***
Пошла и Танька, да не абы куда, аккурат к государыне Любаве, коей давно услуги оказывала. Крысиное личико красным было от возмущения да обиды. Известно же, правда - она завсегда обиднее, а гнала ее боярышня за дело, и Таньке то было ведомо.
- Ну, что боярышня?
- Выгнала она меня, государыня! Прочь от себя отослала, как собаку со двора согнала!
- Как так?
- Так вот, - Танька рукой махнула. - Степанида, боярыня, пробовала на нее поругаться, да бестолку все, Устинье той ее слова - ровно с гуся вода.
Любава только головой покачала.
- Плохо.
Она об одном говорила, да Танька ее по-своему поняла, ухмыльнулась льстиво-подлизливо.
- То не страшно, что выгнала. Подобраться к человеку завсегда можно, только дороже встанет.
- Справишься?
- Конечно, государыня. Только заплатить придется.
Любава усмехнулась ядовито, понимая, что и о себе Танька говорит. Без денег эта шкура продажная и хвостом не шевельнет, ну да ладно, ей и такие надобны тоже, чтобы списать их в подходящий момент. Поэтому кошель с серебром перекочевал за ворот Танькиной рубахи, и чернавка довольно кивнула.
Сделает она, что государыня прикажет. А может, и еще кое для кого постарается, смотря, сколь заплатят ей.
Сделает с охотой, с искренней радостью шкуры продажной, не так уж и трудно это. А деньги и оттуда, и отсюда получить - плохо разве?
Очень хорошо даже.

***
Аксинья приехала быстро, примчалась почти на крыльях, к Усте в покои влетела.
- Палаты царские! - Аксинья на месте кружилась, ровно игрушка детская, волчок раскрашенный. Руки к щекам прижала, глазами хлопала.
Устя только головой покачала.
- Аксинья, здесь такие гадюки ползают...
Сестра ровно и не слышала.
- Устя, а что - вся комната? Маленькая она, неуютная! Неуж тебе, как невесте, покои побольше не положены?
Устя сестру за плечи сгребла, встряхнула крепко.
- С ума ты что ли спрыгнула, сестрица любимая? Таких невест здесь семь штук, еще кого и выберут - неизвестно!
- Тебя и выберут! Остальные здесь так, чтобы вид показать!
- Аксинья... - Устя уже почти рычала, ровно медведица из берлоги. - Молчи!!!
Сестра руку ко рту прижала.
- Прости, Устя. Но ведь...
- Молчи. Просто молчи.
- Я схожу тогда, осмотрюсь?
Устя рукой махнула.
Нигде не сказано, что невесты должны в комнатах сидеть. Просто ей пока никуда не надо, а Аксинья... ну, пусть погуляет, авось, и приметит кого. Или ее кто заприметит? Надо, надо сестру замуж выдать, да лучше б не за Ижорского!
- Иди, да языком не болтай понапрасну.
Зря предупреждала.
Аксинья только косой мотнула - и унеслась.
Не зря ли Устя ее с собой взяла? А, ладно, выбора все одно нет. Дело сделано, ждать остается.
Нехорошо Устя себя в палатах государевых чувствовала, ощущение было - ровно мышь где под полом сдохла. Вроде бы и не видно ее, и не слышно, и вреда уж нет, а запах идет неприятный, гадкий. И есть он, и жить спокойно не дает, и найти ту мышь нельзя - не полы ж поднимать?
И что остается?
Терпеть.
Только вот Устя не мышь чуяла, ее недобрая, враждебная сила давила: черная, жестокая, противная самой природе...
Как прабабушка и говорила, неладное в палатах царских происходит. Ой, неладное!
Кто-то здесь ворожит, или еще чего нехорошее делает, или... не знала Устя! Только понимала, что рядом зло, совсем рядом. А как его искать? Где?
Хоть ты ходи, да принюхивайся, авось и поможет! Устя так и собиралась сделать. А как еще можно узнать, кто в палатах государевых окопался, змеей вполз, да и ядом брызжет? Кто?
В той жизни она не смотрела, не понимала, не разобралась. Вот и настало время исправлять прошлые ошибки.
А может, и еще что-то исправится?
Она попробует. Только бы все получилось...

***
- Государыня!
Боярышня Утятьева тоже времени не теряла, поспешила Любаву навестить, уважение выказать.
Заодно и посмотреть внимательнее, что там с государыней, как она... выглядела Любава плохо, краше в гроб кладут. Каштановые волосы сединой пробежало, щеки ввалились, глаза запали, лицо морщинки тронули, пролегли по прежде гладким щекам. Сейчас на десять, двадцать лет старше выглядела вдовая государыня.
Впрочем, не расстроилась Анфиса ничуточки.
Помрет?
Ну так что же, свекровь - не муж, пусть помирает, меньше забот будет! Вслух боярышня ничего крамольного не сказала, улыбнулась только нарочито ласково.
- Дозволишь присесть, государыня?
- Дозволяю, - Любава рукой шевельнула.
Боярин Раенский на сестру посмотрел внимательно.
- Вот она, боярышня Анфиса.
- Хороша девушка, Платоша, очень хороша, и красотой, и умом - всем взяла. Думаешь, получится чего, понравится она Феденьке?
- Не знаю, государыня. Пробовать надобно, познакомим их, а там уж видно будет. Очень уж царевичу Заболоцкая в душу запала, ни о ком другом и слышать не хочет.
- Так может, приворожила она его чем? Опоила?
Боярышня говорила уверенно.
Боярин на сестру посмотрел, плечами пожал.
- Не поила она его, и не брал он из ее рук ничего, - махнула рукой Любава. - Другое там.
Она-то о знакомстве Федора с Устиньей осведомлена была, Истерман ей все рассказал, как дело было.
- А вдруг, государыня?
- Чушь-то не мели, - оборвала Любава. - Когда хочешь быть с моим сыном, помалкивай чаще.
Анфиса и промолчала, разве что зубы стиснула.
Погоди ж ты у меня! С-сволочь!
Выйду замуж - там посмотрим, чего ты, свекровушка, в палатах царских делаешь! Давно тебе в монастырь пора!
Любава на красотку поглядела, вздохнула тихонько, вот уж не такую жену она для сыночка любимого хотела, да выбора нет, лучше уж эта, чем Устинья. Тут-то напоказ все, а там омут темный, а в нем что? Неведомо...
Ох, Федя-Феденька, как же так тебя угораздило?

***
Лекарь царский Устинье сразу не понравился.
Пришел, глаза рыбьи, морда вытянутая, снулая... хоть и Козельский Устинье не нравился, а этот и вовсе уж отвращение вызывал.
- Ложись, боярышня Заболоцкая.
И не поругаешься, не прогонишь его. Осмотр...
Терпеть надобно.
В той, в прошлой жизни, после осмотра Устя плакала долго. В этой же ни терпеть, ни сомневаться, ни стесняться не собиралась она, тем паче - молчать перед хамом.
- Аксинья!
- Да, Устя.
- Воды подай! Лекарь руки помыть желает!
- А...
- И немедленно. После других осмотров.
- Я руки духами протер...
- И водой помоешь. Или вон отсюда! - Памятны Усте были и боль, и унижение. А еще... когда ребенка она скинула, этот же лекарь ее едва в могилу не свел. Потом уж, в монастыре объяснили, мол, дикие эти иноземцы... рук не моют, а везде ими лезут, вот и разносят заразу.
- Я сейчас к царю-батюшке... доложу...
- Что выгнали тебя, грязнулю непотребного!
- Да ты... ты...
Устя его мысли читала, как книгу открытую.
Ругаться?
Так ведь палаты царские, в них слухи стадами тучными ходят... как и правда - выберет ее Федор? Вот лекарю не поздоровится. Прежняя Устя, тихая, никому б вреда не причинила, а эта с первых минут зубы показывает.
Сказать, что не девушка она?
А как бабок-повитух пригласят? А могут ведь... тоже плохо получится, когда шум, скандал, когда работа его под сомнением окажется. Но и смиряться? Бабе подчиниться?
Устя только головой покачала.
Вот уж странные эти иноземцы, все у них не как у людей. То гостей принимают, на ночной вазе восседая, то супружескую верность охаивают, то помои за стены города выливают, пока те обратно переливаться не начинают... странные. *
*- все правда. Чисто европейское прошлое, прим. авт.
Лекарь первым сдался, фыркал злобно, а руки над тазиком вымыл. Устя на лавку улеглась, зубы стиснула...
- Я доложу государю, что девушка ты.
- Благодарю.
Устя дождалась конца - и встала резко. Тошно ей было, противно, гадко. Лекарь поклонился и вышел, к следующей боярышне пошел.
И там, наверное, тоже руки не помоет.
Гадость. Тьфу.

***
- Братец! Поговорить надобно!
Борис на Федора посмотрел с удивлением. Вот уж чего за Федькой не водилось, так это тяги к делам государственным. Чего ему на заседании думы боярской понадобилось?
- Что случилось, Федя?
- Я... я спросить хотел, когда дальше отбор пойдет?
Бояре невольно зашушукались. Борис подумал, еще и пересмеиваться начнут. Ну да, чего еще государю-то с боярами разговаривать?
Не о границах, не о налогах, не о дружинах, не о войске али торговле!
Надобно обсудить, как младшего брата женить будем!
Без того - не выживем!
- Братец, сегодня девушек в палаты привезли. Надобно им освоиться, успокоиться, потом, дней через несколько посмотрим, как себя покажут, чай, твоя же матушка и посмотрит. Потом поговоришь спокойно с каждой, а там и выбор сделаешь.
- Это ж еще сколько ждать?
- А тебе, братец, какая разница? Раньше Красной Горки все одно жениться нельзя, к свадьбе готовиться уж начали, вот и походи покамест в женихах. Глядишь, и раздумаешь еще? Опять же, здесь и боярин Утятьев, и боярин Мышкин, и боярин Васильев. Не желаешь ли словом перемолвиться? Как-никак родней оказаться можете?
- Не желаю, - Федор на каблуках развернулся, да и вышел, еще и дверью хлопнул.
Борис брови сдвинул, но братец ведь, нельзя его ругать при посторонних! Даже когда себя как дурак ведет, нельзя его дураком-то назвать, даже когда и заслужил, и очень хочется!
- Продолжим, бояре?
Бояре переглянулись, да и продолжили. А про Федора каждый подумал, что хоть и царевич он, да дурак. Не повезло царю с наследником, ой, не повезло.

***
- Феденька сегодня на заседании Думы Боярской был.
- Слушал или говорил чего?
- Говорил. Лучше б молчал он, Любавушка. Ох, лучше б молчал...
Вдовая царица родственника выслушала, губы поджала.
- Ох, Платоша, не о боярах сейчас бы думать нам, а о Феденьке. Все ли у тебя готово?
- Почти все, сестричка. Может, дней пять осталось подождать, али десять.
- Быстрее бы. Потяну я это время, но скорее надобно.
- Есть ли смысл? Все одно, раньше Красной Горки не обженят их?
- Меньше трех месяцев осталось, Платоша. Почитай, нет у нас времени совсем. Дней десять тебе надобно, потом уедет домой эта выскочка... а лучше б в ссылку ее! Я с Борисом поговорю, куда-нибудь на север ее, да подальше!
- А Федор?
- Найду я, чем его закружить! Найду... а как обженится он, так и дальше можно будет двигаться.
- Хорошо, Любава. Постараюсь я побыстрее, но не все от меня зависит. Сама понимаешь.
- Понимаю. Поторопись, Платоша.
- Потороплюсь.

***
Не ожидала такого Устинья. А случилось.
Вечером, как отослала она Аксинью, застучало что-то за стеной, заскрипело.
Устя отскочила, подсвечник схватила, кричать не стала... она и сама любого ворога приветит - чай, не порадуется!
Но ворога не случилось.
Отошла в сторону часть обшивки стенной, а за ней государь обнаружился. В рубахе простой, в портах, и ни кафтана на нем, ни шитья золотого, ни перстней драгоценных. Видимо, из спальни своей ушел через потайной ход, потому и не разоделся.
- Устя!
- Государь!
- Устя, договорились ведь мы?
- Прости... Боря, сложно мне покамест тебя так запросто называть. А тут везде ходы потайные?
- Нет. Я распорядился, чтобы тебе эту комнату отвели, из нее и выйти можно незамеченными, и войти, и запереться изнутри, в других покоях такого нет. Заложи засов.
Устя послушалась, и к царю повернулась, посмотрела на него внимательно, каждую черточку подмечая, каждый жест его.
Устал любимый.
Сразу видно, вот, и круги под глазами синие, и в волосах ниточки седины, и сами глаза усталые... ее б воля - закрыла б она сейчас все двери, а государя спать уложила. И сама рядом сидела, силу в него по капельке вливала, поддерживала...
А кто мешает-то?
- Государь, а такие ходы через все палаты царские тянутся?
- Не везде, да нам пройти хватит. И пройти, и на людей посмотреть, и послушать, авось, и почуешь ты черноту в ком?
Устя пару минут подумала.
- Государь, дозволь тогда сарафан сменить на что потемнее, попроще. До утра у нас время есть, успею я?
- Есть, Устя, ты не торопись, не надо.
- Ты присядь покамест, а я сейчас...
Устя Бориса на лавку усадила, свечу поправила, та почти перед Борисом оказалась, он невольно на пламя посмотрел.
Устя за его спину зашла, заговорила тихо, стараясь в ритм попасть.
- Отдохнуть бы тебе, государь, чай, умаялся, утомился, а как передохнешь, так и легче тебе будет, и решения приниматься проще будут...
Легко ли человека убаюкать?
Да уж не так сложно. Когда и на зрение, и на голос воздействовать, и запах по комнате поплыл, легкий, словно луг летний, Устя мешочек со сбором травяным открыла незаметно, Бориса и разморило за пару минут.
Вдох, еще один - и расслабляется на лавке смертельно усталый мужчина. Опускает руки на стол, а голову на них положить не успевает. Устя его перехватила, улечься помогла, ноги на лавку подняла, сапоги стянула, под голову подушку подсунула.
Ворот рубахи развязала, сама рядом присела, руку его в свои ладони взяла. Рука у царя большая, тяжелая, двух ее ладоней едва хватило его ладонь согреть.
- Боренька, лЮбый мой, сколько я о тебе плакала, сколько горевала, сколько тосковала... не допущу более, все сделаю, сама сгину, а ты жить будешь, жизни радоваться, солнышку улыбаться... верну я тебе это тепло. Ей-свет, верну...
И силу вливать по капелькам, по крохотным... руки разминать, виски гладить, волосы, сединой тронутые, перебирать...
Осторожно, чтобы не навредить даже ненароком, чтобы усталость из взгляда ушла, складки на лбу разгладились, лицо посветлело...
Устя уже так делала, с Дарёной, а ежели с ней получилось, хоть и с трудом, и тут получится. Любимому человеку все отдавать только в радость...
И горит на столе свеча, и светится окошко, и смотрят на него двое мужчин. Федор из своих покоев, Михайла из сада, смотрят, и об Устинье думают. А ей ничего не надобно.
Сидит она, руки государя в своих ладонях греет, пальцы его перебирает, со следами от перстней, силой делится, всю себя отдает... и не жалко ей, и не убывает у нее. Она ведь по доброй воле, для любимого человека. Так-то силы только прибавится.
Сидит, колыбельную мурлыкает, тихо-тихо.
Борис лежит спокойно, впервые за долгое время, и сон у него ровный, глубокий, и кошмары ему не снятся, а снится мама.
Такая, как он ее с детства помнил, ласковая, родная, теплая... сидит на лавке, по голове его гладит, и все-то у него хорошо. Все спокойно.
Мамочка...

***
Солнечный лучик лукавый в окошко пробрался. Устя ему пальцем погрозила, да что ему - золотистому? Проскользнул, пощекотал царю нос, да и был таков. Боря чихнул, глаза открыл, по сторонам огляделся - не сразу и понял, где он и что с ним.
Комната незнакомая, лавка неудобная, рядом девушка сидит, за руку его держит. Выглядит усталой, под глазами синие круги пролегли, а глаза серые, и смотрят ласково, заботливо.
- Устёна? Что случилось?
Устя выглядела невинно, хоть ты с нее икону пиши.
- Ничего. Я сарафан меняла, а ты, Боря, взял, да и уснул.
Царю по должности дураком быть не положено, потому и не поверил.
- Так-таки взял и сам уснул?
- Почти сам, государь. Я до тебя и пальцем не дотронулась, да и не умею я такого - усыплять.
- Поклянись?
- Не умею, государь, - Устя перекрестилась с полным спокойствием. - Меня и не учили считай, ничему.
Ей что крестик, что нолик - все едино теперь. Она и крещенная, и в храм войти может, а все одно, душа ее Живе-матушке принадлежит. Так что...
Это не клятвопреступление, это... это военный маневр!
Борис с недоверием посмотрел, но уж слишком хорошо он себя чувствовал, ругаться и не хотелось даже.
Давно у него так не было... считай... с детства? Как принял он Россу на свои плечи, так и сон, и покой потерял, а сейчас вот и плечи расправились, и улыбка появилась, румянец на лице заиграл. Ровно двадцать лет долой, как в юности себя чувствуешь, особенно... да, чувствуешь, так бы и... и к жене б зайти! Ее порадовать, самому посластиться.
Нельзя.
Нельзя покамест, обещал он...
А еще хорошо бы боярышню поблагодарить, даже если не она это, но ведь сидела, берегла сон его.
- Ты меня так всю ночь и стерегла?
- Да, Боря. Ты не думай, мне то не в тягость.
- Вижу я, как оно тебе не в тягость! Вон круги какие под глазами легли!
Устя только рукой махнула.
Не до кругов ей, не до глупостей, поди, просиди так всю ночь, да силой делись... тут кого хочешь усталость свалит. Усталость - да, а все одно не в тягость ей это, только в радость.
- Хорошо все, государь.
- Я распоряжусь, пусть тебя не трогают сегодня. Ляг да поспи.
- Как ты такое скажешь-то, государь? Какие причины могут быть?
- А... сегодня Федор должен с кем-нибудь из девушек побеседовать, он вроде как собирался. Вот, пусть с кем другим поговорит, а ты поспи, отдохни.
- Когда не выйду я вместе со всеми, неладно будет, государь. Ты иди, все хорошо со мной будет.
Борис нахмурился, к потайному ходу подошел.
- Хорошо же. До вечера, Устёна.
Только дерево скрипнуло чуточку, закрываясь - и не найдешь, где щель. Доски - и доски.
Устя на лавку упала, руки к груди прижала, улыбнулась счастливо.
Вот оно - и такое, счастье-то! Знать, что рядом любимый человек, что жив он, что все хорошо у него. Счастье - не обладать, а себя ему отдавать без оглядки, без остатка.
Счастье...

Глава 5
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.
Сколько ж лет я об этом мечтала.
Нет!
Даже и мечтать не смела, не надеялась, не думала, все себе запретила, сама себя убивала.
А сейчас - счастье пришло, огромное, пушистое, ласковое такое. Только мое, только для меня, и тепло в груди разливается, ровно от вина хмельного.
Рядом мой любимый человек. Ря-дом!
Жив, здоров... Больше того, я ему нужна! Я ему помочь могу! Разве не счастье это?
Счастье.
Теплое, тихое, настоящее, и другого мне не надобно.
Все я понимаю, и что таиться надобно, и Боря женат, и я какое-то время буду считаться невестой Федора. Замуж я за него уж точно не выйду, а притворяться придется. Что ж, пусть так, не в тягость мне будет. Ради того, чтобы беду отвести, я и червяка съем, и голой по Ладоге пройдусь, а уж Федору в глаза лгать и вовсе не задумаюсь!
Хорошо я глаза его бешеные помню!
Помню, как приговаривал он меня, как на казни присутствовал, как Семушка умирал.
Федор же - наслаждался.
Не жалко мне его. Ни капельки.
Боря, Боренька, лЮбый мой, твердо знаю, уйти мне придется, оставить тебя рано или поздно. А мгновения эти со мной останутся, я их все сберегу за двоих, умирать буду - помнить буду. И в этот раз все сделаю, чтобы не были те воспоминания горечью утраты окрашены.
Украду, солгу, убью... неважно!
Одно я за эти две жизни поняла твердо.
Своих, родных и любимых в обиду давать нельзя, а уж какой то ценой будет сделано?
Любой!
Я за ценой не постою. Пусть говорят, что хотят, пусть думают, пусть хоть проклянут на иконе. Зато жить будут, радоваться жизни, детей на руках подержат... а я что?
А я все, все для любимых сделаю, и возможное, и невозможное.
Хватило бы только сил! А сил не хватит - кровь по капельке отдам, жизнь, душу, как Верея для меня сделала.
Все равно мне теперь!
Ночь бессонная, и сил я много потратила, а все одно - летать готова! Потому что есть оно - счастье! Мое, родное, настоящее. И только что это счастье к себе ушло, и править будет, и на троне сидеть, и улыбаться - какая ж у него улыбка чудесная! Все бы сделала, лишь бы улыбался он чаще!
Жизнь положу, а своих отстою, а когда будет богиня милостива, еще и их счастью порадуюсь. Больше мне и не надобно ничего. Самое главное мне уже подарили сегодня - улыбку любимого человека!

***
- Устя, а там... а так... а тогда...
Аксинья трещала, что сотня сорок, Устя хоть и старалась терпеть, пока могла, а все одно, не выдержала.
- Помолчи!
- Вот ты как?! Я для тебя стараюсь, а ты...
- Что ты стараешься? Сплетни теремные пересказываешь?
- А хоть бы и так! Вот женится на тебе царевич, наплачешься, что не знаешь, не задумываешься...
Устя только головой покачала.
Аксинья... ведь и она такая же была, дурочка маленькая. Думала, что ежели говорят 'красное', оно так красным и будет, а не зеленым в черную крапинку, не вовсе полосатым или в клеточку.
Наверняка Аксинье много чего рассказали, да вот правды там - три слова из двухсот, как бы не меньше. Понимают, ежели она все Устинье передаст, а она точно передаст, Устинью пока и в заблуждение ввести легко, не видела она ничего, не знает сама расклады придворные. А кто и подставить попробует, кто подольститься захочет... В черной своей жизни Устя о том и не задумывалась, слишком уж тихая она была, домашняя, спокойная.
Это уж потом жизнь научила, носом натыкала, потом наелась она от щедрот людских полной мерой. И читала она многое в монастыре, и рассказывали ей всякое... пожалуй, самое благо для нее Федор сотворил, когда в монастырь отправил.
- С чего ты взяла, что на мне он женится? Видела, какие красавицы тут? Та же боярышня Утятьева?
- Ну... красавицы. А ты все равно ему больше нравишься. Царевичу...
- Один раз подумал, еще сорок раз передумает.
- Может, и так. Только сомнительно мне это... как он на тебя смотрит, на меня бы хоть раз посмотрели.
И столько горечи в словах Аксиньи прозвучало...
Михайла?
Развернулась Устя, сестру обняла, к себе прижала.
- Не надо, Асенька, не горюй. Будет у тебя счастье, обязательно будет.
- Тебя любят. А меня...
Не такая уж она и дура, понимала разницу, видела. Устя сестру еще по голове погладила.
- Асенька, милая... не в тебе дело, в мужчине твоем, не может он любить, не дано ему такое от природы. Хоть ты какой золотой да яхонтовой будь, себя он более всего на свете любит!
- Неправда! Не таков Михайла!
Устя только промолчала.
Аксинья из ее рук вывернулась, косой тряхнула.
- Давай я тебе жемчуга вплету, да и пойдем!
Устя на нити жемчуга поглядела. Вспомнила, как голова у нее во времена оны разламывалась, как впивались они нещадно, назад тянули... вроде и невелик вес, а поди, поноси его с утра до поздней ночи? А свекровушка ругалась еще, мол, не смей ходить ровно чернавка какая, без пуда золота на всех местах, не смей мужа позорить!
- Оставь. Так пойду.
- Ровно нищенка какая!
- Помолчи, Аксинья, и не только со мной, а вообще язык придержи. Кивай да улыбайся, кто бы чего не высказал. Поняла?
Аксинья нос сморщила, фыркнула, показывая, что лучше других разберется, да и кивнула.
- Да.
- Вот и ладно. Пойдем...
Да только уйти и не успели боярышни, в дверь постучали.

***
Не утерпел Федор, да и кто б стерпел, на его-то месте. Устя стука в дверь не ожидала, но открыла. Засов отодвинула - стоит, смотрит, ровно на сокровище какое.
- Добрый день, царевич.
- Устя... Наконец-то!
Устя от рук, которые ей на плечи целили, отодвинулась.
- Ты, царевич, себя в руках держи. Я тебе не невеста даже, дочь боярская, на смотрины приглашенная, нас тут много таких!
- Будешь скоро и невестой моей, и женушкой любимой, - Федор только свое услышал.
- Как буду женой, так и разговор другой будет. А пока не обессудь, не могу я так.
Федор хоть и злился, но правоту Устиньи понимал. Может, и поддерживал, плоха та девка, которую к чему угодно двумя словами склонишь, которая за честь девичью не постоит!
- Хорошо же. Лекарь доложился уж. Теперь все на вас смотреть будут: братец мой, матушка, ну и сам я, конечно, только на тебя смотреть и буду. Я-то выбрал уже, матушка выбору моему противиться не станет, она мне счастья хочет, а Боря, что бы ни сказал - не слушай. Ты не бойся брата, Устенька, не страшный он.
- А потом? - Устя спокойно говорила, а внутри дрогнуло все, в крике истошном зашлось.
Не пойдет она на такое второй раз! Овдовеет до свадьбы!
ДОВОЛЬНО!!!
- А потом честным пирком, да за свадебку. Поживешь дней десять в палатах, как раз приготовить все успеют.
Устя кивнула. Потом кое-как с собой справилась, заговорить смогла, дрожь не выдала, бешенство свое усмирила.
- Хорошо, царевич. Как скажешь, так и будет.
Федор на боярышню посмотрел.
Стоит, глаза сверкают, щеки раскраснелись, губы кусает... он и не понял, что не от счастья то, а от гнева неистового, что мечтает она сейчас сердце его сжечь, а лучше - вырвать живое и каблуком растоптать, за все сделанное. Покамест не сделанное, так ведь маленькая гадюка в большую вырастет, яда не растеряет!
Но Федор-то подумал, что на Бориса Устинья гневается, а его - любит, разве ж его кто может не любить?
- Помни о том, Устиньюшка. Хорошо помни.
Развернулся, да и вышел. Аксинья, которая все время на лавке просидела в углу, тише мыши, ахнула только.
- Устя... как он тебя любит-то!
И что могла ей Устинья на то ответить? Может, в другое время и не стала бы, а сейчас...
- Молчи, дура!
Обиделась Аксинья, да и дверью хлопнула.

***
Позавтракав, все семеро боярышень в одной горнице собирались. Задумано было так, что они свое искусство в рукоделии показывали, а заодно разговаривали, старались себя получше выставить, соперницу похуже показать. Устя это еще из той, черной жизни своей помнила.
И как травили ее остальные шесть боярышень, и как не понимала она - за что?
И как плакала потом в своей горнице...
Палаты царские сродни клетке с заморскими зверями тихрами, только покажи слабость - вмиг тебя на когти возьмут, мяукнуть не успеешь. Устя ее тогда всем показала, зато сейчас отыграться собиралась, реванш взять за обиды прошлые. Когда поведут себя боярышни иначе, может, и не станет она когти показывать, да вряд ли. Девичья-то стервозность, она от века не меняется.
Вошла, улыбнулась, поздоровалась.
Хмыкнула про себя... сидят боярышни, набеленные-нарумяненные, ровно куклы какие, все в драгоценностях, все в дорогой парче... и вышивка-то не ладится ни у одной, и пряжа не идет... куда уж тут рукодельничать, когда от вышитой ткани руки не гнутся, рукава летника на пол падают, того и гляди в рукоделии том запутаются...
Жуть жуткая.
- А ты что делать будешь, боярышня?
Степанида Андреевна тут же стоит. Замерла, от колонны и не отличишь, разве что колонну в уборы драгоценные не наряжают. Вот кому и жемчуга можно вплетать, и нити золотые, любой вес кариатида снесет, не задумается.
Устя давно уж решила, чем заниматься будет.
Еще в монастыре научилась она, хоть и давно то было, а помнится искусство, хорошо помнится. Не давалось ей рукоделие никак в те времена. Нить выходила толстая да грубая, рвалась, что ни минута, иголки ломались, вышивка пузырями шла, а вот кружево неожиданно легко у нее пошло.
Переплетаются коклюшки, постукивают... тихо так, легонько позванивают, и кружево возникает ровно само собой.
Это и мать-настоятельница оценила в той, черной жизни. Восхищалась, говорила, что такое продавать на пятикратный вес серебра надобно.
А Устя через коклюшки и к чтению пристрастилась. Сначала узоры диковинные в книгах выискивала, потом буквы в слова складывать начала, а потом и вовсе без книг жить не смогла, переписывать стала, языки учить начала. А кружево не бросила, хоть и реже плести стала.
- Найдутся ли коклюшки да подушка?
- Как не найтись. Сама нитки намотаешь али помочь позвать?
Устя плечами пожала.
- Велик ли труд - нитки намотать? Сама справлюсь, когда принесут. Белые, простые, можно даже не шелковые.
Степанида Андреевна кивнула, и через десять минут все Усте принесли.
Устя и не задумалась, руки сами все вспомнили, намотала нитки на двенадцать пар коклюшек, иголки воткнула - и пошла плести, не видя и не слыша. И возникали перед ее глазами узоры метельные, снежные, зимние... вот дорога через лес бежит, по ней белый кот идет, хвост задрал, зиму за собой ведет-зовет, лапами подгоняет, хвостом метель заметает... надобно потом пару бусин достать, может, кошачий глаз, да и вставить в плетение. Устя помнит, как это делается...
Боярышни пару минут просто смотрели, потом перешептываться стали.
- Ой, я уж и не помню, когда простых ниток касалась, у батюшки моего только шелковые в обиходе.
- Не боярское это дело - прясть да шить, еще б за грибами ходить приказали...*
*- Между прочим, по некоторым источникам, царица Мария Милославская, жена Алексея Михайловича Романова в девичестве преотлично ходила, собирала грибы и ими торговала. Боярство было, а денег - увы. Прим. авт.
- Некоторым и то не в тягость бы. И варенье сами варят, и за слугами ходят...
Устя ровно и не слышала ничего. Кружево плела, коклюшки перезванивались между собой. Аксинья, которая рядом с ней сидела, кулачки со злости сжимала, а Устя и внимания не обращает.
Наконец поняли змейки, что так ее не пронять, иначе заговорили.
- Боярышня Устинья!
Не вытерпела душа Анфисы, пошла боярышня в прямую атаку.
- Что, боярышня Утятьева? Неладное что?
Устя даже глаз от коклюшек не подняла.
- Ничего ты нам сказать не хочешь?
- О чем бы, Анфиса Дмитриевна? Вы вопросов и не задавали, на что отвечать?
Надолго боярышню это не уняло. Ровно на секунду - дыхание перевести.
- Говорят, у вас с царевичем давно уж все слажено?
- Мне такого никто не говорил.
- А мне говорили, частый гость он в вашем доме.
- Неправду сказали.
- Да неужто? И не приезжал он к вам никогда?
- Как не приезжать. Бывал. Так он и у иноземцев бывает, и у боярина Утятьева, и у боярина Пронского, и Раенского... так что с того?
Боярышня Анфиса только зубами скрипнула.
- А еще говорят, на гуляниях вы вместе были.
- Опять-таки, там половина Ладоги великой побывала.
- И с тобой царевич не заговаривал никогда?
- Заговаривал, - Устя и спорить не подумала.
- И о чем же?
- Прости, боярышня, то между мной и им останется. Хочешь - так у него спроси.
- И спрошу. Али думаешь, ты тут умная самая?
Устя и плечами не пожала. Как плела, так и продолжала, и рука не дрогнула.
Боярыня Степанида на нее посмотрела, вздохнула незаметно.
Может, и права государыня Любава, что такого для сына не хочет. Такая Устинья его в бараний рог согнет, на оковку для каблучков пустит. Вон, боярышни злятся, а она на них и внимания не обращает. Плетет себе, да и плетет. И ведь красиво получается... даром, что из дешевых ниток. Боярыня и сама бы не отказалась от платка такого, красота же возникает, радость поглядеть, так и кажется, что тронешь кружево - и снегом белым оно взметнется.
А еще - ровно Устинья и не смотрит, что ее руки делают. Так только от великого мастерства можно. Сидит, голову склонила, на боярышню Утятьеву поглядывает, а та вся красная, ровно свекла.
- Не много ли ты на себя берешь, Устинья?
- Ты со мной поругаться хочешь, Анфиса Дмитриевна?
- Я... да ты...
- И я, и ты. И Федор, в этом все дело, так ведь? Ты не переживай, боярышня, когда он тебя выберет, я между вами не встану.
- А когда он тебя выберет?
- Можешь между нами вставать, сколько душеньке твоей угодно. Даже полежать и посидеть можешь, не жалко мне.
- Гадина!
Анфиса вышивку бросила, из горницы выскочила.
Устя мурлыкала себе под нос, коклюшки в ручках маленьких так и летали.
Сплести, перевить, еще раз перевить и наново сплести, в сторону узор повести. А вот тут гуще сделать надобно...
Устя и не заметила, как себе под нос приговаривать тихонько стала...
- Кружатся метели, белые метели, птицы полетели, сказки полетели, и стучат коклюшки, и поют девицы, кружево плетется волей мастерицы... кружево плетется, в руки не дается, зимней сказкой скажется, вьюгою завьется, кружево дорогою, кружево подмогою, ты меня не трогаешь, я тебя не трогаю...
Устя и не смотрела, как ловко сплелось все под руками ее. Пальцы коклюшки перебирали, глазом моргнуть не успела, как время обеда настало.
Кормили всех боярышень вместе, там и Анфиса Утятьева вернулась. И понятно, почему. Когда ты так себя с первого дня проявишь... какое к тебе отношение будет?
Покормили девушек, потом по одной вызывать стали, с боярышни Утятьевой начали, Орлова, Семенова, потом и Устю позвали.
Куда?
А к царице Любаве.

***
Царица на кровати лежала. Кровать роскошная, балдахин парчовый. А сама царица...
Устя поклонилась, как положено, а сама глядела внимательно. И понимала - неладное что-то.
ТАК плохо свекровушка и после смерти своей не выглядела! Всю жизнь Любава моложавой была, стройной, пышнотелой, морщины едва заметны на лице, густые каштановые волосы с едва заметными ниточками седины, а сейчас...
Свекровка ровно высохла вся. Лежит, глаза запали, щеки ввалились, на лице морщины обозначились, и любому, на нее поглядевшему, становится ясно, что дрянь она редкостная.
Говорят, в молодости мы все хороши, а в старости - как заслужим. Вот, раньше Любава молодо выглядела, никто и не замечал, насколько она злобная. А сейчас хоть ты бабу-ягу с нее пиши.
Видно, что злая она. Что страшная. Устинье видно.
- Государыня Любава.
- Проходи, боярышня. Поговорить с тобой хочу.
Устя прошла, по жесту государыни на стульчик резной присела, ждала молча. Любава тоже ждала, и была та тишина нехорошей, давящей. Первой царица заговорила, не дождавшись от Устиньи ни взгляда, ни слова. Сидит боярышня, в окно смотрит, о своем думает, и глаза у нее равнодушные, и лицо спокойное, воробьи на ветке ее куда как более Любавы волнуют.
- Мы с тобой раз уж встречались, боярышня, поговорили, друг друга поняли, да время поменялось. Сейчас заново спросить тебя хочу - люб тебе сын мой?
- Я мужа любить буду, государыня.
- Значит, не люб тебе Федор.
- Не знаю я его. Мыслей не знаю, души не ведаю. Как можно того полюбить, с кем и словом не перемолвился?
- А Федя говорил, что на гуляниях виделись вы.
- Виделись, государыня, но для любви этого мало.
- Ишь ты... в мое время иначе было. Приказали замуж выйти - и пошли.
- И мужа полюбила, верно, государыня?
Устя улыбнулась чуточку насмешливо.
- Полюбила, - проворчала Любава, понимая, что обыграла ее Устинья. - ладно же. А готова ты сыну моему повиноваться?
- Испокон веков, государыня, муж в семье всему голова.
- А жена шея.
- Как скажешь, государыня.
Устя на Любаву смотрела, пыталась понять, что с той произошло. Вот не получалось у нее разобраться. Добряну бы сюда, или бабушку, а она хоть и видит, а понять не может, да и видит-то не все. У человека вокруг тела словно ореол сияет, когда посмотреть особым взглядом. У кого светлее, у кого темнее, так видится, когда человек на другого смотрит против солнышка, оно и видно.
У царицы вдовой оно тоже есть.
Только... ощущение такое, что этот ореол собаки драли. Клыками, когтями рвали, свисает он клочьями, от того царице и тяжко.
Сшить его? Вместе склеить? Можно и такое, да только Устинье до нее даже дотрагиваться не хочется. Еще с черной жизни противно.
Может, это и есть оно?
Явись Любава в рощу к Добряне, волхва ей помогла бы, нравится, не нравится, долг ее таков. А Устинья и не помогать может.
Ни к чему ей, пусть останется, как останется, уговорит царица кого - хорошо, а не уговорит, так и пусть ее, чай, сама Любава о других не думала.
- Сказала бы я тебе, - царица закряхтела недовольная. - Не пара ты Феденьке, понимаешь?
- Как скажешь, государыня.
- Попомни мои слова, счастливыми вам не быть. Даже когда женится мой сын на тебе, не будет вам ни счастья, ни благословения!
Устя только плечами пожала. Могла бы, так фыркнула б презрительно, вот нашла, чем пугать, после брака с сыном твоим - благословением? Да там весь брак проклятьем вышел, врагов так не мучают, сразу убивают!
- Как скажешь, государыня, так и будет.
- Уйди...
Устя поднялась, да и вышла. Лицо печальное держала, до самой комнаты своей не улыбнулась.
- Устя, как прошло все?
- Плохо, Асенька. Не по душе я царице Любаве.
- Ой...
- Асенька, ты сходи, попроси для нас чего сладенького, хоть яблок - тоску заесть.
- Сейчас, Устя.
И только когда дверь закрылась за Аксиньей, смогла Устя упасть на лавку и тихо, злорадно рассмеяться.
Было ли такое в черной жизни?
Было!
Только и государыня Любава в силе была, хорошо себя чувствовала, и сама Устинья глаз поднять не смела, и разговор другим оказался.
Как сейчас помнилось:
- Ты моему сыну люба. А любишь ли его?
- Не знаю, государыня...
- Верность ему хранить будешь? Детей рОдишь?
- Д-да, государыня.
- Посмотрим, что ты за птица такая!
Как Устя догадалась о любви своей промолчать? Чудом Божьим, не иначе, не узнал никто. А потом и замуж она вышла, и все равно молчала, молчала... ненавидела!
Свекрови помогать?
Не была Устя никогда настолько доброй, даже в той, черной жизни - не была. Робкой, запуганной, безразличной, наверное... не доброй!
Не готова она для Любавы что-то делать. Тем более... а как это выглядеть должно?
Устя раскроется, силу свою покажет, уязвимой станет... для кого?
Бабушка не просто так сказала, что в доме Захарьиных черное есть. Когда продолжать мысль, то замешан в недобром боярин Данила, но чтобы он втайне от сестры черное творил? Не верила в такое Устя, скорее уж Любава начала и брата подучила. Скажут люди, царица не могла что-то такое делать, богобоязненная она?
Ой как могла. Устинья цену ее страху Божьему отлично знала, не боялась Любава, лишь вид делала, напоказ крестилась, а была б ее воля, и рукой не повела бы.
Хороша она собой была, никто не спорит, но с чего царь ее выбрал, да так полюбил, что на других не смотрел? Может, не просто так?
Что ж сама Устинья-то дурой такой была, что ж не думала, не расспрашивала? Столько всего могла увидеть, услышать, и все мимо пропускала, нарочно вмешиваться да вслушиваться не хотела, от всего сторонилась.
А как бы ей сейчас все это помогло!
Ничего, она сейчас будет ушки на макушке держать, сейчас все разузнает.
Хотя... все меняется. И разговор уже другой получился, и Любава другая стала. Почему так?
Потому что сама Устинья изменилась. И другого ответа у девушки не было.
А вот КАК это повлияло и НА ЧТО?
В этом Усте еще разобраться предстояло.

***
Так-то в комнаты к боярышням являться не принято, но для боярина Раенского много какие законы были не писаны. Считай, царицы вдовой брат.
Потому Анфиса Утятьева, его в своей комнате обнаружила и не удивилась, поклонилась молча.
Какая уж тут гордость?
Ей за Федора замуж выйти хочется, чай, лучший жених на всю Россу, а такое коли получится, Платон Раенский и ей дядей будет. Понимать надо, не выпячивать себя.
Покамест скромной да тихой быть надобно, потом-то она всем покажет, кто тут главный, а сейчас - сейчас потерпит она. Даже эту наглую выскочку - Устинью!
Уж опосля Анфиса с ней сквитается, ни жеста не забудет, ни взгляда насмешливого.
- Подобру ли, боярышня?
- Благодарствую, боярин, - знать бы еще, чего ты забыл в моих покоях?
- Скажи мне, боярышня, сильно ли тебе замуж за племянника моего хочется?
Анфисе отвечать и не надо было, так глазами полыхнула, что боярин все сам понял. И усмехнулся.
- А на что бы ты пошла ради этого?
- На что угодно! - пылко Анфиса ответила. Смутилась на секунду, потом повторила уже увереннее. - На что угодно, боярин!
- И греха не побоишься?
- Какого греха, боярин?
- Сама видишь, не до тебя Федору. Понимать должна, когда ты парню нравишься, а когда и не смотрит он на тебя.
Анфиса понимала.
- Заболоцкая ему по нраву, вижу я.
- А меж тем она тебе и в подметки не годится. Ей до такой красоты, как твоя, семь верст ехать, не доехать.
Анфиса улыбнулась польщенно, косу через пальцы пропустила. Знала она, что красива, но услышать лишний раз все одно приятно.
- Правда, боярин.
- Не задумывалась ты, почему так-то?
Анфиса плечами пожала. Да и вообще она ни о чем таком не думала, покамест батюшка ее не позвал. Думала она про боярича Репьева, и не только думала, а еще и про запас его придержала, и когда Федору не приглянется, то и Аникитой воспользуется, боярыней станет. Но ведь не просто так к ней боярин Раенский пришел, не просто так разговор завел, чай, и другие дела у него есть?
Хотя царевича она б заполучить не отказалась, пусть и непригляден собой Федор, да не косой, не кривой, и подружки завидовать будут, когда она царевной станет, и батюшка доволен будет. А что муж ей не по норову будет, так что же? Есть и другие мужчины на свете.
- И не таких любят, боярин. И страшнее баб я знаю, и тех мужья на руках носят.
Тут Анфиса не солгала. Перемывание косточек знакомым - оно у боярышень одно из любимых занятий. Так что... много чего она слышала, жаль, впрок не особенно шло.
- Права ты, боярышня. Неглупа ты, Анфиса Дмитриевна, это хорошо, оттого я тебе больше скажу: приворожила Заболоцкая Феденьку.
- Ой!
С кем-то поумнее Платон и заводить таких разговоров не стал бы. Кто поумнее, мигом бы спросил - почему ж боярышню не тащат в храм, а оттуда на покаяние, или вообще, в монастырь? Да много чего спросил бы. Но Анфиса мигом поверила.
А чего удивительного?
Если мужчина может выбирать между ней и какой-то девкой... и выбирает ту девку? Значит - точно колдовство! Черное и особо опасное! Другой мысли у Анфисы и не промелькнуло, и рядом не было.
- Вот и ой-то. Готова ты ему помочь, боярышня?
- Готова, конечно. А как?
- Я тебе воду заговоренную дам, а ты его и напои. Поняла?
- П-поняла. А зачем?
- Чтобы приворот снялся. Я б и сам царевича напоил, да вот условие такое есть. Знаешь ты, что наведенная любовь только истинной снимается?
Анфиса закивала так, что чуть кокошник не слетел.
Знала, конечно! Чтобы юные девицы да такое не знали? Во всех подробностях знают!
- Вот. Потому Федора ты поить должна, как невеста.
- Как в сказке о Финисте Ясном Соколе.
Боярин ту сказку уж сто лет как забыл, но головой тоже закивал прилежно.
- Именно. Напоишь ты его, заклятье и спадет, женится на тебе Федя, и всем хорошо будет.
- Да, боярин.
- Точно, не боишься ты греха?
- Да какой же грех тут, боярин? Человека от колдовства злобного избавить?
- Так ведь вода-то наговорная.
Анфиса только рукой махнула на такие мелочи. Вот еще...
- Не побоюсь, боярин. Ради счастья нашего с Феденькой я на все готовая.
Тем паче, что и не требуется ничего... почти.
Водичкой царевича напоить?
Это Анфиса может, это несложно ей. Справится.