Гордеев Петр Александрович : другие произведения.

Возмездье стратега или в когтях у ведьмы. Книга первая

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Он вернулся в Коринф, потому что здесь живут те, кому он должен отомстить и потому, что здесь живет гетера, которая внушила ему сильную страсть. Но прежде, чем удастся осуществить желаемое, ему придется пройти через страшные тяжелые испытания, побывать во многих за-хватывающих приключениях, вести борьбу со множеством опасных врагов, даже с великой Македонской державой и знаменитой фессалийской колдуньей Кидиллой. Он проявит себя как истинный герой и выдающий ся стратег. Галерею иллюстраций к этому роману можно увидеть в Интернете - надо набрать в строке браузера: библиотека изобразительных искусств петр гордеев
  
  От автора:
  
   После распада империи Александра Великого македонские цари стремились вернуть Грецию под свое владычество. Греческие полисы (города-государства) старались отстоять независимость. Борьба эта проходила с переменным успехом. В середине восьмидесятых годов третьего века до н.э., когда начинаются события нашего повествования, многие греческие полисы были свободны. Правда, возможность осуществлять независимую политику они опять использовали в основном для того, чтобы вести частые войны друг с другом.
  
   1
  
   В один из теплых летних вечеров за стеной крупного, богатого греческого города Коринфа, поблизости от его южных ворот на большом нагретом солнцем камне сидел мальчик лет двенадцати. Он был в одной льняной набедренной повязке. На светловолосой курчавой голове его красовался венок из только что сорванных ярких цветов. Удлиненное лицо с женственным подбородком, прямым носом и большими голубыми глазами выражало нетерпение, досаду и сильную тревогу. Нарвал цветов и сплел себе венок он потому, что желал скоротать время ожидания, а также потому, что решился на немыслимо отважное, страшное дело и надеялся на защиту богов: снискать же их благосклонность, как верили эллины, легче было тому, кто в венке. Кроме того, вчера Астиох, - так звали этого мальчика, - молился вместе с тремя своими друзьями в храме Аида. (Примечание: бог подземного царства мертвых). Они просили бога не гневаться на них за то, что решились заглянуть в подвластную ему тайну, такую страшную, что иные даже подумать о ней боятся. Мальчики положили каждый по ячменной лепешке на алтарь. Конечно, задобрить божество куда легче если принести ему в жертву ягненка или хотя бы курицу. Но дети бедных поденщиков не в состоянии совершать такие заклания. Однако они слышали, что добиться благосклонности богов можно и не богатым приношением, если оно представляет не малую ценность для дарующего, а разве ячменная лепешка не имеет большой ценности для того, кто постоянно недоедает? Вышли друзья из святилища приободренные духом. Предстоящее задуманное ими предприятие уже не страшило их так сильно, как прежде, и не казалось безумно дерзким. Теперь оставалось только ждать когда снова будут хоронить какого-нибудь раба. Чтобы не пропустить это событие, друзья отправились заниматься своим привычным делом, попрошайничанием, к южным воротам Коринфа, через которые проходили все похоронные процессии из города. Ждать не пришлось долго - рабов хоронили слишком часто. Уже утром следующего дня друзья увидели приближающиеся похоронные дрожки, сопровождаемые несколькими бедно одетыми людьми. Покойника везли не в гробу. Именно рабов обычно хоронили без гроба. Мертвец был обернут в белые пелена. Последнее свидетельствовало о том, что этот человек прежде, чем умереть, успел накопить некоторые сбережения, или о том, что хозяева невольника не слишком поскупились на похороны. У Астиоха и его друзей не осталось сомнений, что хоронят раба. Они обрадовались и испугались одновременно. Начиналось увлекательное так ожидаемое ими приключение. В еще большее волнение они пришли, когда среди идущих за дрожками увидели подозрительного вида девушку. Она заметно отличалась от остальных, хотя была одета в такой же, как и они, бедный старый хитон, в дырах, и растрепанные волосы ее тоже были обильно посыпаны пеплом. Однако руки она прижимала к щекам не как плачущая, а как человек старающийся скрыть лицо. Время от времени появляющиеся между ладонями глаза выражали не печаль, а боязливую настороженность. "Это она, служанка Кидиллы. Догадались? - шепнул Астиох друзьям, - специально идет с ними: хочет узнать где похоронят раба". Мальчики последовали с провожавшими покойника на кладбище и хорошо запомнили место, где похоронили его. Друзья условились встретиться на исходе дня там, где сейчас находился Астиох. Тот пришел сюда уже давно, но другие все не появлялись.
   Он начал серьезно беспокоиться, думая, что они так и не придут, - струсили или не сумели уговорить родителей отпустить их на ночь. Сам Астиох сказал отцу и матери, что приглашен семьей одного своего товарища, живущей на другом конце города, на утреннее жертвоприношение Дионису и должен переночевать у них, чтобы не опоздать к закланию. Родители легко поверили и не возражали. (Примечание: Дионис - бог виноградорства, покровитель виноделия у древних греков). Друзья Астиоха тоже намеревались прибегнуть к этой уловке. Если они не придут, то у него, знающего сколь убеждающе действует на родителей такое объяснение желания не ночевать дома, не будет сомнений, что они струсили. Без них, один, он вряд ли решится пойти в позднее время на кладбище и осуществить задуманное, а, значит, из-за этих жалких трусишек упустит прекрасную возможность проникнуть в великое таинство, так ужасающее всех и в то же время столь сильно возбуждающее всеобщее любопытство.
   Ослепительно яркое большое оранжевое солнце горело на фоне закатного зарева, которое раскинулось во весь небосклон над цепью фиолетовых гор и поражало взор фантастической красотой и грандиозностью. Пространство до гор занимали холмы и долины. На склонах зеленели виноградники, рощи. В долинах светлели и темнели нивы, огороды, сады, окаймленные каменными оградами. Всюду виднелись жилые и хозяйственные постройки. Низменные места тонули в густой синеватой тени, но возвышенности, еще хорошо освещенные солнцем, ярко сверкали зеленью пышной растительности, имеющей сейчас легкий рыжеватый оттенок и пестреющей множеством крапинок глубоких лиловых теней.
   Величественное зрелище заката находилось прямо перед глазами Астиоха. Справа от него вставали мощные каменные стены и башни Коринфа, тоже окрашенные лучами солнца в рыжеватый цвет.
   Слева от Астиоха было страшное место. В шагах ста от него начиналась вереница столбов с перекладинами, напоминающих букву "Т", на которых были распяты люди. Вереница эта тянулась параллельно ведущей в город дороге и находилась в шагах пятидесяти от нее. Эта жуткая деталь здешнего пейзажа была настолько привычна местным жителям, что многие переставали даже обращать на нее внимание. Распятыми были, как правило, пойманные разбойники или беглые рабы, а также невольники, караемые жестокими хозяевами за какие-либо иные проступки. Иногда распятых было много, иногда мало, а порой, вообще, не было. Сейчас их висело одиннадцать человек.
   Мальчик кидал нетерпеливые, досадливые взгляды на квадратный проем, темнеющий в массивной ближайшей башне. Это был вход в город. Там стояли привратник и несколько латников в гребнистых бронзовых шлемах.
   Прибывающих в Коринф было и сейчас немало. Большинство шли пешком, в дорожных широкополых шляпах, плащах. Иные ехали в повозках или верхом на ослах, реже - на лошадях. Все торопились, зная, что с наступлением темноты ворота будут закрыты до утра.
   Стражники на стенах и башнях переговаривались все оживленнее и веселей, потому что спала жара и потому что радовались приближению того момента, когда их сменит ночная стража, и для них наступит время отдыха.
   Как только Астиох ни проклинал в душе заставивших его ждать друзей. Он решил еще немного побыть здесь, а потом возвращаться домой, пока не закрыли ворота. На какое-то время его развлек пойманный кузнечик. Выпустив насекомое из рук, и, собираясь проследить куда оно поскачет, Астиох увидел приближающегося друга. Это был Гилипп, мальчик его возраста, ниже ростом, чернявый, тоже худой, с пухлыми губами, прямым носом и боязливо бегающими серыми глазами.
   Астиох бросился к нему.
   - Наконец-то! А где другие? - воскликнул он возмущенно, но и радостно, довольный, что хоть кто-то пришел.
   - Ушастый и Косой не придут. Их родители не отпустили, - сказал Гилипп.
   - Родители не отпустили ?! Так я и поверил. Клянусь Гераклом, они просто большие трусы. Да и ты что-то слишком долго не приходил. Разве не знаешь, что засветло надо успеть туда? А то ведь не найдем могилы в потемках.
   - Слушай, Астиох. Не дело мы задумали. Не надо бы нам идти туда.
   - Что-о? Я так сразу и понял, что ты тоже струсил.
   - Я? Ты что! Клянусь Аресом, нет! Нисколько. Просто я думаю, что зря мы прождем там всю ночь: никто туда не придет. (Примечания: Геракл - мифический древнегреческий обожествленный герой. Арес - бог войны у древних греков. Имел культовое имя - Эниалий).
   - Как не придет?! Ведь говорят же, что фессалиянка ни одного покойника нетронутым не оставляет. На рабском кладбище, правда, только. На кладбище для свободных она боится это делать. Там нищие могут увидеть. А на рабском кладбище нищих нет: там им нечем поживиться. Вот она и творит там что хочет... Что, Гилипп, струсил? Я же вижу.
   - Я? Да нет же. Ничуть.
   - Струсил. Весь трясешься от страха.
   - Я трясусь?! Да ты что? Да нисколько я не боюсь. Ну ладно, ладно, пойдем!
   - Ну, наконец-то ! Хвала Аресу! Он прибавил тебе смелости! Только давай быстрее.
   Они пошли скорым шагом. Их путь лежал через кладбище, на котором были похоронены коринфяне, бывшие при жизни свободными. Друзья шли среди множества каменных надгробий в виде всевозможных плит, стел с надписями и барельефами, маленьких красивых храмов на квадратных постаментах.
   - Какой он большой, город мертвых, - проговорил прерывистым от волнения и быстрой ходьбы голосом Астиох.
   Они прошли еще шагов пятьдесят, и Гилипп, вдруг вскрикнув, испуганно прижался плечом к Астиоху.
   - Там тени какие-то! Видел? - сказал он в сильном испуге.
   - Где? Ничего там нет.
   И тут Астиох тоже увидел, как между надгробий замелькали силуэты каких-то людей.
   - Да нищие это! - воскликнул он. - Они живут здесь. Разве не знаешь? Живут и кормятся здесь. Даров покойникам много приносят. Вот нищие ходят и ищут.
   - Как можно жить здесь?! - удивился, несколько успокоившись, Гилипп.
   - Кажется, ты рассказывал, что в Фессалии ведьмы не только на рабском кладбище, но и на кладбище для свободных покоя мертвецам не дают? - спросил Астиох.
   - Да если бы только на кладбище! Они там так распоясались, что проникают даже в дома. Скажем, кто-нибудь умер и пока его не похоронили, а он еще дома лежит, так ведьмы как-то ухитряются обкусать его. Родственники умершего за большие деньги караульщика нанимают, чтоб он охранял труп ночью. Но это все равно не помогает. Приходят утром, глядь - а покойник весь обкусанный лежит. Тогда у караульщика отрезают все то, что у покойника ведьма откусила и приклеивают это к мертвецу.
   - Да как же колдуньи в закрытый дом пролезают?
   - Да по-всякому. Ну, скажем, в ласочку превратится. (Примечание: в описываемое время у греков кошки еще не были одомашнены и для борьбы с домашними грызунами использовались ласки). Привратник подумает, что это их домашняя ласочка и впустит ее. А она - шмыг в комнату, где покойник лежит. Караульщика усыпит своими чарами. Потом как превратится опять в колдунью и как прыгнет на мертвеца!
   - Да, ну и колдуньи фессалийские! Что творят, ведьмы! Из-за них же такая слава дурная о Фессалии идет. (Примечание: область в материковой древней Греции). Ведь если, скажем, заговорят о Фессалии, то первым делом о чем вспоминают? О черной магии, о ведьмах. А уж потом только о том, что это родина Ахилла или, что скакуны там славные. (Примечание: Ахилл - мифический древнегреческий герой, персонаж знаменитого эпического произведения, автором которого считается Гомер).
   - В Фессалии, говорят, ступить некуда: везде натыкаешься на проделки ведьм. Сядешь на камень отдохнуть, а это - человек, в камень превращенный. Или таракана раздавил, а это - тоже человек: его ведьма какая-то, чтоб отомстить за что-то, в таракана превратила. Понял?
   - Хорошо, что у нас только одна колдунья из Фессалии живет. А если б их здесь несколько было! Тогда бы тоже житья никому не давали.
   - Да у нас своих колдуний хватает.
   - Но против фессалиянки это разве колдуньи?
   - Да, какие это колдуньи - фессалиянка их всех за пояс заткнет.
   - Ну, скоро мы увидим, что она творит.
   - Эх, слушай, а что если она нас тоже заколдует?! В камни превратит. Так и останемся мы здесь навечно.
   Астиох заметил, что голос Гилиппа дрожит, как от озноба, речь его стала сбивчивой. Это было явное проявление очень сильного страха. Боясь, что товарищ передумает идти дальше, да и сам все более поддаваясь овладевающему им ощущению жути, Астиох поспешил переменить тему разговора.
   Наконец ряды надгробий кончились, и мальчики вступили на территорию другого кладбища - рабского. Оно являло собой разительное отличие от того, которое осталось у них за спиной. Теперь друзья двигались, петляя среди бугрящихся в беспорядке и не имеющих никаких надгробий могильных насыпей. Часто приходилось обходить кусты, деревья, росшие между захоронениями и прямо на них. Немного на кладбище было широких пространств, свободных от кустарника и деревьев. Местами же множество могил скрывали глухие, почти непроходимые заросли. Они зловеще темнели в сером полусвете сумерек. Мальчикам казалось, что именно там, в неведомых недрах этой буйной растительности, таится нечто особенно страшное, что из черной глубины ее за ними непрестанно следит кто-то пристально и угрожающе.
   Босые ноги шли по мягкой, густой и высокой траве и то и дело наступали на светлеющие в полутьме кости. То были кости мертвецов, которых похоронили не глубоко и не в гробах. Они стали добычей диких животных, сумевших отрыть их.
   На фоне серовато-белого южного небосклона чернели силуэты корявых деревьев. Если б не очень большое количество однообразных холмов и обилие костей, то место это выглядело бы просто, как обыкновенная роща, в которой деревьев не много, но много кустарника и маленьких лужаек.
   Чувство жути совершенно овладело мальчиками. Теперь уже и Астиох сожалел в душе, что решился на такое дерзкое и опасное предприятие - подсмотреть магический обряд известной в городе колдуньи, который, по предположению ребят, должен был совершиться ночью на месте нынешнего погребения. Но мальчишеское любопытство, стремление проникнуть в необычайно интересное, как им казалось, таинство увлекало все далее Астиоха, а с ним и Гилиппа, безвольного, боязливого, но подчиненного авторитету смелого друга.
   Сумерки быстро сгущались, но многое вокруг еще можно было разглядеть. По приметам, запомненным утром на похоронах, мальчики без труда отыскали свежую могилу. Она находилась на открытом месте рядом с несколькими другими недавними могилами, еще не успевшими зарасти высокой травой и кустами. Вокруг этих захоронений росли пышный, густой кустарник и с дюжину молоденьких деревцев.
   На сегодняшней могиле лежали три сломанных свирели. По всей видимости, похороненный в ней человек любил скрашивать свою безрадостную рабскую жизнь игрой на этих музыкальных инструментах. Потому их сломали в знак скорби и возложили здесь, как погребальные дары. Подобные дары, однако, едва заметные в густой, высокой траве и надвигающемся мраке, не раз попадались мальчикам, когда они шли сюда.
   Друзья спрятались в кустах и стали ожидать появления колдуньи. В этом укрытии мальчики почувствовали себя в некоторой безопасности и постепенно, несмотря на приближение так страшащего события, им стало немного спокойнее. Они скоро настолько освоились, что их не смущало уже и то, что здесь, в кустах, рядом, тоже всюду были могилы. Меняя положение затекшего от ожидания тела, они даже садились на них или приваливались к ним боком и эти удлиненные бугры уже не казались им страшными. Возможно, мальчики почувствовали себя спокойнее и потому, что все менее верили в появление колдуньи. Тем не менее друзья продолжали из осторожности переговариваться почти шепотом, часто всматриваться сквозь листву, внимательно прислушиваться ко всем звукам. Хотя друг другу они то и дело высказывали досаду по поводу того, что колдуньи все нет, каждый надеялся, что она так и не придет.
   Их начала сильно томить сонливость. Уже давно наступила ночь. На небе, ставшем темно-синим, мерцали звезды, и сияла большая белая луна. Она ярко освещала могилы, кусты, деревья, придавая всему голубовато-серый мертвенный оттенок. Перед глазами ребят черные ветки с листвой чуть покачивались под дуновением легкого ветерка, приносящего свежие, влажные, приятные запахи ночи.
   Вдруг Астиох и Гилипп явственно услышали чьи-то шаги. Шуршание травы уже было близко. К ним явно кто-то шел. Они мгновенно умолкли, замерев в ужасе, думая каждый: "Это она! Пришла все-таки!" Оба почувствовали, как ледяной холод объял все внутренности, с отчаянной силой заколотилось сердце и сперло дыхание. И тот, и другой мысленно ругал себя за то, что пришел сюда. Из них никто не сомневался, что колдунья уже знает о присутствии здесь дерзких соглядатаев и идет прямо к ним. Они уже готовы были броситься наутек, но в просветах между листвой увидели, как темная фигура прошла мимо.
   Она сразу подошла к свежей могиле. Когда Астиох с Гилиппом вгляделись, то были настолько поражены, что даже забыли о своем страхе. Они увидели не Кидиллу, колдунью из Фессалии, жившую уже несколько лет в Коринфе, именно появление которой здесь им казалось наиболее вероятным, и даже не какую-нибудь другую, не столь знаменитую местную чародейку. Нет, они увидели какого-то мужчину. Было невозможно разглядеть его лицо. Он держал в руках лопату. На плече его висела сумка.
   Постояв немного перед могильной насыпью, мужчина воткнул в нее лопату и сделал несколько копков, откидывая землю в сторону. Затем остановился и стал смотреть вокруг себя. Когда взгляд его скользнул по кустам, где спрятались мальчики, те невольно напряглись и сжались, боясь, что он сейчас их заметит, хотя знали, что кусты и темнота скрывают их надежно. Они даже подумали, что незнакомец потому и стал озираться, что почувствовал их присутствие, и облегченно вздохнули как только тот снова принялся копать. Он явно задался целью раскопать могилу.
   Астиох и Гилипп продолжали недоумевать. Кто это такой? Почему он хочет откопать мертвеца? Грабитель покойников? Но что можно взять в могиле раба? Это не гробница богача с щедрыми погребальными дарами.
   Внезапно раздался громкий треск, прозвучавший здесь, на ночном кладбище, оглушительно и страшно. Сухой короткий ствол мелкого чахлого деревца, на который Гилипп налегал всем телом, не выдержал нагрузки и неожиданно переломился. Мальчики, придя в неописуемый ужас, вскочили и хотели броситься бежать, но то, что они увидели в этот момент поразило их еще более, чем неожиданный треск, и удержало от бегства. Они увидели, что загадочный незнакомец выскочил из могилы и, оставив даже лопату, помчался прочь отсюда. В свете луны было видно, как он, не оборачиваясь и спотыкаясь о могилы, убегает, по всей видимости, объятый паническим ужасом.
   Мальчики сразу успокоились и рассмеялись. Гилипп и Астиох поняли, что этот человек испугался еще больше, чем они, и почувствовали себя уверенно, словно победители на поле боя.
   Друзья вышли из зарослей и подошли к могиле. Она зияла черным прямоугольником в земле. Конец черенка лопаты выглядывал из темной ямы. Было страшно глядеть в нее, но мальчиков подстегивало любопытство - желание узнать, что привлекло к ней незнакомца.
   - Слушай, Астиох, а вдруг там золото? - произнес Гилипп воодушевленно и в то же время таинственно.
   - Да ты глупый что ли? Мы же с тобой были на похоронах. Ты что же, видел, как с этим рабом клали богатые погребальные дары?
   - Да ты ничего не понял! Ты знаешь, где золото? Прямо в нем.
   - Как в нем?
   - Воры обокрали его хозяина. Вспороли живот покойнику, вынули внутренности и положили туда золото. Понял?!
   - Ну ты и дурак! У покойника была бы огромная рана тогда. Ее не могли бы не заметить.
   - А она есть. Но ее спрятали под пеленами.
   - Эх! - опешил пораженный версией товарища и уже согласный с ней Астиох. - Эх, какой ты башковитый, Гилипп! Я бы ни за что не догадался! - и тут же воскликнул: - А, значит, значит, ясно кто обворовал хозяина раба!
   - Конечно, те, кто обмывали покойника и пеленали его!
   - Ты хочешь сказать об этом хозяину раба, да?
   - А ты?
   - Я думаю, лучше взять золото!
   - Я - тоже. Клянусь Гермесом, лучше взять золото!
   - Ты представляешь, Гилипп, как нам повезло?! А ты еще не хотел идти.
   - Да, Астиох, клянусь Зевсом, ты просто молодец что притащил меня сюда! (Примечание: Зевс - главное божество в пантеоне древних греков).
   Друзья необычайно обрадовались, желали поскорее овладеть золотом, ничуть не сомневаясь, что оно находится в чреве мертвеца, но не решались спуститься в могилу. Это сделать страшился даже более смелый Астиох.
   Мальчики всматривались в черную темноту могилы и ничего не видели в ее глубине, кроме этой зловещей черноты. Они боялись, что мертвец уже откопан или на половину откопан и если спрыгнут в яму, то попадут ногами прямо на его тело, а это казалось им особенно неприятным и страшным.
   Внезапно за спинами у друзей послышалось какое-то движение, и в следующий миг оба мальчика оказались в чьих-то крепких объятиях: кто-то, подкравшись, схватил их сзади. Можно представить ужас, который испытали в этот момент Астиох и Гилипп. Они дико завопили. Чьи-то сильные руки стали бить их по голове и при этом старались зажать им кричащий рот.
   Мальчикам удалось повернуться лицом к тем, кто напал на них. Они увидели двух диковинных страшных существ, похожих видом на людей, но с огромными головами, из которых торчало множество странных отростков. Астиох и Гилипп в первый момент подумали, что видят сестер Медузы Горгоны. Напоминающие змей отростки на головах неведомых существ особенно заставляли поверить в это. Но друзья знали, что после того, как Персей убил Медузу Горгону, сестры ее - Сфено и Евриала - перестали являться в мир людей. А вдруг это все же они! Явились, чтобы расправиться с дерзнувшими сделать попытку проникнуть в великую тайну, к которой дозволено приобщиться не каждому. Однако на тех, кто напал, были долгополые слегка светлевшие в темноте балахоны. Если же судить по словам знающих людей, по картинам в храмах, по скульптурным изображениям, тела всех титанид Горгон покрывала не ткань, а чешуя. Астиох и Гилипп быстро поняли, что напавшие на них никакого отношения к этим мифическим существам не имеют. Но тогда кто же они?! Мальчики разглядели, что у тех человеческие волосы. Однако оформлены они в очень странную прическу. Торчащие фестоны, клочки шевелюры очень легко было во мраке принять за змей. В темноте и с перепугу головы напавших существ показались огромными и чудовищными. Они и в самом деле выглядели более крупными, чем у людей, благодаря своим необычным прическам.
   Теперь Астиох и Гилипп различали лица напавших. Они имели женские очертания и казались очень страшными, потому что на месте глаз зияли большие черные пятна. На самом деле эти пятна были лишь затененные глазные впадины, но походили они на большие дыры. "Подземные божества! Это же подземные божества! Они мстят за нарушенный покой могилы!" - такие мысли вместе с болью от ударов появлялись в головах мальчиков. Ужас их ничуть не стал меньше, когда достаточно вглядевшись, они вдруг поняли, что угодили в "когти" как раз Кидилле и ее подручнице, колдуний, которых так старательно поджидали здесь.
   Мальчики кричали и отбивались с отчаянием людей, защищающих свою жизнь. Но сильным женщинам довольно быстро удалось оглушить их ударами по голове.
   Очнулись Астиох и Гилипп уже связанными. Они лежали на краю раскопанной могилы спиной на земле, чувствуя горький вкус то ли травы, то ли листьев, плотным комком впихнутых вместе с землей в рот. Ноги и заломленные назад руки стягивали крепкие путы. Мальчики видели над собой колдуний, в их странных, зловещих одеяниях - светлых балахонах почти до пят.
   Астиох и Гилипп догадывались, что тонкий и нежный голос принадлежит совсем еще юной, как они знали, рабыне Стратонике, а более низкий с грубоватыми зычными нотками, свойственными обычно голосам зрелых, бойких и циничных женщин, принадлежит ее хозяйке, знаменитой Кидилле, ужасная молва о которой ходила по всей округе. Что это колдунья, а другая ночная посетительница кладбища - ее рабыня, свидетельствовали и повелительные интонации в голосе первой, а также то, что в манере держаться второй чувствовалось подчиненное положение.
   Полные ужаса Астиох и Гилипп прислушивались к их разговору.
   - Никак не думала, что Демадок такой трус! Ты видела какого стрекача он дал?! - воскликнула насмешливо и возмущенно Кидилла.
   - И как он только живет у кладбища, не понимаю? - удивленно ответила Стратоника.
   - По правде сказать, я сама вначале здорово струхнула. Еще бы! Идем мы с тобой и вдруг впереди сбоку такой шум! У меня вся душа в пятки ушла. Встала как вкопанная. Идти дальше боюсь. А тут, гляжу, эти подходят к могиле. Роста маленького. Слышу голоса мальчишеские. Ну, тут я и поняла все: опять какие-то дурачки вздумали подсмотреть за нами. Ну, теперь достанется озорникам! Получат по заслугам сполна. Нашу тайну захотели узнать? Ну что ж, узнаете.
   - Я тоже, владычица, так испугалась!
   - Хвала богам за то, что привели нас сюда вовремя и помогли нам незаметно подкрасться к этим! - сказала Кидилла и рассмеялась злорадным хохотом. - А ты слышала, что они говорили? Клянусь Дионисом, обхохочешься! Зашили золото в труп! Это ж надо до такого додуматься! Впрочем, откуда им было знать, что Демодок приходит пораньше, чтобы успеть к нашему приходу откопать покойника.
   Затем после некоторой паузы Кидилла проговорила:
   - Какой же он все-таки трус, этот Демодок. Как он улепетывал! Не знаю, успел он откопать мертвеца или нет. Ну-ка давай, Стратоника, полезай туда - узнай. Если не успел, ты доделаешь его работу... Ну что стоишь, трясешься? Давай-давай, полезай! Чего ты боишься? Эх, Стратоника, плохо тебе дается наше искусство. Насколько Кохитида лучше тебя была. Она бы быстро спустилась в могилу.
   - Да, она спустилась в могилу и больше никогда оттуда не выберется. Прости меня, владычица, за дерзость, но я считаю, что если бы она не торопилась так проникнуть в эти тайны, то не отправилась бы в Аид так скоро.
   - Ух, Стратоника, клянусь Персефоной, выпорю тебя еще раз хорошенько! О, Посейдон, и зачем я только купила эту бестолковую рабыню?! (Примечание: Посейдон - согласно верованиям древних греков, брат Зевса, бог морей). На красоту ее позарилась! А ну полезай быстро, а то не знаю, что я с тобой сейчас сделаю!
   - Там совсем не много осталось раскопать. Я быстро закончу, - послышался глухой мужской голос.
   - А, вот он, смотрите-ка, герой! - воскликнула Кидилла. - И как ты не побоялся вернуться?!
   - Да я и не убегал далеко: я здесь совсем рядом был, - ответил мужчина, выходя из глубокого мрака. Стали видны лишь очертания его фигуры. Лицо же было смутно различимо.
   - Да? А я-то думала, что ты уже в Скифии находишься. Так детишек испугался. Хорошо, что хоть вернулся. Давай, копай быстрее - время идет!
   - А это кто? - удивленно спросил мужчина.
   - Опять каким-то глупцам захотелось подсмотреть наш обряд. Это нам оказалось на руку. Ну, что ты встал?! Давай же, копай быстрее!
   Пока он копал, Кидилла говорила своей рабыне:
   - Не зря, значит, дарами и жертвами умилостивляла я подземных богов. Видишь, как помогли они мне. Ведь думаешь, я отказалась выполнить заказ жены скорняка потому, что она не обещала щедро заплатить? Думаешь, только поэтому? Нет. В первую очередь, потому, что у меня не было печени и селезенки. А они - главное в отворотном снадобье. И надо непременно, чтобы они были взяты у человека мужского пола. Без них оно не подействует. Архидамия только зря бы поила своего мужа - он бы все равно не перестал ходить к своей шлюхе. Но вижу я, что к ней, Архидамии, боги тоже благосклонны: разве теперь я смогу не выполнить ее заказа, когда мне послана такая легкая, свежая добыча? - помолчав немного, колдунья сказала с резким недобрым хохотком:
   - Впрочем, мы возьмем у них не только печень и селезенку, но и другое, что нам потребно.
   - Владычица, - произнесла дрогнувшим голосом Стратоника, - ты собираешься убить их?
   - Вначале убьем, не беспокойся. Хотя, конечно, лучше вырезать у живых. Тогда наши божественные составы из такого материала обрели бы большую силу. Я бы с удовольствием помучила этих сорванцов, но у нас нет времени. Надо еще успеть так много сделать. Да и поспать хотя бы немного хотелось бы.
   - Владычица, помилуй их! Не убивай, отпусти домой! Матери их ждут!
   - Дура, хочешь, чтобы они завтра в городе рассказывали всем чем мы занимаемся на кладбище?!
   - Не будут, они не будут рассказывать! Вот спроси их! Они поклянутся, что не будут!
   - Ни за что не поверю - завтра же всем растрезвонят. А о нас и так худая слава ходит.
   - Владычица, сжалься, сжалься!
   - Все, хватит, молчи, дура, не ной! Ну, задам я тебе, погоди!
   - Ну, ладно, владычица, если им так и так умирать сейчас, если мы возьмем у них то, что собирались у мертвеца взять, то, может, не стоит продолжать откапывать и доставать его из могилы? Зачем еще покойника безобразить?
   - Глупая ты - этого добра никогда лишнего не бывает. В нем наша сила. Надо все время пополнять запасы. Если они кончатся, из чего мы будем готовить наши зелья?
   - Все, - вылезая из могилы сказал Демодок.
   - Так что же ты вылез? Вытаскивай его! - воскликнула нетерпеливо Кидилла.
   - Погоди, владычица: дай дух перевести, - ответил Демодок. Что ж, мне на мертвяке отдыхать что ли? Это тебе только приятно мертвецов касаться. Прости меня за дерзость, владычица.
   - Отдыхать?! Ты хочешь еще отдыхать?! Да ты должен был сделать все это до нашего прихода! Давай, вытаскивай его! - сказала колдунья.
   - Погоди, дай отдохнуть чуть. Иначе я не осилю - он тяжелый.
   - Стратоника, а ну, давай, быстро помоги ему, - приказала Кидилла, но, немного подумав, неожиданно переменила свое решение: - А, впрочем,.. постойте, не надо пока... Ладно, отдохнешь сейчас, Демодок. Отдохнешь, посидев на них, - зловеще рассмеявшись, кивнула она на мальчиков, - подержишь. Раз уж на мертвеце боишься сидеть. Эти-то живые пока.
   - Нет, владычица, ни за что! Не могу я! Ты же знаешь. Никогда не делал этого и не буду! Хоть убей!
   - Ладно, ладно. Я забыла какой ты трус. Никогда не делаешь с нами этого. Чего боишься, не знаю. Ладно, иди опять подальше, прячься в кустах. Не мужчина ты! - сказала Кидилла презрительно и насмешливо.
  
  
   2
  
   Кладбище отделяла от внешнего мира окружающая его густая лесополоса шириною шагов в двести. Снаружи, вблизи нее, под развесистыми ветвями деревьев, высокими, широкими тенями, чернеющими на фоне звездного неба, стояла жалкая хижина Демодока. Пожалуй, это была даже не хижина, а большой хорошо сделанный шалаш. Он являлся пристанищем человека, прожившего очень трудную, полную лишений и рабского унижения жизнь.
   Родился и первые годы детства Демодок провел в Коринфике.(Примечание: область в северной части полуострова Пелопонесс, где существовал древнегреческий город-государство Коринф). Затем был вынужден большую часть своих лет прожить на чужбине и только в преклонные уже годы вернулся на Родину, где не нашел, однако, ничего более достойного для себя, чем этот шалаш да огород рядом с кладбищем. В таких страшных и оскверненных, по представлениям древних греков, местах селились лишь дошедшие до крайней бедности люди.
   В самом начале одной из войн между Коринфом и Сикионом, происшедшей по какому-то совершенно незначительному поводу, столь обычной и частой для государств древней Греции, Демодок, еще будучи ребенком, вместе со многими другими жившими по соседству селянами был полонен сикионскими воинами. Та война не была длительной и опустошительной, как многие столкновения греческих полисов: довольно скоро противоборствующие стороны примирились. Но для тех нескольких десятков коринфских семей, которые не успели бежать под защиту городских стен, этот незначительный военный конфликт стал чудовищным событием, поломавшим всю их судьбу. Они были проданы в рабство на торжище, проданы вместе с их же захваченными скотом и утварью. Оторванный от семьи Демодок неоднократно перепродавался, переходил от одного хозяина к другому, пока не попал к одному мессенскому богачу. Двадцать девять лет жил и трудился в его загородном именье и удостоился наконец бесценной награды, о которой мечтал почти полвека. Незадолго до этого ему исполнилось пятьдесят семь лет. Далеко не все рабы доживали до такого возраста. Только сильная природа потомственного крестьянина позволила ему дожить до этих лет.
   Получив вольную, он, не теряя и дня, отправился в Коринфику, но с отчаянием обнаружил, что никому из живущих здесь совершенно ненужен, что отношение здесь к нему нисколько не лучше, чем к пришлым бродягам. Родина забыла о нем, не нуждалась в нем, нищем пожилом человеке. Никто ничего не собиралась делать для облегчения его участи. С трудом отысканный им земельный участок, составлявший некогда собственность его семьи, давно уже, конечно, стал принадлежать другим людям. У Демодока не было денег оспорить в суде их право на него. К тому же, прожив жизнь невольником, он был настолько забитый, робкий, неуверенный в себе человек, что даже не решился заговорить с нынешними хозяевами этого земельного участка.
   Некоторое время вольноотпущенник перебивался случайными заработками в портах Коринфа и на сезонной работе у землевладельцев. Но стареющему, ослабленному частыми недоеданиями, ему все труднее становилось конкурировать с более молодыми поденщиками, которым оказывалось предпочтение при найме.
   Его не привлекала перспектива пополнить толпы нищих попрошаек или сделаться вором или разбойником. Стараясь уйти от нищеты и не стать преступником, он решается осуществить желанную, но страшащую его идею: судьба не оставила ему иного выбора. Эта идея явилась в особенно тяжкие дни отчаяния. Лишенный законного права быть землевладельцем, он все-таки стал им. Для этого пришлось поступить необычным образом. Ведь вся пригодная для сельского хозяйства коринфская земля, даже неплодородная, каменистая, до последнего клочка, находилась в собственности людей вовсе не собирающихся уступать ее кому-то, тем более жалкому нищему. Да он и не имел дерзости посягать на их собственность. Демодок обратил свое внимание на другую землю, хозяева которой не могли возразить ему ни единым словом, поскольку были мертвецами. Он поселился и завел небольшое огородное хозяйство совсем рядом с кладбищем. Демодок, типичный суеверный эллин, не мог, конечно, не бояться близкого соседства покойников, но, по всей видимости, доведенные до крайности люди меньше боялись кладбища, нежели другие. Возможно, вынужденные обстоятельствами, они просто привыкали находиться длительное время там, откуда другие, как правило, торопились поскорее уйти. Неслучайно на кладбищах, где были захоронения состоятельных людей, обитали нищие, кормившиеся погребальными и поминальными дарами.
   Демодок тоже довольно быстро привык к соседству покойников, убедившись, что они не очень-то торопятся навещать его по ночам и, вообще никаким образом не мешают ни жить, ни работать здесь. У него было больше оснований опасаться живых, хотя бы своих товарищей по несчастью - нищих, но рабское кладбище, около которого он жил, ничем не могло привлечь их. Поэтому соседство живых людей ему не грозило.
   Демодок зажил так, как давно мечтал. Именно здесь, работая не покладая рук, на собственном участке, он ощутил радость труда, обрел смысл жизни, впервые за десятки лет своего несчастного существования. Ему особенно было приятно видеть, как подрастают овощи на его огороде, доставляло немалое удовольствие ухаживать за ними. Ничего подобного он не испытывал никогда раньше, ни будучи рабом, ни свободным батраком.
   Выращенные овощи Демодок продавал в Коринфе, на главной площади, как и многие другие крестьяне. Возделываемая им земля скоро истощилась и стала давать скудные урожаи. Поэтому он так и не смог расстаться с бедностью. Нередко и теперь жил впроголодь. Случалось, употреблял в пищу почти несъедобные дикие растения. В такие дни отчаяния он готов был бросить огород и податься в разбойники, но с горьким чувством окинув мутным от навернувшихся слез взглядом свое немудрое хозяйство, понимал, что не сможет расстаться с тем, с чем успел сродниться, что в лучшие дни приносило столько отрады.
   Неудивительно, что он без долгих колебаний согласился служить Кидилле, платившей ему куда больше, чем он мог заработать сам. Даже более того, Демодок считал ее посланной каким-то божеством, сжалившимся наконец над ним и пожелавшим облегчить наконец его участь. Он и не подозревал, что Кидилла нуждается в нем не меньше, чем он в ней. В соответствии с требованиями ее страшного, но весьма доходного ремесла - черной магии, она вынуждена была совершать обряды и добывать необходимые для ритуалов части мертвецов на рабском кладбище (покой кладбища свободных коринфян она никогда не нарушала, опасаясь промышлявших там нищих, а также мести родственников усопших, которым нищие в надежде на вознаграждение вполне могли сообщить о ее нечестивых деяниях). До встречи с Демодоком каждый раз по окончании обряда на кладбище ей с рабыней приходилось затем значительную часть ночи до утра, когда открывались ворота города, проводить под открытым небом без сна, рискуя сделаться добычей истосковавшихся по женскому телу нищих, не имевших возможности воспользоваться услугами даже самых дешевых проституток. Колдунья с рабыней никогда не оставались на кладбище дожидаться рассвета, так как сюда порой забегали голодные собаки и волки, чтобы добраться до неглубоко зарытых покойников. Женщины уходили за его пределы и с величайшим неудобством ночевали на мощной развилке старого дуба, замерзая от ветра и предутренней сырости, зато чувствуя себя в недосягаемости от хищных зверей. У Кидиллы была возможность попроситься на ночлег в находившийся неподалеку от города постоялый двор (пристанище путников, не успевших достигнуть городских ворот до их закрытия) или в какой-нибудь крестьянский дом. Однако она не могла воспользоваться такой возможностью из страха быть изобличенной кем-нибудь из тех, кто враждебно относился к ее ремеслу и громкой зловещей славе. И в самом деле, было бы слишком легкомысленно ожидать, что появление посреди глубокой ночи очень известной в округе чародейки не вызвало бы у людей любопытства и подозрений, тем более, что все были чрезвычайно заинтригованы ужасными слухами о загадочной ночной жизни колдуний. Кроме того, двери любой гостиницы, находящейся за стенами города на ночь запирались и умолить привратника открыть их было невозможно.
   Когда Кидилла узнала, что на краю кладбища живет человек, причем очень бедный, а, значит, вряд ли способный удержаться перед хорошей платой, исполнилась желания и надежды привлечь его к себе на службу. Поначалу она останавливалась у Демодока доночевывать, объясняя причину своего странного появления ночью тем, что, возвращаясь с рабыней домой, не успела к городским воротам до их закрытия, и никто в ближних домах не пустил на ночлег. Пораженный щедрой платой, он с огромной радостью принимал женщин, но таким объяснениям не очень-то верил, чувствовал, что какая-то другая причина привлекает сюда эту красивую, странно щедрую гостью. Впрочем, не заплати она ему вовсе, он все равно принял бы ее с большим радушием, поскольку благоговейно чтивший Зевса Ксения, не мог не быть гостеприимным. (Примечание: бог Зевс под культовым именем Ксений считался покровителем гостеприимства у древних греков).
   Не сразу колдунья открыла свои истинные намерения. Она подарила вольноотпущеннику осла, чтобы облегчить ему доставку овощей на рынок, хороший огородный инвентарь, разнообразную посуду, хитон (Примечание: один из самых распространенных у древних греков вид одежды простого покроя. Подразделялся на ионийский и дорийский, на женский и мужской, преимущественно носился женщинами), шерстяной зимний плащ, сандалии, даже большой очень дорогой медный котел. О таких вещах Демодок мог только мечтать. Этими подарками Кидилла окончательно расположила его к себе. Только тогда она решилась сказать ему кто она, чем занимается и зачем он ей нужен.
   Получив свободу, Демодок уже пятый год жил на Родине, но мало общаясь с людьми, еще не успел узнать о здешней знаменитости. Однако, живя в других местах, не раз бывал поражен невероятными, внушающими жуть слухами о колдуньях, всемогуществе черной магии. Убежденный в необычайной щедрости Кидиллы, готовый на что угодно, лишь бы облегчить невыносимые тяготы одинокой бедной старости, подхлестываемый к тому же желанием проникнуть в величайшую тайну, он согласился помогать колдунье.
   Демодок сделался ее хорошим, надежным помощником, особенно полезным, если учесть еще сохранившуюся в нем большую физическую силу. Однако никогда не соглашался он участвовать в убийствах и пытках.
  
  
  
  
   3
  
   Когда Кидилла и Стратоника после обрядов на кладбище пришли к хижине Демодока, они стали готовиться к омовению. Рабыня разожгла костер и поставила на него медный котел с водой.
   Кидилла взглянула на Стратонику и задержала на ней взгляд, полный нежности и сладостного любования. Как и всегда после жестокой кровавой расправы, она испытывала сейчас прилив страстного возбуждения.
   Кидилла стала близко к костру рядом с рабыней, которая уже стояла там. Некоторое время она находилась вблизи огня, стойко выдерживая исходящий от него жар. Это делалось нарочно ради обильного потовыделения и составляло простейший вид древнегреческой бани.
   - Хвала богам, - сказала колдунья, - мы сегодня неплохо пополнили наши запасы. А для отворотного зелья добыли самое главное. Так и быть, сделаю я его, хоть жена скорняка скряга такая. Да, видно и правда, какое-то божество помогает ей моими руками. Для этого зелья нам осталось лишь добыть жабьей крови, чтоб куриные яйца окропить. А это можно сделать и в городе: у Старой стены в лужах и траве этих жаб водится сама знаешь сколько. Завтра сходишь туда. А сушеных мужских мозгов у нас дома и так большой запас. Даже очень большой.
   Когда пришел Демодок, закопавший разрытую могилу, вода в котле уже хорошо нагрелась. Мужчина при помощи суковатой палки вытащил его из костра. Девушка, черпая воду бронзовой чашей, обмыла свою госпожу. Потом колдунья стала мыть рабыню. Кидилла медленно, ласково водила рукой по изящным изгибам девичьего тела и можно было бы весьма удивиться тому, что суровая хозяйка проявляет сейчас к своей невольнице столько нежности, если не знать об их особых, интимных, отношениях.
   Колдунья купила Стратонику, чтобы заменить ею свою умершую рабыню Кохитиду. Эта молодая красивая женщина выполняла у Кидиллы те же обязанности, что и Стратоника - была помощницей в делах черной магии и наложницей. Первую обязанность она выполняла с необычайным рвением, и это не могло не радовать колдунью, нашедшую в ней настоящую единомышленницу, усердную пособницу в злодеяниях и жутких ритуалах. Вторую же обязанность - доставлять хозяйке любовное наслаждение выполняла лишь по принуждению, не имея охоты к противной ее природе интимной однополой связи. Кидилле было невдомек, что магией та занимается столь увлеченно только потому, что наивно мечтает достичь в этом деле такого искусства, которое позволило бы обретенной силой волшебства вырваться из-под власти своей госпожи, освободиться от рабского ярма. Кидилла заставляла невольницу выполнять такое, что даже сама находила для себя неприятным, хотя в основном то, что было связано с расчленением трупов и приготовлением из их частей специальных смесей доставляло ей удовольствие. В конце концов Кохитида заразила себе трупным ядом случайную царапину и скончалась в тяжелых мучениях.
   Купленная вместо нее рабыня обрадовала колдунью своей восприимчивостью к ее интимным наклонностям: Кидилле быстро удалось возбудить в новой рабыне влечение к любовным утехам, к которым сама питала пристрастие. Но колдунью сильно огорчало то, что девушка боялась черной магии, ненавидела ее и всячески отлынивала от связанных с нею обязанностей. Кидилла могла бы сделать Стратонику только наложницей, а для помощи себе в колдовском деле приобрести другую рабыню, но поступила, сообразуясь со своей слишком экономной, даже жадной, натурой. Именно поэтому она не пользовалась и услугами гетер, что для нее, кстати, было бы особенно дорого, так как Кидилла не желала делить возлюбленную ни с кем, а за верность жрицы любви пришлось бы платить слишком много.
   Когда Кидилла и Стратоника обмылись, они подошли близко к костру и стали внимательно осматривать друг друга, желая убедиться все ли пятна крови смыты. Демодок, потевший до этого у огня, перешел к котлу, опустил в воду руки и стал плескать на себя пригоршнями, водя широченными ладонями по вздутым, натруженным и рельефно выделяющимся мускулам. Облитые водой, они красиво заблестели, отливая в свете костра оранжеватым оттенком. Мужчина мылся и время от времени восхищенно-благоговейно глядел на обнаженные женские тела. Он смотрел на этих красивых женщин почти как на богинь, сама мысль о близости с которыми казалась ему кощунственной.
   Ныне к Демодоку любовное желание приходило не часто. Но было время, когда он находился под властью очень сильного влечения к женщинам. Это, однако, только усугубляло страдания, выпавшие на его долю. В мире, где царствовала и обожествлялась чувственная любовь, существовал культ обнаженного тела, где проявления сладострастия были слишком откровенны, не обузданы и даже извращенные его формы считались нормальными, невозможность утоления страсти переносилась особенно тяжело, хотя воздерживающиеся мужчины из свободных, не говоря уже о женщинах, пользовались общепринятым уважением. За всю свою жизнь Демодок познал трех женщин, также находящихся в неволе. Они были в загородной усадьбе мессенского богача единственными представительницами своего пола. Рабов мужчин там насчитывалось около двадцати. Однако не всем им доступны были невольницы. Любовниками тех были в основном управляющий имением и надсмотрщики. Рабов же эти женщины удостаивали своими ласками лишь изредка, да и то только избранных. Остальным же, в том числе Демодоку, приходилось довольствоваться лишь подсматриванием за чужой интимной жизнью. Возможность для этого имелась, так как укрыться от постороннего взгляда рабам-любовникам в усадьбе было весьма непросто. Обделенные женской лаской мужчины молились Афродите (Примечание: богиня любви у древних греков) и Эроту (Примечание: бог любви у древних греков), прося прекратить истязать их, посылая мучительное неутолимое вожделение, или утолить его, сделав более доступными женщин. Выход страсти некоторые мужчины находили в противоестественных формах ее удовлетворения. Все же и обделенным женской лаской невольникам удавалось порой, правда, очень редко, добиваться счастливых минут близости с женщиной, расплачиваясь отнятыми у себя порциями еды и полученными от любовников рабынь крепкими побоями.
   Возможность открыто, безбоязненно наслаждаться видом обнаженных женщин, куда более красивых, чем виденные им невольныцы, и даже наблюдать за их ласками, воспринимались Демодоком тоже как новое счастливое приобретение, которым он обязан своей удивительной благодетельнице, и это вызывало в нем еще большее чувство благодарности ей. Правда, и Кидилла, и Стратоника были для Демодока еще более недоступны, чем рабыни в имении мессенского богача. Но он очень привык сдерживать в себе желание да и значительно уже утратил его по старости, как говорилось выше. Поэтому он не чувствовал себя ущемленным, довольствуясь спокойным созерцанием. Теперь, когда молился Афродите и Эроту, он горячо благодарил их за то, что наконец они проявили к нему сострадание.
   - И что вы так стараетесь смыть все пятна. Клянусь Зевсом, вы слишком уж осторожничаете. Да если даже что-то и останется, люди скорее подумают, что это кровь жертвенного животного. Ведь люди порой не замечают, что испачкались во время заклания, - сказал Демодок.
   - Если на ком-то увидят не смытую кровь, то подумают скорее, пожалуй, что это кровь жертвенного животного, а если увидят кровь на нас, то подумают только нехорошее, ни что другое, - ответила колдунья, посмотрев на Демодока, и неприязненно поморщилась: вид голого мужчины ей был неприятен.
   Убедившись, что обмылись совершенно начисто, женщины перешли к трем сделанным из листвы и травы ложам. Они находились между костром и хижиной. Каждый раз в день, предшествующий ночи, в которую совершала обряды на кладбище, колдунья дома приносила в жертву Аиду и другим подземным божествам овцу. Теперь, когда она привлекла к себе на службу Демодока, у нее появилась возможность совершать заклание рядом с кладбищем, что более соответствовало ритуалам черной магии. Жертвоприношение она совершала перед тем, как отправиться отсюда к могилам. Возвратившись устраивала здесь так называемый жертвенный пир - трапезу, в которой употреблялась часть закланного животного. Именно для таких трапез и были устроены эти ложа. На самом высоком из них всегда возлежала Кидилла, на других - Стратоника и Демодок. Последний был несказанно признателен своей госпоже не только за то, что она угощает его жертвенным мясом, но также за то, что даже позволяет участвовать в общей с ней трапезе.
   Кидилла легла на ложе. И томно полузакрытые глаза ее, и высоко поднимающаяся от взволнованного дыхания грудь, и трепетно, нетерпеливо изгибающийся стан, и движения бедер полны были страстного ожидания, жажды любовных ласк. Стратоника достала из мешка, с которым пришла сюда, ало- бастр - кувшинчик с благовонным маслом и принялась умащать упругое, ладно сложенное тело госпожи. Но та недолго смогла выносить сладостные для нее, еще более возбуждающие желание прикосновения девичьих рук. Она порывисто притянула к себе рабыню и заключила в свои неистовые объятия.
   Если колдунья после жестоких магических обрядов испытывала особый прилив сладострастия, то Стратоника, напротив, теряла влечение к своей любовнице. Тем не менее она поневоле принимала ласки госпожи и отвечала на них. Приятные ощущения, которые девушка испытывала при этом, постепенно перерастали в наслаждение. Оно вытесняло из сознания кошмарные воспоминания и даже мучительную тоску по свободе. Стратоника уходила в спасительное сладостное забвение и, изнуренная страстью, блаженно засыпала в объятиях Кидиллы.
   Когда обе гостьи погружались в сон, Демодок, ублажив себя привычным способом, которым грешат подростки, вооружался мотыгой, бывшей в его сильных руках довольно грозным оружием, и ложился на соседнее ложе. Он не столько спал, сколько прислушивался к каждому шороху, охраняя женщин. Так было и в этот раз.
  
   4
  
   Агора, главная площадь Коринфа, лежащая в пределах огромного прямоугольника белокаменной колоннады, пестрела множеством людей, одетых в белые и цветные одежды или имеющих одни лишь набедренные повязки. Многие женщины с целью уберечься от палящего солнца так были укутаны в большие платки, покрывающие не только голову, но и значительную часть тела, что оставались видны только лица. Над иными богато одетыми людьми рабы держали зонты, дающие спасительную тень. Головы некоторых мужчин покрывали широкополые шляпы - петазы.
   Солнце высоко стояло в чистом голубом небе и палило нещадно. Была середина дня, как раз то время, когда на торговой площади становилось многолюдно.
   Люди приходили сюда, чтобы купить продукты питания, предметы, необходимые в хозяйстве а также при выполнении культовых ритуалов, ювелирные украшения, рабов, скот и т.п., заключить всевозможные торговые и другие сделки, занять деньги у ростовщиков, узнать друг от друга свежие новости, нанять нужных работников или наняться к кому-нибудь на работу, увидеть выступления канатоходцев, фокусников, глотателей огня, танцоров, акробатов, послушать речи и диспуты философов, выступления ораторов, поэтов, просто встретиться с кем-то, посмотреть, как говорится, на людей и себя показать. Приходили, конечно, сюда и для совершения жертвоприношений богам и героям, статуи которых возвышались в разных местах площади. Они были разноцветно изукрашены быстро выцветающими на солнце красками, с потеками от прошедших дождей, что несмотря на безупречную работу скульпторов, придавало им вид несколько примитивный. На большом красивом кубообразном каменном алтаре издыхали приносимые в жертву божествам быки, телята, бараны и другие животные. Жертвенник был обильно залит кровью, стекавшей множеством струй по искусно высеченному барельефу, украшавшему грани этого сооружения сценами из жизни богов. Сверкающие на солнце красные струи стекали и по мраморным ступеням, ведущим наверх, где приносящие жертву люди, затаив дыхание, с тревогой ожидали, что скажет об их будущем жрец-прорицатель, внимательно осматривавший, перебирая руками горячие, извлеченные из чрева убитого животного кровавые внутренности. Порой над площадью разносился душераздирающий вопль тяжело умирающего животного, получившего недостаточно точный и сильный удар ножом или топором. Некоторые люди даже на значительном отдалении вздрагивали и поворачивали головы к алтарю. Но при этом лица их выражали не столько жалость, сколько понимание необходимости и святости совершаемой жестокости, требуемой ритуальными обрядами. Большинство же, привыкшие к подобным звукам, на них и вовсе не обращали внимания.
   Значительная часть торговых лавок находилась в тени, окружавшей площадь колоннады. О ней уже говорилось выше. Это была стоя - одноэтажное (нередко стои были двухэтажными) под черепичной крышей строение, впечаотлявшее длинной чередой белых колонн. К галерее поднимались две каменные ступени такой же протяженности, что и все это сооружение. За колоннадой тянулись помещения, в которых располагались лавки и склады торговцев. В этой галерее (называлась она также портиком) любили прогуливаться и беседовать люди, так как крыша ее спасала от жарких лучей солнца или от дождя. Торговцы, не успевшие занять места в стое, располагали свои лавки прямо на площади, размещаясь под полотняными навесами рядами там, где дозволено было агорономами - специальными смотрителями, которые по поручению городских властей осуществляли надзор за установленным порядком.
   Кидилла также, как и другие горожане, часто приходила на рыночную площадь, чтобы сделать нужные покупки. Правда, покупки эти не всегда были обычными. Вот и сейчас колдунья шла сюда, чтобы найти жертву для очередного своего злодеяния.
   Кидилла была одета, как и многие другие женщины, в хитон и большой платок - гиматий, полностью скрывавший ее пышные волосы, отчего она уже не выглядела столь уж красивой, но стали особенно заметны огромные черные глаза, придававшие ей трогательно-беззащитный и даже невинный вид. (Примечание: Часто у древнегреческих женщин гиматий имел вид большого легкого шарфа или большой прямоугольной накидки, в которую могли обернуть все тело. Мужчины тоже часто носили гиматий. Он имел прямоуголную форму и размеры его тоже позволяли обернуть им все тело. Часто его носили поверх туники и хитона).
   Несмотря на в общем-то обычный и совершенно не соответствующий ее нраву и страшному, таинственному ремеслу облик, многие выделяли Кидиллу из числа остальных, пристально глядя, а некоторые, указывая друг другу на нее пальцем. Во взглядах одних при этом были любопытство и страх, во взглядах других к тому же и неприязнь, а иные глядели с нескрываемым возмущением.
   Задерживаясь у некоторых лавок с целью справитсься о ценах на продаваемые товары, и остановившись у находившихся по пути статуй Аполлона (Примечание: согласно верованиям древних греков, бог солнца, света, покровитель искусств, наук, врачевания) и Ареса, чтобы поклониться им и прошептать короткую молитву, Кидилла приблизилась к толпе, окружавшей киклою, круглое каменное возвышение в пол-человеческого роста и диаметром локтей в тридцать. На нем выставлялись на продажу рабы. Над этим местом был раскинут большой навес из белой ткани на жердях, укрывавший от солнечных лучей не только киклою, но и некоторое пространство вокруг, так, что часть толпы покупателей и зрителей тоже находилась в его тени. Немало здесь было таких, кто вообще не собирался никого покупать, а пришел сюда потому, что совершенно не знал чем заняться и в продаже невольников видел хоть какое-то для себя развлечение.
   На киклое стояли человек двадцать рабов - мужчин, женщин, детей. Они были в хламидах, набедренных повязках, а некоторые совсем обнаженные. Рядом стоявшие их хозяева, одетые в красивые украшенные орнаментом цветные туники, гиматии, наперебой расхваливали свой товар. (Примечание: туника - род легкой одежды простого покроя у древних греков. Туника была сшита с одной стороны и застегивалась на одном или обоих плечах. Молодые мужчины носили тунику до колен, пожилые и богатые обычно носили тунику до щиколоток). Но всех заглушал зычный голос высокого мужчины в зеленой долгополой тунике с красной каймой по краю подола, зазывавшего покупателей и расхваливавшего продаваемых им рабов. Это был глашатай, которого нанял один из продавцов.
   К тому моменту, когда сюда подошла Кидилла, ему осталось продать только двоих - мальчика лет семи и мужчину средних лет, рыжеволосого, светлоглазого и светлокожего, должно быть, северного варвара. Мальчик был смуглый, худой и совершенно голый. Он смотрел на всех испуганным, напряженным взором, как затравленный зверек. Мужчина, напротив, выглядел совсем безучастным к происходящему. Прищуренным взглядом он глядел поверх голов с тоской куда-то в даль. Когда один из покупателей пожелал заглянуть ему в рот, чтобы посмотреть на зубы, количество которых являлось показателем здоровья и возраста раба, тот раскрыл рот все с тем же безучастным видом и, казалось, даже не заметил, как ему туда засунули палец.
   Возле киклои за грубо сколоченным столом, но на красивом резном с высокой спинкой стуле сидел грузный щекастый мужчина лет сорока, в белой тунике и голубом гиматии. Глаза его были сонливо полураскрыты. Он часто почесывал большую с густыми черными кудрявыми волосами голову и лениво поглядывал на торговцев, рабов и толпу с видом человека, которому давно надоело все это видеть. Время от времени он освежался глотком воды из кувшина, стоявшего на столе, где находилась стопка навощенных дощечек и много папирусных свитков. Человек этот был знаток законов Ферекид. За определенную плату он составлял купчую на проданных рабов.
   Кидилла с радостью увидела на киклое мальчика. Она сразу подошла к его хозяину и стала торговаться с ним, чтобы сбить цену. Этого нетрудно было добиться, поскольку такого заморыша никто не хотел покупать, и он вызывал лишь насмешливые реплики у толпы, среди которых были советы вначале подкормить раба, прежде, чем продавать. Хозяин быстро согласился уступить его за небольшую цену. Колдунья уже собиралась отсчитать деньги и попросить Ферекида составить купчую, как вдруг услышала крик:
   - Не продавай ей мальчишку! Заклинаю тебя богами, не продавай!
   Из толпы выскочила какая-то женщина, красивая, нарядная, по виду гетера. (Примечание: гетеры ("спутницы") - особый тип продающих свои ласки женщин. Они были не только привлекательны, но и образованны, обучены виртуозной игре на музыкальных инструментах, танцам, ведению остроумной, интересной беседы. Как правило, были доступны лишь богатым людям. Нередко становились спутницами жизни великих людей). Гневно глядя на Кидиллу, она умоляюще и в то же время требовательно и предостерегающе сказала хозяину мальчика:
   - Разве не знаешь ты, что она колдунья?! - кивнула женщина на Кидиллу. - Все знают ее. Это фессалиянка Кидилла!
   - Ну и что, - непонимающе пожал плечами торговец, - она заплатит и пусть забирает его, раз купила.
   - Не бери грех на душу! Разве ты не знаешь, что она делает с мальчиками?!
   - Что?
   - Потрошит, как ягнят. Пожалей ты его!
   - Что ты говоришь, дура?! Жалкая шлюха! Кто тебе сказал такое?! Чтоб он умер самой плохой смертью! - вскричала Кидилла. Она не собиралась упускать добычу.
   - Кто мне сказал?! Да все знают что ты делаешь ночами! Нечестивой волшбой занимаешься! В сову или ворону превращаешься да на кладбище летаешь! - с решимостью и ненавистью в сузившихся от злобы глазах говорила гетера.
   - Что делаю я ночами? Сплю дома. А вот что делаешь ты ночами, так это уж действительно все знают! - с нарочитым выражением похотливости насмешливо и громко расхохоталась Кидилла и перевела взгляд на стоявших рядом людей. Она увидела лица, выражавшие удивление или любопытство. У большинства к тому же в глазах был суеверный страх. Кидилла знала, что многие боятся ее, что многие верят, что она действительно летает по ночам и способна чарами колдовства превратить кого угодно и в животное, и в камень, и в насекомое. Это придавало ей наглости. В то же время она помнила, что есть люди, которые считают ее шарлатанкой, не верят в сверхъестественные возможности ее ремесла. Хорошо знала также, что есть и такие, кто верит в исключительное могущество черной магии, признают в ней, Кидилле, большого мастера чародейства, но считают его нечестивым делом и подобно тем, кто видит в нем лишь шарлатанство, готовы в любой момент вступить с нею в непримиримую борьбу, чтобы угодить богам. Таких она особенно боялась. Кидилла понимала, что вступившаяся за мальчика-раба гетера одна из них. Колдунья бранилась с ней яростно и напористо, стараясь запугать, оттеснить, но очень опасалась, что кто-то из свидетелей их ссоры поддержит гетеру. Тогда может дойти и до жестокой стихийной расправы толпы - каменования.
   И тут произошло такое, чего она никак не ожидала, что сильно испугало ее. Гетера, обращаясь к зрителям их перебранки, воскликнула:
   - А знаете, кто убил тех двух мальчиков, которых нашли на кладбище?! У них, говорят, все внутренности были выпотрашены! - И указала злобно и порывисто на Кидиллу, как будто проткнула ее пальцем: - Она!
   По толпе прошел удивленный, пока негромкий, но явно недоброжелательный по отношению к колдунье шум. Кидиллу мгновенно бросило в жар и пот. Она так растерялась, что ей показалось, что она то ли проваливается, то ли поплыла куда-то. Мало того, Кидилла почувствовала, что краснеет, что ее смущение очень заметно окружающим. Обычно она умела сохранять самообладание и легко уходила от подобных обвинений, с удивительной артистичностью принимая невинно-недоумевающий вид, такой естественный, что ей трудно было не поверить. Но прозвучавшее сейчас обвинение застало ее врасплох, так как Кидилла давно была уверена, что по поводу гибели Гилиппа и Астиоха она вне всяких подозрений. Эту уверенность вселили в нее слухи. Подобно любому преступнику ее не могла оставить равнодушной молва. Колдунья старалась побольше разузнать о том, что говорят люди о ее злодейском убийстве. Поначалу слухи Кидиллу сильно встревожили. Как молния, ее поразило известие, что уже на другой день после убийства тела убитых мальчиков были найдены. Она узнала, что один раб, друг похороненного невольника, мертвый покой которого ею был нарушен, на следующий день после погребения пришел на кладбище, чтобы совершить положенное по обычаю намогильное возлияние. (Примечание: по древней греческой традиции, чтобы почтить память усопшего, на его могилу лили вино. Это называлось "намогильным возлиянием"). Он увидел следы волочения и крови, ведущие к могиле друга от кострища, которого накануне не было. Это его крайне удивило, встревожило и озадачило. Он поспешил в город, затем скоро вернулся к могиле, взяв с собой лопату и для смелости несколько рабов, которых отпустил хозяин, заинтригованный сообщением об увиденном на кладбище. Когда рабы раскопали захоронение, то к ужасу своему обнаружили в нем кроме погребенного накануне их товарища изуродованные тела двух каких-то мальчиков. О страшной находке быстро было сообщено в город начальнику дневной стражи. Тот при помощи глашатаев разыскал родителей не ночевавших дома мальчиков. Они узнали в их трупах своих детей. Хотя убитыми оказались бедные метеки, это преступление потрясло всех коринфян, потому что совершено оно было на кладбище и к тому же злодейским образом. (Примечание: метеки - свободные жители полиса, нне имеющие гражданства. Как правило, они были не местного происхождения). Вначале появилось предположение, что над мальчиками поглумились разбойники. Но это представлялось маловероятным, поскольку жалкие подростки-бедняки вряд ли могли привлечь к себе грабителей и вызвать у них такую ярость, что они так люто расправились с ними и уж, конечно же, разбойники не стали бы утруждать себя закапыванием их в могилу. Поэтому взяла верх другая версия - мальчики стали жертвами нищих, собиравших на кладбище поминальные и погребальные приношения. Возможно, думали многие, мальчики тоже занимались этим и были расторопнее, что навлекло на них злобу нищих и желание жестоко отомстить. Такое предположение выглядело особенно вероятным, поскольку было известно, что соперничество кормившихся кладбищенскими дарами, нередко доходило до кровавых ссор, сопровождавшихся садистскими расправами. Кажущаяся правдоподобность второй версии затмила даже третью, предполагавшую, что найдены доказательства ритуальной казни, совершенной теми, кто выполнял обряды черной магии. Эта версия ушла на задний план, а потом и вовсе забылась, несмотря на то, что колдуньи, их ужасные обряды и проделки являлись излюбленной темой разговоров древних греков.
   Кидилла знала, что за убийство метеков ей грозил лишь большой штраф, но она всегда страшилась ярости врагов, которые могли использовать ее виновность в злодеянии как повод для самочинной расправы над нею. Поэтому колдунья каждый день посылала Стратонику на рыночную площадь и в цирюльни послушать что говорят люди, пока наконец не успокоилась, поняв, что среди коринфян возобладало ложное мнение о том, кто совершил изуверское убийство на кладбище. (Примечание: цирюльни в древней Греции были местом, куда люди приходили не только для того, чтобы постричься или побриться, но и чтобы узнать друг от друга свежие новости). Теперь же, когда после этого убийства прошло уже немало времени, коринфяне перестали вспоминать о нем. Она окончательно успокоилась и забыла, что следует сохранять бдительность на тот случай, если в ее присутствии зайдет речь о том злодеянии. Поэтому обвинение, неожиданно брошенное ей прямо в лицо, привело ее в сильное, заметное всем замешательство. Тем не менее Кидилла хорошо понимала, что если сразу уйдет, то подтвердит правоту обвинения. Потому она не покидала поле боя и продолжала браниться с гетерой. Но это едва не стоило ей жизни.
   Только один продавец еще оставался на ее стороне. Толпа же негодующе зашумела. Какой-то мужчина крикнул злым, сравающимся, визгливым голосом:
   - Клянусь Зевсом, ее давно пора побить камнями, мразь эту!
   - Правильно! Разве боги не отблагодарят нас за то, что мы избавили Свет от такой нечести! - поддержал его другой.
   - Каменованье! Каменованье! - Раздались одобрительные свирепые крики, - не отпускайте ее отсюда живой! Стольких она погубила своими чарами! Как бы она весь город не заколдовала!
   Кидилла в ужасе бросилась прочь. В первый момент ей казалось, что толпа не выпустит ее, но суеверные люди, робевшие перед могуществом чар знаменитой колдуньи, о которой слышали столько невероятных слухов, сразу расступились перед ней. Она выскочила из людского кольца и, уверенная, что ее преследуют, побежала среди удивленно и встревоженно оборачивающихся прохожих. На самом деле никто за ней не гнался, так как толпа осмелилась поддержать призывавших к каменованию не более, чем шумом. Колдунья скоро это поняла и перешла на шаг, желая теперь лишь одного - не привлекать внимания окружающих. Она поспешила со спокойным видом затеряться в толпе, а потом и вовсе покинула агору.
   В подобных ситуациях, когда люди хотели учинить над нею самосуд и ей приходилось ускользать от расправы, она бывала и раньше и каждый раз долго затем не могла прийти в себя от страха. И сейчас она тоже не скоро успокоилась. От волнения она сама не заметила, как пришла к храму Диониса, который находился довольно далеко от агоры, и тут только заметила, что идет не в сторону своего дома. Она повернула по направлению к нему и усилием воли наконец отогнала тревожные мысли, мешавшие сосредоточиться на принятии нужного решения.
   Она стала думать каким образом раздобыть необходимую для приготовления отворотного зелья печень мальчика. Колдунье очень не хотелось упускать выгодный заказ. К тому же ей нужен был запас специальных материалов для магических составов и на будущие дни.
   Основными постовщиками колдуньи, сами того не ведая, были родители новорожденных. Иные из эллинов, для которых появившиеся на Свет дети были нежеланными, относили тех в особое место и покидали их. У коринфян таким местом был заболоченный пустырь, где находились остатки циклопической каменной кладки, сохранившейся еще со времен древнейшего Коринфа, не входившей в систему укреплений "нового" Коринфа, и получившей в народе название Старой Стены. Большинство покинутых детей погибало, но некоторых, как правило, не родственные им люди подбирали и воспитывали из них себе рабов. Впрочем, бывали и случаи усыновления и удочерения.
   В последнее время Кидилле не везло: каждый день по два - три раза она ходила к Старой стене, но не находила ни одного ребенка. Посылала бы с этой целю Стратонику, но не доверяла ей, зная о ее жалостливости. Кидилла посещала людные места, где можно было узнать по слухам о смерти какого-нибудь мальчика: вскрытие ночью его могилы помогло бы колдунье получить желаемое. Но смерть, верная спутница ремесла Кидиллы, на сей раз медлила ее выручать. К тому же после сегодняшнего случая на рыночной площади она чувствовала, что не скоро теперь решится отправиться на кладбище.
   Обстоятельства вынудили Кидиллу сделать то, чего ей очень не хотелось из чувства профессиональной гордости - обратиться за помощью к другой колдунье. Она пошла к Гипподамии. Та не была столь знаменитой ведуньей как Кидилла, но их объединял общий стиль исполнения обрядов черной магии, основанный на традициях фессаллийской школы.
   Гипподамия встретила Кидиллу приветливо.
   Дом ее был одноэтажный, бедный, даже без внутреннего дворика.
   Гипподамия ввела гостью в главную комнату, с очагом, домашним алтарем, небольшими статуями Гестии, Деметры и Аида, являвшимися дорогим приобретением хозяйки. (Примечание: Гестия - богиня домашнего очага у древних греков. Деметра - богиня земледелия и плодородия у древних греков). Изящные, также искусно сделанные стулья, стол, три ложа для гостей, также находящиеся здесь, тоже свидетельствовали о не столь уж малом достатке Гипподамии, накапливающей добро, но не успевшей пока перебраться в более хороший дом.
   Она не была такой жадной, как Кидилла, и угостила ее неплохим обедом - молочной похлебкой, хлебом Ахилла, фруктами и вином долгой выдержки. (Примечание: хлеб Ахилла - пшеничный хлеб высшего качества у древних греков). Прислуживали обедающим две рабыни в дорогих красных хитонах.
   Сама Гипподамия одета была нарочито плохо - в серый холстяной хитон. Волосы ее были переплетены высушенными змейками и тоже нарочито растрепаны. Старая, морщинистая, с такой прической и так одетая, она выглядела страшной и куда более напоминала колдунью, чем красивая, молодая Кидилла.
   Когда обе захмелели и повели приятную дружескую беседу, гостья поведала хозяйке о своих затруднениях и просила продать или одолжить небольшой кусок нужной ей печени. Гипподамия наотрез отказалась.
   - У меня самой почти не осталось, - ответила она, но, подумав немного, поспешила успокоить помрачневшую и с досадой дернувшую губой Кидиллу:
   - Но я могу помочь тебе и сказать у кого ты можешь купить мальчика, к тому же не дорого. Я сама у них покупаю.
   - У кого? - обрадованно с надеждой спросила Кидилла.
   - Я скажу тебе, клянусь Гераклом. Но ты мне тоже должна помочь.
   - Чем?
   - Я ценю твою ученость: ты же сама из Фессалии, где процветает наше искусство. Мне нужен твой совет. То есть, я бы хотела, чтобы ты сказала мне кое-что из того, что знаешь, что у тебя так получается хорошо.
   - Ты хочешь, чтобы я открыла тебе какой-то секрет?
   - Я хочу, чтобы ты сказала все ли что надо я кладу в отворотное зелье. Люди жалуются, что мое снадобье часто не помогает.
   - А что ты кладешь, говори?
   - Поклянись вначале, что не слукавишь, честно скажешь, чего не хватает в моем снадобье, не назовешь другое.
   - А ты поклянись, что тоже не обманешь, и, когда узнаешь от меня что тебе надо, сразу мне скажешь где берешь дешево мальчиков.
   - Вот он порукой, что я так и сделаю, - указала Гипподамия на изваяние Аида, - теперь ты клянись.
   - Клянусь всеми подземными богами, что не обману тебя.
   Они обменялись крепким рукопожатием.
   - Тогда слушай, - сказала Гипподамия. - Я делаю отвар из кусочков кладбищенского кипариса, фиг, взятых оттуда же, печени и мозга мальчика, перьев филина. Все.
   - Правильно. Но мозг мальчика необязательно. И вот что еще надо: кость из пасти тощей суки и яйца, окропленные кровью жабы.
   - Вот оно что! Ну, теперь-то у меня получится настоящее снадобье! Ваша фессалийская наука самая правильная, самая лучшая. Потому я и следую ей. Ну, теперь ты узнаешь, что тебе надо. Я обычно иду к скупщикам, когда сбор урожая. Некоторые крестьяне берут в долг у богачей. Приходит время отдавать. А это делается, когда урожай собран. Не все могут расплатиться: земля-то по-разному родит - когда хорошо, когда плохо. Иные за долги детей отдают. А заимодавцы их вместе с урожаем скупщикам продают. Подешевке, конечно. Те тоже спешат избавиться от этого товара. Кому малец нужен, если он не красавчик, правда? Скупщики их совсем дешево отдают. А сейчас как раз урожай собирают. Я могу сводить тебя к одному скупщику - он через два переулка отсюда живет.
   Кидилла отказалась, так как знала, что и сама может без труда разыскать скупщиков. Она быстро распрощалась с Гипподамией и ушла.
  
   5
  
   Близился к концу день. Жара спала. Солнце склонялось к горизонту. Оно еще не стало багровым или медно-оранжевым, как при закате, но поле, деревья, постройки, - все приобрело мягкий розоватый оттенок, - предвестник близкой вечерней зари. Голубые горы вдали сделались бледно-фиолетовыми.
   Малоземельный крестьянин Евкратис работал со своей семьей в поле, заканчивая покос ржи. Низко согнувшись, обливаясь потом, он подсекал медным серпом высокие желтые колосья. Жена Евкратиса Напа, старший сын Агид собирали скошенные колосья в копны. Несколько перевязанных сверху копен стояли неподалеку, отбрасывая на желтое жнивье длинные зеленоватые тени. Множество таких конусообразных снопов и работающих людей можно было видеть далеко вокруг на холмистом поле, уходящем к подножиям гор. Свободные крестьяне, рабы и батраки богатых землевладельцев спешили закончить уборку урожая. Местами на поле темнели густой листвой рощицы, сады и отдельные деревья, светлели дома и хозяйственные постройки усадеб бедных, зажиточных и богатых граждан Коринфа. На северо-западе виднелись стены и башни города.
   На земельном участке Евкратиса было место, на которое ему не хотелось смотреть. А сейчас, когда стало ясно, что урожая опять будет собрано недостаточно, крестьянин испытывал особенно тяжелое чувство, глядя туда. Это было позорное место, угнетавшее неприятным напоминанием. Евкратис старался не смотреть в ту сторону. Ему часто казалось, что, если он взглянет туда, то сразу увидит ораву отвратительных демонов, злорадно хохочущих и указывающих на него пальцами. Почему же это место так пугало и мучило Евкратиса? Там стоял обыкновенный крупный камень. На нем большими буквами было высечено когда и кому Евкратис должен отдать долг. Еще для прошлого посева Евкратис одолжил у богача Стромбихида зерно, которое обязался вернуть в двойном размере. Вернуть не смог и в качестве возмещения взятого жита обязан был отдать в рабство старшего сына. Тогда Евкратису удалось умолить Стромбихида повременить с взиманием долга до следующего урожая. Тот согласился с условием, что убыток ему будет возмещен в тройном размере. Кроме того, Евкратис обязался вернуть с большими процентами и то зерно, которое одолжил для нового посева. Друзья советовали ему отдать Стромбихиду сына и не соглашаться на такие кабальные условия. Но отец и мать не нашли в себе силы расстаться с Агидом. Они еще надеялись щедрыми жертвами и усердными молитвами добиться благосклонности богов. Теперь рабство грозило всей их семье.
   За работой Евкратис не заметил как подскакали на конях Стромбихид и управляющий его хозяйством - Менекол. Оба они были чернобородые, в дорогих красных туниках с непокрытыми чернокудрыми головами.
   - Что, Евкратис, Деметра снова неблагосклонна к тебе? Урожай опять скудный, как я вижу, - сказал Стромбихид.
   Крестьянин вздрогнул, услышав над собою его голос. Разгибаясь, он заметил вначале испуганное лицо жены, а потом увидел всадников.
   - К нему не только Деметра, но и все Мойры неблагосклонны, - расхохотался Менекол. (Примечание: Мойры - богинги счудьбы у древних греков). Он был доволен своей шуткой, в которой содержался намек на безвыходное положение Евкратиса, неотвратимо ведущее его к рабству. Менекол взглянул на господина, надеясь прочесть в выражении его лица одобрение.
   Евкратис бросился целовать ногу Стромбихида, волосатую, потную, свисающую из-под туники с крупа лошади, ухватил его за руку и стал осыпать ее поцелуями, умоляя богача и на этот раз перенести выплату долга. Напа тоже молила его, простирая к нему, как к божеству, руки. Призывая в свидетели Геру и других богов, она клялась, что в следующий раз все долги будут выплачены сполна. (Примечание: Гера, - согласно верованиям древних греков, сестра и жена Зевса, покровительница женщин и брака).
   - Это было бы чудо, - усмехнулся Стромбихид.
   - Боги сотворят чудо! Они не оставят нас! - кричала женщина.
   - Дура, - воскликнул Менекол, - боги покидают тех, от кого отвернулись Мойры!
   - Стромбихид отдернул руку, которую целовал Евкратис, потом, вытерев пот с лица, вдруг ласково улыбнулся и стал успокаивать несчастных, обещая быть им добрым хозяином.
   Напа с еще большим отчаянием в голосе, еще сильнее взмолилась:
   - О, Стромбихид, самый прекрасный, самый добрый, самый умный мужчина на свете! Ты прекрасен как Аполлон! Ты наше божество! Мы будем до смерти молиться тебе как Локсию! Сжалься над нами! (Примечание: Локсий - культовое имя Аполлона).
   - Дура, да разве ты не знаешь, что Локсий не заботится о страждущих?! Разве в горе на него уповают?!
   Стромбихид поощрил замечание Менекола улыбкой. Он потянул повод, ударил коня пятками и поскакал прочь, поднимая клубы пыли. Теперь Евкратис и Напа, пока Менекол еще не успел ускакать вслед за хозяином, устремились к нему и стали умолять просить за них Стромбихида, обещая дать ему хорошие дары, когда в состоянии будут их сделать.
   Менекол отпихнул молящих ногой, усмехнулся и, поворачивая коня, сказал:
   - Кабы твоя женка, Евкратис, была бы чуть посмазливее, я бы еще, может, подумал.
   Он поскакал, догоняя хозяина.
   Евкратис ожидал, что жена упадет на землю и будет долго рыдать, как это часто бывало. Но Напа сразу кончила плакать, как только Сторомбихид и Менекол ускакали. И слез у нее на щеках не было. Евкратис заметил, что в последнее время, даже в эти дни, когда подтвердились самые худшие опасения, жена, как ни странно, плакать стала меньше, чем раньше. Год назад еще были какие-то надежды, но тогда она куда чаще предавалась истерическим рыданиям. Неужели она уже смирилась с судьбой, как люди смиряются с потерей близкого человека и все реже оплакивают его?
   Напа подняла с земли пук скошенных колосьев, сжала его в руках, скрутила и сделала еще несколько бессмысленных, машинальных движений, думая о чем-то. Взгляд ее безумно был устремлен в одну точку, лицо выражало страдание и отчаяние. Она уронила колосья и пошла, покачиваясь, к дому, который находился в шагах ста отсюда. Руки ее висели как плети.
   Евкратис посмотрел на Агида. У него был такой виноватый вид, как будто он считал себя виновным во всем происшедшем. Только младший сын, пятилетний Никий, не удручен ничем. Жизнерадостность никогда не оставляет его. Всегда он сохраняет свою беспечную игривость, всюду найдет себе развлечение. Вот и сейчас с увлеченной деловитостью он что-то делает в траве около долгового камня. Житейские проблемы ему не ведомы.
   Евкратис опять посмотрел на жену. Напа подходила ко входу во двор. Ясно было, что она уже не вернется сегодня работать в поле. Женщина была так потрясена, что не пошла даже помолиться в священную рощу, что обычно делали все крестьяне, заканчивая вечером работу. Евкратис не осуждал ее, хотя не понимал как можно надеяться на благосклонность богов, забывая о молитве.
   Отношения с женой у него уже давно были плохие. Они все более портились по мере того, как жизнь делалась тягостнее и неотвратимей становилась угроза рабства, нависшая над их семьей. Напа почти не разговаривала с ним, стала груба, неприветлива, а он, подавленный чувством вины, избегал смотреть ей прямо в глаза, был угрюм, озлоблен. Жена стала совершенно холодна к нему. Всегда любвеобильная, страстная, она тем не менее теперь отдавалась ему неохотно. Порой мужу приходилось даже брать ее силой.
   Иногда в состоянии отчаяния и озлобления Евкратис хотел закричать ей, что не он виноват в теперешнем их положении, а слишком небольшой земельный участок, доставшийся ему в наследство, и истощившаяся почва. Когда Напа выходила за него замуж, разве она не знала, что выходит за бедняка? Но он молчал, потому что все равно чувствовал себя виноватым.
   Не дойдя до дома, Напа схватилась руками за голову и упала на колени, а затем и всем телом повалилась на землю. Евкратис понял, что она опять рыдает.
   Крестьянин поднял серп, который обронил, начав умолять Стромбихида, но скоро бросил его: работать он больше не мог, хотя усталость сняло как рукой. Он простер руки к небу и стал возносить молитвы Зевсу, Деметре и Пану, богам, которым привык молиться особенно часто. (Примечание: Пан - одно из низших божеств в пантеоне древних греков. Покровитель земледельцев, домашних животных, стад, пастбищ, мститель за обиженных крестьян). Он не столько молился, сколько упрекал их за то, что они оставили его в беде, не вняли молитвам, напоминал о жертвах и дарах, какие принес им. Обещал еще щедрые жертвы и приношения, если они помогут ему. Смешанное чувство благоговения, обиды, отчаяния овладело им. По щекам покатились теплые слезы.
   Кончив молиться, он сел в один из снопов и некоторое время отдыхал. Затем Евкратис пошел в священную рощу. Сыновья пошли за ним. Видя, что отец сильно расстроен, они тоже молчали. Даже младший стал менее резв и сделался каким-то удивленно-растерянным.
   Евкратис был погружен в мучительные переживания. Он сожалел теперь, что не сумел быть достаточно жестоким и твердым, чтобы отдать Агида Стромбихиду. Он должен был это сделать, ведь смог же он смириться со смертью пятимесячного первенца, умершего от какой-то болезни. Семья его продолжала жить, появились еще двое сыновей. Многие отдали в рабство своих детей и как-то смирились с этим. Да что там! Разве он, Евкратис не знает, что многие, кто не хочет иметь больше детей, сами добровольно относят новорожденного в специальное место, чтобы он умер или кто-нибудь подобрал малыша и воспитал из него себе раба или рабыню? А сколько сыновей гибнет в войнах?! И родители как-то смиряются с этим и продолжают жить. Нет, он, отец семьи, не имеет права быть слабодушным: слишком жестокий мир его окружает. Значит, и он, Евкратис, тоже должен быть жестоким.
   Немало он сожалел и о том, что завел семью, а не пошел служить в наемные солдаты, как поступали многие бедняки. Продав наследство, он бы, наверное, смог купить тяжелое вооружение и тогда бы служил даже не легковооруженным, а гоплитом. Впрочем, какой смысл сожалеть о возможном и не совершенном, если нельзя исправить ошибку? Теперь он уж почти раб и как раб не имеет права стать солдатом, даже псилоем. (Примечание: греки, которые по бедности своей не способны были купить вооружение гоплита - тяжеловооруженного воина-пехотинца - служили легковооруженными воинами, то есть лучниками, метателями дротиков, камней. Самыми бедными из них были псилои, вооружение которых составляла дубина, а вместо щита - обмотанная вокруг руки звериная шкура).
   Евкратис вошел в священную рощу. Под густой листвой платанов и олив было сумрачно и прохладно, хотя верхушки деревьев еще ярко освещало солнце. Здесь стояли раскрашенные изваяния богов, алтари. Вокруг них на земле было множество приношений, начатки урожая, венки из отборной листвы и цветов, свирели, подойники и другие вещи, посвященные крестьянами богам. На стволах висели прибитые шкуры принесенных в жертву животных. Евкратис снова молился Зевсу, Деметре, Пану, опять горячо упрекая их. Вместе с ним молились и его сыновья. Людей в роще пока было мало: лишь немногие закончили свой трудовой день.
   Идя домой, Евкратис с горьким чувством сожаления и обиды думал, что совершенно напрасными оказались принесенные им дары и жертвы. Наверное, надо было задабривать других богов. Не раз он слышал от людей как иные переставали молиться богам, которые не помогали и, когда начинали приносить жертвы другим, то добивались желаемого. Причем нередко, как говорили люди, выручают низшие божества. Почему из них он молился только Пану?! Он, Евкратис, очень редко молился нимфам: какой смысл молиться богиням источников, если и реки и ручьи далеко от его участка? А ведь многие хлебопашцы приносят жертвы нимфам. Может, нимфы обиделись на него и сейчас мстят так жестоко. Надо поскорее попробовать задобрить их. Но он уже так обеднел, что не в состоянии приносить им ни щедрых жертв, ни даров. Ничего, он слышал, что боги порой отзываются и на обычные возлияния и недорогие приношения. Завтра рано утром он придет в священную рощу и помолится нимфам и совершит возлияния молоком и вином.
   Навстречу ему попалась идущая молиться после работы группа рабов из находящегося поблизости поместья аристократа Алкифрона. Они были потные, худые, жилистые, в грязных набедренных повязках, с запыленными нечесаными нестриженными волосами. Евкратис увидел веселые небритые смуглые лица. Один что-то рассказывал, жестикулируя руками, другие смеялись.
   "Неужели и я также смирюсь с рабством и буду улыбаться и смеяться как и они?!" - подумал Евкратис. Впрочем, он заметил, что не все смеялись. У одного лицо было угрюмое, другой морщился так, словно испытывал что-то неприятное. "Наверное, болен, а его заставляют работать, - подумал Евкратис, - а, может, просто морщится от жары, или у него болит зуб".
   Евкратис попробовал себя успокоить. Действительно решения Мойр не изменить. Одним они назначили быть свободными, другим - рабами. Видно ему и его семье суждено рабство. Так угодно богам. И ведь сколько людей живут рабами. И ведь как-то привыкают. Евкратис старался убедить себя, что с началом рабства жизнь не будет кончена. Но стоило ему представить рабами своих детей, как его охватывали боль, отчаяние и возмущение. Он не мог допустить даже мысли о том, чтобы их унижали, избивали, изнуряли непосильным трудом, продавали как скот на рынке. Особенно мучительно было представлять в рабстве младшего сына. Евкратис знал, что во многих рабовладельческих хозяйствах отношение к таким малолетним невольникам не лучше, чем к щенкам. Даже есть им давали, как собакам, комочки хлеба. Агид был ласковым, милым, боязливым ребенком. Его детская боязливость вызывала в отце особенно трогательное, трепетное чувство. Евкратис приходил в ужас, думая о том, что должен будет испытать Агид, оказавшись один среди грубых, жестоких людей, когда ни отец, ни мать не смогут ему помочь, не смогут его защитить. Все эти мысли приводили Евкратиса в такое неистовство, что он сжимал кулаки, потрясал ими и кричал: "Нет! Нет!" Затем хватался руками за голову, впивался ногтями в лицо, безумно выкатывал глаза и хрипло стонал: "О, мстительные божества, за что, за что вы так наказываете меня!?" Мысли о самоубийстве и об убийстве своей семьи ему уже не казались чудовищными. Теперь он понимал отцов, которые убивали обреченных рабству свою семью и себя, хотя раньше он всегда воспринимал известия об этих ужасных и не таких уж редких случаях с душевной оторопью и гневом. Раньше он негодовал на людей, способных совершить подобное злодеяние. И вот теперь он сам должен стать одним из них! Также он не осуждал теперь и тех варваров, которые, видя неизбежность захвата в плен жены и детей, убивали их.
   Смерть казалась Евкратису единственным избавлением от мук. И как ни тяжелы ему были мысли об этом, он вновь и вновь возвращался к ним, обдумывая возможно более простой и быстрый способ убийства. Евкратис старался настроить себя на совершение этого страшного преступления, старался оправдать его неотвратимой необходимостью, но едва он представлял, как будет происходить убийство в реальности, как его рука с ножом будет опускаться на беззащитные родные тела, то он опять в ужасе кричал: "Нет! Нет!" Наконец ему окончательно стало ясно, что убить сыновей он не сможет. Это было выше его сил. У него оставалась последняя надежда, надежда на то, что он сможет покончить хотя бы с самим собой. Но хватит ли у него духу собственноручно прервать свою жизнь? Он боялся, что не сможет и это сделать. Мысль, что не хватит решимости особенно пугала его, потому что только в самоубийстве он видел спасение и понимал, что как ни ужасен и труден этот последний шаг, он должен будет его совершить. Конечно он мог бы попробовать спастись бегством, как пытались сделать иные из тех, кому грозило рабство за долги, но Евкратис с чувством отчаяния понимал, что даже это невозможно для него. Он не мог позволить себе бежать не потому, что хорошо знал, как редко удаются подобные побеги и как изуверски казнят пойманных, - отношение к таким беглецам было ни чуть не лучше, чем к беглым рабам, - а потому, что понимал - жить, зная, что где-то в рабстве страдают его дети, не сможет: лучше ему будет умереть, ведь попав в аид и, испив из вод Леты, он все забудет. (Примечание: древние греки верили, что души умерших попадали в загробный мир, подземное царство, которое называли аидом, по имени властителя этого мира бога Аида. По верованиям древних греков, воды реки Леты - забвения - находились в аиде. Души, испившие из них, забывали прошлое). Но было обстоятельство, которое ставило под сомнение и этот выбор: Евкратис очень опасался, что жена, когда будет его хоронить, не положит ему в рот монету, и он не сможет заплатить Харону, перевозящему души мертвых через реку Стикс, отделяющую мир живых от Царства мертвых, и Харон не посадит его в свою лодку, а значит ему, Евкратису, придется вечно бродить вдоль берегов этой мрачной реки, и он не избавится от своих мучений. Евкратис не сомневался, что жена именно так и посту- пит - она, конечно, не простит ему такого предательского устранения от несчастий семьи, он знал ее мстительный характер. Значит, он не сможет найти избавления от мук даже в самоубийстве. Неужели ему предстоит испытать все то горькое, невыносимое, так страшащее его, что уготовили ему Мойры?! Вот уж воистину сказано, что предначертанного ими избежать не дано никому. Даже богам.
   Если б он смог разрыдаться, как жена, выплакать свое горе, ему было бы хоть чуть-чуть, наверное, легче. Плакать мужчине у греков не считалось постыдным. Но за все эти многие горькие дни Евкратис ни разу не заплакал, хотя слезы постоянно стояли в его глазах. Вот и сейчас едкой пеленой они застилали взгляд, отчего хозяйственные постройки и дом с облезшей штукатуркой, к которым подходил Евкратис, казались ему зыбкими, расплывчатыми.
   С какой радостью раньше, в лучшие дни, Евкратис подходил к родному дому. Он знал, что его ласково встретит жена, что здесь он отдохнет в согретом ее нежностью и любовью семейном уюте. Но вот уже полгода как все переменилось. Не осталось и следа от прежнего семейного уюта. Каждый раз теперь Евкратис вступал во двор с нежеланием входить в дом, с ожиданием неприятной встречи с женою.
   Сегодня его особенно страшила встреча с нею. Не осталось никаких надежд на то, что Стромбихид опять согласится отсрочить выплату долга. Конечно, душевное состояние Напы сейчас ужасное. Скорей всего опять придется выслушать много гневных упреков, вынести ее истерические рыдания.
   Евкратис замешкался у двери. Он подумал, не лучше ли не входить в дом, а пойти ночевать к брату. Детям можно велеть передать матери, что он приглашен им на утреннее жертвоприношение и ему удобнее переночевать у брата. Но он не успел выполнить своего намерения - пока стоял в нерешительности, дети опередили его, распахнули дверь и вбежали в дом. На Евкратиса пахнуло теплом с легким запахом угарного газа, привычным с детства и неотделимым в его сознании от родного домашнего уюта (очаги в домах крестьян не имели дымохода, дым выходил в отверстие в крыше, частично задерживаясь под ней). Евкратис сразу увидел Напу. Она стояла вполоборота к нему в сизоватой дымке. И тут произошло то, чего Евкратис никак не мог ожидать. Она вдруг приветливо улыбнулась ему и, как в прежнее доброе время, ласково обратилась к нему, посетовав на то, что он задерживается к ужину.
   Евкратис опешил от удивления, затем радостно, быстро шагнул за порог. "О боги, неужели она наконец поняла, что я не виноват?! - мелькнуло у него в голове. Он сразу с благодарностью ощутил прилив нежности к ней. "О боги, как я люблю ее!" - подумал он. Но в следующее мгновение Евкратис увидел какого-то незнакомого мужчину, идущего к нему из глубины комнаты.
   "Ах, вот оно что! - разочарованно и с досадой подумал Евкратис. - Значит, пока меня не было, они здесь... А теперь она испугалась, что я пришел. Потому она так и приветлива со мной - испугалась".
   Если бы год назад он заподозрил жену в измене, то пришел бы в неистовую ярость, но сейчас был настолько подавлен сознанием вины и своего полнейшего ничтожества, что вспыхнувшая было в нем ревность тут же угасла. Он не дал ей завладеть собою. Мог ли он, виновник всех несчастий семьи, позволить себе ревновать?!
   Евкратис, тяжело вздохнув, прошел в комнату, не ответив на приветствие гостя.
   - Евкратис! - укоризненно воскликнула жена. - Как ты встречаешь гостя?! Или ты не почитаешь Зевса Гостеприимного?! Ты забыл, как он велит встречать гостей?!
   - Боги разных гостей посылают, - злобно и иронично усмехнулся Евкратис и окинул незнакомца пристальным недобрым взглядом. То был крепкого сложения лысоватый мужчина лет сорока, в солдатском хитоне и с коротким мечом на боку. По лицу его страшным рубцом пролегал длинный шрам. С виду незнакомец был или разбойник, или бродяга, или солдат без доспехов.
   - Это хороший гость! Клянусь Деметрой, это хороший гость! Он пришел, чтобы помочь нам. Он спасет нас, Евкратис! Я верю ему, - со страстной убежденностью сказала Напа.
   Евкратис решил, что жена хитрит, стараясь оправдать присутствие постороннего мужчины, но как утопающий готов в надежде на спасение ухватиться за любую соломинку, так он не мог не поверить в то, что этот, как ему казалось, любовник жены способен помочь его семье. Сердце радостно вздрогнуло в предчувствии доброй вести.Он устремил на загадочного гостя просветлевший взгляд, полный мольбы, надежды и тревоги. Евкратис подошел к незнакомцу и пожал ему руку, говоря:
   - Прости, о, гость дорогой! - Затем приподнял глаза кверху и несколько торжественно, набожно произнес: - И ты прости меня, Зевс Ксений, и вы простите меня, боги дружбы! - Евкратис снова посмотрел на незнакомца и сказал: - Кто б ни был ты, гость дорогой, здравия тебе желаю и пожалуй к моему очагу.
   - И ты тоже будь здоров, - еще раз приветствовал его незнакомец и сказал, что зовут его Никадор.
   Напа пригласила мужчин к столу. На нем уже были чарки для вина, оливки, яблоки, ржаной хлеб.
   Здесь, за столом Евкратис лучше разглядел Никадора. Не только на лице гостя был шрам, но мелкие и большие шрамы покрывали его мускулистые руки.
   "Наверное, этот головорез припрятал где-то немало золотишка и серебра, а они, разбойники, как я слышал, щедрые люди, легко расстаются с награбленным, - подумал крестьянин, - может, он, и вправду, выручит нас".
   Женщина наполнила чарки виноградным вином, разбавленным водой. (Примечание: древние греки пили вино, преимущественно разбавленное водой 1/3 или 1/2).
   - Не забудем о божественном! - торжественно сказал Никадор и пролил часть содержимого своей чарки, говоря: - Я совершаю возлияние Гермесу, богам местным и общеэллинским!
   Напа восполнила пролитое вино в его чарке и все приступили к ужину.
   Евкратис не чувствовал вкуса пищи - так его внимание было поглощено гостем.
   Пока не утолил голод, Никадор скупо отвечал на вопросы и только когда насытился, рассказал кто он такой и зачем пришел. Никакой он не разбойник, а бывалый солдат, который этих самых разбойников не раз рубил без всякой пощады. И вовсе не нужна ему Напа, а нужен ему Евкратис, нужен для очень важного дела. Оно чрезвычайно рискованно и в случае неудачи может погубить взявшегося за его исполнение. Но если Евкратис решится сделать то, о чем его попросят, его семья независимо от исхода предприятия получит много денег, не менее двух талантов золотом, а в случае удачи - неизмеримо больше. (Примечание: талант - самая крупная денежная единица у древних греков. Кроме того, талант был у них и мерой веса. В разных государствах величина ее была своя, колебалась в пределах от 26 до 32 килограммов).
   При упоминании о двух талантах глаза крестьянина чуть не вылезли из орбит от удивления. Никадор, довольный, улыбнулся: он понял, что Евкратис согласится. Впрочем, он и не сомневался - ведь не случайно же выбрал человека, находящегося в отчаянном положении.
   - Только, если тебе не повезет, - добавил гость, то постарайся успеть заколоть себя, иначе смерть твоя будет очень мучительна - они, конечно, станут пытать тебя.
   - Кто они? - спросил Евкратис.
   Никадор стал подробно объяснять Евкратису что необходимо ему сделать, чтобы получить вознаграждение. Дело представлялось действительно очень рискованным, но Евкратис радостно согласился его исполнить, предполагая, что какое-то божество посылает ему шанс спасти семью.
   Когда Никадор ушел, Напа уложила детей спать, а затем легла на супружеское ложе в объятия мужа. Впервые за долгое время она отдалась ему страстно и ласково, как всегда, пока беда не постигла семью и не сделала несчастную женщину холодной к мужу.
   На другой день Евкратис встал от сна, как давно уже не вставал - в радостном, бодром состоянии духа, хотя был почти уверен, что скоро погибнет, делая то, на что мог решиться только безрассудно смелый человек или совершенно отчаявшийся, стечением обстоятельств лишенный другого выбора.
  
  
   6
  
   В доме одного из коринфских аристократов, Стратокла, шел жертвенный пир. На него собрались богатейшие коринфяне, олигархи, те, кому принадлежала власть в государстве.
   Пиршество затянулось: была уже ночь, и ярко горели светильники на высоких изящных бронзовых подставках, освещая комнату рыжеватым светом. Молодые и пожилые аристократы в венках, в цветных, нарядных, шитых золотом одеждах, возлежали на ложах, потягивая вино из красивых золотых и серебряных чаш. Около лож стояли столики. Вначале пира на них были всевозможные яства. Затем еду заменили чаши с вином.
   Рядом с аристократами на ложах возлежали гетеры. Они были все красивы, но естественную наружность старались подменить, как выражались тогда, "приукрасить" - косметические возможности своего времени использовали согласно моде своего времени: подводили угольком брови, обрисовывали глаза, пудрили кожу лица. Такие лица зачастую выглядели бутофорски неестественными. Современному человеку они вряд ли показались бы красивыми, но в те времена такой макияж весьма ценился и считался красивым. На гетерах были драгоценные ювелирные изделия - золотые серьги, ожерелья, ручные и ножные браслеты. Головы украшали красивые прически и золотые диадемы, скрепленные тоже золотыми сеточками и цепочками. Гетеры были в полупрозрачных хитонах, а иные и вовсе уже без них.
   Жрицы любви нежно ласкались к мужчинам. Аристократы, слегка подвыпившие, но и в этом состоянии продолжавшие сохранять привычную важность, снисходительно принимали их ласки, более поглощенные беседой друг с другом.
   Пир проходил в одном из помещений мужской половины дома.
   Кроме пирующих здесь было много тех, кто прислуживал им, развлекал их и оттого в этой большой комнате казалось тесно. Стояла духота, от которой не спасали даже открытые во внутренний дворик дома дверь и окна. Рабы, маша опахалами, создавали приятный всем ветерок. Ощущался запах пота, смешанный с запахами благовоний и сгорающего в светильниках масла. Комнату наполняли гул голосов и мелодичные звуки флейты, на которой искусно играла толстая пожилая рабыня с накладными черными волосами.
   Порой она прерывала игру, когда выступали другие музыканты - женщины, игравшие на арфах, формингах. (Примечание: древание музыкальные инструменты). Пирующих развлекали также своим искусством акробаты и жонглеры. Особый интерес у собравшихся вызвало выступление местного поэта Фрасибула. Водя плектром по струнам лиры и извлекая из нее красивые звуки, подчеркивающие ритм стиха, он прочел нараспев свое стихотворение, восхваляющее воинов Коринфа. (Примечания: плектр - приспособление для игры на музыкальных инструментах: палочка, которой ударяли по струнам;
  лира - музыкальный инструмент, часто используемый в те времена поэтами). Слушатели были так восхищены, что долго не отпускали его, дружно аплодируя, вновь и вновь требуя прочитать другие свои сочинения. Фрасибул исполнил гимны Аполлону, Афродите и Посейдону. Многие знали их наизусть и пели вместе с ним.
   Затем на свободное пространство выбежали четыре танцовщицы в пурпурных легких нарядах, не столько прикрывающих наготу, сколько подчеркивающих женские прелести. Под зажигательный ритм, создаваемый ударами цимбал и серинги (примечание: древние музыкальные инструменты), которым сопровождали их выступление другие красивые и также одетые девушки, они исполнили поражающий своей чувственной откровенностью танец. Полусонные уже лица олигархов, выражавшие до того важность и лень, вдруг повеселели, похотливо заухмылялись. В глазах забегали искорки сладострастия. Мужчины с интересом следили за танцующими девушками. Во многих пресыщенных наслаждениями аристократах танец пробудил дремавшее сладострастное чувство. Опасаясь как бы приятное возбуждение их вновь не покинуло, они тут же направили его в нужное русло, благо рядом находились всегда готовые к услугам гетеры.
   Когда танец кончился, пирующие разразились восторженными криками и аплодисментами. Иные вожделенно простирали к танцовщицам руки, призывая к себе на ложе. Девушки, игриво смеясь, бросились в объятия мужчин. Те радостно и грубо овладели ими. Затем и другие олигархи предались телесным наслаждениям, причем соревнуясь в искусстве любви, их каждого теперь ласкали не менее двух женщин, поскольку молодые, привлекательные флейтистки, арфистки и другие музыкантши, привыкшие на пирах зарабатывать не только музыкальным инструментом, тоже включились в это всеобщее любовное развлечение.
   Некоторые мужчины овладевали женщинами, прикрываясь легким покрывалом, но большинство это делали совершенно открыто, не смущаясь своей наготы и интимности ласк. Спокойно и вполне пристойно проходившее до этого пиршество, стало теперь больше походить на вакханалию, с ее разнузданностью, бесстыдным переплетением голых тел, сладострастными стонами и вздохами.
   Хозяин дома Стратокл, насытившись ласками женщин, оттолкнул их и встал с ложа. Он накинул на себя и обмотал вокруг своего жирного, рыхлого тела гиматий. На толстощеком потном лице, на котором особенно выделялся крупный мясистый нос в виде картошки, появилась самодовольная надменная улыбка. Огромная шевелюра густых седеющих кудрявых волос, покрывающая массивную голову Стратокла, придавала ему некоторое сходство со львом.
   Едва он покинул ложе, как одна из его наложниц, смуглая черноволосая критянка, набросилась на другую, маленькую пышногрудую блондинку, и стала злобно, почти истерически бить ее, стараясь добраться ногтями до лица. Такая ярость охватила ее потому, что богач предпочел ей эту хорошенькую флейтистку, совсем еще юную, но развращенную, бесстыдно предлагавшую себя за деньги.
   Стратокл, с важностью повелителя пройдя между ложами, на которых продолжали в страстных содраганиях извиваться обнаженные тела, подошел к Аристею, одному из самых знатных, богатых коринфян, избранному в этом году стратегом. Это был широкоплечий, очень хорошо физически развитый мужчина, с высоким красивым лбом под светлыми, почти белыми, кудрявыми волосами, прямым эллинским носом и выпяченным волевым подбородком, который придавал лицу мужественный, благородный вид. Аристей возлежал на ложе, упершись локтем в подушку, и задумчиво потягивал вино из чаши. Одна женщина, прижавшись к нему сзади, нежно и осторожно гладила его бедро. Другая томно лежала перед ним на спине, закрыв глаза и сладостно улыбаясь.
   - Мой дорогой Аристей, я не узнаю тебя, - сказал Стратокл. - Неужели даже прекрасная Ламия не способна сегодня поднять твое настроение?
   - Если бы ты не был так поглощен своей критянкой, то непременно заметил бы, как мы делили сейчас с Ламией сладкие труды Афродиты, - улыбнулся Аристей.
   - И все же, клянусь Дионисом, я не узнаю тебя, дорогой Аристей. Какой-то унылый ты сегодня, ты, который всегда такой веселый бываешь, особенно у меня на пирах. Уж не сглазил ли кто тебя?
   - Дорогой Стратокл, дурной глаз мне часто вредит, но сейчас я не печален, а просто задумчив: у меня не выходят из головы вести, которые мы получаем из Мегар. Плохое предчувствие томит меня. (Примечание: Мегары - древнегреческий город на Истмийском (коринфском) перешейке. Подвластная ему область Мегарида соседствовала с Коринфикой).
   - Ты по-прежнему думаешь, что Аполлодор готовится перейти к решительным действиям?
   - Это слишком очевидно.
   - Мне кажется, ты излишне подозрителен. На самом деле нет никаких поводов для беспокойства.
   - Наши соглядатаи в Мегарах сообщают, что кто-то купил в оружейных лавках много мечей и кенжалов.
   - Но почему ты думаешь, что это против нас? Кто же сейчас не вооружается?
   - Мне сообщили, что какой-то плотник в Мегарах сколачивает складные лестницы.
   - Но почему ты опять думаешь, что это делается непременно против нас? Их мог заказать кто угодно. Разве мало сейчас таких, кто покушается на чужое добро? Непонятно что тревожит тебя?
   - Меня бы это не тревожило, если бы в Мегарах не жил наш изгнанник Аполлодор, который только и ждет того, когда у него будет достаточно сил, чтобы вступить с нами в открытую борьбу.
   - Он не решится на это, пока ему не удастся набрать достаточно наемников, а у него никогда не хватит на это средств, потому что на его стороне только простой и рыночный народ и никого из достойных и по-настоящему богатых людей.
   - Торговцы скоро, наверное, будут не беднее нас. Многие уже очень богаты. Они вполне могут собрать достаточно денег. А простолюдины, которые их поддерживают многочисленны.
   - Но у нас есть более тысячи гоплитов. Да и мы "лучшие и прекрасные" (Примечание: прозвище аристократов у древних греков) сможем выставить почти сто всадников.
   - На гоплитов я не особенно надеюсь. Конечно, наемники отлично владеют оружием, закалены в битвах. Однако все знаю, как они ненадежны. Они готовы взбунтоваться при малейшей задержке жалования, могут изменить, да и боевой дух их может покинуть в самый ответственный момент. Полагаться только на силу оружия так ненадежно, так недальновидно. В гораздо большей безопасности мы будем, если облегчим жизнь коринфянам.
   - Ах, вот оно что! Ты по-прежнему за снижение налогов и уничтожение части долговых расписок, о чем ты тогда в Совете говорил. (Примечание: имеется ввиду Совет аристократов Коринфа, управляющий полисом) Совершенно нелепая идея. Я думал ты уже забыл о ней, стал мудрее. Неужели ты думаешь, что кто-нибудь тебя поддержит в Совете? Мы не пойдем на это никогда.
   - Клянусь Зевсом, за свое неразумие вы можете дорого поплатиться. Неужели несчастия, случившиеся в других городах, где к власти пришла чернь, не сделали вас умнее? О боги, зачем вы лишаете моих друзей разума?! Пойми, Стратокл, я не призываю делиться с чернью властью - то, что произошло в Афинах, мне самому не по душе. (Примечание: в Афинах в ходе противостояния аристократии и демоса был достигнрут компромис, было учреждено демократическое государственное устройство, что позволило избежать народного восстания). Но мы можем поучиться у афинян их человеколюбию, умению находить согласие с чернью. Если мы и дальше будем рассчитывать только на силу оружия и устрашение, то можем потерять все.
   Стратокл посмотрел на Аристея пристальным, уже недоброжелательным взглядом и, сжав губы с выражением непримиримости и жестокости, рассек воздух ребром ладони, как будто мечом.
   - Надо "твердой ногой наступить на грудь народа, бить его медным копьем", - процитировал он известного поэта: знание большого количества классических стихотворных текстов и умение находчиво кстати вставлять в разговоре выдержки из стихов, считалось у греков непременным условием образованности.
   "Если владыку полюбят в народе,.. Все за него тогда будут, а не против него, Тысячи глаз и столько ж ушей будет тогда он иметь", - ответил Аристей словами другого поэта.
   - Все мы давно уже знаем, - сказал Стратокл, что Аполлодор злоумышляет против нас, но год проходит за годом, а корабль его, как говорится, и ныне на берегу сохнет: ничего до сих пор опасного для нас он не предпринял.
   - Пока, но скоро обязательно предпримет.
   Стратокл расхохотался: - Ни в ближайшее время, ни, вообще когда-нибудь в будущем он не выступит против нас. Да и можно ли бояться человека, который все дни проводит в пирах, проматывает свое состояние в непрерывных кутежах?
   - Да поможет мне Пито! (Примечание: богиня убеждения у древних греков) - воскликнул Аристей. - Как же ты не понимаешь, Стратокл, что именно это-то и кажется подозрительным: человек, всегда отличавшийся безупречной жизнью, своей воздержностью, вдруг стал что ни день кутить, выставляя напоказ свое распутство. Не есть ли это средство притупить бдительность наших соглядатаев? Я уверен, что Аполлодор готовится предпринять что-то в самое ближайшее время.
   - Одно из двух, дорогой Аристей: или ты слишком подозрителен или сделался пророком, только плохим пророком.
   - Как бы я хотел оказаться лжепророком!
   - Мой милый Аристей, даже Пифия, говорят, когда сходит со своего треножника, отдается полностью отдохновению. (Примечание: прорицательница в святилище Аполлона в Дельфах Пифия, вещала, сидя на золотом треножнике). Сойди же и ты со своего треножника, прекрати предрекать нам беды и отдайся отдохновению.
   Стратокл велел виночерпию наполнить вином две чаши и поднес одну Аристею.
   Пир продолжался до утра. Гости разошлись по домам уже засветло.
  
  
   Прошли день, ночь, и многие аристократы снова собрались на пир у одного из них, устроенный уже без всякого повода. Пиршество продолжалось не так долго, как в прошлый раз: начавшись в середине дня, оно закончилось с наступлением темноты.
   Ложась спать и обращаясь к ночным богам послать благие сновидения, олигархи были уверены, что проведут ночь спокойно и встретят утро, обещающее новые радости и удовольствия. Но дожить до утра большинству из них было не суждено.
   Под покровом ночной темноты к городу подкрался отряд гоплитов численностью в сто шестьдесят человек. Вел его злейший враг коринфских олигархов Аполлодор, предводитель демократической партии Коринфа, вынужденный шесть лет назад бежать в Мегары, где начал подготовку к освобождению родного города от тирании нескольких богатейших семейств.
   Воины приставили к городской стене лестницы и стали взбираться на нее. Подъем наверх происходил слишком медленно, так как складные лестницы сильно раскачивались и лезть по ним приходилось осторожно. Кроме того, скоро на небе появилась луна, которая долгое время находилась за тучами, что позволило отряду незаметно приблизиться к городским укреплениям. Лунный свет залил всю округу. Довольно быстро стража заметила чужаков и бросилась на тех, кто уже взобрался на стену. Завязался рукопашный бой. Сразу же были подняты сигнальные огни, предупредившие всех, охраняющих городские укрепления об опасности и поднявшие по тревоге отряды наемников, свободных от караульной службы.
   Воины Аполлодора пали духом, огорченные тем, что не оправдалась надежда проникнуть в город незамеченными. Они встретили сильный натиск с обеих сторон, откуда наседали солдаты стражи, ряды которых все пополнялись, так как по стенам продолжали подбегать караульные воины. Еще не успевшие подняться наверх наемники Аполлодора, а таких было немало, уже собирались броситься бежать, оставив на произвол судьбы сражающихся на стенах и уже за нею товарищей. Положение спасли сам Аполлодор и его ближайшие соратники, делившие с ним изгнание и готовые умереть вместе с ним. Почти все раненые, они продолжали драться. Их мужество воодушевило остальных участников штурма. Удалось оттеснить караулы, нанеся им ощутимый урон. Но на выручку страже уже двигался большой отряд гоплитов. Изнуренные боем и малочисленные воины Аполлодора не смогли бы ему противостоять.
   Но Аполлодор и его единомышленники в Коринфе все очень хорошо рассчитали. Они понимали, что солдаты олигархов пойдут на выручку страже самым кратчайшим путем. В том месте, где должны были, по предположению заговорщиков, пройти гоплиты, мятежники устроили засаду, спрятавшись за домами в количестве около ста человек. Они были плохо вооружены: только половина имела мечи (доставленные в Коринф тайным образом, так как олигархи под страхом смерти запретили горожанам иметь оружие), остальные были вооружены кто кухонными ножами, кто палками, многие имели сплетенные из ветвей и обтянутые бычьей кожей щиты.
   Когда гоплиты шли по улице, где была устроена засада, заговорщики по команде предводителя подняли дикий, страшный вопль и бросились из-за углов домов на солдат. Приведенные внезапным нападением в панический ужас, те сразу кинулись бежать. Повстанцы преследовали их по узким темным улицам. Из домов выходили разбуженные коринфяне и помогали ловить солдат. Многие наемники, которые хорошо ориентировались в ночном городе и были скоры на ноги, сумели спастись за городские укрепления, остальные пали или были захвачены в плен, а потом проданы в рабство. Это было полное поражение олигархов, крушение их тиранического владычества. Ночной переворот удался. Власть в Коринфе перешла к демократической партии.
   Началась жестокая расправа над аристократами. Наемники Аполлодора, а также коринфские ремесленники, матросы, гребцы, мелкие и средние землевладельцы, бывшие в ту ночь в городе, торговцы, менялы, ростовщики, нищие, все те, кто ненавидел олигархов и причислял себя к демократической партии, творили злодеяния, которые считали справедливым возмездием. Они врывались в дома, грабили, насиловали, убивали. Было убито много бывшых в ту ночь в Коринфе аристократов и их родственников. Уцелели лишь те, кого некоторые коринфяне вопреки приказу Аполлодора все же не убили, а на свой страх и риск сделали рабами, поспешив продать их за пределами города. Остались в живых и те из "лучших и прекрасных", кто находился тогда в загородных поместьях.
   Не боясь уже никакой власти закона, не обуздываемые никем и ничем коринфяне убивали даже таких, которых никак нельзя было причислить к олигархам, но зажиточности которых завидовали. Погибло немало тех, кто давал деньги взаймы, даже таких, кто дал когда-то кому-то незначительную сумму. Должники торопились избавиться от своих заимодавцев. Зачастую люди просто сводили друг с другом счеты. Некоторые аристократы успели покончить с собой, пока восставшие взламывали двери дома. Иногда с трупами отцов семейств находили их мертвых жен, а порой и детей. Собственным и их убийством знатные мужи стремились оградить себя и свои семьи от издевательств тех, кого они презирали.
   Нередко последним прибежищем для эллинов становилось святилище. Люди, отчаявшиеся спастись каким-нибудь иным образом, бежали в храм и припадали к стопам кумира или к алтарю. Таких называли "молящими о защите". Трепещущие перед карающей силой богов греки далеко не всегда решались оторвать их от святынь, опасаясь прогневить божество, на чью помощь те уповали. В этих случаях пускались в ход убеждения, лживые обещания. Часто "молящих о защите" рано или поздно удавалось уговорить выйти из храма, после чего их умерщвляли. Не поверившие обещаниям сохранить им жизнь умирали у алтарей и кумиров от голода и жажды, что считалось нечестьем для тех, кто это допустил. Такое происходило тогда и в Коринфе.
   В первое же утро после захвата власти Аполлодор со своими сподвижниками созвал народное собрание. Огромный театр заполнили сотни людей. Перед собравшимися появился Аполлодор. Он вышел, прихрамывая и опираясь на копье. Раненая правя нога его была перевязана выше бронзового наголенника. (Примечание: часть доспеха тяжеловооруженного воина, защищавшая колено и голень). Всеобщие аплодисменты и восторженные крики долго не давали ему начать речь. Столпившиеся вокруг коринфяне забрасывали его цветами, венками и всячески восхваляли. Это называлось прославлением. Наконец по требованию глашатая толпа заняла места на скамьях и затихла. В наступившей тишине раздался зычный голос Аполлодора. Он поздравил соотечественников с освобождением от тирании олигархов, обещал сделать все, чтобы Коринф обрел подлинно демократическое государственное устройство. Аполлодор рассказал о том, как подготавливал в изгнании свержение власти аристократов в родном городе, назвал имена тех людей, которые особенно помогли ему в его борьбе. Вместе с этими именами прозвучало и имя бедного крестьянина Евкратиса, который, рискуя жизнью, провез через городские ворота под самым носом у стражи в повозке под зерном мечи, те самые мечи, которые решили исход битвы, обратив в бегство наемников, спешивших на помощь стражникам, защищавшим городские стены.
   Аполлодор говорил недолго: усталость и ранение ослабили его. В конце речи он высказал уверенность, что скоро падет и Акрокоринф.
   Так и случилось: Акрокоринф, мощная, неприступная крепость на огромном холме внутри города, в которой еще продолжали держать оборону две сотни наемников, на другой день перешла в руки восставших. Узнав, что тех, кто им платил жалованье, уже нет в живых, солдаты спустились со стены, выдававшейся за пределы города, и ушли из Акрокоринфа.
  
   7
  
   Девятилетний сын стратега Аристея Пифодор проснулся от того, что его сильно, лихорадочно трясла за плечи мать. Еще не открыв глаза, он услышал ее испуганный торопливый голос.
   - Вставай, Пифодор, вставай, мой мальчик! Надо бежать, бежать скорее. О боги! Вы наказываете меня! Пусть так. Но чем виноват он, мой маленький сын?! - женщина задыхалась от волнения, и голос ее прерывался. Пифодор почувствовал, что этот голос не такой, какой обычно, а какой-то другой: хрипловатый, дрожащий, превратившийся вдруг в мучительный слезный стон отчаяния, когда она говорила последние слова.
   Пифодор открыл глаза и увидел силуэт склонившейся над ним матери и мелькание неяркого света за ней. В комнате был мрак, но в открытую дверь проникали рыжеватые отсветы каких-то огней. Эти колеблющиеся, тревожно скачущие отсветы то появлялись, то исчезали, то вновь появлялись, слегка озаряя настенную роспись комнаты.
   Не дожидаясь, когда он встанет, мать обхватила мальчика руками, подняла, потянула за собой. Он ощутил, что уже стоит на ногах.
   - Что, мама, пожар? - спросил Пифодор, вспомнив разговор взрослых о недавнем пожаре где-то.
   - Да,.. нет, - ответила мать, - нет, не пожар. Только ты не бойся, ничего не бойся!
   - Пифодору не было страшно, поскольку он еще не пришел в себя от сна, а ночное происшествие обещало желанное приключение.
   Мать схватила его за руку и бросилась с ним к двери. Но в этот миг в комнату вошел, сразу ее всю осветив факелом, незнакомый мужчина, бородатый, кудрявоголовый, в одной набедренной повязке. Очень большая его пышная борода, слишком несоразмерная с костлявой выпяченной грудью и всем низкорослым худым телом, его взъерошенные черные кудри над удлиненным залысиной лбом, придавали ему какой-то несуразный, смешной вид, что сразу развеселило Пифодора. Еще веселее мальчику стало, когда незнакомец расхохотался, обнаружив недостаток нескольких передних зубов.
   - Так вот ты где! - сказал мужчина и затем крикнул: - она здесь, Аристеева женка!
   Незнакомец оценивающим взглядом окинул женщину и, широко похотливо улыбнувшись, произнес:
   - А баба у него справная. Как раз по мне.
   Пифодор не мог не заметить в какое смятение привело мать появление мужчины. Она ахнула и попятилась. Пифодор почувствовал, как рука, державшая его руку, вздрогнула. Женщина оттолкнула от себя сына в направлении выхода, крикнув:
   - Беги, сынок, беги на улицу!
   Но Пифодору сразу передался испуг матери. Он вдруг подумал, что перед ним какой-то подземный демон, может быть, даже сам Аластор. (Примечание: подземный демон, дух мести. Греки верили, что от него нет спасения даже в загробном мире). Те самые черты мужчины, которые только что рассмешили мальчика, теперь в глазах его делали незнакомца особенно страшным: у кого, как не у подземного демона должны быть такие огромная борода, всклокоченные волосы, щербатый рот? Пифодор вне себя от ужаса завизжал в истерике и спрятался за мать.
   И тут женщина в неистовом отчаянном порыве бросилась на незнакомца. Бешенно молотя мужчину кулаками, она быстро оттеснила его к стене. Тот чуть не выронил факел, обороняясь от нее. Пифодор сразу успокоился. Он и не сомневался, что мать одолеет. Мальчик был уверен, что нет на свете никого, кто бы мог сравниться в силе с его матерью. Еще бы! Все служанки, когда она их била, после первого же ее удара, падали ниц, целовали ей ноги, умоляя о пощаде. Правда, он заметил, что дерется она неправильно - как-то по- девчоночьи. Не так надо бить кулаками. Ну да ничего: он еще ей покажет, как надо.
   - Ах ты, сучка! - воскликнул мужчина и левой рукой (правая держала факел) обхватил ее тело, приподнял и, сжав у себя под мышкой, словно какую-то вещь, понес женщину к выходу. Она кричала, хрипела, задыхаясь от ярости, колотила его кулаками, дергалась, била ногами по воздуху, не имея возможности попасть ими в насильника. Схваченная крепкой жилистой рукой женщина оказалась совершенно беспомощной. Мужчина вынес ее из комнаты во внутренний дворик дома.
   Увидев, что мать побеждена, что остался без ее защиты, объятый страхом Пифодор забился под кровать и плакал, прислушиваясь к голосам, слышным из открытой двери. Это были мужские голоса, совсем незлые - переговаривающиеся, смеющиеся, зовущие куда-то, подбадривающие, просящие помочь. Два раза мальчик слышал голос матери. Она уже не кричала, а просто умоляла о чем-то. Ему еще не приходилось слышать такой интонации в ее голосе. Он более привык к ласковому ее тону, когда она обращалась к нему или к мужу и дочерям, и повелительному, когда разговаривала со слугами.
   Пифодор начинал обращать внимание и на звуки сверху. В комнате над его спальней слышались мужские голоса, скрип и шуршание чего-то, передвигаемого по полу, топот ног. Что-то там упало и покатилось. Затем что-то рассыпалось, и сразу люди наверху забегали, заспорили.
   Вдруг спальня Пифодора ярко осветилась. Он увидел две пары голых ног - одна босая, другая в грубых сандалиях. Мальчик сразу перестал плакать и притаился. Из-под кровати ноги вошедших видны были до колен.
   - А что тут взять-то? - услышал он сипловатый мужской голос. - Детская кровать, скамейка и лабуда всякая.
   - Пошли дальше, - ответил другой мужской голос, - в таком богатом доме, я думаю, есть добро и получше этого.
   Ноги повернулись и пошли к выходу. В комнате снова стало темно.
   Пифодор опять услышал умоляющий голос матери. После раздались девичьи крики. Мальчик сразу узнал голоса - кричали его сестры.
   Ему стало еще страшнее, но Пифодор вспомнил рассказы о прославленных героях, на которых так хотел быть похожим, и он устыдился своей боязни. Пересилив страх, мальчик выбрался из-под кровати и подошел к двери, распахнутой во внутренний четырехугольный дворик большого двухэтажного дома.
   Пифодора сразу ослепил яркий свет многих факелов в руках каких-то незнакомых людей, наполнявших дворик. На галерее, которая шла по четырехугольному периметру второго этажа и держалась на изящных мраморных колоннах, тоже было не мало мужчин с факелами. Именно проникающий в спальню свет факелов Пифодор принял вначале за отсветы пожара.
   Незнакомцы были в туниках, хитонах, хламидах, просто в набедренных повязках, некоторые с палками, кухонными ножами. Желтый свет факелов отбрасывал на стены множество больших черных теней. Здесь, где стоял сейчас мальчик, многоголосый шум стал ему слышен гораздо громче.
   Незнакомцы были чем-то очень воодушевлены, увлечены каким-то делом и находились все в торопливом радостном движении. Они входили в черные проемы распахнутых дверей, зиявшие в освещенных факелами стенах между колоннами и ведущие во внутренние помещения первого и второго этажей. Выходили оттуда эти странные гости, неся треножники, светильники, статуи богов, картины на досках, золотую и серебряную посуду, кресла, столики, кровати, взятые в охапку вороха одежд, покрывал, подстилок, сорванных завес, подушки, узлы и узелки со всевозможной утварью и т.п. Те, кто был на втором этаже, спешили со своей ношей к лестнице, спускались по ступеням вниз и также, как все остальные, кто уже нагрузился вещами в комнатах первого этажа, шли по внутреннему дворику и скрывались в двери, ведущей в переднюю дома, уходя, по всей видимости, на улицу. Оттуда все время появлялись новые такие же гости, также одетые и также возбужденные, с глазами, выражавшими задор и уверенность в себе, и тоже торопились в двери комнат.
   Все эти незнакомцы вначале не показались мальчику страшными, потому что у них были радостные, довольные лица или озабоченные, но все равно веселые. Он почувствовал, что всех этих таких разных с виду людей - молодых и немолодых, богато одетых и бедно, объединяет что-то общее. Мальчик не понимал, что общим в них было проявление радости, той бодрости духа, которые испытывают люди, торжествующие победу. Чувствовались также азарт и взаимопонимание, какие бывают в обществе воров и грабителей, совершающих преступление.
   Мимо Пифодора прошел долговязый бородатый мужчина, в набедренной повязке, с узлом на спине. Из переполненного узла что-то выпало, блеснув. Мальчик увидел на каменном плиточном полу большую серебряную брошь и сразу узнал ее. Не раз он видел такое украшение на матери. Когда она надевала пурпурный праздничный хитон, то застегивала его на плече этой брошью.
   Пифодор вышел из двери и подобрал брошь. Теперь внутренний дворик лучше открылся его взгляду. Он увидел, что людей здесь гораздо больше, чем ему казалось вначале, и не все занимаются вынесением вещей. Немало мужчин столпилось под колоннами в углу дворика. Они тоже были возбуждены и увлечены чем-то. Внутри этой небольшой толпы что-то происходило. Именно оттуда слышались крики девушек.
   - Эй, Дионисодор, я что-то не понял - ты что там вякаешь на счет того, что девка твоя?! - раздался в толпе грубый недовольный мужской голос. - Ты что, разве не знаешь, что решено их всех убить?!
   Послышались другие голоса:
   - Правильно! Всех "Лучших и прекрасных" убьем! Сколько они кровушки нашей попили, сволочи! Теперь за все ответят!
   - Правильно! Убить их всех - и старых и малых, и мужей и женок их, всех! Ведь и Аполлодор сказал: "Берите их - они ваши. Делайте с ними что хотите, но только чтобы ни один в живых не остался".
   Во взглядах, а также в облике и поведении столпившихся чувствовалось что-то животное, безумное. Хотя эти люди радостно улыбались, они показались Пифодору страшными и даже более лохматыми и ростом выше, чем другие, те, что занимались вынесением вещей.
   В это время по лестнице со второго этажа двое мужчин с трудом сносили тяжелый ларь. К ним сразу стали подбегать другие и помогать нести, хотя те угрожающе кричали на них, стараясь отогнать от своей ноши. Помогавшие совершенно не обращали внимания на их угрозы и продолжали поддерживать ларь, плотно прижимаясь друг к другу и едва не оттесняя взявших эту добычу первыми.
   Как только сундук спустили с лестницы, его тут же бросили. Раздался тяжелый удар о каменные плиты. Сразу несколько рук откинули крышку ларя и стали рыться в нем. В пригоршнях блеснуло золото. Люди торжествующе смеялись, злобно и нетерпеливо отталкивая друг друга, роняли жадно хватаемые монеты, которые звонко рассыпались на пол и стучали, падая в открытую крышку сундука. Один мужчина достал большой золотой кубок, другой даже настоящий полновесный золотой талант. Завладевший талантом прижал его к груди руками, и с безумным радостным криком бросился с ним к выходу из дома.
   Отовсюду к ларю сбегались другие люди. Около него завязалась драка. Каждый старался оттеснить другого, пробиться к ларю и набрать побольше золота или в кошель, или за пояс. (Примечание: роль карманов у древних греков часто выполнял пояс). Некоторые рвали на себе одежду, чтобы сделать из оторванной ткани узелок для денег. От взаимопонимания, взаимовыручки и всеобщего торжества, объединявших до этого незнакомцев, не осталось и следа. Они сделались вдруг злыми, неуступчивыми, разъяренно рычащими, как свирепые звери. Теперь не только столпившиеся в углу дворика незнакомцы, делавшие что-то непонятное с девушками, заставлявшее их кричать, но и все остальные стали внушать мальчику сильный страх.
   Пифодор, опять заплакав, хотел вернуться в свою спальню, но увидел там свет и людей с факелами. Один из них с его кроватью шел к двери. Выйдя из комнаты, он грубо оттолкнул стоявшего у него на пути Пифодора. Тот упал и заплакал еще сильнее.
   Полежав, поплакав и поняв, что никто не собирается его жалеть и успокаивать, он стал подниматься.
   Основная часть содержимого ларя, из-за которого произошла ссора, досталась не коринфянам и вот каким образом. Среди участников спора был один из наемников Аполлодора. Ему сразу посоветовали убраться по добру-по здорову и не зариться на богатства, которые по-праву принадлежат коринфянам. Воин внял угрозам и вышел из дома. На улице он быстро нашел других наемников Аполлодора, привлеченных в богатые кварталы стремлением поживиться грабежом. Те, услышав о найденных сокровищах и о том, как обошлись с их товарищем по оружию, поспешили в дом Аристея. К тому моменту драка у ларя уже прекратилась: поссорившиеся пришли к согласию и теперь по очереди брали из сундука деньги и драгоценности. Подошедшие воины, - их было одиннадцать, - велели всем немедленно отойти от ларя. Вынимающие из него сокровища вначале удивленно и испуганно уставились на солдат, а затем вне себя от возмущения разразились бранью и угрозами. Тогда гоплиты, сомкнув щиты, с обнаженными мечами пошли на них. Безоружные, или вооруженные только палками и кухонными ножами коринфяне не решились принять бой и стали поспешно с возмущенными криками отходить. Один из них замешкался, стараясь ухватить еще денег. Солдаты не стали его убивать. Один воин только слегка кольнул мечом коринфянина, желая лишь пугнуть. Тот вскрикнул и, рассыпая монеты, отскочил от сундука.
   Отогнанные от ларя подняли большой шум, призывая всех находящихся в доме коринфян не допустить произвола обнаглевших чужаков и перебить их. Однако коринфяне были слишком плохо вооружены и не организованны. К тому же многие были довольны и тем, чем уже успели завладеть. Другие вообще не заметили наемников Аполлодора, так как все их внимание поглощало насилование женщин. Поэтому гоплиты избежали нападения. Их лишь осыпали со всех сторон угрозами, оскорблениями, проклятьями. Немало было и таких коринфян, которые увещевали разъярившихся от жадности соотечественников. Они говорили:
   - Что вы разорались так, безумцы?! Сегодня такой день - мы свободны!
   - Говорят, что Аполлодор освободил нас! Не это ли люди Аполлодора?!
   - Да их цветами осыпать надо, а не проклятьями!
   Появление воинов произвело на Пифодора большое радостное впечатление. Они были похожи на его отца, когда тот надевал доспехи для военных упражнений или, отправляясь на войну. Как и всякий мальчишка, Пифодор любил рассматривать воинов, особенно гоплитов. И сейчас он восхищенно смотрел на красивые бронзовые шлемы с высокими гребнями, кирасы, набедренники, наголенники, широкие с рисунком щиты, обнаженные мечи, длинные солдатские плащи. (Набедренник: часть доспеха тяжеловооруженного воина, предствалявшая собой юбку из часто пришитых верхним концом к поясу ремней с металлическими бляхами). Лезвия клинков, доспехи ярко блестели, отражая факельный свет. Мальчик невольно вспомнил слова матери, которые она произносила при появлении мужа в доспехах: "Подобен Аресу!" "Они подобны Аресу!" - с восхищением подумал Пифодор, глядя на воинов.
   Четверо гоплитов подняли ларь и понесли к выходу в окружении остальных, закрывшихся щитами, между которыми выглядывали лезвия мечей.
   Перед лестницей, на том месте, где недавно была потасовка, остался лежать какой-то мужчина. Мальчик сразу понял, что это труп. Пифодор часто играл со своими дядьками и сверстниками из рабов в сражающихся воинов. Именно, лежа так, с широко раскинутыми руками и ногами, они изображали убитых. Мальчик не ошибся - то действительно был труп, труп человека, погибшего в драке у ларя.
   Пифодор увидел и второго убитого. Хотя он находился намного ближе к нему, чем первый, мальчик до этого не замечал его из-за неравномерного освещения дворика и потому, что внимание было приковано другими впечатлениями. Он лежал на спине, с раскинутыми руками и ногами и выставленным вверх подбородком. Мальчик догадался, что погиб этот человек не в драке у ларя, так как лежал в отдалении от того места, где она произошла.
   Пифодор не испугался трупов. Напротив, он воодушевился, ему стало интересно происходящее, похожее на войну - даже убитые есть.
   На нижних ступенях лестницы сидел раненный в драке, получивший удар ножом в живот. Пифодор не понимал, что это раненый, но глядел на него, потому что тот привлекал внимание своим видом и поведением. Он сидел, скорчившись, держась руками за живот, и делал попытки встать, но не мог даже приподняться. Продолжая держаться одной рукой за живот, а другой опираясь о лестницу, раненый стал продвигаться вдоль ступени к перилам. Не добравшись до них, он лег на бок, как будто собрался спать. Вдруг руки, ноги его как-то странно быстро задрожали, задергались, как от сильного озноба. Затем мужчина замер и продолжал оставаться недвижимым в той же позе. Пифодор не понимал, что видит раненого, который умер у него на глазах.
   Мальчика поразил черный след, который тот оставил на лестнице там, где продвигался, и быстро образовавшаяся черная лужа под его ногами, лежавшими на полу. К удивлению своему, Пифодор заметил, что и под лежащими людьми, которые ему сразу показались убитыми, тоже такие же темные пятна, только еще больших размеров. "Откуда они здесь взялись? - удивленно подумал мальчик. - Их же вчера здесь не было". Пифодор всмотрелся в эти странные темные пятна. Они слегка поблескивали в свете факелов и были похожи на лужи какой-то жидкости. Он теперь видел, что пятна не черные, а коричневые. И тут пятно под человеком, лежавшим под лестницей, сверкнуло, зеркально отразив свет факела, проходившего мимо незнакомца, и на миг обрело явственный красный цвет. Пифодора, как будто толкнуло что-то. Он ужаснулся и чуть не вскрикнул. "Так это же кровь! - понял он. - Но откуда она здесь?! Неужели это кровь убитых?! Но почему ее так много?!" Мальчик опять испугался и заплакал.
   - Что вы делаете?! Остановитесь! Заклинаю вас всеми богами! - услышал он знакомый голос и увидел вольноотпущенника Эргина, старика-сирийца, бывшего приказчиком у его отца. Эргин метался около толпы, окружавшей сестер Пифодора, и умолял мужчин пощадить девушек, не мучить их. Он был очень высок и имел очень длинные руки, которые то широко раскидывал, словно собираясь обхватить ими толпу, то умоляюще протягивал к незнакомцам, крича:
   - Сжальтесь! Пощадите! Где ваше эллинское человеколюбие?!
   Видя полное равнодушие людей к его мольбам, он простирал руки к небу и обращался к богам:
   - О, Деметра, о, Гера, уймите их, остановите! Защитите нас!
   Вот он бросился в толпу, стал решительно протискиваться между людьми. Теперь мальчик видел только его остроконечный лысый затылок. Эргин говорил громко и возмущенно, но Пифодор уже не разбирал его слов за шумом раздавшейся брани. Вдруг мальчик услышал хриплый вскрик со стоном и в следующее мгновение увидел, как вольноотпущенника вышвырнули из толпы. Он едва устоял на ногах, сильно согнулся и держался руками за живот, как тот мужчина, что сидел на лестнице, пока не повалился на нее и не застыл после странных судорог. Эргин испустил мучительный протяжный стон и сделал несколько неуверенных шагов в сторону Пифодора. Шею сириец вытянул вперед и мотал головою. Он остановился, оторвал от живота руки, опустил голову так, словно что-то рассматривал у себя на животе, а потом снова схватился за это место. Эргин находился теперь в менее освещенной части дворика и темным силуэтом выделялся на фоне пестрой залитой факельным светом толпы, насилующей девушек. Он разогнулся, но тут же, вскрикнув, снова сжался. На мгновение свет какого-то факела попал на его лицо, затемненное до этого, и Пифодор увидел гримасу боли. Вольноотпущенник стоял, пошатываясь, тяжело дыша. Затем повернулся вправо и пошел на заплетающихся ногах, что-то говоря непонятное сквозь мучительное хриплое постанывание. Он двигался прямо к тому трупу, что лежал ближе к Пифодору.
   Мальчик бросился к Эргину в надежде на его помощь, защиту, так как помнил, что тот всегда доброжелательно к нему относился - часто ласково шутил с ним, делал ему подарки.
   - Эргин, Эргин,.. - стал говорить Пифодор, дергая его за хитон. Тот повернул к нему лицо, но посмотрел как-то мимо, словно не замечая его. И пошел дальше. Мальчик последовал за ним, но, пройдя еще пять - шесть шагов, сириец упал на колени рядом с мертвецом. И тут Пифодор увидел страшный кровавый след, шедший темной корявой дорожкой по светлому полу от сидевшего теперь на коленях Эргина до толпы. Ближе к толпе, попадая под хорошее освещение, дорожка становилась ярко-красной.
   "О, боги, он же ранен! - подумал Пифодор.- Как много крови!"
   Почему-то теперь мальчик не решался опять заговорить с Эргином.
   - О, владыка, владыка, - услышал Пифодор его, сказанные со стоном слова. Пифодор решил, что он молится кому-то из богов. В то же время казалось, что Эргин обращается к мертвецу, рядом с которым сидит. Слова его сделались тихими и неразборчивыми. Он повалился на бок и уткнулся лицом в плечо трупа. Вскоре руки, ноги Эргина быстро и словно сами собой задергались, как у того мужчины, который, как думал мальчик, заснул на лестнице. Когда эти судорожные движения кончились, сириец тоже застыл в той позе, в которой лег. Пифодор решил, что и он заснул. Это удивило и возмутило его. "Как он может спать сейчас, - подумал мальчик, - когда надо спасать нас?!" Он сел рядом и стал трясти Эргина за обнаженное узловатое жилистое плечо. Оно показалось ему необычайно твердым и почти не подавалось на толчки. Видя, что сириец не просыпается, Пифодор схватился за плечо обеими руками и стал трясти что есть мочи, даже щипал натянутую холодноватую кожу. Наконец он понял, что бессилен разбудить Эргина. "Как же он крепко спит! - подумал очень удивленный и раздосадованный Пифодор. - Ну, завтра я расскажу ему какой он соня. И папе расскажу все! Пусть он его выпорет!" От сознания своего бессилия и еще более овладевшего им страха мальчик опять заплакал, но вскоре перестал, почувствовав надежду. Оттого, что он тряс Эргина за плечо, тело его немного изменило свое положение, и голова полуразвернулась лицом к нему. Пифодор увидел его открытые глаза, слегка блестевшие в доходившем сюда рыжеватом прыгающем свете факелов. В первый момент Пифодор обрадовался, решив, что наконец разбудил сирийца.
   - Эргин, вставай, вставай же, что ты лежишь? Вставай,.. - говорил мальчик, но обескураженно замолчал, увидев, что тот по-прежнему не реагирует ни на какие призывы и толчки, а закатившиеся зрачки сирийца даже не смотрят на него. Пифодор едва не подумал, что Эргин опять шутит с ним, так странно разыгрывает, но в его совершенно бездвижном холодновато-мрачном лице и неестественно закатившихся глазах было что-то такое, что не давало поверить в это. Мальчик сидел совершенно растерянный, силясь постичь непонятное ему. Полный недоумения, он перевел взгляд на лежавшего рядом с сирийцем мертвеца, словно надеясь у него получить разъяснение случившегося с Эргином.
   И тут Пифодор вскрикнул от удивления и радости - он увидел своего отца. Лежавший перед ним человек действительно был его отец. Несмотря на неравномерное и мелькающее освещение, мальчик сразу узнал дорогое родное лицо.
   - Папа! Папа! - вскрикнул Пифодор, радостно хлопая ладонями по его выпуклой груди, бугристым плечам и, обнимая их. Его поразили деревянная твердость и странная, неприятная холодность тела отца, но особенно лицо. Пифодор никогда не видел его таким. Сохранив прежние черты, оно стало каким-то другим. Приветливое, дорогое, доброе лицо отца стало теперь строгим и чужим, застыв с выражением холодного безразличия. Черты мужественности и благородства были и сейчас заметны на нем. Глаза Аристея не смотрели на Пифодора: они неестественно закатились, также, как и у Эргина.
   Мальчик наклонился близко к лицу отца, уверенный, что теперь-то он точно его заметит. Пифодор даже увидел в глазах тусклые искорки отражавшихся факельных огней. Скоро, однако, он понял, что эти глаза вообще ничего не видят. Они словно застекленели. В ужасе Пифодор стал трогать лицо отца. Оно тоже было холодным и твердым, как и тело, а шея так затвердела, что голова не подалась рукам мальчика, когда он, надеясь привести в чувства отца, попробовал трясти ее.
   Недоумение, растерянность вновь овладели Пифодором. И тут он вспомнил, что как только увидел первого убитого, вслед затем увидел и другого. Тогда он сразу понял, что второй лежащий с раскинутыми руками и ногами мужчина мертв. А ведь это, оказывается, его отец! Значит, он мертв! Страшная догадка ошеломила Пифодора. С криком и плачем он стал звать отца, толкать его в грудь, стараясь вывести из этого странного состояния, потому что не осознавал еще в полной мере что такое смерть и не мог смириться с тем, что отец никогда уже не станет живым, веселым, ласковым, не сделает ему много новых хороших подарков, не сводит его показать, как упражняются настоящие воины.
   - Пифодор, Пифодор! - вдруг услышал он за спиной голос матери. Мальчик обернулся и в углу внутреннего дворика, противоположном тому, где незнакомцы мучили девушек, увидел толпу таких же страшных, грубых, возбужденных мужчин. Выйдя из спальни, он еще ни разу не взглянул туда. У ног незнакомцев лежала его мать.
   - Не подходи сюда, не подходи ко мне, Пифодор! - крикнула она ему.
   Он и сам боялся приближаться к этим звероподобным и, как будто пьяным, а на самом деле охваченным жаждой страсти и насилия людям.
   - Беги, Пифодор, беги отсюда, - опять закричала мать,- беги скорее! И да сопутствуют тебе боги!
   Дверь внутреннего дворика, соединяющая его с прихожей, была распахнута. Двери же, ведущей на улицу, вообще не было - ее сняли с петель люди, напавшие на дом Аристея. Ничто не препятствовало мальчику выйти из дома, но он боялся бежать один, без матери. К тому же сейчас, когда не стало отца, свое спасение он видел только в ней. Поэтому он продолжал стоять и плакать.
   - Да что же ты стоишь, Пифодор?! - вновь закричала мать - Беги же, беги! Ты знаешь храм Аполлона здесь рядом! Беги туда! Сядь у алтаря - тебя никто не тронет!
   Неожиданно мальчик ощутил на голове чью-то мягкую теплую ладонь. Он обернулся и увидел одну из служанок матери - Аррету. Пока ей повезло более других молодых женщин, живших в этом доме - ее изнасиловал только один мужчина, а остальные, увлеченные грабежом, забыли о ней. Сейчас она сбежала по лестнице со второго этажа и спешила к выходу, но жалость к мальчику заставила ее приостановиться.
   - Аррета, возьми его с собой! - крикнула мать Пифодора.
   Женщина крепко взяла мальчика за руку и повела к выходу. Они вышли из дома и очутились на темной улице. Перед ними сразу выросли четыре какие-то тени. В руке одной из них слегка блестел широким коротким лезвием меч.
   - Смотри-ка, убегают! - раздался мужской голос.
   - Баба моя будет, - твердо сказал другой незнакомец, который держал меч.
   Аррета вскрикнула и сильно оттолкнула вбок Пифодора, выдохнув:
   - Беги!
   Мальчик так испугался, что и не мог поступить иначе. Он помчался что было духу по темной городской улице, между рядами невзрачных двухэтажных домов, которые быстро в такт бега запрыгали перед глазами, также, как запрыгали и звезды, и луна на черном ночном небе, и яркие огни факелов каких-то идущих по улице людей.
   Пифодор остановился только когда совсем запыхался и не мог больше бежать. Мальчик посмотрел назад и увидел, что никто за ним не гонится. Тогда он двинулся далее шагом, но не к храму, как советовала мать, а совершенно не задумываясь куда. Конечно, раньше ему приходилось слышать, что люди порой ищут защиты у кумиров и алтарей, но ему и в голову не приходило, что и он также должен поступить, а на совет матери не обратил внимания, так как слишком был напуган.
   Постепенно мальчик приходил в себя и начинал понимать, что видит вокруг. На улицах города было немало людей с факелами. В ночном мраке огни казались особенно яркими. Они озаряли полусонные восторженные лица. Скоро Пифодор почувствовал, что этих людей с факелами тоже объединяет что-то значительное, торжественное, как и тех незнакомцев, которых он видел у себя дома. Они тоже были охвачены каким-то решительным радостным общим порывом, спешили, звали друг друга куда-то, подбадривали, весело переговаривались, смеялись.
   В то же время Пифодор заметил и других людей, очень не похожих на остальных. Как правило, они были голые или почти голые. Они то бежали, то прятались за углы домов, когда появлялись люди с факелами. Некоторые не прятались, а бежали, тяжело дыша, спотыкаясь, а иные - с плачем и криком. За ними гнались люди с факелами.
   Пифодор видел, как догнали одну женщину с грудным ребенком. Вначале ребенка держал на руках бежавший с нею мужчина, но потом отдал его ей, и, побежав быстрее, скрылся в темноте между домов, а женщину настигли двое с факелами. Она сразу упала им в ноги и стала умолять их о чем-то. Они вначале смеялись и весело что-то ей говорили, а потом почему-то стали ругаться друг с другом. Один даже замахнулся ножом на второго, который был только с факелом. Тот быстро попятился, затем что-то крикнул со злостью, повернулся и торопливо зашагал к стоявшему неподалеку богатому дому, который выделялся среди ближних построек более крупными размерами. К нему спешили и другие люди с факелами. Мужчина, оставшийся со стоявшей на коленях и прижимавшей к груди ребенка женщиной, взял в одну руку факел и нож, а на другую намотал длинные волосы женщины и повлек ее за собой. Она вскочила на ноги и пошла за ним, сильно склонив голову, которую тянули волосы, и, припадая на правую ногу, так как ей, видимо, было неудобно идти.
   Пифодора поразил и другой случай. Он видел, как мужчина, женщина и двое детей бежали по улице, затем резко свернули за угол, едва неподалеку засверкали огни факелов. Люди с факелами прошли мимо. Мужчина, женщина и дети вышли из-за угла и оглядывающимися, сжавшимися от испуга тенями заскользили мимо голубовато-серой в свете луны стены двухэтажного дома. Не успели они пройти и шагов сорока, как их заметили другие люди с факелами и бросились к ним. Те испуганно вскрикнули и быстро побежали. Но их сразу догнали, обступили. Послышались торжествующие, злые мужские голоса, смех, ругательства. Что произошло потом, Пифодор не понял. Он только услышал душераздирающий крик женщины, крики и плач детей, а затем увидел, как мимо него люди с факелами проводят плачущую навзрыд женщину, держа ее за руки. Мужчины хохотали, обмениваясь грубыми непонятными Пифодору шутками.
   Плачущие дети шли за ними, отставая на шагов двадцать и испуганно жмясь к стенам домов. В детском плаче Пифодор различал голоса девочки и мальчика. Они шли за насильниками, потому что не могли расстаться с матерью.
   У перекрестка остался лежать мужчина. Он лежал в нелепой неудобной позе, светлея большим телом на темной мостовой между домами, и не шевелился.
   Пифодор вспомнил мать, отца и стал плакать. Он плакал долго и горько, уткнувшись лбом в глиняную прохладную стену дома. За его спиной слышались говор, испуганные и веселые крики, смех и плач. Часто сквозь слезы мальчик видел, как стена, у которой он стоял, освещалась рыжеватым светом.
   Вдруг кто-то взял сильной рукой его за плечо и повернул к себе лицом, говоря:
   - А это кто такой?
   В ярком свете, пахнувшем теплом огней, Пифодор увидел сквозь слезы расплывающиеся лица двух мужчин, державших факелы: одно - широкоскулое с черной щетиной, мясистым приплюснытым носом и светлыми задорно-насмешливо смотрящими глазами, другое - узкое, тщательно выбритое, с большими недобро глядящими черными глазами на выкате и крючковатым носом. Мальчик решил, что его собираются успокаивать, как это всегда бывало дома, когда он плакал, и зарыдал еще сильнее.
   - Да брось ты его, - сказал узколицый мужчина. - Зачем тебе этот щенок? Был бы постарше и покрепче... Сегодня мы легко найдем себе хороших рабов.
   - А еще лучше - рабынь, - рассмеялся другой.
   - Пойдем скорее, я знаю, здесь рядом дом Стромбихида. Уж там-то всего полно. Пойдем, пока другие не растащили все.
   Незнакомцы стали быстро удаляться вглубь темной улицы.
   Пифодор перестал плакать: он услышал имя одного из друзей отца. Это обрадовало его. Стромбихида он очень любил, так как получил от него немало хороших подарков. Вот кто поможет ему - защитит, спасет его! Стромбихид такой большой, сильный, добрый, так любит его. Надо скорее идти к нему!
   Пифодор не раз бывал с отцом у Стромбихида в гостях и хорошо знал, как найти его дом. Он огляделся и с радостью обнаружил, что находится недалеко от него. Мальчик резво побежал по улице, свернул в переулок. Он чуть было не нагнал тех двух незнакомцев, что рассматривали сейчас его у стены, но устал и перешел на шаг. Они же шли очень быстро и скоро завернули за угол дома.
   Пифодор видел, что людей с факелами стало больше. Множество факельных огней придавало городу праздничный, торжественный, но вместе с тем и тревожный вид.
   Мальчик дошел до перекрестка и сразу увидел справа поблизости дом Стромбихида, который был крупнее рядом стоящих домов, но внешне также прост и обычен, как и они - квадратный, двухэтажный, с окнами на втором этаже и невысокой черепичной крышей. Верхнюю часть домов хорошо освещала луна, но глубину улицы поглощала темнота. Ее оживляло частое мелькание огней факелов.
   Пифодор видел, как в дом Стромбихида вошли вначале один, потом второй, затем еще двое человек с факелами. Мальчик обрадовался, понимая, что дверь открыта, а, значит, не придется долго стучать и ждать, когда откроют, а этого он поначалу опасался, так как слышал, что ночью быстро не отпирают.
   Пифодор видел, что в трех не закрытых ставнями окнах дома Стромбихида горит свет. В одном свет погас, потом появился снова. Из дома Стромбихида стал доноситься какой-то неясный шум. По мере того, как Пифодор подходил ближе, шум делался все громче. Странные звуки удивили мальчика, но не обеспокоили, а вызвали только любопытство. По-детски беспечный и недогадливый, он готов был предположить что угодно, но только не то, что с семьей Стромбихида случилась такая же беда, как и с его. Стали различимы уже отдельные чьи-то крики. Вот они стали и вовсе громкими. Это были испуганные женские голоса. Нехорошее предчувствие заставило Пифодора пойти медленнее. Но он все-таки дошел до открытой двери и остановился у входа в дом. То, что железный дверной запор сильно погнут (так как не выдержал недавно напора толпы снаружи) мальчик не заметил.
   Пифодор прошел короткий коридорчик прихожей и остановился на пороге следующей распахнутой двери. Перед ним замелькали огни факелов, скачущим светом озарявшие внутренний дворик и каких-то людей в нем. Вблизи входа силуэты трех мужчин с мечами выделялись на фоне хорошо освещенного дворика. Они ругались с каким-то высоким мужчиной, державшим на плече небольшую, похожую на золотую статую, и старавшимся пройти мимо них. Угрожая мечами, его не пропускали к выходу.
   Пифодору опять стало страшно, и он собирался броситься бежать отсюда, но ему так хотелось поскорее увидеть Стромбихида, пожаловаться на людей с факелами и позвать на помощь матери, сестрам, что он все же решился войти в дом.
   Мальчик прошел мимо стоявших у входа мужчин с мечами, не препятствовавших ему, и очутился в красивом внутреннем дворике с колоннами, точно таком же, как и в его доме: их дома почти ничем не отличались. К ужасу своему Пифодор обнаружил, что сегодня они не отличались и тем, что в них происходило. Он увидел здесь таких же страшных людей с факелами, грубых, злых, радостных. Они тоже ходили по комнатам и выносили из них все, что возможно, только с той разницей, что не выходили с этим на улицу, а складывали все посередине дворика, где уже образовалось большое нагромождение из кроватей, столиков, стульев, пиршественных лож, треножников для светильников, красивых керамических, золотых, серебряных сосудов и множества других вещей. Несколько бронзовых, каменных и золотых статуй богов были аккуратно приставлены к стене. Женщины подвергались здесь такому же насилию, как и в других домах аристократов. Стоны, крики боли, отчаяния, ужаса, торжествующие возгласы, плач слились в страшный, дикий шум. По стенам, колоннам дома двигались зловещие уродливые тени людей, как бы дополняя эту жуткую картину насилия, грабежа, жестокого, необузданного сладострастия и делая ее еще страшнее.
   Пифодор сразу забыл зачем пришел сюда и теперь хотел только одного - поскорее убежать отсюда. Но это оказалось невозможно - трое мужчин, стоявших с мечами у входа, никого не выпускали из дома - ни домашних Стромбихида, ни тех, кто грабил, заворачивая последних и заставляя складывать награбленное посреди дворика. В то же время они никому не препятствовали входить с улицы. Но вот один из них, когда вошли еще трое с факелами, выругался и воскликнул:
   - Все, хватит! Не будем пускать больше и с улицы тоже! А то все идут и идут.
   Его поддержали двое других, охранявших с ним вход. Один сказал раздраженно:
   - Правильно - вон уже сколько народу набежало сюда!
   Другой, посмотрев на кучу вещей посреди дворика, произнес:
   - Иначе, когда делить будем, совсем мало каждому достанется.
   Вне себя от ужаса Пифодор смотрел на этих страшных мужчин у входа, на их острые железные клинки, которыми они потрясали и размахивали, угрожая каждому, кто к ним приближался. Он совершенно не знал, что делать, на кого надеяться, куда бежать. Обильные слезы снова катились по его щекам. Но он не плакал громко как раньше, поняв уже, что это никак не может помочь ему. Он даже не замечал, что плачет. Слезы как бы сами текли у него из глаз. Но вот он снова вспомнил о Стромбихиде и стал искать его глазами, но нигде не видел. Мальчик подумал, что тот, может быть, в какой-нибудь из комнат, но не решался пойти искать, так как повсюду были эти страшные люди с факелами.
   Отчаяние все больше охватывало Пифодора, но вдруг мальчик различил в общем шуме голос Стромбихида. Обычно низкий и тихий, он звучал сейчас очень громко, срываясь, почти фальцетом и даже надрывно, изменившись до неузнаваемости. Легко было подумать, что это кричит кто-то другой, но Пифодор ни на мгновение не усомнился, что слышит голос Стромбихида. Он раздавался из группы людей с факелами, столпившихся у стены между колоннами, держащими галерею второго этажа. Пифодору показалось, что Стромбихид бранит незнакомцев. Охваченный ужасом мальчик не в состоянии был понять фразы, которые выкрикивал Стромбихид. Затем Пифодору стало казаться, что он что-то требует от людей с факелами или гневно очень о чем-то просит их. Мальчик бросился к нему, но тут же остановился в нерешительности, боясь людей с факелами и неуверенный, что они пропустят его. Пугало Пифодора и то, что оттуда, из-за спин незнакомцев, раздавался плач. В следующий момент мальчик разглядел, что мужчины с факелами обступили каких-то стоявших на коленях людей. Между двумя незнакомцами появилось небольшое пространство и Пифодор увидел Стромбихида. Он тоже стоял на коленях. На лице его было выражение животного страха и раболепия. Теперь мальчик ясно слышал и понимал, что Стромбихид отчаянно умоляет о пощаде. Пифодору стало понятно, что Стромбихид также беспомощен перед людьми с факелами и также боится их, как и он сам. Мальчик застыл от удивления и разочарования. Ему трудно было поверить, что Стромбихид, который всегда казался ему героем и богатырем, чуть ли не таким, как Геракл или Ахилл, может быть так гнусно жалок и позорно умолять врагов о пощаде.
   Пифодор лишился последней надежды. Он стоял испуганный, растерянный, не зная куда бежать, кого молить о помощи. Инстинкт самосохранения подсказал ему самый обычный для детей способ защиты - спрятаться. Но он совершенно не знал где это можно сделать.
   Глядя по сторонам, Пифодор увидел в углу дворика группу людей - мужчин и женщин, - которые сразу обращали на себя внимание своей несхожестью с остальными. Их сидящие и полулежащие позы казались странными здесь, где кричат, убегают, догоняют, насилуют, грабят, избивают и убивают. Создавалось впечатление, что эти люди спокойны и равнодушны к происходящему. Пифодор не знал, что видит рабов Стромбихида, получивших приказ сидеть в этом углу и ожидать дележа имущества, когда наряду с разными вещами они достанутся кому-то из восставших. Став недавно невольным свидетелем разграбления своего дома, Пифодор не видел рабов, которые бы подобно этим ожидали своей участи, поскольку к тому моменту, когда он вышел во внутренний дворик, почти все домашние слуги-невольники, будучи ценной частью имущества, были уже захвачены и уведены людьми, первыми ворвавшимися в дом Аристея. Если бы доходивший до этого угла свет факелов освещал лица, находившихся там людей, достаточно хорошо, чтобы разглядеть выражения на них, то можно было бы заметить, что не все рабы с безразличием встретили нежданный поворот судьбы. Некоторые, как и восставшие, глядели на происходящее торжествующе, радовались, видя расправу над Стромбихидом и его семьей и надеясь достаться кому-нибудь, кто будет лучшим хозяином, чем он.
   Немного поодаль от рабов сидели два вольноотпущенника. Они были потрясены случившимся, объяты страхом, опасаясь вновь потерять свободу, так как ожидали, что восставшие скорей всего поработят их - из жадности и презрения к воле аристократа, когда-то освободившего их. Вольноотпущенники сидели: один, прислонившись к стене, другой - к колонне. Неподвижность их с виду спокойных поз, тоже, казалось, выражала безразличие к происходящему, но то была лишь апатичная неподвижность подавленных горем людей, уверенных, что некое божество, с которым бороться, конечно же, бесполезно, стремится вновь их поработить, возмущенное, возможно, тем, что рожденные быть рабами сумели добиться для себя лучшей доли.
   Место, где сидели и полулежали рабы и вольноотпущенники, показалось Пифодору своего рода островком безопасности. Он подумал, что если там сесть, то люди с факелами не тронут. Пифодор решил поспешить туда, но вдруг увидел, что прямо к нему идет какой-то лохматый бородатый мужчина в коротком белом хитоне. Может быть, тот собирался пройти мимо, но мальчику казалось, что он идет именно к нему, чтобы сделать с ним что-то плохое. Пифодор мгновенно забыл о только что открытом им "островке безопасности" и бросился к Стромбихиду, лишь в нем видя свое спасение. Он легко проскользнул между двумя мужчинами с факелами и схватился руками за руку стоявшего на коленях Стромбихида, поднятую, как и левая, в мольбе, обращенной к коренастому бородатому мужчине в рваной хламиде, который стоял перед ним с обнаженным мечом. Стромбихид не обратил на Пифодора совершенно никакого внимания. Лишь отпихнул его локтем, так как тот мешал движениям его руки.
   - Пощади, Евкратис, пощади, умоляю тебя! Я буду почитать тебя, как бога, если ты пощадишь меня! Сделай нас рабами, Евкратис, дорогой, милый! Ты увидишь, как служить мы тебе будем: не было еще на свете таких хороших рабов! - умолял он человека с мечом, а это действительно был Евкратис, тот самый Евкратис, который едва не попал со всей своей семьей в рабство к Стромбихиду, и который, как мы знаем, с большим риском для себя доставил оружие заговорщикам в Коринфе. Презрительно усмехнувшись и кивнув на Пифодора, он сказал Стромбихиду:
   - Что, это еще один твой щенок? Ну и много же ты наплодил их, сволочь, обездоливая наших детей!
   Только тогда Стромбихид поглядел на Пифодора. Мальчик увидел его перекошенное от ужаса, заплаканное лицо. Он еще больше убедился в его позорной слабости и беспомощности. Тем не менее, не смотря ни на что, Пифодор продолжал верить, что Стромбихид защитит, спасет его. Он думал, что как только тот увидит его, то сразу удивится, обрадуется, обнимет и прижмет к себе. Но ни удивления, ни радости мальчик не увидел в его глазах. В них было только одно - ужас.
   Пифодор ощутил чьи-то тела, руки и в следующий миг увидел, что находится среди стоящих на коленях детей и юношей. Он тут же узнал детей Стромбихида. Они тоже плакали, умоляя о пощаде вооруженных людей с факелами, плотно обступивших их, испуганно сбившихся в кучку у стены. Стромбихид имел шесть сыновей и трех дочерей. Все сыновья его - от восьми до двадцати лет - находились сейчас здесь. У них были испуганные заплаканные лица, но все, кроме старших детей Стромбихида, приветливо, радостно заулыбались, глядя на Пифодора. Мальчики стали обнимать его, усадили рядом с собою. Они так обрадовались ему, словно он был их спасителем. Даже перестали плакать. Сам же Пифодор обрадовался не меньше и успокоился, словно обрел надежную защиту.
   Однако поведение юношей поразило его и заставило вновь осознать в каком ужасном положении он находится. Стромбихид имел двух старших сыновей - Аристида и Фиокла. Первому было восемнадцать лет, второму - двадцать. Они выглядели куда более испуганными, чем младшие братья, которые, возможно, в полной мере не понимали сколь велика нависшая над ними угроза. Обезумившие от страха Аристид и Фиокл, стоя на коленях, рыдая, крича, протягивая к людям с факелами дрожащие руки, молили о пощаде. Они кидались в ноги то одному, то другому из тех, кого умоляли, хватали и целовали их руки, обнимали и целовали ноги. Они устремляли во все стороны молящие, полные ужаса взоры. Слезы блестели в их широко раскрытых, воспаленных глазах, в которых чернели большие, безумно и дико смотрящие зрачки. Аристид и Фиокл имели такой же позорно-жалкий вид, как и Стромбихид. Пифодор тем более был поражен, что знал этих юношей как сильных и ловких атлетов. Он слышал, что Аристид хороший борец и бегун, а Фиокл, несмотря на свои двадцать лет, в состязаниях по панкратиону уже на равных дерется с могучими мужами. (Примечание: панкратион - вид борьбы у древних греков, в котором дозволялись удары руками, ногами, удушающие и болевые приемы. По сути, это были бои без правил: не разрешалось только выкалывать противнику глаза). Пифодор гордился, что имеет друзей, у которых старший брат такой сильный, храбрый боец, казавшийся ему чуть ли ни юным Ахиллом. Пифодор помнил, как однажды Фиокл, желая похвастаться перед ним и своими младшими братьями, прямо дома, а не в палестре, (Примечание: палестра - окруженная колоннадами площадка для занятий борьбой и боксом), куда тех еще не пускали родители, вел бой с воображаемым противником. Он наносил руками и ногами по воздуху такие резкие, яростные удары, что даже смотреть на него было страшно. Пифодор не мог поверить, что видит сейчас перед собой того грозного бойца.
   Среди криков, плача, разных фраз Пифодор вдруг услышал слова, которые поразили его как гром.
   - Хватит их слушать! Давайте кончим их поскорее и надо добычу делить!- сказал кто-то.
   - И то верно. Чего мы тянем? Надо убить их всех, не только Стромбихида. И это будет нашей местью, святой местью, клянусь Аресом! - поддержал его другой незнакомец.
   "Неужели они хотят их убить?! - с удивлением, возмущением и ужасом подумал Пифодор. - Но почему?! Что они плохого им сделали?!" Что по неразумению своему он попал в своего рода западню, что вместе с ними скорей всего убьют и его самого Пифодору не приходило в голову. И хотя он уже видел, как люди с факелами убивают, но пока не допускал и мысли о том, что и его могут убить.
   Раздались еще голоса, требующие убийства:
   - Конечно, их убивать, гадов, надо - и Стромбихида и весь выводок его!
   - И пусть он умрет последним, чтобы видел, как его щенков убивать будут!
   - Правильно! Каждого по очереди... И каждого подводить к нему будем поближе, чтобы кровь их на него лилась!
   - Да зачем?! Кончим их всех сразу - и все! Так скорее!
   Объятый страхом снизу вверх глядел Пифодор на стоящих перед ним людей. Колеблющиеся огни факелов ярко освещали незнакомые лица. От множества сосредоточенных в одном месте огней исходило большое тепло, было жарко и все обливались потом. Некоторые люди с факелами выглядели разъяренными, готовыми вот-вот наброситься на молящих. Но лица многих были незлыми, однако все равно взволнованными и к тому же имели выражение, похожее на то, какое видел Пифодор на лицах мужчин, наблюдавших как мучают его мать и сестер - страстное выражение низьменного интереса, стремления увидеть нечто недозволенное.
   Именно люди с незлыми лицами внушали вначале Пифодору какие-то надежды. Но вскоре к ужасу своему он услышал, что и они тоже призывают совершить кровавую расправу. Мальчик заметил, что взгляды некоторых из них какие-то испуганные, избегающие смотреть ему прямо в глаза.
   Вдруг Пифодор услышал справа громкий, страшный крик. Это кричал Евкратис, в порыве ярости и ненависти дошедший уже почти до исступления. Злобно вытаращив глаза, брызжа слюной и потрясая мечом, он кричал:
   - Ух ты, гадина! Ух ты, сволочь! И ты еще надеешься остаться живым после того, что мне сделал?! Да я все то время, которое ты мучил меня, только и мечтал о том, чтобы изрубить тебя в куски! И неужели сейчас, когда сама судьба отдала тебя в мои руки, я откажусь от этого?! Да ни за что! Боги помогли мне! Они спасли меня, мою семью! О, как я наслаждаюсь сейчас, когда вижу как ты ползаешь у моих ног, поскуда,.. - теперь Евкратис говорил уже более спокойным голосом. - Как только мы победили, я сразу бросился сюда. Благо, найти твой дом нетрудно - все знают где он... И вот я здесь. О, ты, конечно, не ожидал... Эрринии (Примечание: богини мести, согласно верованиям древних греков) карают тебя моими руками, и ты умрешь как собака, как червь. Сволочь!
   - Стой, стой, Евкратис! - опять взмолился Стромбихид. - Подожди чуть-чуть! Одумайся! Ведь ты такой добрый, умный, благородный, красивый! Ты не можешь не понять, что нельзя меня казнить! Это несправедливо! Скажи, Евкратис, ты хочешь убить меня по справедливости или не по справедливости?!
   - Конечно, по справедливости.
   - Ты такой умный человек. Неужели ты не понимаешь, что нельзя меня убивать. Я хотел отнять у тебя только свободу, я не хотел лишать тебя жизни. А ты хочешь отнять у меня жизнь. Разве это справедливо? Лиши меня свободы, сделай меня рабом, и это будет справедливая кара!
   - А, понимаю, - усмехнулся Евкратис, - умереть боишься. Согласен потерять свободу - лишь бы не умереть.
   - Конечно, Евкратис! Что же может быть хуже смерти?!
   - Может. Есть кое-что хуже собственной смерти. И ты заставил меня узнать это. Благодаря тебе я узнал это. Ты знаешь, что это?
   Стромбихид молчал испуганно, вобрав голову в плечи, давясь слезами. Его била сильная дрожь. Глаза выпучились и закатились, с ужасом глядя вверх, то в лицо Евкратиса, то на угрожающе поднимающийся меч.
   - Ты знаешь, что самое страшное? Я тебе скажу, - Евкратис говорил уже совсем тихо. - Самое страшное - это убить самому своих детей. Я чуть не сделал это... Но я не мог, я не мог это сделать! - крестьянин со вздохом мучительно простонал и продолжал теперь говорить с испытующе-лукавым, надменно-жестоким выражением лица: - Хочешь выбор? Убей своего сына и останешься жив. Сможешь?
   Стромбихид удивленно, растерянно и испуганно посмотрел на детей, потом на Евкратиса и опять на детей. Он перестал плакать. Во взгляде его появилась надежда. Теперь повеселевшие глаза его смотрели на Пифодора. Он перевел радостный, недоверчивый взгляд на Евкратиса и дрожащим, заикающимся голосом спросил:
   - Это правда, Евкратис, ты не шутишь? Поклянись, поклянись, что не обманешь меня, поклянись же!
   Евкратис медлил с ответом. Презрение и возмущение изобразились на его лице. Наконец он ответил, неприязненно поморщившись:
   - Какая же ты все-таки мразь. Хорошо, я клянусь Артемидой, что не убью тебя, если ты убьешь своего сына. (Примечание: Артемида - богиня луны и охоты у древних греков).
   Евкратис хотел дать ему свой меч, но другие люди в толпе возмущенно зашумели и не позволили ему это сделать.
   - Ты что?! Да он тебя этим мечом и заколет! А то и еще кого-нибудь! - кричали они ему.
   Их поразило и заинтересовало дикое, изуверское предложение Евкратиса Стромбихиду. Они стали обсуждать каким образом дать тому убить сына. Предложили задушить веревкой.
   Она сразу нашлась. Стромбихид взял ее. Все дети его перестали плакать и смотрели, оцепеневшие, как он дрожащими, непослушными руками связывает петлю. Пифодор тоже смотрел, но не понимал зачем тот это делает. Неожиданно он ощутил сильные руки Стромбихида, которые схватили его и накинули ему на шею петлю. Почувствовав на плечах веревку, конец которой Стромбихид крепко сжимал в своих больших волосатых руках, Пифодор очень удивился, но по-прежнему не понимал зачем это тому нужно и даже рад был, что наконец он уделил ему внимание. Мальчик, удивленно улыбаясь, посмотрел вокруг себя. Он решил, что взрослые хотят пошутить с ним, вовлечь в какую-то необычную игру. Вдруг Пифодор ощутил сильную резь вокруг шеи и стал задыхаться, не в силах ни вдохнуть воздух, ни выдохнуть. Перед глазами его поплыли какие-то оранжевые круги. Стромбихид душил его, одной рукой натягивая конец веревки, ладонью другой упираясь ему в плечо и в грудь. Но через несколько мгновений он вынужден был отпустить веревку: какой-то бородатый широкоплечий мужчина оттолкнул рядом стоявших людей с факелами и приставил к его горлу меч, приказывая прекратить.
   Пифодор, в глазах которого уже потемнело, смог продохнуть и стал жадно вдыхать воздух, чувствуя, как быстро толчками бьется сердце. В голове шумело и звенело. Она сразу стала сильно болеть, особенно в затылке. Пифодор схватился руками за петлю и плакал от боли и испуга. Такая игра ему совсем не нравилась. Он решил ни за что не даваться больше в руки Стромбихиду.
   Поднялся страшный шум. Дети Стромбихида снова плакали и кричали, причем громче, чем до этого. Они даже не кричали, а истерически визжали вне себя от ужаса.
   Но все замолчали, когда бородатый широкоплечий мужчина, спасший Пифодора, несколько раз крикнул: "Тихо!" Стромбихид и его дети воззрились на него, как на своего спасителя. У них появилась надежда, что этот мужчина спасет их: заступился же он за Пифодора. Особенно успокаивающее действие оказал на всех его повелительный жест рукой, которой он взмахнул, приказывая всем замолчать, и движению которой подчинились даже люди с факелами, тоже замолчавшие.
   - Детей убивать не будем, - сказал он возмущенным, уверенным, звучным голосом. - Стромбихида да и этих вон двух, - он кивнул на Аристида и Фиокла,- они по возрасту уже эфебы, наверно, - казним, а детей поделим - пусть рабами будут.
   Стромбихид бросился ему в ноги, умоляя пощадить и его. Бородатый старался, но не мог отпихнуть его ногою. Многие недовольно закричали:
   - Ты не прав, Аристогор! Ты забываешь, что мы находимся не на обычной войне, где женщин и детей не убивают, как правило, а обращают в рабство!
   - Мы вершим святое возмездие! Должны же мы отомстить проклятым "лучшим и прекрасным", отомстить за все, что они нам причинили!
   - Они сами виноваты, что довели нас до такой крайности! А в крайности, как говорится, сладостна жестокость!
   - Разве мы не решили, что если победим, то уничтожим всех их и даже хоронить не дадим, а выбросим на съедение псам и воронам?!
   - Да ведь и Аполлодор велел всех их перебить поголовно, "лучших и прекрасных!"
   - Коринфяне, вы кто - эллины или нет?! - закричал тот, кого назвали Аристогором. - Вы что, забыли чем эллины любезны богам?! Своим человеколюбием! Не уподобляйтесь варварам!
   Между людьми с факелами начался спор. Одни предлагали умертвить вместе со Стромбихидом только двух старших сыновей, другие - всю его семью. Спорили очень шумно, потому что приходилось кричать, чтобы услышать друг друга сквозь плач и крики молящих о пощаде. Угрожающе гремящие, грубые голоса, требовавшие поголовного истребления, звучали громче, настойчивее, многочисленнее и наконец взяли верх в споре.
   Когда стало окончательно ясно, что пощады не будет, что сейчас начнется резня, Аристид а за ним и Фиокл встали с колен и бросились с кулаками на врагов, решив, очевидно, если не пробиться, то хотя бы умереть достойно. Однако они сразу пали, сраженные мечами и ножами. Пифодор, который плакал и кричал вместе с детьми Стромбихида, напуганный также, как и они, понял теперь, что и его могут убить. Когда увидел отчаянный порыв двух могучих братьев, он вначале обрадовался, думая, что сейчас они раскидают людей с факелами и расчистят путь к спасению. Однако в следующий миг был обескуражен тем, как легко и быстро с ними расправились. Особенно Пифодора поразил фонтан крови, хлынувшей из шеи Аристида, обрызгавший сильно даже тех, кто его убивал. Рослый, тяжелый, он рухнул назад. Фиокл упал среди людей с факелами. Раздался дикий, нечеловеческий крик, пронзительный и тонкий, как женский. То был предсмертный крик Стромбихида, которого Евкратис рубил и колол мечом. Пифодор в ужасе посмотрел туда, но не увидел Стромбихида, так как его загородил какой-то мужчина в долгополой тунике, шагнувший между ними. Мальчик взглянул вверх и увидел над собой жестоко-внимательное лицо, с прищуренными глазами, сжатыми губами и опускающийся прямо на него, блеснувший в свете факелов, меч. Пифодор сжался весь, ожидая страшного удара, и тут же услышал сзади крик. Что-то теплое окатило его спину. Он не знал, что это кровь сына Стромбихида Калисфена, на которого обрушился удар, что убийца выбрал его своей первой жертвой только потому, что тот был просто выше ростом и его рубануть мечом было удобнее. В то же время Пифодор мгновенно понял, что следующий удар уже может быть нанесен ему. Всем своим нутром он ощутил смертельную опасность и, дико визжа, в ужасе кинулся к ногам Аристогора. Он бросился именно к нему, потому что было естественно искать защиту у того, кто уже один раз заступился за него. Пифодор интуитивно принял единственно верное решение. Он не стал молить Аристогора еще раз защитить его, а поступил самым понятным образом - искал спасения в бегстве. Аристогор пропустил его у себя под ногами. Пифодор прошмыгнул затем между ногами еще двух мужчин, которые не убили его, возможно, потому что также не желали убивать детей, а, может быть, просто потому, что не успели нанести удар, так как не заметили быстрого рывка им под ноги юркого мальчика, не заметили, поскольку перед ними стоял массивный Аристогор, или потому, что в этот момент смотрели выше Пифодора на других обреченных, собираясь тоже приступить к резне и намечая себе жертву.
   Пифодор вырвался из страшного гибельного окружения. Вскочив на ноги, он бросился к выходу, который к этому моменту уже был свободен, так как скопившиеся снаружи коринфяне, тоже жаждавшие принять участие в разграблении имущества Стромбихида, оттеснили трех мужчин с мечами, решивших, как мы знаем, никого больше не пускать с улицы.
   Выбежав из дома, Пифодор помчался бегом по улице, но вскоре опять увидел людей с факелами. Они шли в том же направлении, что и он, но мальчику показалось, что они идут ему навстречу. Так как назад он тоже боялся бежать, то бросился в темный промежуток между двумя домами и, прижавшись к прохладной глиняной стене, с напряжением глядел в просвет между ними, где ожидал увидеть приблизившихся людей с факелами. Но они все не появлялись. Пифодор мало по малу успокаивался. Дыхание становилось ровнее. Наконец мальчик решился выглянуть из-за угла дома. Он увидел лишь дальние огоньки, двигавшиеся, гаснувшие и вновь появлявшиеся в глубине улицы. Это еще более успокоило его. Он стал в состоянии думать что делать дальше. Впрочем, раздумывать Пифодору не было нужды: он представлял для себя только один путь - домой, где, как ему казалось, уже нет никаких людей с факелами, где с распростертыми объятиями радостные его встретят мать, сестры и даже отец, который, Пифодор продолжал сохранять надежду, все-таки не убит, а только ранен и сейчас, может быть, пришел в себя. Мальчику также казалось, что жизнь пойдет своим чередом, и все у них будет также, как и раньше, словно ничего не случилось.
   Пробираясь домой, Пифодор то и дело прятался, завидев людей с факелами, и продолжал двигаться, лишь убедившись, что не может быть замечен ими. Ему продолжали встречаться голые и почти голые люди, столь же напуганные и передвигавшиеся таким же образом. Он начинал осознавать свое сходство с ними, понимать, что всех их постигло одно большое несчастье.
   В одном переулке, в тесном промежутке между двумя домами, где опять притаился, он очень долго ждал, когда можно будет идти дальше. Весело переговариваясь, торжествующе смеясь и громко восхваляя богов, люди с факелами все шли и шли, кто в одну, кто в другую сторону. Здесь Пифодор ощутил, что слегка замерзает, и только сейчас заметил, что и он, оказывается, совершенно нагой. Мальчик испугался при мысли, что его могут увидеть девчонки.
   Осторожно выглядывая из-за угла, он вдруг увидел женщину, удивительно похожую со спины на его мать. Она шла с женщинами, которые несли в руках факела и палки. Вне себя от радости Пифодор вскрикнул, бросился к ней, догнал и крепко схватил ее за талию руками. И тут же он понял как жестоко ошибся. Хотя в этот момент лицо ее было затемнено, Пифодор сразу догадался, что это не его мать. Мальчик разочарованно и испуганно отпрянул, но не убежал, так как женщины обрадовались ему, стали заинтересованно расспрашивать как его зовут и кто его родители. Он охотно им отвечал. Вдруг женщина, которую он ошибочно принял за свою мать, схватила его за руку и воскликнула:
   - О, Пифодор, сын великого Аристея, пойдем-ка со мною! И ее насмешливый тон, и то, как она грубо схватила и крепко сжимала его руку, сразу убедили Пифодора, что она настроена отнюдь недоброжелательно. Пифодор испугался, заплакал и стал стараться вырвать руку из крепкой грубой хватки больших заскорузлых пальцев и ладони. Незнакомка решительно, сильно влекла его за собой. Мальчик бросил умоляющий взгляд на других женщин, почему-то думая, что они заступятся за него. Но они злорадно смеялись им вслед, а одна с пренебрежением махнула рукой и крикнула:
   - Хорошо, Миртала, пусть он будет твой!
  
   8
  
   Мальчик вцепился зубами в руку Мирталы.
   - Ах ты, гаденыш! - вскрикнула она и поднесла к его лицу длинный, широкий нож, даже кольнула ему щеку. Он сразу разжал челюсти и стал теперь ей совершенно послушен. Она вела его и говорила:
   - Радуйся, что мне попался. Другой кто-нибудь, если б узнал, что ты сын Аристея, сразу бы дух из тебя выбил.
   Они миновали переулок, улицу, потом еще переулок и пошли среди домов заметно меньших размеров, чем те, мимо которых шли до этого.
   Миртала ввела Пифодора в один из них. Ему показалось, что его привели в сарай. Здесь стоял тяжелый, неприятный запах, было душно. В широком квадрате в потолке светилось звездное небо. Льющийся из этого отверстия слабый свет чуть рассеивал густой мрак в помещении. В темноте едва были видны два ложа в противоположных углах, очаг, столик, примитивные глиняные кувшины, тарелки, чашки и еще какие-то предметы.
   - Титир! Титир! - позвала кого-то Миртала. Не выпуская из своей твердой хватки руки Пифодора, она подошла к меньшему ложу и возмущенно, с досадой, сказала:
   - Так и есть: ушел-таки! Я так и знала, что уйдет! Ведь говорила ему: не ходи никуда - опасно! Все равно ушел! Ух, вот ведь негодный мальчишка! Все ему посмотреть надо! Любопытный какой. Ну, погоди у меня!
   Затем она, посмотрев вверх, произнесла молящим голосом: - О, Деметра, владычица, убереги моего сына, умоляю, убереги от плохих людей! Хорошую жертву принесу тебе, вот увидишь!
   Она быстро вышла из дома, оставив здесь Пифодора и заперев за собою дверь.
   - Титир! Титир! - слышны были снаружи ее зовущие, часто повторяющиеся крики, которые все удалялись.
   Пифодор бросился на дверь, стал стучать в нее, кричать, требуя выпустить его. Снаружи слышались голоса проходивших мимо людей. Приближаясь, они на мгновение умолкали. Казалось, что в этот момент люди обращали внимание на его крики, а потом шли дальше: голоса их удалялись. Один раз кто-то сказал: "А, заперли кого-то. Пусть, пусть узнают рабскую долю".
   Наконец дверь открылась, и Пифодор увидел на пороге Мирталу с каким-то мальчишкой, такого же роста, как и он.
   - Ложись спать сейчас же и не ходи никуда больше! - говорила она. - В городе война, а он шляется где-то! Погоди, я еще выпорю тебя хорошенько!
   Миртала оттолкнула Пифодора от выхода вглубь помещения.
   - Во, мам, здорово: теперь и у меня раб будет! - воскликнул радостно Титир. Он подошел близко к Пифодору, стараясь рассмотреть его в темноте.
   - Ты мой раб теперь, понял. Не будешь слушаться - по морде получишь! Понял?! - сказал он.
   - Кто, я раб?! - возмутился Пифодор. - Да как ты... Да я... Да я папе скажу! Он вас всех запорет до смерти, брови вам повыщеплет, ничком вас распнет!
   - Что?! - разозлился не на шутку Титир. - Да я тебя !..
   Он набросился на Пифодора и стал молотить его кулаками.
   - Давай-ка, всыпь ему хорошенько, - поддержала его мать, - вышиби из него спесь. Пусть поймет кто он теперь.
   Пифодор схватился с Титиром тоже со всей злостью, но оказался намного слабее. Титир сразу свалил его и продолжал быстро бить кулаками. Пифодору было больно и очень обидно. Он громко заплакал. Титир перестал его бить.
   - Ну что, получил? - сказал он, запыхавшись.
   Миртала опять ушла, заперев за собою дверь. Титир, собираясь спать, лег на свое ложе. Пифодор продолжал сидеть на земляном полу и плакать.
   - Ладно, хватит реветь. Идем сюда, давай спать, - сказал примирительно Титир и подвинулся к стене, уступая Пифодору место рядом с собой.
   Но Пифодор снова бросился к двери, стал стучать в нее и кричать:
   - Мама, мамочка! Я к маме хочу!
   Титир расхохотался и крикнул:
   - Во дурак! Чего ты стучишь?! Разорался как! К мамочке он хочет! Будешь орать - еще вздую! Понял?
   Наконец Пифодор опустил руки и замолк, убедившись в полной бесполезности своего порыва. Он обессилено упал на колени и сидел, всхлипывая, прижимаясь щекой к двери. Он ощутил вдруг страшную усталость, которой не замечал до этого, почувствовал, что непреодолимо хочет спать.
   Он подошел к свободному ложу, более широкому и длинному, чем занимаемое Титиром, и хотел лечь, но тот предупредил:
   - Дурак, куда ты ложишься? Мать с отцом придут - прибьют тебя: это их постель.
   Пифодор не решился лечь, уже хорошо понимая, что никто здесь не собирается его жалеть. Какое-то время он стоял в растерянности. Ему очень не хотелось спать вместе с Титиром, но еще более - на земляном полу. Необоримое желание сна победило в нем презрение и ненависть к Титиру, и он лег с ним и сразу заснул, даже не успев заметить, что лежит не на привычной ему деревянной кровати с мягким матрацем, а на грубом тростниковом ложе, устланным сухою травою.
   Хотя измученный, усталый Пифодор заснул очень быстро, спал он чутким сном, каким спят обычно люди в незнакомом им месте. Поэтому он сразу проснулся, когда вернулась Миртала. Она долго беспокойно ходила по дому и даже разговаривала взволнованно сама с собой. Пифодор сквозь сон услышал ее слова: "Ну что, ну что он не идет так долго?! Мой милый Дориэй, ненаглядный мой, почему ты все не возвращаешься? Не стряслась ли беда какая? У других, вон, мужья уже возвращаются. И столько добра несут в дом. Да и не нужно оно, добро это. Хоть бы не с чем вернулся. Лишь бы цел был и живой. И без богатства обойдемся. Жили ведь как-то и без него. Не всем судьба богатыми быть. Лишь бы ты, Дориэй, живым вернулся! Вон, у Лекинион, мужа, говорят, убили. Мертвого домой принесли. А у нее четверо - мал мала меньше. Как она теперь будет? О, Арес, владыка, молю тебя, не убивай, не убивай Дориэя! Хорошую жертву получишь и дары от меня! О, Афина, пощади моего мужа! Тоже получишь дары и жертву! В обиде не будешь!" (Примечание: Афина - богиня мудрости, войны, покровительница ткацкого искусства (у представителей этого ремесла она имела культовое имя Эргана), покровительница знаменитого города Афины. Миртала обращается к ней как к божеству, вершащему судьбами воюющих людей).
   Проснулся Пифодор и тогда, когда пришел Дориэй, муж Мирталы.
   - Наконец-то! - воскликнула радостно она. - Как же ты долго! Я уж и незнала что думать! Хвала богам, что живой вернулся! Но что же так долго?!
   - О, Миртала, я тебе такое расскажу! - тоже радостно сказал Дориэй. - В городе такое творится! Весь город на дыбы встал! Везде "лучших и прекрасных" убивают и наемников их ловят! - говорил он взволнованно.
   - Да я с соседками прошлась немного, посмотрела. Но самое главное, конечно, происходит там, в той части города, - ответила Миртала, а затем, понизив голос, ласково сказала: - Дориэй, как я боялась за тебя. Как же ты долго...
   Пифодор не видел их, но понял, что они обнялись и целуются.
   - Как ?.. Дориэй, я не пойму: что, это все,.. это все, что ты принес? - недоумевающе-растерянно и возмущенно спросила Миртала.
   - Да. А что, разве это мало?
   - Да это, да это просто ничто! Да это просто позор принести так мало, сейчас, когда сами боги посылают нам богатство, когда каждый бедняк за одну ночь становится богачом.
   - Не каждый. Мы слишком поздно встали, Миртала. Все гораздо раньше началось и далеко от нас. Пока мы с тобой услышали шум, проснулись, самое лучшее уже успели расхватать.
   - Да как тебе не стыдно! Сегодня богатство само идет в руки. Я, маленькая слабая женщина, прошлась немного по городу и сразу раба заполучила. А ты был в богатой части города и что принес?
   - Ты привела раба?!
   - Да. И не какого-нибудь, а сына Аристея!
   - Аристея?! Не может быть! Ты шутишь, Миртала?
   - Да вон он, с Титиром спит. Можешь посмотреть, если не веришь.
   Пифодор услышал приближающиеся шаги и открыл глаза. В доме стало уже заметно светлее. Мальчик увидел над собою высокого худого, но широкоплечего мужчину в хламиде, с темной курчавой бородой и такими же волосами. Было хорошо видно его лицо. Оно выражало недоумение. Дориэй отошел от ложа, и теперь Пифодор видел над собой стропила и доски крыши, между которыми местами проглядывала черепица. В квадратном отверстии посередине крыши, где уже исчезли звезды, светлело голубовато-серое небо.
   - Разве я так уж мало принес, Миртала? - раздался снова низкий звучный голос Дориэя. - Посмотри - это же не какая-нибудь обычная белая ткань, а синяя.
   - Да пусть хоть это сидонская или тирская ткань! Все равно ты принес очень мало! Позор!
   - А вот, посмотри, - это же настоящие кавалерийские башмаки. На, пощупай, кожа какая. А какая отделка!
   Миртала пренебрежительно и осуждающе засмеялась, и в смехе ее чувствовались обида и возмущение.
   - Да на кой они тебе?! - воскликнула она. - Кавалерист нашелся. Они во-первых не твоего размера - намного меньше, а во-вторых у тебя нет денег, чтобы купить и содержать коня. Так и будешь вечно псилоем.
   - Да мы же продадим их! А вот это по-твоему тоже ничего не стоит?
   - Да что ты мне всякой дешевкой в нос тычешь? Ты что не мог денег принести, золота, серебра, дорогих украшений разных?! Если ты хочешь всю жизнь бедняком прожить, это твое дело. Но почему ты совсем не думаешь о своей семье?! У тебя же сын! Ты что, не хочешь ему богатства?! Почему этот оборванец Полидевк думает о своей семье, а ты нет. Я сама видела как он с трудом тащил мешок, в котором что-то звенело - наверняка золото! Он - настолько меньше тебя и слабее. Ты бы, наверно, и три таких мешка унес. Он еле-еле тащил. Через каждые десять шагов отдыхал. И на всех с ножом кидался, кто подходил близко. Я думала - не донесет. Нет, - донес! Донес! Теперь и здороваться с нами не будет, и вся его вонючая семья - не будет.
   - По твоему, Миртала, золото, серебро сегодня на каждом шагу валяют- ся - была бы только сила унести? Ты вот меня ругаешь,.. себя удачливой считаешь - раба, мол, привела. А не знаешь, что сама оплашала.
   - Как это оплашала?!
   - Я слышал, что Аполлодор велел всех "лучших и прекрасных" убить. Не только мужей и юношей, но и баб их всех и детей даже. Говорят, наказывать будут даже тех, кто из них рабов себе сделает или продаст кому-то.
   - Ну и что. И я тоже слышала. Но не очень-то его все слушаются. Многие рабов из них делают.
   - Да, это верно...
   - Вот что, пойдем-ка со мною: Гермес ко мне, кажется, более благосклонен, чем к тебе. (Примечание: Гермес - согласнов верованиям древних греков, одно из высших божеств. Являлся быстрым вестником богов, покровителем ремесленников, купцов, воров, разбойников, путешественников, ораторов. Изобрел азбуку, математику, астрономию, бокс).
   - Пойдем, конечно! Я и не собирался спать ложиться, а хотел еще сходить.
   Пифодор услышал как захлопнулась дверь и как заперли замок. Наступила тишина, нарушаемая порой шумом с улицы. Он приподнялся на локтях и окинул взглядом помещение, где находился. Было уже все хорошо видно. Пифодор удивился необычности, как ему казалось, и бедности внутреннего убранства дома. Где деревянная, украшенная резьбой, инкрустированная золотом и слоновой костью мебель? Вместо нее были только тростниковые ложа, грубо сколоченные и неказистые столик и две скамеечки. А где бронзовый треножник с подставкой для светильника, где статуи и статуэтки богов? На коричневой из сырцового кирпича стене, некрашеной и даже небеленой, вместо художественной росписи или разноцветных ковриков он увидел висящие какие-то странные предметы непонятного ему назначения, очень похожие на те, которые видел дома на кухне или в комнатах рабов, когда заходил туда из любопытства, и в хозяйственных постройках загородного имения, куда порою брал его с собою отец. Пифодор обратил внимание также на маленький бассейн посередине дома, выложенный сырцовым кирпичом. Он был прямо под квадратным отверстием в крыше. Такие бассейны делались для накопления дождевой влаги. Пифодор этого не знал, но он сразу догадался о назначении этого сооружения, потому что очень хотел пить. Он приподнялся еще выше на локтях, чтобы посмотреть есть ли в бассейне вода, и разочарованно вздохнул - дно было пересохшим, так как давно стояла жаркая сухая погода.
   Пифодор перевел взгляд на Титира. Вихрастый, худой и жилистый, с лицом то ли грязным, то ли смуглым, он имел типичную внешность паренька из бедных кварталов. Мирно, безмятежно спящий Титир выглядел по-детски нежным и беззащитным, и такой облик его никак не соответствовал тому злому, драчливому мальчишке, с сильными острыми кулаками, каким он предстал перед Пифодором ночью, в темноте. Но и сейчас он внушал Пифодору неприязнь и презрение, чему способствовали, в первую очередь, ночные впечатления, а также чувство превосходства, свойственное сыну аристократа. Ему противны были и эти свалявшиеся нечесаные волосы, и эти раздувающиеся сопящие ноздри, и эта костлявая выгнутая грудь. Пифодор даже немного отодвинулся от Титира, чтобы не прикасаться к нему.
   Долгое время не мог снова заснуть. Он прислушивался к звукам на улице, лежал и думал, вновь и вновь переживая в памяти события минувшей ночи. Очень тяжело проснуться во вражеском стане, да еще с мыслью, что ты стал вдруг рабом, и вдобавок находиться во власти таких страшных воспоминаний, какие мучили нашего маленького героя. Но детский оптимизм не покинул его. Нередко дети не в состоянии осознать весь драматизм ситуации, в которой оказались, и сохраняют порой присутствие духа даже тогда, когда взрослые могут поддаться отчаянию и панике. Сон немного успокоил мальчика, подкрепил его силы, а сияющий утренний луч, который только что проник под крышу через квадратное отверстие и яркой полосой осветил ее стропила и доски, несколько развеселил унылый взор мальчика даже помимо его воли. Все это благотворно подействовало на состояние духа, приободрило Пифодора. Впрочем, он и раньше не сомневался, что сумеет убежать отсюда домой, а если не сумеет, то все равно родители его разыщут, освободят, а обидчиков жестоко накажут, но теперь такая уверенность в нем окрепла - он подумал об этом как о чем-то уже очень скором. Пифодор обдумывал какой казнью посоветовать отцу наказать Титира, Мирталу, да, впрочем, и Дориэя, хоть тот пока никак еще его не обидел, однако их родственник. Как казнят разбойников, беглых рабов он хорошо был наслышан от своих сверстников, многие из которых сами видели подобные экзекуции. Пифодор желал таких наказаний своим обидчикам только потому, что сам ни разу не видел ни одну из этих казней. По свой натуре он был добрый мальчик и, только доведенный до крайнего возмущения, мог согласиться с применением жестоких мер. С мыслями о скором возвращении в родную семью и справедливой мести он опять незаметно для себя заснул.
   Снова проснулся Пифодор, когда Дориэй и Миртала вернулись. Услышав голоса, он открыл глаза. Перед его взором предстали дощатые скаты крыши и в ее квадратном отверстии ослепительно сияющее голубое небо. Пифодор приподнял голову и увидел Мирталу и Дориэя, в венках, освещенных солнечным светом, который падал из квадратного отверстия крыши широкой косой полосой, такой яркой, что все остальное помещение, куда не попадали прямые солнечные лучи, казалось ослепленному взору утопающим в полумраке. Фигуры Мирталы и Дориэя ярко выделялись на фоне этого полумрака. На их головах были венки. Они зеленели отборной листвой, пестрели цветами. Дориэй и Миртала украсили себя ими, как и все коринфяне, которые радовались победе Аполлодора.
   Солнечный свет сверкал и в щелях закрытых ставен двух маленьких окон, находящихся высоко над полом.
   Супруги вернулись с добычей. У каждого было по корзине, переполненной какими-то вещами. В левой руке Миртала держала клисмос - сиденье с изогнутой спинкой для женщин. У Дориэя через плечо была перекинута красная ткань, свернутая в несколько слоев, а поверх нее лежал длинный бронзовый стержень с фигурным треножником - подставка для светильника, который он придерживал правой рукой.
   - Все-таки как мы удачно сходили, - сказала Миртала. - Смотри, ведь это настоящий тирский пурпур.
   - Какой там тирский пурпур, тоже скажешь - это синопида.
   - Ты ничего не понимаешь: синопида светлее, а это - пурпур! А гляди, сколько сандалий мы принесли. Наверное, дюжина пар будет.
   - Да почти все не наших размеров.
   - Почему не наших?! Вот эти я смогу носить, а эти - Титир, когда подрастет. А лишнее мы можем продать. Просто, согласись, ты не хочешь признать, что я удачливее тебя. Поэтому и стараешься убедить меня, что находки мои не так уж хороши. А посмотри, сколько в этой корзине печений, медовых лепешек! А какой кусок мяса, уже зажаренный: наверное, от ужина Архидама остался. Да ты сегодня впервые за лет десять вдоволь наешься.
   - Но ты, кажется, эти корзинки прихватила не для этого. А для золота. Даже тряпками переложила, чтобы деньги в щели не провалились.
   - Вот когда ты первый раз ходил, тогда бы ты, конечно, мог принести денег много, если б порасторопней был, - сказала задрожавшим от возмущения голосом Миртала.
   - Ладно-ладно, успокойся, Миртала, - примирительно заговорил Дориэй,- конечно, мы принесли не мало. Могли бы больше принести, если бы боги к нам милостивее были.
   - Да народу уж очень много набежало, когда ворота городские открыли. Крестьян всяких. И все наглые такие.
   - Конечно, им же обидно, что все до них расхватали.
   - А здорово ты тому в ухо съездил. А те уже не подошли - испугались.
   После некоторой паузы Миртала сказала задумчиво:
   - Все-таки не совсем отвернулся от нас Гермес: мог, вообще, ничего не дать, а он хоть столько послал. А разве мы сами с тобой не виноваты, что он нам не послал столько, сколько другим послал? Скажи-ка когда мы в последний раз ходили в его храм? Давно, кажется, в начале зимы только. И с тех пор мы ни разу в святилище не молились богу, не приносили ему жертвы, не почтили его никакими приношениями.
   - Зато почти каждый день молимся ему дома и жертвы не раз и не два приносили ему здесь. Ну, конечно, не тельцов, а птиц всяких разных, каких Титир силками ловит. Но ведь бог знает, что мы бедны.
   - Да разве ж ты, Дориэй, не знаешь, что богу приятнее, когда ему дары и жертвы приносят в его доме.
   - Сегодня же сходим, Миртала.
   - Но прежде мы должны сходить к Афине, Аресу, Деметре.
   Миртала рассказала Дориэю об обетах, которые принесла ночью, боясь потерять его и сына. Супруги решили пообедать, немного поспать для подкрепления сил после бессонной ночи, а затем отправиться с щедрыми дарами в храмы Деметры, Афины и Ареса, для чего сразу же отложили значительную часть принесенной добычи. В святилище Гермеса договорились сходить на другой день, а чтобы купить козла или барана для заклания ему, решились даже расстаться со всеми своими сбережениями, которые копили в течение двух лет. Дориэй и Миртала надеялись, что задобренное божество отблагодарит когда-нибудь их, послав прибыль более значительную, чем убыток, понесенный от этой затраты.
   - Давай-ка буди их, жена, - сказал Дориэй, имея в виду Титира и Пифодора.
   - Титир-то пусть поспит еще: пол-ночи ведь не спал. А этого разбужу сейчас - дел много. Работу ему дам.
   - И Титира, давай, буди: солнце уж за полдень перевалило. Я думаю, выспался. Да он и не спит уже.
   И, правда, Титир не спал. Пифодор увидел, что он сидит на ложе, кряхтит, потягиваясь и протирая глаза.
   Пифодор сразу притворился, что крепко спит. Он привык к тому, что дома к его сну всегда относились как к чему-то священному. Кроме отца его никто никогда не будил - ему давали окончательно проснуться самому. Только Аристей иной раз позволял себе разбудить утром Пифодора, причем, как правило, с досадой говоря: "Какой же ты воин будешь, такой соня?!" У входа в спальню всегда стояли три раба, один с сандалиями, другой с поясом, третий с гребнем и серебряным тазиком с водой, терпеливо ожидая, когда сын хозяина проснется и можно будет его одевать и умывать. Они не пускали сестер Пифодора, которым всегда хотелось разбудить его вопреки запрету матери. Мальчик по утрам подолгу залеживался, нежась в мягкой постели, слыша с удовольствием как шикают на тех, кто забывает соблюдать тишину. Он знал, что за дверью стоят рабы, оберегающие его сон, что все там ходят на цыпочках. Это радовало его, потому что лишний раз давало возможность почувствовать сколь он важная персона в доме. Он - единственный сын, а, значит, наследник Аристея, находился в родном доме на особом положении, был всеобщим любимцем и баловнем.
   Пифодор сейчас сделал вид, что крепко спит, потому что желал отомстить Миртале и Титиру за грубое отношение к нему. Он не сомневался, что они тоже будут ждать, когда он проснется, и решил замучить их ожиданием. Но Титир, это неугомонное, совершенно дикое и необузданное существо, тут же с рьяной готовностью принялся его будить. Что он только не делал - и щекотал, и щепал, и даже кусал его, и становился коленками на живот. Его изобретательности и неутомимости не было предела. Он бы, наверное, и мертвого поднял с постели. Титир быстро понял, что Пифодор только делает вид, что спит, и воспринял это как приглашение участвовать в игре, где один партнер притворяется спящим, а другой должен его поднять. Задор и усердие Титира возрастали тем больше, чем больше наш герой старался не уступать ему. После очередного его изощренного приема Пифодор вскрикнул и вскочил как ошпаренный. Торжествующий Титир расхохотался от всей души. Пифодор обругал его самыми плохими словами, какие знал. Тот, однако, не обиделся и не разозлился: радость от понравившейся игры не располагала к злобе. Напротив, он смотрел теперь на Пифодора, как на своего друга - открыто, приветливо, даже как бы с восхищением, так, как будто почувствовал в нем изобретательного затейника интересных игр. Но Пифодор задыхался от возмущения и обиды. С сузившимися от ненависти глазами, в которых блестели слезы, он смотрел в противную ему задорно-веселую, чем-то испачканную физиономию, с широко раскрытым от смеха ртом, где видны были желтые зубы и слюнявый язык, и готов был вцепиться в нее ногтями, но все-таки удержался, удержался потому, что помнил как сильны его кулаки, и окончательно понял, что Титир не собирается признавать в нем того, кого все обожают, балуют и кого нельзя тронуть и пальцем.
   Титир повернулся и бросился к вещам, принесенным родителями. Он с восхищением осмотрел и потрогал руками бронзовую подставку для светильника, посидел, поболтав ногами, на клисмосе и начал рыться в одной из корзинок. Тут же раздался возглас неописуемого восторга: Титир извлек из нее медовую лепешку - еду, которой лакомиться ему доводилось слишком редко. Конечно, он тут же отправил ее в рот и стал жадно жевать, громко чавкая. Титир уплетал лепешку за обе щеки, счастливо улыбаясь и жмурясь от удовольствия. Дориэй подошел к сыну и наотмашь дал ему хлесткую звонкую затрещину.
   - Сколько раз я тебе говорил, - воскликнул он с досадой и возмущением,- не приступай к еде, не помолившись богам!
   Титир весь сжался от удара, но продолжал жадно есть, искоса вверх глядя испуганно и воровато на Дориэя.
   Пифодора поразило, что Титир не упал от такой затрещины и даже не заплакал. Маленький пленник был чрезвычайно рад, что его обидчика сильно ударили, так рад, что даже стал успокаиваться. Обида и возмущение начали проходить, чему способствовало также и свойственное нашему герою любопытство: он снова с интересом рассматривал странное жилище.
   Пифодору показалось, что помещение как-то изменилось, перестало быть таким неприглядным и как будто бы даже чем-то приукрасилось. Он невольно задержал взгляд на стоящей около стены бронзовой подставке для светильника, принесенной Дориэем. Она состояла из вертикального, цилиндрического, высотой в два с половиной локтя и толщиной в пальца три стержня, из основания которого выходили фигурно изогнутые три короткие ножки, держащие его. На верхнем конце стержня красовалось некое подобие широкого кубка, на воронкообразный верх которого клался обычно глиняный светильник (сейчас его на нем еще не было). Вся эта изящная искусно сделанная подставка, сияя начищенной бронзой, необычайно эффектно смотрелась на фоне коричневой глиняной стены. Убогость и примитивность окружающей обстановки только оттеняла ее красоту, которая как бы бросалась в глаза. Неожиданным и странным казалось ее нахождение здесь среди грубых неприглядных хозяйственных вещей, но именно оно, одно это фигурное бронзовое изделие, удивительным образом украсило все помещение. Созданная с хорошим художественным вкусом руками умелого мастера вещь, служившая не только для освещения, но и для украшения жилища, способна была выполнять свое назначение везде и даже так заметно преобразила здешний жалкий интерьер. Поэтому Пифодор и задержал невольно на ней взор, несознавая, однако, почему так оживилось, сделалось более привлекательным помещение.
   Но не только своей изящной формой и блестящей полированной бронзой привлекла внимание мальчика подставка для светильника. Что-то близкое ему, родное было в ней. Подобные подставки для светильников украшали и его дом. Он почти их не замечал. Но сейчас, увидев в чужом месте вещь, живо напомнившую ему привычные вещи из родного дома, он обрадовался ей как старому хорошему другу. Вначале грусть, а затем щемящее чувство острой тоски по матери, отцу, сестрам, слугам, к которым привык, родимому дому охватили его. Он подумал, что по всей видимости, придется ждать не менее половины дня до освобождения, и мысль, что так долго придется находиться среди этих грубых, злых, очень неприятных ему людей, которые не желают к нему относиться так, как относились дома родные и слуги, огорчила его до такой степени, что он громко протяжно заплакал.
   Сквозь слезы он увидел подошедшую к нему Мирталу.
   - А ну, перестань! Еще реветь вздумал! Замолчи сейчас же или получишь у меня! - угрожающе сказала она.
   Пифодор заплакал еще громче. Вдруг Миртала ударила его ладонью по щеке. Хлесткая, оскорбительная, причинившая резкую неожиданную боль пощечина, чуть не оглушила мальчика. Он даже перестал плакать, но тут же залился слезами и заорал пуще прежнего.
   - Замолчи, я говорю! Замолчи сейчас же! - предостерегающе и со злостью сказала Миртала. - Хорошо: будешь получать у меня, пока не перестанешь.
   Она ударила его еще сильнее. От этого второго удара искры брызнули из глаз Пифодора, а в левом ухе что-то зазвенело. Он упал на колени и перестал плакать, потому что был оглушен. Когда Пифодор пришел в себя, то снова заплакал, но тихо, почти беззвучно, давясь слезами и шмыгая носом.
   - Вот так-то. Здесь никому не хочется слушать как ты ревешь. Еще не хватало, чтоб ты настроение всем портил. И запомни на будущее: всегда будешь получать как заревешь! Понял?! - сказала Миртала, но голос ее дрогнул, зазвучал неуверенно, с интонацией, выражающей жалость, как будто даже сожаление о допущенной несдержанности. Жестокое, с грозно нахмуренными бровями лицо женщины сделалось растерянным, встревоженным. Жалкий вид растирающего кулачками слезы по лицу, беззвучно плачущего ребенка на коленях, с испуганными, ожидающими удара глазами, подействовал на женское материнское сердце Мирталы куда сильнее, чем громкий, похожий на показной, капризный плач, и она неожиданно для себя растрогалась, хотя старалась быть к нему безжалостной, как и следовало, по ее мнению, относиться к рабу да к тому же выходцу из среды ненавистных ей аристократов. Миртале пришлось сделать усилие, чтобы закончить свои слова твердо и строго.
   Она дала ему пахнущую плесенью, грязную, рваную тряпку прикрыть наготу бедер. Когда он делал себе набедренную повязку, она заметила, что спина его окровавлена: на ней остались следы брызнувшей на него крови убитого рядом с ним сына Стромбихида. От того, что Пифодор лежал на тростниковом ложе, запекшаяся кровь местами сошла, и вся его спина пестрела темно-красными и цвета кожи пятнами. Она казалась покрытой множеством ран или сильных ссадин.
   Миртала ахнула и удивленно-встревоженно воскликнула:
   - Да он ранен! Ты ранен, да?! Что же ты молчал, мальчик?!
   Она снова подошла к нему, взяла его за плечи и повернула к себе спиной, стала осматривать ее. В первый момент Пифодор ощутил боль от ее сильно схвативших его рук, но потом пальцы Мирталы расслабились, стали мягкими, нежными, такими, как у его матери. Мальчик слышал у себя за спиной взволнованное дыхание Мирталы, чувствовал, что она действительно обеспокоена тем, что он, возможно, ранен. Ему вдруг стало необычайно жалко себя. Как будто только сейчас он понял какое горе на него свалилось, как он несчастен. Крупные горячие слезы потекли по его щекам. Он хотел разрыдаться, но сдерживал себя, стараясь плакать тихо, и не только из страха получить затрещину, но и потому, что хотел вызвать одобрение у Мирталы, более расположить ее к себе. У него явилась сильная потребность повернуться и прижаться к ней, излить свое горе, уткнувшись, как обычно, в мягкое теплое женское чрево, способное защитить, успокоить, вселить в душу счастливое чувство беззаботной радости. Но то, что произошло потом, обескуражило его и возмутило.
   Миртала пренебрежительно оттолкнула его, сказав:
   - Совсем ты не ранен. Ни одной царапины, - и добавила со злой усмешкой: - Это, наверное, кровь твоего папаши или твоей мамаши. Их, должно быть, рядом с тобой кокнули.
   - И не правда! Они не убиты! Они не убиты! Что ты врешь?! Они живы, живы! - вскричал Пифодор. От негодования и обиды у него перехватило дыхание. Он больше не мог проговорить ни слова. Только глядел в ставшее снова надменным и презрительным лицо Мирталы. Оно показалось ему очень некрасивым. Он увидел какие большие мешки у нее под глазами, как резко выделяются челюсти и другие выступающие обтянутые кожей части лица, заметил, что кожа нездорова - где желтовато-белая, где с фиолетовым оттенком. Все это очень хорошо было видно в ярком освещении, проникающем в квадратное отверстие в крыше и открытые окна. Только волосы у Мирталы были хорошие - густые, черные. Но они не украшали ее, а взлохмаченные, придавали ей, как казалось Пифодору, сходство с колдуньей.
   - Дура! - только это он и нашелся сказать, когда вновь обрел способность говорить.
   - Что-о?! - удивленно и угрожающе протянула Миртала. Глаза ее зло сузились, придав лицу жестокое выражение. Она замахнулась, но рука застыла в нерешительности, а потом вяло опустилась, так и не нанеся удара. Что-то остановило Мирталу. Она отвернулась и отошла от него, понуро ссутулившись и как-то на бок склонив голову, словно чувствовала себя виноватой или очень уставшей.
   - А ведь мы сегодня еще не молились! Середина дня уже, а еще не молились, - произнес как бы спохватившись, Дориэй и подошел к домашнему жертвеннику.
   - И правда ведь. Но когда нам было молиться? - сказала Миртала и тоже стала у алтаря. С явной неохотой, повинуясь строгому взгляду матери, подошел к жертвеннику и Титир.
   - А ты чего ждешь? - спросил Дориэй Пифодора. Тот понял, что его зовут принять участие в молитве и присоединился к ним, однако стал немного поодаль.
   Дориэй принял из рук Мирталы небольшую глиняную кружку с вином. Он пролил ее содержимое на алтарь и торжественно произнес:
   - Совершим возлияние за богов местных и общеэллинских и в особенности за Эниалия (Примечание: культовое имя Ареса), давшего нам сегодня победу, за Афину-воительницу, которая тоже дала нам победу да еще хранила меня и Титира, за Деметру, подательницу всяких благ, и тоже хранившую Титира, и за Гермеса, принесшего нам прибыток!
   Подняв глаза и простирая руки кверху, хозяева дома и Пифодор молились небесным богам. При этом ладони молящиеся обращали к крыше, потому что над ней было небо. Затем, глядя вниз и держа ладони опущенных рук параллельно земле, они обратили свои моления подземным богам. Пифодор с радостью увидел, что молятся здесь совершенно также, как молились и у него дома.
   Окончив молитву, семья Дориэя приступила к обеду.
   Миртала положила на стол, стоявший возле супружеского ложа, куски жареного мяса, медовые лепешки, печенья, принесенные из разграбленного дома, зачерствелые ломти ржаного хлеба, луковицы, орехи, поставила глиняные четыре кружки и кратер, довольно вместительный, но дешевый, примитивной формы и не украшенный никакой художественной отделкой. Из одной амфоры налила в него воды, из другой - вина, в три раза меньше. Получившейся смесью наполнила три кружки, четвертую - только водой и поставила амфоры обратно на пол.
   Дориэй поместился на ложе. Он возлежал, опершись на локоть. Стол находился прямо перед его лицом. Титир сел рядом на скамеечку. За противоположным краем стола Миртала поставила клисмос, села на это удобное непривычное ей сиденье и, довольная, радостно заулыбалась.
   Дориэй не стал уже совершать положенного перед обедом возлияния, так как сделал только что это во время молитвы. Он взял самый большой кусок мяса и стал есть. Миртала и Титир тоже принялись поглощать отнюдь не маленькие порции телятины. Они громко чавкали, чмокали, обсасывая кости и косточки, и, глядя с какой жадностью, с каким наслаждением они едят, легко было догадаться, что такая еда для них большая редкость и очень желанна.
   Несмотря на то, что Пифодор сильно проголодался, он не подходил к столу, ожидая долгих и настойчивых упрашиваний отведать что-нибудь из предложенного его искушенному, прихотливому вкусу. Мясо он не любил и ничуть не возражал против того, чтобы его съели другие. Потому не был ни удивлен, ни озадачен, ни огорчен тем, что Миртала наделила кусками телятины только Дориэя, Титира и себя. Но печенья, медовых лепешек ему очень хотелось, и он испытывал настоящее мученье, преодолевая желание броситься к ним. В том, что все это было приготовлено в первую очередь именно для него, он ни малейшим образом не сомневался. А как же могло быть иначе? В кругу домочадцев к его аппетиту относились столь же благоговейно, как и ко сну. Как только ни изощрялись мать и слуги, чтобы накормить привередливое семейное божество, обычно не желающее охотно принимать пищу и ждущее всегда каких-то необыкновенных блюд. Долгими упрашиваниями, всевозможными хитростями его старались заманить за стол, чтобы славно попотчевать. Сын аристократа решил сейчас прибегнуть к своему излюбленному капризу и хозяев здешнего стола тоже вынудить долго его упрашивать. Он обрадовался возможности еще раз попробовать утвердить себя в новом обществе, заставить их пожалеть о своей грубости к нему и признать в нем особую обожаемую всеми личность, к которой можно относиться только ласково и угодливо. Еда настолько не имела в его глазах цены, настолько он привык к уговариваниям уделить ей хоть какое-то внимание, что не мог ожидать, что и в этом хозяева дома отнесутся к нему не так, как он желал.
   Пифодор к удивлению своему с досадой убедился, что никто не собирается приглашать его за стол, что его даже вовсе не замечают, как будто вообще забыли о нем. Лишь на мгновение Миртала, не отрывая ото рта куска мяса, взглянула на него и кивнула на угол стола, где стояла кружка и лежал обкусанный ломтик хлеба. Пифодор понял, что она предлагает ему пить из этой кружки. То, что и ломтик хлеба тоже предназначался для него, он пока не догадывался.
   Пифодор не мог бороться с жаждой. Жажда была сильнее его честолюбивого стремления восстановить свой авторитет особенного, всеми любимого и всех подчиняющего своим капризам ребенка. Пифодор подошел к столу, схватил кружку и жадно залпом выпил все из нее. Он с наслаждением напился прозрачной живительной влаги. Пифодор пожалел, что ему налили одну воду. С недоумением и неудовольствием он посмотрел в другие кружки. В них темнело вино. Почему же ему налили только воду?! Дома он с удовольствием пил вино, смешанное с молоком или водою. Тут надо заметить, что в древней Греции, где еще не было кока-колы и других лимонадов, многие родители, не желавшие лишать детей приятных напитков, давали им разбавленное водою или молоком вино, по незнанию своему не предвидя возможных дурных последствий. Пифодор с возмущением и обидой смотрел на Мирталу, Дориэя, Титира, время от времени запивавших еду желанным ему напитком. После утоления жажды чувство голода обострилось. Притягательная сила печенья и медовых лепешек стала слишком велика. Искушению способствовала и уверенность, что как и его мать, Миртала обрадуется, если он много съест, что она станет тогда добрее к нему. Наконец Пифодор не выдержал, потянулся через весь стол к медовым лепешкам и взял одну из них. В тот же миг раздались угрожающе-возмущенные возгласы, которые вырвались из набитых едою ртов.
   - Это еще что! А ну, не цапай! - вскричал Дориэй, схватив своей огромной, испачканной мясным жиром пятерней руку Пифодора так, что он вскрикнул от боли и сразу выпустил лепешку.
   - Не трогай! Это не для тебя! - взвизгнула Миртала. - Ешь что тебе дали, а это не твое! Понял?!
   В следующий миг Пифодор получил затрещину.
   - Какой наглый! Ишь схватил! Как у себя дома! - опять раздался визгливый негодующий голос Мирталы. - Никогда не хватай того, что тебе не дают! Понял?! Запомни это навсегда, иначе плохо будет!
   Как только Пифодор получил затрещину, Титир прыснул от смеха и хохотал так, как будто увидел что-то необычайно смешное.
   - Здорово ты его! - сказал он, довольный, хваля то ли отца, то ли мать за эту смачную затрещину.
   Пифодор так и не понял кто его ударил - Дориэй или Миртала, и, хотя эта затрещина обрушилась на его голову ничуть не слабее прежних, он не только не заплакал, но даже почти не обратил внимания на боль - настолько был обескуражен тем, что ему не дали еду, какую хотел.
   - Тогда печенье, - сказал он и собирался уже взять, но эта его попытка вызвала не менее яростный протест. Дориэй весь подался вперед в порыве ударить Пифодора, но тот мгновенно вобрал голову в плечи и пригнулся. Дориэй то ли промахнулся, то ли не достал его рукой. Сам же при этом чуть не повалился на стол и чтобы не упасть, резко уперся в него рукою, отчего стол сотрясся так, что разбавленное водою вино плеснуло через края кружек, а луковицы и яблоки покатились и попадали на пол. Все же Пифодору не удалось избежать новой затрещины - его голову настигла рука Мирталы, которой ударить было и ближе, и удобнее. Хотя от ее удара у Пифодора в затылке даже горячо стало, он, как ни странно, и на сей раз легче перенес боль и оскорбление, причиненные затрещиной. Гораздо более его обидел смех Титира. Невольно приспособляясь к ситуации, Пифодор неосознанно уже готов был мириться как-то с обидами, нанесенными Дориэем и Мирталой, потому что они были взрослыми людьми, но не мог терпеть их от своего сверстника Титира.
   Эта затрещина вызвала у того еще больший восторг.
   - Здорово,.. здорово ты дала ему, мам! У него чуть башка не отлетела! - хохотал он. - А все же бестолковка у него крепкая! Как медный котелок.
   Никто никогда не насмехался над Пифодором, и этот оскорбительный смех был для него больнее всяких затрещин. Он хотел броситься на Титира с кулаками, но по-прежнему боялся его. Пифодор осознал, что и перед ним тоже бессилен, что даже Титиру не может ответить достойно на грубость. Пифодор ощутил себя совершенно беспомощным, слабым, презираемым, ничтожным. От сознания этого, от сдерживаемой ярости, от бессилия отомстить за обиду он заплакал.
   И снова он старался плакать как можно тише, боясь затрещины. Жалкий вид давящегося беззвучным сдерживаемым плачем, испуганного ребенка опять смутил Мирталу. Вначале она досадливо поморщилась, но затем недовольная гримаса на ее лице, как бы говорящая: "Опять плачет, как это надоело и противно", стала меняться, превращаясь в жалостливое выражение. Глаза ее подобрели и смотрели теперь растерянно, виновато и сочувственно.
   - О, да ведь будет много жертвенного мяса, - сказала она, вспомнив, что сегодня, когда коринфяне торжествуют победу над олигархами, как обычно в праздничные дни, будет много закланий животных богам и что вполне может кто-то угостить жертвенным мясом, поскольку в такие дни мяса, оставшегося от закланий, бывало столько, что многие из тех, от кого исходило жертвоприношение, не скупясь, угощали других, тем более, что это считалось угодно богам. - Так что очень-то не обгладывайте кости. Пусть место в желудке останется. Да и ему, - она кивнула на Пифодора - тоже, небось, мясца хочется.
   Сказав это, она положила перед Пифодором кость, которую глодала, но на которой еще осталось мясо.
   - И правда ведь, сегодня же много будет жертвенного мяса, - сказал Дориэй и кинул ему свою кость. Она упала рядом с кучкой обглоданных костей и косточек, на которую положила свою кость Миртала. Пифодор вдруг понял, что и эти объедки тоже предназначаются для него, что ему не сказали об этом раньше только потому, что это было само собой разумеющимся. Он даже отшатнулся от стола, обескураженный, испытывая сильнейшее, почти доходящее до ужаса отвращение. Как, неужели его, кого так любят мама и все,
  кого всегда кормили самой лучшей пище й, сына великого Аристея, хотят накормить чужими объедками как какого-то раба или собаку?! Его передернуло, а по спине, шее, затылку пробежал озноб, вызванный гадливым чувством.
   Теперь Пифодор догадался, что и обкусанный ломтик ржаного хлеба, лежащий на углу стола около опорожненной кружки, тоже положен ему. И хотя он выглядел не так противно, как обглоданные кости, Пифодор не мог и мысли допустить о том, чтобы его есть. Ошеломленный, оскорбленный, униженный и совершенно подавленный, он отошел от стола, продолжая плакать.
   Некоторое время Пифодор надеялся, что произошло какое-то недоразумение - или не верят, что он действительно сын Аристея, или просто над ним зло подшутили, что Дориэй или Миртала сейчас вдруг скажет: "Ну ладно, иди сюда. Мы пошутили. Бери чего хочешь, ешь что хочешь - ведь это же все твое".
   Обедающие доели мясо и принялись за лакомства. С горьким досадливым сожалением Пифодор напряженно следил за тем, как убавляется на столе кучка печенья и медовых лепешек. Скоро от них ничего не осталось: даже крошки смахнули со стола и отправили в рот.
   Миртала долила из кратера смесь воды и вина в кружки, которые уже почти опустели, так как им запивали мясо. Теперь она, Дориэй и Титир, захмелевшие, довольные и веселые, неторопясь пили и беседовали. На Пифодора никто не обращал внимания.
   - Какие же мы все-таки дураки, Дориэй, какие дураки, - сказала Мир-тала, - и чего мы так радуемся? Ведь война будет. И как ей не быть? Македонянину, конечно, не понравится то, что у нас здесь сейчас происходит. Что если он сюда придет?! А у него, сам знаешь, силища какая!
   - Глупая ты, - ответил Дориэй, - какая у него силища?! Ей конец уже пришел. После нашествия галлатов Македония уже никогда не оправится.
   - Ой, Дориэй, - сокрушенно произнесла Миртала, - не все ты знаешь. Говорят, жрец Домон много древних прорицаний знает. Так вот, он говорит, что когда на Олимпийских играх в панкратии родосец победит, в коринфскую землю македонская брань придет. А на последних играх в Олимпии в панкратии кто победил, а? Родосец.
   - Дура ты - какой Родосец?
   - А кто?
   - Не родосец, а самосец. Или нет,.. кажется, хиосец. А может, самосец. Но, точно, не родосец .
   - Да ты, наверно, забыл, Дориэй. Клянусь Пито, ты забыл. Дэма говорит, что родосец победил.
   - А ты только Дему слушаешь, - пренебрежительно поморщился и махнул рукой Дориэй. - Прямо все твоя Дэма знает. Да кто она такая?! Жена греб- ца - всего-то. - Помолчав немного, Дориэй сказал: - Война, конечно, будет, но не с Македонянином, а с кем-нибудь другим. Наши "лучшие и прекрасные" многих к войне с нами подталкивать будут.
   - Наши "лучшие и прекрасные"? Да их перебили всех сегодня.
   - Какой там всех! Их же половина, если не больше, в загородных поместьях была. Они все спаслись - там резни не было.
   - Опять война... Будь она проклята. Сколько горя от нее, - вздохнула Миртала.
   - А он что, не будет есть что ли? - спросил Дориэй, кивнув на Пифодора.
   Миртала рассеянно пожала плечами, думая о своем. Потом сказала:
   - Он, наверное, думает, что его здесь как дома кормить будут.
   - Ну, ничего, голод заставит - все есть будет. Пусть привыкает к рабской пище. Рабы все едят. Неслучайно же говорят: "Раб не собака - съест все, нюхать не станет", - расхохотался Дориэй хмельным смехом.
   - Дориэй, уж не думаешь ли ты его здесь оставить? - сказала Миртала.- Да зачем он нужен?! Никакой пользы от него не будет: он же ничего не умеет. С хозяйством я и сама справляюсь. Да об него придется не одну палку сломать прежде, чем чему-нибудь научишь. Был бы он постарше и покрепче. Тогда бы можно было его в аренду сдать на какое-нибудь судно или в каменоломни. Зачем он нам нужен? Только кормить его.
   - Я тоже так думаю. Надо поскорей продать его, - согласился Дориэй.
   - Что, продать?! Вы его хотите продать?! Да вы что?! Не надо! - неожиданно возмущенно воскликнул Титир, - Пусть у нас живет. Я так давно хотел раба! У Рыжего раб есть, у Пыра есть, у Вонючего есть. А у меня все нет и нет. И вот наконец появился, а вы собрались его... Я так хочу, мам... У Рыжего рабыня пафлагонка. Она ему такие сказки рассказывает. У Пыра - акрагантинец. Он его на себе катает. Свирель ему сделал.
   - Они богаче нас, сынок. Им есть чем рабов кормить. А нам чем? - ответила Миртала.
   - Слушай, Миртала, - сказал Дориэй, - а, может, и, правда, оставим его? Пусть поживет у нас, подрастет, станет постарше. А тогда уж можно будет продать его подороже. Да и Титиру веселее будет.
   - Да, мам, - поддержал его Титир.
   - Как, Дориэй, - возмутилась Миртала, - и это мне говоришь ты, тот, кто заставил меня согласиться покинуть нашего собственного ребенка, а теперь согласен кормить чужого? Да?! Да вспомни-ка что ты мне говорил, нечестивец, проклятый?! "Чем мы будем кормить его, Миртала? Нам его кормить нечем".
   Женщина мучительно простонала и зажмурилась как от боли. Все лицо ее перекосилось от страдания. Громко стукнула о стол кружка, опущенная безжизненно упавшей рукой Мирталы. Когда женщина опять открыла глаза, они смотрели дико и с ужасом на Дориэя. Миртала снова простонала и сильно, яростно замотала головой как обезумевшая или как человек, который не может или не хочет поверить во что-то. Потом она поникла головой и вся сжалась с выражением муки, ужаса и отрешенности на лице. Казалось, ее охватил приступ острой зубной боли, и она замерла, угнетенная ею, ушедшая в себя, невольно забыв обо всем окружающем, оставшись наедине с этой дикой пронзительной болью.
   Миртала действительно переживала сейчас страшные мучения, но ее страдания были не физические, а душевные. Потрясая все ее существо, леденя до глубины души, они вновь обрушились на нее, как и всякий раз, когда она вспоминала тот ужасный трехлетней давности день, когда рассталась со своим новорожденным ребенком, позволила Дориэю унести его из дома, хотя знала, что он уносит его на верную погибель. Конечно, Дориэй обещал ей подкинуть его к какому-нибудь богатому дому, и она наконец после долгих уговоров с мукой в сердце уступила, сделала вид, что поверила. Руки ее, сжимавшие ребенка, медленно предательски разжались. А между тем она хорошо понимала, что все эти настойчивые обещания сказаны только для того, чтобы уговорить, обмануть, хоть как-то успокоить ее, что муж, по всей вероятности, прямым путем отнесет ребенка к Старой стене, что даже если он и подкинет его кому-нибудь, то почти наверняка люди, увидев у своего дома подкидыша, велят слуге отнести его туда же, поскольку во всех подобных случаях, какие были известны Миртале, поступали именно так. Крайняя нужда, отчаяние заставили Мирталу поддаться на уговоры и добровольный самообман.
   С точки зрения эллинских добродетелей и религиозных представлений считалось нечестиво и преступно бросать на произвол судьбы младенца, если он не родился калекой или с какой-нибудь другой явной патологией. Тем не менее, многие бедные и даже достаточно состоятельные греки избавлялись таким образом от своих нежеланных, хотя и вполне нормальных новорожденных детей, поскольку это не противоречило укоренившемуся обычаю. Избавиться так от ребенка называлось "покинуть его". В обществе по разному относились к подобным поступкам: одни осуждали, другие оправдывали их. Миртала была в числе первых. Она знала несколько родительских пар, которые избавились от новорожденных, причем две, сделавших это неоднажды. Она не понимала как способны люди жить после этого - дышать, есть, спать, смотреть в глаза другим людям. Более всего ее поражало то, что одни раньше, другие позже, они тоже начинали опять улыбаться, смеяться, веселиться. Миртала считала, что они совершили дикое, непостижимое уму злодеяние, после которого не имеют права жить, презирала их как преступников и была уверена, что если обстоятельства будут требовать от нее сделать то же, что сделали они, никогда и ни за что "не покинет" своего ребенка.
   На другой день после того, как Дориэй унес новорожденного сына, Миртала не выдержала и бросилась к Старой стене. Она нашла там своего ребенка уже мертвым. Белый Свет померк перед Мирталой. Она хотела наложить на себя руки, но ее удерживали материнская любовь к Титиру, необходимость вырастить его. Особенно ее мучило опасение, что если она покончит с собой, то Дориэй возьмет себе в жены другую женщину, и та в стремлении избавиться от пасынка убедит мужа продать его в рабство, воспользовавшись какой-нибудь тяжелой ситуацией, когда очень трудно будет прокормить семью.
   Когда-то отнесшая к Старой стене своего новорожденного ребенка одна из соседок Мирталы как-то сказала ей: "Что ты убиваешься так, бедная? Разве ты одна это сделала? Да сколько таких, как ты, которые покинули свое дитя! А скольким еще придется покинуть! Не наша это вина. Просто какое-то божество захотело, чтобы так получилось. Что мы против воли богов? Ничто. Но ты молись, молись больше, задабривай богов приношениями, жертвами. Снова родишь, да не один раз. Тогда, как знать, может, боги уже будут благосклоннее к тебе и твоим детям. А сейчас не страдай так. Конечно, трудно, я знаю. Но ведь ничего уже не изменишь. Лучше забудь это. Полгода прой- дет - тебе уже будет легче. Вот увидишь".
   Но прошли полгода, год, полтора года, а ей не стало легче. Все также мучило раскаяние, жизнь оставалась такой же мрачной, тягостной, полной непереносимых переживаний. Впрочем, Миртала и не старалась забыть свое горе, а вновь и вновь вспоминала загубленного сына, представляла его в кругу своей семьи, живого, уже подросшего, резвящегося как Титир. Она думала как прекрасна, как счастлива была бы сейчас жизнь с ним и как жизнь ужасна теперь, без него. Более всего ее мучило сознание непоправимости беды, то, что уже никакими правдами-неправдами, никакими жертвами богам не сделать сына живым, не вернуть его.
   Стараясь успокоить себя, заглушить муки совести, муки преданного, поруганного материнского чувства, она говорила себе, говорила снова и снова, что не одна оказалась в таком положении, что также, как и она поступили очень многие матери, что у нее не было другого выхода, что если бы она решилась выкормить второго ребенка, то пришлось бы ограничить в самом необходимом и так постоянно недоедающих Титира, которому надо расти и крепнуть, и кормильца семьи Дориэя, которому, чтобы зарабатывать на жизнь, нужно более-менее сносно питаться. Тоже самое, стараясь ее утешить, говорил ей и Дориэй. Она охотно выслушивала его и порой ей казалось даже, что она уже начинает ощущать облегчение, но страшная боль с прежней жестокой яростью снова охватывала ее, лишь стоило ей вспомнить расставание, нежного хрупкого младенца на больших волосатых руках Дориэя, взявшего его, чтобы унести, маленькое круглое личико с раскосыми недовольно щурившимися от света из окна глазами и ртом, который, высовывая язычок, продолжал совершать сосательные движения. Наибольшее страдание причиняла мысль, что ребенок и не подозревал какую участь уготовили ему родители и, наверняка, до самого последнего момента не считал их своими врагами и продолжал ждать их помощи. О, если бы он мог тогда проклясть их, обругать самыми последними словами, как взрослый! Миртала думала, что тогда бы, возможно, ей было бы чуть-чуть полегче. Вслед за этими воспоминаниями являлось всегда другое, еще более страшное: недвижимый, бездыханный младенец, с нежным безмятежно-спокойным и ничуть не изменившимся личиком, как будто еще живым, только необычайно бледным, почти совершенно белым, и она, обезумевшая от ужаса и раскаяния, порывисто и судорожно прижимающая к себе холодное одеревеневшее тельце своего ребенка, но уже не своего, а какого-то другого, незнакомого, не отвечающего ни на ее объятия, ни на ее крики. И весь вид его, и безжизненное полнейшее безразличие его к ней казались Миртале немым укором, как бы говорящим ей: "Слишком поздно". Каждый раз в след за этим она представляла как умирал ее сынишка у Старой стены под холодным ночным небом, один-одинешенек, хрупкий, беззащитный. Она явственно слышала как он плакал, кричал криком, каким обычно кричат младенцы - обиженным, требовательным, призывая ее, свою мать, накормить, согреть его. Ей представлялось как он, уже обессиленный, затих и только судорожно вздрагивает весь от последних беззвучных рыданий.
   Миртала не хотела представлять это, но страшные образы сами необычайно явственно вставали перед ней, и она не прогоняла их, поскольку не считала себя вправе избегать этого страдания, зная, что заслуживает самой суровой кары и должна сильно мучиться. И она продолжала думать об этом, упиваясь болью, словно, мстя себе. Миртале казалось, что кто-то сильный, неумолимый разрывает ей грудь, сжимает все сильнее и сильнее сердце, проникает глубже и медленно, садистски выворачивает ее наизнанку, но не лишает жизни, не дарит желанную, спасительную смерть, а с жестоким мстительным расчетом оставляет жить с этой непереносимой доводящей до безумия болью.
   То же самое Миртала испытывала и сейчас, когда слова Дориэя напомнили ей о горе, продолжавшем угнетать ее, хотя со смерти сына прошло уже более трех лет. Ужасные видения снова, потрясая душу, с поразительной ясностью возникли в уме женщины. Правда, подобные приступы душевной боли теперь все же реже приходили к ней, но, когда они возвращались, то были совершенно также мучительны, как и в самые первые дни после того дикого, бесчеловечного суда над ребенком. И сейчас Миртала, как обычно в таких случаях, не в силах вынести страданий взвыла со стоном:
   - Ну не могу я больше, не могу. Уйдите, уйдите от меня эрринии черные! Пытки ваши ужасны! Не вынести их смертному!
   Эти слова были обращены к богиням возмездия, тем, что, по убеждению Мирталы, и делали ее переживания столь болезненными. После она упрекала богов, которых больше других ублажала приношениями и возлияниями. Она напоминала о своих дарах им, о том, как украшала венками их статуи в храмах и на городской площади, сетовала на то, что, несмотря на это, они не потрудились защитить ее от злого воздействия какого-то божества, которое, как ей казалось, упорно не давало ее семье выбиться из бедности и вынудило в конце концов избавиться от ребенка, что вызвало ожесточенное мстительное преследование эрриний. Эти упреки, а затем и новые мольбы к богам стать милостивыми приносили ей небольшое облегчение.
   Пока Миртала предавалась горю и возносила упреки и моления небожителям, посерьезневший Титир сидел молча, понурив голову и глядя напряженно из-подлобья на мать. Дориэй же задумчиво потягивал вино из кружки, посматривая на жену досадливо и нетерпеливо. Дождавшись, когда она кончит обращаться к богам, - прерывать эти моления считалось грехом, - он произнес:
   - Сколько же можно, Миртала? Успокойся, ты наконец. Ведь столько времени уже прошло. Клянусь мойрами, если бы я только знал, что эрринии так долго будут преследовать тебя, я бы ни за что не согласился покинуть ребенка.
   Миртала посмотрела на него с возмущением и презрением и иронично усмехнулась. Она желала спросить, почему это он говорит: "Не согласился"? Как будто требовалось его согласие, а не ее. Разве не он ее уговаривал? Но она ничего не сказала, потому что выяснять этот вопрос сейчас ей не хотелось. Ее возмутили и другие слова Дориэя: "покинуть ребенка". Почему-то только сейчас она подумала о том, как странно и возмутительно то, что он и она, а также прочие люди, оказавшиеся в их положении, не говорят: "я убил" или "мы убили" ребенка, не говорят даже: "я бросил или мы бросили ребенка", а говорят: "Я покинул" или "Мы покинули", как будто эти изящные выражения означают что-то другое, не такое страшное и более простительное.
   - Да, не любят тебя "благосклонные", Миртала. (Примечание: "благосклонные", по гречески, эвмениды, - эвфеместическое название эрриний). Столько времени прошло, а они все не отстают от тебя, словно ты совершила какое-то ужасное преступление. Всем вначале тяжело. И мне тоже было. Но потом "благосклонные" отступают, уже не так мучают. А по иным, я заметил вообще не скажешь, что они покинули дитя. Может, просто так держаться умеют. А, может, и в самом деле "благосклонные" не так донимают их сильно, как других, - говорил Дориэй. - Я тебе скажу, Миртала, почему "благосклонные" так не любят тебя, хоть ты жертвы им приносишь и возлияния совершаешь. Потому что ты сама дразнишь их. Зачем ты их эрриниями черными называешь? Разве ты не знаешь как их лучше называть? Люди куда менее грешные, чем ты, и то боятся их эрриниями называть. И ты тоже называй их "благосклонными". Может, помягче к тебе будут.
   - Многие их эрриниями называют и не страдают так, как я. И я бы не страдала, если б не сделала такое.
   - Ну, хотя бы черными не зови их. Клянусь Персефоной, Миртала, ты должна бороться с плохими мыслями. Старайся отвлечься. Хватит думать все об одном. (Примечание: согласно верованиям древних греков, богиня Персефона была дочерью Деметры и женою Аида). Сейчас же ты должна радоваться, а не горевать. Видишь, боги благосклоннее к нам становятся. С сегодняшнего дня мы не кому уже не должны. У нас нет больше долгов. Те, кому мы задолжали, убиты. Как я ни торопился, меня все равно кто-то опередил. Ну, хоть за это на том свете не придется отвечать.
   Миртала радостно заулыбалась.
   - И, правда, Дориэй. Как же я забыла. Сегодня такой счастливый день, - произнесла она, вытерая слезы. Тут же, однако, ее лицо опять помрачнело, и она сказала: - А Кнесон, ты забыл про Кнесона, Дориэй. Ведь он наверняка не убит. Он же обычный ростовщик, он же не из "лучших и прекрасных".
   - Ах да, Кнесон, верно, - раздасадованно поморщился Дориэй, сразу став огорченным и растерянным. - Но,.. но мы ему мало должны. Отдадим. И все нормально у нас пойдет. Не беспокойся. И ребенка, которого ты носишь сейчас, не придется нам покинуть. Если богам угодно будет.
   Миртала снова радостно заулыбалась. Теперь она смотрела на мужа с лаской и любовью.
   - А этого щенка, - Дориэй опять кивнул на Пифодора, - я продам сегодня же или завтра. Пусть по дешевке.
   - Зачем по дешевке, Дориэй? Хорошо надо продать.
   - Да как ты его хорошо продашь, когда в городе сейчас рабов стало так много, как после войны удачной: многие продают рабов, которых взяли в домах "лучших и прекрасных". Он к тому же ребенок. Кому такие нужны?
   - Может, ты пойдешь с ним в какой-нибудь город соседний? Во Флиунт или Микены. Можно - в Сикион. Там, конечно, можно продать подороже.
   - Да ты смеешься что ли? Да он разве дойдет до туда, неженка такой? Да мне его на себе нести придется. А я что, мул? Продам его здесь, сегодня, и дело с концом, - твердо и раздраженно сказал Дориэй. После короткого молчания он вдруг обрадовано воскликнул:
   - Слушай, я знаю кому его можно продать, и хорошо можно продать.
   - Кому?
   - Эврибату.
   - Какому Эврибату?
   - Да ты знаешь его. Эврибат, сын Дурида, ваятель. Я хорошо знаю, что он большой любитель мальчиков. А этот вон какой хорошенький - мальчик-поцелуйчик. На него-то Эврибат денег не пожалеет. А денег у него много. А сегодня он, может быть, еще больше разбогател.
   Миртала с радостью одобрила это предложение и посоветовала мужу сразу же после обеда отправиться с Пифодором к ваятелю, пока тот не купил какого-нибудь другого мальчика. Она стала сокрушаться по поводу того, что, возможно, уже поздно.
   - Тогда надо поторапливаться, - сказал Дориэй. - Кончаем обед: давай, наливай не смешанного и выпьем за Благодетельного Демона и Гермеса не забудем почтить.
   Миртала налила себе, мужу, сыну немного цельного вина, и они выпили его в честь "Благодетельного Демона", то есть, Диониса - так полагалось заканчивать трапезу. Окончательно завершая обед, Дориэй совершил возлияние Гермесу. На сей раз он сделал неполное возлияние, когда проливалось только немного вина, в отличие от полного, которое Дориэй совершил во время молитвы, вылив все содержимое кружки.
   От стола Дориэй отошел довольный, сытый, слегка захмелевший. Он взял Пифодора за руку и вышел с ним из дома. Вслед за ними вышел и Титир.
  
   9
  
   Переступив порог, Пифодор увидел, что находится на залитой солнечным светом многолюдной улице, состоящей из ветхих и невзрачных строений, как и жилище семьи Дориэя, напоминающих сараи. Пифодор с удивлением подумал, что это, наверное, тоже дома и в них тоже живут люди. Кровли многих строений здесь были крыты тростником, а не черепицей, как большая часть крыш города.
   Откуда-то доносились звуки свирели. Все люди были радостные и в венках. Это, а также то, что перед многими домами курился фимиам, распространяя душистый запах, создавало впечатление праздничности. Увиденное сразу напомнило Пифодору дни всеобщей радости, всеобщих гуляний, когда в городе проходили религиозные праздники или когда коринфяне праздновали победу над иноземными врагами.
   Не успели Дориэй, Пифодор и Титир отойти от дома и двадцати шагов, как Дориэй повстречал какого-то своего приятеля - долговязого сутулого мужчину, в грязной серой хламиде. Радостно обменявшись приветствиями, они остановились и начали разговаривать. Остановились и Пифодор с Титиром. Увлеченно разговаривая, Дориэй, тем не менее, не забывал крепко держать руку маленького пленника. К Титиру тут же подошли пятеро каких-то мальчишек. Четверо были такие же, как и он - подвижные, вертлявые, с загорелыми, грязноватыми, задорно улыбающимися лицами. Они были тоже худы, жилисты. Пятый заметно отличался от них: широколицый, светловолосый, с большим прямым носом, имел полноватое нежное тело. Он спросил Титира, указывая на Пифодора:
   - Это кто? Отец привел, да?
   - Нет, мамка - ответил тот.
   - Ага, значит, "лучший и прекрасный". Сразу видно, вон, белый какой, - сказал упитанный мальчик надменным пренебрежительным тоном, меря Пифодора недобрым любопытным взглядом. Также смотрели на него и другие подошедшие ребята.
   - Мой папка сегодня их всю ночь убивал, гадов, - хвастливо с оттенком жестокости в голосе сказал упитанный мальчик. - Давайте его тоже убьем, - предложил он и ткнул Пифодора в живот плотно сомкнутыми прямыми пальцами правой руки, которой изобразил меч.
   От этого тычка у Пифодора сперло дыхание, а неожиданное предложение, сказанное не взрослым, а ребенком могло бы показаться ему не столь уж угрожающим, если б не события ужасной ночи, закрепившие в его сознании панический страх перед словом "убить" и убеждение, что такие угрозы попусту не звучат. Он отступил на шаг и прижался спиной к Дориэю, невольно ища у него защиты.
   - Ну ты! Это мой раб! Я прикажу ему, и он тебе рожу набьет! - гордо и заносчиво воскликнул Титир.
   - Кто, этот? - пренебрежительно усмехаясь, задиристо сказал упитанный мальчик и приступил к Пифодору ближе, угрожающе вперивая в него взгляд зло сузившихся глаз, сохранявших, однако, задорные искорки. Он подошел так близко к Пифодору, что тот ощутил дурной запах у него изо рта.
   - Пап, отпусти его: пусть он наваляет этому! - обратился Титир к отцу. Дориэй отпустил руку Пифодора и перестал говорить с приятелем. Оба они, большие любители петушиных, собачьих боев, были не прочь посмотреть и на драку мальчишек. (Прримечание: петушиные и собачьи бои были любимым зрелищем древних греков).
   Пифодор менее всего желал подчиняться приказам Титира, но вынужден был вступить в потасовку, защищаясь.
   Упитанный мальчик обхватил его руками и стал толкать и тянуть на себя, пытаясь свалить. Он пыхтел, напрягался, обливаясь потом, и больше боролся, чем действовал кулаками. Пифодор, обучался у лучшего коринфского гимнаста. (Примечание: гимнастами называли высококлассных учителей атлетов, в том числе борцов). Тем не менее не мог противостоять противнику намного более массивному. Тот скоро свалил его на землю и стал бить ногами. Мальчишки торжествующе хохотали и презрительно насмехались над Пифодором.
   Однако Титир не смеялся. Позор поверженного бойца, с которым он связывал свои честолюбивые помыслы, он воспринял как собственный позор, сильно разозлился и бросился с кулаками на победителя. После нескольких полученных ударов в лицо тот громко заревел и, сразу покраснев, обливаясь слезами, пошел прочь.
   - Я папке все расскажу! Он тебе голову оторвет! Понял?! - пообещал, уходя, Титиру упитанный мальчик.
   - Мой папка сам ему голову оторвет! - не остался в долгу Титир.
   Ребята окружили его, задорно и одобрительно шумя. Его авторитет среди них еще более возрос. Они заспорили, обсуждая чем заняться и куда пойти. Одни звали всех ходить по улицам и храмам, где могут угостить жертвенным мясом. Другие настаивали на том, чтобы вначале поиграть в игры.
   Названия игр, которые они предлагали, были совершенно неизвестны Пифодору. Его стало разбирать любопытство: очень захотелось поиграть в какую-нибудь из предлагаемых игр. И вообще ему казалось, что в кампании этих ребят необычайно интересно, куда интереснее, чем в обществе дядек или скучных, всегда играющих с ним скованно и боязливо, детей слуг, и он даже сожалел, когда Дориэй, кончив разговаривать с приятелем, повел его дальше, а здешняя уличная детвора осталась за спиною.
   Они совсем немного прошли, как им повстречалась мужская компания, причем довольно подвыпившая. Дориэй попал в объятия своих знакомых, таких же, как и он мастеровых. Все, в венках, они были одеты одни в жалкие сильно поношенные хламиды, другие в красивые дорогие красные, синие, зеленые туники, с золотым шитьем, ставшие их добычей сегодняшней ночью.
   Восторженно с пьяной развязностью они приветствовали Дориэя. Перед ним появилась внушительных размеров чарка. Ее наполнили вином из амфоры, которую гуляки тоже носили с собой.
   - Пей! - заорали все кругом. - Такой праздник сегодня!
   Дориэя не надо было уговаривать - он сразу опорожнил чарку до дна. Гуляки стали звать его идти с ними и не хотели слышать никаких отговорок. Дориэю стоило немалого труда отцепить от себя их тянущие за собой руки. Наконец он высвободился из дружеских объятий и пошел с Пифодором дальше.
   Теперь им пришлось пробираться среди плотных кучек людей, сидевших и стоявших вокруг столов и столиков, на которых были кружки, кубки, кратеры, амфоры с вином, куски жертвенного мяса, разнообразные плоды. Мужчины, женщины, дети, в венках, хмельные, шумно, весело пировали, восхваляя богов и Аполлодора. Пифодор знал, что пируют на улицах обычно в большие праздники. Эти люди, как и гуляки, угостившие Дориэя, понравились ему своим весельем, добрыми, радостными лицами. Встреча с ними произвела на Пифодора такое впечатление, которое еще более способствовало ощущению праздника.
   Выйдя из этой толпы, маленький пленник и Дориэй увидели другую толпу людей, тоже в венках и тоже возбужденно шумящих. Внутри нее что-то происходило, вызывая их всеобщий интерес. Войдя с Дориэем в толпу, Пифодор увидел в большой луже крови лежащую на земле и бившуюся в судорогах овечку. Кровавые пятна на ней и лужа свежей еще дымящейся крови ярко, зловеще контрастировали с белой густой шерстью животного. Над овцою склонился мужчина с ножом. Пифодор понял, что только что совершено жертвоприношение, и что этот мужчина собирается освежевать овцу.
   Пифодор привык видеть ритуальное убийство животных и относился к нему совершенно спокойно, убежденный, что это очень хорошо, так как угодно богам. Более того, увиденное сейчас им заклание обрадовало его, поскольку тоже свидетельствовало о происходящем большом празднике, поскольку именно в большие праздники заклания совершались прямо на улицах города перед домами жертвоприносителей.
   Настроение у маленького пленника быстро поднималось. Мысли о страшном ночном происшествии, о пережитых обидах и унижении стали забываться. У него не оставалось сомнений, что в городе большой праздник. Пифодор решил, что то страшное, непонятное, что случилось ночью, благополучно закончилось. Иначе был бы не праздник, а траур. А раз сегодня праздник, думал он, то, значит, дома тоже пируют, и ему достанутся самые вкусные лакомства со стола. Пифодор все более веселел.
   Улица, по которой они шли, кончалась, упираясь в одноэтажное здание, с двумя широкими распахнутыми дверями, квадратными окошками под черепичной крышей. Перед ним лежали большие вязанки хвороста, чернела куча золы. Пифодор сразу сообразил, что это какая-то мастерская. Между дверями под стеной на скамейке сидели двое чернявых бородатых мужчин с длинными волосами, перехваченными на лбу тесемочкой. По их худым почти голым грязноватым телам, по грязным потрепанным набедренным повязкам нетрудно было догадаться, что они рабочие невольники. Пифодор обратил внимание на странную особенность их телосложения: будучи худыми, они, тем не менее, имели крупные бугристые, перевитые жилами мышцы плеч и рук. Это были молотобойцы.
   Они тоже выглядели довольными, хотя ни тому, ни другому ночной переворот никакой выгоды не сулил: надежду на освобождение рабам он не прибавил. Владевший этой кузницей и трудившимися в ней невольниками кузнец не обещал им прибавить жалования, и, имея мизерный заработок, они могли скопить сумму, необходимую для выкупа себя на волю не раньше, чем через двадцать лет. Тем не менее, сейчас у них тоже было радостное настроение, поскольку хозяин не заставлял их сегодня работать.
   - Здравствуй, Дориэй! - приветливо, весело и дружно воскликнули они. Тот ответил им лишь высокомерным едва заметным кивком. Он презирал их, хотя работал с ними вместе в этой самой кузнице, и никогда не упускал случая показать им свое превосходство: оскорблял их, всячески унижал, а когда бывал не в духе или пьян, нередко и бил, сполна вымещая на них таким образом свою обиду на судьбу, давшую ему положение в жизни не намного лучшее, чем у раба. Конечно, зарабатывал он значительно больше, чем трудившиеся с ним в кузнице невольники, но ему едва удавалось прокормить себя и семью и страх попасть с нею в рабство за долги постоянно угнетал его. Впрочем, сегодня он избавился от этого страха.
   - Наверное, ты здорово разбогател нынче, Дориэй?! - спросил один из молотобойцев.
   Дориэй не удостоил его ответом. Продолжающий сохранять важный вид, он не дойдя немного до кузницы, свернул с Пифодором в соседнюю улицу, примыкающую к этой.
   Выждав когда Дориэй удалится настолько, что не сможет расслышать их слов, рабы смачно выругались ему вслед и дружно расхохотались, только в этом найдя хоть какое-то утешение своему давно растоптанному и непрестанно оскорбляемому самолюбию.
   Когда Пифодор с Дориэем, продолжающим крепко держать его за руку, свернули на соседнюю улицу, они увидели на ней множество людей. Здесь тоже перед домами курился фимиам, и все утопало и колебалось в прозрачной сизой дымке.
   Дориэй и Пифодор опять шли среди веселящихся, пирующих людей, столов с вином и едою, ступали по лужам крови принесенных в жертву животных, слышали мелодичные звуки свирели, видели пляшущих: одних - разухабисто, несуразно, в пьяном угаре, других - искусно, выразительно, красиво.
   Пифодор радостно с интересом смотрел по сторонам, но одна увиденная им пляска переменила вдруг все его настроение. Он вместе с Дориэем присоединился к группе пьяных зрителей, с горячим интересом и восторженными, подбадривающими возгласами наблюдавшими за танцующими. Те не выглядели хорошими танцорами, да если б и являлись таковыми, то недостаточно были трезвы, чтобы блеснуть своим искусством, но, вооруженные мечами, изображали события минувшей ночи и поэтому имели такой большой успех у публики, перед которой живо предстали сцены расправы над олигархами, их ужас, гибель, торжество увлеченных яростью справедливого мщения победителей, размахивающих клинками над жалкими, презренными, умоляющими о пощаде аристократами. Уже один вид обнаженных, сверкающих на солнце мечей привел Пифодора в ужас, хотя раньше, пока не увидел, как они разят человеческую плоть, его, как и всякого мальчишку, вид любого оружия всегда только радовал. Он сразу понял, что танцующие изображают то, что произошло ночью. Пифодор заплакал и опять плакал тихо, так что никто не слышал. Сквозь слезы смотрел на танцующих, но видел не танец, а пережитые им страшные события ночи. Поначалу ему были непонятны восторги зрителей, но вдруг он понял, что им радостно видеть изображаемое избиение людей. Его поразило, ужаснуло предположение, что, возможно, они даже одобряют то, что произошло ночью. Ему захотелось поскорее уйти отсюда, но он не мог, поскольку Дориэй держал его за руку, сам явно не собираясь уходить до конца танца. Видно было, что это представление его чрезвычайно интересует и радует.
   Наконец танец кончился, и они двинулись дальше. Пифодора продолжали мучить воспоминания, тоска по родителям и родному дому. Ничто уже не могло развеять этой боли. Ничто больше не могло развлечь взор страдающего мальчика. Всеобщее веселье, которое недавно так ободрило, обрадовало его, теперь казалось ему каким-то ненужным, непонятным и неприятным. Пифодор и Дориэй шли уже по другим улицам и переулкам, где народное гуляние проходило с еще большим размахом. Жертвоприношения и пир здесь были гораздо обильнее, поскольку эти кварталы находились ближе к самому богатому району города, жившие в них приступили раньше к грабежу домов аристократов и сумели захватить добычу побогаче. Однако Пифодора и здесь не оставляли мучительные переживания. Он чувствовал, что как ни похож этот праздник на те, которые видел раньше, все же он не совсем такой, а какой-то другой, чужой, не его.
   Теперь все, что он видел и слышал вокруг, ему внушало неприязнь и страх, особенно пьяные возгласы, хохот, споры мужчин, а также исполняемые ими танцы, даже самые обыкновенные, не изображающие ночные ужасы, так как во всем этом он чувствовал грубую мужскую силу, ту самую силу, которая обрушилась на его семью и семью Стромбихида и совершила то страшное, что он видел. Еще недавно он совершенно спокойно глядел на фонтаны, ручьи, лужи крови жертвенных животных, а теперь пугался ее вида, напоминающего ему брызжущую кровь убиваемых людей.
   После того, как пьяная компания угостила Дориэя вином, тот осушил еще не один кубок, поскольку повсюду сейчас щедро угощали любого.
   Пифодору еще не приходилось видеть сильно опьяневшего человека. Аристей из-за малого возраста сына не разрешал ему присутствовать на мужских пирах, где он мог стать свидетелем самых мерзких сторон пьянства. Мать и сестры, с кем он обычно сотрапезничал, выпивали только небольшое привычное количество разбавленного вина и никогда не напивались. На общих семейных застольях Аристей, хотя и выпивал намного больше других, тем не менее никогда сильно не пьянел. Поэтому Пифодору показалось, что с Дориэем происходит что-то поразительное и странное. Мальчик не догадывался, что такое поведение его объясняется действием опьянения. С каждой новой порцией выпитого вина Дориэй становился к нему все добрее, а к окружающим, напротив, - злее. Он насмехался над некоторыми встречными, других открыто оскорблял, как будто желая затеять драку. Многие боязливо его сторонились. При этом Дориэй безумолку говорил, обращаясь к Пифодору доверительным дружеским тоном, словно они были с ним давние хорошие друзья. В основном он ругал кого-то. Пифодор услышал от него много разных имен. Говоря об этих людях, Дориэй призывал богов в свидетели того, что они сволочи и подонки. Более всех он бранил какого-то Лесикла. Конечно, Пифодор не мог догадаться, что тот владелец кузницы, в которой работал Дориэй. Не меньше досталось и Миртале. Но хоть Дориэй и ругал ее, называя безмозглой дурой, тем не менее, он признавал за ней одно весьма важное, с его точки зрения, достоинство, какое, как понял Пифодор, искупает многие недостатки и объясняет, почему он все-таки продолжает ее терпеть. Впрочем, понятие "хороший зад" еще было слишком недоступно для Пифодора, и он не в силах был понять какой зад можно считать хорошим и как, вообще такое качество возможно причислить к достоинствам. Он даже пожалел, что смотрел в основном на лицо Мирталы, не подозревая, что есть у нее место, которое заслуживает большего внимания.
   Хорошо Дориэй отзывался только о каком-то Мандрисе, который, как понял Пифодор, тоже не лишен был достоинств: кузнец с восхищением говорил о его "здоровых кулаках" и способности выпить столько вина, что хватит наполнить целый кратер. Правда, после очередного опорожненного кубка Дориэй сказал, что Мандрис тоже "гад порядочный" и что вообще все подонки и сволочи и любит он только одного человека - его, Пифодора, и готов ради него убить кого угодно и пусть Пифодор только скажет кто ему не нравится - тому не жить больше. Дориэй не знал и не спрашивал как зовут Пифодора и называл его то Асандром, то Димонактом, то Неоптолемом, то еще как-нибудь, но Пифодор сразу понял, что именно ему он признается сейчас в своей особой симпатии, потому что удостоился дружеского похлопывания по плечу и оглушительного слюнявого поцелуя в ухо. Мальчик был чрезвычайно обрадован такому признанию и такой неожиданной перемене в своем спутнике, относившемуся поначалу к нему, как мы знаем, совсем неласково. Он поспешил воспользоваться благоприятным моментом и попросил Дориэя отпустить его домой.
   - Что?! - взревел тот, брызжа слюной. - Что ты сказал, щенок?! Ах ты, гнида аристократская! Уж не думаешь ли ты смотаться от меня?! Да я тебя распну ничком, кожу живьем сдеру, брови повыщипаю! Мерзкий раб! Сам знаешь, что за побег бывает!
   Пифодор увидел перед глазами огромный волосатый кулак кузнеца, который тот угрожающе поднес к его лицу. Появившаяся было в душе мальчика надежда тут же сменилась ужасом. Теперь он следовал за Дориэем вне себя от страха, и не помышляя о бегстве. Тот продолжал изрыгать свои угрозы и ругательства, но язык кузнеца уже так заплетался, что мальчик мало что понимал из его слов. Через некоторое время Дориэй остановился под стеной одного дома и стал мочиться, совершенно не стесняясь окружающих. Это не очень удивило Пифодора, поскольку идя по улицам пирующего города, он уже видел пьяных мужчин, которые поступали также. Напуганный угрозами кузнеца, мальчик не сделал никакой попытки убежать, хотя справляя нужду, Дориэй и отпустил его руку.
   Когда тот опять схватил его за руку и повел, пошатываясь, дальше, Пифодор стал раскаиваться, что упустил удачный момент и решил обязательно убежать, если снова появится удобный случай. Такой случай, конечно, скоро снова представился, но Дориэй, словно угадав мысли Пифодора, а, может, вспомнив сквозь пьяный туман, что нельзя забывать о бдительности, уже не выпускал его руки. Он даже сжимал ее еще сильнее. Пифодор едва не кричал от боли.
   Все же Дориэй был вынужден отпустить его руку, когда неудержимый приступ рвоты заставил его согнуться и, забыв обо всем, отдаться полностью этому мощному защитному рефлексу организма, переполненного алкоголем. Дориэй изверг из себя всю очень желанную ему и слишком редкую на его столе пищу, поглощенную им за обедом. Пифодор не стал дожидаться, когда тот кончит и снова вспомнит о нем. Он бросился бежать.
   Несясь по многолюдной улице, он то и дело наскакивал на кого-нибудь. Один мужчина, на которого он натолкнулся, хотел дать ему затрещину, но промахнулся. Пифодор мчался дальше и вскоре наскочил на другого мужчину, сидевшего на складном стульчике за низким столом, за которым сидели еще несколько человек. От толчка мужчина свалился вместе со стульчиком, а Пифодор перелетел через него и растянулся на мостовой.
   Раздался громкий дружный пьяный хохот. Так рассмешило пирующих неожиданное падение их сотрапезника. С трудом вставая, Пифодор услышал также возмущенную злобную брань того, кого сбил. Только мельком взглянув на этих людей, Пифодор, несмотря на полученные болезненные ушибы, бросился бежать дальше. Продолжая гневно выкрикивать ругательства, сбитый им мужчина с заторможенностью пьяного человека медленно и неуклюже поднялся на ноги. Это был человек лет сорока, с черными кудрями на голове и седой курчавой бородою. Недовольно морщась, с растерянным, пьяным выражение лица, он погрозил кулаком вслед убегающему мальчику, и, казалось, колебался - оставаться на месте или догнать его, чтобы наказать за причиненную обиду. Сидевшие с ним за столом продолжали смеяться и подшучивали над его конфузом. Но некоторые не смеялись. Один из них, со смуглым узким лицом, в синей тунике, с возмущением сказал:
   - Клянусь Гермесом, вы совсем спятили! Чего же тут смешного?! Какой-то вшивый раб сбил нашего почтенного Телефрона, а вы смеетесь. Да разве можно такое снести? Да этого раба прибить надо!
   Узколицего все сидевшие за столом тут же поддержали также дружно как только что хохотали над Телефроном.
   - Ты прав, Патрокл! Надо скорей догнать его, пока он еще недалеко, и прибить хорошенько! - кричали они.
   - Да и вообще почему он несется так? Уж не удирает ли он от своего хозяина, который хотел его наказать? - продолжал говорить тот, кого назвали Патроклом.
   - Да с чего вы взяли, что он раб? - усомнился один из всей компании, худой очень бледный мужчина в богатой одежде.
   - У кого еще может быть такая дрянная повязка на бедрах? - воскликнул Патрокл.
   - Да мало ли у нас бедняков, нищих? - усмехнулся бледный богато одетый мужчина.
   - Ну, если это нищий, его все равно схватить надо. Может, он спер что-то, раз удирает так, - сказал Патрокл.
   - Давай, беги за ним, Телефрон! Что ты сидишь?! Беги - ты его еще догонишь! - кричали пирующие.
   Телефрон лениво и пренебрежительно отмахнулся с пьяным безразличием, установил упавший стульчик, грузно сел на него и потянулся к кубку с вином, но опустил руку, удивленно посмотрел перед собой и недовольно нахмурился. Он налег мощной грудью на стол и задумался, напряженно и громко сопя приплюснутым мясистым носом. Широкое потное, разгоряченное вином лицо его выражало усиленную попытку мысли пробиться сквозь замутненное хмелем сознание. Вдруг он грозно ударил кулаком по столу и, яростно рыча, встал. Отбросив ногой свой стульчик, он бросился догонять Пифодора, хотя тот уже давно исчез из виду.
   Телефрон мчался, то и дело наскакивая на людей, и крича: "Держи его! Держи беглого!" Он оставил за плечами уже не менее пол-стадия, но пока не видел на многолюдной улице никакого убегающего мальчика. Когда Телефрон бросился догонять его, тот успел убежать уже довольно далеко.
   Часто оборачиваясь и видя, что никто не гонится за ним - а он опасался преследования как Дориэя, так и того, кого сбил, - Пифодор бежал все медленнее и собирался перейти на шаг. Однако он успел вызвать подозрение не только у собутыльников Телефрона. Бегущий, сломя голову, с ужасом в глазах мальчик, в жалкой измочаленной набедренной повязке, какая могла быть у раба, обратил на себя внимание многих. Людям он казался воришкой, который неслучайно убегает, или убоявшимся сурового наказания и потому убегающим чьим-то рабом. Иные верно угадали, решив, что это не желающий смириться со своим новым положением ныне обращенный в рабство ребенок одного из олигархов. Когда же вслед за Пифодором появился бегущий разъяренный Телефрон, который кричал, призывая помочь ему поймать раба, то у людей уже не оставалось сомнения, что они только что видели как раз этого осмелившегося убегать от своего хозяина раба. Некоторые пускались догонять вместе с Телефроном Пифодора.
   Тот услыхал позади себя шум и возгласы: "Держи раба!", но не сразу сообразил, что призывают схватить именно его и продолжал бежать тихо, поскольку по-прежнему не допускал мысли, что сделался рабом. Что эти крики относятся именно к нему, что за ним гонятся, он понял только тогда, когда, приближаясь к одному из столов, увидел как сидевший за ним толстый обрюзглый мужчина, с пышным венком на густых седых волосах, вдруг указал прямо на него пальцем и воскликнул: "Вот он! Держи его, хватай, Доркон!" Говоря это, он толкнул рядом сидевшего мужчину, которому было проще выскочить из-за стола и схватить Пифодора.
   Доркон сидел в пол-оборота к Пифодору. Он повернул к нему длинное с толстыми красными губами лицо и тупо посмотрел на Пифодора серыми мутными, как будто невидящими глазами и сказал:: "Чего?" И то, как он сказал это заплетающимся языком, и сам вид его убедительно свидетельствовали о том, что он находится в весьма пьяном состоянии и что не только не может быстро встать из-за стола и схватить Пифодора, но вообще не понимает, что от него хотят.
   Пифодора удивило и оскорбило неожиданное требование какого-то незнакомца схватить его. "Как, разве я сделал ему что-то плохое?! - растерянно и обиженно подумал он, оставляя позади себя и этих пирующих мужей. - Если бы он знал, что я сын Аристея, я представляю, как бы он испугался!" Впрочем, Пифодора уже почти перестало удивлять то, что никто из людей, среди которых он теперь находился, не торопится засвидетельствовать ему свое почтение как сыну выдающегося и могущественного человека. Желая показать, что не боится и презирает этого толстяка, позволившего себе оскорбительное требование по отношению к нему, Пифодор побежал еще медленнее. Но тут он увидел, что и другие многие люди почему-то смотрят, а иные тоже показывают на него пальцем. Пифодор сразу догадался, что вызвал к себе внимание только потому, что слышны крики схватить какого-то раба и его видимо принимают за того беглеца. Мальчик пожалел, что бежал и перешел на шаг.
   Он с интересом обернулся назад, желая посмотреть на тех, кто поднял там шум, и на того, за кем они гонятся. Пифодор увидел бегущих сюда из глубины многолюдной улицы несколько кричащих людей. Многие расступались перед ними, но им все равно приходилось терять время и скорость, петляя между столами и теми, кто не торопился уступать дорогу. Если бы не эта помеха их движению, они бы быстро настигли Пифодора. Тот пришел в недоумение, не понимая, за кем они гонятся, поскольку никого убегающего от них не видел. Но они явно за кем-то гнались, потому что указывали сюда пальцами и махали руками, крича: "Задержите его! Вон он! Хватайте же его! Помогите раба поймать!"
   Однако герой наш оставался в недоумении лишь несколько мгновений: он узнал среди бегущих мужчину, которого только что нечаянно сбил, и понял, что тот стремится настигнуть его, чтобы наказать за причиненную неприятность. Но кто же тогда те другие, которые бегут вместе с ним? Наверное, его друзья. Но почему они все кричат, называя его, Пифодора, рабом. Неужели им тоже, как и Миртале, Дориэю, Титиру втемяшилось в голову, что он раб и должен быть рабом?! Что же такое происходит?! Словно с ума все сошли!
   Пифодору хотелось остаться на месте и, когда преследователи подбегут к нему, ошеломить, отрезвить их, сказав, что перед ними не кто-нибудь, а сын самого Аристея и что их распнут, если они посмеют хотя бы прикоснуться к нему. Однако он предпочел доверить свою безопасность ногам, а не магической силе авторитета отцовского имени, которое внушало прежде всем почтение и страх, а теперь, как он убедился, не производит на людей былого впечатления.
   Пифодор снова побежал. Но уже не мог продвигаться по улице со скоростью, на какую был способен, так как многие теперь старались схватить его. Одни делали это с веселым пьяным смехом, словно довольные возможностью развлечься неожиданной ловлей. Другие бросались к нему со злыми криками и искаженными яростью лицами, будто он был не девятилетний мальчик, а взрослый ненавистный всем отъявленный преступник.
   "Что же я им такое плохое сделал, что они так злы на меня?!" - мелькало в голове Пифодора в то время, как он совершал немыслимые броски, повороты, нырки, ускользая от грубых враждебных рук. От природы он был необычайно ловок, быстр, увертлив. Но силы быстро оставляли его, дыхание делалось все тяжелее, воздух жарче и удушливее. Ему все труднее становилось увертываться от ловивших людей. Какому-то мужчине удалось поймать его, но Пифодор тут же выскользнул из не успевших крепко схватить рук.
   Теперь он бежал по той части улицы, где людей и столов было мало. Здесь только один человек - какая-то рослая рыжая женщина в красном хитоне попробовала его схватить. Он без труда увернулся от нее и мчался дальше. Больше ничто не препятствовало его движению, не считая редких групп людей за столами, которые приходилось стремительно обегать. Эти пирующие были так пьяны, что ни на него, ни на преследователей почти не обратили внимания. Пифодор слышал как за спиной раздаются громкие злые крики разгоряченных погоней и хмелем людей. Они становились ближе, но пока благодаря хорошей резвости ног ему удавалось сохранять совсем не маленькое расстояние между собой и ими.
   Не в силах больше терпеть невыносимый темп Пифодор вынужден уже был вот-вот остановиться и отдаться в руки страшных ему людей. Но безвыходность положения и отчаяние подсказали ненадежный путь к спасению. Он свернул в одну из раскрытых дверей, что мелькали справа и слева, темнея в белых стенах чередовавшихся домов.
   Вбежав в дом, он тут же захлопнул за собою дверь и задвинул засов. Затем повернулся, прошел через небольшой темный коридорчик прихожей и оказался в открытом светлом пространстве. Здесь увидел стены, окна, двери, столбы в виде колонн, окружавшие внутренний дворик, стол посреди него и каких-то двух женщин за ним. Пифодор сразу заметил, что это жилище несколько напоминает его родное. Только дворик и стены были другие, и галерея второго этажа не такая красивая, и поддерживали ее не мраморные колонны, а деревянные столбы.
   В следующий момент Пифодор разглядел, что за столом сидят девушка лет шестнадцати и женщина лет тридцати. Женщина, по-видимому, хозяйка была в голубом хитоне, с венком на красивой прическе из завитых черных волос. На девушке была хламида, какую обычно носили рабыни. Светловолосую голову ее украшал неброский венок из полевых цветов. Обе глядели на Пифодора с крайним удивлением.
   Когда за спиной у него раздались удары в дверь, они почти одновременно воскликнули изумленно и озабоченно: "Это еще что такое?!"
   Они встали из-за стола и пошли к нему. Старшая, идя, радостно говорила:
   - Ты видишь, Стратоника, не зря я молилась богам - они посылают нам мальчика!
   Колдунья Кидилла и ее рабыня Стратоника, а это были именно они, хотели спросить Пифодора кто он и от кого заперся, но тот опередил их, сказав с мольбой и испугом:
   - Не пускайте их! Не открывайте! Они хотят схватить меня!
   - Почему? - спросила Кидилла.
   - Не знаю, - ответил мальчик.
   - Кто ты? - поинтересовалась Кидилла.
   - Я - Пифодор, сын Аристея, - гордо произнес наш юный герой.
   - Хорошо! - торжествующе сказала Кидилла. - Пифодор, сын Аристея! Это нам очень даже подходит.
   Она обрадовалась потому, что Пифодор был сыном одного из убитых ночью олигархов. Из этого следовало то, что он попал в рабство в результате грабежа, а значит, нет никакой купчей, которая могла бы подтвердить его принадлежность какому-нибудь хозяину. У Кидиллы появилась надежда присвоить чужого раба. Она понимала, что даже если дело дойдет до суда, то взявший Пифодора в рабство человек, вряд ли сможет найти свидетелей того, как он наложил на него руку. (Примечание: наложение на добычу руки во время военного грабежа по древней традиции означало законное присвоение ее себе. Правда, нельзя сказать, что этот закон всегда соблюдался неукоснительно и не вызывал раздоров). Она справедливо полагала, что в условиях хаоса, царящего при грабежах, одержимые жадностью люди мало обращают внимания на других, многие подробности происходящего ускользают от их внимания, а на другой день многое и вообще забывается.
   Вот уже шестнадцать дней Кидилла не могла заполучить мальчика, необходимого ей для ритуального жертвоприношения. Жена ростовщика сулила колдунье хорошее вознаграждение, если той удастся отвадить его от любовницы. Для приготовления отворотного зелья необходимы были, как мы уже знаем, внутренности мальчика. Причем взятые у живого или только что убитого и еще теплого. Кидилле опять не везло: она не находила у Старой стены, такого ребенка, который ей был нужен. Колдунья обрадовалась происшедшему ночью демократическому перевороту, так как понимала, что теперь в городе будет много дешевых мальчиков-рабов. Однако с недавних пор, а почему, мы знаем, она боялась приходить в места продажи невольников и посылать туда свою служанку. Не имела она возможности купить и у какого-нибудь оптового торговца, занимающегося скупкой урожая а заодно и продаваемых за долги детей. Такой способ приобретения малолетнего раба ей очень нравился, поскольку можно было совершать покупку не на многолюдном рынке, а прямо на складе и за небольшую цену. Но последний урожай был уже давно продан, а новый пока еще не собран. Потому так обрадовалась и поразилась колдунья неожиданному появлению в ее доме ищущего спасения Пифодора. Она восприняла это как благоволение к ней какого-то божества. Кидилле казалось, что оно помогает и будет помогать ей в дальнейшем. Мысль об этом придала колдунье решительности. Она уже не сомневалась, что удастся присвоить чужого раба.
   Кидилла велела Стратонике увести Пифодора в какую-нибудь из комнат и, когда рабыня с мальчиком ушли с внутреннего дворика, открыла входную дверь. В дом сразу ввалились несколько человек.
   - Где он?! Мы видели как он сейчас сюда забежал! - кричали они, раскрасневшиеся от бега и вина.
   - Ах ты, ведьма не распятая, это твой щенок, да?! А ну, давай его сюда! Я его сейчас одним ударом пришибу! - прорычал Телефрон.
   Кидиллу хотя несколько и смутило столь наглое вторжение, но она обрадовалась, сразу поняв, что среди этих людей нет хозяина Пифодора. Это придало ей решимости перейти к наступательной защите.
   - Да что вы напились так?! Клянусь Гермесом, вы просто одурели! Как вы напугали бедного ребенка! - возмущенно воскликнула она. - Это мой раб, и только я могу наказывать его! Зачем он вам? Что он такое натворил?
   - Он сшиб меня! - негодующим и обиженным голосом прохрипел Телефрон.
   - Кого?! Тебя?! Как мог такой маленький мальчик сшибить такого бугая?! Я что-то не пойму, - изумилась Кидилла. В еще большее изумление пришли те, кто вбежал сюда вместе с Телефроном. Они тоже не знали, что Пифодор сбил Телефрона, с большой скоростью наскочив на него, когда тот сидел на маленьком неустойчивом стульчике. Но особенно их удивило не то, что мальчик смог сбить крупного мужчину, а то, что хозяин его не Телефрон, в чем они были уверены, когда помогали ловить раба. Они подумали, что опьянение лишило Телефрона разума и чувства реальности, и поэтому он говорит сущий вздор. Они пожалели, что дали вовлечь себя в нелепую затею сильно пьяного человека. Некоторых из них тем более огорчила такая ошибка, что хозяйкой преследуемого раба, как они поверили, оказалась сама фессалиянка Кидилла, известная во всей округе колдунья, которую они, как и многие, боялись, впечатленные слухами о том, что она может неугодных ей людей превратить в ящериц, жаб, насекомых, ослов, камни и т.п. В надежде как-то оправдаться перед нею, угодить ей они принялись бранить Телефрона за глупый пьяный поступок, убеждать Кидиллу, что именно он первый погналася за ее рабом и всех призывал помочь ловить его.
   Тут же Телефрон забыл и о Пифодоре, и о "ведьме не распятой". Теперь главных своих врагов он видел в тех, кто бранил его. Все более распаляемый пьяной одурью, он обратил против них кулаки. Четверо мужчин ответили ему тем же. Один сразу сбил его с ног, так как для драки тот сейчас был слишком неустойчив.
   - Вот хорошо, молодцы! - радостно и одобряюще воскликнула Кидилла. - Давайте, ввалите ему хорошенько, этому дураку! Только не здесь. Уходите с ним туда, на улицу.
   Бьющие Телефрона обрадовались возможности услужить колдунье и принялись избивать того с особенным рвеньем. При этом они вытащили его из дома на улицу. Другие преследователи Пифодора тоже поспешили удалиться. Одни уходили, смеясь, другие, со страхом глядя на избиение Телефрона.
   Как только все ушли, Кидилла сразу же закрыла и заперла за ними дверь. Она подпрыгнула от восторга и простерла руки к небу, возблагодарив бога Гермеса. Колдунья в последние дни не раз молилась и совершала возлияния ему, прося послать ей мальчика. Она надеялась, что божество вынудит каких-нибудь родителей отнести новорожденного сына к Старой стене, куда ежедневно и не по одному разу посылала Стратонику.
   Когда ночью, разбуженная шумом, она узнала, что произошел демократический переворот, то была очень поражена и обрадована, решив, что бог услышал ее молитвы и помогает ей, ведь теперь, как уже говорилось выше, в городе неизбежно должны будут упасть цены на рабов. Она приняла участие в грабеже домов олигархов, но это едва не стоило ей жизни. Кидилла имела неосторожность вступить из-за добычи в спор с какими-то озверевшими от жадности мужчинами, из тех, что не боятся ее чар и вдобавок презирают в ней чужеземку, с которой, по их мнению, можно обойтись менее справедливо и более жестоко, чем с уроженкой Коринфа. Чтобы спасти жизнь, колдунье пришлось уступить им не только добычу, из-за которой вышел спор, но и то, что удалось награбить до этого. Убежав домой, она заперлась там и, охваченная ужасом, не выходила оттуда до середины дня. Колдунья ощущала обиду и злобу на всех коринфян, чувствуя свою неполноценность по отношению к ним как чужеземка. Грубость, несправедливость, решимость расправиться с нею, которые проявились в действиях отнявших ее добычу мужчин, вновь напомнили фессалиянке о давно тяготившем ее положении. Она видела, что многие коринфяне боятся ее, заискивают перед ней, ищут ее помощи, но видела и то, что многие не любят ее, даже презирают и ненавидят, что даже те, кто открыто не проявляет своей неприязни, на самом деле также не любят, а, возможно, тоже ненавидят и презирают ее.
   Из обиды к коринфянам, она даже не стала пировать вместе с ними и не вынесла на улицу стол с жертвенными, пиршественными яствами. Тем не менее ее переполняли радость и благодарность божеству. Она совершила заклание и возлияние ему и справляла жертвенный пир во внутреннем дворике своего дома.
   Кидилла поспешила снова сделать возлияние Гермесу.
   Затем она подробно расспросила Пифодора о том, как он сбежал от своего хозяина и окончательно успокоилась, понимая, что такой пьяный человек не сможет успешно искать бежавшего раба, а в последующие дни и вовсе не будет иметь шансов выйти на его след.
   Поведав о своих приключениях Кидилле, Пифодор направился к выходу из дома, собираясь уйти.
   - Стой! Ты куда?! Нельзя тебе идти туда! - остановила его колдунья. - Тебя же там сразу схватят.
   - Я к маме хочу, - сказал Пифодор и заплакал.
   - Не беспокойся - я отправлю тебя к твоей маме. Дождись только ночи. А сейчас не вздумай выходить на улицу. Они же ждут, когда ты выйдешь, чтобы схватить тебя. Да не плачь ты - когда придет ночь, увидишь ты свою мамочку. Клянусь Аидом, сегодня же ночью я отправлю тебя к твоей мамочке и твоему папочке, - сказала колдунья и расхохоталась.
   И хотя Пифодору показался ее смех неуместным и каким-то странным, ничего плохого он не заподозрил и согласился дожидаться ночи.
   Посмотрев на стол, переполненный всевозможными вкусными кушаниями, Пифодор подошел к нему и стал выбирать что ему нравится и есть. Хотя жадную Кидиллу это и возмутило, она не препятствовала ему и сдержала в себе желание выбранить и даже ударить его. Настолько велика в ней была радость от сознания, что она пользуется благосклонностью божества.
   Насытившись лакомствами, Пифодор велел налить ему вина. Кидилла, иронично улыбаясь его повелительному тону, кивнула Стратонике в знак того, что приказывает сделать это. Та налила мальчику немного вина. Он выпил и сразу захмелел. Ему захотелось спать, и он приказал отвести его в спальню.
   - Отведи его в трапезную, - продолжая иронично улыбаться, сказала Кидилла.
   Стратоника отвела Пифодора в одну из самых больших комнат дома, в которой стояли пять лож. Здесь Кидилла порой пировала со своими знакомыми колдуньями, чествуя богов, покровительствующих черной магии.
   Стратоника уложила его на одно из лож, и он сразу заснул. Она вернулась во внутренний дворик.
   - Сегодня ночью у нас будет работа, - сказала с каким-то внутренним почти сладострастным трепетом Кидилла: мысль о предстоящей казни, которую она совершит, приятно будоражила ее нервы.
   Стратоника разбудила Пифодора в полночь. Он проснулся с большим трудом и был очень недоволен что его разбудили, но, вспомнив где находится, и что ночью его обещали отпустить домой, быстро превозмог одолевающую тяжесть сна.
   Стратоника взяла мальчика за руку и повела за собой. Они прошли через две совершенно темные комнаты и вошли в третью, освещенную двумя светильниками: один лежал, на вершине высокой бронзовой подставки с треножником, похожей на описанную нами выше в эпизоде пробуждения Пифодора в доме Дориэя. (Примечание: наиболее распространенные древнегреческие светильники имели вид сильно сплющенного современного чайника, в носик которого вставлялся фитиль. В этот керамический сосуд заливалось масло, используемое в качестве питающей огонь горючей жидкости).
  Другой светильник был наподобие лампы и стоял на столе, заставленном множеством каких-то ящичков и керамических сосудов. Рядом лежал большой нож. На столе были еще три ножа, маленьких. На середине комнаты находился обычного вида домашний алтарь, украшенный резьбой, предназначенный для заклания животных. Пол вокруг его основания был густо посыпан песком, назначение которого заключалось в том, чтобы впитать свежую кровь.
   У другой стены стоял ларь. Открыв его и согнувшись, колдунья, одетая в фиолетовый хитон, что-то искала в нем. Она достала какой-то ящичек, поднесла его к свету и открыла, но сразу, поморщившись как от дурного запаха, закрыла и поставила на стол рядом с другими такими же ящичками.
   Взглянув на вошедших, Кидилла сказала Стратонике:
   - Давай, быстрей готовь его - пора начинать.
   Кидилла извлекла из ящичков на столе и раскладывала на свободное место около ножей то, что составляло особенную ценность любой древнегреческой колдуньи и с точки зрения черной магии того времени способствовало вызыванию колдовских чар. Ведунья достала из ящичков отрезанные у мертвецов пальцы, носы, губы, уши и другие части тела, веревочную петлю, в которой когда-то кто-то удавился, а также гвозди, которыми прибивали распятого с оставшимися на них кусочками прилипшего мяса.
   Все это распространяло дурной запах, так как основательно подгнило и, чтобы заглушить его колдунья из маленьких сосудов-арибаллов и алабастров окропила стол благовониями. Они не устранили смрада, а просто сделали его другим, каким-то густым, тяжелым, тоже неприятным, но все же легче переносимым.
   Колдунья достала из ларя также пять небольших обломков досок - частиц погибших кораблей. Она положила эти обломки рядом с одной из ножек стола, на котором уже не было свободного места. Они, как и лежащие на столе три клинка с непонятными надписями по учению магической науки должны были помочь вызвать сверхъестественные силы (четвертый, самый большой, клинок предназначался для закланий).
   Кидилла снова обернулась и возмущенно вскричала:
   - Как, ты еще его не связала, не засунула кляп в рот?!
   Стратоника вдруг подтолкнула Пифодора к двери с криком: "Беги, мальчик, беги скорее отсюда! Она хочет убить тебя!", тут же подскочила к столу, схватила жертвенный нож и в следующий миг уже стояла перед Кидиллой.
   - Да ты что творишь, дуреха?! Ты что, совсем рехнулась?! Да я тебя!.. - вскричала Кидилла, но тут же умолкла и стала испуганно пятиться перед надвигающейся на нее с занесенным ножом Стратоникой.
   В диком устремленном на колдунью взгляде девушки, в просветлевшем, словно одухотворенном лице и в уверенном ее движении чувствовались решимость, ярость и крайнее отчаяние.
   Кидилла сделала шаг в сторону стола, намереваясь броситься к нему и схватить какой-нибудь из ритуальных ножей, но рабыня успела преградить ей путь, и та отпрянула к стене. Глаза ее вытаращились, а лицо будто вытянулось и сузилось от ужаса.
   - Стратоника, что ты, что ты, милая моя! Успокойся, успокойся, дорогая! Брось нож! - заговорила она ласково-примирительно и умоляюще. - Пусть будет все как ты хочешь. Клянусь Зевсом, не буду я больше тебя заставлять это делать! Да вообще ты у меня ничего не будешь делать! Другую служанку куплю. А ты будешь жить припеваючи, как госпожа. Любая свободная позавидует твоему житью. А хочешь, на волю отпущу тебя? Клянусь Зевсом, отпущу! Брось нож, Стратоника!
   - Ага, вон как ты заговорила. Что, боишься, да? А они не боялись, те, кого ты резала? А? Они не боялись? Они не молили о пощаде? Но ты всегда была неумолима. Поэтому и я тебя не пощажу. Это будет моя месть. За них, за всех, кого ты погубила. Моя месть, жаль только запоздалая.
   - Ты этого не сделаешь, Стратоника. Ты никогда не могла убивать. Тебя всегда приходилось заставлять. Без моих угроз ты ничего не могла сделать. Сама ты не сможешь убить.
   - Еще как смогу! Вот увидишь. Тебя я смогу убить. Не сомневайся, - сказала девушка, но голос ее дрогнул и прозвучал неуверенно.
   Голос же Кидиллы стал, напротив, звучать все увереннее, спокойнее, требовательнее.
   - Что ты, Стратоника? Одумайся. Дай мне нож, - говорила она. - Успокойся. Если сейчас мне покоришься, прощу я тебя. Не сомневайся. Клянусь Гестией, прощу.
   - Подлюга ты! Не будет тебе пощады!
   - Одумайся, Стратоника! Я же могу превратить тебя в камень, в жабу и вообще в какую угодно гадость, - пустила Кидилла в ход аргумент, с которым связывала последнюю надежду на спасение, хотя знала, что этим напугать помощницу, хорошо знающую реальные ее возможности, не удастся.
   - Девушка презрительно расхохоталась и сказала насмешливым тоном:
   - Ну, давай, превращай - я жду. Да ни в кого ты не превратишь. Потому что никакая ты не колдунья, а просто ты дура и шарлатанка. И морочишь всех своей галиматьей. Ты примазываешься к славе фессалийских колдуней. Они, конечно, настоящие колдуньи. И действительно, наверное, все могут. А ты ничего не можешь. Но ты пришла сюда из Фессалии. Вот люди и думают, что ты настоящая фессалийская колдунья. И идут к тебе и платят.
   - Дура, что ты понимаешь?! Разве бы люди шли ко мне, если б у меня ничего не получалось.
   - Да, правда, что-то тебе удается. Но тебе просто везет. А скорей всего, тебе помогают те божества, которых ты часто задабриваешь. К тому же ты хитрая гадина. Причина твоих удач часто просто в твоих хитрых изощренных способах. Вспомни, сколько раз ты заставляла меня незаметно подсовывать, подкидывать тем, кого ты околдовывала по чьему-нибудь заказу, куски трупов. Не крепкие духом люди пугаются, понимают, что за них взялась какая-то колдунья и невольно уступают. Я давно разгадала твои шарлатанские приемы.
   - Ох, и глупая ты! Ты так ничего и не поняла из нашей науки. Конечно, то, о чем ты сказала, очень хорошо помогает, но главное не это. Главное - великое таинство, наши обряды. Ну, ладно, пусть ты не боишься моего искусства, не веришь, что я могу превратить тебя... Но ты подумай что будет с тобой, если ты убьешь меня. Да тебя же распнут ничком или ремни из кожи твоей нарежут, глаза повыкалывают, колесуют тебя. И многое другое страшное могут сделать с тобой, дура. Или ты надеешься убежать? На это и не надейся. Тебя быстро поймают, но умрешь ты не быстро: врагу не пожелаешь такой казни.
   - А я и не думаю бежать. Я знаю, что нет смысла пытаться... Нет никакой надежды, - вздохнула тяжело Стратоника и безвольно опустила руку с ножом. Неистовость и решимость исчезли в ее глазах, сменившись выражением мучительной тоски.
   Колдунье показалось, что дух сомнения и раскаяния начинает завладевать девушкой и попробовала отнять у нее нож. Но рабыня с силой оттолкнула Кидиллу к стене и приставила к ее шее клинок. Острие вдавилось в шею, но не настолько, чтобы вонзиться. Колдунья снова взмолилась о пощаде, в ужасе схватившись одной рукой за руку, сжимавшую рукоять ножа, а другой за само лезвие и старалась сдержать гибельное нажатие. Стратоника, испуганно глядя на острие ножа, дрожащей рукой преодолевала ее сопротивление, но не в полную силу. Поэтому нож не причинял шее колдунье никакого вреда.
   Увидев кровь, появившуюся между пальцами Кидиллы, сжимавшими лезвие, девушка отдернула руку с ножом и отшатнулась.
   - Ладно, так и быть, гадина. Не буду я тебя убивать, - сказала она, тяжело дыша, заливаясь слезами. В голосе ее слышались отчаяние, досада и бессилие. - Но ты поклянись мне, что похоронишь меня.
   - Да, да! Я клянусь - радостно вскричала Кидилла. - Клянусь Гестией, что похороню. И Зевсом клянусь! Всеми богами клянусь!
   - Поклянись также, что никого убивать больше не будешь!
   Колдунья и в этом с радостью поклялась Стратонике. Та снова вздохнула с большой горечью. По лицу ее крупными каплями катились слезы. Вид у девушки был совершенно подавленный, мучекнический. Вздрагивая от плача, она взяла нож обеими руками и повернула острие к себе. Скоро она перестала плакать. Глаза ее помутнели и сузились. Теперь они смотрели на лезвие, смотрели сосредоточенно и напряженно.
   Кидилла затаила дыхание и с радостью, надеждой ожидала желанной ей развязки неожиданного происшествия. Она видела мрачное лицо девушки, такое отрешенное, что казалось омертвевшим. Ясно было, что Стратоника совершенно забыла уже и о Кидилле и о том, что только что говорила и делала, и обо всем остальном. Колдунья понимала, что она напрягает сейчас все силы души и воли, чтобы нанести себе смертельный удар. Девушка долго стояла так не в силах решиться. Кидилла в это время находилась в мучительнейшем ожидании, боясь, что она так и не решится и передумает, хотела помочь ей убить себя, но страшилась предложить свои услуги из опасения, что та, вспомнив о ней, снова в ярости набросится на нее с ножом.
   Все таки Стратоника смогла наконец вонзить в свое тело нож. Она нанесла себе смертельную рану в живот, но не умерла быстро, как ей хотелось умереть. Прежде, чем жизнь оставила ее, девушка долго мучилась, корчась в луже собственной крови, умоляя колдунью убить ее - для второго удара своими руками у нее уже не было сил. Но Кидилла и не думала помочь девушке избавиться от мучений. Она открыто злорадствовала, говорила, что не собирается ее хоронить: пусть душа ее вечно скитается неприкаянно вдоль берегов реки Стикс.
   - Но ты же клялась, - стонала Стратоника.
   - Клятвы, когда их дали под угрозой смерти, считаются недействительными. Разве ты не старалась убить меня?! Но меня защитил какой-то бог. Он не дал тебе убить меня. А твои органы мне пригодятся.
   У колдуньи появилось желание истязать девушку, пока та еще жива, но она вспомнила о Пифодоре и бросилась преследовать его в надежде, что он не успел еще уйти далеко: ей казалось маловероятным, что ребенок ночью смог быстро выбраться из ее дома.
   Пифодор и в самом деле не сумел уйти далеко. Как только Стратоника освободила его, он опрометью выскочил из этой ужасной комнаты и очутился во мраке соседней, едва рассеянном слабым лучом света, проникавшим сюда через распахнутую дверь, за которой находились колдунья и Стратоника. Луч слегка освещал правую стену с закрытыми дверью и окном. Пифодор сразу сообразил, что дверь эта выходит во внутреннюю галерею второго этажа. Он толкнул ее, но она оказалась запертой, а запор ее был слишком туг и не поддавался слабым рукам ребенка. Тогда Пифодор попробовал открыть ставни окна, но не смог дотянуться до запора на них. Тут нужно сказать, что колдунья, опасаясь нападений своих врагов, держала на втором этаже ночью, а нередко и днем двери и окна во внутренний дворик запертыми. По этой же причине она и дом построила таким образом, чтобы все комнаты на втором этаже были проходными. Такая предусмотрительность могла дать ей больше шансов спастись в случае проникновения врагов.
   Пифодор кинул взгляд влево, куда не попадал луч света, и разглядел в густом мраке черный прямоугольник двери, ведущей в другую темную комнату. Он бросился в нее.
   Здесь тоже были дверь и окно во внутренний дворик. Глаза Пифодора уже неплохо освоились в темноте и хорошо разглядели также распахнутую дверь в следующую комнату. Мальчик помчался дальше, не делая больше попытки открыть по пути какие-нибудь дверь или окно во внутренний дворик (окна же на улицу везде или отсутствовали или были слишком высоко и совсем маленькими), одержимый только одним стремлением - убежать быстрее подальше от тех, кто мучил и хотел убить его.
   Он натыкался в темноте на что-то, ушибался, падал, но тут же вскакивал и, не замечая боли, несся дальше. Помимо прочих Пифодор миновал две угловых комнаты, и, выбежав из второй, увидел перед собой поредевший мрак. Сквозь распахнутые двери следующих помещений слабо светилась видимая часть двери третьей угловой комнаты. Не предвидя для себя никакой опасности, мальчик бросился на свет так, словно там ждало его спасение. Вбежав в третью слегка освещенную угловую комнату, он увидел справа вход в другую, где было немного светлее. Вбежал и в нее. Теперь перед ним была приоткрытая дверь, откуда и шел свет. Пифодор кинулся к ней и открыл ее.
   Можно представить ужас мальчика, увидевшего вдруг освещенную двумя светильниками ту самую комнату, из которой он только что выскочил как из огня. Он снова увидел колдунью и Стратонику. В этот момент Кидилла стояла у стены, а девушка приближалась к ней с ножом.
   Пифодор сразу понял, что пробежал по замкнутому кругу весь второй этаж дома и оказался у двери, через которую Стратоника вводила его в эту страшную комнату. Он в сильнейшем испуге отпрянул от двери и снова бросился бежать, уже в обратном направлении. Вскоре, однако, понимая, что бессмысленно бежать тем же путем, он остановился у запертой двери одной из комнат, чтобы вновь попытаться выбраться во внутренний дворик.
   К большой своей радости он легко отодвинул засов, и, открыв дверь, выскочил на галерею. Радовало еще его и то, что Кидилла и Стратоника, как он увидел, заняты ссорой между собой, и никто его не преследует, что даже сейчас, когда он заглянул к ним в комнату, они не обратили на него никакого внимания. Это несколько успокоило Пифодора.
   Тем не менее он очень торопился покинуть страшный дом колдуньи и потому вместо того, чтобы спуститься с галереи по лестнице, перелез через перила и спрыгнул во внутренний дворик, стремясь сократить расстояние до двери, ведущей на улицу. Но спрыгнул неудачно, потянув сухожилия голеностопного сустава правой ноги. Мальчик вскрикнул, упав на земляной пол и стал корчиться и стонать от сильной боли. Ему еще повезло: случись это несколькими днями позже, он бы мог угодить на одну из пик, которые колдунья расставила во внутреннем дворике под галереей в качестве ловушек для тех, кто вознамерится проникнуть в ее дом, перебравшись через крышу и спрыгнув во внутренний дворик.
   Наконец боль начала стихать, но Пифодор еще долго не мог встать и продолжал лежать. Однако страх заставил забыть о боли. Преодолевая мучения, Пифодор дополз до выхода. Придерживаясь за дверь, он с трудом поднялся на ноги. Запор был большой, но Пифодор справился с ним без каких-либо затруднений, как и днем, когда закрывал его, спасаясь от преследователей. Отворив дверь, он выбрался наконец на улицу и поскакал на одной ноге вдоль стены, придерживаясь за нее рукою.
   То, что он увидел, поразило его и прибавило ему страха. На темной улице опять было много людей с факелами. По-прежнему слышались пьяные крики, хохот, пение, звуки свирели и флейты. Они доносились до слуха мальчика еще когда тот находился во внутреннем дворике дома колдуньи, но мучимый болью, он не обратил тогда на них внимания. Пифодор сразу понял, что видит продолжение дневного разгула. Теперь ему также окончательно стало ясно, что пирующие и есть именно те люди с факелами, которые так устрашили его прошлой ночью.
   Несколько раз останавливаясь, чтобы передохнуть, он проскакал некоторое расстояние, миновав семь домов. Здесь он остановился полный ужаса, не решаясь двигаться далее: совсем рядом были столы, облепленные пьяными, шумно веселящимися людьми с факелами, которых он боялся как огня. Кроме того, его левая нога, на которую теперь приходилась вся тяжесть тела, окончательно обессилила от многоскоков.
   Мальчик совершенно не знал, что делать дальше. Он в замешательстве оглядывался вокруг. Ему хотелось побыстрее спрятаться куда-нибудь, чтобы отдохнуть и подумать каким образом добраться до родного дома. Он разглядел во мраке поблизости узкий промежуток между двумя домами, снова запрыгал и, добравшись до черной щели, вошел в нее, осторожно ступив на больную ногу и придерживаясь обеими руками за стены.
   Сев на землю, Пифодор постарался рассмотреть поврежденную ногу, но здесь было слишком темно. Тогда он осторожно потрогал голеностопный сустав и ступню и удивился как сильно распухла эта часть ноги.
   Еще более огорченный, он плакал от сознания своего полного бессилия и безвыходности положения. Как ни хотелось ему поскорее попасть домой, он почти не думал о том, каким образом добраться до него, так как воспоминание об ужасе, пережитом в доме колдуньи, вытесняло из головы все другие мысли. Тем не менее он почувствовал себя здесь в безопасности и мало по малу успокоился, насколько возможно успокоиться в подобной ситуации. Неимоверная физическая усталость, невыносимая для ребенка, взяла верх над ужасными переживаниями, и мальчик скоро крепко заснул.
   Ноги во сне он вытянул за пределы щели, в которой лежал, так что они не могли не быть видны идущими по улице.
   Пифодор с криком проснулся от резкой боли: кто-то взял его за больную ногу и за другую и вытаскивал его из промежутка между домами. "Это она!" - подумал Пифодор в момент пробуждения, с ужасом вспомнив о колдунье. В просвете между стенами чернел зловещий, с растрепанными волосами, силуэт женщины.
   Мальчик кричал от боли и страха, сопротивлялся изо всех сил. Но руки женщины были намного сильнее. Она вытащила его из пространства между стенами и поставила на ноги. Он поджал больную ногу.
   - Ты кто? У тебя, что, нога болит? - спросила женщина. И тут Пифодор в свете лежащего на мостовой факела к радости своей увидел, что это не Кидилла, а какая-то другая женщина. Мальчик испытал большое облегчение, но он очень не хотел снова терять свободу и оказаться вовлеченным в какое-нибудь новое неприятное приключение, и потому продолжал яростно сопротивляться. Незнакомка влекла его за собою. Он упал и теперь, лежа на спине, отбивался руками и здоровой ногой. Женщина сгребла его в охапку и понесла по улице. Чувствуя большую силу в ее руках, Пифодор понял, что всякое сопротивление бесполезно.
   Эта женщина была Фотида, жена одного купца, жившего поблизости. Среди ночи она отправилась на поиски еще не вернувшегося с пира мужа. Ее беспокоила вероятность того, что он лежит где-нибудь мертвецки пьяный. Поэтому она шла с факелом по улице, вглядываясь в встречаемых мужчин и особенно внимательно рассматривала валявшихся пьяных.
   Подходя к тому месту, где спал Пифодор, она увидела в свете факела его выступавшие из-за угла ноги. Фотида быстро поняла, что ноги эти принадлежат не ее мужу, а какому-то ребенку, но не могла отказать себе в любопытстве рассмотреть и этого лежащего, тем более, что им вполне мог оказаться какой-нибудь нуждающийся в помощи соседский ребенок, по недосмотру пьяных родителей употребивший взрослую порцию вина.
   Женщина положила факел на мостовую и стала вытаскивать мальчика из щели. Услышав дикий крик, и, встретив отчаянное сопротивление, она хотела оставить его в покое. Однако Фотиде тут же пришла мысль, что она наткнулась случайно на спрятавшегося здесь ребенка из аристократической семьи, избежавшего пока участи большинства олигархов, находящихся в городе. Она еще более склонилась к такому предположению, определив, что он не похож ни на одного соседского мальчика.
   Обрадовавшись неожиданной добыче, она поборола сопротивление незнакомца и, благодаря в душе богов за ниспосланную ей удачу, понесла его к себе домой.
   Когда она пришла с ним туда, то увидела, что муж уже дома и, к ее удивлению, не очень пьяный. Демохар, так звали купца, порадовался удачной находке жены и вместе с нею стал расспрашивать Пифодора кто он, чьих родителей. Когда они узнали, что мальчик этот сын знаменитого стратега Аристея, то не мало удивились, поскольку им было известно, что семьи самых богатых аристократов, вождей олигархической партии, вырезаны полностью, вместе с детьми.
   Демохар запер Пифодора в кладовой, где тот проспал остаток ночи на земляном полу среди нагромождений каких-то невидимых в темноте предметов, среди мышей и тараканов, вдыхая весьма неприятный специфический запах.
   Утром Демохар выпустил его оттуда. Когда Пифодор переступил порог кладовой, то перед ним предстал под голубым небом почти точно такой же внутренний дворик, какой он видел в доме Кидиллы с тщательно выметенным земляным полом, алтарем в углу, деревянными колоннами, поддерживающими галерею второго этажа, идущую по квадратному периметру дворика. Никаких архитектурных украшений. Все просто и добротно. Появившись здесь ночью, Пифодор лишь смутно разглядел этот дворик при слабом освещении светильника, который держал в руке открывший дверь раб.
   Пифодор сразу оказался в окружении любопытствующих резвых детей купца. Их было четверо и все мальчики. Пифодор, ожидая, что его, сына знаменитого стратега, сейчас будут бить, приготовился защищаться: он уже окончательно уяснил, что отцовство Аристея производит теперь на людей совершенно обратное впечатление, нежели раньше. Но к его удивлению ребята отнеслись к нему довольно дружелюбно, а сам Демохар приветливо и ласково пригласил Пифодора принять участие вместе со всеми в утренней молитве. После молитвы и возлияния богам он усадил его со своей семьей за стол, почти такой же богатый как и в родном доме Пифодора. Купец угощал его щедро и радушно как желанного гостя. За завтраком всем, в том числе и Пифодору, прислуживал раб - стройный красивый юноша в кожаном венке.
   Демохар спросил Пифодора не знает ли он где живут гостеприимцы его отца (Примечание: Гостеприимцы (ксены) - участники особого широко распространенного среди древних греков союза, который заключался между друзьями, причем часто живущими далеко друг от друга. В случае необходимости гостеприимец обязан был принять в свой дом того, с кем заключил такой союз, а если тебовалось, и его родственников, и оказывать им всяческую помощь. Считалось, что эти союзы находились под покровительством Зевса Ксения (Зевса Гостеприимного). Пифодору было известно, что у отца есть гостеприимцы в разных городах Эллады и даже за пределами ее - в греческих колониях, но он смог припомнить местожительство только одного из них - Агесилая из Аргоса.
   Когда Пифодор сказал о нем, Фотида и Демохар радостно закивали и стали оживленно о чем-то совещаться между собой. Они говорили о каком-то предстоящем пути, о необходимости исполнить волю божества, не раз упоминали в разговоре Аргос и Агесилая.
   Через некоторое время после завтрака к Пифодору, который уже неплохо освоился в интересной ему компании сыновей купца, подошел раб Демохара- долговязый очень сутулый мужчина в льняной хламиде, взял его на руки (он знал, что у него повреждена нога) и понес к выходу. Выйдя с ним из дома, он усадил его в небольшую повозку, в которую недавно по приказу хозяина впряг осла, и сел на козлы.
   Пифодор, не желавший так быстро расставаться с новыми знакомыми детьми, вначале с возмущением сопротивлялся, но увидев повозку, сразу успокоился и обрадовался, так как решил, что его собираются отвезти домой к родителям.
   Вскоре появился из двери дома Демохар, в широкополой дорожной шляпе. Сев в повозку, он велел трогаться.
   Раб встряхнул вожжами, понукая осла. Тот повернул голову и недоверчиво покосился на сидевших в повозке. Затем он издал обычное для этих животных звукосочетание: "Ио!", словно сказал что-то недовольно и пренебрежительно на своем, ослином, языке. Раб ударил его четыре раза по спине хлыстом, и только тогда упрямое животное сдвинулось с места.
   Влекомая им повозка катила по улицам Коринфа, начинающим жить своей обыденной трудовой жизнью, хотя и сохраняющим еще следы пережитых бурных событий: для одних желанных, радостных, для других - бедственных.
   Среди спешащих по своим делам коринфян часто попадались люди в кандалах, преимущественно женщины и дети. Иные из них были голыми или почти голыми. Лица у всех - мрачные, заплаканные. Головы понуро опущены. Одежда у многих изодрана в клочья, кожа на лице, груди и плечах в глубоких царапинах (и то, и другое было сделано собственноручно и специально в порыве выражения горя, как было принято у эллинов). В сопровождении весело, довольно улыбающихся людей, держащих в руках оружие или палки, они шли по одному, по двое, группами.
   Нередко попадались по пути черепки разбитой глиняной посуды и всякий другой оставшийся от пира мусор.
   Один раз Пифодор с ужасом увидел проезжающую мимо запряженную мулами арбу, обремененную грудой мертвых тел. От нее исходило зловоние. Трупы были страшные, с перекосившимися лицами, покрытые пятнами запекшейся крови, обезображенные ранами и увечьями.
   Какая-то высокая длинноволосая женщина, в кандалах, бросилась вдруг к этой арбе. Коротконогий полноватый мужчина, в зеленой тунике, с большой кудрявой головой, остановил ее. Женщина, не обращая внимания на его брань, несколько мгновений провожала взглядом арбу. Затем она вскинула кверху руки, вся как бы устремляясь к небу, стала с рыданиями призывать богов, умолять их.
   - О, боги, завистливые и немилосердные, умоляю вас, не будьте же так жестоки ко мне! - плакала она. - Вы отняли у меня мужа! Не отрывайте же у меня детей, умоляю вас! Если вы нам судили неволю, то пусть мы будем хотя бы вместе, у одного хозяина!
   Мужчина в зеленой тунике грубо ткнул ее палкой, сказав:
   - Ладно, хватит! Мне некогда! Потом наплачешься сколько тебе хочется.
   Он схватил ее за руку и толкнул вперед себя. Она испуганно и умоляюще оглянулась на него и пошла дальше, уткнув склоненную голову в ладони и вздрагивая плечами. Мальчонка лет пяти, наверное, ее сын, побежал, прихрамывая, за нею. Мужчина в зеленой тунике пошел за ними важной уверенной походкой, шлепая по мостовой большими босыми ступнями кривоватых толстых ног.
   Пифодор, схватившись руками за трясущийся борт повозки и полуобернувшись, смотрел на них. Эта сцена живо напомнила ему о матери и страшной ночи, когда он видел ее в последний раз. Пифодор снова тихо, горько заплакал. Демохар положил ему на голову широкую, мягкую ладонь и сказал:
   - Успокойся. Все будет хорошо. Божество поможет тебе.
   Ласковое, дружеское, словно отеческое, прикосновение тяжелой мужской руки подействовало на мальчика успокаивающе. Он проникся доверием к этому широкоплечему, чернявому, крупному мужчине, вид которого производил впечатление доброты, силы, надежности. Мальчик перестал плакать.
   Вскоре, однако, он заметил, что повозка едет не в направлении его дома. Сильно встревоженный, он стал допытываться куда его везут и почему не везут домой.
   - Домой тебе никак нельзя, парень. Тебя там убьют сразу же, - ответил ему Демохар. - Единственное спасение для тебя - уехать поскорее из города. Мы едем в Аргос. Ведь там - гостеприимец твоего отца, да? Ты точно сказал?
   Пифодор разразился отчаянным истерическим плачем. Желая успокоить мальчика, купец солгал ему, сказав, что родители его, спасаясь от своих врагов, как раз и бежали в Аргос к тому самому гостеприимцу. Пифодор сразу же успокоился и умолк. Демохар обманул его также и потому, что хотел на время пути избавить себя от мучительной перспективы выносить вид детских страданий.
   Но что Демохара, этого совершенно постороннего Пифодору и семье Аристея человека, к тому же враждебно относящегося к ним, как и ко всем олигархам, имеющего возможность сделать Пифодора своим рабом, заставило отказаться от такой возможности и даже ради его спасения отправиться в ненужный ему самому путь длиной во много стадиев. Причиной тому была религиозность Демохара. Невероятное, поистине чудесное спасение Пифодора в условиях, когда он должен был быть непременно убит, купец и его жена приписали воле некоего божества, помогающего мальчику. Демохар и Фотида уверились в том, что бог возложил на них задачу по спасению любезного ему отрока, преисполнились необычайной гордости за это и рвения выполнить веление свыше.
   Не прошло и часа, как наши путники добрались до южных ворот Коринфа и выехали из него.
   Во второй половине следующего дня они благополучно прибыли в Аргос. Здесь Демохар легко разыскал дом Агесилая: любой аргивянин мог подсказать где находится дом этого одного из самых известных и богатых людей города. До Агесилая уже дошли вести о страшных событиях в Коринфе. Увидеть целым и невредимым сына убитого друга для него было радостной неожиданностью.
  
   10
  
   Семья Агесилая приняла Пифодора в свой дом как родного, и мальчик вскоре забыл о постигшем его горе. Со временем он привык считать себя членом этой семьи. Агесилай дал ему такое же образование, как и своим сыновьям. Пифодор получил настоящее аристократическое воспитание.
   Далеко не всем коринфским изгнанникам повезло так, как ему. Большинство их осело в Аргосе и Мегарах. Многие вели нищенское или полунищенское существование. Только каждый четвертый сумел приспособиться к новым условиям жизни, требовавшим от них умения кормится собственным трудом. Тем не менее почти все деньги, получаемые в помощь от местных сочувствующих им аристократов, они тратили на закупку оружия и военную подготовку, мечтая силой восстановить власть олигархии в Коринфе. Они поддерживали любых врагов родного города, участвовали во всех военных походах против него, какие затевали соседние с Коринфом города-государства или их союзы. Однако все эти походы заканчивались неудачей. Изгнанники понесли большие потери, но не отказались от своих намерений. По прошествии нескольких лет особые надежды они стали возлагать на своих сыновей, которых с детства обучали ратному делу.
   К упражнениям в боевом отряде коринфских изгнанников был привлечен и Пифодор. Правда, в военных действиях пока не участвовал - коринфские изгнанники на войну таких молодых не брали. К восемнадцати годам он научился превосходно владеть оружием и считался одним из лучших молодых воинов в этом отряде. Стать хорошим бойцом помогли ему замечательные атлетические качества, развитые регулярными спортивными тренировками. Он занимался борьбой, бегом, метанием копья и диска, панкратионом, боксом. Такая разносторонность была характерна для греческих атлетов. И также, как многие они, развивая силу, с большим усердием часто работал заступом. Конечно, не забывал и о специальном рационе, который использовали борцы, панкратиасты, боксеры, точнее те из них, у кого было достаточно средств, чтобы позволить себе такое питание. Рацион этот заключался в потреблении большого количества мяса, которое было очень дорогим, воды и разбавленного ею или молоком вина. Пифодор обрел такую физическую форму, что, несмотря на юношеский возраст, не раз становился победителем в пятиборье, борьбе и панкратионе на играх посвященных богам и героям. (Примечание: пятиборье включало в себя бег, плавание Юорьбу, метание диска и копья)
   Когда Пифодору исполнилось двадцать лет, Агесилай сказал ему, что пришла пора начинать самостоятельную жизнь. Теперь он может завести свой дом, семью. Только пусть имеет в виду, что мужчины его круга обычно так рано не женятся, а вступают в брак, как правило, после тридцати пяти лет. Конечно, самое лучшее занятие для аристократа - воинская служба. Пифодор может вступить в войско здешнего тирана или направиться в любой другой город для службы наемником. Но может посвятить себя мирным занятиям, скажем, завести какое-нибудь доходное дело. Впрочем, есть возможность не заниматься никаким серьезным делом, а просто наслаждаться жизнью, как это делают многие аристократы, - проводить дни в общении с друзьями, пирах, телесных упражнениях, развлечениях с женщинами. Агесилай сказал, что уже договорился с друзьями и гостеприимцами отца Пифодора о выделении ему так называемого содержания изгнанника. У него будет состояние вполне достойное аристократа.
   - Да возблагодарят тебя боги за все, что ты сделал для меня! - воскликнул обрадованный Пифодор. Он сжал в сильных объятиях Агесилая и покрыл его голову многократными поцелуями, как принято было у греков выражать свою признательность. Еще радостнее он благодарил Агесилая, когда узнал, что тот добился для него права участвовать в священном посольстве в Дельфы. Такое посольство время от времени отправлялось в знаменитое святилище Аполлона для принесения щедрых жертв и получения оракула. (Примечание: так назывались прорицания, а также места, где они давались). Для участия в этом жертвоприношении отбирались юноши из самых знатных и богатых семейств. Однако Агесилаю стоило немалого труда добиться права участвовать в нем Пифодору, поскольку родом тот был не из Аргоса.
   И вот наступил с нетерпением ожидаемый нашим героем день отправки посольства. В то утро на агоре Аргоса было необычно для такого раннего времени шумно и многолюдно. Здесь собрались те, кто отбывал в Дельфы, и провожающие их. За проводами наблюдали немало торговцев, занимающих места под свои лавки, поденщиков, пришедших сюда в надежде найти работодателя, менял, пересчитывающих монеты за столами и по этой причине менее остальных уделяющих внимание происходящему на площади большому торжественному событию.
   Когда в жертву Зевсу была принесена белая овца, и чревогадатели возвестили о благоприятных знаменьях, отбывающие и провожающие стали молиться. Затем поломники с пением гимна Аполлону двинулись в путь.
   Колонна людей, животных, повозок была большая: в то время, когда передняя ее часть миновала пределы площади и уже шла по городской улице, задняя, находящаяся у самой дальней, противоположной выходу с агоры, колоннады, только начинала движение. Впереди, бряцая латами, шел отряд охраны из пятидесяти гоплитов в полном вооружении. За ними отборные сильные мулы везли повозки с провиантом, всевозможной утварью, необходимыми в дороге, священные дары, культовые принадлежности, десять жрецов, главных представителей посольства, и пятьдесят красивых девушек. За ними с топотом, мычанием и блеянием двигалось большое стадо скота, сопровождаемое погонщиками. Сто быков и сто овец предназначались для заклания. Остальных гнали вместе с ними, чтобы в случае падежа была возможность восстановить число жертвенных животных, а также, чтобы питаться в пути мясом. За скотом нестройной толпой шли слуги богатых паломников. Замыкали шествие пятьдесят юношей-всадников - детей самых знатных и богатых семейств Аргоса. Они медленно скакали на изящных стройных лошадях, украшенных золоченными налобниками, бляхами, сбруей. В лучах восходящего солнца белые туники их отливали розоватым оттенком. Каждый имел короткий меч на поясе. Этим юношам, как и девушкам, едущим в обозе, отводилась особая роль в ритуальных обрядах, которые аргивяне собирались справить в Дельфах. Среди всадников был и Пифодор вместе с сыновьями Агесилая - Аристоном и Полиэвктом.
   Из домов продолжали выходить аргивяне, и толпы провожающих становились многочисленнее. Посольство осыпали цветами, лили на его пути вино. Звучали добрые напутствия, гимны Аполлону. Даже достигнув городских ворот, многие шли вместе с отбывающими еще некоторое время.
   Удалившись от Аргоса всего на восемь стадиев, паломники уже сделали небольшой привал. Они остановились у находящегося при дороге старого храма Зевса, где принесли в жертву еще одну овцу, желая умилостивить бога, заботящегося о путниках.
   Всюду, где проходило священное посольство, его встречали с почтением и ликованием.
   Видя это и радуясь тому, что удостоился большой чести участвовать в таком важном интересном деле, Пифодор был преисполнен необычайной гордости. Он не сомневался, что время от времени поблизости незримо появляется сам Аполлон и с отрадой взирает на тучные гекатомбы, гонимые к нему на алтарь. Нашему герою порой даже казалось, что он ощущает на себе его взгляд. Юноша расправлял плечи и распрямлял затекшую спину, стараясь выглядеть осанистей, красивее, чтобы понравиться богу. (Примечание: гекатомбой первоначально называли жертву в сто быков, впоследствии - вообще обильную жертву).
   Пифодору не верилось, что он побывает в знаменитом, дорогом каждому греку месте - легендарных Дельфах, увидит этот изумительно красивый город со множеством храмов, обиталище муз - Парнас, прославленное святилище Аполлона, где находится пуп земли и вещает Пифия, в уста которой Локсий вкладывает свои прорицания.
   Дорога до Коринфа, промежуточного пункта пути аргосских паломников, считалась очень неблагополучной из-за множества промышлявших на ней разбойников. Это держало в напряжении участников посольства, знающих, что религиозные чувства далеко не всегда способны сдержать алчность таких людей. Но опасения все же оказались напрасными: паломники без затруднений достигли Крисейского залива, через который необходимо было переправиться. Для этого аргивяне собирались воспользоваться одним из портов Коринфа - Лехеем. (Примечание: всего их было три - Лехей, Гирей, Кенхрей). Он находился на берегу уютной гавани, примыкая к небольшому городу, окруженному крепостными стенами и соединенному с Коринфом так называемыми Длинными стенами. (Примечание: часто приморские древнегреческие города соединялись со своим портом или портами проходом между параллельными крепостными стенами, длина которого могла доходить до нескольких километров. Порты, как правило, имели свои окруженные крепостными стенами небольшие города).
   В Лехей с суши можно было попасть двумя путями - через внутренние ворота, пройдя по Коринфу и проходу между Длинными стенами и через внешние ворота, обогнув большой город обводной дорогой. Не имея охоты петлять по улицам Коринфа, паломники избрали второй путь.
   С тревогой Пифодор взирал на мощные стены и башни Коринфа, помня о том, что ему предстоит участвовать в их штурме.
   Значительную часть доходов местным судовладельцам приносили перевозки через залив. Поэтому аргосским паломникам не составило труда нанять в Лехее достаточное для переправы количество кораблей, но не все они готовы были выплыть в тот же день. Поэтому отплытие перенесли на следующий.
   Многие аргивяне заночевали в порту в портиках прибрежных строений, другие - в гостиницах, третьи - под кровом жриц любви. Среди последних был и Пифодор.
   Сбылась его мечта - наконец-то он познал женщину, что невозможно было для него в Аргосе, где Агесилай следил за его нравственностью не меньше, чем за нравственностью своих сыновей, которых всячески старался оградить от связей с публичными женщинами, помня рассказы о многих случаях, когда гетеры приобретали безграничную власть над детьми состоятельных родителей, выманивали у них много денег а то и разоряли получивших большое наследство. Впрочем, почитатель Ликурга, (Примечание: Ликург - полумифический основатель знаменитой системы воспитания спартанских юношей, обучения воинов, определенных суровых традиций спартанской общины) он одобрял гомосексуальные отношения, очень распространенные среди спартанцев и поощряемые их законами, а избежать таких отношений было почти невозможно юношам, посещающим палестру или гимнасий (Примечание: архитектурное сооружение для занятий разными видами спорта. Имело такой же вид, как и палестра - окруженная портиком квадратная или прямоугольная площадка. Как правило гимнасий размерами был больше, чем палестра), где тренировались и состязались обнаженными, и где витал дух Эрота, (божество, считавшееся покровителем однополой мужской любви), где было так много соблазнителей из числа старших атлетов и посещающих философские беседы ученых мужей. Тем не менее нашему герою удалось уклониться от неприятных ему домогательств. Но, наслушавшись разговоров о том, что нет любви упоительней и достойнее воина, чем однополая мужская, чувствовал себя несовсем полноценным и вовлекаемый в частые среди мужчин споры о том, чьи дары прекраснее - дары Эрота или Афродиты (Примечание: богиня любви Афродита считалась покровительницей естественных любовных отношений), терялся и предпочитал отмалчиваться, боясь каким-либо словом выдать свою неопытность. Теперь же он сможет уверенно поддерживать тех, кто утверждает, что самое сладостное и красивое соединение - соединение мужчины и женщины.
   Утром следующего дня погода резко ухудшилась, поднялся хотя и небольшой, но нежелательный для передвижения по заливу шторм. Отплытие снова было перенесено. Это очень обрадовало Пифодора, страстно желавшего вновь встретиться с так восхитившей его женщиной. Но Аристон и Полиэвкт увлекли его в переулок, где жили гетеры и где сами они провели минувшую ночь. Они смеялись над ним за то, что он дал соблазнить себя какой-то дешевой девке, тогда как имел достаточно денег, чтобы пользоваться услугами гетер.
   Сойдясь с одной из них, Пифодор убедился, что действительно есть немалая разница между женщиной такого рода и обычной портовой проституткой из притона. Теперь он общался с образованной красавицей, умеющей быть интересной в беседе, искусно играть на разных музыкальных инструментах, танцевать. Благодаря этому, а также ее гордой манере держаться, множеству золотых украшений, дорогим одеждам и роскошному убранству дома Пифодору казалось, что он имеет дело со знатной дамой, снизошедшей до любовной связи с ним. Очень скоро Гирпеллида, так звали эту гетеру, сумела возбудить в юноше сильнейшую страсть к себе.
   Шесть дней непогода не позволяла кораблям выйти из гавани. Трудно описать какую радость доставило это Пифодору, получившему возможность все свободное время проводить с возлюбленной. Ради него она отвергла своего постоянного любовника, ваятеля Горгия из Коринфа, уступавшего в щедрости.
   С огромной неохотой, если случалась необходимость, Пифодор покидал дом Гирпеллиды, поддерживать связь с аргосским посольством обычно предпочитал через Полиэвкта, поселившегося у гетеры, живущей поблизости. Он опасался, что в его отсутствие возлюбленная изменит ему. Тем не менее на пятый день своего знакомства с нею Пифодор на значительное время ушел из Лехея, так как не мог устоять перед соблазном побродить по родному городу.
   Еще шел он в проходе между Длинными стенами, сердце его по мере приближения к воротам Коринфа все более замирало при мысли, что он увидит улицы, площади, храмы, отчий дом, с которыми связано столько воспоминаний. Но не только добрые воспоминания влекли сейчас Пифодора туда, где провел детские годы, но и такие, какие ему хотелось бы забыть. Конечно, по прошествии одиннадцати лет они уже не были столь частыми, яркими, мучительными, как первое время. Но и теперь порой довольно живо вставали в памяти кошмарные, обжигающие болью образы прошлого: яркие, колеблющиеся огни факелов, торжествующие лица чужих людей в родном доме, отчаянные крики матери и сестер, мертвые остекленевшие глаза отца. Не мог он забыть и колдуньи, ее сильных жестоких рук, красивого выражающего садистское вожделение лица, широкого ножа, зловеще поблескивающего в свете лампы, освещающей ужасную комнату ритуальных казней.
   Пифодор не сомневался, что возмездие настигнет виновных в гибели его семьи и других коринфских аристократов, но понимал, что осуществить скоро это не удастся: слишком велика пока была мощь Коринфа, и она все возрастала. Но месть колдунье он не собирался откладывать. Наш герой радовался долгожданному благоприятному случаю, уверенный, что представился он не без помощи какого-то божества из тех, которых чаще остальных ублажал жертвами, возлияниями, щедрыми приношениями. Правда, Пифодор не имел никакого плана действий. Мало того, даже приблизительно не представлял что будет делать, но надеялся придумать что-нибудь, пока гуляет по городу. Точнее, предполагал, что то же самое божество, раз уж оно привело его сюда, подскажет что предпринять: нужная мысль придет в нужный момент.
   За последние одиннадцать лет облик Коринфа почти не изменился. Тем не менее когда сегодня Пифодор шел по знакомым улицам, переулкам, площадям, он испытывал чувство, что попал в другой город, только похожий на тот, где провел первые годы жизни. Многое, что сохранилось в памяти как мало примечательное, оказывалось часто значительным и порой более красивым. Теперь он видел то, что в детстве не привлекало его внимания. Возможно, поэтому родной город предстал перед ним как бы в новом виде, восхищая величественной красотой архитектуры, обширностью, многолюдностью, вздымающимся над крышами огромным холмом, на котором в голубоватой дымке виднелись строения знаменитого Акрокоринфа.
   От аргивян Пифодор привык слышать, что нет города красивее Аргоса. Коринфские же изгнанники, среди которых он тоже проводил не мало времени, внушали ему, как и другим юным землякам-беженцам, что самый красивый город на свете - Коринф, но живут там ужасные люди - подлые, завистливые, кровожадные, заслуживающие жестокой кары и возвращения под власть олигархов. Пифодору было интересно сравнить два любимых города. Сравнение склоняло к убеждению, что Коринф и богаче, и красивее. И не удивительно, ведь он славился как один из крупнейших торговых и ремесленных центров греческого мира. К тому же именно через него шел в Дельфы основной поток паломников из эллинских восточносредиземноморских и азиатских колоний, а также эллинистических государств Востока. (Примечание: эллинистическими государствами считаются негреческие государства, воспринявшие греческую культуру). Внушенному старшими товарищами по изгнанию негативному мнению о людях, живущих в этом старом прославленном в легендах городе, суждено было поколебаться в сознании Пифодора. Он видел здесь обычных греков, таких же, как и аргивяне. Они показались ему добросердечными, гостеприимными, отзывчивыми. Не раз он затруднялся в выборе пути, забыв куда ведет улица, на которую вышел, что вынуждало расспрашивать прохожих. Те разъясняли охотно и приветливо как лучше пройти в то или иное место. Его внимание привлекали богатые частные дома. Чтобы узнать чьи они, обращался к случавшимся поблизости местным жителям и, как правило, получал исчерпывающий ответ, порой даже с сообщением пикантных подробностей из жизни хозяев. Его удивило, что теперь и здесь есть не мало очень богатых людей, имеющих такие большие дома, какие бывают у олигархов.
   На Агоре Пифодора заинтересовали росписи, украшавшие значительную часть стены за колоннами под крышей стои. Поблекшие и потрескавшиеся от времени и сырости, они были еще достаточно выразительны. Видел их наш герой впервые, потому что в детстве никто его сюда не приводил. К нему подбежал мальчик лет двенадцати и предложил за полдрахмы поведать содержание картин. Пифодор охотно согласился, и тот начал свой привычный рассказ, изобилующий просторечными словами и оборотами, оскорбляющими слух образованного слушателя. Повествование мальчика продолжалось недолго. Подошел какой-то высокий лысоватый мужчина в белом гиматии с голубой каймой. Глаза его остро смотрели из-под черных кустистых бровей испытующе-ироничным взглядом. Отечески-насмешливым тоном он выбранил паренька за слишком вольное толкование сюжетов живописи и, указав на двух почти голых нищих, сидевших поблизости на ступенях под колоннами стои, добавил:
   - Уж лучше бы ты просто попрошайничал как вон те, а не забивал голову нашим гостям своими россказнями. Клянусь Гераклом, из-за таких, как ты, в Элладе может сложиться недостоверное представление о давнем прошлом Коринфа. Ступай отсюда и, чтоб больше я тебя не видел здесь за этим занятием.
   С досадой и возмущением на лице подросток удалился, а незнакомец обратился к Пифодору:
   - Здравствуй, добрый человек. Я - Пандион, сын Пантелимона, очень уважаемый здесь человек. Все восхищаются моей образованностью, моим скромным образом жизни. Вижу, что ты чужестранец.
   - И ты тоже будь здоров, - ответил Пифодор. - А меня зовут Пифодором. Я из Аргоса. Почему ты решил, что я не коринфянин?
   - Только чужеземцы согласны платить за то, чтобы узнать, что здесь изображено. Местные все знают. Правда, не все достоверно знают. А иные берут на себя смелость из-за недостатка сведений домышлять. Мои же знания безупречны. Если позволишь, я тебе расскажу. Причем ничего не собираюсь с тебя брать за это.
   - Тогда скорее приступай. Очень благодарен тебе за то, что ты согласен уделить мне свое время.
   - Времени у меня достаточно. Обычно я прихожу сюда, чтобы послушать беседы ученых мужей. Но сегодня, кажется, пришел слишком рано - никого еще нет. Так что рад твоему обществу, которое позволит мне приятно скоротать время.
   Как и предполагал Пифодор, росписи повествовали о далекой истории Коринфа, о деяниях легендарных героев. Пандион оказался хорошим рассказчиком, владеющим безукоризненно-правильной речью. Большой любитель риторики, сам отлично освоивший это искусство, наш герой получал истинное удовольствие, слушая своего нового знакомого. В нем угадывался весьма образованный человек и Пифодору захотелось побеседовать с ним на философские темы. И в этой области Пандион показал себя знатоком. Причастный к философии пока только по-ученически Пифодор ловил каждое его слово.
   Общение с этим интересным человеком тоже в значительной степени послужило тому, что вопреки привитым с детства ложным представлениям в сознании нашего героя стало складываться положительное мнение о коринфянах, которое начало вытеснять отрицательное. Но ничто так не способствовало утверждению хорошего впечатления, производимого живущими здесь людьми, как ощущение себя счастливым любовником, располагавшее все воспринимать в добром свете. Необычайная радость, сладостное волнение не покидали Пифодора с тех пор, как он сблизился с женщиной. Это окрыляющее, наполняющее всю душу чувство возрастало от сознания, что наконец он свободен от надоевшей опеки Агесилая, что впереди ждет много хорошего - романтические приключения, блестящие победы, слава, богатство, любовь самых красивых гетер.
   Гуляя по родному городу, он часто ловил на себе взгляды женщин, девушек, чувствовал, что нравится им. Это еще более располагало его к землякам. Конечно, он не был обделен вниманием аргивянок, но коринфянки казались ему привлекательней.
   Настроение его переменилось, когда он увидел дом, где провел лучшие годы детства в кругу своих родителей и сестер, с которыми был так счастлив, дом, с которыми были связаны воспоминания об ужасной ночи, навсегда унесшей его самых близких людей. "Они могли бы быть живы... Мы могли бы сейчас жить здесь...", - думал он. Зарубцевавшаяся было душевная рана открылась, причиняя новую мучительную боль.
   Из двери выходили и входили в нее чужие, незнакомые люди, по всей видимости, рабы. Сделалось досадно при мысли, что даже такие ничтожные существа имеют право жить в этом доме, а он, истинный его хозяин, вынужден стоять в стороне и не смеет даже войти. Стало особенно обидно, когда в окружении слуг из двери вышла дородная дама в дорогих одеждах и золотых украшениях, и Пифодор понял, что она нынешняя хозяйка дома. Показалась неприятной ее самодовольная ленивая улыбка на холеном напудренном лице. Он почувствовал зависть к благополучию этой женщины, основанном, как легко было предположить, на богатстве его семьи (что соответствовало действительности лишь от части), ревность к своему отобранному имуществу. Возмущение несправедливостью, ненависть к коринфянам, желание вернуть отнятое, отомстить захлестнули ум и сердце Пифодора. Он зашагал прочь отсюда и глядел теперь на всех встречных как на врагов, не опасаясь даже вызвать недоумение и подозрение своим откровенно-презрительным, высокомерным взглядом, как бы говорившим: "Погодите, придет время, и вы будете валяться у меня в ногах, умоляя о пощаде".
   Но слишком велика была власть над ним счастливых переживаний, ярких, приятных, радостных впечатлений, полученных от встречи с полузабытым родным городом и живущими в нем людьми, слишком сильно владело им сладостное ожидание прекрасного будущего, чтобы он мог долго сохранять подобное настроение. Не прошло и часа, как к нему вернулось прежнее состояние духа, почти такое же восторженное. Впрочем, тому не мало способствовали его склонность к логическому мышлению, увлечение философией, учившей оценивать действительность путем аналитических рассуждений, а не эмоций. "Если бы "лучшие и прекрасные" не довели народ до крайности, то восстание вряд ли бы произошло, - мысленно говорил сам с собой Пифодор. - Разве наши изгнанники не жалеют, что не поделились в свое время с чернью богатством и властью, что могло бы предотвратить мятеж? Еще как жалеют! У иных порой вырываются слова об этом. Другие, хоть и не говорят, но, чувствуется, тоже так думают. Только молчат. Особенно, кажется, сожалеют те, кто впал в бедность и ничтожество. Наши олигархи упустили шанс воспользоваться примером афинских аристократов, которые мудро поступили, договорившись с народом о совместном управлении государством. А сколько жизней удалось сохранить благодаря этому! А как процветали потом Афины!
   Нет, конечно, я согласен, что надо отомстить! И я обязательно отомщу проклятым злыдням, этим убийцам, насильникам! Они убили их - отца, мать, сестер моих! Подонки! Сволочи! Но убили только они. Зачем же мстить всем коринфянам? Допустим, мы победим их. И мы будем убивать их. И я буду убивать всех, кто попадется под руку, надеясь, что среди них окажется кто-нибудь из тех, кого действительно хочу убить. Но вероятность ничтожная! Сам же я навлеку на себя гнев, может, даже не одного божества: разве неизвестно как боги мстят за убийство невиновных? Тем более, что среди них может оказаться кто-нибудь, кто особенно угоден богам за щедрые жертвоприношения им. Тогда уж мне точно не сдобровать!
   О, нет! Воевать с коринфянами, с братьями?! Нет, ни за что! Это же мое отечество! Как хорошо, что мне еще не пришлось воевать с коринфянами на стороне их врагов в отряде наших изгнанников. А они уже воевали. И не раз. Как можно воевать со своими?! Это же предательство! Нет, они меня не заставят воевать с отечеством! Я сделаю все, чтобы уклониться".
   И тут ему в голову пришла мысль, которая его поразила и воодушевила настолько, что он даже остановился. То была идея поселиться в Коринфе и тайно заняться поисками виновных в гибели его семьи, чтобы отомстить. Естественно, он не собирается никому сообщать, что он, сын Аристея, даже не будет называть себя Пифодором. Впрочем, кто сейчас в Коринфе помнит его и в нем, уже мужчине, может узнать того мальчугана? Однако осторожность не помешает: здесь по-прежнему боятся и ненавидят олигархов. В каждом городе есть любители старины. Они много расспрашивают очевидцев былых событий. Иные даже описывают прошлое в книгах. Таких везде уважают. Вот и он под видом этакого любопытствующего писателя будет жить здесь, заниматься расспросами и исподволь наконец вызнает о виновных в гибели его близких. Злодеям не уйти от расплаты!
   Стремления Пифодора были искренни - он действительно страстно желал отомстить и отомстить, не причинив вреда невиновным, для чего собирался переселиться в Коринф, но имелась другая причина, послужившая главным толчком к тому, что в голове его появилась такая идея, и, побуждавшая особенно радоваться ей. Этой причиной была любовь к Гирпеллиде. И хотя, принимая решение, он только мельком подумал, что, последовав ему, получит возможность и в будущем встречаться с возлюбленной, она подсознательно все время владела его мыслями, даже тогда, когда он серьезно и сосредоточенно обдумывал новую перспективу, никак не связывая ее с Гирпеллидой.
   Искать колдунью Пифодор не пошел. "И в самом деле, зачем торопитоься? - рассуждал он. - Если я буду здесь жить, то смогу все сделать обдуманно, в наиболее подходящий момент с наименьшей опасностью для себя. Умен ли я был, когда намеревался покончить с нею сегодня же?! Кто же убивает в городе среди белого дня? Даже разбойники так не поступают. Меня бы быстро схватили и если бы не каменовали сразу, то отвели бы в суд, а оттуда прямехонько на мучительную казнь. Как разбойника. Если какое-то божество действительно хотело моими руками покарать эту злодейку, то оно бы уже подсказало мне как все сделать и при этом самому не подвергнуться большой опасности. А мне до сих пор ничего не пришло в голову. И как я мог так возомнить о себе, подумав, что кто-то из богов захочет помогать мне?! Но,.. но неужели мойры привели меня сюда толко для того, чтобы я здесь сел на корабль?! Конечно, я понимаю, что ведом через Коринф в первую очередь за тем, чтобы принять участие в священном празднестве в Дельфах. И все же, и все же, кажется, что не только потому приведен сюда. Ведь здесь я встретил ее, Гирпеллиду. Я стал мужчиной. В Аргосе это было невозможно. Здесь мне пришла великолепная идея как лучше отомстить за гибель моей семьи. Пришла в родном городе. Такое совпадение вряд ли случайно. Оно предопределено свыше. Я вижу в этом особый знак, который мне указывает, что мой выбор правильный".
   Отказавшись искать сегодня колдунью, Пифодор сберег не мало времени. Появилась возможность еще побродить по городу. Однако молодой человек повернул обратно, сочтя, что разлука с любимой уже слишком затянулась. Тем не менее он значительно отклонился от прямого пути, чтобы еще раз помолиться и заклать овечку в храме Афродиты, хотя только вчера делал это, посетив с Гирпеллидой лехейское святилище богини любви. Они почти каждый день благодарили ее так за то, что она соединила их.
   Уже когда шел по Лехею, наш герой вдруг подумал, что не менее обязан своим счастьем Посейдону, волнением вод задержавшему посольство в Коринфе. Как он, Пифодор, мог упустить такое из виду?! Не сделал ему даже возлияния, тогда как Афродиту что ни день благодарил закланиями?! Молодой человек испугался, что бог обиделся и теперь будет мстить. Простерев руки к синеющему простору залива, открывавшемуся за множеством черепичных крыш, ступенчато спускавшихся к берегу, Пифодор принялся истово молиться прямо посреди улицы, впрочем, не вызывая удивления у прохожих: в то время подобное поведение не выглядело необычным. Он просил Посейдона не гневаться на него и обещал завтра же утром принести ему хорошую жертву. Успел бы еще и сегодня вечером, да слишком уж не терпелось поскорее обнять возлюбленную и не хотелось откладывать наслаждение стратью.
   Помолившись, Пифодор избавился на некоторое время от суеверного страха, пока не озадачился вопросом а не должен ли он также благодарить бога западного весеннего ветра Зефира? Наверное, он, а не Посейдон поднял шторм в заливе. Или, может, они это сделали оба? И разве не Зефир все минувшие шесть дней и весь сегодняшний день разгонял тучи на небе, отчего родной город предстал перед Пифодором не в унылых тонах дождливой погоды, столь частой на морском побережье, а особенно красивым в ярком освещении солнечных лучей? Упорно набегающие умеренно сильные воздушные волны не давали установиться жаре, но и не холодили, а приятно ласкали, обдавая легким теплом, в котором чувстввались запахи весенних полей, садов, морских просторов. Готовому во всем видеть волю богов, искать посылаемые ими знаки, нашему герою такое благодатное состояние природы в то время, когда он обрел счастье, принял очень важное для себя решение, оказался после долгой разлуки в родном городе, представлялось отнюдь не случайным совпадением, а добрым знаменьем в переломный момент судьбы, обещающим поэтому большую удачу в будущем. Это оживило в нем столь свойственную для людей того времени надежду на покровительство богов. Ему хотелось верить, что он получил явные свидетельства заботы о нем Афродиты, Посейдона, Зефира. Такое предположение обрадовало и воодушевило его необычайно, но и наполнило угнетающей боязнью показаться неблагодарным божествам и этим навлечь на себя их карающую немилость. И снова Пифодор едва не отправился в храм. Однако опять одержало верх сильное любовное чувство, которое не терпело никаких отсрочек в насыщении сладострастьем. Он так и не изменил направления своего пути.
   Первую половину следующего дня наш герой с возлюбленной обходил святилища Посейдона, Зефира, Афродиты, принося благодарственные жертвы. Немногим ранее храм Посейдона посетили жрецы из аргосского священного посольства. Но, если они молили о прекращении шторма, то любовни-ки - о его продолжении. Через три дня ветер ослаб и изменил направление. Волны в заливе стали небольшими, и возобновилось плавание судов. Отплыли и аргосские паломники.
  
   11
  
   Стоя на корме и опершись о борт, Пифодор глядел как постепенно удаляется берег с колоннадами портовых зданий, фигурками людей, кораблями у причалов, подернутыми голубоватой дымкой жилыми строениями и храмами Лехея, а за ними - Коринфа. Молодой человек всматривался туда, где находился дом Гирпеллиды. Ему казалось, что он точно отыскал взглядом это место и среди многих других черепичных крыш узнает кровли переулка гетер.
   Воспоминания о возлюбленной сладостно очаровывали душу, но мысль, что, конечно, она не будет ему верна, что, возможно, уже сейчас принимает у себя какого-то мужчину, причиняла тяжкие муки ревности.
   Когда корабль, на котором находился Пифодор, проходил между двумя мощными башнями, охранявшими по обеим сторонам вход в обнесенную стенами гавань, он увидел четырех стражников, варивших рыбу в медном котле на костре, разожженном у подножия одной из этих башен, той, что замыкала ряд укреплений на специально возведенной дамбе, позволявшей сузить водные ворота до относительно небольших размеров. Занимавшиеся на посту приготовлением еды воины нарушали порядок несения караульной службы. Но для людей неизбалованных дорогой пищей лакомство свежей рыбой представляло слишком большой соблазн: они не могли себе отказать в этом и не боялись понести наказание. Возвращавшиеся с богатым уловом рыбаки нередко уделяли стоявшим здесь караульным небольшую часть из своей добычи в благодарность за охрану города и в угождение Аресу. Младшие и старшие воинские начальники хорошо знали обо всем этом, но они также знали и о том, что свободные от варки рыбы стражники продолжают бдительно нести дозор, и потому снисходительно относились к подобному нарушению дисциплины.
   Готовившийся связать свою жизнь с профессиональной военной службой Пифодор при встрече с наемниками обычно с любопытством задерживал на них внимание. И теперь он тоже с интересом смотрел на воинов, но не с теми мыслями и чувством, что раньше, когда по поведению и настроению солдат старался угадать как освоились они с тяжелой, опасной службой. Хотя и сейчас всматривался в лица и вслушивался в разговор незнакомцев, но думал преимущественно о том, что положение их по сравнению с его положением завидно, ведь они живут здесь, в Лехее, где живет Гирпеллида, и им не нужно переселяться, чтобы быть ее любовниками. "Кто знает, может, кто-нибудь из них ходит к ней, - продолжал мучиться ревностью наш герой, - возможно, вон тот или вон тот или скорей всего этот". Злой взгляд Пифодора задержался на высоком красивом воине, с ясными нагловатыми глазами, в бронзовом фракийском шлеме. Он что-то насмешливо говорил другим у костра, кивая головой в сторону поросшего кустарником берега, откуда по дамбе под стенами и башнями шли сюда два солдата с охапками хвороста. Пифодор невольно представил Гирпеллиду, страстно отдающуюся этому воину, извивающуюся со сладостными стенаниями в объятиях его огромных мускулистых рук, грубо и похотливо ласкающих ее нагое, белое прекрасное тело. Дыхание перехватило от жгучей обиды на возлюбленную и ненависти к соперникам. "Но в конце-то концов, она же гетера. А гетеры, они же ведь все, они все так зарабатывают на жизнь. Я не должен ее ревновать", - старался оправдать любимую и успокоить себя Пифодор. Но мысль, что она оказалась настолько порочной, что выбрала такое постыдное ремесло, еще сильнее растравила душевную рану и, как ни странно, вместе с тем еще более распалила страсть к Гирпеллиде. "Хорошо известно, что многих вынудила взяться за это занятие бедность. Кому-то оно досталось по наследству от матери", - продолжал оправдывать возлюбленную Пифодор, но никакие подобные рассуждения не приносили облегчения.
   За этими мыслями наш герой не заметил как берег отдалился на столько, что виднелся теперь смутной серовато-голубой полосой со светлеющими пятнышками домов рыбаков и строений загородных усадеб граждан Коринфа.
   Пифодора окликнули друзья, пригласив присоединиться к их трапезе и беседе, которые начали, чтобы скоротать время плавания. Он охотно возлег с ними на мягкие звериные шкуры, постеленные на палубу. Мальчик-виночерпий разливал в чаши хмельной напиток. Пифодор подставил под струю свою, желая скорее забыться опьянением.
   Утром следующего дня корабли аргосских паломников пристали в порту Кирры. И, хотя до Дельф оставалось еще более двух десятков стадиев пути по суше, на многих уже здесь нашел благоговейный трепет от сознания, что недалеко находится прославленное святилище, где обитает пророческий дух Аполлона. Пифодор тоже, когда сошел с судна, почувствовал, что ступил не на обычную а действительно на священную землю. На него словно повеяло чем-то торжественным, таинственным, величественным. Даже на некоторое время ушли из души ревнивые переживания.
   "Так это же, это же, наверное, и есть Парнас, - удивленно и радостно подумал он, глядя на вздымающийся за черепичными крышами портового городка расплывчатый голубой ситлуэт горы со снежной вершиной. Эта громада предстала перед взорами паломников еще когда они плыли по морю. Корабельщики тогда указывали им в ту сторону и воодушевленно говорили: "Вон он - Парнас!" Углубленный в свои мысли Пифодор не заметил слов моряков. Только теперь он подумал, что перед ним, возможно, как раз та самая гора, которую так мечтал увидеть. Его предположение подтвердил бывший рядом Полиэвкт.
   Аргосские паломники вышли за ворота Кирры и по мощеной камнем дороге двинулись к Дельфам. Все более четкими становились очертания приближающегося Парнаса, его рельефа, рощь, кустарников на нем, обнаженных серо-коричневых склонов.
   Дельфы лежали у подножия этой горы. Она охватывала город своими отрогами. Добравшись до туда, аргивяне шли вначале по жилому району города. Затем вступили в священную часть Дельф. Теперь паломников окружали изумительные по красоте здания величественной и изящной архитектуры.
   Как ни желали аргивяне побыстрее достигнуть цели своего путешествия, они задержались у фонтана, чтобы утолить жажду. Освежившись холодной приятной водою, стекающей в прямоугольную каменную емкость искрящейся звонкой струей из пасти бронзовой головы Тифауна, выступающей из мраморной стенки, паломники продолжили путь. (Примечание: Тифаун - мифическое чудовище, согласно древним сказаниям, побежденное Аполлоном).
   Аргивяне шли медленно по дороге, местами ведущей вверх по склону, по площадям, мощеным камнем, ставшим гладким от того, что по нему ступали тысячи и тысячи людских ног. Вокруг паломники видели множество красивых храмов, алтарей, статуй, сокровищниц, людей в венках, несущих дары кумирам, ведущих на заклание быков, овец, коз, украшенных венками и другими праздничными уборами. Слышалось стройное хоровое пение гимнов богам, заглушаемое порой предсмертным вскриком или ревом приносимых в жертву животных. Части их тушь возжигались на алтарях и в голубое небо поднимались черные клубы дыма, оттеняющего мраморные колоннады. Во многих местах курились благовония: с медных жаровень витиевато струился ввысь расплывчатый сизый дымок. Видные сквозь него строения казались зыбкими и неясными. В воздухе ощущался то аромат ладана, мирры, фимиама, то горький неприятный запах сжигаемого мяса.
   Пифодором как и многими другими его попутчиками все сильнее овладевал благоговейный трепет.
   Священный город показался паломникам гораздо обширнее, чем был на самогм деле, так как двигались они далеко не прямым путем - петляли среди разных строений, огибали крупные здания храмов, часто имеющих обширные обнесенные каменной оградой дворы.
   Наконец они подошли к воротам знаменитого святилища Аполлона. За каменной оградой возвышалась стройная мраморная колоннада, над нею - треугольный фронтон храма, украшенный изящным барельефом. За краем фронтона виднелся большой правый скат черепичной крыши, мало видной с того места, где находились сейчас аргивяне. Среди паломников раздались возгласы восхищения красотой и огромными размерами храма.
   Служители святилища предоставили посланникам Аргоса право совершить обряд вне очереди, так как сегодня сюда еще не прибыло другого такого же большого и богатого посольства. Возглавлявший аргивян жрец Импедокл велел им спешно готовиться к совершению жертвоприношения, тем же, кто не занят приготовлениями - оставаться перед воротами храма, чтобы каждый мог вовремя занять положенное ему место при священнодействии, когда начнется торжество. Для желающих помолиться в этом храме и лично вопросить Пифию будут ближайшие дни, добавил Импедокл. Но невозможно было удержать людей, находящихся вблизи святынь, ради которых они проделали большой путь. Многие из тех, кто не учавствовал в подготовке к ритуальному празднеству, вошли в святилище. В их числе был и наш герой.
   Внутри, как и снаружи, храм выглядел типично греческим. Но Пифодору еще никогда не приходилось видеть такого великолепия, впрочем, вполне отвечающего эллинскому представлению о красоте, не позволяющему роскоши преобладать над умеренностью. В глубине большой залы стояла высокая статуя Аполлона, покрытая пластинками золота и слоновой кости. Она была окружена толпой молящихся. Ближе к выходу находились алтари, на которых лежали окровавленные туши убитых животных. Жертвенники и пол около них были залиты и забрызганы кровью, кажущейся грязью на красивой многоцветной мозаике. Зал не имел окон. Однако его хорошо освещало множество светильников на высоких фигурных подставках, золотых, бронзовых, серебряных. Тем не менее вошедшим после ослепительных солнечных лучей вначале здесь показалось несколько сумрачно. Но глаза быстро освоились и стали воспринимать освещение как очень яркое. Золотые, серебряные курильницы, на которых возжигались благовония, наполняли храм приятно пахнущим дымком, отчего отдаленные предметы смутно вырисовывались как в тумане, а очертания ближних были смягчены. Изваяние Аполлона, хотя тоже находилось в глубине залы и тоже выглядело расплывчато, было хорошо видно, так как его эффектно освещал огонь снизу, горевший у подножия пьедестала статуи. Этот огонь называли вечным, потому что постоянно поддерживаемый он никогда не гас. Здесь было бы более дымно, если бы не специально, как во многих других греческих храмах, устроенный сквозняк. Огни светильников на все наводили рыжеватый оттенок. Они ярко озаряли нижнюю часть стен с фресками о подвигах Аполлона. Выше изображения были тоже хорошо различимы, но скрадывались сумраком и дымчатой пеленою. Такое освещение красочных росписей, задымленность, блеск золота, серебра, бронзы, обильной крови, в которой отражался свет огней, создавали впечатление таинственности и торжественности.
   Здесь было многолюдно. Под сводами храма стоял гул множества голосов.
   Вошедшие с радостью ощущали приятную после жары прохладу. Они с волнением услышали как некоторые с благоговением говорят, что пришло то время, когда Пифия в своем прорицалище выходит из состояния вдохновенного полузабытья, в котором общается с богом, получая от него силу божественного предвидения. Это означало, что скоро она начнет вещать, и вынуждало торопиться. Поклонившись кумиру, алтарям и ограничившись короткой молитвой, аргивяне заспешили к выходу. Иные покидали храм с сожалением, что не удалось посмотреть на пуп земли, нетерпение увидеть который также их заставило ослушаться гиеромнемона. (Примечание: гиеромнемон - человек, возглавлявший священное посольство). Этот знаменитый, возбуждающий всеобщее любопытство омфал стоял в глубине залы, но не был виден находящимся вне толпы, окружавшей его и кумир. Взять же на душу грех мешать молящимся, протискиваясь между ними ради праздного любопытства, никто не решился.
   Когда встреченные бранью Импедокла отлучившиеся вернулись к своим, все уже было готово к священному обряду. Предводитель аргивян послал мальчика сообщить об этом жрецам святилища. Один из них явился к стоящим перед храмом алтарям и стал возносить молитвы, призывая Аполлона посетить место обильного жертвоприношения. Затем внимательно рассматривал внутренности, извлеченные из убитого и возложенного на жертвенник барана. С сожалением поморщившись и покачав головой, чревогадатель велел заклать другого. Особые признаки, замеченные им на печени и селезенке этого животного были благоприятными. Жрец торжественно громко произнес:
   - Аргивяне, Локсий посылает добрые знаки! Ваша гекатомба будет угодна богу!
   Из двери храма вышел глашатай. Остановившись между колоннами портика перед ступенями, спускавшимися к алтарям, он возгласил оракул Пифии:
  
   Туча примчится и буря нагрянет.
   Чтобы свой город прекрасный спасти,
   Море вспашите и землю взъерошьте.
  
   Из аргивян глашатая хорошо слышали только гиеромнемон с жрецами у алтарей и ожидавшие за оградой начала шествия паломники, что находились ближе остальных. Их не мало озадачило такое прорицание. Впрочем, толкование его предстояло потом.
   Импедокл велел начинать торжественную процессию. Зазвучала древняя мелодия "Песни таинств". Она испонялась на флейте и свирели. В ворота двора святилища вступили мужчины в венках и белых хитонах, ведущие в поводу быков, за ними - ведущие коз и баранов. Каждый держал обоюдоострую секиру - орудие ритуального убийства. Рога многих животных были позолочены. Головы других украшали венки из весенних цветов. С мычанием, топотом, блеянием, под звуки простой, но красивой музыки жертвенный скот с погонщиками двигался вокруг святилища. Уступая ему дорогу, многочисленные зрители, теснились под колоннами храма. Гекатомбу вели широкоплечие привычные к тяжелому крестьянскому труду люди, мускулистые руки которых легко удерживали в повиновении сильных животных. Когда передние, обогнув здание, опять вышли на площадку между главным фасадом храма и оградой, в ворота, танцуя, стали входить девушки. На головах у них были корзины с жертвенными яствами, цветами и благовониями. Музыканты продолжали играть плавную, завораживающую слух мелодию. В такт ей девушки, держась за руки, двигались то прямо вперед, то зигзагообразно и при этом выполняли разные плясовые фигуры. Так шествовали танцовщицы, следуя за гекатомбой. В ярких пурпурных хитонах, стройные, они восхищали своей красотой и поразительным умением удерживать на голове ношу, несмотря на энергичные телодвижения. Пройдя площадку, девичьи хороводы вступили в широкий проход между боковым портиком храма и оградой. Пока они, всюду встречаемые восторженными возгласами и рукоплесканиями, двигались по нему, по другую сторону здания, чтобы им освободить путь, погонщики с жертвенными животными отошли в глубь двора, здесь также довольно просторного. За танцовщицами через шагов шестьдесят - семьдесят следовал хор девушек в длинных белых хитонах, певший гимн Аполлону. Везде по мере приближения хора шум зрителей сменялся благоговейным молчанием.
   Тем временем за воротами ограды святилища своей очереди ожидали всадники, игравшие на этом священном праздневстве роль телохранителей гиеромнемона. Первые разбились на две группы. Они выстроились в два ряда гуськом так, что между ними мог бы поместиться еще один ряд.
   Ковалеристы находились перед самыми воротами двора святилища. К ним подошел Импедокл. Ему сразу подвели коня в дорогом красивом уборе. Гиеромнемон сел на скакуна и занял свое место в специально оставленном для него пространстве между рядами всадников.
   Танцевавшие девушки, обогнув здание, закончили шествие у алтарей. Сняв с головы ношу, они стали на ступенях под колоннадой главного фасада храма. Каждая поставила свою корзину рядом с собой, готовая в нужный момент подать ее содержимое жрецам для исполнения обряда.
   К жертвенникам подошел и хор. Он разделился на две равные части, которые выстроились по правую и левую стороны от алтарей. Хор девушек продолжал петь.
   Во двор святилиша в это время въезжал гиеромнемон с телохранителями. Они следовали путем предшествовавших им аргивян. Зрители их тоже встречали восторженными приветствиями и аплодисментами. Молодые воины гордо, статно восседали на стройных мускулистых лошадях, украшенных позолоченными налобниками и бляхами. С плеч кавалеристов спадали белые плащи с голубой каймой по краю, скрепленные на груди золотой застежкой. Сандалии были перевиты пурпурной лентой.
   Одетый в роскошные, затканные золотом одежды гиеромнемон тоже восхищал зрителей. И благодаря своему наряду, живописным отпущенным по-жречески седым волосам и бороде и особенно благодаря царственной осанке выглядел он весьма значительно. Очень рослый специально подобранный конь делал Импедокла выше ехавших рядом.
   Скакавший в этом блистательном отряде Пифодор с ощущением восторга и гордости видел, что на него также, как и на других всадников с восхищением смотрят ликующие зрители.
   Когда кавалеристский отряд проскакал вокруг здания, наступил кульминационный момент ритуала. На площадку перед храмом вывели жертвенных животных. Все стадо не уместилось здесь и часть его осталась у бокового портика. По приказу Импедолкла, который воскликнул: "Совершить жертвоприношение!" аргивяне, а с ними и зрители разразились очень громким принятым в таких случаях ором, и в тот же момент все быки, овцы и козы получили смертельный удар секирой. Обрызгивая обильной кровью своих поводырей, нанесших этот удар, жертвы падали у их ног и издыхали. Совершившие ритуальное убийство затем разделывали туши. Пока они этим занимались, другие аргивяне, а также прислужники храма и многие зрители брали дрова из длинного, с полуоблезшей штукатуркой сарая в углу двора и накладывали их на алтари и рядом с ними. Быстро была навалена большая груда дров. На нее возложили отрубленные бедра закланных животных и потроха. Остальное мясо унесли на кухню повора со своими помощниками для приготовления жертвенного пира. Жрец святилища опять стал возносить молитвы, снова призывая Аполлона посетить место жертвоприношения. Когда он кончил, Импедокл взял поданный прислужником чревовещателя факел и положил его на сухой хворост, который быстро разгорелся и затрещал. Огонь с него перекинулся на дрова и скоро запылал огромный костер. Запахло сжигаемым мясом. В небо повалил черный дым. Люди стали отходить, не выдерживая жара. Раздавались восхищенные и набожные возгласы.
   Вскоре толпа зрителей стала расходиться. Они знали, что пир будет дан только для пифийских жрецов и совершившего гекатомбу посольства.
   Уставшие и проголодавшиеся аргивяне с нетерпением ожидали начала пиршества. Но прошло еще не мало времени прежде, чем повора и другие прислужники храма приготовили все для него.
   Во дворе святилища установили большие навесы от солнца. Под ними поставили столы и ложа. Их расставили также в портиках храма и в его внутренней зале. Во внутренней зале пировали только девушки - танцовщицы, певицы посольства, в портиках - пифийские, аргосские жрецы и те молодые аристократы из отряда всадников, которым хватило здесь места. Двадцати двум не хватило. Они расположились под навесами. Несколько поодаль от них разместились гоплиты, снявшие доспехи. Под другими навесами пировали погонщики скота. В их обществе было гораздо теснее. По причине большой скученности они не столько возлежали на ложах, сколько сидели. Но на столах у них тоже сверкали золотые, серебряные чаши и блюда: для услаждения на пиру своих прихожан, кем бы они ни были, богатейший храм не жалел драгоценных вещей, которых в его сокровищницах находилось великое множество.
   Вначале пирующие, утолив жажду водой, ели жертвенное мясо, а также закупленные аргосским посольством в местных лавках пшеничный хлеб и разные плоды. Затем красивые рабы-виночерпии, спеша от стола к столу, наполняли чаши смешанным с водой вином. Оно было продано устроителям пиршества из собственных погребов святилища. Богатым паломникам прислуживали за столом их слуги.
   Пифодор находился среди тех молодых аристократов, что пировали под навесом между боковым портиком храма и каменной оградой двора святилища.
   После первой чаши вина он почувствовал не столько опьянение, сколько сонливость. Разморенный жарой, уставший, Пифодор не стал ей долго сопротивляться и решил позволить себе немного вздремнуть. Усыпанное цветами и устланное миртовыми ветвями ложе было мягко и душисто, тоже располагая ко сну. Наш герой крепко заснул и проспал почти полдня.
   Когда проснулся, он понял, что сон его был против ожидания слишком продолжительным. Сюда, в это пространство между оградой и зданием святилища, уже проникли солнечные лучи, тогда как в начале пиршества, навес, под которым Пифодор находился, был полностью в тени, падающей от храма. Солнце ярко освещало мощные желобчатые колонны напротив Пифодора. В этом портике, как и в других, о чем упоминалось выше, пировали жрецы. Длинноволосые, с венками на головах, в долгополых пурпурных затканных золотом столах, они возлежали на покрытых цветами и миртовыми ветвями ложах рядом со столиками, на которых блестели золотые чаши. Возле каждого стоял виночерпий, в белой тунике и с венком на голове. Тень колоннады только частично скрывала от солнца находящееся под нею. На всем, что освещели солнечные лучи, был заметен мягкий, едва ощутимый рыжеватый оттенок, какой появляется незадолго перед закатом.
   Расположившиеся на ложах по соседству с Пифодором Полиэвкт и Аристон отсутствовали. Ближе остальных к нему был сейчас Дурид, рослый, светловолосый юноша, с мутновато-серыми глазами на широком раскрасневшемся лице. Он сидел на ложе и, держа за обеи ручки большой золотой канфар, сосредоточенно рассматривал в нем свое отражение, и лицо его имело глуповато-озабоченное выражение. Белая туника Дурида на груди и животе была неряшливо залита вином. (Примечание: канфар: сосуд для питья с двумя ручками).
   - Слушай, Дурид, долго я спал, наверное, да? - обратился к сотрапезнику Пифодор.
   Заплетающимся языком тот ответил что-то совсем не относящееся к вопросу. Пифодор понял, что он изрядно пьян.
   - А пир долго идет, наверное, да? - снова спросил его Пифодор.
   - Долго?.. Пир?.. Да он же... начался только, - промямлил Дурид.
   Смеясь, к ним подошел Кравгид с чашей в руке. Как и остальные из всаднического отряда он был в белой тунике с голубой каймой по краю подола. Этот совсем еще молодой воин имел четко выраженные черты мужской зрелости, оттененные глубокими мимическими морщинами, густой черной бородой и просвечивающими сквозь кудрявые черные волосы залысинами. Щекастое красивое лицо его улыбалось хмельной насмешливой улыбкой.
   - Да, хорошо обласкал Дурида Вакх, - сказал Пифодору Кравгид. - Вот ему и кажется с пьяных глаз, что пир только сейчас начался. На самом деле он уже давно идет. Можно сказать, ты, Пифодор, весь пир проспал. Эк тебя разморило. Скоро уж, наверное, круговую пустят. (Примечание: у древних греков был обычай, завершая пир, пускать по кругу чашу, посвященную, как уже говорилось выше, "благодетельному Демону", т.е. Дионису, нередко и Гермесу, а на "жертвенных пирах" - тому божеству, в честь которого проводилось пиршество).
   Но ничто не предвещало скорого окончания пиршества. Пировавшие в портике храма жрецы, от которых, повидимому, зависело решение о завершение трапезы, выглядели необычайно веселыми и слишком довольными для того, чтобы вскоре остановить хмельное застолье. Они шумно беседовали, спорили, хохотали. То и дело кто-нибудь из них вскакивал с места и начинал говорить высокопарную речь, карикатурно воспроизводя жесты ораторов. Никто не договаривал свою речь: или сам путался и умолкал, или его сбивали пьяные возгласы слушателей, или перебивал начинающий говорить другой такой же оратор. Виночерпии с важным видом подливали им вина в чаши.
   То же самое происходило и здесь, в кругу молодых аристократов и под соседним навесом, где пировали гоплиты. Шум разгульного веселья доносился и от более дальних навесов. Слышались крики, песни, звуки флейты, игравшей кордак. (Примечание: древнегреческий танец, особенно распространенный среди простого народа).
   Другой флейтист находился поблизости. Он сидел в портике храма на стуле у колонны. То был чернявый мужчина лет сорока, тоже с венком на голове и в красной тунике. Уставший играть и довольный, что о нем забыли, он отдыхал с безучастным видом, положив флейту на колени.
   Казалось, пиршество не только не близится к завершению, а, напротив, в самом разгаре. Впрочем, оно не переходило той грани, за которой начинается разнузданный разгул: не все жрецы так напились, чтобы перестать наблюдать за соблюдением пирующими принятых здесь правил поведения, дозволяющих многое, кроме разврата и буйства.
   Пифодор заметил также, что, по крайней мере, половина лож под навесом, под которым он находился, пустуют, как и ложи Полиэвкта и Аристона. Проспавшего большую часть пира и совершенно трезвого молодого человека смешили пьяные речи и выходки сотрапезников.
   Допив вино из чаши и поставив ее на столик, Кравгид возлег на ложе Аристона около Пифодора, затем сказал своему виночерпию:
   - Вакхон, налей-ка нам.
   Невысокий чернявый юноша в белой тунике, с венком на голове, поспешил наполнить канфар Кравгида, а заодно и килик Пифодора. (Килик: сосуд для питья с двумя ручками) Потом виночерпий почтительно отошел. Маленькие карие глазки его глядели на Кравгида раболепно-настороженно. Заостренный, с горбинкой нос, казалось, усиливал выражение затаенного испуга. Когда он наполнял чашу Пифодора, тот вспомнил о своем виночерпии и стал глядеть по сторонам, разыскивая того глазами.
   - Месхин, Месхин! Куда ты делся?! Еще не хватало, чтобы я тебя искал! - нигде не видя своего раба, возмущенно закричал Пифодор.
   - Уж не слугу ли ты своего ищешь? - расхохотался Кравгид. - Да вон он, собака, дрыхнет.
   Кравгид приподнялся и стал пихать ногой под ложе Пифодора со словами:
   - Вставай, собака! Ничего не любят эти рабы так, как поспать.
   Из-под ложа вылез и встал с виногватым видом, оправляя на себе помятую и испачканную песком тунику, высокий сутулый молодой человек - сириец родом, - темнокудрый, черноглазый.
   - Что, выспался, собака? Дали тебе хорошую одежду, и вот во что ты ее превратил! - бранил Кравгид Месхина, как своего раба. - А венок твой где?
   Месхин поспешно нагнулся, поднял из-под ложа венок и надел себе на голову.
   - Ты заснул, владыка, я и,.. - сказал, оправдываясь, слуга Пифодору.
   - Значит, ты мне тоже не скажешь сколько я спал, - усмехнулся Пифо-дор. - Впрочем, и так ясно - столько, сколько и ты. Ладно, я не сержусь на тебя. Отряхнись хорошо. Поправь венок. Все-таки на священном пиру находишься.
   - Мягко ты с рабом обращаешься, я смотрю, он тебя совсем не боится, - осуждающе проговорил Кравгид. - Желаешь знать сколько спал? Да ты весь пир проспал. Давай, наверстывай упущенное.
   Кравгид поднял канфар. Пифодор тоже взял со стола свою чашу и с радостью выпил все вино из нее, необычайно польщенный и даже гордый тем, что удостоился наконец общества Кравгида. Тот имел огромный авторитет среди молодых аргивян. Унаследовав крупное состояние погибшего на войне отца, он легкомысленно растрачивал его на роскошную, разгульную жизнь. Пифодор часто видел Кравгида в гимнасии и палестре, куда тот приходил, как правило, не для того, чтобы заняться телесными упражнениями или послушать философов, а чтобы найти там компаньонов для очередной пирушки и с шутками и хохотом увести их с собой. Правда, своим физическим развитием он все же не пренебрегал и, как все аристократы, не мало занимался военными упражнениями. Говорили, что он отлично владеет мечом и даже в одной битве с мегарянами был в той группе воинов, которая пробилась к вражескому стратегу и чуть не пленила того. Популярности Кравгида способствовали и его неоднократные победы на празднестве кружек (примечание: состязание в честь Диониса, заключавшееся в том, кто больше выпьет вина), за что получил шутливое прозвание "Воронка". Видя как он любим молодежью, и с каким усердием многие добиваются его дружбы, Пифодор невольно проникся к нему уважением. Правда, нашего героя удивляло, что ближайшее окружение Кравгида составляли в основном люди, не принадлежавшие к аристократическому сословию. Кроме того, никто из них никогда ни скромным образом жизни, ни ученостью, ни своими делами и поступками не заслужил похвалы ни у кого из уважаемых мужей Аргоса. Напротив, многие друзья Кравгида слыли развратниками, пьяницами, обманщиками и подлецами. Недостаток жизненного опыта не давал нашему герою возможности понять, что они никогда и не были друзьями Кравгиду, а лишь собутыльниками и прихлебателями. Пифодору хотелось подружиться с ним, но их не близкое знакомство никак не переходило в близкое. Состязаться же с нахальными, далекими от аристократического сословия людьми, добивающимися дружбы Кравгида, гордость не позволяла ему. Поэтому так удивился и обрадовался он, когда Кравгид сам подошел к нему, изъявив желание выпить и побеседовать с ним.
   Поставив на стол пустой килик, Пифодор сказал:
   - Какое хорошее вино. Из какого кратера ты наливал его, Вакхон?
   Тот указал.
   - Месхин, видишь тот кратер? Наполни из него чаши моих братьев, - наш герой кивнул на пустые канфары Аристона и Полиэвкта. - Они отошли куда-то. Скоро, должно быть, придут. Пусть попьют хорошее вино. А здесь, - Пифодор пренебрежительно махнул рукой, глядя на стоявший рядом на столе пузатый серебряный кратер, - кислятина.
   - Они уже не придут. Скорей всего ты их увидишь только завтра в гостинице.
   - Как так? Не понял.
   - Они уже давно к девкам ушли. Как, кстати, и многие другие. Видишь, сколько ложь пустует? Это их ложа, тех, кто к девкам ушел. Шлюх ведь не пускают сюда. Хотя мне не понятно почему. Разве Аполлон не любит женщин? А музы разве не женщины?
   - Так-то оно так. Но обычай есть обычай. Все-таки пир не в храме Афродиты или Эрота. Здесь это не принято. Может, потому что там, где эти девки, там и бесчинства часто бывают... А много их здесь,... шлюх-то, в Дельфах, - я успел заметить.
   - Еще бы: какой город богатый! А сколько иноземцев здесь! Любой товар хорошо расходится. И такой тоже.
   - Их, шлюх, за воротами двора святилища целая толпа стояла. Даже еще когда пир не начался. Я видел. Только их не пускали.
   - Но они упорно ждали: знают - без них нигде не обойдутся. Вон, смотри, к ним опять идут. Трое. Гоплиты.
   - А ты почему не ушел к ним?
   - Был еще слишком трезв для этого.
   Кравгид и сейчас выглядел почти что трезвым, хотя выпил уже не мало.
   - Смотри-ка, опять пошли к воротам. Четверо. Из крестьян. Слушай, давай-ка выпьем еще по одной и тоже пойдем. А то всех разберут или самые дешевки останутся.
   Предложение Кравгида не обрадовало нашего героя: он вознамерился сохранять верность своей возлюбленной, о которой снова загрустил, как только вспомнил о ней после сна. Правда, он не решался говорить, что не пойдет, опасаясь разочаровать Кравгида в своем обществе. Но когда опьянение начало приятно кружить голову, идея отправиться к распутным женщинам уже не казалась ему столь уж неприемлемой. После следующей чаши окружающее для Пифодора как-то странно преобразилось. Оставаясь внешне таким же, каким и было раньше, оно в то же время несколько будто изменило облик: сделалось веселее, приветливее. Словно озарение пришло к Пифодору. Он вдруг понял, что все окружающее прекрасно и весь мир прекрасен, что Кравгид еще замечательней, чем казался раньше. Пифодор с радостью думал, что наконец они стали друзьями. У него еще никогда не было такого хорошего друга. Собственное желание сохранять верность одной женщине, да к тому же гетере, теперь представлялось ему непонятным, даже нелепым. О, у него будет много красивых женщин! О, сколько счастья, сколько всего необыкновенного и прекрасного ждет его впереди!
   Пифодор напомнил Кравгиду о его предложении.
   - Ну, ладно, что ж, пойдем, - сказал, с неохотой поднимаясь с ложа, молодой человек по прозвищу "Воронка". Уходя, он взглянул с сожалением на кратер, в котором было такое хорошее вино.
   Пифодор и Кравгид пошли к выходу со двора святилища. Вакхон и Месхин поспешили за ними.
   За оградой толпа блудниц и, правда, значительно поубавилась в сравнении с ее численностью в середине дня, когда начиналось пиршество. Но их еще много стояло здесь, молодых, эротично-броско одетых женщин - гетер, посланниц местных притонов и храма Афродиты, а также рабынь, хозяева которых зарабатывали, заставляя их продавать свое тело. Ворота не закрывались, так как через них то и дело выходили пировавшие мужчины. Их уводили с собой проститутки - кто к себе домой, кто в храм Афродиты, кто в места, которые греки называли распутными домами. Из почтения к храмовым обычаям блудницы и не стремились проникнуть в святилище, где быть им не дозволялось только во время пиршества, поскольку их присутствие могло нарушить допустимое здесь приличие. Не впускать их поручено было двум вооруженным палками рабам. Высокие, в синих туниках, они стояли в воротах, балагуря с женщинами, смеясь и заигрывая с ними. При этом они многозначительно потрясали палками, но не для острастки, а вкладывая в эти движения особый пахабный смысл. Блудницы заносчиво и презпительно отвечали им привычными уничтожающими шутками, в которых задевалось мужское достоинство стражников. Иные, чтобы поддразнить их, принимали непристойные позы.
   Как только Пифодор и Кравгид вышли за ворота, женщины словно набросились на них как на добычу. Наперебой они принялись зазывать их с собой ласково-бесстыдно и навязчиво. Пифодор увидел вокруг наглые улыбающиеся набеленные лица с ярко выделяющимися на них черными подведенными бровями, груди, животы, бедра, розовеющие сквозь тонкую ткань одежд, и оттого как будто голые. У Пифодора было ощущение, что он сразу окунулся в нечто развратное, головокружительно-приятное, обволакивающее и засасывающее в себя. Его бросило в жар при виде стольких бесстыдно одетых и доступных женщин. Одни из них выпячивали перед ним и без того слишком заметные груди, поднимали высоко подол хитона: каждая надеялась, что молодой человек соблазнится именно ее прелестями. Другие, более наглые, прижимались к нему, обнимали, старались перетянуть к себе. Победила самая сильная. Она крепко, уверенно схватила его под руку и напористо повлекла за собой. Пифодор даже не успел разглядеть ее лица, только почувствовал плечом большую упругую грудь. Впрочем, он и не сопротивлялся. Она повела его сквозь толпу женщин, глядящих на нее недоброжелательно, с досадой. Ему они говорили пренебрежительно-насмешливо и с некоторой досадой в голосе:
   - Несчастный, кого ты выбрал? Ты бы вначале посмотрел на нее сзади! Да у нее зада нет! И ноги как соломинки! Да она старше тебя в два раза! Видит Эрот, ты ненастоящий мужчина!
   Пифодор услышал за спиной голос Кравгида:
   - О, Геракл, так я и думал - одни некрасивые остались! Эх, надо было раньше с пира уходить. Стой, Пифодор, не иди с нею! Давай старух послушаем!
   Пифодор остановился и, высвобождая схваченную женщиной руку, обернулся. Он увидел Кравгида, который, отпихивая от себя блудниц, облепивших его, как назойливые мухи, пробивался к группе старух, стоявших за толпою. То были присланные сюда из притонов сводни, одетые в мешковатые, но довольно нарядные одежды. Золотые ожерелья, серги, диадемы скрашивали неприглядный облик старух. Молодые, более сильные, чем они, проститутки оттеснили их подальше от ворот.
   Кравгид и Пифодор подошли к сводням. Те наперебой стали расхваливать свои притоны и приглашать туда. Молодые люди последовали за той, которая оказалась красноречивее других. Они услышали за спиной хрипловатый женский голос:
   - Несчастные, зачем вы пошли с ней, с этой ведьмой?! Такая молва о ней худая идет!
   Пифодор и Кравгид не придали значения этому предостережению, приняв его за выражение досады одной из потерпевших неудачу конкуренток.
  
   12
  
   Сводня шла слишком медленно. Поначалу молодые люди не замечали этого. Они неспешно шли за ней, с глупо улыбающимися раскрасневшимися хмельными лицами, громко разговаривая, смеясь, размашисто жестикулируя. Пифодору и Кравгиду так было хорошо, так они были увлечены своей пьяной беседой, так довольны обществом друг друга, что им было совершенно безразлично с какой скоростью идти.
   Когда позади осталась священная часть города, солнце уже склонилось к закату. Пол-неба охватило багровое зарево. К этому времени Пифодор и Кравгид заметно протрезвели - первый потому, что выпил относительно немного, второй потому, что привычка очень часто пить сделала его маловосприимчивым к опьянению. Теперь их стала раздражать слишком медленная скорость, с какой двигалась сводня. Грубо насмехаясь над ней и угрожая подгонять пинками, Кравгид заставил ее идти достаточно быстро.
   Они шли жилыми кварталами между одноэтажными, двухэтажными домами с черепичной крышей. Оштукатуренные белые стены их тонули в густой тени и ярко сверкали розоватой белизной там, где лучи заходящего солнца еще доставали их. Сводня вела молодых людей по совершенно незнакомому им городу.
   Быстро смеркалось. Улицы были уже почти безлюдными, и чем больше проходило времени, тем становились все пустыннее и сумрачнее.
   От энергичной продолжительной ходьбы опьянение окончательно прошло. К молодым людям вернулась способность трезво оценивать действительность.
   Город скоро погрузился в ночной сумрак. На темно-синем небе замерцали звезды. Полная луна то появлялась, то скрывалась за серо-феолетовыми облаками. Ни единого человека не было видно между домами в сумраке.
   - Вот болваны! - усмехнулся Кравгид. - Клянусь Гермесом, настоящие ослы!
   - Кто?! - удивился Пифодор.
   - Те, кто говорил мне, что Дельфы маленький город. Вот уже сколько идем, а все не придем никак.
   Пифодор, который был посообразительней своего собутыльника ответил:
   - Нет, тут что-то неладное.
   При этих словах сводня вздрогнула: так показалось Пифодору. Ни он, ни Кравгид, ни следовавшие за ними рабы, не догадывались, что она не раз проводила их по одним и тем же улицам и переулкам. Полное незнание города, быстро сгустившиеся сумерки, что характерно для южных вечеров, а также совершенно однообразный вид улиц и переулков сыграли коварную роль.
   У Пифодора, который заподозрил недоброе в намерениях сводни, стало жутко на душе. Он вдруг вспомнил предостережение незнакомки у ворот святилища. "Ведьма! Неужели и вправду ведьма?!" - подумал наш герой, в сознании которого детские воспоминания укрепили представление о том, что из женщин могут быть опасны только колдуньи. Ему стало не по себе. Тем не менее он не сказал о своем подозрении Кравгиду, опасаясь, что новый очень желанный ему друг сочтет его трусом и станет презирать. Не меньше Пифодор опасался, что заметив его тревогу, Кравгид подумает, что он боится идти по теминым улицам чужого города. Поэтому он заставлял себя говорить как можно веселее, шутить, смеяться, но сам, почувствовав в этом принужденность, фальш и боясь выдать волнение нетвердым, срывающимся от участившегося дыхания голосом, замолчал. Шел в молчании и Кравгид, который, протрезвев, утратил свою словоохотливость. Теперь разговаривали только рабы. И хотя Пифодору не хотелось слушать о чем они говорят, - о том, что неинтересно ему, слишком далеко от жизни свободного богатого человека, - но их тихий, спокойный говорок действовал на него успокаивающе.
   - Слушай, старая, веди-ка нас лучше к ближайшей гостинице, а не в твой проклятый притон, до которого дойти невозможно! - сказал Кравгид. Пифодор охотно поддержал его, радуясь возможности избежать ожидаемой опасности.
   - Да что вы, голубчики! Да мы уже пришли... Почти... Вон там поворот видите? Нам - туда. Там - конец пути.
   Кравгид зашагал бодрее, а у Пифодора вздрогнуло сердце от сознания, что сейчас откроется то неизвестное, опасное, что страшит его. Он нащупал под гиматием рукоять меча. Ощущение оружия несколько успокоило и придало уверенности.
   И вот они дошли до поворота, на который указала сводня. Он вел в переулок. Они вступили в него и пошли по нему. Пифодор напряженно всматривался вперед, то и дело озирался вокруг, испытывая сильный страх и уже нисколько не думая о том, что может показаться Кравгиду трусливым. Но он не видел пока ничего угрожающего. По сторонам тянулись во мраке все те же однообразные дома с наглухо закрытыми дверями и ставнями на окнах. В щелях лишь некоторых ставен желтел свет - большинство горожан ложились спать сразу с наступлением темноты.
   Из-за тучи вышла большая круглая сияющая луна. Переулок удивительно ярко осветился голубоватым призрачным светом и стал виден до самого конца. Ничего, что могло бы хоть как-то реально напоминать о подстерегающей опасности, Пифодор не увидел. Не заметил он также никаких признаков нахождения поблизости притона, откуда и ночью, даже из-за закрытых дверей и ставен окон, обычно слышался шум веселья.
   Наши путники благополучно достигли конца переулка и вступили в соседний. Тут уже и Кравгид догадался, что сводня имеет недобрый умысел. Вынув из ножен меч, он воскликнул:
   - Стой, ведьма проклятая! Чую я, что ты не та, за кого себя выдаешь! А ну, говори, что удумала! Иначе изрублю тебя, клянусь Аресом!
   Та, остановившись, обернулась и торжествующе расхохоталась высоким скрипучим голосом:
   - Так мы уже пришли, голубчики мои! Вот вы и попались.
   Пифодор явственно увидел ее лицо. Оно показалось ему молодым, а не старым. Он решил, что таким стало лицо старухи благодаря колдовским чарам. На самом деле то был лишь обман зрения, не различающего в полусвете морщин, и психологический настрой Пифодора, уверенного, что перед ним колдунья. Дикий ужас пронзил все нутро его.
   Опасаясь меча Кравгида, старуха отскочила в сторону. И тут приведенные ею сюда паломники увидели каких-то людей, выступающих из мрака. В руках у них были обнаженные мечи, холодно слегка поблескивающие в лунном свете. Незнакомые мужчины шли прямо на паломников и обходили их с боков.
   "Так вот оно что! Засада! Разбойники!" - понял Пифодор. Он обнажил меч и стал пятиться. Пятились и Кравгид, и рабы. Последние вообще не имели никакого оружия.
   Страх, который охватил сейчас Пифодора, был еще сильней, чем перед этим. Ноги его сразу ослабели и дрожали в коленях. Ослабла даже кисть руки, державшая меч, и, казалось вот-вот выронит оружие. Готовя себя к профессиональной ратной службе, много занимаясь воинскими упражнениями, наш герой не раз думал о том, хватит ли ему смелости, мужества, когда дело дойдет до настоящего боя. Он понимал, что встретиться со смертельной опасностью будет очень страшно, но, даже понимая это, он не мог представить до какой степени будет страшно увидеть врагов, приближающихся с обнаженными мечами. Ожидаемое оказалось ничто в сравнении с реальностью. Никогда в жизни он не испытывал такого ужаса, как сейчас. "И ты еще хотел стать солдатом!" - непроизвольно в мгновение ока мелькнуло у него в голове. В тот же миг подумал, что не может быть хуже ремесла, чем ремесло воина, что если останется жив, то непременно откажется от намерения связать свою жизнь с ратной службой. Пифодор хотел бежать, но бежать было некуда: пятясь, как и остальные, попавшие с ним в засаду, он быстро уперся спиной в стену ближайшего дома. Они ожидали, что незнакомцы в следующий момент набросятся на них, но те остановились, не дойдя шагов семи-восьми. Это были крепкие на вид мужчины, в туниках и воинских хламидах. Полная луна так ярко сияла, что позволяла даже разглядеть их лица. Разбойников было девять. Они стали полукругом. Попавшие в западню оказались зажаты этим полукругом и стеною дома. Вначале у Пифодора была надежда как-нибудь изловчиться и проскочить между разбойниками, но он тут же понял, что это невозможно, что сразу же получит удары мечами и справа, и слева. Видя, что положение безвыходное, он в отчаянии готов был упасть на колени и с рыданиями умолять пощадить его. Он даже не подумал о возможности попытаться пробиться силой, потому что в состоянии панической растерянности совершенно забыл, что виртуозно владеет мечом, что на занятиях по фехтованию не раз, сражаясь одновременно с четырьмя противниками, выходил победителем (правда, упражнялись деревянными мечами). Сейчас он чувствовал себя перед врагами совершенно беззащитным, беспомощным, как будто вообще никогда не обучался боевому искусству. Все же он удержался от позорной мольбы о пощаде. Но не мог удержаться от крика.
   - Ой, лихо нам, люди! На помощь! Помогите! Сюда! Разбойники, разбойники! Помогите! - кричал он.
   Почти одновременно с ним завопил и Кравгид:
   - Кто вы такие?! Что вам надо от нас?!
   Прошло всего несколько мгновений после того, как наши злополучные искатели любви продажных женщин попали в ловушку, устроенную грабителями, но Пифодор, испытавший сильнейший страх, естественный для человека, застигнутого врасплох смертельной опасностью, начал уже овладевать собою. К нему стала возвращаться способность соображать, разумно оценивать действительность. "Они - разбойники. Им нужны деньги. Все им отдать. Тогда, может, не убьют нас!" - блеснула в сознании надежда.
   Он воспрянул духом, когда в ответ на его с Кравгидом крик разбойники пригрозили убить их, если те не замолчат. Это укрепляло надежду на то, что незнакомцы не имеют целью убийство, иначе не стали бы пугать смертью, чтобы заставить замолчать, а сразу бы убили.
   Один из разбойников, долговязый, с бородой, сказал:
   - Вот что, давайте-ка, если жить хотите, кладите мечи на землю и все, что у вас в поясах есть, - тоже. Быстро! Мы ждать не любим!
   - А вы отпустите нас?! Вы не убьете нас?! Нет?! Отпустите?! - просипел дрожащим, умоляющим голосом Кравгид.
   - Отпустим. Только давайте быстро, если хотите живыми отсюда уйти. Нам уговаривать вас некогда, - нетерпеливо произнес другой разбойник. Узнав, что у грабителей и в самом деле нет цели убивать их, Пифодор необычайно обрадовался и почти полностью успокоился. Но вместе с тем к нему сразу пришло жгуче-досадное ощущение позора, стыда. Нет, не такой представлял он себе первую встречу с вооруженным противником. В мечтах он рисовал себя героем, победителем. Правда, понимал, что может и не стать им, но все же надеялся проявить себя достойным воином. И уж никак не ожидал, что окажется таким трусом, который даже без боя отдастся на милость врагам. Несколько утешало то, что и Кравгид напуган не меньше и находится в таком же униженном, жалком положении, хотя и был уже в настоящих сражениях и состоялся как воин. Вряд ли он кому-нибудь расскажет об их общем позоре, но теперь не приходилось надеяться, что удастся восстановить его уважение к себе, сохранить их дружбу, едва начавшуюся, столь желанную: вспоминая в какой постыдной панической истерике он, Пифодор, призывал на помощь, Кравгид всегда будет презирать его и уж, конечно, не сочтет достойным своей дружбы.
   Кравгид быстро положил себе под ноги меч, торопливо дрожащими руками развязал пояс и высыпал из него на мостовую золотые зазвеневшие монеты.
   Сложить оружие вторым показалось Пифодору менее позорно, что тоже несколько утешало. Он уже настолько овладел собою, что решился использовать ситуацию для того, чтобы попробовать хоть сколько-то восстановить в глазах Кравгида свой авторитет.
   - Слушай, Кравгид, давай, сразимся с ними. Я, упражняясь, восьмерых один побеждал, - сказал он, сам и не думая сражаться, сказал тихо и опасливо, стараясь, чтобы не услышали разбойники, которые, однако, не могли его не услышать.
   Кравгид отшатнулся от Пифодора и замахал на него руками возмущенно и испуганно:
   - Что ты! Что ты! С ума сошел! - разбойникам он тут же закричал хрипящим, плачущим голосом: - Это он! Это он! Не я! Он хочет биться - не я!
   Затем Кравгид опять обратился к Пифодору:
   - Это ты-то восьмерых побеждаешь?! Да ты муху-то не убьешь, щегол желторотый!
   Последние слова настолько оскорбили нашего чрезвычайно честолюбивого героя, что его охватила страшная безумная ярость, которая даже заставила совершенно забыть об опасности.
   - Это я щегол желторотый?! Ах ты, дрянь трусливая! Да ты... Да ты,.. - закричал он Кравгиду. - Смотри как будет умирать герой, смотри! Всю жизнь вспоминать будешь!
   Эта вспышка ярости, вызвавшая решимость сражаться, имела для Пифодора чрезвычайно опасные последствия, но вначале помогла ему, чуть отдалив начало расправы над ним. Разбойники были расслаблены, уверенные, что без каких-либо затруднений захватят добычу. Они никак не ожидали в смертельно напуганном человеке, который только что с радостью благодарил за согласие оставить ему жизнь, вдруг встретить противника, готового умереть, сражаясь с ними. Это вызвало у них небольшое замешательство. Конечно, они ничуть не испугались, конечно, они ни на мгновение не сомневались, что быстро расправятся с ним, а его утверждение, что он способен одолеть восьмерых, сочли лишь за попытку их устрашить. Но они хорошо знали, что обреченный противник, даже один, может оказаться весьма опасен. Им понадобилось сколько-то времени, пусть совсем немного, для того, чтобы перенастроиться со спокойной уверенности, в какой они пребывали, на сознание необходимости подвергнуть себя смертельной опасности, а это онюдь непросто и вряд ли кому удается моментально. Каждый понимал, что с наибольшей опасностью столкнутся те, кто первыми набросятся на обреченного, и потому не торопился это сделать.
   Пифодор, от природы обладающий способностью совершать необычайно резкие движения, мгновенно поднял меч Кравгида и стал давать его стоявшему рядом Месхину:
   - На, возьми, - будем биться.
   Тот, однако, не взял. Он воскликнул:
   - Это безумие! Не губи нас, хозяин! Отдай им деньги! Они же хотят нас отпустить!
   - Что?! Убью, сволочь?! - вскричал Пифодор, который все еще находился в состоянии безумного гнева.
   Месхин упал на колени, казалось, собираясь просить у хозяина пощады, но побежал на четвереньках под ноги разбойникам, крича:
   - Я касаюсь ног ваших! Пощадите, молю! Не убивайте меня!
   Разбойники расхохотались:
   - Правильно, раб! Иди к нам - не убьем! А твоему глупому хозяину сейчас кишки выпустим. Обожди чуточку - заберешь тело.
   Один из разбойников сказал:
   - Впрочем, дома тебе все равно не поздоровится - хозяина не уберег. Так что беги лучше - отпускаем тебя.
   Месхин вскочил на ноги, хотел бежать, но его остановил долговязый:
   - Стой, там наш человек на шухере стоит. Может убить тебя. Ступай с ними лучше, - долговязый кивнул на Кравгида и Вакхона, - идите вместе. Архий, проводи их до второго перекрестка, - приказал долговязый одному из разбойников, - если заорут - убей сразу.
   - Не заорем. Клянусь Аполлоном, звать на помощь уже не будем. Зачем? Вы же нас отпускаете! - поспешил заверить Кравгид. Опасаясь, что в Аргосе узнают о его позоре, он тут же стал просить разбойников непременно убить Пифодора, ни в коем случае его не щадить.
   - Об этом ты можешь не просить нас - он свое получит, - произнес долговязый.
   В сопровождении разбойника Кравгид и рабы двинулись к выходу из переулка. Долговязый крикнул вслед Архию:
   - Как этих проводишь, не возвращайся сюда! Клеандру скажи, что может уходить со своего поста - мы уже в шухере не нуждаемся. Ко мне домой идите - там поделим добычу!
   Когда долговязый, по всей видимости главарь шайки, закончил последнюю фразу, Пифодор понял, что сейчас разбойники начнут расправу над ним. Теперь он видел только их мечи, зловеще отливающие лунным светом. Пифодор всем нутром своим почувствовал, что в следующий момент они все устремятся к нему, изрубят его, изрежут, исколют, подвергнув ужаснейшей боли, и вновь ощутил себя совершенно беспомощным, беззащитным перед ними. Ярость и решимость мгновенно прошли, уступив место новому приступу смертельного ужаса. Он очень пожалел, что упустил возможность воспользоваться желанием грабителей оставить ему жизнь, хотел сейчас же кинуть мечи на землю и молить о пощаде, но было уже поздно - разбойники набросились на него.
   Они не знали, что имеют дело с воином, обладающим невероятно быстрой реакцией, способным двигаться, как уже говорилось, с молниеносной резкостью. Эти качества ему достались от природы и были доведены даже до еще более высокого уровня частыми упражнениями. Кроме того, упорные занятия бегом, плаванием, борьбой, метаниями сделали его тело необычайно сильным и выносливым. Хотя разбойники предполагали, что Пифодор может оказать серьезное сопротивление, даже нанести им некоторый урон, но все же недооценивали его. Полагаясь на свое слишком большое численное превосходство, они проявили в первый момент самонадеянность и, как следствие, неосторожнось. Наш герой был большой любитель упражняться в фехтовании одновременно двумя мечами, добился немалого умения в этом, но сейчас он совершенно забыл, что владеет такими навыками, и действовал одним мечом, не выпуская, однако, второй из левой руки. Тем не менее ему удалось отбить первые удары нападавших. Правда, противник слева сумел острием меча слегка задеть его левый бок, нанеся маленькую ранку, которую Пифодор в пылу боя даже не заметил. Одновременно, не мешая друг другу, с ним могли сражаться только трое. Отразив вражеские клинки, Пифодор сразу сделал выпады, стремясь поразить двух ближайших противников. Его выпады были настолько резкими, что нападавшие не сумели их отбить. Казалось, они сами наскочили на меч Пифодора. Его точные уколы оказались для них смертельными. Они отпрянули от боли назад с предсмертным вскриком. Падая, убитые на пару мгновений задержали тех, кто был за ними. Долговязый, который находился прямо перед Пифодором, опракидываясь назад, так навалися всем своим огромным телом на стоявшего сзади, что тому пришлось подставить обе руки. Какое-то мгновение его голова и шея, выглядывавшие из-за падающего, были не защищены оружием. Этого мгновения Пифодору хватило, чтобы поразить замешковавшегося разбойника точно в шею. Но новый удачный выпад Пифодора помешал ему отбить удар противника слева. Тем не менее нашего героя вновь выручила превосходная реакция. Он резко пригнулся, и острое железное лезвие проскочило над ним, нисколько не задев его. В тот момент, когда нырнул под клинок разбойника, он успел пырнуть его мечом в живот. Умирающий упал прямо на спину Пифодору. Тот ловко быстро вывернулся из-под него и встал снова лицом к врагам.
   Разбойник, стоявший за четвертым, убитым Пифодором, в испуге отпрянул в сторону. Будучи трусоватым он постарался не быть среди тех, кто первым набросился на обреченного, и уверенный в слишком быстрой расправе над ним, совершенно не ожидал, что окажется вдруг ближе остальных к противнику, который сразу проявил себя настолько искусным воином, что в первые же мгновения боя сразил четверых. Отпрянувший разбойник открыл Пифодору путь к бегству. Но тот не воспользовался этим, чувствуя, что вряд ли сумеет повернуться и побежать на столько быстро, что враги не успеют достать его мечами. Он опять стал спиной к стене и продолжал отбиваться. Теперь Пифодор ощущал уверенность в себе, действовал спокойнее. Он вспомнил о своем умении сражаться одновременно двумя мечами и к еще большему изумлению разбойников стал искусно применять этот навык на деле. Враги были заметно обескуражены. Нет, не такой они ожидали расправы над ним. Теперь они явно осторожничали, казалось, были более заняты не тем, чтобы поразить его, а тем, чтобы не пропустить его новый меткий выпад. Сражаясь, они держались на такой дистанции от Пифодора, на которой чувствовали себя в большей безопасности, но которая и его делала неуязвимей. Впрочем, выпады Пифодора перестали достигать цели, хотя он и действовал уже хладнокровно, расчетливо, стараясь использовать лучшие приемы из тех, которые знал. Теперь ему противостояли четверо разбойников, но по-настоящему с Пифодором бился только один, тот, что был прямо перед ним, низкорослый, широкоплечий. Двое других только выскакивали из-за него справа и слева, чтобы сделать один - два осторожных неопасных удара и снова отскочить на расстояние недосягаемое для мечей Пифодора. Четвертый, стоявший за ними, вообще бездействовал, так как не имел возможности к нему приблизиться. Зато находящийся прямо перед ним противник оказался очень опасным. Его ловкие, сильные удары было трудно отбивать.
   Пифодор начал ощущать усталость: необычайно быстрые движения, пока спасавшие ему жизнь, потребовали слишком много энергии. К тому же противодействие мощным ударам низкорослого богатыря отнимало тоже немало сил. Тот уже не старался выдерживать безопасную дистанцию, а явно наступал, шел на обострение ситуации, понимая, что уступая противнику длиной рук, может поразить его только в ближнем бою. Страх, который исчез вначале схватки, стал снова овладевать Пифодором. Этот страх перерос в панический ужас при мысли, что низкорослый боец сильнее, что ему легче победить, так как он пользуется поддержкой сотоварищей. Появившаяся было надежда на спасение покинула Пифодора, сменилась отчаянием. Паническое состояние еще быстрее лишало сил, деревенило руки, делало надрывным и леденящим дыхание.
   Нашему герою очень повезло, что стоявший "на шухере" разбойник, Клеандр, уверенный в мгновенной легкой расправе восьмерых сотоварищей над одним обреченным, покинул свой пост, как ему велел вожак, и вместе с Архием отправился к нему домой, где должен был, как мы узнали из слов долговязого, состояться дележ добычи. Иначе они могли бы прийти сюда, еще более уменьшив шансы Пифодора на спасение.
   Неожиданно сражавшийся слева от низкорослого разбойник воскликнул:
   - Эй, слушайте! Зачем он нам?! Пусть идет себе! Отпустим! Нам не одолеть его! Вы же видите - он одержим Аресом!
   Тот разбойник, который находился позади остальных, сказал:
   - Клянусь Гермесом, Ламприск верно говорит! На хрена он нам?! Арес на его стороне! Это же видно. Четверых наших уже уложил... Один... Так быстро... Он и нас перебьет!
   Разбойник, сражавшийся от низкорослого справа, поддержал сотоварищей:
   - И правда, отпустим его! Надо сматываться! Столько шума подняли! Как бы ночная стража не нагрянула сюда!
   - Он Гармодия убил! - произнес с отчаянием в голосе Ламприск. - А что мы без Гармодия?! Ничто! Все потеряно! Мы пропали! - Он обратился к Пифодору, - слышишь, парень, мы отпустим тебя. Только не мешай нам подобрать деньги.
   - Хорошо! - обрадовался Пифодор.
   Все разбойники, кроме низкорослого, отошли на несколько шагов назад и опустили мечи. Последний, однако, продолжал упрямо и яростно наседать на Пифодора.
   - Нет уж. Я сейчас кон-чу... его. Он... уже... выдохся, - прерывистым, едва внятным голосом прохрипел сквозь тяжелое дыхание низкорослый крепыш и усилил натиск.
   - Ну, уж если Деннея попер, его не остановишь уже! Как бык прет. С ним Арес. Пусть он вместо Гармодия нам вожаком будет! - сказал кто-то из разбойников.
   Когда Пифодор увидел, что ход боя основательно переменился в его пользу, он так обрадовался и воспрянул духом, что все утраченные силы сразу вернулись к нему.
   Лишившись поддержки сотоварищей, Деннея смог противостоять нашему герою лишь несколько мгновений. Тот легко использовал преимущество, которое имел, владея двумя мечами. Отбивая правый клинок Пифодора, Деннея на миг был вынужден оставить без защиты правый бок. Пифодор успел вонзить в него свой левый меч. Разбойник вскрикнул от боли. Рана оказалась тяжелой: хорошо отбивать удары он уже не мог, и Пифодор тут же воткнул ему второй меч в грудь. Деннея застонал и упал на спину, раскинув руки.
   Пифодор, видя, что оставшиеся в живых разбойники пятятся от него, понял, что внушает им страх и близок к окончательной победе. Он пошел на них, потрясая обоими мечами. Вначале один, а затем и двое других разбойников повернулись и бросились прочь.
   Тяжело дыша, Пифодор провожал их взглядом. Четко выделявшиеся в полумраке освещенные луной фигуры в светлых плащах быстро удалялись между домами и, добежав до перекрестка, скрылись за углом одного из них.
   "Я победил! Я победил? Неужто я победил их?! - поражался, необычайно радуясь своей удаче Пифодор. - Я один! Их было восемь! О, Арес многомощный, хвала тебе! Ты помог мне!"
   Пифодор вознес благодарственную молитву богу войны, обещая при первой же возможности принести ему щедрую жертву.
   Наш герой обернулся к убитым. Они лежали скученно около дома, рядом с которым произошла схватка. "Один, два, три, четыре, пять, - пересчитал убитых Пифодор, хотя и так знал, что их пятеро. - Пять! Я сразил пятерых один! А всего их было восемь. Я один одолел их всех! Значит, я и вправду, хороший боец! Даже в доспехах со щитом такое редко кому удается. Нет, не зря я упражнялся столько. Арес вознаградил меня за труды. Один - пятерых! Как я смог?! С перепугу, - думал Пифодор, - Но кто они, эти люди? Конечно, разбойники. Они часто проникают в города, особенно в богатые. Да и из своих горожан бывают ночные грабители. А, может, кто-то из них еще жив? Отдать его палачу. Тот дознается".
   Первый же поверженный им разбойник, в лицо которого Пифодор вгляделся, показался ему не мертвым: его глаза глядели как у живого, даже чуть блестели, отражая лунный свет. Но Пифодор быстро понял, что ошибается: просто ночной полумрак скрадывает некоторые черты в облике убитого, которые при достаточной освещенности сразу бы убедили в отсутствии жизни.
   Пифодор знал как проверить в самом ли деле мертв человек или притворяется, или находится в забытьи от полученной раны. Для этого достаточно было воткнуть острие меча в щиколотку. Наш герой воспользовался сейчас этим приемом. Ни один не шелохнулся: никто не остался в живых из пораженных оружием Пифодора, который очень хорошо усвоил уроки своих наставников, обучающих молодых воинов убивать. Он наносил удары преимущественно в жизненно-важные органы, не оставляя противнику шанса выжить.
   Пифодор осмотрелся вокруг, желая понять, зачем разбойники заманили его с попутчиками именно сюда. "Переулок как переулок. Впрочем, место довольно глухое, - размышлял он. - Но почему старуха так долго вела нас сюда? Дельфы совсем небольшой город... Конечно, она водила нас по одним и тем же улицам не раз - тянула время, ждала, когда стемнеет. А разбойники нас здесь поджидали. Или где-нибудь поблизости. А сюда подошли, завидев нас. Наверно, уже многих так ограбили. Может, не только здесь - любой глухой закоулок для этого подходит".
   С приятным замиранием сердца Пифодор подумал о том, как будет рассказывать всем о своем подвиге, с каким презрением швырнет в лицо Кравгиду отбитые у разбойников его деньги. Надо только выбрать такой момент, когда вокруг будет больше людей. Но кто поверит ему, молодому воину, не отличившемуся еще ни на одной войне? Тем более, что не всякий прославленный герой способен один одолеть восьмерых противников. Нужно обязательно найти хотя бы одного свидетеля. Наверняка местные жители, привлеченные шумом схватки, наблюдали за ней из окон, хотя и не решались выйти из домов.
   Пифодор бросился стучать в дверь дома, около которого происходила схватка. Он кричал:
   - Эй, откройте! Посмотрите, скольких я убил! Эй, выйдите хоть кто-нибудь! Мне нужен свидетель. А то никто не поверит, что я стольких убил!
   Однако никто ему не открыл, даже не ответил из-за двери. Затем Пифодор стучал в двери соседних домов, крича то же самое, но с тем же результатом. Наконец прекратив бесполезные усилия, он стоял некоторое время в растерянности, браня мысленно с досадой дельфийцев за боязливость. Затем решил идти искать ближайшую гостиницу.
   Он пошел в ту сторону, откуда пришел сюда, куда убежали разбойники. Пройдя немного шагов, вдруг вспомнил, что не подобрал деньги Кравгида. Вернулся к трупам. Монеты были хорошо видны при свете полной луны. Пифодор нагнулся, чтобы их собрать, но упал на руки. Затем с трудом сел на колени. Только сейчас после боя он ощутил неимоверную усталость, такую слабость, что руки дрожали и плохо слушались, когда собирал монеты.Чтобы не смешать деньги Кравгида со своими, одни положил в своем поясе справа, другие сместил влево.
   Пифодор едва нашел в себе силы, чтобы подняться на ноги. Он снова пошел к выходу из переулка. Ослабевшие ноги дрожали и подгибались в коленях. Сделав лишь несколько шагов, Пифодор остановился, чтобы отдохнуть. Прислонившись к стене, он постоял немного, затем сел на мостовую, ощутив втрамбованные в землю осколки битой керамики. (Примечание: многие улицы древнегреческих городов имели покрытие из глины с втрамбованной в нее битой керамикой). Наш герой надеялся, что отдохнет и пойдет дальше, но чувствовал, что вряд ли сможет снова подняться.
   Теперь он стал различать в ночной тишине людские голоса. Они слышались из-за закрытых дверей и ставен окон дома, около которого сидел, и дома напротив. Непонятно было о чем переговариваются люди, но ощущалась взволнованно-настороженная интонация голосов. Вдруг Пифодор прямо над собой услышал мальчишеский голос:
   - Он сел. Сидит. Кажется, ранен. Больше никого нет. Как мы и думали, один остался. Этого можно не бояться. Он, кажется, уже все... Не знаю кто победил... Конечно, разбойники. Их же намного больше было.
   Пифодор понял, что за ним внимательно наблюдают невидимые ему зрители, а голос наверху принадлежит мальчугану, забравшемуся на крышу.
   В следующий момент наш герой увидел прямо перед собой на крыше противоположного дома двух других пареньков, которые тоже вели за ним пристальное наблюдение. Тот, что был справа обернулся и сказал кому-то внизу, должно быть тем, кто находился во внутреннем дворике дома:
   - Он один здесь. Это раненый. Разбойники ушли, а его бросили, своего бросили. Он помирает.
   Только паренек так сказал, как двери и ставни противоположного дома распахнулись. В открывшихся окнах засветился рыжеватый свет, озарив дощатые потолки, и показались людские головы. Из двери вышли трое мужчин: двое - худощавые, в набедренных повязках и один - крупный, полноватый, с мечом в руке, в наскоро одетой тунике, держащейся лишь на одном плече и неподпоясанной. Из-за мужчин выглядывали какие-то женщины, тоже в неподпоясанных хитонах.
   - Давайте, вяжите его скорей. К стратегу отведете. Под пытками скажет где его дружки прячутся, - сказал крупный мужчина впереди идущим. Те, по всей видимости, были его рабами. Один из них держал в руке веревку. Они приблизились к Пифодору справа. В следующий момент слева от него со скрипом и стуком распахнулась дверь дома, под которым он сидел, и раздался грубый мужской голос:
   - Это большая удача, что он жив. Разбойники редко бросают своих раненых. Обычно, если не могут унести, добивают. Теперь-то мы узнаем кто на весь город страх нагоняет ночами, если этот негодяй не сдохнет раньше, чем попадет к палачу!
   Взглянув влево, Пифодор увидел идущую к нему рослую фигуру вооруженного мечом мужчины. За ним шли еще какие-то люди, и кто-то из них сказал юношеским взволнованным голосом:
   - Ночной стражи, конечно, нет. Ее всегда нет, когда она нужна.
   - Это верно. Только трупы умеют подсчитывать по утрам, - послышался другой мужской голос.
   В отдалении, в глубине переулка, засияли факела: из других домов тоже выходили люди и шли сюда.
   - Я - не разбойник! Клянусь Гераклом! - воскликнул Пифодор. - А вот вы,.. вы трусы! Не могли помочь мне! Сидели за своими дверями, дрожали. Даже окна боялись открыть.
   - Ах ты, подлец! Смотрите-ка, как он держит себя! Даже нас обвиняет! Какой наглости набрался! Ну, теперь-то за все ответишь, сволочь! - возмущенно и угрожающе-торжествующе сказал подходящий справа широкоплечий приземистый толстый мужчина с мечом.
   - Прикидывается! Хочет, чтобы мы поверили, что он не разбойник, а пострадваший от них! - воскликнул кто-то.
   Пифодор нашел в себе силы подняться на ноги и обнажить меч: он не собирался дать себя связать, тем более сейчас, когда убедился в своем умении побеждать в реальном бою сразу нескольких противников. Правда, меч теперь казался ему неподъемным.
   Вдруг из-за углового дома, стоявшего там, где этот переулок выходил на смежную улицу, послышались топот и чьи-то голоса. Шум нарастал, приближался. Между крайними домами показались какие-то люди со щитами, копьями и в шлемах. Все, кто вышел из домов, бросились обратно, стали поспешно запирать за собою двери. Пифодор снова остался в одиночестве.
   В переулок вбежали человек двадцать воинов. Некоторые из них держали в руке факел. Пифодор понял, что это ночная стража. Он не ошибся: то действительно был специальный отряд, в обязанности которого входило поддержание порядка внутри города ночью.
   Чтобы воины этого отряда могли быстро передвигаться, они не имели лат. Патрулируя улицы, стражники уже давно услышали в ночной тишине подозрительный шум, однако прошло не мало времени, прежде чем они наконец нашли место, где произошло преступление.
   Воины быстро приблизились и охватили Пифодора полукругом, как совсем недавно разбойники. Сразу несколько копий было направлено на нашего героя. Железные наконечники их нависли перед ним, покачиваясь и угрожая своими остриями. Пифодор невольно сжался и воскликнул:
   - Эй! Что вы?! Я же не разбойник! Клянусь Гераклом! Да я только что сейчас сам от них отбился! Вон, глядите, они лежат! Это я один их уложил столько! Клянусь Аресом!
   - Клади меч на землю! Тогда и будем говорить, - приказал один из воинов, по всей видимости, начальник стражи, низкорослый мужчина лет пятидесяти, без копья, в шлеме с более высоким и пышным гребнем, чем у остальных, державший пылающий и коптящий факел, ярко освещавший его и рядом стоявших.
   Чувствуя теперь себя под защитой закона, вполне доверяя местному правосудию, Пифодор охотно повиновался, а затем подробно рассказал о страшном ночном приключении, возможно красочнее описав свой подвиг.
   - Ну, если все было и вправду так, как ты нам рассказал, то тогда ты прекрасный воин. Не хуже нашего Типохроноса, - сказал восхищенно, но с недоверием и даже некоторой насмешкой в голосе начальник стражи.
   - Один и без щита, и без панциря отбился... Никаких лат на нем, - удивились другие воины.
   - Только я очень сомневаюсь, что ты рассказал нам правду, - опять заговорил начальник стражи. Послушаем-ка лучше, что скажут здешние жители.
   К этому моменту на улицу снова вышли жильцы домов, поняв, что появившиеся вооруженные люди не возвратившиеся разбойники, как они вначале подумали, а воины ночной стражи. Кого ни расправшивал начальник отряда, все уверяли, что Пифодор один из грабителей, не сумевший уйти с остальными по причине ранения. Аргументировали такое утверждение свидетели тем, что разбойников было много, и один человек отбиться от них никак не мог.
   Вслушиваясь в то, что говорили здешние жители, Пифодор приходил во все большее недоумение. Обескураженный, возмущенный, он некоторое время молчал, ожидая услышать высказывания, соответствующие действительности. Но все, словно сговорились, свидетельствовали против него, или, в лучшем случае, отвечали начальнику стражи неопределенно.
   - Эй! Да что вы, что вы там говорите такое?! Подлецы! - вне себя от негодования закричал им Пифодор. - Да что вы могли видеть?! Да вы сидели за стенами своих домов, нос боялись показать, когда меня старались убить! Ни один не вышел мне помочь! Подлецы, трусы, сволочи! Клянусь Аресом, вы самые презренные трусы, самые ничтожества, гады!
   Толпа пришла в неистовое возмущение и в ответ на эти слова разразилась в адрес Пифодора злобной площадной бранью.
   - Ах ты, подонок, висельник! Да как ты смеешь оскорблять нас, честных, порядочных людей?!
   - Ну, скоро ты запоешь другую песенку! Орать и рыдать будешь, когда к палачу попадешь.
   - А мы посмеемся на суде! - кричали ему.
   Толпа угрожающе надвинулась на Пифодора. Стражникам даже пришлось оттеснять ее. Уязвленные оскорблениями Пифодора люди принялись рьяно убеждать стражников, что он разбойник.
   Внезапно раздался крик:
   - Глядите, кого он убил! Вы только посмотрите кого он убил!
   Кричал мужчина, который с факелом рассматривал убитых. Головы разом повернулись в ту сторону. Все вышедшие из домов заспешили туда посмотреть. Пошли и начальник стражи и некоторые воины.
   Подчиняясь общему порыву, Пифодор тоже было двинулся туда. Но его удержали стражники, крепко схватив под руки. Двое других приставили к груди Пифодора обнаженные мечи. Обида, возмущение резанули нашего героя в самую душу. Как?! С ним уже обращаются так, словно он действительно взятый под стражу преступник! Но ему ничего не оставалось, как повиноваться.
   - Эй, парень, да ты ранен! Я вляпался в твою кровь! - воскликнул воин, державший левую руку Пифодора (схватив ее правой рукой, другою он взялся за его туловище).
   - Это чужая кровь, - ответил Пифодор. Он знал, что обильно залит кровью, но был уверен, что вся она есть кровь пораженного в шею противника, из рассеченной сонной артерии которого брызнула сильная горячая струя, обдавшая его с головы до ног.
   Стражник еще дотронулся до бока Пифодора, но теперь немного повыше. Наш герой ощутил резкую боль.
   - Я ранен? - удивленно и растерянно произнес он. - Но я же ничего не почувствовал, когда дрался.
   - Не заметил в горячах. Такое бывает, - сказал стражник.
   Хотя ярко сияла луна, и свет факелов в руках находившихся неподалеку людей еще более рассеивал мрак, невозможно было достаточно хорошо рассмотреть рану. Увидев большое кровавое пятно вокруг нее, Пифодор ужаснулся, решив, что все оно и есть рана. Страх усиливало то, что пятно находилось у самого живота, а Пифодор знал, что ранения в область живота смертельны.
   Поблизости стоял воин с факелом. Пифодор попросил его поскорее хорошо осветить рану. Тот отмахнулся и пошел к толпе, окружившей место, где лежали убитые. Остальные стражники с факелами тоже пошли туда: всем хотелось поскорее узнать кто убит Пифодором. Самому же Пифодору это было сейчас вовсе безразлично: страх, что получил смертельную рану, сделал его совершенно безучастным к окружающему. "Так вот почему я на ногах еле стою!" - с ужасом думал он.
   На самом деле рана его не была тяжелой: лезвие клинка рассекло в основном мышцы, хорошо развитые, крупные, и не затронуло никаких жизненно-важных органов. Пифодор не знал, не понимал этого. Был чрезвычайно напуган, видя в большой слабости признак приближающейся смерти. Он забыл, что иные состязания и тренировки обессиливали его не меньше. Впрочем, сейчас прибавляла слабости и некоторая потеря крови.
   Пифодор стал просить находящихся поблизости воинов перевязать ему рану. Но те не торопились помочь, считая его преступником. Понимая, что промедление недопустимо, Пифодор решил перевязать себя сам. Для этого нужно было разорвать на длинные лоскуты собственную тунику. Чтобы снять ее, Пифодор торопливо сбросил с себя пояс. Из него, зазвенев, высыпались монеты. Увидев их, Пифодор вспомнил, что имеет с собой не мало золотых денег, и очень обрадовался, понимая, что с их помощью без труда уговорит кого угодно перевязать ему рану. Но в следующий момент стражники опять схватили его под руки и поволокли с собой к толпе, стоявшей около трупов. Там уже произносились имена убитых. Услышав их, стерегущие Пифодора воины, были настолько поражены, что не смогли устоять на месте и захотели тоже посмотреть на павших.
   - Стойте! Стойте! Дайте поднять! - воскликнул Пифодор. Но стражники не обратили никакого внимания на этот возглас и продолжали крепко держать его под руки, чтобы не дать убежать. Ослабевшему Пифодору оставалось лишь подчиниться грубой силе. Неимоверная усталость и потеря крови привели в следующий момент к тому, что он впал в обморочное состояние. Все перед его глазами как-то странно поплыло, закружилось, сверху надвинулась какая-то сплошная чернота. "Я умираю! Это смерть!" - успел подумать он, поглощаемый этой черной пустотой. Его тело безжизненно повисло на руках стражников. Те перестали его держать, и он упал на мостовую. Один из воинов пихнул его два раза ногой и сказал:
   - Все, околел. Повезло гаду.
   Тем временем, взяв факел, начальник стражи внимательно рассматривал лица убитых.
   - И правда, ведь это они. Клянусь Аполлоном, это они, - удивленно и озадаченно произнес он. Затем, расталкивая толпу, пошел к Пифифодору со словами:
   - Ну, сволочь! Что ты наделал, собачий сын! Я бы тебя сейчас своими руками придушил! Но пусть тебя судят, пытают, а потом распнут, как полагается казнить разбойников!
   Толпа негодующе шумела. Многие говорили тоже самое.
   Увидев Пифодора, лежащим на земле неподжвижно, начальник стражи с досадой проговорил:
   - Он что?.. Сдох что ли?
   - Похоже на то.
   - Ушел-таки от наказания, какого заслужил, - ответили воины.
   Начальник стражи велел перевернуть Пифодора на спину. Когда это было сделано, приблизил к нему факел.
   - Он, кажется, дышит. Да он жив, он жив еще! - радостно сказал командир стражников. - А ну-ка переверните его, найдите куда он ранен и перевяжите. Он живым нужен - укажет где дружков его искать.
   Два воина принялись выполнять приказание. К командиру подошел высокий сутоловатый стражник.
   - Гиппарин, неужели это они? - спросил он.
   - Конечно, никаких сомнений. Это они. Я тебя оставляю здесь. Будешь охранять их, чтобы никто не вздумал пошарить под их поясами. И сам не вздумай. Впрочем, ты, я знаю, это не сделаешь.
   Затем Гиппарин отправил пятерых воинов с тяжелой вестью к семьям погибших. При этом он никого не спросил, известно ли ему где они живут: любой дельфиец хорошо знал где находятся дома самых богатых и именитых семейств города.
   Пифодора перевязали и, положив на большой щит, понесли в городскую тюрьму.
   Впереди маленького отряда стражников с важным видом шествовал Гиппарин, внимательно прислушиваясь к звукам ночного города. Воины шли не строем, а вразброд, позевывая и редко перекидываясь короткими фразами. Один из них сказал:
   - А что если этот парень и вправду не разбойник, а разбойники те. Ходят же слухи , что у нас орудует шайка грабителей и все они дети "большаков". (Примечание: "большаками" в народе назывались богатые граждане).
   - Ох, и дурак же ты, Лептин! - тут же возмущенно откликнулся Гиппарин. - Кого ты слушаешь?! Подлую чернь, голытьбу. Она нарочно выдумывает всякие небылицы про хороших людей, чтобы опорочить их. Из зависти и своей дурости.
   Вскоре четырех несших Пифодора стражников, сменили четверо других. Не прошли они и ста шагов, как он очнулся.
   Наш герой увидел над собою звездное небо, силуэты воинов, кажущихся очень высокими и грозными в своих гребнистых шлемах, и быстро вспомнил, что с ним произошло.
   Некоторое время он любовался огромным звездным небом, необычайно радуясь тому, что все-таки не умер, а жив, и довольный, что его несут. Но вдруг он вспомнил, что свой пояс с деньгами, оставил там, где был пленен стражниками. Помня, что окружающие теперь относятся к нему враждебно, оставляют без внимания его просьбы, Пифодор понял, что, лишившись денег, значительно уменьшил, если не свел к нулю свои шансы связаться с аргивянами, которые могли бы свидетельствовать, что он не является разбойником. Но еще больше его обеспокоило опасение на обратном пути в Аргос вернуться к возлюбленной в Коринфе без денег. Молодого человека страшила неизбежность в таком случае узнать истинную ценность ее чувтсв к нему. Не окажется ли, что на самом деле она любит не его самого, а его деньги, не будет ли он позорно выгнан, подобно тем несостоятельным клиентам, о жалкой безответной любви которых к гетерам так часто приходилось слышать. Пифодор решил бежать искать свой пояс с деньгами. Он ни на миг не задумывался о том, чем это ему грозит и возможно ли осуществить желаемое.
   Он вначале приподнялся, затем быстро соскочил со щита. Остановка кровотечения и небольшой отдых частично вернули ему силы. Пифодор бросился в сторону, обратную той, в которую его несли. Он попробовал обежать стражников, идущих скученной группой. И это почти удалось ему. Те никак не ожидали попытки бежать от совершенно обессилевшего, как им казалось, раненого и были застигнуты врасплох.
   Шедших вблизи от щита, на котором несли Пифодора, подвела рекация: им не удалось остановить его. Зато двигавшиеся сзади успели среагировать. Они преградили ему дорогу и стали хватать его своими сильными руками. Тут же набросились на Пифодора и остальные. Конечно, бороться со столькими противниками наш герой уже не мог. Тем не менее пока были силы, он, превосходный борец, ловко и умело ускользал от жестких захватов. Обозленный его яростным сопротивлением один из воинов выхватил из ножен меч и плошмя ударил им Пифодора по голове. Тот мгновенно потерял сознание.
  
   13
  
   Очнулся наш герой в каком-то полутемном незнакомом помещении. Первое, что он увидел, был потолок из крепких тщательно пригнанных друг к другу досок и каменные стены по сторонам его.
   В голове шумело, звенело. Между лбом и затылком ощущалась тупая, ноющая боль. Пифодор нащупал там огромную шишку. Он приподнялся, чтобы оглядеться. Прямо перед собой увидел дощатую дверь с прочными бронзовыми скрепами. В одной из средних досок ее чернело отверстие с человеческий глаз. В стене напротив двери, под самым потолком, светилось окошко величиной с голову ребенка.
   Пифодор снова лег на шуршащее под ним ложе из сухих плотно примятых листьев. Его удивило то, что он находится здесь. Тем не менее ему совсем безразлично было каким образом он здесь оказался, безразлично было то, что его ожидает, возможно ли выбраться отсюда: сильный ушиб головы лишил его способности адекватно оценивать действительность.
   Вначале Пифодор лежал, ни о чем не думая. Затем туманные, непоследовательные мысли стали задерживаться на том, что само собой приходило в голову, но все ему было по-прежнему безразлично. Его состояние могло бы напоминать состояние блаженства, если б не боль в голове. Впрочем, она уже не была сильной и не очень беспокоила.
   Послышались шаги. За дверью кто-то остановился. Вскоре раздался такой звук, какой бывает, когда резко отодвигают засов. Дверь заскрипела, приоткрываясь. Из-за нее показалась большая косматая бородатая голова. Пифодор ожидал, что принадлежит она тоже крупному, могучему человеку. Но в следующий момент незнакомец весь появился из-за двери и оказалось, что он маленький, сухощавый. Серая груботканая материя короткого хитона свисала с его узких плеч. Длинные, жилистые, хотя и худые руки с большими пятернями производили впечатление натруженных, сильных.
   Он шагнул к Пифодору, внимательно вгляделся в его лицо, затем повернулся и быстро вышел.
   - Эй, Гастрон, иди сюда! Я же говорил, что он очухается, этот сиракузянин, то есть сикионянин! - донесся из открытой двери басовитый, прозвучавший гулко голос. Через некоторе время послышался другой, говоривший с характерным для критян акцентом:
   - Что же ты дверь оставляешь открытой, балбес?! Беды бы не было... Что, говоришь, отошел сикионянин. Да не сикионянин он, а аргивянин. Так, кажется, стражники сказали. Он сказал им, что из Арголлиды. Хотя врет, конечно. Разбойники все врут.
   Косматый бородатый незнакомец снова вошел в дверь, за ним появился другой, по всей видимости, Гастрон. Он был смуглее, выше ростом, мускулистее, моложе. Имел коротко постриженные волосы, бородку. Широкая, выпуклая грудь его бугрилась под светлой тканью льняного хитона. На правом боку висел короткуий меч.
   Незнакомцы заговорили. Они быстро поняли, что имеют дело с человеком, рассудок которого находится в состоянии помутнения.
   - Слушай, Кимон, клянусь Гераклом, он умом повредился, - сказал Гастрон.
   - Стражники не говорили, что взяли поврежденного умом. Значит, он таким не был.
   - Зато они сказали, что сильно по голове ему дали. Потому он без сознания столько лежал. Мы даже подумали, что помер.
   - Я шестнадцать лет здесь служу. Сколько раз такое видел. Кому по голове сильно дали, те, некоторые, как-то странно потом ведут себя. И говорят как-то странно. У большинства это проходит. У одних быстро, у других через несколько дней. А иные такими остаются до конца своего.
   - Слушай, он ведь не ел еще, аргивянин-то. Иди на кухню скорей. Скажи, что аргивянин очнулся и что его пытать будут. Они ему побольше порцию дадут. Сам знаешь, кого пытают, тому побольше есть дают. Не всегда, правда. Но ты скажи, что он слаб очень.
   - Ты прав, Гастрон. Как мне это в голову не пришло! - воскликнул Кимон и вышел.
   Гастрон остался здесь. С непринужденным видом, вразвалочку он похаживал по камере, тихо напевая какую-то незнакомую Пифодору, должно быть, критскую песенку.
   Скоро вернулся Кимон, неся в руках керамическую примитивной работы миску.
   - Ах ты, подлюга! Ты сожрал больше половины по пути! - возмутился Гастрон.
   - Да ты что?! Нет! Просто так мало дали.
   - А что жуешь?!
   - Попробовал чуть-чуть.
   - Чуть-чуть! Ух ты! Дай сюда!
   Гастрон схватил миску и стал жадно есть из нее, чавкая. Вскоре он положил пренебрежительно миску рядом с ложем Пифодора, сказав:
   - На, висильник. Тут и для тебя кое-что осталось.
   Брезгливый от природы наш герой ни за что бы в нормальном состоянии не притронулся к пище, которую кто-то ел уже из той же посуды. Теперь же, доедая остатки чичевичной похлебки, он не испытывал ничего, кроме удовольствия, радости и благодарности тем, кто оставил и ему поесть. Ненасытившись, Пифодор попросил добавки. Рабы, служители тюрьмы, расхохотались.
   - Слушай, Кимон, а владыка не велел его, когда очнется, перевести в общую камеру?
   - Да ты что, разве не знаешь? Кого предназначают пыткам и распятию, не держат в общей камере. Им там куда легче покончить с собой - всегда помощники найдутся. Вот что значит ты здесь пол-года только - не знаешь.
   Кимон взял пустую миску, и рабы вышли. Дверь захлопнулась. Лязгнул запираемый засов.
   Досадуя, что не получил добавки, Пифодор снова лег на ложе. Вначале он рассматривал таракана на потолке. Когда тот побежал и скрылся в щели между досками, наш герой стал вспоминать как еще восьмилетним мальчиком, отдыхая в загородном имении, ловил в поле кузнечиков, жуков, бабочек, купался в речке, приносил жертвы в пещере нимф, слушал увлекательные рассказы всюду сопровождавшего его любимого дядьки.
   Умиротворенный приятными воспоминаниями детства, он незаметно для себя заснул. Спал крепко почти шесть часов. Проснулся, когда в камере уже было темно, разбуженный чьми-то голосами за дверью, принадлежавшими, должно быть, служителям тюрьмы, проходившими мимо его камеры.
   Каменная кладка стен, дверь смутно вырисовывались в густом мраке, который едва-едва рассеивал слабый, зыбкий свет, проникающий в окошко, где виднелось звездное небо.
   - Где я?! В узилище?! - сразу ужаснулся Пифодор. Мысли его снова работали со всей ясностью, с неискаженным восприятием действительности. "Они не верят, что я не разбойник! Они будут пытать меня! А потом зверски казнят! - подумал он, и его охватил панический страх. Пифодор вскочил, бросился колотить в дверь, надеясь упросить того, кто подойдет, отправиться на поики Полиэвкта и Аристона за последующее вознаграждение.
   Никто не подходил, но Пифодор начал успокаиваться: ему в голову пришли обнадеживающие мысли. Во-первых, можно было не сомневаться, что кто-нибудь отправится на поиски Полиэвкта и Аристона за последующее вознаграждение. Во-вторых, стратег Дельф наверняка уже разослал глашатаев, чтобы пригласить паломников из Аргоса, которые смогут доказать причастность его, Пифодора, к священному посольству, а не к разбойничьей шайке, ведь у главного представителя закона в любом государстве одной из самых важных обязанностей является поддержание справедливости закона, а, значит, и обеспечение условий для достижения наибольшей объективности в проведении следствия необходимого для раскрытия преступлений. Кому хочется прогневить Богиню Правды, Богиню Правосудия?!
   Пифодор принялся ходить взад-вперед по камере, обдумывая план действий. Вдруг он остановился, как вкопанный. "Но ведь я же чужеземец здесь! Значит, по отношению ко мне все дозволено! Никто меня здесь жалеть не будет!" - подумал он, вспомнив, что даже в городах, государственное устройство готорых повсюду вызывает похвалу, справедливость закона далеко не всегда распространяется на людей пришлых.
   Пифодор опять бросился к двери и принялся стучать в нее. Наконец в дверном смотровом отверстии засветился рыжеватый огонек. За дверью послышался недовольный глуховатый голос:
   - Ну что ты, ну что ты стучишь, несчастный?! Если будешь шуметь, мы тебя подвесим и выпорем хорошенько, клянусь Гефестом! С кляпом будешь. Понял?
   - Слушай, кто б ни был ты, помоги мне, прошу тебя! - воскликнул Пифодор. - Слушай, найди аргивян! Нас много пришло сюда. В каждой гостинице есть наши наверняка. Спроси Полиэвката или Аристона. Скажи им, что я, Пифодор, здесь. Они тебе заплатят хорошо!
   - А если не заплатят?
   - Заплатят-заплатят, не сомневайся! Ведь ты же им нужен, чтобы показать сюда дорогу! К тому же скажешь, что я тебе велел дать двадцать драхм, что я совсем без денег и не заплатил тебе нисколько. Они обязательно дадут.
   Засов звякнул, дверь резко открылась. Пифодор увидел перед собой Кимона с глиняным светильником в руке, из носика которого поднимался язычок желтого пламени, ослепляющий привыкшие к темноте глаза.
   - Ты не лжешь?! Двадцать драхм?!
   - Конечно, не лгу! Клянусь Аполлоном! Да они могут дать и больше. Они денег не жалеют.
   - Выходит, ты никакой не разбойник?!
   - Ну, конечно, нет!
   - Тогда надо помочь тебе. А то, парень, пропадешь ты тут. Тебе здесь никто не верит. К тому же ты чужеземец, а к чужакам местные законы не очень-то справедливы. Точнее, не законы, а люди. Как везде, сам знаешь.
   - Торопись, прошу тебя! Боюсь, что завтра они уйдут уже. Хотя гиеромнемон обещал задержать здесь посольство на денек, чтобы все смогли помолиться в храме Аполлона. Но вряд ли они задержатся здесь больше, чем на день.
   - Нет, сейчас никуда, конечно, я не пойду - владыка здесь, наш хозяин. Он не разрешит уйти - я его знаю. А самому уйти, на ночь глядя, - за беглого сочтут. Тогда - конец мне. Нет, я завтра утром пойду.
   - Ну ладно. Только пораньше иди! Ладно?! Прошу тебя! Очень прошу! За это еще двадцать драхм получишь!
   - Хорошо. А ты, наверное, голоден. Есть хочешь? На, поешь, - Кимон достал из-за пазухи обкусанную краюху хлеба и протянул Пифодору.
   - Не надо, - ответил тот, сдерживая брезгливое выражение на лице.
   - Ну, не хочешь, не надо. Хотя с чего ты сыт не пойму, - Кимон сунул краюху обратно под ткань хитона. - Жди, молись богам, аргивянин, - сказал он, закрывая и запирая за собой дверь.
   Пифодор опять остался один. Теперь он лег на ложе, чувствуя себя гораздо спокойнее. Старался заснуть, но не мог: в голову лезли тревожные мысли и сильно хотелось есть.
  
   14
  
   Вдруг послышались голоса. В глазке двери опять засверкал огонек. Лязгнул засов, дверь открылась. Камера осветилась качающимся оранжевым светом. Вошел Гастрон с таким же гляняным носатым светильником, с каким приходил Кимон. Вслед за Гастроном появились двое еще более крупных и плечистых мужчин, с мечами на боку, лысых, бородатых, в светлых льняных хитонах. Один держал в руке веревку. Они подошли к Пифодору. Державший веревку пнул его жалкое лиственное ложе волосатой мускулистой ногой, приказывая:
   - Вставай, быстро!
   В произношении его слышался варварский акцент.
   Придя в ужас от мысли, что за ним пришли, чтобы отвести в застенок для пытки, Пифодор мгновенно вскочил, собираясь сопротивляться.
   - Вы меня хотите пытать?! Меня, свободнорожденного?! - вскричал он дрогнувшим не своим голосом. Легко, привычным движением борца, Пифодор освободил руку, схваченную тюремщиком, и нанес ему сильный удар кулаком в челюсть. Тот беспомощно взмахнул руками и упал на пол. Другой служитель тюрьмы сумел отбить второй, предназначенный ему, удар Пифодора и отскочил назад. Быстро обнажив меч, он сделал шаг вперед и приставил острие клинка к горлу узника.
   - Стоять, сука! Иначе вот этим подавишься! Понял?! - заорал тюрем- щик. - Никто не собирается тебя пытать пока! Нам только надо связать тебя. Понял?!
   - Зачем? - спросил, несколько успокоившись, Пифодор.
   - Надо. Ишь ты, прыткий какой! Правду стражники сказали - с тобой поосторожней нужно быть.
   К этому моменту поднялся на ноги поверженный ударом тюремщик. Он подошел, пошатываясь, к боявшемуся пошелохнуться нашему герою и, злобно прохрипев что-то на каком-то варварском языке, ударил его кулаком в живот. У Пифодора перехватило дыхание и потемнело в глазах. Отирая спиной холодную шершавую стену, он опустился на корточки. И сразу на него посыпались удары кулаками, коленками, ступнями, к которым были привязаны деревянные сандалии. Пифодор снова потерял сознание, но на этот раз не надолго.
   Очнулся он, лежа ничком со связанными за спиной руками. Сразу почувствовал запах старой сухой листвы ложа, в ворохе которой было лицо. Опасаясь, что начнут снова бить, как только заметят, что он пришел в себя, продолжал сохранять неподвижное положение.
   Через некоторое время послышались шаги нескольких ног. В камеру вошли еще какие-то люди. Приподняв голову и посмотрев в сторону двери, Пифодор увидел двух мужчин в дорогих одеждах. Те стояли в шагах пяти от него. Снизу они казались очень высокими. Сзади к ним подошли рабы со складными стульями. Мужчины в дорогих одеждах уселись с важным видом на поставленные стулья.
   Тюремщики схватили Пифодора под мышки и усадили на ложе, прислонив спиной к стене.
   - А я-то думал, он как Геракл, могучий - произнес, усмехаясь, богато одетый незнакомец, который сидел справа. - Впрочем, с виду крепкий парень.
   Говоривший, как и сидевший рядом с ним, имел черную с проседью бороду, был лысоват, но выглядел еще довольно молодо.
   - Кто ты? Говори, - велел он Пифодору.
   - А ты кто? - ответил тот гордым и даже несколько заносчивым тоном, и сразу пожалел, что сказал так, испугавшись, что слова его прозвучали слишком дерзко. Он испытывал дикий ужас перед возможной пыткой. Заверение тюремщика, что его пока не собираются пытать, немного, как мы знаем, успокоило нашего героя, но лишь на несколько мгновений. Теперь же ему вдруг пришло в голову, что задавший вопрос человек волен отдать приказ его пытать, а, значит, с ним нельзя разговаривать дерзко.
   Но тот вопреки ожиданию не поддался гневу, хотя глаза его из-под нахмуренных кустистых бровей смотрели на Пифодора явно враждебно. Это было хорошо видно, потому что Гастрон стоял со светильником рядом с ним. Однако другой богато одетый мужчина от возмущения вскочил со стула.
   - Ах ты, сволочь разбойничья, висельник! Как ты смеешь?! - заорал он. - Ишь как говорит!
   Стоявшие рядом с Пифодором тюремщики уже замахнулись, готовые снова начать бить его. Но богато одетый мужчина, который первым заговорил с Пифодором, вовремя остановил их окриком. Затем сказал ему:
   - Хочешь знать кто я? Ну что ж, узнай: я - Эвмел, стратег нашего города. А это, - он указал на сидящего рядом, - начальник тюрьмы Подоллирий.
   Пифодор, радостный, что перед ним стратег, человек способный значительно повлиять на решение его участи, к тому же обнадеживающий своей сдержанностью и заступничеством за него, произнес дружелюбным приветливым тоном:
   - А я - Пифодор, паломник из Аргоса. И ни какой я не разбойник. Я сам бился с разбойниками. Я их пятерых уложил! Один! Клянусь Аресом! Почему никто не верит мне?!
   - Почему никто? Я верю. Да я просто знаю, что ты не разбойник, - произнес Эвмел.
   - Да? - удивился и обрадовался Пифодор. - Почему же ты тогда не велишь развязать и отпустить меня?
   - Я бы сделал это, но,.. но это не возможно, - вздохнул стратег. - Все во власти богов. А они к нам неблагосклонны, слишком неблагосклонны.
   - Ты имеешь в виду то, что не можешь освободить меня, пока я не предстану перед судом и не отведу от себя обвинения? Так я не боюсь суда! Да я как раз хочу выступить на суде. Я без труда оправдаюсь. Только ты вели пригласить аргивян на суд... Ну, если ты не можешь отпустить меня на волю сейчас, то вели хотя бы развязать мне руки. Все равно я же не смогу убежать. Зачем меня связали, не пойму?
   - Я приказал связать тебя, потому что мне известно о твоей силе. Поэтому лучше беседовать с тобой, когда ты связан.
   - Но почему? Ты же говоришь, что веришь, что я не разбойник. Даже, кажется, готов помочь мне. Зачем же мне набрасываться на тебя?
   - Но я не собираюсь помогать тебе. А, главное, тебе предстоит услышать сейчас такое, что,.. что... Приготовься услышать это. Ты герой, так будь же героем до конца.
   - Что я,.. что я должен услышать? - встревожился Пифодор.
   - Ты готов услышать? Мужайся.
   - Да говори же,.. говори!
   - Ты должен умереть. Но после суда, конечно.
   Пифодору, как только он услышал эти слова, показалось, что лампа в руке Гастрона загорелась во много раз ярче. Наступила полнейшая тишина. Что-то завзвенело в ушах Пифодора. Охваченный страхом, разочарованием, он подумал: "Значит, он тоже против меня. Но почему он так уверен, что я буду осужден?"
   - Я же говорю тебе, пригласи на суд аргивян, - они докажут тебе, что я не разбойник!
   - А я же сказал, что не собираюсь помогать тебе. Даже, напротив, я все сделаю для твоего осуждения.
   - Но почему, почему ты хочешь смерти моей? Зачем тебе нужно, чтобы меня осудили, невинного осудили? - Говоря это, Пифодор чувствовал, что челюсть его одеревенела, плохо слушается, искажая произношение. И голос при этом стал каким-то чужим - дребезжаще-сиплым. Наш герой все более поддавался ужасу.
   - Да, я действительно хочу, чтобы тебя несправедливо осудили, - твердо произнес стратег, глядя на Пифодора пристально и, прищурившись, взглядом, в котором чувствовались волевая решимость и жестокость. - Ты должен понять, что у тебя нет никаких надежд остаться в живых. Ты можешь только выбрать как умереть, - ужасно мучаясь, или легко. Если скажешь на суде, что ты разбойник, тебя, конечно, осудят на распятие, но один мой человек, когда ты будешь идти на казнь, подойдет к тебе и даст попить. В воде будет сильный яд. Ты умрешь мгновенно и избежишь ужасной казни. Потом я все сделаю, чтобы тебя похоронили. Клянусь Аидом.
   - Но я ни за что не скажу, что я разбойник! Неужели ты думаешь, что я такой дурень, чтобы оклеветать себя перед судом?! Зачем?! Чтобы быть осужденным на смерть?!
   - Чтобы умереть легко.
   - Но зачем, зачем тебе нужна смерть моя?! Ты так и не сказал.
   - Сейчас узнаешь, слушай. Почти четыре года в нашем городе и в округе орудовала шайка разбойников. Долгое время думали, что это пришлая банда. Последний год ходят упорные слухи, что состоит она из сыновей богатых дельфийцев. Кто верил в это - кто нет. Какому-то божеству угодно было столкнуть эту шайку с тобой. Ты, отличный воин, прошлой ночью победил ее. Перебил тех, кто составлял костяк банды. Сегодня весь город бурлил. Все знают, что погибли сыновья уважаемых граждан. Многие считают их жертвами разбойников: мол, шли домой с гулянки, а те на них напали. Но опять поднялись слухи, что разбойничают сыновья богатых граждан. Есть не мало людей, которые так утверждают. А они-то и шумят больше всех. Они предполагают, что погибшие и есть разбойники, что они сами поубивали друг друга, не поделив добычу. Говорят, что ты из их шайки и не смог убежать вместе с остальными из-за ранения. Требуют тебя судить поскорее, допросить под пыткой. Ну зачем тебе это? Зачем тебе эти пытки? Ты знаешь, какой у нас палач? Да он бессловесный камень заставит оговрить себя, если возьмется его допрашивать.
   - Так просто свободнорожденного не отдают на пытку. Надо чтобы народ проголосовал. Так везде. Я же знаю! - сказал Пифодор.
   - И проголосует. Мне нетрудно будет убедить народ. Да что убеждать? Он сам того требует, - ответил Эвмел.
   - Но почему ты хочешь скрыть от народа правду? Пусть узнает!
   - Да ты что! Ты что! - замахал руками стратег. - Да ты представляешь какой позор ляжет на лучшие дома, на самых уважаемых граждан?! Нельзя развенчивать тех, кого любит и прославляет народ. Это небезопасно для отечества. Ненавидящая нас гетерия только и ждет случая, чтобы начать подстрекать народ к беспорядкам. (Примечание: гетерией у древних греков называлось объединение определенной группы людей). Пока она была слаба, но теперь может обрести силу.
   - А, ну я теперь понял! Я все понял! Клянусь Аполлоном, ты как раз из той гетерии, которая правит сейчас городом. Тогда, конечно, тебе невыгодно, чтобы народ узнал правду. Ваша власть тогда сильно пошатнется! - воскликнул Пифодор.
   - Да ты, я смотрю, понятливый парень. Это обнадеживает, - рассмеявшись, покровительственно-иронично проговорил Эвмел и продолжил твердым, серьезным тоном, с волевым и жестоким выражением лица: - но ты ошибаешься, если думаешь, что я беспокоюсь за будущее моей власти, за будущее нашей гетерии. Единственное, о чем я пекусь, - это лишь будущее отечества.
   - Да ты уж, да ты уж не отец ли кого-нибудь из тех разбойников?! - спросил Пифодор.
   - Хвала богам, среди них не оказалось моего сына. Да и не могло оказаться - я его воспитывал в правильном духе. Но ты немного угадал - разбойником оказался мой племянник. Ты убил его.
   - Да?! Теперь ты рад, конечно, упиться местью.
   - Еще раз говорю тебе - мною движет только забота о судьбе отечества, которое народ избрал меня оберегать. А что до моего племянника, то я даже ничуть, пожалуй, и не жалею его. Он поплатился за свой необузданный алчный нрав. Сколько раз я говорил брату: "Не порть ты сына, не балуй его так. Ни в чем не мог ему отказать, все потворствовал его расточительности. А когда у брата сильно убавились доходы от мастерских, он стал ограничивать сына в расходах. Но тот уже не мог жить скромнее. Привычка к неограниченным тратам и привела его на путь грабежа. Как впрочем, и других, наверное. Все, кого ты убил, были известны у нас как самые большие любители пирушек, гетер, лошадей, колесниц. (Примечание: Содержание упряжки лошадей считалось у древних греков признаком богатства и роскоши).
   - Выходит, я даже принес пользу вашему отечеству - освободил его от людей, которые так позорили его.
   - Да. Но лучше бы ты здесь не появлялся или сражался не так умело: не пришлось бы нам сейчас ломать голову как выбраться из этой беды.
   - И вы решили выбраться из нее ценой моей жизни?! Неужели нельзя придумать что-то другое?!
   - Поверь, мы долго ломали головы над этим. Нет другого выхода. Ты наша единственная надежда. Не беспокойся, мы тебя обязательно тайком похороним. И монету в рот положим. Все, что нужно сделаем - все обряды.
   - Но я ни за что, ни за что не соглашусь оклеветать себя! Что, я полный дурак что ли?!
   - Ну тогда умрешь страшной, неимоверно мучительной смертью и не дождешься погребения.
   - Нет, не уговоришь ты меня! Ни за что, ни за что я не соглашусь! Мне бы только выступить на суде! Мне поверит народ!
   - Тебе поверит народ? Да все против тебя! Жильцы того переулка, где на тебя напали, все твердят, что ты разбойник. Им особенно поверят. Даже те горлопаны, которые утверждают, что убитые - разбойники, не считают тебя невиновным. Они утверждают, что ты их сообщник.
   - Пусть так. Зато я скажу на суде, что здесь аргосское посольство. Пускай пригласят моих друзей. Те сразу скажут, что я с ними пришел, и никакой не разбойник.
   - Неужели ты думаешь, что я допущу чтобы суд начался пока здесь посольство из Аргоса? Достаточно сказать пританам, что ты еще не пришел в себя и суд отложат. (Примечание: пританы - представители исполнительной власти в древнегреческом демократическом государстве). Впрочем, ждать долго не придется - мне хорошо известно, что ваше посольство завтра отбывает. Такие большие посольства у нас никогда долго не задерживаются - слишком расходы у него большие.
   Пифодор, обрадовавшийся при мысли о возможности появления на суде аргивян помимо воли стратега, снова пал духом. Но надежда вдруг вернулась к нему. Он подумал: "Я все равно потребую на суде, чтобы разослали по городу глашатаев призвать на судилище аргивян. Полиэвкт и Аристон сразу явятся - они наверняка останутся здесь, чтобы разыскивать меня. Даже если они предадут меня, хотя это невозможно, то все равно есть надежда. Ведь, конечно, найдутся, ведь все равно найдутся такие, которые прибыли сюда из Аргоса не с посольством, а сами. Да здесь к тому же могут быть и наши купцы. Я спасен, я спасен!" Конечно, об этих мыслях молодой человек не сказал Подоллирию и Эвмелу, опасаясь дать им возможность предпринять ответные действия, а предпринять те могли бы тогда, как представлялось Пифодору, единственное - велеть убить его в тюрьме, чтобы не допустить в народный суд опасного обличителя важных государственных лиц. Объяснить же его смерть будет легко - достаточно сообщить гражданам о самоубийстве заключенного, пошедшего на это из-за страха перед пытками.
   - Хорошо, я согласен! - воскликнул Пифодор. - Я оговорю себя перед судом, как ты просишь!
   Подоллирий и Эвмел посмотрели на нашего героя удивленно и с досадой, явно озадаченные появившимися в его голосе радостными нотками.
   - Мы хорошо понимаем, что ты так сказал, потому что хочешь попасть на суд и там обличать нас, - произнес Подоллирий, вскочив со стула и приблизив к Пифодору свое лицо с прищуренными глазами, глядящими зло и встревоженно, - но ты не должен этого делать и не сделаешь, если настоящий мужчина, а сделаешь то, о чем мы тебя просим и не только мы.
   Он обернулся и велел стоявшему за спиной рабу:
   - Иди, скажи, - пусть приведут их.
   Раб вышел и быстро вернулся. Вскоре после того, как он пришел, за открытой дверью послышались звяканье и шаги. В камеру вошли сопровождаемые двумя тюремщиками четверо юношей, закованных в медные цепи. Пифодор чуть не вскрикнул от изумления: это были Полиэвкт, Аристон, а также Дрехон и Архелай, их друзья из отряда молодых всадников, прибывшего в Дельфы из Аргоса со священным посольством.
   - Вот он, узнаете? - сказал им стратег, - давайте, начинайте.
   Друзья Пифодора остановились перед ним с растерянным виноватым видом, избегая глядеть ему в глаза.
   Пифодор даже вскочил на ноги, так был поражен тем, что увидел их здесь, в оковах, и, значит, тоже являющимися узниками этой тюрьмы.
   - Вы?!.. Как, здесь?!.. Не понимаю! - только и смог произнести он, уже с ужасом понимая, что лишился последней своей надежды.
   - Ну что вы встали как бараны?! - прикрикнул Подоллирий на друзей Пифодора. - Забыли что я вам говорил? Давайте же! В нем одном ваше спасение.
   Те вдруг упали перед Пифодором на колени и принялись со слезами умолять о том, о чем перед этим просил его стратег. Они говорили, что Подоллирий обещает их убить здесь тайно, если он, Пифодор, так и не согласится оговорить себя перед судом. Они взывали к его жалости, уверяя, что их матери не перенесут потери сына, уговаривали пожертвовать собой ради них, ради их дружбы, убеждали, что будет справедливое, если погибнет один, а не четверо, тем более сирота, о ком не придется мучительно переживать родственникам.
   Пифодор слушал молящих, цепенея от ужаса, не веря своим ушам и глазам. Когда дар речи вернулся к нему, он спросил:
   - Вас, конечно, силой взяли. Видел ли кто из наших как вас под стражу брали? Если видел, то это же война - Аргос такое не потерпит!
   Пифодор гневно обратился к Эвмелу:
   - Как же ты говоришь, что печешься о безопасности государства, когда сам ведешь его к войне с Аргосом, очень сильном противником?
   Нашему герою показался новый аргумент в его защиту довольно весомым. Но на стратега он не произвел никакого впечатления.
   - Во-первых, мы не боимся Аргоса - у нас много союзников. Во-вторых, - усмехнулся стратег, - зря надеешься: ни один аргивянин не знает, что вы здесь.
   - Как же им удалось так незаметно схватить вас? - спросил Пифодор друзей.
   - Да сами мы, сами мы, - в сердцах махнул рукой Полиэвкт - дураки, попались по глупости своей! На другой день после пира мы хватились тебя. Узнали, что ты с Кравгидом ушел. Мы - к нему. Он сказал, что расстался с тобой, не доходя до притона, и понятия не имеет, куда ты пошел со своим рабом. Но говорил он как-то неуверенно, виновато. Чувствовалось, что он не договаривает что-то. Мы заподозрили неладное. А тут еще до нас дошел слух, что на город ночью разбойники напали. Ну, мы тогда сразу к стратегу пошли. Ему ведь обо всех происшествиях стража докладывает. Он знает все - кто какое преступление совершил, кто убит, кто ограблен. За нами и Дрехон с Архелаем увязались на свою голову. Ну, друзья все-таки. Помочь хотели. Ну,.. мы пришли к стратегу. Он нас и сцапал у себя дома. В подвал посадил. А как стемнело, сюда привел тайно.
   - Но ведь наверняка кто-то знает из наших куда вы пошли! - воскликнул Пифодор.
   - Да нет! Когда мы уходили, поблизости только Архелай и Дрехон были. Больше никого.
   - Эх ты, Полиэвкт, - сокрушенно произнес наш герой, - всегда ты был дураком! Зачем же ты сказал это?! Пусть бы лучше они думали, - Пифодор кивнул в сторону стратега и начальника тюрьмы, - что наши знают где вы.
   - Эх! - Полиэвкт схватился руками за голову.
   Эвмел расхохотался.
   - Когда они пришли ко мне и сказали кто они, - проговорил, усмехаясь, он, - я сразу понял, что смогу выручить друзей, что какое-то божество помогает нам. Прекрасная идея появилась в моей голове.
   - Напрасно ты думаешь, что все тебе так удается хорошо, - сказал ему Пифодор. - Эти воины тоже из богатых и славных домов. Их отцы все сделают, чтобы разыскать пропавших сыновей.
   - Пусть ищут - никого, ничего не найдут. Это там у вас они господа большие, а здесь, когда прибудут сюда, будут для всех просто чужеземцами. Никто их здесь не испугается. Да и времени пройдет уже достаточно для того, чтобы нам сокрыть все возможные улики... Ну, хватит болтать. Эй вы, почему перестали его молить? Я же вам сказал, если не сумеете уговорить, вас удавят.
   Друзья снова принялись неистово умолять Пифодора пожертвовать своей жизнью ради их спасения. Пифодор слушал их вне себя от ужаса, возмущения и изумления. Ему трудно было поверить, что перед ним те самые люди, которых он знал другими, не такими жалкими, напуганными, малодушными, а жизнерадостными, уверенными в себе, с явными претензиями на способность совершить в будущем великие ратные подвиги. Снова наш герой видел как сильно меняет людей страх смерти. В нем не пробуждалось никакого сочувствия к умоляющим его умереть друзьям. Он не мог допустить и мысли о том, чтобы отдать жизнь за них, хотя и был связан с Полиэвктом и Аристоном крепкой дружбой и вдобавок всегда испытывал к ним большую благодарность, как вообще ко всем из их семьи, приютившей его, окружившей любовью, заботой, затратившей не мало средств на его содержание и воспитание, достойное аристократа.
   Наконец стратег сказал:
   - Ладно, хватит - для начала довольно. Никто так просто не соглашается умереть. Дадим ему время подумать. Слушай, как там тебя? - Пифодор, думай эту ночь, следующий день и еще ночь. Тогда нам дашь ответ утром. Понял? Помни, никакого выхода из положения у тебя нет, кроме как согласиться с нами. Если примешь наше предложение, умрешь легко. А ты, - обратился он к Подоллирию, - проследи за тем, чтобы к нему почаще приводили этих. Пусть молят его, если хотят жить.
   - Будь спокоен, Эвмел - все будет сделано, как надо - кивнул головой Подоллирий.
   Пифодора оставили одного. Он не спал всю ночь, метался по камере, стараясь постичь происшедшее, лихорадочно ища в своих скачущих и путающихся мыслях выход из ужасного положения. Но чем больше думал, тем более безвыходным оно ему представлялось. Он то впадал в леденящее оцепенение, то вскрикивал и кидался с кулаками на стену, бился в нее головой, прокляная тот момент, когда отправился в притон с Кравгидом.
   Рано утром к нему опять привели тех, кому была обещена жизнь в обмен на его согласие оклеветать себя в суде, и они снова мучили Пифодора своими отчаянными рыданиями, мольбами, упреками в бессердечии, неблагодарности за содеянное ему семьей Агесилая большое добро. Это повторялось в течение дня шесть раз, в течение следующего - восемь раз. Они не оставили его в покое после этого и ночью. Причем мольбы стали еще неистовее - приближение утра, когда для молящих решится вопрос жизни и смерти, делало их настойчивее.
   Наконец Пифодор сказал им "Да". Он согласился погибнуть за них, так как не мог не выручить сыновей Агесилая, к которому испытывал слишком сильное чувство благодарности, но особенно потому, что осознавал всю безвыходность своего положения и предпочитал умереть легкой смертью, а не той лютой, какой грозили предать его в случае отказа Эвмел и Подоллирий, имеющие для этого здесь, в тюрьме всевозможные пыточные инструменты и приспособления, а также поднаторевших в жесточайших истязаниях палачей. Помогла ему решиться на такой шаг уверенность, что друзья обязательно похоронят его, а это для эллина, как уже говорилось выше, имело чрезвычайно большое значение.
   Обезумев от радости, друзья принялись благодарить Пифодора не менее неистово, чем умоляли только что умереть. Он оттолкнул их, попросил оставить его одного. Это незамедлительно было исполнено.
   Оставшись один, Пифодор стал готовить себя к предстоящей скорой смерти путем успокаивающих и подбадривающих рассуждений с самим собой. Причем главным утешением ему служили уверенность, что жизнь продолжится в загробном мире, и надежда вскоре встретить там своих умерших родственников.
   Прежде, чем дать согласие Эвмелу он взял с него страшные клятвы в том, что тот непременно, как и обещал, подошлет человека, который даст ему "спасительный яд", и в том, что сделает все для того, чтобы аргосские друзья получили возможность похоронить его.
   - А если стражники не позволят дать мне пить? - беспокойно спросил Пифодор.
   - Стражники - мои люди. Они исполнят все, что я им велю, - ответил стратег.
  
   15
  
   На суде происходило все так, как и замышлялось Эвмелом. Пифодор повторил в точности то, что научил его сказать стратег, а именно, что он - один из разбойников, которые долгое время терроризировали город и округу, что вместе с ними он с целью грабежа убил ночью молодых людей, рядом с трупами которых был захвачен стражей.
   Однако сразу затем перед сотнями дельфийских граждан, расположившихся на скамьях театра, где проводился суд, выступил Каландион, лидер демократической гетерии. (Примечание: Древнегреческий театр был в виде усеченного с одной стороны кратера, на склоне которого находились ступенеобразные сидения для зрителей, внизу - круглая площадка (орхестра), за ней с усеченной стороны - возвышение в виде современной эстрадной сцены, называемое проскением, с примыкающей к нему скеной (задним сооружением - или обычной стеною, или прямоугольным зданием с черепичной крышей и входом посередине, нередко с портиком). Он обвинил представителей правящей партии в том, что они заставили одного разбойника, чужеземного и низкого происхождения, взять на себя вину других разбойников, которые являются детьми не кого-нибудь, а местных богачей. В театре поднялся невообразимый шум: многих возмутило тяжкое обвинение в адрес семейств именитых граждан, другие, напротив, криком выражали поддержку Каандиону.
   Тогда на ораторском возвышении, поставленном на орхестре, появился лучший дельфийский ритор Феогнид, предусмотрительно нанятый представителями правящей партии защищать их интересы в случае, если ход дела в суде приобретет невыгодный для них поворот. Он сказал:
   - Присутствующие, клянусь Аполлоном, то, что я услышал сейчас от Каландиона, - настоящий бред. Посудите сами - если бы этот разбойник в самом деле взял на себя вину своих подельников, являющихся якобы, - дико даже подцмать, - детьми лучших людей нашего отечества, то он пошел бы на такое не раньше, чем выторговал для себя что-нибудь смягчающее его безвыходное положение, - скорей всего, более легкую казнь, чем ту, какую назначают обычно разбойникам, но в том-то и дело, что все безупречные во всех отношениях граждане, которых Каландион набрался наглости злобно и несправедливо обвинить в покровительстве преступникам, тоже требуют для судимого ныне злодея самого сурового наказания. К тому же все жильцы переулка, где произошло это ужасное преступление, в один голос утверждают, что видели его убивающим вместе с остальными совершенно незнакомыми им людьми наших несчастных молодых соотечественников.
   На проскений вышли десять человек. Они назвались очевидцами ночного происшествия и подтвердили сказанное Феогнидом. Иные, правда, оговорились, что не все видели. Зато остальные, особенно те, кто не простил Пифодору обидного для любого мужчины обвинения в трусости, услышанного тогда ночью, когда собирались повязать его, обессиленного, раненого, свидетельствовали против подсудимого слишком рьяно. Впечатленная их эмоциональными высказываниями публика обратила мало внимания на неуверенные расплывчатые показания других очевидцев.
   Затем на орхестру, огибаемую поднимающимися вверх рядами ступеней-скамей, на которых сидели участники собрания, вышел мужчина с каким-то небольшим мешком. Это был начальник наемного отряда всадников. Он сообщил, что благодаря показаниям плененного разбойника вчера удалось обнаружить и окружить недалеко от города банду, к которой принадлежал подсудимый, что все разбойники уничтожены до единого. Говоривший сунул руку в мешок и вынул из него отрубленную человеческую голову. Держа ее за волосы и подняв над собою, он воскликнул:
   - Это голова их предводителя!
   Торжествующе потрясая отрубленной головой, начальник всадников предъявил ее ахнувшей публике как неоспоримое свидетельство своей блестящей победы, о которой говорил, и как доказательство правоты стратега.
   Публика не могла знать, что голова эта совсем недавно принадлежала отнюдь не разбойнику, а рабу одного из здешних богачей, члена правящей гетерии, трудившемуся в его отдаленном загородном поместье и потому незнакомому дельфийским гражданам.
   После выступления ритора Феогнида даже большинство близких соратников Каландиона перестали поддерживать его обвинение. Многие из публики встали со своих мест с венками на головах, требуя скорее распять Пифодора.
   Приступлено было к голосованию. Согласно демократическим законам, все участники Народного Собрания, в повестку которого входили судебные процедуры, являлись судьями. Они сходили с трибун театра на орхестру и опускали специальные маленькие глиняные таблички в один из трех больших стоявших здесь керамических сосудов. Почти все положили свои таблички в крайний слева. Это означало, что они приговаривают Пифодора к распятию.
   Крайний справа сосуд предназначался для тех, кто собирается подать голос за оправдание подсудимого. Этот кратер остался пуст. Каландион и семь его сподвижников воспользовались средним сосудом, где собирались таблички считающих, что принятие решения судом преждевременно и необходимо продолжить расследование.
   Под конвоем шестерых дюжих воинов нашего героя повели на казнь. За ними двинулась толпа судивших его людей, полных нетерпения увидеть жестокое захватывающее зрелище. За выходом из театра к ней присоединилась неменьшая по численности толпа тех, кто не допускался на суд, но испытывал такое же стратсное желание посмотреть на казнь. То были женщины, дети, метеки, отпросившиеся у хозяев рабы, паломники, услышавшие о суде над разбойником и знавшие, что обычно происходит потом.
   Окружившая Пифодора толпа размахивающих руками людей яростно, возмущенно шумела, браня и проклиная его. Но он не слышал, не замечал их, совершенно замкнувшись в своем ошеломляющем состоянии ужаса, достигшего такой степени, что ослабевшие, дрожащие в коленях ноги почти не ощущались и подкашивались. Голова закружилась, и он стал падать, но уже ожидавшие этого два мощных стража подхватили его крепко под руки.
   Пифодор верил, что Эвмел исполнит клятву подослать к нему человека, который даст спасительный яд. Но появление этого человека теперь страшило не меньше, чем сама казнь. Сейчас тот предстанет перед ним и надо будет выпить убийственное зелье, и все кончится, великий прекрасный мир исчезнет для него навсегда... А что там, за гибельной чертой? Какой он, Аид? Может, там невыносимо тяжко? Возможность встретиться с умершими родными теперь уже нисколько не утешала его. Ожидание появления человека, который даст яд, заставило его вновь обратить внимание на почти не замечаемую им толпу. С непередаваемым словами ужасом он глядел на людей и чуть ли ни в каждом ему казался этот человек.
   Державший Пифодора под руку справа стражник сказал:
   - Крепи дух свой. Был ты дрянным человеком. Так хоть умри достойно, как муж. Иди сам. Неужели нам тащить тебя всю дорогу?
   Шедший сзади конвоир с грубоватым смешком произнес:
   - Эсхил, да ты всем это говоришь каждый раз. Но никто от этого смелей не становится. Многие идти не могут. Значит, и этого тащить придется. По переменке будем.
   Вдруг Пифодор почувствовал удар нанесенный в спину, затем - в левй бок и опять в спину. После небольшой паузы удары стали следовать один за другим. Вначале Пифодор подумал, что его бьют идущие сзади стражники, но по раздающимся за спиной возгласам понял, что удары наносит кто-то из толпы. Боли Пифодор не чувствовал совсем, а ощущал только толчки. Ему даже не хотелось повернуть назад голову, чтобы увидеть обидчиков - на столько он стал безразличен ко всему, кроме ожидания скорой смерти.
   Стражники стали отгонять от Пифодора бьющих его людей и делали это достаточно решительно и умело. Они защищали конвоируемого не потому, что жалели, а потому, что обязаны были довести осужденного до места казни и хорошо знали как легко толпа поддается низьменным инстинктам, желанию собственноручно учинить кровавую расправу, знали, что если сразу не предпримут уверенных жестких мер, то обуздать ее вряд ли сумеют и даже сами могут пострадать, оказавшись на пути у разъяренной массы людей.
   Четверо воинов, которые не помогали идти Пифодору, а шли впереди и сзади него, вынули из ножен мечи и стали наносить ими удары плошмя по любому, кто подворачивался под руку. Это отпугнуло крикливых наскакивающих с разных сторон людей, затеявших избиение.
   Однако кому-то удалось, бросив камень, попасть в Пифодора. Булыжник угодил в спину, чуть ниже левой лопатки. Теперь наш герой почувствовал боль. Резкая, неожиданная, она его сразу вывела из состояния тяжелейшей подавленности. Разъяренный, совершенно забыв, что руки связаны за спиной, он рванулся всем телом, желая освободиться, чтобы кинуться на обидчика, но был удержан рослыми воинами и поразился тому, насколько они сильны и как сам слаб, беспомощен и ничтожен в сравнении с ними.
   Наш герой вынужден был подчиниться. Как ни странно, силы вернулись к нему. Он теперь не нуждался в поддержке, шел, твердо ступая ногами. Чувство ярости возвратило ему даже некоторое самообладание. Он сумел даже заставить себя держаться с гордой осанкой и казаться внешне спокойным.
   - Ну, он еще молодец: многие куда слабодушнее бывают - одобрительно заметил шедший справа стражник и перестал держать его под руку. Другой воин тоже перестал поддерживать Пифодора.
   Еще несколько камней попало в него. Конвоиры, опасаясь, что угодят и в них, а также того, что не доставят осужденного живым к месту казни, строго пригрозили, потрясая мечами, кидавшим и те перестали бросать камни.
   Едва Пифодор почувствовал, что его больше не держат, как сразу принялся лихорадочно соображать нет ли возможности спастись бегством. Такие мысли приходили ему в голову и тогда, когда его выводили из театра. Но и тогда, и сейчас он вынужден был отказаться от этой идеи, но не потому, что понимал, что если сумеет бежать, то товарищи его будут убиты, - о них он уже и не думал, даже не помнил, - а потому, что с пронзительно-горьким сожалением осознавал, что не имеет никаких шансов на спасение. Даже если бы удалось прорваться через кольцо стражников, что итак было невозможно, то многолюдная, шумевшая со всех сторон плотная толпа, его бы уж точно остановила. Даже если бы свершилось чудо, и ему удалось прорваться сквозь толпу, то он встретил бы другие непреодолимые препятствия - незнакомые запутанные улочки Дельф, где его стали бы ловить все прохожие, а далее - крепостные стены, опоясывающие город.
   Пифодор и сопровождавшие его стражники прошли открытое пространство, отделяющее театр от жилой части города, и теперь двигались по узким улицам. По сторонам тянулись примыкающие друг к другу стены домов с редкими высоко находящимися окошками. В открытых дверях стояли и глазели на него домашние рабы. Теперь толпа шла спереди и сзади конвоя, тесно окружающего Пифодора.
   На перекрестках тоже было не мало любопытных. Их толпы закрывали проходы на улицы и переулки, примыкающие к тем, по которым вели Пифодора. Совершить побег здесь было не больше шансов.
   Наш герой и конвойные миновали уже не один квартал, а человек, который должен был дать яд, все не появлялся. Пока Пифодора это радовало: значит, далеко ведут и поэтому тот не спешит, думал наш герой, предполагая, что место для казни приготовлено за городской стеной, так как знал, что обычно распинают осужденных за городом. Но довольно скоро над черепичными крышами вдруг показались квадратные зубчатые башни. Пифодор сразу понял, что это ничто иное, как башни городских стен. Он так опешил, что остановился как вкопанный. Но тут же получил грубый сильный толчок в спину и был вынужден идти дальше.
   С нарастающим ужасом он видел как башни все выше поднимаются из-за крыш домов. Ему бы очень хотелось, чтобы это были какие-нибудь другие архитектурные сооружения, но только не башни. Однако на фоне голубого неба явственно и неумолимо вырисовывались мрачные, грозные очертания башен. О нет, нет никаких сомнений: это они и есть - башни городских стен. Еще немного и покажутся сами стены.
   Близость городской оборонительной черты означала то, что путь по городу к месту казни уже заканчивается. Он показался Пифодору слишком коротким.
   Вдруг все перед глазами как-то странно побледнело и поплыло. Ноги у Пифодора подкосились. Сделав два шага, он упал, не почувствовав падения. Из обморочного состояния его вывели жестокие удары ног конвоиров.
   - Вставай, сволочь!.. Разлегся...
   - Скоро отдохнешь, когда висеть будешь! - услышал он над собою недовольные грубые голоса. Сильные руки вцепились ему в плечи и легко подняли его. Снова стражники почти волокли Пифодора, схватив подруки.
   Теперь он не только не боялся появления человека с ядом, но ничего так сильно не желал, как появления этого человека. С цепенящим ужасом Пифодор подумал: "Неужели стратег обманул?! Нет, не может быть! Он так клялся! Такие клятвы не всякий решится нарушить! Нет, наверно, мне еще дадут яд. Может, идти осталось не так уж мало, как я думаю. Может, еще от стены несколько стадиев идти?"
   Но вскоре Пифодор услышал такое, отчего кровь у него застыла в жилах. Шедший справа воин недовольно с пыхтением и одышкой проговорил:
   - Опять его тащить, этот мешок с дерьмом. Тяжелый, сволочь.
   Конвойный слева сказал:
   - Ничего, недолго осталось: ворота уже близко, а там и пол-стадия не будет.
   - Нет! - вскричал Пифодор. В ногах у него сразу появилась сила. Он попытался упереться ими, но стражники легко преодолели сопротивление и поволокли его дальше.
   Пифодор и до этого испытывал неимоверный ужас, но теперь страх его дошел почти до безумия.
   - Проклятый Эвмел! Клятвопреступник! Будь ты проклят! О, боги накажут тебя! - прохрипел Пифодор. Мысли стремительной чередой скакали в голове: "Но,..но,.. да я же сам виноват! Кто же решится подойти ко мне и дать напиться, если я даже не прошу?! Он же понимает, что толпа сразу заподозрит что-то и растерзает его, если он сам ни с того, ни с сего вдруг подойдет ко мне, чтобы дать напиться. Может, поэтому он все еще не подошел ко мне. Ему будет легче подойти, если я буду просить. Надо особенно сильно просить. Тогда ему будет легче подойти".
   Пифодор истошно заорал:
   - Воды дайте! Дайте мне пить! Воды! Воды! Дайте пить!
   Он действительно очень хотел пить, но в состоянии ужаса не замечал жажды.
   - Что?! Пить?! На том свете напьешься, - сказал конвоир, шедший справа.
   - Вот-вот, как раз из вод Стикса! Когда с Хороном в лодке поплывешь, - расхохотался идущий впереди воин.
   - Да его не возьмет Хорон. Его же никто не собирается хоронить. Даже если бы нашелся такой, то все равно не решился бы. За это же смертная казнь полагается. Так что придется тебе, подонок, вечно бродить по берегам Стикса. Время напиться будет, - с глуховатым недобрым смешком заметил стражник, державший Пифодора слева.
   - Как, неужели, неужели вам стратег ничего не велел насчет меня?! - вскричал Пифодор.
   - Стратег велел насчет тебя? Чтобы отвести преступника на казнь ничьего приказания нам не нужно. Или ты себя таким героем считаешь, что обязательно стратег нужен, чтоб тебя на тот свет отправить? - насмешливо произнес один из идущих сзади конвоиров.
   - Как, и никто вам... Ну, может, не сам стратег, а может, он передал через кого-то вам приказание никому не препятствовать дать мне напиться? - воскликнул Пифодор.
   - Никто нам никаких приказов не передавал. Но мы что-то не видим, чтобы кто-то рвался дать тебе попить, - опять расхохотался идущий впереди конвоир. - Разве кто-то проявляет о тебе заботу? Напротив, если б не мы, тебя бы уже разорвали на части. - Он заорал, обращаясь к толпе: - Эй, почему вы не жалеете его?! Почему не спешите напоить этого висельника?
   Идущие сзади и спереди люди тоже расхохотались и стали, издеваясь над Пифодором, бранить и зло насмехаться над ним.
   Несчастный наш герой окончательно понял, что коварно обманут, что стал жертвой собственной доверчивости, своей неколебимой наивной уверенности в том, что такие уважаемые всеми, благонадежные, избранные народом люди, как стратеги, не могут быть клятвопреступниками, что клятвы, данные Эвмелом, просто невозможно нарушить (ведь кто же захочет навлечь на себя страшный гибельный гнев богов?)
   Одна только мысль, что сейчас его, Пифодора будут распинать, что потом он будет долго, перенося нестерпимые мучения висеть на забаву злорадным зрителям, привела нашего героя в состояние такого неистового ужаса, что он опять заорал: "Нет!", затем встал на ноги, уперся ими что есть сил в мостовую и... вырвался. Правда, стражники тут же снова схватили его и стали держать крепче. Идущие сзади конвоиры выругались и отвесили ему по сильному пинку.
   И, хотя новый порыв отчаяния не принес нашему герою никакого облегчения участи, он вселил в его душу толику надежды, убедив, что возможно вырваться из мощных рук конвоиров. Пифодор решил постараться во чтобы то ни стало бежать. Он уже ничуть не задумывался о том, насколько невыполнима эта затея, насколько невозможно спастись даже в том случае, если каким-то образом удастся освободиться от конвоиров.
   Пифодор быстро придумал план действия, не лишенный некоторого хитроумия. Вначале он стал смотреть вправо и влево, надеясь увидеть пространства между домами, в одно из которых можно было бы шмыгнуть в случае, если удастся вырваться из рук стражников. Но он быстро отказался от идеи поджидать момент, когда появится такое пространство, зная, что промежутки между домами не часто встречаются в греческих городах, где здания по сторонам улиц строились обычно примыкающими друг к другу стенами или высокими оградами дворов, если таковые были. Сейчас, когда слишком небольшое расстояние оставалось до места казни, делать ставку на удачу встретить то, что встречается нечасто, было бы крайне неразумно.
   Специально, чтобы больше утомить ведущих его, он повис на их руках всем телом. Однако это имело результат, обратный его ожиданиям. Шедший справа конвоир сказал:
   - Этот ублюдок совсем идти не хочет.
   - Клянусь Гермесом, он опять без чувств. Мне надоело тащить это дерь-мо - сказал идущий слева, и воскликнул, обращаясь к шедшим спереди и сзади стражникам:
   - Эй, вы! Давайте смените нас! Мы не волы тащить за всех. Мы хотя и сменили вас недавно, но сил уже нет. Надо почаще меняться. А то он как труп тяжелый.
   - Ладно, - нехотя отозвался один из идущих сзади воинов. - Давайте так - вот до этого перекрестка доведите его, и мы с Эсхилом заменим вас.
   Ведущие Пифодора согласились. Но именно на следующем перекрестке, до которого оставалось шагов сорок, он и собирался сделать попытку убежать, полагая, что там, где больше направлений для бегства, там и больше шансов на успех. Узнав о намерении стражников, Пифодор сперва обрадовался, восприняв это как очень большую удачу, ведь когда другая пара конвоиров станет менять ту, что его тащит, руки его, по всей видимости, на какой-то момент освободятся, что должно, на первый взгляд, облегчить попытку бежать. Но тут же Пифодор понял ошибочность своего предположения: если он даст довести себя до перекрестка, то не только не обретет больше шансов на удачное бегство, а, напротив, лишит себя даже такой ничтожной надежды на спасение, ведь когда одна пара конвоиров будет менять другую, сразу четверо стражников окажутся обращенными к нему лицом и ему, связанному, придется бороться одновременно с четырьмя богатырями. Если же он позволит взять себя под руки воинам со свежими силами, то вступить в противоборство с ними будет еще бессмысленней, чем с этими, которые сейчас волокут его и которые, кажется, уже порядком утомлены. Значит, нужно, решил Пифодор, действовать за шагов шесть-восемь до перекрестка.
   Как только он приблизился на такое расстояние к пересечению улиц, то вдруг встал на ноги и поставил правую так, что конвоир споткнулся. Падая, тот повлек Пифодора за собой, что помогло ему освободиться от левого конвоира. В то же мгновение Пифодор сумел вырваться и из хватки упавшего стражника. Потная обессиленная рука воина сосколзнула с его руки. Конвоир слева выругался, хотел снова схватить Пифодора, но тот легко увернулся и устремился в пространство между стеною дома и впереди идущими стражниками. Это произошло настолько быстро и неожиданно для тех, что когда они обернулись на шум сзади, Пифодор был уже впереди них на перекрестке.
   Он бросился в толпу, стоявшую между домами улицы, пересекающей ту, по которой его вели. Впрочем, вряд ли можно назвать толпой группу человек в пятнадцать. На трех последних перекрестках, через которые проводили Пифодора, встречалось уже немного людей, так как большинство здешних жильцов еще рано утром отправились к театру и сейчас находились среди тех, кто шел за конвоем. Остались преимущественно только старики и рабы, которым хозяева не позволили далеко отлучаться из дома. Одни из них не могли воспрепятствовать ему по немощи своей, другие из сочувствия, поскольку знали, что разбойничьи шайки состоят преимущественно из беглых рабов.
   Пифодор действовал так быстро, что молодой мужчина, первым оказавшийся на его пути, хотя и испугался очень, не успел вовремя отскочить. Беглец был уверен, что тот хочет задержать его. Поэтому наш герой налетел на него, со всей силой ударив того левым боком. Раба отбросило в сторону. Перед глазами бегущего замелькали шарахающиеся вправо и влево фигуры людей, которых он не успел даже разглядеть. Все были явно сильно испуганы. Последней из этих людей ему на пути попалась какая-то старушонка. Она замешкалась. Неразбирающий дороги несущийся, как взбесившийся бык, Пифодор сбил и ее тоже.
   Перед ним открылась длиная безлюдная улица. Связанные за спиной руки несколько затрудняли бег. Тем не менее Пифодор мчался с такой скоростью, с какой не бегал даже когда побеждал в состязаниях бегунов.
   Сзади раздались возмущенные угрожающие крики, послышался топот многих ног. Пифодор не оглядывался, боясь, что если сделает это, то потеряет скорость. Но по ослабевающему шуму погони определил, что она все более отстает.
   Необычайно радуясь, удивляясь тому, что сумел вырваться на свободу, он начал обретать надежду. Она придавала ему сил не меньше, чем страх. Но тут он вспомнил, что не знает куда бежать, чтобы спастись. Сознание того, что спасение все равно невозможно, что его все равно поймают и казнят, и ощущение нарастающей усталости уничтожили едва появившуюся надежду. Отчаяние вернулось к нему и стало быстро отнимать силы.
   Мощные толчки ног гулко отдавались в ушах. Пылающее жаром небо повисло над ним уходящей в даль голубой полосой между белыми стенами домов, с выглядывающими над ними краями черепичных крыш. Раскаленный воздух врывался в легкие, словно желая разорвать их.
   Был соблазн вбежать в какую-нибудь открытую дверь и запереть ее за собой, но он понимал, что таким образом сам приведет себя в ловушку.
   Улица оказалась на редкость длинной. Вдруг из одной двери вышел какой-то старик с клюкой. Увидев бегущего к нему Пифодора и преследующую его целую толпу, он принял того за беглого раба и решил помочь поймать его, полагая, что сумеет справиться с изнуренным человеком, за спиной которого связаны руки. Старик взмахнул клюкой и опустил ее, намереваясь нанести оглушающий удар по голове Пифодора. Но ловкий Пифодор легко увернулся. Однако ему не удалось обежать старика. Тот шагнул вбок и снова оказался на пути беглеца. Он обхватил Пифодора руками, которыми, держа клюку за концы, стал вжимать ее ему в спину и вдобавок повис всем телом. Это позволило цепко удерживать несчастного молодого человека. И без того почти сломленный усталостью тот принужден был держать на себе весь вес противника. Тем не менее он нашел в себе силы так впечатать его спиной в стену дома, что тот расцепил руки.
   Увидев погоню уже совсем близко, Пифодор бросился бежать дальше. "Ах ты!" - услышал он за спиной злобный, возмущенный возглас, хрипло с досадой выдохнутый стариком из сдавленной груди.
   Преследующие Пифодора уже не кричали ему, требуя остановиться: они тоже были слишком утомлены бешенным темпом и бежали молча. Слышны были лишь дробный топот их ног и надрывное с присвистом дыхание.
   Отличный бегун, Пифодор, преодолевая неимоверную усталость, все же сумел немного увеличить разрыв между ним и преследователями. Улица кончилась. Он выбежал на перекресток. Здесь Пифодор задержался на несколько мгновений в сомнении какое выбрать направление. Справа над крышами домов возвышалась городская стена с башнями. Часть этой стены виднелась в конце идущей оттуда улицы. Пифодор хотел побежать в ту сторону, надеясь попытаться как-нибудь выбраться из города, но на этой улице увидел людей. Их было человек десять. Пифодор понимал, что они тоже постараются схватить его, и чувствовал, что не сможет прорваться к городской стене, преодолев сопротивление стольких людей. Поэтому он побежал влево, где улица была безлюдная, но вела вглубь города.
   От усталости он споткнулся и, чтобы не упасть, припал глубоко на правую ногу. С большим трудом ему удалось вернуться в прежнее положение и это преодоление собственного веса отняло у него слишком много сил из тех, что еще оставались. Вскоре такое повторилось. Теперь Пифодор снова слышал совсем рядом за спиною топот ног преследователей. Он не мог позволить себе оглянуться, по-прежнему опасаясь, что это, пусть на мгновение, но задержит его. Тем не менее, он немного повернул голову и, сильно скосив глаза, угловым зрением увидел совсем близко от него бегущих людей. Впереди преследователей были не конвоиры, а какие-то другие мужчины, по всей видимости, наиболее быстрые и выносливые из толпы. Те же значительно отстали, обремененные каждый мечом у пояса и массивным телосложением.
   Несмотря на огромную усталость, наш герой бежал еще довольно быстро. Уже недалеко было до конца и этой улицы. Пифодор видел, что ведет она на какую-то площадь. Из-за угла последнего дома улицы стал показываться угол какого-то храма. Пифодор понесся еще быстрее. Усталость в этот момент исчезла совсем, поскольку вдруг появилась надежда, пусть и ничтожная.
   Улица и в самом деле вывела на площадь. Она была неширокая. Посреди нее стоял небольшой храм. Пифодор знал, что если успеет добежать до него и начнет молиться перед алтарем или кумиром, то по древней традиции никто не будет в праве силой увести его с того места и тем более убить там. Правда, он знал также, что это правило часто не соблюдается, что в лучшем случае ему удастся только отсрочить смерть на несколько дней, потому что никто не будет давать ему ни воды, ни еды и придется умереть от жажды и голода. Тем не менее, он ощутил такую радость, словно уже был спасен.
   Сзади раздались крики:
   - Не дайте ему добежать до алтаря!
   Но догнать Пифодора уже не мог никто. Он стремглав преодолел расстояние до алтаря, стоявшего перед храмом. Но, понимая, что лучше провести несколько дней под крышей, чем под открытым небом, наш герой предпочел искать спасение внутри святилища. Пробежать вверх по ступеням к портику, а затем между колоннами через дверь здания к кумиру, стоявшему в глубине небольшой залы, было для Пифодора делом нескольких мгновений.
   Стоявший немного поодаль от изваяния божества длинноволосый бородатый жрец полуобернулся и недовольно, лениво, словно нехотя, произнес:
   - Опять. Трех дней не прошло.
   Падающий из квадратного отверстия в крыше свет, хорошо освещал кумира и этого жреца, но углы залы были в глубоком мраке, не проницаемом пока для глаз Пифодора, которые только что слепило яркое солнце. Поэтому он не разглядел другого находящегося здесь человека, сказавшего:
   - Опять, наверное, раб убоялся сурового наказания. Какой-то шум на улице. Это за ним бегут, конечно. Слушай, парень, лучше сразу сдайся. Все равно придется...
   Он не успел договорить, как в храм вбежали первые преследователи Пифодора.
   Он в ужасе что есть сил прижался лицом и грудью к мраморным ногам кумира. Ему не верилось, что благочестивый страх сможет остановить тех, кто хочет схватить его. Пифодор ожидал, что все сейчас набросятся на него и потащат к выходу из храма на казнь.
   Но пока никто не прикасался к нему. За спиной слышалось тяжелое дыхание вбежавших. По всей видимости, они были так утомлены, что не могли говорить даже. Только один сумел произнести сиплым и прерывистым от сильной одышки голосом:
   - Успел-таки, со-ба-ка.
   Чуть отдышавшись, они принялись требовать от него покориться судьбе и покинуть святилище.
   Подбегали те преследователи, которые отстали от первых. Храм быстро наполнялся толпой. Толпа шумела, негодуя на то, что этот, как она была уверена, отъявленный, нечестивый преступник посмел искать защиты в святилище, призывала его послушно дать возложить на себя заслуженную кару.
   Нашему герою говорили, что если он добровольно не выйдет, то его выведут насильно и умертвят еще более ужасным способом, чем распятие. Вскоре, однако, окружившие Пифодора люди, поняли, что угрозами подвергнуть еще более жестокой казни, чем та которую назначил суд, не смогут заставить осужденного уйти с ними из храма: возможно ли запугать человека тем, что вряд ли ужаснее ожидаемого?
   Тогда перешли к уговорам. Вначале ему обещали заменить распятие на какую-нибудь совсем легкую, быструю казнь. И так не добившись согласия, стали и вовсе уверять, что не будут его убивать, а только поместят в тюрьму, да и то на недолгое время. Пифодор понимал, что это, конечно же, ложь. Он хорошо знал, что когда стараются выманить из святилища "молящего о защите", то всегда лгут.
   На все уговоры Пифодор отвечал отказом и утверждением, что не является разбойником, что стал жертвой коварных действий стратега.
   Убедившись, что нахождение возле кумира и в самом деле обеспечивает безопасность, наш герой постепенно начал приходить в себя и наконец решился повернуться спиной к изваянию, чтобы лицом к лицу вступить в разговор с теми, кто его уговаривает. Он увидел перед собою людей, молодых, средних лет и пожилых. Они были в белых и цветных одеждах. Лица выражали гнев, презрение, торжество жестокости и превосходство сильного над слабым. Эти выражения лиц разительно не вязались с доброжелательными заверениями.
   Дрожащим прерывающимся голосом Пифодор начал рассказывать как прибыл с аргосским священным посольством в Дельфы, как подвергся нападению разбойников и как согласился пожертвовать собой ради друзей, которых стратег грозил убить, если он, Пифодор, не возьмет на себя вину преступных сыновей из именитых семейств, призывал поскорее освободить из тюрьмы его друзей, уверяя, что именно они могут подтвердить правоту его слов, и что опасается за их жизнь, так как убедился в коварности стратега.
   Все смеялись, слушая его.
   - Сейчас, конечно, ты что угодно выдумаешь, лишь бы спасти свою жалкую негодную жизнь.
   - Знаешь, какие слухи у нас здесь ходят, вот и спешишь использовать их.
   - Только зря стараешься: всем понятно, что ты лжешь, - говорили ему.
   Иные возмущенно требовали, чтобы он прекратил оговаривать стратега и детей из самых уважаемых в городе семейств, грозили, что в противном случае возьмут на себя грех преступить священный закон и собственноручно оттащат его от кумира. Тем не менее Пифодор снова и снова рассказывал людям правду о том, что с ним произошло. Ему приходилось часто повторять свой рассказ, так как сквозь толпу к нему все время пробивались новые любопытные. Но никто не верил.
   Вдруг один пухлощекий светловолосый мужчина в долгополом синем хитоне и желтом гиматии удивленно воскликнул, указывая пальцем на голову кумира:
   - Во, как похож-то! Клянусь Аполлоном, невероятное сходство!
   Он опустил руку и теперь указывал на Пифодора. Все стоявшие поблизости люди замолчали и стали глядеть то на нашего героя, то выше него. На лицах у них тоже выразилось немалое удивление.
   - Да, и правда... и правда. Как похож ведь.
   - Словно это он!
   - Вот это да!
   - Надо же, такой мерзавец и так похож на него! - услышал Пифодор высказывания людей, пораженных не менее, чем пухлощекий.
   Наш герой и сам был охвачен сильным чувством удивления и любопытства. Только сейчас он подумал: "Что это за храм? У ног какого божества я нахожусь?" Видя на стенах воинские доспехи и оружие, решил, что оказался в святилище Ареса. (Примечание: у древних греков был обычай украшать стены храмов Ареса трофейным оружием). "Вот уж не ожидал, что похож на какое-то божество", - подумал Пифодор и взглянул вверх на голову кумира, но увидел только подбородок, чуть выглядывающий из-за него кончик носа с широкими ноздрями, выступающие по бокам скулы и мочки ушей изваяния. Конечно, определить сходство в таком ракурсе не было возможно. Отойти же от статуи, хотя бы на три-четыре шага, он не решался, так как не сомневался, что его сейчас же схватят и повлекут из храма. Тем не менее, когда он узнал о своем сходстве с кумиром, у него сразу появилась надежда на то, что ему и в самом деле могут заменить казнь на тюремное заключение.
   - Вот видите, я похож на Ареса, - воскликнул он, - а вы меня убить хотите!
   - Это не Арес, - сказал Пифодору, кивнув на статую, пухлощекий. - Это коринфский герой Аристей. Он прославлен здесь. Мы почитаем его. Он два раза возглавлял амфиктионию и оба раза разгромил на голову непобедимых галлатов, а перед ними, как ты знаешь, даже македоняне не устояли. (Примечания: Древние греки часто создавали культ поклонения умершему герою, который, по их представлениям, приобретал после смерти свойства божеста. Стены посвященного ему храма, как и стены святилища Ареса, Зевса, Афины украшались трофейным оружием. Примером проявления подобной традиции было, например, обожествление Геракла, Одиссея, Ахилла и др.
  Амфиктиония - союз древнегреческих государств, находящихся поблизости от какого-либо особо почитаемого культового места, созданный для защиты его).
  
   - Ты говоришь, Аристей Коринфский? Значит, он из Коринфа? - спросил Пифодор пухлощекого.
   - Значит, так, - ответил тот. - Да его так ведь и зовут - Аристей Коритнфский.
   - Но,.. но я знаю только одного стратега Аристея из Коринфа. Он был убит там несколько лет назад, - удивленно и озадаченно произнес Пифодор.
   - Да, это он и есть. Только в Коринфе его не почитают, - сказал пухлощекий.
   - Какой там, как раз наоборот - эти нечестивцы как раз и убили его! Будь они прокляты! Поэтому мы поддерживаем любого, кто воюет с Коринфом! - послышались возгласы в толпе. - Вот уж не завидуем тем, кто убил его: им пришлось испытать всю силу мести Аристея! (Примечание: по повериям древних греков, души обожествленных умерших героев приобретали власть над людьми, подобную той, какую имели боги).
   Необычайно пораженный, обрадованный тем, что узнал об отце, Пифодор бросился к ногам статуи, прижался к ней лицом, грудью, испытывая при этом чувство сладостно-восторженного потрясения, какое может испытывать только человек, ставший воочию свидетелем настоящего чуда, которое вдобавок должно послужить ему во спасение. Затем, глядя молитвенно вверх, он произнес:
   - О, отец, ты воистину велик! Как много я слышал о твоей доблести, о твоих победах, подвигах! Но разве,... но разве я мог предположить, что где-то тебе поклоняются как божеству, да еще в таком святом месте, как Дельфы?! Вот уж не думал, что доведется все-таки с тобой снова свидеться. Жаль, что произошло это при таких обстоятельствах.
   - Что это он его отцом называет? - спросил юношеский голос в толпе.
   - Так он и нам отец, Аристей Коринфский. Он всем отец, - ответил кто-то спросившему.
   Пифодор повернулся к стоявшим сзади и воскликнул:
   - И как же, как же вы хотите убить меня, дельфийцы, если вы молитесь Аристею?! Как же вы хотите убить сына его?! Ведь я же,... я же сын его!
   Только он сказал это, как все находящиеся в храме разом разразились дружным хохотом.
   - Какое кощунство! Вот мерзавец!
   - Как ты смеешь называть себя сыном того, на кого даже смотреть не достоен?!
   - Так ты же только сейчас говорил, что аргивянин, а теперь вдруг коринфянином сделался!
   - Да он сейчас хоть к кому примажется, лишь бы заслуженного наказания избежать!
   - Молчи, мерзавец, не кощунствуй! - раздались гневные крики.
   Но Пифодор не замолчал. Он стал громко и подробно рассказывать как своими глазами видел расправу повстанцев над его семьей и в том числе над Аристеем, как сам чудом остался жив и был вывезен из Коринфа каким-то добрым сжалившимся над ним человеком в Аргос, где нашел приют у гостеприимца отца.
   Никто ему не верил, и все смеялись над его рассказами. Многие уже уходили из храма, не надеясь посмотреть сегодня на казнь, так как знали, что никогда "молящих о защите" не удается быстро выманить из святилища. Места ушедших в толпе сразу занимали другие. Но им уже было известно о необычайном внешнем сходстве нашего героя с кумиром, и они с любопытством разглядывали лицо Пифодора, сличая его черты с чертами лица статуи. Пифодору приходилось вновь и вновь рассказывать о своих злоключениях новым слушателям. Но они относились к нему и его рассказам ни чем не лучше прежних.
   Тем не менее никогда еще в храме Аристея не бывало столько народа в один день, сколько сегодня. Быстро распространялась молва о том, что осужденный на распятие преступник сумел бежать из-под стражи, находясь почти уже у самого места казни, что он как две капли воды похож на Аристея, которого молит о защите в его храме, и вдобавок утверждает, что является сыном этого прославленного, имеющего много поклонников героя.
   В любом греческом городе, обычно небогатом событиями, известие о том, что кто-то опять в каком-то храме ищет спасение, развлекало обывателей, которые с удовольствием ходили поглазеть на несчастного, но никогда подобный случай не вызывал среди местных жителей такого огромного интереса как нынешний. Все дельфийцы, иные целыми семьями, шли в святилище Аристея. Происходящим были заинтригованы даже многие паломники. Забыв об участии в ритуальных церемониях, ради которых прибыли в Дельфы, они спешили туда, куда и местные жители, увеличивая столпотворение внутри храма и вокруг него. Но, к несчастью нашего героя, ни один из них не был из Аргоса.
   Несмотря на то, что люди в толпе менялись, не уходили те шесть стражников, которые упустили Пифодора, и еще несколько мужчин, почему-то особенно недовольных задержкой казни. Они-то в основном и уговаривали Пифодора покинуть храм. Их терпение наконец иссякло, и они опять перешли к угрозам увести его силой, если он не подчинится им. Их озлобленность передавалась окружающим. Толпа еще сильнее негодавала, слыша лживые, как она была уверена, утверждения Пифодора.
   Видя, что все старания убедить толпу в правдивости своих рассказов тщетны, наш герой снова начал впадать в отчаяние.
   В храм вошел какой-то немолодой коренастый мужчина, перед которым толпа стала почтительно расступаться. Кто-то сказал:
   - Вот Пелопид, Он знает. Он сейчас изобличит этого мерзавца, лжеца!
   Со словами: "Ну, я погляжу, погляжу..." Пелопид шел прямо к Пифодору, пристально вглядываясь в него и шлепая босыми кривоватыми ногами по красивому выложенному мозаикой полу. Этот человек имел довольно своеобразный вид. Несмотря на свою босоногость он явно не относился к бедному сословию, о чем свидетельствовала его шитая золотом туника. Она была зеленая и спускалась ниже колен. Сразу обращали на себя внимание мощные мускулистые руки Пелопида. Можно было подумать, что они принадлежат завсегдатаю палестр и гимнасиев, атлетически развитому богачу, но своими очень большими, переразвитыми, с грубой кожей кистями, к которым с могучих предплечий сходили узловатые жилы, напоминали большие натруженные руки кожемяки, кузнеца или каменотеса. Глубокие мимические морщины резко очерчивали сильно выпяченную нижнюю часть лица с тонкими бесцветными губами. Рыжие с проседью редкие локоны свисали по бокам лысого крутолобого черепа. Пелопид относился к людям неопределенного возраста: ему можно было дать на вид и сорок и шестьдесят лет.
   Он подошел к Пифодору и остановился, продолжая испытующе оценивать его острым, внимательным взглядом быстро двигающихся глаз. Несколько раз он посмотрел вверх на голову кумира.
   - Так, значит, говоришь, что ты сын Аристея? - спросил он Пифодора, насмешливо скривив губы.
   - Да, - кивнул тот.
   - Это Пелопид, наш ваятель.
   - Эту статую как раз он сделал. И ту, что на площади, - сообщили Пифодору из толпы.
   - Тогда, если ты и вправду сын Аристея, то ты должен знать такое о нем, что могут знать только его близкие, а посторонние не знают.
   - Конечно, - согласился Пифодор.
   - У Аристея была дурная привычка, - тут Пелопид благоговейно устремил взор к лицу кумира и, простерев вверх к нему руки, произнес: - О, владыка, надеюсь, ты не прогневаешься на меня за то, что вспомнил о той твоей привычке! Все равно никто о ней не узнает: память о ней умрет со мной. Заговорил о ней только ради того, чтобы изобличить святотатца, посмевшего оскорбить тебя. Я изобличу его, его казнят, ты будешь доволен. Прими же и эти мои старания как приношение тебе и будь милостив ко мне во всем!
   - Так вот, слушай меня, мерзавец, - он снова обратился к Пифодору, - у Аристея была причуда. О, конечно, он великий! У него огромная сила воли! Поэтому он никогда не поддавался этой привычке на людях. Никто никогда не видел ничего такого за ним. Даже его телохранители: я нарочно расспрашивал их. Из любопытства. Я же не знал тогда что мы,.. что мы почитать его будем, молиться ему будем. А то бы разве я дерзнул?! Но как меня ни просили, я никогда ни кому не показал ту гримасу, потому что умею хранить чужие тайны, - казалось, Пелопид не столько говорит Пифодору, сколько людям из толпы, к которым то и дело поворачивал голову. - А как я узнал какая она, эта гримаса? Да вот как. Когда я его ваял, то мы с ним по нескольку часов кряду каждый день проводили наедине друг с другом у меня в мастерской. Все, когда их подолгу ваяешь, о чем-то своем думают. Если это продолжается долго, то в какой-то момент можно забыть, что не один находишься. Вот и Аристей забылся, сделал то, что при посторонних не делал. Поняв, что ему не удалось скрыть от меня свою дурную привычку, он перестал себя вовсе сдерживать. Я очень хорошо запомнил эту гримасу, потому что она,.. она, сказать по правде, довольно сильно раздрожала меня, так как мешала сосредоточиться на его лице. И если ты, собака, правда его сын, хотя об этом даже подумать грешно, то ты должен знать какая была эта гримаса: никто не скрывает своих причуд среди домочадцев. Всякий не сдерживается дома и всегда таков, каков он есть на самом деле. Гримаса эта очень своеобразна была - случайно угадать ее невозможно. Ну-ка давай, изобрази.
   Пифодор сразу понял, что имеет ввиду Пелопид. Это несуразное смешное выражение он часто видел на лице отца и старательно подражал ему, за что получал замечания от матери, опасавшейся, что и к сыну пристанет дурная причуда. Наш герой с радостью воскликнул: "Гляди же, гляди!", после чего без труда воспроизвел гримасу, которая когда-то от частых повторов чуть не стала и его навязчивой привычкой.
   Пелопид отпрянул от Пифодора как от огня, пал на колени и, протягивая в ужасе к нему дрожащие руки, взмолился:
   - Пощади, пощади меня, владыка! О, владыка, не ведал я, не ведал кто передо мной! Да возможно ли,.. возможно ли было догадаться?! О, владыка, умоляю, умоляю, проси отца своего, чтобы он не гневался на меня и не карал за то, что не поверил я сразу сыну его и оскорблял тебя даже! Но возможно ли, возможно ли было поверить?!
   Только он сказал это, как все, кто был в храме, тоже пали на колени. Всю толпу, которая только что угрожающе надвигалась на Пифодора, презрительно насмехаясь над ним, он к великому своему изумлению увидел вдруг внизу, увидел множество склоненных перед ним голов, плеч, спин. В следующее мгновение люди подняли искаженные ужасом лица, устремили на него виноватые, полные благоговения взгляды. Затем храм наполнился шумом голосов, но не таких, какие звучали раньше - угрожающих, зло насмехающихся, - а кающихся, умоляющих, подобострастных. Все говорили приблизительно то же, что и Пелопид, когда тот поверил, что Пифодор действително является сыном Аристея.
   Наш герой облегченно вздохнул, но продолжал стоять, не говоря ни слова, с трудом веря в свое спасение, Наконец он радостно умиротворенно улыбнулся, заявил, что ни на кого не сердится. Всех прощает и всех попросил скорее встать. Он сказал это так, словно боялся, что если продолжит держать людей на коленях, то они могут передумать быть такими, какими неожиданно стали. Ему и в самом деле казалось, что происходящее сейчас есть что-то нереальное, обманчивое, что настроение толпы вот-вот переменится, станет опять злым, враждебным ему.
   Первым Пелопид, а затем и многие другие бросились обнимать и целовать Пифодору ноги. Началась настоящая давка: каждый стремился лично убедить его в том, что раскаивается в своем недавнем враждебном отношении к нему и готов отныне поклоняться и служить ему. Никакие уговоры Пифодора прекратить это самоуничежение не действовали на них. Ему пришлось удовлетворить желание расцеловать его ноги всем стремящимся таким образом засвидетельствовать искренность своего раскаяния. Многие снимали с себя одежды и умоляли нашего героя принять их в дар, чтобы поскорее заменить ими свою бедную хламиду. Он упорно отказывался, уверяя, что и сам без труда найдет себе подходящее платье.
   Шесть стражников, а также те из толпы, кто особенно рьяно помогал им убедить Пифодора уйти из храма, теперь пуще остальных умоляли о прощении. Наш герой вынужден был и этих людей успокоить, обещая обратиться с просьбой к Аристею не преследовать их местью за сына.
   Пифодор окончательно уверовал в то, что обрел большую власть над толпой, что теперь никто, по крайней мере из находящихся здесь людей, не решится повести себя как-либо враждебно по отношению к нему. Торжествуя, наш герой глядел на теснящихся вокруг и ползующих у его ног людей. Немного придя в себя от этой огромной радости, он вспомнил о друзьях, ради которых чуть не принял мученическую смерть. В безопасности их Пифодор был слишком не уверен. Ни стратега, ни начальника тюрьмы, здесь, в храме, он не видел. Он не мог знать каковы теперь их намерения по отношению к его друзьям - остались прежними или изменились. В то же время понимал, что ситуация не терпит промедления. Но также опасался поспешными не обдуманными действиями спровоцировать врагов на совершение поступка, последствия которого уже нельзя будет исправить. Поэтому наш герой решил предпринять то, что считал возможно и необходимо предпринять в сложившихся обстоятельствах.
   Пифодор поднял руку и воскликнул:
   - Слушайте все! Мне нужна ваша помощь!
   - Говори! Все сделаем! Приказывай! - закричали отовсюду.
   - Ступайте все, ходите по городу, всем говорите кто я такой. Рассказывайте, как вы убедились, что я и в самом деле сын Аристея! - громко произнес Пифодор.
   Толпа бросилась исполнять его поручение.
   Бывшим своим конвоирам Пифодор велел остаться. Он немедленно посвятил их в план своих действий. В соответствии с ним один из воинов снова связал Пифодору руки за спиной, но на этот раз так, чтобы тому легко было в нужный момент освободиться от веревки.
   В окружении конвоиров наш герой вышел из храма. Они пошли к городской тюрьме. Стражники сопровождали Пифодора также, как и сегодня утром, когда вели на казнь, только не тащили под руки.
   Многие из тех, кто еще не знал, что он сумел доказать свое родство с Аристеем, видя его, идущего свявязанным под конвоем, обращались к воинам с такими словами: "Что, сдался все-таки? Наконец-то. Судя по направлению, в тюрьму ведете? Значит, казнь перенесена? Да? Конечно: народ-то разошелся уже. Да и вечер скоро. Когда теперь казнь-то будет? Завтра утром, наверное, да?"
   Чтобы не раскрывать замысла Пифодора и не терять драгоценного времени объяснениями, стражники им советовали идти в театр, где они смогут узнать то, что их интересует, и, кроме того, нечто столь поразительное, что в это трудно даже поверить. Если же расспрашивающий называл Пифодора преступником или как-либо еще неуважительно, воины угрожающе с возмущением кричали: "Замолчи, сволочь! Храни благоречие перед владыкой! Скоро в ногах у него валяться будешь, моля о прощении! Иди на театр - там все узнаешь!" Любой, услышав такое, застывал в полнейшем недоумении и совершенно озадаченный, а затем спешил в Народное Собрание, где надеялся получить ответ на то, что его чрезвычайно заинтриговало.
   Совсем иначе вели себя люди, которые уже знали, чем завершилось пребывание Пифодора в храме. Те с негодованием требовали немедленно развязать и отпустить его, подступали к конвоирам, угрожающе размахивая кулаками, подобранными палками, камнями, а иные мечами или кенжалами, у кого они имелись с собой, призывали прохожих и жителей ближайших домов помочь им освободить сына Аристея. Таких приходилось увещевать самому Пифодору. Он убеждал, что сам заставил связать себя, а зачем - о том скоро узнают в театре, где должны ожидать его. При этом Пифодор запрещал следовать за ним, уверяя, что это может сильно навредить ему.
   Избавившись таким образом от нежелательных попутчиков, наш герой вместе со стражниками скоро добрался до городской тюрьмы.
   Охранявшему вход рабу конвоиры сказали, что казнь перенесена назавтра, и они привели осужденного провести ночь в карцере. Едва часовой впустил их, как один из вошедших мгновенно выхватил из ножен меч и заколол его, никак не ожидавшего встретить врага в том, кто каждый день дружелюбно здоровался с ним.
   Дюжие конвоиры, все с обнаженными мечами, бросились в комнату караула.
   Пифодор подобрал меч убитого и решил тоже принять участие в боевой схватке. Перед ним чуть виднелась в полумраке каменная лестница, ведущая на второй этаж. Слева чернел вход в темный коридор. В стене справа светлела открытая дверь, куда устремились конвоиры. Оттуда уже раздавались крики.
   Пифодор вошел в квадратное сумрачное помещение, тускло освещенное двумя окошками под потолком. Сражаться уже не было никакой необходимости: конвоиры Пифодора в считанные мгновения перебили почти всех застигнутых врасплох отдыхавших тюремных рабов-стражников. Какое-то сопротивление успели оказать только двое караульных, в обязанность которых входило бодрствовать. Они лежали сейчас, окровавленные, с мечом в руке, на полу, содрогаясь в предсмертных конвульсиях. Под каменными стенами на постелях из сухих листьев и травы, покрытых воловьими шкурами, лежали залитые кровью другие убитые. По всей видимости, смерть застала их спящими или в момент неожиданного страшного пробуждения: они не успели даже вооружиться - меч и небольшой круглый щит лежали на полу у постели каждого.
   Двое еще оставшихся в живых тюремных караульных в истерическом ужасе ползали в ногах победителей, умоляя о пощаде. Пифодор велел их не убивать.
   - Где аргивяне?! Они живы?! - спросил он взволнованно тюремщиков, боясь, что опоздал спасти друзей.
   - Аргивяне? - произнес один из тюремщиков, тараща испуганно глаза с огромными зрачками.
   - Да те, те самые, - толкнул его локтем другой тюремщик, - которых нам велено удавить сегодня ночью. Они же аргивяне! Они же и есть аргивяне!
   Пифодор приказал отвести его поскорее к заточенным друзьям.
   Те отнюдь не обрадовались, увидев в своей камере того, кого считали уже казненным. Напротив, они крайне огорчились, пришли в панический ужас, подумав, что друг не сдержал обещания, что потому их до сих пор и не выпустили из тюрьмы, что не выполнено главное условие договора.
   Пифодор быстро поведал им невероятную историю своего чудесного спасения. Друзья не поверили. И только тогда, когда он стал выводить их из узилища, и они обнаружили у порога убитого знакомого им стражника, когда увидели, что Пифодор держит себя как несомненный предводитель могучих сопровождающих его воинов, то не могли не поверить, и радости их не было предела.
  
   16
  
   В театре уже шумело множество народа, когда Пифодор, его аргосские друзья и сопровождавшие их дельфийцы пришли туда. Все собравшиеся уже знали, что наш герой сын Аристея. Едва завидев Пифодора, толпы людей бросились к нему с мольбами о прощении. Началась давка. Повторилось то, что происходило в храме, только в большем масштабе. Пифодор громко кричал, до хрипоты, уговаривая всех вернуться на прежние места и сумел уговорить только тогда, когда сделал вид, что собирается уходить.
   Здесь было много женщин и детей. Их обычно не допускали в народное собрание, но столь сильно дельфийцев поразило и заинтересовало сегодняшнее событие, главным героем которого оказался Пифодор, что все устремились в театр, где, как стало известно, была возможность получить достоверные сведения о сыне Аристея, и ожидалось его появление. Ввиду необычайности происходящего события всем, кроме рабов и иноземцев, было дано право участвовать в Народном Собрании, что случалось исключительно редко.
   Сотни людей в белых, синих, красных, зеленых, голубых одеждах расположились на длинных рядах скамей, ступенями поднимающихся вверх по большому дугообразному склону, огибающему внизу орхестру. Головы многих украшали венки. Большинству находящихся здесь сын Аристея казался близким к богам, а боги, как уже говорилось выше, по представлению древних греков, благосклоннее были к тем, кто в венках.
   - Он ранен! У него кровь! - крикнул кто-то. К Пифодору подошел полноватый, лысоватый мужчина в синей тунике. Он назвался лекарем и попросил позволить ему осмотреть его рану. Пифодор, конечно, не возражал и поднял край хламиды. Врач наклонился и стал внимательно и озабоченно разглядывать бок. Тот сам удивленно и встревоженно посмотрел туда. О своей ране Пифодор забыл еще вчера. Утром, когда убегал от преследователей, она вскрылась, и кровь потекла по ноге. В состоянии сильнейшего страха он этого даже не заметил. Когда находился уже в храме и перестал совершать интенсивные физические усилия, кровь быстро остановилась и запеклась. Только сейчас он вспомнил о ране, потому что ему о ней напомнили.
   Вслед за первым доктором подбежали еще трое. Лекаря сошлись во мнении, что рана легкая и не опасна.
   - Обычно мы не перевязываем такие, - сказал первый, - они так скорей заживают. Но неплохо положить разжеванную кору дуба. Сейчас я пошлю слугу. Он здесь, за воротами ждет.
   Полноватый лекарь быстро зашагал к выходу из театра.
   Но как ни спешил посланный старый раб, доставил снадобье он все же не скоро. Пифодору обработали рану, когда уже важная для него часть собрания завершилась и началась другая, не требующая его участия.
   Одновременно с лекарями к нему подходили богато одетые люди и просили его обменяться с ними одеждой, говоря, что не могут допустить того, чтобы сын Аристея был в жалкой хламиде. Он надел ее в тюрьме взамен своей красивой эфебовой, от которой стратег поспешил избавиться как от важной улики, изобличающей принадлежность нашего героя к аргосскому священному посольству. Пифодор, как и в храме, упорно отказывался от предлагаемых ему одежд. Делал это опять из скромности. Все же наконец согласился облачиться хотя бы в гиматий. Широкая голубая с золотым шитьем ткань, закрыв большую часть хламиды, сразу сделала его нярядным.
   На орхестре вблизи зрительских трибун находился алтарь. Около него стояли два жреца. Один держал в поводу украшенного цветами барашка. Священнослужители попросили нашего героя дозволения приступить к жертвоприношению. Пифодор дал разрешение, и жрецы совершили заклание. Так, согласно эллинским обычаям, было открыто Народное Собрание.
   Стоявший немного поодаль от жертвенника Пифодор, со своими аргосскими друзьями, окинул взглядом пестрые ряды дельфийцев, уходившие вверх и вогнутые полумесяцем. Он не переставал поражаться и радоваться тому, что избежал казни, что жив, что все эти люди пришли сюда только ради него одного, и не для того, чтобы поглазеть на его мучения, как это было утром, а чтобы почтить его, словно божество.
   Не привыкший держать речь перед таким большим количеством людей, громко произнося слова и, чувствуя, что не хватает силы голоса, наш герой попросил подойти к нему кого-нибудь из глашатаев. По рядам собравшихся пробежало шумное оживление.
   - Пусть Мильтиад, Мильтиад выйдет! Он лучше всех!
   - Нет, Дамосикл! Эй, Дамосикл, где ты?! Давай, быстрей спускайся - не заставляй ждать владыку!
   - Пусть Мириск подойдет!
   - Нет, я, я подойду! - раздались вблизи и послышались выше голоса.
   К Пифодору спустились несколько человек. Между ними началась сильная ссора за право услужить сыну Аристея. Тот сказал, что не сомневается в искусстве никого из них, но, чтобы прекратить спор между ними, вынужден выбрать подошедшего первым.
   На орхестре остался высокий в красной долгополой тунике мужчина, с большой выпуклой грудью, лысый и чернобородый. Он стал повторять слова Пифодора да так громко, что хорошо слышно было даже на самых последних рядах.
   - Дельфийцы, я благодарю богов за то, что они вразумили вас! - произнес наш герой. - Глядите, вот те люди, о которых я говорил вам, когда вы не хотели верить мне. Они - мои друзья, аргивяне. Это их ваш стратег схватил и, угрожал убить, если я на суде откажусь назваться разбойником. Они подтвердят.
   - Да мы верим тебе!
   - Верим тебе и так, владыка!
   - И без них верим! - закричали собравшиеся, - ты лучше скажи что мы должны сделать, чтобы искупить свою вину перед тобой, свой позор! Скажи какие дары хочешь!
   По приказу Пифодора стоявший на орхестре трубач призвал звуками трубы народ к молчанию. Когда стало достаточно тихо, наш герой продолжал говорить:
   - Дельфийцы, узнайте, что ваш стратег не только заставил меня взять на себя вину разбойников, но он к тому же клятвопреступник и безбожник! Он клялся мне, что сохранит жизнь моим друзьям, если я выдам себя за разбойника. Но когда я освободил их, в тюрьме мне сказали, что палачи уже получили приказ умертвить их! Он оскорбил богов, которыми клялся! Так поступить мог только безбожник, коварный подлец!
   В театре поднялся невообразимый шум. Люди, вскочив с мест, кричали, требуя скорее привести преступного стратега, чтобы судить и казнить его.
   Тут слово взял предводитель демократической партии Каландион, сидевший в первом ряду на одном из почетных мест, имевших вид каменных кресел. Он вышел на орхестру и поднял руку. Шум быстро затих. Привычным к выступлениям перед большой публикой сильным голосом Каландион произнес:
   - Присутствующие, узнайте, что Эвмел, Подоллирий и "большаки", сыновья которых оказались разбойниками, все со своими семьями уже бежали из города!
   Снова театр наполнился громким угрожающе-негодующим шумом. Раздались призывы идти убивать и грабить семьи еще оставшихся в городе богатых, именитых граждан, под предлогом того, что в их домах могут скрываться уцелевшие члены шайки, побитой сыном Аристея. Даже если разбойников и нет в этих семьях, кричали многие дельфийцы, они все равно заслуживают расправы, так как все "большаки" ничем не лучше разбойников, только действуют под прикрытием закона. Находящиеся здесь граждане из правящей гетерии сбились в одну кучку, оказавшуюся словно в осаде: с разных сторон к ним подступали с угрожающими криками разъяренные дельфийцы.
   Каландион старался образумить народ. Широко раскинув руки, словно надеясь таким образом удержать толпу, он орал как только мог громко:
   - Дельфийцы, успокойтесь! Не забывайте в каком городе вы живете! На вас смотрит вся Эллада, все греческие города за пределом ее! Пусть все знают, что Дельфы являются образцом гражданской сдержанности! Не уподобляйтесь диким варварам!
   Но его слова заглушал общий шум! Их слышали лишь находившиеся поблизости. Даже пронзительные звуки трубы не могли помочь восстановить тишину и обратить внимание собравшихся на оратора. Тогда слово снова взял Пифодор. Стоило ему только поднять руку, как шум начал быстро смолкать. Люди толкали локтями тех, кто пока не заметил поднятой руки сына Аристея. В наступившей тишине раздался голос глашатая, повторявшего слова Пифодора:
   - Дельфийцы, я призываю вас не чинить расправу над "большаками"! Не давайте волю необузданному гневу! Не забывайте, что именно так, - без всякого суда разъяренной толпой, - несправедливо были убиты Аристей и его семья!
   Восстановленной тишиной воспользовался и Каландион. Он сказал:
   - Присутствующие, нет никаких оснований для расправы над "большаками". Их власть у нас и так ограничена. Нам даже, я знаю, завидуют в других городах. Я согласен, однако, что власть их надо еще больше ограничить. И к этому я вас много раз призывал. Но сделать это надо законно, как положено,- голосованием. Нам нужно лишь внести законы, которые нас уровняют в правах с ними. Чтобы в Совет избиралось наших больше. Сейчас момент, как никогда, благоприятный для этого. "Большаки" нам уже не смогут помешать: слишком они опозорены, а, главное, с нами сын Аристея! Сегодня же примим нужные законы. Конечно, голосовать будут только граждане. Да вот еще что: не стоит расстраиваться и любителям кровавых расправ. Я предусмотрительно велел схватить несколько человек. Они очень виновны перед сыном Аристея. Мы должны их судить и казнить как можно более жестоко! Это жители того переулка, где сын Аристея был вынужден один сражаться с целой бандой. Они не пришли ему на помощь - это раз. Во-вторых, они подло оговорили его перед нами.
   Собравшиеся снова зашумели и, хотя тоже громко и возмущенно, но шум был уже не тот, что прежде, не дико-свирепым, а таким, какой обычно бывает в Народном Собрании. Без такого шума ни одно оно не обходилось, так как участники этих собраний любили выражать подобным образом свое отношение к обсуждаемым вопросам. Сейчас в шуме звучало одобрение предложения Каландиона.
   По его приказу из входа в театр на орхестру ввели двадцать восемь связанных, бледных от ужаса человек - мужчин и женщин. С душераздирающими криками они бросились к ногам Пифодора и стали молить о пощаде.
   - Встаньте, - сказал он, - я не собираюсь вас наказывать! Но вы все же объясните мне почему, почему вы лжесвидетельствовали против меня?!
   - О, владыка, прости ты нас несчастных!
   - Мы ничего не видели!
   - Шум боя так нас напугал! Мы боялись даже выглянуть на улицу, не то чтобы выйти, - отвечали связанные.
   - Почему же, ничего не видевши, вы стали утверждать, что я разбойник, что я убил невиновных?!
   - Когда мы вышли и увидели столько убитых, мы не могли поверить, что их всех убил ты один.
   - Мы же не знали, что ты сын Аристея. Разве простой смертный мог такое сделать?
   - К тому же ты нас оскорбил - мы обиделись и начали все обвинять тебя, со злости.
   - О, владыка, если бы мы знали, что ты сын Аристея! Но откуда нам было знать?!
   Наш герой велел немедленно освободить этих злополучных нечаянных лжесвидетелей и не причинять им никакого вреда, что было исполнено.
   Затем на орхестру вышел и поднял руку какой-то высокий мужчина в голубой тунике, с коротко стриженными черными волосами и седеющей бородой. Он сказал:
   - Какой удивительный, прекрасный день сегодня! Сейчас мы примем законы, которые наконец сделают наше государственное устройство понастоящему демократическим! Мы победили! И мы победили даже без всякого кровопролития! Конечно, нам помогло божество! И мы даже можем не сомневаться кто именно, - конечно же, Аристей! Это он привел к нам сюда своего сына и его руками перевернул здесь, изобличил нашу лживую подлую правящую гетерию! Конечно, мы должны отблагодарить Аристея обильными жертвоприношениями. И я также думаю, что ничем так мы не сможем угодить ему, как, принеся богатые дары его сыну! Я предлагаю выделить из казны ему значительную сумму! И пусть каждый, кто желает, принесет ему дары от себя! И, конечно, мы должны поставить его изваяние на площади! Рядом с изображением Аристея!
   - Правильно! Правильно! - закричали все.
   Наш герой хотел заявить, что не считает себя достойным принять большие дары, а также того, чтобы его изображение стояло на городской площади наряду с изваяниями богов и прославленных людей, но хорошо знавший скромный характер Пифодора, Полиэвкт, по выражению его лица догадавшийся о его намерении, тихо, но твердо сказал:
   - Не вздумай отказываться: ты для них божество, так веди себя как божество, а то, боюсь, как бы они не усомнились в тебе.
   Весь следующий день Пифодор принимал дары в святилище Аристея. Двести пятьдесят талантов дельфийцы выделили ему из государственной казны, пятьдесят талантов подарил храм Аристея, приошения простых горожан в сумме составили двадцать четыре таланта, двести талантов особо от остальных дали самые богатые граждане, благодаря таким образом за то, что он отвел от них угрозу резни и грабежа.
   Вечером, когда Пифодор закончил принимать дары, к нему подошли его аргосские друзья, и Аристон сказал:
   - А наши дары мы тебе поднесем, когда вернемся домой, в Аргос.
   - Вы ... - мне дары? - удивился Пифодор.
   - Да, дорогой друг, мы тоже собираемся хорошо одарить тебя, - произнес несколько смущенно Аристон, потому что собираемся просить тебя дать клятву никому не рассказывать о,.. о нашем позоре... Ну, о том, как мы вели себя тогда в тюрьме,.. когда просили тебя... пожертвовать собою ради нас и,.. и о том, что согласились просить тебя об этом.
   - Да что вы! Да я, да я и так не собираюсь никому рассказывать! Да я без всяких даров никому не расскажу! Клянусь Аполлоном, никому не расскажу! Вас вообще это не должно беспокоить, так как я не собираюсь возвращаться в Аргос. На полученные сегодня деньги я куплю суда, много товаров и отправлюсь торговать. А обоснуюсь я далеко отсюда. Скорей всего в Сиракузах или на Родосе. Я слышал, купцам там особенно хорошо, - сказал Пифодор, радуясь тому, что правдоподобно врет, а еще больше тому, что теперь друзья наверняка не будут уговаривать его хотя бы не надолго, для прощального пира, вернуться в Аргос, куда сейчас возвращаться ему очень не хотелось, поскольку он нисколько не желал продлевать разлуку с возлюбленной. Так и вышло - как ни старались друзья придать себе опечаленный вид, глаза их радостно заискрились. Полиэвкт произнес:
   - Ну ладно, как хочешь. Тебе виднее.
   Друзья Пифодора не могли не радоваться, ведь устранялась вероятность того, что пьяный на пиру, наш герой проболтается о том, как предательски и трусливо, обливаясь слезами, они умоляли его умереть за них.
   - Не вы мне, а я должен давать вам дары: вы не бросили меня в беде - пошли искать меня. И за это пострадали. Выделяю из своего богатства вам по десять талантов. Пятьдесят же талантов вы отвезете Агесилаю. Пусть это будет ему вознаграждением за то, что он вырастил, воспитал меня, отнесся ко мне как к своему сыну, - сказал Пифодор.
   Как ни стремился наш герой поскорее вернуться в Коринф, половину следующего дня он решил посвятить благодарственным молебнам. На это времени ушло гораздо больше, чем предполагал, и отъезд пришлось снова отложить.
   Украсив себя венками, Пифодор и его друзья обходили храмы богов и героев. Начали с жертвоприношения и продолжительной истовой молитвы перед кумиром Аристея. В его святилище наш герой оставил в качестве дара двадцать талантов.
   В здешней сокровищнице до отъезда Пифодора хранились приношения, полученные им от дельфийцев. Когда часть их была погружена на повозку, он с аргосскими друзьями отправился в другие храмы в сопровождении дельфийцев, вызвавшихся без всякой платы охранять сына Аристея и прислуживать ему.
   Шли вместе с ними, конечно, и рабы аргосских друзей Пифодора. Когда стратег Эвмел отправил из своего дома в тюрьму земляков Пифодора, пришедших просить его найти, слуг их велел запереть в подвале, еще не зная как поступить с ними. Спешно покидая свой дом, когда спасался бегством, он забыл о них. Люди, пришедшие схватить его и не успевшие это сделать, выпустили незаконно плененных. Те сразу стали искать своих хозяев, больше всего боясь, что они сочтут их беглыми и подвергнут жестокому наказанию.
   Храму Аполлона Пифодор даровал пятнадцать талантов. Ему с друзьями удалось побывать в знаменитом Пифийском прорицалище, куда паломники допускались довольно редко.
   Вход в него находился в полу угла святилища. По лестнице, ведущей между стен, увешанных венками, они спустились в комнату, наполненную вонючим дурманящим прозрачным дымом, отчего все здесь имело расплывчатые очертания - и золотые светильники с желтыми языками пламени, и статуя Аполлона с величественно поднятой рукой у противоположной стены, и жрецы в белых одеяниях. Особенно густо окутывало марево саму прорицательницу Пифию, сидящую на золотом треножнике в белых просторных одеждах у дальней стены за трещиной в полу, из которой как раз и дымился подземный парообразный газ.
   Прорицательница, находясь близко от расселины, вдыхала изрядную дозу отравленного воздуха. Сильно одурманенная им, она ошалело выкрикивала сочетания разных слов, иные из которых были бессвязными. Жрецы толковали ее несуразные высказывания и записывали как прорицания на восковых дощечках, отсылаемых затем наверх, где у входа паломники ожидали своей очереди получить подобные послания Пифии.
   Когда прорицательница изрекла оракул нашему герою, он вообще ничего не понял из того, что она сказала. Тем не менее жрец вручил ему дощечку с совершенно определенными тремя фразами, быстро записанными и даже в стихотворной форме. Истолковать их можно было по разному, но Пифодор увидел в них только единственный смысл, соотносимый с его стремлением вернуться в Коринф. Он поразился прозорливости Локсия (считалось, что Пифия произносит прорицания, получаемые от него), стал верить что не только дух отца, как начал думать с позовчерашнего дня, но и Аполлон направляет его действия, поддерживает и защищает. До этого он все же весьма колебался - то и дело сомневался стоит ли ему подвергать себя огромному риску поселиться в Коринфе, где его неминуемо убьют, если узнают чей он сын. Теперь же все сомнения отпали: в прорицании он с радостью нашел подтверждение правильности своего выбора предстоящего пути. Это укрепило его веру в себя, придало решительности.
   Сбылась мечта Пифодора увидеть и пуп земли. Им оказался большой камень, имеющий форму тупого конуса и покрытый сетчатым рельефным орнаментом. С благоговением взирал наш герой и на священный негасимый огонь Локсия - постоянно поддерживаемый в особом месте святилища пламень.
   Из храма Аполлона Пифодор с друзьями перешел в находящийся рядом храм героя Неоптолема. Здесь, а также в шести других святилищах, в которых побывал затем, он оставил по десять талантов.
   Везде его просили остаться на жертвенный пир. Он получил приглашение и на торжественную трапезу в правительственном здании, где находился государственный очаг. Многие богатые дельфийцы пригласили его к себе домой, чтобы раскошным пиршеством ублажить сына Аристея. Но Пифодор всем отказал под предлогом того, что собирается рано утром отправиться в обратный путь. Его умоляли задержаться хотя бы на несколько дней, говоря, что дельфийцы очень хотят продолжать чествовать сына великого героя, да и ваятелю нужно сделать его скульптурное изображение. Пифодору пришлось солгать: он сказал, что вынужден очень торопиться, так как воспитавший его гостеприимец отца серьезно болен. Скульптурное же изображение предложил сделать со статуи Аристея.
   Неизвестно как могли бы измениться планы нашего героя на будущее, осталось бы у него или нет желание вернуться в Коринф, если б он принял сегодня чье-либо приглашение на пир, где имел возможность убедиться, что есть женщины ни чем не хуже, а даже лучше Гирпеллиды. Он мог в этом убедиться еще вчера, когда после Народного Собрания был на пиру одного местного богача, куда, узнав, что на нем будет Пифодор, изъявили желание прийти самые красивые дельфийские гетеры. Каждая мечтала о том, чтобы ей оказал честь сын Аристея. Однако наш герой проспал и этот пир. Обессиленный только что пережитым предельным нервным перенапряжением, разморенный неимоверной физической усталостью, Пифодор тогда, едва оказавшись на ложе и даже не испив первой чаши вина, сразу заснул как убитый еще до прихода гетер. Никто не посмел разбудить его. Чтобы не потревожить сон столь почетного гостя, пирующие перебрались в другое помещение. Разбудили нашего героя только утренние лучи, проникшие в андрон через открытые окошки под потолком. (Примечание: андрон - комната для приема гостей на мужской половине древнегреческого дома).
  
   17
  
   Пока Пифодор с друзьями обходил храмы, местные жители, которые пожелали оказывать им бесплатные услуги, подготовили все необходимое для отъезда, что позволило ранним утром следующего дня паломникам выступить в обратный путь. Ради этого те ночевали в храме Аристея.
   Едва занялся день, они уже были на ногах. Принесли жертвы, помолились, чтобы предстоящее путешествие оказалось благополучным. Потом под присмотром служителя храма добровольные помощники выносили из сокровищницы святилища и грузили на повозку, запряженную мулами, золото, полученное нашим героем от дельфийцев. Он поехал на другой повозке вместе со своими друзьями, везущими подаренные им и Агесилаю таланты. Извозчики плату за свои услуги сыну Аристея и его друзьям отказались принять.
   Несмотря на ранний час пришло не мало провожающих.
   Совсем не на долго отъезд задержал Пелопид. Он попросил Пифодора позволить ему хорошо рассмотреть его лицо, чтобы дать возможность изваять статую по памяти. Тот согласился. Вскоре закончив изучать черты внешности нашего героя, именитый мастер воскликнул:
   - И правда ведь, достаточно повторить скульптуру Аристея, и это будет твое точнейшее изображение, владыка!
   По мере движения Пифодора к городским воротам, следовавшая за ним толпа быстро увеличивалась. Провожать сына Аристея вышел чуть ли не весь город.
   И вот позади остались крепостные стены Дельф. После этого Пифодор со спутниками проехал семь стадиев, а большинство провожающих все продолжали идти за ними. И тут он понял, что они собираются провожать его до самого порта и расстаться с ним только, когда он будет отплывать. Это никак не могло его обрадовать, потому что он очень не хотел производить в Кирре своим появлением сенсацию, понимая, что корабельщики, которые повезут его в Коринф или какие-нибудь другие, случайные, попутчики могут сказать коринфянам, что к ним пожаловал никто иной, как сам сын Аристея, а это для него, Пифодора, будет равносильно смертельному приговору.
   Наш герой, встав на повозку, громко сказал толпе:
   - Дельфийцы! Спасибо вам за то, что так далеко проводили меня! Теперь же можете возвращаться! Еще раз благодаю вас за дары, за ваше гостеприимство! До свидания! Пусть боги всегда будут благосклонны к вам и к вашей священной земле!
   - Мы тебя до корабля проводим, владыка! - дружно закричали провожающие ему в ответ.
   Продолжив путь, Пифодор принялся напряженно думать, торопясь изобрести какой-нибудь способ, который позволил бы принудить дельфийцев расстаться с ним как можно скорее, раньше, чем с крепостных башен Кирры увидят приближение огромной толпы, что, естественно, там вызовет недоумение и взбудоражит весь портовый городок. Ее бы уже сейчас заметили, если бы не большой покрытый виноградником холм. Как только толпа обогнет его, то сразу станет видна со сторожевых постов Кирры.
   Вскоре Пифодор снова велел извозчику остановиться и опять встал на повозку.
   - Дельфийцы! - вновь обратился он к толпе. - Я забыл сказать вам,.. что мне приснился сон! Вот какой. Мне явился отец. Он сказал: "Расстанься с провожающими до холма". Вот он, - Пифодор указал на находящуюся у него за спиной возвышенность, - это тот холм! Как раз он мне и приснился!
   Толпа загудела, вначале удивленно, затем понимающе и одобрительно. Все стали махать ему на прощание руками, кричать добрые напутствия, пожелания почаще бывать в Дельфах, а затем поворачивались и шли обратно.
   Совсем скоро Пифодор остался один со своими спутниками. В их числе оказались четверо незнакомых ему возвращающихся домой паломников, которые напросились доехать до порта с ними в повозке. Нашему герою пришлось дать им по сто драхм в обмен на клятву ни кому не рассказывать в Кирре, что он сын Аристея. К радости Пифодора они держали путь не в Коринф. Извозчиков и своих друзей Пифодор просил о том же, о чем и случайных попутчиков, правда, оговорился, что можно обойтись без клятвы, поскольку вполне им доверяет. Друзья обещали выполнить его просьбу, но выразили недоумение.
   - Дело в том, - объяснил Пифодор, - что я собираюсь купить корабль не здесь, а в Коринфе: там выбор лучше. Но коринфяне - не дельфийцы. Если до них дойдет слух, что сын Аристея жив, они не очень обрадуются, а если еще узнают, что он даже к ним пожаловал, то, клянусь Гермесом, вряд ли его пощадаят.
   Скоро наши путники прибыли в порт Кирры. Он был большой и хорошо обустроенный, несмотря на незначительные размеры самого города. В опоясанной крепостными стенами гавани стояло на якоре много кораблей. Несколько судов покачивалось на волнах у причалов. Жилистые, коричневые от загара люди в набедренных повязках разгружали или загружали их. Около громоздились груды товара - наполненных чем-то пифосов, мешков, корзин, амфор и т.п. (Примечания: пифосы - большие, иногда выше человеческого роста, сосуды. Использовались для хранения и транспортировки жидкостей и сыпучих тел. Амфоры - сосуды с узким горлышком и двумя ручками. Использовались для хранения и транспортировки жидкостей. Были разнообразны по величине).
   Вдоль набережной стоял длинный портик. Не мало товара, приготовленного для погрузки на корабли или сгруженного с них, временно складывалось под крышей, которую держала эта колоннада. Длинная черепичная кровля оберегала его от дождей и перегрева солнечными лучами. Люди тоже находили здесь защиту от жары и ненастья.
   В порту Кирры Пифодор собирался расстаться с друзьями, так как те намеревались плыть не в Коринф, как он, а в Эги, до куда было в два раза ближе. Правда, до Аргоса по суше им предстояло добираться оттуда гораздо дальше. Зато этот путь был чист от разбойников (свяшенное посольство аргивян двигалось в Дельфы через Коринф, потому что имело надежную охрану и потому, что в крупных коринфских портах было больше возможности нанять достаточное количество судов для перевозки сотен людей и голов скота).
   Когда Пифодор со спутниками въехал в порт, к ним сразу бросились несколько грузчиков и стали предлагать свои услуги.
   - Без вас обойдемся, - сказал им Полиэвкт.
   - Я приглашу вас, когда надо будет грузить на корабль, - успокоил грузчиков Пифодор.
   Повозки разгрузили рабы его аргосских друзей и извозчики. Последние сразу затем спешно отправились обратно в Дельфы.
   Золото было спрятано от глаз посторонних в больших крепких корзинах и присыпано дешевыми фруктами. Этот драгоценный груз сложили в портике.
   - Давайте сделаем так, - предложил Аристон. - Вы оставайтесь здесь. Охраняйте. А я пойду поищу тех, кто отплывает в Эги и Коринф.
   Друзьям понравилось такое предложение. Аристон торопливо зашагал по набережной.
   Около того места, где расположился Пифодор с друзьями, - они уселись на корзины с замаскированным золотом, а рабы аргивян несколько поодаль на ступенях портика перед колоннами, - на куче рулонов ткани сидел какой-то светловолосый мужчина в желтом хитоне. Некоторое время он с любопытством посматривал на разместившихся рядом новоприбывших незнакомцев. Затем встал, потянулся, разминая затекшие от сидения члены и подошел к нашим друзьям.
   - Радуйтесь, добрые люди! - произнес он. - Я - Гелиодор, купец из Гераклеи. А вы откуда путь держите? (Примечание: "Радуйся", "Радуйтесь" -
  обычное приветствие у древних греков).
   - И ты тоже радуйся, Гелиодор! - ответили ему Пифодор и его друзья.
   - Мы - аргивяне. Из Дельф возвращаемся, - сказал наш герой. Теперь тот одет был в гораздо более дорогое платье, чем его друзья. Поэтому Гелиодор решил, что он хозяин всех этих корзин с их содержимом, а находящиеся с ним люди - его слуги.
   - Что же ты, - обратился он к Пифодору, - столько денег везешь, а охрану такую малую держишь?
   - Какие день?.. А ты,.. а ты откуда знаешь?! - изумился Пифодор.
   - Клянусь Гермесом, догадаться очень просто. Я же видел с каким трудом твои слуги снимали эти корзины с повозок и таскали их. Кто поверит, что фрукты такие тяжелые? Впрочем, все много денег так перевозят. Если охраны нет большой. Да даже если есть, то тоже стараются скрыть деньги под чем-то - зачем людей дразнить?
   - Да мне недалеко ехать, - растерянно сказал Пифодор. Еще на пути в порт его начала беспокоить мысль о том, что он не имеет никакой охраны, даже малой, что, расставшись с друзьями, вообще останется один - даже раба у него нет.
   - А куда плывешь? - спросил Гелиодор.
   - В Коринф.
   - Не так уж недалеко. Разве ты не знаешь, что в Коринфском заливе очень много пиратов? К тому же люди часто не меньше, чем пиратов корабельщиков боятся, которые их на борт берут - многих те ограбили, убили. Столько говорят об этом! Как же ты не знаешь? Даже в спокойных местах, где вообще нет пиратов, иные с собой охрану берут только для того, чтобы у корабельщиков не появилось желание напасть на них. А такое богатство, как у тебя, совратить может даже хорошую, честную команду. Да я уверен, что шпионы пиратов рыскают совсем рядом, здесь в порту. Высматривают добычу, жертву - того, кто побогаче. И своим передают. А те только и ждут сигнала. Причем, пиратский корабль необязательно в открытом море поджидает. Он может стоять прямо тут, в гавани, под видом коммерческого судна. Что значит, ты молодой, не опытный - не знаешь этого. Но не расстраивайся - у тебя еще есть возможность нанять охрану. В каждом порту хватает наемников, которые предлагают свои услуги. Здесь тоже их не мало.
   - И правда, Пифодор, - положил руку на плечо нашему герою Полиэвкт. - Ступай, найми себе охрану, а то ведь один остаешься. А мы посторжим пока твои сокровища. Если ты, конечно, доверяешь нам.
   - Конечно, доверяю! - воскликнул Пифодор.
   - Тогда иди. А потом и мы наймем себе охрану - нам тоже нужно.
   - Я там видел наемников, недавно, - указал Гелиодор в другой конец портика. - Если их никто еще не нанял, то они там.
   Пифодор посмотрел туда, но между колоннадой и стеной под крышей портика увидел только нагромождения всевозможного товара и людей рядом с ними, совершенно не похожих на воинов.
   - Отсюда не видно их. Но они должны быть там. Надо колонны обойти, - пояснил Гелиодор.
   Наш герой вышел из портика и пошел вдоль длинных ступеней, находящихся перед колоннадой. Он не подозревал, что туда же по набережной двигался человек, который наблюдал за ним с момента его появления в порту.
   Подходя к концу портика, Пифодор между колоннами увидел внутри галереи играющих в кости восемь мужчин. Они сидели и полулежали, опершись на локоть, на воловьих шкурах, постеленных на каменном плиточном полу и азартно хохотали. Каждый был в солдатской хламиде, с мечом у пояса. Рядом лежали большие выпуклые щиты, копья, снятые кирасы, шлемы, другие части доспехов, свернутые плащи, вещевые мешки.
   - Ну ладно, ничего... Зато я у вас сегодня уже трижды по шести очков выиграл, - произнес один из воинов, широкоплечий, светловолосый, с широкой курчавой бородой. Правую часть лица его пересекал шрам. Веко слегка прикрывало пустую глазницу. Широко открытый левый глаз смотрел задорно и хитровато. Этот воин первый увидел подходящего Пифодора. Он вскочил на ноги и радостно воскликнул:
   - Радуйся, добрый человек!
   - И вы тоже радуйтесь! - ответил наш герой.
   - Пришел нас нанять? Куда плывешь? - спросил одноглазый.
   - В Коринф.
   - Нас - восемь человек. Мы берем по три драхмы за день. За неполный день - столько же, - сказал, тоже вставая другой воин.
   Пифодор хотел сказать, что согласен, но в этот момент кто-то сзади положил ему на плечо руку, говоря:
   - Не спеши соглашаться, владыка. Узнай вначале, что мы предлагаем.
   Пифодор обернулся и увидел мускулистого широкоплечего мужчину в белом грязном хитоне. Незнакомец сказал:
   - Нас - девятнадцать и берем мы по пол-драхмы в день. Теперь решай что тебе выгоднее.
   Все воины вскочили на ноги и возмущенно зашумели, угрожая и советуя представителю другого отряда стражников убираться прочь.
   - Успокойтесь! - воскликнул Пифодор. - Я нанимаю вас для своих друзей. Они плывут в Эги. А мне нужна охрана побольше: я выбираю их.
   Воины успокоились и сразу начали собираться - свертывать подстилки, надевать доспехи.
   Вскоре после того, как Пифодор вернулся к друзьям, возвратился и Аристон. Он сказал:
   - Ну, Пифодор, тебе больше везет, чем нам. Не зря ты так богов ублажил хорошо. Скоро отплываешь. А мы - только ближе к вечеру. Наш корабль - вот как раз этот, - он указал на судно, покачивающееся на волнах у ближайшего причала. - Они сейчас отплывут немного, чтобы дать разгрузиться вон тому кораблю. Потом, к вечеру, опять встанут сюда для погрузки. А твой корабль, Пифодор, через две пристани от этого. Вон, видишь его, - нос выглядывает. Хозяин этого корабля как раз и занимается тем, что перевозит паломников из Коринфа сюда и обратно. Обычно они до вечера ждут, чтоб больше подошло желающих переправиться. Но сейчас им груз подвернулся. Эпирский купец хорошую плату предлагает, чтоб выплыть уже сейчас, с богом северного ветра, пока он милостив, как ты видишь. Коринфские корабельщики очень обрадовались, когда я сказал им, что и ты плывешь туда и тоже можешь хорошо заплатить. Так что поторапливайся, друг.
  
   18
  
   Скоро Пифодор поднялся на корабль. Вслед за ним грузчики внесли спрятанное в корзинах его богатство. Видя нашего героя в сопровождении большой охраны, матросы радостно говорили: "Ну, сегодня поплывем спокойно, хвала Аресу!" Они не подозревали, что на их корабль взошла целая шайка жестоких, бывалых пиратов.
   После заклания барашка на корабельном жертвеннике и молитв Посейдону, обычных перед началом плавания, были отвязаны причальные канаты и восемь матросов принялись усиленно грести веслами, которые использовались только для того, чтобы отойти немного от берега. Керкур тяжело тронулся с места и, покачиваясь на волнах, медленно стал отходить от небольшой пристани. (Примечание: керкур - торговое древнегреческое судно). Волны, переливаясь бликами, шелестели за бортом. Когда берег удалился на шагов пятьдесят, моряки перестали грести, подняли мачту, лежавшую вдоль палубы, установили ее в специальное гнездо посередине корабля, прочно укрепили и затем распустили парус. Судно поплыло значительно быстрее. Кормчий лавировал между стоявшими на якоре судами.
   Когда керкур вышел из бухты, его подхватил напористый воздушный поток. Он был прохладный, но не на столько, чтобы кутаться в плащ. Люди на корабле радовались попутному ветру и тому, что спала жара.
   Пифодор стоял на корме судна и глядел с восхищением на красоту удаляющегося берега - на блестящие в ярком солнечном свете мокрые рифы, омываемые голубым пенящимся прибоем, крепостные стены Кирры, опоясывающие городок вместе с гаванью, сады на склонах холмов, возделанные поля с постройками земледельцев. Любование пейзажем, журчание, мерный плеск воды за бортом располагали к раздумиям.
   От Кирры отплывал сейчас совсем другой Пифодор, не тот восторженный, самовлюбленный, полный честолюбивых иллюзий молодой человек, который всего несколько дней назад приближался сюда на таком же судне. Душевно он сильно изменился. Даже внеше стал выглядеть как-будто по другому - более возмужалым, возможно, потому, что во взгляде появился глубокий оттенок серьезной задумчивости, в котором угадывались усталость, тяжесть недавних ужасных потрясений. Правда, несколько дней назад его также поглощала задумчивость, но та задумчивость была совсем иного рода - страстно-мучительная. А взгляд выражал тоску разлученного с любимой влюбленного.
   Пифодора продолжало поражать то, что приключилось с ним в последние дни. Еще недавно он был только во власти эмоций. Сейчас же впервые стал размышлять об этом спокойно. Всего за несколько дней наш герой узнал, увидел то, что многим не доводилось увидеть и узнать и за длительное время. Он побывал в знаменитом Дельфийском храме Аполлона, даже в святая святых его - прорицалище, узрел воочию самою Пифию, пуп земли, даже насладился преклонением перед ним, Пифодором, как перед божеством. В то же время успел разочароваться в близких друзьях, в ратном деле, к которому стремился всю жизнь. Ему пришлось убедиться в том, что личность его, Пифодора, для других не является бесценной, как для него самого, что жизнь человеческая в этом мире стоит очень и очень дешево, что совсем легко сделаться жертвой несправедливости, своеволия, алчности тех, кто обладает властью, или просто большей силой. Пришлось узнать как ужасно ощущение близости смерти, как оно ломает волю, делает неузнаваемыми людей. Два раза избежал неминуемой гибели (правда, как мы помним, уже однажды наш герой прошел через не менее страшные испытания, но те впечатления почти стерлись из памяти, да и осмыслить их должным образом он, еще ребенок, тогда не мог). Даже сумел совершить три подвига: первый - когда один победил восьмерых разбойников, второй - когда согласился умереть за друзей, третий - когда освободил их из тюрьмы и тем самым спас им жизнь.
   Пифодор не хотел вспоминать страшные эпизоды недавних событий, но они все равно очень часто возникали в памяти и мучили его, заставляя вновь и вновь переживать в душе случившееся. Отгоняя их, он старался думать о хорошем. Приятные воспоминания всегда побеждали - вытесняли плохие.
   Но как ни радовался тому, что чудом спасся, что разбогател, что любим богами, что его отцу поклоняются, как Ахиллу или Гераклу, что вскоре увидит возлюбленную, нашего героя не покидали легкая грусть, какя-то душевная опустошенность. Такое состояние было следствием перенесенных ужасных переживаний, а также осознания того, что придется расстаться со своей большой мечтой - стать знаменитым стратегом. Путь к славе полководца лежал через ужас кровавых сечь. Первый же боевой опыт отбил у нашего героя желание иметь хоть какое-то отношение к ратному делу. Пифодору было досадно, стыдно перед самим собой от того, что он оказался трусливым, непригодным к воинской службе, одним из тех, кого сам всегда презирал. Правда, в значительной степени его утешало то, что он все-таки добился славы, пусть и в одном только городе, что блестяще сражался как настоящий герой, победив восьмерых противников. Но в то же время он понимал, что так хорошо дрался лишь потому, что защищал свою жизнь, что если б у него была возможность тогда убежать, то он наверняка спасался бы бегством. Да и слава, которую он приобрел, казалась ему сомнительной, не заслуженной им. Нет, не об этом мечтал он. О, сколько раз в своих юношеских грезах он видел себя в великолепном вооружении несущимся на прекрасном нисейском скакуне во главе кавалерии. Высокий гривистый султан его золоченого шлема и пурпурный плащ за спиной развиваются на ветру. Топот, ржание коней, гиканье всадников. Враг бежит. Представлял Пифодор себя и вступающим со своим войском в поверженный город. Противники перед ним в ужасе разбегаются или простираются ниц, моля о пощаде. Он великодушен, он всех щадит. Его слава почти равна славе Александра Великого. О, как он теперь далек от надежд на это! (Примечание: нисейский скакун - особо ценная порода азиатских лошадей).
   Конечно, наш герой сожалел об утраченной заветной юношеской мечте, но все же не очень: настолько сильно изменили его недавние события, особенно то, что открылось его пониманию в страшные дни и ночи ожидания казни. Тогда с особенной завистью он думал о спокойной мирной жизни простых обывателей, не стремящихся к кровавой воинской славе, живущих скромно, размеренной чередой повседневных забот и тихих семейных радостей. Раньше Пифодор всегда с презрением считал эту жизнь скучной, никчемной, не достойной свободнорожденного человека. Но в условиях, когда все стало видеться словно в другом свете, когда он словно прозрел, именно такая жизнь стала казаться ему самой правильной, прекрасной, самой счастливой. И, хотя положение Пифодора сейчас было уже совершенно другим, мнение его на этот счет ничуть не изменилось. Он с удовольствием представлял как поселится в Коринфе и заживет подобно обывателю. О, впереди у него долгая счастливая жизнь! Каким же он был глупцом, когда верил своим наставникам, внушавшим ему, что счастье мужчине может дать только оружие. Кто так считает, тот уподобляется варварам, которые молятся своему мечу. (Примечание: о таком культе, существовавшем у кочевых народов, например, аланов, сообщают древние авторы). Нет, он, Пифодор будет наслаждаться мирной, по-настоящему счастливой жизнью. О, как поразится, обрадуется милая, когда узнает насколько он богат! Она полюбит его еще сильнее! Пифодор стал вспоминать о ней и сразу забыл обо всем другом. Он уже не видел перед собой ничего, кроме образа Гирпеллиды и встававших в воображении их любовных утех. Правда, сладостные грезы опять омрачали ревнивые мысли. Но они уже не так мучили его как по пути в Дельфы: переживания минувших дней приглушили даже это чувство. "В конце концов, она же гетера - снова как несколько дней назад, говорил мысленно, утешая себя Пифодор. - Как только мы опять встретимся, она забудет обо всех своих любовниках, с которыми встречалась по необходимости. Она будет только моя. Сколько гетер бывают долгое время верны одному мужчине, если он достаточно платит".
   Сейчас впервые за все время после злополучного пира в храме Аполлона Пифодор долго думал о Гирпеллиде. После того, как спасся от гибели, он, хотя и стремился к возлюбленной всей душой, все же вспоминал о ней лишь мельком: так поглощали его новые сильные впечатления и переживания.
   Из задумчивости нашего героя вывели слова одного из нанятых им стражников, который стоял поблизости.
   - Хороший ветер. Быстро от берега нас относит, - сказал тот.
   - Да - произнес Пифодор. - Если он не ослабнет, то уже сегодня будем в Коринфе. До ночи успеем - еще вход в гавань не будет закрыт.
   - В Коринфе?.. Сегодня? Ну что ж, надейся, надейся. Надеяться никому не возбраняется, - усмехнулся пират.
   Пифодора неприятно удивил его ответ. Он показался ему насмешливым, грубоватым, пренебрежительным. Как человек, нанявший этого воина, наш герой рассчитывал на более уважительное его отношение к себе. Тем не менее ничего плохого он не заподозрил, а неуважительный тон, прозвучавший в ответе стражника, отнес за счет обычной грубоватости наемников и склонности их относиться к своему нанимателю соответственно его щедрости. Но если бы Пифодор задержал взгляд на лице пирата, то мог бы заподозрить неладное - появившаяся хитровато-злорадная ухмылка на нем показалась бы слишком странной.
   Все же Пифодор перестал безусловно доверять стражникам. "Кто они? Наемники, - мысленно рассуждал он, - а наемники все алчные, вороватые. Как же я все-таки беспечен! Ведь не все золото у меня в талантах, часть в монетах. Большие слитки они вряд ли смогут украсть здесь незаметно, а вот монеты... Стоит пошарить в глубине корзины".
   Встревоженный опасением за свое богатство и, коря себя в душе за то, что оставил его без присмотра, Пифодор поспешил на нос корабля, где находились корзины с замаскированным золотом.
   Носовая часть судна имела верхнюю палубную площадку, треугольной формы. Пространство под нею было заполнено всевозможным товаром. С краю от его нагромождения стояли корзины Пифодора.
   "На самом виду стоят - подходи, бери кто хочет!" - продолжал удивляться своей беспечности наш герой, приближаясь к корзинам.
   Не дойдя несколько шагов до них, он разглядел во мраке сидящего под верхней палубой какого-то мужчину. Пифодор сразу понял, что это раб одного из купцов, сторожащий его товар. Наш герой немного смутился, даже чуть приостановился: ему показалось, что он окажется в унизительной для себя ситуации, если усядется здесь рядом с рабом и будет заниматься тем же, чем и тот. "Не лучше ли расположиться где-нибудь поблизости и наблюдать со стороны", - подумал Пифодор. Он осмотрелся и понял, что нигде ему не будет сидеть так удобно и спокойно, как на своих корзинах. Он подошел к ним и сел на одной из них.
   Совершавшие с ним плавание два купца возлежали под мачтой на подстилках, попивали вино и играли в кости. Они пригласили Пифодора присоединиться к ним. Тому очень хотелось принять приглашение, но он понимал, что увлекшись азартной игрой, да еще захмелев от вина, может оставить без внимания свое богатство и поэтому отказался.
   Один из купцов пренебрежительно махнул рукой.
   "Наверно, обиделся - считает, что я презираю их общество, - подумал Пифодор. - Ну да ладно: все равно наши пути разойдутся скоро".
   Он чувствовал на себе взгляд сидевшего поблизости раба. Сидеть так рядом с другим человеком и при этом молчать, всегда было тягостно для Пифодора. Он не принадлежал к числу тех спесивых людей, которые не считали рабов достойными того, чтобы вступать с ними в разговор. Наш герой понимал, что невольник тоже тяготится долгим молчанием, но не решается заговорить со свободным богатым человеком. Поэтому Пифодор сам прервал молчание. Он сказал:
   - Как хорошо, что бог северного ветра милостив к нам: вон как дует. Корабль как птица летит.
   - Да, это верно! - воскликнул раб. Глаза его просветлели, - если он весь день так будет дуть, мы уже сегодня прибудем в Коринф. Даже до первой стражи можем успеть. (Примечание: ночь у древних греков делилась на части, получившие название от смен ночного караула - "Первая стража", "Вторая стража" и т.д.).
   Раб был мужчиной лет тридцати пяти. Черные кудрявые волосы его обрамляли удлиненное лицо с маленькими пухлыми губами. Худое жилистое тело покрывала холстяная хламида.
   Он охотно вступил в разговор с Пифодором. Тот быстро увлекся беседой с ним, проникся к нему невольной симпатией. Раб назвался Трофием. Пифодор тоже сказал как зовут его.
   Трофий спросил:
   - Большие богатства везешь, да?
   Пифодор ожидал этого вопроса. Он уже знал, как можно было догадаться о том, что везет много денег, но все же спросил:
   - Почему ты думаешь, что я большие богатства везу?
   - Так ты же даже своему рабу не доверяешь их сторожить - сам сидишь здесь. И к тому же большую охрану держишь. Могу хороший совет тебе дать. Я давно опытному купцу служу. Так что поверь мне. Если хочешь дорогой груз от разбойников уберечь - не нанимай стражу. Она же верное свидетельство того, что груз дорогой. Только приманка для разбойников. Да стража и сама ограбить может. А при виде разбойников часто разбегается. Мой даже золото без охраны возит.
   "Ты не знаешь сколько я золота везу, - подумал Пифодор. - Столько без охраны никак нельзя везти".
   - Плохое место твоим корзинам досталось, - произнес Трофий. - Они у всех на виду. Когда их принесли на корабль, лучшие места для груза уже были заняты. Но если в этих корзинах что-то очень дорогое - я же понимю, что не одни дешевые фрукты ты везешь (они только для отвода глаз), то им, конечно, лучше не здесь стоять... Знаешь, там можно найти для них место, - раб указал в глубину пространства между верхней и нижней палубами. Там до самого носа корабля, где сходились, сгибаясь, доски бортов, громоздились кучи рулонов тканей, каких-то мешков, тюков, корзин. - Все это можно сдвинуть поплотнее, одно на другое положить, и освободится достаточно места - как раз для твоих корзин. Дай мне пол-драхмы, и я сделаю это.
   - Двадцать драхм дам.
   - О, правда?! Как щедр ты, владыка! Да будут боги тоже щедры к тебе! Сейчас, сейчас все сделаю. Спрячу твои корзины. Чтоб не мозолили глаза.
   Трофий взялся за дело с необычайным проворством. Нагромождения вещей стали выше. Зато за ними у самого носа корабля освободилось не мало места. К большому удивлению Пифодора Трофий, несмотря на свою внешнюю тщедушность, легко перенес туда очень тяжелые корзины с золотом. Даже наш герой, обладающий куда более внушительным телосложением, вряд ли сумел бы так легко это сделать.
   Закончив работу, невольник устало сел на одну из перенесенных им корзин и, тяжело дыша, откинулся на дощатую стену борта. Пифодор кинул ему в подол хламиды двадцать драхм. Трофий упал на колени, стал благодарить его.
   - О, как я завидую твоим рабам, владыка! - воскликнул он. - Повезло им с хозяином. Наверняка, ты добр и справедлив к ним.
   - Я ко всем справедлив. Я человеколюбив, как тому нас учат боги.
   - О, если ты человеколюбив, то ты не должен отказать мне! Умоляю!
   - Ты о чем?
   - Купи меня, владыка! Купи меня у моего хозяина. Умоляю!
   - А что, - совсем не надолго задумался Пифодор. - Куплю, пожалуй. У меня же сейчас вообще нет слуги. А он мне очень нужен будет, когда мы прибудем в Коринф.
   - Как, у тебя нет раба? А почему, владыка? У такого богача нет раба?
   - Еще успеешь узнать. Сейчас мне не хочется об этом рассказывать.
   - Неужели забил своих рабов до смерти? За что?!
   - О нет! Конечно, нет. Я так никогда не поступаю. Пока попридержи свое любопытство. Со временем узнаешь.
   - Сразу видно, что ты хороший владыка. Возможно, рабы убежали от тебя: бывает, и от хороших бегут - на волю все хотят. А я бы от тебя и не подумал бежать. Да ты мне и сам вольную дашь за хорошую службу. А я тебе и вольноотпущенником служить буду - все равно при тебе останусь.
   Трофий схватился руками за голову и начал причитать:
   - О, боги! Почему вы так враждебны ко мне? Впервые в жизни я встретил человека, который может стать мне хорошим хозяином. И вы хотите отнять его у меня!
   Удивленный Пифодор воскликнул:
   - Не беспокойся, Трофий! Клянусь Ахиллом, я куплю тебя! Раз сказал, что куплю, значит, куплю!
   - Я верю, верю! Но ты не сможешь это сделать!
   - Почему не смогу?!
   - Потому что,.. потому что ты сам скоро станешь рабом. Это в лучшем случае. А скорей всего будешь убит.
   - Как убит?! Кто, я?! Я убит буду?! - опешил Пифодор. - Да что ты такое говоришь?! Ты так глупо шутишь, негодник?! И еще хочешь, чтобы я тебя купил? Теперь-то уж можешь не сомневаться - я тебя уж точно куплю. Куплю, чтобы хорошенько вздуть за эту нелепую, глупую шутку. Да как ты смеешь, ты, ничтожество, жалкий раб?!
   - Я не шучу, клянусь Аресом! Ты и в самом деле попал в скверную переделку, в западню. Тебя могут убить.
   - Кто?!
   - Да те люди, которых ты привел сюда, на корабль. Потому что это не стражники совсем, а пираты.
   - Пираты?! Пираты?! И ты,.. И ты с ними? - произнес ошеломленный Пифодор, чувствуя, как все внутри у него холодеет от ужаса.
   - Я с ними?! Да ты что?! Конечно, нет!
   - Так с чего же ты решил, что мои стражники - пираты?! - воскликнул удивленно Пифодор, начиная успокаиваться. - Балбес же ты, Трофий, а еще хочешь, чтобы я взял тебя на службу к себе.
   - Скажи, владыка, этих людей ты набрал в своем городе? Ты их всех хорошо знаешь? Или ты нанал их в порту Кирры?
   - Да, я их сегодня нанял в порту.
   - А скажи, перед тем, как сесть на корабль, взял ли ты с них клятву в том, что они не держат против тебя злого умысла? Боюсь, что нет. Я даже уверен, что нет. Ведь ты еще так молод и неопытен.
   - Да нет, не взял я с них клятвы. Не успел - мы так торопились. Да я и не знал, что обязательно надо брать клятву со стражников.
   - Если нанял соотечественников, знакомых людей, которым доверяешь, тогда - не обязательно. Но с незнакомых лучше взять.
   - Ну, пусть я не взял с них клятву. Но разве можно сказать, что они наверняка пираты?
   - Теперь можно. Посмотри, мы уже далеко отошли от берега: он еле виден. Значит, плывем уже не мало. Обычно стражники на корабле снимают с себя панцыри, когда не видят опасности: кому хочется носить на себе такую тяжесть? А из твоих-то кирасу до сих пор ни один не снял. Они не снимают их потому, что собираются вскоре напасть на нас. Должно быть дожидались лишь того, чтобы корабль отошел на такое расстояние от берега, чтобы оттуда не могли увидеть их разбоя.
   - Да чушь, чушь ты говоришь. Они остаются в доспехах, потому что в любой момент может показаться пиратское судно. Клянусь Гермесом, я ни разу не видел, чтобы стражники, которые сопровождали какого-нибудь купца, снимали бы с себя доспехи во время пути.
   - Конечно, так. Но только тогда, когда идут с купцом посуху. Ведь увидеть приближение разбойников издалека на суше редко удается - они, как правило, в засаде сидят. А в море подозрительное судно всегда видно издалека. Все узнают в нем пиратское, как только понимают, что оно преследует их корабль. Пока оно догоняет, у тех, кто собирается обороняться, всегда хватает времени вооружиться.
   - Ну, пусть так. И все же я не верю, что это пираты. У страха глаза велики. Не будь таким трусливым, Трофий. Трусам всегда опасность мерещится там, где ее нет.
   - Так я за тебя боюсь - не за себя. Мне-то чего бояться? Меня они все равно не убьют. Самое худшее, что мне грозит, - это остаться рабом. Они могут продать меня где-нибудь на рынке. Как, впрочем, и тебя. Если тебе посчастливится, и они не убьют тебя. Но скорей всего они пригласят меня вступить в их шайку. Ведь, как правило, большинство этих бродяг - беглые рабы. Но зачем мне такая свобода?! Жить, убивая невинных людей, и самому все время подвергаться смертельной опасности, жить с постоянной мыслью, что тебя зверски казнят, если поймают. Нет, зачем мне это?! Нет, больше всего я мечтаю о хорошем хозяине. Таком, какой ты, наверное. Да ты, я уверен, за хорошую службу меня на волю отпустишь. Я хочу по закону освободиться. Так что ради тебя, только ради тебя я пойду сейчас и предупрежу корабельщиков.
   - Ну, ладно, ладно, иди,.. иди, предупреждай, - насмешливо сказал наш герой.
   Едва Трофий собрался выйти из-за поставленных друг на друга корзин Пифодора, как послышались приближающиеся голоса, которые принадлежали каким-то двум мужчинам. Предчувствуя, что те пираты, он задержался, а, услышав о чем они говорят, и вовсе остался на месте. Пифодор и Трофий за грудой товара были невидимы для подошедших. Те говорили приглушенными голосами:
   - Он, и вправду, отошел. Сейчас можно посмотреть в самом ли деле он деньги везет. Только не пойму: здесь же вроде его корзины стояли... А сейчас тюки какие-то... Давай, найдем его корзины.
   - Погоди, не лезь - он может видеть нас. Представляешь, какой шум поднимет?
   - Да пускай - все равно сейчас резать их будем. С него и начнем. Я первому ему брюхо вспорю.
   - Клянусь Гермесом, ты полный дурак. Разве ты не знаешь, что мы все должны начать действовать только по сигналу фракийца. А из-за тебя придется начать раньше. Ты знаешь, как фракиец не любит, когда не выпоняют его волю. Ох, и достанется тебе потом.
   - Да плевал я на вашего фракийца. Давно уже пора покончить с этим тираном.
   - Ну, так покончи. Кто возражает? Но ты такой смелый сейчас только потому, что он не слышет тебя. А перед ним ты сам хвост подожмешь.
   - Кто?! Я?! Да что ты мелешь?! Ах ты, собака! Только недавно из рабства освободился, - благодаря нам, - а уже дерзишь свободнорожденному!
   - Стой, гляди, он машет нам. Фракиец зовет нас. Значит, сейчас начнем. Пойдем быстрее.
   Голоса поблизости смолкли, но вскоре в более отдаленной части судна поднялся сильный шум. В нем смешались крики ужаса, ярости, топот людских ног, звон мечей.
   Пифодор и Трофий оторопели. Первый испугался гораздо больше раба. Он забился между бортом и корзинами, причем сел на корточки, потому что ослабевшие от страха ноги его совсем не держали. Как ни хотелось ему посмотреть, что происходит на корабле, он не решался выглянуть из-за нагромождения товара и не велел выглядывать Трофию, опасаясь, что это привлечет сюда пиратов.
   - Какой завистливый дух так упорно преследует меня? Так и хочет свести меня со света, - говорил Пифодор, чуть не плача, с дрожью в голосе. - О боги, помогите мне. Вспомните те дары и жертвы, которые я приносил вам. Спасите меня. Спасите. Умоляю.
   Ему хотелось кричать эти слова, но он говорил их тихим голосом, боясь выдать себя.
   Страшный шум быстро приближался. Совсем рядом застучали о деревянную лестницу подошвы ног, взбегающих на верхнюю палубу носовой части корабля, и сразу же над головой Пифодора и Трофия раздались топот, крики и звон мечей. Доски задрожали, слегка прогибаясь. Вдруг что-то тяжелое, невидимое отсюда упало на палубу. Из щелей между досок потекли темные струи. Нетрудно было догадаться, что это не вода, а кровь упавшего, возможно, убитого человека.
   Пифодору хотелось сильнее вжаться между корзинами и бортом, но не получалось. Он попробовал отодвинуть корзины, однако спрятанное в них золото было слишком тяжело. К тому же они упирались в соседние нагромождения товара. Пифодор снова принялся истово молиться. И тут он заметил, что Трофий смотрит на него каким-то странным удивленным взглядом. Кончики губ его чуть опустились, сделав пренебрежительную, даже как будто презрительную улыбку. Именно так на трусливого человека смотрит не трусливый, когда желает, но не может скрыть презрения к нему. Пифодор сразу понял какое чувство внушает рабу и устыдился своей трусости, особенно позорной и унизительной в присутствии раба, который держится внешне гораздо спокойнее.
   - Неужели ты думаешь, что здесь удастся отсидеться? Они все равно придут сюда, как только захватят корабль. Ведь тут то, ради чего они и затеяли все это, - сказал Трофий, словно убеждая Пифодора не поддаваться малодушию и принять свою участь достойно.
   Преодолевая ужас, слабость и дрожь в теле, Пифодор встал и снял с нагромождения своих корзин две верхние. В них находились доспехи и оружие, полученные им в дар от храма Аристея. Пифодор предусмотрительно не велел Трофию ставить эти корзины под другие, опасаясь, что латы помнутся пот тяжестью талантов. Он и не предполагал тогда, что так скоро понадобится подаренное вооружение.
   Пифодору очень быстро удалось облачиться в броню, потому что ему помогал Трофий.
   - Вот это доспехи! Да ты, да ты в них словно Арес! Сущий Арес, владыка!- восхищенно воскликнул раб. - Да это же царские доспехи! Панцырь, наверно, и катапульта не пробьет. Такие доспехи достоен носить только истинный воин. Такой, как Ахилл! Или Аристей!
   - Ты знаешь об Аристее?!
   - Конечно. Кто же о нем не знает?! Совсем недавно, в наше время, жил настоящий герой, может, не уступающий даже героям древности.
   Эти слова настолько воодушевили Пифодора, что он решился не ждать, когда сюда придут пираты, а сразиться с ними немедленно.
   Пробравшись в узком проходе между нагромождениями товара и по-прежнему чувствуя слабость и дрожь в ногах, он вышел из-под верхней палубы. Трофий последовал за ним. Они увидели перед собой нижнюю палубу со скамьями для гребцов между дощатыми бортами, где лежало несколько окровавленных тел убитых и раненых. Шум резни или боя уже стих. Слышны были только журчание, плеск воды за бортами, поскрипывание корабельных снастей, стоны раненых.
   Пифодор заметил ноги каких-то людей, выглядывающие из-под паруса. Их было много. Сделав еще несколько шагов, он услышал и доносящиеся оттуда голоса. Слова и интонация речи не различались.
   Среди убитых было не мало пиратов. Их не составляло труда отличить от корабельщиков: возле каждого лежал щит, многие были в латах, шлемах. Пифодору и Трофию стало ясно, что подвергшиеся нападению разбойников не сделались легкой добычей резни, а оказали серьезное сопротивление.
   У нашего героя появилась надежда на то, что они победили, и он счастливо избежал смерти, даже участия в бою. Эта надежда крепла с каждым мгновением, вытесняя страх из души. Тем не менее, Пифодор поскорее подобрал один из щитов, надел на свою левую руку. Он был большой, круглый, бронзовый. Как только Пифодор почувствовал себя под его защитой, к нему сразу стала возвращаться уверенность в собственных силах. Он зашагал бодрее и быстрее.
   Дойдя до мачты, Пифодор выглянул из-под паруса и увидел несколько вооруженных людей, стоящих к нему спиной. За их ногами он разглядел других - безоружных, находящихся на коленях.
   Теперь можно было расслышать слова говорящих. Один сказал:
   - Вас спасло только то, что вы не оказали нам сопротивления, сразу сдались. Поэтому мы оставили вам жизнь. Мы - человеколюбивы.
   - Присоединяйтесь к нам, к нашему доблестному воинству, - произнес другой пират. - Нам нужен ваш опыт управления кораблем. Погуляете вволю. Тех, кто не хочет присоединиться к нам, мы обратим в рабство и продадим в каком-нибудь порту. Выберайте - что лучше.
   Настало время рассказать о том, что не видели Пифодор и Трофий из происходящего недавно на корабле. Не один Трофий оказался таким наблюдательным и сметливым, чтобы заподозрить в нанятых Пифодором воинах пиратов. Опытных матросов тоже удивило и обеспокоило то, что они долго продолжают оставаться в тяжелых доспехах, что выглядело странно в отсутствие опасности. Подозрения усилились, когда один из корабельщиков тайком сообщил своим товарищам, что узнал среди стражников раба своего давнего знакомого, раба, который числился в бегах, а было известно, как уже говорилось выше, что беглые рабы часто пополняли разбойничьи шайки.
   Хозяин судна решил, что меры предосторожности совсем не будут лишними. Он приказал команде вооружиться.
   В кормовом трюме хранилось достаточно оружия, припасенного на случай опасности. Когда оттуда стали выходить один за другим вооруженные матросы, пираты сразу поняли, что корабельщики догадались кто они на самом деле.
   Не дожидаясь, когда вся команда успеет вооружиться, разбойники, по приказу своего предводителя напали на плывущих с ними людей. Последние встретили нападение по-разному. Те, кто не успел вооружиться, упали на колени, взмолившись о пощаде. Вооруженные же вступили в бой. Их поддержали некоторые из тех, кто сразу сдался на милость врагу. Они подобрали оружие убитых, чтобы защитить свою свободу.
   Корабельщики были физически крепкие мужчины, прошедшие военную выучку, когда служили эфебами. Иные ополченцами участвовали в войнах, которое вело их отечество, коринфский полис. Пираты не ожидали встретить такое сопротивление. Они перебили всех, кто старался дать им отпор, но и сами понесли большие потери. На ногах после боя могли стоять только одиннадцать из них. Все были ранены, правда легко.
   Пифодор быстро понял, что ошибся, предположив, что победили не пираты. Его снова охватил ужас, но только на какое-то мгновение. Как сын выдающегося полководца, унаследовавший от него незаурядные стратегические способности, он не мог не оценить очень выгодное положение, в котором оказался.
   Забыв про страх, он подкрался к пиратам сзади и стал разить их в спины. Правда, разбойники очень быстро среагировали на опасность, и он успел убить тоько двоих, куда меньше, чем надеялся. Зато пираты так были напуганы неожиданным нападением невесть откуда взявшегося воина в великолепном вооружении, что, сломя голову, бросились прочь к корме. Преследуя их, Пифодор убил еще троих, на деле убедившись, что убегающего в панике противника разить куда проще, чем сражающегося.
   Пираты взбежали на корму. Пифодор - тоже. Не видя путей к бегству, да и опомнившись уже, они вдруг повернулись и плечом к плечу, сомкнув щиты, двинулись на нашего героя. Это было излюбленное греками боевое построение - фаланга. Пусть и состояла она всего из шести человек, но вид все равно имела довольно грозный.
   - Да он всего только один! Да он же один только! И что вы, дурни, так испугались?! - воскликнул один пират.
   - Да и ты с нами улепетывал, - усмехнулся другой.
   - Подкрался, гад, сзади, - сказал третий.
   - Сейчас мы его к Харону отправим, - прохрипел четвертый.
   Когда Пифодор обратил пиратов в бегство, люди, только что умолявшие их о пощаде, обрадованные, вскочили с колен, хотели подобрать оружие убитых и помочь добивать врагов, но увидев, что те вшестером атакуют его одного, остались на месте, полные страха, досады и разочарования. Даже Трофий, который уже вооружился и вместе с Пифодором преследовал убегавщих разбойников, - правда, ни убил и ни ранил ни одного из них, так как не оказался достаточно расторопным, - сейчас тоже струсил и поскорее отбросил подобранные меч и щит, понимая, что иначе пираты расправятся с ним, как только убьют Пифодора.
   Многие в ситуации, в какой оказался наш герой, устрашились бы и пали духом. Но Пифодор не испугался. Воодушевление, вызванное первым легко достигнутым успехом, ощущение, что снова одерживает блестящую победу, притупили чувство страха. Более того, Пифодору казалось, что сейчас, когда бой начался так удачно для него, с ним просто никак не может случиться что-либо плохое. Нет, он опять одержит прекрасную победу на удивление и восхищение всем! И останется цел и невредим! Иначе быть не может - Арес вновь благосклонен к нему. Но особенно придавал уверенности и храбрости расчет: Пифодор понимал, что враги уже утомлены боем, тогда как он еще полон сил. От его взгляда не укрылось то, что все они ранены, пусть не тяжело, но теряют кровь, а, значит, еще больше ослаблены, чем только от одной усталости.
   Со всей мощью, на какую был способен, наш герой, закрываясь щитом, ринулся вперед и сшибся с одним из разбойников. Раздался лязг бронзовых щитов. Разбойник отлетел назад и упал. В следующие мгновения Пифодор успел загородиться щитом от мечей слева, отбить клинком удары справа, нанести смертельный укол в шею одному из нападающих с этой стороны и затем рубануть упавшего от столкновения щитами противника. Тот только начал подниматься. Находясь в неудобном положении, он не смог вовремя прикрыться щитом и получил смертельный удар.
   Фаланга была расколота и потеряла строй. Пифодор совершил верный стратегический ход, доказав, что является достойным последователем своего знаменитого отца.
   Прикрываясь щитом, и молниеносно работая мечом, он стал быстро поражать противников, удивляясь и радуясь тому, что они настолько слабее его. Если бы не брызги крови, не вскрики и стоны погибающих, то, глядя со стороны, можно было бы подумать, что это искусный воин дает урок подросткам, впервые взявшим в руки учебное оружие.
   Правда, одному удалось обойти Пифодора сзади и нанести ему удар мечом в спину. Однако удар оказался недостаточно сильным для того, чтобы пробить прочную бронзовую кирасу. Тогда разбойник попытался воткнуть острие клинка в промежуток между задней частью шлема и панцирем, но не успел: в один миг Пифодор сделал два шага влево и повернулся вправо. Теперь все противники опять находились прямо перед ним. Их, стоящих на ногах, оставалось только двое. Они так были изнурены усталостью и кровепотерей, что не могли поднять быстро ни меча, ни щита. Пифодор сразил их в считанные мгновения.
   На корму взбежали те, кого наш герой спас от разбойников. Пираты пощадили восемь человек, не оказавших им сопротивления - пятерых рядовых матросов, кормчего (хозяин судна велел ему держаться подальше от дерущихся, опасаясь потерять очень нужного подчиненного, знающего безопасный путь среди прибрежных рифов) и купцов. Последние хотя и имели при себе оружие, предпочли сразу сдаться. Правда, один дал свой меч невольнику и приказал сражаться с разбойниками, пообещав в награду за это свободу, и тот сражался и погиб. Возможно, также распорядился бы своим оружием и другой купец, если б в момент нападения пиратов Трофий, его раб, оказался рядом. Но ему оставалось только поскорее бросить меч под ноги разбойникам и упасть перед ними на колени.
   Когда корабельщики и купцы взбежали к Пифодору на верхнюю палубу кормы, они с яростью набросились на тех умирающих пиратов, которые еще продолжали дышать. На них посыпались удары мечей.
   - Клянусь богами, какие же мы глупцы! - вскричал вдруг кормчий. - Надо было хотя бы одного довезти живым до Коринфа, чтобы судить и казнить, как положено казнить разбойников!
   - Там, там еще есть живые, кажется! - воскликнул один из матросов, указывая на середину корабля.
   Все бросились туда. И правда, среди трупов нашли двух раненых. Живым для суда решили оставить одного, а другого - замучить пыткой.
   Им сразу перевязали раны, разодрав для этого на лоскуты их же одежду.
   Когда Пифодор услышал, что прямо сейчас будут пытать человека, он внутренне тревожно вздрогнул. Что-то в груди похолодело, но вместе с тем появилось приятно волнующее чувство, какое человек испытывает, когда узнает, что сейчас откроется ему нечто неизведанное, страшное, то, что, однако, самому ему не угрожает. Ужасное зрелище и страшило, и манило. Пифодору хотелось увидеть его не потому, что он обладал жестокими наклонностями, а потому, что он был дитя своего времени: в те времена, когда жил наш герой, самым впечатляющим и привлекательным зрелищем считалась экзекуция, и все старались не упускать возможности посмотреть на нее, относясь к этому, как к развлечению. Справедливости ради надо сказать, что эллины не входили в число наиболее жестоких живущих тогда народов: по их законам пытать, а также казнить с применением пыток можно было только представителей определенных категорий людей - разбойников, рабов, лиц, совершивших особо тяжкие преступления и др.
   Еще в детстве Пифодору довелось посмотреть на изуверскую казнь беглого раба. После этого на несколько лет у него отпало всякое желание видеть казнь или пытку. Но то давнее страшное впечатление уже подзабылось. Сейчас нездоровое любопытство взяло верх над его добрым от природы нравом, и потому он не возражал против жестокого намерения купцов и корабельщиков, тем более, что знал, что все равно остановить их не сможет, поскольку из покон веку считалось, что никакой другой смерти, кроме как очень мучительной, не заслуживают попавшие в плен разбойники. Но Пифодор и мысли не мог допустить о том, чтобы собственноручно участоввать в экзекуции, тогда как между двумя матросами возникла ссора за право взять на себя роль палача. Примирились, только согласившись истязать жертву поочередно.
   Когда Пифодор увидел с каким ужасом обреченный встретил приближение к себе матроса с мечом и как стал умолять не мучить его, а срузу убить, то проникся вдруг к нему жалостью, которая сделалась острее при мысли о том, что сам совсем недавно чуть не был казнен, о чем он совершенно забыл под действием новых сильных впечатлений, иначе, конечно, бы возражал против пытки. Тем не менее он сумел подавить в себе чувство жалости и сопереживания. "Неужели я настолько слабее их?! Они с удовольствием хотят делать это и не боятся. А я испугался чужих мучений! Какой же я воин?!" - мысленно устыдил он себя.
   Несмотря на тяжелое ранение пират так сопротивлялся, что держать его с большими усилиями пришлось четверым.
   - Хватит! Хватит! Уйдите от меня! - раздались вопли боли. Преодолевая страх, Пифодор заглянул за плечо матроса, держащего правую руку истязаемого. То, что он увидел, так потрясло его, что он вскричал:
   - Что вы, что вы делаете?! Прекратите! Прекратите! Хватит!
   - Разве ты не знаешь, что разбойников положено пытать перед тем как казнить? - вразумляющее сказал Пифодору стоящий рядом кормчий. При этом он как-то странно глуповато улыбался, глаза его виновато-испуганно бегали, и в них заметен был оттенок злого сладострастного любопытства.
   Усилием воли Пифодор снова овладел собой. Как ни было страшно и отвратительно то, что видел наш герой, он продолжал смотреть на это, не в силах отвести глаз, словно завороженный.
   Пока истязали пирата, другой раненый разбойник, которого не связали, поскольку не предполагали, что у него осталось хоть сколько-то сил, сумел подняться и перевалиться через борт судна. Он упал в воду, и она сомкнулась над ним, спасая от изуверской казни, ожидавшей его в Коринфе.
   К этому моменту пытаемый умолк, так как потерял сознание от болевого шока. Поэтому истязатели услышали всплеск воды от упавшего за борт человека. Они сразу поняли, что произошло, и больше не пытали пирата, решив оставить ему жизнь для суда в Коринфе. Однако он вскоре скончался.
   Только теперь купцы и корабельщики принялись благодарить Пифодора за спасение. Тот, однако, их не слышал - настолько потрясла его увиденная пытка. Он отвернулся, отошел к противоположному борту, стал глядеть на море. Огромный простор сиял перед ним колыхающейся, сверкающей на солнце голубизной. В этой беспредельной шири, в этой красоте чувствовались вечность, полное безразличие к тому, что произошло здесь на корабле и ко всему остальному. Пара дельфинов играла в пол-стадии отсюда, выпрыгивая из воды и ныряя, чайки, раскинув длинные белые крылья, парили в голубом небе. Пифодор видел красоту природы, невольно любовался ею, но она не доходила до его сознания, поглощенного воспоминанием об увиденной пытке.
   Из забытья вывел нашего героя Трофий, несколько раз коснувшийся его руки.
   - Владыка, сейчас самый раз переговорить с моим хозяином - сказал он.
   - А? Переговорить? Зачем?
   - Ты же обещал купить меня.
   - Ах да. Но твой хозяин не согласится продать тебя - что он будет делать без слуги в порту?
   - В пороту я сумею послужить вам обоим. Да и чего там служить-то? Грузчики, извозчики сами лезут, чтоб их нанаяли. А дома у него и без меня рабов хватает.
   - Ну ладно, пойдем? Как зовут его?
   - Ксантипп. Дай ему сейчас задаток, чтоб он не передумал, а в порту знаток законов Парасий составит купчую.
   Ксантипп согласился продать Трофия и в благодарность за спасение - совсем не дорого.
   Во второй половине дня показался берег, и стали вырисовываться очертания Коринфа и его трех портовых городков-спутников с гаванями. Кормчий велел подобрать парус.
   - Зачем?! Зачем?! Ты что, спятил?! - удивились и возмутились купцы. - Мы же подплываем! Мы же сегодня будем там!
   - Если мы не уберем парус, то прибудем как раз к началу первой стражи и никто нас в гавань не пустит. К тому же идти в сумерках мимо прибрежных рифов будет рискованно. А с убранными парусами мы придем туда к наступлению дня, когда все хорошо будет видно, - ответил кормчий.
   Купцы не стали спорить и отошли огорченно.
  
   19
  
   Утром следующего дня корабль с нашим героем и его попутчиками вошел в гавань Лехея и вскоре пристал к одному из причалов, где уже ожидали десятка три грузчика, которые поспешили сюда, едва заметили приближение новоприбывшего судна. Они первые узнали о нападении на него пиратов.
   Когда стали сносить с корабля и складывать на набережной тела убитых, около этого места быстро образовалась толпа сбежавшихся людей. Их внимание так было занято трупами и расспросами о том, что произошло, что никто не подметил как подозрительно тяжелы корзины Пифодора, которые с трудом проносили мимо них грузчики и грузили на подводы.
   Как ни хотелось нашему герою поскорее встретиться с возлюбленной, он решил в первую очередь позаботиться о сохранности своего богатства. Хранение денег во все времена было не простой задачей, а в древности, пожалуй, особенно. Правители государств имели тщательно охраняемые крепости с сокровищницами. В храмах тоже были сокровищницы, правда, не так тщательно охраняемые, поскольку считалось, что божье имущество оберегает судьба. Разбойники обзаводились кладами. Большинству же греков приходилось тогда хранить деньги у себя дома, даже если они составляли крупный капитал. Для этого использовались кладовые с крепкими дверями и замками. Тем не менее проникнуть в них часто было не так уж трудно, поскольку многие постройки возводились тогда из сырцовых кирпичей. Порой грабители проламывали стену дома, на который совершали нападение. Впрочем, взаимовыручка соседей и жестокие наказания, предусмотренные законом за грабеж, в значительной степени служили гарантией безопасности сбережений. К тому же большие накопления часто закапывали под полом: только члены семьи могли знать - где именно. Многие обращали деньги в векселя, отдавая их людям, очень напоминающим своей деятельностью нынешних банкиров. Те кредитовали купцов, владельцев судов, рудников, разного рода промыслов, мастерских, всевозможных подрядчиков, завоевателей и др. Как и сейчас деньги вкладчиков могли принести доход, а могли и пропасть. Также и в военное время никто не был уверен в безопасности своего имущества.
   Пифодор понимал, что поскорее нужно приобрести дом, где можно сложить золото. Он велел извозчикам ехать на агору Коринфа. Там наш герой без труда нашел человека, занимающегося продажей недвижимости.
   - Здравствуй, я Даимах, сын Евмолпида. Скажи, чего хочешь? - спросил тот.
   - И ты тоже будь здоров. Мне нужен самый хороший дом из тех, что ты можешь продать, в богатых кварталах, - ответил наш герой, который уже забыл, что собирался жить скромно.
   - О, у меня есть один очень хороший дом. Очень хороший. Но очень дорого будет.
   - Давай, веди туда.
   Дом сразу понравился Пифодору. Он был большой, двухэтажный, с внутренним двориком, превосходно обустроенный внутри, и ни чем не уступал тому, в котором наш герой провел свое детство в Коринфе, а также дому Агесилая в Аргосе.
   Когда Пифодор расплатился и Даимах закончил составлять купчую, последний воскликнул:
   - Надо же, этот дом как будто ждал тебя! Ведь я долго не мог продать его. Почти полгода. Всем казалось слишком дорого. Клянусь Гермесом, он ждал именно тебя!
   - А кто жил в нем?
   - Мне поручила продать его вдова. Ее дочери повыходили замуж. У них теперь свои дома. Она переехала жить к какой-то из них. Такой хороший дом пустовал так долго.
   Еще находясь на агоре, Пифодор купил большие прочные бронзовые замки. Раб продавца замков быстро, умело прикрепил их: один - ко входной двери взамен бывшего, другой - к двери кладовой, куда Пифодор велел сложить золото.
   Оставив Трофия сторожить дом, наш герой, не смотря на полдневную жару, отправился к Гирпеллиде.
   Встреча с ней оказалась совсем не такой, какой он себе представлял, и очень разочаровала его поначалу. Гетера не бросилась ему на шею с криком: "Наконец-то!" Правда, она расдостно и удивленно произнесла: "Как уже? Ты уже вернулся, Пентакион, мой милый александриец?" Но почему Пентакион, почему александриец?! Как быстро она забыла его имя и то, что он из Аргоса! Неужели она все-таки любит его не так сильно, как ему казалось?!
   Хотя Пифодор был чрезвычайно огорчен, он, тем не менее, мгновенно сообразил какую выгоду получает благодаря забывчивости возлюбленной. Теперь не придется объяснять ей почему, вернувшись из Дельф, он решил вдруг жить не под своим именем, скрывать что аргивянин, не придется опасаться, что она не сможет хранить его тайну. Заметим, кстати, что не пришлось нашему герою беспокоиться и по поводу того, что и Трофий где-нибудь проговорится о том, что купивший его человек во время плавания на корабле имел одно имя, а на суше у него оказалось другое: вскоре Пифодору представился случай убедиться, что тот совершенно забыл имя своего нового хозяина. Впрочем, неудивительно, ведь слышал он его только раз, причем непосредственно перед началом такогого происшествия, после какого немудрено что-либо забыть. В дальнейшем же звал Пифодора исключительно владыкой вплоть до той поры, события которой нам еще предстоит описать.
   Гирпеллида сказала нашему герою, что она не сможет принять его потому, что во-первых, - у нее теперь новый постоянный возлюбленный, который хорошо платит ей, во-вторых, он очень ревнивый, в-третьих, - приходит не в одно определенное время, а когда ему вздумается, может прийти в любой момент, даже сейчас.
   Все перед глазами Пифодора словно качнулось и поплыло. Он отказывался верить услышанному. Да можно ли такому поверить - тому, что Гирпеллида уже разлюбила его, та, которая еще недавно клялась ему в своей любви, говорила, что никогда ни с кем не бывала так счастлива, как с ним?! Разве она не обещала, что когда он вернется из Дельф, то будет принадлежать только ему одному, так долго, сколько он пожелает?! А он хочет жить с ней всю жизнь! Но теперь это невозможно, теперь все пропало, все потеряно, рушатся все его мечты! Как он сможет жить без Гирпеллиды, этой красивейшей женщины, ее нежных губ, без тех ее дивных ласк, от которых получал немыслимые наслаждения?! Она лишает его самого упоительного, самого прекрасного, самого ценного из того, что он познал в своей жизни! Словно вознеся на восхитительную, лучезарную высоту Олимпа, она низвергает его в бездну! Ему предстоит вернуться к прежней жизни - к жизни без Гирпеллиды! Но это теперь будет другая жизнь, не та, что он вел раньше. Теперь бытие его будет безрадостным, мрачным, невыносимым! Он и в самом деле опустится в бездну, бездну серого омерзительного прозябания. Жизнь без Гирпеллиды - это уже не жизнь, а тягостное, никчемное существование. О, как он понимает теперь тех мужчин, которые разоренные и отвергнутые гетерами отправляются на войну искать смерть в бою или закалывают себя на пороге жестокой возлюбленной!
   Пифодор принялся умолять Гирпеллиду вернуть прежние отношения, старался растрогать ее слезами, зная, что мужчины так поступают, потеряв расположение гетеры (как правило, по причине своих финансовых затруднений). Тут надо заметить, что эллины не видели в мужских слезах ничего постыдного: они считались лишь проявлением сильных чувств. Поэтому наш герой позволил себе такую слабость, хотя недавно ни страх смерти, ни отчаяние не выдавили из его глаз ни слезинки.
   Гирпеллида усмехнулась и сказала:
   - Сколько у тебя денег, мальчик?
   - Много, - ответил Пифодор, не понимая, почему любимая это справшивает. Ведь она же говорила ему, что любит его не ради денег, что будь он даже гол как сокол, то все равно его любила бы.
   - Много?! Так я и поверила! Все, кто из Дельф возвращаются прижимисты в расплате: неудивительно - поистратились там. Был бы ты местный - домой бы сбегал за деньгами. А ты из Александрии. Ой, как далеко! Давай-давай, уходи поскорей. А то, боюсь, Филоскаф сейчас придет. Да он побьет меня, если тебя здесь увидит!
   "Так неужели дело только в этом, в деньгах?! - хотя с досадой и обидой, но в то же время обрадовнно подумал Пифодор. Он сейчас же спросил сколько ей платит Филоскаф, а, узнав, предложил вдвое больше.
   У гетеры от изумления и радости округлились глаза.
   - Ой, врешь, клянусь Афродитой, врешь, Пентакион! Откуда у тебя?! Ведь ты только из Дельф вернулся. Знаю я таких. Чего только не обещают, когда очень хочется. А когда дело до расплаты дойдет, так только вас и видели.
   - Клянусь всеми двенадцатью богами, я не вру, Гирпеллида!
   - Тогда дай задаток, чтобы я поверила.
   Пифодор дал гетере все содержимое своего пояса, в котором находилось не мало золотых.
   Явно довольная Гирпеллида велела служанке:
   - Не принимай больше Филоскафа. Скажи ему, что если хочет вернуть меня, то пусть будет пощедрее.
   Гетера бросилась нашему герою на шею и стала страстно целовать. Потом она увлекла его за собой в спальню и сполна вознаградила за все дни разлуки и заставила забыть нанесенную обиду.
   Когда Гирпеллида узнала, что Пифодор поселился в Коринфе, причем ради нее, да еще приглашает жить с ним в его доме, к тому же находящемся в богатой части города, то необычайно обрадовалась, чрезвычайно была польщена и горда. Немногие гетеры жили в доме любовника. Для них это считалось большой честью. Делая такое предложение, Пифодор рассчитывал более расположить к себе возлюбленную и уберечь ее от встречи с другими поклонниками.
   Но Гирпеллида, поняв как сильно влюблен в нее молодой человек, не преминула воспользоваться его предложением для того, чтобы требовать еще большего увеличения вознаграждения за свои услуги, хотя обычно польщенные гетеры в подобных случаях так не поступали. Пифодор принял все ее условия. Эту ночь оба провели на новом месте.
   Утром следующего дня наш герой проснулся, чувствуя себя истинно счастливым. Съев завтрак, приготовленный служанкой Гирпеллиды, он и гетера снова предались любовным наслаждениям. Пифодор не удержался от того, чтобы похвастать перед возлюбленной своими сокровищами. Гирпеллида была поражена и очень обрадована. Она приласкалась к Пифодору и стала сетовать на то, что при таком богатстве он слишком скуп, снова принялась просить значительно увеличить размеры своего содержания. На какое-то мгновение Пифодор опешил, обескураженный огромными суммами, которые придется выплатить, но потом со словами: "Милая, неужели ты думаешь, что золото мне дороже, чем ты?! Клянусь Афродитой, я все для тебя сделаю!" - согласился, и в самом деле, готовый отдать ей чуть ли не все свои богатства.
   При первом же удобном случае, оставшись с ним наедине, Трофий сказал ему:
   - Владыка, что ты делаешь?! Зачем ты балуешь ее?! Она же тебя по миру пустит! Эти гетеры такие жадные и наглые. Скольких мужчин они разорили, особенно молодых, как ты! Мне совсем не хочется попасть к новому хозяину из-за этой девки.
   - Отстань! Не хватало еще, чтобы меня безмозглый раб учил! - отмахнулся с неудовольствием Пифодор. - Сходи-ка лучше на площадь: к обеду и ужину что-нибудь купи.
   - Чего изволишь, владыка?
   - Хлеба, вина, плодов каких-нибудь. Приправу из рыбы не забудь. На вот тебе деньги.
   Вернувшись с рынка, Трофий сообщил:
   - Владыка, тебя по всему городу ищут.
   - Кто ищет?! - насторожился Пифодор.
   - Глашатаи. Еще какие-то мужи, кажется, стражники.
   Сердце Пифодора вздрогнуло и учащенно забилось. Напуганный сообщением Трофия, он вначале не мог даже говорить. "Как узнали обо мне?! Неужто кто-то рассказал, кто попозже из Дельф прибыл?! Как же быть?! Как быть?! Все пропало! Опять какое-то божество преследует меня! Ну кто, кто из богов так упорно пытается погубить меня?! Надо бежать, бежать скорее?! Но как?! А если Гирпеллида не захочет следовать за мной?! Не так уж она любит меня, оказывается. Но она любит золото. Она поедет со мной, поедет. Ради моего золота. Надо спешить! Надо действовать! Лишь бы успеть. Сейчас пошлю Трофия за извозчиком", - стремительно проносились в голове мысли.
   - А я им говорю, этим, что ищут тебя, - я их троих по пути встретил, - хватит орать: я как раз слуга того, кого вы ищите. Сейчас пойду и скажу ему,- дошли до сознания слова, которые продолжал говорить Трофий.
   - Ты,.. ты так сказал?! Прямо так и сказал?! - в отчаянии, с возмущением и ужасом воскликнул Пифодор.
   - Да. Владыка, что с тобою?! На тебе лица нет. И весь ты такой,.. такой,.. ну, совсем как на корабле тогда, когда драчка та началась. На тебя находит это что ли временами? Но тогда-то понятно почему. А сейчас-то почему нашло?
   И тут Пифодор понял, в какую нелепую, смешную ситуацию попал, слишком легко поддавшись паническому страху.
   "Если б меня хотели схватить, то, конечно, сразу бы пришли сюда вместе с Трофием. Да и не может быть, чтобы здесь уже было известно, как меня зовут и что я сын Аристея", - рассудил он и спросил:
   - А что они кричали. Глашатаи?
   - Они кричали, что ищут того героя, который спас корабль от пиратов.
   Пифодор ощутил необычайное облегчение.
   - Они ищут тебя, чтобы пригласить в Пританей (примечание: здание, где заседали пританы). Кажется, тебя наградить хотят, - говорил Трофий.
   - О, награды мне понравилось получать! Сейчас же пойду!
   От радости Пифодор забыл даже об обеде и сразу отправился в Пританей.
   Пританей находился в группе общественных зданий рядом с агорой. Наш герой шел через нее.
   Как ни спешил, он все же не мог не задержаться, привлеченный необычайным оживлением, происходившим перед восточным портиком площади. Там столпилось человек сто, звучали ритмичные наигрыши флейты, то и дело раздавались аплодисменты, восхищенные возгласы. Протиснувшись сквозь толпу, Пифодор увидел мускулистого мужчину в одной набедренной повязке, держащего в руках копье. Вдруг он воткнул его себе в живот да так, что оно далеко вышло по другую сторону тела. Все, кто это видели, разом ахнули. А за торчащее из спины древко ухватился руками ловкий, гибкий мальчик и стал неистово вращаться вокруг него и выполнять другие поразительные трюки. Потом из-за колонн стои вышел невысокий сухощавый мужчина в пестрых одеждах, мешковато сидевших на нем. Он проглотил куриное яйцо и сразу затем вынул его из своего уха, а потом стал подходить к стоявшим поблизости зрителям и вынимать из их ушей или ноздрей у кого перстень, у кого - брошь, у кого - браслет. Реакция толпы на его действия оказалась неодинаковой: одни восхищались, аплодировали, другие в испуге пятились. Кто-то рядом с Пифодором проговорил: "Вот бестия, всех обворует и только его и видели". Многие стали уходить, опасаясь за содержимое своих поясов. По этой же причине вышел из толпы и Пифодор. Правда, уходя, он кинул несколько монет под ноги флейтистки, где их уже было не мало...
   Вход в Пританей украшал изящный портик. Между колоннами стояли на страже воины. Пифодор сказал им, что он тот человек, который спас корабль от пиратов, и кого разыскивают пританы. Один из караульных проводил его внутрь здания.
   Наш герой очутился в квадратной зале с закругляющейся задней стеной. Первое, что он увидел, это яркое пламя посередине небольшой площадки. То был государственный очаг, огонь в котором поддерживался постоянно. Рядом с ним находился жертвенник. Вокруг площадки амфитеатром длинными ступенями располагались каменные скамьи. На них сидели пританы - степенные мужи, в дорогих с красивыми узорами туниках и гиматиях. Их совет посменно заседал круглосуточно, верша внутреннюю и внешнюю политику города-государства. Фигуры пританов, облаченные в цветные одежды и окрашенные рыжеватыми оттенками от света костра, нечетко выделялись в легком, стоявшем здесь мареве. Ощущался запах угара, но помещение было задымлено слабо благодаря специальной системе окон и дверей, которые создавали проветривающий сквозняк.
   Стражник сообщил пританам кого привел.
   В середине передней скамьи у задней стены находилось каменное сиденье наподобие кресла. Приветственно подняв руку, с него встал высокий сухощавый горбоносый старик, с хорошо сохранившимися длинными седыми волосами, одетый в красную тунику и синий гиматий, затканные золотом.
   - Ну, входи, входи, герой, любимец Ареса! Мы ждали тебя! - воскликнул он и, обходя пылающий очаг, вышел навстречу Пифодору. Старик обнял вошедшего и покрыл его голову поцелуями, сказав:
   - Так вот ты какой, сын мой! Ну, с виду не богатырь вроде. Но доблестью своей, воинским умением ты, конечно же, достоен высокой похвалы.
   Затем, приосанившись, он с пафосом произнес:
   - Я - Ликофрон, сын Никерата, - председатель Совета. Я и присутствующие здесь, а в нашем лице и весь Коринф, приветствуем тебя!
   Зал наполнился гулким шумом - пританы выкрикивали возгласы приветствия.
   - И вы тоже будьте здоровы! - воскликнул Пифодор, польщенный, гордый, радостный. - Меня зовут Пентакион. Я из Александрии Египетской.
   - А мы уж думали, что ты покинул наш город: посыльных по всем гостиницам, по всем рынкам разослали - нигде нет тебя. Уж хотели по притонам и домам гетер поискать - там многие приезжие пропадают.
   - Ну, если опять меня будете искать, - ответил Пифодор - то знайте, что я живу в доме, который немного поодаль от храма Артемиды. Буду жить там постоянно. В Александрию возвращаться не собираюсь.
   - Так ты, так ты, сын мой, у нас здесь остаешься?! Будешь жить здесь, в Коринфе?! - удивленно и обрадовано воскликнул Ликофрон. - Это хорошо, очень хорошо! Такие люди нужны Коринфу. Одним хорошим бойцом у нас теперь будет больше.
   Пританы вокруг одобрительно зашумели.
   - Мы очень довольны твоим намерением, но скажи, Пентакион, почему ты не хочешь возвращаться на Родину, а решил поселиться здесь, у нас? - спросил Ликофрон.
   - Я,.. я восхищен вашим городом. Я считаю, что в Элладе, да и во всем мире нет другого города столь же прекрасного.
   Эти слова необычайно польстили патриотически настроенным членам Совета. Они разразились еще более громкими одобряющими восклицаниями.
   - Ну что ж давай, давай, рассказывай, - сказал Ликофрон и возвратился на свое место.
   - Что рассказывать? - почему-то спросил Пифодор, хотя, конечно, хорошо понимал, что от него хотят услышать.
   Пока шел сюда из дома, наш герой успел сочинить хорошо продуманную историю своего прошлого и теперь врал, как ему казалось, весьма правдоподобно. Он вглядывался с опаской в лица слушателей и к радости своей ни у кого не находил выражения сомнения. Все глядели на него приветливо, с полным доверием и участливо. Это успокоило и воодушевило его. Он побыстрее перешел к рассказу о происшествии на корабле, что позволило избежать опасных для него расспросов об Александрии Египетской (еще раньше он дал себе слово побольше узнать о ней, чтобы не попасть впросак при встрече с человеком хорошо осведомленном об этом городе). Описывая победу над пиратами, он, конечно, умолчал о своем малодушном поведении в начале боя и не удержался от того чтобы украсить повествование щедрым вымыслом. Однако скоро был вынужден обуздать фантазию, заметив изумленно-недоумевающие взгляды, а на некоторых лицах даже недоверчивую ухмылку, словно говорившую: "Ладно, ври-ври да не завирайся. Мы тоже видали виды и хорошо знаем, что может быть, а чего не может быть в боевом столкновении".
   Когда Пифодор закончил рассказ, Ликофрон произнес:
   - Прекрасно, сын мой! Теперь узнай, что весь Коринф только и говорит о твоем подвиге. Корабельщики сказали о тебе, и Молва, как свойственно этой богине, быстро облетела весь город. Народ хочет видеть тебя, познакомиться с тобой. Мы хотим просить тебя рассказать на Народном Собрании то, что ты рассказал нам здесь.
   - Конечно, расскажу! С удовольствием! Почту это приглашение за большую честь для меня, клянусь Аресом!
   - Вот и прекрасно. Собрание будет уже завтра. Мы так и так собирались его проводить, поскольку кой-какие судебные дела накопились.
   - Аминид, посылай глашатаев народ известить, пусть завтра ждут сигнал трубача, - обратился Ликофрон к какому-то мужчине, сидевшему у входа. Тот сразу встал и вышел. Послышалось как он подзывает кого-то.
   - А ты, сын мой, - сказал председатель Совета Пифодору, - приходи завтра утром к театру. Можешь к самому началу собрания не приходить - мы сперва
  судебные дела будем разбирать. Но постарайся, чтобы тебя ждать не пришлось. А теперь, - Ликофрон опять обратился к сидевшим на скамьях, - совершим возлияние богам, чтобы собрание прошло при благих предзнаменованиях! Леарх, где ты?!
   К жертвеннику подошел красивый юноша в венке, должно быть, Леарх, с золотым кубком, в котором было вино.
   Поприсутствовав при церемонии возлияния и, помолившись вместе со всеми, наш герой вышел из Пританея и направился домой.
  
   20
  
   Выступая на Народном Собрании (снова не без помощи глашатая), Пифодор, конечно, тоже не говорил о том, как трусливо прятался от пиратов в начале боя, что одолел уже изнуренных, раненых противников, неожиданно со свежими силами напав на них, а в остальном был гораздо правдивее, чем в Пританее. Но и такой, менее украшенный фантазией рассказ произвел на собравшихся немалое впечатление. Наш герой услышал громкие возгласы восхищения, похвалы, просьбы рассказать о своем прошлом - откуда он прибыл и кто родом. Пифодор воспользовался уже опробованным в Пританее вымыслом. У него имелись и специально заготовленные общие, расплывчатые ответы на случай расспросов об Александрии. Но они не понадобились: к его радости никто не задавал ему таких вопросов.
   Вел собрание глашатай. Он же, если голос выступающего не был достаточно громок, повторял его слова так, чтобы все слышали.
   Когда Пифодор закончил рассказывать, на орхестру вышел Ликофрон и сообщил гражданам, что так понравившийся им гость остается жить в Коринфе.
   - Молодец!
   - Правильно!
   - Живи у нас - не пожалеешь!
   - Мы тебя не обидем!
   - Коринфу героев не хватает сейчас!
   - Нам нужны хорошие воины! - раздались крики с полукруглых скамей большого театра, почти четвертая часть которого была занята участниками собрания (Пифодор обратил внимание на то, что он в раза два больше, чем дельфийский). Один из граждан внес предложение обязать владельца отбитого Пифодором у пиратов судна выплатить ему половину его стоимости. Другие охотно поддержали это предложение, уточнив, что сумма выплаты не должна составлять меньше пяти талантов.
   Затем слово взял какой-то пожилой полноватый мужчина с палкой в руке. Он сказал: "Присутствующие! Мы все рады, что этот отличный воин будет жить у нас. Даже кто-то, как я слышал, обещал ему, что он не пожалеет, что его не будут здесь обижать. Но правда ли это? Конечно, нет! Ведь жить здесь он будет на правах метэка, то есть вообще без прав. Между тем, наш закон позволяет принимать в число граждан чужеземцев, если они достойны того. Я считаю, что Пентакион достоен этого. Считаю, что он принесет пользы нашему отечеству куда больше гражданином, чем бесправным и вечно обиженным метеком. Тогда своим воинским искусством он послужит Коринфу в полной мере. Давайте установим поднятием рук, чтобы он стал гражданином нашего города.
   По театру прошел шум одобрения.
   Собравшиеся приступили к голосованию. Оба предложения были приняты почти единогласно.
   Когда завершилась процедура присвоения Пифодору статуса гражданина Коринфа, он внутренне усмехнулся, подумав: "Вы даете мне то, что мне и так давно принадлежит по праву".
   Было объвлено об окончании Собрания. Все стали расходиться. К Пифодору подошли семь мужчин, богачей, судя по одеждам. Каждый пригласил его к себе домой на пир. Пифодор был очень польщен приглашениями, но оказался в затруднительном положении: он не решался отдать кому-либо предпочтение, не желая никого обижать отказом. Нашего героя выручил один из этих гостеприимных мужей, пригласив к себе и его, и тех, кто хотел добиваться согласия Пифодора. Все охотно приняли предложение.
  
   21
  
   Они пришли в богатый дом. Его хозяином был Евстахий, владелец нескольких мастерских и видный государственный деятель. При входе слуги омыли ноги вошедшим теплой водой. Затем те, надев на головы поданные им венки, прошли вглубь внутреннего двора дома к алтарю. Здесь был принесен в жертву богам большой, упитанный баран и после обычной в таких случаях молитвы хозяин провел гостей в ванную комнату, а тушу барана отнесли на кухню. Оттуда по глиняной трубе подавалась подогретая вода в помещение, где находились терракотовая ванна, тазы и обножившиеся для мытья участники пира. После омовения они перешли в соседнюю комнату. Там умелые рабы массировали и умощали их маслами и благовониями.
   Потом Евстахий и гости отправились в андрон и возлегли там на мягкие усыпанные лепестками роз ложа около маленьких столиков, на которых находилось то, что уже было готово к пиру - разные плоды, пшеничный хлеб, жареная рыба, латук, сельдерей. Участников трапезы ждало еще не мало вкусных кушаний, в том числе жаркое из принесенного в жертву барана. Поскольку пир не был заранее подготовлен, блюда подавались по мере их приготовления.
   Этот пир ничуть не походил на те древнегреческие трапезы, которые выливались нередко в разнузданную оргию. Евстахий и его гости не переступали через ту грань, за которой начинались вакханалия, разврат, потому что не хотели лишать себя удовольствия, получаемого от интересной, изысканной, ученой беседы, в основном ради которой и пришли сюда. Вино пилось в меру и толко разбавленное водой или молоком. Роль приглашенных флейтисток ограничивалась исключительно созданием приятного звукового фона для беседы. Такие пиры тоже не являлись тогда редкостью в греческом обществе.
   Пифодор с удовольствием общался с сотрапезниками, по их разговору догадывался, что они высокообразованные, богатые люди, занимающие весьма значительное положение в Коринфе, и радовался, что свел с ними знакомство.
   Желая произвести на собеседников как можно лучшее впечатление, он напрягал память, припоминая выдержки из заученных еще в школе произведений великих поэтов, чтобы эффектно цитировать их, когда для этого представлялся подходящий случай в разговоре, что считалось у древних греков, как мы упоминали выше, чуть ли не главным показателем учености. Удалось ему проявить и познания в философских науках. Через часа два общения со своими новыми друзьями наш герой почувствовал, по крайней мере, так ему показалось, что теперь его уважают не только как хорошего воина, но и как ученого мужа.
   Некоторые участники трапезы незадолго до ее окончания, оказавшиеся наиболее слабыми к искушениям Вакха и Афродиты все же потеряли интерес к изысканной беседе и начали приставть к флейтисткам. Те, хотя и были гетерами, решительно отталкивали их, говоря, что Евстахий обещал заплатить им только за музыкальные услуги, но приглашают их к себе домой после пира или в другое время.
   Одна из флейтисток так понравилась Пифодору, что он то и дело посматривал на нее, и чем сильнее хмелел, тем больше она ему нравилась. Эту гетеру, как стало позже ему известно, звали Круматилион. Она обладала броской красотой: у нее были прямые длиные черные волосы, обрамлявшие несколько вытянутое напудренное лицо, огромные черные выразительные глаза, пухлые выпяченные губы. Пока Круматилион играла на флейте, щеки ее сильно раздувались, делая лицо смешным и некрасивым, но, когда отнимала от губ инструмент, чтобы перевести дыхание или передохнуть, лицо гетеры снова становилось красивым. Однако куда больше, чем оно, волновали Пифодора ее крупные, округлые, крутые формы, выделяющиеся под тонкой тканью хитона.
   Любуясь ею, он видел насколько она превосходит Гирпеллиду тем, что ему особенно понравилось в ней: наш герой приобретал все больше опыта, у него складывался собственный эротический вкус, такой, какой, надобно заметить, среди мужчин весьма распространен.
   Боясь, что его опередят, Пифодор подозвал Круматилион и сказал, что хочет после пира отправиться к ней в гости, а чтобы у нее не появилось желания предпочесть ему кого-то другого, предложил очень большую плату. Впрочем, и тогда боялся услышать отказ. Но гетера с радостью согласилась.
   Это ее радостное согласие вызвало в нашем герое поразительный подъем настроения, внутренней энергии. Теперь он с нетерпением ожидал окончания пира, поддерживал разговор с собеседниками нехотя с отвлеченным вниманием, уже ничуть не заботясь о том, какое произведет на них впечатление. В воображении наш герой уже обнимал и ласкал Круматилион. Его кидало в жар при мысли, что такая восхитительная, с соблазнительными объемистыми прелестями женщина доступна ему и скоро он овладеет ею.
   Наконец был пущен по кругу кубок, посвященный Дионису. Пиршество закончилось. Гости стали расходиться. Пифодор и Круматилион одними из первых покинули дом Евстахия. Расставаясь, сотрапезники договорились между собой о новой такой же встрече у одного из них.
   Выйдя, Пифодор увидел, что уже вечереет. Он впервые пожалел, что поселил у себя Гирпеллиду. Если б не это, он совсем скоро мог бы быть наедине со своей новой возлюбленной, поскольку дом его находился близко отсюда. Теперь же в сгущающихся сумерках предстояло идти в незнакомое место, возможно, далеко находящееся. Благо, идти не пришлось долго: коринфские гетеры жили не на большом расстоянии от богатых кварталов.
   Пока наш герой и Круматилион шли, гетера искусно развлекала его разговором. Но Пифодор отвечал ей односложно, как-то машинально, не понимая большей части того, что она говорила. Совсем другое поглощало внимание молодого человека. От ощущения близости этой женщины у него перехватывало дыхание и появлялось сладостное, мутящее сознание чувство. Огромного труда стоило ему удержать себя от того, чтобы начать лапать и тискать Круматилион прямо здесь, на улице, на глазах у прохожих. Он сдерживал себя по причине своей природной скромности и правильного воспитания, полученного в доме Агесилая.
   Зато, когда они пришли в дом Круматилион и остались наедине друг с другом, Пифодор дал волю накопившейся страсти.
   Он провел у своей новой возлюбленной двое суток в дивных наслаждениях и приятных беседах. Ушел от нее только потому, что Круматилион больше не желала довольствоваться содержимым его пояса в качестве зададтка обещанной суммы и послала за остальными деньгами.
   Когда Пифодор вернулся домой, Гирпеллида, бросившись ему навстречу, воскликнула:
   - Наконц-то! Как тебя долго не было, милый! Что ты делаешь со мной?! Я с ума схожу! Уже хотела идти искать тебя!
   - Разве тебя не предупредил мой посыльный где я?
   - Предупредил, но все равно,.. все равно я очень переживала! У нас здесь чего только не случается!
   Понимая, что может надолго задержаться у Круматилион, наш герой послал предупредить Гирпеллиду, что неотложные дела вынуждают его срочно отбыть из Коринфа и отсутствовать, возможно, не один день. Это сообщение охотно согласился за небольшую плату передать слуга Евстахия, знавший, где находится купленный Пифодором дом. Наш герой велел ему сохранить в тайне от Гирпеллиды то, куда он на смаом деле направляется. Но сейчас почувствовал, что она знает, что он ей изменил. Пифодор подумал, что посыльный недобросовестно выполнил поручение, проболтался, и жалел, что мало заплатил ему. Но тот был не виноват - просто гетера хорошо знала куда очень любят мужчины отправляться с пиршества.
   Она продолжала упрекать Пифодора в жестокосердии, стараясь показать, что необычайно любит его, убедить в том, что именно потому так беспокоилась за него. Но он ощущал фальш в этих словах, понимал, что все беспокойство гетеры заключается лишь в опасении потерять выгодного любовника. Он снова видел проявление ее жадности. Раньше Пифодор относился к таким проявлениям очень снисходительно. Правда, они вызывали у него легкую досаду, но в то же время, как ни странно, и чувство похожее на умиление. Сейчас же испытал возмущение и торжество в душе. Торжество потому, что теперь не зависел от ее жадности и не собирался платить столько, сколько она требовала.
   Наш герой словно прозрел - стал видеть недостатки в Гирпеллиде, что способствовало зарождениею чувства неприязни. Идя домой от Круматилион, Пифодор удивлялся, думая о том, что уже разлюбил женщину, которую совсем недавно боготворил.
   Первым делом Гирпеллида его хорошо накормила и увела затем в спальню. Здесь она использовала все свое немалое искусство гетеры. Весь этот день наш герой снова находился в полной ее власти.
   Под вечер он подозвал к себе Трофия, дал ему свой меч, двести драхм и сказал:
   - Вот тебе меч, чтобы дом охранял, а деньги, чтобы служанку Гирпеллиды на рынок посылал. Назначаю тебя моим экономом. На дня два-три опять уйду. А потом куплю кухарку и раба для черных работ. Так что у тебя и подчиненные будут.
   - О, владыка, благодарю тебя! Как ты умен и добр! Как ты прекрасен в своих поступках! Клянусь Артемидой, ты не пожалеешь, что оказал мне такое доверие! Я не подведу тебя! Иди спокойно куда тебе надо. Не сомне-вайся - все будет в порядке. Дом твой в надежных руках остается.
   Пифодор хотел уйти к Круматилион незаметно для Гирпеллиды, так как опасался, что она захочет ему помешать. Но та была на чеку. Она велела своей служанке следить за Пентакионом. Как только он направился к выходу из дома, служанка громко разбила дешевый глиняный сосуд. Это привлекло внимание Пифодора и заставило его невольно приостановиться. Моментально во внутренний дворик из комнаты выбежала Гирпеллида и начала притворно бранить служанку за порчу имущества, но почти тут же бросилась на грудь Пифодору, стала целовать и ласкать его. Любвеобильный молодой человек вновь ощутил страстное желание. Он взял ее на руки и отнес в спальню. Через некоторое время Пифодор заснул крепким сном и проспал до утра.
   После завтрака он собирался все же уйти к Круматилион, но прибыл посыльный из Пританея и сообщил, что сегодня привезут Пифодору деньги в размере пяти талантов, полученные от владельца отбитого у пиратов судна. Пришлось ждать. Пифодор так стремился к Круматилион, что ожидания для него были слишком тягостны. Даже мысль, что разбогатеет еще больше не намного уменьшала его переживания. Наконец лишь в середине дня деньги привезли.
   Заперев их в кладовой, Пифодор вскоре отправился к Круматилион. Его не остановили ни ухищрения Гирпеллиды, ни мольбы ее остаться, ни даже напоминание о сегодняшнем пире, устроитель которого прислал слугу, чтобы тот указал путь к его дому. Пифодор сказал посыльному, что вынужден отказаться от приглашения, так как болен. Не желай он очень сильно поскорее встретиться с Круматилион, то непременно поспешил бы в общество людей, только что завязавшейся дружбой с которыми очень дорожил.
   Наш герой так быстро покинул дом, что даже забыл взять то, ради чего возвращался - деньги для Круматилион. Он вспомнил о них лишь когда уже приближался к улице, где жили гетеры. От досады молодой человек хлопнул ладонью по своему лбу и как только мысленно не бранил себя за забывчивость, но возвращаться не стал, опасаясь, что гетера вместо него примет другого, решив, что обманута, - истекало время, на которое она отпустила его.
   Вошел он в дом возлюбленной с надеждой, что сумеет найти в ней понимание того, что человек действительно может забыть принести обещанное. Но как только Круматилион узнала, что он вернулся без денег, она пришла в неописуемое возмущение, не захотела даже слушать его объяснений и воскликнула: "Так я и думала, что ты лгун! Тоже захотел на дармовщину!" Гетера разразилась яростной площадной бранью. В ее поток сквернословий Пифодор не мог и слова вставить в свое оправдание.
   Вскоре поняв, что дальнейшее его пребывание здесь совершенно бессмысленно, что не имеет никакой надежды на обладание этой женщиной, он поврнулся и взялся за дверную ручку.
   - Стой, ты куда? - вдруг услышал за спиною ее голос, зазвучавший примирительно, встревоженно и даже немного ласково. - Ну ладно уж, оставайся. Что с тобой делать? Какие вы все таки жадные, мужчины.
   Пифодор жил у нее еще три дня. На четвертый он сходил домой и принес обещанные деньги, чем не мало удивил Круматилион, решившую, что он из тех мужчин, которые пользуются бесплатными услугами влюбившихся в них гетер.
   Пифодор стал жить поочередно: то у Круматилион - два-три дня, то один-два - дома. Гирпеллида всячески старалась удержать нашего героя каждый раз, как он отправлялся к другой любовнице, но удержать его было невозможно.
   Когда Круматилион узнала, что он сделал хозяйкой в своем доме гетеру, то удивилась.
   - Кто это? Как зовут эту твою милашку? - спросила она и в голосе ее послышалась интонация ревнивой настороженности.
   - Гирпеллида, - ответил Пифодор.
   - Какая Гирпеллида? А,.. да уж не та ли, что в Лехее живет?
   - Да, она из Лехея.
   Круматилион принялась зычно, вульгарно хохотать, затем сказала:
   - Как же ты мог так опуститься, что связался с ней?
   - А что? - растерянно и смущенно спросил Пифодор.
   - Да знаю я эту твою Гирпеллиду! Она же в два раза старше тебя. Да нет у нас здесь в Коринфе, Гирее, Лехе и Кенхрее другой такой же ничтожной, жалкой, позорной, дешевой, замызганной, нелюбимой мужчинами гетеры! Она вышла из портовых шлюх. Была рабыней, жалкой рабыней. Выкупилась. С ней кто только не переспал - все гребцы, все матросы, все солдаты, рабы даже! Как же ты мог связаться с нею? Какой ты неопытный! Вот она и ловит таких на крючок. К тому же у нее, говорят, болезнь какая-то... ужасная, смертельная. Она любовникам передается. Многие, говорят, уже умерли.
   Круматилион действительно знала Гирпеллиду - они встречались на общих для гетер празднествах, посвященных Афродите, Эроту, Харитам, были званы порой на одни и те же пиры, но говорила о ней полнейшую неправду, прибегая к обычному у женщин ее профессии способу устранения соперниц. Однако не обладающий достаточным жизненным опытом наш герой, хоть не всему, но многому из ее лжи поверил. Он и так, как мы знаем, уже не любил Гирпеллиду. Теперь же проникся к ней неприязнью.
   - Выгоняй ее - сказала Круматилион, - и, если ты меня любишь то,.. то захочешь, чтобы я там жила с тобой. Тогда, представляешь, мы будем каждый день видеть друг друга! Я буду прекрасной хозяйкой в твоем доме. Я буду тебе как жена. Да что там жена - никакая супруга не любит так своего мужа, как я тебя.
   Пифодор в ответ только неопределенно улыбнулся, и его улыбка была похожа на усмешку. Он уже не один день думал как избавиться от Гирпеллиды, но у него и в мыслях не было вводить в дом какую-либо другую женщину, тем более гетеру (о невесте он еще и не думал, так как по понятиям древних греков был еще слишком молод для брака). Обдумывал же каким образом выпроводить сожительницу Пифодор потому, что для него это было отнюдь не простой задачей: он не мог решиться сказать Гирпеллиде, что разлюбил ее, и что она должна покинуть его дом.
   Наконец решил прибегнуть к помощи Трофия. Тот с радостью взялся избавить хозяина от Гирпеллиды. Он не мог не радоваться возложенному на него поручению, так как она уже надоела ему своими придирками, поучениями, понуканиями.
   Когда Пифодор в очередной раз вернулся от Круматилион, Трофий встретил его с довольным видом и сообщил, что гетеры и духу в их доме не осталось. При этом он сказал: "Но какова стерва! Ох, и наглая, эх и наглая. Она ведь, ты знаешь, владыка, неустойку стала требовать, да столько денег!..". Пифодор схватился за голову. Он представил как грубо и злорадно Трофий разговаривал с гетерой, выпроваживая ее. Нашему герою стало очень стыдно и жалко Гирпеллиду. Он бросился в свою сокровищницу, зачерпнул золотых монет в пригоршню, пересчитал, положил их в мешочек и дал его изумленному Трофию, сказав: "Давай, живее беги к ней - отдашь. Да смотри, я проверю - отдал ли и все ли отдал, понял?!"
   Но Пифодор так и не спросил Гирпеллиду об этом: ему было совестно встречаться с нею, да и не хотелось идти в Лехей. Впрочем, Трофий всегда в точности выполнял его любые поручения.
   Как многие богачи, наш герой познал не мало женщин: вступал в связь то с одной, то с другой гетерой, порой покупал понравившихся ему рабынь, чтоб сделать наложницами, но ни к одной не мог по-настоящему привязаться, за исключением Круматилион. Ей досталось его любви гораздо больше, чем остальным женщинам. Нередко он жил у нее по нескольку месяцев. Она же любила Пифодора так, что не раз ради него отказывалась от мужчин, готовых заплатить ей по-царски. Наш герой, хотя и не скупился в одаривании гетер, но был уже далеко не таким щедрым, каким сделала его по началу Гирпеллида, пользуясь неопытностью и безумием первой любви юноши.
   Не только своим отношением к женщинам Пифодор походил на других богатых греков, но и в остальном. Он уже не вспоминал о том, как, возвращаясь из Делф, решил жить скромно. Тяга к роскоши овладела им. Он окружил себя множеством слуг, дорогих вещей, имел дорогой стол, дорогие удовольствия, что обычно осуждалось большинством эллинов.
   День его проходил, как правило, следующим образом. Проснувшись поздним утром и позавтракав, он отправлялся в гимнасий или палестру, где занимался телесными упражнениями в окружении мужчин и юношей, достаточно богатых, чтобы позволить себе предаваться распространенному у греков развлечению - занятием спортом - в то время, когда все работают. Именно из числа этих людей и состояла компания, в которой наш герой теперь любил проводить время. По окончании тренировки он с друзьями отправлялся на пир, даваемый то одним, то другим из них. Нередко устраивал пиры и сам.
   Такая жизнь, конечно, требовала больших расходов. Состояние Пифодора быстро расточалось. Он не имел мастерских, загородных поместий, торговых кораблей, которые обогащали его друзей. Желая тоже получать крупные доходы, Пифодор обратил значительную часть своего имущества в векселя, но две третих вложенных денег пропало, остальные же приносили слишком скудные дивиденты. Тогда молодой человек решился купить хороший корабль, искусной, добротной постройки, много товаров и нанять команду опытных матросов. В этом был большой риск, так как в случае неудачной торговой деятельности или потери судна в результате стихийного бедствия или нападения пиратов, он мог лишиться почти всего своего состояния. Но риск оправдал себя: наш герой стал-таки получать большие доходы. Особенная роль в достижении успеха принадлежала Трофию, которому Пифодор поручил заниматься торговыми операциями: он имел не малый опыт в этом деле будучи раньше долго рабом то у одного, то у другого купца. В знак особой благодарности Пифодор дал ему вольную. Получив свободу, тот, однако, не покинул своего бывшего хозяина, а остался служить ему за деньги.
   Со временем наш герой купил загородную усадьбу, что еще более укрепило его материальное положение.
   Регулярные занятия телесными упражнениями необычайно развили Пифодора физически. Еще живя в Аргосе, он, как мы знаем, стал очень сильным атлетом. Теперь же добился еще большего, находясь в самом благоприятном для достижения высоких спортивных результатов возрасте.
   К двадцати четырем годам наш герой стал первым борцом Коринфа, одолев многих атлетов, значительно превосходивших его ростом и весом, в том числе даже чемпиона олимпийских, истмийских и немейских игр Харисия. (Примечание: Истмийские игры проводились в Коринфе, Немейские - в Аргосе и едва ли уступали по популярности Олимпийским). Коринфяне уговаривали Пифодора тоже принять в них участие, предсказывали ему победы и недоумевали, почему тот упорно отказывается. Они не могли догадаться, конечно, что он опасался встречи со знакомыми аргивянами, которые могли узнать его в присутствии коринфян и невольно изобличить в разговоре с ним. Такая вероятность была очень велика, так как эти состязания собирали очень много участников и зрителей со всех городов и областей Эллады и остального греческого мира. Когда же проходили Истмийские игры, а проходили они в Коринфе, то Пифодор, притворяясь больным, безвыходно просиживал дома до самого окончания состязаний или скрывался в своем загородном имении.
   Еще большего, чем в спорте, добился наш герой в искусстве владения оружием. Время, которое древнегреческим городам-государствам удавалось прожить в мире, бывало, как правило, непродолжительным. В случае войны в ополчение призывалась значительная часть мужского населения полиса. Каждый мужчина, как уже говорилось выше, проходил обязательную ратную подготовку, служа эфебом. Но и после этого от него требовалось время от времени выполнять как индивидуальные, так и коллективные воинские упражнения. Многих людей страх быть убитым на войне заставлял усердно заниматься боевой подготовкой. Таким был и Пифодор. Он старался не только поддерживать свое виртуозное умение обращаться с оружием, но и еще более развить его.
   Каждый раз оказывалось, что нанимаемые им учителя фехтованияя, уступают ему в мастерстве. Не было Пифодору равных и в той кавалеристской сотне, в которую его зачислили. Когда за городом проводились совместные учения всех резервистов Коринфа, лучшие воины от каждой сотни принимали участие в состязаниях между собою. Каждый раз Пифодор одерживал убедительную победу, доказавая, что не только в борьбе является первым атлетом Коринфа.
   Занятия спортом, что уже упоминалось выше, дали ему много как воину - сделали его выносливее, сильнее. Он скоро почувствовал, что легче двигается в тяжелых бронзовых доспехах, меньше устает, сражаясь, а удары его стали такие, что Пифодор нередко ломал или выбивал из рук противника учебный деревянный меч.
   Нашего героя зачислили в отряд личной охраны стратега. Это было и почетно, и выгодно. Все знали, что телохранителями главнокомандующего являются самые лучшие воины. Кроме того, им выплачивалось хорошее жалование за участие в боевых действиях. Уважаемый читатель, продолжение романа - во второй книге. На главной странице робот ее поместил на третьей позиции, а не на второй, как нужно. Эту неправильность я не могу устранить никакими силами. Продолжайте, пожалуйста, чтение со второй книги, а не с третьей.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"