В первой комнате нам было просто страшно.
Нас отхлестали новым чудным обличьем,
Улиц косых, плеч перекошенных в горло
Мокрых кварталов юности бледно-острой.
Бешено было, весело и жутковато,
Были мы вспышками свежими, полыхали,
Прекраснолицые имена гуляли, пели,
Были грядущим любым и порывом синим.

А во второй стояли дубовые стулья,
Было тепло и тихо и все понятно,
Дети росли и ели мы много пищи,
Пищи горячей и ароматной сытной.
Спали и знали, что многое мы накопим,
Что все начинается и кончается там, где надо,
И знали сено и теплоту ткани пропахшей домом,
Что хорошо и просто и будем живы.

В комнате третьей мы протекли всем мясом,
Красным, холодным, горячим и ярким взрывом,
Яростно разрывая голую скользкую сущность
На бурю и смерть рваными жилами света.
Дракой и боем за эту текущую сладость,
Жареной кровью распахнутой резким женским,
Запахом крика сырого вывернутого наружу,
Сукой отца отчужденного взрывом, пожаром
Чистой любви, перемешанной с черным скользким,
И пауки на крыльях сырых летели
И до костей выпивали густую тягу,
Вырвали снег и любовь и железную сажу,
Хрустящую боль, верность, любовь и счастье.
Рваные флаги, мокроты губные, трели,
Ангелы ярости нас обезумели дикой силой
Красочным миром нашей любви палящей.

В четвертой гулял огромный холодный ветер...
Что-то чужило пустыней и не болело,
И пролетало мимо пожаров дальних,
И протекало во все бесконечные реки,
Словно никто никогда уже не будет,
Словно начало застыло в открытом взмахе,
Словно молчание спокойное говорило, 
Что двери открыты и комнаты все сломались.
Было просторно, пустынно сидеть и слышать
И ничего не пришло и не случилось больше.
Вот и ходил без граней, границ и поля,
Вот и ходил без имени ночью страшной,
Тело летело в трубы и только голос...
И даже голос в воздухе растворился.