Дело  было  в  восьмидесятом, олимпийском.  Шестой  класс  средней  
школы.   Критический  возраст.   Осознание,  неприятие, агрессия,    стремление
сбиться  в стаю  и  рвать  на  куски  слабых.    Ты  рвешь  тем  сильнее,   чем
неувереннее  чувствуешь,  что не  станешь следующим.
           Вера  в  светлое  будущее  исчезла,    уступив  место    неясному   ожиданию,
что    все    очень нехорошо   закончится.     Слвное  прошлое   содержало
слишком  многобелых  пятен,    подрывая  веру   в  устойчивость    и    стабильность
завтрашнего дня.      Выходило  так,  что     придется  либо отстаивать  добытое,
либо платить по  счетам.   Не  хотелось  ни того,  ни  другого.
           Спасало  одно,  дикий  черный  юмор.     Про  детскую  жестокость  и
невезучесть.    Про  детей,  игравших  в  подвале  в   гестапо,   про  девочку,  
наступившую на  ржавую  мину,    про  пулемет, найденный в  канаве.
           Смех создавал  ощушение  силы,    вседозволенности,  безнаказанности.
После  девяти  вечера  дворы  пустели.    Наставало  время  шпаны   или
хулиганья.     Их  путь    в дальнейшем,    вел   за    решетку.    А   те,  кто  невольно
становились  жертвами,    готовы  были  из ярости, вызванной  унижением,   к
самому  жестокому  насилию  и  убийству.     Насколько  это  страшно,  многие
осознавали  потом.
            А   шестой   класс  средней   школы  искал  новую  жертву.   После  того,
как  извели  несчастного  второгодника,   страдающего  расстройством  психики,
доведя,  наконец,  дело   до  психиатрической  лечебницы,   нехватка   адреналина
заявила  о  себе.     Стая  уже начала   проверять  членов   внутри  себя,  выискивая,
кто  послабже,     как    случилось   счастливое  событие.
           В класс  пришла  молодая  учительница.     Наивная,  близорукая,   с тонким,
писклявым  голосом.    Одним  словом,  готовая  жертва.
           Жутко  стеснительная,  все  боялась  сделать  что-то   не так.   Не  понимала,
что  все  не  так    здесь давно  уже  сделано.     Она  лишь знакомилась  с  классом,
фамилий  и  имен  толком  не  знала,   и   от   этого     очень  стеснялась.
         Вела   она  географию,  и  возможно,  прекраснознала  предмет,   но
не успела     раскрыть  перед  нами    свой  талант.
         Заполняя  в  классном  журнале   фамилии  и  имена,  она     несмотртельно
довериась   Гене    Пятакову,  круглому   отличнику,   мальчику   исключительно
приятного    вида,   не  распознав,  по  наивности,  волка  в  овечьей шкуре.
         -   А  это кто?  -   спрашивала  она   у  него  на  перемене,  сверяя  фамилии
в журнале.     И  Гена    бескорыстно  помогал,    жертвуя  личным   временем.
        -   А  здесь  одного  не  хватает, -  внезапно  указал  он   на  список  фамилий  
и  имен,  -   К  нам  три дня  назад   новый   мальчик  пришел,  а  его  не вписали.
       -  Как  же так?  -  покраснела  учительница, -   Недоглядела.
       -   Да  вы  не беспокойтесь,     его  еще  ни  разу  кдоске  не  вызывали,  -   
успокоил    Гена,  -   Прямо,  сейчас  и  вписать  можно.
      -   Конечно,  -   обрадовалась  учительница, -  Как  его звать?
      -  Валик,  -   убедительно  произнес  Гена.
      -   Странное  имя,  - удивилась  она.  
      -   Так  он  не  здешний,  -   поясил Гена.
      -  А  фамилия?   
      -  Торсионный,  -   и  рука  доверчиво  вписала  название    технического
элемента  машины.
        На  следующий   день  первым  уроком  была  математика.    Вела  ее
школьный  зывуч,    женщина   строгих  правил  и  образцового  порядка.
        Началось,  как   обычно,  с  проверки   учеников.
         - Валик  Торсионный,  -   громогласно объявила  она.
         Гомерический  хохот   был  подобен  взрыву бомбы.     Смеялись   до
колик  в  животе и  никак не могли  отановиться.    Это  превратилось в  массовую
истерику.     Завуч  побагоровела лицом  и  метнулась к  выходу  из  класса.
        Мы  так  и  не  узнали, как хорошо  знает  предиет  молодая    учительница
географии.  В школе  ее  больше не  видели. 
        Какими  же  поганцами   мы  были  тогда.