?!
   Мурунак после некоторого колебания отрицательно покачал головой и произнес с акцентом громко:
   - Нэт, нэ бэла запэрта!
   "Так вот зачем Патекиск велел отнести его в свои покои! Чтобы подкупить или запугать! Впрочем, этот варвар, должно быть, потому лжет, что рад отомстить мне за то, что я здорово трахнул его об стену", - подумал Пифодор и вскричал:
   - Он лжет! Коринфяне, он лжет! Я требую его допроса под пыткой! Он - варвар: это можно!
   Собрание даже не обратило внимание на требование Пифодора и приступило к голосованию. Суд постановил конфисковать все имущество Пентакиона в пользу государственной казны, а его самого единогласно приговорил к смертной казни через распятие. Решено было привести приговор в исполнение немедленно за городской стеной.
   - Там уже висят двадцать семь его сотоварищей. Пусть же он висит со своими друзьяками-разбойниками! - такими словами завершил председатель оглашение результата голосования.
   - Коринфяне! Да вы с ума сошли! Какой же я вам враг, какой предатель?! Да вы вспомните сколько я для вас сделал! Сколько раз я спасал вас! И еще не раз, может, спасу, если жизнь мне сохраните! - кричал в отчаянии и ужасе Пифодор. - Если опять придет беда, кто вас спасет?!
   - Адронадор! Вот кто нас спасет! Он стратег получше тебя, хоть и моложе!
   - Его такой скорый возврат Акрокоринфа стоит всех твоих побед вместе взятых!
   - Да, ведь это неприступная крепость! К тому же враги ждали нападения и все равно не выстояли!
   - Даже большие армии не смогли бы взять! А мы взяли под его командованием!
   - Хотя нас так мало! Вот какой это стратег!
   - У него большое будущее!
   - А что касается твоих побед, разве мы не прославляли тебя за них, разве не вознаграждали?! Так прими же вознаграждение и за ту победу, которую ты принес не нам, а нашим врагам! - кричали в ответ Пифодору коринфяне, встающие со скамей и уже идущие между ними.
   На какой-то миг Пифодору показалось, что произошло просто нелепейшее недоразумение, что председатель поднимет сейчас руку, остановит всех и скажет, что ошибся, а затем прочитает оправдательный приговор. Но Пифодор знал, что этого не произойдет, что случилось ужасное и непоправимое - он, правда, приговорен к смерти и его действительно будут казнить, причем одним из самых жестоких способов.
   Толпы граждан двигались к ступенчатым проходам, разделяющим склон со зрительскими рядами на сектора. Многие уже шли по этим проходам, те же, которые сидели в первых рядах, уже выходили на орхестру, огибаемую подножием склона со зрительскими скамьями. На ней стояли наш герой, четыре стражника за ним, чуть правее на ораторском возвышении - председатель суда, только что прочитавший приговор, а несколько поодаль сидел за столом писец.
   Пифодора, глядевшего на движущиеся толпы коринфян, страшно поразила мысль: "Они идут на мою казнь! Они хотят посмотреть, как меня будут казнить!". Еще больше его потрясла, ужаснула другая мысль: "Уже сейчас меня будут убивать! Уже сейчас! Только отведут за городскую стену и уже начнутся мои страшные мучения! И ничего уже нельзя изменить!"
   Первым и единственным желанием было броситься бежать, хотя разум осознавал бессмысленность попытки спастись бегством. Пифодор повернулся и увидел перед собой огромных стражников. Проскочить между ними никакой возможности не было. Ближайший держал в руках веревку. Пифодор резко шагнул к нему и едва не сумел выхватить у него из ножен меч. Страшный удар сбоку кулаком в голову не дал ему это сделать. В следующий миг он ощутил руками, лицом, всем телом твердые шершавые каменные плиты, которыми была вымощена орхестра. Удар только сбил нашего героя с ног, но не оглушил, не лишил способности чувствовать и воспринимать происходящее. Его, упавшего, сразу придавили так, что он еле мог продохнуть.
   - Я ожидал, что он эту штуку выкинет. Поэтому был готов.
   - Да, ты вовремя ему двинул. Молодец. А то с мечом он натворил бы бед.
   - Это уж точно. Мечом он умеет владеть, собака. Не хуже Ареса.
   - Давай, где веревка? - услышал наш герой над собою грубые мужские голоса и затем почувствовал, как сильные, твердые, как клещи, руки заламывают его руки ему за спину. Он что есть сил сопротивлялся, но тщетно: четырехдневное голодание значительно ослабило мышцы, кроме того, не хватало дыхания из-за слишком стисненного положения, а главное, с каждой его рукой боролись две мощные руки. Вскоре им удалось крепко связать их.
   - Давай-ка, и ноги тоже свяжем. А то больно он прыток: как бы стрекоча не дал.
   - А веревка есть еще?
   - А как же: вон у Еврисфея вокруг пояса обмотана. Не видишь что ли?
   - Так свяжем, чтобы идти мог, а бежать нет, - опять услышал Пифодор над собой голоса стражников.
   На этот раз он уже не сопротивлялся, видя полную бесполезность своих усилий. Стражники быстро связали ему ноги. Затем Пифодор почувствовал, как мощные широкие пятерни грубо, больно схватили его за плечи и поставили на ноги.
   Пока стражники занимались им, толпы народа заполнили орхестру и, продвигались через проход между левым краем зрительских трибун и проскением к выходу из театра. Многие уже выходили из него.
   Стражники повели Пифодора. Всюду толпа расступалась перед ними. Десятки людей оскорбляли и проклянали его. Но он находился в таком состоянии духа, что поначалу даже не замечал этих оскорблений. "У меня даже нет возможности попробовать пойти на ту же хитрость, которая мне удалась в Дельфах! - в отчаянии думал Пифодор. - Да, значит, действительно Атропос собралась оборвать нить моей жизни, а может, уже оборвала. Какое-то божество, видно, старается помочь мне. Но правду говорят, против решений мойр бессильны даже боги... Как, как быть мне?! Как быть?! Неужели все,.. вот и все, конец мне?! И ничего нельзя сделать - не отвратить это, не отодвинуть хоть немного! Они будут распинать меня! Они будут казнить меня! Вбивать в меня гвозди! Мучить меня! Как это вынести? О, это выше сил моих! Но это будет уже сейчас!"
   Пифодора охватил дикий необоримый ужас, подавляющий, потрясающий, раздирающий все его существо. Ноги его сразу ослабли и одеревенели, стали словно чужими. Он шел и почти не ощущал их. Даже то, что своим испуганным, жалким видом он не мог не вызывать злорадного чувства у его врагов и недоброжелателей, сейчас ничуть не волновало Пифодора.
   Но тут наш герой подумал, что конец его жизни напоминает конец жизни Сократа и Фокиона. (Примечание: Сократ - знаменитый афинский философ, живший в 469 - 399 г.г. до н. э. Фокион - знаменитый афинский политический деятель - год рождения неизвестен, умер в 318 г. до н.э.). Сограждане их тоже несправедливо казнили. Но они встретили смерть очень достойно. Мысль об этом помогла Пифодору вернуть мужество. Он сумел заставить себя держаться внешне спокойно и даже время от времени улыбаться. "Может, после моей смерти произойдет тоже, что и после их смерти - сограждане поймут, что совершили ошибку, будут горько сожалеть, и обо мне в народе сохранится добрая память", - подумал Пифодор и еще более приободрился духом. Он гордо поднял голову и смело посмотрел вперед. И сразу увидел перед собой Евкратиса. Тот стоял в шагах пятидесяти от входа в театр, у угла ближайшего к нему дома. Пифодор не мог ничего другого предположить, кроме того, что он нарочно задержался здесь, чтобы насладиться испуганным и подавленным видом поверженного врага, специально встретиться с ним взглядами, чтобы увидеть в его глазах ужас. Но когда их взгляды встретились, Евкратис смутился и как-то растерянно, даже будто виновато отвел глаза.
   Пифодор опасался, что в него, как когда-то при схожих обстоятельствах в Дельфах будут кидать камнями. Но у коринфян не было традиции истязать таким образом ведомого на распятие, которое считали и без того достаточно суровым наказанием для осужденного. Впрочем, если кого-то приговаривали к каменованию, то они охотно, дружно участвовали в совершении этой тоже жесточайшей расправы.
   Коринфяне не кидали в бывшего стратега камни, зато осыпали его оскорблениями и проклятиями. Особенно изощрялся Патекиск, поскольку теперь Пифодор был ему ничуть не опасен. Наш герой сейчас уже мог замечать брань, но был к ней равнодушен: и оскорбления, и проклятия летели мимо, совершенно не задевая сознания, потрясенного, подавленного ожиданием скорой казни.
   А между тем место и начало казни приближалось. Если в Дельфах наш герой мог только предполагать сколько еще осталось идти, то здесь хорошо знавшему и длину, и расположение улиц, ему не могла не быть известна продолжительность оставшегося пути. После каждого следующего перекрестка Пифодору становилось все страшнее и труднее сохранять самообладание. Он замедлял шаг, но стражники, замечая это, грубо подгоняли его.
   И вот уже - городские ворота. Здесь большинство коринфян, шедших впереди конвоя с осужденным, остановились, чтобы пропустить их пройти в ворота первыми. Как только Пифодор и караульные вступили в проход под башней, они через квадратный проем выхода сразу увидели распятых. Те висели на столбах (в самом начале нашего повествования упоминалось, что приспособления для этой мучительнейшей казни напоминали букву "Т"), которые ломанной вереницей тянулись параллельно идущей из города дороге, в шагах пятидесяти левее от нее. Самый первый в этом страшном ряду находился приблизительно на расстоянии пол-стадия от городской стены, как раз на границе пустыря, отделявшего его от сельских угодий и строений и имевшего, как говорилось выше, специальное оборонительное назначение.
   Пифодор и конвойные вышли из ворот и пошли по дороге, ведущей из города. Перед ними открылось огромное пространство, ограниченное грядой синих гор вдали, - живописная холмистая местность со множеством возделанных участков земли, хуторских строений, садов на склонах холмов. Зловещий оттенок красивому пейзажу придавала длинная вереница столбов с перекладинами, на которых были распяты люди.
   Выезжая из города или возвращаясь через эти ворота, Пифодор часто видел на том месте распятых - одного, двух или несколько. Порой, многие путники съезжали с дороги, чтобы поглазеть вблизи на страдания умирающих медленной смертью мучеников. Наш герой не делал этого. И старался не смотреть на распятых. Он думал о том, как ужасна такая казнь и как страшно оказаться на их месте, и всегда успокаивал себя мыслью, что не может оказаться на их месте, потому что он не раб и не разбойник. Но вот теперь его самого ведут туда, чтобы распять на потеху толпе и для развлечения взоров путников.
   Конвоиры с ним свернули с дороги и повели нашего героя кратчайшим путем к месту его казни. Он с ужасом невольно устремил в ту сторону взгляд. Он страшился увидеть место своей казни, но не мог не смотреть туда. Однако пока оно не было видно: это место загораживала группа распятых там, где неровная вереница их изгибалась в сторону дороги.
   Пифодор был не в силах смотреть на приближающихся казненных. Поэтому потупил взор. Теперь он видел перед собой мелькающие пятки двух шедших впереди конвоиров и сильно примятую траву, которую притоптали сотни ног толпы, приходившей сюда недавно смотреть на казнь двадцати семи плененных боевиков коринфских изгнанников. Солнце жгло голову, но жары Пифодор не чувствовал. Напротив, он ощущал озноб леденящего, пронзающего все его нутро дикого страха. Дрожь во всем теле, которую еще как-то удавалось унимать пока шел по городу, сейчас Пифодор не мог сдержать, а вскоре и забыл о том, что ее надо сдерживать.
   В поле зрения опущенного взора появилось основание столба. Пифодор понял, что подошли к первому казненному. "Только не смотри, только не смотри на него! Не смотри на них, на раяпятых! - услышал он внутренний голос. - Иначе еще страшнее будет - не выдержишь!" Но в следующий момент вдруг над головой послышался шум, в котором Пифодор сразу узнал хлопанье множества крыльев. Сразу затем раздалось карканье. Он понял, что взлетели вороны, сидевшие на распятом и вспугнутые подходящими людьми. Для нашего героя, с его напряженными до предела нервами, этот неожиданно прозвучавший шум раздался, словно гром. Поэтому Пифодор все же посмотрел вверх, где увидел целую стаю взлетающих в небо ворон. Опуская взор, он не мог не увидеть распятого, а увидев не мог не задержать на нем взгляд, оцепенело приостанавливаясь. При этом никто не подтолкнул его сзади: стражники тоже на несколько мгновений застыли, потрясенные. Перед ними было ужасающее зрелище: прибитый к столбу с перекладиной человек, вернее, не человек, а нечто напоминающее человека - кровавые исклеванные до костей куски мяса, местами лоскуты кожи, хорошо видные удивительно белые части скелета, свисающие из-под обнажившихся ребер кишки и другие вываливающиеся в виде кровавого месива внутренние органы.
   - И что не снимут это гнилье? - проговорил с отвращением и в то же время подавленно-угрюмо один из конвоиров.
   Слова эти он сказал непроизвольно, ни к кому не обращаясь, но ему ответил шедший навстречу воин, один из тех десяти, что охраняли распятых. Как и большинство городских стражников (примечание: городская стража занималась поддержанием правопорядка в городе. Не надо ее путать со стражей, охранявшей стены города и акрополь), он был с копьем и круглым щитом, в шлеме с низким гребнем и неширокими нащечниками, оставляющими открытым лицо. На нем была голубая туника, подпоясанная ремнем. С боку свисал короткий меч. На скуластом с рыжеватой щетиной лице блестели большие широко поставленные серые глаза на выкате. Они посмотрели на Пифодора враждебно-недоверчиво, когда стражник сказал, приближаясь:
   - Нельзя. Невелено. Пускай еще дня четыре повисят. Потом начальство скажет, что с ними делать: снимать - так снимать, а, может, и тогда приказа не будет снимать.
   - Сколько?! Еще четыре дня?! Да ты что?! От них одни скелеты останутся! - удивились конвоиры.
   - Вот и хорошо, - усмехнулся стражник. - Людей здесь много ходит, ездит. Пускай далеко молву разнесут о том, что остается от тех, кто на наш Акрокоринф зарится. А главное, пусть в Аргосе узнают изгнанники какая участь постигла здесь их посланцев. Теперь воинов-то у них, пожалуй, нет больше - мы, наверное, всех перебили. Так что они еще долго не сунутся сюда. Но у них щенки подростают. Если им в бошки тоже взбредет воевать с нами, чтобы владычество олигархии нам вернуть, то мамки и бакбки расскажут им, как отцы их кончили. Пусть знают какая погибель их здесь ждет.
   - Это правильно!
   - Хорошо придумано!
   - Так и надо! - одобрительно пробасили конвоиры.
   - Только воняют уж больно, - сказал кто-то за спиной Пифодора.
   - Это еще ничего. А вот вчера ветер с той стороны дул - так хоть беги, - рассмеялся стражник.
   - Ничего, пусть воняют! Зато мы победили!
   - Пусть бы все аристократы так пахли! - послышались сзади голоса.
   Многие рассмеялись.
   Конвойные, приостановившиеся во время разговора со стражником, двинулись дальше, подтолкнув Пифодора, который обрадовался остановке.
   Следующие распятые были также обезображены вороньем, как и первый. Пройдя мимо еще троих, Пифодор почувствовал, что не может больше смотреть на казненных и стал смотреть в сторону. В шагах восьмидесяти от себя увидел полотняный навес на жердях. Из-под него выходили шесть стражников, весело переговариваясь, должно быть, возбужденные прерванной игрой в кости. Некоторые, взяв в руку, державшую щит, копье, оправляли под ремнем тунику. Один стражник задержался под навесом. Сидя на коленях и указывая вниз перед собою, где, наверное, лежали игральные кости, он что-то недовольно говорил вслед выходящим. "Жалеет, что прервали: кости, видать, удачно легли для него", - подумал Пифодор и удивился, что даже в такой ужасной ситуации, в которой находится, замечает столь неважные для него детали.
   В шагах пятнадцати правее навеса была каменисто-песчаная дорога, начинающаяся от городских ворот и уходящая вглубь долины, где она терялась среди садов, хуторских построек и каменных оград. Путники на дороге останавливались и смотрели на Пифодора, толпу и на распятых. Затем сворачивали с пути, чтобы посмотреть на казнь.
   Все вышедшие из-под навеса стражники пошли к месту ожидаемой казни, в том числе и тот, что задержался у игральных костей. Только один пошел в другую сторону - навстречу приближающейся толпе. Он был приземистый, плотного телосложения. Пифодор знал его, как знал всех воинов городской стражи, поскольку в бытность свою стратегом много раз устраивал им построения перед ночным или дневным дозором. Это был десятник Баллион.
   Через несколько шагов он остановился и кликнул стражника, только что говорившего с конвоирами, велев ему тоже идти к месту, где должны распять Пентакиона.
   Конвойные с осужденным приблизились к Баллиону.
   - Ну что, ведете? - спросил их тот, хотя и так видел, что они ведут Пифодора. При этом как-то вкрадчиво-внимательно заглянул ему в лицо. В глазах Баллиона было выражение нездорового сладостного любопытства человека, желающего подсмотреть муку предсмертного ужаса ожидающего скорой казни обреченного.
   - Ведем, - ответил один из конвойных. - А у вас все готово?
   - Конечно. Ведь с самого начала было ясно, что его осудят. Да нас уже рано утром предупредили. Так что те, кому надо, уже давно позаботились и к казни все готово, - сказал десятник, и добродушное с крупными чертами мясистое лицо его расплылось в широкой улыбке.
   Хотя наш герой знал куда и зачем его ведут, но, услышав страшное слово "казнь" и что к ней все готово, он так ужаснулся, что совершенно потерял присутствие духа. Его измученная, еле живая воля словно получила последний добивающий удар. Он был сломлен. Панический страх завладел им с такой силой, что он опять готов был броситься бежать, хотя и понимал, что шансов осуществить побег не стало больше. Тем не менее неимоверным усилием воли Пифодор через несколько мгновений вновь овладел собой и снова сумел заставить себя выглядеть спокойным. Теперь он смотрел не в сторону, а прямо вперед. Страшась видеть распятых, опустил глаза. Тут же, однако, подумал, что с потупленным взором выглядит покорным, испуганным, жалким. Поэтому пошел дальше с поднятым взглядом, но смотрел немного правее, что позволяло видеть казненных лишь угловым зрением и только обще.
   Расстояние между столбами было шагов пятнадцать - двадцать, и их страшная череда растянулась почти на два стадия. Пока Пифодор шел в ее начале, дух в нем еще как-то поддерживала мысль, что хотя осталось идти немного, но все-таки осталось сколько-то, даже больше стадия. Но столбов с распятыми впереди неумолимо становилось все меньше и меньше, и Пифодор, и без того еле живой от страха, испытывал еще больший ужас, возрастающий с каждым шагом.
   Он ожидал, что вот-вот услышет слова Патекиска, который по-прежнему не отставл от него: "Ну что, собака, видишь, что с твоими дружками стало? Вот и ты такой же скоро будешь". Но Патекиск, как и многие другие, увидевшие распятых вблизи, подавленно молчал. Пифодор не услышал голоса Патекиска, пока не дошел до туда, где его ожидала смерть.
   Место своей казни он хорошо увидел, когда до него осталось четыре - пять столбов. Ярким пятном там выделялись голубые туники и блестящие на солнце бронзовые щиты и шлемы стражников, стоящих скученно и оживленно говорящих между собою. Несколько поодаль около кучи вырытой земли стояли трое мужчин в холстяных хламидах. Двое опирались на лопаты. "Это палачи! Нет, какие ж это палачи. Это рабы, которые им служат. Яму для столба вырыли, - лихорадочно мелькали мысли в голове Пифодора. - А где же палачи? Их не видно за стражниками... Вон столб, вон столб для меня приготовили!"
   Длинное бревно, светлое, свежеевытесанное, лежало одним концом около кучи земли, другим левее ее, утопая в густом зеленом разнотравье. Прибитой к тому концу поперечной перекладины пока не было видно, но она угадывалась по примятой траве.
   Среди стражников раздался дружный хохот. Рабы, которые смотрели на них и, казалось, прислушивались к тому, о чем те говорят, тоже рассмеялись. "Они смеются. Меня убивать будут, а они смеются. Байки, видать, рассказывают и смеются. А что им не смеяться? Не их же убивать будут", - подумал Пифодор и ощутил острую, пронизывающую сердце зависть и к этим стражникам, и даже к этим рабам, и ко всем идущим смотреть на его казнь. Они имеют право на жизнь. А он не имеет. Его жестоко убьют, а они будут жить. Пусть у кого-то жизнь нелегка. Кому-то жить осталось немного. Но какими счастливчиками они ему кажутся!
   С момента, как услышал приговор, Пифодора ни на мгновение не оставлял ужас ожидания острой непереносимой боли, какую придется перенести, когда его будут прибивать к столбу и перекладине. Он старался как-то успокоить, подбодрить себя уверениями, что потом наступит облегчение, а о том, какая боль будет, когда столб с ним устоновят вертикально, и вся тяжесть тела придется на свежепробитые раны, старался не думать.
   Сейчас, видя, что уже почти приблизился к месту своей казни, и, понимая, что невыносимую боль, которой так страшился, придется испытать уже совсем скоро, Пифодор снова поддался паническому ужасу и снова готов был броситься бежать, но вновь вынужден был с отчаянием признать, что нет возможности хотя бы на три-четыре шага отдалиться от пути, которым его ведут. Он двигался далее, ощущая еще большую слабость в ногах и еще больший холод в груди. При этом невольно опять замедлил шаги. И снова получил грубый толчок в спину, вынуждающий идти быстрее.
   Многие стали обгонять осужденного с конвоирами, спеша занять места, позволяющие лучше увидеть то, как палачи будут вгонять гвозди в руки и ноги обреченного. Зашагал быстрее и десятник Баллион, шедший до того немного поодаль от конвоя. Увидев его приближение, стражники перестали разговаривать, сразу разошлись и оцепили место предстоящей казни, оттесняя подходящих зрителей.
   Теперь Пифодор смог увидеть палачей. Они спокойно беседовали друг с другом. Все там, кроме них, глядели на приближающегося смертника. Несмотря на крайне тяжелое душевное состояние, Пифодору каким-то образом удавалось все же сохранять спокойный вид. Но под любопытными взглядами он смутился и почувствовал, что вот-вот выдаст свой страх выражением лица. Поэтому перевел взор вправо. Увидел людей спешащих, но, несмотря на это, задерживающихся, чтобы поглядеть на него. Тогда Пифодор стал смотреть влево. Однако и здесь увидел людей, быстро идущих, старающихся заглянуть ему в лицо. Пифодору ничего не оставалось, как посмотреть вверх, а посмотрев вверх, он увидел распятого, двадцать седьмого, последнего в ряду казненных.
   Он не был обезображен гниением и клювами птиц, как другие распятые. Почему? Читатель узнает об этом чуть позже. Под перекладиной на столбе висело красивое мускулистое тело, прикрытое только набедренной повязкой. Могло бы показаться, что оно еще живое, если б не характерный мертвенно-бледный оттенок кожи. Голова трупа не свисала, как у большинства распятых, которых когда-либо видел Пифодор, а была обессилено склонена на плечо правой руки, крепко-накрепко привязанной, как и левая, к поперечному брусу, прибитому в середине к самой вершине столба. На лице застыло выражение муки. От темно-красной левой глазницы шел вниз через все тело кровавый запекшийся след.
   "Сволочи, глаз выкололи! Пытали, значит! Или камнем кто-то кинул, когда он висел уже. Кровь текла, - значит, еще живой был!" - от того, что увидел и подумал, Пифодору еще труднее стало бороться со страхом.
   Не сразу он узнал в распятом Никамеда, а узнав, не удивился - столь велик был переживаемй им сейчас ужас, который лишил способности испытывать многие другие чувства. Только подумал: "Вот кто, оказывается, мой сосед будет".
   И вот за спиной остался и этот распятый. Пифодор вошел в круг, оцепленный стражниками, где находился приготовленный для него столб с перекладиной. Когда он увидел его вблизи, увидел лежащие рядом со свежевыротой ямой большие гвозди и молоток, увидел прямо перед собой палачей, то был объят таким ужасом, который описать невозможно.
   Этих палачей Пифодор хорошо знал. Именно они приводили в исполнение все смертные приговоры народного суда. Ни на казни, ни на пытки наш герой желания смотреть не имел. Тем не менее работу экзекуторов он вынужден был видеть. Добывание показаний при помощи жестоких истязаний тогда было нормальным явлением в судебной практике. Свободных людей, кроме разбойников, пиратов, в демократических полисах пытали редко, только с особого разрешения Народного Собрания. Довольно часто за свободных людей ответчиками в судах были их рабы, которых и подвергали пыткам. Участия в судебных народных собраниях требовал от нашего героя долг гражданина. Впрочем, во многих случаях Пифодору удавалось избежать этой необходимости, ссылаясь на большую занятость важного государственного лица. Однако обязанности стратега вынуждали присутствовать хотя бы на некоторых пытках пойманных вражеских лазутчиков и людей, подозреваемых в шпионстве. В условиях военного похода допросы с пристрастием осуществляли другие экзекуторы, но здесь, в Коринфе, все те же - Псевдол и Микст, которых Пифодор сейчас видел перед собой. Оба были одеты в свои рабочие льняные хитоны со множеством следов засохшей крови спереди - нетрудно догадаться чьей. Несмотря на сходство в одежде, сразу обращало на себя внимание различие в их внешности: один был высок, худощав, другой - приземист, полноват.
   Если б не кровавые пятна на переде хитона, внешне Микст напоминал бы бродячего философа - киника. Сходство с ним ему придавали борода, длинные волосы на голове, умный проницательный взгляд, простая одежда. Возможно, он сам хотел походить на киника, потому и не стригся, не брился и глядеть старался умно и проницательно. Однако этот проницательный взгляд производил совсем иное впечатление, нежели действительно взгляд философа - внушал трепет кому угодно и не толко жертвам экзекуций. Несмотря на худощавость, Микст имел широкие плечи. Большие мускулисто-жилистые руки его внушали не меньший трепет, чем взгляд. Черты лица были тонкие, даже как будто благородные. Мешки под глазами и сероватая бледность кожи говорили о многих часах, проведенных в застенке. Пытал, казнил Микст обычно, неприязненно морщась. Можно было даже подумать, что лишь ради куска хлеба насущного выполняет он неприятную ему работу, с нежеланием и сожалением. Но именно Микст применял особенно изощренные пытки и приступал к ним с явной охотой.
   Псевдол тоже, если б не следы крови на одежде, мало был бы похож на палача. Круглое толстощекое лицо его, окаймленное снизу несуразной коротко подстриженной седоватой жидкой бородкой, скорее казалось добрым, чем жестоким. Крупные округлые мышцы плеч, мясистые с широкими пятернями руки и вздымающаяся под тканью хитона широкая выпуклая грудь свидетельствовали о большой силе. Казнил людей он с шутками, прибаутками, всевозможными выходками, рассчитанными вызвать у толпы смех и одобрение. Словно, чувствуя себя артистом и понимая, что большинство зрителей пришли ради развлечения, старался развлечь их. Мог, например, отрезать у обреченного какой-нибудь орган и вдруг со смехом отправить его пинком в ахнувшую публику. В судах истязал людей он в такой же манере, только не делал того, что непременно вызовет гибель допрашиваемого. Занимаясь пытками в застенке, он поясничал меньше, но если был хотя бы один зритель, то в полной мере давал волю своему изощренно-жестокому шутовскому артистизму. Поначалу, когда Пифодор присутствовал при этом, он то и дело оборачивался к нему, желая убедиться, что вызывает одобрение большого начальника своими действиями. Когда же понял, что нашему герою не понраву такие его выходки, перестал поясничать в застенке, если не было других зрителей.
   Не раз, глядя на "работу" Микста и Псевдола, наш герой думал: "Да, не хотел бы я попасть в руки этим умельцам. Но мне это, кажется, не грозит". А вот теперь они стоят перед ним, готовые приступить к его казни.
   Псевдол и Микст продолжали беседовать, не замечая приведенного осужденного и конвойных, посколку стояли к ним боком. Радуясь каждому мгновению, оставшемуся до казни, Пифодор с ужасом думал: "Сейчас они кончат говорить и пойдут ко мне!"
   - Эй, привели уже - не видите что ли?! - крикнул им один из конвоиров.
   - Ладно, потом расскажешь: работать надо, - сказал Баллион Миксту, кивнув в сторону подошедших.
   Палачи повернулись к Пифодору, и тот увидел кровавые пятна на их хитонах. Только сейчас он в полной мере понял какой устрашающий вид у этих экзекутуров, особенно у Микста, длинноволосого, бородатого. Нет, не на киника он похож, а на самого, что ни на есть палача или свирепого разбойника!
   Псевдол нагнулся к какой-то тряпке на земле и поднял лежащий около нее нож. "Будут пытать!" - подумал Пифодор, цепенея. Не успел он попятиться, как его крепко схватили под руки конвойные.
   - Ты видешь, Микст, у нас сегодня большая птица, - широко заулыбался щербатым ртом Псевдол. - Клянусь Аидом, мне еще никогда не доводилось кромсать бывшего стратега.
   - И мне тоже, - усмехнулся Микст.
   "Ну все, держись!", - услыхал Пифодор внутренний голос и весь напрягся, ожидая, что его будут сейчас истязать ножом и, возможно, выколлят глаз.
   Но Псевдол только разрезал веревки на его руках и ногах.
   "Пытать не будут! Иначе зачем им освобождать мне руки и ноги, - с облегчением подумал Пифодор, но тут же ужаснулся: - А если когда прибьют к столбу и тогда!..."
   Но по словам, которыми перекидывались между собой палачи, он понял, что кроме мучений, которые причинит ему распятие, никаким другим они подвергать его не собираются. Он снова испытал душевное облегчение, но лишь на мгновение: страх перед жесточайшей казнью овладел им с прежней силой.
   - Вот что, Пентакион, - сказал Микст. - У нас нет к тебе никакого зла: все-таки ты много сделал для Коринфа. Но мы должны сделать то, что должны сделать.
   И тут вдруг у Пифодора появилась надежда, какая может появиться у человека, обреченного испытать сильнейшую боль и заметившего в поведении того, кто собирается мучить его, пусть хотя бы ничтожно малое проявление сочувствия к нему. То была надежда, что он все же не станет причинять такую ужасную боль, которая будет совершенно невыносима. Вслед затем появилась другая надежда, надежда на то, что Микст согласится исполнить просьбу быстро убить его и распять уже мертвого. Именно с этой просьбой он обратился к нему.
   Микст как-то странно улыбнулся - загадочно-насмешливо-понимающе. Взгляд хитровато прищуренных глаз словно говорил: "Знаю я чего вы все хотите". Он многозначительно переглянулся с Псевдолом, и они оба рассмеялись. И в этом многозначительном взгляде, и их холодном суховатом смехе почувствовались и неумолимая жестокость, и высочайшее превосходство палачей над своими жертвами, величие людей, которым дано право безнаказанно убивать и мучить других людей.
   - Ишь чего захотел, - сказал Псевдол, и они снова рассмеялись.
   Пифодор действительно мог рассчитывать на особое отношение к нему палачей, хотя бы чуть лучшее, чем к другим, кого те казнили, поскольку хорошо помнил, как некогда они оба подобостратсно заискивали перед ним. По этой причине вполне мог рассчитывать на то, что палачи согласятся его умертвить прежде, чем распнут. Теперь иллюзий у Пифодора не было. "Значит, мне все это придется испытать! Деться некуда! Но как выдержать, как выдержать все это?!" - думал он с неописуемым ужасом. Самообладание снова стало покидать Пифодора. Он чувствовал, что вот-вот не выдержит и как-нибудь очень явно и постыдно проявит свой страх на потеху толпе. Но именно из толпы послышались слова, которые поддержали в нем дух:
   - А все-таки, что ни говори, держится он хорошо, смело. Достойно умирает. Как настоящий воин. Жаль что сволочь, - сказал кто-то.
   - Не все так держатся на его месте.
   - Далеко не все.
   - Чаще трусят позорно. Чего только не выделывают от страха.
   - Да, этот храбрецом держится.
   - Жаль что предателем оказался, - послышались еще голоса из толпы. Но они тут же потонули в хоре проклятий и оскорблений, обращенных к Пифодору и бросаемых со всех сторон.
   - Давай, скидай свою одежку, - грубо приказал ему Микст. - Только быстро! Мы ждать не любим. Сам знаешь.
   - Зачем? - спросил Пифодор, хотя понимал зачем это надо. Он знал, что многих казнят обнаженными или почти обнаженными.
   - Давай, быстро! - нетерпеливо прикрикнул на него и Псевдол.
   Микст взял снятую Пифодором тунику и сказал:
   - Неплохая туничка. Моя будет.
   - Что?! - возмутился Псевдол. - Да поимей совесть! Ты уже их достаточно нахапал! Мне оставь хоть немножко!
   Микст недовольно взглянул на него и раздраженно швырнул ему тунику со словами:
   - Эх, Псевдол-Псевдол, клянусь Гермесом, когда-нибудь ты подавишься от своей жадности!
   Он поднял с земли тряпку, ту самую, около которой лежал нож, и кинул ее Пифодору, сказав:
   - На, прикрой срам-то, если хочешь.
   Тряпкой оказался кусок разорванной воинской хламиды, принадлежавшей, наверное, кому-нибудь из тех несчастных, что висели на столбах. Пифодор, видя, как сильно дрожат его руки и, стараясь преодолеть эту дрожь, повязал тряпку вокруг бедер.
   Тем временем к палачам подошел Патекиск, который миновал стражников оцепления, конечно, не без некоторого вознаграждения. Он вынул из-за пояса несколько золотых монет и дал Миксту, сказав:
   - Это вам для того, чтобы получше постарались казнить этого ублюдка, - он кивнул на Пифодора. - Сделайте так, чтобы он висел, как можно дольше оставаясь живым, дольше мучился. Я хочу каждый день приходить к нему поприветствовать его, справиться о самочувствии, побеседовать. И каждый раз я буду присылать вам столько же, сколько дал сейчас. Чем дольше он провисит живой, тем больше вы получите.
   - Хорошо, понятно. Сделаем, - ответил Микст. Надо просто не прикалывать его, а как можно крепче привязать руки к перекладине, а ноги к столбу. Вот и всего-то. Он тогда долго-долго будет подыхать.
   - Э нет, прибейте, обязательно прибейте! Это будет мучительнее.
   - Конечно, мучительнее, - говорил Патекиску Микст. - Но если повесить так, как я предлагаю, то это тоже очень мучительно будет. И если ты хочешь ему несколько дней "доброе утро говорить" и чтобы он мог тебя слышать и промямлить что-нибудь в ответ, раз ты желаешь с ним беседовать, то лучше то, что я предлагаю. А в том, что ему будет страшно тяжко, в этом можешь не сомневаться. Уж я-то знаю. Тот, кого так распинают, от "внутреннего огня" умирает.
   - "Внутреннего огня"? Что это? - удивился Патекиск.
   - Это болезнь такая. Не знаешь что ли? - сказал Псевдол. - От того, что руки и ноги очень крепко привязаны, они мертвеют. И во всем теле "внутренний огонь" начинается - страшный жар. Смерть с концов рук и ног приходит. "Внутренний огонь" у раненых воинов часто бывает. От такой болезни и дома-то в постели умирать ужасно тяжело. А если еще на столбе висишь, когда и другие мучения прибавляются, и никто попить не даст, - а распятых жажда очень мучает, - мухи да воронье нападают, то совсем тяжко.
   - А когда у него "внутренний огонь" начнется? На какой день? - поинтересовался Патекиск.
   - Он начинается уже в первый день. А разгорается особенно в следующие дни. В первый день, вроде, даже незаметно. Но на самом деле уже начинается, хоть поначалу не видно. Тот, кто так хотя бы немного повисел, тот уже обречен - смерть уже неотвратима, - сказал Псевдол.
   - Да, у нас случай был, - опять заговорил Микст. - Одного раба повесили так. Мы даже уйти еще не успели, - ну, задержались тут малость, кем-то еще занимались, - глядим, его хозяин обратно идет. "Снимайте, - говорит, - я ошибся: перстень он не крал, я просто в другое место его переложил и забыл. Сейчас сунулся туда случайно, глядь, а он там лежит". Ну, мы сняли того раба, но он все равно умер, как мы потом узнали. От "внуиреннего огня". Вот как быстро эта болезнь начинается у тех, кого вешают так.
   - Да вон тот, - Псевдол указал на Никамеда. - Его же, видишь, как раз так повесили. До него очередь-то последним дошла. Гвоздей не хватило на него. А может, спер кто-то, - Псевдол недоверчиво покосился на Микста. - Вот его и повесили так. Да он еще сегодня утром, когда мы пришли сюда, жив был. Ворона ему глаз выклевала - он и издох. А то, может, еще сейчас жив бы был.
   "Как, Никамед был жив?! Совсем недвано еще был жив! Протяни он еще немного, он бы, наверно, мог бы сказать им, что я не был с ними, что я был их пленник! Это бы спасло меня! О, Атропос, ты все сделала, чтобы убить меня! Конечно, это ты подослала ту птицу, которая добила Никамеда!" - мысленно воскликнул с досадой и отчаянием Пифодор.
   Ближайшие в толпе люди, слышавшие разговор Патекиска с палачами, стали требовать казнить Пентакиона так, как предлагал Микст.
   - Пусть подольше висит, подолше мучается, собака!
   - Да, правильно! Такую беду нам принес! Столько зла нам причинил!
   - Он привел сюда врагов! Он - главный виновник! Пусть и мучается дольше всех!
   - Да, пусть дольше страдает и дольше сожалеет, что так поступил!
   - Мы тоже хотим навещать его!
   - Каждый день! Потому пусть подольше висит!
   - Правильно! Мы хотим увидеть наконец раскаяние на его роже бестыжей! - кричали в толпе.
   - Да, давайте, так и повесьте его, - согласился Патекиск.
   Наш герой, хоть от него ничего не зависело, тоже согласился с предложением Микста: он очень рад был, что не придется испытать невыносимую боль пробивания гвоздями плоти - это и медленное мучительное умирание, вися всей тяжестью тела на раздирающих свежие раны гвоздях, страшило его куда больше, чем переспектива быть распятым подобно Никамеду.
   Пифодор даже без сопротивления лег на столб, положил руки на перекладину и дал палачам сделать свою работу. Он убедился в немалой силе Микста и Псевдола (развитой, видимо, частыми экзекуциями), когда они крепчайше, до боли, привязали руки и ноги к немудреному, но страшному орудию казни. Затем он увидел над собою согнувшихся над ним рабов, их загорелые бородатые лица между свесившимися нестриженными, нечесаными космами. Они просунули мускулистые руки под столб, напряглись. Пифодора качнуло. Он стал подниматься вместе со столбом. Движение остановилось на уровне поясов невольников.
   - Давай-давай, сюда: надо, чтоб в яму попало, - сказал раб, который направлял столб в выкопанную яму. - Вот, вот так. Теперь поднимайте.
   Пифодора снова качнуло, и он опять стал подниматься. Голубое небо над ним поплыло назад, в поле зрения появились горы, потом сельская местность перед ними, дорога, ведущая в город, затем толпа, которая была теперь внизу и уходила все ниже. И вот он уже высоко над нею. Все перед ним закачалось вправо-влево. Ему показалось, что он сейчас упадет вместе со столбом: в этот момент основание столба устанавливалось в глубине ямы. Один раб стал удерживать его вертикально, двое других взялись за лопаты и принялись быстро сгребать землю из кучи в яму, а затем хорошо притоптали ее.
   Большие любители театральных представлений, приученные ими выражать свои чувства аплодисментами греки и в обычной жизни проявляли эмоции таким же образом. Увидев на высоком столбе распятого Пентакиона, коринфяне разразились дружными, ликующими аплодисментами. Раздавались также злорадные возгласы, оскорбления, проклятия. Сверху было видно, что зрителей не так много, как Пифодору казалось, когда он находился на земле. Но люди все подходили.
   Новое положение позволяло глядеть выше толпы и не видеть торжествующие лица и устремленные на него презрительные, гневные взгляды.
   Отсюда, с высокой точки зрения, открывался живописный ландшафт. Но Пифодору, конечно, было отнюдь не до красот природы: веревки, принявшие на себя всю тяжесть тела, больно врезались в руки и ноги. Пока боль была терпима, но она быстро усиливалась. Все же, чтобы превозмогать ее, еще хватало той большой выносливости, которую наш герой развил частыми телесными упражнениями. Но даже такую боль, которая мучила сейчас Пифодора, переносить несколько часов подряд, а тем более суток невозможно было. Понимая это и зная, что она не станет меньше, а будет только усиливаться, он едва не взвыл от отчаяния. Тем не менее ему по-прежнему удавалось владеть мимикой лица и не показывать своих страданий, чтобы не доставлять врагам удовольствия их видеть.
   Толпа стала быстро расходиться. Пифодору это было видно, не опуская взгляда.
   Боль нарастала гораздо скорее, чем он предполагал.
   Людей, которые не торопились уходить, осталось совсем мало, но шума от их брани, обращенной к распятому, было много. Впрочем, он уже не замечал брань, как и не замечал ничего другого, кроме боли. Он остался один на один с этой мучительной болью, терпя ее сосредоточенно и напряженно, но чувствуя, что больше не в силах терпеть. К мучениям прибавились обжигающий жар беспощадных солнечных лучей и жестокая жажда. Единственное, что еще как-то поддерживало его, была мысль, что те, кого пригвождают, испытывают куда большие муки.
   Как ни велики были страдания Пифодора, он, хотя боль продолжала нарастать, через часа полтора будто бы притерпелся и снова стал замечать то, что видел и слышал. Внизу и далее перед ним до самой дороги никого не было. По дороге двигались путники - кто пешком, кто на повозке, кто верехом на коне или осле. Все глазели на распятых. Несмотря на свое тяжелейшее состояние, наш герой, как ни странно, оказался способным ощущать неприятное чувство оттого, что люди глядели из праздного любопытства на его мучения. Поэтому он отвориачивался. Справа видел двух часовых, которые медленно шли навстречу друг другу от противоположных концов вереницы столбов с распятыми. Из-под навеса доносились азартные возгласы и дружный хохот. Нетрудно было догадаться, что отдыхающие караульные продолжили играть в кости. Слева между пышно-зелеными яблонями с толстыми кривыми стволами виднелись каменная ограда, за нею - черепичные крыши жилого дома и хозяйственных строений ближайшего хутора и далее на обширном огородном участке - фигурки работающих коричневых от загара невольников, в одних набедренных повязках. "Даже им лучше, чем мне", - подумал Пифодор с завистью и отчаянием.
   Некоторые путники подходили, а кто был верхом, подъезжали к казненным, чтобы поглазеть на них вблизи. Пифодор ожидал, что и к нему кто-нибудь приблизится и очень не желал этого. Но пока все любопытные приближались к другим распятым. Возможно, потому, что те производили более сильное впечатление, или потому, что он находился с краю.
   Но вот четверо мужчин, одетых в дорожные плащи и широкополые шляпы, сошли с дороги и направились прямо к нему. Однако на пол-пути один из них приостановился, указал рукой влево и что-то сказал остальным, и они все свернули туда, пошли к другим распятым.
   "Кто ко мне может подойти сегодня? Коринфяне уже меня видели таким, видели мои мучения. Только иноземцы могут подойти. А они меня не знают", - подумал Пифодор и позволил себе не сдерживать гримасы боли. Правда, это ничуть не помогло ему облегчить страдания. Он закрыл глаза и весь ушел в терпение боли.
   Через некоторое время совсем рядом послышался мужской голос:
   - Больно. Видишь, страдает.
   Открыв глаза и посмотрев вниз, наш герой увидел двух мужчин: одного - лет шестидесяти, другого - лет восемнадцати. Оба были в запыленных дорожных плащах, с непокрытой головой, каждый с коротким мечом на боку. Первый имел полноватую, но атлетически оформленную фигуру и моложавое приятное, несмотря на легкую небритость, лицо. Седая щетина светлела на загорелых широких щеках и красиво округленном подбородке под тонкими бледными губами. Еще довольно густые зачесанные назад седые волосы блестели под ярким солнцем. Из-под светлых кустистых бровей на Пифодора с любопытством смотрели узкие прищуренные глаза. Голова была большая и поэтому плечи под ней казались несколько узковатыми. Его молодой спутник был высок, широкоплеч, голубоглаз и светловолос, имел белое красивое лицо, скулы которого покрывал едва заметный юношеский пушок.
   - Ну что, висишь бандюга? Наверное, не думал, что такой конец у тебя будет: все вы, разбойники, уверены, что удастся избежать справедливого возмездия. Конечно, Гермес и Арес покровительствуют вам. Но лишь до поры-до времени. Потому, что остальные боги не любят вас. Гермес и даже Арес не могут долго защищать разбойника от их гнева. Поэтому всех вас постигает конец, какой вы заслужили. И смерть от меча солдата или того, на кого вы нападаете, самый лучший для вас конец. А многие подыхают от пыток или лютой казни, как ты. Представляю, как ты раскаиваешься сейчас, что связался с разбойниками, - презрительно-назидательно сказал старший путник.
   - Я не разбойник, - проговорил, еле передвигая пересохшими губами и языком, Пифодор.
   - Да-да, конечно, я знаю, что вы себя славным воинством считаете, только не разбойниками. Вон оно, воинство ваше - там, где и положено ему быть - произнес, скривив пренебрежительно и насмешливо рот, пожилой муж и указал рукой на распятых.
   - А большую банду накрыли коринфские воины. Ведь кого мы видим, это только те, кто в плен попал. Наверняка куда больше в бою погибло, - заметил молодой путник. Но старший с сомнением в голосе проговорил:
   - А, может, и правда, это не разбойники. Может, рабы восставшие.
   - Какая разница? А они, что, не разбойники? Такие же разбойники - усмехнулся юноша.
   - Да сейчас у стражей спросим. Не этого же полутрупа расспрашивать, - старший путник кивнул на Пифодора, - ему сейчас, я вижу, не до нас. Пойдем дальше. Заодно и на осталных "красавчиков" посмотрим.
   Он обернулся к дороге, где стояла повозка, запряженная ослом и, махнув рукой в сторону города, крикнул сидевшему в ней вознице:
   - Езжай потихоньку! Мы пройдемся немного!
   Повозка поехала, рассматривавшие Пифодора незнакомцы пошли в ту же сторону, но вблизи вереницы казненных.
   После этого к Пифодору долго никто не приближался, кроме часовых, которые, как говорилось выше, медленно ходили навстречу друг другу от самого первого распятого до последнего, то есть, до нашего героя.
   Через два часа мучений после того, как был поднят на столбе, смерть уже не страшила Пифодора так сильно, как до этого. А еще через два часа он уже думал о ней, как о желанной избавительнице от страданий и молил богов скорее нисполать ее. Он мечтал о смерти не меньше, чем мечтал сейчас об утолении жажды, которая тоже страшно мучала его.
   "Может быть,.. может быть... попросить их... кого-нибудь,.. кто подойдет ко мне, прикончить меня - они многие с мечами, путники, - вдруг явилась мысль, и он обрадовался этой идее, но тут же разочарованно подумал: "Но они разве достанут? Только до колен дотянутся". Тогда Пифодор решил обратиться за помощью к часовому: тот вполне мог поразить его копьем в живот или грудь, а память о былом своем авторитете среди солдат давала надежду на то, что он не откажет.
   Пифодор посмотрел вправо и вздрогнул - часовой уже был близко: их разделяло не более шагов пятидесяти. Но Пифодор не обрадовался, напротив, его вдруг охватил сильный страх. Даже боль отступила, веренее, он забыл о ней. "Ладно, пусть этот пройдет. Другого попрошу", - решил Пифодор, и страх чуть отпустил его. Пока ожидал второго чсового, он снова невольно вспоминал всю свою прожитую жизнь. При этом боль почти не ощущалась, но наш герой понимал, что это только кажется под страхом близкой смерти. Поэтому он не собирался откладывать попытку уйти из жизни.
   Часовые, как уже говорилось, двигались медленно, но Пифодору казалось, что ожидаемый им стражник приближается слишком быстро, неумолимо быстро. Вот и он уже в шагах пятидесяти от него. Вот он уже перед ним. Развернулся и... пошел обратно. "Ну что же ты! Останови, окликни его, позови! - кричал мысленно сам себе Пифодор, - Он уходит! Окликни его! Неужели ты хочешь мучиться пять дней, пять ночей, а то и больше! Пойми, ведь это же казнь, а не обычная пытка, когда есть возможность выжить! Нет, ты уже казнен! Ты уже казнен! Осталось только умереть! И чем скорее, тем лучше! Все равно спасения нет, вернее спасение - в смерти! - Но затем, несколько успокоившись и как бы примиряясь с собой, подумал: - Ну ладно, пусть идет... Все равно не вернется, если позову... Ладно, другого попрошу... Но теперь уже точно, теперь уж точно скажу, обязательно скажу".
   Но только на четвертый раз Пифодор сумел обратиться с просьбой убить его к подошедшему стражнику. Тот ответил:
   - Да ты что, Пентакион! Ты о чем меня просишь?! Клянусь богами, у тебя бошка уже, наверно, как у мертвеца стала - ни хрена не соображает. Ты же сам бывший стратег и стражником тоже был. Разве ты не знаешь какое наказание ждет солдата за большой проступок?! А это даже не проступок большой будет, а большое преступление! Ты сам подумай: весь народ коринфский приговорил тебя к суровой казни. Чтобы ты долго мучился, а я, какой-то рядовой стражник, взял и отменил это решение, взял и прикончил тебя! Да меня за такое на твое место присобачат! Нет, и не проси! Я не могу тебе помочь, Пентакион. И они тебе не помогут, - часовой кивнул в сторону других стражников. - Нет, и не проси. Ты же знаешь зачем нас сюда поставили - чтобы мы никому не дали прикончить вас и снять раньше времени... Но, если честно, Пентакион, клянусь Аресом, я сочувствую тебе. Хоть ты и предатель. Ты был все же хороший стратег, хороший воин. Мы все любили тебя, кто служил под твом началом. Не так тебя казнить надо было, конечно. Ну, дали бы тебе цикуту выпить или бошку отрубили. И довольно было бы... Крепись, Пентакион. Как бы ты ни мучился, все равно смерть придет к тебе и избавление от страданий. Ты скоро будешь там, в Царстве Мертвых, усопших родных своих наконец увидешь, друзей.
   - Увижу, если похоронят, но они не похоронят, - с трудом проговорил ослабевшим голосом Пифодор.
   - Похоронят-похоронят! Веренее, сожгут. Я точно знаю. Этих же будут сжигать - это все знают. Значит, и тебя - тоже. Клянусь Персефоной, я сам потащу тебя на погребальный костер, - постарался обнадежить Пифодора стражник. Он повернулся и пошел в обратную строну, а наш герой опять остался наедине с болью, которая снова стала невыносимо мучительной.
   Все же нашелся человек, согласный и имеющий возможность умертвить Пифодора, чтобы избавить его от мук. Он подъехал к нему на рослом жеребце, вороном, красивом, с мощными рельефно выделяющимися мышцами. Незнакомец и сам был велик и мускулист молодым статным телом, одетым в голубую короткую, с узорчатым шитьем тунику. Из-под широкополой шляпы выбивались прямые пряди светлорусых волос, гораздо более длинные, чем допускала мода того времени. Широкое загорелое лицо, как и у всех безбородых мужчин, следовавших по дороге, чей путь был не близок, покрывала щетина. Большой красивый рот чуть скривился в презрительной улыбке. Маленькие глубоко посаженные серые глаза глядели на Пифодора с жестоким любопытством и тоже презрительно.
   Наш герой мгновенно сообразил, что этот рослый имеющий длинные руки и сидящий на высоком коне молодой человек вполне может достать мечом до тех частей его тела, поражение которых оружием вызовет быструю смерть. Поэтому Пифодор сразу, не дожидаясь, когда тот что-либо скажет, не колеблясь, попросил оказать ему услугу, в которой отказал стражник. Решимости придали и возрастающая боль, и уверенность, что незнакомец скорее всего тоже откажет. Начало их разговора убеждало в том, что так и будет.
   - Ты хочешь, чтобы я прервал твои мучения? Но зачем? Тебя приговорили к ним и ты должен испытать их сполна в наказание за совершенное, - ответил тот.
   - Я не виновен,.. богами клянусь, я не виновен, - прохрипел и просипел Пифодор, не узнавая свой голос, ставший и слабым и будто бы чужим.
   - Не виновен?! Да вы все так говорите, когда дело до расплаты доходит. О чем ты раньше-то думал? Когда за разбой брался, ты подумал какой конец тебя ждет?
   - Я не разбойник.
   - Ну, беглый раб, значит. Или еще того хуже - восставший раб. Ты о чем думал, когда шел на это?
   - Я не раб,.. я свободнорожденный. Меня... оклеветали... Суд ошибся.
   - Да, ну такое, вообще-то, тоже бывает. Я не раз о таком слышал... В общем, вот что: даже если ты врешь, а на самом деле виновен, то, я думаю, ты уже немало повисел-помучился, - неожиданно переменил тон молодой человек, любовно погладив висевший на боку меч. - Так что я сделаю хорошее дело, если убью тебя. Ведь если ты преступник, то ты попадешь в тартар, где будешь еще больше мучиться, а если говоришь правду, то я избавлю тебя от незаслуженных мук... Но, но, - он с опаской посмотрел влево, - здесь стражники вон... Один уже смотрит на нас,... как-будто уже подозревает, что я хочу помочь тебе.
   - Так ты же на коне. Чего тебе бояться? Пырни да и скачи отсюда. Разве они смогут догнать тебя? Они же пешие.
   - Ух ты какой умный: только о своей выгоде думаешь, как я посмотрю. Я что ж, по-твоему, сюда издалека приехал, аж из самой Мессении, чтобы только тебя прикончить? Больше у меня дел нет? Да? Нет, у меня важное дело есть здесь, в Коринфе. Отец прислал меня к кораблям прицениться. Здесь, в Коринфе, говорят, хорошее судно можно купить и не так уж дорого. Да и еще кой-какие дела есть... Или ты думаешь, я пырнул тебя и поехал в город, как ни в чем ни бывало, да? Ну, скажем, я проскочу мимо этих, - хотя они могут в меня копьями попасть, - ну ладно, скажем, все равно проскакал. А вон там, в воротах, тоже стража. Или ты думаешь, они пропустят меня? Да? Увидят, как эти меня ловят и пропустят? Клянусь Артемидой, ты или круглый дурак, или тебе так помереть не терпится, что ни о чем другом думать не можешь. Но твое счастье, что я неплохо соображаю. Я помогу тебе. Сегодня, думаю, успею все дела сделать в городе: на коне быстро, не пешком все же. А возвращаться буду - тогда прикончу тебя. Хорошо, что ты в самом конце этой банды распятой висишь - мне легче удрать будет. Но сегодня меня не жди - я же не дурак вечером в обратный путь пускаться. В городе переночую. А утром, ладно уж, как можно раньше, как только ворота откроют, я домой поеду. Не бойся, о тебе не забуду. Обязательно подъеду и чик-чирик, - незнакомец сухо рассмеялся. - А покуда повиси, помучься еще полдня и ночку. И это правильно будет. Потому, что ты этого заслужил: не очень-то я верю в твою невиновность.
   Незнакомец опять любовно погладил меч на боку, свое новое недавнее приобретение, которое ему нетерпелось опробовать на ком-нибудь живом. Он обрадовался возможности сделать это без всякого риска для себя. У него еще осталась мальчишеская любовь к оружию, но желания испробовать себя и свое оружие в настоящем бою уже давно не было. Отъезжая от Пифодора, он действительно намеревался уже сегодня управиться с делами в Коринфе, а точнее в Лехее и Герее, и завтра, как можно раньше, выехать из города, чтобы скорее порадовать себя удовольствием вонзить меч в живую плоть человека. Склонный к жестоким поступкам, он в самом деле способен был найти удовольствие в убийстве. Поэтому не мог устоять перед соблазном легко и безнаказанно умертвить человека.
   Поначалу Пифодор даже обрадовался, что путник, который согласился убить его, может сделать это не раньше завтрашнего утра: значит, жизнь продолжается, можно еще пожить - оставшуюся часть дня и целую ночь! Но уже скоро стал сожалеть, что смерть отдаляется настолько: ведь продолжаются и мучения, которые все возрастают. Кабы был шанс выжить, хотя бы один из тысячи, он бы видел смысл в дальнейшем терпении боли, но когда исход только один - близкая смерть, то не лучше ли умереть как можно скорее, если остаток жизни - лишь непрерывное ужасное страдание?
   К невыносимой боли в местах, где веревки врезались в кожу, в слишком растянутых мышцах рук, спины, груди, в сухожилиях локтевых и плечевых суставов прибавилось другое мучение - неимоверная усталость в шее, обессилевшей держать свесившуюся голову. Держать ее прямо было почему-то еще труднее: она сильно затекала и болела в основании своем. Пифодор нашел еще третье и четвертое положения: время от времени склонял голову то к левому, то к правому плечу. Это приносило незначительное облегчение. Именно такое положение головы он видел у распятого Никамеда. Пифодор содрагнулся, вспомнив пустую кроваую глазницу. Вспомнилась невольно и широкая красная рваная рана с обнажившейся белой ключицей между его плечом и шеей. По всей видимости, ворона выклевав глаз и почувствовав, что жертва мертва, терзала добычу в том месте. Кровь оттуда не стекала: значит, Никамед был, и правда, уже мертв. Судя по небольшим размерам раны, птицу скоро спугнули приближающиеся люди.
   Страх смерти вернулся к Пифодору. Его охватил новый приступ дикого ужаса и отчаяния. Неужели нет ни малейшей надежды, пусть самой ничтожной?! Неужели он так и умрет здесь, умрет тогда, когда еще мог бы долго жить, когда жизнь так прекрасна и так не хочется умирать?!
   Но не прошло и часа после непрекращающегося физического страдания внутренний протест иссяк в нем. Пифодор снова смирился со своей участью. Он теперь опять ничего не желал, кроме скорой смерти. "Где эта проклятая ворона?! Пусть бы она и меня также, как Никамеда... Уж лучше это, чем ждать до утра", - даже подумал он, хоть и страшился очень быть умервщленным подобно Никамеду. Он даже нарочно старался дольше держать голову склоненной то к правому плечу, то к левому, желая привлечь этим какую-нибудь ворону. Но тщетно. "Да, наверное, надо как Никамед провисеть четыре дня и четыре ночи и уже походить на падаль, чтобы эта тварь заметила меня", - подумал он с сожалением и горькой усмешкой.
   Солнце уже находилось на западном небосклоне, хотя еще не низко. Ослепляющие и по-прежнему горячие лучи его теперь били прямо в глаза Пифодору, когда он не держал голову вниз лицом. Подул не сильный, но освежающий северо-западный ветер. Через некоторое время отовсюду стали слышаться мычание коров, блеянье коз и овец. Пифодор решил, что пастухи уже гонят стада домой. Страдающий от боли, безразличный к окружающему, он не заметил, что еще не подошло то время, когда скот обычно гонят с пастбищ.
   Но вот все стихло.
   Вскоре слева и сзади послышались конские топот и ржание. Пифодор не сразу обратил внимание на этот быстро приближающийся шум, а когда обратил, то подумал: "Сюда скачут. Мимо будут скакать. Наверно, остановятся. Скорей всего остановятся. Чтобы поглазеть на меня. Надо и их будет попросить. Они же на конях. С коня можно достать мечом... Но они тоже в город скачут, а не из города и сегодня уж точно не поедут назад. Но все равно, все равно надо попросить - пусть хоть на обратном пути... Может, завтра будут возвращаться, может, даже утром... Надо попросить, а то вдруг тот передумает".
   Топот и очень знакомое нашему герою позвякивание, какое издают при скачке соприкасающиеся пластины набедренников конных латников, уже слышались рядом. Пифодор открыл глаза и с трудом поднял от плеча голову. Несколько всадников были прямо перед ним. Ослепленные солнцем глаза увидели их расплывающимися, словно в рыжевато-золотистом мареве. Они все были с копьями, щитами, в латах и в гребнистых шлемах. Много таких же всадников подъезжало слева. Десятка полтора появилось справа, обскакав Пифодора сзади. Они явно были воинами, а не оычными путниками. Но что это за воины, свои ли, чужие, ему было совершенно безразлично, потому что он снова вдруг ощутил леденящую хватку смертельного ужаса, поняв, что умрет уже прямо сейчас, ведь не могло быть сомнений, что среди такого количества кавалеристов, любой из которых может без труда пронзить его пикой, найдется хотя бы один, кто согласится это сделать немедленно. Тот, кто возьмется прервать его мучения, конечно, не устрашится десяти стражников, имея на своей стороне так много конных латников. При этом нашему герою не пришло в голову, что эти всадники могут быть вражескими.
   - Он жив еще!
   - И правда, он жив еще!
   - Он жив, глядите, он жив еще! - послышались голоса.
   Пифодору пришлось собираться с духом, чтобы обратиться к кавалеристам со своей просьбой. Раньше, чем он решился, один из них, который выделялся среди остальных более дорогими, красивыми доспехами и тройным пышным гребнем на шлеме, должно быть, командир, скомандовал зычным голосом:
   - Лаомедонт, Диопид, Харин, Гориопив, давайте-ка быстро - вы уже слышали что я вам велел!
   Четверо всадников соскочили с коней, которых тут же подхватили под уздцы другие воины, и подбежали к Пифодору. Они принялись вдруг шатать столб, на котором тот висел.
   "Зачем они это делают?" - удивился Пифодор и застонал, поскольку в местах, где веревки врезались в руки, боль стала в несколько раз сильнее. Но тут же он забыл о ней, потому что понял и ощутил такое, что было гораздо сильнее ее. "Неужели, неужели... они,.. - он так желал того, о чем подумал, что даже не посмел мысленно завершить фразу".
   Сильные руки воинов быстро расшатали столб. Пифодор стал вместе с ним заваливаться назад. Понял, что столб уже вынимают из ямы. Перед глазами Пифодора снова раскинулся огромный, бездонный небосвод, но не голубой, каким увидел его в последний раз, в первой половине дня, когда лежал распинаемый палачами, а голубовато-серый, с редкими коричневато-феолетовыми облачками, обращенные к солнцу края которых уже по-вечернему светились розоватой белизной. Затем Пифодор почувствовал, что уже лежит вместе со столбом на земле. Он увидел над собой склонившихся воинов, суровые незнакомые лица между нащечниками бронзовых шлемов.
   К нему пришло величайшее наслаждение - счастье освобождения от долгой сильной боли.
   Воины обнажили мечи и стали осторожно, чтобы не поранить его, срезать веревки. Ощущая прикосновения холодного металла и испытывая непередаваемую словами радость, Пифодор подумал: "Неужели,.. неужели и правда они..." все еще, однако, не смея даже мысленно сказать то, надежда на что вопреки всем ужасам, казалось, совершенно безвыходного положения так неожиданно появилась. И вот руки почувствовали необычайную легкость, приятнейшее ощущение свободы и,.. - и о, счастье, о, чудо! - он приподнимает их, убирает оттуда, где, был уверен, им придется находиться до смерти. Правда, руки плохо слушаются его, в плечевых суставах появилась боль, а пальцами едва-едва удается пошевелить. Опасаясь опереться на больные руки, усилием только мышц живота он поднимает свое туловище и теперь уже не лежит на бревне, а сидит. Он приблизил друг к другу перед собою руки и увидел, что кисти их сильно распухли, а на запястьях краснеют кровавые следы от веревок. Но состояние рук, как, впрочем, и состояние ног сейчас мало волновало Пифодра. "Неужели, и правда,.. неужели, и правда, я... я спасен?! Они спасли меня?!" - подумал он, испытывая такую радость, какую может испытывать только человек, чудом избежавший верной гибели. - Неужели я спасен?!"
   Словно отвечая на его мысли, командир кавалеристов сказал:
   - Ну, вот и все, Пентакион, как видишь, ты спасен, - и добавил: - ты правда Пентакион?
   Пифодор ответил утвердительно.
   - Тот самый Пентакион, который был у коринфян стратегом? - переспросил командир с удивлением, восхищением в голосе и несколько недоверчиво.
   - Он самый, - кивнул Пифодор.
   - Гориопив, Харин, Лаомедонт, Диопид, повезете его попеременно. Кони у вас добрые - я не случайно вас выбрал. Головой за него отвечаете, - приказал командир стоявшим около Пифодора воинам.
   Наш герой хотел было начать благодарить своих спасителей, но вместо этого умоляюще попросил:
   - Пить, пить дайте.
   Один из спешившихся воинов быстро вернулся к коню, вынул из переметной сумы пузатый бурдюк и поспешил с ним к Пифодору. Он стал поить его из своих рук, понимая, что человек, перенесший такую пытку, которую перенес наш герой, вряд ли способен держать на вису полный кожаный сосуд, гораздо больший, чем фляга пехотинца. И действительно, Пифодор с трудом мог поднять даже пустые руки на уровень груди, а непослушные, едва подвижные пальцы не в состоянии были взять и удерживать какой-либо предмет.
   Вода казалась удивительно вкусной. Много ее сливалось с подбородка на грудь и живот, так как Пифодор не умел пить из чужих рук, а поивший воин держал бурдюк неудобно для него. Впрочем, телу приятно было ощущать прикосновение прохладной, освежающей, живительной влаги. Пифодор пил жадно, захлебываясь.
   - Хватит, мне хоть немного оставь, - рассмеявшись, сказал воин и отнял еще почти полную флягу от его рта.
   Когда утолил сильнейшую жажду, к нашему герою вернулась способность нормально соображать.
   "Кто они?" - подумал он об окружающих его воинах. Рисунок на их щитах был ему, как-будто знаком. Однако не мог припомнить чей это отличительный знак. Но с уверенностью мог сказать, что он не принадлежал ни одному войску, с которым когда-либо воевал.
   "Уж не пленник ли я?" - подумал наш герой. Впрочем, ни плен, ни даже рабство его теперь не страшили.
   Пифодор попробовал встать и почти встал, но онемевшие ступни почти совершенно потеряли устойчивость, и он бы упал, если б его не подхватили рядом стоявшие воины и не усадили бережно на бревно.
   "Кажется, с пленными так аккуратно не обращаются", - рассудил наш герой. Он стал горячо, от всего сердца, благодарить своих спасителей. Не забыл обратиться и к богам с короткой благодарственной молитвой.
   - Кто вы? - спросил Пифодор воинов.
   - Мы - царские солдаты, - ответило ему сразу несколько голосов.
   "Ах, вот оно что, - сразу все понял Пифодор. Говоря слово "царский", в Греции тогда, как правило, имели ввиду принадлежность македонскому царю.
   - Ну, а так-то мы все здесь греки, кто откуда, - греческая сотня. Наших много у царя служит, - сказал кто-то из воинов.
  
   53
  
   "Значит, македонянин все-таки откликнулся на призыв коринфских изгнанников - прислал войско. Расчет был верный - он не мог не прислать", - понял Пифодор и не ошибся: македонский царь Антигон Второй Гонат действительно прислал под стены Коринфа своих воинов.
   Этому предшествовали вот какие события. Македония стремилась вернуть некогда завоеванные, а затем потерянные за границей свои владения, и прежде всего, в Греции. Греческие полисы, как это уже неоднократно бывало в прошлом, не все объединились для отражения внешней агрессии. Небольшая коалиция городов-государств, истощенных бесчисленными кровавыми и опустошительными усобицами, не смогла дать отпор обладающей высокой боеспособностью армии Антигона Гоната. Ему удалось восстановить власть Македонии в некоторых материковых областях Греции.
   Когда боевой отряд коринфских изгнанников захватил Акрокоринф, македоняне осаждали Афины. Организаторы и участники этого дерзкого захвата более всего и рассчитывали на близость Антигона и его армии. Тот, однако, поначалу отказался оказать им помощь, считая их затею слишком невыполнимой и не желая зря терять воинов. Когда же получил сообщение, что они все-таки смогли взять Акрокоринф, то чрезвычайно обрадовался и, конечно, сразу решил поддержать их.
   Но послать войско, достаточное для разгрома пусть и малочисленной армии Коринфа, а тем более для осады этого довольно обширного города, с его Длинными стенами и тремя большими портами, он не мог: много воинов требовалось для осады еще более крупных Афин, имеющих тоже и Длинные стены, и большие гавани. Антигон находит решение, позволяющее и подготовить условия для будущей осады Коринфа, и в тоже время укрепить дух новых защитников его акрополя, а также показать другим державам эллинистического мира, что Македония не собирается отказываться от своих притязаний на эту знаменитую, столь влекущую к себе многих завоевателей крепость. Он посылает к Коринфу тысячу кавалеристов с заданием уничтожить те запасы собранного урожая, которые сельские жители при приближении неприятеля не успеют забрать с собой в город, и которые, в противном случае, переправленные туда, позволят осажденным дольше выдерживать блокаду. Появление в окрестностях Коринфа большого македонского отряда, подготовка благоприятных условий для предстоящей осады, о чем будет свидетельствовать дым сжигаемого зерна в хуторах, убедят боевиков коринфских изгнанников в серьезном намерении Антигона оказать им помощь. Осуществление этого набега упрощало то, что лежащая между Аттикой и Коринфикой Мегарида уже находилась под властью македонян, а, значит, не могла воспрепятствовать продвижению их отряда по своей территории.
   Антигон не знал, что когда получил известие о захвате Акрокоринфа и когда отправлял в набег коваллерию, коринфяне уже вернули свой акрополь.
   Стража Акрокоринфа с высокого холма заметила посланный македонским царем отряд еще когда он передвигался по Мегариде. Однако ни у кого не возникло опасений: стражники решишли, что просто македоняне проводят какую-то боевую операцию по подавлению еще, возможно, местами не сломленного сопротивления мегарийцев. Но вот большая колонна конницы, таявшая в голубоватой дымке, посверкивая множеством искр неверного дальнего блеска доспехов, приблизилась к рубежам Коринфики. Стало ясно, что она собирается вторгнуться в нее. Тут же был дан сигнал тревоги - большой уходящий в небо столб смоляного дыма над акрополем, видный отовсюду. И сразу все, кто находился в окрестностях Коринфа, устремились к нему, под защиту его стен, забирая с собою все свое, что могли унести, увезти и увести. Именно тогда Пифодор и слышал мычание и блеяние скота, решив, что его гонят с пастбищ домой. Что же происходило на самом деле, он не мог видеть, так как, ослепленный солнцем, держал глаза закрытыми или глядел вниз, когда голова свешивалась. По этой же причине он не мог видеть и сигнальный дым в небе. Впрочем, не мог видеть и потому, что дул северо-западный ветер. Этот же ветер не позволял ему и почувствовать запах гари, когда македоняне начали сжигать оставленные запасы зерна в хуторах.
   Наш герой и не подозревал, что в это время смерть, которую он так желал и которую тщетно надеялся получить от копья часового и мечей проезжих путников, была очень близко от него, можно сказать, сама шла к нему, даже бежала. Охранявшие распятых караульные вместе с беженцами ушли в город. Впрочем, от них и не требовалось оставаться на месте при нападении многочисленных противников. Когда городские ворота закрылись, многие коринфяне вспомнили о Пентакионе. Высказывали опасение, что враги могут снять и освободить его. Стали спрашивать стражников, не забыли ли они умертвить распятого, когда покидали пост. Те честно признались, что забыли. Это вызвало сильное возмущение у окружающих. На стражников посыпались упреки, обвинения в трусливой поспешности, небрежении долгом, угрозы пожаловаться стратегу и архонтам. Причем уверения, что Пентакион теперь в любом случае скоро умрет мучительной смертью от "внутреннего огня" не выглядели достаточно убедительными. Десятник Баллион, испугавшись, что начальство строго взыщет с него за такое упущение, велел одному из своих подчиненных немедленно поспешить умертвить Пентакиона, пока еще есть возможность. Стражник, хотя очень не желал исполнять приказ, боясь подвергнуться большой опасности, все же подчинился. Ворота приоткрылись, выпуская его, и он побежал к Пифодору, досадуя на то, что не убил распятого, когда тот сам просил об этом: спешащий сейчас к нему воин, как раз был стражник, к которому обратился измученный болью наш герой. На полпути бегущий остановился и побежал обратно - между холмами, домами и деревьями уже показались всадники, и он понял, что если продолжит выполнять приказ, то успеет убить Пентакиона, но потом вряд ли сможет убежать от кавалеристов.
   Коринфский стратег располагал еще слишком недостаточными силами для ответного удара, но они возрастали: как только был дан сигнал тревоги, сразу начался сбор ополчения, составлявшего основную силу в армии любого демократического греческого полиса. Наиболее пожилые военнообязанные мужчины заменяли на городских оборонительных укреплениях стражников- наемников и эфебов, которые спешили к храму Ареса, куда сходились и ополченцы. Сбор ополчения, как обычно, шел отнюдь не быстро, но через два-три часа в обширном дворе святилища толпились уже до тысячи воинов в полном вооружении. Почти четыреста из них были находящиеся на постоянной службе и всегда готовые к войне наемники и эфебы. Из наемных воинов не привлекались в спешно собираемую рать только караульные Акрокоринфа и блюстители порядка на улицах города.
   Опытный македонский военачальник хилиарх грек Менесфий понимал, что коринфяне могут и раньше, с меньшими силами, сделать решительную вылазку, не желая мириться с безнаказанным разорением окрестностей. Поэтому намеревался пять лучших своих сотен отправить к городским стенам для отражения возможной вылазки, чтобы дать остальным без помехи заниматься, как сейчас бы сказали, диверсионной деятельностью. Однако он узнал то, что заставило его принять другое решение, более соответствующее реальной обстановке.
   Не все жители окрестностей Коринфа спешили укрыться за его стенами. Иные, напротив, прятались в надежде, что их не найдут и не уведут туда насильно, как других таких же, как они, кого хозяева старались сохранить как свое ценное имущество, кого гнали в город подобно скоту и редко к кому относились лучше, чем к скоту. Конечно, это были рабы. Некоторым война давала возможность избавиться наконец от тяжкой неволи. Самое худшее, что ожидало таких беглецов в случае захвата воинами противника, это остаться рабами, лишь поменяв хозяина, что для кого-то было даже улучшением прежнего положения. Рабы считались одним из наиболее ценных видов добычи и брались в плен не менее охотно, чем свободные граждане, обрекавшиеся их не завидной участи. Все же шанс на свободу был: если воины по какой-нибудь причине не желали обременять себя добычей, то они просто отпускали беглецов, удовлетворяясь уже тем, что, теряя рабов, противник несет материальный ущерб.
   Повезло и четырем невольникам из усадьбы, одной из ближайших к южным городским воротам, тем самым, напротив которых находились распятые. Но прежде, чем отпустить беглецов, македоняне хорошо их расспросили и к великому своему изумлению узнали, что коринфяне уже вернули свой акрополь, а распятые, длинная вереница которых тянется параллельно дороге, это пленные из числа дерзких захватчиков Акрокоринфа, причем крайний в их череде, со стороны сельской местности, никто иной как сам Пентакион, хорошо известный всем стратег. О рассказе невольников было немедленно сообщено хилиарху. Тот тоже их допросил. Менесфий понимал, что нет оснований им не верить, ведь, как правило, сочувствующим врагам хозяев или по крайней мере занимающим по отношению к ним нейтральную позицию, рабам не было смысла обманывать македонян. Все же он задержал невольников до тех пор, пока не будет найдено подтверждения их словам. Подтвердили правдивость рассказа рабов то, что македонские воины нашли распятого Пентакиона и утвердительный ответ его на вопрос, верно ли, что коринфяне взяли крепость. Менесфий отпустил невольников.
   Стало ясно, что отпала необходимость выполнять задание Антигона, поскольку представлялось маловероятным, чтобы он, обманувшись в выгодной сделке с коринфскими изгнанниками, станет осаждать или штурмовать Коринф: Менесфий точно знал, что Антигон пока не собирается вторгаться на Пелопоннес, не имея достаточных средств начинать новую крупномасштабную компанию. Но хилиарх не мог себе позволить отменить приказ царя. Поэтому продолжал его выполнять.
   Девять сотен всадников, рассыпавшихся по живописной местности, объезжали хутора, усадьбы. Во многих местах к небу поднимался сизый, коричневатый, лиловый, рыжеватый дым, красиво расцвеченный лучами предзакатного солнца и подхватываемый северо-западным ветром. Но не прошло и часа, как Менесфий велел трубить сбор. Кавалеристские отряды стали стекаться на звуки трубы к усадьбе, около которой находились хилиарх, его телохранители, лекарь, небольшой обоз из девятнадцати повозок с провиантом (личные запасы каждый воин возил на своем коне в переметных сумках), Пифодор и та сотня воинов, которые выполнили приказ скакать к распятым и оказать помощь всем, кто еще жив из них (конечно, никого, кроме Пентакиона, они не могли найти живым).
   Лекарь хотел осмотреть его, но, видя, какой он бодрый, веселый, передумал: врачи в те времена не особенно утруждали себя медосмотрами, если необходимость их не казалась очевидной.
   Между Пифодором и хилиархом состоялся короткий разговор. Причем тысячнику не пришлось спрашивать нашего героя, правда ли тот Пентакион - он сразу узнал его: еще будучи сотником, Менесфий два раза сопровождал македонское посольство в Коринф и видел там Пифодора, который был стратегом.
   Наш герой успел сообразить, как нужно держать себя и говорить в новых обстоятельствах. Более того, у него уже родился далеко идущий замысел. Поэтому он взвешивал каждое свое слово и не сказал ничего, что могло бы навредить ему и успешному осуществлению задуманных действий.
   Тысяча построилась в колонну и двинулась в обратный путь.
  
   54
  
   Один из воинов, заботам которых сотник поручил нашего героя, вез его впереди себя, обхватив руками, держащими поводья. Такую езду облегчало то, что в те времена еще не было изобретено седло. Иначе Пифодору было бы менее удобно сидеть на этом месте. С благодарностью он ощущал сильные руки воина, не дававшие ему упасть. Наш герой и сам пытался держаться то за мощную мускулистую шею коня, то за густую жестковолосую гриву. Однако распухшие кисти рук по-прежнему были слабы, малоподвижны и непослушны, хотя плечи уже не болели и не сковывали движения и усилия.
   Пифодор не замечал неудобств. Можно представить какие счастливые чувства он испытывал. Вновь и вновь появлялись мысли: "Да неужели я спасся?! Опять спасся! Как, неужели я жив?! Я буду жить! А я уж думал все... Ведь я же мыслями уж там был, у реки Стикс". Он с радостью подумал: "Нет, значит, не порвала еще Атропос нить моей жизни! Иначе никакие боги не помогли бы. Кто же все-таки мне помогает? Наверное, Арес и Ахиллес - я их больше всех ублажаю. Кто помогает, всегда легче угадать, чем кто вредит, преследует, извести старается. Как только смогу, сразу же заклание совершу. Возлияние же можно уже скоро сделать - на первом привале".
   Все, что видел сейчас, все казалось нашему герою необычайно красивым. Уже поднимался закат. Зарево, которое разгоралось за спиной Пифодора окрасило все - и строения попадавшихся по пути усадеб, и деревья, и камни, и холмы, и луга в красноватые тона, придававшие пейзажам особый, романтический, загадочный, впечатляющий вид.
   Но вдруг вся эта красота померкла, перестала существовать для Пифодора. Внутри похолодело и словно оборвалось что-то. Страшные тиски ожидания скорой смерти снова сжали сердце. "Как я забыл?! Как я забыл?! Чему я радуюсь?! Безжалостная Атропос! Она все же порвала нить моей жизни! Боги стараются помочь мне. Это видно. Но что они могут?! Они уже ничего не могут! - леденящие, мертвящие душу переживания вновь охватили нашего героя. - Как я мог забыть о чем говорили палачи?! "Внутренний огонь"! О, это страшный недуг! Сколько раз я его видел! На войне. Сколько воинов умирают от него! Страшно умирают. Бывает вообще от пустяковой ранки умирают... У меня уже начинается, кажется... Да, начинается".
   Пифодор чувствовал легкий озноб, предшествующий обычно, как он знал, начинающимся болезням, сопровождаемым сильным жаром. Вскоре прибавились и другие, более тревожные симптомы - нарастающее внутреннее тепло, обильное потовыделение, несмотря на вечернюю прохладу.
   Поглощенный тяжелыми переживаниями, он почти не заметил, как колонна македонской кавалерии расположилась на ночлег. Несколько очнулся от своих переживаний лишь, когда воины осторожно, бережно сняли его с коня и уложили около костра. Пифодор настолько был психологически сломлен, что даже изменил своей привычке испытанного воина прятать страх за внешним спокойствием. Впрочем, не делал этого и потому, что окружали его сейчас совершенно незнакомые люди, врагов в которых он почему-то не видел.
   - Что-то казненный наш приуныл сильно. Такой веселый был, а сейчас лица на нем нет, словно опять смерть перед собой видит, - пошутил один из сидевших у костра наемников.
   - Ты не ошибся, - обреченно вздохнул наш герой.
   Солдаты удивились и обеспокоились, стали расспрашивать, чем вызван такой ответ. Пифодор с удрученным, подавленным видом высказал опасение, что заболевает "внутренним огнем". "Отвечающие за него головой" кавалеристы не мало встревожились и поспешили позвать лекаря. Он пришел вместе с Менесфием, который находился поблизости, когда тот говорил с посланным воином. Хилиарх тоже встревожился. Этому была причина. Вины его в неудаче боевого отряда коринфских изгнанников не было никакой, но ему предстояло привезти царю плохую весть, а в те времена огорчение, гнев, вызванные плохой вестью нередко распространялись на того, кто принес ее. Жестокая месть монарха Менесфию не грозила, но хилиарх опасался, что на некоторое время лишится царской милости. Это могло сделать его более уязвимым в соперничестве с теми сотниками, которые жаждали быть назначенными на занимаемую им должность. Если же он сообщит, что отбил у врагов и привез не кого-нибудь, а знаменитого стратега Пентакиона, которого Антигон не раз приглашал к себе на службу и иметь которого в числе своих военачальников вряд ли потерял желание, то поход в Коринфику не будет выглядеть бесполезным, и реакция царя на плохое известие должна смягчиться.
   Лекарь, могучего телосложения мужчина лет сорока пяти, с пышными кудрявыми седыми волосами на голове и такой же бородой, в простой воинской тунике, положил на землю кожаную сумку, в которой что-то звякнуло, наклонился к лежащему Пифодору и, говоря по-гречески, но с македонским акцентом: "Ну-ка, покажи свои клешни", взял руки Пифодора в свои, осмотрел и ощупал их, попросил разогнуть и согнуть пальцы. Наш герой с надеждой глядел в хорошо освещенное костром широкое доброе лицо, с крупными чертами. Большие губы на нем разачарованно-пренебрежительно дернулись и скривились. Он сказал:
   - Так я и думал - ничего хорошего. Он не протянет долго. Пять - шесть дней и все. Ну, может, семь - восемь. Насколько мне известно, те, кто так висел долго, не выживают. Это происходит, наверное, от того, что жизненные соки застаиваются в стянутых руках и протухают, как вода в болоте. Руки от этого начинают загнивать живьем. У человека "внутренний огонь" начинается поэтому. Вообще страшная хворь. Клянусь богами, страшней болезни, наверное, нет. Уж я насмотрелся на войне.
   "Другого я и не ожидал - Атропос сделала свое дело", - окончательно отчаявшись, с ужасом подумал Пифодор.
   - В основном "Внутренний огонь" у раненых почему-то бывает. Но у того, кто повисел со стянутыми руками долго, тоже бывает. И тут что ни делай, ничего не помогает, - продолжал говорить лекарь. - У меня, помнится, случай был. Пригласили меня в один дом. Хозяин говорит: "Спаси раба. Я его подвесил на дыбе. Потом других рабов пытал. Узнал правду. Этот, оказывается, не виноват. Рабы, сам знаешь, хитрющие бестии - оговаривают друг друга. Раба этого жалко терять - хороший раб. Сделай что-нибудь". Но, несмотря на все мои старания, на все мое умение, он скоро помер.
   - Асклепиад, мне наплевать на того раба! Ты должен вылечить вот его, Пентакиона! Понял?! - привычно-командным грубоватым голосом произнес Менесфий. - Царь тебе платит неплохо. Если получится, я словечко замолвлю - тебе награда будет. Да я от себя драхм пятьсот отвалю. (Примечание: асклепиадами в древней Греции называли докторов, по имени бога врачевания Асклепия).
   - Ну, попробую, попробую. Рад бы помочь, но... Все во власти богов. Как они захотят, так и будет.
   Лекарь порылся в своей сумке и достал режущие инструменты. Этот асклепиад был типичным лекарем тех времен. Поэтому он не мог отказать себе в желании прибегнуть к излюбленному древними врачами способу лечения - кровопусканию, приему весьма сомнительному с точки зрения современной медицины.
   Наш герой совсем не нуждался в этой процедуре. Но лекарь сделал ее и неудачно: вскрыл артерию, которую нельзя было вскрывать - кровь хлынула слишком обильно. Тем не менее, он не спешил ее останавливать, а когда взялся, то долго не мог остановить. Такое неумение объяснялось недостаточным опытом в выполнении именно этой процедуры. Сделавший ее Пифодору асклепиад преимущественно практиковал на войне, где кровь текла рекой и надобности пускать ее еще и лекарями не было никакой. Однако может показаться более чем странным, что он не умел, хотя бы сносно, и кровь останавливать, ведь по современным понятиям это чуть ли не наипервейшая обязанность военного врача. Но в том-то и дело, что в выполнении и этой процедуры он не мог иметь достаточно опыта. На полях сражений тогда кровь останавливать лекарям приходилось редко. И неудивительно. Большинство раненых погибало в ходе боя. Одних добивали более успешные противники, потому что сражались в те времена преимущественно лицом к лицу. Кто избегал такой участи, все равно умирал, как правило, от того, что не имел возможности получить своевременную помощь, оказать которую в сутолоке кровавой смертельной рубки было невозможно. После боя победители часто умерщвляли раненых побежденной стороны. Лекарям приходилось иметь дело в основном с легко ранеными, которые обычно сами добирались до них, с уже остановленной кровью и перевязанные собственноручно или товарищами. Впрочем, многие не обращались к лекарю за помощью - или, не считая, что нуждаются в ней, или, сомневаясь, что она будет им полезна.
   Еще асклепиад только готовился приступить к кровопусканию, а у Пифодора уже было почему-то предчувствие, что он выполнит эту процедуру плохо, хотя держался тот очень уверенно и важно. Возможно, наш герой просто испытывал недоверчивое беспокойство, навеянное много раз слышанными рассказами о неудачно, губительно, сделанном кому-то кровопускании. Когда Пифодор ощутил, вздрогнув, холодное прикосновение металлического инструмента, затем резкую боль и тепло изливающейся крови, он приподнял голову и увидел, что течет она слишком сильно. Ноги, руки сразу стали быстро холодеть, чувствуя какое-то покалывание изнутри, словно тысяч иголок. Этот холод стремительно распространялся по всему телу. Пифодор понимал, что теряет недопустимо много крови. Он хотел крикнуть лекарю: "Ну, что ты сидишь, дурень?! Останавливай! Не видишь что ли?!", но передумал: "Зачем? Все равно помирать. Пусть течет". Видя уже как в тумане беспокойно забегавшие глаза асклепиада, его суетливые, неловкие движения и уверенный, что умирает от большой потери крови, он подумал: "Вот и хорошо... Уж лучше от этого, чем от "внутреннего огня" - никаких мучений".
   - Помер, - говорили окружающие. Но асклепиад уверял их в обратном. И не ошибался - распознавать живой человек или мертвый, - это было как раз то, что он умел делать.
   К утру состояние нашего героя ничуть не улучшилось. Он по-прежнему не приходил в себя. Везти верхом его нельзя было. Пифодора положили в одну из повозок обоза, груз которой распределили между другими.
   По пути до самых Афин Пифодор лишь один раз пришел в себя. Он увидел над собой голубое небо и в первый момент подумал даже, что уже пребывает благостно на Елисейских полях, где, лежа на каком-то мягком ложе, наслаждается покоем и красотой потустороннего небосвода. (Примечание: согласно верованьям древних греков, души людей, которые жили праведно или были посвящены в таинства какого-либо культа, попадали на Елисейские поля, место под голубым ясным небом и ярким солнцем, где их ожидало вечное счастье). При этом удивился, что избежал суда Миноса, Радоманта и Эака. Однако тут же понял, что ошибся, что еще не покинул грешную землю. Ложе, хотя и, правда, было мягкое - подстилка из двух или трех воловьих шкур - но его трясло и мотало из стороны в сторону, справа и слева возвышались дощатые борта повозки, слышались стук ее колес и конский топот. Конечно, Пифодор испытал сожаление, что не находится уже в столь желанном для любого грека месте, но и не огорчился, что еще жив.
   Скоро он снова погрузился в бессознательное состояние, словно сон, в течение которого находился между жизнью и смертью.
   Когда наш герой опять пришел в себя, то увидел над собой не небо, а парусиновую ткань. Несколько провисая, она уходила к длинной перекладине, соединяющей вершины вертикально стоящих толстых жердей, которые лежащий Пифодор мог видеть из-за своей груди. Ткань спадала с перекладины на другую сторону и, тоже, провисая немного, шла горизонтально далее, образуя свод, какой обычно бывает у больших палаток. Видна была Пифодору из-за груди, только гораздо хуже, еще одна длинная поперечина, соединяющая вершины другого такого же ряда вертикальных жердей. Она держала противоположный край этого парусинового потолка и подобранную, притянутую к ней, боковую ткань палатки, которая свисала дугообразными рулонами. Из-под них сюда бил який дневной свет. Такой же свет шел справа и слева и с невидной нашему герою стороны, находящейся за его головой.
   Пифодор сразу подумал, что скорей всего находится в палатке лазарета: именно они бывали обычно такими большими с поднимающимися для проветривания боками. "Неужели я уже в лагере Антигона, под Афинами? Ну и долго же я проспал! - удивился наш герой. Он повернул голову влево и за рядом вертикальных жердей, держащих тот край парусинового свода, с подобранной провисающей дугами боковой тканью, увидел ближайшие палатки лагеря с сидящими около них и ходящими между ними молодыми крепкими на вид мужчинами в солдатских хламидах, туниках, реже - в доспехах, совершенно таких же, как и греческие, за исключением шлемов, имеющих не гребень, а конусообразный верх, загнутый вперед в виде запятой. Похоже было, что те, которые были в латах, собираются в караул или уже пришли из него.
   Затем Пифодор посмотрел вправо и внутренне ахнул: в широком просвете между землей и краем навеса, в который, можно сказать, превратилась с поднятыми боками палатка, ему предстал красивый величественный вид - огромный холм с белокаменными строениями на нем - стенами, храмами, пропилеями у входа в этот архитектурный комплекс. Наш герой сразу узнал афинский акрополь, не раз виденный им. Он знал, что там стоит знаменитая очень больших размеров статуя Афины Промахос (Воительницы) работы Фидия. Отсюда было видно сверкающее острие ее копья. Все пространство до подножия холма акрополя загораживал от взгляда растущий поблизости от палатки густой, пышный, зеленый кустарник. За пределами навеса ослепительно ярко сиял солнечный свет.
   Крайний правый ряд вертикальных жердей палатки отстоял от крайнего левого ряда на шагов пятьдесят. Наш герой лежал приблизительно на середине расстояния между ними. Никого он не видел на этой половине палатки. Пифодор хотел осмотреть другую половину, но не смог приподнять голову, лежащую на подстилке без подушки, - настолько оказался обессиленным. Имел возможность видеть из-за своей груди только то, что увидел вначале, когда открыл глаза. Но там, на противоположной половине палатки, явно кто-то находился: оттуда слышались шорохи, постанывание, жалобные вздохи и охи, бормотание и посапывание. "Раненые?" - подумал Пифодор.
   Справа появился какой-то юноша в чистой льняной тунике. Он шел вдоль внутреннего, срединного, ряда вертикальных жердей. Пифодор видел только его голову с коротко подстриженными черными волосами и верхнюю часть тела. Тот что-то держал в руках, но что - не было видно. Через несколько мгновений юноша свернул на половину палатки, противоположную той, на которой лежал наш герой, и, наклонившись, исчез из виду.
   - Пей, пей - тебе надо много пить сейчас, как можно больше, - услышал наш герой македонскую речь, которую хорошо понимал, потому что его в детстве, как и многих других детей из богатых греческий семей, учили говорить на языке македонян, тогдашних властителей эллинистического мира.
   Пифодор испытывал сильную жажду. Поэтому обрадовался, надеясь скоро ее утолить.
   - Пить, пить, - с трудом передвигая пересохшими губами, попросил наш герой.
   Из-за головы послышались шаги. Затем он увидел над собою другого юношу в чистой льняной тунике. Пифодор верно догадался, что они оба - ученики асклепиада. Предположить, что они уже лекаря, невозможно было, учитывая их еще юный возраст.
   Подошедший к Пифодору молодой человек имел атлетическое сложение, светлые коротко постриженные волосы, большие серые добрые глаза и прямой греческий нос. В руках он держал медный конфар. Большие бицепсы внушительно округлялись. Юноша сел около Пифодора на колени и приподнял его голову, плечи так, чтобы он мог пить. На несколько мгновений наш герой увидел то, что не мог видеть до этого: находящихся на другой половине палатки людей и далее, за крайним рядом вертикальных жердей, ближайшие палатки лагеря в той стороне и воинов около них. Перед глазами появилась широкая чаша с водой и загородила все это. Пифодор стал жадно пить.
   - Гляди, Диокл, он все-таки пришел в себя. Смотри - пьет. Живой, - сказал поивший Пифодора юноша на ионийском диалекте греческого языка. (Примечание: древнегреческий язык состоял из двух основных диалектов - ионийского и дорийского. Они настолько отличались друг от друга, что, по сути, являлись разными языками. Соответственно греческая нация делилась на две большие группы - ионийцев и дорийцев. Несмотря на большую языковую разницу, ионийцы и дорийцы считали себя одним народом, так как их очень объединяли общая религия и культура).
   - Да? Неужели? Ну, молодец. Видать, крепкий муж, - послышался из глубины палатки юный голос, тоже удивленный и тоже говоривший по-гречески.
   "Вот как, значит, они эллины", - понял Пифодор.
   Он даже не пытался сам взяться за конфар, чтобы хотя бы поддерживать его - совершенно обессилившие руки лежали неподъемные. Но ученик лекаря поил так умело, что Пифодор пил, не захлебываясь, и нисколько воды не пролилось мимо рта.
   Желая обнадежить, подбодрить нашего героя, юноша говорил:
   - Обожди немножко. Скоро должен асклепиад подойти. Он осмотрит тебя. Обязательно поможет. Не беспокойся. Что-то он задерживается. Наверно, позвали к кому-то.
   "Лучше бы он вообще ко мне не подходил, лекарь ваш. С меня и одного хватило", - подумал наш герой.
   Когда юноша отнял от его рта опустевшую чашу, Пифодор опять на несколько мгновений увидел то, что она загораживала. Причем успел заметить, что соседи по лазарету лежат в таких позах, какие обычно бывают у страдающих болью в животе.
   Теплая широкая ладонь, которую Пифодор ощущал сзади на шее, и которая удерживала его туловище в приподнятом положении, стала опускаться. Он снова ощутил спиной и головой мягкую воловью шкуру. Взгляд опять уперся в парусиновый свод. Юноша вынул свою руку из-под шеи Пифодора. Тот сказал ему по-ионийски, поскольку хорошо знал и этот диалект эллинского языка, хотя сам был дориец:
   - Я привык, чтоб у меня было что-нибудь под головою, когда лежу: дома - подушка, в походе щит обычно кладу...
   Юноша заулыбался, радостно и удивленно произнес:
   - Так ты тоже эллин, оказывается. Откуда?
   - Из Коринфа.
   - А мы с Диоклом с Лемноса (примечание: остров в восточном средиземноморье). Меня Ипполитом зовут.
   - Меня - Пифодором.
   - Ты, наверно, из тысячи Менесфия - там много наших. Вы, кажется, из набега вернулись. Видать, ты в плен попал: попытали тебя малость. Ну, ничего. Держись. И не такие выживали. Хорошо, тебя отбили наши быстро. А то хуже могло бы быть... Не я тебя принимал - когда тебя принесли, меня не было здесь. Я бы не забыл подложить. Хотя многие и так лежат - не жалуются. Но я принесу сейчас.
   Ипполит встал, отошел и, быстро вернувшись, подложил под голову Пифодора свернутый кусок воловьей шкуры. Затем опять отошел. Стал поить других.
   Теперь наш герой имел возможность хорошо видеть то, что находилось напротив него. На той половине лазарета лежали на подстилках, корчась и постанывая, восемь человек, в солдатских хламидах и туниках. В глубине палатки около низкого кубообразного жертвенника стояла статуя Асклепия. Она была из числа, если так можно выразиться, походных кумиров, которых, как и небольшие, удобные при перевозке алтари, воины любили брать с собой на войну. Размерами едва ли крупнее человека среднего роста скульптурные изображения Ареса, Ахилла, Геракла нужны были для совершения ритуальных обрядов и поддержания боевого духа. Кумир же Асклепия, как считалось, помогал врачевателям успешнее справляться со своими обязанностями, а раненым и больным избавляться от недугов.
   Наш герой подметил у статуи неприятное для него сходство с лекарем, неудачно сделавшим ему кровопускание.
   И правда, лежавшие на другой половине палатки люди явно страдали каким-то кишечным расстройством. Они то и дело вскакивали и бежали в ближайшие кусты. Возвращаясь, брали с алтаря венок, надевали себе на голову и обращались с молитвой к кумиру Асклепия. Хотя молились молча, нетрудно было догадаться о чем их мольбы. Но бог врачевания оставался глух к молитвам этих страждущих, потому что они скоро снова бежали в кусты.
   Пифодор слышал о чем говорили остановивишиеся поблизости, чтобы отдохнуть от своих забот, Ипполит и Диокл. Первый сказал, вытерая рукой пот со лба:
   - А вдруг у них холера. Тогда и нам хана.
   - Нет, конечно, нет, - ответил второй. - Если б была холера, из них бы уже кто-нибудь умер. И не один. И они бы были погорячее. Нет. Я их опросил всех. Они говорят рыбу ели. Она и так-то быстро портится, а уж в этакую-то жарищу особенно.
   - Да, жара ужасная. И сегодня опять такая же.
   - Гелиос не милосерден к нам в последние дни. Хоть и молимся ему, жертвы приносим, возлияния творим, а что толку?
   - Даже здесь, под навесом, как у очага жарко.
   Нашего героя удивили эти жалобы на жару: он, напротив, чувствовал, что замерзает.
   "Конечно, это от большой потери крови, - думал он. - Значит, асклепиад правильно сделал, что пустил ее столько. Так уж,... уж не вылечил ли он меня?! - внутренне радостно Пифодор вздрогнул от неожиданной робкой надежды. - У меня, конечно, уже должен быть сильный жар. А мне холодно. Да еще в такую жару". - Но тут же он обреченно вздохнул, вспомнив, что никто никогда еще не вылечивался от "Внутреннего огня".
   Немногим раньше того момента, когда наш герой пришел в себя в лазарете, хилиарх Менесфий сообщал царю о результатах и ходе осуществления набега. Когда Антигон узнал, что коринфянам удалось вернуть Акрокоринф и даже еще до вторжения македонской конницы, он опешил. Глаза его расширились и округлились. Причем в них было не только изумление, но и гнев. Царь начал говорить с Менесфием в таком тоне, словно на нем в какой-то мере лежала вина за то, что надежда на легкое скорое овладение Акрокоринфом оказалась обманчивой.
   - А был ли он, захват Акрокоринфа? Может, его вообще не было! - усомнился Антигон. - Мне кажется, что коринфские изгнанники намеренно меня обманули, чтобы втянуть меня в их авантюру. О боги, как я мог поверить в то, что совершенно невероятно?! Какое-то божество помутило тогда мой рассудок. Это точно. Ведь любому ясно, что не может небольшой отряд завладеть такой крепостью! Как я поверил?! И так легко. Я понимаю, если бы отряд вел какой-нибудь выдающийся стратег, не раз уже прославивший себя другими победами. Бывает, что талантливый решительный военачальник совершает такое, что кажется невыполнимым. Но кто такой Никанор?! Я никогда не слышал, чтобы он хоть как-нибудь где-нибудь по-настоящему отличился. Не мог такой взять Акрокоринф.
   - Владыка, позволь мне заметить, - решился возразить Менесфий. - Чтобы не прогневить Богиню Правды и Эниалия, (примечание: Эниалий - культовое прозвание Ареса) хочу сказать, что Никанор был доблестный воин и хороший военачальник. Мне это известно. Но он всегда командовал небольшим отрядом и под началом кого-нибудь другого. А под чужим командованием показать свои стратегические спосбности не всем удается. Однако в том, что не ему принадлежит главная заслуга в захвате Акрокоринфа, в этом ты, владыка совершенно прав. Я просто удивлен твоему необычайно острому уму, твоей прозорливости. Не он привел коринфских изгнанников к такой замечательной победе.
   - Так ты все-таки уверен, что захват Акрокоринфа был?
   - Конечно, был, владыка. Я же все хорошо узнал там.
   - Ну, и кто же вел на Акрокоринф воинов, сумевших захватить его?
   - Этого стратега ты знаешь. Его все знают. Уж он-то прославил себя до этого немало. Да ты его, кажется, даже на службу к себе приглашал.
   - Да? Кто же это? Говори же!
   - Пентакион.
   - Какой Пентакион?
   - Пентакион Коринфский. Тот самый, что несколько лет назад Аркадию и Мессению завоевал.
   - Что?! Да ты в уме ли?! Да ты рехнулся, Менесфий! О боги, кого я тысячником назначил?! Да ему сотню нельзя доверить, такому дураку. Да тебе там, чувствуется, такое понаговорили! А ты поверил, балбес! Как же он мог взять Акрокоринф?! Ведь он же стратег коринфский. Он что ж, против самого себя действовал?!
   - Он уже давно не стратег коринфский. В Коринфе сейчас другой стратег. Уже года два, наверно. А его, Пентакиона, разжаловали до простого солдата. Чуть не казнили даже.
   - Постой-постой!.. Ах да,.. да-да! Да ведь и правда же! Как же я забыл?! Как же я мог забыть?! Вспомнил, вспомнил я! Он что-то там натворил, они его разжаловали, хотели казнить даже. Все, теперь вспомнил. Мне коринфские соглядатаи мои сообщали обо всем этом. Но я скоро забыл - у меня и без этого новостей и забот хватает. Так что же он натворил там такое? За что его казнить хотели?
   - Да ничего он не натворил. Его просто несправедливо обвинили в сношениях с изгнанниками.
   - Да-да, я вспомнил! Да я ведь его тогда опять приглашал к себе на службу. Но он опять отказал. Ответил, что хочет остаться служить отечеству, пусть хоть простым солдатом. Мне передали, что он и вправду остался служить там простым солдатом. А ведь я ему должность хилиарха предлагал. Да он мог хоть куда отправиться - везде бы его охотно взяли на службу и, конечно, не простым солдатом. Но верность отечеству он поставил выше возможности служить начальником в чужеземном войске. Это, клянусь богами, заслуживает похвалы.
   - Да вовсе не поэтому он остался служить там, владыка. Просто он хотел отомстить черни за несправедливое свое осуждение. А для этого ему надо было остаться там. Он добился назначения в акрокоринфскую стражу. Это ему и помогло вместе с отрядом изгнанников овладеть крепостью.
   - От кого ты узнал это?
   - Да он сам расскзал мне все это.
   - Да что ты мелешь? Чушь какую-то. Сразу видно, что все наврал. О, боги, зачем я хилиархом его назначил, лжеца такого?! Прямо в глаза врет своему государю! И так нагло, умело - глаза честные-честные. Ну, недолго тебе оставаться у меня хилиархом, Менесфий, - сегодня же передашь свою тысячу другому.
   - Я не лгу, владыка! Никогда тебе не лгал! Если не веришь, сам можешь расспросить его - он здесь. Правда, очень плох. Не знаю, сможет ли говорить.
   - Кто здесь? Пентакион?
   - Да, владыка. Я привез его с собой. Так что видишь - не так уж напрасно я в Коринфике побывал.
   - Да наверняка это не он. Кого-то ты другого прихватил, по глупости своей. Это уж точно. Или кто-то себя выдает за него. Не знаю зачем. Ну ничего, под пытками скажет.
   - Да он это, владыка! Я его сразу узнал. Я же его раньше два раза видел. Вспомни, ты меня с посольством в Коринф посылал. Он тогда стратегом еще был.
   - Да не может он быть Пентакионом! Ты сам подумай! Какой же ты военачальник, если соображать не можешь?! Если правда то, что Пентакион был в числе тех, кто захватил Акрокоринф, то он никак не мог остаться в живых. Ведь коринфяне вернули Акрокоринф. Если так, то они, конечно же, перебили всех его защитников. И скорей всего даже тех, кто попал в плен. От злости большой. Ну, может, пленных в рабство продали. Но Пентакиона, своего предателя, того, кто принес к ним в дом такую беду, никак не могли оставить в живых. Они могли его только казнить. Причем довольно жестоко.
   - Они его распяли, владыка. Но я отбил его. Ему повезло - его не прибили гвоздями, а только привязали. Поэтому он и остался жив. Но, правда, он все равно плох, очень плох.
   Глаза Антигона снова расширились и округлились. В крайнем изумлении он произнес:
   - Ты хочешь сказать, что Пентакион здесь? Он здесь? И я могу увидеть его?
   - Да, владыка. И если ты прикажешь, я быстро тебе доставлю его. Сам обо всем его расспросишь. Если он отвечать сможет.
   - Так иди же, иди же - сделай поскорей это!
   Хилиарх поклонился и пошел выполнять веление царя. Антигон окликнул его:
   - Менесфий!
   - Что, государь? Я слушаю, владыка, - остановился и повернулся тот.
   - А ты молодец, Менесфий. Молодчина. Только хороший военачальник может из невыгодного положения выйти с выигрышем. Я доволен тобой. Подумаю, как вознаградить тебя. Иди.
   - Спасибо, владыка! Всегда рад служить тебе! - облегченно вздохнул хилиарх и поспешил в лазарет.
   Менесфий нашел Пентакиона еще находящимся в коматозном состоянии. Ученики лекаря сказали, что он, по всей видимости, безнадежен. Огорченный Менесфий вернулся к царю и доложил об этом.
   - Ну, ничего, - ответил тот. - Им займется мой лекарь. Думаю, он не подведет. Не случайно его прозвали Зевсом. Мне, правда, не нравится такое прозвание: уж очень оно богохульное. Однако, что ни гвори, а несколько человек он спас совершенно в безнадежных случаях. Потому и прозвали его так. Сейчас же пошлю его к Пентакиону.
   Когда царский асклепиад явился к Пифодору, тот уже пришел в себя. Увидев лекаря, он недовольно сказал:
   - Оставь меня в покое: дай мне спокойно умереть.
   Но наш герой напрасно опасался, что лекарь будет мешать ему умирать. Это был тоже типичный античный врач, как и тот, что не мог отказать себе в удовольствии пустить Пифодору кровь, и тоже старающийся придерживаться традиционных методов древнегреческой медицины. Поэтому... он не стал вообще применять к нему никаких способов лечения, следуя одному из главных правил древнегреческой медицины, направленному на использование в первую очередь ресурсов организма пациента и не поощряющего серьезного вмешательства в его состояние. Это-то и спасло нашего героя, который вряд ли бы выдержал помощь двух врачей, хоть и обладал необычайно сильным организмом. В похвалу лекарю македонского правителя стоит сказать, что он не пренебрег необходимостью хорошего питания и велел кормить Пентакиона продуктами с царской кухни.
   Это возымело свое благотворное действие. Через день Пифодор смог приподнимать голову и руки. Еще через день стал приподниматься сам, через два - сумел без посторонней помощи встать и сделать несколько шагов. Еще через два дня прошел шагов пятьдесят. Правда, потом ноги его подкосились, и он долго сидел на земле, отдыхая. Но затем встал и преодолел путь обратно тоже без чьей-либо поддержки. Так с каждым днем Пифодор проходил все больше и больше, становился все сильнее. Он напоминал оправляющегося от тяжелого ранения воина. "А как же "Внутренний огонь"? - спросите вы. И правда, почему эта страшная болезнь, то есть гангрена, обошла нашего героя? Действительно, она поражала многих распятых так, как был распят Пифодор. Но не всех. Иные умирали от болевого шока раньше, чем могла начаться гангрена. Другие не могли ею заболеть, потому что под тяжестью тела и от неистовых отчаянных усилий веревки, стягивающие запястья или локтевые суставы, расслаблялись и поэтому нарушения кровообращения, приводящего к гангрене не происходило. Этих распятых ожидала смерть от обезвоживания и более позднего болевого шока, который нередко вызывали не только непереносимые мучения, причиняемые врезавшимися в руки и ноги веревками, но и клювы и когти воронья, почуявшего угасание жизни и терзавщего еще живых людей (этого не избегали и многие заболевшие гангреной). Такая же участь постигла бы и нашего героя, если бы его не спасли воины из тысячи Менесфия.
   Будучи распятым Пифодор то и дело напрягал и старался, насколько возможно, двигать руками, надеясь этим хотя бы чуть-чуть уменьшить боль. Руки у него были очень сильные. Поэтому веревки довольно скоро ослабли. Правда, к облегчению мучений это не привело. Но от опасности заболеть гангреной избавило.
   Уже через восемь дней после того, как лекарь по прозванию "Зевс", взялся лечить нашего героя, он настолько окреп, что вполне готов был предстать перед царем. Но тому сейчас было не до него: не выдержавшие осады афиняне объявили о сдаче города, нужно было принимать капитуляцию и делать связанные с этим неотложные распоряжения.
  
   55
  
   Антигон не ожидал, что осажденные смогут продержаться лишь два месяца. Но то, что он предполагал, подтвердилось вполне - хорошей добычей здесь поживиться не удалось: прошли те времена, когда самый крупный город Эллады славился своим богатством. А царь надеялся, что вопреки ожиданиям добыча все же будет большая, что благодаря ей не придется откладывать вторжение в Пелопоннес. Откладывать не хотелось, потому что не мог смириться с тем, что обманула неожиданно появившаяся надежда на скорое легкое возвращение Акрокоринфа и потому что опасался, что опередит кто-нибудь из других царей, не меньше стремящихся завладеть знаменитой, исключительно важной, как уже говорилось выше, в стратегическом отношении крепостью на истмийском перешейке. Победитель знал, что в храмах Афин хранились несметные сокровища. Но, как и большинство античных завоевателей, не смел наложить руку на имущество святилищ. Конечно, можно было продать в рабство многих жителей захваченного города, но Антигон понимал, что в этом случае удастся выручить лишь незначительную часть от необходимой суммы, так как чем больше военной добычи выставлялось на продажу, тем дешевле она стоила. Впрочем, для войны с одними коринфянами средств было достаточно. Но царь опасался, что им на помощь придут остальные пелопоннесцы. Крупномасштабная война могла затянуться. Тогда потребуются очень большие расходы. Антигон настолько уже настроился возобновить борьбу за возвращение под свою власть Акрокоринфа, что невольно принимал во внимание главным образом лишь благоприятствующие вторжению обстоятельства. А они были. Особенно радовало то, что во многих донесениях, приходящих в последнее время от соглядатаев, находящихся в пеллопоннееских государствах, присутствовало упоминание о продолжавшей сохраняться среди местного населения ненависти к коринфянам, которые всех на полуострове восстановили против себя своей недавней агрессивной политикой. Приходили также сообщения и об усиливающихся враждебных отношениях между Ахейским союзом и аркадянами, между Арголлидой и Спартой. Не стоило ожидать, что пелопоннеские полисы сумеют объединиться и прийти на помощь к коринфянам. Кроме того, Антигон надеялся склонить последних к капитуляции выгодным, как ему казалось, предложением. Осадив Коринф, он выдвинул ультиматум, в котором обещал осажденным, что если они впустят македонян как в Нижний, так и в Верхний Город, то не подвергнутся никакому насилию. В противном же случае будут все исстреблены или проданы в рабство.
   Коринфяне ответили отказом. В гневе Антигон хотел двинуть войска на взятие города, но все же сумел удержать себя от такого опрометчивого поступка, понимая, что даже если возьмет штурмом обладающий мощными оборонительными укреплениями Коринф, то понесет слишком большие потери. Он не был из числа тех стратегов, которые под влиянием эмоционального состояния посылали на убой солдат, имея возможность добиться желаемого меньшей кровью, только позже. Антигон Гонат дорожил своими воинами, преданными ему, храбрыми, сильными, превосходно обученными, прошедшими жесточайший отбор смертью во многих сражениях. Он знал, что своими победами обязан прежде всего им, что от их численности на прямую зависит надежность его положения на троне и успешность как стратега. Антигон сомневался, что армия, пополненная новыми наемниками или рекрутами, быстро восстановит прежнюю боеспособность. Он решил продолжать начатую осаду до победного конца и исполнить содержащуюся в ультиматуме угрозу.
   Но для осуществления этой задачи требовались огромные расходы: содержание армии здесь обходилось очень дорого. Часть продовольствия и фуража закупалась у военно-походных торговцев, целыми полчищами следовавших за войском и все продовавших ему по спекулятивным ценам, часть привозилась из Мегариды, много провианта и фуража доставлялось из далека - из Беотии, Фессалии, даже из Македонии. Привоз был очень дорогостоющим. Кормить же приходилось двадцать три тысячи воинов сухопутного войска, почти пятнадцать тысяч гребцов и две тысячи четыреста гоплитов на судах, блокировавших порта Гирей, Лехей, Кенхрей, где находились корабли коринфского флота, не решившегося дать сражение численно значительно превосходящему македонскому, но выжидавшему удобного момента для прорыва блокады.
   Скоро стало ясно, что пелопоннесские государства, и правда, не собираются приходить на помощь коринфянам. Это дало возможность Антигону поступить соответственно соображениям экономии. Он оставил поддерживать осаду с суши восемь тысяч воинов. Впрочем, вполне достаточно, поскольку им противостояли лишь немногим более двух тысяч коринфских ополченцев и наемников, силы которых должны были ослабевать с каждым днем от обычного среди осаджденных постоянного недоедания, переходящего в голод. С остальными пятнадцатью тысячами воинов своей сухопутной армии Антигон вернулся в Македонию, где было легче их прокормить и где давно уже требовалось присутствие царя и его основных вооруженных сил для острастки осмелевших воинственных соседей, участивших набеги на порубежные области. Забегая вперед, скажем, что через два месяца, когда силы осажденных уже заметно ослабли, Антигон значительно уменьшил и свою флотилию в Крисейском заливе.
   Царь опасался только одного, что коринфяне не будут использовать для кормления населения Нижнего Города запасы Акрокоринфа. Тогда осада неприступной крепости может растянуться на несколько лет. Поэтому для македонян было бы куда лучше, если бы Акрокоринф продолжали удерживать коринфские изгнанники.
   Перед отбытием из Коринфики царь пожелал встретиться с Пентакионом. Пифодор сам стремился к этой встрече и два раза напоминал ему о себе через Менесфия.
   Наш герой предстал перед властилином македонской державы в начале дня, когда еще не началась сильная жара, и когда около своего огромного шатра под широким балдахином тот восседал на троне в окружении блещущих хорошо начищенными бронзовыми доспехами рослых стражников. За ними толпилась большая свита приближенных, пестреющая синими, желтыми, зелеными, голубыми, феолетовыми одеждами с золотыми вышивками. Только этими дорогими изысканными вышивками и отличались платья придворных от одеяний простых греков, носящих такие же туники, хитоны, гиматии, но с узорами не золотыми, хотя тоже красивыми, или не имеющими их вовсе. Даже на Антигоне была обычная туника. Вышивка, характерный греческий орнамент меандр, украшал только подол ее. Но и она, и царь в ней броско выделялились среди остальных в этой красивой многоцветной группе, потому что туника его была ярко красного цвета. Никто из придворных не осмеливался носить порфировый или подобный ему цвет. Трон имел вид самого обыкновенного кресла. На голове царя блестела золотая корона, но не такая, какие венчали головы монархов эпохи средневековья или более поздних времен, а лишь маленькая диадема.
   Антигон встретил нашего героя радушно.
   - Ну что, теперь, думаю, ты, наверное, согласишься пойти ко мне на службу? - спросил он Пифодора, говоря из уважения к нему на греческом языке, которым владел отлично, потому что учителями в детстве и юности у него были эллины. Царь Македонии проявлял себя как большой приверженец всего греческого. И не только потому, что это было принято среди очень многих негреков на огромном пространстве эллинистического мира, а и потому, что хотел понравиться грекам, убедить их, что достоен быть властителем Греции.
   - Благодарю тебя, владыка. Охотно пойду к тебе на службу, буду служить тебе верой и правдой, - ответил Пифодор по-македонски.
   - Ну, вот и хорошо. Вначале я хотел тебя хилиархом назначить. Но потом решил советником сделать своим: твой ум хорошего опытного стратега иметь рядом будет мне куда полезнее. Жалованье будешь получать в четыре раза больше, чем хилиарх и в два раза больше, чем остальные мои советники.
   - Благодарю тебя, владыка. Да будут боги милостивы к тебе... Позволь мне тебя просить об одном, что очень важно для меня.
   - Говори.
   - Когда коринфяне сдадутся, дай мне двадцать три человека из них. Я покажу кого. В счет моего жалованья. Они мне нужны, чтобы отомстить за гибель моей семьи. Все равно ведь ты, говорят, собираешься всех коринфян в рабство продать.
   - Тебе их так отдадут. Не надо никаких денег от тебя. Месть - дело святое. Я же понимаю. В крайности сладостна жестокость, как говорится. Пусть Благосклонные будут довольны. Я охотно исполню твою просьбу. Точнее не я, а тот, кто остается здесь вместо меня: тебе наверняка известно, что я завтра отбываю из лагеря с большей частью войска.
   - Да, владыка. Тогда вели ему исполнить мою просьбу. Пусть распорядится, когда придет время. Конечно, я скажу ему.
   - Пердикка, где ты там? - Антигон немного повернул голову назад.
   Из свиты вышел и стал перед ним с почтительным поклоном высокий мужчина лет сорока, в синей тунике, с редковатыми, но пышно-кудрявыми черными волосами, не подстриженными коротко, как у всех находящихся здесь, а, напротив, не стриженными вообще, имеющими, как сейчас сказали бы, вид художественного беспорядка. Широкое, чисто выбритое бледное лицо его было словно помятое, с большими мешками под глазами, какое бывает обычно у людей, склонных к невоздержанной жизни.
   - За меня выпонишь его просьбу, Пердикка. Понял? - велел ему царь.
   - Понял, владыка. Конечно, распоряжусь не препятствовать ему взять кого он захочет. Безвозмездно. Значит, кроме них он может получить еще и свою часть добычи?
   - Конечно, - кивнул царь. - Да, и кроме этого, пусть он получит безвозмездно и все то, что чернь отняла у его семьи. Все, что покажет, пусть берет.
   - А как с остальными их изганниками быть, владыка? - спросил один из велмож, которого Антигон собирался сделать своим сотрапом в покоренном Коринфе. - Они, конечно, придут, будут требовать свое.
   - Нет, ничего не получат, - отрицательно покачал головой царь. Я на них зуб имею, большой зуб. Разве не они восстание подняли против нас? Изгнали гарнизоны наши. Из Нижнего города и из Верхнего. Впрочем, Акрокоринф они бы не взяли, конечно. Но его не македоняне, а наемники из варваров охраняли. Те решили, что Македонии после того страшного поражения от галлатов - все, конец. (Примечание: имеется ввиду поражение, нанесенное македонянам галатами в начале восьмидесятых годов 3 в. до. н. э., когда вся Македония была захвачена и опустошена, однако сумела относительно быстро оправиться от этого поражения). Значит, платить им некому. И сами ушли... Многие тогда отложились от нас. Воспользовались нашей слабостью. Думали, Македония никогда не поднимется больше. Но нет, ошиблись. Так что на олигархов коринфских я зуб имею. Да и что толку от них? Вон, помогли им боги Акрокоринфом овладеть. Так они его удержать даже не смогли. Такую крепость, которую и сорок человек, наверное, удержать смогут, сражаясь против большой армии, не то что против коринфской.
   - Владыка, но ведь Пентакион тоже с ними был, с изгнанниками, когда они Акрокоринф не смогли удержать. Значит, вина и на нем тоже, - послышался из свиты чей-то тонкий, подобострастный, но в то же время прозвучавший с оттенком неудовольствия и обиды голос. По толпе придворных прошелся приглушонный шумок голосов, явно поддерживающий это высказывание.
   Уголок рта Антигона дернулся в некотором раздражении. Криво усмехнувшись, царь сказал:
   - Я полагаю, что вины Пентакиона нет никакой. Он еще нам расскажет, как было дело. Скорей всего ему не доверили полное командование. В тех посланиях, которые присылал мне Никанор, не было ни одного упоминания о том, что с ними Пентакион. Не умалчивал ли он специально об этом, желая, чтобы все лавры только ему достались. Никанор, я слышал, очень честолюбив был. Вот он-то, наверно, больше всех и виноват в неудаче. Без Пентакиона он бы, конечно, не смог взять Акрокоринф. А когда взял, то, должно быть, сразу самонадеянным сделался, как со многими бывает после большой победы. Дельных советов Пентакиона, видно, слушать перестал. И организовал оборону неправильно.
   - Так и было, так и было, владыка! Я просто поражен твоей необычайной прозорливостью, остротой твоего ума! - поспешил подтвердить и польстить царю Пифодор. Не потому, что обрадовался возможности вернуть богатство семьи, а потому, что хотел предотвратить новые выпады со стороны придворных, среди которых уже начали появляться его недоброжелатели, по всей видимости, ощутившие зависть к нему за то, что он удостоился милости царской и повышенного жалования. Нашему герою было приятно, что царь вступился за него. Особенно же радовало совпадение высказанной Антигоном версии его злоключения с придуманной им самим и уже частично изложенной в первой беседе с Менесфием.
   - Дозволь, владыка, рассказать! Сейчас я расскажу, как все было!
   - Расскажешь... Только попозже, - ответил царь. Прибереги свой рассказ для пира. Я сегодня пир даю, жертвенный пир, по случаю моего отбытия. Приходи. Думаю, твой рассказ будет украшением нашего симпосия. (Примечание: симпосий - часть пира, посвященная питью вина и приятным беседам).
   - Благодарю тебя, владыка, за приглашение. С радостью приду и с удовольствием расскажу.
   - Хотел я тебя завтра с собою взять... Ну да ладно, оставаяйся здесь покуда, до победы, раз уж у те6я здесь дела незаконченные имеются. А уж потом с Пердиккой в Македонию приедешь... Ладно... Да и вот еще что. У тебя, конечно, ничего сейчас нет. Тебе нужны подъемные - и оружие, доспехи хорошие купить, и коня, и слугу купить или нанять. Получишь талант, тоже безвозмездно. - Антигон опять повернул голову к свите. - Эй, казначей, Паскок, где ты там ?! Слышал, что я сказал?!
   - Слышал, слышал, владыка! Исполню, как ты велел! - раздался из толпы придворных торопливый хрипловатый голос.
   - Сейчас же сделай это! - приказал царь.
   Рассказ нашего героя, и правда, произвел на пирующих большое впечатление. Автор имел достаточно времени, чтобы обдумать содержание. Повествование получилось правдоподобным и даже интересным. А главное, у Пифодора не было ни малейших опасений, что найдется какой-нибудь очевидец описываемых им событий, который уличит его во лжи.
  
   56
  
   С каждым днем наш герой все более оправлялся от перенесенного тяжелого недуга. Он вернулся к привычным систематическим упражнениям с оружием. Партнеров себе легко находил среди македонских солдат, регулярно занимавшихся тем же. Пифодор настолько хорошо владел оружием, особенно мечом, что многих побеждал, едва начав биться с ними. Однако, если поединок продолжался более минуты, то у него не оставалось никаких шансов победить: слишком быстро наступала непреодолимая усталость - продолжал сказываться ущерб, нанесенный организму чрезмерной потерей крови. Когда же Пифодор обрел прежние силы и выносливость, то ему стало неинтересно упражняться с обычными воинами. Он стал принимать участие в боевой подготовке телохранителей Пердикки. Ко всеобщему большому изумлению не находил себе равных и среди них.
   Однажджы утром Пифодор прогуливался по лагерю. Было как раз то время, когда после побудки солдаты выходили из палаток. Редко слышались обычные среди воинов шутки, смех: большинство были молчаливые, хмурые, недовольные, сонные.
   Наш герой забрел на край лагеря. Он увидел здесь стоявшего к нему спиной необычайно рослого мужа. Тот имел не только огромный рост, но и широченные плечи, с которых длинными прямыми складками спадал синий плащ. Легкий ветерок слегка шевелил светлые волосы большой головы. Казалось, гигант любуется открывающимся отсюда красивым видом. Пейзаж впечатлял величественной красотой. Над местностью господствовала громада акрокоринфского холма. Она не была подернута туманом. Ее очертания смягчала только воздушная перспектива. Но все находящееся у подножия горы тонуло в белом густом тумане - и длинная цепь башен и стен, загораживающая Нижний Город, и такая же длинная ограда палисада перед нею, возведенная осаждающими, и около нее, с этой стороны, сотни маленьких фигурок македонских воинов, мерцающих доспехами, видные где скоплениями, где словно рассыпавшиеся как горох. То были солдаты караульных отрядов оцепления, блокирующего Коринф. Город находился в стадиях четырех от лагеря. Туман клубился как-будто дым, только медленнее, чем дым и, не поднимаясь высоко, как он. По мере приближения сюда, туман клубился и поднимался меньше, а в основном стелился по траве. Несмотря на то, что солнце не заливало все своим ярким радующим взор светом, - небо полностью закрывали сплошные белые облака, - было все равно красиво. Правда, несколько портило вид то, что находилось на переднем плане - постройки хутора со сломанными, разобранными крышами и множество пеньков там, где недавно еще зеленели сады: все доски, балки, деревья в окрестностях города осаждающие пустили на возведение палисада вокруг него.
   Пифодору захотелось подойти к великану, заговорить с ним: нашего героя, для которого силовые качества играли важнейшую роль в жизни, всегда невольно влекло к могучим людям. Приблизившись к нему, стал несколько поодаль от него, сделал вид, что что-то рассматривает вдали. Они поглядели друг на друга, и произошла, как говорится, немая сцена. Первые мгновения никто не мог вымолвить от изумления ни слова. Пифодор узнал Фолиокла, а тот - Пентакиона. Но видимо фракиец умел очень хорошо владеть собой в неожиданных ситуациях: на лице его не изобразилось ни малейшего удивления.
   - Наверное, ты думаешь, что я счел тебя загробным выходцем и сильно испугался? Ничуть. Подобный бред мне никогда не придет в голову, - произнес он совершенно спокойно и усмехнулся.
   Пифодор готов был подумать даже, что ему уже известно о его нахождении в лагере, хотя это было не так.
   - Фолиокл?... - только и смог вымолвить наш герой. "Вот кто может опровргнуть мой рассказ" - подумал он, холодея от внезапного страха.
   - Нет, я ни за что не поверю, что кто-то может вернуться оттуда, из Царства Мертвых. - продолжал Фолиокл. - Так что может быть только одно - изгнанники не успели тебя казнить, коринфяне вовремя освободили тебя... Да, как им удалось?! Мне до сих пор не верится, что они сумели Акрокоринф взять.
   "Э, да он, оказывается, гораздо меньше знает, чем я думал!" - с огромным облегчением вздохнул Пифодор и уже совершенно спокойно произнес:
   - Фолиокл, как ты здесь оказался?
   - Так же, думаю, как и ты - под видом торговца.
   - Но македоняне торговцев в лагерь не пускают - те живут и торгуют за лагерем.
   - Так у меня здесь знаешь сколько земляков?! И среди простых воинов, и среди начальников старших и младших. Я живу здесь с фракийцами, как будто тоже наемник.
   - Так зачем тебе это надо? Я думал, ты сейчас на Родине своим богатством наслаждаешься. А тебя опять на войну потянуло.
   - Как ты не понимаешь? Воевать не придется: коринфяне сдадутся. Я же войду в город вместе с македонянами и пограблю, погуляю там в свое удовольствие. Я так мечтал увидеть коринфян поверженными - жалкими, испуганными, страдающими, молящими о пощаде!
   - Почему? Ведь ты же служил им. А, оказывется, так не навидешь их. За что?!
   - За их высокомерие и спесь. О, как я мечтал о том, чтобы боги наказали их за это! Да, я служил им. Но я же видел, как они презирают нас, наемников, особенно тех, кто не эллины. И вот наконец дождался - боги карают их! Кроме того, у меня здесь одно, очень важное дело. Ты знаешь наверняка о необычайно красивой девушке Гиппархе, дочери Мосхиона, - о ней все знают. Многих свела с ума ее красота. И меня тоже. Но на что я мог надеяться, какой-то наемник из Фракии, варвар, как вы нас зовете негреков. Мне ее отец вообще запретил к его дому приближаться, грозил на меня рабов с палками выпустить. Я бы, конечно, разбросал их, как щенят. Но чего бы добился? Только того, что меня бы привлекли к суду как нарушителя порядка. А ваш суд всегда несправедлив к чужеземцам, даже к эллинам. А мне, фракийцу, и подавно было бы не сдобровать. Вот я и мучился, вздыхая в стороне. А Потос, как вы говорите, греки, был немилосерден ко мне - о, если б ты знал, как он мучил, да и сейчас еще мучает меня. (Потос - бог домящей страсти у древних греков). Но теперь все изменилось, теперь боги на моей стороне. Они покарают Мосхиона моими руками. Как только мы войдем в город, я сразу - к нему. Уж я-то знаю где он живет. На его дочь я наложу руку и изнасилую у него на глазах. А он будет валяться в моих ногах, умоляя пощадить. А я буду отшвыривать его ногою. Даже если кто-то опередит меня - раньше наложит руку на Гиппарху, все равно уступит мне - никуда не денется... Вот зачем я здесь. Ну а зачем ты здесь, я даже и не спрашиваю - догадаться нетрудно.
   - И зачем же?
   - Тут тоже может быть только одно предположение. Предположить, что ты перешел на сторону врага вряд ли возможно. Нет, такого быть не может - слишком ты любишь свое отечество - даже от хороших предложений на службу начальником в иноземных войсках отказался, лишь бы остаться своему Коринфу служить. Нет, переметнуться ты не мог. А вот то, что коринфяне заслали тебя сюда лазутчиком, это скорей всего: для этого ты очень даже подходишь - все знают, что по-македонски ты балакаешь не хуже самих македонян. Но из македонян, конечно, пока никто не знает зачем ты здесь... А могут узнать. И тогда ты позавидуешь мертвым. Потому что пыток тебе не избежать. А македоняне умеют пытать. Не сомневайся. Они - жестокий народ. Уж мы-то, фракийцы, их соседи, это хорошо знаем. Впрочем, я не выдам тебя македонянам... Только за свое молчание попрошу у тебя кое-что, вон то, что в поясе у тебя припрятано. А там, я чувствую, золотых немало у тебя - шпионов, я знаю, хорошо деньгами снабжают, чтоб в случае чего подкупить могли кого нужно, да и сами чтоб нужды не испытывали.
   - О, денег у меня в поясе много. Это верно, - рассмеялся Пифодор.
   - Да?! Ну-ка покажи, ну. Да не бойся - я все не возьму, и тебе оставлю.
   - А в палатке их у меня еще больше. Но ты и монетки не получишь - зря надеяшься. Сдать же второй раз меня врагам тебе при всем желании не удастся, - опять рассмеялся Пифодор.
   - Почему это не удастся?! Еще как удастся! Что мне стоит кликнуть их? - Фолиокл кивнул в сторону копейщиков, которые в шагах ста отсюда стояли группой человек в пятьдесят, поблескивая бронзовыми круглыми щитами, доспехами и железными остриями длинных копий. Это был один из караульных отрядов, охранявших границы лагеря.
   - Они прибегут сразу. Что ты им скажешь? Да что бы ни сказал - все равно к дознавателю отведут. Он тебя спросит из какой ты тысячи, из какой сотни. Ты, конечно, врать будешь. Но он людей пригласит из этих отрядов. Они не подтвердят. И вот тогда он тебя палачам отдаст. А уж у этих мастеров многим, сам знаешь, смерть мила даже кажется. И зачем тебе это, а?
   - Ну так зови же. Давай, зови... Я жду. Ну?! Что же не зовешь?
   - Так мне же жалко тебя. Я же знаю, что тебя ждет, если тобой займутся палачи.
   - Как тебе меня жалко, я еще в Акрокоринфе убедился.
   - Ну, вспомнил. Тогда все иначе было. Что с тебя можно было тогда взять? Да ничего. Деньги с собой в караул ты не берешь. Это солдаты, у которых своего дома нет, все сбережения свои с собой носят. А у тебя дом-то есть. Помогать же тебе в долг мне смысла не было: я намеревался уходить из крепости. Правда, собирался вернуться в Коринф. Но я не ожидал, что ты сможешь выжить - такая там каша заваривалась, в Акрокоринфе. Теперь же совсем другое дело - денежки у тебя в поясе есть и, сдается мне, немало.
   - Но тебе же и сейчас ничего не получить от меня.
   - Почему это? Я надеюсь на твое благоразумие. Неужели ты хочешь попасть в руки палачей?
   - Ну и дрянь же ты, Фолиокл. Тебе бы надо молить меня о прощении, о пощаде, а ты деньги стараешься у меня вымогать.
   - Молить о прощении, о пощаде? Да ты всецело в моих руках. И я должен молить тебя о пощаде? Смешно получается. Конечно, если бы ты мог вызвать меня на поединок и сразился бы со мною, то, вполне может быть, и победил бы, - рубишься ты здорово. Но вызвать ты не можешь, потому что шпионы не любят привлекать к себе лишнее внимание, тем более всеобщее: а если мы будем драться с тобой, все сбегутся посмотреть. Но, главное, ты знаешь,.. наверняка знаешь, не можешь не знать, что в македонской армии запрещены смертные поединки между своими - смерть назначена ослушникам. А мы с тобой здесь, вроде, как свои, - усмехаясь, сказал Фолиокл.
   - Немало я повидал фракийцев - много вас служит наемниками повсюду. Клянусь Аресом, в основном это неплохие мужи. Но ты - сволочь, большая сволочь.
   Фолиокл недовольно глубоко вздохнул и сказал:
   - Хватит испытывать мое терпение! Мне некогда и не хочется выслушивать твою болтовню, и твои оскорбления. Давай то, что у тебя в поясе. Третью часть можешь себе оставить. Видишь, я не такой плохой, как ты считаешь - даже согласен поделиться с тобою.
   Пифодор рассмеялся. Фолиокл недоверчиво-внимательно взглянул на него, спросил:
   - Что скалишься?
   - Мне смешно, что ты даже не догадываешься в какую западню угодил. Не я, а ты скоро позавидуешь мертвым.
   - Что?.. А, понимаю. Ты, конечно, как бывший стратег хорошо знаешь, что лучшая защита, это нападение. Стараешься перехватить у меня мое оружие - начал запугивать меня.
   - Ну, если ты заговорил обо мне как о бывшем стратеге, то тебя должно интересовать мое мнение о твоем стратегическом положении. Оно, прямо скажу, незавидное, даже ужасное.
   - Хватит мне зубы заговаривать! Я не намерен больше выслушивать чушь, какую ты несешь! - грубо рявкнул фракиец, но неожиданно заговорил примирительным и даже просящим тоном:
   - Ладно, я согласен поступить благородно и великодушно: давай мне половину и разойдемся спокойно и мирно.
   - Неужели ты считаешь, что после того, что ты сделал мне и моему отечеству я могу расстаться с тобой спокойно и мирно?
   Фолиокл пристально посмотрел Пифодору в глаза и, саркастически усмехаясь, сказал:
   - Да твоему отечеству скоро конец настанет. А тебе - еще раньше. Все, мое терпение кончается. Сейчас зову тех парней и тогда пеняй на себя.
   - Ты говоришь, что твое терпение кончается, а мое уже кончилось. И так робеть перед стражей, как ты, я уж не буду. Получи же то, что заслужил! - гневно произнес Пифодор и крикнул, помахав рукой, начальнику сторожевого отряда:
   - Эй, лохаг, сюда десять копейщиков - быстро! (Примечание: лохаг - младший военачальник в греческих армиях и армиях эллинистических стран).
   - Да ты что! Ты что, рехнулся что ли?! Зачем тебе они?! Тебе что, жить надоело?! - воскликнул удивленно и испуганно Фолиокл. Казалось, он готов броситься бежать. И действительно, ему стоило огромного усилия воли остаться на месте. Такой страх перед караульными объяснялся тем, что Фолиокл боялся их расспросов, в ходе которых могло выясниться его незаконное нахождение в лагере. Он беспокоился не только за себя: ему также очень не хотелось подводить земляков, которым грозили большие неприятности за укрывательство постороннего в лагере. Тем не менее он все же удержался от попытки бежать и главным образом потому, что понимал, что она явно будет свидетельствовать о его виновности.
   Воины быстро бегом приблизились. Они окружили нашего героя и Фолиокла, но копья свои направили только на последнего. Пифодор сказал им по-македонски:
   - Этот фракиец - вражеский лазутчик! Я хорошо знаю его. Он находится на службе у коринфян. Отведите его к дознавателю - пусть займется им.
   - Все ясно! Будет исполнено! - заверил его один из воинов, высокий, светлоглазый, с курчавой рыжей бородой, выбивающейся из-под широких почти соединенных на подбородке нащечников шлема.
   Фолиоклу македонская речь тоже была знакома, поскольку детство и юность он провел во фракийской деревне, находящейся поблизости от пограничных македонских селений. Поэтому ему не составило труда понять сказанное Пифодором и воином и вступить в разговор, изъясняясь по-македонски.
   - Да вы что?! Да вы что?! Он лжет! Не я на службе у коринфян, а он! Он - вражеский лазутчик, а не я! Он - коринфский шпион! - вскричал возмущенно Фолиокл, решив поначалу от испуга отрицать что когда-либо служил противникам македонян.
   - Ах ты, собака! Да как ты смеешь называть его шпионом?! Ты что, не знаешь кто он?!
   - Да если, если ты еще раз оскорбишь этого господина, - тебе конец, понял?!
   - До дознавателя даже не дойдешь - мы тебя здесь кончим! Понял?! - возмутились стражники.
   - Это я-то не знаю кто он?! - воскликнул Фолиокл. - Уж я-то хорошо знаю, клянусь Аполлоном! Представляю, что он наплел вам про себя! А вы поверили! Узнайте же правду! Он знаете кто в действительности?! Он никто иной, как Пентакион, сын Аристея! В это трудно поверить, но это в самом деле так - это он! Клянусь богами! - говорил очень убедительно фракиец.
   - Ну, да. Кто ж сомневается, что это он?
   - Почему ты решил, что мы не знаем, что это Пентакион?
   - Ты знаешь, а мы не знаем?
   - Все знают, а мы не знаем что ли? - рассмеялись солдаты.
   - Ну, может, кто-то и не знает пока, но мы знаем, - заметил рыжебородый.
   - Да вы не поняли! Я ж говорю, это Пентакион, сын Аристея! Ну, тот, что в Коринфе долго стратегом был. Он тогда тут, на Пелопоннесе, такую кашу заварил! Тут его все знают. Да и далеко за Пелопоннесом - тоже. Даже до Фракии, откуда я родом, молва о нем дошла. А уж в Македонию точно дошла, - пояснил Фолиокл и подумал при этом: "Все же придется сказать, что я служил наемником у коринфян. Иначе как докажешь?!"
   - Ну да, Пентакион, сын Аристея, - мы знаем, что это он. Еще его Пентакионом Коринфским зовут. Мы это знаем, - подтвердил рыжебородый и удивленно спросил:
   - Но зачем ты нам это говоришь? Непонятно.
   Фолиокл все более изумлялся.
   - Да потому, что Пентакион - ваш враг: он воевал с теми, кого ваш царь поддерживал. Значит, он враг царя, ваш враг! - горячась и крича, доказывал фракиец.
   - Был враг, а теперь - друг, советник царя, - ответил рыжебородый.
   - Кто советник?! Что-о?! Он - советник царя?! Не может быть! - остолбенел Фолиокл.
   - А что тут удивительного?! У нас много таких, которые когда-то воевали с нами, а теперь царю нашему служат. Верой и правдой служат, - сказал коренастый колченогий стражник, с усатым загорелым лицом, улыбающимся между нащечниками шлема. Голени этого воина защищали позолоченные с искусной чеканкой поножи, должно быть, трофейные, заметно отличающиеся от остальных его доспехов, самых обычных, без какой-либо украшающей отделки, какие носили рядовые македонские гоплиты, еще не успевшие поменять их на более дорогие и красивые, снятые с убитого или плененого противника.
   - Эй, парень, давай-ка, чтобы беды не было, снимай меч и клади на землю!
   - Только быстро.
   - Да - мы ждать не любим.
   - Иначе запляшешь у нас сейчас! - приказали фракийцу воины. Тот, однако, не торопился разоружаться, хотя и понимал всю бессмысленность сопротивления - десять острейших железных наконечников уже прикасались к его телу, а воины, держащие длинные копья были совершенно недосягаемы для него. Фолиокл озирался вокруг себя как затравленный зверь. Он и до этого совсем не хотел идти к дознавателю, помня о своем незаконном нахождении в лагере, а теперь, после того, что узнал, тем более, поскольку не надеялся доказать свою правоту при разбирательстве дела, в котором придется тягаться с такой высокопоставленной особой, как советник царя. Но стражники умели поторопить тех, кто не спешил выполнять их требования: они начали слегка колоть его копьями. Ойкая и вскрикивая, Фолиокл стал вздрагивать, дергаться и подпрыгивать на месте, словно приплясывая. При этом как можно скорее снял с пояса меч и кинул на землю.
   Стражники повели Фолиокла вглубь лагеря. Когда они подходили к ближайшей палатке, воин в золоченых поножах побежал обратно, подобрал меч фракийца и бегом нагнал своих. Конвойные и Фолиокл уже шли между палатками, но еще были видны Пифодору. Вдруг Фолиокл, не взирая на новые уколы, приостановился, повернулся назад и закричал Пифодору:
   - Не радуйся раньше времени! Я выведу тебя на чистую воду! - Повинуясь стражникам, он пошел дальше, но, полуобернувшись, продолжал кричать: - Я все понял! Ты сумел втереться в доверие к царю. Потому что ты ловкая бестия! Поэтому коринфяне и подослали тебя к царю! Но я разоблачу тебя! Царь узнает, что ты обманул его, что ты шпион и казнит тебя! Вот увидишь, докажу! Клянусь богами, докажу!
   Последние слова Фолиокла Пифодор слышал, когда конвойные и тот уже скрылись за углом одной из палаток. То, что он громко выкрикивал, обращаясь к нашему герою, привлекло к нему внимание многих среди палаток. Воины повернули к Пифодору удивленные лица и недоверчиво-настороженно смотрели на него. Такое всеобщее внимание было неприятно ему, и он пошел отсюда, но неторопливым шагом, чтобы не вызывать еще большего подозрения к себе.
   Пройдя мимо пяти-шести крайних палаток, стал углубляться в лагерь. Теперь встречались люди, которые не были невольными свидетелями конвоирования Фолиокла и поднятого им шума. Поэтому Пифодор позволил себе пойти быстро. Он поспешил туда, где стояли походные алтари и кумиры. Здесь совершил возлияние и помолился богам, благодаря их за то, что дали возможность отомстить человеку, причинившему огромный вред ему и его отечеству.
   Наш герой торжествовал в душе. Радость, однако, сменилась тревогой, вызванной опасением, что Фолиоклу, и правда, удастся убедить дознавателя, а, значит, и остальных македонян в том, что коринфские изгнанники смогли овладеть Акрокорнфом именно благодаря его предательству, а не Пентакиона, который, напротив, никогда и ни при каких обстоятельствах не способен изменить своему отечесту, а потому будучи одним из больших начальников в войске македонян может быть только опасен для них, по крайней мере, в войне с Коринфом. Наш герой не считал, что у фракийца много шансов доказать свою правоту, но его очень беспокоило опасение, что в ход событий вмешается какое-то божество, враждебное ему, Пифодору, или просто решившее помочь Фолиоклу, возможно, старательно ублажевшему это божество.
   Наш герой не снес ожидания разультатов дознания. Не прошло и двух часов, как фракийца взяли под стражу, а он уже отправился в узилище, чтобы выяснить, нет ли каких-либо подтверждений беспокоющих его опасений.
   Походный застенок, если так можно выразиться, был, как и палатки в лагере, временным сооружением и представлял собой площадку шириною шагов сорок-пятьдесят и столько же длинною, огороженную высоким частоколом. Вход охраняли два воина. Узнав в Пифодоре нового высокого начальника, они безпрепятственно пропустили его. Наш герой отодвинул массивную дубовую калитку и вошел внутрь. Он сразу увидел перед собою двух висящих обнаженных и окровавленных мужчин, с мученически свесившимися головами, с вытянутыми вверх руками, привязанными к перекладине, держащейся на столбах, вкопанных около стены частокола, находящейся напротив входа. В одном из висящих наш герой узнал Фолиокла. Пифодор виновато-сочувственно внутренне вздрогнул при виде того, во что так быстро превратился, попав в это страшное место, его обидчик. Рты висящих были забиты кляпами.
   Справа раздался стон. Такой же стон наш герой услышал из-за ограды, когда еще только подходил к узилищу - тогда все у него внутри похолодело при мысли, что сейчас увидит жестокую страшную пытку. Пифодор повернул голову и увидел в левом углу пятерых обнаженных окровавленных людей. Среди них была одна женщина. Трое мужчин сидели в несуразных позах, забитые в колодки. Длинноволосая женщина сидела, прислонившись спиной к ограде. Она была в ошейнике, к которому свисала цепь, верхним концом прибитая к столбу частокола. Пифодор невольно задержал взгляд на ее красивых, хотя и несколько окровавленных женских формах, еще неизуродованных рукой палача. Лицо же, все в кровоподтеках, распухшее от ушибов, было, напротив, некрасивое, даже страшное.
   Четвертый мужчина лежал на земле на спине, раскинув руки и ноги, свободный от оков и каких либо иных пут. Пытки оставили на нем особенно заметные и страшные следы: у него были отрезаны некоторые пальцы на руках, выколот левый глаз, во многих местах выщипано и вырвано из тела мясо. Именно этот человек издавал стоны, которые слышал Пифодор.
   Он увидел глаза - женщина, забитые в колодки мужчины смотрели на него. Лежащий на спине глядел мутным еле живым взором в небо. Пифодор никогда не мог видеть глаза страдающих в застенке. В них были и мучение, и ужас, и зависть к нему, потому что его не пытали и ему суждено наслаждаться счастьем жизни. Чувствовалась в этих взглядах и надежда, что вдруг он пришел, чтобы приказать палачам прекратить их пытать. Пифодор поспешил отвести взор.
   В ближайшем правом углу узилища увидел навес и людей под ним. На походном складном кресле сидел дознаватель Сафрониск. Пифодор сразу понял, что это он, хотя из-за стоявшего перед ним человека мог видеть только белую жирную руку, лежащую на подлокотнике и спадающий с толстого бедра край подола синей туники. Загораживающий его широкоплечий мужчина, в светлой льняной тунике, обтягивающей могучую мясистую спину, был явно палач. Об этом свидетельствовали свисающие по бокам окровавленные ручищи. Другой экзикутор стоял несколько поодаль, также одетый и тоже с окровавленными руками. Держа большие испачканные в крови щипцы-клешни, он придирчиво-внимательно осматривал их, как осматривает инструмент недовольный им мастеровой. Находились здесь и два раба, помогающие экзикуторам. Они были огромные, мощные. Молодые мускулистые загорелые тела прикрывали только набедренные повязки. Без помощи этих слуг палачи вряд ли бы справились с таким могучим богатырем, как Фолиокл, в паническом страхе перед пыткой оказавшем им упорное сопротивление прежде, чем его удалось подвесить к перекладине. Один невольник, пользуясь наждачным камешком, занимался заточкой пыточных инструментов, разбросанных на траве и внушающих нашему герою невольный душевный трепет, другой раб старательно раздувал на небольшой закопченой походной жаровне угли, от вида которой Пифодору, хорошо знающему ее назначение, и вовсе стало не по себе.
   Увиденное здесь, в узилище, произвело на нашего героя такое сильное впечатление, что от нахлынувшего удушающего чувства жути у него помутилось в голове. Мгновенно очень живо вспомнились тяжелейшие мучения, которые довелось испытать недавно самому. И снова с необычайной остротой пришлось ощутить свою полнейшую беззащитность, свое полнейше бессилие перед этой ужасающе-жестокой созданной людьми машиной истязания, перед торжеством силы страха, являвшимися чуть ли не главным орудием утверждения власти человека над человеком в том мире, в котором жил наш герой. При этом словно кенжал, полоснула мысль, что очень легко, по малейшей прихоти кого-то из богов, он и сам может оказаться в застенке, но уже как жертва изуверской пытки.
   Словно из далека, доходили до Пифодора слова Сафрониска и стоявшего перед ним экзекутора.
   - А ты освежал его? - спросил Сафрониск.
   - Освежал, владыка. Еще как освежал - пол-амфоры воды на него вылил. Все равно не пришел в себя, собака. Похоже, сдох он, - ответил палач.
   - Что-о?! Сдо-ох?! Да как же ты мог дать ему так скоро сбежать в царство Аида?! - возмущенно воскликнул дознаватель.
   Пифодор, который решил, что речь идет о Фолиокле, снова невольно ощутил некоторое чувство вины, но тут же понял, что умер не он, а висящий рядом с ним человек: взгляд бывалого воина безошибочно узнал в нем того, кого только что оставила жизнь. Фолиокл тоже висел как труп, но цвет кожи его был еще живой.
   - Эх, Астил, эх, Астил, ну почему ты никак не можешь научиться нашему искусству, нашей науке?! - продолжал выговаривать экзекутору Сафрониск. - То одного, то другого замучиваешь раньше времени! Намного раньше времени! А ведь я тебе сколько раз говорил - не горячись, не горячись, когда пытаешь! От кого мы теперь сможем узнать о заговоре?! Только он и мог рассказать - он-то и был настоящий заговорщик: чутье меня никогда еще не подводило. А ведь он уже почти говорить начал - еще немного и язык у него развязался бы. А ведь нам нужно доложить начальству. Что мы скажем? Заговорщик помер, не выдержал пыток, да?! А нам скажут - какие же вы палачи, ядрена мать?! Пытать не умеете! Зачем мы вас здесь держим, платим столько?! Кто теперь скажет то, что нужно узнать, а? Эти что ли? - дознаватель пренебрежительно указал на описанных нами мучеников пытки, находящихся в противоположном углу узилища. Они ничего не знают - если б знали, уже сказали бы. Скорей всего никакого отношения к заговору они не имеют. А зачем бабу эту притащили, я вообще не знаю: тоже мне, заговорщицу нашли. Почему эту гетеру притащили, а не какую-нибудь еще? Если она и имеет отношение к заговорщикам, то только как ублажительница кого-нибудь из них, хотя понятия не имеет, что он загворщик. Я сразу понял, что она, и правда, ничего не знает. Больше не бейте ее. Думаю, что соглядатай наш перестарался. А, может, просто счеты с нею сводит - мстит так за то, что другого ему предпочла.
   - Тогда спасибо ему, соглядатаю - благодаря ему мы неплохо попользовались ею, бесплатно, - земетил, рассмеявшись палач, который осматривал щипцы.
   - Это верно, - тоже рассмеявшись, согласился Сафрониск. - Но надо будет отпустить ее. Пусть хорошенько ублажит нас на последок и отпустим. Пускай идет себе.
   - А ты, собака, если ты еще хотя бы раз,.. - он снова обратился к Астилу, но не договорил, потому что те под навесом, кто мог увидеть вошедшего Пифодора, заметили его и поспешили с почтением приветствовать советника царя. Астил повернулся и тоже приветствовал. Поворачиваясь, он несколько сместился вбок, и Сафрониск тоже увидел Пифодораа. Он встал и пошел к нему, говоря:
   - Как мы рады, что ты заглянул к нам, владыка, а то большие начальники не часто нас жалуют своим вниманием. А жаль - увидели бы, как мы тут в поте лица трудимся. А то ведь многие думают, что служба у нас легкая.
   "Ну, если он так радушно встречает меня, то, значит, Фолиокл еще нисколько не сумел убедить его против меня", - с облегчением подумал наш герой.
   - Должен сказать, что этот твой фракиец крепким орешком оказался. Пока мы не раскололи его. Твердит только одно, - что ты коринфский шпион, что это он, а не ты привел коринфских изгнанников к Акрокоринфу и показал им слабое место крепости.
   Пифодора охватило внезапно сильное волнение. На него словно пахнуло холодом. Слова, прозвучавшие из уст этого страшного человека, показались нашему герою чуть ли не брошенным ему обвинением. Он невольно отвел глаза от взора дознавателя и вдруг почувствовал, что тот заметил его подозрительную реакцию на сказанное им. От такой догадки волнение стало еще сильнее и заметнее. Пифодор уже жалел, что пришел сюда.
   Дознаватель, и правда, заметил явное замешательство Пентакиона, но не нашел в нем ничего подозрительного, поскольку принял его за вполне понятное проявление страха, какой подмечал обычно даже у тех посетителей застенка, которым не грозили пытки.
   - Но ты не сомневайся, владыка, все равно мы его расколем, этот фракийский орешек, - заверил Пифодора Сафроникс. - Только не так быстро, как хотелось бы, потому что с этими рослыми мужами надо быть поосторожнее. Слишком уж они слабые, как ни странно, - сила телесная в них большая, а выносливости вообще никакой нет. Только, вроде, начал его пытать, быка такого, а, глядишь, он уж помер. Если говорить не хотят богатыри эти, то тяжело приходится и им, и нам. А духом сильных среди них не меньше, чем среди других. Вот и этот признаваться не хочет, все свое бубнит - держится стойко. Мы лишь начали им заниматься, а он уж сознание потерял. Только мы привели его в себя, а он - опять. И так уж несколько раз. Мы замучились его освежать водичкой. Теперь дали ему передышку. Пусть повисит, отдохнет. Впрочем, это тоже пытка. Скоро снова им займемся.
   Убедившись, что Сафрониск отнюдь не торопится верить утверждениям Фолиокла, изобличающим его, Пифодора, тот почувствовал себя спокойнее и, продолжая разговор, уже не боялся смотреть в глаза дознавателю. Обменявшись с ним несколькими фразами, наш герой поспешил покинуть ужасный застенок.
  
   57
  
   Коринф продержался довольно долго, почти пять месяцев, причем около двух - за счет продовольственных запасов, хранившихся в Верхнем Городе. Не произошло того, чего опасался Антигон - что эти запасы будут использованы только для обороны Акрокоринфа, что сделало бы его осаду слишком продолжительной. Стало ясно, что эта знаменитая неприступная крепость не столь уж непобедимая, когда она принадлежит коринфскому народу, который в случае голода, конечно же, проголосует на экклесии за то, чтобы накормить страждущее население полиса за счет содержимого богатых хранилищ Акрокоринфа. (Примечание: экклесия - народное собрание в древнегреческих демократических государствах).
   Наш герой сумел не пропустить момент прибытия и отбытия посланцев коринфян с сообщением об их желании сдаться. Он поспешил напомнить командующему македонским войском Пердикке о полученном у царя согласии выбрать из пленных коринфян тех, кто ему нужен. "Сделай так: вели всем коринфянам собраться на агоре, а все свое имущество оставить дома, - предложил Пифодор. - Солдаты возьмут его, а живую добычу можно поделить потом. Так многие делают. И я так делал не раз. Мне же это позволит без труда отыскать людей, которых я хочу найти. И никто не успеет наложить на них руку".
   Таксиарх (примечание: крупный военачальник в древнегреческих армиях и армиях эллинистических государств) одобрил это предложение и, вызвав одного из хилиархов, велел тому выделить сотню воинов для охраны на агоре сдавшихся коринфян, показать начальнику этого отряда Пентакиона, чтобы он знал его в лицо и не препятствовал ему выбрать из пленных, кого тот пожелает, не дожидаясь дележа живой добычи.
   Тысячник в точности исполнил приказ таксиарха.
   Взять под стражу коринфян, которые должны были завтра сдаться, он поручил одной из лучших своих сотен, под командованием опытного лохага Асандра.
   После знакомства с ним наш герой поспешил в лагерь торговцев, расположенный поблизости от стана осаждающих.
   Помимо торговцев, людей наживавшихся на войне, этот лагерь населяло много тех, кто работал на них, преимущественно носильщиков, - они же были и грузчиками, - извозчиков, поваров, пекарей. Жили здесь и сапожники, занимавшиеся починкой солдатской обуви и изготовлением новой. Также немало было продажных женщин, обслуживающих все мужское население этого лагеря и живущих по соседству восемь тысяч македонских воинов.
   Военно-походные торговцы продовали войску все, что можно было продать, в основном съестные продукты, вино, одежду, оружие, фураж, снаряжение для боевых коней, скот для заклания.
   Известие о завтрашней сдаче Коринфа пока не дошло до сюда. Поэтому цены на здешнем рынке, - он находился на краю этого временного поселения, ближнем к лагерю осаждающих, - оставались еще не очень высокими, что позволило Пифодору купить восемь корзин хлеба и нанять пятнадцать носильщиков. Каждую корзину, - они имели по две ручки, - понесли двое человек. Семь корзин несли нанятые люди, одну - нанятый носильщик на пару с рабом Пифодора, купленным, как только казначей выделил ему подъемную сумму денег.
   Наш герой повел носильщиков за собой в стан македонского войска. Когда они приблизились к крайним палаткам, один из караульных, охранявших подходы к лагерю, грубо окликнул их:
   - Эй, вы! Куда прете?! Торговцам нельзя сюда! Не знаете что ли?! А ну, назад! Быстро!
   - Ты что, Пасион?! Какие это тебе торговцы?! - одернул его другой стражник. - Это же Пентакион, советник царя!
   - Пентакион?.. Это?
   - Ну да, он самый. Неужто не знаешь?
   - Знаю, почему не знаю?.. Слышал вообще-то... Но я не знал, что это - вот он.
   Находящиеся поблизости стражники посмеялись над Пасионом, удивляясь тому, что он до сих пор не знает в лицо такого высокого начальника. Оказалось, однако, что в этой группе воинов были и другие, кто не знал еще в лицо Пентакиона.
   Между караульными завязался разговор.
   - Не перестаю я удивляться этим эллинам: до чего ж предприимчивый народ. Вот смотрите - сейчас он закупил хлеба, много закупил, - говоривший кивнул головой в сторону углубляющихся в лагерь Пифодора со спутниками, уже почти скрывшихся среди палаток. - А завтра продаст его нашим втридорого. Значит, не только коринфскую добычу возьмет, но еще и на этом прибыток заработает, неплохой прибыток.
   - Да, завтра цены ой-ой какие будут. Какой-там в три раза - в раз десять все дороже будет. Хотя и сейчас цены разве маленькие?
   - Да, уж это верно: что касается наживы, то тут эллины в ловкости и сметливости финикийцам не уступят.
   - Нет, тут что-то не то - непонятное что-то. Как же он коринфскую добычу возьмет, если торговать будет? Все другие разберут. Ждать его что ли будут?
   - Эх ты, Тересий, - сразу видно, что ты недавно в войске, многого еще не знаешь. Неужели ты думаешь, что о нем никто не позаботится? О простых солдатах позаботятся, о тех, что в карауле завтра будут и погулять не смогут как мы, а о нем не позаботятся что ли?
   - У меня землячок есть в тысячи Хейрисофа. Так вот, он мне сказал, что четырем их сотням уже дан приказ вступить завтра в Коринф вместе с передовым отрядом и взять под охрану самую богатую часть города. Думаешь зачем, Тересий? Да потому, что там добра много всякого ценного. Воины снесут, свезут его весь в одну кучу. Таксиарх делить будет. Не завтра, конечно, - завтра пировать будет. Дня через два, через три, когда нагуляется, тогда займется дележом. Самая лучшая, самая большая часть - это, конечно, царская доля. О себе Пердикка тоже, конечно, не забудет - тоже хороший кусок возьмет. Остальное раздаст самым большим начальникам - тоже немало. Ну и нашему брату, солдату, тем, кто в карауле завтра будет, тоже кое-что достанется. Так-то, Тересий.
   - Да, клянусь Артемидой, когда город с боя берут, то нашему брату больше везет. Тогда простой солдат может больше начальника хапнуть. А уж тем, кто первым в город врывается, тому не только сам Арес, но и Гермес помогает.
   В середине лагеря находился невысокий, но широкий холм, с почти горизонтальной вершиной. На нем стояла большая раскошная палатка таксиарха в окружении палаток, в которых жили его слуги, вестовые, повар, лекарь, конюхи, любимые гетеры, пятьдесят воинов его охраны. Одна из крайних палаток на этом холме принадлежала царскому советнику Пентакиону, ныне временно выполнявшему обязанности советника таксиарха. Впрочем, до сего дня Пердикка превосходно обходился без советника, поскольку осада города, вести которую имел приказ, не требовала особого напряжения стратегической мысли.
   Пифодор привел носильщиков к своей палатке. Велел корзины с хлебом поставить в ней. Когда те сделали это, он сказал им, что они должны остаться на ночлег в его палатке. Усталых поденщиков, не всегда имевших возможность провести ночь под защитой крова, не могло не обрадовать такое распоряжение, как и обещание поднять их на следующий день намного позже утренней побудки в лагере.
   Отдышавшись после перехода с ношей, хотя и не тяжелой для привычных носильщиков, но все же утомительного, носильщики стали ужинать. Ели то, что каждый имел в своей дорожной сумке. Большинство - ячменные лепешки, черствый ржаной хлеб. Некоторые - еще и сыр, и оливки. Запили еду вином, которое налил им по приказу хозяина, смешав с водой, раб Пифодора Антимах. Он и наш герой тоже поужинали, поев пшеничный хлеб, сыр, оливки. Пили воду: Пифодор продолжал отказываться от вина, не разрешал пить его и слуге.
   Утолив голод и жажду, носильщики, довольные, захмелевшие, - физическая усталость сделала их воприимчивыми и к небольшому количеству разбавленного водой вина, - расстелили в палатке воловьи шкуры, которые, как и дорожные сумки, носили с собою и расположились на отдых.
   Пифодор и его слуга также, не дожидаясь обычного сигнала трубача к отбою, легли спать.
   Если бы в начале дня наш герой знал, что завтра его ожидает жестокий бой, то, конечно, дал бы отдохнуть себе, чтобы поберечь силы. Однако осажденные сообщили о сдаче города ближе к вечеру, а в первой половине дня Пифодор немало упражнялся с оружием. Он и сейчас еще чувствовал себя усталым. Впрочем, благодаря этой усталости быстро заснул. Но вскоре был разбужен звуками трубы, оповещающими лагерь о наступившем времени, когда воинам разрешается отдать себя во власть самого любимого ими божества - Морфея. В первый момент нашему герою показалось, что он проспал всю ночь, и уже играют утреннюю побудку. Но тут же понял, что ошибся. Подумал с досадой, что теперь вряд ли заснет. Такое опасение не было безосновательным: Пифодор помнил, что часто перед боем проводил бессонные, томительные тревожным ожиданием ночи, а если и спал, то сон его был, как правило, беспокойным и недолгим. При этом удерживался от соблазна выпить хоть сколько-то вина, которое, как известно, способно влиять усыпляюще, удерживался, потому что не уверен был, что сумеет устоять перед желанием выпить много, а это могло иметь в дальнейшем губительные последствия. Не хотел использовать и какие-либо специальные снотворные средства, так как знал, что они нередко и на следующий день сохраняют свое действие, делая человека сонливым, вялым, нерасторопным, плохо соображающим.
   Все-таки через некоторое время он снова заснул. Но среди ночи проснулся. Нелегко было переходить из сладостных объятий Морфея к суровой действительности. Сразу почувствовал, что теперь-то уж точно не заснет - сон как рукою сняло. Впрочем, это не огорчило нашего героя. Напротив даже, он был рад, что еще есть достаточно времени, чтобы психологически подготовиться к тяжелейшим испытаниям. На него нашло сильное волнение. Это волнение было ни что иное, как страх, самый обыкновенный, вполне понятный страх, который испытывает любой нормальный человек в ожидании скорой встречи со смертельной опасностью. Выше уже говорилось, что наш герой научился преодолевать страх перед боем. Он умел это делать уже давно и уже давно по праву считался одним из храбрейших воинов Коринфа. Но до сих пор ему приходилось бороться с сильным, всецело овладевающим им, наполняющим грудь жестоким холодом, и подавляющим сознание и душу чувством страха, когда он знал, что скоро предстоит вступить в смертный бой. Теперь нашему герою удалось довольно легко душевно укрепить себя в ожидании очень возможной гибели в бою. Слишком живы еще были в пямяти воспоминания о том, как он с неимоверными усилиями воли и тяжелейшими переживаниями тщетно пытался заставить себя собственноручно покончить с собой, а потом страдал, подвергнутый мучительной казни. Мы помним, что он очень сожалел тогда, что не посчастливилось ему погибнуть в каком-нибудь сражении и завидовал павшим в бою воинам! Такая смерть казалась ему тогда совсем лекгой. Сейчас он уверял себя, что гибель в завтрашней битве, - а он надеялся, что произойдет настоящая битва, - возможно, спасет его еще от какой-то казни или от такого безвыходного положения, когда снова придется стараться умертвить себя собственными руками. Именно это предположение было сейчас главным и самым убедительным аргументом, помогавшим побороть страх смерти. Помогала и вера в то, что там, за страшной гибельной чертой, жизнь не кончается, а обретает продолжение в новом виде, что там он встретится со своими усопшими родными, друзьями, даже, возможно, с великими героями легендарной древности, на которых стремился походить, и на внимание которых вполне может рассчитывать, поскольку много совершил им закланий и принес в их храмы даров.
   Пифодор уже спокойнее смотрел в грядущее. Тем не менее он продолжал вновь и вновь думать о том, что поддерживало в нем крепость духа. Эти мысли чередовались с размышлениями о предстоящих действиях. И снова, как уже много раз раньше, он приходил к заключению, что более подходит та идея, которая пришла к нему буквально сразу, как только он узнал, что македонский царь собирается приступить к захвату Коринфа. Пифодор не переставал удивляться тому, что очень часто самые лучшие стратегические изобретения появляются мгновенно и самыми первыми, что если даже есть время придумать что-то еще, то это другое все равно, как правило, уступает тому, что пришло в голову вначале.
   Ткань палатки посветлела. Пифодор не сразу это заметил, а когда заметил, то подумал: "Вот и все, вот и утро. А я так и не поспал. Как надо бы поспать перед боем. Опять не выспался". Он ожидал, что вот-вот услишит звуки трубы, играющей утреннюю побудку. В настоящее время от него совсем не требовалось быстро подчиняться общему сигналу подъема, но он все равно с замиранием сердца вслушивался в тишину, ведь этот сигнал должен был возвестить о начале труднейшего дня, возможно, последнего дня в его жизни. Знакомое переливчатое пение армейской трубы раздалось, когда он снова стал успокаиваться, когда его начало даже клонить ко сну и казалось, что еще есть время немного поспать.
   Некоторые из носильщиков стали подниматься. Наш герой напомнил им, что собирается разбудить их гораздо позже. Они, довольные, снова улеглись и заснули.
   Пифодор некоторое время продолжал лежать. Потом, стиснув зубы, с усилием воли встал. Во всем теле ощущалась разбитость. Сильно одолевала сонливость.
   Но когда наш герой вышел из палатки, полной грудью вдохнул аромат утренней свежести, увидел перед собой огромный залитый ярким солнечным светом живописный простор, то и разбитость, и сонливость сразу исчезли. Появились бодрость, прилив сил и воинственный настрой. Такой душевный подъем он часто испытывал перед боем, даже если провел бессонную или почти бессонную ночь.
  
   58
  
   Выше уже говорилось, что палатка нашего героя стояла на краю невысокого холма. Пифодор хорошо видел отсюда лагерь. Он лежал прямо перед ним несколько ниже его ног.
   Македонский стан наполнился воинственным движением. Тысячи блестящих шлемов, покрытых красными плащами плеч, двигались между множеством рядов палаток.
   Далее, за лагерем, открывался вид на окрестности Коринфа - олифковые рощи, сады, возделанные участки, многочисленные хозяйственные и жилые постройки сельской хорошо обжитой и богатой до войны местности, исполосованной длинными белыми каменными оградами. Справа, в стадиях четырех от лагеря, тянулись крепостные стены города, уходящие в глубь пейзажа. Вдали расплывчатыми силуэтами возвышались горы. Вид был настолько красив, что его не портили даже полуразрушенные, без крыш, строения разоренных усадеб - они просто не замечались или замечались не сразу.
   Впрочем, нашему герою было сейчас не до красот пейзажей: он никогда перед боем не обращал внимания на них. А яркий солнечный свет, хоть и веселил взор, но в то же время ослепительно, до боли в глазах, сверкающее в голубом небе око Гелиоса казалось воплощением бездушного, непостижимо великого могущества жестоких, коварных богов, надменно взирающих с высоты и готовящих людям новые беды и страдания. Подобное ощущение нередко бывало у Пифодора, когда его душа трепетала в ожидании смертельной опасности и все воспринимала слишком обостренно.
   Потоки поблескивающей бронзой македонской рати выливались из лагеря в пространство между ним и возведенным перед городскими стенами частоколом. Сотни находившихся подле него караульных воинов покидали свои посты, щли навстречу основному войску и сливались с ним. Оно выстраивалось в длинную густую колонну параллельно частоколу в шагах ста от лагеря.
   Пифодор заметил, что что-то изменилось в привычном облике городской цитадели и сразу понял что. Несмотря на свой внушительный мощный вид, стены и башни теперь не только не выглядели грозными, а даже казались какими-то беззащитными. "На них же нет никого", - с горечью подумал наш герой, окидывая внимательным взглядом городские укрепления. И правда, на них не было ни одного воина, тогда как за длительное время осады взгляд привык видеть между зубцами стен и башен поблескивающие шлемы. Даже великий неприступный Акрокоринф на вершине громады могучего холма уже не казался таким грозным, как прежде. "Ну, ничего, мой родной город, мое отечество, не все еще твои защитники сдались. Еще будет битва за тебя", - мысленно произнес Пифодор.
   Он пошел к палатке таксиарха. На площадке перед нею толпились десятки его телохранителей. И без того огромного роста они в высокогребнистых греческих шлемах вообще казались исполинами. Воины весело разговаривали, шутили, смеялись. "Радуются... Победители", - опять с горечью и досадой подумалось Пифодору.
   В ожидании выхода таксиарха из палатки здесь стояли также слуги, вестовые, прислужник чревогадателя, сопровождающего в походе македонян. Рядом с воинами охраны они выглядели совсем низкорослыми.
   Пердикка явно не спешил. О нем знали как о любителе залеживаться в постели, что, правда, он никогда не позволял себе, если не сам командовал войском. Подчиненным подолгу порой приходилось по утрам дожидаться его появления из палатки. Сегодня, однако, он не заставил долго ждать себя. Отодвинулась закрывавшая вход завеса, и появился таксиарх в сопровождении двух слуг. На нем были великолепные с позолотой доспехи с высокогребнистым греческим шлемом.
   Хитровато-задорным взглядом прищуренных заспанных глаз он окинул стоявшую перед ним толпу. Затем посмотрел выше голов в сияющее чистой голубизной небо и, улыбнувшись, произнес:
   - Какое сегодня прекрасное утро послали нам боги.
   Один из вестовых поспешил доложить ему:
   - Владыка, передовые отряды уже в Коринфе. Я сам только что оттуда. Все проверено. Это не какая-нибудь заманка, а настоящая сдача города. Коринфяне все сложили оружие. Они выполнили все наши требования. Войско может входить.
   После вестового к таксиарху сразу обратился прислужник чревогадателя:
   - Владыка, к жертвоприношению все готово. Можно приступать.
   Пердикка широко улыбнулся и, довольный, веселый, сказал:
   - Ну, вот мы и победили. Хвала Аресу! А теперь - по коням!
   Все находившиеся на площадке перед палаткой таксиарха, кроме него, двух стражников, охранявших вход в нее, и нашего героя, поспешили к коновязям, которые были внизу около этого холма.
   Конюх подвел к Пердикке вороного красавца коня, в золоченой наборной уздечке, под шитой золотом попоной. Таксиарх вскочил на него, но прежде, чем отъехать, посмотрел с недоумением на Пифодора и спросил:
   - Пентакион, а ты что же не торопишься присоединиться к нам?!
   - Повременю, пожалуй, - ответил Пифодор.
   - А, понимаю, - за отечество обидно, да? Не хочешь видеть, как мы в твой родной город входить будем?
   - Да, это так. Ты не ошибся.
   - Ну что ж, это понять можно. Я понимаю тебя, Пентакион, и не осуждаю. У нас много греков, которые любят свой город. Но это не мешает им хорошо служить царю.
   - И я тоже так собираюсь служить ему, - соврал Пифодор.
   - Мне передавали, что ты закупил несколько корзин хлеба. Не для того ли, чтобы накормить соотечественников?
   - Да, это так.
   - Ну что ж, это похвально, это похвально, Пентакион, - такое человеколюбие, такое благородство. Они тебя казнили, а ты зла не помнишь, хочешь им помочь. Это достойно самой высокой похвалы. Ты даже меня опередил. Потому что я тоже хочу их накормить. А то, боюсь, многие не доживут до дележа добычи. Я обязательно дам распоряжение. Но попозже. Сейчас не до этого... Ну, а ты, Пентакион, как совладаешь со своими патриотическими чувствами, так присоединяйся к нам. Жду тебя на жертвенный пир. Он будет в храме Ареса. Ну, а где этот храм у вас в городе, ты, конечно же, знаешь, - сказал Пердикка и отдал поводья. Конь понес его между палаток к краю холма.
   Съехав с него, таксиарх возглавил отряд личной охраны, поскакал с ним по лагерю и выехал к войску, которое уже закончило построение и ожидало главнокомандующего. Около семи тысяч воинов (среди них не было солдат, охранявших лагерь, и воинов передовых отрядов, уже вступивших в Коринф) встретили таксиарха громоподобным приветствием.
   Перед строем солдат стоял алтарь, около - черный бык с венком на голове. Это могучее животное, предназначенное для заклания, держали по бокам за поводья два широкоплечих мускулистых прислужника чревогадателя. Вся одежда их состояла только из куска красной ткани, покрывавшей бедра как юбка. Тут же с важным видом стоял прорицатель. Одеяние его отличалось лишь тем, что на голове был венок, а на ногах обувь - сандалии. Ему предстояло выполнить важную часть ритуального обряда - по внутренностям убитого животного определить при хороших или плохих предзнаменованиях войско вступит в покорившийся город. Это заклание должно было быть совершено не только с чревогадательной целью, но в первую очередь - в знак благодарности Аресу, ниспославшему победу.
   "Совершу и я жертвоприношение, как принято перед боем", - с такой мыслью вернулся наш герой к своей палатке. Он разбудил слугу и послал того в лагерь торговцев купить барашка, дав все оставшиеся деньги, уверенный, что их вполне хватит даже с учетом сильно подскочивших цен.
   Отсюда, от своей палатки, Пифодор хорошо видел ряды войска, но места жертвоприношения и само жертвоприношение видеть не мог за телохранителями таксиарха, которые вместе с ним остановились перед строем солдат и алтарем и наблюдали за происходившим обрядом. Когда снова посмотрел туда, заклание уже было совершено, и жрец приступил к извлечению и изучению внутренностей животного. Прошло немного времени, и вдруг окрестности потряс мощный, очень громкий шум. Пифодор хорошо знал, что именно так войско выражает свое ликование, когда прорицатель возвещает о благих предзнаменованиях.
   "Вот и все... Погибло дело коринфян,.. погибло окончательно", - потерянно с горьким чувством подумал наш герой, но тут же ощутил огромное облегчение, понимая, что теперь, когда боги на стороне македонян, а это явлено чревогаданием, нет смысла осуществлять задуманный план. В самом деле, зачем понапрасну губить себя? Нет, он не станет этого делать. А значит, будет жить, будет снова наслаждаться жизнью! Правда, ему предстоит сегодня сразиться с оставшимися в живых насильниками и соучастниками убийства его семьи, а именно так он собирается завершить наконец священный суд мести - дать им оружие и вызвать их на честный смертный бой. Есть ли в этом опасность для него? Конечно, есть, но вряд ли большая - они всегда очень уступали ему и в умении владеть оружием, и в ловкости, и в силе, и в выносливости, а сейчас вдобавок ослаблены голоданием.
   Пифодор расслышал, как глашатаи передали по рядам войска, что в Коринфе не обнаружено засад, что осажденные действительно сдались, и поэтому таксиарх разрешает снять тяжелое вооружение.
   Колонна воинов сразу расстроилась, превратилась в толпу, которая потекла обратно в лагерь. Здесь гоплиты сняли с себя и оставили доспехи, щиты, как ранее, еще до построения, оставили свои очень длинные копья, годные только для действий в строю фаланги. Затем вернулись на прежнее место, где стояли колонной, и стали также.
   Ряды рати, уже не блестя бронзой, а бледно пестрея можеством хитонов, хламид, туник, потянулись к воротам Коринфа. Впереди двигались таксиарх и его охрана. Вот они приблизились к воротам. Вот въехали в них и скрылись из виду. За ними стала входить колонна воинов. Вдруг у Пифодора кольнуло в сердце от жалости и угрызений совести. Враги входят в его родной любимый город. Он видит это, но бездействует, отказался от борьбы за спасение отечества, хотя имеет превосходный стратегический план. Неужели он струсил, забыл о долге солдата Родины, за которую всегда бился, не щадя себя?!
   И тут Пифодор вспомнил, что не раз ходил в бой, зная о хороших знамениях, посылаемых противнику и о плохих, посылаемых ему и его войску, и все равно побеждал. Да, этих богов не понять. Возможно, они, пока идет борьба между враждующими сторонами, меняют порой свое решение: оказывают предпочтение той, которой поначалу желали поражения. Да, наверно, так. И жрецы говорят это. Потом радость победы вытесняет память о плохих предзнаменованиях. Но если они подтверждаются, то о них уже никто не забывает.
   Кроме того, он еще не совершал жертвоприношение. Правда, у него нет прорицателя, а сам он не умеет читать по внутренностям животного, но, как знать, может в них будет сокрыто благоприятное послание и для него. Такое бывает. Враждующие стороны нередко обе получают добрые знаки. Говорят, это свидетельство того, что боги еще не приняли окончательного решения, колеблются. А в случаях решения его участи как им не колебаться: разве он не исправно ублажал их жертвоприношениями, дарами, возлияниями? Значит, еще не все потеряно! Есть еще надежда! Значит, он будет биться! Но не безумие ли это?! Он один, а вражеских воинов несколько тысяч! Всего, чего он сможет добиться, это лишь геройски погибнуть. Пусть так, пусть он умрет, но он погибнет прекрасной смертью, сражаясь за родной город, за свое Отечество! А вдруг он все же сумеет победить! Ведь у него такой замечательный план. Да и Арес, и Афина, и Ника бывают обычно благосклонны к нему. Может, и сейчас помогут. А если они захотят помочь, то даже невозможное будет возможным. Боги послали македонянам добрые знамения. Да, они же видят сколь велико их численное превосходство. Конечно, боги изумлены его необычайной дерзостью. Но все знают, что Арес любит дерзких, отважных. Он помогает им.
   Теперь наш герой находился в том состоянии душевного подъема, который, пожалуй, можно назвать вдохновением стратега. Оно нередко приходило к нему и часто приходило под влиянием желания во что бы то ни стало осуществить какую-нибудь придуманную им и понравившуюся ему стратегическую идею. Это желание нередко бывало настолько сильно, что притупляло даже страх смерти. Нынешний план действий тоже воодушевлял Пифодора, казался ему выполнимым и обещающим успех.
   Но какое бы вдохновение не владело нашим героем, он, конечно, не забыл о завтраке, столь необходимом для подкрепления сил перед трудным днем.
   Ел, сидя у входа в свою палатку, глядя на обезлюдевший лагерь.
   Впрочем, совсем обезлюдевшим его вряд ли можно было назвать: здесь остались десятки слуг старших военачальников. То тут, то там между палатками виднелись головы и плечи людей. В той части лагеря, которая не видна была Пифодору, потому что лежала по другую сторону холма, находились шестьсот гоплитов. После торжественного жертвоприношения, совершенного перед стенами побежденного города, они вернулись в лагерь вместе с другими тяжеловооруженными воинами, но не сняли доспехов, как те, и не отправились на грабеж и пиршество в Коринф, а остались здесь. Это ускользнуло от внимания нашего героя. Иначе бы он, конечно, не решился взяться за осуществление своего плана. Кроме этих гоплитов здесь находились еще триста воинов: они несли караульную службу вокруг лагеря.
   Среди людей, которых Пифодор видел между палаток, он вдруг заметил человека, который часто поглядывал в его сторону, так, словно наблюдал за ним. Был высокий, светловолосый, в синем хитоне. Когда вышел на более открытое пространство, стало видно, что на боку его висит большая сумка.
   "Неужели шпион?! Приставили наблюдать за мною?! - удивленно и настороженно-неприязненно подумал Пифодор. - Ну, если это, и правда, шпион, то явно начинающий. Иначе не смотрел бы на меня так часто".
   В продолжении следующего часа он убедился, что этот человек действительно наблюдает за ним. Тревожило и то, что не возвращается слуга. Еще через час с небольшим его отсутствие стало вызывать большее беспокойство.
   "Может, стража не пропускает Антимаха. Да нет, не может быть - его здесь знают не хуже меня. Если кто и не знает, то рядом обязательно найдутся такие, которые знают. Нет, скорей всего в бега подался. Очень удачный момент для этого: знает, что мне не до него сейчас, погоней заниматься некогда. Да и денег для побега у него достаточно, - рассуждал Пифодор. - Да, придется обойтись без положенного жертвоприношения. Но хотя бы возлияние надо сделать. Обязательно надо сделать... Пора уж, наверное, носильщиков поднимать: им ведь еще и позавтракать надо".
   Носильщики встали легко, быстро и приступили к утренней трапезе. Ели ржаной хлеб, смоченный в вине.
   Вдруг Пифодор увидел, что наблюдавший за ним человек приближается. Он шел открыто, неотрывно глядя сюда. Скоро наш герой уже разглядел бы кто это, но его отвлек вернувшийся наконец Антимах.
   Он не привел никакого жертвенного животного и объяснил почему. Цены настолько возросли, что денег оказалось слишком недостаточно для покупки даже самого небольшого ягненка или козленка. Да и выбора почти уже не было - большинство владельцев скота поспешили отправиться с ним в город. Впрочем, один все же согласился продать маленького барашка за имеющиеся у Антимаха деньги, но сказал, что нужно будет подождать, когда невольник-пастух пригонет стадо с пастбища. Слуга Пифодора остался ждать. Потому и задержался. Но когда раб пришел с овцами, то хозяин передумал и отказался продавать Антимаху и тоже поторопился со стадом в Коринф, не желая упускать выгоду даже в малом.
   Узнав, что город сдался, носильщики стали требовать увеличить плату в десять раз, угрожая, что в противном случае уйдут в лагерь торговцев, где найдут нанимателя, который заплатит и больше, - настолько сейчас, наверняка, востребованы их услуги. Пифодор согласился и велел слуге отсчитать каждому задаток, равный половине требуемой суммы. Тот быстро сделал это.
   Наш герой хотел уже сказать ему, чтобы приготовил все необходимое для возлияния, но сразу забыл о своем намерении, поскольку увидел и узнал человека, который наблюдал за ним. Он подошел уже совсем близко. Это был никто иной, как... Фолиокл.
   Необходимо вернуть повествование на четыре месяца назад, чтобы читатель мог понять каким образом здесь появился человек, который вряд ли имел шансы выжить, если учесть обстоятельства, при которых мы с ним расстались.
   После посещения узилища наш герой решил больше не справляться о ходе дознания, опасаясь излишним вниманием к нему, вызвать к себе подозрение. Несколько дней он провел в томительном страшном ожидании, что вот-вот за ним явятся стражники, чтобы отвести в ужасный застенок. Но затем избавился от этой боязни, решив, что раз за ним все еще не пришли, то, значит, результатом следствия не было то, чего он так опасался, то есть Фолиоклу не удалось доказать, что Пентакион злоумышляет против македонян. Мы знаем, что именно это намерение и имел наш герой. Потому-то обвинение фракийца и вызывало у него беспокойство. Мы не раз убеждались, что Пифодор не обладал устойчивой нервной системой, позволяющей не поддаваться очень душевным переживаниям и не преувеличивать опасности.
   Теперь же наш герой совершенно успокоился. Правда, испытывал некоторые угрызения совести и даже жалость к Фолиоклу, которого счел погибшим от пыток.
   Еще через несколько дней неожиданно увидел его на рынке в лагере торговцев. Пифодор часто посылал сюда слугу за покупками. Нередко приходил и сам с ним. Конечно, он принял Фолиокла совсем за другого человека, очень похожего на него. Поначалу только подивился поразительному сходству.
   Фолиокл скользнул по нему взглядом, повернулся и стал удаляться, углубляясь в толпу. То, что он поспешил уйти, было первое, что вызвало сомнение в том, что это какой-то иной человек, а не Фолиокл. Но слишком трудно было поверить, что Фолиокл еще жив и даже разгуливает на свободе. Поэтому такое сомнение показалось абсурдным. "И правда, ведь он посмотрел на меня, как мог мосмотреть только совершенно не знающий меня человек. Вообще ничего во взгляде. Разве Фолиокл так бы посмотрел на меня? Он бы удивился, испугался. Даже если допустить, что Фолиоклу удалось бежать, то он, конечно же, поспешил бы подальше отсюда убраться, а не стал бы ошиваться здесь, поблизости от македонян, где его заметят и схватят опять", - подумал Пифодор. Однако тут же вспомнил, что не раз имел возможность убедиться, что Фолиокл обладает необычайно хорошей эмоциональной реакцией. Двигательная реакция у него, как у многих очень крупных людей была несколько замедленна. Но совсем не так работала крепкая нервная система Фолиокла. Она умела мгновенно приспособиться к любой, даже самой неожиданной ситуации. Например, он мог совершенно не подать вида, что удивлен или испуган даже тогда, когда сохранить внешнее спокойствие было почти невозможно. Это мы уже видели ранее. "Нет, это он, это все-таки он! Как ни трудно в это поверить. Наверно, земляки ему помогли, выручили. Эти фракийцы такие дружные, всегда помогают друг другу. Клянусь Гераклом, не может быть, чтобы кто-то был на него так и лицом поразительно похож, да еще и огромным ростом. Нет, это он! - заключил наш герой - Но почему он здесь торчит?! Не боится? Неужели такой дурак?" - продолжал удивляться Пифодор.
   В тот же день он поспешил к начальнику следствия Сафрониску, уверенный, что сообщение о местонахождении беглеца не может быть воспринято, как подозрительно-излишнее внимание к ходу расследования, производимого в связи с задержанием этого человека. Сафрониск ответил ему:
   - Это тот фракиец что ли? Да мы его отпустили.
   - Как отпустили? - опешил Пифодор.
   - А как же не отпустить? Если человек так стойко выдерживает пытки, то, значит, боги на его стороне. Конечно, я не поверил тому, что он говорил о тебе. Это, конечно, чушь. Просто, когда какое-нибудь божество злоумышляет против какого-нибудь смертного, то оно часто заставляет другого смертного клеветать на него. Это мы хорошо понимаем... Отпустили мы его также и потому, что имеем одну очень хорошую задумку. Мы так делаем порой. Пусть себе гуляет на свободе. Мы за ним строжайший незаметный догляд учинили. Если он действительно лазутчик, то скоро выдаст себя: ему же надо будет возвращаться к своим. Тут наши и схватят его. А могут с его помощью и связняка изловить, если у того встреча с ним будет. Так что не беспокойся, Пентакион, - мы тоже царю верно служим: врага не упустим.
   Но Сафрониск лукавил: никакой "очень хорошей задумки" он не имел, а имел очень хорошую взятку, полученную от Фолиокла. Тот вернулся в Коринфику, - а с какой целью мы знаем, - не с пустыми руками. При нем было больше шести талантов золотом. Двести сорок драхм он оставил в кошельке и поясе, а таланты разделил на две равные части и каждую спрятал в разных местах: только сам знал где. В первый же день пыток у него появилось желание отдать хоть все свое богатство, лишь бы избавиться от невыносимых истязаний и угрозы неминуемой смерти. В обмен на свое освобождение он предложил палачам три таланта. Это было гораздо больше уже присвоенного ими содержимого его кошелька и пояса. Поэтому такое предложение не могло не заинтересовать их. Фолиокл хорошо объяснил, как найти обещанное. Поисками клада занялся сам Сафрониск. Найдя его, два таланта взял себе, а остальное раздал своим помощникам, чтобы они имели достаточно оснований хранить в тайне получение взятки от подследственного.
   Сафрониск отнюдь не принадлежал к числу тех, кто утруждает себя выполнением обещаний, клятв. Он вполне мог бы и обмануть Фолиокла. Но столь велико было приятное впечатление от получения очень большого вознаграждения, что начальник следствия все же сдержал слово и отпустил Фолиокла из застенка.
   Освободившись, тот долго жил в лагере торговцев. С недавних пор, когда уже ожидалось, что Коринф вот-вот сдатстся, Фолиокл опять стал жить среди своих земляков-наемников в македонском стане. Конечно, он старался не попадаться на глаза ни Сафрониску, ни Пифодору.
   Наш герой не ответил на приветствие Фолиокла.
   - А я все наблюдал за вами. Боялся упустить тот момент, когда вы в город пойдете. А сейчас вижу, твои носильщики из палатки вышли. Ну, значит, думаю, сейчас пойдете. Я и - поскорей сюда, - сказал Фолиокл. - Смотрю, не очень-то ты рад мне. А зря, потому что благодаря мне большого Гермеса получишь. (Примечание: древние греки любую прибыль считали даром Гермеса и часто называли ее его именем). Впрочем, теплой встречи я, конечно, не ожидал.
   Пифодор молчал.
   - Ну, когда узнаешь какую выгоду тебе сулит эта новая наша встреча, то по-другому на меня посмотришь... А дело у меня к тебе вот какое. Все знают, что всех коринфян согнали на рыночную площадь, но не все знают, что тебе разрешено уже сегодня взять свою долю в живой добыче, даже выбрать себе, кого хочешь.
   - А ты откуда знаешь? - не удержался и удивленно спросил Пифодор, хотя намерен был продолжать отвечать презрительным молчанием.
   - Так у меня земляки везде, - заулыбался фракиец. - Восемь моих земляков в охране таксиарха служат. Один из них как раз у входа в палатку стоял, когда у вас разговор с ним был. Как только его сменили, он сразу к нашим пошел - каждому хочется первому новость хорошую сообщить. (Примечание: сообщение известия считалось у древних почетным и важным делом. Принесшего добрую весть часто щедро вознаграждали). Он в седьмую тысячу пришел - там больше всего наших. Там и я как раз хорошо устроился среди земляков - теперь-то уж могу сказать об этом: ты вряд ли сейчас донесешь на меня - тебе сейчас не до меня, конечно: в город спешишь. Да и стражники далеко отсюда - не докричишься... Ну так вот, этот земляк мой, телохранитель Пердикки, рассказал нам все, что слышал. И о тебе рассказал. Ну, я сразу смекнул, что могу сделать тебе очень выгодное для тебя предложение.
   - А, ну я понял, я понял, - догадался Пифодор. - Ты хочешь пойти со мной на агору, отыскать там ту девушку, которая тебе так приглянулась, что ты даже не пошел с земляками грабить Коринф, а остался здесь ждать, когда я пойду в город, чтобы пристроиться ко мне.
   - О, да ты помнишь, что я тебе говорил четыре месяца назад! У тебя хорошая память, Пентакион.
   - Ты хочешь, чтобы я наложил на эту девушку руку и продал тебе ее.
   - Да. Точно. Именно об этом я и хочу тебя просить, Пентакион. Это верно. Ты и догадлив к тому же.
   - Но почему ты уверен, что я соглашусь?
   - Я совсем не уверен. Даже, напротив, не сомневаюсь, что ты постараешься не упустить возможность опять насолить мне. Разве я не знаю тебя? Но я прихватил с собой достаточно того, что любого сделает сговорчивее. Я же не случайно сказал тебе о хорошем Гермесе. За эту девчонку я тебе дам талант золотом. Понял? Что скажешь? А?
   - Мало. Давай два, - усмехнулся Пифодор. Он не собирался идти ни на какую сделку с Фолиоклом. Просто решил поддразнить его.
   - Два? Да ты что?! Спятил?! Два таланта за какую-то девчонку?! Даже один слишком много! Даже один-то очень редко за рабыню дают!
   - Это не рабыня, а свободнорожденная. Да к тому же красавица.
   - Да ты что, Пентакион?! Да поимей ты совесть!
   - Вот что, гнида! Уберайся-ка прочь! Пошел отсюда вон! Быстро! Пока цел, - положил Пифодор руку на эфес меча. - Мне хоть не хочется сейчас тратить силы, но я не пожалею их, чтобы лишить твои подло заработанные богатства своего хозяина!
   - Ладно! Ладно, Пентакион! Успокойся! Пусть будет по-твоему. Хорошо - два таланта, так два таланта.
   - Один - вперед. Ладно, иди с нами, - согласился Пифодор, сообразив, что, если взять с собой Фолиокла, то можно извлечь из этого выгоду, измеряющуюся не только двумя талантами.
   Фракиец сунул руку в висевшую на боку кожаную сумку, вынул золотой талант и протянул Пифодору.
   Тот взял и неприязненно кивнул в сторону:
   - Подожди немного - скоро пойдем.
   Фолиокл отошел и стал ждать, стоя несколько поодаль.
   Когда носильщики поели, Пифодор велел слуге вынести из палатки и раздать им припасенные заранее мечи.
   - Да ты что владыка?! Мы так не договаривались!
   - Ты что, хочешь воинов из нас сделать?! Мы же не наемники! Зачем нам это?!
   - Какие из нас солдаты?! Мы и держать-то не знаем как их! - возмутились носильщики.
   - Эти мечи вам не для того, чтобы вы ими сражались. А просто так - для острастки. В городе много сейчас пьяных солдат. Некоторые могут пристать к нам. А если они увидят, что вы вооружены, то вряд ли осмелятся, - поспешил успокоить носильщиков Пифодор.
   - Ну, тогда ладно.
   - Но учти, если они все же пристанут к нам, то драться мы не собираемся. Какие из нас вояки?
   - Мы разбежимся просто.
   - А мечи твои себе оставим как плату за работу, - согласились носильщики.
   - Хорошо, пусть будет так. Тогда можете взять мечи себе, - окончательно успокоил их Пифодор.
   - Ну, это другое дело. Это очень хорошо!
   - Это нас устраивает! Оружие очень дорогое.
   - Мы такой платы еще никогда ни от кого не получали, - обрадовались носильщики и опоясались мечами, каждый из которых был с ремнем.
   По приказу Пифодора они вынесли из палатки корзины с хлебом, разобрались по парам и двинулись к городу. Впереди шел Пифодор. Замыкал колонну Фолиокл.
   Уже подходя к городским воротам, Пифодор вдруг вспомнил, что не сделал возлияние Аресу. Упущение это уже нельзя было исправить, потому что вина с собою не было. Наш герой сильно приуныл, но тут же воспрянул духом, снова вспомнив о тех случаях, когда забывал или не успевал совершить положенные перед боем жертвоприношение и возлияние Аресу.
   Непривычно было Пифодору не видеть в распахнутых воротах родного города стражников. Это воспринималось как знак беды.
   Здесь, перед входом в Коринф, он разрешил носильщикам передохнуть. Они сошли на обочину дороги, опустили на землю корзины и отдыхали, переговариваясь:
   - Да, далеко еще до агоры этой топать, будь она неладна.
   - Да, считай, полгорода еще.
   - Ну, ничего, зато и денежки неплохие.
   - Да, это верно, за такую плату можно хорошо потрудиться.
   - Да и отдохнем еще не разок, я думаю, - владыка нам еще, может, остановочки две сделает. Попросим.
   - Да, попросим. Что ж не попросить-то? Попросим.
   Мимо, постукивая деревянными колесами, проехала, сотрясаясь, повозка, груженая амфорами вина, корзинами с хлебом, ячменными лепешками, плодами. На козлах сидели сухощавый с рельефно выделяющимися потными мышцами раб, в одной набедренной повязке, а рядом - его хозяин, пышнотелый торговец, крупноголовый, толстощекий, с коротко постриженными кудрявыми светлыми волосами. Он был только в коричневом гиматии, полностью покрывающем его большое покатое левое плечо и открывающем такое же полное покатое правое плечо и жирную, свисающую как у женщины правую грудь.
   За телегой, привязанный к ней поводом, трусил жертвенный ягненок, пока еще живой, милый и трогательно-забавный.
   Отдыхающие носильщики почтительно приветствовали проезжающего торговца, когда-то, видимо, дававшего им работу. Тот не оставил без внимания их приветствия, что можно было ожидать, судя по его насупленно-важному виду. Он благосклонно и снисходительно что-то буркнул в ответ.
   Повозка вкатилась в ворота, увлекая за собой ягненка.
   По дороге, ведущей в Коринф, двигались, поднимая пыль, еще несколько таких же повозок. После того, как две приблизились и тоже въехали в ворота, наш герой велел носильщикам продолжить путь.
   Когда Пифодор со спутниками вошел в город, он услышал знакомые звуки - мелодию, исполняемую на флейте, пение, радостные возгласы. Могло показаться, что враг и не взял Коринф, что его жители просто справляют один из своих многочисленных праздников. Но речь, звучавшая на улицах, была преимущественно не эллинская, а македонская, карийская, фракийская, галатская, мизийская. Только своей греческой одеждой - солдатскими хламидами, туниками, хитонами встречающиеся на улицах крепкие на вид светлокожие, смуглые мужчины напоминали эллинов. Иные еще и венками на головах. Последние были македонянами и служащими в царской армии греческими наемниками. Много подвыпивших, да и по-настоящему уже захмелевших солдат горланили песни на улицах, плясали, собравшись в разнузданные крикливые компании, вели громкие пьяные разговоры. Такой же шум разудалого пьяного веселья, словно неудержимый бурный поток, вырывался из всех открытых дверей, окон, из всех щелей и из-за всех углов переулков и улиц. В домах происходили оргии. Среди грубых пьяных мужских голосов выделялись женские голоса - похотливое хихиканье, порой повизгивание, а иногда и пение, не лишенное красоты и приятности: сотни жриц любви старались не упустить возможность дарами Афродиты заработать особенно щедрые для них сегодня, как и для торговцев, дары Гермеса.
   В воздухе ощущался приятный, возбуждающий аппетит запах жарящегося мяса: воины принесли в жертву Аресу много скота. Заклания совершались в домах, где они пировали, или перед их дверями, прямо на улице. Ноги часто ступали по лужам крови.
   Пифодору и его спутникам то и дело приходилось прижиматься к стенам домов, чтобы пропустить проезжающие повозки. В одну сторону они ехали, груженые тем, что было потребно пирующим, а в другую - награбленным добром, принятым от них в качестве платы за доставленное. Ехавшие в обратную сторону повозки ломились под тяжестью огромных хаотичных нагромаждений всевозможных вещей - столов, стульев, ларей, стульчиков, столиков, ларчиков, лож, подставок для светильников, груд разнообразных керамических изделий, иные из которых обращали на себя внимание изящной формой и красно-черной росписью. Были в повозках вороха, кучи одежд, тканей и много другого, что представляло немалую ценность.
   Многие воины узнавали Пентакиона, приветствовали его и просили удостоить их пир своим присутсвием. Пифодор обещал прийти к ним попозже.
   Один раз он услышал, как кто-то сказал у него за спиной по-македонски:
   - Какие они торгаши, эти греки! Смотри-ка: мало того, что он хорошую добычу коринфскую возьмет, так он еще наторгует сколько, смотри-ка.
   - Да, это верно. Еще бы не наторговал - цены-то вон сегодня какие, очень хорошие для них, торгашей-то. Еще сколько наторгует.
   - И я про то.
   Дав еще два раза отдохнуть носильщикам, наш герой с ними и с Фолиоклом добрался наконец до агоры.
  
   59
  
   В самом начале нашего повествования мы уже описывали коринфскую агору 3 в. до н.э. (Примечание: гораздо позже она была стерта с лица земли вместе со всем городом римлянами за упорное сопротивление коринфян их окупации, но в дальнейшем римляне занова отстроили Коринф, вместе с агорой, которые уже были совсем другие. Так что описание античного Коринфа римским историком Павсанием не совпадает с изображением этого города, которое даем мы). Напомним, что это была торговая площадь, окруженная стоей, то есть, галереей. Большой правильный прямоугольник стои отделял агору от окружающих ее многочисленных строений города. Четыре длинных ряда изящных белых колон галереи окаймляли площадь.
   Поскольку стоя была достаточно высокой, а лестницы, порой используемые для починки ее четырех двухскатных черепичных крыш, предусмотрительно забрали македоняне, поскольку все четыре внешних стены стои имели маленькие окошки, через которые не мог пролезть человек, поскольку выходы из агоры тщательно охранялись, то это было идеальное место для содержания под стражей большого количества людей. Сейчас здесь находились девять тысяч коринфян и две тысячи их рабов.
   Наиболее скученно люди сидели и лежали под крышами стои и под навесами не разобранных торговых рядов. Тысячи людей разместились на открытых пространствах площади.
   Многие сидели на складных стульях, принесенных с собою. Большинство же сидели и лежали на тоже взятых из дома циновках, подстилках из бараньих, воловьих, козьих шкур. Некоторые принесли даже большие защищающие от солнца зонты, установили их здесь и расположились под ними.
   Женщины были одеты в хламиды и хитоны, в зависимости от имущественного положения. Голову и туловище многих покрывала дорожная накидка - гиматий (тоже кому достаток позволял иметь его). Одеяние мужчин, если бедность не вынуждала их довольствоваться только набедренной повязкой, составляли преимущественно дорожные широкополые шляпы, плащи, туники или хламиды. Дети были одеты также, как и взрослые, только широкополые шляпы имели лишь некоторые. Многие женщины, как во время траура прикрывали лицо гиматием. Даже богачи надели сегодня недорогие одежды, понимая, что дорогие сохранить не удастся.
   Каждая семья держалась несколько обособленно от остальных. Отцы, матери, заключив в объятия детей и друг друга, сидели почти безмолвно, поглощенные тяжкими переживаниями. Они знали, что скоро их разлучат навсегда и дорожили последними часами, проводимыми вместе. Трудно было найти картину более печальную, чем вид этих подавленных горем семей. Да и вся агора представляла собой вид чрезвычайно унылый. Она не шумела обычной деловой жизнью, ее не наполняли толпы движущихся людей. Правда, людей и сейчас здесь было много, даже больше, чем всегда, но люди эти лежали, сидели, молчаливо страдая. Слышались порой плачь, рыдания, крики отчаяния. Как ни могло показаться странным и удивительным, но местами раздавались застольные песни, громкие, отнюдь не грустные разговоры и даже смех. Многие принесли амфоры с вином, чтобы творить возлияния богам, а также для того, чтобы пить в надежде, что опьянение уменьшит душевную боль. Поглощение коварного хмельного напитка иных довело до веселья, которое выглядело здесь как пир во время чумы и не только не оживляло общей удручающей картины, но, пожалуй, лишь оттеняло трагизм ситуации.
   Многие молились перед большими статуями богов, возвышающимися на площади, над толпами людей, которым осталось лишь уповать на их милость.
   Наиболее истощенными были рабы и бедняки: от недоедания и других тягот осады им пришлось страдать сильнее, чем остальным. Именно физическая слабость невольников спасла в большинстве случаев от справедливого возмездия их хозяев, которых теперь вполне можно уже было назвать бывшими. Совершить расправу над своими угнетателями, волей обстоятельств оказавшихся в таком же как и они положении, лишенных обычной защиты, имели сейчас соблазн очень многие рабы, но, как правило, не имели сил для этого. Все же некоторые еще были в состоянии свести счеты с бывшими жестокими хозяевами. То в одном месте площади, то в другом они нападали на них и избивали, при полнейшем безразличии окружающих. Мстители говорили избитым, что оставляют им жизнь не из жалости, а только из желания не лишать их возможности тоже испытать муки рабства.
   Входов на агору было два. Они находились в противоположных концах площади и представляли собой обыкновенные промежутки, шириной шагов двадцать, в разрывах параллельных линий стои.
   Входы на агору, как мы знаем, охранял отряд лохага Асандра. Его пехотная сотня, понесшая небольшие потери в последних боях и еще не пополненная полностью, насчитывала девяносто два человека. Командир разделил ее на две равные части. Первую поставил охранять один вход, вторую - другой. Эти отряды тоже были поделены на две равные половины. Они поочередно несли караульную службу и отдыхали, то есть спали, потому что солдаты никогда не упускают возможность поспать, особенно, если знают, что предстоит бессонная ночь. Хотя галерея, как говорилось выше, была непреодолима для тех, кто попытался бы перебраться через нее, все же македоняне, установили наблюдение за боковыми, самыми длинными, сторонами прямоугольника стои: по одному воину от каждого отряда прохаживалось взад-вперед под каменными побеленными стенами этого строения.
   Наш герой со своими спутниками подошел ко входу на агору, который считался главным. Пять гоплитов в полном вооружении стояли в пространстве между торцами стои, где был сделан в ней проход. Перед ним на стульях и стульчиках, взятых из ближайших домов, сидели кружками, играя в кости, еще семнадцать стражников. Внутри каждого кружка выпуклостью вниз лежал круглый полый бронзовый щит, куда кидались кости, издававшие звонкий стук, словно падали в медный таз. Сидевшие воины были в доспехах, но без шлемов. Около каждого из них на земле или каменных плитах мостовой, ведущей на агору, стоял бронзовый, с высоким выгнутым верхом, македонский шлем. Тут же лежали копья, щиты.
   Увидев подходящих, воины громко сказали им по-македонски:
   - Сюда нельзя!
   - Нельзя на агору! Не велено!
   - Не будет дележа живой добычи сегодня!
   - Да и завтра, наверно!
   - Послезавтра, может, быть!
   Некоторые узнали Пентакиона. Они сразу встали. Остальные поняли, что перед ними какой-то большой начальник. Еще сидевшие тоже встали.
   Рослый широкоплечий воин, с копной пшеничных волос на голове и такими же усами, большими, почти закрывающими губы, глядя на Пифодора почтительно-виновато серыми под кустистыми бровями глазами, произнес:
   - Не велено никого пускать, владыка... Но если вас послали подкормить коринфян, то можно, наверно. Но все равно надо сотника спросить. Так надо, владыка. Положено.
   - Я как раз и хочу, чтобы вы позвали сотника, - ответил Пифодор.
   Воин с пшеничными волосами, по всей видимости, главный в этой смене, велел одному из гоплитов пойти позвать лохага. Посланный ушел в ближайший дом. Гоплиты, которые были без шлемов, поспешили надеть их. Они торопливо застегивали под подбородками ремешки. Теперь в блестяших шлемах с широкими нащечниками и защитной планкой на переносице, все воины стали одноликими и грозными. Скоро из ближайшего дома вышел сотник Асандр. Это был невысокого роста крепкого телосложения муж в вооружении гоплита, но без шлема, щита и копья. На боку висел короткий меч в красивых с золотыми узорами ножнах. Густые коротко постриженные волосы Асандра были уже совершенно седыми, но широкое, открытое, ясноглазое лицо его выглядело совсем молодым. Большие губы, казалось, слегка пренебрежительно улыбаются, но это было обманчивое впечатление, создаваемое особыми очертаниями их, данными от природы.
   За лохагом шел посланный за ним воин.
   Подойдя сюда, Асандр приветствовал Пифодора и приказал стражникам:
   - Пропустить Пентакиона и слуг его. Ему разрешено уже сегодня получить свою долю живой добычи. Двадцать пять человек выберет, кого хочет. Таксиарх разрешил.
   - Подкормить их хочешь, соотечественников? - кивнул Асандр на корзины с хлебом, обращаясь уже к Пифодору.
   - Да, соотечественники все же. Конечно, они враги мне, раз враги царю нашему, которому я теперь служу. Однако, ведь земляки - какие-никакие, а земляки все-таки. Почему не облегчить им хотя бы чуть-чуть их тяжкую участь. Вот я и подумал, почему это не сделать, если я могу это сделать?
   - Это хорошо, правильно. А то иные, может, и до завтра не дотянут. Я думал, котлы привезут - кашу варить будут. Но никто ничего не везет. Хоть и обещали им, что всех накормят, как только сдадутся. Может, привезут еще. Попозже...
   - Я решил не дожидаться когда привезут. Да и привезут ли?
   - Тебя понять можно. Ведь соотечественники. Как не пожалеть? Хоть плохие, а все же соотечественники. Я слышал что они сделали с тобой. Вряд ли после этого у тебя остались здесь друзья. Но, наверно, не все стремились тебя погубить. Должно быть, были и такие, кто осмелился тебя поддержать. Повидимому, их-то ты и хочешь сейчас отблагодарить, этим хлебом?
   - Конечно. Ты прав, Асандр. Ты угадал. Не все коринфяне плохие и враги мне. Но есть такие, которых я лютой ненавистью ненавижу. Они мне причинили жесточайшее зло, которое простить невозможно. Их я собираюсь покарать смертью.
   - О, это правильно. Это очень правильно. Возмездье - святое дело. Эрринии будут довольны. Но ты имеешь право убить коринфян только из тех, на кого руку собираешься наложить, которые собственностью твоей будут. Других нельзя: они не твоими рабами будут.
   - Ну, разумеется, Асандр. Не беспокойся: я тебя не подведу - убью только тех, кого выберу себе, чтобы сделать своими рабами.
   Пифодор рассказал каким именно образом собирается совершить возмездие.
   - Ты в самом деле хочешь так сделать? - удивился лохаг.
   - Я уже несколько лет об этом мечтаю.
   - Не понимаю, зачем тебе подвергать себя такой опасности? Они же могут и ранить тебя, и даже убить. Ты можешь поступить куда безопаснее для себя. Они же рабами твоими будут. В полной твоей власти. Делай с ними, что хочешь. Отведи душу пыткой. Потом убей. И ты будешь доволен, и эрринии будут довольны.
   - Я хочу, чтоб все честно было. Понимаешь, Асандр, я воин. И буду мстить я как воин, как настоящий воин, как нам завещали наши предки. Пусть меня и врагов моих рассудят боги в честном бою.
   - Ну что ж, это и по-нашему тоже, - с восхищением посмотрел сотник на Пифодора. - Мы, македоняне, тоже любим честно решать такие споры.
   - Клянусь Аресом, - обратился он к стоявшим рядом гоплитам, - скучать нам не придется сегодня в карауле. Думаю, это развлечет нас.
   Воины рассмеялись. Они тоже обрадовались возможности стать зрителями кровавого смертельного зрелища и увидеть, как сражается Пентакион, о котором знали как о лучшем бойце осаждавшего Коринф войска.
   - Говорят, даже среди телохранителей таксиарха ему нет равных, - сказал один из воинов.
   - Вот и посмотрим, как он рубится, - проговорил бодрым и довольным голосом лохаг.
   - Только не думайте, что я уже прямо сейчас буду драться. Мне же еще надо найти их, этих мерзавцев. Да и тех, кому хлеб собираюсь дать, тоже еще выбрать надо. На все это время нужно, - предупредил Пифодор.
   - Да, конечно, - согласился Асандр и бросил подчиненным:
   - Позовете, когда он свое представление начнет.
   Сказав так, лохаг пошел в дом, из которого вышел.
   Когда Пифодор со спутниками вошел на агору, их глазам открылась печальная картина, уже описанная нами. Не раз такую же он видел в других городах, тех, что завоевывал сам. Теперь увидел в своем родном Коринфе.
   Четыре корзины с носильщиками он оставил поблизости от входа, остальным носильщикам велел следовать с их ношей за ним далее.
   На первый взгляд казалось, что люди на площади сидят и лежат так плотно, что между ними нельзя пройти. Но оказалось, что идти можно достаточно свободно: люди расположились небольшими группами, между которыми оставались небольшие зигзагообразные проходы.
   Появление здесь нашего героя вызвало у всех сильнейшее изумление и такое же негодование. Поднялся шум.
   - Глядите, это кто?! Глядите, это же Пентакион!
   - Глядите, это Пентакион!
   - Он самый!
   - Да он жив, он жив, оказывается!
   - Как же так? Ведь мы же казнили его!
   - Да его, значит, македоняне со столба сняли, пока он не успел еще сдохнуть!
   - Да, они же спешили своим на выручку! Им, видать, сообщил кто-то, что те в беду попали!
   - Да, плохо мы его казнили! Надо было как-нибудь по-другому! Чтобы сдох поскорее!
   - Вот кто главный виновник нашей беды! Он погубил нас!
   - А теперь он пришел сюда насладиться нашим несчастьем, нашим позором!
   - Будь ты проклят, собака, сволочь! - сыпались на Пифодора гневные возгласы. Но шедший за ним Фолиокл злорадно хохотал и кричал в ответ коринфянам:
   - Эх, глупцы! Эх и глупцы! Как вы могли казнить совершенно невиновного перед вами человека, человека, который вдобавок столько раз спасал вас?! Не он, а я, я вас погубил! Только я, я один довел вас то того, чем вы сейчас стали! Не он, а я привел сюда отряд ваших изгнанников, не он, а я показал им слабое место Акрокоринфа, благодаря чему им удалось взять его! Только потому, что изгнанники захватили Акрокоринф, сюда пришел Антигон! Изгнанники обещали ему отдать Акрокоринф в обмен на ваш Нижний Город, который он пришел завоевывать для них! Я это сделал, потому что мне хорошо заплатили и потому, что хотел наказать вас за вашу спесь! Вот и наказаны, вот вы и повергнуты мною в ничтожество, в прах!
   Он кидал в толпу и много других фраз, подобных этим, упиваясь чувством злого торжества.
   Коринфяне были потрясены тем, что узнали от него. Их настрорение изменилось в совершенно противоположную сторону. Теперь они кидались к Пифодору с мольбами простить их, били себя кулаками по голове, раздирали в кровь ногтями лицо, кляня себя за дикую несправедливость, непростительную ошибку.
   Одним из самых первых подошел к Пифодору Трофий. Он был очень худ, в рабской холстяной хламиде.
   - Как я рад, как я рад, что ты жив! Хвала богам! Да еще, чувствуется, большой начальник на службе царской! Хвала богам! - воскликнул Трофий.
   Пифодор был тоже очень рад встречи с ним. Он крепко обнял его. При этом шепнул на ухо:
   - Держись подальше от меня. Ты мне нужен будешь, но потом. Сейчас же мне проку от тебя никакого - только зря погубишь себя.
   Трофий удивленно, непонимающе посмотрел на Пифодора, но кивнул головой в знак того, что выполнит просьбу. От него наш герой узнал, что при конфискации его имущества Трофий снова был обращен в рабство, хотя он предъявил исполнителям решения суда вольную, хотя все в Коринфе знали, что он давно свободный. По отношению к нему, чужеземцу, отпущеннику, лишенному покровительства своего бывшего хозяина, к тому же осужденного на смертную казнь, было проявлено явное беззаконие. Конечно, Пифодор поспешил накормить Трофия.
   Наш герой указывал слуге на самых изможденных, и тот наделял их кусочками хлеба. Понятно, что доставалось в основном беднякам и рабам. Это возмущало иных коринфян. При виде хлеба многие совершенно потеряли контроль над собой и словно превратились в животных: со звериной жадной необузданностью они бросались к Пифодору, умоляя накормить их. Казалось, вот-вот нападут, отнимут и растащат хлеб. Наш герой велел носильщикам обножить мечи. Те сделали это без всяких возражений, потому что сами боялись нападения.
   Вид обнаженных мечей образумил обезумивших от голода людей. Теперь они только продолжали умолять накормить их и упрекали Пифодора за то, что он каких-то бедняков и даже рабов предпочитает достойным гражданам.
   Наш герой стал выкликать своих бывших телохранителей. Те тут же, радостные, явились перед ним, словно только и ждали его зова. Пифодор указал на один из углов Агоры в той стороне ее, где находился главный вход, и велел им идти туда.
   Кто-то сказал: "Конечно, Пентакион сейчас у Антигона служит. Видно, он хочет самых лучших воинов в свой отряд взять". Это предположение превратилось в слух, который быстро облетел всю площадь. Со всех сторон к Пифодору стали подходить мужчины и просить зачислить их в его отряд. Всех коринфских резервистов, которыми когда-то наш герой командовал, участвуя с ними в частых воинских упражнениях, в боевых действиях, он знал в лицо и знал даже, кто что представляет из себя как воин. Пифодор отобрал человек двести, самых лучших, а, главное, не изможденных. Он отправлял их туда же, куда и своих бывших телохранителей. Когда закончился хлеб в корзинах, велел и носильщикам идти в тот угол агоры. А сам вернулся к тем носильщикам, которых оставил поблизости от входа. Они тоже стояли с обнаженными мечами, хотя, как мы знаем, желания вынимать их из ножен поначалу не имели. Взяться за клинки и этих носильщиков тоже вынудила боязнь подвергнуться нападению голодной толпы. Благодаря этой боязни содержимое корзин их осталось в сохранности.
   Наш герой приказал носильщикам взять корзины и идти за ним. Они пришли к тому углу галереи, где его ожидали отобранные им мужчины.
   Пифодор не случайно выбрал это место. Оно не было видно как воинам, охранявшим главный вход, поскольку те находились по другую сторону стои, так и стражникам у противоположного входа: многочисленные немудреные сооружения рыночных лавок загораживали от их глаз этот угол агоры. У Пифодора было достаточное основание опасаться того, что это место попадет в поле зрения македонян: он понимал, что большое скопление одних только мужчин не может не вызвать подозрение.
   До прихода сюда отобранных резервистов здесь сидело и лежало немало ожидающих своей участи коринфян. Бывшие телохранители Пифодора попросили их перебраться куда-нибудь в другое место, ссылаясь на приказ Пентакиона, который, как они предупредили, теперь большой начальник в македонском войске. Те подчинились.
   Толпа мужчин заполнила освободившиеся угол галереи и пространство перед ним. Когда наш герой со слугой и носильщиками подошел к ним, все устремили взоры не столько на него, сколько на корзины. Пифодор велел слуге наделить их хлебом, показав какие нужно отрезать порции. Они были совсем небольшими. Зато всем хватило.
   Конечно, первыми накормил своих бывших телохранителей. Среди них были восемь самых ненавистных ему врагов. Он велел им следовать за ним. К Пифодору подскочили носильщики.
   - Владыка, а как же плата?! Ты же еще не полностью рассчитался с нами!- озабоченно-требовательно воскликнул один из них и пригрозил: - У нас твои мечи. Мы можем уйти с ними - такая плата нас вполне устроит!
   - Обождите чуть-чуть. Я не ухожу совсем. Сейчас вернусь и расплачусь с вами полностью, - пообещал Пифодор, и те отстали.
   Он вывел своих врагов через главный выход с агоры.
   - Охраняйте их. И можете звать лохага, - сказал стражникам и вернулся обратно.
   Пифодор привел носильщиков в одну из комнатушек под крышей стои. Недавно здесь был склад, находившийся в смежном помещении лавки. Сейчас от хранившегося в нем товара остались только валяющиеся на полу черепки разбитых амфор, тускло освещенные светом, проникающим через маленькое окошко и открытую дверь соседней комнаты.
   Наш герой велел слуге выдать каждому носильщику вторую половину условленной платы. Они хотели отдать ему мечи, но он сказал:
   - Подержите их пока у себя и побудьте здесь покуда. Недолго. Когда я вернусь, вы получите вдвое больше, чем уже получили, - сказал им Пифодор. Те с радостью согласились.
  
   60
  
   Через соседнюю комнату наш герой вышел на галерею и снова оказался в окружении толпы резервистов. Он ушел в самый угол стои. Здесь уверенный, что никто его кроме них не слышет, начал говорить негромким голосом:
   - Воины, соратники мои, соотечественники, вы ошибаетесь, если думаете, что я собираюсь служить македонянам. Да, я взял вас в свой отряд, но не для того, чтобы служить им, а для того, чтобы бить их и освободить наш родной Коринф, наше отечество.
   Пифодор изложил задуманный план действий. Закончил свое обращение к наскоро собранному ополчению словами:
   - Воины, я хорошо знаю вас. Я знаю, что среди вас не найдется предатель, который побежит сейчас к македонянам доносить на меня. Я знаю, что вы не струсите и пойдете за мной, как уже не раз ходили и будете также отважны и упорны в бою, какими всегда были, когда сражались под моим началом.
   - Веди, веди нас, Пентакион!
   - За тобою мы всегда пойдем! На какого угодно врага!
   - Да, хоть на титанов!
   - Хоть на самого Ареса!
   - Лучше умереть, чем жить в рабстве!
   - Веди нас! Пусть мы все умрем, но мы умрем прекрасной смертью! За наше отечество!
   - Когда ты ведешь нас, нам и умереть не страшно! Потому что знаем, что смерть не напрасна будет! Ведь когда ты с нами, победа обязательно наша будет! - одобрительно, радостно зашумели стоящие поблизости от Пифодора мужчины.
   Он, сделав знак поднятой рукой, заставил всех замолчать и приглушенным, повелительно-предостерегающим голосом проговорил:
   - Тихо, тихо, вы. Не забывайте, что враги совсем рядом, что и среди своих, среди остальных коринфян, могут враги найтись, предатели. Сейчас я уйду и пока меня не будет здесь, потихонечку-потихонечку расскажите то, что я только что сказал вам, расскажите всем из нашего отряда, кто не слышал меня. Главное, постарайтесь, чтобы никто, кроме них этого не услышал.
   Пройдя сквозь толпу резервистов и далее между лежавшими и сидевшими другими коринфянами, наш герой вышел с агоры.
   Людей, которым собирался отомстить, он увидел в окружении стражников. Там, где воины недавно играли в кости, не было никаких сидений. Они валялись в стороне. "Освободили место для боя - хорошо", - подумал Пифодор. На стуле сидел Асандр, приготовившийся смотреть кровавое зрелище. Пифодор сказал ему:
   - Мне нужно восемь мечей. Прикажи твоим воинам дать.
   - Что же ты не взял у своих людей? - удивился лохаг. - Как я заметил, они тоже вооружены.
   - Им мечи нужны там, на агоре. Чтобы хлеб защищать от голодной толпы. Я же не всех подряд пришел кормить, а только тех, кого считаю нужным, - ответил Пифодор.
   Один из воинов, стоявших непосредственно на входе, подтвердил:
   - И правда, Асандр, не будь у них мечей, хлеб бы сразу растащили. В один миг. Тут перед нами носильщики стояли с корзинами. Если б они не были вооружены, на них бы толпа, точно, набросилась.
   Сотник поименно назвал воинов, которым приказал дать мечи. Они вынули из ножен короткие, широкие, засверкавшие на солнце клинки и положили их перед Пифодором.
   Бывшие его телохранители с недоумением и уже с некоторой тревогой смотрели на положенные на землю мечи, на Пифодора и на отошедших в стороны и построившихся вокруг них кольцом воинов.
   Тревога этих людей усилилась, когда они увидели каким гневным взором стал глядеть на них Пифодор. У него уже не было необходимости скрывать свои истинные чувства. Негодующим, откровенно ненавидящим взглядом смотрел он на насильников и соучастников убийства его семьи и думал: "Вот и настал наконец этот момент, которого я так долго ждал, к которому так долго шел... И вот они стоят передо мной... А по ним и не скажешь, что они такие сволочи,.. что способны на злодейский поступок... С виду обычные люди... Возможно ли пощадить их?.. Они перешли ту грань, за которой не возможна пощада. Так пусть же свершится возмездие, и пусть эрринии будут довольны!"
   - Итак, слушайте меня, - начал он. - Память людям дана не только для того, чтобы помнить хорошее, но, чтобы помнить и плохое. Особенно, если требуется платить по долгам... Теперь вспоминайте - все вы были в доме Аристея, когда убивали его семью. Я это точно знаю.
   - И правда ведь, все мы были там, в ту ночь тогда, все, кто здесь сейчас стоит, твои телохранители. Откуда ты знаешь, владыка? - удивленно произнес широкоплечий костистый мужчина в зеленой тунике, в голубом плаще. Звали его Ахей. У него был большой нос, массивная выпяченная челюсть, длинные некрасивые тонкие бледные губы, сильно выдающиеся скуловые шишки под висками и глубоко посаженные серые водянистые глаза, в которых не было никакого испуга, столь заметного в глазах других участников расправы над семьей Пифодора. Широкополая дорожная шляпа придавала ему несколько потешный вид.
   - Да, хорошая ночка была. Неплохо мы "погуля...", - продолжил он говорить, но тут же осекся, потому что со словами: "Ты что, дурень, не понимаешь что ли кто перед тобой?" его пихнул локтем Тимон, рядом стоящий мужчина. Он был рослый, в синей тунике, коричневом дорожном плаще. Широкополая шляпа придавала ему не потешный вид, как Ахею, а весьма значительный. Немолодое тщательно выбритое лицо располагало к себе благообразностью и даже какой-то благородной одухотворенностью. Он был тоже широкоплеч. Надо заметить, что все те, кому собирался отомстить наш герой, отнюдь не выглядели истощенными. Правда, объем их мускулатуры поубавился за время осады, но не так уж значительно, что свидетельствовало о немалом достатке этих людей, уберегшем их от голода.
   - Да, Ахей верно сказал - хорошо вы "погуляли" тогда. Кто-то, возможно, и подзабыл уже. Но вспомнить придется... А я помню это, помню так, будто это вчера только было. Не могу забыть... Не могу забыть, как вы издевались над ними, моими сестрами, матерью... А сестры, это же совсем еще девочки были, почти дети...
   У Пифодора вдруг перехватило дыхание. К горлу подступил комок. Он невольно умолк.
   - Да ты что, владыка! Ты ошибся! Мы никогда не были в твоем доме! - разом вскричали все, к кому обращался наш герой. Они принялись неистово с ужасом уверять его, клясться, что в ту роковую ночь вообще их в городе не было.
   - Этот дурень Ахей ляпнул чушь какую-то, а мы, что ж, отвечать за это должны?! - испуганно-возмущенно воскликнул Тимон.
   - Я ошибся! Я ошибся, владыка! Мы в другом доме были! И я про пир говорил! - кричал Ахей, в глазах которого тоже теперь был страх, даже ужас.
   - Врать не буду - я хоть и видел что вы там творили, но вас не запомнил. Зато слуга мой вас очень хорошо запомнил. Он и указал мне на вас.
   - Не верь, не верь слуге!
   - Он лжет! Он лжет, владыка!
   - Слуги любят лгать!
   - Они все лгут! Лгут! - объятые ужасом вопили участники расправы над семьей Пифодора.
   - Не он лжет, а вы лжете! - ответил он. - Но вы должны радоваться, что имеете дело со мной, а не с кем-то другим. Многие на моем месте вас бы просто казнили как рабов своих. Причем, я думаю, очень жестоко бы казнили - злодеяние, которое вы совершили тогда, заслуживает жесточайшего наказания. Но я хочу поступить по-другому. Я хочу поступить так, как поступали наши предки, и как они завещали нам поступать в таких случаях. Они вверяли богам решение суда возмездия и чести. То есть сражались насмерть. Потому, что ни в чем так не проявляется воля богов, как в смертном бою. И сейчас еще во многих местах сохранился этот обычай.
   - Так это же у варваров принято, владыка, - у галатов, фракийцев, иллирийцев, македонян, - заметил Тимон.
   - Не только, - возразил Пифодор. - И эллины еще многие следуют этому обычаю. Например, этолийцы, акарнаны. Да повсюду в Элладе это еще принято среди тех, кто в горах живет. И здесь, в Коринфике, - тоже.
   - Часто бывает так, владыка, что в таких боях погибают те, кого все считают правыми, - опять проговорил Тимон.
   - Да, это так. Потому, что такова воля богов. Нам, смертным, непостижим божественный промысел, - сказал Пифодор. - Но, если говорить о нас с вами, то разве правота моя или ваша может вызвать столь единодушное всеобщее мнение? Многие, конечно, сочтут меня правым, как, например, вот они, - Пифодор кивнул на македонян. - Но, если спросить вон тех, кто сейчас на агоре находится, они многие, я уверен, скажут, что вы были тогда правы, что вы тоже вершили святое возмездие. Значит, рассудить нас могут только боги. Я, конечно, считаю, что прав я, а не вы. И боги уже дали мне как-то явное доказательство моей правоты, когда в один день отправили в царство Аида восемнадцать ваших сотоварищей. Правда, вас покарать почему-то боги долго медлили. Должно быть, хорошо вы ублажали их. Но сколько ни ублажай богов, они все равно со временем покарают злодеев. Поэтому, думаю, они все сделали так, чтобы отдать вас в мои руки. Но вы считаете по-другому. Вы, конечно, себя считаете правыми. Так пусть же боги рассудят нас. Они не дадут погибнуть вам, если правы вы. И не дадут погибнуть мне, если прав я.
   - Но мы же не виновны перед тобой! - опять все разом воскликнули враги Пифодора. Они снова уверяли, что никогда не были в доме Аристея. Один упал перед нашим героем на колени и стал умолять о пощаде. Двое других поступили также.
   - А вы, вы пощадили их?! Вы пощадили их?! - вскричал в неистовой ярости Пифодор.
   - Мы не трогали их! Мы не трогали их! Мы не были там! - хором почти в истерическом ужасе вопили молящие. Остальные, кого тоже еще не постигло справедливое возмездие нашего героя, хоть и не просили пощады, боясь, что это может быть воспринято как признание их вины, были не меньше напуганы и продолжали твердить, что в ночь демократического переворота вообще не находились в Коринфе.
   - Ну, если вы, и правда, не виновны, то вам нечего бояться, - криво усмехнулся Пифодор.
   - Вооружайтесь! - велел он и отступил на несколько шагов от лежащих на земле мечей.
   Его враги не двигались. Они с ужасом смотрели то на мечи, то на Пифодора.
   - И что вы струсили так? - удивленно-презрительно усмехнулся наш герой. - Раньше я не замечал за вами этого. Хоть я и ненавижу вас, но должен признать, что воины вы были неплохие. Чего же сейчас вас так развезло?
   - Выйти против тебя, это значит, вынести себе смертный приговор, - промолвил Тимон.
   - Так я же не собираюсь биться с вами один на один с каждым. Вы что не видите - перед вами восемь мечей лежит? Это означает, что я буду сражаться с вами со всеми. А то только один бы меч здесь лежал. Правда, я в латах и со щитом, а у вас их нет. Но вас же восемь, а я один. Правда, я не сидел в осаде, не голодал. Но вас же восемь, а я один. Да по вам, клянусь Гераклом, и не скажешь, что вы голодали. Клянусь Аресом, у вас возможность победить не меньше, чем у меня. Даже больше. Я специально решил дать вам некоторое преимущество передо мной, чтобы боги видели, что я действительно хочу все сделать честно.
   - А нас отпустят, если мы победим тебя? - спросил Ахей.
   Пифодор обернулся к Асандру и сказал ему по-македонски:
   - Если они убьют меня, можешь взять их себе.
   - Правда?! - удивлся тот и обрадовано закивал: - О, это хорошо, очень хорошо! Спасибо тебе, Пентакион!
   - Отпустит, - сказал Пифодор не понимавшим по-македонски врагам своим.
   - Он врет! Он врет! Он не отпустит нас! Он нас возьмет себе! Гляди, как он повеселел! - воскликнул Тимон.
   - Пусть богами преисподни поклянется! - потребовал Ахей и добавил: - Такую клятву он легко не нарушит!
   Наш герой опять обратился к сотнику, говоря по-македонски:
   - Обещай, что не будешь их жалеть, если они достанутся тебе.
   - Кого, их жалеть?! Конечно не буду! Не беспокойся, Пентакион. В благодарность тебе за твой подарок я их на каторгу пошлю - сдам в аренду в каменоломню или рудники.
   - Все, поклялся, - солгал Пифодор мучителям и губителям семьи своей.
   Молившие о пощаде встали с колен. В глазах их появились удивление и некоторая надежда, как и в глазах остальных, ожидающих мести Пифодора.
   - Я что, должен вас упрашивать что ли, успокаивать, утешать, да? Вас, самых ненавистных моих врагов, а теперь и рабов моих?! - возмутился Пифодор и воскликнул: - Вооружайтесь быстро! Ваш хозяин приказывает вам! Мне ждать некогда! Если вы сейчас же не возьмете мечи, то я буду бить вас безоружных!
   Бывшие телохранители Пифодора поспешили поднять клинки.
   - Он же один, а нас восемь! Чего вы боитесь его?! Не Ахилл же он и не Геракл! Мы победим его! Его надо лишь окружить и ему - конец! Вперед! Мы победим! - скомандовал вдруг Тимон, сам, однако, не торопясь приближаться к Пифодору.
   Четверо решились напасть на нашего героя. Остальные осмелились поддержать их только когда те стали громко призывать их на помощь.
   Вступившие в бой с Пифодором сразу стали стараться обойти его сзади. Ему пришлось увертываться, отбивать и наносить удары, делать выпады, переступать ногами, то вперед, то назад, то вбок со всей стремительностью на какую был способен. Преимущество, которое дал наш благородный герой своим противникам оказалось излишним, потому что он не ожидал, что те не будут истощены голодом.
   Бой был скоротечным, но потребовал от Пифодора столько сил, сколько он отдавал, когда участвовал в состязаниях по бегу в тяжелом вооружении на два стадия, где приходил к финишу среди первых. Но тогда уставали преимущественно ноги. Сейчас же совершенно обессилило все тело.
   Наш герой еле стоял на ногах, тяжело, надрывно дыша, опустив в изнеможении руки, держащие меч и щит. Вокруг лежали в лужах крови его поверженные враги. Трое, судорожно вздрагивая, корчились в предсмертной агонии. Вскоре они замерли, тоже испустив дух. Двое еще дышали. Не без колебаний, душевной борьбы с неожиданно появившимся чувством жалости к тяжело раненым, Пифодор добил их. Сделав это, он подумал: "Вот и все. Вот я и сделал наконец то, что должен был сделать. Вы отомщены наконец, мои родные. Радуйтесь. И вы, богини мести, тоже можете быть довольны. Примите от меня эту кровавую жертву. Начинайте свою радостную пляску". Сам же Пифодор, как ни странно, не ощущал никакого удовольствия от совершенного возмездия. Испытывал лишь чувство выполненного долга.
   Асандр заапладировал, воскликнув:
   - Ну, Пентакион, ну молодец! Клянусь Аресом, ты настоящий боец!
   Его солдаты тоже высказали восхищение нашим героем.
   Подбежали человек двадцать воинов, пировавших поблизости. Они вышли из домов просвежиться и веселились на улице, выходившей на площадку перед входом на агору, где как раз и произошла описанная нами сцена. Их привлек неожиданный шум боя, и они все бросились сюда. Подбежали с раскрасневшимися лицами, с тупо-решительно выпученными пьяными глазами, выражавшими готовность вмешаться в любую ссору, любую драку. Шумно пьяно галдя, стали расспрашивать что случилось.
   - Опоздали. Представление закончилось, - отмахнулся, рассмеявшись Асандр.
   - Видать прорваться кто-то хотел, - предположил один из подбежавших.
   - Да не вышло, - заключил другой.
   Эти слова вполне удовлетворили пьяную компанию. Она повернулась и пошла обратно.
   Лохаг велел одному из солдат принести сидение и поставить рядом с ним, на которое пригласил сесть Пифодора, говоря: "Отдохни". Тот, однако, не спешил воспользоваться приглашением: опытный атлет, он хорошо знал, что отдышаться легче, слегка похаживая или стоя. На сколько позволяло учащенное дыхание, говорил с Асандром.
   - Хоть для меня выгодно было бы, чтобы победил не ты, я все равно рад твоей победе. Потому что давно не видел такого хорошего боя, такого хорошего воина, как ты, - сказал лохаг.
   - Не так уж я хорош. Еле-еле выстоял. Только латы и спасли, - ответил наш герой.
   - Да, конечно, бой был нелегкий. Но я не вижу даже ни одной царапины на тебе, - заметил Асандр.
   - Честно говоря, я ожидал, что они будут слабее, мои противники, - признался Пифодор.
   - Ну как, не отпало у тебя желание продолжать это свое дело мести таким образом?
   - Нет. И в мыслях нет отказываться.
   - Ну, молодец! Клянусь Аресом, молодец!.. Ну а,.. ну а если,.. - не хочется, конечно, говорить об этом, - ну а если...
   - А если меня убьют, то можешь взять моих рабов.
   - Ну, спасибо, спасибо тебе, Пентакион! Клянусь Гермесом, хороший ты человек! А на этот раз сколько противников у тебя будет?
   - Восемь. Не меньше.
   - Неужели опять столько же?! Ну ты настоящий безумец. То есть я хотел сказать, настоящий герой.
   - Но мне надо отдохнуть хорошо.
   - Конечно-конечно. Я и не тороплю тебя. Зачем? Обещенное тобою наследство я все равно получу, - расхохотался Асандр. - Ведь не может быть, чтобы ты победил и на этот раз. Такого быть не может, чтобы человек в один день одолел шестнадцать бойцов, да еще, сражаясь два раза один с восемью.
   Лохаг велел воинам:
   - Оттащите-ка трупы в сторонку, чтоб не мешались. Освободите место для нового боя. Мечи соберите. В одну кучку сложите.
   Только через полчаса наш герой почувствовал, что хорошо восстановил силы и готов к осуществлению второй, самой главной и самой трудной части сегодняшнего плана. Гораздо раньше этого момента он вернулся на агору.
   Все отобранные им резервисты встретили его неприветливо. Большинство смотрели недоверчиво-встревоженно, иные даже враждебно. Причина этому была вот в чем. До них донеслись звуки боя - предсмертные крики, звон мечей. Некоторые поспешили посмотреть, что происходит за выходом с агоры. Перед ними предстала страшная картина. Восемь их товарищей, которых только что увел с сбою Пентакион, лежат в лужах крови. Шестеро явно мертвы. Двое еще шевелятся, но бывший стратег, на которого они возлагали такие большие надежды, жестоко добивает их мечом, а стоящие вокруг македоняне восторженно-одобрительно что-то говорят по-македонски. Ставшие свидетелями этой сцены, вернувшись в угол агоры, где их с тревогой ожидали другие отобранные Пифодором резервисты, рассказали им об увиденном. Услышанное потрясло всех. Многие решили, что Пентакион коварно обманул их, что он специально отобрал самых боеспособных коринфских мужчин, чтобы истребить их и исключить таким образом вероятность мятежа, а, возможно, просто мстя за причиненную ему жестокую обиду.
   Пифодор сразу понял почему так изменилось настроение его воинов. Пришлось ему поведать им о том, что вынудило его убить восьмерых сограждан. Все были очень удивлены, особенно тому, каким способом Пентакион осуществил возмездие.
   - Да, ты настоящий воин. Ты поступил как настоящий воин.
   - Недаром тебя любит Арес.
   - Да и не только Арес. Все боги любят таких, как ты - благородных, человеколюбивых.
   - Да разве только боги?! И люди тоже все любят таких!
   - Ты поступил как настоящий эллин, как поступают там, где еще чтут обычаи наших предков, - говорили воины. Они снова стали вполне доверять ему, воспрянули духом, обрели надежду. Просили его скорее вести их в бой.
   - Скоро начнем, скоро начнем, - обещал наш герой. - Будьте готовы.
   Спустя немного времени, он увидел, что со стороны основной части площади приближается Фолиокл. Недойдя шагов сорок до Пифодора, он воскликнул:
   - Наконец-то! Наконец-то я нашел тебя! Где ж ты был, Пентакион?! - Подойдя близко, он заговори тише. - Нужна твоя помощь, друг. Никак не найду я эту девчонку. Видать, прячут они от меня ее как-то меж собою. Узнали, что я ее ищу, вот и прячут. Мне на зло. Вели всем построиться - мужчинам отдельно и женщинам отдельно. Так, наверно, легче ее будет найти. Меня они не слушаются. Нужно, чтобы ты рявкнул. Давай, Пентакион, дружище. Не забывай, что я хорошо плачу тебе.
   - Нашел друга, - усмехнулся презрительно-брезгливо Пифодор. - Эллинку захотел, да? Да еще самую красивую девушку Коринфа?! Нет, не видать тебе ее, варвар! - ответил Пифодор и вдруг ударил Фолиокла кулаком в солнечное сплетение. Фракиец согнулся, охнув. В следующий миг наш герой нанес ему страшный удар кулаком в челюсть. Будучи панкратиастом он хорошо знал куда надо бить, чтобы нокаутировать. Фолиокл рухнул всем своим огромным телом ему под ноги. И вот когда Пифодор понял, что силы его окончательно восстановились.
   - Связать. Меч забрать, - приказал он.
   Двое резвервистов, воспользовавшись поясом одного из них, связали фракийцу руки за спиной, пока тот еще находился без сознания.
   Шестнадцать мужей, которых знал как очень хороших воинов, Пифодор отвел в ту комнату, где находились носильщики. Выплатил тем обещанное дополнительное вознаграждение и велел отдать мечи. Воины приняли оружие. Одному из них свой меч отдал слуга Пифодора. Носильщики направились к двери.
   - Подождите, - задержал их Пифодор. - Выйдите с агоры только после них, - он указал кивком на воинов, - Когда пора будет дать деру, поймете сразу.
   Носильщики уже раньше поняли, что их наниматель явно что-то замышляет против македонян и сожалели, что он не доверяет им. Один из них, высокий, с длинными жилистыми руками, широким загорелым морщинистым лицом, в окружении буйной начинающей седеть косматой черноволосой растительности, делающей голову несоразмерно большой по отношению к плечам, кажущимся узкими, сказал:
   - Надо было тебе, владыка, положить еще мечей в корзины под хлеб.
   - У меня был такой соблазн. Но я отказался от него. Слишком ненадежно. Стражники могли проверить, - ответил наш герой и взглянул на носильщиков с особой теплотой, поняв, что они из тех эллинов, которые скорее поддержат сопротивление македонянам, чем будут служить им - вопрос, надо заметить, весьма непростой для греков того времени.
   Пифодор, а за ним и остальные, кто был в комнате, вышли на галерею. Здесь к вооружившимся присоединился тот, который забрал меч у Фолиокла. Они скрывали клинки под плащами.
   Наш герой дал соратникам последние наставления перед боем:
   - Все, сейчас начинаем. Да помогут нам боги. Главное, не забывайте, что всегда надо строй держать. А если не удается держать, то хотя бы поближе друг к другу старайтесь быть. Если приходится отступать, то тоже - только строем. И, главное, никакой паники. Иначе всех перебьют. Когда же вы их уже резать будете, пьяных, рассевшихся по нашим домам, тогда, конечно, никакого строя вам не нужно будет. Нам бы только стражу опрокинуть, да тех македонян, которые придут им на помощь, а их может быть немало. Поэтому вначале - держать строй, во что бы-то ни стало держать. Ну не вас мне учить - вы все воины опытные, проверенные... А пароль вот какой будет - "Аполлон-Победоносец". Передайте остальным, кто не слышет меня (Пифодор говорил негромко).
   К нему подошли восемь самых лучших телохранителей стратега, самых лучших воинов Коринфа. Они знали, что им отведена очень ответственная роль в начинании предстоящего дела. Наш герой повел их за собою по галерее, как совсем недавно уводил с агоры тех восьмерых, на которых обрушил свое справедливое возмездие. За уводимыми безоружными телохранителями пошли следом вооружившиеся коринфяне. Дойдя до края галереи, Пифодор с ведомыми им воинами свернул в выход с агоры. Шедшие за ними вооруженные коринфяне немного не дошли до выхода и остановились. Они стали как можно ближе к внутренней стене стои, стараясь оставаться невидными для стражников, стоящих в проеме выхода.
   И эти вооружившиеся коринфяне, и остальные находящиеся на площади отобранные Пифодором резервисты с волнением и вниманием смотрели на одного из их товарищей, который, не скрываясь, поскольку не был вооружен, стоял напротив выхода с площади и наблюдал за происходящим за ним. Он должен был подать условный знак.
  
   61
  
   Когда наш герой вывел с площади своих рослых молодцов, Асандр воскликнул:
   - Вот это быки! Такие рабы мне нужны!
   Пифодор обнажил меч. Это был сигнал к действию. Телохранители бросились к лежащим на земле мечам, схватили их и напали на македонских воинов, которые еще не успели построиться в круг и стояли несколько скученно. В следующий момент из-за торца стои выскочили с мечами в руках семнадцать коринфян и набросились на македонян с другой стороны.
   Наш герой тоже не медлил. Он подскочил к лохагу со словами: "Нет, не быть им твоими рабами, варвар!" Асандр не успел ни вынуть из ножен меч, ни встать с сидения. Только рефлекторно загородился рукою. Конечно, это не помешало Пифодору вонзить в него меч.
   Нападение было на столько неожиданным для македонян, что они пришли в ужас и, совершенно не помышляя ни о каком сопротивлении, все бросились в разные стороны. Но мечи многих настигли. Из выхода с агоры хлынула толпа безоружных резервистов. Они подбирали оружие убитых, добивали раненых.
   Начавшие атаку коринфяне ворвались в дом, где находилась отдыхающая караульная смена (дверь была не запертой). Лишь некоторые там, разбуженные неожиданным шумом на улице проснулись и встали. Они тут же пали под ударами мечей. Людей спящих и только просыпающихся было перебить еще легче.
   Нападение на отдыхающих стражников входило в планы Пифодора, - этого не возможно было избежать в той ситуации, - но сам он не принимал участия в резне. Она закончилась очень быстро. Сразу затем сюда вбежали безоружные резервисты. Они стали подбирать оружие убитых. Пифодор проследил за тем, чтобы брали только копье или меч, рассчитывая благодаря этому увеличить численность своего ударного отряда. Щиты и шлемы разрешал взять лишь вооружавшимся копьями. Доспехи снимать и надевать времени совершенно не было. Пифодор велел этим заняться тем, кому не хватило ни меча, ни копья.
   Задержка, пусть совсем незначительная, в наступательных действиях коринфян позволила оставшимся в живых бежавшим македонянам прийти в себя. Бывалые, храбрые воины, они устыдились позорного малодушия, причиной которого было слишком неожиданное нападение, способное, как известно, полностью лишить самообладания даже крепких духом людей. Собрались вокруг единственного уцелевшего командира - десятника и перегородили улицу, выстроившись в маленькую фалангу, насчитывающую двенадцать воинов и имеющую немногим более одного ряда, - ширина улицы позволяла поставить в шеренгу плечом к плечу не более восьми-девяти человек, поэтому "лишние" гоплиты пристроились за спинами впереди стоящих. Можно было только поразиться мужеству македонских воинов, вознамерившихся остановить противника, в несколько раз превосходящего их числом. Впрочем, боевой дух стражникам укрепляло то, что на помощь им уже спешили десятки однополчан, пировавших на этой улице.
   Пифодор очень торопил своих воинов, досадуя на то, что мощный атакующий порыв приостановился. Он наскоро построил вооружившихся коринфян на площадке перед входом на агору и в начале улицы. Как в фаланге, впереди поставил копейщиков, за ними меченосцев, в первом ряду которых стал сам. Тут же скомандовал: "Вперед! Бегом!" Опытный стратег, он старался никогда не упускать возможность нанести удар вражеской фаланге на бегу, зная, что атакующие таким образом получают некоторое преимущество.
   Противоборствующие стороны столкнулись. Раздались стук друг о друга копий, лязг их железных наконечников о бронзовые щиты, крики ярости, боли и резко выделившийся среди них вопль уже чьей-то предсмертной агонии.
   Между блестящими шлемами своих воинов Пифодор увидел лица врагов, в обрамлении блестящих нащечников, налобников шлемов с загнутыми вперед навершиями. Лица эти были испуганно-сосредоточенные, другие искаженные яростью, третьи задорно-злые. Далее за закованной в бронзу, ощетиневшейся копьями линией вражеских гоплитов, уже толпились, шумели, с пьяной воинственностью размахивая обнаженными мечами, десятки пришедших им на помощь однополчан.
   Прошло лишь две-три минуты с начала боя, как вдруг Пифодор увидел, что копейщиков его осталось совсем мало - только последний ряд из пяти. Из бойцов передних рядов уцелело лишь пятеро. Они прибились к последнему ряду копейщиков. Наш герой понял, что большинство его копейщиков уже пало, пало смертью храбрых и мужественных воинов. У них не было панцирей, не было достаточно сил из-за перенесенного длительного недоедания, но была большая решимость победить или умереть. И они не дрогнули, хотя сразу почувствовали значительное превосходство закованных в броню, очень сильных физически и умелых противников. Они не бежали, не попятились, даже не позволили себе отступить хотя бы на шаг, а быстро обессилев в напряженной ожесточенной борьбе, приняли в свою плоть наконечники вражеских копий. Но их смерть не была напрасной: все гоплиты получили ранения, иные - не одно. Они истекали кровью, быстро теряя силы. Это заметил Пифодор. Бывалый воин, опытный военачальник, он понял, что фаланга противника сломлена и обречена. И правда, один за другим гоплиты стали падать под добивающими ударами копий. Шеренга гоплитов быстро редела. В ее прорехах появлялись расхлябанные фигуры в туниках, хитонах, хламидах. В сравнении с рядом стоящими тяжеловооруженными воинами они выглядели совсем беззащитными. И действительно, пьяные стали еще более легкой добычей для копий, чем их трезвые, но изнуренные и раненые товарищи. Угрожающе размахивая мечами и изрыгая ругательства, они бросались вперед прямо на сарисы. Казалось, они сами нарочно кидались на них. Вот уже пал последний вражеский гоплит. Перед коринфянами осталась только одна необузданная, яростно бушующая пьяная толпа. Копья оказались для нее все равно что отрезвляющие струи холодный воды. Толпа начала подаваться назад, вернее ужиматься за счет того, что передние стали пятиться. Казалось, коринфянам удается теснить всю стихийно собравшуюся против них хмельную дружину. Воины Пифодора так и подумали. Они воодушевленно-воинственно зашумели. Кто-то зычным грозным голосом затянул пеан. Многие в строю коринфян подхватили песню. Они тоже пели грозно с особым подъемом, в котором чувствовалась фанатически-восторженная вера в несомненную помощь Ареса.
   У Пифодора радостно вздрогнуло сердце. Мелодия, слова очень знакомого гимна, всегда поднимавшего боевой дух в эллинах, а, главное, то, что враг, как ему тоже казалось, отступает, родили в его душе надежду на то, что удачно начатая атака успешно продолжается, что задуманный план действий оправдывает себя и скоро его ждет новая блестящая победа.
   Однако радоваться еще было слишком преждевременно. Передние в толпе могли отступать недолго, пока не уперлись спинами в мощное сопротивление тех, кто находился за ними и не испытал еще отрезвляющих уколов неприятельских копий. Если у ближайших к коринфянам македонян боевой пыл уже значительно поубавился, то у всех остальных пришедших на помощь стражникам воинственный дух только возрастал. С яростной дурной пьяной удалью они дружно напирали на первых в толпе, превратив их в своеобразный живой щит, а вскоре и не живой. Одни коринфские копейщики не успевали выдернуть из убитого или раненого копье, другие не в силах были удержать его в руке, потому что тела, в которых оно глубоко увязло, толкали много людей. Некоторые копья македонянам удалось перерубить. Иные сломались. Передние в толпе были вдавлены в строй коринфян. Первые ряды воинов Пифодора и он сам оказались в страшных тисках: с одной стороны жали враги, с другой с не меньшим напором - свои. Нашему герою подобные ситуации были очень хорошо знакомы. Они часто случались в ходе боев. Это была давка. Решающую роль в ней играло уже не умение владеть оружием, а обычная грубая сила, количество и масса прилагающих усилия тел.
   В очень плохое положение попали еще оставшиеся в живых коринфские копейщики. Они находились на передней линии противостояния врагам и в то же время были лишены возможности использовать единственное имевшееся у них оружие и, конечно, очень скоро все погибли. Одного прижали спиной к щиту Пифодора. Он видел прямо перед собой его шлем и даже свое мутное отражение в нем, так как бронзовая каска была до зеркального блеска начищена ее прежним хозяином. Покрытые синим плащем плечи копейщика энергично двигались - тот оказывал отчаянное сопротивление врагам щитом и кулаком правой руки. Вдруг он дернулся, ахнув, и захрипел. Голова упала вперед, и стала видна из-под шлема загорелая, потная шея. Плечи конвульсивно задрожали. Затем замерли. За правым краем своего щита Пифодор увидел его упавшую как плеть худую загорелую руку с ямочкой и складками кожи над локтем. Нетрудно было догадаться что смерть настигла доблестно сражавшегося копейщика. Под действием напирающих сил он через некоторое время сместился немного вправо и, попав в небольшой промежуток между давящими телами, остался там. На освободившемся месте перед Пифодором появился другой человек, македонянин. Уже мертвый. Бледное горбоносое лицо искривлено застывшей предсмертной судорогой. Крупные желтые зубы зловеще оскалены. Засаленные пряди длинных темно-русых волос прилипли к наморщенному лбу. Под кустистыми коричневатыми бровями водянисто-остекленелые глаза закатились кверху. Если бы окоченевшая шея не удерживала голову в несколько запрокинутом состоянии, то труп и наш герой могли бы соприкоснуться лицами. Когда промежуток между напирающими друг на друга людьми, в который сместился только что убитый перед Пифодором копейщик, на несколько мгновений немного увеличился, он сразу сполз вниз, и Пифодор увидел то, что не видел за ним - другого македонянина, на этот раз вполне живого. Его большое загорелое лицо покрывала коричневатая щетина. Крупная светловолосая голова крепко держалась на мощной сутуло пригнутой шее, такой короткой, что казалось - она едва-едва возвышается над широченными могучими плечами. Македонянин уперся в Пифодора пьяным негодующим взглядом. Нижняя губа его презрительно-возмущенно оттопырилась.
   Обычно в ближнем бою Пифодор видел только оружие врага, за движениями которого следил с предельным вниманием. Самих же врагов взгляд воспринимал как-то обще. Их фигуры маячили и мелькали перед ним, словно тени. Более-менее определенно на воине, с которым сражался, Пифодор видел лишь те места, куда стремился нанести удар. Были очень редкими случаи, когда получалось разглядеть внешность врага. Сейчас же обратил внимание на выражение лица противника потому, что бой приобрел преимущественно силовой, несколько замедленный характер, когда смертоносные клинки появлялись и мелькали вблизи не так часто, как обычно.
   Македонянин, с которым Пифодор встретился взглядами, стал делать энергичные усилия, торопясь освободить зажатую руку с мечом, чтобы убить его. Наш герой, хотя был не менее сдавлен окружающими, руку с мечом все же сумел держать преимущественно свободной. Это удавалось благодаря тому, что почти не опускал ее на столько, что она могла быть зажата. Такое продолжительное положение руки, обремененной железным мечом, да еще бронзовым налокотником, для большинства людей было бы слишком утомительным, но только не для таких тренированных воинов, как наш герой. Он легко мог бы опередить македонянина, спешащего нанести ему гибельный удар, но в тот момент боковым зрением заметил вдруг приближение слева острого блестящего лезвия: другой враг сделал попытку поразить его из-за трупа, который разделял их обоих. Пифодор успел отбить этот клинок и тут же нанес ответный удар, хотя почти не видел противника за возникшей между ними необычной преградой. Сразу почувствовал, как острие меча уперлось в человеческую плоть. Раздался стон боли, даже крик, потонувший в общем шуме боя. Противник, атаковавший спереди, был явно повержен - если не убит, то уж точно серьезно ранен. Теперь Пифодор опять взглянул вправо и не узнал македонянина, только что виденного им, когда тот совершал энергичные усилия, чтобы освободить зажатую руку с мечом. Он весь сейчас был в крови. И уже не совершал энергичных усилий. Вообще не делал никаких усилий. Окровавленная голова его безжизненно запрокидывалась назад.
   В борьбе, в которой решающую роль играла прямая, голая сила, стали одолевать македоняне. Они не были ослаблены длительным недоеданием, да их и больше собралось здесь, чем противостоящих им коринфских воинов. Не выдерживая напора, те все быстрее отступали во вход на агору.
   Пифодор опасался, что враги, оттеснив весь его отряд на площадь, ворвутся туда и начнут резню всех коринфян. Но, когда передние ряды мятежников уже находились совсем близко ко входу на агору, натиск намного уменьшился: македоняне тоже устали. Давки уже не было. Воинам стало биться гораздо свободнее. Сразу обнаружилось превосходство трезвых коринфян над пьяными македонянами.
   Доблестно сражаясь, наш герой личным примером воодушевлял соотечественников. Пьяные, не защищенные броней и щитами солдаты были совсем легкими для него противниками. Он рубил и колол направо и налево и в полной мере опроверг утверждение Асандра, что ни какой боец не способен в один день одолеть шестнадцать противников. Только в ходе этого, начавшегося боя, Пифодор поразил уже гораздо больше неприятелей, значительно облегчив борьбу своим воинам.
   Однако очень большие потери вынудили его отступить с ними. Понесшие еще больший урон македоняне тоже отошли, несколько углубившись в примыкающую к площадке улицу. Взгляду открылось страшное зрелище - место, где происходила ожесточенная сеча, сплошь покрытое окровавленными телами убитых и раненых.
   Пифодор занял позицию в разрыве стои, являвшемся, как мы знаем, входом на агору.
   Он выпустил десятка четыре безоружных резервистов, которые подобрали оружие у убитых и раненых - вблизи и далее, на сколько позволили македоняне: те угрожающе кричали, а иные отпугивали их, бросаясь с занесенным над головой мечом.
   Пифодор восполнил численность своего отряда вновьвооружившимися. Раненым, а таких было много, велел отдать мечи безоружным нераненым, уступить им место в строю.
   Толпа македонян тоже быстро восполнила потери. К ней продолжали во множестве подбегать и подходить, спешащие на помощь своим пировавшие. Вот из-за углового дома ближайшего перекрестка высыпала целая гурьба пьяных солдат и с воинственным шумом стала приближаться к толпе, преградившей путь мятежникам. Толпа эта находилась как раз на том месте, где сражались и погибли копейщики - сорок пять коринфских и двенадцать македонских, перекрывших улицу. Многие в толпе вооружились подобранными копьями и щитами, надели шлемы. Несколько человек старались снять с убитых гоплитов доспехи. Проделывали это с грубой пьяной деловитостью, но больше, пожалуй, мешали друг другу, чем снимали.
   Пифодор глядел, как быстро увеличивается толпа, видел что в ней появилось много копейщиков, щитоносцев. Он понял, что не располагает достаточными силами для того, чтобы опрокинуть вражеский заслон. Ясно было, что необходимо перейти к обороне. Это означало, что весь его такой удачный, как ему казалось, план провалился. Горькое чувство сожаления, отчаяния охватило нашего героя. Большим усилием воли он старался скрыть от окружающих, что пал духом. Беспокоила его не столько собственная участь, сколько участь соотечественников, вовлеченных им в дерзкий кровавый, с сомнительным исходом мятеж, уже унесший немало жизней и ведущий к новым многочисленным жертвам.
   Впрочем, предаваться переживаниям в бою было некогда. Нужно было командовать. Пифодор принял некоторые оборонительные меры. Так, он приказал перегородить вход на агору нагромождением столов, стульев, скамеек, взятыми в торговых рядах. Коринфяне успели это сделать, воспользовавшись заминкой во вражеском стане. И действительно, толпа македонян, явно собираясь атаковать, тем не менее продолжала оставаться на месте. В ней происходило какое-то шумное волнение. Оттуда доносились гневные возгласы, приправленные крепкими солдатскими ругательствами. Пифодор прислушался и понял, что два или три пьяных сотника не могут договориться о том, кто из них достойнее возглавить стихийно собравшееся здесь македонское воинство. Многие шумели, поддерживая ту или иную сторону. Впрочем, должно быть, не только скандал вызвал промедление: возможно, толпа просто ждала, когда их товарищи облачаться наконец в старательно снимаемые с убитых латы.
   Пифодор велел оставшимся без оружия резервистам, отобранным им и другим, тоже пожелавшим присоединиться к мятежу, вооружиться отломанными у столов ножками: их вполне можно было использовать как дубинки. К вооружившимся таким образом воинам присоединил пятнадцать меченосцев и поставил их прикрывать тыл своему отряду. Ранее не опасался возможного нападения стражи, охранявшей противоположный выход с агоры, потому что слишком большую ставку делал на неотразимость, победоносность первого внезапного удара, верил, что наступление стремительно приобретет такой широкий размах, что какие-то сорок-пятьдесят гоплитов, которые, конечно же, замешкаются от неожиданности и быстро окажутся глубоко в тылу, вряд ли будут помехой, а тем более представлять серьезную опасность для успешного осуществления мятежа. План Пифодора вообще не предусматривал оборнтельных действий. На случай неудачи в качестве запасного варианта наш герой оставлял себе только смерть в бою. Но сейчас, отдавая приказы и подбадривая воинов, в то же время лихорадочно соображал, нельзя ли все же как-то спасти свою жизнь и сделать возможно меньшими потери среди коринфян. Он снова, как уже бывало не раз, не мог смириться с безвыходностью положения, с тем, что остался только один путь - путь в аид. Ум талантливого опытного стратега соображал быстро и находчиво. Скоро явилась мысль, что не упущен еще даже шанс победить.
  
   62
  
   Пифодор не ошибался, полагая, что вторая половина сотни Асандра будет некоторое время в начале мятежа бездействовать. Только причиной промедления была не растерянность, вызванная неожиданностью восстания. Просто стражники, охранявшие другой выход с агоры, не видели то, что происходит за противоположной стоей. Разрыв в ней, из которого выдвигалась часть строя воинов Пифодора, теснимых врагами, загораживали торговые ряды на площади. Они же скрывали от глаз караульных скопления и передвижения мятежников перед той галереей. Доносившиеся звуки боя, значительно ослабленные расстоянием, стражники приняли поначалу за отголоски шума очень разгульного пьяного веселья, потом за отзвуки шума большой пьяной групповой драки, что отнюдь не было редкостью на солдатских пирушках. Несколько воинов изъявили желание пойти посмотреть на потосовку, но начальник здешнего караула Теофраст запретил, не терпя проявления подчиненными праздного любопытства при исполнении служебных обязанностей.
   Напомним, что вдоль боковых стой площади снаружи патрулировали по часовому. Вначале один, а вскоре другой сообщили что в действительности происходит по другую сторону агоры. Теофраст сразу поднял по тревоге отдыхающую смену стражи.
   В это время десятки коринфян бросились разбирать торговые ряды. Взглядам караульных открылись противоположный выход с агоры и целая толпа вооруженных мужчин около него, несколько сторонящаяся, чтобы дать пройти тем, кто носит столы, скамейки, стулья и наваливает их грудами в разрыве галереи.
   У Теофраста были два варианта выбора решения: ударить в тыл мятежникам или остаться на месте. Он выбрал второй. В самом деле, какой смысл нападать на участников восстания, если оно уже явно потерепело неудачу, раз те вынуждены перейти к обороне. Кроме того, атаковать надо было, конечно, основынми силами отряда. Оставшаяся здесь меньшая его часть могла не сдержать натиска толпы, пожелай она прорваться через этот выход. Рассуждая так, начальник караула глядел на тысячи заполняющих площадь коринфян. То были преимущественно женщины, старики, дети, совершенно безоружные, не принимавшие участия в мятеже, испуганно смотревшие на то, что происходит у главного выходы с агоры. Тем не менее они все равно вызывали опасение у Теофраста.
   Вдруг стоящий рядом с ним воин, глядящий в противоположную сторону, радостно воскликнул:
   - О, да нам подмога идет! Вон сколько их! Ну, теперь каюк мятежникам!
   Начальник караула обернулся и увидел, что между двумя рядами белых двухэтажных домов улицы, ведущей к этому входу на агору, движется сюда, сверкая броней, густая многочисленная колонна тяжеловооруженных воинов.
   Это была половина именно того отряда гоплитов, который остался в лагере македонян в то время, как основная часть их войска вступила в сдавшийся Коринф. Как помним, Пифодор не мог тогда видеть, что в лагере остался большой отряд латников, который не принял участие во всеобщем победном пиршестве, а продолжал находиться в полной боевой готовности. Мы уже говорили, что если бы наш герой заметил это, то, конечно же, не решился взяться за осуществление задуманного плана мятежа.
   Сейчас, совершенно не подозревающий о приближении шестисот вражеских гоплитов (триста их шли к этому входу и столько же к другому), он намеревался совершить прорыв через противоположный выход с агоры. С этой целью наскоро собрал и построил новый ударный отряд. Впереди поставил девятнадцать мятежников, которые успели надеть трофейные доспехи. Велел им дать мечи. Давшие их поспешили вооружиться ножками от столов. Эти воины заняли места в задних рядах строя. Между ними и латниками поставил десять мятежников, вооруженных только мечами. Численностью отряд приблизительно равнялся противостоящему ему македонскому. Но Пифодор понимал, что ощетинившаяся длинными копьями стража не подпустит к себе его воинов, не имеющих ни щитов, ни копий. Поэтому приказал первому ряду использовать в качестве щитов столы. Каждые двое латников взяли по столу и закрылись им, держа за ножки. Все же и теперь стратег не сомневался, что его воины не смогут сбить с позиции сильный македонский караул. Поэтому призвал всех коринфских мужчин, не занятых в обороне главного входа на агору, подтолкнуть сзади ударный отряд, когда он войдет в соприкосновение со вражеской стражей, рассчитывая просто вытолкнуть ее из выхода. Сразу образовалась толпа человек в триста и двинулась за строем, который повел наш герой. Он надеялся, что на этот раз давка, грубая физическая сила послужат коринфянам.
   Когда Пифодор со своим отрядом дошел до середины площади, шедшая за ними толпа увеличилась по меньшей мере раз в пять. Причем ее пополняли не только мужчины, но и женщины и даже дети. Но далеко не все коринфяне решились принять участие в мятеже. Многие убежали к боковым галереям и жались к ним испуганными толпами. Иные возмущенно кричали, что не для того сдались македонянам, чтобы нелепо погибнуть в резне, спровоцированной мятежом, обвиняли Пентакиона в том, что ради собственной славы он готов пожертвовать всеми своими соотечественниками. Зато путь перед наступающими коринфянами очистился. Правда, приходилось то и дело переступать через брошенные бежавшими многочисленные стулья, скамеечки, табуретки. Впрочем, многие мужчины подбирали их, чтобы сражаться хотя бы ими.
   Однако храбро идущие на врага коринфяне увидели такое, что лишило их всех надежд, ввергло в ужас, отчаяние и заставило замереть на месте. Они увидели, как из разрыва противоположной стои вышли не сорок, не пятьдесят гоплитов, а никак не меньше двухсот. Причем они все продолжали выходить и строиться перед галереей в фалангу. Хотя копий у нее не было, - и правда, зачем копья, если для резни безоружных людей хватит и мечей, - вид она имела тоже очень грозный.
   Пифодор был ошеломлен не менее, чем остальные коринфяне и тоже остановился. "Откуда они взялись?! Караульные из лагеря ни как не могли подойти так быстро. И те караульные, которые здесь в городе охраняют неживую добычу - тоже. Неужели я промаргал еще какой-то большой караул?! - думал Пифодор. - Ну что ж, будем биться. Главное теперь подороже продать свою жизнь. Немало я их уложу сейчас, пожалуй. Жаль, что это греки. Судя по вооружению, это греки. Да, и знаки на щитах не македонские. Значит, это не наемники царя, а союзники. Рисунки на щитах у всех одинаковые. Значит, это дружина какого-то одного города. Кто же это, интересно? Эпироты? Долопийцы? Фиванцы? Да нет - у них не такие отличительные знаки на щитах... Да это же,... это же!..." - вдруг глаза Пифодора удивленно-радостно просветлели.
   Он повернулся к стоящей за ним толпе и, подняв руку, обратился к ней:
   - Никто не идет за мной! Все стоят на месте!
   Пифодор отдал такое приказание потому, что знал, что многие коринфяне, которые когда-то служили под его началом, обязательно пойдут за ним, как бы много врагов ни было, а это в данной ситуации могло спровоцировать атаку со стороны противника. Тогда выправить положение, спасти тысячи жизней коринфян, надежда на что появилась сейчас у Пифодора, уже шансов не будет.
   - Дельфийцы, воины! Я, Пифодор, сын Аристея, приветствую вас! - подняв руку, как только мог громко произнес наш герой.
   И то были действительно дельфийцы.
   Как мы помним, дельфийцы, желая отомстить за смерть Аристея, поддерживали всех, кто воевал с коринфянами. Не делали этого только тогда, когда наш герой был стратегом, не потому, что знали, что прославленный коринфский военачальник Пентакион есть никто иной, как Пифодор, сын Аристея, - они об этом и не подозревали, - а потому, что молва о блестящих победах его прибавила им благоразумия, внушила, что лучше не воевать с ним. Когда узнали, что он подвергнут опале (слух о том, что это сын Аристея, до них не дошел), даже лишен права подняться по службе выше рядового, то опять стали стремиться к войне с Коринфом. Сами вести ее сил достаточно не имели. Поэтому снова стали подстрекать другие государства к войне с Коринфом, чтобы выступить на их стороне. Тем не менее долго колебались прежде, чем решились поддержать Антигона: то были времена, когда греческие города не охотно вступали в союз с Македонией. Все же через четыре месяца осады Коринфа дельфийцы прислали под его стены свое войско, поддавшись соблазну осуществить желаемое без ощутимых потерь для себя благодаря почти достигнутой другими победе. Нельзя сказать, что Пердикка обрадовался такому запоздалому союзу, с явным расчетом, как ему казалось, поживиться богатой добычей, главная заслуга в обретении возможности взять которую принадлежала македонянам. Тем не мене не отверг предложение помощи, так как помнил, что Антигон очень дорожит союзами с греческими городами.
   Прибытия дельфийской рати Пифодор не заметил, так как в те дни пропадал на охоте. В течение почти месяца не замечал присутствия ее в македонском стане, потому что располагалась она на его краю, довольно далеко от того места, где находилась палатка нашего героя, и где он обычно проводил время. Правда, дельфийцы забредали и сюда, и он узнал бы их по отличительному знаку на щитах, но внутри лагеря, как правило, никто не ходил со щитом, разве что телохранители Пердикки, да и то, когда сопровождали его. Дельфийцы во всеоружии не раз несли службу в караулах, охранявших окружавший Коринф осадный полисад, и Пифодор, конечно же, увидел бы рисунки на их щитах, если бы проверял караулы, но это не входило в обязанности главного советника таксиарха.
   Как и македонские воины, дельфийцы с нетерпением ждали сдачи Коринфа, но если первые желали поскорее взяться за разграбление богатого города, пленение для продажи в рабство его жителей, то последние этих жителей намеревались как можно больше истребить. С радостью они узнали, что всех сдавшихся коринфян заключили под стражу на агоре. Нельзя представить более подходящего места для резни большой толпы людей. Появилась возможность уничтожить всех коринфян поголовно. Такой удачи дельфийцы не ждали. Они решили, что сам Аристей помогает им отомстить за него. Ради этого они с радостью отказались и от неживой добычи, и от участия в пиршестве победителей и даже не боялись подвергнуть себя большой опасности, лишив македонян живой добычи, и, возможно, с боем потом пробиваясь за пределы Коринфа.
   В полной боевой готовности дельфийские гоплиты ожидали подходящий момент для выступления. Когда они решили, что он настал, вошли в город и двинулись к агоре. Приближались к ней двумя колоннами, одна - к главному входу, другая - ко второму, намереваясь запереть оба выхода, чтобы не дать спастись от резни никому из коринфян.
  
   63
  
   Пифодор снял шлем и сказал как только мог громко:
   - Ну что, дельфийцы, узнаете меня?! Это же я, Пифодор, сын Аристея, которого вы чтите как героя! Неужели не узнаете?! Это я, Пифодор, сын Аристея, клянусь богами! Давайте же узнавайте скорее - времени нет ждать! Не звать же Пелопида, ваятеля вашего, чтобы он снова подтвердил, что я - сын Аристея! Видите, я Пифодор, сын Аристея! Я опять перед вами, мои дельфийцы!
   Наш герой говорил уверенным, даже торжествующим голосом. В то же время испытывал сильное беспокойство. Он опасался, что его не узнают или за несколько лет у дельфийцев изменилось к нему отношение: теперь уже не будут ему подчиняться.
   Шеренги латников застыли в полнейшем молчании. Пифодор с тревогой скользил взглядом по суровым загорелым лицам, видным между нащечниками шлемов. Они смотрели на него с недоумением. Многие внимательно всматривались ему в лицо.
   - Это он! Это точно он! Пифодор, сын Аристея! Клянусь богами! Как он оказался здесь?! Это же Пифодор, сын Аристея! Я его хорошо помню! Да у нас же на агоре его изображение стоит! Точь в точь! Вот это да! Он опять перед нами! Он опять явился к нам! - воскликнул кто-то.
   По фаланге прошел басовитый гул. Воины что-то говорили между собою. Стали раздаваться другие возгласы, подобные только что прозвучавшему. Пифодор ощутил большое облегчение. Однако продолжало беспокоить опасение, что дельфийцы не захотят ему подчиняться. Все же радость, которая слышалась в голосах обнадеживала.
   Вдруг несколько гоплитов, стоявших прямо перед Пифодором, позвякивая латами, упали на колени, а затем распростерлись перед ним ниц. Вслед за этими воинами то же самое сделали еще несколько, потом еще и еще. И вот уже вся фаланга лежала в благоговейном ужасе перед нашим героем. Он видел длинные ряды широких спин, покрытых голубыми плащами, блестящих касок, с красными, белыми, черными гребнями, на каменных плитах площади.
   "Вот и прекрасно! Они, конечно, пойдут за мною", - окончательно успокоился Пифодор. Он велел воинам встать.
   Снова позвякивая доспехами, они поднялись на ноги. В общем гуле голосов наш герой расслышал слова одного гоплита:
   - Так ведь я же видел его в лагере. Сразу подумал: "Как похож на Пифодора, сына Аристея". Хотел даже сказать вам. Но не стал - мало ли людей похожих.
   Приблизительно то же самое говорили сейчас многие дельфийские воины.
   - Как мы рады, как мы рады, владыка, что опять тебя видим!
   - Как мы рады, что ты наконец вспомнил о нас! Опять явился к нам!
   - Но как же ты оказался здесь, владыка?! Да еще среди коринфян, врагов своих и наших?! - кричали Пифодору гоплиты.
   - Сейчас некогда рассказывать! Потом узнаете! - вначале ответил он, но тут же сообразил, что никак нельзя обойтись сейчас без хотя бы кратчайшего рассказа о причине своего появления здесь, как нельзя обойтись и без того, чтобы солгать. - Ну ладно, узнайте! Расскажу в двух словах! Ко мне отец мой иногда является. Однажды он сказал мне, что прощает коринфян и даже велел мне заботиться о них, защищать их! Чтобы они в благодарность за это, в искупление своей вины возвели ему в Коринфе храм и тоже почитали его как героя!
   Фаланга разразилась всеобщим одобрительным радостным шумом:
   - Если так, то мы тоже их прощаем!
   - Это очень хорошо! Надо, чтобы у Аристея было больше молельщиков!
   - Конечно! Надо, чтобы он и здесь получал положенные ему жертвы и дары!
   - Воины, друзья мои! - снова обратился Пифодор к дельфийцам. - Сейчас мне как никогда нужна ваша помощь! Согласны ли вы пойти за мною в бой, как ходили когда-то за отцом моим?!
   - Конечно, владыка!
   - Пойдем за тобою!
   - Мы пойдем за тобою хоть куда, хоть против кого!
   - Хоть против Тифауна!
   - Да мы мечтаем пойти за тобой как за Аристеем! - закричали в ответ воины.
   - Тогда слушайте друзья мои, соратники! - произнес Пифодор громким, воинственным и одновременно вдохновенным голосом. - Не позволим варварам топтать нашу землю, не дадим отнять у эллинов свободу! Сейчас варвары здесь празднуют победу! Они расселись по домам, пируют! Они расслаблены, пьяны, ничего плохого не ожидают! Македонян легко сейчас бить, как никогда! Так устроим же им пир, какой они заслужили, кровавый пир!
   Призыв Пифодора как нельзя более отвечал желаниям дельфийцев. Они и раньше готовы были поддержать борьбу против македонян. Но религиозные чувства, обязывающие исполнить обет возмездия, оказались сильнее патриотических. Однако дельфийцы хорошо понимали, что убивать греков, это чень плохо - и антипатриотично, и грешно: во-первых, они - соплеменники, во-вторых, всем известно, что эллины любезны богам. Пифодор дал иное направление осуществлению возмездия: он призывает убивать не греков, а македонян. А разве дельфийцы не мечтают давно об этом? К тому же, действуя путем, указанным сыном Аристея, они получат возможность завершить наконец исполнение обета святой мести за его отца! Разве не к этому стремятся дельфийцы?
   Свое охотное желание последовать призыву Пифодора триста гоплитов выразили воинственным радостным шумом.
   - Тех, кто сдается, не убивайте, - продолжал Пифодор. - Передавайте их коринфянам! Они будут идти за вами! Многие коринфяне, которые вооружатся мечами убитых и пленных, присоединятся к вам!
   Наш герой уже хотел дать приказ приступить к выполнению поставленной задачи, как к нему подбежал командовавший этим отрядом лохаг и воскликнул, озабоченно и взволнованно указывая в сторону другого выхода с агоры:
   - Владыка! Там еще наших триста! Если войдут и начнут резню, то как их мы остановим?!
   Услышав сказанное им, встревоженный наш герой тут же забыл о команде, которую собирался дать.
   - Ну, так просто они уже не войдут. Но поспешить туда надо, - ответил он и, повернувшись, зашагал к выходу с агоры, где держали оборону его воины. Почти сразу перешел на бег. Лохаг побежал за Пифодором. Толпа расступилась переде ними, пропуская их, и скоро они уже взобрались на нагромаждения, перекрывавшие проход в разрыве стои. Отсюда хорошо были видны толпа македонян, а за нею - густая большая колонна дельфийских гоплитов, блестящая бронзой и пестреющая красными, черными, белыми гребнями шлемов. В толпе македонских солдат уже перестали браниться, те, кто снимал с убитых доспехи, уже сняли и даже облачились в них, конечно, не без помощи близ стоящих. Враги явно готовы были начать атаку.
   - Дельфийцы! - закричал сопровождавший нашего героя лохаг. - Большая радость у нас сегодня! Великая радость! Пифодор, сын Аристея наконец вспомнил о нас и снова явился к нам! Вот он!... Слушайте что он скажет!
   Наш герой обладал сильными голосовыми связками, специально тренированными, чтобы уметь держать речь перед целым войском без помощи глашатая и отдавать приказы на поле боя. Поэтому дельфийцы хорошо расслышали его слова. Он рассказал, а вернее, прокричал им то же, что их землякам на агоре и также кратко. Новая встреча с сыном обожествленного героя и здесь произвела на дельфийцев сильнейшее впечатление. Правда, они не могли повергнуться ниц, потому что стояли в плотном строю. Слова Пифодора вызвали у них не меньшее, чем у соотечественников на агоре стремление последовать его призыву.
   Стоящие в толпе македонские воины не двинулись еще снова на мятежников, потому что решили, что их предводитель, а то, что наш герой является таковым, конечно, нетрудно было догадаться, говорит, обращаясь в первую очередь именно к ним, и потому, что согласились его выслушать, поскольку полагали, что он намерен просить принять капитуляцию. Среди них оказалось немало таких, кто хорошо говорил по-гречески (то были наемники, служившие когда-то царям других эллинистических держав). Они переводили слова Пифодора тем, кто не понимал эллинской речи. Македоняне не могли взять в толк, с какой стати он сообщил им, что некий Аристей прощает коринфян. Особое недоумение вызвал призыв идти по этой причине убивать пирующих. Так македонские солдаты и не успели понять к кому в действительности обращены были слова Пифодора: триста закованных в броню дельфийских воинов ринулись на них со всей мощью своих свежих, трезвых, яростных сил. С другой стороны ударили коринфяне. Македоняне оказались зажаты в страшные тиски.
   Несмотря на то, что нападение дельфийцев, кого приняли за подошедших к ним на помощь, было для них чрезвычайно неожиданным, они ничуть не поддались панике, потому что, как известно, пьяных людей напугать довольно трудно. Однако хмель коварный помощник в бою. Повышая храбрость, он в то же время лишает быстроты реакции, точности движений и некоторых других важнейших качеств, необходимых воину, что очень сильно снижает боеспособность. Поэтому толпа пьяных солдат, вдобавок плохо вооруженных и уже порядком уставших, - многие были к тому же ранены, - подверглась быстрому истреблению. При этом погибли лишь четверо дельфийцев. Коринфяне же опять понесли большие потери. Тем не менее выстояли, не дали оттеснить себя настолько, чтобы кому-то из врагов удалось ускользнуть через правый или левый проход между стоей и ближайшими к ней домами.
   После расправы над пьяной толпой дельфийцы устремились в ту сторону, откуда пришли сюда, коринфяне - за ними. Они стали истреблять и пленять пирующих победителей, продвигаясь в том направлении.
   Еще до начала атаки на пьяную толпу, Пифодор вместе с сопровождавшим его дельфийским лохагом поспешил в другой конец площади, где их ожидали в строю триста гоплитов и велел двинуться в наступление и им.
   Дельфийцам не пришлось сражаться со стражниками, охранявшими выход с агоры: раньше остальных македонян узнав о грозившей всему их войску большой неотразимой опасности, они бросились бежать, стремясь поскорее выбраться за городские стены. По пути сообщали встречным о мятеже, поддержанном мощным дельфийским отрядом. Но пировавшие были уже слишком пьяны, чтобы серьезно отнестись к этому ссобщению. Иные, правда, оценили ситуацию достаточно трезво. Но они также, как и остальные македоняне, не смогли оказать нападавшим сколь-либо эффективного сопротивления. Как мы знаем, в Коринфе находились воины, охранявшие сложенную в определенных местах добычу. Караульные не были пьяны, но их было немного и к тому же они сразу поддались панике и сочли самым благоразумным для себя бежать. Также поступили даже тоже совершенно трезвые телохранители Пердикки, охранявшие храм Ареса, где таксиарх пировал со старшими военачальниками. "Ну, вот видишь, я воспользовался твоим приглашением и пришел к вам на пир сюда", - сказал ему Пифодор и велел взять их под стражу. Те были так пьяны, что не оказали никакого сопротивления.
   В освобождении Коринфа вместе с дельфийцами приняли участие все его резервисты, в том числе и те, которые поначалу убоялись поддержать мятеж.
   Возвратив свой город, восставшие сразу затем захватили вражеский лагерь. Охранявшие его триста гоплитов подумали, что на помощь коринфянам со стороны Крисейского залива пришла сильная рать какого-то союзного им государства, что застигнутое врасплох все македонское войско погибло, а, значит, бессмысленно оборонять лагерь, и бросились бежать.
   До наступления ночи коринфяне при помощи дельфийцев вернули Кенхрей, Лехей и Гирей, где расположились около семи тысяч корабельщиков (матросов, гребцов) и более тысячи гоплитов флотилии, блокировавшей Коринф со стороны залива. Как только были опущены массивные цепи, запиравшие входы в гавани, македонские корабли вошли в них. Почти все жители портовых городков к этому времени находились вместе с коринфянами на главной площади Коринфа. Экипажи македонских судов поспешили на берег и приступили к победному пиршеству. Расправиться с ними было даже легче, чем с сухопутной частью войска македонян, потому что, когда очередь дошла до них, они были еще более пьяны.
   В продолжении всей ночи коринфяне ловили недобитых вражеских солдат, плутавших во тьме по незнакомым улицам в надежде выбраться за городские стены.
   Победа была полной и впечатляющей. В Коринфе, Кенхрее, Гирее и Лехее нашли свою смерть около десяти тысяч македонских солдат и корабельщиков. Более четырех тысяч были взяты в плен. Победителям досталось огромное трофейное богатство: одного только дорогостоющего вооружения гоплитов почти на восемь тысяч воинов. Особенно радовала самая ценная часть добычи - тридцать пять искусной добротной постройки боевых кораблей.
  
   64
  
   На другой день состоялось Народное Собрание. Начало его очень напоминало начало Народного Собрания в Дельфах, на котором дельфийцы умоляли Пифодора простить их. Конечно, он простил и своих соотечественников.
   Собрание поспешило принять решение о выплате ему из возвращенной государственной казны четырехсот талантов в искупление причиненного зла и в качестве награды за спасение отечества. Не забыли и дельфийцев: коринфяне постановили выделить им из состава захваченной добычи значительную ее часть.
   Пифодор призвал сограждан воздать должное памяти и заслугам его отца, указывая на то, что культ героя Аристея процветает не только в Дельфах - он находит все больше поклонников и в других городах Греции. Выступило немало коринфян, говоривших, что недопустимо предавать забвению деяния славного полководца, так много сделавшего для отечества, тем более, что, как хорошо известно, к народу он относился несравнимо лучше остальных местных олигархов. Было одобрено и утверждено решение о строительстве в Коринфе храма Аристея и учреждении союза его молельщиков.
   После этого на орхестру ввели Фолиокла. Негодующие коринфяне требовали казнить фракийца самой ужасной казнью. Пифодор просил отдать его ему на расправу, обещая осуществить ее собственноручно, но через несколько дней и не публично. Просьба эта не вызвала возражений.
   Затем предстать перед народным судом пришла очередь Потекиска. Он бросился в ноги нашему герою, умоляя о пощаде. Коринфяне хотели его предать смерти, но Пифодор убедил их заменить казнь обычной хорошей поркой, что было незамедлительно исполнено.
   Собрание продолжалось. Наш герой обратился к согражданам со словами:
   - Присутствующие, мы не должны забывать, что удалось спасти отечество только потому, что меня спасли греческие наемники царя. Какое-то божество направило их, чтобы помочь нам. Вы знаете, что боги не любят, когда смертные не замечают их добрых деяний и не отвечают на них добрыми поступками. Я предлагаю освободить всех плененных греческих наемников царя.
   Коринфяне проголосовали за это. Они поддержали также и другое великодушное предложение нашего героя - отпустить без всякого выкупа Пердикку с его свитой и хилиархами.
   С немалыми угрызениями совести и чувством вины участники Собрания отменили прежнее постановление, лишавшее Пентакиона права продвижения по службе. Они хотели сегодня же избрать его снова стратегом. Однако Пифодор наотрез отказался.
   - Адронадору осталось доходить в стратегах всего три месяца. Дайте ему довести до конца свою стратегию. Не вижу никаких причин отстранять его от должности.
   Коринфяне согласились с этим доводом.
   На ближайшие три месяца они избрали Пифодора главным жрецом культа Аристея.
   Можно представить недоумение читателей по поводу того, что наш герой, который не имел охоты даже просто видеть жестокие экзекуции, а не то чтобы собственноручно приводить их в исполнение, вдруг убеждает сограждан выдать ему на расправу фракийца. Он действительно хотел покарать его, но в соответствии со своими понятиями и принципами, которые, как мы знаем, основывались на старозаветных традициях. Но главное, вместе с этим хотел сделать одно доброе дело. Ему известно было то, о чем неизвестно было остальным коринфянам, а именно о существовании большого преступно нажитого богатства Фолиокла.
   Сразу после окончания Собрания Пифодор пошел в городскую тюрьму. Здесь состоялся его разговор с фракийцем. Наш герой предложил ему указать место, где тот спрятал свои сокровища. В награду за это, обещал дать возможность сразиться с ним в честном поединке. Он сказал:
   - Если боги сочтут, что ты достоен пощады, то они не дадут тебе погибнуть. Ты даже получишь шанс вернуть свое золото - с нами будет только один мой раб, а он тебе, конечно, не помеха. Так что, если богам будет угодно, то ты и богатство обретешь опять.
   - Какой же ты хороший человек, Пентакион! Я даже не сомневаюсь, что ты меня не обманешь! - воскликнул Фолиокл и сразу согласился.
   Через день из ворот Коринфа выехала крытая повозка. Она везла связанного фракийца, бдительно сторожившего его нашего героя и сидевшего на козлах возницу - раба Пифодора Антимаха.
   Клад оказался зарыт не так уж далеко - приблизительно на границе Коринфики и Арголлиды, в довольно глухой гористой местностн. Антимах раскопал его прихваченной из Коринфа лопатой. Затем загрузил золото на повозку. Пифодор насчитал шестьдесят три таланта: семь Фолиокл уже израсходовал.
   Наш герой развязал фракийца, дал ему меч и сразился с ним. И бой этот отнюдь не был легким для него. Все же Пифодор одолел противника, не получив ни раны, ни царапины. Антимах скинул труп Фолиокла в яму, из которой извлек клад, и закопал его.
   Затем Пифодор и раб снова сели в повозку. Хозяин велел держать путь в Аргос. Там он сел на место возницы и направил коня в ту часть города, где проживала община коринфских изгнанников. Искать ему не пришлось, как когда-то Стратону: он хорошо знал где их дома.
   Ныне община находилась в особенно тяжелом положении. Она лишилась всех своих мужчин старше семнадцати лет, погибших при последней попытке вернуть Коринф под власть олигархии. Все привезенное золото Пифодор раздал нуждающимся семьям, а таких было подавляющее большинство. Его благодарили и прославляли как спасителя. Расставаясь с земляками, он взял с них клятву никогда не злоумышлять против демократического Коринфа.
   А как же наш герой распорядился полученными от государства деньгами? Двадцать талантов подарил Круматилион, сказав:
   - Это тебе за то, что ты принимала меня за мизирную плату, когда я не мог платить больше.
   - Милый, да я бы тебя и бесплатно принимала - ты сам не захотел, - улыбнулась гетера. - Конечно, за такой подарок спасибо. На это можно жить долго и хорошо. Отдохну от мужиков наконец-то. Надоели они мне. - Она ласково взглянула на Пифодора и добавила с некоторой лукавинкой во взгляде: - Но один не надоел. Для него всегда открыта дверь моя. Он это знает. Хоть нам, гетерам, и не положено влюбляться, но я люблю его по-прежнему.
   Почти весь свой вновь обретенный огромный капитал Пифодор вложил в торговые предприятия, которые снова умело и предприимчиво осуществлял Трофий. Наш герой сделался владельцем целой торговой флотилии и одной из крупнейших в эллинистическом мире купеческих компаний. Трофий разместил ее главное управление не в Аргосе, а на Родосе, по причине исключительно выгодного для ведения торговых дел географического положения этого острова.
   Прежде, чем приступить к описанию дальнейших событий, которые снова развивались довольно бурно, а порой и драматично, вернемся ненадолго к одному из второстепенных героев нашего повествования - Демодоку. Он хоть персонаж эпизодический, но заслуживает, пожалуй, большего внимания, чем мы ему уделили.
   В ту ночь, когда закопал Кидиллу в могиле, покой которой она нарушила нечестивым образом, он, уйдя с кладбища, к немалому своему удивлению не нашел Кидиллу ни в своей хижине, ни поблизости. У него не было опасений, что она стала жертвой нападения диких животных или нищих: он знал какая хорошая слышимость в тишине ночи, когда слух улавливает малейшие шорохи, а слух у Демодока еще был отличный: случись такая беда, он бы, конечно, услышал. Все же встревоженный, он, прихватив свое грозное оружие - мотыгу, а в другую руку взяв факел, стал обходить окрестности. Как ни искал, ни колдуньи, ни следов насилия над нею так и не нашел. Демодок предположил, что Кидилла, желая показать ему, как разгневанна его упорным отлыниванием от участия в ритуальных экзекуциях, не стала сегодня ночевать у него. Правда, это выглядело слишком странным: Демодок знал, что во всей округе ей остановиться на ночлег больше не укого. "А вдруг есть! Вдруг она еще нашла кого-то!" - обеспокоенно подумал он.
   Через день Демодок продавал в городе овощи. Специально уехал с агоры пораньше, чтобы наведаться к кодунье: он знал где та живет - Кидилла не раз приглашала его к себе для починки то крыши, то пола, то перил галереи второго этажа и т.п. На стук в дверь никто не открыл, никто не откликнулся. Соседи сказали, что не видели хозяйку дома со вчерашнего дня. В следующий раз Демодок постучал в дверь колдуньи приблизительно через месяц и с тем же результатом. На этот раз соседи сообщили, что не видели Кидиллы давно и предположили, что скорей всего она отправилась в свою родную Фессалию, погостить у родственников. Когда вернется, сказали, не знают, потому что она их не предупреждала.
   "Ни в какую Фессалию она, конечно, не отправилась. А скорей всего доигралась со своими подземными демонами и мертвецами. Вот они и утащили ее к себе, - не очень-то сильно ошибаясь, подумал Демодок. - А оттуда возврата нету: не Одиссей же она". (Примечание: согласно древнегреческим мифам, Одиссею удалось спуститься в Аид и вернуться обратно).
   Через несколько дней Демодок сделал то, что уже давно хотел сделать. После торговли на рыночной площади он заехал как-то на пустырь к Старой Стене и подобрал новорожденного ребенка. Сразу напоил его предусмотрительно купленным на агоре молоком и забрал с собой. Мальчик оказался настолько жизнеспособным, что сумел выжить даже у такого неопытного, неумелого и вдобавок одинокого няньки, как Демодок. Тот вырастил, воспитал его и передал ему свое немудрое хозяйство. В шестнадцать лет его приемный сын уже привел в дом невесту - девушку из очень бедной семьи. Демодок дождался внуков, а умер на руках сына, прожив почти девяносто лет. Такую большую жизнь и должен был прожить человек, обладающий настолько сильным организмом, что сумел выдержать почти пятидесятилетнюю рабскую каторгу, а после освобождения с удовольствием занимающийся каждый день любимым физическим трудом на свежем воздухе, экологически куда более чистом, чем в наше время.
   Теперь вернемся к описанию событий и героев более значительных.
   Среди отрядов, посланных Пердиккой первыми войти в сдавшийся Коринф, был тот, который имел приказ занять Акрокоринф. Насчитывал этот отряд около двухсот тяжеловооруженных воинов. После освобождения Нижнего Города, акрополь продолжал оставаться в руках македонян. Адронадор сразу стал прилагать усилия снова вернуть Акрокоринф. Конечно, он знал о самом уязвимом его месте. Дождавшись первой же достаточно темной ночи, чтобы с крепости не было видно передвижений внизу воинских отрядов, а главное, начало атаки, Адронадор бросил на приступ всю коринфскую пехоту, сосредоточив все силы в направлении самой низкой части стены. Эти действия вполне могли бы увенчаться успехом, если бы македоняне были застигнуты врасплох, но они только и ждали штурма. В атакуемом месте находилось достаточно воинов для обороны. Несмотря на дружный, упорный натиск нападающие не добились ничего и вынуждены были отступить. Начинали приступ они еще воодушленные недавней блестящей победой, почти уверенные, что с помощью явно ставшего благосклонным к ним Ареса снова совершат невозможное. Теперь коринфяне весьма приуныли. Большие потери отрезвили их, напомнили им, что Акрокоринф - не обычная крепость.
   Авторитет Адронадора как стратега сильно упал.
   Следующие шаги, которые он предпринимал, были вполне разумны. Он велел обнести акрокоринфский холм частоколом, очень сожалея, что сразу не избрал осаду, как единственно возможный способ овладения Акрокоринфом, хотя знал, что представился редчайший случай, когда возможно взять таким образом эту крепость, не затратив много времени, потому что продовольственные запасы ее использовались для кормления голодающего населения Нижнего Города во время осады македонянами, и казалось маловероятным, что их успели пополнить в достаточно большом количестве. Дерзнул же начать штурм Адронадор потому, что слишком верил в свое полковдческое счастье, слишком хотел стать двухкратным победителем знаменитого Акрокоринфа и опасался, что осада закончится уже в стратегию Пентакиона, вновь увенчав того славой большой победы.
   В действительности же запасы крепости вообще нисколько не успели пополнить, а солдаты, занявшие ее, взяли с собою еды только на два дня. Увидев, что оказались вдруг во враждебном окружении без необходимых для сидения в осаде запасов, они растерялись, испугались и приуныли. К немалой их радости оказалось, что вместительные кладовые Акрокоринфа хоть и пусты, но все же не совсем: на полу, по углам удалось наскрести некоторое количество зерна. При хорошей экономии его могло хватить больше, чем на месяц. Македоняне не спешили сдаваться: в те времена сдача на милость победителя почти всегда означала обращение в рабство. Коринфяне обещали им обеспечить безопасный выход из города, если те добровольно покинут акрополь. Но они отвергли такое предложение, потому что для этих воинов долг верности государю и отечеству не был пустым понятием.
   Не прошло и месяца с начала осады, как к берегу около Коринфа приблизилась македонская эскадра численностью в двадцать кораблей, которая высадила сильный десантный отряд тяжеловооруженных воинов. Он прорвал осаду крепости со стороны, где холм под нею выдавался за пределы Нижнего Города.
   Не скоро сюда подоспело достаточно коринфян, чтобы суметь оттеснить вражеский отряд. Македонянам вполне хватило времени, чтобы успеть снабдить осажденных всем необходимым в большом количестве. Это удалось быстро сделать вот за счет чего. К четырем из пяти спущенным с крепости канатам, - напомним, что в этом месте она стояла на отвесных и почти отвесных скалистых кручах, - привязали мешки. В каждом было пять бухт длинного каната. Их подняли на стены Акрокоринфа, а затем, удерживая один конец веревки, эти бухты сбросили вниз. Они размотались, тоже достав подножие холма. Появилась возможность поднимать грузы одновременно двадцатью пятью канатами.
   Македоняне отлично справились с порученным заданием. Отбиваясь от наседающих коринфян, они организованно тесно сплоченной группой отступили к берегу и сели на корабли. Триеры отплыли, беря курс к устью Крисейского Залива. Сторожевая коринфская эскадра из пяти боевых судов не решилась их атаковать ни когда они приближались к берегу, ни когда проходили мимо в обратном направлении. Десять триер запоздало спущенных на воду (пока не использовались, боевые корабли находились на суше под специальными большими навесами) не успели вовремя присоединиться к сторожевой эскадре.
   Коринфянам стало ясно, что теперь осада сильно затянется. Но у Пифодора появилась идея, как вернуть Акрокоринф поскорее. Он хотел поделиться ею с Адронодором, но счел, что осуществлять ее еще слишком преждевременно. Только через три месяца после начала своей новой стратегии он приступил к выполнению задуманного плана. Ежедневно из какой-нибудь коринфской гавани выходила одна трофейная македонская триера. Она плыла вдоль берега на запад. Удалившись на стадиев сорок, сворачивала за стоявшую на крае суши гору. За нею македонянам в Акрокоринфе не была видна ни эта триера, ни временная стоянка на берегу для таких же прибывающих туда по одному в день трофейных македонских кораблей, ни лагерь для их экипажей, а также воинов, которым предстояло сыграть главную роль в возвращении акрополя. С последними Пифодор проводил специальные тренировочные занятия, готовя к этому. Через пять дней он отпустил двести ополченцев. Они уходили в город, как и приходили сюда, - маленькими группами через большие промежутки времени, опять же чтобы не вызвать какое-либо подозрение у македонян, имеющих очень хорошее обозрение с высоты акрокоринфского холма.
   На другой день после того, как на временной стоянке собралось двадцать судов, коринфяне перешли к решительным действиям. Они столкнули на воду корабли. Матросы, гребцы заняли свои места на них. На каждый взошли по двадцать гоплитов в трофейном македонском вооружении, которое было привезено сюда в крытых повозках еще до начала тренировочных занятий.
   Из-за горы выплыла эскадра из двадцати триер. Македоняне в Акрокоринфе сразу заметили ее, но не сразу разглядели македонские опозновательные знаки на кораблях и что воины на палубах в македонском вооружении, а когда разглядели, то закричали от радости. Они ничуть не догадывались, что состоит эта эскадра из тех боевых судов, которые отплывали по одному в день из коринфских портов. Македоняне когда замечали их, когда нет: в самом деле, разве так уж важно куда плывет какая-то триера, ведь она всего-то только одна. Они не заметили сверху двадцати пустых мест на стоянках боевых кораблей, потому что, как мы уже говорили, находились те под большими навесами.
   Наш герой со своими переодетыми воинами инсценировал высадку македонского десанта, новый прорыв блокады, опять в том месте, где пять месяцев назад ее прорвали "настоящие" македоняне. "Оборонялись" сейчас здесь как раз те ополченцы, которые прошли обучение на тренировочной базе за горой. Сражающиеся сыграли ожесточенный бой весьма убедительно, с подлинной артистичностью. Зрители, наблюдавшие за этой сценой и находящиеся от нее отнюдь не близко, вполне поверили в реальность происходящего.
   Еще до описываемого события по распоряжению Пифодора нашли в одном пограничном с Македонией греческом городке глашатая, который много общался с македонянами и потому очень хорошо овладел их речью. Сейчас, стоя вместе с нашим героем у подножия акрокоринфского холма, он повторял его слова, обращаясь к защитникам крепости. Те столпились на стенах и радостно шумели. Снизу были видны только их головы между зубцами. Пифодор сегодня тоже надел македонские доспехи. Лицо свое скрывал под маской-забралом. Никто из осажденных не мог узнать в нем Пентакиона, так жестоко обманувшего их царя.
   - Эй там, наверху! Радуйтесь! Еще вам жратвы привезли! - мощным зычным голосом сказал глашатай.
   - Это хорошо! Но нам прошлый раз обещали, что через три месяца снимут осаду! А уж пять месяцев прошло!
   - А всего мы уже шесть месяцев в осаде!
   - Когда же наконец царь пришлет войско, чтобы освободить нас из этой тюрьмы, раздавить проклятых коринфян! - кричали сверху.
   - На это не надейтесь! Царю сейчас не до вас - у него большая война с Антиохом назревает! Может, года через два он о вас и вспомнит! Это в лучшем случае!.. Но не унывайте - он вам замену прислал! - глашатай указал на стоявшую поблизости толпу воинов. Их роль играли гребцы с одной из приплывших триер. Они были в македонских солдатских хламидах, безоружные.
   Сверху послышался радостный шум. Оттуда полетели вниз разматывающиеся бухты канатов, которых было двадцать пять.
   - Давайте привязывайте грузы! Мы их поднимем, а потом спустимся! - крикнул кто-то сверху.
   - Да вы не осилите! Корзины вон какие большие! Они очень тяжелые! А вы в осаде уже полгода сидите! Едите, конечно, недостаточно! Мы боимся что вы не справитесь! А если справитесь, то у вас уже не останется сил спуститься! Ладно бы, спуск был невысокий! А он вон какой большой, опасный! Поразбиваетесь только! Грузы поднимут те, кто вас сменит! Они в осаде не сидели! Ели достаточно! У них, конечно, сил больше, чем у вас! Они справятся! Да, и вот еще что! По этой же причине вооружение свое оставляйте там, в крепости! А то руки у вас не выдержат! Одни латы только больше таланта весят! Тоже поразбиваетесь! Оставляйте там! Вместо своего вооружения новое получите! Оно на корабле уже ждет вас! Давайте, спускайтесь скорее! Размышлять некогда! Сейчас коринфян много набежит сюда! Тогда нам трудно придется и вам тоже! Давайте, спускайтесь по-быстрому! Конечно, кто хочет, тот может остаться!
   Желающих остаться не нашлось. Македоняне стали спускаться. Они так спешили, что не успевал спуститься один, как уже по тому же канату начинал спускаться другой. Пифодору даже хотелось крикнуть: "Да не спешите вы так! Все успеете!" В душе он уже торжествовал, видя, что хитрость его удалась. Он очень опасался, что найдутся сомневающиеся, недоверчивые, тревожно-осторожные. На этот случай приготовил специальные фразы, которыми надеялся обмануть их сомнения, бдительность. И сейчас радовался, что эти фразы не пригодились. Особенно же радовался тому, что осажденные оказались настолько доверчивыми, что даже не спросили пароль, который коринфяне, конечно же, не знали.
   Македоняне поняли, что дали завлечь себя в западню, когда уже большая часть их спустилась - на крепостной стене остались лишь шестнадцать человек. И те, и другие вынуждены были сдаться. Так Акрокоринф вернулся к своим законным хозяевам.
  
  65
  
   Вполне естественно было ожидать, что Антигон будет стараться отомстить коринфянам, дельфийцам и главному обидчику македонского воинства - Пентакиону. Пифодор ожидал, что первый удар возмездия падет на Дельфы, поскольку они находились ближе к врагу. И готовился прийти к ним на помощь. Но он ошибся. Выше уже говорилось, что Антигон Гонат, старался убедить греков в том, что является очень эллинизированным, образованным, гуманным монархом, вполне достойным быть владыкой Греции. Если бы он напал на Дельфы, где находились особо почитаемые греками места, то вся Эллада содрагнулась бы, а он предстал бы перед всеми как царь-варвар, враг всех греков и их святынь. Кроме того, дельфийцы вовремя поспешили послать в Македонию посольство с богатыми дарами. Послы разъяснили царю, что в Коринфе не могли поступить иначе, так как стремились исполнить святой обет. Антигону были понятны религиозные чувства. Поразмыслив, он все же решил простить дельфийцев. Однако велел им прислать ему пятьдесят заложников из числа своих граждан, чтобы не дерзнули вновь выступить против него.
   Пифодор не собирался ждать, когда вновь враг вторгнется в его отечество. Он намерен был сражаться с ним на чужой территории. Богатая добыча, полученная в результате предыдущей победы над македонянами, позволила Коринфу нанять четыре тысячи наемников. Было известно о брожении среди фессалийцев, готовых вот-вот подняться на вооруженную борьбу против иноземного владычества. Пифодор подтолкнул их к восстанию обещанием немалой помощи. Он привел в Фессалию тысячу коринфян и четыре тысячи наемников. Армия восставших тоже насчитывала пять тысяч человек. Хорошую помощь им оказали и этолийцы. Нужно заметить, что македонянам не удавалось покорить воинственный народ этой греческой области еще со времени распада империи Александра Великого. Этолийцы прислали шесть тысяч воинов. Общая численность трех объединенных эллинских ратей составила шестнадцать тысяч человек. Они единодушно избрали главнокомандующим прославленного стратега Пентакиона.
   Антигон двинул в Фессалию восемнадцатитысячную армию. Сам ее возглавить не мог, так как был в то время тяжело болен. Зато поставил над войском своего лучшего полководца Пердикку.
   При помощи хитроумных обманных маневров Пифодору удалось завлечь противника с равнины на пересеченную местность и заставить принять бой на ней. На такой местности превосходство македонской фаланги над греческой терялось. Но это было единственное, в чем нашему герою удалось переиграть Пердикку как стратега. Тот проявил себя действительно искусным военачальником, а солдаты Антигона, как упоминалось выше, были очень хорошо обучены и закалены во многих битвах. Они хоть и уступили грекам и понесли большие потери, но и им причинили весьма значительный урон. От вторжения в Македонию, дерзкой идеей осуществить которое, наш герой увлек соратников, пришлось отказаться.
   Все же три победы Пифодора над македонянами имели большое значение для Греции. Почти все недавно завоеванные Антигоном полисы отложились от его державы. Ему понадобилось три года, чтобы полностью восстановить численность своей армии, хорошо вооружить и обучить новобранцев.
   Когда его войско обрело прежнюю мощь, он вторгся с ним в Грецию. Почти все свободные от владычества македонян города, области материковой Греции дружно и поспешно выслали воинов против него. Но из пелопонесских государств только три решили поддержать северных эллинов. Причем рать лишь одного из них, коринфская, успела соединиться с основными силами греков и принять участие в сражении с войсками Антигона.
   На сей раз наш герой не был избран главнокомандующим объединенной эллинской армии. За право стать им рьяно боролись амбициозные стратеги других полисов. После долгих споров и даже ссор предпочтение наконец было отдано афинянину Критималу. Возобладало мнение, что войска коалиции должен возглавлять представитель самого крупного эллинского полиса, не раз сыгравшего значительную роль в борьбе за свободу Греции.
   Ради скорости передвижения Антигон не брал попадавшиеся по пути фессалийские города, а обходил их.
   Шедшие навстречу друг другу армии сошлись в жестокой битве на одной из равнин Фтиотиды (одна из областей материковой древней Греции). Македонская насчитывала тридцать тысяч, греческая - двадцать шесть тысяч воинов.
   Пифодор со своей коринфской ратью сражался в том месте, где натиск врагов был особенно яростным. Антигон видел где стоят ненавистные ему коринфяне, предполагал, что среди них должен находиться Пентакион. Поэтому поставил против этой части строя противника отборных солдат. Воодушевленные примером своего стратега, который бился в первых рядах, коринфяне сражались с поразительными мужеством, стойкостью, храбростью. Погибли почти все воины личной охраны Пифодора. Сам он, израненный, истекающий кровью, повалился на груду кровавых трупов. Прикрываемый еще не павшими его телохранителями могучий Стратон поднял Пифодора, взвалил себе на плечи и вынес с поля боя.
   Большую роль в спасении нашего героя сыграл и Трофий. В то время, когда началась новая война с Антигоном, он находился в Коринфе. Словно предчувствуя беду, угрожающую его любимому патрону, верный отпущенник отправился в поход следом за войском.
   Перед битвой он объявил коринфским воинам, что любой, кто вынесет Пентакиона раненого или мертвого из боя, получит вознагаждение в двадцать талантов.
   Исхода сражения Трофий ожидал в крытых дрожках, запряженных четверкой сильных быстрых лошадей, в тылу греческой армии приблизительно в стадии от боевой линии. С ним был предусмотрительно нанятый известный искусный военный лекарь Смингирид. Чтобы облегчить повозку для увеличения скоростных возможностей упряжки Трофий не воспользовался услугами возницы и сам сидел на козлах.
   Когда он увидел вышедшего из боевых порядков Стратона, который нес то ли раненого, то ли убитого воина, отпущенник сразу, хотя еще не разглядел, понял, что несет он Пифодора и сразу погнал к ним лошадей. Вместе с телохранителем уложил Пифодора в повозку и поручил его заботам лекаря.
   - Вознагаждение будет ждать тебя дома. Я, как вернусь в Коринф, сразу доставлю таланты твоей жене.
   - Это хорошо, - ответил Стратон. - Теперь могу быть спокойным за будущее моей семьи. Только не подумай, что Пентакиона я вынес ради твоего вознаграждения. Нет, только потому, что он сейчас очень нужен нашему отечеству... Передай моей жене, что я люблю ее. Пусть помнит обо мне.
   Сказавши так, Стратон повернулся и пошел обратно туда, откуда только что вышел - в наполненную звоном, лязком оружия, криками, стонами и воплями страшную битву. Вернулся туда и, снова, доблестно сражаясь, вскоре погиб. Пали смертью храбрых и бывшие стратеги Евкратис и Адронадор, а также большинство других коринфских воинов.
   Проявляя массовый героизм билось все греческое войско. Но сражение оно проиграло. Верх взяли сила численно превосходящей, отлично обученной и вооруженной фаланги и полководческий талант Антигона.
   К моменту окончания сражения наш герой и его спутники были уже далеко от того места, где оно происходило. Кони мчали их к портовому городку Кирре, где ожидали два корабля Пифодора, заранее прибывшие сюда для такого случая по приказу Трофия. Тот велел экипажу наиболее крепкого и надежного из них взять на борт еле живого нашего героя и лекаря (сам Пифодор находился в бессознательном состоянии и распоряжаться не мог) и плыть на Родос. На другом судне Трофий отправился в Коринф. Там поспешно продал все имущество Пифодора, какое нельзя было взять на корабль, а какое можно было, велел погрузить на него и поплыл с ним тоже на Родос. Конечно, не забыл дать жене Стратона общанные двадцать талантов.
   Смингирид действительно оказался хорошим лекарем: он не пускал кровь Пифодору и не делал ничего другого, что могло бы навредить ему. Наш герой выжил и быстро поправился снова только благодаря своему очень сильному организму.
   Сюда на Родос, где он теперь жил, приходили из Греции нерадостные вести. Македонский царь привел к покорности все отложившиеся от его державы полисы. Через Мегариду вторгся в Коринфику и осадил Коринф. Коринфяне, потерявшие в последней битве большую часть своих годных к военной службе мужчин и всех своих стратегов, сдались на милость победителя.
   Антигон обошелся с ними поистине великодушно: никого не убил, никого не ограбил. Даже не вернул, тоже против ожидания многих, изгнанников, хотя они, учитывая то, что долго поддерживали с македонянами союзнические отношения, вполне могли рассчитывать на это. Не вернул потому, что счел, что его сотрапу будет надежнее и спокойнее опираться на нынешнюю здешнюю элиту, богатую и имеющую большое влияние на местное население, а также потому, что имел, как говорилось выше, затаенную обиду на коринфских олигархов.
   Когда пелопонесские полисы узнали, что Антигон вторгся на их полуостров, то повели себя по-разному: одни стали объединяться для отпора врагам, другие заняли выжидательную позицию, третьи намеревались вступить в союз с македонским царем, полагая, что таким образом легче будет избежать гибели или разорения. Но Антигон не стал продолжать наступление, потому что приближалась пора, когда необходимо было располагать армию на зимние квартиры, а для этого надо было уводить ее в материковую Грецию и Македонию. Ограничившись только захватом Коринфики, оставив здесь своего наместника и караульные отряды в Коринфе, как в Нижнем Городе, так и в крепости, он повел войска обратно, уже большим и даже очень большим успехом для себя считая овладение Акрокоринфом.
   Пифодор намерен был продолжить борьбу с македанянами. Ради этого собирался поступить на службу к кому угодно, кто будет воевать с ними. Но вскоре понял, что не годится больше для ратной службы. Правая рука после ранения плеча с трудом двигалась. Подвела и левая. Копье, пробившее щит, вошло острием в локтевой сустав. Рука продолжала плохо сгибаться и разгибаться, хотя рана тоже уже хорошо зажила. И Смингирид, и другие лекаря утверждали, что эти дефекты останутся у него до конца жизни.
   И вот когда наш герой снова зажил такой жизнью, какой давно мечтал жить. Много читал, изучал науки, беседовал с учеными мужами. Вскоре перебрался в Александрию Египетскую. Так поступил он не случайно. В этот великолепный мегаполис древности стремились попасть очень многие люди со всего необъятного античного мира: воины - потому, что наемникам здесь хорошо платили; художники - потому, что много их требовалось для росписи стен и гончарных изделий; ваятели - потому, что площади, улицы, храмы, дворцы Александрии украшало великое множество статуй, а нужно было еще столько же; архитекторы - потому, что здесь постоянно возводились красивые здания; поэты, писатели, философы - потому, что здесь была знаменитая библиотека, в которой хранилось сотни тысяч книг; любители телесных упражнений - потому, что здесь находились замечательные спортивные сооружения - гимнасии, палестры, стадион; купцы - потому, что здесь были большие многолюдные рынки, обширный, превосходно обустроенный порт, в который разрешалось заходить кораблям даже ночью, потому что приблизиться к нему ночью было безопасно, так как море на тысячи стадиев освещалось знаменитым маяком, одним из семи чудес света. Часть торгового флота Пифодора базировалась в этом порту. Здесь же находилась одна из управленческих контор его компании.
   Наш герой поселился в самой богатой части города, в большом дорогостоящем особняке. Этот дом и пышно-зеленый сад около него, украшенный прекрасными статуями, колоннадой, стали излюбленным местом встреч ученых мужей, преимущественно философов. Они здесь подолгу беседовали, участвовали в жертвенных пирах, главным развлечением на которых были опять же интересные беседы.
   Много времени проводил Пифодор и в упомянутой выше библиотеке, где запоем читал и тоже беседовал с мудрецами.
   Немало наш герой путешествовал по странам эллинистического мира ради поиска и собрания интересных книг, а также встреч с местными учеными мужами.
   Пользуясь своим огромным богатством, оказывал щедрейшую помощь философам, поэтам.
   Однажды ему сообщили, что Филопемен, один из тех мужей, что часто бывали в ученом обществе, которое обосновлось в его доме, тяжело болен и и подает мало надежд на выздоровление. Пифодор чрезвычайно высоко ценил этого мудреца как философа и любил как друга. Сильно опечаленный поспешил проститься с ним. Когда прибыл к нему в дом, то к большому своему удивлению обнаружил, что Филопемен живет очень бедно, узнал, что он вдовец и имеет на иждевении двадцативосьмилетнюю дочь, которую не мог выдать замуж из-за невозможности дать за нею приданое. Скромность друга поразила нашего героя. Несмотря на свое столь трудное положение, Филопемен ни разу не обратился к нему за помощью, хотя многие делали это, причем нередко люди отнюдь не бедные. И Пифодор никому не отказывал. Когда он наклонился к больному, тот проговорил:
   - Владыка, да возблагодарят тебя боги за то, что ты пришел ко мне. Ты знаешь, не просил я тебя ни о чем... ни разу... Но теперь вынужден... Раз так угодно богам... Об одном тебя прошу... Умоляю. Не дай пропасть моей дочери. Останется она одна оденешенька. Из-за нее одной я боюсь покидать этот мир... Умоляю, позаботься о ней. Не дай ей пропасть.
   - Об этом ты можешь и не просить меня - я обязательно это сделаю, - ответил наш герой.
   - Поклянись.
   - Я не только поклянусь, но и,.. но и, - произнес Пифодор, вдруг ощутив какой-то особый подъем, в котором слилось сразу несколько чувств - и чувство острой жалости к другу, и восхищение его скромностью, и порыв оказать помощь, и сильное чувство дружеской любви с присоединившимся к нему несколько торжественным и радостным чувством готовности пожертвовать собой ради друга, - я женюсь на ней, на твоей дочери... Сегодня же... Сейчас же. Едем же скорее ко мне. И пусть зажигают свадебные факелы и поются не возвещенные заранее брачные песни!
   Как наш герой сказал, так и сделал, хоть невеста вовсе не была красавицей. И прожил с нею до конца жизни счастливо. И никогда не изменял ей, хотя измены жене среди богатых греков тогда были нормой. А Филопемен, наверное, на радостях выздоровел. И жил еще более двадцати лет, в окружении любимых внуков и друзей-философов.
   Долгое время Пифодор испытывал комплекс вины за участие в военной экспедиции в Аркадию и Мессению. Чтобы облегчить эту тяжесть на душе, часто посещал места продажи рабов, расспрашивал продаваемых и, если оказывалось, что они потеряли свободу из-за этой войны, то выкупал их на волю и помогал отправиться на Родину.
   Конечно, он старался не пропустить ни одно из известий, приходящих из Греции. А события там происходили весьма значительные. Расширялся и становился сильнее Ахейский Союз, что в немалой степени было связано с успешной деятельностью Арата, гражданина Сикиона, который многократно избирался на должность стратега этой лиги северопелопонесских городов-государств. Он снискал славу грозы тиранов, освободив не один полис от деспотического господства самозваного царька. Необходимо заметить, что многие из них захватили власть при поддержке македонского царя, который таким образом утверждал свое влияние в непокоренных частях Греции. Арату удалось избавить от владычества македонян Коринфику. Он стал одним из немногих военачальников, сумевших приступом взять Акрокоринф: на сей раз тоже не обошлось без помощи подкупленного стражника крепости.
   Но стремление Ахейского Союза к гегемонии на Пелопонесском полуострове натолкнулось на такое же стремление Спарты, возрождавшей свои былые силы и старинные дорийские традиции. Молодой царь Лакедомона Клеомен сумел создать сильную наемную армию. Обладая незаурядными стратегическими способностями, во главе нее он одерживал победу за победой. Немалую помощь деньгами ему оказывал правитель Египта. Однако за это взял с него слишком большую плату - Клеомену пришлось отдать ему в заложники своих детей и мать.
   Однажды царь Лакедомона за одну только компанию сумел овладеть едва ли не всем Пелопонессом. Правда, вскоре же потерял все обретенное.
   Чтобы спасти Ахейский Союз, а главное, свой авторитет выдающегося государственного деятеля и прославленного стратега, Арат обратился за помощью к македонскому монарху. Тот тоже потребовал очень большую плату - Акрокоринф. Ахейский Союз был вынужден согласиться.
   В то время Македонией правил Антигон Третий Досон. Он ввел в Пелопоннес большое войско. Тем не менее далеко не сразу сумел одолеть Клеомена. Все же маленькое греческое государство не могло победить одну из мощнейших держав эллинистического мира. После поражения при Селлассии Клеомен вынужден был отправиться в изгнание. Вместе с ближайшими своими соратниками нашел пристанище в Александрии Египетской.
   Правил тогда Египетским Царством доживающий свой век Птолемей Третий Эвергет. Он назначил Клеомену богатое содержание и обещал со временем дать корабли и войско, чтобы тот смог продолжить борьбу с Антигоном.
   Но жизнь властителя Египта подошла к концу. Он так и не успел выполнить это обещание. Его приемник двадцатичетырехлетний Птолемей Четвертый Филопатор погряз в разврате и пьянстве. Ему не было дела ни до Греции, ни до каких-то ожидающих помощи спартанцев: слишком много времени у него уходило на оргии и другие разнузданные развлечения. У Клеомена все меньше оставалось надежд получить от молодого царя то, что обещал дать старый Птолемей.
   В те времена многие люди любили прогуливаться по набережной в порту, потому что здесь была возможность узнать самые свежие новости о происходящем в разных уголках мира. Их сообщали прибывающие на кораблях. Часто прогуливались по набережной александрийского порта Клеомен и Пифодор. Оба ожидали вести из Греции, особенно с Пелопонесса. Поэтому, конечно, они не могли не познакомиться. А, познакомившись, удивились и обрадовались, что земляки. Наш герой еще более удивился и обрадовался, узнав, что новый его знакомый никто иной, как тот самый знаменитый полководец, спартанский царь Клеомен, о котором, конечно, был наслышан.
   Они сблизились. Часто прогуливались вместе по набережной, нередко пировали, то в гостях у одного, то у другого. Клеомен в беседах иногда упоминал о коринфянине Пентакионе, говорил, что старался многое перенять из его тактики и стратегии, о которых знал из учебных трактатов и описаний войн с участием этого знаметитого стратега. Он и не подозревал, что этот знаменитый стратег находится рядом и беседует с ним. Наш герой предпочитал умалчивать о своем боевом прошлом. Лишь некоторые здесь, в Александрии, знали кто Пифодор на самом деле, но выполняли его просьбу никому не говорить об этом.
   В ближайшем окружении спартанского царя выделялся своей красотой молодой мужчина Пантей. Он был любовником Клеомена (напомним, что в Лакедомоне однополые мужские связи поощрялись законом, так как считалось, что благодаря им воины становятся отважнее и мужественнее) и одним из лучших его военачальников. Пифодору стало известно, что незадолго до роковой битвы при Селласии он женился на красивейшей спартанской девушке. Словно предчувствуя беду, родители не пустили ее в изгнание вместе с мужем и даже держали взаперти. Но она сумела бежать и добраться до Александрии, где ее радостно встретил истосковавшийся в разлуке супруг. Однако счастью их не суждено было продолжаться долго.
   Однажды спартанский царь и Пифодор встретили в порту приставшее грузовое греческое судно. Среди прибывших был знакомый Клеомену мессенский купец Никагор. После обычных приветствий и расспросов о событиях в Греции Клеомен поинтересовался какой товар он привез в Александрию.
   - Хороших боевых коней для царя, - ответил тот.
   - Лучше бы ты привез ему хорошеньких арфисток и развратных мальчишек. Такой товар царю нужнее, - рассмеялся Клеомен.
   Через несколько дней Никагор пришел к нему и напомнил о долге: еще в Греции Клеомен приобрел у него имение, но деньги тогда отдать не мог. Купец просил расплатиться с ним сейчас. Лаконский царь с сожалением сказал, что и теперь не располагает необходимой суммой.
   Обозленный отказом Никагор решил отомстить. Он узнал, что при дворе Птолемея есть злейший враг Клеомена - влиятельный вельможа Сосибий. Купец рассказал ему о шутке лаконского царя. Опытный, ловкий интриган с радостью передал ее властителю Египта, а вместе с ней и ложное письмо, которое склонил написать Никагора перед его отъездом из Александрии. В этом письме сообщалось, что, якобы, Клеомен обмолвился в разговоре с ним, Никагором, что, если получит войско, то захватит Керену (принадлежащий Египетскому Царству город). Подлая хитрость удалась вполне: Птолемей велел взять спатанского царя и его друзей под стражу. Сейчас такое заключение назвали бы домашним арестом: их содержали в большом доме, где они достаточно получали все необходимое. У спартанцев были основания предполагать, что ничего хорошего их не ожидает. Клеомен и его соратники решили наказать властителя Египта. При помощи хитрости они вырвались на свободу. Всего их было четырнадцать человек, вооруженных только мечами.
   Спартанцы передвигались по улицам города, призывая александрийцев восстать против Птолемея. Однако готовых присоединиться к ним не нашлось. Против мятежников был выслан отряд городской стражи. Они обратили его в бегство. При этом атаковавшего их на боевой колеснице начальника стражи стащили с нее и убили.
   Клеомен с друзьями пришел к городской тюрьме в надежде взбунтовать заключенных. Но охранники успели запереть все двери. Не было никакой возможности в нее проникнуть, и лакедомонянам пришлось уйти отсюда.
   Некоторое время они снова ходили по улицам огромного города, призывая всех встречных поддержать их, однако с тем же результатом, что и ранее.
   Окончательно поняв, что не смогут добиться желаемого, царь Лакедомона и его соратники покончили с собой.
   Узнав о происшедшем, взбешенный Птолемей велел распять Клеомена, пусть и мертвого.
   За дерзкий мятеж непокорных отважных спатранцев пришлось ответить сполна матери и детям Клеомена, по всей видимости, уже не являвшимся заложниками, но продолжавшим жить в Александрии со своим знаменитым родственником, а также жене Пантея. Властитель Египта велел их жестоко казнить.
   Поразительное мужество проявила супруга Пантея. Несмотря на свое тоже ужасное положение, она сумела найти в себе силы поддерживать душевно детей, мать Клеомена, а потом их, умервщленных раньше, чем она, насколько было возможно подготовить к погребению. Сильная не только морально, но и физически эта женщина не позволила никому изнасиловать ее перед казнью и умерла, даже в таких обстоятельствах сохранив верность мужу.
   Пифодор очень переживал потерю своего друга Клеомена, и вообще случившееся с ним и его друзьями. Склонный уже подводить итоги прожитой жизни, немалое место в которой занимала борьба за свободу и достоинство Греции, он с особой остротой ощущал неудачи земляков, тоже сражавшихся за это. Поражение героических спартанцев он воспринял как поражение всей Эллады. Ему казалось, что дело греков окончательно погибло.
   В подавленном настроении, словно осиротевший, бродил Пифодор одиноко по набережной александрийского порта. И вдруг ему пришла мысль, которая помогла преодолеть тяжелые переживания. Неслучайно такая мысль пришла в голову уже немолодого человека, умудренного большим жизненным опытом и занятиями философией, научившей на все смотреть философски. "Да, Коринф, Лакедомон по-прежнему под властью Македонянина. Но они еще не вся Эллада. Не все города в ней он покорил. Из тех же, которые покорил или которые сами присоединились к нему, некоторые уже отложились от него, снова свободны. И, похоже, дело идет к тому, что скоро еще несколько освободятся. Так ли уж погибло дело греков? Ведь на все это можно посмотреть и иначе. Греческий мир и до Александра Великого был очень большим - Эллада, да еще много колоний греческих. Но после завоеваний Александра он стал вообще необъятен. Да, кстати, и Александр-то победил тогдашних повелителей мира, персов, во многом благодаря грекам. В его войске эллинов вряд ли было меньше, чем македонян. Да и хваленое македонское военное искусство, это ни что иное, как греческое военное искусство, только немного усовершенствованное... Да, греческий мир сейчас невероятно огромен, как и империя Царя Царей Перса. Значит, дело греков не погибло! Нет, даже напротив, можно утверждать, что оно набирает силу, процветает. Я путешествовал восемь лет, но не смог объехать и половины нынешнего греческого мира. И везде, где бы я ни был, я видел много греческого. Да оно просто преобладает над всем остальным. И все местные народы тянутся к нему. Все хотят быть греками. Даже в Индии, говорят, есть греческие города. А сколько их по всей Азии! Но... можно ли назвать их греческими? Ведь в большинстве их живут преимущественно не греки. Да, но носят они греческие одежды, говорят по-гречески, да и вообще живут по-гречески. Там в школах тоже изучают Гомэра, Гесиода, Сапфо, Гипонакта. Тоже изучают греческие науки. Там живут наши музы. Они вдохновляют многих, в том числе и негреков, создвать поэмы, пьесы, другие сочинения, точно такие же, как и греческие. Они помогают художникам писать такие же картины, как и греческие. Там всюду, как и в эллинских городах, куда ни кинь взор, стоят греческие статуи. Многие изваяны негреками. Там всюду греческие храмы. В каждом городе - палестры, гимнасии. Рыночные площади окружены греческими стоями... Да, повелители тех частей, на которые распалась империя Александра, большинство, конечно, не греки, а македоняне. Но какие они македоняне?! Они уже давно не македоняне, а греки. Одеваются по-гречески, живут по-гречески, чтут наши обычаи. В их армиях служат много греков, а македоняне и другие негреческие наемники, тоже сильно огречились и большинство хотят, чтобы их называли греками... А здесь, даже здесь, на ливийской земле, греческое тоже необычайно распространилось и укрепилось. (Примечание: Ливией греки называли Африку). Сколько здесь греческих городов! Огромная Александрия, город, равного которому, наверное, нет во всем мире - тоже греческий город... А сколько сейчас таких народов, которых никто и не склонял жить по-гречески, но они сами захотели жить по-гречески. Например, тиррены, римляне. (Примечание: тирренами греки называли этрусков). Они же с поразительной охотой перенимают все эллинское. Нет, греческое дело не погибло. Оно покорило весь мир, оно побеждает!"
   Уже повеселевшим взглядом наш герой окинул огромный порт. Во многом он был похож на другие греческие порты. Пифодор подумал сейчас об этом.
   Порт жил своей обычной трудовой жизнью. Длинная широкая набережная пестрела множеством разного люда, в белых, серых, цветных одеждах. То были в основном матросы, гребцы, купцы. Одни прибыли откуда-то из-за моря, другие готовились отправиться в плавание. Много толпилось провожающих, встречающих. Среди греческих хламид, туник, хитонов заметно выделялись совершенно другого покроя мешковатые одежды карфагенян, финикийцев, представителей других неэллинизированных народов. Сотни смуглых грузчиков, в набедренных повязках, с поклажей и без, сновали взад-вперед от кораблей у причалов к портикам, длинные красивые коллонады которых тянулись вдоль набережной.
   Десятки судов, с опущенными мачтами, покачиваясь, темнели смоляными боками на синей воде. На другой стороне гавани находился остров. На нем светлело несколько групп строений. Среди них выделялось большое красивое здание с колоннами, похожее на греческий храм. То был один из дворцов властителя Египта. Остров соединялся с берегом, на котором раскинулась обширная Александрия, длинной прямой дамбой с крепостной стеной на ней. Вторая такая же дамба со стеною, только значительно короче, шла от острова параллельно набережной к другому острову, в раз пять меньшему, чем первый. На нем возвышался невероятно огромный маяк. Он стремился ввысь квадратной, сужающейся кверху башней, со множеством рядов окошек. На большой высоте эта исполинская призма обрывалась и из места ее усечения поднималась другая башня, прямая, значительно короче и уже нижней. Дух захватывало при виде вознесшейся к небу вершины, которая, казалось, совершала горделивое плавное движение на фоне плывущих облаков. Подножие великана квадратом обступало четыре крепостных стены, тоже мощных и высоких, но ничтожно малых в сравнении с такой громадою. Они составляли единое композиционное целое с основной частью этого невиданного архитектурного комплекса и удивительно гармонировали с нею. Маяк восхищал не только своими колоссальными размерами, но и стройными, даже изящными формами, в которых ощущались безукоризненные пропорции. Поистине одно из чудес света. Это поразительное творение древнегреческих зодчих вполне можно было считать символом, памятником Эпохи эллинизма, величайшей эпохи в истории человечества.
  
  
  ПОСЛЕСЛОВИЕ
  
  Автор благодарит читателя за прочтение романа. Возможно, читателю небезынтересно узнать, насколько близко повествование это к исторической достоверности.
  Что касается деталей быта, религиозных культов, военного дела, архитектуры, особенностей поведения, взаимоотношений людей того времени, их речи, то в этом удалось добиться предельно-возможной достоверности. Поэтому не стоит удивляться, что древнегреческие ораторы в романе начинают речь с характерного обращения к собравшимся "Присутствующие". Это было у них приблизительно то же самое, что у советских ораторов слово "Товарищи" в начале выступления. Думается, мне удалось вполне правильно передать манеру речи древних греков. Удалось благодаря тому, что много раз перечитал всю древнегреческую литературу (первоисточники). Даже в историографии много фрагментов их устной речи, не говоря уже о драматических произведениях и художественных романах (которых, к сожалению, до нас дошло только четыре). Должен заметить, что говорили древние греки почти также, как современные люди, за исключением лишь некоторых моментов. Следовать исторической достоверности мне было не сложно, потому что всю жизнь изучаю историю древней Греции, Греческого мира. Конечно, я воспользовался и правом автора на вымысел, но только в создании сюжета. История Эпохи эллинизма, несмотря на ее огромную значимость для мировой культуры, имеет очень много белых пятен и очень плохо изученных периодов. Я взял один из них - от середины восьмидесятых годов до тридцатых годов третьего века до н.э. Об этом времени нам известно почти исключительно по текстам древних историографов Плутарха, Полибия, Павсания. Но они описывают только конец этого периода. Я взял остальную его часть и дал простор своей фантазии. Но изображал события такими, какими они вполне могли быть в действительности, поскольку хорошо знаю логику развития событий в то время и в том регионе. Возможно даже, это своего рода реконструкция. Есть у меня и реальные исторические персонажи - это и правители македонской державы, царь Спарты Клеомен и др. События, изображенные в конце романа не являются вымышленными (за исключением линии главного героя) и относятся ко времени более позднему, чем то, в ходе которого разворачивается основное действие.
   Конечно, постарался не допускать того, что мне не нравится в творчестве многих других исторических романистов, чем, как ни странно, грешат порой даже довольно известные из них. Я имею в виду недостаточное, а то и почти отсутствующее изображение фона, на котором происходит действие. Такие повествования мне кажутся кинофильмами без декораций или с очень бедными декорациями. Часто за этим, конечно, стоит недостаточное знание материала. Непонятно мне и пренебрежение чувствами, переживаниями героев. Даже в экстремальных ситуациях у иных авторов герои словно ничего не чувствуют. Будто они не люди. Между тем, известно, что передача чувств, душевного состояния героев является одним из главных средств достижения яркости изображения. Полагаю, что в наше время книги продолжают читать только люди, одаренные воображением. Автор должен всячески стараться помогать воображению читателей, чтобы дать им возможность увидеть созданные им образы.
   Не хотелось идти на поводу у сложившейся странной традиции, в соответствии с которой издательства, киностудии, обращаясь к историческим сюжетам, оказывают почти полное предпочтение уже не раз используемым хорошо "раскрученным" темам. Так, если издается книга или снимается фильм об античной истории, то непременно о Риме (тут даже и тематика довольно разнообразная). Греческая же тема оказалась в большом небрежении. Если, скажем, снимается фильм, то опять об Александре Македонском или о трехстах спартанцах. Я же решил, что читатель имеет право на более широкое знакомство с историей.
   Еще раз благодарю читателя и приглашаю время от времени заглядывать на мою страницу.
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"