Дом догорал. Потрескивали обугленные балки, выбрасывая языки пламени и стреляя дымящимися угольками. Дотла выгорели перегородки, местами провалился пол, обнажив черное нутро подвала.
Дом медленно умирал.
Он был таким старым, что не помнил точной даты своего рождения. Перед смертью в памяти возникали лишь отрывистые видения: кто-то молодой и полный сил, в выпущенной поверх штанов рубахе, с огненно-рыжей, пламенеющей на ее фоне бородой, обтесывает первое бревно. Вот он устанавливает стропила, кроет крышу...
Так родился Дом. И хотя век его был несоизмеримо более долог по сравнению с жизнью одного человека, родившись, Дом очень походил на человеческое дитя. Поначалу он был маленьким Домом, Домом-младенцем, размером в одну комнату, с крошечными сенями. Шло время, и Дом рос. Из небольшой избенки он стал домом-подростком, возмужал, раздался комнатами. Покрытый листовым железом, перестал бояться дождей, а получив громоотвод, стал снисходительным к зловещим играм молний.
С возрастом он многое познал, но в отличие от человека ничего не забывал. Каждая его, даже крохотная деталь, заключала в себе воспоминания о том месте и времени, где и когда появилась на свет. Дом аккумулировал эти знания, тщательно собирал и укладывал в свою поистине безграничную память, и теперь, если какая-то вещь погибала или заменялась новой, ее воспоминания не пропадали бесследно. Так, не сходя с места, он преотлично знал, что делается в ближайшем лесу за рекой, - он сам большей частью был родом из этого леса. И, одновременно, словно наяву слышал таинственную ночную жизнь джунглей - шкаф, что поселился одним из последних, немало порассказал о своей далекой заморской родине.
Дом не переносил одиночества и никогда не оставался один. Сколько он себя помнил, в нем всегда жили люди, да и не могло быть иначе. Мать склонилась над колыбелью ребенка и что-то нежно ему напевает, а ребятишки постарше затеяли возню на печи. Усталый хозяин сидит на лавке, уронив на стол тяжелые натруженные руки.
Сменилось не одно поколение, но по-прежнему величаво несла свои воды неиссякаемая Река Времени - то широко разливаясь и почти затормаживая свой бег, то превращаясь в ревущий поток, нагромождающий события друг на друга, сметающий на своем пути целые страны и народы. Дни складывались в недели, недели в месяцы, а те - в годы. И с каждым прожитым годом жизнь становилась лучше, спокойнее, интереснее, и Дом искренне радовался этому: люди жили дольше, и приходили они вечером после работы веселые, полные энергии, тщательнее следили за чистотой, обихаживали Дом новыми вещами. Казалось бы, живи и радуйся.
Но были еще войны.
Уходили и не возвращались мужчины. Пронзительно и жутко голосили женщины. Становились сиротами дети. В округе появлялись чужие люди, от которых исходил запах конского пота, потом пороха, и всегда - крови.
Дом вставал на защиту. Он не пускал непрошеных гостей в дверь, подставлял им ножки-вещи, цеплял острыми углами, заменяющими руки, не раздумывая преграждал путь стрелам и пулям своим крепким телом-срубом.
И непрошеные гости уходили.
Дом залечивал свои раны, набирался сил. Он постарел и любил немного побрюзжать ветреным вечером, поскрипеть старыми бревнами и подребезжать железом крыши, но был еще хорош собой и крепок. Он засыпал позже всех и рано просыпался. Едва начинал алеть край неба на востоке, Дом уже распахивал веки-ставни и радостно вглядывался в окружающий его привычный мир заспанными окнами, потом глубоко вдыхал свежий утренний воздух и умывался росой. Полотенцем ему служили первые лучи солнца.
Иногда, под настроение, дом любил посудачить со своими соседями, поговорить о прошлом с такими же, как и он, домами, выросшими рядом кто ненамного позже, а кто и совсем недавно. Он был самым старым, самым многоопытным из них и без лишней скромности воспринимал уважительное к себе отношение. Впрочем, говорили они очень редко - с людской точки отсчета времени.
В один из летних дней рядом с Домом выросли кирпичные исполины. Поначалу Дом принимал их за себе подобных: там внутри тоже селились люди, и пытался заговорить, познакомиться. Но безрезультатно. Громады оказались неразумными, и Дом недоумевал: как же люди могут жить там, где о них не заботятся сами стены?
Опустевшие соседние дома поникли, съежились и словно припали к земле, грустно глядя потускневшими стеклами глаз-окон...
В тот день, когда и его семья перебралась в один из бездушных каменных истуканов, Дом ощутил новую, незнакомую доселе боль, посильнее той, что испытывал от впивающегося в тело металла. Не было обычных ран, истекающих смолой, он умирал незаметно для окружающих.
Быть может, врач, что лечит людей, определил бы у пациента болезнь с мудреным названием, но такой врач не разбирался в болезнях домов, а своих докторов в их роде-племени сроду не было. Да и не лекарства нужны были - людское присутствие, тепло и ласка, создаваемые живущими в нем людьми. Только сейчас Дом понял главную истину: не столько он нужен людям, сколько они ему; без людей само существование Дома теряло всякий смысл.
Вечером началась гроза. Потекли по щекам-стенам слезинки.
Серебристо-огненная молния ударила в громоотвод и ушла в землю. Но Дом загорелся. Запылал изнутри. Сгорал, как сгорает все, что лишилось главной цели в жизни, а существовать ради одного существования не может и не хочет.
Первыми упали тонкие перегородки-ребра. Местами провалился пол, обнажив черное, кричащее от боли нутро подвала. Одна боль сжигала другую.