Горбовец Сергей Владимирович : другие произведения.

Слёзы войны

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    И долго ещё будет стелиться ядовитый смрад, заполняя своим зловоньем все уголки Яра, оставляя за собой траурный след чёрной, жирной сажи. Подхваченный ветром, высвободится он из оков круч и выплеснется на пригородную Куренёвку, попутно оставляя свои чёрные языки подтёков на побелённых стенах украинских хаток, которые каким-то чудом удерживались на крутых обрывах Яра. Дальше дым взметнётся вверх и, увлекаемый ветром, двинется зловещей чёрной тучей к Днепру, роняя пепел на его чистые воды. И понесёт седой Днипро-Славутич траурной процессией скорбные спаленные останки несчастных через всю Украину до моря Чёрного-Понтийского, через проливы Босфор и Дарданеллы до моря Средиземного. И дальше - на вечный покой в Святую землю Израиля, куда слетаются испокон веков на сороковой день души убиенных иудеев, сынов и дочерей Израиля. Затем дальше и дальше через Суэцкий канал и пролив Гибралтар в Мировые океаны, чтобы разнести по всему миру страшную весть о неописуемых зверствах нацистов. Господи! Упокой души невинно убиенных рабов твоих. Прости им грехи тяжкие и прогрешения вольныя и невольныя. (Заупокойная молитва)
  %PNG
   IHDRЇ?i?tEXtSoftwareAdobe I 16.10 .2019 г.28 фото. Предыстория написания повести 'Слёзы войны'. В процессе работы над материалом 'Слёзы войны', я встречался со многими людьми, которые ещё помнили трагическое время фашистской оккупации Киева 1941-43 гг. По мере поступления материала, повесть начала обрастать новыми фактами. Как автор, я позволил себе украсить строгий язык документов некоторыми событиями из обыденной жизни людей, а также воспоминаний ещё живых свидетелей того времени. Я родился и вырос в Киеве на Михайловском переулке в коммунальной квартире, где проживало пять семей. Каким-то чудом все мирились одним туалетом, одной кухней, в которой стояли вдоль стен пять столиков. Ванная использовалась для стирки белья. По субботам все посещали баню. Газа тогда ещё не было. Это уже потом появилось это чудо с далёкой, загадочной Дашавы. А пока что, жилые комнаты отапливались дровами и углём, которые покупали на дровяном складе по улице Стрелецкая. В каждой комнате были печи, не похожие друг на друга, уникальные по своему дизайну, обложенные красивыми изразцами.Эти печи даже были украшением комнат. Посреди кухни была громадная плита, поделена на пять равных частей, по количеству семей. У всех были керосинки и примусы на которых готовилась еда. Запах жареных котлет и рыбы с луком впитался во все уголки квартиры. Сколько я себя помню в детстве, мне всегда хотелось есть, и этот запах мне совсем не мешал. На всю жизнь я запомнил кухонное амбре домашнего уюта. Телевизоров тогда ещё тоже почти, не было. Зимой на кухне всегда находилось много людей. Кто-то готовил, кто-то мастерил, кто-то сапожничал. Летом, по вечерам люди выходили из душных квартир со своими табуретками, усаживались возле парадного, обменивались новостями, сплетнями, вспоминали об оккупационном времени. Всё это ещё было свежо в памяти. Не буду лукавить и говорить, что я эти разговоры слушал внимательно, но что-то уже тогда отложилось в моём сознании. Особенно чутко я прислушивался к разговорам про Бабий Яр. Я уже тогда знал, что там погибли мои родные. Как напоминание прошлого, недалеко от нашего дома находились здания бывшего Гестапо и Полицейской управы. О взорванном и разрушенном центре города и Успенском соборе Киево-Печерской Лавре, упоминали, разве то, что это была работа немцев. И все в это верили. Ну, у кого ещё могло быть такое варварское отношение к чужой культуре? Конечно же, только у фашистов. О том, что это работа диверсантов НКВД, никто не мог даже подумать. В то время даже такие мысли были очень опасными. О массовых расстрелах в Бабьем Яру впервые я узнал уже будучи школьником. Однажды мне в руки попал какой-то номер киевской газеты. Я тогда учился в средней школе N 6 на Правительственной площади (теперь она называется Михайловская). И вот, в этой газете я прочитал о рассследовании массовых расстрелов фашистами мирных жителей в Бабьем Яру. Одним из членов этой комиссии была директор нашей школы. Второе упоминание про Бабий Яр произошло тоже в детстве. Как-то в перерыве между, уже порядком надоевшими дворовым футболом и прятками, кто-то из пацанов подбросил идейку покататься на троллейбусе ? 16 и побывать в Бабьем Яру. А чтобы усилить наше желание подлил меркантильный соус: - Я слышал, как моей матке рассказывала соседка, что там немцы расстреливали евреев. А у них было много золота. Даже сейчас ручей в Яру вымывает из земли золотые кольца. Айда, пацаны, искать золото. По-моему, с того дня я перестал быть атеистом. Не иначе, как Божия рука меня остановила от такого мародёрства. Я уже не помню ездили пацаны за золотом или нет, но я так точно - НЕТ. Третье упоминание про Бабий Яр было тогда, когда в 1952 году умер наш отец. Хоронили его на Лукьяновском кладбище. Тогда это была ещё окраина города. На кладбище наша соседка сказала: - Вот и Бабий Яр через дорогу. Теперь он с женой и тёщей будут рядом навсегда. Закончив школу, я начал работать на заводе имени Артёма. Ежедневно, с нашего и близ лежащих заводов и фабрик, грузовиками вывозили производственный мусор на Сырец в Бабий Яр. Помню, там было даже какое-то озеро, которое постепенно засыпали мусором и отходами. Затем там построили жилые дома и стал массив называться Сырецким. И уже в сознательном возрасте я побывал на митинге в честь открытия памятника жертвам Бабьего Яра. Памятника Меноры тогда ещё не было. Там, на стихийном митинге, я услышал выступление писателя Виктора Некрасова и его историческую фразу: - Здесь расстреливали евреев только за то, что они были евреями. С тех пор всегда, когда у меня была возможность, (я тогда работал на рефрижераторных поездах, потом длительное время плавал на судах дальнего плавания и часто был в отъезде), приходил в Судный день на Лукьяновское кладбище и Бабий Яр. Саму же повесть писал не я. Это писала моя душа, а рука только выполняла её волю. Сергей Горбовец. Фото 1. Бабий Яр до оккупации Киева 1941-43 гг. Cлёзы войны. (Художественно-документальная повесть). Предисловие Во время Великой Отечественной войны немецкие оккупанты, захватившие Киев 19 сентября 1941году, использовали урочище Бабий Яр для проведения массовых расстрелов. Первый расстрел состоялся 27 сентября 1941 года. В тот день были казнены 752 пациента психиатрической больницы им. академика Павлова, располагавшейся вблизи оврага. За февраль и март 1942 года, без суда и следствия уничтожили 621 членов Организации украинских националистов - членов ОУН. Тут же фашисты убивали цыган целыми таборами. Звуки выстрелов заглушали громкой музыкой и рёвом мотора, летающего на небольшой высоте самолёта. Бабий Яр - это трагические страницы еврейской истории, истории массового уничтожения евреев. Только за два дня, 29 и 30 сентября 1941 года, было расстреляно 31 771 евреев. Для Киева эта печальная дата послужила отсчётом начала Холокоста. Кого не успели убить 29-го сентября, тех заперли на ночь в пустующих гаражах на улице Дорогожицкая. Расстреливали ежедневно до 11 октября. Практически все еврейское население, которое не успело эвакуироваться из Киева, полегло в Бабьем Яру. Это были старики, инвалиды, женщины, дети. Мужчин среди них, почти, не было. Они были мобилизованы, или добровольно ушли на фронт ещё в начале войны. Они воевали, защищали Родину. Крытые брезентом грузовики привозили из Дарницкого концентрационного лагеря истощённых голодом и ранами военнопленных всех национальностей. Их использовали на земляных работах. Назад уже не увозили, тут же и расстреливали. Утром прибывала новая партия военнопленных, чтобы закапывать рвы, забитые вчерашними трупами. Затем они копали новые траншеи, там же их расстреливали и закапывали. Этот адский конвеер не останавливался в течении двух лет. Бабий Яр - это трагедия многих сотен киевлян. Их расстреливали без всякого повода, подчас целыми семьями. Людей хватали на улицах без какой-либо причины. Бабий Яр - это и героические подвиги простых людей, которые, невзирая на опасность быть уничтоженными, скрывали и прятали евреев, забирали их детей, чтобы сохранить жизнь хотя бы им. Только в Киеве свыше тысячи семей прятали от фашистов евреев и их детей. А ведь люди знали, что рискуют своей жизнью и жизнью своих близких. Как описать людям о 33 771 евреев, расстрелянных только в течении двух дней? Ведь никто, кроме палачей в зелёной форме, не видел их слёз, их мучений, не слышал их стонов. Только те, кто хладнокровно жал на гашетки пулемётов, видели их сквозь прицелы. Но они на слёзы и мучения не реагировали, они хладнокровно выполняли свою адскую работу. За два кровавых дня мирные люди навсегда расстались со своими родными и близкими, со своим прошлым, со своими, несвершившимися надеждами на будущее, на возможные открытия. Как объяснить людям, что спустя всего лишь 70 лет после окончания Второй Мировой войны, то в одной, то в другой стране, жестоко пострадавших от этой войны, появляются подонки, которые отрицают Холокост? За период почти двухлетней оккупации Киева немецкими фашистами, в Бабьем Яру было уничтожено свыше 50 000 тысяч только евреев. В 1946 году на Нюрнберском процессе по материалам следствия, была установлена цифра - около 100 000 человек разных национальностей. Таков итог фашистского преступления в Бабьем Яру. Вступление. Колька родился за три года до начала Великой Отечественной войны. Все события, связанные с этим временем, в его памяти почти не отложились. Уже после войны, длинными осенними и зимними вечерами, при тусклом свете керосиновой лампы, бабушка Нина, вечно занятая штопкой или починкой старой и изношенной одежды, рассказывала ему о том, что происходило в Киеве во время фашистской оккупации. Она вспоминала о его погибших на фронте родителях, о трагических событиях в Бабьем Яру, которые довелось им всем тогда пережить. Затаив дыхание, ребёнок лежал возле тёплой печурки, в утробе которой уютно потрескивали искрами сухие дрова, и слушал неторопливые бабушкины воспоминания. На белой стенке отражались причудливые, пляшущие контуры от закопченного лампового стекла. Сквозь щели в дверце печурки выскакивали яркие проблески пламени. Перемешиваясь друг с другом, они создавали на противоположной стене, как на киноэкране, постоянно меняющиеся картинки. Колька смотрел на них, и в его сознании эти картинки превращались в действующие образы. В такие минуты он даже забывал о зажатом в кулаке ржаном сухаре, который ему бабушка щедро выделила из своих укромных запасов. Он вдыхал ни с чем несравнимый его аромат и предвкушал себя надеждой позже им полакомиться. Его детская память возрождала до мельчайших подробностей события тех трагических дней фашистской оккупации. Глава 1. До войны, недалеко от центра в коммунальной квартире жила интеллигентная семья. Они занимали одну большую комнату и одну маленькую. Отец семейства, Володя, был по профессии художник, страстно увлекался фотографией и был заядлый рыбак. Володина жена, Дора, работала концертмейстером хоровой капеллы. У них было двое детей - старшенькая, развитая не по годам деcятилетняя Лизочка и белокурый красавчик-ангелочек Антоша. Когда Антоше исполнилось три годика, и вся семья собралась за столом отметить эту дату, Дора, скромно опустив глаза, внимательно изучая узор на скатерти, тихо произнесла: - У нас скоро будет прибавление в семье. Такое сообщение не могло пройти незамеченным. Володя быстренько метнулся к шкафчику, достал заветный графинчик с настойкой чего-то там, и рюмочки. Разлил настойку по рюмкам и произнёс тост: - Я предлагаю выпить за здоровье нашей, снова молодой мамы. Пожелать ей лёгких ро́дов и пополнить нашу семью ещё одним казаком. - Вы даже не допускаете возможности, что это может быть девочка? - изумлённо спросила бабушка Ида, лишь бы хоть как-нибудь уязвить зятя. - Мамаша, - отмахнулся от неё Володя, - а разве не всё равно? Будет девочка, значит будет казачка. - С такими темпами, как у вас, тут скоро будет целая станица, - cказала тёща, как всегда оставляя за собой последнее слово. - Сегодня же напишу маме и отчиму письмо в Ядловку и сообщу им приятную новость. - А весной пусть ждут нас с ребёнком, - улыбнулась Дора. -- Хата у них большая, удобная. У деда Мины есть небольшая пасека, сад. Там нам будет хорошо. Свежее молочко, овощи. - А я, значит, буду париться в душном Киеве с двумя детьми? - обиженно спросила тёща, поджав губы гузочкой. - Не переживайте, мамаша. На лето я и вас с детьми туда обязательно отвезу. Там будет вам всем вместе веселее. - Угу, вам лишь бы избавиться от нас, - съязвила та. - О, Боже, всё вам не так. Вам не угодишь,- махнул он рукой. Старшенькая дочка Лизочка печально подумала о своей судьбе, - ведь это ей опять придётся стирать и гладить пелёнки. Но поразмыслив о том, что может быть у неё появится сестричка, сразу обрадовалась. А Антоша, тот вообще решил, что это какой-то подарок ему на день рождения, и радостно захлопал ладошками. Тут же, на семейном совете они решили, раз Бог даёт казака или казачку, то и пусть растёт всем на радость. В самом начале сентябре, меньше чем за год до начала Отечественной войны, у них родился сын - Семёнчик, названный в честь давно умершего деда по маминой линии. Родители Володи и Доры были не в восторге от рождения третьего ребёнка. Ну, как же! Хлопот прибавилось. В свою очередь, Семёнчик своим басовитым голоском требовал к себе всеобщего и постоянного внимания. Таким своеобразным способом у него проявлялась детская настойчивость завоевать своё заслуженное место в семье. Учитывая ежедневную занятость родителей, все заботы и хлопоты по дому, а также уход за детьми, взяла на себя Дорина мама - бабушка Ида, которая часто приезжала к ним из Могилёв-Подольска, где она тогда жила. В связи с предстоящим рождением у Доры третьего ребёнка, она приехала ещё в августе помочь дочке, да так и задержалась. Мужа она уже давно похоронила. Осталась одна. Слава Богу, есть дочка, есть зять к которым можно прислониться и обратиться за помощью на старости лет. Но пока что она сама помогала детям по мере возможности своих сил. Вот и приехала к дочке и внукам. А те, скучать и поддаваться своим недугам, не давали. * * * Другую часть квартиры, две комнаты с небольшим чуланом, маленькое окошко которого выходило прямо во двор рядом с общественным водопроводным краном и уродливой раковиной, занимала Колькина семья - бабушка Нина, дед Микитка (так его называли все его дружки во дворе и на улице) и Колькины папа с мамой. Катя, Колькина мама, работала медицинской сестрой в больнице и готовилась к поступлению в мединститут. Колькин папа тоже, как и Володя, был заядлый рыбак. Он и Володя выросли вместе. Начиная с восьмого класса сидели за одной партой и были закадычными друзьями. Общая кухня находилась за длинным коридором, на обеих стенах которого висел на гвоздях и крючьях всевозможный хлам: - старый, никому ненужный велосипед, патефон, корыта, трое санок, стиральные доски, тазики. Особенно досаждали всем громадные лосиные рога. Жители квартиры привыкли к ним, как к чему-то своему и уже их не замечали. Никто не знал откуда они взялись. Все были уверены, что они здесь висели всегда. На них обычно, все и всё вешали до тех пор, пока они не обрывались вниз вместе со всем навешанным. Те, кто приходил в гости и не был знаком с коридорным лабиринтом, постоянно за них цеплялись и они с грохотом падали вниз. Хозяева с милой и виноватой улыбкой обещали, что завтра, нет, сегодня же! - выбросить эти рога на помойку. Проходило какое-то время и всё успокаивалось до следующего раза. Ни у кого не доходили руки, чтобы выбросить всё это 'добро'. В основном всё это 'висящее богатство' было деда Микитки. Он тащил в дом всё, что попадало под руку. Был ещё и сарай во дворе, но там тоже уже не было места. До самого потолка всё помещение было забито барахлом. Однажды, поздно вечером, когда все уже угомонились, в коридоре послышался какой-то незнакомый шум, вроде что-то тащили по булыжникам. Володя вышел и увидел, как дед Микитка тащит по коридору отполированное до блеска конскими боками дышло от пароконной брички. Володя с невинной улыбкой спросил: - А конячки будут позже? И где же они будут у нас жить? - Да не, Володя. Какие конячки? Тоже придумаешь, - не поняв его шутки ответил тот, - у меня кум Овсей работает на Сенном рынке возчиком. Дышло - штука хрупкая. Вот сломается оно у него на бричке, а у меня уже имеется в запасе. Будет ему подарок, а мне приварок. И ему и мне польза, - заулыбался довольно дед Микитка. Жители квартиры и постоянные гости, привыкли и уже давно научились проворно увёртываться от предметов падающих со стенки. Поэтому все считали, что проще было увернуться, чем убирать всё это 'добро' и тащить на помойку. Но, однажды, Дору посетил по делу руководитель её хора, где она работала концертмейстером. Проще говоря, аккомпанировала хору на рояле. Закончив свои дела, Дора пошла его провожать. Как назло, в коридоре перегорела лампочка. Для Доры безопасная тропинка по коридору была привычной. Но руководитель хора был здесь впервые. Сначала он поскользнулся на, отполированном дышле, затем рукой задел оленьи рога и они с грохотом, со всеми навешанным на него тряпьём, рухнули ему на голову. В этом не было бы особой трагедии: - упали, ну так упали. Сколько раз они уже падали! Но всё дело в том, что руководитель с почтённой сединой на голове совсем недавно в очередной раз женился на молоденькой хористке, о которой шла нехорошая молва, будто бы она наставила ему рога с солистом хора. Упали бы они на какое-то другое место, было бы не так заметно. А то - на голову! Вдвоём с Дорой, которая прямо таки давилась смехом, они еле сняли их с его головы. Естественно, такой случай он понял по-своему и обиделся. А кто бы не обиделся, будучи в его положении? Ну, сами подумайте, кому приятно такие намёки? Зато рога, как по волшебству, исчезли. Просто, мистика какая-то! Создалось такое впечатление, что они только и ждали Дорочкиного руководителя хора. Так или иначе, но все облегчённо вздохнули. Наконец-то! Но через два дня они снова появились на стенке. Бабушка Нина даже перепугалась: - Свят, свят, свят, - бормотала она, меленько крестясь. - Это уж точно чёрт припёр их сюда назад, чтобы поджидать подходящую голову. А 'чёрт', дед Микитка, сидел на кухне за столом и пил чай, довольно улыбаясь: - Слышь, Нинка, вот чудеса. Иду домой и вижу - оленьи рога лежат. Вроде, как вчера срезаны. Почти новые. Ну, думаю, не пропадать же добру. Одни у нас уже есть, будут ещё одни. Несу домой и размышляю, как их получше повесить - рядышком, для пары, или отдельно. Прихожу, смотрю, а их уже нет на стенке. Представляешь - исчезли!. Так я взял и приспособил эти заместь тех. Смотри, как красиво! Теперь можно будет на них что-нибудь вешать. - Ты, паразит, лучше б их повесил себе на голову, а Володька тебя бы сфотографировал. Вот и прибили бы твой патрет вместо них на стенку. Это же я и выбросила, а ты их подобрал и снова припёр! - А я и не понял, - почесал дед Микитка затылок, - что же это ты, такую красоту и выбросила. Ладно, - махнул он рукой, - раз уж повесил, то пусть висят. - Шоб оно тебе, паразит, всё сгорело, - постоянно ворчала бабушка Нина, спотыкаясь в тёмном коридоре, - або упало на твою дурную голову, может когда-нибудь поумнел бы. Никогда не унывающий 'паразит', дед Микитка, только посмеивался и по-прежнему продолжал таскать с улицы всё, что попало: - Что ты, Нинка, в этом понимаешь. Запасливый лучше богатого. Когда-нибудь да пригодится, раз оно уже у нас есть. Бабушка Нина и бабушка Ида давно знали друг друга и бабушка Нина часто помогала Иде по её шумному хозяйству. По субботам бабушка Ида исправно посещала синагогу - сказывалось местечковое воспитание раннего детства. А бабушка Нина, по воскресным дням со строгим лицом ходила на службу в Андреевскую церковь. По возвращению они обе оставались довольные и умиротворённые, и пили на кухне чай с вареньем. Несмотря на такое резкое различие в вере, у них никогда не возникало споров на религиозные темы. Мало того, они даже находили много общего у Священной Торы и Библии. Свои, далеко непростые хозяйственные дела, они тоже вели, по возможности, сообща. Делились между собой всякими мелочами, которых в хозяйстве вечно (по забывчивости) не хватало: то соль, то спички или пару ложек муки. Вместе ходили на рынок. Возвратясь домой, они с гордостью хвастались на кухне перед домочадцами, кто и сколько выторговал за какие-то продукты. Если кто-то из соседей шёл в магазин, то всегда что-то прикупал и для другого. Так они и жили дружным шумным семейством. * * * Однажды, Колькин папа и Володя взахлёб прочитали какую-то книгу о путешествии по реке через тропические джунгли на плоту. Вдохновлённые мечтой о дальних странствиях, они купили на Никольской слободке у рыбака старый баркас. Уплатили за него, немалые по тем временам, деньги. Привезли баркас на грузовике и установили во дворе на деревянные козлы, перекрыв почти полностью дверь чёрного хода. Целый год он простоял во дворе под окнами дома, мешая всем. Зато исправно служил идеальным мусорным ящиком. Некоторые специалисты наловчились даже с пятого этажа попадать завёрнутым в газету мусором прямо в баркас. И как часто бывает всегда - уронил, или специально бросил кто-то пакет с мусором, и со временем тут уже выростает целая мусорная куча. Хорошо ещё, что была зима и мусор не разлагался. На следующий год, почти всю осень, зиму и весну Колькин папа и Володя старательно ремонтировали и перестраивали своё будущее плавающее чудо. Весной, с большим трудом переправили его на Днепр, установили мачту, приспособили парус. Благодаря их романтическому порыву и старательности, у них получилась довольно сносная яхта. На ней были даже две небольшие каютки на шесть спальных мест. Отдельно на корме был маленький камбуз. Там же был шкафчик для продуктов первой необходимости: аптечка, несколько банок различных консервов, пару пачек чая, сухари, сгущёнка и какао для детей, а также пару бутылочек для взрослых. В общем, маленькое су́дно, но дальнего плавания. Теперь они могли по выходным или будучи в отпуске, выезжать двумя семьями и путешествовать по речным заливам и протокам, наслаждаясь водными просторами Днепра и рыбалкой. Глава 2 Отец Володи, Никанор был художник - богомаз. Он расписывал церкви, писал иконы. В поисках заработка семья вела кочевой образ жизни. Где он находил подряд, туда и ехали. Как-то раз Никанор получил крупный подряд на роспись вновь построенной церкви в селе Ядловка Черниговской губернии в Украине. Свою маленькую семью - молоденькую жену красавицу Настю и годовалого сынишку Володю он взял с собой. Так они попали в село. Настя, юная девушка, воспитанная в давних, патриархальных традициях своей семьи, которая происходила из старинного дворянского рода Иконниковых. Её брак 'с каким-то богомазом без роду, без племени' одобрения у родителей не получил. В то время семейные традиции отличались большой строгостью. Родители поставили Настю перед выбором: или богомаз, или право на наследство. Без всяких колебаний, как и свойственно молоденьким барышням того времени, Настя выбрала Любовь. Ещё в 15-ом столетии село Ядловка была центром казачьего куреня. Многие жители села были прямыми потомками местных казаков, об этом говорили их фамилии. Ещё с каменного века существовали следы пребывания людей в этих краях. Когда эти земли освободили от татар сюда приехал на охоту запорожский казак Ядло. Место ему понравилось и он поселился здесь со своей семьёй и дружиною. Ядловку, как село, обозначили на картах, про него упоминалось в описаниях путешественников, внесли в государственные переписи. Ядловский казацкий курень входил в состав Барышевской сотни Переяславского полка, о чём свидетельствуют архивы полковой канцелярии. Казаки защищали село от татарских набегов, участвовали в казацких походах. Позднее, Переяславский полк был реорганизован в регулярный конный карабинерный полк русской армии. Ядловка была знаменита ещё и тем, что там никогда не было крепостного права. В то далёкое время в селе была даже своя войсковая дружина. В 1892 году в селе началось строительство новой церкви Рождества Богородицы. Сразу же после постройки молодая семья приехала в Ядловку и Никанор приступил к работе. Больше года он работал под куполом церкви, расписывал потолок, лёжа на спине на сырых досках лесов. Помещение церкви не отапливалось, донимали сквозняки. Заболел он, бедолага, и вскорости умер. Там же, в селе Ядловка, на цвинтаре возле церкви, Настя его и похоронила. Возвращаться назад к родителям ей было заказано и она осталась с маленьким Володей жить в селе. * * * Теперь богатые земли принадлежали помещику. Он увлекался лошадьми и держал вполне приличную конюшню, которой очень гордился. У него была особая пара жеребцов, про которых люди говорили 'кони, как змеи'. Их запрягали только по праздникам в парадно-выездную коляску. При конюшне работал конюхом красавец казак Мина. Только он один смог укротить и править этими полудикими жеребцами. Никого другого они к себе даже не подпускали. Помимо этого, он ещё был первоклассный столяр. По тем временам это считалось очень престижным и доходным ремеслом. Мина тоже страстно любил лошадей и только поэтому согласился обслуживать выездную пару. Это было для него ещё и почётно. Пан хотел его даже одеть в кучерскую ливрею, но от этой панской блажи Мина решительно отказался, мотивируя тем, что он вольный казак, а не какой-то там холоп, и для него такое одеяние непристойно. Жену себе помещик привёз из Германии. Они прожили совместно уже пять лет, но Бог так и не дал им ребёночка. Загрустила пани в селе без подруг и знакомых. Языка не знает, даже нет возможности с кем-нибудь пошушукаться. Как-то раз Мина предложил покатать её по красивым украинским левадам и нивам. Согласилась пани. Да так ей понравилось кататься, что стала она чуть ли не каждый день подряжать Мину на прогулки. Теперь уже трудно было сказать, что больше ей понравилось: - кататься на коляске по живописным украинским степям или жаркие ласки красавца-конюха. Только понеслись по всему селу бабские пересуды. Ну, как же в селе без этого? Слухи дошли и до пана. Обозлился он и увёз жену в Германию, подальше от украинского соблазнителя. Взбунтовалась у Мины казацкая кровь, не долго думая, он двинулся туда же своим ходом, выкрал кралю и привёз обратно в село. Они укрылись на дальнем хуторе у его родственников. Пан принял срочные меры по возвращению своей жены. Он нагрянул на хутор с жандармами. Мина был всё-таки простой сельский казак, а не какой-нибудь абрек с Кавказа. Он не стал сопротивляться и устраивать перестрелки, а вернул пану его кралю. Этому поступку было несколько причин: во первых, она ему уже порядком надоела, да и содержать её оказалось для него дороговато. Но самая главная причина была в том, что ему уже давно запала в душу молодая красивая вдова, как её называли в селе - кацапка Настя. А немка - это просто так, кураж. Не пропадать же зазря молодому, здоровому задору! Вот так всегда жизнь и распределяет по своему. * * * Прошло некоторое время, и всё это потихоньку уже начало забываться. Село готовило к освящению вновь отстроенную церковь и все другие события отошли на задний план. Необходимо было водрузить крест на её купол. По давней традиции для этого обычно подбирали самого сильного парня. Крест привязывали у него за спиной. С этим тяжёлым грузом он, с помощью верёвок и необходимых креплений, взбирался на самую маковку церкви. Затем разворачивался и вставлял крест в специальное гнездо. Это мог сделать лишь человек, который обладал не только незаурядной силой, но и большим мужеством. Именно таким человеком и был Мина. Он с блеском выполнил эту работу и о нём пошла слава по всей округе. Редкая девушка не заглядывалась на него. Настя тоже залюбовалась мужественным красавцем-казаком. Церковь освятили в сентябре на Святого Николая, а уже осенью, перед Рождественским постом, на Покрову, всем селом гуляли свадьбу Мины и Насти. Даже пан не погнушался, пришёл. Выпил преподнесенную ему Настей чарку, кинул на поднос деньги, судя по выражению лиц гостей, немалые. Вдобавок подарил жениху на радостях карманные часы. Бабские языки понесли по всему селу, что он сделал такой невиданно дорогой подарок на радостях, что наконец-то возле Мины появился сторож. Ну, да на то они и есть бабы, чтобы языками ляпать! * * * С малых лет Володя рос в селе среди своих сверстников, свободно говорил по украински, и очень скоро его уже невозможно было отличить от других украинских мальчишек. Осталось только детское прозвище Володька-кацап. Ну, а кто в селе есть без прозвища? Гены отца перешли к нему, и он унаследовал от Никанора способность к рисованию. Окончив начальную школу в селе, он переехал в Киев для продолжения обучения. После окончания средней школы, Володя поступил в Киевскую академию художеств. Ещё будучи студентом, он и познакомился с обаятельной и красивой девушкой, студенткой Музыкально-Драматического института - Дорой. С детства Володя полюбил Украину, сочувствовал национальному движению. Он считал себя рождённым на этой земле, хорошо знал украинский язык и все местные обычаи. При получении паспорта он с гордостью назвал себя украинцем. У него было много друзей и знакомых в мире искусства, в частности, в Капелле бандуристов, Академии художеств, в хоровой капелле 'Думка', где Дора проходила практику концертмейстера. Там они встретились и полюбили друг друга. Глава 3. Война грянула неожиданно. На рассвете 22 июня 1941 на Киев упали первые немецкие бомбы, повлекшие разрушения в промышленных районах на окраине города. В тот же день армии нацистской Германии и ее союзников пересекли западную государственную границу СССР. Группа армий Юг под командованием генерал-фельдмаршала фон Рундштедта, которая действовала на украинском направлении состояла из трех немецких и двух румынских армий, а также танковой группы и мехкорпуса венгерской армии. Ей противостояли 80 дивизий Киевского и Одесского округов, которые развернулись в первый день войны соответственно в Юго-западный фронт (ЮЗФ) и Южный фронт. За объявленной мобилизацией действующая армия пополнилась около 200 тысячами киевлян. Фронт быстро приближался к Киеву. 1 июля 1941 г. началась эвакуация больших промышленных объектов военного значения, учреждений, специалистов, членов семей советского командного, партийного и НКВД-ского состава. * * * За короткое время немецкие войска оккупировали всю Западную Украину. Возвращаться бабушке Иде домой в Могилёв-Подольский было уже невозможно. Железная дорога и связь не работали. На семейном совете было решено, что Ида останется здесь, в Киеве. Домой ей возвращаться было некуда. Там уже зверствовали гитлеровские оккупанты. После объявления приказа о мобилизации Колькин отец в тот же день отправился в военкомат. Проводы были короткими. Провожающих было мало. В то время почти каждая семья кого-нибудь из мужчин провожала на фронт. Несмотря на успехи захватчиков в первые дни войны, настроение у всех мобилизованных и добровольцев было боевое. Все верили в то, что война долго не продлится и герои скоро вернутся домой с орденами и медалями. Многие, особенно молодёжь, откровенно даже завидовали мобилизованным. Только бабушке Нине было совсем невесело. Материнское сердце предвещало недоброе, его не обманешь, бравурными маршами, которые целый день звучали по радио, и показной храбростью. 'Кому война, а кому мать родна', - говорила она, вытирая кончиком платочка уголки глаз. Колька помнил, как на проводах отца он сидел у него на коленях за общим столом вместе со всеми гостями. Тот, придерживая его сильной рукой за худенькие плечики, всё время подкладывал ему в тарелку что-нибудь вкусненькое. Колька гордился своим отцом - будущим героем войны и свысока поглядывал на своих сверстников. Перед уходом, отец поднял сына высоко над собой, до самого потолка. Долго смотрел на него, потом прижал к груди и поцеловал. От него пахло чем-то незнакомым, солдатским. Потом Колька ещё долго вспоминал этот запах. После отцовского прощального поцелуя у него на щеке, как ему показалось, от прикосновения его губ и укола небритой щеки, осталось какое-то чувствительное место. Даже сейчас, стоило ему подумать об отце, и на щеке в этом месте ощущалось тепло. Колькин дед, Микитка, не дожидаясь повестки, ещё с вечера смазал дёгтем сапоги до блеска, одел кепку-восьмиклинку набекрень, выпустив из-под неё чуб, распушил усы и сам пошёл в военкомат требовать отправки на фронт. Там ему категорически отказали, ссылаясь на его возраст Но настоящая причина отказа была и в том, что дед когда-то давно был судим за 'политику', или, как говорила бабушка Нина,- 'догавкался'. Иначе говоря, 'за свой длинный язык'. Антисоветчина из него пёрла, как горох из порванного лантуха. По тем временам это было очень опасно, а ему, по мнению бабушки, 'хоть кол на голове теши'. Ходит себе, улыбается, да свои частушечки распевает. До поры до времени, это сходило ему с рук. Но однажды, где-то не к месту, ляпнул дед политический анекдотик и получил три года. Отбывать срок его направили на строительство Беломорско-Балтийский канала. Дед Микита отличался врождённым, природным юмором и, как ни странно, большим патриотизмом. Он отнёсся к своему наказанию с пониманием. Даже на суде выступил с речью в свойственной ему манере: - Я так понимаю, что раз государство затеяло такое большое дело с каналом, то кто-то же должен его рыть. Ну, сами посудите, где же ему взять столько денег, чтобы платить людям за работу? Начальство канал рыть не будет. А таких раздолбаев, как я, у нас в государстве полно. Вот оно и дает нам возможность бесплатно помочь ему и увековечить себя. За это его выступление с хитрым подтекстом, ему чуть не прибавили ещё два года. Положение спас адвокат, подсунув в суде какую-то нужную медицинскую справку, а может быть ещё кое-что. Да и свидетели-дружки помогли. Выступили на судеи, покрутили пальцем у виска и все в один голос сказали, что он с детства такой 'шалёный'. Видать, мать уронила, когда ещё малой был. В примусовке, как называли тогда в народе место пребывания осуждённого, он зря времени не терял - научился играть на гармошке. Пристроился там работать кладовщиком. Сидел себе на складе да на гармошке попиливал. После освобождения вернулся домой и стал желанным гостем со своей гармошкой на всех гулянках, чем с удовольствием и пользовался. Для него зелёный змий теперь стал дармовщинкой. Пей - не хочу. Но, несмотря на лёгкую доступность к спиртному, он никогда не напивался. Дед любил повторять, - "вино для человеков, а не человеки для вина". И вот теперь, когда Родина оказалась в опасности, дед Микитка, несмотря на все препоны военкомата, всё-таки ухитрился пристроиться к какой-то военной части в обоз, как он говорил, 'лошадям хвосты крутить'. Видно и там гармошка с частушками сыграли не последнюю роль. После военкомата, радостный и возбуждённый он прибежал домой. Схватил свою гармошку под руку, хлопнул чарку самогона, подхватил на плечо сидор и ... гайда. Ни тебе здрасте, ни до свидания. - Ух, паразит, хотя бы с нами попрощался, присел бы на дорожку, - укорила его бабушка Нина. - А чего там, Нинка, прощаться? Я ж ненадолго. Сталин и не таких, как эти немцы повыбивал. Вона скольких маршалов и половину комсостава за короткое время укандохал. А тут, тоже мне - срань какая-то немецкая. Да мы их ... , - прокричал дед с порога петушиным голосом, сжимая руку в кулак. Кольке даже показалось, что из его сжатого кулака потекло что-то тёмно-красное. - Чтоб тебе язык заципело. Опять догавкаешься, - сказала бабушка, вытирая слезу. - В этот раз так точно зашлют до Магадана. - Не бойся, Нинка, дальше передовой не пошлют, - сказанул дед что-то новенькое. - От выродок! Уже научился, поднабрался у кого-то из армейских. Но всё же он вернулся от двери и присел на табурет. Дед Микитка никогда не курил, но был заядлым нюхальщиком табака. Он достал из кармана свою табакерку, переделанную из бабушкиной пудреницы. Открыл, бережно достал щепотку махры и с шумом втянул в себя. Затем заткнул большим пальце одну ноздрю и 'стрельнул' второй в стоящий возле него горшок с геранью. Такую же операцию он проделал и со второй ноздрёй. Даже листья герани зашевелились. После этого он несколько раз чихнул. Начихавшись вдоволь, он взял в руки гармошку, пробежался пальцами по ладам, да так душевно сыграл и спел бабушкину любимую 'У церкви карета стояла'. А та так расчувствовалась, что слезу пустила и даже налила ему ещё чарочку. Любила бабушка Нина своего отчаянного басурмана ещё с девичества и под венец шла с радостью и любовью. По тем временам - редкость. Обычно ждали , за кого батюшка с матушкой отдадут. Жениха подыскивали по богаче и на сваху не скупились. И вот уже месяц от него не было никаких известий. Но бабушка Нина за него не переживала. Правда, в церковь стала чаще ходить, ставила свечки во спасение сына и мужа. А на людях она говорила про деда: 'Таких, как он, сам чёрт боится'. Катя, Колькина мама, работала в больнице медсестрой. Её мобилизовали в самом начале войны. Выдали форму, зачислили на довольствие и направили служить в военный госпиталь, который располагался недалеко от их дома. У неё были суточные дежурства. Учитывая большую загрузку госпиталя, ей приходилось часто надолго задерживаться на службе. Возвращалась она всегда поздно и сразу же, обессиленная, валилась на кровать и мгновенно засыпала. Мечта о поступлении в мединститут отодвинулась до лучших времён. Фронт быстро разворачивался. Везде шли постоянные бои. В госпиталь поступало много раненых. Коек на всех катастрофически не хватало и их размещали в коридорах, а то и во дворе больницы под укрытием наспех установленных палаток. Хорошо, что было ещё тепло. * * * Ещё в бурные двадцатые годы, Володю мобилизовали в комсомольский отряд и отправили на ликвидацию, как их тогда называли, банды атамана Зелёного. Перед отправкой, в Киеве на пристани был митинг. Молодёжь, под воздействием патриотических призывов комсомольских и большевистских агитаторов, практически безоружные, с лозунгом 'Мы их шапками закидаем!' отплыли пароходом вниз по Днепру, где орудовала банда. На самом деле это была далеко не банда, а хорошо организованный и вооружённый отряд крестьян и бывших офицеров, недовольных политикой советской власти. В районе города Триполье, Днепр сильно сужается. Оба берега подходят близко друг к другу, течение усиливается. Там, по обе стороны реки и находилась засада. Бандиты открыли по пароходу шквальный пулемётный огонь. Почти весь отряд погиб. Спаслись несколько счастливчиков, успевших прыгнуть за борт. Среди них был и Володя. Ему удалось добраться до берега, однако холодные осенние воды Днепра оставили юноше на всю жизнь память о себе - сильная простуда перешла в воспаление лёгких. Лечения тогда практически не было и случилось самое страшное - у него развился туберкулёз лёгких, по тому времени совершенно неизлечимое заболевание. Инвалидность - это и была основная причина, по которой Володю не мобилизовали на фронт. Дора, как многодетная мать, тоже не подлежала мобилизации. Но она и Володя ежедневно приходили в военный госпиталь, где служила Катя, Колькина мама, и помогали раненым и медперсоналу. Володя подключался на помощь к санитарам. А Дора с небольшой труппой регулярно давали раненым концерты, организовывала выступления и других артистов. Обе бабушки - Нина и Ида занимались домашним хозяйством и шумной детской оравой. Спустя совсем короткое время фашисты были уже недалеко от Киева и госпиталь начали срочно готовить к эвакуации на восток. Почти всю ночь бабушка Нина и Колькина мама просидели на кухне. Катя, как могла, уговаривала бабушку Нину ехать вместе с ней, но та наотрез отказалась покидать родной город и оставить квартиру без присмотра. Бабушка Нина была уверена, как, впрочем, и большинство жителей города, что приход фашистов - это ненадолго. После долгих споров, слёз и уговоров бабушка сказала Кате: - Ты, доченька, человек подневольный, военный и обязана ехать вместе со своими ранеными и помогать им. А мы с Коленькой не пропадём. Не волнуйся Катюша за нас. Всё-таки дом есть дом, да и от деда и папы будем ждать весточек. Вона и Володькина семья здесь. Ида здесь. Да и детям будет веселее. Все вместе как-нибудь да проживём. А ты, доченька, как только прибудешь на место, сразу нам напиши. На том и порешили. Мама оставила Кольку с бабушкой Ниной. На следующий день, под покровом ночи, санитарный поезд с ранеными бойцами отправился на восток. Глава 4. Фронт быстро приближался к Киеву. 1 июля 1941 г. началась эвакуация больших промышленных объектов военного значения, учреждений, специалистов, членов семей советского командного, партийного и НКВД-ского состава. Враг cтремительным темпом подступал к городу, готовясь к штурму. Советские войска, героически настроены на защиту Киева, стойко держали оборону в жесточайших схватках. Спешно началось возобновление фортификационных сооружений, дополняемых противотанковыми рвами, эскарпами, шанцами, дерево-земельными огневыми точками. На этих работах ежедневно работали десятки тысяч киевлян и крестьян пригородной полосы, временами под враждебным обстрелом с земли и воздуха. Ставка Верховного главнокомандования и лично Сталин не позволяли оставить Киев. 15 сентября четыре армии очутились в котле. В результате бездарного командования войсками С. Будённым, которого позже отстранили от командования, поражённая под Киевом Красная армия лишилась самого сильного фронтового объединения. Киевская операция завершилась полным провалом, и даже катастрофой - СССР лишился 4-х армий, потерял мощные укрепрайоны и столицу советской Украины - г.Киев. Для немцев была открыта дорога на Харьков, на Донбасс, в Крым. В киевском котле на 1 сентября 1941 года оказались 452 700 человек, свыше 2600 орудий, 1225 минометов и 64 танка, только безвозвратные потери советской стороны в ходе операции, оцениваются в 627 800 человек. Потери германской армии оцениваются в 128 000 человек, однако, принимая во внимание ожесточенность боев и то, что немецкие данные приходится брать 'на веру', в этой цифре можно усомниться. Длительная задержка немцев под Киевом, как считается, остановила значительные силы для дальнейшего продвижения к востоку, сорвала наступление на Москву. Но силы были далеко не равные. Избегая полного окружения, 17 сентября войска оставили Киев. 19 сентября позади отступающих советских войск диверсанты подразделения НКГБ подорвали металлические фермы обоих железнодорожных и автогужевого (имени Евгении Бош) мостов через Днепр. Это был уникальный Николаевский цепной мост. Его взорвали ещё тогда, когда на нём находились колонны отступающих советских войск. Свидетели вспоминают, что с грудами бетона и обломками железа в Днепр падали окровавленные человеческие тела, лошади и техника. В тот же день диверсанты НКВД вывели из строя электростанции и водопровод. Город погрузился во тьму и наступило безвластие. В течение почти трёх суток Киев захлестнули грабежи и мародёрство в ни кем не охраняемых магазинах, учреждениях и опустевших квартирах. Всё вокруг, как бы вымерло, в выжидании прихода врага. Люди старались взять всё равно что, начиная с иголок и заканчивая увесистыми шкафами. Взятое позже предполагалось обменивать на еду, так как все продукты были вывезены из города. То, что вывезти по каким-либо причинам не смогли, было утоплено в Днепре. Фото 2. Взорванный диверсантами НКВД мост им. Евг. Бош. Цепной уникальный мост. В наше время - Мост метро ст. 'Днепр'. 19 сентября 1941 года фашистские войска вошли в Киев на долгие два года. Стены домов и учреждений "украсились" красными фашистскими флагами с чёрной свастикой посредине и приклеенными на стенах домов приказами новой власти. Тогда мало кто знал, что главную улицу города Крещатик коммунисты заранее обрекли на гибель ещё до прихода немцев. Уже летом началась масштабная операция подготовки к взрыву жилых и административных зданий, расположенных на Крещатике и других улицах, прилегающих к центру города. Советское руководители давно готовились к тому, что Киев придётся сдать. Они чётко рассчитали, что эти здания оккупанты могут занять под постой высшего командования и заложили в подвалы этих домов взрывчатку. На чердаках разбросали бутылки с 'коктейлем Молотова'. Для того, чтобы отвлечь внимание жильцов, пустили слух,будто бы в ящиках упакованы архивы НКВД. Также были заминированы дома, где располагались органы советской власти. Такая же судьба предназначалась и Софиевскому собору. Но его каким-то чудом спас директор заповедника Он убедил минёров, уже готовых начать свою адскую работу по минированию, что в соборе нет подвалов. Когда немецкие оккупанты вошли в Киев, его центр и прилегающие к нему дома были буквально нафаршированы взрывчаткой. Отступая, советские войска придерживались провозглашённой Сталиным тактики 'выжженной земли'. Они взорвали электростанцию, водогон, железнодорожные линии, мосты через Днепр. Из сводок собственной агентуры и населения о минировании города, а также поверив слухам, пущенным подпольщиками о том, что как только электричество будет включено, весь город взорвется, немецкие саперы принялись разминировать те объекты, о которых им стало известно. Фото 3. Оккупанты разминируют музей Ленина. Так, в частности, были спасены Оперный театр, музей Ленина, правительственные здания на Банковой. Вытащив из здания музея Ленина три тонны тринитротолуола вместе с радиоуправляемыми устройствами, немцы выставили свою добычу на всенародное обозрение, иронизируя, что мол, большевики даже собственную 'святыню' не пожалели и заминировали! 24 сентября после обеда произошел мощный взрыв в помещении 'Детского мира' на углу улиц Крещатика и Прорезной, куда население, по приказу оккупационных властей, сдавало радиоприемники. В этом доме разместилась немецкая комендатура. От детонации сработали взрывные устройства в соседних домах, в частности, в гостинице 'Спартак' (Крещатик 31). Началась катастрофический пожар главной улицы Киева. В городе действовала диверсионно-разведывательная группа НКГБ УССР под руководством Ивана Кудри (в составе Дмитрия Соболева, Раисы Окипной, Евгения Бремера, Андрея Печенева и других). Последствия взрывов и пожаров были ужасающими: исторического центра Киева, составлявшего славу города, больше не существовало.* Фото 4. Штабель ящиков со взрывчаткой, вынесенной немецкими сапёрами из музея Ленина. В горы битого кирпича и обожженные скелеты зданий превращены Крещатик и еще три километра прилегающих к нему улиц: Николаевская (ныне Городецкого), Меринговская (Заньковецкой), Ольгинская, часть Институтской, Лютеранской, Прорезной, Пушкинской, Фундуклеевской (Богдана Хмельницкого), бульвара Шевченко, Большой Васильковской, Думская площадь (Майдан Незалежности) - всего 940 крупных жилых и административных зданий. В тот же день, 24 сентября около 16. 00 мощные взрывы уничтожили уникальное творение архитектора Городецкого бывший кинотеатр 'Люкс'. Вслед за ним взлетели в воздух Главпочтамт, единственный театр КОВО, консерватория и музыкальная школа, 'Гранд-отель', биржа. Взорваны некоторые особняки в центре города. По иронии судьбы там в доме Городецкого располагалась одна из штаб квартир руководителя киевского подполья НКВД Ивана Кудри, который руководил операцией. * * * Одним из первых приказов оккупантов, был приказ о сдаче на приёмный пункт всех радиоприёмников. До их прихода тоже было такое же распоряжение Киевской городской власти. Приёмный пункт находился в доме на углу улиц Крещатика и Прорезной. Цель приказа у большевиков, по всей вероятности, была такова, чтобы люди не имели никакой информации о продвижении захватчиков, а также правдивых сведений об отступлении Красной армии и о её громадных реальных потерях. Оккупационная администрация предусмотрительно издала одним из первых приказов - приказ о немедленной сдаче всех оставшихся у населения радиоприёмников, ещё уцелевших после аналогичного приказа советских городских властей. Те, кто не сдал радиоприёмники при Советах, сразу же, подальше от греха, заторопились с приёмниками к указанному пункту. У фашистов, в отношении сдачи радиоприёмников, цель была другая население ещё не знало о уже существующих лагерях смерти, фабрик смерти, которые возникли начиная с 1941 года. Единственная цель их была - методическое убийство европейских евреев. Эти лагеря уже были созданы в Восточной Европе, в основном в Польше. Фото 5. Взорванный диверсантами НКГБ центр города - всего 940 домов. В этот день, Володя почувствовал себя плохо и немного раньше вернулся домой. Фотография артели инвалидов, где он работал, располагалась почти рядом с домом. Пообедав, он решил прилечь на диванчик немного отдохнуть. Дора с мамой о чём-то говорили на кухне, звякая посудой. Затем жена подошла к нему: - Володя, ты не забыл о том, что сегодня последний день сдачи приёмников? - Да, помню я, помню, - пробормотал он сквозь сон. Тут же с кухни вкатила 'тяжёлая артиллерия' в лице тёщи Иды: - Когда же ты его сдашь? У нас могут быть неприятности. Этот приёмник, как бомба замедлённого действия. Надо от него избавиться. - Мамаша, можно я немного вздремну и потом отнесу этот проклятый приёмник, - недовольно сказал он. Не успел он уснуть, как тяжёлый взрыв чуть ли не выбил стёкла в комнате. Их спасли газеты, наклеенные крест на крест. Это взлетело на воздух одним из первых здание, где располагался приёмныё пункт радиотехники. Фото 6. Взорванный диверсантами НКВД главная улица города Крещатик. * * * Оккупанты были осведомлены о заминировании участков города, но они даже не могли предположить его масштабы. После взрывов они начали гасить пожары. Оказалось, что водопровод был уничтожен. Решили брать воду из Днепра. Для этого самолётами были доставленны из Люблина шланги. Но подпольщики постоянно перерезали их. Чтобы локализовать огонь немцы начали взрывать дома на близлежащих улицах. Пожар продлился целую неделю. Так были принесены в жертву войне центральный проспект города Крещатик и прилегающие к нему улицы. Практически все они превратились в руины и перестали существовать. По многим улицам города было парализовано движение. Пострадали от разрушений и граничащие с центром города улицы и районы. Асфальтированные дороги и тротуары скрылись под мусором и обломками кирпичей. Разрушено было около 940 жилых и административных зданий. Пятдесят тысяч семей лишились жилья и ютились на площадях города под открытым небом. До сих пор не могут определить даже приблизительное колличество погибших под развалинами как жителей города, так и оккупантов. Жертвы исчислялись десятками тысяч человек, в том числе немцев. Фото 7. Взорваный диверсантами НКВД Успенский собор Киево-Печерской Лавры. Расчёт НКВД оправдался. Спустя некоторое время, 3 октября был также взорван Успенский cобор Киево-Печерской лавры. Занимавший осенью 1941 г. должность Высшего руководителя СС и полиции на Юге России обергруппенфюрер СС и генерал полиции Фридрих Йеккельн после войны на допросе рассказал о том, что происходило в Киеве, где в то время располагалась его штаб-квартира. '26 сентября 1941 г. Фридрих Йеккельн, командир айнзатцгруппы Ц Отто Раш и командир зондеркоманды 4-а Пауль Блобель во время обсуждения положения в городе с комендантом Киева генералом Эберхардтом решили отомстить за взрывы и гибель немецких солдат и офицеров и уничтожить большую часть киевских евреев'. На допросе в Риге в октябре 1945. Йеккельн показал, что 'прямых доказательств причастности евреев к взрывам в Киеве не было, но лица, ответственные за порядок в городе решили обвинить евреев, чтобы объяснить промахи разведывательных служб армии, полиции и СС, которые не проверили занимаемые под штабы здания'. Адъютант Йеккельна, майор фон Трибам, после войны рассказал на допросе, что 'генерал Эберхардт считал полезным показать украинцам 'железный кулак' немецкой администрации и заодно отдать на разграбление местному населению еврейское имущество'. Он показал, что 'Йеккельн трясся от страха и кричал, что им оторвут головы за взрывы в Киеве'. Они решили, что 'если рассчитаться за взрывы с украинцами, то это может вызвать у них антигерманские настроения, но если обвинить евреев, все останутся довольными: фюрер, Гиммлер и украинцы'. Он 'лично допрашивал пленного комбрига НКВД Балабанова, который сообщил, что минировать центр Киева ему приказал генерал Кирпонос, командующий Юго-Западным фронтом, сказав при этом: 'Если мы просто так сдадим Киев, нас Сталин по головке не погладит. Мы обязаны оставить в городе своих подрывников и приказать им взрывать вражеские штабы и склады каждый день'. Начальник штаба фронта генерал Тупиков возражал: пользы от этого не будет, а мирному населению немцы отомстят. Но Кирпонос приказал Тупикову замолчать'. * * * Начались тяжёлые будни фашистского оккупационного режима. Через несколько дней, в конце сентября, рядом с красочными призывами в полицию, оккупанты расклеили 2 000 экземпляров распоряжения новой власти. Для многих жителей города этот приказ прозвучал, страшным приговором: ПРИКАЗАНО Всем жидам города Киева и его окрестностей собраться в понедельник дня 29 сентября 1941 года в 8 утра возле улиц Мельникова - Докторовской (около кладбища). Все должны забрать с собой документы, деньги, бельё т.п. Кто не подчинится этому распоряжению - будет расстрелян. Кто займёт жидовскую квартиру или разграбит их имущество - будет расстрелян. В конце каждого приказа была стандартная приписка, 'за невыполнение приказа - расстрел'. Мало кто предвидел катастрофические последствия этого короткого приказа. В то время сведения о массовых расстрелах евреев в Европе на территориях государств, оккупированных фашистами, до Киева ещё не дошли. По переписи населения перед войной в 1941 году в Киеве было 890 тыс. жителей. Из них, примерно, 25% евреи. То есть, к началу войны в Киеве могло быть 220 - 230 тыс. евреев. Из них на фронт ушло 40 тыс. человек. Начиная с 1 июля 1941 г., с приближением фронта, 325 тыс. киевлян были эвакуировали на восток. То были квалифицированные рабочие, инженеры и техники киевских оборонных промышленных предприятий, имевшие 'бронь' на случай мобилизации. А также ответственные работники государственных и компартийных учреждений, деятели науки, культуры и искусства, члены их семей, а также семьи командного состава РККА и НКВД. Тогда среди этих категорий граждан было очень много евреев, гораздо больше 25%. Фото 8. Площадь Калинина. (Майдан Незалежности). На заднем плане Софийский собор. В начале сентября киевляне, имевшие родственников в селе, также стремились покинуть город. Невозможно определить естественный спад населения, поскольку кладбищенские книги при оставлении города Советской властью в 1941 г. были уничтожены. Никто не подсчитывал количество расстрелянных заключенных Лукьяновской тюрьмы и подвалов НКВД, оставленных в госпиталях. У советской власти было много грехов, но только не антисемитизм. Перед войной в Киеве было 33 еврейских школы, еврейское отделение в театральном институте и даже еврейский трамвайный техникум. Советской властью была отменена черта оседлости. Декларировали для всех равные права, поддерживалось развитие национальной культуры. Следовательно, на момент вступления немецких оккупантов (19 сентября 1941) в оставленном на произвол Киеве могло находиться около 400 тыс. жителей. Но количество евреев уже не составляло 25% от общей численности киевлян, а значительно меньше. Это подтвердилось следующими событиями. В первые же дни оккупации Киева нацисты начали расстреливать именно евреев за акты саботажа, совершенные советскими подпольщиками. Но пока что это не носило массового характера, хотя до киевлян уже дошли слухи, что в ранее оккупированном Фастове и Белой Церкви расстреляли всех евреев. 28 сентября Айнзацгруппа 'Ц', расположившаяся в здании НКВД на улице Институтской (бывший Институт благородных девиц), сообщила из Киева, что 'здесь проживает приблизительно 150 000 евреев. До настоящего времени не представлялось возможным проверить эту цифру. Во время первой акции проведено 1600 арестов; приняты меры для установления численности еврейского населения в целом. Подготовлен план ликвидации не менее 50 000 евреев'. 2 октября Айнзацгруппа 'Ц' донесла в Берлин, что 29 и 30 сентября 1941 года в Киеве зондеркоманда 4-а во взаимодействии со штабом Айнзацгруппы и двумя подразделениями полицейского полка группы армий 'Юг' казнили 33 771 еврея.* Однако среди расстрелянных в те два дня были не только евреи, но и члены их семей - украинцы, русские и дети от этих смешанных браков. Такие браки стали довольно обычным явлением в советское время, правда, в крупных городах. Расстрелы отдельных евреев, не явившихся 29 сентября, продолжались 1, 2, 8, 11 октября. Ведь в распоряжении предупреждалось, что расстреляют тех, кто не явится. Так погибло еще несколько сот евреев. Точность при таком подсчете условна. За два года гитлеровского порабощения оккупанты убили там около 100 000 тысяч (некоторые историки называют цифру 150 000) советских граждан. Кроме евреев, - цыгане, подпольщики и партизаны разных национальностей, военнопленные из Дарницкого и Сырецкого лагерей, матросы Днепровского отряда Пинской военной флотилии, более 600 членов ОУН (в том числе практически вся редакция газеты "Украинское слово"), несколько футболистов киевского Динамо", некоторые представители киевского духовенства. Возможно, там же захоронили отравленных угарным газом пациентов киевской психиатрической больницы им Павлова. * * * Многие улицы перекрыли патрули. В городе начались аресты и облавы. Магазины и столовые не работали. Люди, приехавшие в город ещё до прихода немцев погостить у родственников, а также те, кто остался без жилья, после взрывов домов, голодали и жили где попало. Их сразу же арестовывали и отправляли в концентрационный лагерь, расположенный на окраине города - Сырец. В городе, по малейшему подозрению в диверсии зачастую расстреливали тут же, без суда и следствия. Жителей хватали прямо на улицах, заталкивали в машины и отвозили в Сырецкий лагерь. Спустя некоторое время там же, в Бабьем Яру их уничтожали. Этот зловещий район уже давно облюбовали ещё в тридцатые годы НКВД и ГПУ для своих кровавых акций в 1930 - 41 гг. Тысячи людей были там расстреляны во время репрессий. Туда же, бравые последователи одного из бывших организаторов 'красного террора' главного карателя начинающей советской власти - Феликса Дзержинского, вывозили тела расстрелянных в подвалах нынешнего Октябрьского дворца (улица Институцкая) и других мест, где совершались эти зверские акции. Так что фашисты шли по уже проторенной дорожке. Из Сырецкого лагеря в Бабий Яр приводили военнопленных, для захоронения трупов. Для такой работы, среди них подбирали особенно крепких людей. Не каждый мог выдержать увиденное. Спустя короткое время, когда они выбивались из сил, их тоже всех расстреливали. На следующий день пригоняли новых военнопленных. . * * * Нацисты подготовили надежное обеспечение акции: кроме особого спецподразделения СС, на которое была возложена главная роль, была привлечена вновь созданная киевская полиция. Её задачей было обеспечение 'порядка'. Были проведены дезинформационные действия:. Распространялись слухи о переписи евреев, их переселении. Были проинструктированы и подготовлены тысячи управдомов и дворников. Это дало свои результаты. Среди жителей города поползли слухи о том, что евреев будут переселять куда-то на другие земли или даже ещё лучше - в Германию на заработки. Многие завидовали им и тоже хотели бы уехать в Германию. Немцы специально сдерживали снабжение продуктами население, создавая искусственный голод, чтобы принуждать молодёжь ехать на заработки. О тамошней райской жизни в Германии вовсю трубила фашистская пропаганда. Вначале войны так оно и было. Особенно на Украине - молодые люди, поддавшись пропаганде, стремились уехать (и уезжали, добровольно, никто их не угонял!). После каторжной работы в колхозах, их уже ничто не пугало. Уже потом, спустя некоторое время, начали поступать весточки из Германии, о том какие там "заработки" и какая там 'райская жизнь'. Писали о том, что немцы к домашним животным относились лучше, чем к "низшей расе" из востока. Остарбайтеры работали по двенадцать-четырнадцать часов в день. За малейший проступок, могли избить палками, а то и расстрелять. Сразу исчезли добровольцы и желающие ехать в Германию. Позже, многие юноши и девушки, увидев и попробовав на себе условия работы и жизни 'остарбайтеров' в лагерях, ограждённых колючей проволокой, будут пытаться удрать из Германии. Но их везде по дороге ловили бригады полиции и массово расстреливали или вешали на многолюдных площадях, для устрашения других. Вот тогда и начались облавы на людей на улицах, домах, церквах, базарах. Людей, особенно молодых, хватали всех без исключения, не обращая внимания ни на какие справки. Гнали эту рыдающую толпу на станцию. Там их палками загоняли, как скот, в грузовые вагоны, без тёплой одежды, без продуктов. Зачастую мужчин и женщин - всех в один вагон. По всему городу на стенах домов и афишных тумбах пестрели красочные плакаты с многообещающими призывами записываться в полицию. На них были изображены здоровенные, мордастые и улыбающиеся во весь рот парубки в новой полицейской форме с жёлто-голубыми повязками на рукаве * . Фото 9. Убитые жители города на Бульваре Шевченко. Справа здание Строительного института. Нацисты подготовили надежное обеспечение акции: кроме спецподразделения СС, на которое была возложена главная роль, была привлечена вновь созданная киевская полиция, задачей которой было обеспечение 'порядка'. Глава 5. Поздно вечером обе семьи собрались на кухне. Колька и Антоша возились на полу со своими игрушками. Старшенькая Лиза, с очередной книгой в руках, пристроилась возле ещё не остывшей печки. Семёнчик довольно чмокал соской и ловил висячие игрушки в своей кроватке. Взрослые - бабушки Ида и Нина, Володя и Дора сидели молча за столом. Завтра Иде и Доре, согласно распоряжения властей, надо было идти на сборный пункт. Уже сегодня необходимо принимать решение: как быть? Тяжёлую молчаливую обстановку нарушила бабушка Ида: - Я думаю, что мы не должны нарушать приказ новой власти. В конце-концов, немцы это культурная нация, - выразила она своё мнение. - Так мы, таки да, будем жить в Германии. Ну и что? Сейчас туда едут тысячи людей. Я сама видела снимки в газетах. У них у всех такие счастливые и довольные лица. - Что ты говоришь, Идочка? - возмутилась бабушка Нина. - Это туда ехали первые ещё в начале. А сейчас, сама подумай, ну кто туда может ехать добровольно? Разве что какие-то байдуки? - Но они же написали, чтобы люди брали с собой тёплые вещи и драгоценности. Это очень похоже на переселение, - не унималась Ида, - так уже когда-то было. - Кому ты веришь, Идочка? Ты только посмотри вокруг себя. На улицах валяются не захороненные трупы, расстрелянные в назидание другим. В конце-концов, ты подумала о детях, о Володе? А грудной Семёнчик? - У меня нет доверия к тем, кто начал эту вероломную войну, - рассудительно произнесла Дора. - Ещё вчера они учились в наших военных академиях, а сегодня уже наши завоеватели. Добра от таких ждать нечего. - А может быть всё это закончится благополучно. Я уверена в том, что всё продлится недолго. Мы вернёмся назад и будем опять все вместе, - слабо возразила Ида. - Мама, ты как хочешь, а я больного Володю одного с детьми здесь не оставлю, - со свойственной ей пылкостью заявила Дора. - Я не поеду ни в какие Германии. Володя молча сидел за столом, наклонив голову, не вмешиваясь в спор женщин. Впервые в жизни ему пришлось столкнуться с разделением людей на нации. Фото 10. Расстрелянные на Лукьяновке только по подозрению в диверсии. До этого вопрос национальности в его семье никогда не поднимался. Никто из них не задумывался о том, кто есть кто. Даже тогда, когда у них родились дети, то вопрос не стоял, какую указать национальность. В метриках записали национальность по отцу, как тогда было принято - украинцами, хотя Володя был чисто русский. Он очень любил свою жену и детей. Это чувство даже как-то придавало ему силы бороться со своим тяжёлым недугом. Володя никогда не задумывался над тем, кто по национальности его жена. И вот теперь коричневая чума фашизма пыталась влезть грязным сапогом в чистые души Володи и Доры. Его поставили перед выбором. Он поднял голову, обвёл всех взглядом и произнёс: - Между прочим, я обратил внимание на то, что это распоряжение без подписи. Мне непонятно, кто написал эту филькину грамоту? Кто издал этот приказ? Почему я должен слепо подчиняться этой сомнительной бумажке? Затем встал и, что для него было совсем необычным, шарахнул кулаком по столу и решительно заявил: - Вы никуда не пойдёте! Я вас не отпущу. Володя прекрасно знал, что обвинять власти в написании 'филькиной грамоты' слишком слабое оправдание. Он решил для самого себя уцепиться за описку в приказе, распыляясь ещё больше: - Такой улицы - Докторовская, я в Киеве не знаю. Даже правильного адреса не указали. Мы не будем подчиняться приказам власти, которой не существует. - Правильно, - сказала бабушка Нина, - а завтра я вас спрячу в своей комнате, на антресоли. У меня никто проверять не будет. Мой Микитка, наверное, числится у них как судимый за политику. Он теперь, у них вроде бы как свой. Хоть какой-то толк будет от его болтовни и частушек. - Но они же могут забрать детей! - с ужасом сказала Ида. - Нет, детей не заберут, - возразил Володя. - В детских метриках записано, что они по национальности украинцы. Дора хотела сказать, что в метрике ещё есть и национальность родителей. Советская власть ревностно следила за этой злополучной пятой графой с особым усердием. Но она сдержалась, чтобы не накалять и без того нервную обстановку. 'Пусть будет так, как будет', - решила она. На таком шатком решении и остановились. Глава 6. 29 сентября уже с шести часов утра, по улицам Киева начали разъезжать грузовики с установленными на них громкоговорителями и настойчиво повторять: 'Напоминаем! Евреи! Вы должны явиться сегодня к восьми часам на станцию Сырец угол Мельникова и Докторовской. При себе иметь документы и ценности. На станции вас погрузят в эшелон и депортируют в другой район. Там вы будете обеспечены работой, жильём и едой. Кто не явится, того ждёт расстрел на месте'. * Это объявление повторялось постоянно и отдавалось в ушах колотушкой по голове, проникало сквозь стены в кажый дом. В назначенный день нескончаемый поток евреев заполнил улицы, ведущие на Сырец. Массы людей двигались из разных районов города и на улице Мельникова сливались в один поток. Люди шли пешком, двигались на подводах с разных районов города - Подола, Печерска, Святошино, Бессарабки. Шли, нагруженные домашним скарбом, таща за руки маленьких детей, везли на ручных тележках своих престарелых родителей и инвалидов. Процессия напоминала какой-то ужасный исход. Это были, в основном, пожилые мужчины и женщины, матери с детьми. Молодых мужчин, почти, не видно. Они были мобилизованны на фронт. Многие семьи шли добровольно, но некоторых полицаи поторапливали, выгоняя из домов. Они двигались навстречу своей неизвестной судьбе, в дальний и неизвестный путь, бросая сквозь слёзы последний взгляд на родные места. Сколько же было тоски и боли в их глазах! Вдоль улицы на тротуарах стояли жители города. Кто-то увидел в колонне знакомых и прощался с ними взмахом руки. Многие, кто уже успел убедиться в лживой немецкой 'доброте', догадывались, чем может закончиться этот страшный исход. Они с жалостью, не в силах помочь, смотрели на проходящую толпу и молча вытирали слёзы. Некоторые откровенно завидовали обещанному евреям немецкого рая и грядущему благополучию. Были и такие, которые злобно сверкали глазами на идущих, не скрывая своего злорадства и ненависти к ним. А из динамиков постоянно грохотал голос диктора, напоминая евреям о неуклонной явке. Он заглушал весь шум и крики, которые чёрной, демонической силой висели над толпой. Что руководило этими людьми, которые покорно брели в свой последний путь? Слухи о переезде в другие земли? А может быть надежда на отправку в сытую Германию? Но ведь это же только слухи! Неужели же тысячи человек, такая масса народа поверили каким-то слухам и сплетням? Дествительно, в тексте приказа и постоянных объявлениях громкоговорителей не было ничего настораживающего. Просто, приказали '... всем жидам взять тёплые вещи, документы и драгоценности'. Вот поэтому и возникли слухи, будто их вывезут из города. Куда? Никто и ничего не знал. Другие рассуждали так: '... немцы - цивилизованная и культурная нация, у них даже язык похожий на наш идыш. Скорее всего, нас повезут из города для обмена на военнопленных'. В состоянии неизвестнности, человек всегда цепляется за соломинку, надеясь на чудо.* Господи, вразуми несчастных! * * * Много лет мы задаём себе один и тот же вопрос: - почему эти тысячи людей сами пришли на место казни? Могли ли они не прийти? Убежать? Спрятаться? Нацисты подготовили надежное обеспечение акции: кроме спецподразделения СС, на которое была возложена главная роль, была привлечена вновь созданная киевская полиция, у которой было задача, - обеспечение 'порядка'. Было осуществлено множество других мер, последовательная реализация которых в крайне сжатые сроки свидетельствует о том, что, вступая в Киев, гитлеровское командование уже вынесло смертный приговор евреям города и заранее начало подготовку к их массовой казни. До войны все жили, в основном, в коммунальных квартирах. Те, кто когда-нибудь так жил, знают, что скрыть что-либо от соседей невозможно. Все они знали друг о друге абсолютно всё, даже что у кого было на завтрак и на обед, а кто ложился спать без ужина. Кроме этого, все жильцы состояли на государственном учёте по домовым книгам, о чём многие даже и не подозревали. Все домовые книги, в основном, сохранились с довоенных времён и лежали, покрытые пылью, в шкафах управления домами. Полиции ничего не стоило выписать из них пофамильно всех евреев, свериться со списком явившихся добровольно, а остальных вызвать повестками.* Но и это ещё были не все методы слежки. В каждом доме и дворе были дворники. Ещё до войны в Советской стране, (такой порядок существовал всегда, существует и ныне) при оформлении дворников на должность, с ними проводили беседы в соответствующих органах. И только после этого им предоставляли работу и жильё. Некоторые из них, выполнявшие особые поручения, получали к своей основной зарплате в домоуправлениях дополнительную оплату от своих "работодателей". Такие 'льготы' дворникам надо было отрабатывать. В их функции входило не только чистить и убирать улицы, но и 'приглядывать' за жильцами, а также доносить на них. Никто не догадывался, как это может быть использовано. Накануне упомянутого приказа дворникам велели составить списки евреев, проживающих в их доме. И они, тысячи дворников, их составили. Это было совсем несложно. Некоторые соседи тоже не сидели сложа руки. Почти во всех воспоминаниях выживших: 'на нас показал дворник', нас выдала соседка'. Это был один из методов улучшить и расширить свою жилплощадь. Присмотрев себе что-либо в еврейской квартире, соседи уже давно ожидали подходящего случая. Доносов о евреях поступало столько, что сотрудники оккупационной администрации не успевали реагировать. Помогали местные полицаи, а также специально прибывшие в Киев из других районов 45-ый и 303-ий Полицейские батальйоны. В то время, в спорных ситуациях решали судьбу человека два слова. Эти слова - 'похож-не похож', были самыми страшными в те дни. Они обозначали границу между жизнью и смертью. 'Уходи, ты не похожа', - кричали родители Дине Проничевой, одной из немногих, спасшихся в Бабьем Яру. Родителям уже тогда стало ясно, на какой 'поезд' посадят всю эту ограбленную, раздетую, униженную, плачущую массу людей, помеченную жёлтой звездой. * * * В конце улицы, возле противотанкового рва, ограждённого ежами, была создана застава из полицаев, за которой располагалась походная канцелярия, скрытая поворотом улицы. Сначала, сопровождавшие колонну полицаи проявляли склонную доброжелательность и даже помогали пожилым людям нести их вещи. На перекрёстке стояли эсэсовцы в зелёных мундирах с черепами на рукавах и пилотках и карабинами через плечо. Они останавливали подводы и тележки, и вежливо предлагали оставлять здесь своё имущество. Даже сами помогали им выгружать чемоданы. Тут же раздавали часть скарба провожающим и знакомым. А те даже и не подозревали того, что хозяева этих вещей скоро будут лежать присыпанные землёй. Радовались подаркам. Поочередно от толпы отделяли 30-40 человек и под конвоем вели к расположенной тут же под навесом канцелярии 'регистрироваться'. У людей отбирали все документы и ценности. Документы бросали в мешки. Золото и драгоценности складывали отдельно в ящики. В конце улицы Мельникова людей начали формировать в колонны по сто человек. Затем каратели повели их по Лукьяновскому шоссе мимо Сырецких лагерей к Бабьему Яру. По мере приближения к зловещему, месту конвой начал усиливаться. В воздухе резко запахло сапожной мазью, чесноком и перегаром самогона. На развилке толпу начали оттеснять от улицы, ведущей влево на станцию Сырец, и направлять прямо - к Бабьему Яру. Как-то внезапно, дружелюбие полицаев исчезло, они стали покрикивать на людей, сжимать их в плотную массу. Поворот дороги на железнодорожную станцию Сырец был перекрыт грузовиками. Колонну евреев взяли в окружение дополнительные два батальона немецкой полиции. Эти уже не церемонились с людьми. В ход пошли приклады карабинов и штыки. Можно было безнаказанно поиздеваться. Полиция знала, что это уже не люди и жить им осталось совсем немного. Затем евреев загоняли через проходы в насыпи к краю оврага. Так обычно загоняют скотину в выгородку. А чего там церемониться! Уже тут пролилась первая кровь. До многих, наконец-то начало доходить, в какую Германию их отправляют. Но было уже поздно что-то предпринимать. Чем ближе колона подходила к Бабьему Яру, тем слышнее и отчётливее раздавалась немецкая ругань, ружейная пальба и длинные пулемётные очереди, по которым многим людям стало понятно, что там происходит. Но возврата назад уже не было. Евреев плотно окружили головорезы полицейских батальонов и четвёртой зондеркоманды СС. Первая колонна становилась у крутого обрыва. Всех заставляли раздеваться догола. Одежду аккуратно складывали в штабеля. Каждые десять минут сюда же подъезжали крытые пятитонные грузовики. Из них выгружали приговорённых к расстрелу. Затем в кузов загружали вещи убитых и увозили на Некрасовскую улицу в здание школы ?38, где располагался Центральный вещевой склад. Там вещи сортировали. На первом этаже складировали продукты, которые обманутые люди взяли с собой в дорогу - консервы, масло, сахар, мёд, хлеб, колбасу. На втором этаже - бельё. На третьем - верхняя одежда. На четвёртом - наиболее ценные вещи. Здесь лежали отрезы дорогого сукна, шубы, золотые часы, кольца, перстни. Носильные вещи со склада отправляли на дезинфекцию в баню, расположенную на улице Жилянская, а оттуда на вокзал и в Германию. Кроме грузовиков, к школе постоянно подъезжали легковые машины с эсесовскими офицерами и офицерами Гестапо. Они, как истинные хозяева, сразу же поднимались на четвёртый этаж и брали всё, что им заблагорассудится. Ретивые киевские полицаи с особым усердием загоняли палками, плетьми, ногами растерянных, голых, совершенно обезумевших людей, не давая им опомниться, сориентироваться. Душераздирающие рыдания, крики полицаев: Фото 11. Военнопленные Дарницкого лагеря присыпают землёй расстрелянных. - Шнель, скорiше, швидше! Давай золото и деньги, они вам уже не понадобятся Мольбы о помощи, проклятия палачам, молитвы - ничего не помогало. Весь этот шум заглушался весёлыми мелодиями вальса несущимися из громкоговорителей и рёвом мотора, постоянно кружащего над Яром, самолёта Голых людей подводили к краю пропасти. На специально оборудованной деревянной платформе сидели пулеметчики и по команде расстреливали. Матери, пытаясь спасти детей, заслоняли их, бросали в Яр, надеясь на чудо, что они сумеют как-нибудь выжить.* Стволы пулемётов накаливались и их еле успевали охлаждать водой. В перерывах палачи глушили себя водкой. Ночью, они одурманенные шнапсом, спали, а всех, кого не успели уничтожить в течении дня, загоняли в пустующие гаражи на Сырце. Там они и ожидали свою смерть. Утром расстрелы продолжались. Трупы сбрасывали в Яр, а вечером динамитом взрывали края обрыва и землёй их засыпали, заодно и тех, кто ещё был жив. Убийства проводились весь световой день Так продолжалось два года. От Бабьего Яра до школы ? 38 на улице Некрасовская всего лишь десять минут езды. Но пока будет жизнь на земле человечество не забудет этот позорнейший путь фашистов! В Сырецком концентрационном лагере содержали коммунистов, подпольщиков, военнопленных и тех, кто вышел в город и при проверке и не имел при себе документов. Всего в лагере погибли от голода, холода и болезней по меньшей мере 25 тысяч человек. Акция 29-30 сентября 1941 г. производилась именно по приказу коменданта Киева Курта Эверхарда, который воспользовался поджогом Крещатика диверсантами НКВД, как формальным поводом для уничтожения евреев в Бабьем Яру. Стало быть никаких препятствий в оказании помощи ЗК 4-а не было. Скорее наоборот. Кстати, численность самой ЗК 4-а составляла не более 150 человек. Ее члены не столько сами расстреливали, сколько ОРГАНИЗОВАЛИ расстрел. На усиление были приданы: 3-й батальон войск СС, рота 9-го батальона полиции, 45-й и 303-й батальоны полицейского полка 'Юг', подразделения украинской вспомогательной полиции, две роты эстонцев и местные 'добровольцы' (были и такие). Руководили акцией штандартенфюрер СС Пауль Блобель и бригаденфюрер СС Отто Раш, исполнителями были зондеркоманда 4А эйнзатцгруппы 'С', 45-й и 303-й полицейские батальоны. Эти, ставшие полицейскими, батальоны были сформированы Никитой Хрущевым ещё в сентябре 1939 года для 'зачистки освобожденных территорий', и в свое время принимали активное участие в массовых расстрелах польских офицеров и граждан. Они были им дислоцированы накануне войны в приграничные районы и, после вторжения германских войск в СССР, сразу же перешли на службу к немцам. Армия полицейских устроила настоящую охоту на спрятавшихся евреев. Им помогал отряд охранной полиции, сформированный из колаборационистов, криминального отребья, подобранного немецкими спецслужбами из тюрем в первые дни оккупации, а также из военнопленных, согласившихся работать на фашистов. Эти полицаи отличались особой жестокостью по отношению к мирному населению. Массовый расстрел евреев был цинично приурочен фашистами к траурной дате у евреев - Судному Дню. Фото 12. Бабий Яр. Военнопленные, доставленные из Дарницкого лагеря, для захоронений расстрелянных. 'Сообщения о ситуации в СССР' (айнзатцгруппа Ц) ? 106 от 7 октября 1941 г. 'Совместно с городской военной командой все евреи Киева были оповещены о том, чтобы собраться в одном месте (в Бабьем Яру) в понедельник, 29 сентября, к 6 часам. Этот приказ был расклеен по всему городу членами недавно организованной украинской полиции. В то же время устно евреи были проинформированы о том, что все евреи Киева будут перевезены в другое место. Совместно с сотрудниками айнзатцгруппы Ц и двумя батальонами полицейского полка 'Юг', зондеркоманда 4-a уничтожила 29 и 30 сентября 33 771 еврея. Деньги, ц енные вещи, белье и одежда конфискованы. Часть их передана для обеспечения 'фольксдойче', а другая часть - комиссариату городской администрации для раздачи нуждающейся части населения. Сама акция проведена безупречно. Никаких происшествий не было. Население одобрительно отнеслось к переселению евреев в другое место. То, что они ликвидированы, вряд ли стало известно' . Глава 7. Бабушка Нина спрятала Иду и Дору у себя в комнате на антресолях. Там, под самым потолком, Володя устроил для них две небольшие постели. Через открытую форточку поступал свежий воздух. Вход на антресоль баба Нина заложила старыми вещами и чемоданами. Лестницу втягивали вверх на антресоль, а саму антресоль тщательно маскировали. Доступ туда был затруднённым. Все облегчённо вздохнули и успокоились! Спрятались. Ну прямо как дети малые. Голова под одеялом, а ноги торчат снаружи. Фото 13. Бабий Яр. Справа - обрыв, куда подводили евреев на уничтожение. Прошло несколько дней. Облавы прекратились. Люди стали потихоньку выползать на улицу. Чутко прислушиваясь и внимательно озираясь по сторонам, они пробирались на базар, где можно было ещё что-то купить или обменять кое-какие оставшиеся вещи на необходимые продукты Но самое главное - там можно было встретить знакомых и поделиться новостями. Фото 14. Бабий Яр. Палачи мародёрствуют и добивают живых. Иногда после расспросов кто-то случайно находил своих. В одном из районов Киева - Дарнице, громадная территория была ограждена колючей проволокой. Там был расположен лагерь военнопленных. Фото 15. Бабий Яр. Расстрельный обрыв. Сортировка вещей убитых. По городу прошёл слух, что если указать на пленного и сказать, что это твой муж, отец, брат или, просто родственник, то его отпускали на ответственность заявителя. Люди бросились в Дарницу. Действительно отпускали. Но затем, спустя какое-то время, когда человек набирался сил, его опять забирали, в Бабий Яр на захоронение убитых. После изнурительной работы, его, снова истощённого, там же и расстреливали. В трагедии Бабьего Яра пострадало большинство населения Киева. Были и жертвы, и самопожертвование. Было такое, что украинские и русские мужья шли в Бабий Яр вместе со своими женами-еврейками - и наоборот. Почти 1000 семей киевлян - украинцев, русских, (всего представители тринадцать национальностей) за время всей оккупации прятали евреев:выдавали за своих родственников, подделывали документы, крестили детей, выхватывали их из идущей на смерть толпы. Таких спасенных в Киеве свыше тысячи человек. И это несмотря на то, что все семьи укрывателей, вместе с жертвами, подлежали расстрелу на месте. Люди, вдумайтесь только в это! Все семьи! На такой поступок способны только имеющие мужество. Глава 8. Однажды утром в парадном по каменным ступенькам загрохотали сапоги. Топот переместился к их двери. В квартире установилась напряжённая тишина. Даже дети прекратили возню и замерли. Раздался резкий звонок. Бабушка Ида и Дора быстро забрались по лесенке на антресоль. Только после этого бабушка Нина, как была, в переднике, вышла в коридор и молча, не спрашивая кто там, распахнула дверь. На пороге стояли два полицая. Один из них, очевидно старший, заглянул в блокнот с длинным списком, и его прокуренный палец остановился на номере их квартиры: - На этой жилплощади числятся две еврейки, которые добровольно не явились на сборный пункт. Вы не знаете где они? - А я ж откудова знаю, где они? - как-то странно коверкая речь, удивлённо спросила бабушка Нина.- Шо ж я, пастух вашим явреям, чи шо? Надысь ще две недели назад, с утра снялись и потащили свои клумаки, а куды - разве ж я знаю? Да мы с ними и не общались. И Володька, хоть и украинец, а снялся и за нымы побёг, як той чокнутый. Ему, наверное, тоже в Неметчину захотелось. А може, щось обищалы дать? Нам так даже и не сказали и не поделились, куда они подались. Наверное, побоялись, шо и мы за ними попрёмся. Затем она начала присматриваться к полицаю: - Слухай, а оцэ ж ты, случайно, не Гришак, покойного Захара сынок? Полицай поднял глаза от бумаг: - О! Баба Нина, цэ ты? А я и не знав, что ты тут живешь, - заулыбался он. - А где дед Микитка? Где-то он теперь горилочку кушает? Потом спрятал блокнот и повернулся к другому полицаю: - Це ж баба Нина, жена Микитки-гармониста, того, що з Нечипором був на Беломор Канале за политику. - Та той старый чёрт, - сказала бабушка, - с самого початку войны, схватив свою гармошку и куда-то подался. Мабуть, зблеску. Вот уже скоро два месяца как его нету. Я ж думала шо он у вас там где-то пьянствует. - Да вроде у нас его нету. Я его не бачив. - Як где-то встретишь, то скажи ему, щоб домой, паразит проклятый, и не появлялся, бо прибъю як того гада. Ти только подумай, Гришак, за два месяца ни одной посылки ещё не прислал. Вин мэнэ знает, я шутить не буду! - Добре, вдруг появится, передам. Может он где-то в Белоруссии по лесам за партизанами гоняется? Тогда ему не нас, там своего хватает,.- засмеялся полицай. - А до тебя придёт, скажи, пусть прибивается к нам. - Скажу, скажу, а как же. А паёк дадут ему, чи ни? - Дадут, обязательно дадут, ще й форму и мыло получит. - Ой, и мыло, правда? А то ж я уже бельё золою стираю. Да и в баню сходить не с чем. Как появится, то передам обязательно - закивала она головой. - Ну, бувай, баба Нино. Надо идти. С этими явреями столько работы, така морока, шо некогда и поспать. Полицаи развернулись и потопали сапогами на другой этаж. - Гриша, - тихонько позвала бабушка и близко подошла к нему, - мо, б ты, той, и нас записал бы на Ниметчину? Мы бы согласились. Чи туда токо явреев берут? Гришак повернулся, глянул на своего напарника и тихо сказал ей на ухо: - Сиди, баба Нина, где сидишь. Те, кто в Бабьем Яру, уже свою Ниметчину получили. Нема больше их. Все они остались лежать в Бабьем Яру присыпанные землёй. От его слов бабушка Нина оцепенела: - Господи, Царица Небесная, - крестясь, пробормотала она, - упокой души невинно убиенных и помилуй их грешные души. Потом развернулась и, держась рукой за стенку, пошла в квартиру, продолжая бормотать и неистово креститься: - Покарай аспидов проклятых за невинно пролитую кровь убиенных евреев. Полицаи ушли, а бабушка Нина на ватных ногах еле добралась до комнаты и свалилась на диван. Володя прибежал со стаканом воды и дал ей попить. Ида и Дора выползли из тряпок, спустились с антресолей и бросились к ней. - Что случилось? Что они сказали? Бабушка обвела всех затуманенным взглядом, затем опять попила водички и остановила глаза на Иде: - Вот так, Идочка. Эта твоя 'культурная' нация переcтреляла в Бабьем Яру всех евреев, которые туда сами и поприходили, прочитав на столбах оту филькину грамоту. * * * В октябре 1941 года начала действовать Украинская Национальная Рада во главе с профессором М. Величковским. Группе О. Кандыбе удалось установить своё влияние над разнообразными организациями города. Так, украинская поэтесса Елена Телига образовала общество украинских писателей. С её непосредственным участием начали издаваться газета 'Украинское слово' и журнал 'Литавры' на украинском языке. Украинская Национальная Рада организовала свои общества в Академии Наук и других организациях, которые пытались активно влиять на гражданскую жизнь. Но такие активные дейтвия ОУН (М) не устраивали оккупационную администрацию. С приходом немцев, в сёлах и маленьких городках открылись церкви, люди начали крестить детей и исполнять обряды. Немцы поддерживали расширение антикоммунистической работы среди населения. Много было случаев, когда местное население сдавало в руки немцам коммунистических деятелей. Их рассматривали, как большевистских агентов. Первое время оккупанты способствовали населению делать, что им подсказывает здравый смысл: упорядочить отношения государства на местах, приступить к немедленному восстановлению экономики, культурной жизни. Для упорядочения своих доходов немцы даже разрешили колхозы. Всё это было дозволено в рамках законов нового оккупанта. Другой альтернативы не было. Всякая политическая деятельность кроме, антикоммунистической, немцами была запрещена. Прогрессивная украинская молодёжь считала, что на своей земле будет иметь решающий голос тот, у кого есть оружие. Поэтому, по всей Украине готовились кадры и даже целые войсковые части для будущей украинской армии. Полковник А. Мельник приказал ново-организованному Буковинскому куреню под командованием атамана П. Войновского выступить на восток и по пути развивать силы части. Но они расформировались и дали свои части местной милиции в округах Умани, Виннице, Житомира и Киева. Патриотическое движение было настолько мощным, что если бы были политическая целесообразность и практическая возможность, а именно - разрешение немцев или приказ руководства, то оно могло бы разростись в свыше миллионную армию. Это движение немцы автоматически остановили. Они прекрасно понимали, какую опасность представляют эти части у них за спиной и немедленно распускали отряды, опасаясь восстания у себя в тылу, оставляя только милицию с расчетом один милиционер на сто душ населения. На оккупированных территориях вспомогательная полиция формировалась, как правило, из добровольцев, военнопленных, уголовников и местного населения. Подобные полицейские организации существовали во всех оккупированных странах. Молодёжь сразу же сориентировалась, начали прятать оружие и переходить на нелегальное положение.* После провозглашения 30 июня 1941 года Акта о воссоздании Украинской державы немецкие власти начали аресты членов ОУН. С первых же дней войны, Организация Украинских Националистов разочаровалась в возможности сотрудничества с оккупационной властью и в восстановления украинского государства. ОУН начал разворачивать борьбу против неё. Среди форм и методов борьбы были не только идеологическая деятельность, но и вооружённое сопротивление оккупантам. 'Документ 106.25 ноября 1941 года Айнзацкома С/5 полиции безопасности и СД ... Достоверно установлено, что движение Бандеры готовит восстание Рейхкомиссариата (Украина) цель которого - образование независимой Украины. Всех активистов движения Бандеры необходимо немедленно арестовать и, после основательного допроса, тайно уничтожить, как грабителей'. В конце 1941 года была запрещена деятельность Украинской Национальной Рады. Почувствовав опасность, с января 1942 года ОУН(М) перешёл на нелегальное положение. В январе 1942 года гестапо в Киеве арестовало группу деятелей ОУН (М), среди которых были: И. Рогач, О. Телига, П. Олийник и другие. Елена Телига - известная украинская поэтесса. Её муж отказался от освобождения и принял смерть вместе с ней. Со временем их всех расстреляли в Бабьем Яру. * * * Вечером, когда уже все уснули, Володя долго сидел на кухне за столом и пытался что-нибудь придумать, как спасти тёщу и жену. Вращаясь в кругу интеллигенции, он знал, что в первые дни оккупации Киева, немцы лояльно относились к членам национальному движению. Даже иногда принимали их на руководящие пости. У Володи был один знакомый из ОУН, который имел возможность исправить паспорта. Завтра же он решил зайти к нему и попросить содействия с обновлением паспортов тёщи и жены. После этого решения, он спокойно уснул. Утром он встал пораньше, чтобы не отвечать на докучливые вопросы жены - 'куда и зачем', взял документы жены и тёщи и направился в Управу, где его знакомый занимал какой-то важный пост. Домой он вернулся уже после обеда. Переоделся и зашёл в комнату. Тёща с Дорой перебирали детскую одежду, в поисках что ещё можно одевать, а что можно снести на базар и поменять на в какие-нибудь пищевые продукты. Лизочка читала очередную книгу, а мальчики, как всегда, против кого-то воевали. Дора сразу же заметила перемену на лице мужа. Он был расстроенный и какой-то подавленный - Что-то случилось? - спросила Дора. - Не обращай внимания. В наше время всегда что-то и где-то случается каждую секунду. И, как правило, что-то плохое. - Ну достаточно, не рви сердце, расскажи. - Вчера мне подсказали, чтобы я пришёл к Онищенко, ты его знаешь, он сейчас в Управе ведает каким-то там культурным центром в городе. Знакомый мне сказал, что вроде бы, тот может посодействовать выправить паспорта и посоветовал к нему обратиться. - Но это же опасно, это фальшивка! - запротестовала тёща. - Не намного опасней, чем иметь в наше время паспорт с 'пятой графой' - ответил он. - Мама, погоди. Да, ты прав, - согласилась Дора. Они обратили внимание, что Лиза прислушивается к их разговору. - Лиза, - обратилась Дора к ней, - иди в детскую, посмотри, чтобы мальчики не шалили. Та недовольно встала и с книгой ушла в детскую. - Теперь расскажи, что он тебе ответил? Володя не знал, как из себя выдавить. 'В конце-концов я обязан это сказать' подумал он и выпалил одним духом: - Он сказал, что тебе выправить паспорт можно. А вот ей, - он повернулся к тёще, - нельзя, так как она здесь не прописана. И никаких уговоров. Женщины стояли растерянные и подавленные: - Ну что же - сказала тёща, - хорошо хотя бы один паспорт и то хлеб. - Я без мамы не согласна. Я её не брошу, - решительно сказала Дора. - Доченька, подумай, что ты делаешь. Ну уеду я одна в Германию, устроюсь, а потом напишу и ты приедешь ко мне. А там и ты устроишься, смотришь и деток с Володей заберём. Ну, что нам ещё надо? - Нет, мама. Мы останемся сидеть на антресолях до конца. Всё-таки прошло много времени и что-то, наверное, изменится. Вчерашней проверкой полицаи убедились, что нас тут нет. В комнату постучала баба Нина: - Ида, посмотри, я ещё кое-что нашла из одежды. Может завтра на базаре что-то и сменяем? Женщины начали копаться в вещах, ещё раз определяя, что пойдёт, а что уже не годится. Это хоть как-то отвлекло их от тяжёлой действительности. Глава 9. Наступил декабрь. Скрылись под снегом уродливые шрамы взорванных домов. Улицы никто не чистил от сугробов снега и мусора. Посредине были протоптаны людьми узкие дорожки, по которым пробегали по своим делам редкие прохожие. Время тянулось медленно. Город опустел. Редкие прохожие спешили закончить свои дела до комендантского часа и незаметно проскользнуть по улицам, покрытым битым кирпичом и мусором. Стараясь не попадаться на глаза патрулям, они осторожно пробирались по улочкам и проходными дворами. При первой же опасности ныряли в подворотни и переулки и прятались там, избегая выходить на открытые места и площади. Круглосуточно немцы и полицаи настырно и скурупулёзно продолжали по доносам и домовым книгам выслеживать евреев, уклонившихся от явки по приказу. Отлавливали их и вывозили в Бабий Яр на уничтожение. Все основные улицы были перекрыты. На перекрёстках были установлены шлагбаумы и форпосты. На базарах, единственных источниках, где можно было ещё что-то купить или обменять что-нибудь на продукты, устраивались неожиданные облавы и проверки документов. Людей, как скот, заталкивали прикладами в грузовики и вывозили или в Германию или на уничтожение в Бабий Яр. Ида и Дора безвылазно сидели у бабушки Нины в комнате, готовые в любой момент забраться на антресоль. Самого маленького, годовалого Семёнчика, Дора кормила грудью. Володя, как мог, занимался детьми. Школы не работали и ему в этом нелёгком деле помогала старшенькая Лиза. Она читала Антоше и Кольке детские книги, пытаясь научить их освоить азбуку. Они с удовольствием слушали её чтение, рассматривали картинки, но от обучения увиливали. Видно, что для освоения науки они ещё не доросли. Больше всего мальчики любили возиться со своими игрушками. Ничего другого для них не существовало. Они потихоньку пыхтели, вырывая друг у друга почему-то обязательно понравившуюся обоим игрушку. Если возня угрожала перейти в драку, Володя подходил к ним и молча рассаживал их в коридоре на разные сундуки. Вскоре мир между ними восстанавливался. Было бы так и у взрослых! А взрослые, о чём бы ни говорили, но всякий разговор начинался и заканчивался одним - Бабий Яр. Фото 16. Форпост на перекрёстке. На тротуаре немцы обыскивают прохожих. Никто не беспокоил, притаившуюся семью. Появилась слабая надежда на то, что всё потихоньку забудется и благополучно закончится. Кто же мог знать, что дворнику их дома уже давно, ещё с довоенного времени, приглянулось Дорино пианино. Ему очень хотелось научиться играть на нём гопака. Особенно, как выпьет - ну, просто, невтерпёж! Долго ходил он кругами, высматривал и видно, всё-таки, что-то заметил через занавески. А может, как-то по другим приметам прознал, что в квартире кого-то прячут. Пошёл он, продажный, в полицию и очистил там свою Иудовскую душонку, - мол, как же так, всех евреев забрали, а в этой квартире остались. Непорядок, надо исправлять упущенное, подчищать! А там среагировали быстро. Утром Володя открыл почтовый ящик и увидел внутри какой-то листочек. Взял он его в руки - и как змея ужалила! Это была повестка о добровольной явке завтра с утра бабушки Иды и Доры в Полицейскую управу. В случае неповиновения их доставят под конвоем. Не забыли и благополучно не кончилось! У зверей аппетит только разгорелся. Что было делать? Не явиться? Придут сюда, увидят детей и заберут вместе с ними, не обращая внимания на их метрики. В повестке была указана дата - на завтра. О детях ничего не сказано, значит, дети останутся дома с Володей. Собрались бедные женщины, посидели, поплакали. Покормили детей и уложили их спать. * * * Дору и бабушку Иду забрали, именно забрали, а не арестовали, в тот же день поздно вечером. Семья только собралась к столу на скудный ужин. Неожиданно в дверь загрохотали чем-то тяжёлым. Потребовали открыть немедленно, иначе пригрозили взломать замок. О том, чтобы спрятаться, не могло быть и речи. Хорошо, что уложили детей спать в комнате у бабушки Нины в маленьком чулане с окном во двор, строго приказав им не шуметь, а сами расположились до утра у себя в комнате. Чего уж прятаться! Всё равно завтра утром пойдут в полицию. Пришлось открывать. В коридор вошли, не здороваясь два полицая, наполнив воздух запахом сивухи и махорки. Старший из них, потёр остывшие руки, подышал на них и полез во внутренний карман шинели. Вытащил смятую бумажку, расправил её в руках: - Которые тут будут, - он поднёс бумажку поближе к лампе и по слогам прочитал, - Лорман Дора и Лорман Ида? Дора, в душе давно уже ожидавшая этого часа, встала и произнесла спокойным голосом: - Я Лорман Дора. Фото17. Облава и проверка документов на базаре. Ида, изменившись в лице от страха, сгорбилась и чуть слышно прошептала: - Я, Лорман Ида, её мама, - показывая на Дору, вроде это могло что-то изменить. - Собирайтесь, пойдёте с нами, - хриплым, с перепоя голосом, сказал старший. Володя резко вскочил из-за стола, чуть не задев головой висящую над столом керосиновую лампу: - Кто вы такие? Вы даже не представились. - А вам шо, не видно? - показал пальцем на нарукавную повязку старший полицай. - Ну, шо за люди? А ещё интеллигенция. - За что и на каком основании вы врываетесь ночью в дом и хотите их арестовать? Они что, преступницы? Вы не имеете права! Мы только сегодня получили повестки и завтра утром, как там указано, собирались явиться по указанному адресу. - А нас прислали специально сегодня вечером, а то бы завтра и след ваш простыл, а потом ищи вас, - злобно сказал старший. - Уже один раз вам было сообщено приказом на каждом углу, так вы не явились. Это вам не то, что было раньше. Новая власть любит порядок. - Теперь пойдёте с почётом, под конвоем, - захихикал молодой. Володя вспыхнул и хотел ещё что-то сказать, но Дора посмотрела на него и тихонько, но не терпящим возражения тоном, шепнула ему в ухо: - Володя, не надо. Здесь дети. Володя сразу же сник. Обречённо опустил голову и сел. Дети, видно ещё даже не успели уснуть, сидели тихонько как мышки, чувствуя опасность. Фото 18. Киевский вокзал. Ул. Коминтерна. Полицаи, игнорируя претензии какого-то умника-интеллигента переглянулись между собой и засмеялись: - Яке вам ещё треба основание, - вмешался молодой полицай, - вы приказ читали чи нет? Усе нормальные явреи пришли и уже давно..., - затем под взглядом старшего быстро замолчал и со злостью произнёс, - ... вывезены в Германию. Пиво там пьют с колбасой. А тут, мать-перемать, таскайся за вами по ночам. Скажить спасибо, что ещё нас прислали. А еси б немцы? Тут бы на месте и расстреляли всих - злобно сказал молодой. Старший, чтобы замять его оплошность, сказал: - Оденьтесь потеплее, возьмите продуктов на три дня, документы, ценности. И побыстрее, - начал он сворачивать цигарку, как бы давая им возможность собраться за время выкуренной сигареты. А что было собирать? Всё и так уже давно было собрано. Долгие проводы - лишние слёзы. Несмотря на все старания бабушки Нины спрятать обречённых, всё равно они ждали этого момента. Ведь из города уехать было невозможно. На всех дорогах, стояли заставы. Дора и Ида простились с Володей и бабушкой Ниной. Даже к детям не зашли, опасаясь выдать их присутствие в квартире. Так они и остались в чулане, не увидев в последний раз маму и бабушку. Володя и бабушка Нина вышли проводить их. На улице, окутанной зимней непогодой, не было ни души. В сопровождении конвоя, бедные женщины, еле переставляя ноги в стоптанной обуви, плелись в окружении двух полицаев. За углом стояла подвода. Полицаи усадили женщин на неё и тронулись в путь. Спустя короткое время, падающий снег поглотил стук лошадиных подков и скрип телеги. Бабушка Нина и Володя стояли одинокие и подавленные настигшей бедой. Но надо было возвращаться в дом. Там их ждали дети. Ведь дома сейчас не было никого из взрослых. Глава 10. Как только конвой доставил Дору и Иду в здание Полицейской управы, их сразу же арестовали. Затем тщательно обыскали и зарегистрировали. Забрали у них всё, что показалось им ценным и сразу же поместили в камеру. Там уже находились около тридцати таких же несчастных женщин и детей. У кого было место, тот спал, если это можно назвать сном. Другие ютились на полу, кутаясь от холода в какие-то тряпки. Изредка просыпались дети, оглашая помещение камеры хриплыми со сна, капризными голосами. Матери кое-как успокаивали их. Кто-то перешёптывался с соседкой. Кто-то всхлипывал. Женщина с маленьким ребёнком на руках молилась на идыш и что-то вымаливала у Бога, то ли прощения грехов, то ли помощи. А может быть, просила Его спасти хотя бы ребёночка? Своя судьба была ей уже безразлична, а ребёночек-то ещё и не пожил. В чём его вина? Пока что он спокойно спал и не догадывался о своей участи. Дора с мамой постелили старое пальто на дощатый пол и уселись на него, прижавшись друг к другу. Спать совсем не хотелось. - Дора, - тихо прошептала Ида, - что с нами будет? Мне страшно. - Что бы с нами ни было - мы не можем ничего изменить, мама. Главное, что дети, пока что, слава Богу, находятся в безопасности и со своим родным отцом. Думаю, что Володю они не тронут. - Мы должны сказать о детях. Если нас увезут в Германию, то мы не можем их оставить здесь. Как же мы будем без них? - с отчаянием шептала Ида. В отличие от мамы Дора прекрасно понимала, что их дальше Бабьего Яра не повезут. Но она щадила мамино больное сердце и не могла ей об этом говорить. Она только молча прижимала её к себе: - Конечно, мама. Скажем обязательно, но до поры до времени об этом нельзя даже упоминать. Посмотри, ты видишь сколько здесь женщин с детьми? Неужели ты хочешь, чтобы и мои дети находились рядом с нами в этом грязном помещении и спали в таких условиях? - Ну что ты, Дорочка. Я просто хочу, чтобы было лучше, а что делать я не знаю. - Лучше всего - ничего не делать, - резко ответила дочь, - неизвестно, как всё дальше обернётся. Может, уже завтра мы будем дома. Ведь мы же ни в чём не виноваты. Нам даже не предъявили обвинение. Разве быть евреем, это преступление? И затем повторила с несвойственной ей суровостью: - Ты поняла, мама? Если ты хочешь, чтобы дети остались живы, не смей даже упоминать о них. Иначе последствия будут ужасными. И ещё раз, - обрати внимание, сколько здесь в камере женщин с детьми. А теперь задай себе вопрос, почему они здесь оказались? Подумай и сделай вывод! Вот поэтому ни с кем, абсолютно ни с кем, не говори о детях! - Но как же мы их оставим? - не унималась пожилая женщина. - Ма-ма! - со злостью прошипела Дора, не в силах больше её убеждать и демонстративно отодвинулась от неё. Такой суровый тон из уст всегда сдержанной и воспитанной дочери Ида услышала впервые. До неё начало доходить серьёзность их положения. Мысли об отправке их Германию постепенно вытеснились из головы. Она вспомнила слова бабушки Нины об участи тех евреев, которые сами явились, согласно приказа, и ей стало страшно. Склонив голову, она потихоньку заплакала. Доре стало жалко маму. Она опять прижала её к себе и стала нежно и успокаивающе гладить по плечу. 'Пусть немножко поплачет, - подумала Дора, - выйдут первые слёзы, душе станет легче и она будет меньше страдать'. Так, обнявшись, они и просидели молча почти всю ночь, думая каждый о своём. Только на рассвете женщины забылись в какой-то полудрёме. * * * Рано утром их разбудил скрежет открываемой камерной двери и грубый, хриплый голос дежурного полицая: - Подъём! Двое заключённых,одетых в какое-то рваньё, с трудом держали за ручки большую кастрюлю: - Пани еврейки, чай подано, - издевательски произнёс полицай. Заключённые внесли в камеру посудину, заполненную чем-то закрашенной водой. Над кастрюлей поднимался лёгкий парок. Всем выдали по маленькому кусочку непропеченного хлеба и чуть тёплой бурды из бачка. Ида подошла к полицаю и тихонько спросила: - Пан полицай, первое, что я хочу вам сказать, это то, что мы ни в чём не виноваты. Нас привезли сегодня ночью, и мы не знаем, где туалет. - Дак вот же он, - загоготал полицай, показывая рукой на грязную брезентовую шторку в углу. - Звыняйте, еси шо не так. У нас люксов нету. А то - невиноваты. Не волнуйтесь, разберёмся. За шторкой стояла такая же кастрюля, в которой им принесли чай, только другого назначения. Женщины, переборов в себе отвращение и стыд, вынуждены были воспользоваться этой посудиной. Жидкость, которую им выдали как чай, даже близко его не напоминала. Это была просто тёплая вода коричневого цвета. Дай Бог, чтобы она была кипячёная. Пожевав вязкого полусырого хлеба, они запили его чуть тёплым чаем. Потихоньку начали осматриваться. Обитатели камеры зашевелились, приходя в себя после тяжёлой ночи, проведенной в непривычных условиях. Послышались детские голоса. Кто-то капризничал, кто-то хныкал, требуя чего-то от мамы или бабушки. Две девочки громко ссорились, отбирая друг у друга игрушку. Некоторые женщины разворачивали свои узелки, доставая какую-то скудную еду, чтобы покормить детей. Дора и мама поняли, что эти люди уже давно находятся здесь, и им даже приносят из дому передачи. Постепенно они познакомились с некоторыми соседками по камере. При более близком знакомстве они узнали, что почти все эти люди были арестованы по доносам соседей, которые посягали на их жильё, ценности или мебель. Некоторых схватили на улице. Были и такие, как они - о том, что они прячутся, донесли дворники. Мужское отделение находилось где-то рядом. Свиданий не разрешают. Слава Богу, хотя бы изредка разрешают передачи. Если у кого-то в городе есть друзья или хорошие знакомые, то они немного помогают. Что будет дальше - никто не знает. Все молча ожидают своей участи. Дела их ведёт какой-то следователь украинец. Отзывы о нём положительные. Он сочувствует арестованным евреям. Многим пытается помочь и даже денег не требует. Говорят, что он состоит в Организации Украинских Националистов. Когда в камере набирается много людей, их куда-то увозят. Слухи ходят разные. Одни предполагают, что везут на железнодорожную станцию Сырец и куда-то отправляют. Другие утверждают, что прямым ходом в Бабий Яр. А там участь у всех одна - расстрел. Глава 11. Дни в камере тянулись медленно. Каждый день, под конвоем полицаев, уводили по несколько человек.. Больше их никто никогда не видел. Взамен приводили новых. Дора с мамой перебрались на освободившиеся верхние нары и ютились там вдвоём. На дощатые полати были брошены какие-то матрацы, изношенные и спрессованные до толщины рубероида. От них исходил тяжёлый дух человеческих испражнений загноившихся ран. Наверное это остались ещё после тяжело раненых с госпиталей Гражданской войны. Зато теперь у женщин появилась хоть какая-то возможность поспать. Дора мужественно переносила все невзгоды камерной жизни. Мысли её постоянно были заняты одним - что с детьми? Почти двое суток она вообще не могла уснуть. Стоило только закрыть глаза и перед ней проносились видения: лица её детей, испуганный, затравленный взгляд мужа. За ночь ей удавалось поспать два-три часа. Остальное время она, просто, не могла сомкнуть глаз, боялась кошмаров. Ей всё казалось, что дети тоже арестованы и находятся где-то рядом. Иногда, проваливаясь в глубокое забытьё, она вдруг слышала требовательный плач проголодавшегося Семёнчика. Очнувшись, она поняла, что это плакал ребёнок у сидящей рядом на нарах женщины. Затем, мысли её опять перенеслись домой к своим. Она подумала о том, что Лизочка уже выросла из своего зимнего пальтишка и необходимо покупать новое. И Антоша тоже жаловался, что его ботинки жмут ножку и, вдобавок, протекают. Дворовой сапожник Мотл сказал, что ремонтирует последний раз. Уже не к чему было крепить подмётки. Наступила зима и мальчику необходимо покупать тёплую обувь. Да и Семёнчику не помешало бы что-то тёплое прикупить. Скоро, наверное уже станет на ножки и пойдёт. А во что обувать? Так, потихоньку делясь с мамой о семейных проблемах, они хоть немного отвлекались от своего трагического сотояния и им становилось легче. Дора вспомнила мужа. У неё перед глазами возникло его, измученное постоянным моральным напряжением и тяжёлым недугом, лицо. Обычно всегда поздней осенью у него особенно обострялась болезнь. Необходимо было тепло и усиленное питание. Да где такое теперь взять? Как он там сейчас справляется один с тремя детьми? Слава Богу, что рядом такая соседка, как бабушка Нина. Но на ней тоже ребёнок! Правда, в далёкой Ядловке живёт Володина мама - баба Настя. Её муж, Мина, Володин отчим, надёжный мужик, любит их детей. И самое главное, что о Володиных родителях мало кто знает. Да и живут они в такой глуши, что туда и добраться трудно, особенно, в распутицу. От них давно уже не было никаких известий. Всего месяц назад, Володя встретил на базаре земляка из Ядловки. Узнал от них все сельские новости. Родители живы и здоровы. В селе всё, относительно, спокойно. Для сохранения доходов от сельской местности, немцы даже колхозы начали восстанавливать. Пользуясь удобным случаем, Володя родителям гостинчик через земляков передал. Может быть, Володе, как-то удастся туда выехать с детьми и затаиться там на это трудное время? Мысль пришла ей в голову, как-то неожиданно. Это было как прозрение свыше. 'Как же я об этом раньше не подумала?' Господи! Да это же выход из положения! Дора, как и все молодые люди того времени, была далека от религии. Но тут она поверила в то, что сам Господь указал ей единственный путь спасения детей! Дора опустила голову, закрыла глаза и ... начала молиться. Собственно, это была и не молитва. Дора не знала ни одной молитвы. Она, просто, разговаривала с Ним, просила Его о помощи. Нет, не себе и не маме. Она просила Его дать ей малейшую возможность, хоть как-нибудь сообщить Володе о том, чтобы он вывез и спрятал детей у своих родителей. Их надо было спасти любой ценой! Ещё она просила Его, дать ей мужество выдержать эти предсмертные дни. И чудо свершилось. После того, как она обратилась к Богу, выговорила всю свою внутреннюю боль, Дора поверила, что Он обязательно поможет. На душе сразу стало легко и спокойно. Она почувствовала какую-то опору и уже была уверенна, что с её детьми ничего не случится. Она приобрела внутреннюю уверенность в том что дети будут спасены. Они уже были под надёжной защитой! Теперь женщина испытывала невероятное облегчение. Её уже не пугала камера и то, что ей придётся ещё пережить. Как ни странно, но нервы её уже отошли от постоянного напряжения. Наконец-то кончился весь этот кошмар униженного прятания в тряпках на антресолях. Постоянные вздрагивания от каждого стука или звонка в дверь. Закончилась эта страшная неопределённость, в ожидании неизвестности. Наконец-то закончился весь этот кошмар трусливого укрывательства, как преступники, которые вне закона и находятся в бегах. Теперь это уже осталась позади! Что будет с ними дальше - самому Богу только известно. Во всяком случае, они сами не могут ничего изменить. Они с мамой уже стояли у роковой черты, которую надо перейти с достоинством. Главное: дети, пока что, в относительной безопасности. О себе она уже не беспокоилась. Дора поймала себя на мысли, готова на всё, даже на самое страшное. Просто, скорее это бы уже закончилось. Она перешагнула порог страха и теперь её ничто не пугало. Глава 12. Гораздо сложнее было с мамой. Дора, как могла старалась поддержать больную маму. Для её пожилого возраста и слабого сердца пережить такое потрясение было очень сложно. Дора постоянно пыталась отвлечь маму от мыслей о предстоящем. Затевала разговоры о их жизни в Могилёв-Подольске, о знакомых и родственниках, о её прежней работе в театре, где она служила костюмершей. Старалась хоть чем-то отвлечь в благоприятную сторону мысли пожилой женщины с помощью воспоминаний о чём-то смешном, о местечковых 'знаменитостях' Могилёв-Подольска: - Мама, а ты помнишь Йоську-утильщика? Ну, он ещё ездил на пароконной бричке, но запряжена была только одна лошадь? Вторую он пропил, но всегда говорил, что цыгане украли. - А, это тот, который ездил по сёлам и покупал у населения всякий хлам: утиль, тряпки, кости. - Ну да, он. Только не покупал, а менял на что-нибудь. Мальчишкам давал папиросы-гвоздики. Те, кто был уже повзрослее брали у него папиросы 'Прибой'. А девушкам менял на тряпки бусы, колечки и всякую бижутерию. Они потом ходили по местечку и хвастались своими 'драгоценностями'. - Конечно, помню, - от этих воспоминаний мама перестала плакать, и даже лицо её порозовело, - я помню у него сама когда-то выменяла свою старую кофту на модные в то время духи 'Кармен'. Твоему папе они очень нравились. Люди говорили, что Йоська своим промыслом кормил всю свою многочисленную семью. Да и корм для лошадки был дармовой. Ночевал он всегда где-то за селом на лугу. Выпасывай лошадок - сколько влезет. Ещё и домой привозил свежую конюшину. И у хозяек всегда покупал продукты по-дешёвке. - Люди говорили, - сказала Дора, - что у него когда-то было две лошади. - Конечно, было две. Только вторую он не пропил, а позорно просрал. - Как это можно? - удивлённо спросила Дора, старательно избегая повторять мамино выражение. - Самым настоящим образом, в полном смысле этого слова. Однажды, после удачного парнуса он напился и остановился, как всегда, в поле переночевать. Его жена Рива на дух не переносила его сивушное дыхание. Одну лошадку, как специально, ту, которая получше, выпряг и пустил на пастись. А на вторую, которая похуже, уже не хватило терпежа. Видно, что-то съел или выпил. Бросил он ей оттавы и начал искать укромное местечко в небольшом кустарничке. А после этого, там же рядышком лёг полежать, чтобы не идти специально второй раз, вдруг опять понесёт. Ну, и на свою беду уснул пьяненький. Утром проснулся - нет лошади. Бегал туда-сюда - лошадку, как ветром сдуло. Кто-то его выследил да и прибрал выпряженную лошадку ту, которая получше. Видно, боялся, что Йоська быстро обернётся и не стал на вторую тратить время и выпрягать. Вот она и осталась. Он на ней и ездил на свой промысел. А ту, вторую, люди говорят, что видели , вроде, похожую у цыган. Так его и прозвали - Йоська-полулошадник. Дора аж задохнулась от смеха. Вспомнили Мотла, у которого во дворе была маленькая будочка, где он, несмотря на свой мальчишеский возраст (четырнадцать лет!), паял кастрюли, ремонтировал примусы и керогазы, чинил обувь. Вообще-то это приравнивалось к предпринимательской деятельности и было наказуемо. Но, мама Мотла работала (ну, конечно же, неофициально), проституткой в ресторане Шаи Каминского, и участкового обслуживала бесплатно. А тот за это закрывал глаза на парнус её сына. Тем более, что Мотл тоже никогда не забывал его поздравлять со всевозможными праздниками. Все были довольны. Вспомнили Яшика с первого этажа, которого родители заставляли пиликать на скрипке. Он её ненавидел. Гораздо лучше он овладел другим искусством: он умел попёрдывать по заказу. Получив 'заказ', он провозглашал: - Исполняется бой московских курантов! Затем поднимал ножку и оглашал колодезеобразный двор звуками, от которых интеллигентная музыкантша тётя Фира с первого этажа, затыкала уши: - Яша, я тебе заплачу, только не сбивайся с ритма. А мама кричала ему из окна: - Яшик, хватит уже пердеть. Иди играть уже. - Не хочу. - Иди домой, я сказала, онанист проклятый. Маму Яша не боялся: - Онанизм укрепляет организм! - бойко парировал он в ответ на весь двор. Но как только пацаны начинали кричать: - Яша, атас! Батя идёт! Его, как ветром здувало. Папа ещё и в подъезд не вошёл, а из комнаты через окно уже пищала скрипка. - Ты знаешь, Дорочка, Яша был очень талантливым. Он обладал ещё одним редким даромом. Когда он уже стал взрослим, его часто приглашали на свадьбы или торжества. Там, после хорошего застолья, он исполнял уникальный номер с помощью своих пердёжных способностей. Когда все гости уже были пьяными, он усаживал на стульях в кружок несколько человек, мужчин и женщин. Выбирал кого-нибудь и долго всматривался в его лицо, изучая его внешность. Затем имитировал его пердёж, выражая его характер. Это так соответствовало схожести внешности и характера, выбранного им персонажа, что гости падали от смеха. Такой номер он проделывал в узкой компании, но зарабатывал на этом очень приличные деньги. Накрывшись какой-то там одежонкой, мама и Дора тихо смеялись, опасаясь своим смехом побеспокоить соседок по камере. Но в камере, несмотря на гул от разговоров, всё было слышно. Во всяком случае, соседкам. Они всё слышали и даже попросили их рассказать им тоже, чего они смеются. * * * Наверное, так уж устроена жизнь, что рядом с горем ходит и смех. Жизнь не может состоять только из одного горя. - Что вы там спрятались и смеётесь? Расскажите и нам. А то сидим тут, как кроты. - Да, ничего особенного. Просто, мы с мамой вспоминаем всякие смешные истории из жизни нашего местечка. - Мы тоже хотим к вам. - Милости просим в наш дом, только уж, извините, угощать нечем. Когда-то бабушка Ида служила в областном передвижном театре костюмершой-парикмахером. Так сказать, соединяла две должности. Для передвижного театра иметь в штате и костюмершу и парикмахера, было накладно. Иногда ей даже приходилось подменять какую-нибудь актрису второго и третьего плана, которая по той или иной причине, не могла выйти на сцену. Там же служил и её, ныне покойный муж. Он был скрипачом. Своё выступление Ида начала с краткой и доступной для всех лекцией -рассказом, что же такое есть ТЕАТР? - Театр, даже самый маленький - это дом Мельпомены со своими порядками, уставом и обычаями. Случайные люди, не обладающие даром актёра, или равнодушными к театральной жизни, там долго не задерживаются. Зарплата маленькая, жизнь полукочевая. Не каждый может это выдержать. И если в душе нет актёрского дарования, который перевоплощает артиста даже в самой трагической для него ситуации, - Ида сделала особое ударение на эту фразу, - и он не может выйти на сцену, чтобы перевоплотиться, войти в образ своей роли и исполнить свой долг, то ему в театре, просто, делать нечего. Как правило, все служащие в театре, начиная от директора и кончая гардеробщицы - это бывшие актёры. Они сживались со сценой всю свою жизнь и никогда по своей воле не оставляли её. В свою очередь, театр тоже не бросал их на произвол судьбы. После ухода со сцены по разным причинам, они, как правило, продолжали служить в театре на каких-то вспомогательных работах. Обратите внимание, - бабушка Ида так вошла в свою роль лектора, что для усиления внимания слушателей, подняла палец вверх, - не работать,а служить, так как за такую мизерную оплату служат только для души. Например: - гардеробщик, билетёр, осветитель, костюмер, швейцар и т. п. Среди актёров даже существует такое выражение: 'Лишь в лёгком челноке искусства от скуки мира уплывёшь'. И я должна вам сказать, что это святая правда. К числу этих служителей принадлежала когда-то и ваша покорная слуга. Бабушка Ида знала множество всяких театральных историй. Рассказывая их, она непроизвольно входила в роль и перевоплощалась на глазах. Многое уже забылось, но кое-что ещё в памяти осталось. - С вашего разрешения, я вам расскажу несколько случаев из театральной жизни. - Конечно расскажите. Только так, чтобы и мы слышали, - раздались голоса из углов камеры. - А вы придвигайтесь к нам поближе. Несмотря на то, что бабушка Ида не была актрисой, а всего лишь костюмершей, по своей натуре это была врождённая артистка. Дома она отрывала такие сценки из спектаклей, причём ни разу не повторяясь в своём репертуаре, что соседи от смеха надрывались от смеха. И вот, сейчас, она вышла в своём рванье на середину камеры и случилось - Чудо! Она преобразилась. Она вышла на сцену. Это уже была не униженная своей национальностью пожилая женщина, с тремя внуками, с которыми палачи разлучили её навсегда. На ней уже не было старого рванья. Она была в сценическом платье (Ну, как же, в зале аншлаг!). На ногах туфли с медными, надраенными пряжками. Волосы украсила завивка. Ногти покрыты ярким лаком. Ноги в коленях выпрямились, исчезла боль в спине от жёсткого матраса, куда-то подевалась застарелая подагра, спинка прямая, исчез 'вопросительный знак', морщины на лице от переживаний последних дней, разгладились, исчезла аритмия, которой она страдала последние годы! Пульс бился ровно. Одна женщина, чудом сохранившая от шмона маленькое карманное зеркальце, навела на актрису маленький, еле заметный отблеск камерной лампочки и получился софит. Ида, входя в образ, начала медленно и выразительно своё выступление. Она играла того или другого персонажа каждым мускулом лица, каждым движением руки, давая возможность слушателям слиться с образами: - А начну я, пожалуй, с украинской классики. И это не случайно. Многие из вас знают оперу Гулак-Артемовского 'Запорожец за Дунаем'. Но не все знают, что это была самая первая украинская опера, созданная им в 1863 году и поставлена Мариинским театром оперы и балета в Санкт-Петербурге. Опера прошла с большим успехом. Сам маэстро исполнял роль удалого казака-подкаблучника Карася. К сожалению, маэстро уже нет в живых и мне предстоит выполнить его роль и роль его жены Дарьи в либретто этой оперы. Бабушка Ида не случайно выбрала эту оперу. В то время радиопередачи не слишком баловали людей своим разнообразием репертуара и эта опера часто транслировалась в эфире. Многие знали ее наизусть. В театре, где она служила со своим мужем, либретто тоже было в постоянном плане. Гастролировали они, в основном, по селам и выполняли на украинском языке, особенно вызвало успех у зрителей. На какую-то долю минуты Ида вошла в себя и затем вернулась к зрителям. Голос ее изменился, на лоб упал казацкий сельдь. Ида, входя в образ, начала медленно и отчетливо свое выступление. Она играла того или иного персонажа каждой мышцей лица, каждым движением руки, давая возможность слушателям слиться с образами. Роль Карася, как и положено, она начала выполнять низким басом. На смену ему появилась Дарья и вступила в свою роль. Благодаря тому, что Ида знала наизусть весь диалог и, к тому же, с таким мастерством исполнила их переделку, зрители сидели как зачарованные. Послышался смех. После окончания, вся камера откликнулась аплодисментами. - Если вы еще не устали, то я хотела бы рассказать вам несколько театральных историй. Получив согласие зрителей Ида еще больше зажглась от такого успеха и начала рассказывать театральные байки. Ида, входя в образ, начала медленно и отчетливо свое выступление: - Ну так вот, - начала бабушка Ида, - в театре, как правило, тексты, которые можно читать, актеры не учат наизусть, а просто считывают с листа. Идёт спектакль, я уже не помню какой, да это и не важно. По ходу действия на сцену вбегает гонец и передает королю в руки грамоту: - Ваше Величество, Вам письмо! Король разворачивает свиток и ... О, ужас, там нет текста (коллеги решили подшутить). Но короля играл опытный артист и,не теряя королевского достоинства, возвращая свиток гонцу, говорит: - Читай, гонец! Артист, исполняющий роль гонца, тоже не лыком шит. Он начал крутить грамоту влева-направо, даже загляну на обратную сторону. Затем возвращает письмо королю: - Неграмотен я, Ваше Величество! В камере, в этом адском месте страданий, наверное, впервые за всю её историю существования, раздался дружный смех и аплодисменты. Послышались просьбы: - Бабушка Ида, расскажите ещё что-нибудь, ну, пожалуйста! Ничего так не вдохновляет артиста, как аплодисменты. - Ну, хорошо, - согласилась она и начала говорить, подражая артистам: - В одном небольшом театре ставили 'Тараса Бульбу'. Если вы помните в тексте есть эпизод, где Тарас убивает своего сына Андрея, который ради прелестной польской крали предал отечество. Как это происходило в жизни мы себе представляем - Тарас Бульба достал пистоль, прицелился, крикнул свою знаменитую фразу: - Я тэбэ породил, я ж тэбэ и вбью! Нажал на курок, выстрел, выродок падает замертво. В театре всё по-другому. На дорогую бутафорию денег нет, поэтому поступают проще - на сцене берут деревянный макет пистоля, направляют на вражину, говорят нужную фразу, а за сценой сразу после "вбью" кто-нибудь палит из стартового пистолета. Обычно, этим кто-нибудь являлся штатный рабочий сцены, ну, там - подай-принеси-подвинь. Кстати, тоже из бывших актёров. Теперь сама история. На сцене действие приближается к вышеупомянутому акту пьесы. Бульба уже достал пистоль, прицелился, сказал что надо и машинально дёрнул руку вверх (имитируя отдачу). Но!!! Выстрел не прозвучал. Как выяснилось позже, "стрелок" как раз поминал предателя Андрея в кругу единомышленников и прекратить процесс потребления было невозможным! Тогда Бульба исполняет следующий финт - бросает пистоль и с криком "я тэбэ породив, я ж тэбэ и зарублю', хватается за саблю на боку. Но!!! Сабля тоже бутафорская, вырезанная вместе с ножнами из цельного куска дерева и, естественно, из ножен не вынимается. И тут в игру, допив свой стакан, вступает наш "стрелок" - рефлекс ему подсказал, что пить за упокой грешной души Андрия рановато (ведь выстрела-то не было), и он схватив стартовый пистолет, несётся за сцену и палит в тот момент, когда исстрадавшийся Тарас борется с саблей. Андрей, услышав выстрел, падает замертво. Тарас Бульба, опупевший от всего этого балагана, какое-то время смотрит на лежащее на сцене тело своего отпрыска, потом наверх, и произносит фразу, добившую зрителей: - Гарный був хлопец, жаль громом убило... . Вся камера покатывалась со смеха: - Бабушка Ида, расскажите ещё! Просим, ну, пожалуйста. - Я вам ещё расскажу случай - вошла в раж бабушка Ида, - из нашей обыденной местечковой жизни. Во дворе, напротив нашего дома, жила одна из многочисленных еврейских семей. Самого маленького, восьмилетнего Милю, родители решили выучить на большого пианиста. Бедного ребёнка заставляли играть гаммы по три-четыре часа в день. В их же семье жил мамин брат, дядя Мили, тридцатипятилетний балбес-холостяк Семён. В семье его все ругали за вольный образ жизни, (а, может быть и от зависти). А Сёма только похохатывал над ними, и жил своей жизнью, не пытаясь в ней что-либо изменить. Особенно донимали его сестра и её муж, (подпольный зубной врач) - папа и мама Мили. Они его иначе не называли, как Сэм-половой разбойник и даже начали отказывать ему давать деньги, мотивируя тем, что Семён, видите ли, оказывает дурное влияние на их сына. Это обидело Сэма, особенно последнее. Он решил отомстить семейке подпольного зубного врача. Надо сказать, что Сэм действительно пользовался большим авторитетом у маленького Мили. Он даже иногда давал ему покурить, чем тот очень гордился перед своими сверстниками. Папа и мама Мили не считаясь ни с какими затратами готовили Миле место в какую-то обалденно дорогую музыкальную школу аж в самой Одессе. Ну, ясное море, где же ещё готовят хороших музыкантов? Конечно же, в Одессе! На это были брошены все основные средства влияния. Однажды, после доверительной папироски Семён, так это, небрежно, между затяжками, спросил у Мили: - И охота тебе целый день бренчать на этом вонючем пианино, а потом ещё и поступать в эту школу для малохольных? Оно тебе надо? Последняя фраза прозвучала, как подсказка Миле на нужный ответ. - Не-а, не хочу. Это папа и мама хотят. Я хочу быть таким, как ты. - Похвально. Хочешь я тебя научу, что надо делать, чтобы тебя не приняли? - Да, хочу, научи. И Сэм постепенно начал осуществлять свой коварный замысел. В августе вся семья выехала в Одессу поступать в школу для 'малохольных'. Подошло время выступления Мили. За столом сидела солидная комиссия в лице двух преподавателей, местной музыкальной знаменитости из филармонии, одного выпускника-отличника и директора школы. Миля вышел на сцену в костюмчике, на который его папа целый месяц лечил левые зубы. Сев за пианино, он сыграл какую-то пьесу. Комиссия начала переглядываться между собой и многозначительно посматривали на ребёнка. Родители Мили сидели в первом ряду и папа от удовольствия крутил на животе пальцы. Чувству, что его дела неважные и могут принять в школу для 'малохольных', Миля решил выбросить 'козырного туза'. Он застенчиво, как николаевская целка, спросил у комиссии разрешения исполнить ещё кое-что: - Можно я спою вам песенку, это у меня получается даже лучше, чем ноты? Даже дядя Семён говорит, что я пою её лучше всех. Услышав имя 'Семён', родители Мили начали ощущать иголки в заднице. Им стало даже жарко. Получив одобрение комиссии, он встал со стульчика и вышел на середину сцены. Тут бабушка Ида приняла позу, сделала 'руки в боки' и спела, имитируя Милин голосок: - Оцен-поцен двадцать восэм и четыге тгидцать два. Комиссия была в ступоре. Родители в ужасе. А Семён в заднем ряду покатывался от смеха, наслаждаясь греховным чувством мести. Случай, расказаный бабушкой Идой, был не такой уже и смешной, но мимика и мастерство исполнительницы вызвали аплодисменты всей камеры. Женщины, прибитые горем, забыли на какой-то миг о своих страданиях, смеялись сквозь слёзы. Они аплодировали старой женщине-еврейке, которая, невзирая на свой почтённый возраст, больное сердце, застарелую подагру и трагическое моральное состояние, нашла в себе силы для того, чтобы поднять дух таких же смертников, как и она сама. Выждав, когда смех и аплодисменты сокамерниц, утихнут, Ида подняла руку, будто бы говоря, что сейчас она подошла к самому волнующему моменту в своем выступлении, продолжила: - Прошло много лет. Миля, несмотря на потуги коварного Семена, таки стал музыкантом и добился в своем мастерстве больших высот. А в 1936 году стал лучшим пианистом на Международном конкурсе в Брюсселе. Теперь это имя известно всем. Это наш земляк - Эмиль Гилельс! Камеру поглотили овации. Дора тоже не отстала от мамы. Имитируя руками и пальцами движения пианиста, она 'сыграла' на столе, подпевая 'Тум балалайка'. Буквально с первой же строчки знакомая всем с детства песенка была подхвачена. Затем все дружно подхватили 'Бублички', на идыш 'Бай мир бист ду шейн'. Пела вся камера. Теперь почти у всех женщин из глаз текли слёзы. Это были слёзы о прошедшем прекрасном. Это были слёзы радости, очнувшихся от страха слабых еврейских женщин, почувствовавших снова, вернувшуюся к ним гордость и внутреннюю силу. Это были слёзы СИЛЬНЫХ, которые плачут не от боли и горя, а от гордости за себя. От всей души узницы благодарили Дору и Иду за близкие их сердцу песни. Весёлый смех и пение обречённых на смерть. Теперь у них исчез страх из души! Это ли не победа, приговорённых на уничтожение, над палачами?! Глава 13. У Доры прибавилась ещё одна тревога, - ей приходилось каждый день, прячась за маму под пальто, сцеживать молоко. Она боялась, как бы кто-то из полицаев не заметил этого. Иначе сразу же попала бы под подозрение, что у неё остался ребёнок. Поначалу Дора пряталась и от соседей по камере, но оказалось, что скрыть это невозможно. Пятна на платья предательски выдавали её. Камера была забита женщинами, многие были с детьми. Ей приходилось в жаркой и душной камере сидеть в пальто. Зарешечённое маленькое окошко-амбразура еле пропускало воздух. Ежедневно камера пополнялась новыми арестованными. Полицаи грубо, с пошлыми прибаутками, заталкивали их, и они испуганно жались к стенке, привыкая к тусклому освещению. Сидящие на полу женщины, как могли, теснились, уступая новым хоть какое-то место, пытаясь помочь несчастным преодолеть первый страх. Одну из них, совсем молоденькую маму с двухлетним ребёнком, Ида и Дора приютили у себя на нарах. Теперь они могли спать там только по очереди. Молодую маму звали Циля. Она рассказала, что её муж с первых дней мобилизации на фронте. Вначале, как только немцы издали приказ о явке всех еврее на сборный пункт, вся семья Цыли, как и все, начали собираться для отправки. Уже были сложены все вещи. Договорились со знакомыми, чтобы они присматривали за комнатой. Их сосед Игорь, бывший одноклассник Цили и близкий друг её мужа, не был мобилизован в армию. Ещё за три месяца до оккупации Киева фашистами, его арестовало НКВД из-за какой-то мелочи. Ляпнул что-то по поводу правительства. На него тут же донесли, а утром забрали прямо с военкомата. С тех пор он находился под следствием в тюрьме. Тогда таких было очень много. Когда Киев заняли фашистские войска, тюремная охрана разбежалась и заключённые вырвались на свободу. Многие, особенно уголовники пошли добровольно служить в полицию, надеясь отомстить коммунистам. Остальные, не имея никаких документов, слонялись по городу. Постепенно их вылавливали и мобилизовали в полицию как пострадавших от произвола советской власти. Кто не соглашался, тех отправляли в Сырецкий лагерь. Игорь согласился служить в полиции, рассчитывая, при первой же возможности завладеть оружием и сбежать. Но об этом догадывались и те, кто его туда принял. Его долго проверяли и не давали оружия. Они старались его подвязать кровью и таким образом лишить его этой возможности. А пока что его держали в конвойной роте под строжайшем надзором. Узнав, что Циля и её родители уже собрались и в назначенный срок намерены идти на сборный пункт, он пробрался к ним под прикрытием темноты и пытался объяснить, что их там ожидает, если они туда придут. Родители Цили не поверили ему. Они знали о том, что Игорь служит в полиции и боялись провокации. Циля знала Игоря много лет и верила ему. Вдобавок, слухи о расстрелах евреев в Бабьем Яру уже начали просачиваться среди населения и поползли городу. В семье возникло разногласие. В конце концов решили так - родители идут на сборный пункт, а Цилю с ребёнком на какое-то время Игорь спрячет. Время исчислялось уже на минуты. Никакие уговоры Игоря не помогали. Выбора не было. Ради жизни ребёнка Циля простилась с родителями и послушалась Игоря. В тот же вечер Игорь увёл её с ребёнком и поселил в комнате своих знакомых на окраине города, которая пустовала после их эвакуации. С тех пор Циля совсем не знает, что произошло с её родителями. Долго скрываться ей не пришлось. Ребёнку было необходимо молоко. Обычно всегда продукты им приносил Игорь. А тут, как на беду, его отправили на неделю на заготовку торфа. Прячась от всех, она вышла из дома и проходными дворами пробралась на базар, чтобы поменять кое-какие вещи на продукты. Там её кто-то узнал и выследил. Под утро следующего дня за ней пришли. В полиции её постоянно спрашивали, как она попала в пустующую комнату, кто её там прятал и кто снабжал их продуктами? Циля была в отчаянии. Дали ей один день на обдумывание. Дора с мамой, как могли, уговаривали её не выдавать Игоря: - Послушай, доченька, - уговаривала её Ида, - твой Игорь настоящий друг. Он совершил мужественный поступок. Будучи полицаем, хотя и не по своей воле, он пытался спасти вашу семью от гибели. Циля, закрыв руками лицо, плакала. - Если ты сдашь Игоря, то этим ничего не изменишь. Погибнете все, - твёрдо сказала Дора. - Но, если ты будешь настаивать на том, что ты случайно попала в открытую квартиру. Допустим, был дождь, и ты с ребёнком случайно оказалась рядом с этой квартирой. Дверь была открыта и ты зашла туда, чтобы спрятаться от дождя, переодеть ребёнка, в конце концов. Ответить за это придётся, но зато Игорь будет жив и кто знает, скольких людей он сможет ещё спасти. На всех последующих допросах Циля только это и утверждала. Что с ней случилось дальше, выдала она Игоря или мужественно погибла, уже никто не знает. Будем верить в то, что добро порождает добро. Глава 14 . Володя ходил в Полицейскую управу каждый день, хлопотал об освобождении женщин, пытался передать хоть какие-то продукты. Продукты принимали, но свидания не разрешали по той причине что они якобы, находятся под следствием. Володя возмущался, что это за следствие? Какое преступление могли совершить несчастные женщины, одна из которых уже в пожилом возрасте? В какой-то момент ему даже показалось, что полицаи сочувствуют ему. В ответах дежурного Полицейской управы и по его глазам, которые он отводил в сторону, чувствовалась неискренность, недосказанность. Видно, не мог он говорить всё, как есть. Такое подозрительное поведение дежурного ещё больше настораживало Володю. Через неделю он встретил своего старого знакомого и поделился с ним своим горем. Тот обещал помочь. На следующий же день он подсказал Володе, чтобы тот связался со следователем Иванченко. Он, якобы, был членом Организации Украинских Националистов, сочувствовал евреям и вообще старался как-то помочь людям. В тот же день Володя попытался использовать эту возможность. Всё-таки муж - украинец, а немцы вначале поддерживали украинское национальное движение. Утром он пришёл в управу и попытался попасть к этому следователю, но оказалось, что его уже нет: - по доносу предателя его деятельность раскрыли. Ночью он был арестован. Дела всех подследственных и арестованных, которые он вёл, также забрали. А арестованных перевели в гестапо - тайную политическую полицию. Теперь ими будут заниматься гестаповцы. По городу ходили слухи, что из гестапо живыми не возвращаются. Оттуда выходят только предатели, повязанные кровью. Слабенькая искра надежды на освобождение женщин, хотя бы по причине тяжелой болезни мужа-украинца начинала угасать. * * * Спустя неделю в камеру вошёл в сопровождении переводчика офицер гестапо. Всем было объявлено, что их переводят в другое место. Куда, он не сказал. От двери камеры до выхода их уже ожидали выстроившиеся в две шеренги вдоль стен охранники с собаками. Испуганных женщин и детей гнали по узкому проходу между ними и загружали в крытые грузовики. Натасканные на заключённых собаки рвались из поводов, нагоняя ужас на несчастных людей. Многим достались укусы разъяренных животных. Поездка в крытом грузовике, забитом полностью женщинами и детьми, продолжалась недолго. По её длительности Дора поняла, что их привезли в дом, о котором уже давно ходила среди людей дурная слава. Этот дом ранее принадлежал Управлению Народного Комиссариата Внутренних Дел, НКВД. Когда-то, начиная с тридцатых годов, под руководством вождей Ленина-Ульянова и Сталина-Джугашвили которые отдавали приказы своим верным псам Дзержинскому, Урицкому, Мехлису Ягоде, Ежову, а те уже рассылали свои кровавые директивы по республиканским НКВД об арестах и расстрелах своих же граждан. В результате проводимых репрессивных мер погибло столько людей, что даже на сегодняшний день цифра колеблется между несколькими миллионами человек. Точной цифры так никто и не знает. Теперь в этом здании с успехом хозяйничало гестапо. Здание находилось на улице Короленко 33, совсем рядышком с домом, где раньше жыли Дорочка с Володей. Надо было только пройти по улице Ирининской и спуститься вниз по лестнице. Но, близок локоток. Сыто урча мощным мотором, машина остановилась перед воротами. По какому-то сигналу ворота распахнулись. Как только машина проехала через них, внешние ворота закрылись и сразу же открылись внутренние створки. Во внутреннем, тесном дворике всех вытолкали из кузова и погнали через живой коридор, стоящих вдоль стен гестаповцев с собаками. Опять повторилась анкетная проверка, обыск. Через некоторое время Дору вызвали для уточнения, как ей сказали, анкетных данных. Конвоир завёл её в кабинет. Возле окна стоял молодой, стройный мужчина в форме офицера гестапо. Свет из окна падал на него, и Дора успела рассмотреть его красивое холёное лицо, на котором была гримаса равнодушия и презрения. К её удивлению, он обратился к ней на сносном русском языке. Видно, прошёл хорошую подготовку для работы с будущими русскими арестованными, а может быть когда-то учился в Москве: - Надеюсь, вам понятно, что вы арестованы и находитесь в следственном изоляторе гестапо? - спросил он Дору, не представившись, и даже не предложив ей сесть. От постоянного недоедания, нервного напряжения и усталости у женщины всё плыло перед глазами. Она прилагала максимум усилий, чтобы удержаться на ногах. - То, что вы нас тут удерживаете - это произвол. Я не понимаю, за что нас с мамой арестовали. Нам никто не предъявлял никакого обвинения. - Ах, вы только подумайте, - насмешливо сказал он. - Сколько вы заплатили следователю Иванченко за обещание освободить вас? Дора была удивлена его вопросом, но виду не подала. 'Это он, наверное, интересуется тем следователем из полиции ОУН-овцем, о котором ей рассказывали в камере. Значит, его раскрыли, и поэтому нас всех перевели из полиции в гестапо', - подумала она. - Я не знаю никакого Иванченка. Меня и мою маму на допрос ни разу не вызывали. За всё время нас даже из камеры не выводили, - еле выдавила она. - Ну, это мы ещё всё выясним, - угрожающее произнёс он. - Думаю, что для вас будет лучше, если вы сами сознаетесь. - Выясняйте. Мы с мамой ни в чём не виноваты. Всё-таки, объясните мне, за что нас арестовали? - Ах, не понимаешь? Когда был развешан приказ о явке всех евреев на сборный пункт? А сегодня какое число? Это вам не Советы. У нас приказы принято выполнять. 'Где-то я уже слышала эту фразу,' - подумала Дора. И вспомнила: точно так говорил полицай, который их арестовывал. ' - Выродки с одного гнезда'. Что-то написав в протоколе её допроса, даже не дав ей прочитать его и расписаться, он вызвал конвоира и сквозь зубы сказал ему: - Увести, - и добавил, - к остальным. Последние два слова прозвучали зловеще, как приговор. Дора стояла, низко опустив голову. Она поняла, что возражать и требовать чего-либо было бесполезно. Глава 15. Какое бы не было время, мирное или военное, а человеку необходимо работать. Жизнь есть жизнь. В конце-концов, надо кормить и одевать и себя и семью. Ещё до начала войны Володя работал в фотоателье артели инвалидов художником-ретушёром. В числе многих приказов, изданных оккупационной властью был приказ о возобновлении работы предприятий города. Володя вернулся назад в фотоателье и продолжил свою работу. Всё-таки она давала ему возможность хотя бы как-то сводить концы с концами. Дети растут, обносились. Нужна тёплая одежонка и обувь на зиму. Запасы продуктов, которые ещё остались с довоенного времени, опустошились. Необходимо было в изоляторе поддерживать едой жену и тёщу, снабжать передачами. О себе, о своём туберкулёзе он уже и не думал. Питался как попало. О калорийности еды и говорить нечего. Было не до лечения. Детей бы накормить. Семёнчику необходимо молоко. Старшим мясо. Растут. На базаре цены заоблачные. Всё более-менее ценное, что было в доме до войны, уже продано или выменяно на продукты. А жить как-то надо. Спасала работа. Его профессия, фотограф, позволяла хоть немного залатывать финансовые дыры. Но за это приходилось очень много работать, а здоровье ослабевало. Да и моральная подавленность не способствовала оздоровлению. Серое, мрачное здание гестапо находилось на углу улиц Ирининской и Короленко, почти в ста метров от их дома. Завтра же утром, перед работой, Володя решил зайти в гестапо попросить свидание с женой и передать продукты. К отделению пункта приёма передач стояла длинная очередь. Несмотря на то, что он был тепло одет, мороз начал пробирать. Наконец-то очередь продвинулась и он попал в вестибюль. Тут уже было значительно теплее. Сразу за дверью в вестибюле за столом сидел пожилой дежурный в чёрной, устрашающей форме. Он осматривал внимательным взглядом каждого, кто входил в помещение. Тех, кто вызывал у него подозрение, он привычно обыскивал. У Володи, кроме сумки с продуктами, через плечо висел кофр с фотоаппаратом, который он взял с собой, чтобы сразу идти на работу в фото ателье. Фото19. Один из расстрельной команды роется в вещах расстрелянных. Фотоаппарат, а также другие посторонние предметы, следовало оставлять на вахте у дежурного. Когда Володя протянул ему кофр, тот его раскрыл, вынул фотоаппарат и радостно заулыбался. Тех знаний немецкого языка, которые Володя получил в институте, да и на работе приходилось общаться с немцами, было вполне достаточным, чтобы понять почему так улыбаясь, говорил ему гестаповец. Оказалось, что сам он родом из города Ветцлар, где находится этот оптический завод, выпускающий фотоаппараты 'Лейка'. Он объяснил Володе, что до войны работал на этом заводе очень много лет. От умиления он закатил глаза и прижал 'Лейку' к груди, как что-то родное. Видно давно уже не был дома и соскучился за семьёй и за мирной работой. Хотел даже сфотографироваться, но видно вспомнил, где он находится. Пообещал Володе в ближайшее время зайти к нему в фотографию и сделать пару снимков, чтобы выслать домой. Оставив у дежурного передачу, Володя направился на работу. Глава 16. Конвоир сопроводил Дору в ту же камеру, откуда её вызывали на допрос. Мама сразу же бросилась к ней: - Что там было, Дорочка? Что они у тебя спрашивали? - Они интересовались следователем Иванченко, о котором нам рассказывали женщины в камере. - А что они хотели о нём знать? - Я так думаю, за то, что он помогал евреям, его и арестовало гестапо. Поэтому нас всех сюда перевезли. Теперь уже они будут нами заниматься. - Дорочка, всё, что не делается - делается к лучшему. Здесь даже камера получше чем в полиции. Немцы, всё же я уверена в этом, культурная нация и они скоро во всём разберутся. Надо только немного потерпеть. Дора посмотрела на неё долгим взглядом и подумала 'Я не буду ей больше ни о чём рассказывать. Пусть она останется при своих розовых мыслях. Видно, всё, о чём говорила бабушка Нина про Бабий Яр, для неё было слишком неправдоподобным'. Через некоторое время всем, кто находился в камере, сделали перекличку и разбили на несколько групп. Каждую группу, в сопровождении конвоиров, повели по длинному коридору. Затем через узкий проход начали спускаться по крутым ступенькам в подвал. Каждая ступенька отдавалась в их сердцах ноющей болью. 'Вот так, - подумала Дора, - наверное, грешники после смерти спускаются в ад'. Бесшумно открылась, тщательно смазанная на петлях дверь. За ней оказался вход в длинный коридор, тускло освещённый редкими лампочками. В нос ударил запах застоявшегося смрада, гнили и сырости. В начале коридора в маленькой комнатке за конторкой сидел дежурный надзиратель с потухшими глазами. Он посмотрел на женщин мутным взглядом дохлой рыбы, как на пустое место. О чём-то тихо переговорил с конвоиром. Затем снял ключи с конторки и повёл Дору с мамой в конец коридора. Слева и справа вдоль него были металлические двери. Много дверей. Они были закрыты на засовы, на которых висели замки громадных размеров. За каждой дверью, за каждым замком были люди. Их присутствие ощущалось даже сквозь стены. Возле одной из камер он остановился, посмотрел в глазок и открыл ключом тяжёлую дверь. 'А вот и сам ад', - успела подумать Дора и перешагнула через высокий порог. Камера, куда их поместили, почти ничем не отличалась от предыдущей, за исключением того, что тут не было туалетной кастрюли. Туалет находился в конце коридора, и заключённых туда выводили два раза в день. Целый день они пробыли в камере одни, и их никто не беспокоил. Через кормушку передали передачу от Володи. 'Значит, - подумала Дора, - он уже знает, где мы находимся'. Утром следующего дня, Дору опять вызвали на допрос. Следователь тот же, что и в первый раз. Он усадил её на стул против ярко горящей лампы. Опять посыпались всё те же вопросы про следователя Иванченко и связь Доры с ним. Затем встал, подошёл к ней и при свете лампы начал внимательно рассматривать пятна на её платье. Убедившись в достоверности своёго предположения, он спросил: - Почему вы не сообщили нам о том, что кормите ребёнка грудью? От страха кровь хлынула ей в лицо. 'Теперь уже всё кончено. Он знает про ребёнка. Кто-то всё-таки донёс'. Дора спокойно ответила: - Вы меня не спрашивали об этом. Вы меня спрашивали о каком-то следователе. - Верно. Но зато теперь я убедился, что вы и ваша мама не имеете к этому никакого отношения. - Если мы не виноваты, то значит можем идти домой? - наивно спросила Дора. - Возможно, - сказал он, - но нам необходимо выполнить кое-какие формальности без которых не обходится ни один бюрократ, - пошутил он. - Вначале вас отведут домой, - с наигранной бодростью сказал он, - и вы покормите ребёнка. Это же бесчеловечно лишать его материнского молока, - возмутился он. А за это время я распутаю все бюрократические препоны и вы с мамой можете быть свободными. Только я вас предупреждаю - дома не ведите никаких разговоров, иначе ваш ребёнок останется без материнского молока. Следователь вызвал двух конвоиров, что-то написал на бумаге и велел им проводить Дору домой, не заводя в камеру. Услышав о том, что её отведут домой, у неё от радости затрепетало сердце. 'Неужели мне так повезёт и я увижу детей?' Но потом такая 'сердечность' гестаповца показалась ей очень подозрительной. До её сознания дошла фраза гестаповца, чтобы 'она ни с кем не разговаривала', и это её насторожило. 'Дура, нашла кому поверить, - подумала она. Он просто пытается выяснить, есть ли там дети, или мы их спрятали. Положение безвыходное. Детей спасти уже невозможно. Получается, что она сама выводит гестаповцев на своих детей'. Но, где-то в душе, радость от того, что она побывает дома, увидится с детьми и Володей отвлекла её от чёрной мысли. А самое главное, что она, может быть, сумеет, как-то сообщить Володе, чтобы он вывез детей. Мысленно она попросила Бога, чтобы Он дал ей такую возможность. А может даже их освободят? Ведь он сам сказал. Глупости! Как только я могла это даже предположить? Ведь не за следователя же Иванченко нас арестовали. Остаётся только одно - надо каким-то образом, сообщить Володе, о том, как спасти детей!' Это была единственная возможность. Глава 17. Возвратясь домой, Володя решил на следующий день, рано утром, с Лизочкой и Антошей пойти в гестапо и попытаться получить свидание с женой. Детей он взял с собой в надежде, что им разрешат свидание с мамой и бабушкой. Но опять, передачу приняли, а свидание не разрешили. Володя начал возмущаться и требовать свидания, но дежурный офицер смерил его презрительным взглядом и пригрозил арестом. В вестибюле, на выходе из здания гестапо был тот же пожилой дежурный. Он запомнил Володю. А может быть и не его, а фотоаппарат, изготовленный на родном заводе. Володя получил свой кофр и собрался уже уходить. Дежурный жестом подозвал его к себе. Придвинулся к Володе вплотную и прошептал ему на ухо, показывая пальце на детей: - Ты должен сегодня же вывезти или спрятать их, иначе потом уже будет поздно. Завтра за ними приедут к тебе домой и увезут. После этого ты их больше не увидишь. Это страшное сообщение дежурного потрясло Володю и его лоб покрылся испариной. Действительно, как он сразу не подумал о том, что дети, рождённые еврейкой, по еврейскому закону Галаха тоже являются евреями и также подлежат уничтожению? Дежурный, строго глядя ему в глаза, повторил: - Сегодня же вывези детей и спрячь, иначе у них не будет завтра! Что побудило этого человека пойти на такой шаг? Ведь он служил в гестапо, а туда сердобольные не попадали. Может быть, как солидарность с фотографом который пользуется изделием его завода на котором он много лет отработал? Может быть, он сам был многодетным и вспомнил свою семью, детей, довоенные годы? А может быть, зная о зверствах, которые чинили его сослуживцы в Бабьем Яру, совесть замучала? Всё-таки он уже не молодой и скоро придётся перед Страшным Судом за всё ответить? Этого мы уже никогда не узнаем. Можно только просить Бога о прощении ему грехов. * * * Утром бабушка Нина проводила Володю с Лизочкой и Антошей нести маме и бабушке передачу. - Тётя Нина, мы отнесём передачу, а потом я возьму детей к себе на работу: Пусть хоть немного погуляют. - Хорошо, только во время приходите обедать. - Я думаю, что сегодня много работы не будет и часа через два, мы будем дома. Проводив их до двери, она приготовила завтрак покормила Колю и Семёнчика. Затем уложила Семёнчика в кроватку. Коля поигрался со своими машинками и уснул. Бабушка Нина решила заняться мелкой постирушкой. Через час в дверь квартиры раздался требовательный звонок: - Опять Володька что-то забыл. Нема совсем у человека головы, - проворчала она беззлобно. Звонок повторился: - Да иду, уже иду. Никогда не возьмёшь всё сразу. Всегда что-то забываешь. Она вытерла руки об передник и открыла дверь. На лестничной площадке стояли два здоровенных гестаповца в чёрных кожаных плащах, а между ними, как тоненькая берёзка Дорочка. Её руки были грубо закованы в наручники, как у матёрой уголовницы. Она стояла, опустив голову и слёзы текли по её бледным, впалым щекам. И не от страха перед побегом заковали они её в оковы, а для того, чтобы ещё больше унизить, придавить, чтобы она уже полностью перестала чувствовать себя человеком. Оказалось, гестаповцы привели её покормить грудного Семёнчика. Сжалились!? Как бы не так. Они вошли в комнату и жестами объяснили, что Дора должна покормить ребёнка. Строго запретили разговаривать друг с другом. В комнате, не раздеваясь, один из них расположился возле окна, усевшись на подоконник. Наверное, опасался, что несчастная женщина прямо в наручниках прыгнет через окно. Второй, расстегнув плащ, чтобы было удобнее, в случае чего выхватить пистолет, стоял, облокотившись на косяк двери. Ещё раз объяснили, - не разговаривать друг с другом. Дора не могла даже спросить об остальных детях. Бабушка Нина, схитрила, и под видом того, что хочет принести табуретку для конвоира, расположившегося возле двери, метнулась на кухню. У неё там что-то грохнулось на пол и оттуда, вроде как бы ругаясь, она проворчала: - Володька, паразит, понаставлял тут под ноги чёртовы кастрюли, а сам с детьми понёсли вам передачу. Не волнуйся, с детьми всё хорошо. А я тут, как дура должна всё убирать после него. Дети носятся по квартире, как угорелые. А чего бы им не носиться? Папа, видишь, как балует их? И пальтишки и ботиночки им понакупал. Понакармливали их. Вот они и носятся, как чумные. Затем занесла табуретку, вытерла её тряпкой и поставила охраннику: - Садись, Ирод. Дора хорошо поняла новости, которые баба Нина сказала ей 'закодировано'. 'Ну и, слава Богу', - подумала она. В ответ Дора тихо произнесла только четыре слова, которые для неё были важнее жизни. Это были те слова, которые Господь дал ей возможность произнести для спасения детей. - Передайте Володе, - дети, Ядловка. Сегодня же! Даже в ванную, чтобы помыть руки, Дору сопровождал гестаповец. Правда, освободил от наручников. Дора мыла руки, а бабушка Нина протянула ей полотенце. Дора, глядя ей в глаза ещё раз произнесла: - Скажите Володе, - с детьми, Ядловка. Сегодня! Вымыв руки, Дора подняла Семёнчика из кроватки и начала его кормить грудью. Затем выждала момент, когда охранники о чём-то между собой заговорили, начала тихо и нежно напевать колыбельную песенку так, чтобы было слышно и понятно только бабушке Нине: - Сегодня мой зайчик, такой холосый, обязательно с папочкой, братиком и сестричкой поедет в Ядловку к бабушке Насте и деду Мине. Там свежий воздух, не пахнет порохом, нет плохих дядей. Вам втроём не будет скучно. Будете играть в прятки. Запрячетесь от всех далеко-далеко, и никто вас не найдёт никогда. Правда, мой такой холосый, мой маленький? Конвоир возле окна что-то заподозрил, а потом увидел, что бабушка Нина несёт и ему тоже табуретку, пробормотал что-то себе под нос и расположился на ней, вытянув ноги. Верзила, сидевший возле двери, вытащил сигареты, чтобы закурить. Нервы бабушки Нины были напряжены до предела, и она не выдержала, - набросилась на него с кулаками, как наседка, защищающая свой выводок: - А ну, чортяка проклятый, выбрось свою вонючую цигарку. Посмотри, паразит, - она показала рукой в верхний угол, - вона на покути святые иконы стоят. Даже Микитка здеся никогда свой табачище не нюхал, теперь писем не пишут ни он ни сын, ни невестка. Всё им некогда! Ты гляди, - сказала она повернувшись к конвоиру, показывая пальцем на Дору, - матерь кормит несмышлёныша. Сегодня же дети уедут, в Ядловку, - скороговоркой сказала она Доре. - А у тебя, паразита, нету ни стыда, ни совести!. Убери свои ноги с прохода. Расселся тут, что в собственном доме в Германии, пройти даже нельзя. Чего глаза вылупил? Цицек не видел, чи шо? - О я, я. Германия хорошо! Потом что-то проворчал недовольно, но убрал ноги, а сигареты спрятал обратно в карман плаща. После такого нервного напряжения Дора почувствовала, что основная её задача выполнена - всё сообщила! Нервы её не выдержали и она расплакалась. Её слёзы текли по лицу и капали Семёнчику на щёчку. Она покормила ребёнка, затем поцеловала его. Семёнчик довольно засопел носиком, облизываясь и причмокивая. Затем начал играть, хватая ручками Дору за очки. Наигравшись, уморился и, обволакиваемый знакомым, ни с чем несравнимым запахом мамы, сделал 'потягуси' и уснул у неё на руках. Дора перепеленала его, уже спящего, и уложила в кроватку. Если бы он только мог знать, что уже никогда и ничего вкуснее маминого молока в своей жизни ему не придётся попробовать. И никогда не будет он так сладко и спокойно засыпать! Конвоиры уже нетерпеливо посматривать на часы и начали поторапливать Дору. Бабушка Нина успела сунуть ей в карман несколько варёных картофелин, солёный огурец и два варёных яйца. Гестаповец снова одел на неё наручники, и они повели её на выход. Дора повернула лицо и в последний раз посмотрела глазами полными слёз на своего младшенького сына. А тот, накормленный, спал, забросив ручки за голову. 'Не обижайте сирот и вдов. Все сироты и вдовы дети мои'. (Евангелие от Матфея) * * * Вернувшись в камеру, Дора рассказала удивлённой маме о том, что ей повезло побывать дома и даже покормить Семёнчика. Правда, Володю дома не застала. Он с Лизой и Антошей понёс для них передачу. Покопавшись в одежде, она достала из потайного кармана гостинчик от бабушки Нины. Только хотели его развернуть и дать маме поесть, как их прервал шум открываемого окошка в двери, как его называли - кормушки. Надзиратель прочитал их фамилию по бумажке и просунул через окошко передачу. Полакомившись ещё тёплой, домашней картошкой с солёной килькой, яйцами и солёными огурчиками, они ещё долго просидели за маленьким столиком довольные (койки на день подвязывались к стене), обсуждая домашние дела: - Вот видишь, - сказала мама, - я тебе говорила, что здесь будет лучше, чем в полиции, и нас скоро или выпустят, или отправят в Германию. Для того, чтобы разобраться в нашей ситуации, необходимо время. Дора не стала ей возражать, всё равно - это было бесполезно. Наступил вечер. Правда, в камере было трудно определить время суток. Свет горел постоянно и днём и ночью. Просто, разрешили опустить койки. Дора с мамой упокоенные и довольные хорошим, сравнительно, днём, улеглись спать. Дора ещё находилась под впечатлением короткого пребывания дома и ей совсем не хотелось возражать маме. Она решила не рассказывать ей, как передала через бабушку Нину о том, чтобы Володя срочно вывез детей из Киева. Маму могли тоже вызвать на допрос. Под нажимом следователя она могла всё рассказать. 'Лучше пусть ничего об этом не знает. А потом, будет время, я ей расскажу', - подумала она. Легла на узкую койку, подложила руку, как в детстве, под щеку. Руки до сих пор ещё сохранили детский запах Семёнчика. Дора закрыла глаза и ещё успела подумать о том, что появился шанс на спасение детей. Впервые за всё время, она спала глубоким и спокойным сном. Глава 18. Следующий день прошёл относительно спокойно. Во второй половине дня, в камеру вошли два конвоира и велели Доре и Иде собираться на выход с вещами. Опять завели в то же помещение, куда привезли из Полицейской управы. Там они встретили своих бывших сокамерниц. Собралось около пятидесяти женщин, многие были с детьми. Никто из них не выказывал никакого волнения. Перевозка в другое место стала уже привычной. Почти все были уверены, что теперь их повезут на станцию Сырец для отправки в другое место. Однако настораживало, что личные вещи приказали оставить на скамье и налегке загружаться в машину. Вещи пообещали доставить к месту назначения позже. Вначале все усаживались на оцинкованный пол кузова. Дора с мамой сидели рядышком, прижавшись друг к другу: - Дорочка, - тихо сказала Ида. - Вчера я просидела, почти, целый день в камере одна. Я много чего передумала. Когда ты вернулась назад, я увидела, какое счастье написано было на твоём лице. И я хочу тебе это сказать, -ты даже не представляешь себе, какая ты счастливица. Дора вопросительно взглянула на неё. - Да, Дора. Я могу повторить тебе ещё раз, - и не дожидаясь от неё ответа тихо произнесла, - Бог дал тебе радость увидеть перед смертью своего самого младшенького ребёночка и даже покормить его. Не каждому это дано. И, не дожидаясь от неё возражений, добавила, - я тоже счастливая. Мне Бог дал счастье умереть на руках моей единственной дочери. Дора не шутку испугалась: - Мамулечка, что ты такое говоришь? Какая смерть? Ты же видишь, - нас повезут на станцию, для отправки в Германию? Ты же сама мне об этом постоянно говорила, а я тебе ещё и не верила! Теперь я и сама вижу, что я ошибалась. Мы там устроимся, а потом, когда всё это закончится, будем опять жить все вместе. - Нет, Дора, твёрдо сказала Ида. - Уже меньше чем через час мы будем с тобой вместе НАВСЕГДА. - Мамочка, - в отчаянии произнесла шёпотом Дора, - ты так верила, что нас увезут в Германию, что немцы - это цивилизованная нация! - Я в это никогда не верила. Я старая, многое пережившая и перевидевшая еврейка. Я прекрасно знала ещё с тех пор, что нас ожидает, когда появились первые приказы. Просто, я не хотела волновать тебя и Володю, и как могла успокаивала вас. Я - мать. После того, что мама ей сказала Дора поняла, что теперь они обе находятся в одинаковом положении. И она и мама знают, что скоро умрут. Дора начала торопливо тихонько говорить маме, как она, побывав дома, через бабушку Нину передала для Володи сообщение о вывозе детей. - Значит, дети будут в безопасности? - спросила Ида и глаза у ней заблестели. - Я верю, что будут, - уверенно ответила Дора. Но, вспомнив, как она просила Бога помочь детям, уверенно сказала: - Я уверена, что они уже в Ядловке. * * * Люди постоянно прибывали, и сидеть на полу уже было невозможно. Все встали, давая место прибывшим. К концу загрузки их так утрамбовали, что пришлось стоять тесно, прижавшись, друг к другу. - Теперь понятно, почему нам не разрешили брать вещи. Куда бы мы их дели? И так тесно, что повернуться невозможно, - рассудительно сказала какая-то женщина. А другая её поддержала обнадёживающим тоном: - Ничего, в тесноте, да не в обиде. До станции ехать совсем-то недолго. Как-нибудь потерпим, а там уже будет лучше. После погрузки дверь машины плотно закрыли. В кузове сразу стало темно. Маленькая лампочка над кабиной, почти не давала света. Натужно взвыл мощный двигатель и грузовик, покачиваясь на мелких ухабах, выехал за ворота. С первых же метров движения в машине стало тяжело дышать. Воздуха не хватало. Чувствовалось отсутствие вентиляции. Оцинкованные стены кузова покрылись влагой. С потолка на женщин капали тяжёлые капли. Поднялась паника. Женщины начали кричали и звали на помощь, стали задыхаться. Движение машины ещё больше усугубило давку. Дора и мама крепко держали друг друга за руки. Вдруг Дора почувствовала, что рука мамы ослабла, и она, вероятно упала бы, но её удерживали плотно стоящие вокруг них людские тела. Дора пощупала пульс у неё на шее и с ужасом обнаружила, что он не прослушивается. Мамино сердце не выдержало. Её тело начало медленно проседать вниз. Дора попыталась её удержать, но сил у неё уже не было. Всё, что теперь занимало её мысль, - это хотя бы глоток воздуха. Люди давили друг друга, пытаясь выбраться из плотной массы тел, тянулись вверх, к потолку, вроде бы там было какое-то спасение. Безжизненное тело мамы затоптали ногами. Дора попыталась присесть. Ей это удалось. Здесь, среди бесчисленных ног, было даже посвободней. Но воздуха тоже не хватало. Кто-то наступил ей на руку. Чья-то нога оказалась у неё на спине. Возражать или что-то говорить уже не было сил. Она начала задыхаться. Вдруг что-то звонко щёлкнуло под днищем машины, и будка начала заполняться газом из выхлопной трубы. Дора почувствовала, как куда-то далеко отступили душераздирающие крики женщин, мелькнули перед глазами муж, дети. Из её горла вырывался булькающий хрип. Внутри у неё всё сжалось. Каждая её клеточка требовала воздуха, хоть немного, хотя бы один вдох! Но его не было. Последнее, что она подумала: что фашистам так и не удалось маму убить. Она умерла своей смертью. Старая, больная женщина смогла их дважды победить! И тут же перед затухающим сознанием Доры возникла мама. Она парила в воздухе, улыбалась и протягивала дочке руки, как бы звала её к себе. В горле Доры остановился твёрдый комок. Сознание помутилось и навсегда померкло. Её мысли прервались, и она полетела на зов матери, на её улыбку, к её протянутым рукам. В Бабий Яр грузовик привёз уже трупы, сбитые в плотную массу. Осталось только выгрузить. Заключённые Сырецкого лагеря для военнопленных, доставленные сюда специально для такой работы, железными крючьями вытаскивали тела и сбрасывали их в глубокий ров. Вечером их тоже расстреляют и сбросят туда же. А завтра привезут новых. Для убийства женщин и детей палачам даже пули не понадобились. После этого больше никто Дорочку и бабушку Иду не видел. Сгинули они в диких бурьянах зловещего Бабьего Яра. Замордовали их аспиды проклятые. Куда прийти помянуть их и поплакать? Кто скажет детям, где их могилки? Не нашлось для них места для последнего упокоения на этой земле. Кто ответит за эту бойню? 'Се гряду скоро. Мне отмщение и Аз воздам'. (Евангелие) Глава 19. После посещения гестапо убитый горем, Володя с детьми отправился на работу. Выполнив имеющиеся срочные заказы, он отпросился домой, ссылаясь на плохое самочувствие. Войдя в квартиру, он сел и не мог произнести ни одного слова. С огорчением узнал, что Дору приводили домой покормить ребёнка, а он не смог с ней увидеться. - Ты, сынок, не расстраивайся. Всё равно тебе не разрешили бы с ней говорить. Она только и успела, что покормить малыша и перепеленать его. Даже поесть не разрешили. - А кто её приводил - полицаи или немцы? - Я так думаю, что это гестаповцы. Оба были одеты в чёрные плащи, як круки какие. - Может быть, теперь будут её каждый день приводить малышонка кормить? - с надеждой в голосе спросил Володя, - это же рядом. - Боюсь, что нет. По-моему, у них была задача проверить, кто тут ещё живёт. Теперь они уже знают о детях. Надо что-то предпринимать. Ой, Боже же мой, - вскрикнула она, - чуть не забыла. Дора успела сказать только четыре слова: 'Володе, Ядловка, дети, сегодня'. Она велела тебе это передать. Два раза повторила! - Володе, Ядловка, дети, сегодня. Видя его состояние, бабушка Нина чуть ли не насильно влила в него половину стакана самогона (ещё дедово изделие), и только тогда он смог выдавить из себя то, что сказал ему дежурный Володя несколько раз задумчиво повторил эту фразу и его осенило: - Бабушка Нина, это же Дора передала мне через вас, чтобы я сегодня же вывез детей к маме и отчиму! Как же я сразу не догадался? Сегодня в гестапо мне тоже самое сказал дежурный в вестибюле. - В гестапо, дежурный? Откуда ты его знаешь? Что это за знакомый такой? - подозрительно спросила баба Нина. Володя рассказал ей о своём "фотоапаратном" знакомством с дежурным. И о его предупреждении, чтобы срочно вывез или спрятал детей. Дети, рождённые еврейкой, считаются евреями тоже и подлежат уничтожению. - Ой, Володя, чует моё сердце, что он правильно сказал. Вон мою знакомую, живёт через дорогу, забрали вместе с детьми. И всё! Как в воду канули. Нам надо срочно спасать наших детей! - Где же мы будем их прятать и как их вывезти? Все дороги перекрыты, везде стоят полицейские заставы. Понтонный мост перекрыт. - Мне кажется, я знаю, что надо делать, - твёрдо произнесла бабушка Нина. - Пока тебя не было, я всё продумала, и у меня уже заготовлен план. Надо сейчас же, срочно одеть потеплее детей и собрать всё необходимое. Давай, сынок, не будем терять время, а сразу же пойдём на Сенной рынок. Там работает возчиком кум моего мужа Микитки. Фото 20. Киев. Памятник жертвам Бабьего Яра на Сырце. Он возит из Броваров фураж для немецких конюшень. Я его найду и договорюсь, чтобы он обязательно сегодня, прямо сейчас вывёз детей в село Ядловку, к твоим, Володя, родителям. Это далеко от Киева, и там их никто не будет искать. Там, у бабы Насти и деда Мины они и пересидят лихую годину. - Как же мы туда доберёмся? Ведь зима, холодно, да и мосты все разрушены? - засомневался Володя. - Я уверена, что Овсей знает, как выехать. Думаю, что вы поедете по льду через Днепр. Овсей эту дорогу знает. Морозы уже установились и лёд крепкий. Там есть настеленная гать и накатанная санная дорога. Возчики на санях уже давно по ней ездят через Днепр. Они доставляют от станции Дарница на Подольские склады уголь и дрова. Бабушка Нина пошла в свою комнату, порылась в ящике, что-то спрятала в карман, бормоча себе под нос: 'Ты уж, Микитушка, не держи зла. На Божье дело будет затрачено, а себе наживём новые. Только возвращайся'. Они быстренько собрались, потеплее одели детей, взяли кое-какую еду. Затем, чтобы не вызвать подозрение они разделились, и каждый отдельно по разным улицам пошли на Сенной базар. * * * Им повезло. Овсея они нашли сразу. Тот сидел в столовой обедал и после этого уже собирался выезжать. - Ты чего это, Нинка, так поздно прибёгла? Базар скоро уже кончится. Что-то не успела прикупить, так давай, торопись. - Да не на базар я пришла, Овсей. Я к тебе по делу. - Давай, садись и выкладывай, что у тебя за дело такое. - Овсюша, на тебя одна надежда. Надо вывезти детей из Киева. Иначе им тут смерть. - А что же это за дети такие, что им опасно тут жить? Подпольщики или партизаны? А может, шпийоны какие? - Ох, Овсюша, не до шуток мне сегодня. Это дети моих соседей, очень хороших людей. Они наполовину евреи. И батько с ними, а он - украинец. - Ты, старая, понимаешь, что говоришь? Как я их вывезу? Да ещё и евреи? Это же верная погибель и для них и для меня! - Ты не бойся, у них в метриках записано, что они украинцы. Посади их в сани и прикрой соломой. В такой холод кто там будет смотреть? Да и не похожи (магические два слова: похож-не похож) они на евреев. В случае чего скажешь, что голодно в Киеве, везу, мол, деточёк на деревенские хлеба. Овсей сдвинул шапку на лоб и почесал затылок: - Так то оно так, если немцы, то куда ни шло, им неохота выходить на мороз и досматривать, а если полицаи? Те во все дырки заглядывают. - А вот, чтобы они не заглядывали, возьми это, - и бабушка Нина вынула из кармана тряпочку, развернула её, и на ладони засияли два золотых обручальных кольца. - Эх, Нинка, Нинка! Добрая ты женщина. Так за чужих печёшься. И чего ты выбрала себе Микитку? Чего ты за меня не пошла? А звал же. Чем он тебя так приворожил? - Так уж получилось, Овсюша. Люб он мне был, да и сейчас за него сердце болит. Где он сейчас, шалапутный, что с ним? Ничего не знаю. - Да где ж ему быть? Наверное, в полиции водочку кушает, да по лесам гуляет! - Да нет, Овсюша. С первых же дней он на войну подался. Не брали его в военкомате за Беломор Канал, так он же такой хваткий, что пристроится куда угодно. Воюет он, да только вот, весточки от него нет, как он там, живой чи ни? - Да какая там весточка?. Вот немца погонят, и получишь сразу штук десять писем. А сейчас почта не работает. Ты не думай, Нина, - как бы оправдываясь, сказал Овсей, - я тоже хотел уйти с нашими, да ты же знаешь, хромой я с детства. Кто ж меня инвалида возьмёт? Куда мне на войну? В военкомате мне сказали, чтобы я сидел дома и не рыпался. А вдруг немцы про меня узнают? Они же по всему свету разбрешут, что у нас уже воевать некому, и уже инвалиды воюют. Вот и кручусь тут. Ну, а за детей не переживай. Доставлю как надо. Будем живы - увидимся и сочтёмся. А золото, извини, возьму, - виновато произнёс он, - но это только для них, аспидов. Авось как-нибудь да выкручусь. Самогоночка с сальцем - они всегда выручают. Будем надеяться, что и в этот раз не подведут. - Спасибо, Овсюша. Хай тебе Бог поможет, - перекрестила она его. - Ну, ладно тебе, Нинка, чего уж там. Мы же вроде бы не чужие. * * * Почти до темноты пробирались они в село по заснеженному тракту. Дорога была хорошо накатана. Сытые и отдохнувшие за ночь лошадки легко тянули незагруженные сани по накатанной дороге. К счастью, на протяжении всего пути их никто не останавливал и не проверял. На многих постах знали, что Овсей возит фураж для немецких конюшен и это служило ему, как пропуском. Но на одном кордоне, уже на выезде из села Русанов, их остановили полицаи, да и то только потому, что это тоже были знакомые Овсея, и им хотелось выпить. Промёрзли, бедолашные, ночью. Знали, что у того всегда что-то да найдётся. Зашли в хату, выпили по стакану, закусили. А тут и детишки по нужде выскользнули из соломы. Один из полицаев обратил внимание на них, бегающих по двору: - Это что у тебя там за детский сад? - Та то старуха навязала мне отвезти их на сельские хлеба. В городе ж голодуха. Вон и хозяин при них, - показал Овсей на Володю. - Обещали трохи заплатить мне. Жить-то надо за что-то. Да и лошадок надо кормить. Без них мне никуда. А тут, вот, подвернулся калым. Не отказываться же. - Мы тут одного как-то ещё осенью поймали, хотел двоих жиденят вывезти. - Ну и что вы с ними сделали? - аж побледнел Володя. - А что сделали? - махнул рукой тот. - Отправили назад под конвоем. А там, - кивнул он головой в сторону Киева, - знают, что с ними делать. Быстро разберутся! - Но тут у нас всё по закону, - притворяясь пьяным сказал Овсей, торопливо подливая самогонку в стаканы, - вот, смотри, - полез он за пазуху. - И документы имеются, наши, украинские детки. - Да мы тебе верим, ты ж свой, - успокоил его уже захмелевший полицай. - А хоть бы и жиденята. Шо ж то не люди? - сказал пожилой полицай. - Ну, давай ещё по одной, - заторопился Овсей поменять тему разговора, - надо ехать, а то мороз уже до костей пробрал, да и конячки немного пристали, пора на отдых. Переночую там, а завтра утречком назад. Гостинца привезу. - Давай, нам тоже пора патрулировать. Тут есть такие, для которых - ночка тёмная, мать родная. - Что, тут есть партизаны? - удивлённо спросил Володя. - Да кто ж их знает, партизаны чи кто? Леса ж кругом. Вот они и балуют. Что-то пытаются сделать, а силёнок маловато. Это там, - махнул он рукой на восток, - у них целая армия. Говорят люди, даже генерал есть свой. Ковпак - чи то зовут так, чи то що. А у нас, ничего такого. Но всё равно, иногда кусаются. Только когда они отъехали далеко от заставы, до сознания Володи дошло то, что так подспудно мучило и беспокоило его всё это время, начиная с выезда из киевской квартиры. Ведь в метриках детей есть графа, где записаны сведения о родителях. А там было написано чёрным по белому, что отец украинец, мать еврейка! Как же им повезло, что полицай не стал проверять метрики детей, иначе их бы вернули туда, где 'знают, что надо с ними делать'. В Ядловку они приехали уже под вечер. Евсей распряг уставших лошадей, покрыл их попоной, подбросил корма. Настя быстро собрала ужин на стол. По киевским меркам это было богатое угощение. Рассыпчатая картошка, соленья, свежее сало и, конечно, запотелость бутылка самогона. Дети по быстрому наелись. К тому же, Мина подкормил их медом и они начали засыпать прямо за столом. Мина перенес их на печь. Взрослые ужинали не спеша, делились новостями. Решено было лечь пораньше спать, чтобы утром рано выехать и вернуться назад в Киев хотя бы к обеду. * * * Несмотря на ревностность и старательность дворника в выявлении скрывающихся от ареста евреев, ему так и не досталось Дорино пианино. Помешал ему ранее изданный приказ '... о неприкосновенности имущества арестованных'. Иуда не получил своих тридцати сребреников за предательство. Только в отличие от библейского Иуды, совесть его не мучила. У дворника её давно уже не было, поэтому ему даже не понадобилось искать осину, для её успокоения. Божье возмездие всё-таки настигло его. Запил паскуда с горя, что не заполучил музыкальный инструмент за предательство. Не рассчитал дозу выпитого, перепил. Упал в пьяном угаре и захлебнулся блевотиной, да так и околел на морозе. Нашли его только через месяц, после оттепели, под старым, покосившимся забором, замёрзшего, с обглоданным одичавшими собаками лицом и руками. Забросили в труповозку и вывезли куда-то в скотомогильник, где хоронили неопознанных, чтобы не отравлял воздух своим смрадом. Глава 20. Бабушка Настя и дед Мина прятали осиротевших детей днём в погребе, а ночью на чердаке, заполненным по самую крышу душистым сеном. От борова и дымовой трубы исходило тепло и на чердаке холод не ощущался. Баба Настя ночевала вместе с детьми, чтобы им было не страшно ночью одним. Гораздо хуже было днём в погребе. Там тоже не было холодно. Можно было зажечь свечу. Для тепла, дед Мина носил туда горячие камни, нагретые в печке. Они давали хоть какое-то тепло, и хоть немного спасали от сырости. Хуже всего было то, что дети почти не видели дневного света и баба Настя опасалась за их здоровье. Лизочке в то время шёл двенадцатый год, Антоше шестой, а Семёнчику и считать нечего - чуть больше года. До сих пор он ещё ничего не говорил и только улыбался. Видно, отсутствие материнской ласки и общения с родителями, каким-то образом повлияло на детскую психику. Днём им было запрещено гулять и шуметь. Поздно вечером, когда в селе уже все спали, детей выпускали во дворик, огороженный сараем, погулять, подышать свежим воздухом. Дед Мина при этом сидел на скамейке возле ворот, курил свои самодельные самокрутки из ядрённой махорки, и зорко наблюдал за улицей. Едва кто-то появлялся на дороге даже издали, он подавал детям сигнал и те быстренько подхватывали Семёнчика и, как мышки, привычно прятались в свою норку. Так длилось почти два года. * * * Как-то раз, уже под вечер, дети ещё прятались в погребе, в хату зашла соседка, перекрестилась на иконы, стоящие на покути, и поставила на лавку кувшин с молоком: - Бабо Настя, возьмите. Це вам, для маленьких детей. - Каких детей? - деланно спросила баба Настя, - нет у нас маленьких детей, разве ты не знаешь, что наши Коля и Вера уже давно не маленькие и сейчас они на фронте? - Да это мы все знаем. Цэ для тих жиденят, що вы ховаете. - Оцэ тоби здрасте вам? Кого ж мы тут можем ховать? Каких жиденят? - испуганно спросила баба Настя. Соседка опустила глаза в пол: - Бабо, да вси ж соседи знают, шо Володька привёз сюда своих и Дориных дитэй. У бабы Насти ноги так и подкосились. Она чуть не упала на солому, постеленную для тепла на пол: - Да вы, бабо, не бойтесь, никто об этом никому не скажет. Что же мы - нелюди, чи що? - успокоила её соседка, - у меня у самой, вы ж знаете, и батько, и свекор, и чоловик на войне. Да и у других тоже так. Женщины, сплочённые общей бедой, обнялись и просидели так до самой темноты. С тех пор к бабе Насте стали наведоваться соседи кто с чем. Кто с качаном капусты, кто приносил горшочек молока или несколько кукурузных початков. Делились всем, чем можно. А ведь у самих дома тоже были полуголодные дети. В свою очередь дед Мина в долгу не оставался и угощал их мёдом ещё со старой пасеки. Как-то раз пришла подруга бабы Насти ещё с девотства, сельская баба-знахарка Горпина. Сроду сама ни к кому не шла, ждала, пока не позовут. В молодости красивая и гордая была. А тут - на тебе, сама явилась. Зашла в хату, мазнула глазами по углам, перекрестилась. От кого-то прознала, что Антоша упал и ушиб коленку. Ранка на ней долго не заживает и болит, может инфекцию занёс. Да и Семёнчик начал кашлять, видно, простудился в сыром погребе или, может где-то недоглядели. Няньки ещё те! Самих-то надо бы няньчить. Пошептала, пошептала Горпина над ножкой Антоши, смазала чем-то. Потом взялась за маленького. Что-то стала шептать. Затем поводила каким-то мелком Семёнчику по грудке. А ему щекотно, смеётся, думает, что с ним играют. Увидел на Горпине очки, потянул к ней ручки и первый раз в своей жизни произнёс: - Мама. Баба Настя как услышала, так и обомлела. - Ты чего, Настюха? - Горпина к ней. - Не переживай, будут оба здоровенькие. - Спасибо тебе, Горпуша. - изливала душу Настя. - Это ж надо! Его покойная мати очки носила, так он по очкам её и запомнил. Вот и подумал, что ты и есть мати. Ведь не говорил он до этого. А сейчас в первый раз сказал 'мама'. А мы уже боялись, чи то напасть какая-то, шо не говорит. Знахарка расчувствовалась. Своих детей у неё сроду не было (хоть бы Бог дал байстрюка какого-нибудь). Взяла Семёнчика на руки, начала его забавлять, а он хватается за очки и опять: - Мама. Тут уже и Горпину проняло. Защипало у неё в носу - и себе в слёзы. Сидят с бабой Настей, обнявшись и плачут. А тут, как раз и дед Мина зашёл в хату, дрова занёс и грюкнул их на пол возле печки, чтобы просохли на завтра: - Что это вы тут воете, как собаки на погоду? - Так Семёнчик же первый раз заговорил! Увидел на Горпине очки и подумал, что это Дорочка, и сказал 'мама', аж два раза! - Заговорил, слава Богу, наш Семенчик, - сообщила баба Настя радостную новость. А у того одно на уме: - Так за это и выпить не грех. Доставай, старая, пляшку из своих запасов. Покопалась баба Настя в коморке, вышла оттуда, привычно спрятав бутылку самогонки под передник, как бы кто не увидел. - Вот это я понимаю! - одобрительно произнёс дед Мина. - А то, сидят, плачут, вроде больше некуда слёзы девать. - Ой! Молчи уже. Кому что, а курице просо. Бабушка Настя быстренько собрала на стол кое-какую нехитрую закуску, поставила полустаканчики. Мина разлил по ним самогонку и отметили первое слово Семёнчика. Затем выпили не чокаясь за упокой душ убиенных Идочки и Дорочки. Хитрый Мина подбил на ещё один тост: - Давайте ещё за папу, и чтоб Семёнчик говорил и дальше. Выпили ещё. Вот так посидели, повспоминали всех и то, как раньше жили. Мина вышел во двор курить свой злющий табак, а женщины ещё поплакали, каждая за своё. Знахарка Семенчика из рук не выпускает, а он пригрелся и уснул. Затем она оставила бабе Насте какие-то травки. Рассказала, как их заваривать, пообещала наведываться и ушла, вытирая по бабьи, кончиком платка заплаканные глаза. Вот тебе и все тайны! Называется - скрывали детей! А оказалось, что почти весь куток об этом знает. Как в народе говорят: 'спрятала баба топор под лавкой'. Знать-то знали, но ни одна душа не донесла! Как-то раз, когда уже совсем стемнело, зашёл Микола-полицай. Снял шапку, обмёл веником сапоги от снега, поставил карабин возле печки, где стояли ухваты, и молча сел на лавку. Бабушка Настя застыла от испуга. Ноги, как отняло. Ко всему и Мины дома не было. Она уже не знала, что и подумать. Быстренько метнулась к шкафчику. Пошарила там, достала бутылку с самогоном, заткнутую кукурузным качаном. Поставила на стол. Затем принесла миску с солёными огурцами. Отрезала хлеба, вытащила из печки чугунок с картошкой. Подумала немного, а потом полезла в дальний угол шкафчика. Достала сало, завёрнутое в белую холстинку. Развернула и аккуратно нарезала на тонкие ломтики. Налила полный стакан самогона. Фото 21. Памятник членам ОУН, расстрелянных в Бабьем Яру. Неподнимая глаз, Микола молча осушил стакан в три глотка, крякнул и вытерся обшлагом шинели. Отщипнул кусочек хлеба и понюхал его. Потом полез в свою сумку, вытащил оттуда подстреленного зайца и положил на лавку. Что-то хотел сказать, да только мучительно скривился. Не смог выдавить из себя ни слова, только махнул рукой. Сам себе налил ещё полстакана. Выпил. Медленно поднялся, забрал своё оружие и вышел из хаты. Уже на улице он надел шапку и сгорбился, как под какой-то тяжёлой ношей. Закинул за плечо карабин и побрёл по дороге, одинокий и обманутый. Прости, Господи, осознавшего и помилуй его грешного. Глава 21. В Ядловке постоянно находился немецкий форпост, который патрулировал все улицы и окрестности села. В сельские дела немцы, почти, не вмешивались и, в основном, занимались мелкой коммерцией: меняли у местного населения зажигалки, электрические фонарики, швейные иголки и другие необходимые в хозяйстве мелочи на продукты или тёплые вещи. Не обходили своим вниманием и местных молодух, что заметно через год начало сказываться на демографическом росте населения. Жители были предоставлены 'попечению' старосты, назначенного оккупационными войсками для обеспечения поставок продуктов в Германию и местного полицая Миколы, которого судьба согнула под тяжестью четверых детей и скандальной бабёнки его жены. Жизнь в селе проходила относительно спокойно. Изредка через село проходила какая-нибудь военная часть. Солдаты останавливались, с шумом и гоготом мылись холодной колодезной водой, отстреливали пару зазевавшихся кур или поросёнка, наспех обедали, отдыхали и быстро двигались дальше. В 1943 году началось наступление Красной Армии по всем фронтам. Узнав об этом, партизаны, базировавшиеся в лесах неподалеку от Ядловки, активизировались. Скорее всего хлопцы, не нашли никакого стратегически важного объекта, кроме Ядловки, а может быть им, просто, надоело сидеть на голодном пайке, надумали они пополнить свои оскудевшие запасы? Так или иначе - напали они ночью на немецкий форпост, базировавший в селе. Десять немецких солдат, во главе с лейтенантом, спрятались в подвале церкви, оборудованном под бункер, и заняли оборону. Никто из солдат не пострадал. Только одного царапнула по щеке отколовшаяся от пули штукатурка. Они вызвали по рации подкрепление из районного центра, Бровары. Через час в село ворвались на двадцати грузовиках каратели СС. Увидев большой перевес в силе, партизаны без боя скрылись в лесу, бросив жителей села на произвол судьбы. Зато комиссар поставил галочку в послужном списке о боевых действиях в тылу врага. Эсесовцы окружили Ядловку в плотное кольцо и согнали всех жителей на майдан в центре села. Разрешено было взять необходимые вещи, документы и еду на три дня. В связи с тем, что у них были маленькие дети, а дорога далекая и не было гужевого транспорта, Мине и Насте позволили взять вещи, необходимые для детей, в маленькую тележку. Они поспешно бросили в тележку то, что успели собрать на скорую руку. Сверху посадили Антошу и Семенчука. Старшенькую Лизу баба Настя взяла за руку. Чего уж теперь прятаться! Да и не было никому никакого дела до них. Каждый был занят своей бедой. Это уже были не те добродушные немчики, которые снабжали селян необходимыми хозяйственными мелочами и способствовали увеличению населения, а безжалостные эсэсовские волки. Для лучшего усвоения порядка и устрашения, каратели расстреляли каждого десятого жителя. Затем за дело взялись огнемётчики. Спалили всё село. Всё! Из тысячи двухсот дворов не оставили ни одной хатки, ни одного деревца - всё взметнулось в небо чёрным дымом. На всё село остались чудом уцелевшая церковь и один сарайчик покрытый железом. Он находился в стороне под прикрытием деревьев и его, по-видимому, не заметили. Затем оставшихся жителей распределили по разным концентрационным лагерям и погнали, как скот сквозь дым через, пылающее огнём, село. * * * Почти сутки гнали их в концентрационный лагерь под Броварами. Наконец-то добрались до указанного места. Кругом открытое поле, огороженное колючей проволокой. Негде даже спрятаться от дождя. Несколько десятков человек ютятся в каком-то овражке, под кустиками - кто как может позарывались в матушку-землю. Лагерь состоял из цивильных, таких же селян, как и они. Где-то вдалеке тёмной полоской виднелся лес. С десяток полицаев-охранников угрюмо бродили вокруг лагеря, положив карабины на плечо, как палки. Видно, уже чувствовали, что расплата не за горами. Предусмотрительный и хозяйственный Мина, как чувствовал, припрятал в тележке под клумаками заступ, с обрезанным черенком, и пилу-ножовку. Под днищем тележки даже топор припрятал. Выкопал небольшую землянку под уклоном, укрыл её болотным камышом и ветками. Сверху присыпал землёй и песком, и получился какой-никакой притулочек. Со всех сторон стены земельные, а выход свободный. Можно хотя бы попрятать детей от дождя и ветра. Хорошо ещё, что было лето и не было холодно. Помаленьку все сельчане, благодаря Мине и его инструментам, окопались в землянках, обжились, терпеливо ожидая каких-нибудь перемен в лучшую сторону. К концу августа в лагере практически уже не было никакой охраны. Немецкая охрана ушла и только изредка наведывался мотоциклетный патруль. Им было не до этого - Красная армия наступала на пятки, а в Бабий Яр слишком далеко гнать. В прокуренной сторожке дежурили несколько пьяных полицаев. Люди потихоньку начали выходить за забор в поисках пропитания. Некоторые пробирались даже в лес и в село, расположенное возле леса. Оттуда они несли грибы, ягоды, тащили охапки дров. Кто имел, хотя бы что-то на обмен, приносил из села кое-какие продукты. Домой в село возвращаться было нельзя, да и некуда - всё село сожжённое. Никто не знал, что их там ожидает. Надо было как-то устраиваться и ждать перемен к лучшему.. Лиза и Антоша быстро подружились со своими сельскими сверстниками. Целыми днями они рыскали по болоту в поисках пропитания, набивая животики найденными птичьими яйцами, съедобными стеблями аира и рогозы. Вечером баба Настя готовила из остатков муки, вперемешку с сухими листьями липы, оладьи. Чай заваривали из припасенного липового цвета, смородины, вишни и мяты. После тёплых дождей, на лугу появлялись белые шампиньоны. Они тоже как-то спасали от голода. Вот только Семёнчику надо было молоко. С наступлением темноты, Мина пробирался в село и там менял что-то из вещей на продукты. В ход на обмен продуктов пошли сапоги, часы, ещё подаренные Мине паном к свадьбе. Такая же участь постигла и обручальные кольца бабы Нины, которые ещё тогда оставил ей Овсей, мол, 'вам они ещё пригодятся'. И как в воду глядел. Пригодились, да ещё и как! Семья большая, и всем надо что-то есть. Баба Настя даже нательный крестик сняла, что-то пошептала, видно, просила прощения у Бога, и Мина выменял за него детям двух живых кроликов. Фото 22. Памятник детям, погибшим в Бабьем Яру. Вернувшись из села, он тут же соорудил из камыша маленькую загородку и выпустил их туда. Появилось своё 'хозяйство', а вместе с ним и у детей забота - рвать траву и кормить кроликов. Правда, долго их не пришлось держать. Старожилы посоветовали их употребить в пищу, иначе полицаи, если увидят, то отберут. Скрипя сердцем, поменял их Мина на самогонку. Одной бутылкой задобрил полицаев, а на вторую, у них же, выменял кусок сала. Вот и детям радость и всем подспорье в еде. * * * Володя, выждал некоторое время, решил проведать родителей и детей. Собрал кое-какие вещички, оставшиеся после ареста жены и тёщи, чтобы по дороге выменять на продукты. Добрался до села, а вместо Ядловки увидел одни головешки да печные трубы. Сады вырублены и спалены. Нигде нет ни живой души. Где мать, отчим, дети - не у кого даже разузнать. По селу бродят одни одичавшие собаки и коты. Даже жутко стало, по спине поползли мурашки. Двинулся он пешком в обратный путь. Уже к вечеру дошёл до села Русанов. Остановился у своего знакомого переночевать. Тот ему всё и рассказал. На следующий день Володя зашёл в полицейский участок. Там он случайно встретил полицая, с которым они пили водку с Овсеем ещё зимой, когда вывозили детей. Тот посмотрел по документам и сообщил, что какую-то колонну селян отправляли под Бровары в лагерь, и даже объяснил, как туда добраться. К вечеру Володя уже был возле лагеря. Там он быстро разыскал своих родителей и детей. Слава Богу, все были здоровы, но сильно истощены. Вечером все расселись вокруг костра. Радость встречи заполнила их души. Володя тяжело вздохнул. Как, всё-таки устроена жизнь! За спиной колючая проволока - символ неволи и насилия. Здесь - чистое поле с вырытыми в земле норами, в которых согнувшись в три погибели сидят голодные обездоленные люди. Никто не знает, что их завтра ждёт. Лагерь ещё охраняется, но уже не так, как раньше. Вооружённой охраны почти нет. Но люди пока остаются на месте. А куда идти? Домой в село возвращаться некуда, всё спалено. Вот и ждут. А чего ждут? Никто ничего не знает. Жена и тёща пропали бесследно. Дети вынуждены прятаться. Болезнь его продолжает прогрессировать. Он, при всём своём желании, не может забрать этих родных для него людей в Киев. Там было по-прежнему очень опасно. Хотя Красная Армия наступала, немцы зверствовали по-прежнему. Расстрелы в Бабьем Яру продолжались. И тут же рядом радость его родителей, детей которые после возни кому какое место на папе достанется расположились на отцовских коленях и щурились от удовольствия, посасывая подсолнечную макуху. Им казалось, что вкуснее этой выжимки нет ничего на свете. Да и на всём свете нет ничего лучшего, чем этот вечер у костра, где на треноге висел котелок, в котором варился незатейливый супчик. После ужина, уложив спать уставших за день детей, Володя рассказал всё, что произошло в Киеве: о всех арестах, о том как Дору и тёщу бабушка Нина прятала на антресолях, как их арестовали и как, только благодаря Доре и бабушке Нине, ему удалось вывезти детей в Ядловку. Родители ничего не знали о событиях в Киеве. Радио, не то что сейчас, даже раньше, до войны, в сёлах не было. Обходились без электричества. Газет тоже давно уже не получали. Про какие-то слухи люди, кто выбирался в Киев на базар, рассказывали. Но эти слухи были настолько страшными, что их считали неправдоподобными. Люди, просто, не верили, что такое может быть. Война войною, это было всем понятно, но чтобы ни за что, ни про что уничтожать мирных людей? Такого не могло быть! И вот, сейчас, выслушав Володин рассказ, они уже по настоящему поверили в то, что фашисты постреляли столько людей, что НКВД разрушило центр города - Почему вы все сразу не приехали к нам? Были бы все живы. Как-то бы поместились. Места хватило бы на всех. - Когда в конце сентября начались первые расстрелы, многие жители об этом даже не знали. Радио не работает, газеты об этом не печатали. Откуда кто мог знать? Ходили всякие слухи. Но, мало кто и что говорит? Это же только слухи. И второе то, что из Киева нельзя было выехать. Все дороги были перекрыты. Мосты разрушены. Через Днепр можно было перебраться по единственному понтонному мосту, а там строгая проверка документов. - Сейчас, Володя, тебе нельзя с детьми возвращаться в Киев. Нам надо пробираться домой в село, - сказал дед Мина, - и ты тоже должен идти с нами. Я думаю, что особенно сейчас тебе необходимо быть рядом с детьми. Ты им нужен. - Куда нам идти, там ничего не осталось, - возразила баба Настя, махнув рукой. - Всё-таки нам надо идти домой, в Ядловку, - настаивал Мина. - Не оставаться же нам тут на зиму. В этой норе мы зиму не переживём. А у меня дома в яме под сараем спрятана семенная картошка, бочоночек мёда и ещё кое-что, - с хитрецой посмотрел он на жену. - С голоду не пропадём. Часть можно пустить на еду, а часть оставить на посадку и на обмен. Да и дом строить надо. - Что ж ты молчал и ни слова не сказал? - вспыхнула Настя. - А нам тут нечем было детей кормить. - А что я смог бы сделать? Не мог же я сходить туда и принести. А ты, если бы узнала, понесла бы языком по всему лагерю, как сорока. Вернулись домой, а там уже ничего и нет. Вот я и молчал, выжидал время. Володя от души порадовался над прозорливостью запасливого отчима. - А где мы будем жить? - не унималась Настя. Жить будете в сарае, - сказал Володя. - Так его ж спалили. - Да, он почти целый, я видел, - кровля, правда, сгорела, а стены остались. Они из самана. Камышом утеплим. К зиме мы с отцом поставим крышу, и будет где зиму зимовать. Дров вокруг полно. Всё же лучше, чем здесь. Утром решили тронуться в путь. К ним присоединились ещё десятка два семей. Назад они уже шли почти налегке. Всё, что можно было поменять, ушло на питание. Осталось только самое необходимое. Антошу и Семенчика везли на тележке. А Лиза шла, весело болтая со своими новыми подружками. Только на второй день, с горем пополам добрались Володя, Мина и Настя с детьми до своего бывшего двора. Всё спалено, только четыре стены сарая из самана и торчат, как памятник их бывшему благополучию. Чудом уцелела вишенка за сараем. Видно огнём не достало. Да, и то, слава Богу. У других и того нет. Только благодаря рукастому Мине, который владел такой нужной в селе профессией столяра, сарайчик принял внешность кое-какой хатки, в которой можно было жить с горем пополам. Даже необходимую мебель сварганил. Отрыл Мина яму под сараем. А там - прямо таки, по нынешним меркам, целое богатство. Семенная картошка, небольшая кадушка просолённого сала, пятипудовый мешок пшеничного зерна, бочоночек с липовым мёдом и, главное, - это охотничья двустволка. Мина был заядлый охотник и во время оккупации, несмотря на все приказы о сдаче оружия, щедро смазал свою 'Тулку' оружейной смазкой и закопал до лучших времён. Единственное от чего бабушка Настя скривила губы, это торбочки с махоркой. Вот теперь жить можно! Недаром говорят, запасливый лучше богатого. А тут ещё однажды прибежали дети и крик подняли: - Дедушка, иди глянь, на вишню пчелиный рой сел! Какой рой? Что за рой? Собрался Мина и пошёл глянуть. А там действительно на молоденькую вишенку, чудом спасшуюся от пожара, сел пчелиный рой. Вокруг гул стоит. Была у Мины когда-то до пожара пасека. Пожар спалил всё. А эти, видишь ли, не забыли где их дом, вернулись назад. Мина сбегал быстренько домой, принёс ведро с водой, веник и совок. Побрызгал водой с веника пчёл, намочил им крылья и стали они, как ручные. Смёл он их веником, как мусор, в ведро, накрыл тряпкой. А через два дня уже и пару ульев сработал. Появилась маленькая надежда на пасеку. Через пару дней, неожиданно вернулись два, как называл их Мина - 'дармоеда' - собака Джек и кот Арто. Джек, между прочем, породистая немецкая овчарка. Ещё щенком, уж неизвестно по какой причине, выбракованным кинологом, Мина выменял его у немцев за килограмм мёда.. Сейчас он превратился в молодого поджарого кобеля. Бедный пёс от радости, что нашлись хозяева носился по двору, заливисто лаял и кидался на всех подряд мощными лапами на грудь, стараясь лизнуть лицо. Затем, внимательно обнюхал, и облизал детей. - Всё, - сказал Мина, - детей признал своими. Теперь у нас есть и сторож и нянька. А старый и мудрый кот Арто, хотя его Мина и обзывал неуважительно, был у них старожил. Мина его зауважал после того, как Арто, когда ещё был молодым, как молния бросился на коршуна, который с высоты спикировал на цыплят. Зато уж как были рады животным все трое детей! Кот и собака мужественно терпели детские игры с ними. Но если дети слишком досаждали, а едой не баловали, молча вскакивали и убегали по своим делам. Однажды Мина отправился на базар. Возвратился он к обеду немножко под хмельком. Позвал всех в хату. Потом заходит с мешком. Вытряхнул из него на пол маленького кабанчика. Стоит он на тоненьких ножках, весь дрожит смотрит на всех и хрюкает. Бабушка кинулась к нему и стала его заматывать в тряпочки, причитая: - Ах ты ж мой маленький, моя кабася. Теперь будешь с нами жить. Бабушка будет тебя кормить и ухаживать за тобой. Джек осторожно подкрался к поросёнку, подозрительно обнюхал его, чихнул и облизал ему нос. Арто, полностью доверяя чувствам Джека, потянулся и прыгнул на тёплую лежанку, своё любимое место. Дети сразу забыли про собаку и кота, стали гладить поросёночка, пытаясь взять его на руки. А Мина смотрел на их возню, слушая Настино сюсюкание, сплюнул и проворчал: - Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало. На следующее Рождество будет доброе сало, мяско, да и кровьяночки с колбаской попробуем. На то поросёнка и Бог дал. Ато, 'кабася, кабася', - передразнил он бабу Настю. * * * Постепенно и остальные люди начали возвращаться в село, а жить негде. Вот и стали бедняги вгрызаться в землю, копать землянки, покрывать камышом да бурьяном, а сверху землёй. Хорошо, что каратели погреба не спалили, огонь туда не добрался, и у многих там было припасено на чёрный день. Оказывается, не один Мина был такой умный. Вот они и наступили эти чёрные дни. В конце октября потянуло холодом. Топить печку нечем, головешками много не натопишь. Да и те уже закончились. До ближайшего леса три километра. Дров не наносишься. А если и кто-то и наберёт охапку, то лесник поймает и оштрафует. А чем платить? Многие даже не знают, что такое деньги и какие сейчас в ходу. Может быть до сих пор оккупационные марки? Да, и что за деньги покупать? Магазина нет. Разве что на базаре? А там тоже деньги не берут, просто, не знают, какие деньги брать. Меняют только на золото или на вещи. Начали люди разбирать не догоревшие хаты и спасаться от морозов обгоревшими головешками, чтобы хоть как-то спастись от морозов. А какая там печь в землянке? Десяток кирпичей, обмазанных глиной. Разве её можно натопить? Днём, ещё куда ни шло, а утром люди просыпаются, а на стенах ледяные 'языки'. Эти землянки просуществовали в селе до 1954 года. В 1946 году какому-то умнику районного масштаба пришло в голову переименовать село. Убрали старое казацкое название Ядловка, существующее ещё 15-го столетия и назвали - Перемога. В переводе с украинского - Победа. Совсем не понятно, чем это несчастное село победило в войне? Ну, Перемога, так Перемога. Лишь бы жить можна. Глава 22 Фашистско-полицейский конвейер смерти работал в Киеве свыше двух лет. До последнего дня оккупации Киева из Бабьего Яра доносилась пальба. Каждый выстрел - чья-то жизнь. Там же нашли последнее пристанище и многие тысячи военнопленных всех национальностей. Расстреляны пять цыганских таборов. Расстреляли железнодорожников, рабочих заводов "Большевик", "Ленинская кузница", "Транссигнал". Ночью 29 сентября 1943 года в Бабьем Яру восстали 329 военнопленных-смертников, которых гитлеровцы заставляли уничтожать следы своих злодеяний. В живых осталось только 18 человек. После того, как 19 сентября 1941 года советские войска оставили Киев, оба берега Днепра до самого Херсона оказались занятыми немецкими войсками. А это полностью исключало прорыв кораблей Пинской флотилии, которые базировались в Киеве, в Черное море. Поэтому, в связи с отходом советских войск с рубежей рек Днепровского бассейна, оставшиеся в боевом строю корабли флотилии были взорваны своими экипажами на Днепре 18 сентября 1941 года. Моряки, сойдя на берег, вели бои до 28 сентября, прикрывая отход войск. Фото 22. Отряд Пинской флотилии отправляется в поход. Нелегким был последующий боевой путь моряков флотилии. Вечером 19 сентября из личного состава кораблей, тыловых и штабных подразделений флотилии, сосредоточившихся в районе Дарницы, был сформирован отряд моряков, который состоял из двух батальонов, отдельной роты и роты офицерского состава. Возглавлял отряд капитан II ранга И.И.Брахман. На рассвете 20 сентября под Борисполем состоялся последний бой моряков-днепровцев. Подразделения, сметая боевые охраны противника, перешли в контратаку. Немцы, опомнившись от внезапного натиска моряков, подтянули резервы и вплотную начали расстреливать отважных моряков. Не имея поддержки нашей артиллерии, они вынуждены были отступить в Борисполь, оставляя на поле боя сотни своих убитых боевых товарищей. Поля между селом Иванковым и Борисполем были покрыты трупами моряков в черных бушлатах. 10 января в 1942 г., в лютый мороз, фашисты гнали на казнь через весь город, для устрашения населения, полураздетых, окровавленных 100 моряков Днепровского отряда и Пинской военной флотилии. Тельняшки на них висели клочьями. Руки связаны колючей проволокой. Колонну плотно окружил конвой эсэсовцев. Видно, очень боялись они непокорных моряков. Даже полицаям не доверили конвоирование. Ведь недаром фашисты называли их 'чёрная смерть'. Но киевляне, которые находились в это время на улицах города, не видели страха в глазах осужденных к казни моряков. Невзирая на холод и изнеможённость, моряки шли с высоко поднятыми головами в бескозырках. Глаза горели ненавистью к фашистам. В эти последние минуты моряки пели морскую песню. Над молчаливой толпой киевлян неслась такая любимая и родная, как море, песня моряков: "Раскинулось море широко". Около двухсот тысяч расстрелянных людей различных национальностей - таков страшный итог фашистской резни в Бабьем Яру. Спустя годы, писателю Виктору Некрасову, выступавшему на митинге в годовщину уничтожения евреев в Бабьем Яру, кто-то из участников митинга заметил: - В Бабьем Яру расстреливали не только евреев, было уничтожено много людей других национальностей. - раздался голос из толпы. - Правильно, - ответил он, - но только евреев расстреливали за то, что они евреи. Фото 23. Памятник морякам Днепровской и Пинской военной флотилии на Лукьяновском кладбище в Киеве. * * * Вначале осени 1943 года линия фронта приблизилась к Киеву. Предвидя расплату за содеянное, в Берлине приняли решение срочно убрать все следы и улики преступлений. В августе 1943 году немцы предприняли меры - сжечь трупы в Бабьем Яру. Для этой позорной акции из Дарницкого концентрационного лагеря было доставлено свыше трёхсот военнопленных. Их разбили на специализированные команды. Землекопы разрывали ямы. Крючники вытягивали полуистлевшие тела. Золотоискатели выискивали золотые коронки, вырывали их клещами и собирали в ведро. Строители строили печи. Несколько десятков военнопленных водили под охраной на старое еврейское кладбище, расположенное вблизи. Там они разбирали надгробия из мрамора и гранита. Затем перетягивали их в Бабий Яр и сооружали из них настил. Над ним закрепляли решётки и трубы, для улучшения тяги. Снизу под ними укладывали специальные дубовые дрова, которые при горении давали высокую температуру. На металлические решётки кочегары укладывали штабелями полуистлевшие людские останки и перекладывали их дубовыми дровами. Такие штабели возвышались высотой до трёх метров. Каждый штабель вмещал до двух тысяч трупов. После окончания подготовительных работ кочегары полили штабеля нефтью и подожгли факелами. Облако чёрного дыма взметнулось вверх, затмевая собой яркие лучи солнца. Но кости, хотя и побывали в огне, уцелели. Их собирали на площадку выложенную гранитными плитами. Отдельная бригада разбивала на плитах их на мелкие кусочки специальными трамбовками. Потом через сетку с мелкой ячейкой раздробленные кости просеивались. Крупные части снова дробили и снова просеивали. Всё просеянное перемешивали с песком, грузили на носилки и рассыпали по дороге. Всё заволокло густым чёрным дымом горящих дубовых дров, нефти и разложившейся плоти. С неба, как чёрные траурные слёзы падали хлопья жирной сажи. Верховой ветер не давал дыму выходить из Яра, прибивал его к долу, накапливая плотность. Затем, накопившись, дым прорвался, как созревший гнойник, и стелился по Яру, осаждаясь на его густых бурьянах, убивая в нём всё живое. И долго ещё будет стелиться ядовитый смрад, заполняя своим зловоньем все уголки Яра, оставляя за собой траурный след чёрной, жирной сажи. Подхваченный ветром, высвободится он из оков круч и выплеснется на пригородную Куренёвку, попутно оставляя свои чёрные языки подтёков на побелённых стенах украинских хаток, которые каким-то чудом удерживались на крутых обрывах Яра. Дальше дым взметнётся вверх и, увлекаемый ветром, двинется зловещей чёрной тучей к Днепру, роняя пепел на его чистые воды. И понесёт седой Днипро-Славутич траурной процессией скорбные спаленные останки несчастных через всю Украину до моря Чёрного-Понтийского, через проливы Босфор и Дарданеллы до моря Средиземного. И дальше - на вечный покой в Святую землю Израиля, куда слетаются испокон веков на сороковой день души убиенных иудеев, сынов и дочерей Израиля. Затем дальше и дальше через Суэцкий канал и пролив Гибралтар в Мировые океаны, чтобы разнести по всему миру страшную весть о неописуемых зверствах нацистов. Господи! Упокой души невинно убиенных рабов твоих. Прости им грехи тяжкие и прогрешения вольныя и невольныя. (Заупокойная молитва). Глава 23. 6-го ноября 1943 год. Стремление военного командования любой ценой сделать "подарок Родине" - освободить Киев именно к дежурной годовщине октябрьского переворота в 1917 году, привел к огромным человеческим потерям: Освобождение Киева советскими войсками "к дате" 7 ноября стоило жизни 417 тысячам бойцов и командиров Красной армии. Такой безумной ценой Киев был освобожден от фашистского ига. Командование торжествовало. Значительно поредевшее за время, почти двухлетней оккупации, население города со слезами радости встречало передовые части Красной Армии. Люди радовались и плакали. Фото 24. Менора в память евреев, расстрелянных в Бабьем Яру К концу 1943 года, Киев опять заполнили немецкие солдаты. Но это уже были не те надменные захватчики, которые расхаживали по городу хозяевами. Это были пленные, серая масса солдат и офицеров, которых пригнали в Киев для очистки и восстановления города. Для них война уже закончилась. . Фото 26. Возвращение 40 тыс. немцев в Киев под конвоем для восстановления города Прошло больше трёх лет после освобождения Киева. Моральные травмы и раны, нанесенные войной уже начали постепенно затягиваться в душах людей. Недаром говорят, что наш народ отходчив. Действительно, в то время в Киеве на восстановлении города работало свыше сорока тысяч военнопленных. Ежедневно можно было видеть колонны пленных, которых вели по улицам на работу и с работы. У них, практически даже не было никакой охраны. Были даже случаи, когда население вступалось за них, если охрана обращалась с пленными, на их взгляд, жестоко. Наши сердобольные женщины отрывали тайком от семьи какую-то еду и делились с ними, а мальчишки и мужики угощали их куревом. Май 1945 оповестил всех людей об окончании войны. Центр города и прилегающие к нему улицы были в руинах. Несмотря на то, что в городе были комендантские патрули солдат, а также наряды милиции, ходить по улицам, особенно вечером и ночью, было страшно. Улицы плохо освещались или вообще не освещались. По городу ходили слухи о разных бандах, промышляющих в городе. Люди боялись входить в темные парадные и подъезды, опасаясь быть ограбленными или искалеченными. Но, постепенно банды выловили и уничтожили. Жизнь начала приходить в норму. В феврале 1946 года, в центре города ещё лежали руины разрушенного здания городской Думы. Было решено, здание не восстанавливать и сделать там площадь, переименовав её на площадь Калинина. Тут же, на этой площади, ещё не до конца очищенной от остатков взрывов, предстояло казнить главных гитлеровских военных преступников. С самого утра всё пространство начало заполняться народом. Кругом царило оживление, как и везде, когда сходятся много людей. Сегодня здесь должны понести наказание те, кто держал город в страхе более двух лет. Толпа бурлила. Люди смеялись, шумели, разговаривали, делились новостями, что-то выкрикивали. Над площадью стоял гул и шум от множества людей. Иногда раздавался смех, слышались какие-то выкрики. Где-то даже зазвучала гармошка. Для лучшего обзора событий, а может, чтобы не затоптали ногами, родители усаживали детей на плечи. Чтобы лучше видеть казнь, многие разместились на крышах, чудом уцелевших близлежащих домов. Не обращая внимания на порывы холодного ветра, все ожидали долгожданного акта отмщения. В назначенное время, на площадь, к заранее подготовленному эшафоту, подъехало шесть грузовиков. По бортам сидели вооружённые солдаты. Приговорённые лежали в кузовах. После зачтения обвинительного приговора, началась подготовка их к акции. Прозвучала команда и грузовики медленно тронулись с места. Обречённые поднимались на колени, на ноги, инстинктивно искали опоры, но скоро опора ис чезла и петля на их шеях затянулась. На виселицах, вращаясь в разные стороны остались висеть те, кто заслужил это в полной мере. И вдруг, вся толпа, которая только что улыбалась, возбуждённо бурлила, радовалась предстоящей казни фашистских палачей, мгновенно замерла. На всей площади установилась гробовое молчание. Неизвестно, кто какие чувства испытывал, но, судя по общей реакции - все почувствовали одно и то же. Вид повешенных людей, пусть даже военных преступников, еще минуту назад живых, а теперь безвольно болтающихся на верёвках под порывами холодного ветра, вызвал у людей всеобщее смятение. Это был какой-то массовый ступор, какое-то неосознанное чувство страха перед убийством, пусть даже и приговорённым преступникам. Люди начали поспешно расходится, некоторые даже бежали прочь, подальше от этого страшного места, чтобы не чувствовать себя соучастником этого узаконенного убийства. Площадь опустела в один момент. Видно наш народ не расположен на такие средне-вековые зрелища. Сама казнь не вызвала у населения чувства удовлетворённой мести. Это было чувство общего человеческого отвращения. Фото 25. Казнь фашистов в Киеве на Думской площади (Майдан Незалежности). Площадь опустела мгновенно. В своих воспоминаниях некоторые свидетели упоминают, что около виселицы, еще толпился народ, а инвалиды пинали костылями трупы повешенных. Не буду оспаривать. Своим душевным состоянием даже сегодня я чувствую состояние свидетелей этого страшного зрелища, охваченных общим стремлением поскорее уйти подальше. И ещё долго, люди, которые жили в окресности площади, старались обходить её окружной дорогой. После войны Хрущев сделал все, чтобы стереть следы своих преступлений, в том числе в Киеве. Ни в одной газете не было упомянуто, что взрывы домов осуществляли диверсанты НКВД. Также нигде не было упомянуто, сколько десятков тысяч мирного населения, которые проживали в этих 940-ка взорванных домах, в том числе и несколько тысяч немцев, Фото 27. Немецкое кладбище. На заднем плане видна Аскольдова могила. погибло под развалинами домов. До сих пор родственники не знают, где покоятся останки их родных и близких. Нигде нет им памятника. Не нашлось им места на земле. Уже 6 ноября в газете 'Правда' появился лживый репортаж, где вся ответственность о взрывах в городе перекладывалась на оккупационную власть. Про это злодеяние постоянно крутили кадры кинохроники с целью пропаганды. На самом деле это были кадры немецкой хроники сентября 1941 года. Коммунисты запретили любые публикации о трагических событиях в Киеве, пытаясь таким образом скрыть свои преступления. В 1944 году была запрещена панихида в Бабьем Яру. Скрывая злодеяния нацистов, власти тем самым фактически признали свою вину в зверских расстрелах евреев. Бабий Яр стал самой пустынной окраиной Киева. Ни молитвенных служб, ни митингов не допускали, постоянно следящие за этим районом работники МВД и КГБ. Редкие прохожие задерживались там ненадолго. Время было очень тревожное и люди делали вид, что они как бы случайно здесь находятся. Опасались даже общаться друг с другом. Случались аресты... . На ново построенном массиве Сирец, в частности на улицах Дорогожицкая, Ново-окружна, академика Щусева, Рижская,(толи по иронии судьбы, а может и случайно), многие сотрудники КГБ и МВД получили квартиры в новых домах. Глава 24. Однажды поздно вечером, когда все уже легли спать, в киевскую квартиру, где ютились две осиротевшие семьи - Володя с тремя детьми и бабушка Нина с Колькой, робко постучали. Бабушка Нина зажгла тоненькую самодельную свечку и пошла открывать. Колька проснулся и, как был раздетый, выскочил из-под одеяла с криком: - 'Папа и мама приехали', тоже подбежал к двери. Но, при тусклом свете свечного огарка, они увидели женщину, одетую в ватные штаны и изношенную шинель. На ногах её были привязанные верёвками обрезки резиновых шин. В народе эту обувку называли чуни. В детской голове Кольки, как-то совсем некстати, завертелась поговорка, которую где надо и где не надо часто припевал дед Микитка: - Спасибо Сталину-грузину, что обул нас у резину. Эта поговорка, да и остальные, которых у деда в запасе было великое множество, раньше часто служила поводом для скандалов с бабушкой Ниной. - Чёрт старый, догавкаешься. Мало тебе было Беломорканалу, так теперь ещё и в Мордовию отвезут, лес валить. Дед только смеялся, затем брал свежую газету с очередными портретами вождей, тщательно разминал её и шёл в нужник, изрекая довольным тоном: - Во! Есть свежий гостинец для моей задницы. Бабушка Нина только безнадёжно махала ему вслед рукой: - Горбатого могила исправит. Колька и бабушка Нина с трудом узнали женщину. Это была тётя Люся, мамина подруга по службе. Она часто видела её в госпитале. Узнав её, бабушка запричитала: - Люсенька, Боже мой, что с тобой произошло? Вас же с Катей эвакуировали вместе с госпиталем и с тех пор мы не получали от вас никакой весточки! - Тётя Люся, а где же моя мама? - взволнованно вторил бабушке Колька. - Тётя Нина, Коленька, я вам потом всё расскажу. Дайте мне попить водички и хотя бы маленький кусочек хлеба. Я три дня ничего не ела, кроме сырых грибов. - Сейчас, сейчас, голубушка - засуетилась бабушка Нина и выскочила на кухню. - Ты мне скажи хотя бы одно слово, - Катя жива? Но Люся, сидя на скамейке, прислонившись к ещё не остывшей печке, уже спала. Утром, когда Колька проснулся, Люся с бабушкой за столом пили заваренный вишневым листом и мятой чай. Люся поведала им трагическую историю, которая произошла с их эшелоном: - Наш санитарный поезд отъехал от Киева ночью, а утром, под Яготином подвергся налёту фашистской авиации. Одна бомба попала в головной вагон. Состав сошёл с рельс. Санитарные вагоны, забитые ранеными перевернулись. Постепенно пламя охватило весь эшелон. Отовсюду доносились крики о помощи, но помогать было некому. Затем нас атаковал сброшенный с самолётов немецкий парашютный десант. Фашисты безжалостно добивали раненых. Почти все раненые и весь медперсонал были уничтожены. Многих раненых бросили там же в лесу, на произвол судьбы, умирать медленной, мучительной смертью. - Царица Небесная, как это уничтожены? Ведь это же был санитарный поезд! - возмутилась бабушка Нина, - по всем международным нормам они неприкасаемы! - Но только не для фашистов. О подобном зверстве я даже не слыхала. Меня ранило и контузило. Я потеряла сознание и пролежала без памяти несколько часов. Очнулась уже ночью от начавшегося дождя. Видно, он и привёл меня в сознание. Десант карателей уже прошёл мимо меня, но я видела, как они, двигаясь цепью, добивали раненых. Некоторых закалывали штыками, экономили патроны. Я лежала без сознания, присыпанная землёй и они меня, скорее всего, приняли за погибшую? Позже я увидела, что у меня были небольшие, но сильно кровоточившие ранения в голову и плечо. Каратели увидели, что у меня голова в крови, и подумали, что я уже труп. Это меня и спасло. - А Катя? Ты её видела? - В темноте я не смогла её найти, а звать опасалась. Вдруг немцы кого-то оставили в карауле. И только на рассвете я нашла Катю, но уже неживую. Я её опознала по медальону. Вот он. Возьмите, тётя Нина, я его пронесла на себе через все эти два года злоключений. Бабушка сидела окаменевшая. - Тётя Ниночка, у Кати были все пациенты с тяжёлыми ранениями. Они находились в одном из головных вагонов. После того, как бомба попала в головной вагон, после этой мясорубки там никого в живых не осталось. Единственное, что я смогла сделать, это оттащить её на ветках подальше и похоронить там же в лесу. Место я обозначила и запомнила. Дальше Люся рассказала, с каким трудом добралась до какого-то села. Она потеряла сознание в чьём-то огороде, и там её нашли хозяева. Они промыли ей раны, перевязали и оказали необходимую помощь. Целый месяц прятали в стогу сена. С наступлением холодов её переправили в лес в небольшой партизанский отряд, где она провела полгода. На одном из хуторов у них был партизанский госпиталь, и она там работала медсестрой. Затем, по наводке предателя, их отряд окружили каратели. Бой продолжался до ночи. Ночью, в темноте, ей удалось с остатком отряда выбраться из окружения. И вот, только через три месяца, она смогла добраться до Киева. - Ты, Люсенька, оставайся у нас жить, отдохни. Теперь места всем хватит. А там как-то уже обустроишься. - Нет, бабушка Нина, я не могу. Сегодня ещё я побуду у вас, а завтра утром я пойду в военкомат становиться на учёт и опять буду проситься на фронт в действующую армию. Война ещё далеко не окончена. Глава 25. А вот день Победы Колька помнил очень хорошо. В этот день, рано утром, их разбудили крики, доносившиеся с улицы: - Победа! Победа! Бабушка вскочила с постели и распахнула окно. Они с Колькой высунулись наружу через подоконник и тоже закричали от счастья, размахивая руками. Победа принесла всем большую радость, но в их семью она принесла и похоронку. Командование полка, в котором служил Колькин папа, сообщало о его гибели под Берлином. Почти до самого рейхстага дошёл он со своей сорокопяткой. Не одолели его на всём фронтовом пути ни танковые атаки, ни авиабомбы, ни прицльный огонь снайперов. Погиб он от фаустпатрона, выпущенного каким-то юнцом из гитлерюгенда, который потом сидел на снарядном ящике, трясясь от страха, и пускал сопли. Похоронили отца в братской могиле. Бабушка Нина, сидя на скамейке, плакала, и слёзы капали на похоронку. Затем поднялась, оделась во всё чёрное и пошла в церковь. Возвратилась она уже под вечер. Лицо её было строгое и торжественное. Поднялась на табуретку и положила похоронку за иконы. Затем перекрестилась и произнесла: - Со святыми упокой. Прими, Господи, душу убиенного раба твоего. От деда Никиты пришли сразу три письма, в которых он рассказывал о своих военных буднях. Последнее письмо, в котором он обещал скоро вернуться домой, было из Праги. Даже фотографию прислал. На ней был изображён бравый вояка в пилотке набекрень, с закрученными кверху поседевшими усами. На плече висел автомат, а на груди целый ряд медалей. В руках была неизменная гармошка. Бабушка с Володей смотрели на фотографию и удивлялись, до чего же война деда изменила. На его бронзовом от загара лице появились глубокие морщины, которые его даже украшали. Выглядел он похудевшим, но в глазах светилась такая же готовность отчебучить что-то очередное. На погонах были даже какие-то лычки, в которых бабушка не разбиралась. - Точно, у кого-то выпросил гимнастёрку сфотографироваться, чтобы похвастаться, - сказала баба Нина, улыбаясь и вытирая слёзы. - Его ж, бывало, хлебом не корми, а только дай повыпендриваться. - Я так не думаю - возразил Володя, внимательно всматриваясь в фотографию, - как профессиональный фотограф, могу сказать с точностью, что это его гимнастёрка. Нет никакой фальши. - Да знаю, что его. Я шучу, - махнула рукой бабушка и поставила фотографию на полку, на самое видное место. - Вот тут хай и стоит. Скоро ж дружки понабегают, паразиты проклятые. Пусть полюбуются на своего ватажка. Потом она засуетилась и запричитала, где ж взять если не сахар, то хотя бы свеклу, чтобы настоять брагу на самогон. Скоро ж домой припрётся! А в доме пусто, нечего на стол поставить. - Побегу на базар, може шо и куплю. Да и Овсею надо будет письмо и карточку показать. Во время войны, да и после неё, многие люди, не дождавшись своих близких с фронта, надеялись на чудо. Несмотря на подробный рассказ Люси, бабушка Нина не теряла надежду на возвращение Кати. Володя даже написал запрос в газету 'Красная Звезда' с просьбой помочь в розыске. Через месяц пришёл ответ, в котором сообщалось, что санитарный поезд, в котором она находилась, сопровождая раненных, подвёргся налёту вражеской авиации. Состав был разбит. Сведений о гибели медицинской сестры не имеется. Она числится в списке без вести пропавших. Бабушка Нина решила дождаться возвращения деда Микиты, а потом уже всем вместе поехать туда, где захоронена Катя. Володя обещал через военкомат похлопотать о её перезахоронении в Киеве. Чёрным крылом смерти война прошлась и по их семье. Все верили в то, что самое худшее уже позади, но жизнь диктовала свои законы. По-прежнему в магазинах продукты выдавали по карточкам. Иногда выпадало счастье, и можно было по ним получить американские консервы. Сверху на торце баночки был прикреплён небольшой ключик, с помощью которого её можно было открыть. Однажды бабушке повезло отовариться этими консервами на целый месяц. Она открыла одну из них. Там были необыкновенно вкусные, цветные горошинки. Так Колька, Лизочка, Антоша и Семёнчик впервые в своей сознательной жизни попробовали витаминные конфеты. Как-то раз бабушка пошла с Лизочкой в магазин, а затем в домоуправление, и мальчики остались дома одни. Им страшно захотелось ещё хоть разок полакомиться этими вкуснейшими горошинами. Не в состоянии перебороть этот соблазн, они достали из буфета самую большую банку и вскрыли её ключиком. Там оказалась какая-то крупа. Они открыли следующую - какой-то жёлтый порошок. Ещё в одной банке белели какие-то зёрнышки, которые у них не вызвали никакого интереса. Они были твёрдыми и невкусными. Позже они уже узнали, что это были перловая крупа, яичный порошок и рис. Неизвестно, как далеко они смогли бы зайти в своих поисках, если бы не вернулась домой бабушка с Лизой. Вечером, когда Володя вернулся с работы, она рассказала ему о их 'исследованиях'. Тот только посмеялся и успокоил её: - Нина Ивановна, не расстраивайтесь. Ведь всё закончилось благополучно. А что было бы, если бы мальчики добрался до банок с повидлом и тушёнкой? Вы можете себе их представить, измазанных повидлом, вперемешку с крупой и тушёнкой? Хорошо ещё, что вы пришли вовремя. - Так они же испортили столько банок. - Это не беда. Крупа не портится. Всё можно пустить на еду. А если будет недостаточно, то у меня есть запас. Не волнуйтесь. Как-нибудь проживём. Глава 26. А жизнь двигалась своим чередом. Страна помогала Киеву очищаться от руин и восстановлению города. Постепенно начали возвращаться люди из эвакуации. Востановливалось движение городского транспорта, подача электроэнергии и воды. Заработали магазины, столовые, кинотеатры. открывались рестораны * * * Однажды, в ясный погожий денёк Колька собрался погулять. Он быстро оделся и вышел во двор. Бабушка соорудила ему бутерброд из чёрного хлеба, смазанного ароматным подсолнечным маслом. Сверху он был прикрыт кружочками огурца и лука. Колька, потихоньку откусывая эту вкуснятину, уселся на камне. На заднем дворе кучка пленных немцев неторопливо разбирали кирпичные завалы. Недалеко от них на ящике сидел молодой охранник с винтовкой и вовсю любезничал с дворовой барышней. На своих подопечных он не обращал никакого внимания. Колька подошёл и стал с любопытством наблюдать за пленными, неторопливо, смакуя свой бутерброд. Один из пленных, который оказался ближе всех к мальчику, разогнулся и застыл, как изваяние, не отводя глаз от бутерброда. Колька не был жадным ребёнком и, отломив кусочек, протянул немцу. При этом один кружочек лука упал на землю. Что руководило тогда Колькой? В то время все, от мала до велика, ненавидели фашистов. Ни о какой жалости не могло быть и речи. Пленный, как бы не веря в подвалившее ему счастье, подошёл к Кольке, медленно протянул грязную руку, взял, протянутый ему кусочек и молниеносно проглотил его. А потом, поднял, упавший на землю кружок лука, очистил от песка и тоже съел. Кольке стало жалко его и он отломил ещё кусок, уже побольше, и протянул немцу. Тот взял хлеб, затем позвал своего товарища, разломил пополам и поделился с ним. Тогда Колька протянул им остаток хлеба и побежал домой. Дома он наврал бабушке, что уронил хлеб в яму, которых во дворе было предостаточно, и попросил ещё один. С новым бутербродом Колька опять побежал во двор. На этот раз он протянул немцу весь бутерброд целиком. Немец положил его на камень. Затем вытер об полу шинели грязные руки, присел, взял Кольку за плечи и притянул его к себе. Ласково поглаживая мальчика по голове, он что-то по-своему приговаривал, прижимая его к груди. Рука у него была твёрдая, шершавая, но очень ласковая. От его одежды пахло чем-то взрослым, солдатским. Точно такой же запах был у отца, когда тот уходил на фронт. Колька закрыл глаза и почувствовал себя таким маленьким, что ему даже захотелось попроситься 'на ручки'. Ему показалось, что такая, именно такая рука должна быть у его отца! О подобных телячих нежностей дети военных лет даже и не могли себе представить. В глазах у Кольки предательски защипало и перехватило дыхание в горле. Он почувствовал, что сейчас расплачется. С трудом сдерживая слёзы, он оттолкнул руками пленного, развернулся и побежал домой. Там, уже не сдерживая себя, мальчик уткнулся лицом в пахнувший жареным луком и ещё чем-то вкусным бабушкин передник и дал волю слезам. Бабушка Нина, не понимая, почему он плачет, стала его успокаивать: - Чего ты, маленький, плачешь? Что случилось? Кто тебя обидел? Идём, покажешь мне его. Затем посмотрела через окно. Там она увидела, как пленные сидят на камнях, едят его бутерброд и что-то между собой обсуждают: - Ах, вот оно что! Они у тебя отобрали хлеб? Сейчас я выйду и разнесу этих недобитков. Мало им твоих родителей, мало им Идочки и Дорочки, так они ещё и у сироты последний кусок хлеба отобрали? Ну, нет! Кончилось их время! - Бабушка, не надо, - сквозь слёзы промычал Колька, - он у меня ничего не отбирал. Я ему сам отдал. И в первый и во второй раз. Я тебя обманул. - Ну, дал и дал. Чего же ты плачешь? Зачем ты это сделал? У нас же у самих нечего есть! - Мне стало его жалко. Только ты об этом никому не говори, а то меня во дворе теперь все засмеют. - Так чего же ты плачешь? - Я не знаю. Он погладил меня по голове. От него пахло так, как от папы, когда он шёл на войну. Мне даже захотелось к нему на ручки, - еле договорил фразу Колька и по-настоящему разрыдался во весь голос. Бабушка как-то странно посмотрела на Кольку, затем обняла его и тоже заплакала, приговаривая: -Сиротинка ты моя, добрая и доверчивая. Как ты только будешь жить, когда я умру? Представив себя одного, без бабушки, Колька разревелся ещё больше. Бабушка, почти успокоив его, подошла к буфету, взяла половину буханки хлеба, почему-то взвесив её в руке. Тяжело вздохнула и решительно разрезала её пополам, что-то бурча себе под нос. Потом смазала хлеб подсолнечным маслом. Подумав немного, положила сверху нарезанный огурец, накрыла его кружками лука. Затем достала из кастрюли три варёных картошки. Всё это завернула в газету и протянула Кольке свёрток: - На, отнеси и отдай им пусть едят. Раз уж ребёнка погладил, значит, совесть у них просыпается. Может когда-нибудь и выйдет из них толк. Прости, Господи, - она отвернулась и вытерла уголком передника слёзы. Затем подошла к иконам и стала крестится, что-то приговаривая. Колька опять побежал во двор. Его знакомый увидел его и улыбнулся мягкой, доброй улыбкой. Колька, опустив глаза от стыда за то, что он чуть было не расплакался при нём (ведь победитель же - он, Колька!) и протянул ему бабушкин свёрток. Пленный развернул его, увидел бесценный дар бабушки Нины. Он что-то опять пробормотал, подняв взгляд на окна. Колька посмотрел на него и увидел - по грязному от пыли лицу немца текли слёзы, оставляя на небритых, морщинистых щеках светлые дорожки. То были горькие слёзы войны. Послесловие к написанному: В 1946 году в Киеве состоялся судебный процесс над участниками массовых расстрелов во время немецкой оккупации Украины. Некоторых приговорили к смертной казни через повешение. Приговор исполнялся публично в центре города на Думской площади, (площадь Независимости). Остальные были приговорены к длительным срокам заключения. После смерти Сталина все они были амнистированы Хрущевым. В 1947-1948 годах по делу эйнзатцгрупп и зондеркоманд перед американским военным судом в Нюрнберге предстали 24 эсэсовца, 14 приговорили к смертной казни. В конце 60-х, в Дармштадте состоялся суд над группой эсэсовцев участвовавших в массовых расстрелах в Бабьем Яру. На скамье подсудимых оказался десяток мелких сошек, да и те легко отделались. Главными виновниками сделали Блобеля и Раша, которых к тому времени уже не было в живых. Таким образом, главные организаторы массовых убийств в Бабьем Яру почти все сумели избежать заслуженного наказания. Генерал-майор Курт Эберхард, отдавший приказ о расстреле, не был осуждён - он умер в 1947 г. в Штутгарте Генеральный комиссар Киева Хельмут Квитцрау к ответственности не привлекался, умер в 1999 году. . Комендант Киевской полиции Андрей Орлик (настоящее имя Дмитрий Мирон) был уволен из полиции вскоре после сентябрьских казней, в июле 1942 г. арестован гестапо и убит 'при попытке к бегству'. Отто Раш, начальник полиции безопасности и СД в 101-й зоне ответственности сухопутных войск, под чьим руководством было проведены массовые убийства евреев в Бабьем Яру, после войны был арестован и привлечен к Американского военного трибунала в Нюрнберге в качестве подсудимого, по делу оперативных групп СД. Отто Раш скончался в тюрьме 1 ноября 1948 года. Командир зондеркоманды 4а Пауль Блобель был осужден в ФРГ и повешен в 1951 году.* Так же никто не понёс наказания за взорваный Крещатик, Успенский Собор, за гибель солдат, которые отступали через цепной мост, за гибель людей от взрыва жилых домов, за жертвы при обороне Киева и при взятии Киева. Документы Нюргберского процесса свидетельствуют о гибели в огне Холокоста 15 миллионов евреев. Сергей Горбовец. Отредактировано 17. 10. 2019. Frankfurt am Main, mageReadyqиe<�PLTEлллЪЪЪс?§vtRNSЪЕЇ0JIDATxзb``dd``aмх`LnWl$IENDўB`'
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"