***
Поздно вечером чуточку подвыпивший боярин Раенский поскребся в покои вдовой царицы. И был тут же впущен сенными девушками.
- Рассказывай, Платоша. Что там за девушка, какая она?
Боярин долго не раздумывал.
- Умная она, Любавушка. Коли ты ее своей союзницей сделаешь, большая от того польза нам всем произойдет.
- Умная?
- Редкую птицу себе племянничек приглядел. И собой хороша, хоть до тебя ей и далеко, и неглупа. Себя понимает, уважительна и рассудительна. Пока я с ее батюшкой разговаривал, человек мой по подворью погулял. С холопами поговорил, со слугами. Все про боярышню Устинью только хорошее говорят. Не гневлива она, не криклива. Но коли скажет, то надобно слушаться. Она и объяснит, что делать надобно, и зачем - тоже объяснит. И сама руки замарать не побоится. За нянькой своей ухаживала, к черной работе приучена.
- Это хорошо.
- Гордость в ней есть. А вот нелепой гордыни и в помине нет. Прислушаться к разумным речам она завсегда готова.
- Не будет она Фёдора под себя гнуть?
- Будет, Любавушка. Обязательно будет, потому как она сильнее. Но если вы договоритесь... преград вам никаких не будет.
- Надобно и мне будет посмотреть на нее.
- Обязательно. Я с ней поговорил. Знаешь, о чем она меня попросила?
- О чем?
- Взять ее сестру на отбор. Только не в невесты царевичевы, а просто - подружкой ее. Спутницей.
- УмнО.
- И Фёдору просила передать, что всем он хорош, но она себя до брака блюсти будет. И только так.
- Так ли?
- Мой слуга о ней нарочно спрашивал. Нет у нее никого. Аксинья, та, вроде как, крутит что-то. Видели ее пару раз ночью во дворе. А вот Устинья - та никогда. Она либо у себя, либо при матери, либо при бабке.
- Еще и бабка? За ней Устинья тоже ухаживала?
- Да, Любавушка. Бабка там плохо себя чувствовать стала, приехала к внучке. Устинья от нее и не отходила, считай, с приезда.
- Хммм...
Конечно, не совсем так было. Но холопы отлично понимали, что про волхву лучше молчать. Чего там тебе хорошего будет?
Правильно, ничего. А вот волхва, коли узнает, что беда из-за тебя случилась... ей и имя знать не надобно. Проклянет - да и все. И язык отсохнет болтливый, и сам помрешь смертью безвременной.
Не успеет?
Ой ли? Может и успеть.
- Я сама на нее посмотрю поближе, поговорю. Понравилась она тебе, Платоша?
- Понравилась, Любавушка. От умной женщины и дети умные родятся.
Любава промолчала. И родственника отпустила. А потом отправилась в крестовую.
Упала на колени.
- Господи, помоги! Вразуми, направь на путь истинный...
Господь молчал.
Как и раньше, как и долгие годы после замужества. Но Любаве так было легче. Наверное...

***
Боярин Заболоцкий в горницу вошел, что тот медведь рыкающий. И ключи на стол положил.
- Батюшка?
Устинья уже пришла в себя, да и к матери пришла.
- Сидите, бабы?
- Что случилось, Алексей Иванович? - боярыня первой в себя пришла. - Никак не угодили мы тебе? Уж прости нас, баб глупых...
Боярин только рукой махнул.
- Что ты, Евдокиюшка! Угодили, да еще как! И Платон нашу девку хвалил - хвалил. Уж такая умница, и разумница, и коли жребий выпадет, так быть ей царевной... не ругаться я пришел. Ты вот возьми-ка ключи, да платьев новых Устинье нашЕй.
- А на Аксинью, батюшка? - Устя смотрела прямо. Она-то как раз не боялась, просто мать под отцовский гнев подставить не хотела.
- А... и на Аксинью пусть! Авось и правда кому в платах приглянется! Она ж у меня не пугало какое... и себя вести ее поучи. А то сидит, кулема!
- Хорошо, батюшка, - согласилась Устинья.
Боярин через стол перегнулся и по голове ее потрепал.
- Будь умницей, Устя, в золоте ходить будешь, на шелках спать...
- Да, тятенька.
Боярин икнул, да и вышел отсыпаться. А боярыня протянула руку к ключам.
- Пойдем-ка, девочки, пока ткани отложим. А то передумает ваш батюшка завтра...
Аксинья ногой топнула.
- И мне! Устьке платья, а мне - так? Авось да приглянусь кому?! Дрянь ты, Устька!
- Я-то тебе в чем виновата?
- Ты... ты... могла бы и сказать...
Хлесткая затрещина оборвала гневную речь.
- А ну помолчи, Ксюха, - когда боярыня Евдокия таким тоном разговаривала, ее и муж побаивался, куда уж там дочери рот открыть. - Устя для тебя что могла, то и сделала. И в палаты взять попросила, и на отбор проведет, и платьев тебе нашьют. Только вот будешь так свой дурной норов проявлять, все напрасно будет. Лебедь и в мешковине - лебедь, а ослица - она и в бархате с копытами.
Аксинья хрюкнула что-то жалобное - и бегом за дверь вылетела.
Устя посмотрела на мать.
- Она ведь поймет? Правда?
Боярыня только головой покачала.
- Какие ж вы у меня разные получились, девочки. Прасковья ничего, кроме дома и подворья видеть не хочет, для нее там весь мир сошелся. Тебе, Устя, от бабки все перешло. А Аксинье... ей тяжелее всего придется. Ничего ей не досталось, бедной моей девочке. Ни красоты особой, ни ума великого. Зато зависти в ней много. Так и плещется, через край выхлестывает.
Устя кивнула.
- Матушка, не виновата я. Я ее не дразнила, не подначивала...
- А тебе и не надо. Аксинья ведь не совсем дура, и глаза у нее есть. Она и сравнить вас может, и вывод сделать. Понимает она, что ты лучше, вот и злится. Хорошо, что вы родные сестры, ты ее люби, помогай, а вот спину не подставляй.
- Маменька?
Вот уж чего Устя не ожидала от боярыни. Но заговорила кровь волхвиц, вот и сказала Евдокия то, о чем стоило бы промолчать.
- Ты у меня, Устя, как повзрослела за последнее время. Поймешь. Ксюшу зависть будет толкать под руку, пока не сдастся она. А на что тогда решится - Бог весть. Чем дольше протерпит, тем страшнее получится удар. Не поворачивайся к ней спиной. Не надо.
- Хорошо, маменька.
- Я вас обеих люблю, за каждую мне больно. Потому и предупреждаю.
- Я поняла, маменька.
Устя и правда поняла.
Она промолчит. Матери и так тяжело, но сейчас боярыня, практически, просит свою среднюю дочь за младшую. Понимает, что младшая может совершить нечто недоброе, что может причинить вред, не по глупости, а по злобе и зависти - и все равно просит.
Ты уж прости ее заранее, Устя.
Кто ж виноват, что она такая... дура завистливая...

Глава 9

Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.
Ох, Аксинья - Ксюшенька, сестрица любимая...
Ты-то для меня была любимой, а я для тебя?
Неуж и тогда ты завидовала? И из зависти... только чему там завидовать было? Муж на меня смотрел, как на седло какое, свекровь ноги вытирала, в палатах меня в грош не ставили. Только и оставалось, что слезами уливаться.
Детей не было, счастья не было... царский венец? Так и его не стало.
А мы ведь в последний раз в монастыре виделись. Не в палатах.
И смотрела Аксинья с завистью и ненавистью. Так смотрят, только если у меня что-то есть, а у нее нет. И это что-то было важно для нее, очень важно...
Но что?
Это мне было впору завидовать.
Это мне впору было тосковать, кричать, ненавидеть... а ненавидела она. Почему?
Что я сделала не так? Что могла у тебя отнять? Чем обидела?
По сей день понять не могу. И исправить... как исправить то, чего не знаешь?
Вроде бы и сейчас ничего плохого не сделала, а она так на меня злится. Не понимаю...
Матушка-Жива, направь, помоги и подскажи. Все сделать можно, знать бы, что делать нужно! А пока только молиться и остается.

***
- Поеду я, съезжу к Заболоцким.
- Федя, и не удумай даже.
Фёдор вспыхнул, было, но под взглядом Платона Митрофановича сник, а маменька и вовсе добила.
- Феденька, радость моя, ведь не нашли татя! И того, кто покушался на тебя первый раз, тоже не нашли.
- Найдут еще, - проворчал сын. - Не Устинья ж на меня покушалась?
- Это понятно. А ежели ты и ее под удар подведешь?
Вот об этом Фёдор не думал. И Михайла, который, по своему обычаю, подслушивал царевичеву беседу, тоже.
А и правда!
Вот ежели подумать, правильно говорит боярин. А может ли Михайла себе то на пользу обернуть? Сделать так,, чтобы Устинья к нему ближе стала?
К примеру, прийти, про покушения рассказать, да предупредить ее, чтобы осторожнее была? Так не поверит! Что там! И разговаривать с ним не будет! Аксинью предупредить? Чтобы та сестру настроила правильно?
А этой что говори, что не говори, в голове одна любовь с ромашками. Половину перепутает, вторую перезабудет. Вот про таких и говорят, что волос долог, а ум короток.
Делать-то что?
Но пока Михайла раздумывал, боярин Раенский уже свое слово сказал.
- Ты, Феденька, племянник любимый, лучше почаще в храм наведывайся. Там и зазнобу свою повидаешь, и батюшка ее в твоих намерениях убедится.
- Поговорить бы.
- Она тебе ясно передала. Позорить себя не позволит. И права она, ты сам то понимаешь.
Фёдор понимал. Он и не разгневался, когда ему слова Устиньи передали. Все правильно. Лучше получить от невесты пощечины до свадьбы, чем рога после свадьбы. Если сейчас она себя блюдет, то и потом блюсти будет.
- Понимаю. Буду я в храм ездить, обещаю.
- Вот. А потом просто выберешь ее, и все. Поздно уже будет. Не рискуй, Феденька, ведь боярышня - не царская дочь, ее и убить могут, и сглазить, и еще как испортить...
- Не буду.
Фёдор вдохнул.
Он подождет.
Но...
Устинья все равно его будет! И впервые, наверное, Фёдор подумал о другом.
А ведь она бы и царицей могла быть не хуже маменьки. Только вот матушка за царя вышла, а Устинья за царевича...
Вот был бы он царем...

***
- Настя?
Вот уж кого боярышня не ожидала.
Когда в коридоре ей почти под ноги кинулась зареванная холопка, которую она уже спасла от отцовских плетей...
- Я, боярышня.
- Случилось что?
- Боярышня... миленькая, родненькая, Господь тебя храни! Боярин меня в деревню отсылает! И женимся мы с Егоркой на Красную Горку!
Устинья с иронией подумала, что этот брак точно будет более счастливым, чем ее.
Если ее свадьба вообще будет. Если она не справится...
- Совет вам да любовь. Заглянешь ко мне завтра, я тебе еще на обзаведение денег дам. Поняла?
Устя себя чувствовала в ответе за холопку.
Хоть Настасья и дрянь, да не такая, как Верка. Да, полюбовницей у боярина была, так не по доброй же воле! И гоголем по двору не ходила, и боярыне не дерзила... почти. А что было, так то с отчаяния. Батюшка-то у Устиньи не Бог весть какой красавец. Мало от него девчонке радости.
А приневолит - и не откажешься.
Сейчас Устя это понимала.
Верка - та готова была на купол храма влезть и оттуда орать от счастья, что боярин ее выбрал. Смотрела презрительно, подарки клянчила, наушничала, подличала.
Настасья просто терпела.
За то Устя ей помочь и собиралась.
- Боярышня! Я для вас... что хотите сделаю!
- Спасибо, Настасья. Да есть у меня все, разве с платьями мне поможешь. Такую вышивку, как ты умеешь, никто не повторит, руки у тебя золотые.
Настасья вздохнула.
- Добрая ты, боярышня. Дай Бог тебе жениха хорошего. Царевича-королевича...
Устя поморщилась.
Царевича... дал уже! Отворотясь не насмотришься!
- Али не по норову он тебе? - прищурилась Настасья.
Почему Устя откровенничать решила? Она и сама не знала.
- Мое дело отца слушать. А люб, не люб... что у меня воли, что у тебя.
- И то верно, боярышня. Неуж не люб тебе другой никто? Сестра твоя - та себе милого дружка нашла, а ты, смотрю, нет.
- Сестра?
- Не знала ты?
Устя головой качнула.
Прабабушка говорила про Аксинью, да Устя попросту забыла. Тут все одно к одному и легло. Батюшка приехал, прабабушка уехала, потом боярин Раенский с визитом... теперь вот, все подворье на ушах стоит. Платья шьют, суетятся... Аксинья и из головы вылетела.
- Я и не подумала. Говори, что знаешь?
Настасья тоже таить не стала.
- Знаю. Встречаются они малым не каждый день, на сеновале.
- Ох, Ксюха!
- Вроде как до бесчестья у них не дошло. Но Егор...
- Егор тоже знает?
- Тут такое дело, боярышня...
Настасья рассказывала честно.
Конюх Егор ей люб был давно. Только вот он холоп, она холопка, над ними боярская воля. Куда тут денешься. А потом еще люба она оказалась боярину.
Егор тогда чуть с ума не сошел, Настасья его кое-как утешала. Говорила, что натешится с ней боярин, да и выкинет. А коли сейчас попробовать у него игрушку отбить - пропадут они оба.
Егор умом все это понимал, а сердце-то не каменное!
Вот и бегала к нему Настасья, боялась, что любимый натворит что-нибудь... а бегать-то как? Скажет кто боярину, что полюбовницу он с конюхом делит - обоим головы бы не сносить!
Приходилось таиться, да по сторонам оглядываться.
Вот, в одну из ночей Настасья и заметила Аксинью. Которая точно так же кралась, оглядывалась - и направлялась на сеновал.
Какая бы женщина устояла?
Настасья исключением не оказалась. Егор ее в ту ночь не дождался, Настасья занималась более важным делом. Подсматривала и подслушивала.
Как она поняла, Аксинья и Михайла...
- КТО!?!
Устинье чуть дурно не стало.
- Михайлой она его зовет, боярышня.
- Оххххх...
- Никак знаешь ты его?
- Волосы светлые, глаза зеленые, высокий...
- Глаза не видела, темно было. А волосы светлые и высокий. И вроде как из царевичевых ближников он, сам говорил.
- Он...
- Боярышня?
Устя дышала. Ровно и размеренно.
- Ты... уффф говори, Настасья. Уффф... Слово даю, уфффф, молчать буду. Уфффф... Дурной то человек...
Настасья только головой покачала.
Чудит боярышня. А и то, коли сестра с каким поганцем свяжется, тут всем достанется.
- Он ей рассказывает, как любит. И она ему тоже. Целуются иногда. А вот до греха плотского у них вроде и не дошло. Она бы и не против, да он останавливает.
- Сволочь. Уфффф...
- Может и так, боярышня. Встречаются они не так, чтобы часто, но раз в пять - десять дней увидятся обязательно.
Устя медленно кивнула. Сердце чуточку успокоилось, черный огонь внутри больше не обжигал.
Ах ты ж мразь такая!
Что ж ты с моей сестрой-то делаешь?! Ненавижу, Жива-Матушка, как же я его НЕНАВИЖУ!!! До крика, до безумия, до черной волны, которая застилает разум, стоит только ту последнюю ночь вспомнить - и вой к небу рвется, ровно волчий.
Не спущуууууу!
Не прощууууу!
И за сестру - тоже спрошу!
- Как Михайла на подворье к нам попадает - знаешь?
- Нет, боярышня.
- Настя... вот что. Три рубля хочешь? На обзаведение?
- Хочу, боярышня.
- Узнай, как он на подворье попадает. Попроси Егора своего поглядеть за Аксиньей, и сама постарайся. А за мной не пропадет.
- Я вам и так отслужу, боярышня. Вы нам с Егором жизнь спасли.
Устя коснулась руки холопки.
- За то, что я сделала, Настасья, ты со мной полностью расплатилась. Я тебе должна.
- Поговорю я с Егором. Они уж дней шесть не виделись, со дня на день должны.
- Хотела бы я их застать. Раньше, чем батюшка...
Настасья задумалась.
- Не знаю, боярышня. Я с Егором поговорю, а дальше - только молиться и останется.
Устя кивнула. Можно и помолиться. Но Михайла...
Аксинья...
Да что ж она, дурочка, не думает ни о чем?! Он же... она же...
Матушка-Жива, да что ж это делается-то?!

***
- Боренька, нельзя нам сегодня. Разве что рядом полежим...
- Маринушка моя. Мне с тобой всегда радостно, русалочка моя.
Царица Марина опустилась на кровать.
- Хоть побыть рядышком.
Борис тоже вытянулся на кровати, притянул супругу к себе.
- Ребеночка от тебя хочу, Маринушка. А лучше двоих или троих.
- Я ведь говорила, Боренька, не лгала тебе изначально. Я у матушки одна получилась. В роду нашем бабы поздно созревают, поздно рожают, но и старятся тоже поздно. Рожу я тебе еще... подожди чуточку.
- Буду ждать, сколько скажешь. Только сына мне подари. Или дочку, с такими же глазищами, как у тебя.
- Подарю, Боренька. Бог даст, и двоих подарю, и троих. Может, и мне на богомолье съездить? Ты поедешь в один монастырь, ну и я тут, рядышком?
- Расставаться с тобой не хочу. Даже на день, даже на час. Уж сколько лет вместе, а я без тебя сам не свой делаюсь.
Царица приподнялась на постели скользнула губами по губам...
- Я на пару дней, Боренька. Помолюсь, да и вернусь. Пожалуйста!
- Ну коли просишь...
- Отпустишь?
- Ждать буду.
- Любый мой....
Губы скользили по мужскому телу.
- Нельзя ведь. Грех это...
- Отмолю.
И губы скользнули еще ниже, вызывая довольный мужской вздох.
Ладно уж... семь грехов - один храм. И то... отмолим!

***
- Велигнев, я не просто так к тебе пришла. Разговор у меня есть.
- Слушаю, Агафья. Или тебя иным именем назвать?
- Называй Агафьей. Привыкла я, среди людей живу. Это ты в чащу ушел...
- Разве ж от тебя уйдешь? Ты и под землей разыщешь, коли надобно.
- А не было б надобности, я б сюда и не полезла. Ты меня послушай, Велигнев. Я не просто так пришла, я с другими поговорила. Пятьдесят лет назад в Россе было сто двадцать две священные рощи. Тридцать лет тому - восемьдесят шесть. Сейчас - сорок две. Не страшно тебе? Богиня ответ дала. За эти годы к ней пятьсот двенадцать душ ушло. Не простых, а НАШИХ. А всего-то нас хорошо, если тысяча наберется. И эти пятьсот смертей - они не от возраста, не от болезни. Это те, кого огнем и мечом извели, ядом и коварством.
- Агафья... всерьез ли ты?
- Смеяться будешь, я тоже не замечала. Как в тумане жила. Внучка у меня в силу вошла, я ее обучать начала, а она спрашивать. А как ответы я нашла, так и сама задумалась. Что происходит, Велигнев? Тебе многое ведомо, кто это может быть?
Обманчиво скромная пара.
Старушка в простом тулупчике и платке - и старик в одной телогрейке поверх холщовой рубахи, в портах полотняных, в лаптях. Даже без шапки, седые волосы в разные стороны торчат. Никакой в нем благостности, никакого величия.
Пока в глаза не поглядишь - и не поймешь, с кем столкнулся.
А как посмотришь...
Глаза у Велигнева голубые.
Ясные-ясные. Словно безоблачное летнее небо. Чистые и спокойные.
Только вот Агафья точно знала, не просто так его Велигневом прозвали. Вот и сейчас... голубые глаза начинали медленно темнеть. От зрачка - и все дальше, дальше, словно тучи на небо сходились.
- Не знаю я. Не думал. А ведь права твоя внучка. И еще кое-что случилось недавно, ровно мир дрогнул...
- Когда, Гневушка?
Велигнев время назвал, подумала Агафья.
- А мне в то же время Жива-Матушка приснилась, повелела к Устинье ехать.
- Неспроста это.
- Но... не моя ж внучка тут виной? Я ее силу видела, не злая она...
- Понятное дело. Но как-то причастна она к происходящему, не поговори ты с ней, и ко мне бы не пришла, верно?
- Верно, Гневушка.
- Может, и еще что хорошего от нее будет. Сейчас мы хоть задумались, что враг у нас есть, искать его надобно...
- Будешь искать, Гневушка?
- Время мне на то потребуется. Буду спрашивать, буду ответа ждать. Сама знаешь, в сказке все просто. Крикни - и сбегутся птицы-звери, и ответят на все вопросы. В жизни так не получится, чудес не будет.
- Мне и не чудеса нужны, а ответы.
- Ответов подождать придется.
- Подожду я, сколько надобно.
- Ну коли так... через месяц вернешься. Что узнаю - расскажу.
- Вернусь.
Велигнев и не сомневался. Еще как вернется.
А и правда - почему никто не видел? Не замечал?
Как глаза всем отвели. И бежит, бежит по спине холодок. Неуж кто-то старую веру изводит? Свою насадить хочет?
С тем волхв в святилище и отправился. У него своя дорога, у Агафьи своя. Не друзья они, да сейчас всем крепко стоять надобно, плечом к плечу. То-то ему ночью стена огня снилась, накатывает, лес поглощает, корчатся в огне белые стволы берез, темнеет кора...
Невольно руки в кулаки сжались.
Не допущу!
Сам костьми лягу, но веру отцов и прадедов отстою!
И где-то в вышине звонко и яростно прокричал сокол.

***
- Просыпайся, боярышня.
Устя из сна вынырнула не сразу. Глаза открыла...
- Настасья?
- Ты про сестру спрашивала. Там они, на сеновале.
Большего Усте и не понадобилось. Сарафан натянула, в платок завернулась - и за Настасьей. Уже на полдороге опамятовала.
- Настя, ты можешь меня к щели проводить? Где ты сама подслушивала? Посмотреть хочу, кто и как. Шум поднять легко, отмыться трудно...
Настасья кивнула.
И то... ежели сейчас пойдет боярышня на сеновал, кто знает, чем дело кончится? Ночь-полночь, да ведь не все спят! Первый шум, и сбегутся люди, а что потом-то? Ой, не порадуется боярин Заболоцкий скандалу. Девок своих, может, и простит, а Настасью точно засекут насмерть.
Так что сеновал они обошли - и с другой стороны, туда, где в задней стене сарая было окошко. Небольшое, сено ж проветривать надо!
И невысоко оно. Ежели бревнышко подставить, как раз к окошку ухом достанешь.
Устя и прислушалась.
- ...тоскую я.
- Ксюшенька, сокровище мое, нельзя нам покамест. Вот во дворец с сестрой отправитесь, там чаще видеться будем.
Устя чуть с бревнышка не упала. Спасибо Настасье - поддержала, не дала шею свернуть.
Михайла.
Ах ты ж погань подколодная! Змей ядовитый! Нашел куда заползти, пролез-таки! И Ксюхе наивной голову морочишь! А она и тает, растекается! Вот, жалуется, что тяжко ей... что?!
Ах ты, поганка! Это я-то тебя обижаю и утесняю?!
Ну, подожди ты у меня! Косу выдеру!
Устинья аж кулаки сжала. Сейчас бы сарай крУгом обойти, да и в дверь. А там...
Михайлу - вилами, Ксюху за косу выдрать, коли не понимает, дурища, чем играет! И ведь лепечет... неуж сама не слышит? Играют с ней! Просто играют! Как с котенком месячным!
У нее-то голосок влюбленный, а Михайле скучно. Едва не позевывает.
Нельзя шум поднимать. Нельзя.
Оставалось стоять и слушать. И Ксюхины жалобы на злобную-вредную Устинью. И Ксюхины рассказы про их семью... да что ж ты делаешь-то дуреха?! Ты ж чужому человеку такое рассказываешь, что и близким лучше не знать! К чему ему дела отцовские? К чему ему боярин Раенский?
Так бы и треснула чем потяжелее!
А Михайла выспрашивает, интересуется... ведь не просто так!
Нет.
Нельзя ей дольше тут находиться. Не выдержит она, сейчас к двери ринется, да в глаза негодяю вцепится. И не оторвут.
Развернулась Устя, да и к себе, обратно.
Настасье три рубля отдала, поблагодарила, на лавку легла... у самой сна ни в одном глазу.
Михайла.
И Ксения.
Неуж и тогда он сестренке голову морочил? А ведь мог! Еще как мог!
И заморочить, и влюбить в себя, и...
И всю жизнь, как он сам сказал, он одну Устинью любил.
Не оттуда ли ненависть Ксюхина? Когда б Устинья такое узнала, она б тоже не простила. Никогда не простила. Чтобы мужчина тебе голову морочил, а сам другую любил? Такое не простишь, не забудешь.
Но Устя-то в чем виновата?
А в том, что на свете есть, так-то.
Вспомни, Устя, монастырь. И девчонку-трудницу, которую мать во всем винила. Когда б не дочь первой родилась, а сын, муж бы и не выпил на радостях, не оскользнулся бы в сугробе, не ударился б головой и не замерз. Не пришлось бы горе мыкать...
Чем тут дочь виновата?
Тем, что дочерью родилась, не сыном. Такую жизнь несчастной девчонке устроили, что та лишь в монастыре и успокаивалась.
И Ксюха так же... хоть и невиновна Устя, а достанется ей и за себя, и за Михайлу. А делать-то что?
С Аксиньей поговорить? Объяснить, что не нужна она Михайле? А как? Что сказать, чтобы сестрица поверила? Кроме крика и лая пустого ничего и не получится. Не поверит она, потому что верить не захочет.
С Михайлой поговорить?
Даже если время выбрать, если получится с ним увидеться, кто сказал, что прислушается он? Ему ж в этой жизни только деньги и власть нужны, он к ним лезет, и хватка у него мертвая. И не нужна ему Ксюха будет, а не отпустит. Разве что Устя еще в его паутине запутается.
И...
Не сможет Устя пока с ним поговорить. Не выдержит.
Закричит, в морду вцепится...
Ни к чему.
А делать-то что? Или ничего не делать? Пусть идет, как получится? Что Михайла сейчас сестре сделает? Да ничего, разве голову заморочит!
Что Устинья ему может сделать, сказать?
Опять ничего.
Остается только ждать. А чего дождется - Бог весть. Может, бабушка приедет, хоть что прояснится? Скорее бы...

***
Боярина Ижорского Михайла в лицо давно узнал.
А вот что боярин на него внимание обратил... стоит посреди коридора, в три дня на коне не объедешь. Грузный, неповоротливый...
- Ты, что ли, Ижорский будешь?
- Я, Роман Феоктистович.
- И меня знаешь? Откуда?
- Я тебе, боярин, в родню не набиваюсь. Своя есть. А только любопытно было, вот и посмотрел.
Боярин нахмурился. Что рядом с царевичем какой-то Ижорский находится, он знал. Да сколько их? Пятый сын, седьмого сына... там поди, разберись, кто кому и кем приходится. Общая кровь есть, может, капля. А может, и того уж нет.
- Посмотрел, значит. Ладно. Хоть и дальнее родство между нами, а все ж ты Ижорский. Случится что - заходи. Может, и помогу.
Михайла поклонился, поблагодарил, как положено, и получил одобрительный взгляд от боярина.
Мол, старайся. А там и за Ижорских словечко замолвишь. Или мы за тебя, кто ж знает?
Боярин ушел, а Михайла стоял, дух переводил и радовался.
Бедных родственников никто знать не захочет. А коли уж Михайлу признали... значит, дела у него пока хорошо идут! Теперь удержаться бы, да дальше продвинуться...
А вдруг получится?
У Михайлы была цель, и он шел к ней. Устя... его ангел с серыми глазами... ты подожди немножко, я всего добьюсь!

***
Дни бежали, словно быстрая река.
С Аксиньей Устя так и не решилась поговорить. По хозяйству распоряжалась, матери помогала, платья шила...
В храм ходила обязательно.
Вот и сейчас...
Служба шла своим чередом. Да только к Устинье потихоньку подошла женщина. Вроде как обычная тетка, в темном простом сарафане, в темном платке замотана. Кто она? Любой из верующих поглядит, да и плечами пожмет. Ничего особенного. Такие женщины встречаются при каждом храме.
Чем они занимаются? Да пожалуй, что и всем. Чистоту наводят, облачение в порядок приводят, свечи лепят, просфоры пекут... работницы? Трудницы?
Иногда живут при храме, иногда с утра приходят, а потом к себе домой уходят. Всяко бывает. Устя и таких навидалась. Иногда они послушание принимают, иногда просто помогают, а когда и свою выгоду ищут.
Подошла, посмотрела из-под черного платка.
- Ты ли боярышня Устинья, дочь боярина Алексея?
- Я.
- Пойдем со мной. Видеть тебя хотят.
Устя глазами на мать показала. Мол, я не сама по себе, с матерью и разговаривайте.
Женщина усмехнулась краем губ, подошла к боярыне и тихо что-то шепнула. Боярыня аж дернулась. Оглянуться хотела, да женщина головой качнула.
Потом опять к Усте подошла.
- Куда идти?
- Вверх. На хоры.
Устя кивнула, да и за женщиной пошла. Кто другой бы удивился, а она даже бровью не повела. Потому как знала она эту женщину.
Хорошо знала.
Боярыня Раенская это.
Варвара Симеоновна. Жена Платона Раенского. И царицына постоянная наперсница. Только вот у Усти на нее зла не было.
На свекровь было.
А Варвара... как-то так получилось, что впрямую она с Устиньей не сталкивалась, зла они друг другу не делали. А когда единственный раз Устя с той поговорила, оказалось, что и у Варвары положение не лучше. Муж приказал - она и делает. А самой страшно до ужаса.
Возле трона всегда смерть.
То и оправдалось. Не дожила Варвара до заточения Устиньи в монастырь, раньше жизнью поплатилась. Убийцу так и не сыскали.
А может, и не искали. Тогда и Платона зарезали.
Забрались на подворье грабители, да в боярские покои влезли. Боярина пытали, мучили, боярыню сразу прирезали.
Царица уж померла к тому времени. А Фёдор себя тогда странно повел. Разве что плечами пожал, мол, случается. А следствие и само заглохло.
Почему так получилось?
Устя за боярыней шла, а сама и думала. Мог Фёдор что-то знать? Или может, по его приказу к Раенским пришли? Но что такого было у Платона? Или что он знал такого? В палатах ничего не скроешь, слух ходил, пытали боярина страшно, глаза выкололи, уши отрезали, боярыню хоть сразу убили, а вот Платона Раенского не пощадили тати. Остался б жив - о смерти бы, как о милости просил.
Может, Варвару расспросить? Ежели получится?
При царице она просто на посылках, мало ли, что понадобится боярину передать, или какое поручение выполнить. Своей воли у Варвары и нет, она за блага для детей своих, считай, расплачивается. Но ведь что-то она знать должна!
А захочет ли рассказать?
Видно будет!
А пока...
Устя и не удивилась, и не задохнулась, когда к ней оборотилась та, кого она бы век не видела.
Царица Любава Никодимовна. Ее бывшая - будущая свекровь.

***
В молодости царица была красива, и сейчас, постарев, той красоты не утратила. А пуще красоты в ней характер чувствуется. Жесткий, неуступчивый. Глаза большие, ясные, смотрят холодно.
- Ты ли Устинья Заболоцкая.
- Я, государыня.
- Знаешь меня?
- Кто ж тебя в Ладоге не знает, государыня? Ты всем ведома.
Говорила Устя ровно. А внутри все жгутами скручивалось.
Ты!!!
Ты, гадина!!!
Ты ЕГО убила, ты меня убила, ты сына своего на трон посадить хотела, все ты...
Получила ты власть?! А не получилось поцарствовать всласть! И десяти лет не прошло со свадьбы нашей, как ушла ты в могилу, и жалко мне тебя не было. Федька, помнится, тогда слезами уливался. Рыдал-горевал, чуть не месяц горе вином зеленым заливал. А я радовалась.
Злорадствовала, ходила мрачная, а когда одна оставалась, вспоминала, что нет тебя - и торжествовала! Хоть так!
Хоть это!
Царица же мыслей услышать не могла. Просто смотрела.
Вот, стоит перед ней девица. Спокойная, явно о чем-то своем думает, на роспись потолочную смотрит. И не боится ничуточки.
- Что ведома, хорошо. А не догадываешься ли, боярышня, к чему я тебя сюда позвала?
- Мне боярин Раенский уже все объяснил, государыня.
- А сама ты что скажешь? Хочешь за моего сына замуж?
Устя кривить душой не стала.
- Не хочу, государыня.
Удивить царицу ей удалось, Любава аж рот разинула.
- Нет?! Царевич он! Не конюх какой!
- Понимаю, государыня.
- Хммм. Не хочешь ты за него замуж. А пойдешь, коли прикажут?
- У девки выбора нет, кого отец укажет, за того и пойду, - отозвалась Устинья так же ровно.
Любава задумчиво кивнула.
- Не люб тебе мой сын.
- Не люб, государыня.
- Почему?
Как на такое ответить? Потому что дрянь он, хоть и царевич? И Россу кровью зальет, и меня казнит, и знаю я, чем то супружество закончится?
Так-то и не ответишь. Пришлось снова солгать - не солгав.
- Государыня, я твоего сына пару раз в жизни и видела. Один раз говорила. Когда тут полюбить?
Объяснение Любаву успокоило. Так-то понятно, просто рассудительная девушка попалась, не мечтает понапрасну. А все-таки...
- Ты ведь на отбор приглашена будешь. Коли Федя тебя выберет, что скажешь? Чем ответишь?
- Мне ведь никто не позволит отказаться, государыня. К чему меня спрашивать, когда за меня все отец решит?
- Умна ты, Устинья. А все же, коли замуж за Феденьку выйдешь, не хотелось бы мне меж нами разлада.
Устя только плечами пожала.
- Какой меж нами разлад может быть, государыня? Кто ты, а кто я? Думать о таком - и то смешно.
- Говорят, ночная кукушка дневную перекукует.
- Говорят, государыня. Только как я тебе ответить могу? Клятвы давать? Что я сказать должна, чтобы ты мне поверила?
- И то верно. Ничего ты не скажешь.
- А что скажу, в то уже ты не поверишь, государыня. Важнее тебя у царевича никого нет. На ком бы он ни женился, а к тебе прислушиваться будет. Ежели кто между вами раздор творить посмеет, ты не стерпишь. Я же с тобой воевать не стану, потому как это понимаю.
- Понимаешь ты много. Не слишком ли многое?
- Я, государыня, лучше промолчу лишний раз. И сейчас бы смолчала, да выхода нет.
Любава Никодимовна в задумчивости зарукавье повертела, на игру камней драгоценных полюбовалась.
- Хотела я на свои вопросы ответ получить. А получила только больше вопросов.
Устинья вновь промолчала. Ее ж не спрашивали, а чего там и кто хотел - не ее печаль.
- Значит, воевать со мной не будешь. И Федю от меня не оторвешь. Что ж. Хорошо. Услышала я тебя. Иди, Устинья Алексеевна.
Устя поклонилась, да и пошла. А чего ей стоять? Скоро уж и служба закончится...
Показалось ей - или что-то металлическое за спиной зазвенело, по полу покатилось?
Показалось...

***
Не успела Устинья уйти, как к царице Варвара сунулась.
- Водички, матушка царица?
Воду царица выпила в три глотка. А кубок что есть сил о пол шваркнула. Зазвенел, покатился, даже сплющился чуточку.
- Стерва!!!
- Государыня?
- Ох и девку себе Фёдор отыскал! НапАсть на мою голову! Вот что, Варька, позови Платошу вечером. Думать с ним будем. Поняла?
- Да, государыня.
- А как поняла - пошла отсюда!
Варвара из комнаты вылетела опрометью. А царица руки стиснула.
Хорошо это или плохо - умная жена у Фёдора? Кто ж знает...
Фёдору, может, и хорошо будет. А ей - точно плохо.
Надо, надо с этим что-то делать. Вот и поговорит она о том с Платошей.

***
Всю дорогу до дома боярыня молчала. Уже потом Устинью к себе позвала. Не хотела, чтобы Аксинья и Дарёна слышали. Ни к чему им такое...
- Устя, что от тебя государыня хотела?
- Того же, матушка, что и боярин Раенский от батюшки. Приглядеться, примериться.
- Ох, Устенька.
И такой потерянный вид был у боярыни.
- Маменька, ты ведь не хочешь, чтобы я во дворец шла? Замуж за царевича выходила. Верно?
Боярыня только вздохнула.
- Не хочу, Устенька. Не при батюшке твоем будь сказано, не хочу.
- Почему, маменька?
- Не первый это отбор на моей памяти. Помню я, как невесту для царевича Бориса выбирали.
- Маменька, так давно уж было...
- Давно, да не забылось. Я тогда уж и замужем была, и непраздна, а вот сестра моя младшая на отбор пошла. Правда, не ее выбрали, ее подругу.
Боярыня замолчала. Смотрела в стену, а видела там не роспись с цветами и птицами, а что-то горькое, тоскливое...
- Маменька? - осторожно подтолкнула Устя.
- Яд царевичевой избраннице подсыпали. Чудо спасло... сестра моя младшая там оказалась. Да яд ненароком и отведала. Спасти не успели, - глухо вымолвила боярыня. - Дружили они, вот и угостились девушки фруктами заморскими, диковинными. Сестричка первая съела, да и упала...
- Матушка, - Устя плюнула на все, да и обняла боярыню покрепче, прижимаясь к матери, прогоняя своим теплом стылый призрак былой горести. Разгоняя тоску, отводя боль. - Не бойся за меня. Не хочу я невестой царевичевой быть, все сделаю, чтобы не случиться тому.
- Страшно мне за тебя, Устенька. Очень страшно.
- И мне тоже страшно, маменька. Не хотела я этого, Бог видит. Но коли случилось, так до конца пойду.
- К власти?
- К счастью. Не нужна мне власть, мне любимый человек надобен.
- Это не царевич Фёдор?
- Нет, маменька.
Боярыня кое-как дух перевела, и Устя еще раз обняла ее.
- Маменька, я справлюсь.
В этот раз я справлюсь.

***
- Платоша, Федя плохой выбор сделал.
- Очень плохой? Мне боярышня понравилась.
- Мне она тоже понравилась. Но не как жена для моего сына. Слишком она умная. Слишком...
- Так оно б и неплохо?
Платону Раенскому любовь разум не застила, он цену Фёдору примерно представлял.
- Плохо. Она себе на уме, как Феденька на ней женится, мы с ней наплачемся...
Платон так не думал, но понимал, что с Любавой лучше не спорить. Баба же! Как упрется, так и не своротишь!
- Хорошо, сестрица. Чего ты хочешь?
- Клин клином вышибают, Платоша. Слушай, что сделать надобно...

***

Лебединое, дорогущее перо, медленно скользит по бумаге. Вычерчивает ровные, одна к одной буковки.

... девицу, что царевичу Федору понравилась, зовут Устинья Заболоцкая, дочь же она боярина Алексея Заболоцкого. Мне она тако же всем показалась.
Глядишь, на Красную Горку молодых и оженят.
На отбор и кого другого пригласят, но это для вида так, выбор-от уже сделан и царевичем и царицей...

Боярин дописал письмо, еще раз пробежал глазами.
Пожалуй что.
Ни помарочки, ни кляксы, ни ошибок. Можно запечатать, да и отправить.
Уже не первое письмо отправляет боярин в Орден Чистоты Веры. И платят они щедро. Не деньгами платят, нет! Платят они тем, что ценнее денег!
Помощью и знанием.
Легко ли из безродной Захарьиной - царицей стать?
Тут усилий и не понадобилось, старый государь глуп да слаб был, и до сладенького лаком. А вот удержаться...
Знать, где сказать, где промолчать, где соломки подстелить, а то и убрать кого особо умного... и такое было. Помог он сестре тогда...
Рука руку моет, так сказать.
Он - магистру, магистр - Даниле. Он Родалю услугу окажет, магистр ему чем сможет поможет.
Предательство?
Да помилуйте! Выгодная сделка это! Вот! Очень выгодная.
Два умных человека-то завсегда меж собой договорятся. А государство? А такими категориями боярин Данила Никодимович и не мыслил никогда, чего ему о государстве думать? Чай, не царь он. А и царем был бы... Росса большая, не он, так другой кто магистру новости поведает, а Данила локотки с досады обкусает.
И боярин решительно принялся плавить сургуч в маленькой чашечке.
Сегодня же письмо в путь отправится.

***
Фёдор был чуточку навеселе, возвращаясь в свои покои.
Его дядюшка к себе пригласил. Данила хотел ему нового жеребца показать, да прокатиться предложил.
На это Фёдор с радостью согласился.
Жеребец тоже оказался хорош. Молодой, горячий, резвый, едва обломали черта вороного. Два раза чуть не сбросил, зараза!
Потом посидели немного, выпили молодого вина, правда, по дороге часть хмеля выветрилась. Но возвращался Фёдор в хорошем настроении.
А вот в покоях...
Дверь в опочивальню открыть не успел, она сама приоткрылась.
- Любый мой!
И фигура девичья оттуда.
Рубашка белая, коса длинная, рыжеватая, лицо в полумраке точнее не видать...
- Устя?
- Иди ко мне....
И голос, тихий, нежный, зовущий...
Может, не будь Фёдор под хмельком, и сообразил бы он, что дело неладное. Но вино рванулось, ударило в голову, потом совсем в другое место - и Фёдор сам не понял, как подхватил на руки гибкое девичье тело.
Тонкие руки обвили шею, русалочий смех защекотал ухо...
- Горячий какой, нетерпеливый...
Шепотом, чтобы несхожесть в голосах не бросалась в глаза.
А до ложа всего два шага.
Упасть, придавить собой женщину, рвануть белое полотно, с тихим треском расходящееся в стороны - и сорваться вдвоем в сладкое безумие.
Сорваться, не помня ни себя, ни окружающего мира...
Сорваться...
И в самый сладкий момент освобождения взгляд падает на лицо женщины, которая извивается под Фёдором.
Это - НЕ Устинья!
Не ее глаза, не ее губы, лицо... да, похожа, но это НЕ ОНА! Не ее запах, не ее голос... и руки в ярости стискивают тонкую шею.
Мерзавка!
Обманщица!!!
Женщина бьется и выгибается под ним, но сбросить озверевшего от чужой крови и боли молодого мужчину невозможно. И пальцы сжимаются все крепче и крепче... пока не стихает последнее биение жизни.
А Фёдор падает рядом.
Он ничего не осознает. Он впадает в забытье, напоминающее глубокий сон. Ему хорошо...
И тело женщины рядом с ним, Фёдора совсем не волнует.

***
- Что там?
За происходящим в спальне наблюдали две пары глаз.
Боярин Раенский подглядывал и отчитывался царице Любаве. А то кому ж? Ее затея была с девкой.
Найти подходящую, с Устиньей лицом и фигурой схожую, да и подложить Феденьке. Пусть натешится сыночек любимый, а там и блажь у него пройдет.
Нашли.
Боярин Раенский нашел. И люди его доверенные.
Нашли да и выкупили холопку, лицом и телом с Устиньей схожую, привезли в палаты, отмыли, в царевичевы покои привели и сказали, что от нее требуется.
Та и рада была стараться.
Рада, пока жизни не лишилась.
А боярин от увиденного так ошалел, что и слова вначале вымолвить не мог. Так и стоял согнувшись, нелепо зад отклянчив.
- Платоша!
Пока царица его не пихнула, что есть сил, и не опамятовал.
- Любава.... Ой, беда!
- Что случилось? - царица с неженской силой отпихнула боярина и сама приникла к потайному глазку. - Ой... мамочки! Что это?
- Что видишь, - с неожиданной злобой отозвался боярин. - Сынок твой девку убил, да и сам рядышком лежит, отдыхает.
Материнская любовь на такие мелочи, как умершая холопка, внимания не обратила.
- Феденька жив?!
- Он-то жив. А девка - нет.
Царица на секунду задумалась.
- Пойдем-ка, Платоша, сыночка моего навестим.
- Любава?
- А почему нет? Могу я с сыночком поговорить? С любимым и единственным?
Платон последовал за царицей, думая, что дело-то получается плохое. Вонючее дело.
Холопку удавили?
Это ерунда, кому там до холопок дело есть? Хоть бы и десяток девиц удавил Федька, не страшно. Но вот то, что холопка на боярышню похожа...
А когда б женился он, да супругу так и удавил? Что тогда?
Борис, чистоплюй проклятый, такого не поймет. Он Фёдора мигом в монастырь отправит. А когда и не отправит, наследником Федьке больше не бывать. Никогда.
А ведь ради этого все и затевается. Чтобы в перспективе, возможно... только возможно! - получить ВЛАСТЬ! Настоящую! Вкусную! Много!
И пожалуйста!
Борис и правда может Федьку в монастырь сплавить.
Даже если и нет...
Боярин отлично понимал, что это неправильно. Вкусы у всех разные, пристрастия разные, но душить девок... это как-то нехорошо. Это не поймут.
Кажется, Фёдор...
Боярин не мог не то, что выговорить это слово. Он даже старался его и не думать. Но напрашивалось само.
Душевнобольной.

***
Любава в опочивальню к Феденьке влетела вихрем.
Тряхнула чадушко.
- Федя! Очнись!
Бесполезно.
Спит.
Любава сыночка еще потрясла, но потом смирилась и рукой махнула.
- Платоша, это убрать надобно.
- Что?! - даже не сразу понял боярин.
Тонкая рука царицы, щедро украшенная кольцами, показала на девичье тело.
- Вот это.
- Да в уме ли ты, сестрица?
- Платоша, нельзя, чтобы это здесь нашли. Федю никто ни в чем заподозрить не должен.
С этим Платон был согласен. Но...
- Любавушка, а как я это сделать должен?
С минуту царица подумала. А потом...
- Платоша, придется пока ее в потайной ход затащить. А потом я Данилу попрошу. Следующей ночью вы ее по подземному ходу пронесете и в Ладогу скинете. Есть место, где ходы к реке выводят, мне супруг показал.
- Любава...
Платон только вздохнул. А выбора-то и не было.
Или он сейчас труп уберет, или его найдет кто-то ненадобный. И...
Ничего хорошего точно не будет. Так что...
Боярин нагнулся над кроватью, подхватил девичье тело, выронил...
Тяжелое.
Мертвое тело завсегда тяжелее кажется.
Перехватил за руки, потянул за собой. Голова провисла, рыжая коса стелилась по полу...боярину жутко было. А надобно...
Кое-как затащил он жуткую ношу свою в потайной ход, пристроил у стены, вышел обратно. И почудилось ему, что несчастная мертвая холопка смотрит ему в спину. Безмолвно вопрошает - за что?!
За что ты меня приговорил, боярин?
А и неважно!
Сейчас боярину не до того, Феденьку спасать надобно.

***
Любава кое-как пыталась сына в чувство привести.
Получалось плохо. Но когда в ход пошли нюхательные соли, Федя не выдержал. Расчихался, глаза приоткрыл...
- Феденька! Приходи в себя, сынок! Надобно!
Федя глаза открывал, как из омута выплывал. Черного, жутковатого...
- Маменька?
- Федя, с тобой все хорошо? Что она с тобой сделала?
С точки зрения боярина Платона, с Федей-то ничего не случилось. А вот с девушкой...
- Фёдор, ты что помнишь-то?
Голос боярина словно какую-то плотину прорвал. Фёдор огляделся, наткнулся взглядом на обрывки девичьей рубахи - и лицо руками закрыл.
- Ох!
- Это не впервой? Такое? - озарило боярина.
Фёдор ссутулился еще больше.
Любава рот открыла, да тут же его и закрыла. А боярин приказал со всей строгостью.
- Рассказывай, Федя.
- Рассказывать нечего, - глухо отозвался царевич. - Было однажды. Руди порадеть решил...
- Еще и Руди?
- Он мне такую же девку подсунул. И... случилось. Тело он потом вынес, никто ничего плохого и не подумал. Татей ночных обвинили.
- Та-ак... только один раз?
- Да.
- И тоже... она тоже рыжая была?
Фёдор голову вскинул и на дядю посмотрел недобро.
- Она тоже была на Устю похожа. Но - подделка!
Боярин даже опешил. А Фёдор добил.
- Не знаю, что себе Руди думал, что ты думал, боярин, но больше я такого видеть не хочу.
Платон только квакнул. Будь он один, кто знает, чем дело бы кончилось. Но царица себя в обиду не дала. Уперла руки в бока, как купчиха с ярмарки, и на сына уставилась. В упор.
- Феденька, а когда женишься, ты Устинью свою так задушишь?
- Не задушу, - спокойно ответил Фёдор.
Возбуждение прошло, и теперь парня охватило равнодушие. Так что отвечал он спокойно и рассудительно.
- Ты в том уверен?
- Уверен, маменька. Я себя помню... почти. Я так озлился из-за подделки... не Устинья это! понимаешь, не Устя! Другое, чужое, не мое! Руки сами сомкнулись! А когда с обычной девкой, такого не случилось. Мы с Руди проверили!
- Вот как...
Платон Митрофанович не знал, что делать.
Хотя...
Ежели по Правде, то за убийство холопки вира полагается. Но и только. Хорошо, заплатит Фёдор ему несколько рублей серебром, чай, не обеднеет. А дальше что?
Ему ведь за это больше и не будет ничего. Разве что Борис прогневается, бояре косо смотреть будут... А больше и ничего такого. *
*- по Русской Правде так и было. Вира за убийство холопа - и свободен. Разница только в размере виры. Но Фёдор, как царский брат, мог убивать практически безнаказанно. Прим. авт.
- А коли так... изволь мне помочь, племянник. Али мне слуг кликнуть и приказать из твоих покоев мертвое тело вынести? Ладога сплетнями полнится, мигом до твоей Устиньи добегут...
Фёдор побледнел.
А вот об этом он не подумал. Сможет ли он все объяснить Усте?
И как она смотреть на него будет?
- Не смей! - выдохнул он.
Рот искривился, руки напряглись... сейчас кинется.
- Не буду. И запомни, племянник. Я-то молчать буду. И матушка твоя молчать будет. А вот кто другой - не знаю.
- Руди молчит.
- Руди тоже виновен в смерти той девушки... кто она была?
- Не знаю... какая-то лембергская девка. Лиза, кажется... Я потом ее семье денег дал.
- Ясно. Так вот, когда не хочешь, чтобы о тебе черные слухи пошли, изволь помочь.
- А ты, дядя... маменька, это ведь вы оба затеяли?
Любава Никодимовна вздохнула.
- Мы как лучше хотели, сынок.
- Знаю. Только впредь так не делайте никогда.
Любава и не собиралась. Из этой беды выбраться бы.
И с Руди она поговорит. О таких вещах она знать должна! Обязана! Много на себя взял Истерман, окорачивать пора!
- Уверен ты насчет Устиньи, сынок?
Фёдор еще раз кивнул.
- Матушка, я потом пробовал... неважно. Такое у меня только когда я понимаю, что обмануть меня хотят. Что не она это, а кто-то под нее подделывается. А когда я знаю, что не Устинья это, все в порядке. Мы с Руди проверяли.
Счет к Руди увеличился. Царица зубами скрипнула...
- Феденька, мы сейчас никого звать не будем. Ты себя как чувствуешь?
- Лучше. Эта хоть руки мне не подрала. И то радует.
Руки и правда были целы. На груди пара царапин, но это так, мелочи.
- Тогда одевайся, Феденька... то есть одежду поправь, и иди с дядей. Помоги ему тело вынести, да и возвращайся.
Фёдор кивнул, послушно подтянул штаны, затянул ремень, и отправился вслед за боярином. Тело и правда надо было убрать.
А царица, оставшись одна, упала на колени перед иконами.
- Господь наш, Творец и защитник...*
*- вольная импровизация автора, не начало молитвы. Прим. авт.
Как-то молиться было тяжеловато.
Мысли кружились и вспыхивали огнями. Обжигали и замораживали одновременно.
Неужели это - за ТОТ грех?
Неужели это расплата?