Голубев Сергей Владимирович : другие произведения.

Времена Амирана 3 (Смерть как форма существования)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Продолжение (отнюдь не окончание) первых двух книг (всего их шесть). Просьба к тем, кто будет читать: Аffтору было бы приятно прочесть и узнать ваше мнение. Please.
   
 

  Времена Амирана
(книга 3: СМЕРТЬ КАК ФОРМА СУЩЕСТВОВАНИЯ)

 
   


        
        
         "De mortuis aut bene aut nihil"
            (Диоген Лаэртский)
       
        43. Города его сделались пустыми,
         Землёю сухою, степью,
         Землёю, где не живёт ни один человек,
         И где не проходит сын человеческий.
            (Иеремия 51)


   

        Давным-давно, когда Земля была еще совсем юной, маленькой и плоской, и не успели еще устать три могучих слона, держащих ее на своих спинах, и не уплыла еще из-под их ног громадная морская черепаха, чтобы сгинуть безвозвратно в пучине бесконечного океана, жила себе страна под названием Амиран.
        И жила она нормально, не лучше, но уж и не хуже всяких прочих. И жизнь там текла размеренная, устоявшаяся, к которой все давно привыкли. И никто на нее не жаловался, потому что там испокон веку соблюдалось равновесие: как где у кого чего отнимется, так тут же у другого прибавится, а в целом, в среднем, статистически, так сказать, все было на уровне. И даже служба специальная там была - Служба Сохранения Равновесия, бдительно следящая за тем, чтобы ничто и никто это равновесие не нарушал. А то будет, как бывает иногда, когда кто-нибудь, кому надоело его место в лодке, захочет перебраться на другое. И в результате все оказываются в воде.
        Но однажды равновесие там было нарушено. Случилось нечто, чего быть никак не должно. Ну, и пошло, и поехало... Попытки исправить положение, привели, естественно, к тому, что стало еще хуже. Поначалу, конечно, тем, кто эти попытки предпринимал, а потом...
        А вот что случилось потом - об этом я сейчас и расскажу. А то ведь об этом никто не знает. Вообще - никто. Настолько никто, что даже я не совсем уверен, а было ли оно?
        

 
 

  Пролог

 


        Мело, мело по всей земле. И, что характерно в таких случаях, во все пределы. И заметало дорожные колеи, делая дорогу невидимой в этой ночной снежной круговерти. В такую пору очень легко заблудиться. А заблудившись, пропасть. Поэтому мало кто рискует выезжать ночью в метель.
        Но в этих трех повозках, трех крытых фургонах, ехали люди, не боящиеся сбиться с пути. Как могут потерять дорогу те, для кого дорога - вся жизнь, а фургон - дом родной?
        Три фургона не торопясь, но и без остановок преодолевали пустое ночное вьюжное пространство. Три фургона, а за ними еще три лошадки, бегущие пока налегке, чтобы потом сменить тех, кто сейчас в упряжке. А иначе никак, лошади, они, знаете, не железные, лошади тоже устают, а на постоялых дворах не отдохнешь, и лошадей не поменяешь. Не пустит их к себе ни один постоялый двор. Так уж повелось, что к тем, кто едет в этих трех фургонах, отношение особое. Потому, что имя им - крайсы.
        Крайсы - загадочный и древний народ. Откуда они взялись на этой земле, никто не знает, ну, может быть, кроме них самих. Но они, если и знают, то никому не скажут. Потому, что, как от них стараются держаться подальше, так и они никого к себе не допускают. Крайсы кочевники, но не те кочевники, что пасут скот. У тех все же есть постоянное место обитания, за пределы которого они стараются не выходить, опять же, у тех - скот, которому надо же где-то зимовать. Крайсы же скот не пасут. Из всех четвероногих знают только лошадей. Зато уж их они знают лучше всех. Что вылечить, что обиходить, что продать, что украсть - все им под силу.
        Они вообще многое могут, и многое умеют. Приедет вот такая семейка крайсов в какой-нибудь городок, разобьет шатры где-нибудь за околицей, на ничьей земле, и сразу жизнь городка становится громкой и бурной. Будто в начавшие остывать угли подбросили охапку сухого хвороста. Сразу пламя - чуть не до неба. Правда, надолго этой охапки не хватает, но уж пока горит - кого-то развеселит, кого-то согреет, а кого-то и обожжет. Это уж кому как. Поэтому-то одни сторонятся крайсов, а другие, наоборот, тянутся к ним. И всегда по вечерам возле их шатров шум, гам и веселье. Крайсы отличные певцы и музыканты, великолепные танцоры, а девушки у них - ну просто загляденье! И где еще так весело и с таким удовольствием можно прокутить лишние деньги, как не у них. И вот, начав в каком-нибудь вполне приличном кабаке или ресторане, компания вдруг решает, что тесно им тут, душно, душа простора просит. И звучит клич: "К кр-р-айс-сам!..", и несут лошади подгулявших молодцов туда, к шатрам, где им и нальют, и споют, и спляшут. И где смуглые черноокие красавицы могут и поманить за собой - и куда там девкам в борделе!
        А днем крайсы на базаре. Там их место. Мест в рядах они не занимают, так ходят. И вроде и немного их, а занимают весь базар. Некуда от них деться. Вот кольца, браслеты, цепочки, сережки - все золотое, все блестит, и недорого. Прямо тебе предлагают - бери, бери, пока есть, раз уж так повезло. Только тебе, уж больно человек ты хороший, по глазам видно. Так что, ладно, бери еще дешевле. Кому попало за столько не продадут. А другие ходят, гадают, судьбу предсказывают. Смотри, дорогой, видно, что ждут тебя неприятности. Нешто не хочешь узнать, какие? Иной раз коней на продажу приводят. Только не вздумай сказать, что краденые - обидишь. А если у тебя с твоей лошадью что не так, сразу веди к ним. Вылечат. Вылечат, добрый совет дадут, да еще и амулетик в придачу. Хочешь - от хворей, хочешь - от покражи. И ведь точно: повесь этот амулет на шею лошадке, и не украдут. По крайней мере - они сами. Потому что - гарантия!
        А детишки маленькие так по базару бегают, грошик выпрашивают. Добрые люди подают. Недобрые - нет.
        Передним фургоном правил Клавдий. Он был в семье самый старший, самый опытный и, соответственно, самый главный. Дорогу он чуял, сбиться с нее не боялся, поэтому мог позволить себе думать не только о ней, но и еще о всяком прочем, разном. О жизни вообще, и о том, куда ехать, в частности.
        Только что проехали село Подгорное. Хорошее село, большое и не раз уже посещавшееся. Претензий у жителей села к ним не было и быть не должно было. Можно было бы и остановиться, но Клавдий этого делать не стал. Что-то его насторожило. Какие-то возбужденные люди бродили по селу, с факелами. Что там у них? В любом случае, лучше проехать мимо. Опыт подсказывал, что чтобы там ни произошло, им в это лучше не встревать. Лучше ночь в пути.
         Да еще и слухи всякие...
        Нехорошие слухи в последние дни преследовали Клавдия с семейством. И говорили все одно и то же, а значит, слухам можно было верить. Говорили, что в столице появились какие-то странные люди. Одеты по-солдатски, но ведут себя... Это же не чужие солдаты, это же свои, а такое впечатление, говорят, что столица захвачена неприятелем. Людей сгоняют, хватают, кто пробует сопротивляться, вырывается, убегает, тех просто убивают. А их самих, говорят, вроде бы и убить невозможно. Но вот в это уж Клавдий не верил. Всех можно убить. Это уж они так... Недаром говорят, что у страха глаза велики.
        И еще появились беженцы из самой Миранды. Ну, так те рассказывают вообще не пойми что. Судя по их словам, Миранды, вроде как, вообще уже нет. Сгинул великий город, пропал в одночасье. И верить в это ну никак Клавдий не мог, но ведь откуда-то взялись же эти самые беженцы, да еще и в таких количествах.
        Ладно, ближайший город будет Хамистополис. Хороший город, с хорошим базаром, и вроде, никого из других крайсов там быть сейчас не должно. Посмотрим, что там, послушаем.
        Впереди мелькнул силуэт. Вот ничего себе!.. Кого это тут принесла нелегкая? Да еще пешком, в такую вьюгу.
        - Эй!.. - крикнул Клавдий, догоняя неизвестного. - Эй, ты! Слушай!..
        Человек обернулся и Клавдий увидел, что это женщина. Она прижимала к груди младенца. Увидев, что ее догоняют, она, похоже, не обрадовалась. Напротив, она испуганно вскрикнула и кинулась прочь.
        Куда это она? Пропадет же, дура! Клавдий остановил фургон и соскочил на землю. Женщина бежала прочь от дороги, в поле. Клавдий кинулся за ней. Надо было спешить, а то далеко убежишь - назад можно и не вернуться. Не видно будет фургона, и все, пиши - пропало!
        Он догнал ее, развернул лицом к себе, и забрал ребенка. Слов он никаких не говорил, все это можно и потом. Он вырвал младенца и пошел назад. Женщина, хныча и причитая, бежала сзади, хватая его за рукав, пытаясь забрать назад свое сокровище. Ну, уж это - дудки! Поедет с ними. Посмотрим дальше, что с ней делать, но не бросать же. А может, еще и пригодится. Она вроде молоденькая. С дитем. Таким очень хорошо подают.
        
        
        

 
 

  Часть 1

 


        Говоришь, что все наместники - ворюги? Но ворюга мне милей, чем кровопийца.
            (Иосиф Бродский)


   


 
 

  Глава 1

 



 
 

  1

 


        Куртифляс и Пафнутий ушли поздно ночью, незаметно. Поначалу Куртифляс думал уйти не таясь. Ну, в самом деле, а что? Дело сделано, и зачем они тут нужны? Но потом представил себе все неизбежные при этом расспросы, и как придется врать. А врать не хотелось. Лень было придумывать и изворачиваться, и он решил - да ладно, ну их!..
        И они ушли не прощаясь. Так, говорят, любят делать эрогенцы. Даже выражение такое есть - уйти по-эрогенски. Вот так, по-эрогенски, они и ушли в тот предутренний час, когда сон наиболее крепок и сладок. Куртифляс разбудил заснувшего Пафнутия, склонился над тихо посапывающим Ратомиром, и, убедившись в том, что тот крепко спит, выложил рядом с ним почти все оставшиеся монеты. Пусть пользуются. У него, у Куртифляса, остались камни, которые, как они уже убедились, легко превращаются в золото. Хотя нужны ли они ему будут? Если все пойдет по плану, то, пожалуй, что, и не нужны. Но, все же, пусть будут. Так лучше. Надежней.
        Вывели из сарая лошадь, запрягли в повозку - остающиеся обойдутся, куда им ездить? А если что, купят другую. Денег хватит. Пафнутий сел на козлы, Куртифляс тихонько, стараясь не скрипеть и не брякать, отворил ворота, и они покатили прочь.
        ***
        
        С тех пор, как Пафнутий дал прочесть ему письмо Ханны, Куртифляс все ждал, что Пафнутий заговорит с ним. Но вот прошла уже неделя, а Пафнутий молчал. Он согласился уйти с Куртифлясом, и, похоже, идея отомстить понравилась ему, но никакого интереса он больше к этой теме не проявлял. Он что, настолько доверился ему, Куртифлясу? Странно.
        Они сидели в придорожной харчевне. Пафнутий без особого аппетита поел и теперь сидел молча, равнодушно глядя в пространство и потихоньку допивая остатки вина из своего стакана. Он ждал, когда Куртифляс встанет из-за стола, а тот все сидел. Он думал. То, что творилось с Пафнутием, не нравилось Куртифлясу. Внушало подозрения и вызывало сомнения. Пора было уже определяться. Пафнутий ему нужен дееспособный. В конце-концов, ведь все зависит от него. И он должен справиться.
        - Ну, как ты, готов? - Начал Куртифляс.
        - Да, пошли, - Пафнутий поставил стакан и начал подниматься.
        - Подожди! - Куртифляс положил ладонь на руку Пафнутия. - Ты не понял. Сядь. Я спрашиваю, - продолжил он, глядя в тусклые глаза мага, - готов ли ты к тому, чтобы начать мстить?
        - Ну... - Пафнутий пожал плечами и отвел взгляд в сторону. Слишком пристальный взгляд Куртифляса был ему почему-то неприятен. - Я же пошел с тобой.
        - Пошел. - Согласился Куртифляс, не убирая руки. - А ты знаешь, что мы будем делать? Что тебе - он выделил это слово, - предстоит делать? Или тебе все равно?
        - Я думал, ты знаешь...
        - Я-то знаю! А ты?
        - А что - я?!. - Пафнутий резко вздернул голову и посмотрел в глаза Куртифлясу. И Куртифляс увидел в его глазах слезы. - Я сделаю, что надо. Ты только скажи, что.
        - Ну-ну, успокойся. Конечно, конечно сделаешь. Я в этом даже не сомневаюсь. Но лучше тебе все же знать, что мы будем делать. А то ты ведь даже не знаешь, кто убил Ханну.
        - Ну, так скажи.
        - И скажу. - Куртифляс помолчал, а потом продолжил, как бы решившись. - Есть один человек. Ты его не знаешь, и имя его тебе ничего не скажет. Назовем его просто - барон. Тем более, что он и правда барон. Это чудовищно богатый человек. Точно не скажу, но где-то половина всего Амирана принадлежит ему. Это я знаю, потому что сам помогал ему в этом. Через Бенедикта, разумеется. А тот и не догадывался. Барон - он же хитрая сволочь! И он не любит, чтобы его имя где-нибудь всплывало. Он всегда действует через подставных. Понимаешь?
        Пафнутий пожал плечами и покачал головой.
        - Ну, смотри, вот, допустим, я хочу купить землю, но так, чтобы об этом никто - ни одна зараза! - не знала. И я говорю тебе: Пафнутий, дружище, хочешь заработать пятьсот золотых? А что надо? А надо всего лишь расписаться в парочке документов, после чего именно ты будешь числиться хозяином земли. А доверенность на управление твоей собственностью будет на мое имя. И все. И можешь жить спокойно дальше, ни о чем не заботясь, пропивая потихоньку свой, неожиданно свалившийся на тебя, гонорар. Ну, а я вдруг нахожу, что на купленной тобой, и тебе принадлежащей, земле, имеются залежи чего-нибудь очень ценного. И начинаю это разрабатывать. Налоги я буду за тебя платить, а как же?! Но и прибыль вся будет моя.
        - Но она же моя! - Вдруг заинтересовался Пафнутий. - Я могу у тебя ее отобрать.
        - Не так просто, дорогой Пафнутий, не так просто. Срок действия доверенности еще не истек? Не истек. Значит, автоматически отобрать не получится. Только через суд. А это не просто. А к тебе подойдут люди, и скажут, что если ты завтра же не заберешь свое заявление, то послезавтра тебя просто не будет. Ну, или, если у тебя есть жена - жены, или там - дети... Хочешь, чтобы с ними ничего не случилось? Или хочешь, чтобы было как... и называют пару-тройку нашумевших дел с бесчеловечными и жуткими убийствами, о которых, естественно, ты слышал. Ты же читаешь газеты? Вот, примерно, так. И таким образом у барона в Амиране и земли, и леса, и рудники. А самое главное - у него банк, через который и уходит к нему вся прибыль от его владений. Да и сам банк - нешуточное коммерческое предприятие.
        - Ладно, - хмуро согласился Пафнутий, - ну, и что?..
        - Да ничего. В конце-концов все кому-то принадлежит. Это я просто к тому, что могущество этого человека велико. Почти беспредельно. У него огромная и очень хорошая организация...
        - Ты мне объясни, - перебил его Пафнутий, - зачем такому человеку убивать Ханну? Что она ему сделала?
        - Она? - Удивился Куртифляс. - Да он о ней и не слышал. Дело в том, дорогой мой Пафнутий, что Ханна как раз человек из его организации. Я думал, барон заинтересуется теми возможностями, которое дает оживление трупа в твоем, Пафнутий, - он, усмехнувшись, изобразил шутовской поклон в сторону собеседника, - исполнении. Ведь, в конце-концов, если подумать... - он на секунду запнулся, - вот только барону почему-то захотелось эту тему просто ликвидировать. Вместе со всеми, кто к ней причастен. С тобой, со мной, с Геркуланием. Ханна думала, что она останется в стороне, она решила навести на ложный след, а они решили сделать проще. Где она - решили они, - там, значит, и все. И применили какое-то свое средство, уничтожающее все вокруг. Просто и надежно! Ясно?
        - Нет. Ты же говоришь, что она работала на него. За что ее-то?
        - Да, господи! Что Ханна?! Он ее не только не видел ни разу, он и имени-то ее не знал. Так - рядовой член организации. Таких у него множество. Расходный материал. Он же, сука, даже меня решил уничтожить! А уж меня-то он знал! Я для него столько сделал... И все равно! Видно сильно его напугал наш Геркуланий! Настолько сильно, что!.. И ведь он прав! Теперь-то это точно повернется против него, и посмотрим, что он сможет сделать!
        - Так что же ты все-таки хочешь?.. Ты хочешь его убить?
        - Убить его, дорогой Пафнутий, невозможно. Почти как того же Геркулания. Попробуй до него доберись. Я даже не знаю, где он обретается. Нет, мы пойдем другим путем. Я достаточно много знаю про его собственность в Амиране. Я его разорю. Для него это будет хуже смерти.
        - А что, ты думаешь, Бенедикт...
        - Нет! - Резко перебил Пафнутия Куртифляс, поняв, что тот хочет спросить. - Бенедикт ничего не сможет, да и не захочет делать. Для него - все и так хорошо. Я сам! А для этого мне нужно устранить Бенедикта. Встать на его место. И уж с этого вот самого места!..
        - Чтобы отомстить барону ты хочешь убить Бенедикта?
        - Убить? Хм-м... - Куртифляс замолчал, задумавшись, - убить... Да не обязательно. Даже лучше не убивать. Главное, чтобы он делал то, что я ему скажу. Правильно, - обрадовался он пришедшей мысли, - так будет гораздо лучше. Заставить его... действовать его руками. А то - кто я? Царский шут? Несерьезно. Верно, убивать не будем. Но власть возьмем.
        - И как же?
        - А с твоей, друг мой, помощью. Наделаем Геркуланиев. Столько, сколько понадобится. Как - сможешь?
        - Ну, отчего же, - подумав, сказал Пафнутий. - С духом у меня отношения налажены. А сколько раз - один, или много, не имеет значения.
        - Тогда с этого и начнем. Для начала сделай яд. Это же не сложно?
        - Зачем?
        - А откуда же мы будем брать заготовки для наших Геркуланиев? Трупы-то нужны? Иначе кого оживлять будем?
        - И кого же ты хочешь?..
        - Ну, для начала... ты помнишь тот постоялый двор, куда мы заезжали в самом начале?
        Да, это был самый лучший вариант. О нем Куртифляс думал с самого начала. И люди там свои, ничего не подозревающие, а, значит, с ними будет легко. И от места совсем близко. И вообще...
        Но жизнь распорядилась иначе.
        

 
 

  2

 


        - Выгнали, значит, вас, - который уже раз произнес Одноглазый, и, заглянув в опустевшие кружки друзей, поднял руку. Красавица Ангела, заменившая Одноглазого за стойкой, отреагировала на сигнал правильно, и через минуту полные кружки стояли на столе. - Пейте, пейте, сегодня у меня камарское. Свежее, вчера только завезли. Вам повезло, ребята.
        Когда-то, давным-давно, Одноглазый сам бегал с кружками. Звали его тогда Костюхой, и был он маленький и тощий. Зато оба глаза были на месте. И поначалу они очень часто были мокрыми и покрасневшими. Но потом слезы исчезли, и вместо них в глазах Костюхи появилась угрюмая ненависть. Ах, как же он ненавидел тогдашнего своего хозяина, гонявшего его и в хвост, и в гриву, кормившего объедками и заставлявшего трудиться с утра до ночи, расплачиваясь за это тумаками и оплеухами.
        Да, много воды утекло с тех пор, а пива, наверное, еще больше. Ушел подросший Костюха в армию. Ушел, так и не рассчитавшись за все хорошее. Ничего, война многому его научила. В последнем сражении, в котором ему довелось участвовать, ему и выбили левый глаз. И вообще он чудом тогда выжил. Но, все-таки, выжил. И вернулся сюда. И никто его не узнал. Да и поди узнай в этом кривомордом бугае того сопливого пацаненка, что некогда бегал тут между столиками, мыл пол, мыл посуду, кряхтя ворочал бочки в подвале - да мало ли что еще. И Гаспар - прежний его хозяин, тоже не признал. А потом скоропостижно скончался, получив перо в бок. И только Одноглазый знал, кто его, за что и как. Знал, но знанием этим ни с кем не поделился, а вскоре и купил этот кабак задешево у вдовы Гаспара, и сам стал гонять прислугу в свое удовольствие.
        - Хорошо ты тут устроился. - Один из троих, сидевших рядом с Одноглазым, поставил наполовину опустевшую кружку на стол и потянулся, оглядываясь. - А чего это народу так мало?
        - А тут когда как. А сейчас - чего? Ярмарка закончилась. Местные - голь перекатная, чего им тут делать? Вот урожай продадут - тогда...
        - А как ты вообще-то тут устроился?
        - Купил.
        - Ха!.. Купил он! На какие шиши? Мы бы вот тоже купили бы себе чего-нибудь, да у нас...
        - Ну, у меня было с собой кое-что, вот и...
        - Что, намародерил, небось?
        - Ну, не без этого. Надо же было и о будущем думать. А вы-то как же? Что теперь делать будете?
        - Черт его знает! Нас до последнего мурыжили - то ли будет сокращение, то ли нет... Мы надеялись, что обойдется.
        - Да-а... - подхватил другой, - а теперь остались на бобах. Куда идти?
        - Ничего, в охрану наймемся.
        - Там сейчас ловить нечего, - серьезно сказал Одноглазый, - там сейчас и так народу... Короче - по десять желающих на одно место. Так что - только в батраки идти.
        Хмурое молчание было ответом на его слова. А что, правда, скажешь. Выперли ребят из армии. Не нужны они там стали. Распускают армию, не с кем воевать стало. И что же им делать?
        - В работники идти, ребята, это последнее дело, - продолжил добивать собеседников Одноглазый, - так до старости и прокувыркаетесь - ни кола, ни двора. А под старость - кому вы вообще будете нужны. Подохнете с голоду под забором.
        - Ну, и что же делать-то?..
        - Делать, делать... Чтобы дело делать - деньги нужны.
        - Да где ж их взять-то?
        - Раньше думать надо было. Не все в кабаках спускать, да девкам раздаривать. Ты думаешь, Сван, я не помню, как ты той, белобрысенькой, перстень с изумрудом подарил? Ты, поди, и сам не помнишь. Пьян был. А за тот перстень ты спокойно такой же кабак купить мог. Или, там, скажем, лесопилку. Или место в торговом ряду, и купцом стать. А ты - за одну ночь все это спустил, ну, и что? Доволен? Есть, что вспомнить?
        - Да я не помню...
        - Во-во!.. И я про то. А теперь грызи локти! Да только - хрен достанешь! Ладно, чего прошлое вспоминать? О завтрашнем дне думать надо! И есть у меня к вам одно деловое предложение.
        ***
        
        - Сегодня ночью нас убивать будут, - спокойно сообщил Куртифляс Пафнутию.
        Они сидели на своих пока неразобранных постелях. За окном было темно и тихо. Пафнутию хотелось спать. Естественное состояние после хорошего плотного ужина. Кстати, ужинали почему-то не тут, не на постоялом дворе, а в совсем другом заведении на другом конце городка. Почему - этого Пафнутий не знал, да и было это ему не интересно. Его вообще многое перестало интересовать. Он полюбил спать. Во сне к нему приходила Ханна. Жизнь наяву была гораздо хуже.
        - С чего ты решил? - Поинтересовался Пафнутий. Заявление Куртифляса не слишком взволновало его. Куртифляс знает, что делать. И раз так говорит, то, скорее всего и не убьют. Да хоть бы и убили...
        - Ты обратил внимание на эту кривую бестию - хозяина заведения? Настоящий убийца! Такой нам нужен. Вот я и решил взять его с собой. В качестве Геркулания. А с ним наверняка будет еще парочка головорезов. Как пить дать. В общем, посмотрел я на него, да и решил - берем! Показал я ему камешек, мол, не подскажет ли, где тут можно такую вот штуку загнать? Ох, как у него глазик-то засверкал! Видно - разбирается! Ну, он, естественно, пообещал навести справки, да завтра и сказать. Ну, а ночью к нам придут.
        - Ну, а мы - что?
        - А мы - вот! - Куртифляс развернул сверток, принесенный им с собой. В свертке были оба меча. На себе они их не носили, чтобы не привлекать внимания. Все-таки вид у них был вполне мирный - два средней руки то ли крестьянина, то ли ремесленника, едущих по своим надобностям. Мечи на боку явно бы выбивались из этой картины.
        - Я нарочно тут ужинать не стал, - продолжал Куртифляс, - чтобы этот одноглазый нас не отравил. А гостей мы встретим! Ничего!
        ***
        
        Они стояли, прижавшись спинами к стене, по обе стороны от двери, открывавшейся, естественно, внутрь. Спать, как ни странно, не хотелось, хотя стояли так они уже давно. В кроватях мирно спали их двойники, сооруженные из свернутых одеял, курток, сапог - всего, что подвернулось. Издали и в темноте их и правда можно было принять за спящих.
        Пару раз за все время их стояния в коридоре раздавались осторожные шаги. Кто-то тихонько подкрадывался к двери. Кому-то было интересно, как там постояльцы? Хорош ли их сон? Не мучит ли гостей бессонница? У грабителей тоже была беспокойная ночь. Ну, ничего, скоро они отдохнут.
        Пафнутий первое время беспокойно вертел в руках оружие. Он еще ни разу не пускал его в дело. Как им лучше - вот так, сверху, или наоборот, снизу - в живот? Потом успокоился. Как-нибудь...
        ***
        
        Тихий скрежет ключа. Смазанные петли не скрипнули. Хороший тут хозяин, следит за порядком. Не стучали по полу подошвы, гости предусмотрительно разулись, молодцы! Ни к чему тревожить сон постояльцев.
        Куртифляс поставил Пафнутия так, чтобы его закрывало полотно двери. По правде говоря, он не слишком надеялся на помощь этого малохольного. Так что пусть постоит закрытым. Лишь бы не перепутал, а то с него станется, еще всадит меч в спину ему, Куртифлясу. В потемках, да с перепугу. Так что лучше бы так и стоял. А с гостями и сам Куртифляс справится, он-то еще уроков фехтования не забыл.
        Пафнутий увидел, как надвигается на него открывающаяся дверь, загораживая ему происходящее. Кто-то вошел в комнату, почти бесшумно. Один? Двое? Ему было не видно. Но вот темная фигура оказалась возле постели и чем-то шумно ударила по ней. И тут же рядом с Пафнутием, по ту сторону дверного полотна, кто-то коротко охнул и раздался звук падающего тела. Пафнутий крепко сжал скользкую рукоять меча в потной ладони и сделал шаг вперед, в темноту. Но тут же отступил назад, увидев, как на него падает чье-то тело. И тут же раздался тихий, но яростный и напряженный голос Куртифляса:
        - Стоять! Стоять, сука!..
        И, сразу же, вслед за этим:
        - Пафнутий, свечи. Скорее!
        Свечи загорелись, и Пафнутий увидел, как Куртифляс стоит, держа меч острием у горла какого-то типа, стоящего возле кровати, нелепо растопырив руки.
        - На колени, - шепотом приказал Куртифляс, и пленник опустился перед ним.
        - Повернись. Голову на койку, руки за спину. Вот так. Пафнутий свяжи ему руки.
        - Чем?
        - Простыню порви.
        Через минуту все было кончено. Два тела лежали рядом на полу, третье, еще живое, стояло на коленях, положив голову на матрас, со связанными сзади руками. Куртифляс взял подсвечник и по очереди осмотрел всех троих.
        - А где хозяин? Он же вас сюда послал? Одноглазый?
        Связанный буркнул что-то неразборчивое, но явно утвердительное.
        - Кто там с ним?
        - Никого. Жена его, и все.
        Потянув пленника за связанные руки, Куртифляс заставил его подняться с колен.
        - Жить хочешь?
        Тот пожал плечами. Понимай, мол, как знаешь.
        - Ну, как хочешь. - С этими словами Куртифляс поднес острие меча к глазу разбойника. Тот отшатнулся, но за ним была постель, и отступать ему было некуда, разве что - на нее. Что тот и сделал, рухнув навзничь.
        И снова лезвие меча коснулось зажмурившегося глаза.
        - Значит, не хочешь жить?
        - Хочу, хочу... - прохрипел непрошенный гость.
        - Тогда сейчас позови своего дружка, одноглазого. Да так, чтобы он пришел, понял?
        ***
        
        Держа меч у горла бандита, Куртифляс довел его до лестницы, ведущей вниз, в обеденный зал, где хозяин заведения поджидал друзей с добычей.
        - Ну, давай!
        - Эй, Костян! Иди сюда! - Крик был неожиданно громкий, и в голосе чувствовался испуг.
        - Что там? Это ты, Сван? Чего орешь? Спускайтесь.
        - Иди сюда скорее, там такое!.. Сам увидишь!
        После чего Куртифляс потянул пленника назад, в комнату.
        Зайдя в скудно освещенную одной свечой комнату, Одноглазый увидел своего приятеля, сидящего на кровати. Больше он увидеть ничего не успел. Острое жало укололо его снизу, прошло через одежду и кожу, и достало до сердца, переставшего биться.
        - Кажется, все. - Сказал Куртифляс, опускаясь на соседнюю койку.
        

 
 

  3

 


        Дворец захватили ночью. Легко и красиво. К тем четверым "Геркуланиям", как упорно именовал их Куртифляс, добавилось еще двое взятых на том самом постоялом дворе в Миранде, где и планировалось с самого начала. Там тоже все прошло удачно. Пафнутий освоил новую, ускоренную технику оживления, укладывая в защищенное магической графогемой место сразу по несколько тел. Дух не протестовал, и только изумленно хмыкал. В его многотысячелетней практике это был первый случай. К нему вообще никто и никогда не обращался повторно, всем, как правило, хватало и одного раза, а тут такое!..
        Так вот - дворец: Куртифляс подошел и забарабанил в ворота. Подошедшему гвардейцу он представился, и попросил пустить его. Гвардеец, хорошо знавший Куртифляса, разумеется, открыл калитку. Этого было достаточно. Вся смена была вырезана за пять минут. Потом прошлись по остальным постам. Дольше пришлось провозиться в казарме. Правда, там спали, что очень облегчило задачу. Однако зато и народу было много. Но Куртифляс грамотно расставил свое войско так, чтобы не дать никому убежать. Никто и не убежал.
        Воскрешение оставили на утро, успеется, а пока прошлись по покоям, занимаемым теми из царедворцев, кто предпочитал жить во дворце. В конце-концов в такой жизни тоже были свои преимущества, по крайней мере, не надо было тратить время на дорогу, а, значит, можно было по утрам поспать подольше. Вот этих-то любителей поспать, и подняли среди ночи. Все получилось тихо. Если кто-то начинал шуметь, его просто убивали. Разделили пленников на шесть групп: министры и чины администрации, фрейлины, лакеи вместе с прочими дворниками и истопниками, горничные, кухонный персонал. Отдельно закрыли всех садовников, тем более, что они и жили не в самом дворце, а во флигеле. Каждую группу арестованных заперли в отдельном помещении в подвале, благо там их было много, и все пустые. К каждой двери приставили по одному "Геркуланию" с наказом никого не выпускать. А потом Куртифляс прошел в спальню к Бенедикту.
        ***
        
        - Ну, и чего же ты хочешь, друг мой Курти? - Бенедикт, проснувшийся и одетый, сидел в своем кресле в кабинете. Куртифляс медленно прохаживался вдоль длинного стола, заложив руки за спину и рассеянно оглядываясь вокруг. - Хочешь меня убить?
        - Зачем? - Куртифляс удивленно взглянул на царя. - Слушай, я так давно тут не был. Ничего не изменилось, а?.. Как вообще дела? А то я как-то отстал.
        - Не надо!.. - Вспылил Бенедикт. - Не заговаривай мне зубы! Чего ты хочешь?!
        - Ничего плохого, поверь, Беня, ничего плохого. Я хочу, чтобы ты сделал то, от чего всем будет только лучше.
        - И для этого ты перебил всех гвардейцев?
        - Увы. Я понимал, что уговорить тебя будет трудно. Иногда к хорошему приходится идти через насилие. Приведу простой пример. Как котенка приучают к тому, что надо пить из блюдечка? Он же вначале не хочет. Он сопротивляется. Его насильно тыкают носом в молоко. Так и тут. У меня есть молоко. Надо заставить тебя пить его. Значит, нужно лишить тебя возможности сопротивляться. Понимаешь?
        - Ну, что же, давай, тыкай носом.
        - Не обижайся, Беня. - Куртифляс подошел к Бенедикту и непринужденно присел на краешек стола. - Тебе нужны деньги?
        - Какие деньги? - Насторожился Бенедикт.
        - Большие деньги. Огромные деньги, которые утекают от тебя. А я хочу, чтобы ты взял их себе. Только и всего. Я забочусь о благе государства. Ты должен меня понять. Ведь это, в конце-концов, и твоя обязанность.
        - Конкретнее, пожалуйста.
        - Хорошо. Барона Рупшильта ты знаешь. В конце-концов, он тебе приходится зятем. Так вот, этот господин вынимает у тебя из кармана где-то порядка трех миллиардов золотых ежегодно.
        - Что?!. Сколько?! Ты что?..
        - Спокойно. Я не сошел с ума, и я знаю, что говорю. До недавнего времени я сам помогал ему в этом. А теперь хочу, чтобы этот грабеж прекратился. Только и всего.
        - И как же он это делает?
        - А очень просто, через банк. "Банк сбережений и инвестиций" ты же знаешь.
        - Конечно.
        - Ну, еще бы, ты же и свои деньги там хранишь. Вот через него. Вся эта сумма выводится из страны. А стране не хватает средств. Я же знаю.
        - Так, подожди... я ничего не понимаю. Как - выводит? На основании чего?
        - Да все очень просто. Банк этот - его. И прибыль своих предприятий, что на территории Амирана, он передает в этот самый банк. А потом просто вывозит свои денежки. Он не нарушает закон.
        - А разве это его банк? Я знаю людей, которые входят...
        - Туфта! - Куртифляс вскочил на ноги. - Это ряженые. Он им платит, чтобы они играли эту роль. А распоряжается всем он. И деньги идут ему.
        - Ну, допустим. И что? Если деньги - его? А откуда, кстати, он столько набирает? Я что-то не знаю, чтобы у барона тут...
        - А он все в тайне держит. Все его предприятия тоже на подставных лиц. Я один знаю. Потому, что я все это тут устроил. Я подсовывал тебе этих ряженых, которым ты давал разрешения, устраивал решения судов в их пользу, сдавал землю в аренду за гроши. Ты пойми, Беня, эти три миллиарда, которые он вывозит - это сущие гроши. Ведь откуда эти деньги? Он рубит лес и продает его. Кому продает? Себе продает. Дешево продает. Он этот лес вывозит, а потом из него строит дома и корабли, мебель и прочее. И вот от этого прибыль - это уже деньги. Он копает уголь и руду. И продает. Кому? Себе. За гроши. Эти гроши идут в банк, а потом вывозятся. А что он делает с рудой и углем? Он делает железо. А из железа... Впрочем, ты и сам знаешь, что можно наделать из железа. А из меди? А из золота?
        Куртифляс говорил все тише, тише, а потом и вовсе замолчал. Как-то все было не так. Не так мечталось ему, пока они с Пафнутием добирались сюда. Не то и не так хотел сказать он, оставшись наедине с другом детства. С человеком, которого в том самом детстве так хотелось измордовать, избить, и сбежать из этого опостылевшего дворца. Потом он стал старше, и избить ему уже казалось мало. А потом он стал совсем взрослым. Взрослым и умным, умным и хитрым. И с наслаждением помогал барону высасывать соки из владений вот этого... Бени, будь он проклят! И вот Беня у него в руках. И можно заставить его тапочки в зубах носить. Если захочется. Вот только почему-то желания нет. Усталость какая-то. Равнодушие. И хорошо бы бросить все это и уйти. Вот только уже все - поздно!
        - Ладно, - нарушил тишину Бенедикт, - так чего же ты все-таки хочешь?
        - О, господи!.. - Вздохнул Куртифляс. - Ну что же ты тупой-то такой? Я тебе говорю - вот человек, который обкрадывает тебя. Вот деньги - твои деньги! - которые он еще не положил в свой карман. Они лежат у тебя под носом. Возьми их.
        - Как?
        - Издай указ о национализации банка. Это раз. Потом такой же указ о национализации тех предприятий, список которых я тебе дам. Все!
        - Что значит - национализация? На основании чего?
        - Зачем тебе какие-то основания? Ты царь, или не царь? У кого тебе надо спрашивать разрешения? Ты - владыка! Ну, так и веди себя соответственно.
        - Интересно, а как к этому отнесутся за рубежом?
        - Да им-то что за дело?
        - Не скажи. Сделав так, я нарушу устои. Я нарушу священное право частной собственности. Этого так не оставят. В лучшем случае нам объявят бойкот. Порвут с нами все дипломатические и торговые связи. И что тогда?
        - Да и хрен бы с ними! Пусть тешатся. Только ничего не выйдет. Смотри, - Куртифляс склонился к сидящему Бенедикту, и понизил голос, - вот они договорились объявить нам блокаду. Хорошо. Ну, как бы обнесли нас забором. Ни к нам, ни от нас. Замечательно. А мы наделаем в этом заборе дырок.
        - Не понял...
        - Да что тут... смотри: вот рядом с нами такая симпатичная страна Ледерландия, где королевой твоя родная дочь Сердеция. Кто нам реально может помешать торговать с ней? Пусть даже негласно. Мы им поставляем через границу товар, а они уже продают его по всему миру за небольшую комиссию. И им хорошо, и нам. И таких дырок - масса! Зато мы всю выручку забираем себе, а не те жалкие крохи, которые соглашается отстегивать барон в виде налога. Что он там платит-то? Он же торгует почти без прибыли, почти себе в убыток. Якобы. На бумаге. И с этого-то ничтожного дохода и платит. А мы ему же и продадим, но уже за нормальные деньги. А ему и деться-то некуда, не останавливать же предприятия без нашей руды, угля, леса и прочего.
        - Нас силой заставят прекратить это безобразие. Соберутся все вместе и пойдут на нас.
        - Так пусть идут! Вспомни Геркулания. Скольких бойцов он один стоил? А?!. А у нас таких будет целое войско. Вот я сейчас с шестью такими всю твою гвардию положил. В полчаса. И кто против нас? Это будет здорово, если они на нас нападут. У нас будет повод самим напасть на них. И надавать им по соплям. И станешь ты властелином мира! Вернее моим в нем наместником. Тоже неплохо, согласись.
        И надолго тишина воцарилась в кабинете. Бенедикт задумчиво молчал. Молчал и Куртифляс, понимая, что деваться Бенедикту все равно некуда. И не так, так иначе, не с ним, так без него, но все, о чем сейчас шла речь, все равно будет сделано. Претворено, так сказать, в жизнь. Но лучше бы ему, Бенедикту, согласиться. И он согласится, куда денется.
        Бенедикт поднял голову, посмотрел на возвышающегося над ним шута, и спросил:
        - А как там наши-то? Ратомир с Принципией?
        
        

 
 

  4

 


        Утром тела всех погибших были собраны в одном месте. Их выложили в ряд на газон - голова в одну сторону, ноги, соответственно, в противоположную. Рядом была большая, чисто подметенная площадка. Два дворника только что подмели ее, сметя все нападавшие за ночь листья. Теперь они сидели в стороне со связанными руками и дрожали. Им было страшно.
        Охранять ворота дворца Куртифляс поставил своих бойцов, по двое на каждые. Поставил, разведя их лично и приказав каждого, кто захочет войти, пускать и вести сюда. Здесь, на заднем дворе, возле конюшен и складских погребов будет решаться их дальнейшая судьба. Кто-то будет воскрешен, кто-то успокоится навсегда. Просто оставлять в живых Куртифляс никого не собирался. Это было бы неразумно.
        Пафнутий был занят приготовлением зелья. Устроившись за большим столом, который принесли сюда из кухни, он ножом мелко строгал корешки, запас которых был у него с собой, в том самом мешке, который он взял с собой еще когда собирался в дорогу. Запас этот подходил к концу. Надо было думать о пополнении. Но это - потом. Пока он не хотел думать ни о чем. Пока он просто строгал то, что было, и сваливал в большой котел, стоящий рядом. И - все! И отстаньте от него. Он тут ни при чем. Он занят делом. А если честно, то ему было тошно. Зачем он согласился на это? Надо было уехать туда, в Караван-Талду, к магам. Там хорошо. А он, дурак... но, что теперь!..
        И он продолжал тупо и усердно измельчать жесткие корешки, необходимые для того, чтобы эти вот, лежащие, превратились в безжалостных и послушных убийц. Ничего не боящихся, сильных, бессмертных и жаждущих крови.
        ***
        
        Лейтенант Гаад отпустил извозчика и подошел к воротам дворца. Недавно он женился и теперь жил в городе, снимая там вполне приличную квартиру. Ажурные кованые ворота встретили его тишиной. Нормальная обстановка. А кому шуметь? Часовым? Это в других воротах, тех, что используются для хозяйственных нужд, бывает шумно. Подъезжают повозки с продовольствием, всяким строительным материалом, золотари со своими бочками, дрова, уголь. А тут - парадный вход. Приедет кто-нибудь с визитом, будет и тут шумно и многолюдно, не так, конечно, как там, со стороны хозяйственного двора - гораздо торжественней и респектабельней, ну а пока...
        ***
        
        С вывернутыми назад руками и вытаращенными изумленными и испуганными глазами лейтенант стоял перед Куртифлясом.
        - Здравствуйте, лейтенант, - Куртифляс был вежлив, но отпустить лейтенанта не распорядился, - мы с вами встречались. Узнаете меня?
        Если лейтенант и видел Куртифляса - да видел, конечно, не мог не видеть, - то исключительно в профессиональной униформе. Ну, в обычном шутовском, дурацком прикиде и с шапкой на голове, с той, с бубенчиками. Сейчас же перед ним стоял какой-то мужик в затрапезном кафтане, черном свитере и с непокрытой головой. Стоял и пристально рассматривал.
        - Не помню. - Честно признался лейтенант, глядя исподлобья на Куртифляса. Смотреть как-то иначе он просто не мог, сильные руки того, кто привел его сюда, вынуждали его находиться в полусогнутом состоянии. Смотреть на собеседника поэтому он мог только снизу вверх. И это унижало достоинство лейтенанта дворцовой гвардии.
        - Шут Его Величества! - Гордо представился Куртифляс. - Куртифляс. А вы?..
        - Лейтенант дворцовой гвардии Гаад.
        - Ну, вот. Очень приятно. Познакомились. А теперь... Ты, - он дотронулся до плеча державшего лейтенанта человека, - как тебя зовут?
        - Кропаль, - отозвался тот глухим неприятным голосом.
        - Кропаль, отведи этого вон туда.
        И лейтенанта увели. Увели туда, где лежали его бойцы. Все до единого.
        Когда Куртифляс подошел к лейтенанту, тот был бледен. То, что он не грохнулся в обморок, или, напротив, не закатил истерику, порадовало Куртифляса. Кажется, с этим человеком можно было иметь дело.
        - Вот так, господин лейтенант, - спокойно и с ноткой сожаления проговорил Куртифляс, пристально глядя в глаза Гаада. - Что делать? Так уж сложилось. Но ничего. Вы помните случай с Геркуланием Эрогенским?
        Лейтенант кивнул. Он помнил. И ему стало ясно, наконец, откуда этот гадкий запах.
        - Так вот. Этих вот мы оживим. Так же, как того Геркулания. Но нужно, чтобы у них был командир. У вас, лейтенант, есть выбор - или стать, как они, или стать их командиром. Отцом, так сказать, родным. Я не шучу. Они и правда будут любить вас, слушаться, и не давать в обиду. Они за вас глотку любому перегрызут. Причем буквально. Что выбираете?
        Лейтенант усмехнулся. Выбор был роскошный. Или стать неупокоенным мертвецом, или отцом-командиром этих мертвецов. Но второй вариант хотя бы оставлял надежду. На что? - вот вопрос!.. Ну, хоть на что-то.
        - Итак... - поторопил его Куртифляс.
        - Согласен. - Выдавил из себя лейтенант.
        - На что вы согласны? Выражайтесь, пожалуйста, яснее. Не нужно двусмысленностей. Вы же военный. - Укорил его Куртифляс.
        - Согласен на то, чтобы стать командиром оживленных покойников.
        - Отлично. Кропаль отпусти его. Но прежде вы принесете мне присягу.
        - Я уже приносил присягу. Его Величеству. Кстати, что с ним?
        - Жив, жив, - рассмеялся Куртифляс. - Все с ним в порядке. А присягу вам придется принести лично мне. Потому что это будет моя гвардия. Не беспокойтесь, с Бенедиктом все согласовано. Он не возражает.
        И Куртифляс снова засмеялся.
        ***
        
        Куртифляс ушел, оставив Гаада одного. Если, конечно не считать торчавшего за спиной живого покойника, которому Куртифляс, уходя, велел сторожить лейтенанта и не пускать никуда отсюда. Тот воспринял приказ буквально. Стоило Гааду сделать шаг, как твердая рука схватила его за рукав мундира и вернула на место. Оставалось стоять неподвижно, печально глядя на распростертые тела сослуживцев, и думать.
        Интересно, - думал он, - и как же заставить их подчиняться? Впрочем, - вспомнилось ему, - слушался же тот, Геркуланий, принца Ратомира, и слушаются же эти, нынешние, того же Куртифляса. Хорошую карьеру, однако, сделал этот дворцовый шут! Вот кем надо было становиться.
        Вдали, на выложенной плитами площадке, возился какой-то человек. Гаад хорошо знал эту площадку перед конюшней. На нее выводили лошадей. Тут их оседлывали. А сейчас тот, похоже, что-то рисует на этих плитах. Что, интересно? А, впрочем, наплевать. Сейчас он должен будет принести присягу. Присягу дворцовому шуту. Почему не дворнику? И что делать с той присягой, которую он давал раньше? Его величеству? Он же не умер. Значит, никто его от той присяги не освобождал. И как теперь быть? А если эти присяги войдут друг с другом в противоречие?
        Вернулся шут. Причем, не один. Впереди шел генерал, командующий гвардии. Он шел, гордо неся высоко поднятую голову над своими широкими, не сутулыми плечами. Руки генерала были за спиной, очевидно связанные. Генерал увидел лейтенанта и молча кивнул ему, подходя. Гаад ответил тем же. О чем тут говорить? Не желать же доброго утра. Это, право же, выглядело бы насмешкой. Приблизился и Куртифляс.
        - Ну, что, господин лейтенант, - весело начал он, - вот и пришло время присяги.
        Гаад вопросительно взглянул на Куртифляса. Генерал усмехнулся.
        - Возьмите, - сказал Куртифляс, протягивая что-то лейтенанту, - вот текст вашей присяги.
        Гаад взглянул на то, что было в руке шута. Тот протягивал ему нож, рукояткой вперед.
        - Держите, держите.
        - Зачем? Что это?
        - Это нож. Держите же, наконец!
        Лейтенант взял двумя пальцами деревянную отполированную рукоятку. Он начал догадываться, чего хочет от него этот человек. Догадка была страшной, но ничего другого не приходило в голову.
        - Я думаю, вас не надо представлять друг другу? - В тоне шута сквозила ирония. - Ну, вот и отлично. Значит, так. Вы сейчас должны будете этим ножом убить этого человека. Я надеюсь, вы сможете сделать это быстро и безболезненно? Вы же профессионал. А я со своей стороны обещал ему не оживлять его. Пусть покоится с миром. Верно, генерал?
        Гаад с ужасом смотрел на генерала, а тот вдруг широко улыбнулся и шагнул навстречу. Он улыбался, топорща усы и обнажая неровные зубы, а вот глаза - глаза были мрачными.
        - Давайте, лейтенант. - Проговорил генерал. - Раз уж вы решили перейти на службу этому... - генерал кивнул в сторону спокойно стоящего неподалеку Куртифляса, - этому шуту. Давайте, не стесняйтесь.
        Лейтенант отвел глаза в сторону. Ладонь, держащая рукоятку ножа, вспотела, в ушах стоял гул. Ужас неизбежного давил на плечи так тяжко, что начали подрагивать колени. Он чувствовал себя так, как будто это себя он должен был сейчас ткнуть этим ножом. И, в общем-то, это так и было. Что туда лезвие, что сюда - все равно. Он, такой, как есть, каким был только что, все равно умрет. Все равно его больше не будет. А будет кто-то другой.
        А генерал, понимая все, и желая подбодрить, а может, разозлить, сказал с усмешкой:
        - Все хотел вам сказать, да как-то... А, ладно!.. Знаете, как вас все называют? Гадюкин. Ну, давай же, Гадюкин, бей! Что ты как!..
        Последние слова он выкрикнул, словно выплюнул в побелевшее лицо лейтенанта. И не успел договорить, охнув и согнувшись от удара.
        Рукоятка выскочила из потной ладони и нож остался торчать в ране. Генерал опустился на колени, согнулся, а потом завалился на бок.
        - Кропаль! - Крикнул Куртифляс живому трупу, так и торчащему за спиной Гаада - или, теперь уже Гадюкина? Гадюкина раз и навсегда?
        - Кропаль! Возьми этого. Закуси.
        И помертвевший от ужаса Гадюкин увидел, как этот... как этот склонился над еще, похоже, живым генералом. Раздался странный, чавкающий звук, и из горла лежащего на земле старого воина фонтанчиком брызнула кровь.
        

 
 

  5

 


        Старые казармы, отделенные от улицы Кожевников чахлым сквером, и огороженные высоким глухим кирпичным забором, были возведены где-то лет триста тому назад. Потому и Старые. Потому что есть Новые, те, что на окраине, в Кирпичной Слободе. В связи с сокращением армии Новые казармы пустовали. Полк легкой кавалерии, стоявший там, был ликвидирован за ненадобностью, и сейчас там шел ремонт. Туда должны были перебазироваться алебардщики, испокон века заселявшие Старые казармы. Правильное решение. Если триста лет тому назад улица Кожевников была окраинной, то сейчас Старые казармы были инородным и ненужным телом среди респектабельной и богатой застройки. И тем же солдатам, как выпускаемым вполне законно в увольнительную, так и сбегавшим в самоволку, ну совершенно нечего делать было в этих тихих буржуазных кварталах. Ничего тут хорошего не было. До ближайшего борделя - топать и топать!
        Но пока что жизнь в Старых казармах продолжалась. Пока.
        ***
        
        Четверо полицейских: сержант, капрал и двое рядовых - Петров и Сидоров, привычно совершали обход вверенного им участка. Участок был спокойным, и отличиться у доблестных стражей порядка шансов, как всегда, было мало. Однажды, правда, чуть не получилось. И то, что их не наградили, было, конечно, несправедливо. Хотя, что говорить, тогда такое творилось! Так что, не наказали - и на том спасибо. А могли бы! Начальству ведь только подвернись, только попади под горячую руку. Но обошлось. И они продолжали в том же составе нести все ту же службу все в том же районе.
        Улица Кожевников пролегала в самой середке патрулируемого района. Проходя мимо сквера, за которым пряталось здание Старых казарм, капрал сказал:
        - Родные места.
        Он служил в этом полку. Выйдя в отставку, предпочел остаться в столице, а не возвращаться в родные края. И так уж получилось, что маршрут его патрулирования пролегал мимо тех стен, за которыми прошло несколько лет его жизни. Каждый раз, проходя мимо, он ностальгически вздыхал, так что можно было подумать, что там осталось что-то родное ему, капралу, и близкое. Хотя давно уже сменились там люди, и кроме нескольких старослужащих сержантов в казармах не осталось никого из тех, кто мог бы обрадоваться его появлению. Но все же кое-кто еще остался. И несколько раз наша славная четверка проникала на территорию казарм, благо капрал хорошо знал все тайные тропы. Проникала и неплохо проводила время, общаясь за бутылкой-другой с кем-нибудь из старых друзей капрала. Особенно в плохую погоду. А сейчас как раз такая и была.
        Холодный и злой осенний ветер к ночи еще усилился, срывая с голов кивера, раздувая полы плащей и швыряясь пригоршнями ледяной крупы. Бутылка конфискованного у некстати забредшего в их район забулдыги самогона приятно оттягивала карман капрала. Оставалось найти место, где можно посидеть и согреться. А то ведь вся ночь еще впереди.
        - Родные места. - Вырвавшись из уст замерзшего полицейского эти простые слова звучали не как догма. Они звучали как руководство к действию.
        Сержант пристально и серьезно взглянул на капрала, потом туда, куда был обращен взгляд подчиненного, потом снова на капрала, но уже с неким выражением на покрасневшем лице. С выражением понимания и одобрения. Он все понял. Понял и кивнул.
        ***
        Любая монета имеет две стороны. И любой забор - тоже. Оборотная сторона любого забора это дыра в нем. И не важно, из чего забор сделан - из кирпича, досок, или законов, ищите, и вы непременно обрящете в нем дыру. Ну, а капралу и искать было не надо. Ноги помнили. И через несколько минут четверо озябших полицейских были на территории казарм. Теперь им предстояло тихонько, пользуясь темнотой и тем обстоятельством, что время уже послеотбойное, проникнуть на кухню, занимавшую отдельное одноэтажное строение позади жилых корпусов. Там, среди поваров, у капрала еще оставались приятели, охотно согласящиеся разделить с ними заветную бутыль, и не откажущие в хорошей горячей закуске.
        Выражения лиц крадущихся за кустами вдоль забора стражей порядка были алчными. Их желудки неприятно сжимались в предвкушении хорошего куска говядины на косточке в миске горохового супа. Что может быть лучше в такую собачью погоду? А если под стаканчик? Да еще и душевный разговор?
        Длинный корпус медицинского барака, совмещенного с гауптвахтой, отгораживал их от освещенного плаца. За этим бараком был склад угля и дров, а уж за ним - кухня. Окна в бараке были темны. Все правильно. Время спать. Полицейские, вытянувшись в цепочку, во главе которой шел капрал, двигались к заветной цели, приседая под окнами. Они не торопились, они были осторожны. Капрал первый подошел к углу. Предстояло форсировать открытое пространство между медсанчастью и складом. Этот отрезок пути просматривался со стороны плаца. Если, конечно, там найдется кто-то, кто бы стал смотреть в эту сторону. Вот только откуда бы ему взяться? В эту-то пору? Но капрал был осторожен, и, прежде чем шагнуть дальше, он остановился, и выглянул. И тут же отпрянул. Шедший следом сержант тоже остановился.
        - Стой! - Шепотом приказал капрал своему непосредственному начальнику.
        - Что там? - Так же шепотом спросил сержант.
        Капрал жестом предложил тому самому подойти и взглянуть на то, что он только что увидел. А увидел он, что плац отнюдь не пуст. Длинная шеренга солдат вытянулась во всю его длину. Солдаты - кстати, почему-то без оружия, стояли лицом к медицинскому бараку и, соответственно, к полицейским. Кучка офицеров - напротив, стояла к ним спиной. В чем дело - было совершенно непонятно, и на вопросительный взгляд сержанта, стоявшего бок о бок, капрал только пожал плечами. Петров с Сидоровым подошли и теперь выглядывали тоже.
        Вдруг позади них скрипнула и отворилась неприметная дверь. Полицейские прижались к стене и дружно посмотрели туда, откуда грозила вдруг возникшая опасность. Дверь распахнулась, на улицу вышли двое. В руках они несли что-то длинное, ухватившись за его концы. Они отошли на пару шагов от двери, и, качнув, швырнули то, что несли, на землю. Туда, где росли кусты, прямо на мокрую траву, заносимую снежной крупой. Швырнули и молча шагнули обратно в дом. Дверь за ними не закрылась, так что было ясно, что продолжение последует. И точно. Не прошло и пяти секунд, как все повторилось. Все это не сопровождалось ни единым словом, и даже возгласов, непроизвольно вырывающихся, когда кто-нибудь что-нибудь бросает, не было. Мертвая тишина и какая-то механическая слаженность движений.
        Пять раз. Пять раз эти таинственные двое возникали из недр барака со своей загадочной ношей. Пять раз бросали ее в одно и то же место. После пятого раза дверь закрылась. Полицейские переглянулись. Любопытство в них боролось со страхом. Страх победил. Сержант взял за рукав Сидорова и, подтянув его к себе поближе, шепнул на ухо:
        - Сходи, посмотри.
        И дружески подтолкнул в спину.
        ***
        
        
        Приказ был прост и понятен. Войти на территорию Старых казарм, где квартировал полк алебардщиков, и проделать там ту же операцию, что и с дворцовой гвардией. То есть убить всех. Убить, а потом воскресить, уже в новом качестве. Но это - уже дело мага, отряженного вместе с отрядом.
        Отряд, которым сейчас командовал Гадюкин, в прошлом - лейтенант дворцовой гвардии Гаад, состоял из двенадцати человек. Хотя - человек ли? Гадюкин так и не решил для себя этот вопрос. С одной стороны, внешне - люди, как люди. Те же знакомые физиономии. И откликались на привычные имена. Послушные - просто оторопь берет. Так и ждут приказа. Тут же выполняют, причем буквально, так что тут надо быть предельно внимательным, и четко и подробно формулировать этот самый приказ. Никаких неприятных ощущений у Гадюкина его бойцы не вызывали, чего не скажешь о других, тех, что ему не подчинялись. С теми рядом лучше было не находиться. Да, похоже, те и сами этого не хотели, как и его бойцы сторонились всех прочих людей. Именно - людей. На других таких же, из других отрядов это не распространялось. Они спокойно воспринимали себе подобных, хотя Гадюкин и не видел ни разу, чтобы они общались. И это несмотря на то, что говорить они могли. Но говорили только с ним. И только отвечали на вопросы. Ну, еще он научил их говорить: "Есть!" при получении приказа. И они охотно говорили "Есть!", и бросались выполнять то, что им было сказано. И в конце-концов Гадюкин быстро привык к своему новому положению. Всего-то сутки и понадобились для этого. А сегодня - первая самостоятельная операция.
        Они заявились к воротам казарм уже после отбоя. Дежурный офицер, увидев бумагу, подписанную самим царем, встрепенулся, вытянулся, и бегом отправился лично поднимать отдыхающего уже командира полка.
        - Попрошу воздержаться от вопросов и комментариев. - Сказал Гадюкин полковнику. - То, что будет происходить, касается безопасности государства.
        В полку оказалось в общей сложности семьдесят пять взводов. Толпа офицеров, после того, как всех собрали в одном помещении, вышла изрядная. Гадюкин взял слово и сказал, стараясь говорить уверенно и четко.
        - Господа! Сейчас будет проведена модернизация личного состава вашего полка. Сути того, что будет делаться и подробностей процесса я касаться не буду. Это военная тайна. В результате же, к сегодняшнему утру, вы будете иметь солдат, качественно отличающихся от тех, какими они являются на сей момент. Это будут не просто солдаты. Это будут сверхсолдаты, идеальные солдаты. Они не будут бояться ни смерти, ни ран, ни болезней. Они будут беспрекословно подчиняться своим командирам. Офицеров трогать не будем. В сущности все останется как было. Семьдесят пять командиров взводов получат каждый по взводу, как и имел. Но это будет взвод, способный уничтожить полк, состоящий из обычных, не модернизированных, солдат. Взводы будут так же объединены в роты, роты - в батальоны. Командовать полком будете вы. - Гадюкин отвесил короткий поклон в сторону полковника. - А теперь попрошу вывести всех и построить на плацу. Всех, включая дневальных, и находящихся в наряде.
        Солдат, только-только успевших заснуть, выдернули из постелей, и, ворчащих и недовольных, построили на плацу. Гадюкин велел рассчитаться по порядку. Итоговая цифра его удовлетворила. Все были на месте. Погода была явно не для самоволок.
        Из своих двенадцати бойцов Гадюкин выделил двоих на проходную, двоих поставил охранять входы в жилые здания, чтобы никто не проник туда тайком, и не спрятался, пятеро были задействованы в самой процедуре умерщвления: трое конвоировали пятерых солдат из строя в здание медсанчасти, куда они должны были заходить по одному. Там их уже ждали в душевой двое непосредственных исполнителей. Когда все пятеро были готовы, трое шли за следующей пятеркой, а исполнители выбрасывали трупы на улицу через черный ход и смывали кровь с пола, чтобы не пугать очередную жертву. Еще трое находились на плацу неподалеку от него. Все это он проделал еще до того, как были собраны офицеры. Каждому из бойцов была растолкована его задача, и теперь осталось только приступить.
        - Ты, ты, ты, ты и ты, - Гадюкин тыкал пальцем, указывая на первых, стоящих с края шеренги, - три шага вперед!
        К вышедшим из строя подошли трое конвоиров, солдаты непроизвольно поежились. Присутствие этих, облаченных в гвардейскую форму, личностей, почему-то вызывало непроизвольную дрожь.
        - Ведите. - Скомандовал Гадюкин, и сплюнул.
        Процедура началась.
        ***
        - А-а-а... - тихо проблеял Сидоров пятясь.
        - Что там? - Шепотом поинтересовался насторожившийся сержант.
        - Там... - Сидоров только махнул рукой.
        То, что они увидели, не привело их в шок. Они все служили в армии, они уже давно были полицейскими, и вид мертвых тел был им не в диковинку и не в новинку. Видали и похлеще. Но то, что здесь происходит что-то явно выходящее за рамки всех принятых норм и обычаев, стало им ясно сразу. Вот только что происходит? И что им делать?
        Опять начала отворяться дверь. Полицейские бросились к стене, в надежде, что их не увидят. И они оказались правы. Их не увидели. В сущности, если бы их и увидели, ничего бы не произошло. Обретшим через смерть бессмертие бойцам Гадюкина было все равно, видит их кто-нибудь, или нет. Команды реагировать на появление посторонних не было. Гадюкин не предусмотрел этого. Да и никто не может предусмотреть всего. Идеальный же солдат не должен проявлять инициативу.
        Опять было выброшено пять трупов. Опять закрылась дверь. Пригнувшись, капрал, а за ним и все остальные, подобрались опять к тому же самому углу, откуда открывался вид на плац. По плацу шли пять солдат. Строем. Сзади их сопровождали трое в другой форме. В такой же форме были и те, кто выбрасывал трупы. Это была форма дворцовой гвардии, которой, вообще-то говоря, тут совершенно нечего было делать. Пять солдат, пять молодых парней, дружно маршировали навстречу своей смерти. Теперь капралу это стало совершенно ясно. Парни были незнакомы. Очевидно, свежее пополнение, пришедшее уже после него. Но все равно, это были его однополчане, евшие ту же кашу, что и он из тех же котлов, и спавшие на тех же койках. Такие же, как он, только на три года моложе.
        Капрал все понимал. Ну, то есть, он понимал, что сейчас произойдет. Что через несколько минут трупы этих парней будут выброшены через заднюю дверь. А что он еще мог понять? Но этого было вполне достаточно.
        - Стойте! - Заорал он, выскакивая им навстречу, и они сбились с шага. - Стойте, парни! Вас сейчас убьют!
        И они, эти пятеро обреченных, остановились, изумленно уставившись на неизвестно откуда взявшего полицейского. Они остановились и переглянулись. Но тут их догнали те трое, что шли сзади, их конвой. Они подтолкнули солдат в спину. Их задача была доставить этих вот к той вон двери. И потом запускать их туда по одному. И они собирались выполнить это. И никто не мог им в этом помешать.
        - Бегите! - Надсаживаясь, орал капрал. - Скорее, убегайте, мать вашу! Давайте!..
        А конвой окружил солдат, и те, чтобы уйти подальше от вызывавших страх и омерзение незнакомцев, двинулись вперед, туда, куда им и приказано было идти. А полицейский, наверное, рехнулся. Ничего, это не их печаль. Скорее бы назад, в казарму, да в койку. Завтра, небось, поднимут, как обычно. Не дадут выспаться.
        Сержант и рядовые, видя такое дело, тоже перестали прятаться. Капрал обернулся к ним.
        - Ну, что вы?!. - Крикнул он, обращаясь уже к своим напарникам. - Давайте же! Их же сейчас!..
        И он кинулся к солдатам, наперерез. Он схватил одного и, потянув за собой, нечаянно оступился и упал. Упал и солдат. Один из конвоиров подскочил к ним. Схватив упавшего солдата за воротник он рывком и без малейших усилий поставил его на ноги и подтолкнул в нужном направлении. Потом поднял капрала. Капрал создавал помеху. Помеху следовало устранить.
        Бездыханное тело капрала отлетело прямо под ноги Сидорову, и он непроизвольно шарахнулся назад, прямо на бегущего сзади сержанта. Сержант, чтобы не упасть самому, оттолкнул его, и Сидоров, споткнувшись о тело капрала, упал на него. Мертвое лицо товарища наполнило его душу ужасом, и он заорал.
        Конвоируемая пятерка снова остановилась. Вот теперь им стало по-настоящему страшно. И один из них сделав неожиданное движение, рванул куда-то вбок. Ближайший к нему конвоир кинулся за ним. Солдат оглянулся и упал. Конвоир схватил его за руку и просто потащил, лежащего, по земле. Солдат пытался встать, он сучил ногами, но зря. Его тащили, как тряпку.
        Сидоров вскочил и побежал. Куда он бежит - он и сам не видел. Он просто бежал, будто за ним гнались. И крик его разносился по всему плацу, внося сумятицу, вызывая ропот и шевеления в строю. Следом кинулся Петров. Сержант, видя такое, засуетился было не зная, что делать - прятаться, кидаться на помощь этим, которых тащат на смерть, или бежать за своими подчиненными, наконец, решился. Он не побежал. Все-таки он был офицер, хоть и унтер. Какой-никакой, а начальник, а положение обязывает. Он шел. Шел быстро, и, приблизившись к строю настолько, чтобы быть уверенным, что его услышат, а, главное, поймут, рявкнул вполне командирским голосом:
        - Бегите! Бегите, вас тут убивают!
        

 
 

  6

 


        Что-то пошло не так. Когда что-то идет не так, возникают резонные вопросы: "что делать?", ну и, естественно, "кто виноват?". Песчинка, попавшая в механизм, ломает зубцы, и - все. И встает механизм, и что толку, что и песчинке не поздоровилось, что смололо ее в пыль, если и механизм можно отправлять на свалку.
        Куртифляс смотрел на застывшего перед ним Гадюкина, и думал о том, что же будет дальше, если вот прямо сейчас, с самого начала, благодаря этому вот идиоту, все пошло не так. И что теперь делать?
        - Ну, и что дальше? - Спросил он замолчавшего лейтенанта.
        - Солдаты стали разбегаться. Со мной оставалось только трое. Я не знал, что делать...
        Да, растерялся Гадюкин. А кто бы тут не растерялся, если вдруг из темноты появляются какие-то люди с криками: "Бегите, вас тут убивают!". Что за люди, откуда? И строй, до этого молча и дисциплинированно стоявший во всю длину плаца, вдруг дрогнул, рассыпался. Послышались крики. Офицеры, доселе молчаливой кучкой стоявшие неподалеку, стали окружать его с непонятными - возможно, даже им самим, намерениями. А с ним рядом - только три его бойца. Остальные все в разных местах и до них не докричишься. И что делать? Послать этих троих собрать остальных? Но за это время все может случиться, в том числе и с ним самим. Или задействовать их, тех, что рядом? Солдат вывели на плац безоружными, но офицеры-то при шпагах, как им и положено. Вмиг проткнут со всех сторон.
        Темные фигуры внезапно и молча - молча, вот, что страшно, молча! - придвинулись. От них исходила угроза. Боевые офицеры, они не теряли время на крик, угрозы и ненужные попытки разобраться в происходящем. Опасность они чувствовали спинным мозгом, а убивать - убивать для них было так же естественно, как хлебать суп ложкой. И вот уже чей-то кулак резко взметнулся вверх и двинулся в свой короткий путь к помертвевшему лицу Гадюкина. И Гадюкин не то, что свои беспомощные руки не успел поднять в жалкой попытке как-то защититься от этого безжалостного кулака, он даже зажмуриться-то не успел.
        И тут же все кончилось. Он лежал на земле, приходя в себя, а рядом лежало еще несколько тел. И три фигуры стояли над ним. Трое его бойцов, не успевших защитить его от удара, но спасших от смерти.
        - Убейте всех! - Сказал Гадюкин, кое-как поднимая свое тело. - Всех!
        ***
        Потом подсчитали. Тридцать пять человек остались лежать мертвыми в казармах. Всего тридцать пять из почти двух с половиной тысяч. Где остальные? Правильно, разбежались. Разбежались, попрятались, и каждый из них - носитель смертельно опасной информации. И если одному никто не поверит, да даже и десятерым - то стольким-то... И что теперь? Паника? Как дальше-то с пополнением армии "бессмертных" быть?
        Да - "бессмертные"! Так Куртифляс решил именовать свою гвардию. Хорошо звучит, и соответствует действительности. Вот только как теперь быть? И что делать с этим незадачливым Гадюкиным? Вот он стоит, бледный, и сам не понимает, какую создал проблему. Сейчас они одни в кабинете. Команда этого мудака осталась там, за дверями. Никто не помешает убить Гадюкина прямо тут. Ну, и что дальше? А если они ворвутся? Успеют ли спасти его, Куртифляса, его собственные охранники? Что-то не охота экспериментировать. И потом, что дальше будет с отрядом этого вот Гадюкина? Что с ними делать? Кому они будут подчиняться? А если никому, то что тогда?
        Вопросы, вопросы...
        Кто у нас еще есть в Миранде? Полк копейщиков. Два полка тяжелой кавалерии. Неподалеку база, где тренируют лучников. Надо у военного министра поинтересоваться, сколько там сейчас народу. И вообще, пусть даст точную сводку по численности. Да! Это надо срочно! Но вот вопрос, станут ли они, после этого несчастного ночного происшествия подчиняться? Не взбунтуются ли? Похоже, полагаться можно только на "бессмертных". Остальных можно задействовать только как вспомогательную силу. В лучшем случае. А где же взять тела для оживления?
        И что же все-таки с этим-то делать?
        ***
        - Ссу-у-ка!..
        Ну каждый раз, стоит повернуться, так больно!.. прям, хоть плачь!
        Слепень тяжело ворочался на своей подстилке, осторожно, стараясь не тревожить очевидно поломанные ребра. Ну, конечно, поломанные!.. Били-то как! Ох, дьяволы! И зачем? Все же и так ясно. Наверное, озлились. Кажется, он одного из них, из легавых, пырнул-таки там, когда брали. А может, и не одного. Вот они и...
        Взяли их тепленькими. А все - Рыжий, гад такой. Не утерпел, сука, пока они комнату шмонали, он девку-то и потащил, страдалец. Мир его праху. Девка-то боевая оказалась, пальцем его в глаз, да и в окно, не побоялась. И не разбилась, ведь! И давай орать, а тут - полиция. Не повезло! И выходит теперь ему, Слепню, путь недалекий. Каторга - это вряд ли. Виселица, а это тут, рядом, прямо в тюремном дворе.
        Эх, жил недолго, зато отмучаюсь быстро... Ладно, чего плакать. Есть надежда, что, пока синяки не сойдут, на суд не потащат. Неприлично, - Слепень усмехнулся разбитыми губами, - значит, пока поживу еще. Правда, на мне - все, как на собаке. Ну, хоть день, да наш. Жалко, много дел осталось. Этот жирный гусь из "Слепой Лошади" так и не отдал должок. Теперь и не отдаст, вот кому повезло. С Борухом так и не посчитался. Тоже, узнает - обрадуется. А вот Марыська плакать будет. Не подарил я ей бусы. Обещал, и, главное, собирался! Вот как раз из этого хабара и подарил бы. Там богато было... Эх, не вовремя Рыжего на ту девку потянуло. Сейчас гуляли бы, и девок - хоть залюбись! Не утерпел, сучонок.
        Брякнул засов на железной двери. Кого там?!. Жрать, что ли, принесли? Пора бы. Или опять на допрос? Зачем? Вроде все ясно же...
        - Ты!.. Вставай, пошли.
        ***
        Если бы не Бенедикт, так Куртифлясу и поговорить-то было бы не с кем. А Беня - Беня оказался молодец! Настоящий аристократ! Принял ситуацию, и не то, чтобы смирился, а просто, как бы сказать, вошел в нее. И теперь ведет себя в соответствии с ней, с ситуацией. Не дуется, не хнычет, не лезет на рожон и не закатывает истерик.
        А с кем еще и поговорить-то, с кем посоветоваться? Ну, нет пока у него, у Куртифляса, тут единомышленников. Они появятся, но - со временем. А события не дают времени подождать. Все надо решать прямо сейчас и срочно, а у него кроме дюжины "бессмертных", преданных ему лично, да еще трех дюжин, которыми уже надо руководить через их командиров, никого и нет. А что с них взять, с этих трупов? В драке-то они хороши, но вот умишком не богаты. То есть, что значит - не богаты? Просто - тупы, как дерево! Зато послушны. Вот уж, чего не отнять. Скажешь такому - стой! - и будет стоять. Хоть сутки, хоть двое. Может, и год простоит? Но этого пока никто не проверял, а интересно...
        - Ну, и где мне брать командиров для "бессмертных"? - Куртифляс затравленно посмотрел на своего бывшего друга и господина. - Я-то надеялся на офицеров. Думал, просто поставить их перед фактом: вот вам солдаты, командуйте! А что они стали такие - так просто прошли модернизацию. Видишь, я и слово хорошее нашел - мо-дер-ни-зация! Они ж не должны были видеть процесс этой самой модернизации. И вот - все накрылось! Ни одного офицера. Я имею в виду - живого. А с воскрешенного толку-то... Что с самого распоследнего солдата. Они же все одинаковы. А теперь, - Куртифляс сокрушенно вздохнул, - и в других полках уже все будут знать.
        Он замолчал и взглянул на непринужденно откинувшегося в своем кресле царя. Тот смотрел на Куртифляса с таким выражением, какое бывает у хорошо покушавшего и не обремененного заботами отца, слушающего обиженного нянькой расшалившегося ребенка.
        - Ну, что ты молчишь?
        - А что? Ты хочешь, - брови Бенедикта удивленно поползли вверх, - чтобы я утешил тебя? Ну, изволь. - Он усмехнулся. - Не плачь, Курти, все обойдется.
        - Нет, серьезно, что делать?
        - Ты что, всерьез ждешь, что я буду тебе что-то советовать?
        - Слушай, ну ты же читал отчет директора банка. Ты же не можешь не понимать, что, если бы все осталось, как было, через десять лет Амиран стал бы не просто нищей страной, но еще и в долгах, которые лягут на плечи твоего наследника! Ты оставишь Ратомиру страну, в которой не он будет управлять.
        - Дело в том, Курти, - Бенедикт выпрямился, положил руки на стол и серьезно взглянул на Куртифляса, - что и сейчас Амираном управляю не я.
        - А кто? Барон?..
        - Барон? Барон думает, что он управляет. Скажем так, он участвует в управлении. Ты слышал про ССР?
        - Какой еще эсесер?
        - Не слышал, - кивнул головой Бенедикт, - естественно. ССР - это Служба Сохранения Равновесия. Организация, возникшая, когда еще и Амирана-то нашего не было. И правит эта Служба не только Амираном, но и всеми остальными странами. И она не позволит Амирану опуститься ниже всех прочих, но и подняться над остальными тоже не даст. Равновесие, понял? То, что ты затеял, это самое равновесие резко нарушает. И я не знаю, что они сейчас предпримут, но что-то предпримут, это уж будь уверен. А барон - это их инструмент, это их кошелек. И в этот кошелек ты решил залезть.
        То, что говорил Бенедикт, действительно, было новостью. Ни о чем подобном Куртифляс никогда не слышал и не догадывался. Он-то хотел сделать Бенедикта марионеткой в своих руках, а оказывается, тот давно уже и так - марионетка. Вот только ниточки тянутся куда-то в темноту.
        В страшную темноту.
        - Так, слушай, это что-то новенькое. Я ничего этого не знаю. - Куртифляс помотал головой и удивленно воззрился на Бенедикта. - А, кстати, почему я ничего не знаю? Почему ты мне-то об этом ничего не сказал?
        - Если бы я сказал, ты бы погиб.
        - Вот так даже, да?..
        - Да.
        - Ну, тогда - спасибо. А сам-то ты когда узнал?
        - А сразу после коронации. Пришел один человек...
        - Кто?!
        - Ну, один, из министерства двора. Мелкий чиновник. Ты убил его.
        - Ну, и?..
        - Вот он мне все и поведал. При любом дворе есть такой. Связной. Он мне и рассказал про ССР. Я, конечно, не поверил. Я потребовал доказательств. И он обещал мне их представить в течение недели.
        - И представил?
        - А как же! Через три дня взбунтовалась бригада пограничной стражи на границе с Бранницким королевством. И Бранницы сразу зашевелились, стали войска к границе стягивать. И, того гляди, началось бы вторжение. И вот он приходит ко мне и говорит: "У нас, говорит, проблемы. Но ССР может эти проблемы ликвидировать. Все зависит от вас, Ваше Величество. Согласны вы принять помощь Службы?". А что мне оставалось? Я говорю: "Давай", а он - "Со всеми вытекающими обязательствами...". Ну, - говорю, - если и правда... Короче, через три дня приезжает делегация от бригады, и привозят в мешке пять голов. Казнили они главарей, снова присягнули, все успокоилось, а мне пришлось признать существование Службы.
        - Да, я помню эту заваруху. Я думал, они сами опомнились, а оно вон как...
        Куртифляс почесал затылок. По правде говоря, то, что рассказал Бенедикт, ничего не проясняло. Тьма оставалась все такой же густой и мрачной.
        - И как же они управляли тобой?
        - Да очень просто. Любой законопроект в черновике я передавал этому человеку. Через некоторое время он приносил его мне обратно, но уже с правками и резолюциями. И в этой редакции я его и обнародовал. Вот и все. И, кстати, мне рекомендовано было прислушиваться к твоим советам, и не чинить препятствий. Вот я и не чинил. - Бенедикт весело взглянул на Куртифляса, и усмехнулся. - По-моему, ты был доволен и счастлив. Ты был такой же рукой барона, как тот чиновник - рукой Службы. Просто одна рука не знала, что делает другая.
        - Ладно, это все, конечно, интересно, но... ладно! Ты, лучше, скажи, что они делали после того случая, ну... с Геркуланумом? Были от них какие-нибудь распоряжения?
        - Нет, ничего. Молчание. Я уж и сам начал беспокоиться.
        - Ясно. - Куртифляс замолчал. Потом кивнул самому себе, своим, пришедшим в голову мыслям, и тихо проговорил:
        - Они ждали. Я все, наконец, понял. Да, они заодно. Они ждали, когда мы найдем учителя, чтобы всех нас - разом.
        - Что - разом? - не понял Бенедикт.
        - Прихлопнуть всех, разом. И у них это почти что получилось. Но сорвалось из-за одного человека. А так бы - всех. И Принципию, и Ратомира, и всех остальных. Одним ударом.
        Бенедикт пристально смотрел на шута, и улыбка медленно сползала с его лица, превращаясь в какой-то оскал. Он начал подниматься, горбясь. Он вставал, но глаза его оставались все также напротив глаз Куртифляса, и в них уже не было прежнего веселья.
        - Ну-ка, ну-ка!.. Что ты там?..
        - Нас должны были убить. Всех. Случайно погиб только один человек. Этот человек должен был призвать убийц, но пожертвовал собой и погиб один. А должны были - все. И они, наверняка, так до сих пор и думают, что убили всех. Но скоро они узнают, что это не так. Как только информация о "бессмертных" дойдет до них, они поймут, что промахнулись.
        - Да наверняка уже знают. И что же теперь?
        - Теперь? А теперь - или они нас, или мы - их! Вот так, дорогой Беня. И если ты думал, что тебе удастся отсидеться в сторонке, то ты ошибся. Они не пощадят никого. Так что мы - в одной лодке, и давай-ка думать, что делать дальше, черт побери!
        ***
        
        Ну, что за гадская жизнь! Мало того, что жизни этой осталось - день, ну - два, ну три от силы, так еще и их прожить спокойно не дают. Вместо того, чтобы пожрать принести, как положено любому порядочному арестанту, так - нет! Пришли, вытащили из камеры, и вот - волокут куда-то.
        Слепень шел по длинному тюремному коридору в сопровождении трех каких-то жлобов, одетых почему-то не в форму тюремных охранников, а в форму дворцовой гвардии. При чем тут дворцовая гвардия?!. Один, тот, что первым зашел к нему и велел выходить, идет впереди, типа - дорогу показывает, чтобы не заблудились, спасибо! Двое других - по бокам, крепко держат за руки. А руки-то у них какие холодные! И пахнет от них!..
        - Слышь, приятель, - вежливо обратился Слепень к одному из конвоиров, тому, что слева, - ты моешься, вообще? Воняет от тебя, брат, словно ты на помойке ночевал.
        Конвоир никак не отреагировал. Ну, то есть, вообще... Другой бы хоть как отреагировал, выругался, дал по затылку, руку бы покрепче сжал - хотя, куда уж еще крепче. А этот - бревно-бревном. Даже головы не повернул. Ну, и хрен с вами!
        Процессия вышла на улицу, прошла через тюремный дворик, вышла к воротам, и, минут через пять - вот чудеса-то! - Слепень уже ехал куда-то в закрытом экипаже. И сопровождали его все эти же трое. И если бы не вонь, принюхаться к которой почему-то никак не удавалось, то Слепень был бы даже доволен. В его положении что бы ни случилось - все к лучшему. Главное - не на суд везут, суд в здании тюрьмы, не к следаку - тоже все там же, ну и не на казнь, это уж точно. Какая казнь, если еще суда не было?
        Повозка остановилась. Сидевший напротив, и, вроде бы, не вонявший, конвоир с сержантскими лычками - похоже он тут за старшего, молча одел Слепню мешок на голову. Ладно, это не страшно. Слепень не испугался и не обиделся. Хочется им в секретность играть - ну пусть себе тешатся, плевать.
        И повели куда-то.
        ***
        
        Ничто не рушится и не ломается сразу - ни жизнь, ни дом, в котором живешь, ни ветка, на которой ты устроился, чтобы подглядывать за чужой жизнью в чужом доме. Всегда есть знаки, всегда есть предзнаменования: хруст ветки, трещины в стене. И только потом, если ты по глупости или по невнимательности прозевал их, пренебрег дарованным тебе шансом спастись, ты летишь вниз или тебя накрывает упавшим перекрытием.
        Геркуланий - это был первый знак. Уход Ратомира с Принципией - второй. А вот теперь осознание всего происходящего накрыло Бенедикта словно рухнувшая стена. Он, сам того не зная, послал своих детей на смерть. Им играли. Он - кукла в чужих руках. И сейчас он стал не нужен, его выбросят. Или... Или надо порвать нити, связывающие его с кукловодом, и начать свою игру.
        Слов никаких не было, да они и не были нужны. Понимание пришло сразу, целиком, не разложенное по полочкам из фраз и образов. Просто стало ясно: он на краю. Еще шаг - и его не будет. Не метафорически, не аллегорически, не в переносном смысле, а - просто... Не будет. И осталось только одно - драться. Сила на силу. Окажется сильней - выживет, и, может быть, спасет своих детей, а, если очень повезет, и государство.
        - А скажи мне, друг мой, - Бенедикт тяжело перевел дух, и снова уселся в кресло, - какого черта ты не притащил их сюда? Вместе с учителем? Пусть бы Принципия рожала тут, и что там с Геркуланием, мы бы знали. Что ж ты?..
        - Учитель бы не согласился.
        - Можно было бы и силком, ладно... а чего бы тогда тебе не подождать, пока эксперимент с Геркуланием не пройдет? У них же скоро там...
        - Ну, дождался бы. А что потом? Я же хотел поднять бунт против барона. А для этого надо было сделать то, что я и сделал. Согласись, в любом другом случае ты и слушать бы меня не стал. Я должен был поставить тебя перед фактом. А как бы я это сделал, если бы со мной был Ратомир? Как бы я его нейтрализовал? Не убивать же его было. Лучше пусть будет там, в стороне.
        - Да ладно тебе!.. Лучше признайся, ведь ты с самого начала хотел передать секрет оживления вместе с этим нашим магом и его учителем барону. Верно? Молчи! - Закричал Бенедикт, видя, что Куртифляс готовится возражать. - Молчи. Ты был верным слугой барона, и хотел им и оставаться. А он - он решил убить тебя! Вот ведь, как... И ты тогда решил отомстить ему. Верно? Но ты думал, что барон - всего лишь барон, ловкий и хитрый делец. Ты не знал, что за ним - Служба. И теперь у тебя только один выход, стать сильнее всех. Но беда в том, что мы не знаем, чем располагает Служба. А у нас есть только одно оружие. И его пока мало. А надо, чтобы было много. Так?
        - Так, - согласился Куртифляс.
        - Сколько, ты считал?
        - Пока нет.
        - Ну, ладно. Этим я озадачу наших генералов. Они распишут варианты действий "бессмертных" как в обороне, так и в наступлении, и скажут точно. А пока что сами прикинем, сколько же мы можем их наделать и за какое время.
        Бенедикт замолчал и взглянул на собеседника, давая понять тому, что готов выслушать его рассуждения. Все же он был царь, и привычки остались.
        - Ну, давай прикинем, - согласился Куртифляс, - у нас, к сожалению, только один маг, способный проделывать этот фокус. Все упирается в него. Теперь смотри: сейчас он оживляет сразу четверых...
        - Почему? - Перебил его Бенедикт.
        - Ну, не знаю. Он говорит, что это максимум. Давай пока исходить из этого.
        Бенедикт молча кивнул, не желая, видимо, дискутировать. Ну и правильно...
        - Итак, на оживление четверых у него уходит пятнадцать минут. Я засекал. Три раза по пятнадцать минут - это сорок пять минут. С неизбежными паузами - час.
        - Подожди, почему три раза?..
        - Три раза по четыре - двенадцать. Двенадцать "бессмертных" на одного командира. Если больше - трудно управлять. Я знаю, поверь. Они же слушают только одного. Им не передашь приказ через кого-то другого. Они его просто проигнорируют. Так что - двенадцать. После чего оживляющее зелье нужно менять.
        - Почему?
        - Кровь. Нужна кровь уже другого человека. Хорошо еще, не надо каждый раз варить заново. Можно сварить сразу много, потом просто отливать нужную порцию, добавлять туда кровь, и - вперед.
        - Так. Значит за час - двенадцать.
        - Да. А больше десяти часов в день маг работать не может. Вот и считай, сто двадцать в день. Три с половиной тысячи за месяц.
        Куртифляс замолк. Молчал, задумавшись, и Бенедикт.
        - Ну, и что? - Выдавил он из себя, наконец. - Это как? Много или мало?
        - Это тебе, Беня, генералы скажут. И, наверное, не сразу. Надо будет пробовать, проводить учения, вырабатывать тактику. Надо, чтобы и остальная, обычная армия оставалась. А эти - "бессмертные", участвовали в бою в качестве, ну, скажем, особого отряда. На самых ответственных участках.
        - А командиров сколько надо?
        - Да-а... - протянул Куртифляс, - командиров надо много. Если брать то количество, что мы с тобой насчитали, то их надо триста штук.
        Он замолчал. Потом добавил:
        - И вот тут - проблема.
        Проблема была в том, что желающих командовать отрядами "бессмертных" не было. Пока что нашлось только двое. Один - лейтенант дворцовой гвардии, и второй, тоже оттуда же, из гвардейских, сержант. Этот сержант - продувная бестия без малейших признаков каких-либо моральных принципов, согласился легко и даже весело. Звали его Аркан. То ли имя, то ли прозвище - Куртифлясу было наплевать. Остальные, даже соглашаясь из вполне понятного желания сохранить свою шкуру, на дальнейшем экзамене срезались. Видно, чтобы убить вот просто так безоружного связанного человека, да еще и своего знакомого, нужны какие-то особые качества, а ими, похоже, обладали немногие. Так что большинство убитых при захвате дворца так и остались невостребованными, и их просто зарыли, пока тела не начали разлагаться и вонять. Вони и без них хватало.
        Бенедикт выслушал, сочувственно покивал и сказал:
        - Тюрьма.
        - Что?.. - Не понял Куртифляс прихотливого извива царской логики.
        - Тюрьма, вот что тебе нужно. - Пояснил Бенедикт. И добавил:
        - В тюрьме сидят такие, какие требуются. Бандиты, разбойники. Попробуй их.
        

 
 

  7

 


        Наконец, мешок с головы сняли, но за руки продолжали держать по-прежнему. И руки конвоиров оставались все такими же холодными. Бр-р!.. Ну и гадость! В комнате, где они оказались, было пусто. У противоположной стены стоял стол, на столе горела большая масляная лампа, освещавшая все это скудное убожество, включавшее в себя кроме пустого стола еще стул, стоявший по другую его сторону, да большой деревянный шкаф с глухими дверцами. Каменный пол и беленые стены без окон, да еще дверь в правой стене. Та дверь, через которую они вошли, осталась за спиной, и Слепень ее не видел.
        Старший конвоир вынырнул из-за спины и, обойдя стол, уселся. Уселся, подвигал стулом, и уставился на Слепня.
        Ну, и что? - подумал про себя Слепень, в свою очередь разглядывая сидящего. - Что дальше-то? Говори уж!..
        И тот заговорил.
        - Тебя как зовут-то?
        Вот те раз! Сколько уж на допросах об этом спрашивали. И в бумаги разные записывали. А этот - здрасьте!.. опять. Ну, прочитал бы, если интересно. Однако, ответил вежливо:
        - Люди Слепнем прозвали.
        - Ага... это за глаз, что ли?
        Вообще-то, бельмо, закрывавшее левый глаз Слепня, было не единственной причиной, по которой его так назвали уже много лет тому назад. Тут и в характере было дело. Но Слепень решил не вдаваться в ненужные подробности, и просто буркнул:
        - Ну.
        -Ну, что ж, тогда и я, пожалуй, буду к тебе так обращаться. Как ты, не против?
        Ишь ты, - подумал Слепень, - вежливый, сука.
        - Да на здоровье.
        - Тогда так, Слепень, что тебя ждет, ты знаешь. Но у меня к тебе предложение. Если согласишься...
        - Все! Согласен! - Прервал его Слепень.
        Этот, который за столом, расхохотался.
        - Молодец! Ты, может, хоть поинтересуешься, что я хочу тебе предложить?
        - А-а, плевать! Все лучше, чем виселица.
        - Ну и умница! Правильно. Тогда так, сейчас я тебе ничего объяснять не буду. Все - по ходу. Будешь делать то, что я тебе скажу. Откажешься, пойдешь обратно в камеру, а там... сам понимаешь. Ладно, не маленький.
        Ладно, - повторил про себя Слепень, - посмотрим. Хуже точно не будет.
        Вышли они через ту, вторую дверь. А как же? Если в комнате есть вторая дверь, то зачем она еще нужна? По длинному коридору шли все так же, втроем - впереди главный, за ним Слепень, а по бокам от него вонючие гвардейцы с холодными руками. Судя по рукам, сердца у них были ну очень горячие, хотя по тупо-равнодушным физиономиям этого никак предположить было нельзя.
        Выйдя на улицу, Слепень сощурился. Яркое солнце ослепило его, привыкшего за последние дни к сумраку. Место, где он очутился представляло собой большущую площадь, мощенную тесаным камнем, огороженную длинными одноэтажными строениями, то ли бараками, то ли казармами. Слепень мог сказать только одно: тут он ни разу не был. И посреди этой площади, довольно далеко от них, их поджидали три человека. То, что эти люди ждут именно их, стало ясно по тому, как именно в их направлении Слепня подтолкнули, да и начальник не оглядываясь сразу же зашагал туда, к ним.
        Что-то в этой троице было не так. Что именно, выяснилось буквально через несколько шагов. Один из них, тот, что был посередке, сидел на корточках, причем сидел со связанными за спиной руками. А двое других, тоже, кстати, в наряде гвардейцев, как и те, что вели самого Слепня, стояли не шевелясь у него по бокам.
        Несмотря на яркое солнце, было холодно. Слепень был в той же одежде, в которой его и повязали, но, несмотря на теплую шерстяную куртку, ветер, весело и беспрепятственно гулявший по этому громадному двору, давал о себе знать. Правда, доставалось в основном голове. Шапку Слепень потерял еще когда его схватили. Теперь голова мерзла, и глаза слезились от режущего их ветра. А этот, который сидел, был вообще в одной рубахе. И вместе с сочувственной мыслью Слепня вдруг посетило острое желание затянуться травкой. Вообще-то ему давно хотелось этого, еще там, в камере, он вздыхал по поводу того, что вот мол, так уже и не придется больше... Потом это вылетело у него из головы, а вот сейчас вернулось.
        Подойдя ближе, Слепень понял, откуда возникло это несвоевременное желание. Ну, конечно, как же он сразу не узнал? Старый знакомец. Бобер, ну конечно, Бобер!.. Бедолага, так вот куда он запропал, скотина. Бобер был именно тем человеком, у кого Слепень привык разживаться травкой, а еще он был должен Слепню денег. Немало должен, и, когда он внезапно пропал, Слепень решил, что Бобер прячется, чтобы не отдавать должок. Разозлился, естественно, и пообещал жестоко наказать Бобра при встрече. Теперь-то ясно, почему он должок зажилил. Что ж, это дело другое, это со всяким может случиться.
        Бобер - тощий долговязый юноша с длинными волосами и чирьями на лбу, сидел, уставясь себе под ноги и дрожал. Ему было холодно и страшно. Сколько он тут сидит? Наверное, давно - решил Слепень, - застыл, отупел, даже не смотрит...
        Начальник, вытащивший Слепня из камеры и с неясными намерениями приведший его сюда, стоял позади Бобра и спокойно смотрел, как Слепень, все также в сопровождении двоих охранников, не торопясь подходит все ближе. Он, похоже, тоже никуда не спешил. Дождавшись, когда Слепень остановится в трех шагах от Бобра, он вдруг улыбнулся, кажется, впервые за все это время, и, кивнув в сторону сидящего, спросил:
        - Ты его знаешь?
        - Знаю, - кивнул головой Слепень. Причин отрицать свое знакомство он не видел.
        - Хорошо.
        Гвардеец подошел поближе к Слепню и, встав в шаге от него, внезапно вытянул меч из висевших на боку ножен. Это было неожиданно, но Слепень не испугался. Уверенность в том, что, по крайней мере сейчас, с ним ничего не случится не покидала его. Действительно, убивать его здесь и сейчас было бы просто нелепо. Но... но ведь меч был обнажен. Для чего?
        А обнаживший свой меч гвардеец, подержав его в руке, вдруг перехватил его за лезвие и протянул рукояткой вперед Слепню.
        - Держи.
        И тут Бобер, наконец, поднял голову и взглянул на стоящих перед ним. Слепня он узнал. Это видно было по тому, как он моргнул и дернулся. И тут же стоящий рядом охранник положил ему на плечо руку, удерживая от ненужных движений. Бобер остался в той же позе, если не считать того, что голова его теперь была задрана, и Слепню хорошо были видны его широко разинутые глаза на бледном лице. Бобер хотел что-то сказать, даже открыл рот, но тут Слепень взял меч, а гвардеец сказал:
        - Убей его.
        И то, что там хотел сказать Бобер, застряло в его глотке. Плечо под рукой охранника шевельнулось, но тот, видимо, сжал его посильнее. Впрочем, Слепень этого не видел, он смотрел на гвардейца, не понимая, чего от него хотят.
        - Убей его, - спокойно повторил гвардеец, - только не руби голову. Лучше всего встань позади и перережь глотку.
        Вот ничего себе!.. Слепень удивленно воззрился на гвардейца. Тот усмехнулся.
        - Давай, давай. Не тяни. Тебе же не впервой?
        Машинально Слепень кивнул. И, так ничего и не понимая, пошел туда, куда ему сказали. Да, крови он не боялся, но привык понимать, что делает. Ему случалось убивать людей. Иногда это было в драке, и если бы он не убил, убили бы его. Иногда это было при ограблении, тогда это делалось для того, чтобы жертва не навела на него сыщиков. Иногда это было наказание. А сейчас? Этого-то за что? Даже предполагая, что Бобер зажал долг, он и в мыслях не держал убивать его. Максимум - отметелить как следует, чтобы знал.
        И уже схватив Бобра левой рукой за патлы, вздернув его голову вверх, чтобы удобнее было резать, уже коснувшись режущей кромкой лезвия кожи под дергающимся кадыком, он прошептал:
        - Прости, брат...
        ***
        
        Все произошедшее было невероятно, нелепо и весь богатый жизненный опыт потомственного душегуба и разбойника не мог помочь разобраться в нем. Гвардеец протянул руку и Слепень, каким-то чудом поняв чего от него хотят, вернул меч хозяину. Даже тени мысли не возникло пустить этот меч в ход против тех, кто был рядом. И гвардеец, видимо, хорошо понимал, что так и будет, поэтому и не побоялся отдать ему на время свое оружие.
        Слепень так и стоял, опустив голову, глядя в то место на земле, где только что был Бобер, а теперь была только темная лужа. Самого Бобра подняли и унесли куда-то те, кто караулил его. Оба охранника самого Слепня, как и возглавлявший их гвардеец, остались на месте. За руки его больше никто не держал.
        Но ожидание, заполненное туманом в гулкой, как бочка, голове, продолжалось недолго. Потом началось самое интересное, такое, что все происшедшее только что, выглядело перед этим - тем, что было дальше, сущей ерундой.
        Слепня опять взяли под руки и повели. Повели куда-то туда, куда перед этим унесли зарезанного им Бобра. В помещении, куда он теперь попал, были большие окна. Свет, благодаря им попадавший внутрь, освещал пустое пространство, огороженное стенами, выложенными бледной плиткой, такой же, из плитки пол, только темнее, и лежащего на этом полу Бобра, под которым натекло немного крови. В основном все вытекло еще там, на улице. А здесь его, видно, как принесли, так больше и не трогали. В углу стоял стол, на столе - котелок с чем-то по виду напоминавшем похлебку, а по запаху - давно не чищеный сортир. Рядом стоял высокий мужик, тоже, как и сам Слепень, в куртке, но без шапки, с довольно длинными, серыми, спутанными волосами. Он стоял, отрешенно глядя перед собой и лениво помешивал вонючее варево в котелке. Слепня подтолкнули туда, к нему, и он пошел, озираясь, сторонясь лежащего Бобра. Теперь он обратил внимание, что Бобер лежал не так просто, он лежал в центре довольно большого пространства, словно огороженного какими-то черными, нарисованными на полу линиями, словно в рамке из этих пересекающихся между собой линий и знаков. Что бы это значило, Слепень не понял.
        Его подвели к столу. Мужик возле котелка хмуро взглянул на него, кивнул, словно с чем-то соглашаясь, и сказал:
        - Давай.
        Слепень не понял. Чего - давай? Но гвардеец, который тут всем командовал - так, во всяком случае, показалось Слепню, взял его за левую руку и поднял ее так, что она оказалась над котелком.
        - Не бойся, - шепнул он на ухо Слепню, - держи так.
        Сердце прыгнуло и в животе забурлило и стало неприятно холодно, словно там каким-то образом очутилась живая лягушка, но Слепень не стал сопротивляться, не взбунтовался, не заистерил. Он понимал бесполезность протеста, и верил почему-то в то, что ничего страшного с ним не будет. По крайней мере, сейчас. Мужик - лекарь, что ли? Но почему тогда не в черном балахоне, как им полагается? - взял Слепня за эту протянутую руку и резанул чем-то по пальцу. От неожиданности Слепень вздрогнул, но руку не выдернул. Из пальца потекла кровь, потекла прямо в котелок, в бурое неаппетитное варево, которое начало светлеть прямо на глазах, пока не стало прозрачным, как простая чистая вода. Потом эта вода стала розовой, красной, а под конец Слепню показалось, что весь котелок наполнен кровью, его кровью, хотя и вытекло из него совсем чуть-чуть, несколько капель.
        А потом мужик этот, который непонятно кто, взял, да и заживил ему раненый палец. Что он там сделал, Слепень не понял, но боль исчезла, пореза просто не стало, и, когда Слепень вытер с пальца кровь о свои штаны, то вообще ничто не напоминало о том, что с этим пальцем что-то делали. И тогда Слепень понял, кто это. Это - маг! Ни разу до сих пор Слепню не случалось встречать ни одного мага. Слышать - слышал, но не сказать, чтобы верил. Да, по правде говоря, не очень и интересовался. И вот - нате вам!.. И сердце снова застучало чаще в предчувствии чего-то необычного, что наверняка сейчас произойдет. Ну, не зря же тут маг!
        А маг, тем временем, набрал в стеклянную посудинку - маленькую, прозрачную, таких Слепень никогда не видел - немного этой, то ли жидкости, то ли крови, и присел над трупом Бобра, жестом предложив Слепню сделать то же самое. Слепень присел, оказавшись с другой стороны. Он видел, как маг, склонившись над телом, поколдовал над тем местом, где была голова. Что он там делает, Слепню не было видно. Он, не вставая, все так же, на корточках, подобрался поближе. Маг открывал Бобру рот какой-то лопаткой. Открыл, наконец, и, взглянув на Слепня, велел:
        - Держи так. Чтобы было открыто.
        Слепень послушно перехватил лопатку и, стараясь не шевелиться и дышать потише, стал смотреть, как маг наклоняет сосуд над раззявленным ртом мертвеца. Наконец, тоненькой струйкой кроваво-красная жидкость полилась тому в глотку. Маг поднял руку, прервав процесс, и встал. За ним вскочил и Слепень. Он понимал, что теперь, после всего этого, что-то должно произойти. И оно произошло.
        ***
        Одиннадцать человек стояли, выстроившись в неровную шеренгу. Одиннадцать парней, чьих лиц Слепень не мог различить как из-за расстояния, так и из-за того, что мешало солнце, бившее в его единственный зрячий глаз как раз с их стороны. Их выводили из одного из бараков по одному и ставили в строй, а гвардеец, так и не оставивший Слепня, стоял рядом с ним и комментировал, кто из них есть кто. Получалась нехилая команда. Пятеро были дезертиры, убившие своего командира и сбежавшие из какого-то отдаленного гарнизона, трое - воры-домушники, преступившие свой собственный закон и убившие хозяев квартиры, в которую забрались, и еще трое - простые и бесхитростные братья-разбойники из не слишком далекого от столицы лесного уезда, промышлявшие на шедшем мимо их деревеньки тракте. Всем грозила виселица, и все это понимали, не хуже и самого Слепня. Не понимал он пока одного - почему он тут, а они - такие же, как-то отдельно. Вроде команды для игры в мяч, которую построили напротив другой команды. А кто в другой? Он? Или он с неожиданно и жутко воскресшим Бобром?
        Вот он, Бобер, стоит рядышком, как ни в чем не бывало, дышит - вот ведь странность! - дышит, падла. И хоть бы слово сказал, нет, только смотрит на него и улыбается, будто родного папу встретил. Потерянного...
        Одет был Бобер в то же, в чем и был убит, только поверх рубахи на нем теперь была куртка из черного сукна с нашитой на ней - на спине, большой белой цифрой "1". И звать его велено отныне: "первый".
        - А ну-ка, - велел Слепню, еще там, еще в той комнате, где был маг, и где все и произошло, - скажи-ка ему, что его зовут Первый.
        - Слышь, ты, - сказал Бобру Слепень, - тебя зовут Первый, понял?
        Тот кивнул головой и радостно улыбнулся, впервые с того времени, как поднялся с пола.
        - Как тебя зовут? - Проверил Слепень усвоенность информации.
        - Первый. Я - Первый! - Отозвался бывший Бобер, переименованный теперь в Первого.
        Интересно, - подумал тогда Слепень, - если он - Первый, то, значит, будет и Второй? Ну, как минимум...
        - Ну, а теперь, смотри, что будет, - произнес гвардеец, стоявший рядом со Слепнем, по другую сторону от Первого. - Сейчас мы проверим трус ты, или притворяешься. Штаны не испачкай.
        И мерзко, на взгляд Слепня, ухмыльнулся этой своей дурацкой шутке. Штаны, кстати, до сих пор были чистыми, хотя столько страшного Слепень еще не переживал, ни разу за всю свою жизнь. И ничего!
        Откуда-то издалека вынырнул еще один в гвардейской форме. В руках у него была объемистая сумка, вместе с которой он и подошел к строю висельников. Подошел, поставил сумку на землю, и удалился. А на смену ему к строю подошел командовавший Слепнем гвардеец, оставивший его наедине с бывшим торговцем травкой Бобром, ставшим Первым с неясными пока полномочиями и задачами.
        Гвардеец подошел к шеренге и сказал так громко, что его хорошо услышал со своего места и Слепень.
        - Слушайте сюда, ублюдки! Вы все знаете, что должны быть казнены. Но у вас есть шанс выйти отсюда живыми и на свободу. Сразу и без разговоров. Суда не будет, и никто вас не будет хватать. Понятно?
        Строй разноголосо возроптал. С одной стороны - понятно, а вот с другой...
        - Чтобы уйти отсюда, - продолжал гвардеец, - вам надо сделать вот что. В этой сумке, - он рукой указал на сумку, только что принесенную сюда, и лежащую у него в ногах, - в этой сумке мечи. Хорошие, нормально заточенные боевые мечи. Одиннадцать штук. Каждому по мечу. Вооружившись, вам надо будет убить вон того типа, - он махнул рукой в сторону Слепня.
        - Которого? - спросил кто-то. - Там их двое.
        - Да? - Гвардеец на секунду замешкался. - Тогда обоих. Они не вооружены.
        Он шагнул прочь, оглянулся и добавил:
        - Вперед, приступайте!
        Все это Слепень слышал очень хорошо. Поэтому мысль о том, что он ослышался, не пришла ему в голову. Как не пришла в голову и мысль о том, что этого не может быть. Как же не может, когда он сам только что проделал это, причем, если и не с товарищем, то, во всяком случае, хорошо знакомым ему человеком. А этих он не знает, и они его - тоже. Он для них - никто. А убивать для них, как, впрочем, и для него, вполне понятное и привычное дело. И сейчас они убьют его.
        А эти, там, сгрудились, толкаясь плечами, над сумкой. И вот уже кто-то, первый, вытащил оттуда меч, и, воздев его вверх, заорал что-то торжествующее. Заорал и, не прекращая вопить, бросился через разделявшее их, не такое уж и большое пространство, вперед, к нему. Слепень инстинктивно сгорбился, словно в надежде обмануть смерть, пропустить ее выше, над головой, и лихорадочно огляделся. Никого не было. Он был один. До ближайшей двери, наверняка запертой, бежать и бежать. Можно забежать за угол ближайшего дома - а там... что? Спрятаться? Попробовать перелезть через забор, которым наверняка тут все огорожено? Он понимал всю безнадежность любых попыток спастись, и все-таки рванул прочь, не думая, просто чтобы быть дальше и прожить дольше. Хоть на пару секунд. Слепень был не из тех, кто безропотно принимает выпавший ему жребий. Он всегда дрался до конца. И пока что побеждал.
        Вот только оглядываться в таких случаях не надо. Побежал - беги, беги, пока не убежишь, или пока удар в спину не остановит тебя. А Слепень, слыша за спиной бухающие шаги, оглянулся. И не увидел ничего, просто не успел, нога зацепилась за какой-то выступ, и он, вышибая дух из груди, грохнулся на камни. Он не потерял сознания и поэтому слышал шаги и хриплый вой догоняющего его убийцы. Тело само сжалось в предчувствии рубящего удара и мгновенной острой боли. В предчувствии конца.
        Но, вместо этого над ним раздался вскрик, а потом болезненный стон. Слепень кувыркнулся в сторону, уходя с места, по которому должен был прийтись удар - удар, которого почему-то не случилось. Но он все же убрал свое тело оттуда и поднял голову. Прямо над ним были чьи-то ноги. А рядом - еще чьи-то. Мгновенно поджав свои и опершись на руки, Слепень собрался вскочить, но прежде, чем сделать это, он сосредоточил взгляд на том, что было рядом, и увидел странную картину - Бобер, ну, который теперь Первый, вынимал меч из живота того, кто был самым шустрым в команде убийц, и почти что догнал его, Слепня. Почти догнал, почти убил, а теперь опускался на землю, не падая навзничь только потому, что Первый держал его левой рукой за горло. В правой у него был испачканный кровью меч, который ему больше неоткуда было взять, как только у того, кого он только что этим вот мечом и убил.
        Если эту схватку Слепень пропустил и не видел, что и как случилось, то все дальнейшее происходило у него на глазах.
        Эти, которым приказано было убить его, они не мудрствовали, чего там думать - двое безоружных, а у них в руках длинные надежные клинки. И они по-простому, хватали по очереди мечи из сумки, и бежали к нему, торопясь ударить первым, ну, или, хотя бы - вторым. И поэтому они растянулись в цепочку, один за одним, и первый уже падал на землю, когда подскочил второй. И Первый, который Бобер, встал у него на пути. Как там дальше - Слепень не заметил, Первый загородил спиной происходящее, но тот, второй, болезненно вскрикнул и отлетел в сторону, держась за брюхо. Первый не баловал врагов разнообразием, он просто проткнул его мечом, как и предыдущего. И шагнул навстречу уже налетающему третьему. И Слепень видел, как бегущий за этим третьим следующий жаждущий его крови, притормозил, успев сообразить, что происходит что-то не то.
        Ну, а дальше все пошло в обратную сторону. Упал третий, упал четвертый, начавший что-то соображать, но не успевший довести это дело до каких-то разумных выводов. Упал пятый, просто не успевший развернуться. Шестой уже скакнул в сторону и попробовал себя в фехтовании. Первый, бывший в прошлой своей жизни Бобром, фехтованием никогда не занимался, поэтому он просто попер на фехтовальщика, не обращая внимания на его взмахи и выпады и первым же ударом выбил меч, отлетевший далеко и звякнувший о булыжник, а вторым так же, как и прочих, проткнул насквозь.
        Оставшиеся пятеро, выставив перед собой мечи, стали пятиться. Им стало страшно, это было видно даже оттуда, где стоял Слепень, хотя сражение уже происходило достаточно далеко от него. Им было страшно, а как-то сорганизоваться, чтобы действовать согласованно - все же их было в пять раз больше, они не могли. Времени не было. Поэтому каждый действовал сам по себе. И когда Первый метнулся к одному из них, тому, что оказался поближе, остальные сочли за лучшее не помогать своему товарищу, а, воспользовавшись моментом, развернуться и побежать прочь.
        Дальше была недолгая беготня. Как выяснилось, Первый бегал не хуже, чем дрался. Последний оставшийся в живых, убежавший дальше всех и думавший, вероятно, что ему удалось спастись, совершил ту же ошибку, что и Слепень. Он оглянулся на бегу, желая, видимо, оценить, как далеко он оторвался от страшного преследователя, и тоже запнулся, и тоже полетел на землю, и тут же был настигнут и приколот без лишних слов и телодвижений.
        А потом Первый, быстро оглянувшись и убедившись, что убивать больше некого, присел над телом этого, последнего - кто он там был: дезертир, вор, разбойник? - неважно. Присел, положил меч рядом, и - Слепню было хорошо все видно, хоть и издали, да и не дай Единый увидеть такое вблизи! - наклонился над лежащим и еще дергающим ногами телом, и... Сперва Слепню показалось, что Первый целует умирающего. Он еще подумал - что за нежности? - но когда из горла того брызнула кровь, Слепень понял, что был не прав. И волосы у него явственно зашевелились.
        

 
 

  8

 


        Бывший лейтенант дворцовой гвардии Гаад, а ныне командир дюжины "бессмертных" и доверенное лицо самого Куртифляса Гадюкин - так, и никак иначе, его именовал Куртифляс, а за ним и все остальные, ровной поступью строевого офицера шагал по длинному пустому коридору царского дворца. Четкие шаги его гулким эхом отдавались от выложенных мрамором стен. Еще недавно в эту дневную пору тут было бы не протолкнуться от народа. Ходить приходилось осторожно, уворачиваясь от широких кринолинов дам, раскланиваясь со встречными кавалерами и грозными взглядами разгоняя с дороги прислугу. Сейчас же он шел один. Никого лишнего не осталось во дворце. Кто был убит в ту знаменательную ночь, кто сбежал, надеясь отсидеться у себя в имении или даже вовсе где-нибудь в сопредельной державе, кто просто сидел у себя, в своем рабочем кабинете, стараясь сделать все, чтобы про него забыли. Не было слуг - бригада уборщиков прибирала в основных помещениях по ночам, а днем отсыпалась, стараясь не попадаться лишний раз на глаза. Исчезли фрейлины - кому они сейчас нужны? Иногда пробежит на цыпочках курьер, да пройдет вот так тот, кого вызвали. Как сейчас вот Гадюкин, шедший к Куртифлясу с докладом.
        Доложить Гадюкину было что. И начать можно было как с хорошего, так и с плохого. С чего лучше? Вот он и думал на ходу, благо идти было еще достаточно далеко. И решил, что лучше с хорошего.
        Хорошим было то, что на сей момент было образовано (создано, организовано - какое слово лучше употребить, это Гадюкин так и не решил, и оставил на потом) три дюжины "бессмертных". Для руководства ими были отобраны три подходящих головореза, которым все едино терять было нечего, и не боящихся крови - Слепень, Бирюк и Гога. Ритуал был продуман лично Гадюкиным и включал как проверку самого кандидата (тут, на этом этапе, отсеялись, кстати, двое, категорически отказавшиеся убивать своих знакомых. Эти двое потом вошли в число "бессмертных"), так и демонстрацию возможностей тех, кем этим душегубам предстояло командовать. То, как "бессмертный" в одиночку и без оружия расправлялся с одиннадцатью вооруженными головорезами, впечатляло. Как кандидата, так, надо признать, и самого Гадюкина. И все три раза все прошло просто отлично. Правда, после первого раза, когда ритуал посвящения проходил тип по кличке Слепень, "бессмертных" пускали защищать своего командира голыми по пояс, а то в тот раз боец так измазался в крови, что одежду пришлось менять.
        Потом были тренировки. А что вы хотите? Этими "бессмертными" управлять приходилось поучиться, это Гадюкин знал из собственного опыта. Каждый в отдельности управлялся легко, но вот добиться того, чтобы команду, отданную всей дюжине, вся дюжина восприняла, как свою и тотчас выполнила, с этим приходилось возиться. Все же "бессмертные", надо признать, были туповаты. Но и с этим справились. Даже ходить строем и перестраиваться на ходу худо-бедно, но научились. Запомнили несколько команд. Но зато - какие возможности! Надо спрыгнуть с десятисаженной скалы - пожалуйста! Хоть по одному, хоть всем разом. И никаких повреждений, тут же готовы к бою. Равно как и вскарабкаться туда же, наверх. Легко! И без всяких веревок, страховок и прочих глупостей. А скорость реакции? Для проверки этого немаловажного фактора Гадюкин решился на смелый эксперимент. В ходе этого эксперимента Слепень стоял посреди плаца, окруженный своими подчиненными. Ну, как - окруженный? Не вплотную, отнюдь. Они все стояли свободно и до ближайшего было шагов пять. В это время из окна казармы в Слепня был произведен выстрел из арбалета. Ну, это надо себе представить, скорость арбалетного болта - пятьдесят-шестьдесят саженей в секунду. Стреляли несколько раз, последний раз - сразу с трех сторон, и, каждый раз, кто-нибудь из "бессмертных" закрывал этого самого Слепня собой. Надо сказать, потом этот тип устроил жуткий скандал на тему "а если бы попали?!.". Но зато убедился в том, что и издали его ничем не взять.
        Таковы были хорошие новости. Плохие, как это ни странно, были связаны с тем же Слепнем, черти бы его драли! Похоже, он еще доставит неприятностей. Да и вообще, в свете того, что произошло, и о чем Гадюкин собирался поведать господину Куртифлясу, возникало много сомнений и нехороших предчувствий.
        ***
        Все последние дни Слепень выматывался как собака. Вот уж никогда не думал, что когда-нибудь придется так пахать. Но, что поделаешь, теперь он не вольная птица, как привык смолоду, он теперь на службе. Как звучит, а? На службе!.. Он даже, черт бы ее побрал, присягу дал... или принял? Или принес?.. Да, не важно, все равно - дурь. Он чуть не смеялся, когда его заставили, положив левую руку на Книгу Священных Свитков, а правую прижав к сердцу, повторять какую-то чушь - что же там было?.. Что-то типа "клянусь служить верой и правдой... положить жизнь на алтарь... безусловно повиноваться... и пусть меня настигнет гнев и справедливое возмездие", и все такое. Ага, пусть. Пусть догонит и настигнет! Ладно, хрен с ними, пусть тешатся, все лучше, чем... Сейчас бы уже в петле болтался, а так...
        И этот, который гвардеец... Я, говорит, лейтенант гвардии Гаад, но ты, говорит, обращайся ко мне просто - Командир. Ну, Командир, так Командир, нормальное погонялово, он же, Слепень, тоже не всю жизнь так назывался. И вот этот самый Командир просто продыху ему не давал. А он - этим, дохлым. Кстати, их велено называть "бессмертными", мать их так... Ну, замучился он с ними. Они так-то ничего, послушные, но надо обращаться к каждому конкретно, а так, чтобы скомандовать всем сразу - нет, ни черта! Не понимают, хоть ты что с ними. Потом, правда, додумались. Командир, кстати, подсказал. Просто надо каждому сказать: - при словах "команда, делай... ну, что-нибудь, скажем - шагом-марш!", значит, он должен делать это, потому, что это приказ ему лично. И так, постепенно, научил-таки их хотя бы двигаться всем вместе в одном направлении. А так - ничего. Командир сказал, что с ними мне никто не страшен. И точно ведь, если вспомнить, как Бобер один с одиннадцатью разделался. А ведь теперь их у него!.. И даже стрелой издали его не поразишь, вот же как, оказывается. Командир, сука, попробовал.
        И на пятый день решил Слепень, что хватит. Пора отдохнуть, душой и телом. Взял он с собой Бобра, который теперь откликался на кликуху "Первый", и еще одного, "Пятого", велев остальным ждать его в казарме, ничего не делать и никуда не ходить. И двинул он в родные места, в район Грошовки, благо денег ему дали, а как же! Он же теперь не хрен собачий, он - командир отряда "бессмертных" на службе Его Величества, а это знаете!..
        По пути выяснилась еще одна штука, из неприятных. От казарм, где Слепень теперь обретался вместе со своей бандой "бессмертных", как и еще две такие же, до Грошовки путь неблизкий. Почитай - через полгорода. Замучаешься, если пешком. Но на то и извозчики, чтобы свои ноги не мозолить. И вот тут Слепня поджидал страшный облом. Стоило ему со своими бойцами-телохранителями приблизится к извозчичьей пролетке, как лошади прямо сходили с ума. Бесились, бросались в сторону, норовя опрокинуть коляску вместе с хозяином, пытались брыкаться... В конце-концов Слепень поступил так: он велел своим "бессмертным" отстать шагов на десять, а потом, не приближаясь к пролетке, бежать за ним на достаточном расстоянии. Ну, так и вышло, он ехал впереди, вроде как не при чем, а за ним, распугивая прохожих, мчались Первый с Пятым. И ничего, даже не запыхались.
        Из всякого положения можно найти выход, - сделал для себя вывод Слепень, - если, конечно, ты умишком не обижен.
        В отличие от центральных улиц, через которые пришлось проезжать - с их толпами расфранченных бездельников и нарядно одетых баб, с хрустальными витринами, швейцарами у пышных подъездов богатых кабаков и прочей бьющей в глаза роскошью, на которую Слепень смотрел исподлобья и с плохо скрываемой ненавистью, родная ободранная и обоссанная Грошовка встретила блудного сына с ласковой улыбкой, широко распахнутыми объятиями, и он сам радостно улыбнулся в ответ.
        И первое место, куда он зашел, был, конечно, подвальчик Мамы Розы. Мог ли он надеяться, сидя в подвале городской тюрьмы, что еще когда-нибудь увидит эту жизнерадостную толстуху, по-матерински любящую всех своих непутевых завсегдатаев? И как же она обрадовалась ему! Обняла, расцеловала, лопоча что-то про то, что она так и знала, и никогда не верила.
        Он сидел за столом, прикладывался к кружке и ждал. Сейчас должны были подойти друзья - Белый, Камал, Суня, Пират и кого там еще найдет посланный Розой мальчишка из их старой доброй компании.
        ***
        Приняли, да!.. Хорошо приняли, так с радости! С радости - можно, Единый разрешает, у любого церковника спроси. Да что там - они и сами... А что?!. Все знают, и ничего такого в этом нет! Никакого кощунства.
        Естественно, кореша вначале напряглись. Все же знали, что Слепень залетел, а уж если кто залетал... про побеги только в песнях пелось. Так что, самый реальный вариант увидеть такого вот, залетевшего друга, на свободе - это то, что ссучился дружок. И Слепень это хорошо понимал, потому что и сам так бы точно и подумал. Поэтому, несмотря на категорическое требование его нового начальства не разглашать, рассказал своим друзьям все, подробно и без утайки. А что? Да, он теперь считается как бы на службе, но своих-то он не продал, верно? Просто поступил так, как поступил бы каждый, купил себе жизнь, а за какую цену - это еще видно будет. Может еще и бесплатно. Ну, если не считать Бобра. Но тоже, как сказать? Вон же он, Бобер, то есть теперь Первый, да какая, на хрен, разница? - вон стоит у дверей, и кто подумает, кто скажет, что его недавно мечом по горлу?..
        Рассказ о печальной участи бывшего продавца травки вполне ожидаемо перешел на саму травку. Желание затянуться, так достававшее Слепня, когда он сидел в камере в ожидании скорого суда и прошедшее, вроде бы, в последнее время, вытесненное новыми впечатлениями, как оказалось, никуда не делось. Мысль была подхвачена и одобрена. Из всех присутствующих один только Камал, как выяснилось, был обладателем достаточного количества зелья. Он не стал жаться, и скоро под низким потолком подвальчика поплыли ароматные клубы. Настроение сразу пошло в гору, языки развязались и фантазия забила фонтаном.
        - Слушай, Слепень, - сказал, выпустив дым, Пират, - если ты не врешь, то мы могли бы захватить любую лохань в порту и тогда...
        Он мечтательно закатил глаза. Когда-то он и правда занимался морским разбоем, и, видно, тоска по морю все еще грызла его душу, если, конечно, допустить, что она у него есть. И, похоже, эта идея - выйти когда-нибудь снова на простор великого океана и показать там всем, почем он, фунт лиха, где раки зимуют, а заодно и кузькину мать, сидела в нем прочно, как якорь в морском дне. В общем, на не совсем серьезный тон, которым это было сказано, внимания можно было не обращать. А напротив, это следовало принять во внимание и задавить в зародыше. Что Слепень и сделал.
        - Захватить, - сказал он, - захватим. А дальше что?
        - Ну, и пойдем.
        - Ага... паруса поднимем.
        - Ну, - согласился Пират, несколько обескураженный скептическим тоном товарища. Как же иначе. Без парусов-то...
        - А поднимать кто будет? Ты? Сам справишься? Я-то не умею, они тоже. - Слепень поглядел на остальных, притихших пока что. Травка была хорошая и мозги тупила нормально, до блаженного состояния, когда тебя как будто куда-то несет, несет... и тебе хорошо!
        - То есть, как это - кто? Ну, они, эти твои, как их... Они же будут командой.
        - Ага, командой! Только они тоже ведь не умеют ни черта. А обучать их... ну, это ты усрешься. А если взять их просто как абордажников, то придется брать других матросов, настоящих. А с этими, моими, они на одном корабле не смогут. Скорее за борт через пару часов попрыгают.
        Он помолчал, посмотрел на посмурневшую физиономию Пирата, и добавил:
        - Вот так!..
        - Да какое море?! - Взвился вдруг сухопутный Суня. - На черта море! Пошли лучше к бабам!
        - К бабушке своей сходи, - осадил его Белый, - денег нету.
        Белый всегда был реалист и прагматик. Не было в нем романтизма, ну ни на грош, однако, он часто бывал прав. В данном конкретном случае он был прав тоже. Денег у друзей было мало.
        - А что деньги? - Похоже, Суню зацепило и понесло, и море ему было по колено. - Деньги - мусор! Надо - пойдем, возьмем. С твоими-то, слышь, Слепень... с твоими-то, чего нам? Вон, пошли на Большой Коровий, это же тут, в двух шагах... Там этих денег - лопатой греби! А?!.
        Слепень задумался. Он вспомнил, как ехал мимо всех этих роскошных кабаков, магазинов, контор... что чувствовал. И теплая волна праведного гнева ласково подняла его и понесла, понесла...
        Там, на широкой, хорошо освещаемой в ночное время улице под названием Большой Коровий Прогон, и правда было полным-полно всевозможных заведений, от роскошных ресторанов, борделей, магазинов и гостиниц до игорных домов и меняльных лавок. А вот там - уж в этом-то Слепень не сомневался, хотя лично и не заглядывал, вот там, в подвалах хранились мешки с золотой и серебряной монетой. Охраняли их, конечно, хорошо, да что его "бессмертным" эта охрана? Даже этих двоих вполне хватит. Так что...
        - Хорошая идея. - Сказал он, и все посмотрели на него с одобрением.
        Слепень почувствовал себя командиром, и это ему понравилось.
        - Начнем с менял. - Сказал он, вставая.
        ***
        Как ни туманили голову выпитое и выкуренное, но, как говорится, мастерство не пропьешь. Поэтому к делу подошли не абы как, а серьезно, все просчитав и взвесив. Сначала переоделись. У Мамы Розы, конечно, всегда можно было разжиться и тем, что выпить, и что курнуть, но главное, чем она добывала себе хлеб насущный, была скупка всего того шмотья, которое знакомые парни приносили ей в основном в обмен на ту же травку. Мама Роза не задавала глупых вопросов - откуда, мол, да что за пятна. Вещички стирались, чинились, перешивались порой, а потом влет расходились по знакомым лавочникам, которые тоже в охотку брали дешевые добротные вещи, которые очень даже можно продать за вполне себе приличную цену. Так что у нее-то да не найти чего-нибудь подходящего напрокат?
        И Первого с Пятым переодели. Нечего им светиться в своем казенном обмундировании, народ смущать. И дружной, но не шумной толпой пошли на Прогон. Лавочку, избранную целью экспедиции, Слепень знал, так что искать не пришлось. Кучно собираться не стали, чтобы не привлекать внимания. Слепень подошел и постучал в крепкую дверь. Порядки он знал. Дверь тут всегда была на запоре. Тебе надо - подойди, постучи, на тебя охранник в глазок посмотрит, что там за человек, да сколько вас. Спросит из-за двери - чего, мол, надо, да, может, ты адресом ошибся. И только потом откроет. Пустит одного, не больше, так что если ты не один, то все прочие пусть подождут на улице. Потом в тамбуре еще раз тебя осмотрит, и только потом отворит вторую дверь и впустит тебя внутрь, в то самое место, где и ждут тебя золотые. И охранник никогда не один, там, в задней комнате, всегда еще двое-трое наготове рядышком. Вооруженные, разумеется.
        Так что, чтобы грабануть эти золотые россыпи, так, вроде бы, и напрашивающиеся на это самое, таких дураков не было. Ну, до сих пор...
        Слепень стоял возле роскошной дубовой двери со свисающим на цепочке молоточком, которым только что аккуратно постучал, и глазком, откуда его сейчас разглядывали. Первый и Пятый стояли рядышком, но так, чтобы их не было видно. Слепень знал, что на него сейчас внимательно смотрят, и ничего не имел против. Что поделаешь, раз уж так положено. Он только спустил шляпу чуть ниже и голову приопустил, как бы от застенчивости. Ни к чему, чтобы его бельмо сейчас бросалось в глаза. Он - скромный путешественник, желающий в настоящую минуту пополнить свои запасы местной валютой. И ничего больше.
        - Чего хотите? - Раздался грубый голос из-за двери.
        - Поменять.
        - Чего поменять? Что там у вас?
        - Кюфели, - отозвался Слепень, назвав первое, пришедшее на ум, - арбакорские кюфели.
        - Так. Один?
        - Один, один...
        - Заходи.
        Дверь распахнулась. Охранник - суровый мужчина с дубинкой на боку, вышел на крыльцо, вынудив Слепня отступить на шаг назад. Он так и сделал, вежливо улыбнувшись охраннику. Охранник посторонился, пропуская клиента, и тут увидел двоих, стоящих у стены.
        Да, конечно, это могли быть совершенно посторонние люди, не имеющие ровно никого отношения ни к клиенту, ни к нему самому вместе с охраняемым им объектом, но что-то екнуло внутри, что-то сжалось, холодом пахнуло - причем не снаружи, а именно, что изнутри. И странная гримаса исказила и без того не слишком привлекательное лицо. Но он уже ничего не успевал, да и не мог успеть, хоть рука и скользнула к рукояти висящей на боку дубинки - этому, наружному стражу иметь при себе более серьезное оружие не разрешалось. Правила, правила, черт бы их взял!
        - Первый, пятый, взять этого - и внутрь! - Велел Слепень проходя мимо охранника внутрь, торопясь успеть, пока он своей тушей не загородил дорогу. В этом случае он сам стал бы помехой своим "бессмертным". Но он успел. Охранник оказался у него за спиной когда крепкие холодные руки легко взяли его за горло и втолкнули в тамбур, освещаемый масляным светильником под потолком. Слепень прикрыл дверь и пошарил по карманам хрипящего и дергающегося охранника. Нашел ключ от второй двери и вставил его в замочную скважину. Возможно, охранник должен был при этом подать какой-то знак для спокойствия тех, кто сейчас находился там, за этими дверьми, в основном, рабочем помещении лавки. Возможно. Но Слепень этого не знал, да и какая разница? Ну, испугаются, ну и что? Сделать-то все равно ничего не смогут.
        - Задуши его, - приказал Слепень Первому, и тот сильнее сжал руки, прекращая мучения охранника.
        Слепень распахнул дверь и приказал своим телохранителям:
        - Заходите внутрь. Этого - на пол.
        Седовласый благообразный господин в темном сюртуке, стоявший за конторкой, растерянно оглянулся по сторонам и открыл рот - то ли от изумления, то ли собираясь закричать, но Слепень страшным шепотом крикнул ему:
        -Тихо!
        И тот заткнулся.
        В комнате был еще один, молодой, почти мальчик, с кудрявыми волосами и очками на длинном носу. Он застыл возле другой двери с выражением ужаса на лице. Кто это был - сын менялы, или просто наемный клерк, этого Слепень не знал, пока его гораздо больше интересовало, что там, за той дверью, возле которой этот молодой стоял. По идее там должны были быть деньги, а кроме того и остальные охранники.
        Охранники там, точно, были. Дверь распахнулась и двое, на сей раз вооруженных нормальными мечами, выскочили прямо на Бобра и Пятого.
        - Команда, - крикнул Слепень, не растерявшись, - убить их!
        Криков не было. "Бессмертные" вообще все делали молча, а эти двое просто не успели. Что там их мечи - так, игрушки, Первый с Пятым на них и внимания не обратили. Если кого-то из них и зацепило, так им это - как с гуся вода, говорить не о чем. Никаких следов не остается. Слепень сам это проверял. Собственноручно.
        - Этих охранять. - Велел Слепень, указав на менялу с помощником, а сам вышел, позвать остальных.
        ***
        Ситуация была паршивая. Куртифляс смотрел на стоящего перед ним навытяжку Гадюкина и переваривал все, о чем тот только что доложил ему. Выхода он пока что не видел.
        И самым паршивым было даже не то, что этот сукин сын Слепень ограбил меняльную контору, убив хозяев и охрану, а потом - мало ему показалось, что ли? - еще и игорный дом, где трупов оказалось гораздо больше, а то, что полиция вышла на них, на дворец, на "бессмертных", на того же Гадюкина, черти бы его взяли!
        Гадюкин, конечно, отправил начальника полиции прочь, и это правильно, не позволять же этому быдлу рыться в их дворцовой кухне, но, ради всего святого! - откуда?!. Как они вообще додумались? Или правда - шила в мешке не утаишь?
        Но и это еще не все. Гадюкин вызвал к себе этого самого Слепня. И тот явился. Явился в сопровождении всей своей дюжины. Бедный Гадюкин чуть не задохнулся. Слепень, как это и положено матерому уголовнику, нагло отрицал все. Гадюкин, естественно, решил арестовать его и разобраться во всем лично, но... Вот тут-то и проявилась вся необычность, мягко говоря, ситуации. Ситуации, куда они попали. Сами, похоже, загнав себя в тупик.
        Гадюкин явился в казармы в сопровождении своей дюжины "бессмертных", но там кроме команды Слепня располагаются и еще две, под предводительством таких же головорезов, как их - а!.. Бирюк и Гога, вот как их зовут. И к этому времени Слепень с этими двумя уже нашел, похоже, общий язык - все же они одного поля ягоды, и получилось три дюжины против одной. И что? А - ничего! Оказывается, "бессмертный" "бессмертному" - друг, товарищ и брат. Они там чуть не обнимались вместо того, чтобы выполнить команду. Правда - и Гадюкина не дали в обиду, просто загородив собой. Так что получается такая картина - одних "бессмертных" бесполезно и невозможно использовать против других. Они просто не будут драться друг с другом, и никакая команда в этом случае на них не действует. В лучшем случае они могут как-то заблокировать, нейтрализовать другую, равную им по силе команду, но и все.
        Куртифляс молча смотрел на Гадюкина. Вот же проблема! Похоже на то, что армия-то, получается, неуправляемая. Меч, обладающий свободой воли, и сам решающий, кого ему разить и когда, а то и вовсе не покидать родных ножен. А что, интересно, "бессмертные" будут делать, если их командир - он-то не бессмертен, - погибнет? Вот, допустим, я сейчас - Куртифляс покосился на приоткрытый выдвижной ящик стола, за которым сидел, там у него лежал хороший, удобный и острый кинжал, - вот возьму я сейчас и убью этого... Охрана-то его далеко. Он, в отличие от того же Слепня, не взял их с собой. Доверяет, дурак... Вот, убью я его - какие бы они там быстрые не были, сейчас они ничего не смогут, - убью, и - что?.. Что они будут делать дальше? Без начальника... Мстить? Просто ходить толпой и убивать всех встречных? Разбредутся? Интересно, но лучше пока не проверять. Пусть живет. А с этими - разберемся.
        И он улыбнулся побледневшему Гадюкину.
        

 
 

  Глава 2

 


        Теперь позвольте пару слов без протокола. Просто, чтобы было понятнее. Об антураже.
        Если в армии солдаты вооружены мечами, пиками, луками, ну, в лучшем случае, арбалетами, то это не значит, что в этом мире гадят где попало и нет канализации. И если отсутствуют конвейерные линии, приводимые в движение моторами, то это не означает, что люди ходят голые или в рванье, а передвигаются только пешком. И еду можно приготовить не только в микроволновке, но и в печке, в которой горят дрова или уголь. Хуже она от этого не станет, и меньше ее от отсутствия микроволновок не будет.
        Короче, я что хочу сказать - и в Амиране, и в сопредельных странах люди жили совсем неплохо, отнюдь не страдая от отсутствия интернета и реактивной авиации, как мы не страдаем от отсутствия ну, скажем, той же телепортации. Спрос - он, конечно, рождает предложение, но что рождает спрос? Был ли спрос на плазменные экраны до изобретения телевидения? И, поверьте, сотовую связь вполне успешно заменяет обычная почта и личное общение.
        Да, ткани выделывались ремесленниками на ручных станках, портные с помощью иглы и ножниц шили костюмы и платья, сапожники делали туфельки и сапоги, снимая мерку с ноги клиента, землю пахали с помощью лошадей или волов, в достаточном количестве производился гужевой транспорт - от карет до крестьянских дровен, а в домах горели свечи и лампы, заправляемые жидким горючим маслом, в достаточном количестве продающимся в специальных лавках.
        Обжигался кирпич, распиливались на доски бревна, ковались гвозди и обжигалась известь. А значит - строились дома и храмы, мостились дороги и возводились запруды.
        Одним словом - люди жили, и жили неплохо, пока кому-то не пришло в голову, что все может быть иначе, гораздо лучше.
        Вот тогда-то все и началось.
        

 
 

  1

 


        Это было нечто большее, чем обычная, родная, не выходящая за рамки приличий уголовщина. Если и не беспорядки, то что-то близкое. Возможно, происшествие можно было бы замять, запихать в железное нутро процессуальной машины и в конце-концов оттуда вылез бы обычный фарш, не отличимый от любого другого. Но, так уж получилось, так легли карты и встали звезды, что как раз в тот самый момент, когда за закрытыми дверями заведения господина Зайчека происходило все то безобразие, что потом нашло свое отражение в доброй дюжине протоколов, мимо, как назло, проходила четверка патрульных Портового Управления городской полиции.
        Они вышли только что из расположенной неподалеку закусочной "Сосиски по-Лемберски", где неплохо закусили, и шли, довольные жизнью, по Большому Коровьему Прогону, который, вообще-то, не входил в их район патрулирования, но куда черти их занесли именно чтобы перекусить у знакомого. И вот крики, доносившиеся из-за закрытых дверей, привлекли их внимание. Драка в игорном доме - явление не то, чтобы обычное, но и к разряду чего-то из ряда вон не относящееся. Хотя Зайчек - господин с репутацией, и у него клиентура солидная, и обычно не балует.
        Старший четверки решил проявить служебное рвение, хоть это и не был его район. Дверь с улицы оказалась заперта, на стук и крики никто не открыл, и наряд побежал во двор, к черному - служебному входу. Оставив одного во дворе, старший наряда с двумя сослуживцами вошел внутрь, где и сгинул.
        Все, конечно, можно было бы решить иначе, спокойнее, тише, спустив на тормозах, будь это обычный рабочий день. Но это было воскресенье, и начальник городской полиции полковник Сифул Балендис не был не только что на рабочем месте, в своем кабинете, его с утра и дома-то не было. Вот уже третий год полковник строил себе дом - ну, так себе коттеджик, гнездо на старость, чтобы было, где жить, уйдя на заслуженный отдых. Стройка шла не шатко не валко, да что взять с привлекаемого к строительству контингента - всякой швали, задерживаемой за всевозможные мелкие правонарушения. Приходилось постоянно лично контролировать процесс, иначе стройка вообще вставала. Вот и в этот день полковник Балендис был там, и как раз обедал с архитектором под рюмочку "Охотничьей", обсуждая варианты устройства камина. А это было уже далеко за полдень, и к этому времени информация обо всем произошедшем разнеслась так широко, что деваться было уже просто некуда.
        И рассказали полковнику по дороге в город, что оставшийся, четвертый полицейский, устав ждать своих ушедших товарищей и заволновавшись, что, в общем-то, немудрено, зашел внутрь и обнаружил внутри то, от чего его долго тошнило. Да, к сожалению, это было именно так. Вместо того, чтобы действовать быстро и согласно инструкциям, рядовой Поль Батецкий минут пять очищал организм от всего съеденного в "Сосисках по-Лемберски", и только после этого смог приступить к дальнейшему несению службы. А может, эта задержка спасла его от той печальной участи, что постигла его товарищей.
        Так или иначе, он прошел заведение насквозь - от черного хода до вестибюля и успел увидеть, как злоумышленники вышли через парадный выход и, как ни в чем не бывало, расселись по коляскам - три извозчичьих экипажа насчитал Батецкий, и уехали прочь. А за ними - вот что интересно, еще двое, в одежде, измазанной кровью, припустились бегом. Причем бежали быстро, не отставая.
        Сам же полицейский - тут он молодец! Тут он не растерялся - вскочил в проезжавшую мимо извозчичью пролетку и, не обращая внимания на протесты пассажира, направил извозчика в погоню за злодеями. Скорее всего, решил про себя полковник, парень просто слегка свихнулся от увиденного. Во всяком случае, он заметил, как преследуемые им нарушители въехали на территорию казарм полка алебардщиков. Те двое, что так и бежали всю дорогу, проследовали за ними.
        При упоминании этих казарм с полковника окончательно слетел хмель, и по позвоночнику пробежали ощутимые мурашки. Последние дни об этих казармах чего только не говорили. Ему же было велено не только не соваться туда, но даже больше никогда о них не упоминать. Причем велел не кто-нибудь, а сам министр в их последнюю встречу, после которой он министра не только больше не видел, но и не слышал о нем ничего, а в министерстве на любой вопрос только делали страшные глаза и прикладывали палец к губам.
        Нет, определенно, что-то было нехорошо. Причем не только с казармами. Ох, уйти бы со службы, да стройке, будь она неладна, конца-краю не видно. Не надо было такую хоромину воздвигать. Лично ему и двух этажей бы - за глаза. Но супруга!.. В общем, хочешь-не хочешь, а влезать во всю эту кашу придется, понял полковник.
        ***
        Да, уж эти казармы! Буквально в один день весь громадный столичный город всколыхнула волна слухов. Настолько чудовищных слухов, что им, разумеется, не верил ни один здравомыслящий человек. Но, чем чаще люди повторяли эту чушь, говоря, разумеется, что это - чушь, тем хуже становилось на душе и тревожней билось сердце. А потом - странные волнения у кавалеристов и копейщиков. Откуда-то пригнали к городу войска, и они встали биваками вокруг, не заходя в саму столицу. Наверняка они должны были самим своим присутствием задавить начавшиеся брожения. И точно: быстро, за одну ночь все полки, расквартированные в городе, ушли куда-то, никто не мог сказать - куда. И полиция этого не знала - просто не у кого было спросить. Тот же полковник, отвечавший за порядок в Миранде, вдруг остался один. Все начальство куда-то сгинуло буквально в одночасье. Оставалось прислушиваться к разговорам и тренировать способность к самостоятельному мышлению и самостоятельным же действиям. Попахивало анархией.
        Да и спокойно пока все было, по крайней мере, внешне. Громадный город жил как всегда - выйди на любую улицу, полюбуйся, не увидишь никаких значимых отличий. Ходил по улицам народ, ездили извозчики и фуры с товарами, открыты как всегда магазины и лавки, рестораны и дешевые распивочные, дети бежали в школу, на аллеях бульваров и парков прогуливались старики, матери и няньки с детишками, да ворковали влюбленные. В порту разгружались суда, и пьяные моряки давали просраться местной шпане в прилегающих кабаках. Раненых увозили в лекарские заведения, которые тоже функционировали как ни в чем не бывало. Шумел как всегда Центральный рынок - вот только о чем он шумел... Полковнику докладывали, и он уже устал отмахиваться. Что у него, дел других нет? Преступность, между прочим, тоже никуда не делась. И дрались, и воровали, и грабили - но пока, как бы сказать, в рамках установившегося за годы и годы порядка. И вдруг - такое!
        Того полицейского, Батецкого, проследившего путь злодеев до тех самых, как оказалось, Старых казарм, в которых раньше размещались алебардщики, а теперь, если верить россказням - нечистая сила, этого Батецкого у ворот тормознули. И те, кто его там остановил, по его словам были так ужасны!.. так ужасны, что он там ничего даже сказать не смог, а бежал оттуда всю дорогу пешком, до самого участка. Да и в самом участке смог что-то внятно поведать только после полбутылки "Коронной" - дрянной водки, продававшейся в самых дешевых питейных заведениях на территории участка.
        Ну, тут, конечно, завертелось - обычная процедура: на место происшествия, без Батецкого, само собой - он к тому времени уже дрых на лавке. А там... А потом удалось выйти еще и на меняльную контору. И там пятеро, да в таком виде, что лучше бы никогда не видеть. Потому что могут присниться.
        Потом были поиски его, полковника, а потом... ну, а потом кончилось то, что было, и наступило то, что есть. Здесь и сейчас. Наступило время делать что-то ему самому. И максимум, до чего полковник смог додуматься - вот так, с лету, это съездить опять-таки к тем казармам. Уже лично, ну, в сопровождении, разумеется, но самому. Да и любопытно...
        Ворота охраняли двое, в форме, почему-то, солдат дворцовой гвардии, что само по себе уже было необычно и непонятно. Полковник сделал вывод, что то, что тут происходит - что бы ни происходило, корни имеет непосредственно во дворце. Ну а эти двое... Да, рядового Батецкого можно было понять. Они не говорили ни слова. Они просто стояли и смотрели на них, загораживая проход, и было непонятно, слышат ли они то, что он им говорит, а если слышат, то понимают ли.
        И смотрели, да... Встретившись взглядом с одним из них, полковник больше так не делал, стараясь смотреть мимо. А когда он, собрав всю свою волю в кулак, пошел - грудь вперед, брови нахмурены, желваки играют - прямо на них, то они, вместо того, чтобы расступиться и пропустить, просто толкнули его в грудь. Вроде несильно, но, если бы его не подхватили сзади, он точно грохнулся бы навзничь. Сопровождающие чего-то там закричали и обнажили мечи, но полковник жестом велел всем заткнуться и прекратить эту глупую демонстрацию. Того, что он увидел и почувствовал, ему лично было вполне достаточно. Те, что стояли на охране ворот, это были не люди. Люди так себя не ведут, так не смотрят и, наконец, так не пахнут.
        ***
        Прежде, чем предпринимать дальнейшие шаги, начальник городской полиции решился на визит в свое родное министерство - Министерство Внутренних Дел Амирана. Трудно сказать, чего он хотел этим добиться, скорее всего - просто переложить тяжкий груз ответственности на чьи-то другие, более широкие и крепкие плечи. Может быть. В любом случае, чего бы он ни хотел, у него ничего не вышло.
        Адъютант министра, выглядевший как тяжело больной человек, слабым голосом поведал полковнику, что министра нет и, видимо, не будет, как, впрочем, и всех трех его заместителей. Не далее, как вчера после обеда за ними явились вооруженные люди, которым никто не смог ничего возразить, и увезли всех в неизвестном направлении. Никаких бумаг, подтверждающих их полномочия, у них не было. На вопрос полковника, что это были за люди, как выглядели и как себя вели, адъютант только и смог, закатив глаза, проблеять:
        - О-о... это... это были страшные люди.
        И полковник подумал, что, похоже, этих, или похожих людей он только что видел.
        Еще адъютант рассказал, что прибежавший из дворца курьер затребовал туда всех, находящихся на месте, сотрудников следственного отделения. С тех пор этих сотрудников тоже никто не видел, и чем они заняты там, во дворце, никому не известно.
        Одним словом, как стало понятно полковнику, министерства как действующей структуры, как части единого государственного аппарата, на сей момент не существует. Есть кучка дезорганизованных и деморализованных людей, в силу привычки пока что сидящих в кабинетах этого большого здания. Возможно, подумал он, завтра и их не будет. И надо думать, что же делать дальше. Но, поскольку ничем иным, кроме как борьбой с преступностью, полковник заниматься не умел - ну, не считая строительства, он решил пока продолжить начатое расследование.
        В тот самый момент, когда начальник городской полиции безуспешно пытался добраться до министра, сам министр сидел в комнатке без окон, расположенной на одном из подвальных этажей дворца, и торопливо, с орфографическими ошибками и иногда роняя кляксы, строчил покаянный рапорт на имя Его Величества.
        Министр, как, впрочем, и большинство его подчиненных, начинал с низов. Глядя на него трудно было в это поверить, но и этот человек был когда-то юн, строен, красив и полон дурацких идеалов. Он безропотно сносил обиды и унижения, терпел нищету и мирился с несправедливостью. И то, что с ним произошло вчера, словно снова вернуло его на полвека назад, правда, не вернув при этом ни молодости, ни здоровья, ни веры в людей.
        Он мог наорать на кого угодно и за что угодно, но даже вякнуть не посмел, когда к нему в кабинет, грохоча сапогами, ворвались какие-то люди в непонятно какой форме и молча выдернули его из-за стола. Мертвенно-холодная, но чертовски сильная рука взяла его сзади за загривок и вывела на улицу, не позволив даже взглядами обменяться ни с адъютантом, ни с теми, кто ожидал в приемной. Вывели, втолкнули в карету без окон, в каких обычно возили арестованных, и привезли сюда, во дворец.
        До следующего утра министр сидел в этой комнатке, где был один стол и один стул. На этом стуле он и провел и вечер, и ночь, и утро следующего дня. А потом пришли двое - вроде он их видел в министерстве, но не мог вспомнить, кто такие? Потом догадался - следователи. Его согнали со стула и поставили посреди комнаты. На стул сел один из пришедших, второй разместился за спиной министра. У того, кто сидел, был портфель, и, видимо, он тут был главным. Достав из портфеля папку, он раскрыл ее, и какое-то время изучал содержимое. Потом попросил напарника принести чернила, бумагу и перья, что тот и сделал. И начался допрос.
        - Знаете ли вы такого господина Буммеля? - Спрашивал, к примеру, следователь.
        - Знаю, - признавал министр.
        А как не знать? Буммель - первый заместитель министра финансов, владелец акций массы предприятий и банков, хозяин закрытого яхт-клуба, членом которого был и сам министр. Не сознаться в знакомстве с таким человеком было невозможно. Это было очень хорошее знакомство, так министр считал до сих пор. Кажется, ему предстояло сейчас в этом усомниться.
        - Хорошо, - не давал министру слишком задумываться следователь, - поручал ли вам указанный господин возбудить дело против Финансовой Компании "Эмераль"?
        - Нет.
        - Но дело было возбуждено?
        - Кажется, я уже не помню.
        - А чем кончилось? Или не помните?
        - Я же говорю...
        - А ничем. Дело было прекращено за отсутствием события преступления через год. А за это время компания разорилась, ее хозяин покончил с собой. Не помните?
        И все в таком духе. Да чтоб вам лопнуть! Голословные обвинения, ни на чем не основанные и ничем не подкрепленные. Министр успокоился и отвечал устало и равнодушно.
        - Нет... не было такого... не помню...
        Следователь, похоже, тоже устал. Он откинулся на спинку стула и тяжело вздохнул. Потом улыбнулся и сказал.
        - Ну что, господин министр, видит Единый, я сделал все, что мог. Не хотите облегчить душу покаянием, ничем не могу больше помочь. Тогда пошли. Будем с этим делом заканчивать.
        - Что? - Писклявой фистулой вырвалось из горла министра.
        - Зак, приведи этих. - Распорядился следователь, и его товарищ вышел.
        ***
        На улице, за стенами дворца, светило яркое солнце, гулял холодный ветер и лежал неубранный снег. Холод, ветер, солнце - все это нисколько не удивило министра. Зима... Но вот то, что никто не удосужился убрать снег с дорожек - такого он не мог припомнить, а во дворце ему приходилось бывать, уж поверьте! А как иначе? При его-то должности?..
        Идти пришлось долго, министр был в одном мундире и легких туфлях - в чем выдернули из кресла, в том и был, и пока шли основательно продрог. Вели его, сковав руки наручниками за спиной, эти же двое следователей, одетых в более подходящий погоде наряд, и еще двое, как две капли воды похожих на тех, что притащили его сюда из министерства. Этим, кстати, похоже, холодно не было, хоть и были они одеты весьма легко, по летнему, можно сказать.
        Там, куда они в конце-концов пришли - какой-то хозяйственный двор, окруженный одноэтажными каменными строениями вполне сарайного вида - на покрытой утоптанным грязным снегом площадке стояли три больших железных клетки. В одной из них, вцепившись пальцами в толстые черные прутья стоял, переминаясь с ноги на ногу Балтазар Пухель - дружище Балтазар, первый заместитель министра, добрый приятель и неизменный партнер по преферансу. Увидев его, министр остановился, получил толчок в спину, сделал шаг и снова встал. Вид Пухеля был столь ужасен, что не то, что приближаться, смотреть в его сторону было невыносимо. Балтазар был гол, если не считать белых подштанников, и бос. Увидев министра он всунул, сколько получилось, носа и мясистых щек между прутьями и прохрипел:
        - Господин министр, господин мини-и-истр...
        При этом из глаз его текли слезы.
        А министр стоял, смотрел на него, и не знал, что сказать. Похоже, мир рухнул и им не выбраться из под его обломков. Министр был смелым человеком, в молодые годы ходил - приходилось, бывало - с голыми руками на ножи, но сейчас ему было страшно.
        Один из следователей сказал, обращаясь к министру:
        - Вот этот человек - вы с ним, конечно, знакомы - так же, как и вы, ничего не знает и ничего не помнит. Возможно, так оно и есть. В таком случае, он нам не нужен, и может быть употреблен с пользой только в пищу. Вы понимаете?
        Министр затравленно посмотрел на говорящего, вжал голову в плечи и дернул ею, демонстрируя, что нет, не понимает. Да он и в самом деле не понимал. Что значит - в пищу? Что за?..
        И тут произошло то, что человека с более тонкой душевной организацией просто лишило бы разума, а у министра вызвало приступ недержания, чего, впрочем, он даже и не заметил.
        Только, ради всего святого, давайте обойдемся без подробностей. Желающие пусть смотрят Хичкока и Джорджа Ромеро. Запертую клетку с несчастным Балтазаром отворили, и вошедшему туда одному из охранников было сказано:
        - Съешь его.
        Когда министр пришел в себя, ему очень вежливо было предложено на выбор - или войти во вторую клетку, или написать подробное сочинение на тему: "Как я обманывал государство и Его Величество, кто мне в этом помогал и с кем я делился". Наверное, никого не удивит, что министр выбрал второе.
        И, вот ведь беда какая, не знал начальник городской полиции о том, что в этом труде встречается и его фамилия. Знал бы - плюнул бы на все, да и оставил бы городскую полицию без своего чуткого руководства, гори она огнем вместе с окружающей ее преступностью. Так ведь нет, вместо этого, что было бы безусловно мудро и единственно правильно, он продолжал, как дурак, нарезать петли вокруг всех этих странных и загадочных событий, как бабочка вокруг пламени. С тем же результатом. А как же?..
        Ну, впрочем, туда ему и дорога.
        

 
 

  2

 


        Барон Рупшильт к своим пятидесяти годам совсем неплохо сохранился. А что вы хотите - правильное питание, нормированные физические нагрузки под присмотром тренеров и специального лекаря, размеренный образ жизни и отсутствие вредных привычек. Равно как и отсутствие чрезмерных нервных нагрузок, вызываемых обычно всякими опасными и стрессовыми обстоятельствами и ситуациями, связанными с необходимостью борьбы - если не за жизнь, то, как минимум за место в этой жизни. Как говорится - за место под солнцем.
        Не пришлось барону бороться за это место. Как родился он на этом месте, так всю жизнь и провел на нем. Последним человеком из их родословного древа, которому еще пришлось прикладывать усилия для отвоевывания права занимать это самое место, был его отец. Но и тот шел по пути, проторенному поколениями предков. К моменту рождения барона война была закончена. Он пришел на готовое, и пользовался этим готовым без страха это готовое потерять и без сомнений в своем праве пользоваться им.
        С самого детства жизнь барона протекала без особого напряга. Ему, неглупому от природы и с хорошей памятью, легко давались те обязательные науки, которым обучали его отборные учителя. Хороший покладистый характер позволил легко влиться в общество тех, кто был равен ему по положению, завоевать симпатию немногих вышестоящих - во времена его молодости такие еще были, и не вызывать негативных эмоций у всех прочих, так или иначе служивших ему, и бывших у него в подчинении.
        Механизм, налаженный еще его отцом, сейчас уже отошедшим от дел, но по-прежнему находящимся всегда в курсе всего происходящего, и время от времени помогающим советами, работал хорошо, слаженно и без перебоев, требуя только постоянного пригляда. Кочки, рытвины и прочие незначительные препятствия на пути, всегда замечались и убирались заранее. Для этого и людей, и средств было в избытке. А уж с тех пор, как он сошелся со Службой Сохранения Равновесия, мир для барона стал абсолютно безопасен и предсказуем. И, хоть и понимал он, что это хорошо, что так и должно быть, но ему было скучно.
        Барон чувствовал в себе силу. Не в руководимом им механизме, а в нем самом - все же, несмотря на все свое богоподобие, он был человеком. Но сколько ее - этой силы, какова ее мощь, этого он не знал. Отсутствие сопротивления не давало возможности применить ее, измерить - да и в чем ее измерять, с чем сравнивать? Хотелось победы, хотелось триумфа, хотелось всеобщего признания. Но побеждать было уже некого, а что до признания, то вся сила - уже не его, а того, во главе чего он так привычно стоял, была именно в незаметности, скрытности. Мир подчинялся ему только пока сам не знал этого. И вылезать из-за кулис на свет для барона было губительно. И он это понимал - не дурак, как уже было сказано. Но очень хотелось.
        Когда-то давно он купил себе этот баронский титул только для того, чтобы можно было войти в закрытое сообщество знати. Тогда это было необходимо, иначе с ним просто не стали бы иметь дело. И пусть он был скромным баронишкой, каковых просто не счесть, он обрел возможность посещать те места, где крутились люди, обладающие властью. И пусть они не знали, что, собственно, с этой властью делать - он-то знал. И использовал их, этих расфуфыренных снобов, зазнаек и дураков в качестве инструментов, о чем они даже и не догадывались.
        Так уж сложилось. Барон мог, при необходимости, поменять в любом государстве сидельца на троне, мог организовать конфликт между соседями, а мог его ликвидировать, но, при этом, случись ему приехать в любое из царств, или, там, королевств, он ходил бы в толпе неузнанный никем, никто бы не бросал к его ногам цветы, а на вопрос - кто такой это барон Рупшильт? - большинство пожали бы плечами. И, правда, слишком мало людей знало, кто он такой. И в этом была его сила. Вздумай он явить миру свою власть, и от нее, и от него самого остались бы одни клочки и ошметки. Потому что физически они все, особенно, вздумай им объединиться, были много сильнее его. Он правил через множество рычагов-посредников, создавая между собой и теми, чьей волей он на самом деле владел, многочисленные прокладки, всегда действуя тайком и из-за угла, чужими руками, играя на чужих страстях и эгоизме.
        При этом вся эта хитрая механика была придумана и построена не им. Даже этим он не мог гордиться. Хотя мог и умел пользоваться. Это было просто. На одном конце он отдавал приказ, на другом - получал результат. То, сколько колесиков, шестерней, рычагов и прочих деталей и каким образом было задействовано в процессе реализации этого чуда, он не знал, да и знать ему этого было не надо. Механизм строился не один век, не одно поколение его предков отлаживало и настраивало его, так что не ему было лезть туда своими неумелыми руками.
        И такое положение дел угнетало барона. Ему хотелось выйти из тени. Хотя он и понимал, что это глупый каприз. Пусть добрая половина населения того же Амирана работала на него, никто из них об этом и не догадывался. И он не мог послать Бенедикту письмо с распоряжением сделать то-то и то-то. Нет, письма-то он слал, он же был его зятем, а родство обязывает. Но это были по большей части поздравительные писульки, сочинявшиеся даже не им самим. Да, он мог сделать там, в Амиране, все, что хотел, в том числе и руками того же Бенедикта, и это приносило неизменный финансовый успех, но совершенно не удовлетворяло тщеславное эго барона. Увы!
        Теоретически барон мог и явно захватить власть над миром. В совместных с ССР секретных лабораториях разрабатывалось и могло быть произведено такое оружие, которому никто и ничего не мог противопоставить. Силой этого оружия он мог покорить все державы и объявить себя всемирным диктатором. Воздвигнуть храмы в честь самого себя и заставить возносить самому себе молитвы и приносить жертвы на свой алтарь. Теоретически. Вздумай он это сделать, и он умрет. Служба Сохранения Равновесия не допустит того, чтобы это оружие было явлено людям, не говоря уж о том, чтобы быть применено. Потому что это чревато тем, против чего Служба и борется уже который век - хаосом. Концом человечества, как это уже однажды, если верить легендам и засекреченным материалам, было.
        И тут вдруг такой подарок судьбы! Несколько сот таких вот идеальных бойцов, как этот бедолага Эрогенский король, каким он стал после воскрешения, и можно будет плюнуть на всю эту тайную дипломатию, пропади она пропадом. Напролом, тараном, весомо, грубо, зримо! И это совсем не то, что, скажем, огнестрельное оружие, которое страшно не тем, что может убивать - убить можно и табуреткой, а тем, что легко может быть сделано где и кем угодно. И, главное, провоцирует на создание еще более совершенного оружия. И так - до бесконечности. Вернее, до конца. И именно с этим и борется Служба, пресекая такие попытки в зародыше. А что до этих воскрешенных, то такое возможно только в одном единственном виде, в том, в каком они есть. И если потом уничтожить того мага, который их воскрешает, то и ничего страшного. Это так и останется удивительным, необъяснимым и уникальным явлением. Одним словом, с ССР тут можно найти общий язык, да он, кстати, и договорился же с Генералом, что и образец, и маг будут захвачены и доставлены. И тут вдруг с Генералом случился удар. И бразды правления Службой попали в чужие руки, и руки эти все испортили.
        Что именно произошло стало известно барону не сразу. Как именно - осталось неизвестным и по сей день. Однажды ему доложили - причем не по линии Службы, свои люди доложили, те, кто негласно наблюдал за действиями этой организации, так сказать, изнутри - что экспедиция, посланная, наконец, за магом и этим самым чудо-объектом, пропала. Он встретился с тем, кто занял место Генерала - человеком, просившим называть его Софрон. И этот самый Софрон подтвердил, что да, пропала, но и маг погиб, и учитель, и этот самый Геркуланий тоже. А подробности и обстоятельства выясняются.
        Из того, что удалось накопать людям барона, следовало, что был послан воздушный корабль, который и погиб где-то в горах. Что там было, и почему Софрон уверен, что вместе с кораблем погибли и те, за кем он летел, это барону так и осталось непонятно. Софрон уходил от прямых ответов. Похоже было на то, что с ним будет совсем непросто. Барон почти не знал этого человека. Генерал никогда не брал его с собой на совещания. Его биография - простая, как бревно, явно была фальшивой, так же, как и его имя. Похоже, Генерал давно уже играл какую-то свою игру. И вот теперь этому Софрону поручено довести ее до конца. И было совершенно непонятно, что именно не устраивает руководство Службы в их отношениях, ведь, вроде бы, все было хорошо, жили, что называется, душа в душу, так и какого же хрена?!,
        Ну что же, так, значит так. Люди, посланные самим бароном, уже в тайне от сотрудников Службы, нашли и обследовали место гибели корабля. Выходило с их слов, что там было применено какое-то чрезвычайной мощи оружие, буквально оплавившее скалы на сотни шагов. После тщательных поисков были найдены и обломки самого корабля. Специалистами был сделан предположительный вывод, что тот взрыв, что оплавил скалы в ущелье, достал и до самого корабля на той высоте, на которой он в тот момент находился. Достал и погубил. К сожалению, люди Софрона побывали на месте этой трагедии раньше, они собрали большинство фрагментов корабля и тела тех, кто был там. Поэтому узнать, был ли там учитель, и что стало с этим пресловутым Геркуланием, не представлялось возможным. Со слов Софрона получалось, что никого не осталось.
        А потом выяснилось, что все это - совсем не так.
        

 
 

  3

 


        Да, не так. И не так, как хотелось Барону, и не так, как было запланировано руководством Службы. На самом деле выжили все - и учитель, на поиски которого отправились Принципия с Ратомиром и примкнувший к ним Куртифляс, и сами они. Зато не стало Геркулания, обретшего, наконец, окончательный покой. Ушедшего туда, где ему давно пора было быть. А вот Пафнутий, злополучный Пафнутий, маг без диплома, чьими стараниями и заварилась вся эта каша, носитель сокровенного умения, от которого, как выяснилось, одни проблемы, он тоже был жив.
        Он был жив, хотя и не уверен в том, что это так уж хорошо. Был момент, когда его так и подмывало уйти вслед за Ханной - своей неожиданной любовью. Вместо этого Куртифляс соблазнил его местью тем, кто ее погубил. Но мести не было, а была гора трупов - совершенно посторонних, и воскрешения, воскрешения, воскрешения, превратившиеся из захватывающего дух чуда в рутинную работу.
        И работа эта, при всей своей несложности, вымотала Пафнутия, выжрала последний его, неприкосновенный, запас сил - как духовных, так и физических, и оставила выброшенным на берег обломком валяться на неразобранной постели в комнате, отведенной ему под жилье.
        Последние несколько дней Пафнутий был невостребован властью и проводил дни в своей комнате, забытый, ненужный, небритый и охраняемый сразу тремя "бессмертными". Куртифляс небезосновательно опасался, что ценный кадр может захотеть покинуть его. С одним "бессмертным" Пафнутий бы справился, взбреди ему в его лохматую башку такая блажь. Элементарно, с помощью все того же огня. Но вот для подзарядки, необходимой для следующего залпа - это Куртифляс уже знал, - Пафнутию необходимо время. И оставшиеся два стража легко успеют скрутить его. И Пафнутий понимал это тоже. Хотя и не видел пока необходимости предпринимать какие-то экстренные и, неизбежно, рискованные шаги.
        Он лежал, уставясь в потолок, и испытывая к себе чувство заслуженного отвращения. Испытывать отвращение к самому себе доставляло Пафнутию какое-то извращенное удовольствие. Это позволяло не напрягаясь продолжать плыть по течению, но, в то же время, быть и кем-то другим, отстраненно наблюдающим за этим куском дерьма, брезгливо морщась при этом, и называя его (себя) безвольным червяком и тупой скотиной, безропотно бредущей на бойню. Как ни странно, но испытываемое отвращение к себе одновременно повышало самооценку.
        В те дни, когда шла интенсивная работа по созданию армии нового типа, как это именовал Куртифляс, Пафнутий, естественно, много общался с духом. И это было очень интересно, хотя и порождало гораздо больше вопросов, чем давало ответов. Дух перестал экспериментировать со своими воплощениями, и теперь являлся всегда в одном и том же виде. Выяснив, что работы предстоит много, что это все надолго и всерьез, он предстал перед Пафнутием, своим магом-работодателем в облике солидного ученого, в очках, бороде и длинном сюртуке оливкового цвета. Седые волосы скрывала приличная шляпа, а на ногах, поверх ботинок были одеты калоши. Откуда дух взял этот образ, оставалось только гадать.
        Если для постороннего наблюдателя процесс общения Пафнутия с духом за непреодолимой для человеческого глаза белой преградой занимал от силы несколько секунд, то для него самого он мог продолжаться сколь угодно много времени, чем Пафнутий и пользовался. Ему нравилось общаться с этим... как сказать? - существом? Ну, не человеком же. Однажды он так прямо и спросил:
        - Слушай, а что вообще такое - дух? Кто ты?
        На что тот так же прямо и ответил:
        - А ты кто? Что есть человек?
        Вероятно, дух надеялся таким вот образом поставить Пафнутия в тупик и заставить отказаться от продолжения дискуссии, ненужной, нелепой и заставляющей зря напрягать мозги, или что там у духов имеется. Зря. Так вот сразу сдаваться Пафнутий был не намерен. У него-то мозги были, это он знал точно. И он их напряг.
        - Человек, - сказал он, - это животное, обладающее разумом.
        Дух расхохотался.
        - Ну вот! Вместо того, чтобы объяснить одно слово, ты дал два других, не менее первого нуждающихся в толковании. Тогда объясни, что такое - животное, и что ты понимаешь под словом разум.
        А потом, понаслаждавшись замешательством собеседника, выдал сентенцию:
        - Никогда и никакое понятие, выраженное словом, не объяснить словом. Потому что, все, что ты скажешь, точно так же будет нуждаться в толковании. Слова - обертки, в которые вы привыкли заворачивать то, что не можете понять. Не можете не потому, что глупы, а по самой своей природе. Нельзя увидеть и понять того, внутри чего ты находишься, как невозможно укусить себя за локоть.
        ***
        Сейчас, как никогда, ощущая себя попавшим в ловушку и пропавшим, Пафнутий все чаще вспоминал с тоской о той простой, ясной и счастливой жизни, которой краешком, но так неудачно, коснулся в той пустыне на краю мира, в той самой Караван-Талде, в которую собирался ведь вернуться. Честно собирался.
        Однажды он рассказал духу об этом эпизоде их странствий. Дух сочувственно покивал и даже сказал, что понимает Пафнутия. Что быть при деле и правда лучше, чем ощущать себя никому не нужным и забытым, и что вот он сам даже, сейчас, когда Пафнутий вырвал его из спячки и многолетней хандры, чувствует себя не в пример лучше, чем когда-то, когда он считал, что всеми забыт и никогда уже никому не понадобится. А про сам этот провал, про ту чудовищную яму, из которой вылетали драконы, он сказал, что это очень странно. Странно именно для того мира, в котором живет Пафнутий. В том пространстве, в котором обитал сам дух, была возможность попадать в иные миры, населенные не то, что драконами, но, подчас, и вообще невообразимыми существами. Таких миров множество, может быть, даже и бесконечное множество, и в некоторых духу приходилось бывать.
        - А мне можно туда попасть? - Спросил тогда Пафнутий. - Ну, с твоей помощью, конечно.
        - Только перебравшись ко мне, - ответил тогда дух, - совсем перебравшись, окончательно.
        - А разве я сейчас?..
        - Ну, что ты. Ты - у себя, я - тоже. А это, - дух показал рукой вокруг, - не более, чем воображение.
        - А как можно попасть в твой мир?
        - Никак.
        - Никак в телесной оболочке? А после смерти?
        - Видишь ли, - вздохнул дух, - я не знаю, что с тобой будет после смерти. Но никто из вас, людей, в нашем мире не появлялся. Наверное, это невозможно. Да и зачем?
        - Интересно. Хочется посмотреть другие миры.
        Дух нахмурился. Дух рассердился. Дух посмотрел на Пафнутия сквозь ненужные ему стекла бесполезных очков, посмотрел строго и внимательно, как учитель на глупого и нерадивого школьника.
        - Какие вы все-таки, люди... Вечно вам надо чужого. Каждый из вас обладает бесконечным миром. А ты, Пафнутий, маг. Значит твой мир еще в бесконечное число раз больше. Вот, смотри. - Он опять показал вокруг. - Вот видишь это?
        - Ну, вижу...
        Пафнутий тоже оглянулся. Они находились на прелестной полянке, окруженной кустарником. Вдали полукольцом поднимались поросшие лесом холмы. Откуда-то из недалека - может быть из тех же кустов, - доносились птичьи трели. Вот, собственно, и все, если не считать столика за которым они сидели в полотняных дачных креслах-качалках.
        - Откуда это? - Строго спросил дух.
        Пафнутий пожал плечами.
        - Так ты же и сотворил.
        - А взял-то это я у тебя. Это все твое. Я только сделал это видимым тебе, видимым и осязаемым.
        Всякий раз, после очередного воскрешения очередной четверки "бессмертных", Пафнутий попадал в другое место. Дух был все тот же, как и было сказано, свой облик он не менял, а вот антураж их встречи всякий раз был новым. То это был берег моря, и волны прибоя разбивались о скалы внизу обрывистого берега, на котором они находились, то текла неспешная река, по поверхности которой плыли сорванные с деревьев листья, то рядом были руины древнего замка...
        И все это - мое? Все - из меня?.. - подумал Пафнутий.
        - И все это твое. - Подтвердил дух.
        Пафнутий вспомнил, как они с дедушкой Ленни вот так же стояли, окруженные иллюзорным миром его воспоминаний, и спросил:
        - А я могу тут остаться? Навсегда.
        - Остаться? Почему бы и нет, - ответил дух и, наконец, улыбнулся, - а вот насчет навсегда... Навсегда - это насколько? Потому что совсем навсегда не бывает. Любому всегда когда-то приходит конец.
        - Значит, все равно придется вернуться?
        Дух кивнул.
        - Да. Недаром же говорят, что от себя не уйдешь.
        В следующий раз пейзаж был просто великолепен. Буйная зелень, высокая, сочная трава, живописно громоздящиеся скалы, с которых срывался поток и водопадом падал в совершенно чудное, просто волшебное озеро. Над водопадом стояла радуга. По ярко-синему праздничному небу проплывали ватные клочки облаков. Ничего такого Пафнутий не воображал, не вызывал из памяти - да он и не помнил такого, так что откуда взялось все это великолепие, вся эта нереальная роскошь, он не знал. Неужто и правда, из него? Тогда в нем надо было основательно порыться. Но, так или иначе, а это все было. Оно было реально. Водопад шумел, брызги попадали на лицо, об камни можно было больно удариться, солнце согревало, а ветерок, напротив, охлаждал. Чего еще?
        - И я что, могу здесь пожить? - Спросил он духа, внимательно наблюдавшего за выражением его лица. И это выражение, похоже, вполне удовлетворило духа. Он улыбнулся и сказал:
        - Пожалуйста.
        - А что я буду есть?
        - Есть? - Удивился дух. - А зачем? Здесь это не надо. Ни есть, ни пить, ни спать. Впрочем, сам увидишь.
        И он увидел. Дух куда-то делся, и, оставшись один в этом раю, Пафнутий резвился и наслаждался. Часа два. За это время он по скалам слазил на самый верх, туда, откуда и падала вода, походил там, посидел, полежал, наблюдая за муравьями и бабочками, потом спустился вниз. Не было ни усталости, ни голода. Никак не давали о себе знать не только желудок, но и мочевой пузырь с кишечником.
        Еще часа два он смотрел на то, как падает вода в озере, потом разделся и залез в воду. Поплескался под струями, замерз и вылез. И снова сидел и смотрел...
        А потом ему стало скучно.
        

 
 

  4

 


        Этот день был последним в жизни как города под названием Миранда, так и всей страны, столицей которой этот великий город являлся. Это не значит, что назавтра Миранды и Амирана не стало. Это означает только то, что если до сего дня и страна, и город жили, то с завтрашнего дня они начали умирать.
        Вот уже несколько дней Старые Казармы были заняты первыми отрядами армии нового типа, армии, состоящей из бойцов, прошедших модернизацию, другими словами здесь квартировали три отряда "бессмертных". Каждый отряд состоял из дюжины тех, кто пережил обряд умерщвления и оживления. А возглавлял каждую такую дюжину вполне себе смертный, живой человек, власть которого над своими "бессмертными" была абсолютна и непререкаема.
        Эти три человека мало чем походили друг на друга, роднило их, пожалуй, только одно - для каждого из них чужая жизнь стоила очень мало. Все трое были проверенными, стопроцентными, патентованными душегубами.
        Один из них был уже знакомый нам Слепень. Дитя трущоб, он вырос среди таких, каким, неизбежно и стал. Первого человека он убил еще в десятилетнем возрасте, в драке. Забил противника попавшимся под руку камнем. Разумеется, его жертва, повези ей больше, сделала бы то же самое. Став старше, Слепень, перепробовав многое, стал специалистом по вооруженному грабежу богатых домов и квартир, работающим исключительно по наводке. Он не был садистом, но свидетелей не оставлял. Ну, в конце-концов, попался и стал претендентом на роль командира ходячих мясорубок, а, пройдя необходимый экзамен, таким командиром и стал.
        Вторым стал Бирюк. Если Слепень был дитя города - вернее, городских трущоб, то Бирюк - представитель сельского населения. Правда, селяне тоже бывают разные. Есть те, кто пашет землю, а есть и те, кто добывает себе хлеб насущный разными прочими занятиями. Есть много сел и деревень, жители которых уходят на промысел - обычно традиционный для этого села. Кто-то ходит в составе строительной артели, кто-то нанимается в прислугу, кто-то занимается извозом. Многие никуда не уходят. Сидят себе дома и, скажем, лепят из глины всякие забавные фигурки и игрушки, а кто-то мастерит то же самое из дерева. Есть кузнецы, ткачи, мукомолы и травники. А есть и такие, что знакомятся в придорожном трактире с проезжим человеком и, если сочтут его достойной добычей, подпаивают и заманивают к себе, где тихонько и лишают как жизни, так и содержимого кошелька и карманов. Ремесло это семейное, и передается от отца к сыну. Ну, и прочие члены семьи посильно участвуют в процессе. Вот из такой семьи и происходил Бирюк. И процесс умерщвления себе подобных был для него чем-то сродни процессу забоя скота. Делом столь же обычным и столь же почтенным.
        Третьим был Гога. Как и Слепень, Гога был уроженцем Миранды. Сын человека, сделавшего неплохую карьеру в банковской сфере, он не только унаследовал хорошие мозги, но и получил всестороннее образование. Ум и начитанность помогли ему в его первом деле. Он сумел, убив отца, мать и двоих младших сестер, удачно замести следы путем организованного им же пожара, выйти из статуса подозреваемого в статус жертвы и, в итоге, завладеть всем отцовским состоянием. Несмотря на этот подвиг, в глазах, скажем, того же Слепня, он оставался фраером. А фраеров, как известно, губит жадность. Проделав похожую операцию в семьях двух своих закадычных друзей, Гога засыпался на третьей. Да, по правде говоря, скорее всего, он был обречен. Если бы там все прошло, как и раньше, неизбежно была бы четвертая. А повторяться нельзя. К сожалению, эта истина приходит только с опытом. А опыта-то у Гоги и не было, и почерпнуть его ему было негде, поскольку вращался он совсем не в той среде. Но сейчас, пройдя через весь ужас грозящей ему неизбежной казни, и вдруг оказавшись не только живым, но и свободным, Гога наслаждался тем, чем давно перестал наслаждаться - самим ощущением жизни и осознанием того, что ее впереди еще чертовски много. Его тонкая душевная организация и нервы средней руки интеллигентного человека никак не могли успокоиться и прийти в должное равновесие с окружающей его средой. Его то охватывала беспричинная эйфория, то мучили столь же беспричинные предчувствия.
        В просторном помещении казармы раньше стояли двухъярусные железные койки. Сейчас, когда коренное население казарм спешно покинуло их и, по большей части, было объявлено в розыск как дезертиры, койки были убраны за ненадобностью - "бессмертные" в них не нуждались, - а вместо них посреди опустевшего пространства был воздвигнут большой стол. Стол сразу сделали таким здоровым, поскольку предполагалось увеличение численности поголовья "бессмертных". Соответственно, должно было прибавиться и командиров. Но в последнее время процесс по непонятным причинам затормозился, и за столом обычно сидели всего лишь трое, да и то только тогда, когда расписание занятий с подопечными позволяло им это.
        Сейчас же стол был задействован на полную катушку. С каждого бока по четыре человека, итого - восемь. Три из них - это уже известные Слепень, Бирюк и Гога. Еще пятеро были приятелями Слепня, участниками исторической встречи в кабачке Мамы Розы и подельниками в великом ограблении меняльной лавки и игорного дома. Собственно, вначале-то их было четверо: Белый, Камал, Суня и Пират, но когда они начали наводить шухер в казино, там оказался знакомец Белого, друг его, товарищ и брат, носивший погоняло Бес. Происхождение этого псевдонима интересно и поучительно, а также во многом раскрывает характер и личные качества персонажа, но об этом как-нибудь в другой раз, когда появится минутка свободного времени. А сейчас не до этого. Короче, Бес, чудом избежавший участи, постигшей всех, находившихся в тот момент в казино, не только остался жив, но и пристал к компании, разделив со всеми остальными ее членами успех операции.
        Деньги уже успели поделить, причем в долю взяли и отсутствовавших Бирюка и Гогу. Денег оказалось столько, что было не жалко. Зато сразу возникло чувство сплоченности. Теперь тут все были свои. И могли с равным правом вкушать от трудов праведных. А вкушать было-таки чего. Ресторан при игорном доме поделился чем мог, и все это в беспорядке было расставлено на столе, и каждый из присутствующих имел приятную возможность наливать себе того, чего хочется и закусывать это тем, на что падал его взгляд. Похоже, наступало чудное время, когда слово "экономия" можно было забыть.
        - Короче, братва, - обратился к сидящим за столом Слепень, - ну, вы видали? И хрен они нам что сделают. Так я что думаю? Харэ нам тут груши околачивать. А то запрут. Этот сейчас пришел с одной дюжиной. Ну, и обломилось ему. А завтра он придет со всеми тремя. Что будем делать? Взять не возьмут, но и отсюда не выпустят.
        - Ну, вы-то ладно, - озвучил сомнения не имевших в своем распоряжении персональных охранников Суня, - вас-то эти защитят, а мы?
        - Не боись, - утешил его Слепень, - не дадим вас в обиду. Будьте только рядом.
        - Так ты чего предлагаешь? - Встрял Гога, почуявший, что разговор этот неспроста. Где-то с полчаса тому назад он говорил со Слепнем, в котором почуял задатки вожака. Поделился пришедшей на ум идеей. И теперь боялся, что Слепень возьмет, и предложит ее реализовать. Это было с одной стороны лестно, с другой - страшно. Ему, как и прочим, были продемонстрированы возможности его гвардии, но он все равно боялся. От денег, впрочем, отказываться он все равно не стал. Такова уж была его сложноустроенная, мятущаяся душа.
        - Я так думаю, - продолжил Слепень развивать мысль, - что, если нас вот так не запереть, то ничего с нами теперь не поделаешь. И скоро они это поймут. И если мы не дураки, то, пока нас тут не замуровали, нам надо отсюда уходить.
        - Куда? - Раздался естественный вопрос. Кажется, это был Пират.
        - А, все равно! Город - наш. Пройдемся по всем точкам. Кто там чего держит - всех в жопу. А кто не захочет, того отдадим нашим. Им же жрать-то тоже надо.
        Веселый, задорный смех присутствующих являл собой признак согласия.
        - Эх, мне бы тоже такую команду! - Бес хлопнул себя ладонями по коленям и мечтательно прикрыл свои бледные выпуклые глаза наглеца и бесстыдника.
        - А вот тут, друг, - согласился с ним Слепень, ты - в самую дырочку. Мало нас. Каждому надо иметь свою дюжину, каждому своему, я имею в виду. Тогда хрен нас зажмешь где, скорее наоборот. Загвоздка только в том, что делать этих самых "бессмертных" может только один человек. А он - во дворце. А туда хрен попадешь. Но, - тут он сделал многозначительную паузу и обвел взглядом всех, внимающих ему, - мы тут с Гогой перетерли по этому поводу. Головастый парень, оказывается. Не смотрите, что хлюпик. Он далеко пойдет. Так вот, у него есть одна мысля. Пусть он ее сам и расскажет.
        Гога встал и застенчиво улыбнулся. Ему было не по себе в этой компании. Сейчас вдруг выпал шанс стать тут своим, и он решил непременно им воспользоваться.
        - Господа, - начал он, откашлявшись, так, как если бы выступал на заседании студенческого научного кружка. Послышался чей-то смешок, - из того, что мы все наблюдали, можно сделать вывод, что равные по численности группы "бессмертных" нейтрализуют друг друга. Они не могут нарушить приказ - это с одной стороны, с другой - не могут причинить вред себе подобному. Поэтому просто встают в ступор один против другого, и будут стоять так, пока их не отозвать. Правильно?
        Он взглянул на Слепня. Тот одобрительно кивнул головой. Гога продолжил:
        - У нас сейчас три дюжины. Во дворце имеется тоже три. Мы рискуем попасть в патовую ситуацию. В шахматы кто-нибудь играет? - Он взглянул на присутствующих. Неожиданно отозвался Пират.
        - Ну, я играю.
        - Тогда вы должны понимать, что такое пат. Пат - это когда ни один из противников не может сделать ход. Вот и мы так же...
        - Ну, и что? - Пирату стало любопытно. Он и правда играл в эту мудреную игру и знал, что такое пат. А вот как выходить из него, он не знал.
        - Если мы просто пойдем на дворец, где прячут мага, то попадем как раз в такую ситуацию. Три дюжины наших против трех тамошних. В результате одни нейтрализуют других. Пат... Я вот что предлагаю...
        

 
 

  5

 


        Булл Марцевич, капрал полиции из Припортового районного управления, был тайным агентом. Чьим агентом он был, он и сам толком не знал. Те, кто завербовал его, ограничивались намеками, предоставляя капралу самому, если это для него так важно, разгадывать эту загадку.
        Капрал попался на ерунде. Ну, утаил немножко "веселого порошка" при очередной облаве. Не для себя, он - ну что вы! - в жизни не употреблял этой гадости. Взял в расчете по-тихому толкнуть через одного знакомого. А кто бы на его месте поступил бы иначе? При его-то жаловании?!. А потом было нехорошо. Потом были люди с корочками Госнадзора, был холодный подвал, был одуряющий допрос, была бумага - собственноручно написанное им признание. А еще потом, когда Марцевич, справедливо и небезосновательно считавший уже себя бывшим капралом, узнал, что у него есть альтернатива: сесть лет так на пять с последующим поражением в правах, или выйти на волю с пятьюстами золотых в кармане, и дальше иметь возможность неплохого приработка, оставаясь при этом на своем законном месте, и не связываясь больше со всякими такими штуками, вроде этого порошка. А приработок заключался всего лишь в необременительной обязанности сдавать еженедельный отчет обо всем, происходящем на его участке и в отделе вообще. Чего проще, учитывая, что неграмотных в полицию не брали?
        Капралу дали особые чернила, снабдили лампой с красными стеклами, и велели писать эти отчеты дома в темноте при свете этой лампы. И никак иначе. А потом писанину эту надо было поместить в конверт, конверт заклеить и в нужном месте незаметно бросить в щель между кирпичами в заборе, ограждавшем заброшенную стройку. Что там должно было быть, капрал не знал. Пока что там был котлован, каждую весну наполнявшийся водой, а к осени подсыхавший. Кто и как потом будет забирать его послание капрала не должно было интересовать, и не интересовало. Деньги приходили на его счет исправно, и это было главное. А предателем он себя не считал, так как искренне был уверен, что информация о количестве пойманных карманников, зарегистрированных заявлений о квартирных кражах и уличных грабежах, а также о том, что начальник их управления капитан Шмульц живет почти открыто с женой лейтенанта Хомика, никоим образом не повредит обороноспособности родного Амирана.
        Предателем капрал и не был. Просто потому, что получателем всей этой агентурной чепухи было не сопредельное государство, а Амиранское Отделение Службы Сохранения Равновесия. Таких вот агентов, добросовестно приносящих отовсюду самые разнообразные сведения, как трудолюбивые рабочие пчелы - по капельке, было множество. Конечно, при анализе большинство этих сведений шло в отвал, как пустая порода, но иногда там можно было почерпнуть и что-то важное. Но главное, каждый из этих агентов при необходимости мог быть задействован при проведении какой-нибудь акции. Капрала пока ничем таким не напрягали, а поручили бы, так и сделал бы все, что нужно. А куда бы он делся?
        ***
        На сей раз капралу, подписывавшему свои секретные донесения псевдонимом "Строгий", было о чем сообщить своим хозяевам. И он старался:
        "... Сегодня, 12 января, было совершено разбойное нападение на рынок, который местные жители называют Сучьим Базаром, и который расположен на пересечении проспекта 17 Мая и улицы имени Швандера. Сам я лично при этом не присутствовал. Из показаний потерпевших следует, что нападавшие, числом от двадцати до пятидесяти - свидетели расходятся во мнении об их численности, - прибыли к девяти часам утра. Нападавшие были одеты все одинаково. Похоже на военную форму, но опознать ее затруднились. Все были вооружены мечами, но действовали преимущественно палками и голыми руками. Троих, правда зарубили при попытке оказать сопротивление. Один из них - Тофик Хаян, торговец жареными пирожками выплеснул на одного из нападавших кипящее масло из котла. При этом нападавшему, как уверяют свидетели, это никак не повредило и он даже не закричал. Он просто проткнул торговца мечом. Двое попытались оказать сопротивление с помощью холодного оружия. Один из свидетелей клянется, что видел, как нож вошел в живот нападавшего. После чего последний вынул этот нож из себя и им же зарезал пытавшегося оказать сопротивление. Имя последнего остается пока не выясненным, так же, как и имя третьего погибшего, который тоже пытался оказывать активное сопротивление с помощью откуда-то взявшегося у него меча (запрещено к ношению гражданским обывателям).
        Еще одна попытка сопротивления, по счастью, закончилась не столь трагично. Некий господин, по виду дворянин, вооруженный шпагой, попытался дать отпор налетчикам. После того, как его шпага была выбита у него из руки, он убежал. Попытка преследования была пресечена тем, кто, по всей вероятности, командовал налетом. Этот командир, по словам опрошенных свидетелей, стоял спокойно и никого не трогал. В самом конце, когда уже ни одной целой лавки не осталось, он закричал: "Команда! Все ко мне!". После чего нападавшие прекратили погром и собрались вокруг него. Он же, обращаясь к тем, кто в этот момент находился на рынке, прокричал: "больше этот рынок не работает! Кто попробует тут торговать, будет убит! Все идите на тот, что на Горке (район города, неподалеку от места происшествия. Там тоже функционирует рынок)".
        Таким образом ясно, что имел место спор двух хозяйствующих субъектов, а именно - хозяев рынков, того, что на Горке и Сучьего Базара. Вероятно, следует ожидать в ближайшем будущем ответных действий против рынка на Горке.
        Кроме упомянутых погибших остальные торговцы и покупатели отделались телесными повреждениями различной степени тяжести, а кто и просто сильным испугом. Травмированные, а также одна женщина на последнем месяце беременности, у которой начались схватки, были на телегах отвезены в расположенный неподалеку лекарский пункт, где им и была оказана помощь.
        Особенностью данного происшествия следует считать необычно сильный испуг свидетелей. Все отмечают, что нападавшие были "очень, ужасно, нечеловечески страшны", но, в чем именно это проявлялось, объяснить затруднились. Многие отмечают необычный, резкий запах, исходящий от погромщиков, а также то, что руки их очень холодные (тут, я думаю, ничего удивительного нет, все же на улице мороз, а по словам свидетелей, все нарушители, кроме их командира, одеты были очень легко).
        По прибытии наряда полиции (я его возглавлял) был составлен один общий протокол и переписаны данные свидетелей с тем, чтобы вызвать их для допроса и проведения необходимых следственных действий. Хозяевам лавок и торговцам предложено самим оценить причиненный ущерб (страховые конторы все равно это пересчитают - у кого товар застрахован, а у кого - нет, тот все равно ничего не получит). К моменту прибытия наряда полиции злоумышленники уже скрылись. На вопрос - в каком направлении? - мнения свидетелей разошлись, известно только, что их командир ехал в пролетке, а остальные бежали за ним следом пешком.
        Среди прочего следует отметить, что наш полковник Сифул Балендис по-прежнему сидит у себя и, по слухам, пьет. Иногда вызывает к себе секретаршу, и чем они там занимаются, неизвестно. Неизвестно по-прежнему местопребывание как министра, так и его заместителей. В МВД творится что-то странное, но об этом все предпочитают молчать.
        Далее..."
        ***
        Это агентурное донесение было дописано, запечатано и отправлено обычным порядком. Обычным же порядком оно было получено и доставлено по адресу. Таких писем в эти дни пришло необычно много. Специальные сотрудники ночевали на работе, анализируя и сортируя полученную информацию. Полученные выжимки передавались наверх. Конечным получателем был сам Директор.
        Ну, а сам Директор собирался в дорогу. Сегодня по Быстрой связи был получен вызов, и это означало, что к вечеру Директору предстоит быть на корабле, откуда уже ночью его заберет другой корабль, воздушный. Заберет и унесет туда, где гнездится руководство Службы. В место, которое не должно быть известно никому, даже ему, Директору регионального отделения. Хотя, конечно, он знал, где это. Иначе это означало бы, что он занимает не свое место.
        Директор вообще знал очень много, и это знание помогало ему как-то балансировать и выживать на своем опасном месте. Опасным, впрочем, оно было как раз из-за этого же. В его случае выражение "он слишком много знал" отнюдь не было шуткой.
        Он не знал, зачем его срочно вызывают наверх, но догадаться было не сложно. Причина была, конечно, именно в том, о чем и сообщалось в многочисленных рапортах. А начало всему этому безобразию было в тех событиях, что произошли еще в конце лета прошлого года. Директор знал о том, что произошло тогда во дворце накануне так и не состоявшейся свадьбы, знал в подробностях, благо агентов среди дворцовой шушеры - да и тех, кто стоял поближе к трону, - хватало. Знал, и приложил массу усилий к тому, чтобы это знание не расползлось по столице и дальше. И, хотя шила в мешке и не утаишь, скоро эта история забылась, перейдя в разряд баек, которым никто не верит. Но он-то знал. И, согласно полученному сверху распоряжению, сделал все от него зависящее, чтобы заполучить - так сначала формулировалась задача, а потом уничтожить главных фигурантов этой истории. И все было сделано правильно. Гибель корабля, хотя и не планировалась изначально, но рассматривалась как возможная. Никто еще того оружия, что было применено, не испытывал. Оно оказалось мощнее, чем это предполагалось, уничтожив и корабль, а разобрать, кто там был на корабле в момент взрыва, а кто внизу - не представлялось возможным. Обо всем этом Директор своевременно доложил, и, вроде, никаких неприятных последствий его доклад не возымел. И можно было забыть обо всем этом, и дальше жить, приспосабливаясь к новому руководителю Службы. А потом вдруг началось...
        

 
 

  6

 


        Никто не знает, когда и откуда на земле появились деньги. Такое впечатление, что они были всегда. Или, по крайней мере, они появились тогда же, когда появились и люди, чье возникновение также скрыто завесой тайны. Нет, конечно, Священные Свитки толкуют какую-то невнятицу о какой-то глине и дыхании Единого, но кто же сейчас верит во всю эту чушь? Правда, путешественники, рискующие забираться достаточно далеко от проложенных путей, находят еще порой земли, населенные дикарями, не знающими денег. Возможно и те народы, что считают себя цивилизованными некогда обходились без них. Кто знает?
        Финансовая алхимия вещь загадочная и непостижимая. Сотни лет множество ученых бьются над созданием так называемого "вечного двигателя". Бесполезно. Некоторые даже говорят, что он, этот "двигатель", невозможен в принципе, якобы это противоречит законам природы, что работая, такая машина будет растрачивать энергию, и, если ее этой энергией не подпитывать, то она неизбежно остановит свое вращение. Их, конечно, изгоняют из научного сообщества, предают обструкции, как неучей и еретиков, но факт остается фактом - "вечного двигателя" пока нет. Возможно, потому, что тем же ученым запрещено исследовать магию. А что же еще, кроме магии, могло превратить эти самые деньги в некое подобие "вечного двигателя"? Судите сами - в большинстве случаев вам, чтобы иметь деньги нужно что-то делать. Вырастил зерно, продал. У тебя - деньги. Построил дом, написал книгу, защитил негодяя в суде, или, напротив - нашел, в чем обвинить того, кого нужно. Наконец, просто гоняешь солдат по плацу, уча шагать их в ногу. Ты всегда что-то делаешь, получаешь результат и обмениваешь его на какую-то сумму. Или - не получаешь, и тогда сидишь на бобах или на шее родственников.
        И только таинственная и загадочная каста финансистов издревле умеет каким-то непостижимым образом увеличивать и увеличивать объем имеющихся у них денег, ровным счетом ничего не делая.
        Во всяком случае, так это выглядит со стороны. Господин Мордехаус Бони, заместитель Генерального Директора "Банка сбережений и инвестиций", так бы никогда не сказал и с этим не согласился. Он сильно уставал на работе. Особенно сейчас, когда самого Генерального забрали и куда-то увезли без объяснений, а вместо него оставили Мордехаусу Указ за подписью самого Его Величества, скрепленный Большой Гербовой печатью.
        В Указе был запрет на вывоз денег за пределы Амирана несмотря ни на какие бумаги - договоры, распоряжения, просьбы и прочее. Деньгам было предписано лежать в охраняемых подвалах. Кроме того, надлежало представить отчет об инвестициях. Подробный отчет: кому, когда, сколько, на какой срок, на каких условиях, под какие гарантии. А также предоставить столь же подробный отчет по всем должникам. Было там и требование сделать то, чего делать было нельзя. Категорически нельзя - никогда и ни при каких условиях. Потому, что сделать это было равносильно самоубийству - если не Мордехауса, то уж банка-то точно.
        Государь требовал от него невозможного: предоставить поименный список акционеров банка - всех, владеющих пакетом акций в объеме больше одного процента, а также - вообще неслыханная вещь! - имена вкладчиков, на счетах которых были суммы, превышающие пятьсот золотых в амиранской валюте, и номера их счетов. Вот так, не меньше и не больше!..
        И Мордехаус не знал, что теперь ему делать - выполнить то, что требуют, выпить яду или тихо собрать вещи, семью, собственные сбережения, да и немедленно свалить куда-нибудь подальше из этой, похоже, свихнувшейся, страны.
        ***
        
        - Ну, что? - Спросил Куртифляс у сидящего напротив Бенедикта. - Позвать этих?
        Бенедикт только что закончил читать подробные, лично написанные покаянные сочинения хорошо знакомых ему людей - министра внутренних дел и Генерального директора "Банка сбережений и инвестиций". Сказать, что это произвело на него оглушающее впечатление? Так нет, пожалуй. Он достаточно хорошо знал этот мир, и людей его населяющих, чтобы не догадываться о чем-то подобном. Кому другому, возможно и могло бы показаться - да тому же Куртифлясу, пожалуй, - что мир вот-вот рухнет, до того все прогнило. Бенедикт же догадывался, что это не более, чем обычный порядок вещей и государственный организм давно привык к этому, адаптировался и выработал свои, не столь заметные механизмы, позволяющие ему как-то держаться и функционировать. Один из таких механизмов он даже знал.
        - Не надо, - сказал Бенедикт, - к чему? Что я им скажу? Они, конечно, заслуживают виселицы, но не более, чем все те, кто был на этих местах до них. И те, кто займет их места, будут заниматься тем же самым.
        Бедный, наивный проныра и циник Куртифляс, он-то искренне верил, что открывает своему венценосному другу детства глаза. Дурак, что еще скажешь. Конечно, Бенедикт не знал в подробностях о происходящем, но в основном, конечно, знал. Знал, и ему это не нравилось. Но он терпел, не подавая виду, как терпел и свое положение отнюдь на самом деле не самовластного владыки. Да, он отнюдь не был свободен в своих поступках и решениях, но его утешало то обстоятельство, что свободным быть он все равно бы не смог. Каждый шаг все равно был бы продиктован целой кучей обстоятельств и был бы компромиссом между тем, что хочется, и что, увы, надо. Принимая любое решение ему, как математику приходилось бы все равно решать задачу со многими неизвестными. В его ситуации решение искали и находили другие люди, куда более к такой деятельности подготовленные и умелые. И он мог быть уверен, что продиктованное ему решение - самое лучшее из возможных. А ему оставалось его озвучить, и потом принимать заслуженные почести и с достоинством нести на своей царственной голове лавровый венок победителя. К чему, собственно, его с детства и готовили.
        И так оно было до тех пор, пока не явился этот шут, со своими дурацкими идеями, и все не сломал. Чего он хочет? Своими слабыми ручонками переустроить мир? Что ж, кое-чего он добился, мир, действительно, теперь уже никогда не будет прежним.
        - Ты знаешь, - негромко проговорил Бенедикт, не столько обращаясь к шуту, сколько просто размышляя вслух, - я в свое время много общался с нашим великим целителем Панкратием. Так вот, он говорил, что большую часть наших недугов - я не про всякие повреждения говорю, не про раны и переломы, - большую часть, процентов девяносто, наш организм лечит сам. Дело лекаря - не мешать ему в этом. Можно помочь, говорил Панкратий, помоги. Или просто стой рядом и пусть больной будет в надежде, что ты, лекарь, ему помогаешь. А на самом деле, говорил он, организм все сделает сам. Или, если не справится, умрет. И тут уж ничего не поделаешь, значит, был слаб.
        Бенедикт помолчал, и продолжил, не глядя на собеседника, который по правде, был ему и не нужен.
        - То, что ты мне сейчас так назойливо демонстрируешь, безусловно, симптом нездоровья организма. Но организм и никогда не бывает абсолютно здоров. Но он справлялся. Справился бы и сейчас. Тем более, есть кому следить за его здоровьем. Я имею в виду не тебя и не себя. Я тебе уже говорил, ты знаешь, о ком я... Ты же на самом деле что сделал? Ты всадил нашему государству нож в живот. Тут уже организм сам справиться бессилен. А что в таких случаях должен сделать лекарь, прежде, чем приступить к лечению? Правильно, сначала надо удалить нож из раны. Такой нож - это ты, дорогой, ну, и я за компанию. Ты - клинок, я, допустим, рукоять. Вот нас с тобой и удалят. И правильно сделают.
        
        ***
        
        Приказ, полученный лейтенантом Гадюкиным от господина Куртифляса, был четок и однозначен: выдвинуться силами подчиненного ему отряда "бессмертных" в Припортовый район и пресечь возникшие там беспорядки.
        До сей поры пресекать беспорядки Гадюкину еще не приходилось. Беспорядки - это дело полиции. Ведь что такое беспорядки? Беспорядки - это когда толпа пьяных оборванцев выходит на улицу, размахивая тем, что попалось под руку и выкрикивая какие-нибудь нелепые требования, а то и вовсе оскорбления в адрес властей. Беспорядки - это разбитые витрины, ограбленные лавки, преимущественно винные, напуганные, а иногда и побитые благонамеренные обыватели. Иногда и кровь бывает. Полиция хорошо знает, что надо делать в таких случаях, и делает.
        Сейчас полиция тоже сунулась было. И теперь в городе Миранде, похоже, полиции больше нет. Те, кто остался жив, разбежались и попрятались кто куда, само Припортовое отделение разграблено и сожжено. Те полицейские, что не разбежались, сейчас собрались возле здания МВД и, похоже, собираются защищать его до последней капли крови. Только их пока никто не трогает.
        А там, куда приказано выдвигаться Гадюкину, продолжается погром и хаос. Потому что продолжающийся погром и творимый хаос производят не перепившиеся забулдыги, и даже не идейные борцы за народное счастье. Все гораздо хуже. Там вообще не люди.
        Кажется, - думал Гадюкин, шагая во главе выстроившейся в шеренгу по два небольшой колонны своих подчиненных, - кажется, ставка на тех, кто в силу душевных склонностей не боится лить кровь ближних, не оправдала себя. Надо было не уголовников привлекать, а таких, как он, военных. Да, поначалу так и попытались. И первый блин вышел комом. Значит, надо было продумать все еще раз, и действовать аккуратнее. Правда, военные теперь напуганы, и встретят любое движение в этом направлении ощетинившись, но все равно... Вот он сам, - думал Гадюкин, имея в виду самого себя, - ему же вот не приходит в голову идея наплевать на присягу, а идти, пользуясь безнаказанностью, и грабить всех подряд. Заманчиво, конечно, и этих - тех, кого он послан усмирять, понять можно. Что им - присяга? Что им дисциплина?
        На круглой площади, образованной пересечением проспекта Эдуарда Первого и проспекта 17 мая, вытаптывая газон у подножия памятнику великому полководцу Бармалею Карабасси, стояла толпа. Гадюкин еще издали понял, что эту толпу можно не разгонять. Толпа не буйствовала, она внимала. Оставив в отдалении своих подчиненных, Гадюкин подошел и, протиснувшись сквозь сутолоку тел, увидел некое существо, одетое даже не в рванье, а в то, что в книжках называют словом "рубище". Таких можно увидеть у входов в храмы и возле ворот монастырей, и как этот вот оказался так далеко от места своего обитания, было непонятно. Но он был тут, и он вещал. А толпа внимала.
        Судя по голосу, вещал этот пророк уже давно и, похоже, начал выдыхаться и повторяться:
        - Горе этому городу! - Кричал этот безумец. - Конец всему миру! Чую! Чую! Скоро нам всем придется предстать перед Единым! Грядет железная саранча, место это будет пусто!
        Пустые, бессмысленные слова, бешено выкрикиваемые этим бьющимся в припадке существом, действовали на толпу завораживающе. Глаза пророка начали закатываться, грязная пена, исторгаемая изнутри вместе с безумными словами, делала эти слова все непонятней, речь становилась неразборчива и косноязычна. Фонтан безумия выплескивал наружу последние жалкие капли, костер догорал, и Гадюкину перестало быть интересным происходящее. Что он, эпилептиков не видал? Вмешиваться в происходящее было бессмысленно и вредно. Он отошел к своим "бессмертным", равнодушно, как лошади, стоящим на тротуаре, и они двинулись дальше. Разгонять и пресекать. Одним словом - ликвидировать.
        

 
 

  7

 


        Что такое цивилизация? Цивилизация это лед, сковавший поверхность бездны. Мы ходим по нему, мы привыкли и не боимся. Но стоит чему-то измениться - скажем, чуть-чуть потеплеть, и подтаявший лед не выдержит нашей тяжести, и мы уйдем туда, вниз, в пропасть, о которой давно забыли и думать. А она есть, и она - ждет.
        Среди тех, кому по роду занятий чаще других приходится ходить по этому льду, а, стало быть, более прочих зависящих от его надежности, в первых рядах, безусловно, находятся извозчики. Обидеть извозчика может каждый, и что бы он делал, если бы не закон, защищающий его? Поэтому они, представители этого немногочисленного, но гордого племени, раньше других, на собственной шкуре чувствуют все процессы, происходящие в атмосфере, от которых зависит прочность этого самого льда, по которому им приходится постоянно перемещаться.
        Извозчики, которым выпала честь доставить Гогу и Слепня к парадным воротам царского дворца, в полной мере почувствовали, что в атмосфере окружающего их мира происходят какие-то изменения. Отсутствие классического образования не делает человека глупым, так что дураками извозчики не были. Поэтому они даже не заикнулись о какой-то там плате за проезд, а, избавившись, наконец, от своих страшных седоков, радостно хлестнули лошадок вожжами по спинам, и умчались прочь, в Миранду, разносить слухи и сеять панику.
        И они-таки были правы, потому что находиться в этот час и в этом месте было отнюдь не безопасно.
        Тем временем спешившиеся Гога со Слепнем подошли к закрытым воротам дворца и Слепень застучал молотком в калитку. Ворота, насколько они с Гогой знали, охраняла пара "бессмертных" и, приданный им в качестве старшего, один из выживших солдат Дворцовой гвардии. Этому бедолаге, вынужденному командовать нежитью, трудно было позавидовать. Сейчас именно его голос раздался из-за калитки:
        - Кто там?
        - Командир четвертого отряда "бессмертных" Слепень с поручением от командира второго отряда к господину Куртифлясу. - Отозвался Слепень.
        Калитка, однако, не открылась. Слепень прижал к ней ухо, и ему показалось, что он слышит удаляющиеся шаги.
        - Так, ясно, вариант не сработал, - сказал он Гоге, стоящему рядом, - переходим к плану "Б".
        Очевидно, факт их самовольной отлучки из казарм уже стал известен. Это было предсказуемо, но попытаться действовать самым простым образом ведь стоило? Ну, конечно. А сейчас они бежали вдоль ограды, туда, где начинался дворцовый сад и ветки деревьев, пусть и голых, скроют их штурм от посторонних глаз.
        Как бы ни сильны были "бессмертные", но попытка руками раздвинуть вертикальные прутья решетки не увенчалась успехом. Пришлось лезть через верх. Это заняло совсем немного времени. Команда разбилась по парам. Один подсадил второго, и тот легко преодолел препятствие. Гогу просто перекинули на ту сторону, где его встретили верные и крепкие, пусть и трупно-холодные руки, и мягко поставили на землю. С этими шестью своими солдатами Гога вернулся к воротам, но уже изнутри, и нейтрализовал тех двоих, что их охраняли. Двое его "бессмертных" стояли рядом с теми, ничего не делая, но препятствуя их телодвижениям. Гога был уверен, что так они и будут тут торчать в полной неподвижности, пока он их не отзовет. Забавная особенность, но именно на этом и строилась вся его тактика. Он открыл калитку и команда воссоединилась. Можно было действовать. Впереди был дворец, а там где-то прятался тот самый маг.
        Оставшаяся в городе команда Бирюка сейчас уже должна была оттянуть на себя силы противника. Одну или, может быть даже две дюжины "бессмертных" отсюда, из дворца. Во всяком случае, расчет строился именно на этом. Да нет, ну, в самом деле, не бросят же без помощи город. А полиция - полицию саму сейчас надо спасать. А это значит, что у Слепня с Гогой силы как минимум равны тем, что прячутся тут, за стенами дворца, а то и больше. Вполне достаточное соотношение сил для того, что задумано. Самому Бирюку при этом ничего не грозило, его команда не даст его в обиду, закроют, сколько бы против него не было выставлено противником. Таковы уж были правила этой игры, нисколько не похожей на шахматы, но по-своему тоже увлекательной.
        Ну, а пока те возятся с Бирюком, они уж тут поищут. Поищут и найдут. Найдут и заберут. Заберут и используют.
        А кто им чего сделает?
        ***
        По первости-то они были все вместе. Вместе вышли из казарм, да и двинули всей толпой. Впереди восемь человек, а за ними еще тридцать шесть, и эти тридцать шесть шли молча, слитно и не глядя по сторонам. Был день, стояла хорошая погода, был центр города, но им было не тесно идти по тротуару, волшебным образом как-то пустеющему на десять шагов перед ними, какая бы толчея там ни была до их появления.
        Идти так было, конечно, скучновато, но они выработали четкий план, и знали, куда им надо, где они начнут, и пока что шли мирно, никого не трогая.
        Целью их марша был Большой Коровий Прогон - место, которое они ненавидели, и куда стремились. Этот мир бешеного азарта и натужного веселья, продажной любви и пьяного забытья соседствовал с их родными трущобами, и они смотрели на его огни из щелей выходящих на него переулков, поджидая случайно заблудившихся жертв, и иногда, когда выпадет большой фарт, сами смакуя продающиеся там удовольствия. Они кормились от него, они пользовались им, и они ненавидели его. Ненавидели, как проститутка ненавидит клиента, горничная барыню, а фабричный подмастерье хозяина фабрики.
        Начали они тоже вместе. Нужен был большой шум, и, видит Единый, они-таки сумели нашуметь. Гога со своими ввалился в ресторан "Харчи", где любил проводить время сам Барон Субботник, в чьих руках была вся эта сторона Прогона. Сейчас там Барона не было - день, а его время ближе к ночи, но и без него заведение не пустовало. Раздались крики, грохот и звон, а затем оттуда стали вылетать один за одним и помятые, но живые посетители. На это зрелище стоило полюбоваться, но у Слепня и Бирюка были и свои дела, не менее важные и интересные.
        Слепень, отдав чем-то непонравившегося ему швейцара на закуску одному из своих гвардейцев, вломился в отель "Любимый", расположенный в соседнем с "Харчами" доме, а Бирюк направился в "Санси-Бар", кабак, который ему случилось как-то посетить, будучи по делам в Миранде. Воспоминания об этом визите до сих пор жгли его сердце и вызывали изжогу. Кто же знал, что у них там все так дорого? Но сейчас он, наконец, имел средства расплатиться с ними. Сполна...
        Порезвившись вволю, Гога со Слепнем свалили во дворец, где, по их прикидкам, сейчас должна была остаться одна дюжина "бессмертных". Разумеется, все это были предположения, но не могли же власти никак не отреагировать на такое нарушение порядка в столице, как не могли и бросить дворец совсем беззащитным.
        Итак, Слепень и Гога ушли, оставив пятерых друзей Слепня на попечении Бирюка. С ними была морока. Камал с Белым скоро, не рассчитав сил, вырубились. Хорошо, под руку подвернулась телега. Она что-то везла, но груз, не глядя, выкинули на мостовую, а в телегу погрузили тела двух друзей. Возницу оставили на месте, велев ехать за ними и пригрозив мучительной смертью за любую попытку саботажа и дезертирства.
        Суня и Бес - те больше по бабам. Из-за них пришлось задержаться в первом же попавшемся на их пути публичном доме. Ну а Пират брал все на абордаж, размахивая попавшимся ему на ресторанной кухне огромным кухонным тесаком.
        Разобравшись в происходящем, хозяева и работники тех заведений, что были расположены дальше по улице, и чья очередь была впереди, проявили смекалку и расторопность. Эвакуация шла полным ходом и скоро погромщиков встречали запертые двери, сломать которые, впрочем, им не составляло труда, и безлюдье за этими дверями. Зато дальше по улице катился вал беженцев. Первыми, конечно, бежали клиенты, которым нечего было ни терять, ни спасать в оставляемых ими заведениях. Хозяева с помощью работников старались спасти, что возможно, нагружая на телеги, тележки, коляски, пролетки - у кого что нашлось и подвернулось под руку. Вопли истязуемых, не успевших спастись, сливались с криками тех, кто торопился избежать подобной участи, и этот хор разносился вокруг, заставляя сжиматься сердца жителей в нехороших предчувствиях.
        Полиция, разумеется, никак не могла проигнорировать происходящее безобразие, чем очень порадовала Бирюка, с мрачным ликованием смотревшего на то, как тела полицейских, согласно его приказу, рвутся в клочья. Пришел-таки праздничек и на его улицу. Но это было не все. Раз уж внимание все равно было переключено на стражей правопорядка, то вся компания под предводительством не впавших в кому Суни, Белого и Пирата, хорошо знавших город, направилась прямо в их гнездо.
        Попытка полицейских отстоять свое родное Припортовое отделение закончилась закономерным кровопролитием и пожаром. Те, кто не погиб, разбежались. Некоторые, наиболее отчаянные, рванули к МВД, надеясь найти там центр сопротивления. После неизбежных препирательств и попытки посадить под арест расхристанных вестников беды за неуставной внешний вид, начальство в конце-концов решило смириться с неизбежным и приняло меры к обороне здания. Полиция ощетинилась. Напрасно. Их пока никто не собирался трогать.
        Банда погромщиков вернулась добивать самое злачное место столицы - Большой Коровий Прогон.
        ***
        
        Начальник городской полиции полковник Сифул Балендис никогда не был карьеристом и не мечтал о том, чтобы занять место Министра. Просто когда выяснилось, что и сам господин министр, и все его уважаемые заместители исчезли в неизвестном направлении, полковник Балендис решил, что его долг быть тут. И он был тут, а конкретно в приемной Министра, но не как проситель, а как человек, который должен как-то регулировать становящиеся, похоже, неуправляемыми, процессы, как в самом министерстве, так и за его пределами. И пусть, если что, его потом с позором прогонят за самоуправство, но долг есть долг, и изменять ему он не намеревался, хотя и совершенно не представлял, что же ему делать.
        Когда чудом спасшиеся полицейские добрались, наконец, до него, пройдя сквозь фильтр столоначальников, занимавшихся - кто статистикой, кто снабжением, кто связями с общественностью и прочими полезными делами, не связанными, однако, с непосредственным контактом в жесткой форме с уголовным элементом... в общем, когда они, сбивчиво и противоречиво, слишком эмоционально, и оттого косноязычно рассказали о том, что происходит на Большом Коровьем Прогоне - происходит вообще, и произошло с их коллегами в частности, полковник Балендис принял меры.
        Курьеры, переодетые в гражданское платье чтобы не стать жертвой противника, но имеющие за пазухой кроме служебного удостоверения предписания за подписью самого полковника, были направлены по всем районным отделениям полиции. Полковник объявил всеобщую мобилизацию и решил сосредоточить вверенные ему силы тут, в самом здании и вокруг него. Цитадель порядка, считал он, должна быть защищена в первую очередь. Тогда есть надежда на восстановление оного и во всем остальном государстве.
        Два офицера сели на лошадей и помчались во дворец. Что бы там ни происходило, но центр власти оставался там, а полиция должна подчиняться власти. Иначе это уже не полиция.
        Сделав самое необходимое, или, по крайней мере, то, что он считал таковым, полковник задумался над тем, что он скажет, когда сорванный его приказом контингент, соберется вокруг него и встанет тут, под стенами Министерства. Сказать что-то было необходимо. Полковник сел за стол секретаря, положил перед собой лист бумаги, и задумался:
         "Господа!" - Написал он вверху. Потом зачеркнул. - "Друзья мои! Братья и сестры!"...
        Так было, конечно, лучше, как-то душевнее. Правда - сестры? Откуда взялись сестры? Женский персонал, конечно, служил в полиции, но все больше на секретарских должностях. Ну, там, еще в отделе экспертизы... Но не призывать же этих... этих вот, - Балендис представил себе расфуфыренных красоток из отдела по связям с общественностью, - и правда занять место среди тех, кто с мечом в руке встанет на защиту закона и справедливости? И все же, - решил он, - пусть остаются. Так лучше как-то, и звучит торжественней.
        Итак: "Братья и сестры! В этот непростой момент обращаюсь я к вам...", - перо застыло на полпути к чернильнице. Что за фигня? "Непростой момент, понимаешь!". Нет, надо уходить от этих канцеляризмов. Что за язык донесений и протоколов? Так не годится. И "непростой момент" был решительно вычеркнут.
        "Братья и сестры! В эту годину смуты и нестояния...", - Стоп, стоп, стоп! Какое еще "нестояние"? Откуда взялось? Чего нестояние? Или, вернее, нестояние чего? Так, знаете, можно до такого договориться!.. А как лучше - "нестроение"? Чего это его - удивился сам себе полковник, - на какие-то архаизмы понесло? Архаизмы и анахронизмы... Проще надо, доступнее. Простым таким, шершавым языком, без нецензурных выражений, понятно, но как-то ближе, ближе надо к массам.
        "Братья и сестры! Сейчас, когда коварный враг исподтишка решил нанести свой злобный удар в самое сердце нашей Родины...".
        ***
        
        Бывший лейтенант дворцовой гвардии Гаад, теперь, впрочем, откликавшийся на позывной "Гадюкин", не торопясь шествовал во главе своей дюжины "бессмертных". Приказ в письменном виде был передан ему испуганным курьером. Приказ гласил: "Немедленно, силами вверенного вам подразделения, ликвидировать беспорядки, происходящие в районе улицы Большой Коровий Прогон. Беспорядки, по всей видимости, вызваны действиями взбунтовавшегося подразделения Отряда Специального Назначения ("бессмертных").
        Беспорядки должны быть прекращены, зачинщики арестованы.
        Действовать жестко, руководствуясь целесообразностью.
        Куртифляс".
        Гадюкин дисциплинированно вывел своих бойцов из дворца. Приказ есть приказ, и не дело офицера задумываться над его целесообразностью. И поэтому он старался направить ход своих мыслей в конструктивное русло, то есть придумать способ, которым этот приказ можно претворить в жизнь. Благо, путь до места нарушения общественного порядка был неблизким, что давало ему время для таких размышлений.
        Куртифляс, - думал он, - что за Куртифляс такой? Откуда вообще взялся? И почему он, лейтенант Гаад, должен выполнять распоряжения, подписанные каким-то шутом? Что вообще происходит? Похоже, этот самый Куртифляс самым злодейским и незаконным образом захватил власть во дворце, имея Его Величество в качестве заложника. И он сам, лейтенант дворцовой гвардии Гаад, вынужден принимать в этом злодействе самое непосредственное участие. А не лучше ли, - продолжал конструктивно размышлять Гадюкин, - постараться освободить царя? Вернуть все в рамки закона? Иначе то, что творится сейчас там, в этом вертепе, - как его? Коровьем Прогоне... - все это разойдется по всей стране, а то и по всему миру.
        Гадюкин был готов спасти мир, вот только пока не знал, как это сделать. Причем, желательно, оставшись живым.
        ***
        
        Устать можно от чего угодно. Даже отдых порой утомляет. Вот и Бирюк почувствовал, что погром наскучил ему и несколько утомил. А тут еще за держащимися пока на ногах Суней, Пиратом и Бесом приходилось приглядывать. Печальный пример двух других друзей, бессмысленными колодами лежащих на присыпанном сеном днище ломовой телеги, заставлял стараться как-то отвлечь приятелей от никогда в жизни не виданного изобилия халявного спиртного.
        Себе же Бирюк не позволял расслабляться. Потешился малость, и будет. Основательная его крестьянская натура не позволяла спустя рукава отнестись к порученному делу. А оно все не начиналось. Вот внимание поневоле и рассеивалось.
        Он сидел за столиком в кафе, прихлебывая из кружки пиво. Кафе было брошено и пиво пришлось наливать самому, хотя, по правде говоря, уже и не хотелось. Напился уже, наверное, на неделю вперед. Но не сидеть же было просто так. У входа стояли столбами двое "бессмертных", охраняя покой предводителя. Вся остальная компания резвилась в торговых рядах по ту сторону улицы. Криков оттуда не доносилось. Хозяева лавок предпочли убраться, и правильно - своя шкура дороже даже ювелирных украшений, которыми теперь набивали себе карманы Пират и Суня с Бесом.
        Зачем? - Мудро и устало размышлял Бирюк. - Бабам дарить? Так любая теперь все равно твоя, выбирай - не хочу, и без всяких цацек. Продать? За деньги?.. А деньги зачем, когда все, что нужно можно взять так. По привычке, скорее, - думал Бирюк, - привычка - вторая натура. Это в них с детства - хватать, и в карманы. А потом - дай Единый ноги. И что же они будут делать, когда до них, наконец, дойдет, что ничего этого не надо. Что деньги для них и правда стали мусором?
        Дальнейшим размышлениям помешал ворвавшийся Пират, которого "бессмертные" пропустили посторонившись. Для них он был свой, которого трогать было не велено, вот они и не трогали.
        - Идут! - Заорал Пират, маша своим тесаком в сторону входной двери.
        - Полундра, - сказал ему Бирюк, вставая с лавки, - свистать всех наверх. Дождались, наконец.
        Он вышел на улицу и правда свистнул. Этому он научил своих еще в самом начале, чтобы не драть глотку. Свистнул, значит - все ко мне! И тут же оказался в кольце своих телохранителей. Он подошел к телеге с попрежнему сидевшим на облучке кучером, еле живым от ужаса, но не рискующим удрать. Заглянул - эти двое так и дрыхли. Ну и леший с ними, пусть спят. Остальная троица протиснулась, кривясь, сквозь строй "бессмертных" и встала рядом. Близость к Бирюку гарантировала и им безопасность.
        А по пустой улице к ним приближалась шеренга.
        - Трогай, - велел кучеру Бирюк, запрыгивая в телегу. Суня, Пират и Бес последовали за ним. Они тронулись прочь от приближающегося отряда карателей.
        Ехали они не торопясь, давая возможность преследователям догнать их, что те и сделали. Сзади раздалась команда:
        - Взять их!
        И Бирюк, и тот, кто отдал эту глупую команду, прекрасно понимали всю ее бессмысленность. Ну, подскочили те, что были сзади, к идущим вокруг телеги "бессмертным", ну - пошли вплотную, иногда касаясь друг друга, но не делая никаких поползновений применить насилие по отношению к своим собратьям. Все, как и предполагалось с самого начала. На что этот-то, который пришлыми командует, рассчитывает? Или так, номер отбывает? Похоже на то. Кстати, это не тот ли, что недавно по Слепневу душу приходил? Тоже ведь такая же байда была. И ушел ни с чем. Мог бы уже и сообразить, что к чему. Нет, идет, настырный. Может, просто прогнать хочет? Так это мы - завсегда! Нам только того и надо.
        И Бирюк, развернувшись назад крикнул командиру преследующего их отряда:
        - Эй друг! - Он замахал рукой, привлекая внимание. И, кажется, привлек. - Эй, иди сюда, поговорим! Да не бойся, я своим скажу, не тронут.
        Телега двигалась не быстрее пешего хода, и тому, к которому обращался со своим предложением Бирюк, не составило особого труда догнать телегу.
        - Команда! - Скомандовал Бирюк. - Этого не трогать. Пропустить сюда, на телегу.
        - А ну-ка, ребята, - теперь Бирюк обращался к сидящим рядом Суне, Пирату и Бесу, - а давайте-ка мы этих друзей посадим. А то - ишь, развалились, человеку сесть будет некуда.
        Покряхтев, удалось, наконец придать бренным останкам Камала с Белым более удобное для всех положение, после чего Бирюк обратился к шедшему рядом Гадюкину:
        - А залезай-ка, друг, чего сапоги стаптывать. Они ж, поди, казенные. На год пара.
        

 
 

  8

 


        Всю жизнь, с самого детства провел Куртифляс в этих стенах, и даже не подозревал, какое мрачное эхо могут рождать их мраморные поверхности.
        Три пары сапог мерно ударяли каблуками в каменный пол. Гулкий звук шагов метался по пустому пространству широкого коридора. Внутри четкой геометрии вертикальных и горизонтальных плоскостей мерно двигался четкий равнобедренный треугольник. Вершиной, устремленной вперед, был Куртифляс. На два шага позади и по шагу в ту и другую сторону от него, безукоризненно соблюдая дистанцию, шли, попадая в ногу, двое "бессмертных", еще из тех, самых первых, умерщвленных им лично той приснопамятной ночью на постоялом дворе.
         Если подходить объективно и бесстрастно, то разницы между этими ожившими трупами не было ровно никакой. И, тем не менее, Куртифляс почему-то выделял именно их, и именно им доверял охрану себя лично. Остальные были рассеяны по дворцу - кто охранял Бенедикта, кто Пафнутия, кто просто стоял в стратегически важных точках. Охрана ворот, конюшен и вообще всего, что находилось между стенами дворца и его оградой, была возложена на отряд бывшего сержанта дворцовой гвардии по прозвищу Аркан. Он не побоялся замарать рук, перерезав горло своему коллеге и товарищу, тоже сержанту, проявившему чрезмерное чистоплюйство. Аркан и Гадюкин, вот, пока и все, на что Куртифляс мог рассчитывать. Эксперимент с профессиональными головорезами, спасенными от петли и, казалось бы, обязанными быть по гроб жизни благодарными за это, похоже, оказался неудачным. И как теперь с ними быть было пока не ясно.
        Куртифляс шел с кухни. Место это, еще недавно шумное и многолюдное, теперь поражало тишиной. Дормидонт, царь и бог этого волшебного царства котлов и печей, повелитель вкусов и укротитель ароматов, стратег и теоретик остался теперь в почти полном одиночестве, и вспоминал ныне давно забытое искусство мытья и чистки морковки и земляных яблок. Впрочем, и потребителей плодов его усердия и таланта осталось совсем мало. Не считать же таковыми "бессмертных", жравших сырое мясо, но не брезгавших и полусваренными овощами, которые они вылавливали прямо из кипятка. Им, наверное, это даже было приятно - лишний раз погреть свои всегда холодные руки.
        Пока продуктов в закромах хватало. Сказывалось резкое уменьшение потребности в них. Но все равно, что-то надо было делать. Купцы, сволочи, те самые - поставщики двора Его Величества, - оказались форменными саботажниками. Последний был тут уже неделю назад. Привез, как всегда, битую птицу и яйца. Куртифляс тогда лично встретил его у ворот и проводил до кухни, стараясь занять этого недоумка светской беседой. Но тот все только косился по сторонам, и, похоже, его колотил озноб. Вероятно от близости личных телохранителей Куртифляса. Когда Куртифляс, приняв вместе с Дормидонтом груз, посетовал на нехватку в настоящий момент наличности и попросил подождать с оплатой до следующего раза, тот радостно согласился и чуть не бегом кинулся обратно к воротам.
        С тех пор ни от него, ни от остальных поставщиков не было ни слуху, ни духу. Если так пойдет и дальше, то придется посылать Дормидонта на базар в сопровождении пары "бессмертных".
        Если к тому времени базары еще не закроются, - подумал Куртифляс, вспомнив недавний доклад о событиях в городе. - Чего они хотят, эти бандиты? Так они скоро весь город распугают. Нет, с этим надо как-то кончать. Вот только - как?
        ***
        
        Нет, ну это надо же, как все легко и просто получилось! Песня!..
        Гога, переброшенный через забор, со своими шестью кинулся обратно, туда, к воротам. Те две "бессмертные" чурки, что были там, и не подумали как-то препятствовать. Им ведь как сказали? - не пускать никого снаружи, так они и не пускали. А эти-то, Гогины, они же не снаружи, они же изнутри подошли, так что им?.. И того, кто с ними был, гвардейца того, живого - он уже успел вернуться оттуда, куда бегал, защищать от своих таких же не стали. Кто он им? Вот если бы тут их командир был, тогда другое дело, а до чужого им и дела нет, это Гога со Слепнем еще когда поняли. Так что взяли его нежненько, связали, в рот тряпку - и в дежурку, будочку такую у ворот, где привратники обычно грелись, надо полагать. Только сейчас кроме этих троих тут больше никого не было.
        Вот так и вошли через калиточку, которую Гога открыл, а потом - молодец такой - закрыл обратно на засов. И правильно, дворец, все-таки, нечего тут проходной двор устраивать. А то народу ушлого полно, мало ли...
        От ворот - дорога прямая, мощенная, по ней, наверное, кареты прямо ко дворцу подъезжали. А по бокам - кусты, да ровно как подстрижены. Слепень, пробегая, подумал, что и ему давно бы не мешало. А то зарос, а он же сейчас не чмо какое-то, чтобы ходить таким вахлаком, он командир отряда особого назначения, хоть и решил наплевать на службу. Но командиром-то он остался. Так что...
        Ну, что там еще, кроме кустов - газоны под снегом, статуи, фонтаны. Фонтаны, конечно, по зимнему времени не работали, ну, да и черт с ними! А тут уже и дворец открылся. Площадка перед ним, за ней ступеньки - крыльцо, главный вход. Через него решили не заходить. Вроде никто и не топчется рядом, но внутри могут ждать. Бегал же куда-то тот хмырь, что сейчас связанный лежит, может, предупредил кого. Нет, ну его. Пошли в обход. Должны же тут быть и еще двери, пусть и запертые. Любому из "бессмертных" открыть такую - раз плюнуть, ну, или раз пнуть. Проверено.
        ***
        Тишина, не нарушаемая, а скорее подчеркиваемая мерной поступью Куртифляса и его телохранителей, внезапно оборвалась грохотом. Куртифляс резко встал. Впереди на пол коридора падала дверь, похоже выбитая изнутри могучим ударом. И тут же из проема в коридор стали выскакивать люди, одетые в форму дворцовых гвардейцев, с которой, правда, ободрали все лишнее, зато нашили на спине номер. Так сейчас одевались "бессмертные". И, похоже, это они и были.
        Куртифляс стоял, загораживаемый телами своих охранников, и считал - сколько же их, тех, что сейчас выходили в этот коридор. Наконец, вышел последний, двадцать шестой. Итого получалось две дюжины с командирами. Очевидно из тех, тюремных. Куртифляс не знал их в лицо, доверив работу с ними Гадюкину. А Гадюкин как раз сейчас должен был быть в городе, причем именно для того, чтобы утихомирить вот этих, устроивших там что-то вроде погрома. Значит - Гадюкин там, а эти сволочи тут.
        Думать о том, что они тут делают, было некогда. Налицо были две дюжины взбунтовавшихся "бессмертных" против его двух. Остальные были рассеяны по всему дворцу. Поди-ка, докричись до них, да и потом, может быть тут, во дворце где-то бродит и третья дюжина, не оставлять же без охраны того же Бенедикта? А Пафнутия?..
        Один из пришельцев, по виду - явно человек, причем с весьма неприятной физиономией, украшенной бельмом на левом глазу, двинулся в сторону Куртифляса. Остальные оставались на месте, хотя и смотрели в ту же сторону, куда двинул бельмастый, то есть на Куртифляса. А тот шел, спокойно, хотя и не понятно, зачем. А когда он уже подошел близко, соответственно удалившись от своих, Куртифляс подал команду:
        - Взять его!
        Собственно, он знал, что из этого выйдет, как знал и этот. Почему и шел так спокойно и уверенно. Те, что были с этим мерзавцем, каким-то непостижимым и неуловимым для взгляда образом оказались между своим командиром и ринувшимися, обнажив мечи, "бессмертными" Куртифляса. И все замерло. Медленно опускались руки с зажатыми в них мечами. И этот, пришедший сюда уголовник с мордой прирожденного убийцы, выглянул из-за спин, закрывших его, изобразил улыбку, больше похожую на глумливую ухмылку, и, в свою очередь, сказал, даже не очень и громко:
        - Возьмите этого!
        И расхохотался, глядя на Куртифляса, зажатого спинами своих бойцов, готовых отразить так и не случившуюся атаку окружившей их дюжины уже его "бессмертных".
        - Пат! - Произнес он, отсмеявшись. - В шахматы играешь?
        После чего развернулся, и так же спокойно пошел прочь, туда, где его ждала вторая дюжина.
        - Оставьте его. За мной! - Скомандовал он.
        Куртифляс перевел дух. Дышать, находясь в столь плотном окружении этих живых умертвиев, было решительно невозможно. Такая вот оборотная сторона медали.
        ***
        
        Гадюкин подумал, да и правда, залез в телегу. Теперь его бойцы окончательно перемешались с "бессмертными" этих погромщиков. И те, и другие плотно облепили потрепанный кузов, готовые в одно мгновенье, в случае опасности, которую они чуяли каким-то своим шестым чувством, загородить своего командира. Но пока такой опасности не было, и они не проявляли никакой инициативы, готовые вот так брести хоть на край света.
        Если бы еще не вонища от чужих, Гадюкину, пожалуй, было бы даже хорошо. Соседство с этими громилами, равно как и близость неупокоенных "бессмертных" его не пугала. Всякая палка о двух концах, и эта его новая должность, при всей ее явной паскудности, давала зато ни с чем не сравнимое чувство защищенности. Он взглянул на пригласившего его бандита, с мирной улыбкой взирающего по сторонам, и подумал, что тот, вероятно, испытывает то же самое. Сбылась, наконец, вековая мечта - чтобы можно было все, и чтобы за это ничего не было. Вот он сейчас натешился всласть, и наслаждается теперь чувством полнейшей безнаказанности. Ну, а что он, Гадюкин, действительно, мог ему сделать? Вот он сидит совсем рядом. Ну, казалось бы, чего проще? Достать незаметно припрятанный кинжал, да ткнуть его этим кинжалом в незащищенный бок. Но беда, видимо, в том, что даже не мысль, а какой-то импульс, обязательный всплеск агрессии, всегда предшествующий такому вот действию, будет уловлен ближайшим из "кровных братьев" этого вот мужлана. И этот "бессмертный" загородит его собой, а если попробует что-нибудь сделать ему, Гадюкину, будет в свою очередь отброшен кем-то из уже его, гадюкинских бойцов. И, в результате, будет все то же - двое "бессмертных" грудь в грудь, и полная обоюдная неподвижность. Знаем, пробовали.
        С этим, сидящим рядом, Гадюкин уже сталкивался. Собственно, он и сделал его тем, кто он есть сейчас. Не по своей воле, разумеется, а выполняя приказ все того же Куртифляса. Вынул его из камеры смертников, где тот ждал своего неизбежного, скорого и, безусловно, заслуженного конца. Видел, как тот бестрепетной рукой перерезал горло такому же, как он. Присутствовал при обряде воскрешения вот этих, готовых телом закрыть своего командира, давал ему первые уроки обхождения с "бессмертными". И еще, - вспомнил Гадюкин, - удивлялся тому, как этот - как же его зовут? А!.. - вспомнил он, - Бирюк, вот как, - удивлялся тому, как этот Бирюк все это воспринимает. Спокойно, даже, вроде как, равнодушно. Ни вполне объяснимого головокружения от явленного ему чуда, ни восторга, ни страха, ничего.
        - Тебя же Бирюк зовут? - Обратился Гадюкин к соседу по телеге. - Или я ошибаюсь?
        - Ну, почему? Бирюк и есть.
        - А скажи, Бирюк, это вот что за личности? - Гадюкин кивнул в сторону закемаривших Суни, Пирата и Беса. Белый с Камалом, так и продолжавшие находиться в алкогольном анабиозе, от тряски снова съехали на дно, только уже в скрюченном виде.
        - Да так, - отозвался Бирюк, - это Слепня кенты. У него и спрашивай, а я и сам их только сегодня увидел.
        - Понятно. А куда это мы направляемся? Скоро уже, похоже, и за город выедем.
        - Ну так... А куда же еще? Ну его, к бесам свинячьим, этот город. Не нравится он мне. Тесно тут, душно.
        - А ты, значит, простор любишь?
        - Ага...
        Ну и ладно, - подумал Гадюкин, - хоть частично приказ будет выполнен. Арестовать его я не смог, так хоть беспорядки прекращены. И то дело. Ну, а что потом?..
        - А так, вообще, чем собираешься заниматься?
        - А-а!.. - Бирюк распрямился и потянулся. Агрессии в нем, видимо, не было, поскольку Гадюкинские "бессмертные" даже не дрогнули при этом. - Я лично хозяйством хочу заняться. Наша деревня, ну, откуда я родом, она графу одному принадлежит. Граф - дурак, ни хрена в хозяйстве не смыслит, все только охотой бы ему... А какая у нас охота? Все давно повыбили, да повыловили. Дурь одна. А дела все он на управляющего свалил. А тот и рад - скотина та еще!.. Он этого графа объегоривает как хочет, а сам, поди, уже богаче его самого стал. Ну, так я этого управляющего своим вот этим скормлю. Да и графа с семейством, наверное, тоже. Если, конечно, его в поместье застану, а то он любит отъезжать. Ну, не застану, значит, повезло ему. Сам его поместье займу. Мужикам объясню, что теперь я ихний господин и отец родной. А у меня, - он сжал крепкий, поросший рыжим пухом кулак, - у меня, знаешь, не забалуешь. Я все эти мужицкие хитрости знаю. Помереть не дам, но и баловать у меня не будут.
        - А не сбегут? - Поинтересовался Гадюкин, вспомнив, как мгновенно опустел царский дворец после вселения туда Куртифляса с его жуткой командой. Кого-то, конечно, еще в ту, самую первую, ночь убили, но большинство разбежались, как только представилась такая возможность. Опустел, опустел дворец, а сколько там до того народу-то было...
        - Не сбегут. Чего им сбегать? Я ж их сильно-то мучить не буду. Будут жить, как жили. У каждого ж дом, хозяйство, какое-никакое, семейство опять же...
        - Значит, помещиком хочешь стать?
        - Ну да. Для начала.
        - А потом?
        - Ну, освоюсь, а потом начну потихоньку соседние земли под себя прибирать.
        - А зачем?
        - Зачем?.. - Бирюк задумчиво почесал затылок. - Зачем... а чтоб было! Много - не мало.
        Много - не мало... - повторил про себя Гадюкин, и тоже задумался. Перед ним вдруг открылась альтернатива тому, о чем он думал, идя из дворца. Спасти царя!.. Мощная, конечно, перспектива.
        На мгновенье Гадюкин представил себя, увенчанным лавровым венком Спасителя Отечества, рев фанфар, перекрывающий даже грохот литавр, и позолоченную колесницу, влекомую... кем? Не теми ли "бессмертными"? - а на ней!.. на ней - он, разрезающий во главе процессии ликующую толпу. И даже рука дернулась рефлекторно, чтобы защитить лицо от летящих в него цветов.
        Эх-х!.. Да, конечно, хорошо бы... Триумфальная арка, и все такое, вплоть до брака с дочерью царя, Принципией, которая пока что, правда, не известно где, но он же и ее спасет. Заодно. Чем черт не шутит...
        Хорошо бы, да, да вот только как? Что он может противопоставить этому злодею Куртифлясу кроме дюжины своих "бессмертных"? У Куртифляса они тоже есть. И получится вот как сейчас. Это в лучшем случае. Ничего он Куртифлясу сделать не может, как, впрочем, и Куртифляс ему. Собрать много-много таких "бессмертных"? А кому они будут подчиняться? Вот один такой, сидит рядом, и явно не желает никому подчиняться, а наоборот, хочет, чтобы подчинялись ему. Пусть не все, пусть столько, до скольких он сможет дотянуться. И ведь у него наверняка все так и выйдет. А кто ему помешает? Никто. И будет он в своем поместье сидеть как маленький царь, собирать дань со своих подданных, ничего из нее не отдавать в казну, и жировать себе, как сыр в масле кататься. И чем больше будет "бессмертных", тем больше будет вот таких царьков. А государство?.. А государства не будет. И что? Хуже это будет, чем было, или лучше? Вот этому самому Бирюку уж точно лучше. Тем же, кто будет жить под его владычеством, как он считает, не хуже.
        И возможно, - продолжал рассуждать под скрип тележных колес Гадюкин, которому не отказать было в способности мыслить масштабно и приходить к обобщениям, - возможно сейчас, вот в этот самый обычный зимний день, на этой крестьянской телеге и рождается новый мир. И от того, как я сам решу, решу для себя, мир этот станет именно таким, каким и станет. Вот возьму, плюну на все, да захвачу себе кусок, и не там, не в нашей нищей Лапаландии, а тут - жирная земля, хороший климат, послушное население... И пусть весь остальной мир катится куда хочет, да хоть в тартарары, хоть в саму преисподнюю, мне на это будет наплевать с самой высокой башни моего замка. На мой век хватит, а после меня - да пропади оно!.. Мне-то что за дело?
        И новая картина на миг посетила его воображение: терраса с каменным мозаичным полом и затейливой балюстрадой, темнеющее к закату небо, легкий бриз, доносящий с полей запах цветов и луговых трав. И он сам, сидящий в кресле-качалке, перед ним столик, на столике пузатая бутылка с хорошим дорогим вином, в руках бокал, где рубиново алеет в лучах закатного солнца малая толика содержимого этой бутылки. Он смотрит вдаль, а в этой дали - сказочно красивый ландшафт, открытый его взору на многие версты. И все это - его! И кто-то тихо подходит сзади, и он знает, что сейчас его обнимут ласковые, нежные, теплые руки, и губы потянутся к губам, и сердца забьются в унисон. И даже рука дернулась рефлекторно, чтобы обнять за талию и посадить к себе на колени ту, которая...
        Ну, в общем, все хорошо.
        И, может быть, именно к этому он и шел всю жизнь?
        Надо подумать, - решил Гадюкин, - надо хорошенько подумать. Хорошо, что некуда торопиться. Есть время разобраться, и не только в происходящем, но и в самом себе.
        

 
 

  9

 


        Даже тот совсем небольшой опыт жизни во дворце, что был у Пафнутия, подсказывал ему, что ситуация резко изменилась. После трех дней лихорадочной работы по созданию "армии нового типа", наступило время безделья. Снова, как и когда-то, Пафнутий валялся на койке в отведенной ему комнате, как две капли воды похожей на ту, что он занимал некогда. И, в то же время, все было не так. Где горничные, приходившие, чтобы прибрать в комнате, и иногда скрашивавшие часы его вынужденного затворничества? Где лакеи, приносившие еду и убиравшие после трапезы посуду? Да и сама еда изменилась. Стала какой-то по-солдатски простой и бесхитростной, состоящей по большей части из одного блюда. А приносил ее один из сотворенных им "бессмертных", и, каждый раз после такого посещения в комнате долго не выветривался этот ни с чем не сравнимый аромат, навевавший самые печальные мысли и настроения, схожие с суицидальными.
        Прости, Единый, но было в этих существах что-то такое, что даже Пафнутию, самому непосредственно причастному к их появлению, и проведшему с одним таким столько времени бок о бок, и прошедшему рядом с ним столько верст нелегкого пути, и ему, когда кто-то из них был рядом хотелось не то сблевать, не то стряхнуть с себя что-то. Словно большой мохнатый паук заполз ему под рубаху. Мерзкое ощущение.
        Двое таких вот то ли охраняли, то ли стерегли его, стоя за дверями комнаты. Когда Пафнутию надо было по большой или малой нужде, то, в отличие от прошлого раза, ночным горшком он не пользовался - некому было его выносить. Теперь его сопровождали до ближайшего нужника и обратно, заворачивая бесцеремонно, когда он делал попытки сойти с раз и навсегда установленного маршрута. Только туда и, кратчайшим путем, обратно. Шаг вправо или влево воспринимался как попытка побега.
        Оставалось валяться на кровати, разворошенной и никем теперь не убираемой, спать и думать. Думать и спать. Вот и недавний сон оставил после себя грусть и тревогу. Пафнутий мучительно пытался, хватаясь за обрывки, вытянуть из памяти, что же там было. Но кроме того, что там были Ханна и, почему-то, дух, ничего не удавалось выловить из того мутного омута, в котором и тонут всегда наши сновидения. А ведь о чем-то они там, во сне, говорили. О чем-то серьезном, о чем-то, что вот-вот должно случиться, и после чего все будет совсем плохо. Как будто сейчас хорошо. Но, видимо, может быть и хуже.
        Нет, - понял Пафнутий, - ничего не выходит. Все ушло.
        И он устало отдался праздному и хаотичному течению мыслей. Может быть, во время очередного свидания с духом, попросить его каким-то образом перенести в тот промежуточный мир, в котором они с ним были, и которого, на самом-то деле, и не было, Ханну. Вот было бы здорово. Тогда уж он точно не ушел бы оттуда. Там бы они и были вдвоем, вечно.
        Но, вот интересно, тогда, когда он попробовал задержаться в том мире, ему не хотелось ни есть, ни пить, ни совершать действий противоположных этому, это что значит? Это значит, что внутренние органы у него не работали? Или что?.. А сможет ли он тогда, с Ханной, что-нибудь еще, кроме как смотреть на нее и разговаривать с ней? И не будет ли ему этого мало? И, потом, как там сказал тогда дух? Я, - сказал он, - взял это у тебя, - так, кажется, - только сделал это видимым и осязаемым. И - что?.. Ханна, выходит, тоже будет взята у него? Это будет не настоящая Ханна, а как-то материализовавшаяся его мечта о ней? И тогда, получается, что общение с ней, это не более чем общение с самим собой? У лекарей это называется раздвоением личности. Это болезнь, лечить которую они не умеют, и все, что можно сделать такому больному, это запереть его.
        Эх, жаль, что здесь, в этой комнате, он не может вызвать духа. Отсутствует необходимый инструментарий. А то можно было бы все эти вопросы задать ему. Хотя, возможно, он и сам не знает на них ответов. По крайней мере, выраженных в словах, понятных ему, Пафнутию. Да все равно, чем пялиться в потолок тут, в этой надоевшей комнате, куда как лучше было бы снова очутиться возле того водопада, или где-нибудь еще, пусть даже и без Ханны. Сгонять партейку-другую в шахматы, потрепаться о мироустройстве, об этических нормах, принятых в мире духов, о конечности и бесконечности познаваемого мира, да мало ли, о чем еще.
        А вот, кстати, о духах... А может ли дух проникнуть в наш мир? И если может, то как? И, опять же - если может, то что он тут может, ну, кроме уже известного фокуса с вдыханием жизни в тело покойника?
        ***
        Убаюканный плавным течением мыслей, больше похожих на мечты, Пафнутий снова незаметно для себя задремал. Он спал и не слышал, как за дверью раздались голоса, возник шум, а потом дверь распахнулась и в комнате сразу стало тесно.
        Кто-то тряхнул его за плечо и сдернул одеяло. Пафнутий открыл глаза, ощущая, как колотится сердце. Над ним стоял человек, чье лицо - с бельмом на одном глазу, было ему знакомо. Это был один из тех, чью кровь он брал для обряда, а, стало быть, это был один из командиров тех, кого Куртифляс теперь упорно называл "бессмертными". Слишком пафосное, на вкус Пафнутия, название, но все лучше, чем называть их "Геркуланиями", как он делал поначалу. И несколько таких вот "бессмертных" стояло рядом.
        - Вставай, - сказал их командир Пафнутию, широко и радостно улыбаясь, отчего, впрочем, не выглядел хоть сколько-нибудь привлекательнее, - ну, ты и запрятался, обыскались мы тебя. Давай, пора!
        - Куда это? - Пафнутий безуспешно попытался отобрать у пришельца одеяло и натянуть его обратно. - Зачем еще?..
        - Давай-давай. Нечего тут... Сам не пойдешь, вот ему, - пришелец кивнул в сторону ближайшего "бессмертного", - скажу, так он тебя быстро спеленает и на руках понесет. Как младенца, - он засмеялся, - хочешь?
        Пафнутий взглянул на "бессмертного", с каменно-равнодушной мордой смотрящего вроде бы и на него, и, в то же время, куда-то мимо. Словно в ту вечность, куда его не пустили. Нет, такого он не хотел. Поэтому он встал и начал одеваться.
        ***
        
        Да, поискать этого мага пришлось-таки. Поймать бы кого, да выспросить, так нет, опустел дворец. Как только эти-то, Куртифляс этот, царь и кто тут еще остался, живут? Вот ведь, козлы! Кого убили, кого разогнали, теперь, поди, и пожрать-то сготовить некому.
        Мысль насчет пожрать привела их на кухню. Там, как оказалось, какая-то жизнь все же еще теплилась. Трое в засаленных передниках колдовали вокруг одного единственного котла, откуда шел пар, и пахло вареным мясом.
        Слепень не стал трогать бедолаг. Мясо, правда, они с Гогой съели, а что не съели отдали своим, этим, "бессмертным", от страха перед которыми трое поваров, чуть не обмочившись, забились в угол, и только лязгали зубами в ответ на все вопросы. Да что с них взять? Они все равно дальше этой кухни и не суются.
        А этот, с которым столкнулись в самом начале, этот Куртифляс, так и тащился следом, по дороге обрастая все новыми и новыми "бессмертными", которых, оказывается, тут было не так уж и мало. Не меньше, чем их самих.
        Неужели, - думал Слепень, - хитрость с Бирюком не удалась? Неужели они, суки, так никого и не послали в город? Вот это будет облом! Да и так - нехорошо, когда баш на баш. Как бы не застрять тут.
        Гога выдвинул идею, что мага наверняка запрятали в подвал куда-нибудь. Это, ведь, мол, такой ценный кадр, что держать его в общедоступном месте, конечно, не будут. А будут держать под замком, и там, куда хрен попадешь, то есть, скорее всего, в подвале.
        Пока искали, как попасть в подвал, тоже, конечно, мимо запертых дверей не проходили. Вскрывали, смотрели, убеждались, что там пусто, и шли дальше. В одной комнате нашли какую-то выжившую из ума старушку. Старушка ничего не знала. Вряд ли она помнила, как ее саму-то зовут. Старушку не тронули, и пошли дальше. За одной из запертых дверей наткнулись на парочку - два голых парня занимались совсем уж нехорошими делами, что насмешило Гогу, а Слепня так расстроило, что он тут же и отдал их на съедение своим, что те с удовольствием и сделали, поделив тушки этих педиков по-братски. Потом, конечно, им с Гогой стало жаль, что погорячились. Надо было сперва допросить на предмет нахождения мага. Но, решив, что, скорее всего эти точно все равно ни хрена не знали, утешились, и пошли искать дальше, все оглядываясь на так и преследующую их на отдалении команду Куртифляса - чтоб ему сдохнуть!
        Ну, лестницу-то в подвал нашли быстро, благо таких лестниц, наверняка тут много, да и никто их, в отличие от мага, не прячет. Нашли, сунулись было вниз, обнаружили, что там темно, хоть глаз выколи, и вернулись наверх. В первой же комнате, рядом с лестницей, разломали имеющуюся там мебель, из ножек стульев, кресел и стола наделали заготовок для факелов. Пришлось еще раз сгонять на кухню, чтобы там горючим маслом пропитать тряпки. Получились факелы. Можно было идти во тьму подземелий.
        А вот в подземном царстве древнего дворца жизнь-таки обнаружилась. Находка была не та, что искали, но все же...
        Сначала шли по коридору, освещая себе путь факелами. За запертыми дверьми по бокам было пусто, пусто, пусто... Потом вдруг наткнулись на троих сразу, прикованных цепями к стене, валяющихся почти голыми на гнилой соломенной подстилке. Те были в таком состоянии, что почти и не испугались. Похоже, они уже были на грани - на той грани, что отделяет человека от животного. Они только закрывали руками лица, чтобы защитить глаза от света. Видать, глаза уже привыкли к темноте. Свет, хотя и слабый, причинял им боль. И в этом колеблющемся свете видны были следы пыток на этих телах. Слепень сразу понял, что это за рубцы такие - кнутами били, дело знакомое.
        "Бессмертные" своими могучими руками разогнули браслеты кандалов. Заключенные были освобождены, а что они будут делать дальше, куда пойдут - это уже они пускай решают дальше сами.
        Такое же зрелище их ожидало в соседней комнате, и в следующей за ней. Всего они освободили двадцать пять человек. Из них одного Гога узнал.
        - А этого я знаю, - сказал он, тыча пальцем в так же, как и остальные, прикованного тучного мужика, - это генеральный прокурор.
        - О, как!.. - Удивился Слепень. Хотя чего уж тут, это не городская тюрьма, это дворец, кому ж тут и сидеть, как не самым... - А еще кого знаешь?
        Гога осмотрел всех внимательней, и покачал головой в сомнении.
        - Вроде нет.
        - Ну, и ладно.
        Остальных, кого Гога, на их счастье, не узнал, освободили, а прокурора скормили "бессмертным". Пусть и они порадуются.
        А вот эта дверь была не заперта, и из-за нее пробивался свет. Вошли. Комната была побольше тех, в которых держали заключенных, но и в ней была цепь с сидящим на этой цепи человеком. А кроме него там было еще человек пять. Трое сидели за большим столом. Один из них что-то писал, и не отвлекся даже тогда, когда дверь распахнулась и Гога со Слепнем в компании своих сопровождающих стали заходить внутрь. Двое других обернулись, а еще двое, стоявших рядом с посаженным на цепь, так даже и за мечи схватились. Смешные люди! Нашли чем напугать.
        Через пару минут все было кончено. Обнажившие мечи были мертвы, трое сидевших связаны, а прикованный освобожден. Справедливость, в том виде, в каком ее понимал Слепень, восторжествовала.
        - Кто такие? - Спросил слепень связанных.
        - Мы - члены Чрезвычайной Следственной Комиссии, - прохрипел один. Даже связанный, он ухитрялся сохранять важный и надменный вид, и название того органа, к которому имел честь принадлежать, произносил так, что все слова явственно читались с больших и жирных заглавных букв.
        - И чего расследуете? - Продолжал любопытствовать Слепень.
        - Государственные преступления.
        - А это кто? - Указал Слепень на освобожденного, тихо, бочком, вдоль стенки пробирающегося к выходу. - Государственный преступник?
        - Нет! - Взвизгнул тот, испуганно вжавшись в стену и прижав руки к груди. - Нет! Оклеветали!..
        - Ну, вот, - отозвался Слепень на этот крик души, - я так и думал. Да ты иди, иди.
        Слепень не любил следователей. Гога в этом отношении был с ним совершенно солидарен. Поэтому пришлось задержаться еще на несколько минут, пока те из "бессмертных", кому не досталось свежего мяса прошлый раз, отведут душу, ну, или что там у них вместо...
        Поевших от еще голодных очень легко было отличить по запачканности кровью. И Гога, будучи человеком воспитанным, морщился, глядя на безобразно уделанные мундиры, и думал, что в форму гвардейцев надо все-таки вносить какие-то изменения. Так не годится.
        На сей раз, прежде чем отдать пленников на съедение, их на всякий случай спросили про мага. Но и эти ничего не знали. Поиски пришлось продолжать вслепую.
        Лабиринт темных коридоров вывел участников экспедиции к месту, где они непроизвольно замедлили ход, а потом и вовсе остановились. Ароматы, витавшие там, заглушали даже вонь, исходящую от их бессмертных спутников, принюхаться к которой, как показала практика, было невозможно. Пахло здесь так, как может пахнуть только в старых винных подвалах. Причем в подвалах, далеко не пустых.
        - А мне тут начинает нравиться, - высказал свое мнение Гога, любивший хорошие вина и разбиравшийся в них. В отличие от того же Слепня, предпочитавшего напитки покрепче, зато подешевле.
        - Пойдем, пойдем, - отозвался Слепень, - нечего тут... Вот сделаем все, потом все наше будет. Хоть залейся.
        И они пошли дальше.
        Неплотно закрытая дверь ярко выделялась на фоне окружающей тьмы полосой света, пробивающегося изнутри. Ну, а где свет, там и люди. Слепень встал.
        - Еще чего-то, - пробормотал он, глядя на этот свет, - интересно...
        - Зайдем? - Поинтересовался Гога.
        - А как же.
        В комнате, куда они вошли без стука, так же, как и в прошлой, посреди был стол. Не такой, как там - явно из канцелярии, а сколоченный на скорую руку из досок, и ничем не покрытый. За столом сидели трое, все в рабочих, заляпанных и кое-где драных комбинезонах, выдававших в их владельцах строительных рабочих. В центре восседал седовласый мужик с лицом на-все-руки-мастера и выпивохи, не пропившего свое мастерство только потому, что это вообще невозможно. По обе руки от него сидели два молодых парня. Кроме стола там были предметы, обычно сопутствующие процессу строительства, штабель кирпича, горка песка, а главное - не до конца еще возведенные кирпичные перегородки - явно дело рук вот этих самых работяг.
        На столе перед сидящими стояли большие глиняные кружки.
        - Ребята, - произнес седовласый, увидев вошедших в комнату Слепня и Гогу, - у нас гости. Посуда есть? - Обратился он к вновь прибывшим.
        Те недоуменно переглянулись и пожали плечами. Какая еще может быть посуда?
        - Ну, тогда... - седой наставник тоже пожал плечами, - с горла будете?
        С этими словами он протянул Слепню, стоявшему чуть ближе, поднятый с пола бурдюк с глиняной трубочкой вместо горлышка.
        - Благодарствую, - Слепень принял кожаное вместилище драгоценной влаги, поднял его выше головы и направил струю себе в рот.
        - Малазинское? - С видом знатока поинтересовался Гога, принявший эстафету и уже успевший подегустировать содержимое бурдюка, - какого года урожая?
        - Хрен знает, - лаконично отозвался седовласый, похоже, бывший тут за главного, - какая разница? - Он приподнялся и представился:
        - Антон Фиксенвар, можно просто - Фикс. Это, - он повернулся налево к светловолосому широкоплечему парню, - Хряпа, а это, - кивок направо, в сторону чернявого, смуглого и горбоносого, - Магомад.
        - Ага, - Слепень шагнул к столу и протянул Фиксу руку, - Слепень.
        - Гога, - представился Гога.
        - Ну, и как там?.. - Вежливо поинтересовался у гостей Фикс.
        - Да ништяк, - так же вежливо ответил ему Гога.
        - Все путем! - Конкретизировал вышесказанное Слепень.
        - Да? - Фикс протянул руку к Гоге, и, когда тот передал ему бурдюк, наполнил кружки себе и своим подмастерьям. - Вот и славно. За это и выпьем.
        ***
        Эта славная троица, ориентировавшаяся в этих подземельях не хуже каких-нибудь горных гномов, вывела отряд к лестнице, ведущей на поверхность.
        Лестница была другая, не та, по которой они сюда спустились, и, соответственно, приводила совсем не в то место, откуда они попали вниз. Это обстоятельство сыграло дурную шутку с Куртифлясом. Он был уверен, что эти бандиты пойдут обратно тем же путем, и решил задержать их тут, на этой узкой лестнице. Еще предстояло выяснить, зачем они вообще оказались тут, какого рожна им надо? Они могли прийти за Пафнутием, это было бы логично. Они могли прийти за Бенедиктом - вот только зачем он им? Но, мало ли... Наконец, они могли прийти и просто пограбить. Принято же думать, что во дворце полным-полно всякого золота и прочих ненужных в хозяйстве, но дорогих побрякушек.
        Но об этом можно было подумать и попозже, пока следовало просто как-то блокировать их. Сделать так, чтобы они не могли выйти, вплоть до того, что заложить дверные проемы, ведущие на лестницы в подвал. Пусть посидят без еды и питья, подумают. Потом можно будет и о чем-то договориться. Но все это потом. На все это потребно время. Время и люди, а пока так - телами своих "бессмертных". Ничего лучше пока не придумывалось.
        Куртифляс знал, что из подвала есть и другие выходы, но их еще надо найти. Так что эти пойдут обратно тем же путем, что и пришли, иначе заблудятся. А пока они тут будут с ним, с Куртифлясом, препираться, что неизбежно, он успеет с помощью Аркана организовать весь комплекс мероприятий по запечатыванию всех прочих выходов.
        И, собственно, все! Дальше - дело техники. Все будет в ажуре.
        Ну, если, конечно, не считать того обстоятельства, что ничего из задуманного пока не выходило. А то, что выходило, выходило через жопу, и что делать дальше, Куртифляс не знал, о чем даже самому себе боялся признаться.
        

 
 

  10

 


        Обыскались мы тебя, - сказал Слепень Пафнутию, и он-таки был прав, пошарить по дворцу пришлось немало. Но вот, когда уже отчаялись, все же нашли в одной из комнат, выходящих в длинный коридор, подобно слепой кишке выросший в тучном чреве дворца, и, подобно этой же кишке, кончавшемся тупиком. Вот там, возле этого глухого торца, неожиданно обнаруженного не знакомыми с географией этих чертогов Слепнем с Гогой, и была та дверь, за которой спокойно дрых этот сукин сын.
        Странные чувства испытывал Слепень по отношению к этому человеку. С одной стороны - злость, ну что он, козел, там копается? И так из-за него столько времени потеряли, а он тут бормочет что-то, путается в штанинах, и вообще, похоже, не хочет, сволочь, никуда идти. Мясо ходячее!.. Так бы и полоснул мечом по горлу.
        С другой, - если бы не он, давно бы уже лежал он сам закопанным в яме. И потом, именно он сделает их - всю их компанию, - владыками этого проклятого города, а то и, прах его побери! - государства. Правда, потом все равно придется его почикать, чтобы другие какие-нибудь, вроде вот их самих, не смогли воспользоваться его услугами. А пока...
        - Ну, что? - Он похлопал Гогу по плечу. - Получилось, а?!.
        - Ну, вроде... - отозвался Гога.
        ***
        Куртифляс ждал долго. Но ведь должны же они когда-то выйти из подвала? И только когда где-то вдали раздались, а потом смолкли звуки шагов - и не одного человека, а многих, черт побери!.. целой толпы, - он понял, что его оставили с носом. Пока он караулил их тут, как кот возле мышиной норки, мышь вышла где-то в другом месте, и теперь спокойно разгуливает по дворцу.
        Но, слава Единому, уж кто-кто, а Куртифляс-то, в отличие от пришельцев, знал дворец. Знал, как свои пять пальцев. И это знание помогло ему. Они снова сели на хвост этим скотам.
         Куртифляс был зол. День, который можно было потратить с пользой, особенно сейчас, когда дорога буквально каждая минута, был убит на бессмысленную и бестолковую беготню за этими придурками, не понимающими, во что ввязались, и чем это для них неизбежно закончится. И это вместо того, чтобы думать, думать и думать, а потом делать, делать и делать. Делать, наконец, дело, которое так хорошо началось. И теперь, кровь из носу, надо придумать, как же из него вылезти с хотя бы минимальными потерями. Хотя бы для самого себя.
        И вот они зашли туда. Туда, где был Пафнутий - значит, все же за ним шли? - но где не было выхода. Теперь уж точно не было, кроме того, который сейчас как пробкой заткнули тела "бессмертных". И они, повинуясь приказу - четкому и абсолютно однозначному, - не сходить с этого места и никого не пропускать, заперли там, в этом коридоре этих.
        А вот теперь можно будет и поговорить.
        ***
        
        Напрасно торопился Слепень - торопился сам, и торопил Пафнутия. Спешить им уже было некуда. Пафнутий, шедший позади всей этой толпы, запрудившей коридор, догадался об этом, когда впереди идущие вдруг встали. Послышались неразборчивые из-за расстояния и эха крики. Пафнутий не стал протискиваться вперед, и тоже встал. Остановились и топавшие позади двое "бессмертных", бдительно охранявших его по приказу их командира, но, слава Единому, не трогавших своими холодными противными лапами. Еще двое остались возле комнаты. Они блокировали тех двоих, что были из команды Куртифляса и охраняли покой Пафнутия. Да вот только ничего у них не вышло. Численное превосходство нападавших победило.
        Итак, его похитители столкнулись с его тюремщиками. Чем это закончится, и кто из них победит Пафнутию было глубоко безразлично. В любом случае ему-то все равно ничего хорошего не светило. Кто бы его ни использовал - попользуются и убьют. Это он понял, и понял именно сейчас, когда стал тем, кого пытаются выкрасть. Это же так естественно, уничтожить его, чтобы больше он никому не достался. И он вновь с тоской подумал о том, как хорошо было бы сейчас оказаться там, в том, пусть и ненастоящем, но таком славном, мире. Мире, где в ясном небе вечно светит теплое, доброе солнце, где шумят водопады, и шелестит трава, где поют птицы, где можно не торопясь никуда беседовать со старым мудрым духом.
        И как жаль, - думал он, - что у него нет ни листка с чертежом графогемы, ни даже кусочка мела, чтобы начертить ее. Да, впрочем, все равно ведь не дадут, гады. А формулу он запомнил. Столько раз в последнее время ее произносил, что запомнил, наконец, несмотря даже на свою дырявую память.
        И тут ему пришло в голову, что, собственно, графогема-то нужна для чего - она же только для того, чтобы не выпустить духа в пространство этого мира. Если не бояться этого, то формулы-то вполне достаточно для того, чтобы призвать духа в тот переходный мир, на ту прекрасную ничейную разделительную полосу между нашим миром и миром духа. А там, дальше - да пусть, пусть придет, если хочет. Да он даже и сам скажет ему - земля наша обширна и богата, но мы там такой бардак устроили... Приди, дух, наведи порядок. Ты стар и мудр, ты не ошибешься, и сил у тебя хватит!
        ***
        Как ни пытался Слепень выйти вперед, каждый раз перед ним оказывалась спина кого-нибудь из его "бессмертных". Ну, понятно, они защищали его от неминуемой смерти от острых жал мечей тех, загородивших дорогу. Пришлось так и общаться, из-за спин. Впрочем, самого Куртифляса тоже не было видно. И он прятался где-то там, среди своих. Ладно...
        - Эй, слышь, - крикнул Слепень поверх голов тех, к кому обращаться было бессмысленно и бесполезно, - слышь, ты!.. Че за дела?!. Пропустите нас.
        - Попробуй, пройди, - услышал он издевательский ответ, - валяй, смелее!
        - Чего надо-то? Чего хотите?
        - А ничего. Зачем Пафнутия взяли?
        - Какого еще Пафнутия? - Попробовал валять дурака Слепень.
        - Мага, - пояснил Куртифляс.
        - В общем, так, - голос Куртифляса стал серьезен, сейчас сила была на его стороне и он это понимал. Понимал он и то, что его противник тоже это понимает, - если хочешь выйти отсюда, делай то, что я тебе скажу.
        - Чего ты хочешь?
        - Сейчас ты по одному отправляешь своих "бессмертных" сюда. Мои их пропустят. Когда выйдут все двадцать четыре, сможешь выйти и ты. Да, не забудь приказать каждому из выходящих, чтобы ни в коем случае не сопротивлялись, и делали все, что им скажут.
        - Ага, и все? - В голосе Слепня было столько сарказма, что им можно было бы затопить весь этот сучий дворец, со всеми его подвалами и чердаками. - А может, тебе еще и сапоги почистить? Так ты иди сюда, не бойся, щас все сделаем.
        - Не хочешь, как хочешь. Будешь сидеть тут, пока не сдохнешь. Скорее всего - от жажды. Мучительная, доложу я тебе, смерть. Мне вас даже жаль. Немного...
        - А мага своего тебе не жалко? Тоже ведь подохнет.
        - Жаль, конечно, но что поделаешь? И потом, ясно же, что этот эксперимент провалился. И вы тому лучшее подтверждение. Так что, пусть.
        ***
        
        - Знаешь, - сказал дух, - ты совершенно напрасно стараешься.
        На сей раз пейзаж места их встречи был совсем другим, чем обычно. Деревья, правда, были, но какие-то маленькие и странно скрюченные. Листва на них была пожухлой и редкой. И росли эти уродцы у подножия мрачных скал, в беспорядке громоздящихся посреди выжженной пустыни. Солнце стояло высоко, но светило не ярко. Небо было мутным, как будто вовсе и не воздух был вокруг. Как будто их погрузили на дно стакана с жидким чаем, а может, и не с чаем, а может, с чем-нибудь и похуже. Но все равно было жарко.
        А дух, выслушавший сбивчивый рассказ Пафнутия, выслушавший не перебивая, явно стараясь понять, войти, так сказать, в ситуацию, продолжал:
        - Твой мир - он даже, не то, чтобы не похож на мой, он просто совсем другой. Мне не трудно, мне просто невозможно понять его, так же, как тебе был бы непонятен мой мир. Мы с тобой даже увидеть друг друга не в состоянии. Ты думаешь, ты видишь меня? Отнюдь! Ты видишь свое представление обо мне, я только чуть-чуть помог, сделал его более видимым для тебя. Я ведь тоже вижу тебя совсем не таким, каким ты выглядишь в собственных глазах.
        Дух замолчал, задумавшись. Видно, ему трудно давались понятные для собеседника формулировки, но он старался. И он продолжил:
        - Вот вы, маги, когда вызываете духов, всегда ставите преграду. Вероятно, вы боитесь, что мы проникнем к вам. Напрасно. Нам это не надо. И если вдруг какой-то дух сдуру сделает это, это и правда будет страшно. Причем, как для вас, так и для него. Он погибнет, но его гибель будет разрушительна и для вас. Возможно, память о подобных инцидентах, случившихся, вероятно, где-нибудь в седой древности, и заставляет вас отгораживаться. Может быть, не знаю...
        - А я так надеялся на твою помощь, - Пафнутий тяжело вздохнул и опустил голову. Хотелось плакать, да что там - плакать, выть от отчаяния, - я думал, ты сможешь, ты же... ты же сильный, ты мудрый.
        - А сам? Ты же маг. Ты же вон, даже, со мной справился.
        - Да какой я маг? А с тобой... Ты знаешь, меня до сих пор мучают сомнения, а не поддался ли ты тогда?
        Дух расхохотался.
        - Вообще-то, немножко, да... Ты мне понравился. Смелый. Конечно, мне ничего не стоило бы размазать тебя по стенкам там. Ну, или еще чего... Но, все равно...
        - Нет, я сам ничего не смогу.
        - Есть только один способ проникнуть в твой мир и не пропасть самому. Я, правда, только слышал о нем. Сам ни разу...
        - Что?!. - Вскинулся Пафнутий. - Как?
        - Через тебя. Войти в тебя, в твою материальную оболочку. Но что тогда будет с тобой? А со мной? При этом насколько я знаю, происходят метаморфозы. Твое тело, видишь ли, оно, хоть и носит твою личность, но является отнюдь не идеальным вместилищем для него. Насколько я знаю, из разговоров, естественно, и не только с тобой, вы на свои тела одеваете то, что называете одеждой. Верно?
        Пафнутий кивнул. Он слушал, пытаясь уловить ускользающий от его понимания ход рассуждений духа. Одежда, ну, все верно, и что?..
        - Одежда, - продолжал дух, - может быть по телу, да? А может - и нет. Больше, меньше, с лишними или недостающими деталями. И вот в тот самый момент, когда я соединюсь с тобой, и мы оба окажемся в твоем мире, твоя старая одежда превратится в прах. На нас с тобой будет одето то, что идеально будет подходить нам в том виде, в каком мы будем, став одним целым. Понятно?
        Пафнутий пожал плечами и смущенно покашлял.
        - Наверное, пока не попробуешь, пока не увидишь...
        - Что это будет? Я не знаю. Ни ты себя не знаешь, ни я себя, ну, а уж на что похоже будет то, что получится, тем более никому не дано знать.
        - Я готов! - Вырвалось у Пафнутия.
        - Хм-м... Ну вот, я же говорил, смелый. По правде говоря, мне тоже любопытно, что из этого получится. Но процесс, скорее всего, необратим. Подумай.
        - А чего мне терять? Это ты...
        - Да, по правде говоря, мне давно уже надоело мое прозябание. Тысячи лет спячки... Ты даже не представляешь себе, как это ужасно, когда про тебя забыли, и ты никому не нужен. Я не знаю, откуда мы, духи, взялись, но подозреваю, что были кем-то сотворены. И сотворены для дела. И вот такое прозябание, оно... просто ужасно! Так что, пожалуй, я тоже мало что теряю. А так - какое-то разнообразие. Посмотрим...
        - Ну, что? - Спросил дух, поднимаясь с камня, на котором сидел. - Начнем, пока не раздумали?..
        - Давай, - сказал Пафнутий, тоже вскакивая на ноги, - я готов.
        И умер.
        

 
 

  Глава 3

 


        Мы привыкли к тому, что все вещи, окружающие нас, и которыми мы пользуемся, сделаны по чертежам. Кто-то придумал, увидел мысленным зрением, запечатлел увиденное, и отдал в работу. А там уже начинается насилие над материалом: его режут и пилят, мнут и гнут, плавят и замораживают. Крепят одну часть к другой. И вот - готово.
        А по каким чертежам сделана галактика? А земля? А Солнце? По каким чертежам собрано дерево? Повинуясь чьей фантазии и чьими пальцами один атом соединился с другим? А потом - кто и какими болтами прикрутил одну молекулу к другой? Или они сами? Что их толкнуло друг к другу? Какие силовые линии выстроили их в ряды и шеренги?
        И можно, значит, подобно ребенку, которому не понравился выстроенный им из кубиков дом, сломать все к чертям, разбросать кубики по полу, а потом все собрать заново, но уже не так, как было, а лучше, гораздо лучше?
        Можно, если, конечно, не жаль того, что было.
        

 
 

  1

 


        Пафнутий умер. Закончилась история неудачливого мага, кое-что умевшего, чего-то хотевшего, кого-то любившего и натворившего таких дел, в которых и сам запутался, и других сбил с ясного жизненного пути.
        Рассыпалась, разлетелась мириадами клочков и ниток по бесконечной вселенной его сшитая не по мерке плоть. Обнажилось то невидимое, что было скрыто под ней, вобрало в себя нечто, бывшее некогда тем, кого Пафнутий привык называть просто - дух. И дух этого "духа", слился с духом самого Пафнутия, чтобы таким вот образом, контрабандой, проникнуть в тот мир, который иначе был для него закрыт. И было в этом нечто похожее на то, как один клуб дыма проникает в другой.
        Исчез, как будто и не было ничего, тот иллюзорный мир с его скалами, пустыней и мутным небом. В пустоте бесконечного пространства рождался новый чертеж. И линии этого чертежа ложились свободно, не стесненные никакими правилами и ограничениями. Целесообразность и соответствие, и ничего лишнего.
        А потом, уже в пространстве того мира, из которого ушел Пафнутий - ушел, чтобы вернуться, линии эти стали притягивать рассеянные в этом пространстве элементы, расставляя их по местам в соответствии с замыслом, рожденным неведомо кем неведомо где.
        Ткалась материя, шилась плоть, и вот уже там, где только что был присевший на корточки у стены коридора несчастный Пафнутий, возникло нечто, гораздо более соответствовавшее ему, а уж ему, слившемуся с духом - тем более.
        И этому возникшему тесно было внутри той каменной кишки, где оно появилось.
        ***
        
        Боль. Боль, вот что было сначала. Боль была везде и отовсюду - снаружи, где что-то невыносимо давило, и изнутри, где рефлекторно втягиваемый воздух разрывал, казалось, слипшиеся легкие. Он выдохнул, и выдох этот был криком, криком новорожденного, со стороны показавшимся всем, кто его слышал, диким хриплым ревом.
        Он пошевелился, пытаясь уменьшить боль от давления, что-то затрещало, посыпалось, и сразу стало просторнее. Он вставал на ноги, но спина упиралась в препятствие, и он ударил в него, стараясь убрать его. И это удалось. Он распрямлялся, амплитуда движений становилась все больше, он чувствовал, как рушится то, что мешало ему. Передними конечностями он помогал расширять свободное пространство, ломая куски стен, выдирая балки, цепляясь за края выломанной вверху дыры и подтягиваясь повыше.
        Он еще ничего не понимал, ни о чем не помнил, и ни о чем не думал, действуя механически, как новорожденный птенец, вылезающий из тюрьмы яйца. Он лез вверх. Искал опору для ноги, находил, и поднимался выше, снова упираясь в препятствие, которое нужно было преодолеть. И опять, и опять...
        Наконец, свет, ударивший ему в глаза, причинивший новую боль и заставивший зажмуриться, показал, что - все, он - снаружи, и осталось только выволочь сюда все остальное тело. Что он и сделал, обрушивая вокруг себя черепичную кровлю, стропила, балки. Так упавший в полынью пытается вылезти на лед, а лед вокруг него обламывается, и он снова проваливается в ту же воду. Но здесь был не лед, и не было воды, в которой можно захлебнуться, и он вылез наверх. И теперь сверху смотрел вниз, на землю, на которую ему надо было попасть. Не очень и высоко. И он прыгнул. Упал неловко на бок, ударился, ушибся, встал, непроизвольно отряхиваясь, и сделал несколько неуклюжих шагов.
        Что-то жгло его изнутри, мешая дышать. Он поднял голову вверх, увидел над собой огромное, темнеющее к вечеру пространство и, чувствуя, как оно манит его, но, не понимая, что нужно делать, чтобы попасть туда, закричал.
        И вслед за этим, никогда и никем не слыханным ревом, в небо, туда же, куда был обращен его крик, его мольба о помощи, из его пасти вырвалась и взлетела струя огня.
        И этот крик был слышен далеко, аж в самой Миранде. И люди оборачивались в его сторону, не понимая, что это такое. И те, кто обернулся и посмотрел, рассказывали потом тем, кто не видел, как огненный столб поднялся в той стороне, где царский дворец. Поднялся чуть ли не аж до самых облаков, а потом исчез.
        И какое-то время это явление послужило даже поводом для смеха, но вскоре, когда загадка, наконец, разрешилась, уже было не до шуток.
        ***
        
        Пусть... - сказал Куртифляс, - пусть! Пускай сдохнет этот несчастный колдун-недоучка. Этот жалкий и нелепый человек, причина всех его, Куртифляса, бед. Ведь это надо же, так ошибиться! Наделали, понимаешь, "бессмертных", "армия нового типа", видите ли! Ну, и что теперь прикажете с ними делать? Только так - как вот сейчас, припирать к стенке, а потом по одному, каждого упаковать как следует, чтобы не мог даже пошевелиться, да в глубокую яму, и засыпать. Чтобы лежал там до скончания века. Их же даже черви там не тронут, побрезгуют. Вот и славно! Но это ж сколько возни предстоит? А как быть теперь со всем, что он начал? Сломать-то легко... И на кого теперь рассчитывать? Всего-то и осталось у него у самого - только дюжина его личных телохранителей. А остальные?.. Гадюкин, да этот, который сейчас тут, с ним - Аркан... Можно ли на них рассчитывать? А не взбредет ли им самим шальная мысль перехватить бразды, так сказать?..
        Ход мыслей прервал неожиданно раздавшийся из сумрака коридора, оттуда, где толпились "бессмертные" взбунтовавшегося Слепня, и где ждал своей участи несчастный Пафнутий, рев. И тут же качнулся пол под ногами, и дрогнули стены - то ли от рева, то ли от еще чего, худшего. Дрогнули, затрещали, зазмеились трещинами. Это было похоже на начавшееся землетрясение, которых в этих краях отродясь не было. И начал рушиться потолок.
        ***
        Слепня оглушило, но не прибило и не засыпало. Удар падающих балок и обломков приняли на себя стоявшие вокруг "бессмертные". Они выдержали. Гоге пришлось хуже. Когда шатнулся пол, Гога упал, и оду ногу ему придавило-таки рухнувшим куском стены. Когда его освободили, стоять на этой ноге он не мог. Наверное, кость была сломана.
        Слепень видел как то - страшное, огромное, возникшее внезапно из ниоткуда там, где был тот самый маг, из-за которого они и вляпались, - вот это самое нечто, диким ревом обозначившее момент своего появления, тушей своей раздвинуло стены коридора, проломило потолок, и полезло вверх. Оно карабкалось, а вниз падали кирпичи и бревна. И не сразу, даже после того, как стало ясно, что это - что бы оно там ни было - выбралось, наконец, и свет хлынул сквозь проделанную им дыру через все этажи до самой крыши, Слепень рискнул подойти туда, где это было. Он поднял голову. Вверху видно было небо. Кстати, это был путь на свободу. Но подумать об этом ему не дали.
        - Эй, Слепень, - раздался крик с той стороны, где были Куртифляс со своими, - Слепень, ты жив?! Иди сюда, разговор есть.
        ***
        Странная штука - память. Известное шуточное выражение: "здесь помню, здесь - нет" - это же совсем не шутка. Сколько таких людей, что, проснувшись поутру, не помнят, ни как его зовут, ни как он тут оказался, но прекрасно помнят, где, в каком углу должна стоять недопитая бутылка. Нет, правда, такое впечатление, что память гнездится не только в голове. Она рассредоточена по всему телу. Даже совсем обеспамятевший не превращается в новорожденного младенца - ноги помнят, как надо ходить, а рука привычно тянется к ложке и ложка не промахивается мимо рта.
        Существо, спрыгнувшее с крыши дворца, неуклюже брело вокруг, не замечая подминаемых декоративных кустов - былой гордости недавно лишенных жизни садовников, и волоча за собой длинный хвост, оставляющий на рыхлой земле присыпанных снегом газонов глубокую черную борозду. Существо смотрело вокруг, и ничего из того, что оно видело, не подсказывало ему - кто оно, где оно и зачем. Но вид дворцовых фасадов со всеми его окнами, карнизами, колоннами и балконами рождало в нем почему-то ощущение недовольства, какой-то глухой обиды и желания эту обиду как-то на ком-то выместить. Это чувство росло и постепенно превращалось во вполне конкретное ощущение какого-то горячего комка в районе чуть повыше груди. Комок этот мешал, обжигал, от него хотелось избавиться, и существо, обратив морду в сторону древних стен, выплюнуло, выкашляло, выдохнуло его из себя.
        Пламя растеклось по каменной кладке, заставляя корчиться от жара статуи и барельефы. Пламя через оконные проемы проникло внутрь, охватывая и поглощая мебель, ковры, картины и паркет. А существо, ощутив облегчение, отвернулось от начавшего разгораться пожара и затрусило прочь, в сторону ограды.
        Оно, это существо, не помнило ни черта. Но оно каким-то образом понимало это и силилось вспомнить.
        ***
        
        Бенедикт по своей натуре был человеком спокойным и уравновешенным. Да и жизнь - до сей поры размеренная и предсказуемая, не давала особых поводов для разгула страстей. Да, случались неприятности, и получалось задуманное не всегда, чаще даже не получалось, а когда и получалось, то, как правило, как-нибудь не так, как изначально планировалось. Ну, так и что ж? Всякий раз выходить из себя? Так никаких нервов не хватит. А себя надо беречь.
        И вот внезапно тихая, даже порой скучноватая, жизнь кончилась. Когда? Из-за чего? Он не раз спрашивал себя об этом. И все говорило за то, что начало этого конца было положено в ту самую злополучную ночь накануне так и не состоявшейся свадьбы.
        Бенедикт сидел у себя в своем кабинете. Устав от бесплодных попыток найти выход из сложившейся ситуации, он привычно свернул все туда же, все в тот же день, вечер, ночь...
        Ну, что б ему тогда не уходить из бильярдной? Посидеть с гостями до ужина? Что за дела заставили его тогда пренебречь долгом хозяина? Сейчас и не вспомнить. Так - какая-то вечная текучка, которую хоть на неделю перенеси, беды не будет. А проведи он время с гостями, так и Геркуланий этот, зятек несостоявшийся, никуда бы с Ратомиром не отправился. И все было бы нормально, все было бы хорошо. Да, наверное, это вот его решение оставить Ратомира в той компании, и послужило тем толчком, от которого все теперь и рушится, что еще не рухнуло.
        И вот, пожалуйста, ни Ратомира, ни Принципии, ни того же Геркулания, пропади он пропадом! - ни государства, похоже... А что? А ничего, от всего и осталось, что вот это кресло в этом вот кабинете. А за дверью два покойника неупокоенных, два "модифицированных", понимаете ли, солдата, двое "бессмертных" из дюжины этого негодяя. Они его, видите ли, охраняют. Стерегут они его, вот что!
        Никогда раньше известное только ему самому ограничение его царских полномочий не воспринималось Бенедиктом хоть сколько-нибудь болезненно. Да, есть сила посильнее его собственной, так она, как выяснилось, была всегда. Ведь не гневается же верующий человек на то, что без ведома Единого и волосок с его головы не упадет. Не бунтует же нормальный ребенок против власти родителей. Так есть, и так должно быть. Так было от века, и так будет всегда. Тем более, что подчинение этой силе ничего кроме блага как ему самому, так и всему Амирану не приносит. У них, у этих, есть возможности просчитать и взвесить любое решение. А не выйдет ли боком то, что лично ему, Бенедикту, представляется правильным и справедливым? Как оно отзовется через пару поколений?
        А тут этот!.. Да, Куртифляс не врал. Как показало следствие, крали все. А особенно те, кто это воровство вроде бы должен был выявлять и пресекать. Но, с другой стороны, это же началось не вчера. Это, безусловно, было всегда. И при его отце, и при отце его отца... Скорее всего, это неизбежное свойство государственного механизма. Его оборотная сторона. А оборотная сторона есть у всего. И если каким-то чудом заменить все детали и винтики этого механизма, все равно все останется по-старому.
        Просто, - думал от нечего делать Бенедикт, - мы люди. А люди устроены именно так, нравится это кому-нибудь, или не нравится. Ну, давайте, заменим всех на "бессмертных". Эти-то точно, ни красть, ни вымогать, ни жульничать не будут. Просто не смогут. Потому что и у них есть оборотная сторона. Тупость. И полнейшее отсутствие инициативы. Им что сказано... вот эти двое, они точно никого не пропустят в кабинет, а вздумай он, Бенедикт выйти отсюда, отведут только в три места - в спальню, на кухню и в нужник. Все!.. А случись что-нибудь, не предусмотренное приказом, они и пальцем не пошевелят. Хоть потолок сейчас рухни ему на голову, эти болваны вонючие так и будут стоять не шелохнувшись.
        Непонятный звук, ворвавшийся через закрытое окно в благостную тишину кабинета, нарушил плавный ход мыслей Бенедикта. Что-то в этом звуке было знакомое, что-то, вызывавшее неприятные ассоциации. И Бенедикт вспомнил.
        Среди множества обязанностей, которые, хочешь-не хочешь, приходится выполнять монарху, есть и обязанность присутствовать на особо значимых публичных казнях. Однажды казнили вожака шайки разбойников, терроризировавших целую провинцию. Этим негодяям удалось чуть ли не год безнаказанно убивать и грабить, каждый раз выходя победителями в стычках с полицейскими отрядами. Взяли их только подключив армейские части. Ущерба, правда, эта операция принесла столько, сколько эта самая шайка смогла бы принести лет за пять, если бы ей не мешали. Но тут ведь главное не экономика, как объяснил тогда Бенедикту Куртифляс, тут дело принципа, то есть - политика! Сожженные деревни отстроят, вытоптанные поля вспашут и засеют, крестьян новых бабы нарожают, а репутация - это уже навсегда.
        Да, так вот... разбойник этот - могучий человечище, гора мяса, - когда его волокли к плахе - а волокли, помнится, аж целых трое, - брыкался и вырывался как необъезженный жеребец. А когда прижали-таки его буйную головушку к самой колоде, вдруг как взревел!.. Вся его, все еще остававшаяся, сила, злоба, отчаянье и ненависть были в этом нечеловеческом почти реве.
        То, что Бенедикт услышал сейчас, было похоже.
        А потом... Ну, к чему были эти мысли, о том, что, если что... Не надо думать о плохом!
        Дымком потянуло. Это, конечно, еще ничего не значит, и ни о чем не говорит, но... Да нет, ну, мало ли, что там...
        Бенедикт, стараясь не тревожиться, подошел к двери. В приемной дорогу ему заступили.
        - Куда изволите?
        Тут, в приемной, пахло явственней. Неужели пожар? Откуда? Кухня?..
        - На кухню.
        А вот коридор был уже затянут дымом. И непонятно было, в какую сторону надо идти.
        - Назад, - сказал Бенедикт.
        Окна в кабинете были закрыты и замазаны еще с осени, и открыть фрамугу стоило ему огромных усилий. Холодный влажный воздух взъерошил его волосы. Прыгнуть? Костей не соберешь. А эти два болвана, два бессмертных ублюдка, не пустят из дворца. Им-то что? Только погреться. А тут хоть сгори.
        Пока еще дыма в кабинете было мало, да и тот, что был, выносило в открытое окно. Но Бенедикт знал, что скоро тут будет и огонь, и дым. И он метался по кабинету, не понимая, что происходит, и не зная, что делать.
        Умирать не хотелось категорически. Даже несмотря на все текущие проблемы.
        - У-у-у!!. - Зарычал он, и с размаху ударил ладонью по столу.
        - А-а-х-х!.. - Зашипел он от боли.
        Потом Бенедикт снова стоял у окна, высовывался туда по пояс и смотрел вниз. Внизу был газон, неширокий, за ним мощенная плиткой дорожка, а за ней подстриженные ровно кусты. Если бы допрыгнуть до них... Пусть и поцарапаться, зато остаться в живых. Но это - вряд ли. Далеко.
        Бенедикт опустил голову. Прямо под окном шел карниз. Можно вылезти, встать на карниз. Держаться за подоконник. Пока-то пламя дойдет до сюда, а может, еще и не дойдет. А если дойдет - отступить вбок, простенок защитит от огня, и... И - что? Сколько так стоять? А сколько я выдержу? - думал Бенедикт, - вот так, на узком скользком карнизе, практически ни за что не держась? На холодном ветру? Сколько будет гореть его кабинет - час? Два?..
        Но другого-то выхода нет.
        

 
 

  2

 


        Он схватил передними лапами прутья ограды и тряхнул. Прутья держались. Слов не было, но понимание того, что перед ним преграда, и эту преграду надо преодолеть, было. Позади бушевало пламя, горел дворец, но его это уже не трогало. Это было в прошлом, а прошлого для него не существовало - пока, как, впрочем, не существовало и будущего. Здесь и сейчас.
        Было неприятное ощущение внутри, вызывавшее почему-то желание взять что-нибудь в пасть, проглотить. Существо хотело жрать, но не понимало этого, и, тем более, не знало, что ему делать, чтобы эта сосущая боль ушла. Это придет, инстинкт подскажет, а пока приходилось терпеть.
        И еще это никак не проходящее чувство - то ли обиды, то ли досады. Ребенок в таких случаях плачет. Существо взревело. Ему тут не нравилось. Возможно, ему хотелось на ручки.
        Нет, нет, и еще раз - нет! Конечно, сравнение с новорожденным ребенком тут никуда не годиться. Какой к чертям новорожденный, если тело его, хоть и только что сотворенное, было по всем своим параметрам вполне взрослым. И в этом взрослом теле была тоже уже вполне взрослая личность. Даже две. Эти две личности, в чем-то единые, в чем-то каждая сама по себе, сродни сиамским близнецам, вот они-то пока никак не могли прийти в себя, принять удобную позу и, в конце-концов, стать чем-то единым. Или, если это невозможно, договориться о том, кто же из них тут главный. Кто за рулем, а кто - пассажир. А пока что никто не держал руль и никто не нажимал на педали. Оба барахтались внутри, а машина ехала сама по себе. Согласитесь, подобное положение дел чревато катастрофой.
        Итак, тело существа вынуждено было действовать само по себе, но и в теле заложено нечто сродни зачаткам интеллекта, вынужденного ежесекундно реагировать на внешние раздражители, иначе бы оно просто лежало пластом. А оно двигалось, оно куда-то стремилось, и эта преграда мешала ему. И, потерпев неудачу в попытке вырвать и отбросить эту преграду, тело, не задумываясь, применило другую тактику. Оно чуть отступило назад и, подняв правую ногу, толкнуло ею ограду, помогая себе всей нешуточной массой своего тела. Ограда не выдержала напора и рухнула плашмя. Путь был свободен. Существо шагнуло вперед, туда, на хлипкий настил, закрывающий сверху древний ров. И если трухлявые доски не выдержали в свое время вес даже, пусть и массивного, но все же человеческого тела Арбакорского короля - мир его праху, то уж эту-то тушу выдержать они даже и не пытались.
        Существо рухнуло вниз, испытав первое в этой жизни потрясение, связанное не с рождением, а уже с пребыванием в этом коварном и жестоком мире.
        ***
        
        Повезло, что кабинет Бенедикта находился на том же этаже, повезло, что Куртифляс точно знал, что царь должен находиться именно там, ну, и конечно, то обстоятельство, что тот же Куртифляс знал наизусть топографию дворца... мог, что называется, с завязанными глазами попасть из любой точки в другую, тоже, разумеется, любую. А тут так и пришлось, если и не с завязанными, то все равно на ощупь, через разъедающий глаза дым.
        Гогу не бросили. Гогу нес его "бессмертный". Вот уж кому не мешал ни дым, ни огонь, кое-где уже преграждавший им путь, так это этим. Шли себе, как ни в чем не бывало. Идеальные солдаты! А что ни один из них не мечтал стать генералом, так это еще неизвестно - недостаток это, или достоинство.
        Увидев вытаращенные глаза Бенедикта, прижавшегося к подоконнику, Куртифляс усмехнулся:
        - Что, не ждал?
        Бенедикт ничего не ответил. Он и правда не ждал.
        - Значит, порядок эвакуации такой, - Куртифляс дождался, пока весь немаленький отряд в более, чем полсотни особей, набьется в кабинет, никогда еще не вмещавший в себя столько сразу, и начал распоряжаться. - Гога, пусть тебя пока на стул, что ли посадят. Так. Слепень, Аркан, Гога - командуйте своим, пусть прыгают из окна. Очень кстати вы, Ваше Величество, - шутливый поклон в сторону Бенедикта, - его открыли. Пусть прыгают, и нас там принимают нежно. Давайте!
        Так и поступили. Прыгали сами, только Гогу пришлось кидать, стоять он не мог. А потом побежали в сторону ворот. И вот что интересно, несмотря на всю трагичность обстановки, как у Куртифляса, так и у Бенедикта на душе было намного легче, чем еще каких-то полчаса тому назад. Головоломную неопределенность сменила четкая и понятная задача: надо было спасать свою шкуру. Задача, слава Единому, выполнялась успешно, и это радовало, а о будущем пока можно было не думать, и это радовало вдвойне.
        И, главное, они теперь снова были вместе. Еще там, в том коридоре, где они противостояли друг другу, готовые убивать, огонь примирил их. То место, где они находились, было рядом с очагом пожара.
        - Пожар! - Заорал Аркан, и Куртифляс, обернувшись, и увидев огонь, вырвавшийся из одной из комнат, и дым, быстро ползущий над полом, крикнул:
        - Все за мной!
        И первым побежал, показывая дорогу.
        А сзади раздалось:
        - Подождите, мы с вами!
        
        Новая беда спутала карты и на ходу поменяла условия игры. Дождавшись, пока Его Величество сиганет в собственноручно открытое окошко, Куртифляс подошел к одному из книжных шкафов - символу просвещенности Амиранского самодержавия, и, открыв дверцу, потянул на себя толстый том, стоявший на верхней полке. Он вытянул его наполовину, услышал щелчок, и задвинул книгу - антологию древнегорейской поэзии, обратно, после чего спокойно потянул шкаф на себя. В этом потайном несгораемом сейфе хранились атрибуты государственной власти. Вот так называемая "малая" или иначе "походная" корона - Куртифляс достал ее с полки и водрузил себе на голову. Синяя муаровая лента с огромным, усыпанным брильянтами орденом Святого Великомученика князя Прохора Залесского, такой же атрибут монаршей власти, как корона и жезл, висел на крюке. Досадуя, что из-за недостатка времени он не может полюбоваться на себя в полном царском облачении, Куртифляс свернул ленту вместе с орденом и сунул в карман. Забрав, в довесок к короне и ордену, еще и Священный Магический Жезл, он вернулся в кабинет, где уже никого не было, и где уже плавали струи просочившегося дыма, и запрыгнул на подоконник.
        
        Выбежав за ворота, попутно забрав с собой часовых и освободив связанного, так и лежавшего в сторожке, гвардейца, они, наконец, остановились, и, переводя дух, дружно обернулись в сторону покинутого ими дворца. Дворец горел.
        - Что это? - Спросил Бенедикт, обращаясь к Куртифлясу. - Он не мог так загореться.
        - А вот об этом, - ответил ему Куртифляс, - надо бы спросить у друга нашего, Пафнутия. Только, - добавил он, помолчав, - вряд ли это у нас получится. Почему-то мне так кажется, хотя, возможно, я и не прав.
        ***
        
        Что значит быть монархом? Это - помните, как в школе. Вы у доски, а на ней задача. И вам надо ее решить, и все смотрят на вас. Но там легче, ты решил (или не решил - тоже не велика беда), и сел на свое место. И отдыхаешь. Пусть теперь мучается кто-нибудь другой.
        Монарху так нельзя. Монарх у доски бессменно. А задачи - одна за другой, и все разные, и все трудные. И все смотрят на тебя. Смотрят и ждут. Одни с надеждой, другие с насмешкой, а третьи и вообще ждут не дождутся, когда же ты, наконец, сядешь в лужу. И есть те, которым это нравится. Этим, артистам по своей натуре, хорошо ощущать на себе взгляды, быть в средоточии лучей, прицельно бьющих прямо в твое вдохновенное лицо. Их, этих избранных, пьющих жизненную силу из наших глаз и наших сердец, немного. И Бенедикт к их числу не принадлежал.
        Бенедикт не был артистом. Актером он был, куда денешься, но вдохновения он не испытывал. Отработав свой эпизод на сцене, он всегда с радостью уходил за кулисы. Вот только роль у него была такая, что времени отдохнуть там, всегда было мало. Сцена не отпускала.
        Хорошо было хоть то, что у любой задачи, предлагаемой ему безжалостным учителем, всегда был видимый только ему ответ. Была целая система получения этих шпаргалок. Тайные знаки, укромные места и зашифрованные послания. Так, например, уроненная им за завтраком (и только за завтраком!) вилка для рыбы, означала, что ему необходимо встретиться с представителем той самой силы, что на самом деле и решала все эти хитрые задачи. Встретиться и поделиться вновь возникшей проблемой. И после полудня, в определенный час, он незаметно сворачивал со своего обычного маршрута и заходил в комнатку, где его уже ждал человек. Говорились некие фразы, означающие, что информация может быть передана и будет воспринята, что все нормально и никаких неожиданностей нет, и после этого можно было уже и поделиться очередной проблемой. И вскоре Бенедикту передавали, как лучше всего с этой проблемой справиться. Ну, например, в ежедневной почте, в конверте, где, судя по тому, что на нем написано, лежало всеподданнейшее послание от губернатора одной из провинций, был листок с точкой в верхнем правом углу. И там и было то, чего Бенедикт ждал, и к чему никакой губернатор не имел никакого отношения. Просто, удобно, выгодно. Причем, всем.
        Но, по правде говоря, если вспомнить - а Бенедикт в последние дни в основном этим и занимался - все что-то вспоминал и анализировал, если вспомнить и честно признаться самому себе, то все эти проблемы, как правило, яйца выеденного не стоили. Все мог бы решить и сам, ну, чуточку напрягшись, возможно. Но - нет! Привык все сваливать на других. Обленился, разучился - да и не умел никогда. И вот теперь, когда пришла уже не шуточная беда, когда все рушится, он остался один. То есть - совсем один. Не считать же этих...
        Разогнан, разбежался, частично уничтожен весь аппарат управления. Где армия? Где полиция? Где министры? А теперь вот даже и дворца нет. Сгорел символ и средоточие государственной власти, и вот, стоит он, на холодном ветру, обычный человек, неотличимый от тысяч таких же. Стоит на дороге из уже ниоткуда в явное никуда, стоит, и не знает, не то, что делать, но даже что сказать.
        А где же они, тайные властители? Где они, всезнающие и всемогущие, и ничего не требующие взамен? Где они, блюстители рода человеческого? Как они теперь будут решать эту задачу? Чьими руками? Уж явно не его, не Бенедикта. Не та он фигура, не такой он человек, чтобы заново собрать вокруг себя всех и все, что еще сохранилось, и, возможно, как раз и ждет того, кто призовет их под свои знамена. Но - нет. Теперь это будут уже другие знамена. Чьи? Может быть, даже, вот этого? - Он взглянул на Куртифляса, стоящего неподалеку. - Он хотел власти? Ну-ну... вот и пускай попробует, каково это, когда это означает не ритуальные речи и телодвижения, а реальную ответственность за всех, кто поверил тебе.
        Но первым взял в свои руки бразды правления вовсе не Куртифляс, как думал Бенедикт. Бельмастый разбойник, хмуро оглядев молчаливое собрание, почесал затылок, прочистил горло и, смачно харкнув на дорогу, сказал:
        - Ну, что? Так и будем тут стоять?
        - Ты что-то предлагаешь? - Отозвался Куртифляс.
        - Ну да. Тут, неподалеку, трактир есть. Айда туда. Выгоним оттуда к чертям всех, посидим, погреемся. О делах наших скорбных покалякаем.
        

 
 

  3

 


        Внезапное падение очень способствует пробуждению, если не сознания, то, хотя бы, рефлексов, и вообще побуждает к действию. Это могут подтвердить многие, кому случалось путешествовать на верхних полках плацкартных вагонов.
        Существо, упав на дно древнего оборонительного рва, не так уж сильно и ушиблось. Во-первых, оно упало на - лапы? ноги?.. - в общем не на бок, и не вверх тормашками. Во-вторых, оно вообще было не слишком чувствительно к боли, во всяком случае, физической. Ну, и, наконец, глубина рва для него была не столь уж и велика. Во всяком случае, голова его осталась торчать снаружи, привлекая внимание и вызывая ненужные вопросы - если бы было, у кого.
        Торчащая голова поворачивалась в разные стороны, глаза, неприятно красноватого оттенка, обозревали окрестности. Вид окружающего мира не вызывал отторжения, но и не навевал каких-либо воспоминаний.
        Ну, вот, представьте себе: вы едете куда-нибудь далеко в междугороднем автобусе. Едете давно, дорога скучная, вы задремали. Просыпаетесь - за окошком в сумерках тянется что-то невыразительное и неразборчивое, не вызывающее ни интереса, ни мыслей, ни воспоминаний. Вот так примерно воспринимался окружающий ландшафт, пропущенный через глаза существа в то сознание, что раньше когда-то принадлежало некоему Пафнутию. Соединившаяся же с ним на манер двуглавого орла сущность, которую мы до сих пор именовали духом, вообще пока что ничего не воспринимала. То, что она вроде бы видела, не вызывало у нее никаких ассоциаций, ей не за что было зацепиться, чтобы хоть как-то идентифицировать воспринимаемое. Ее можно сравнить с тем же пассажиром, только проснувшимся уже поздней ночью, когда в окошке не видно вообще ни черта, кроме смутного отражения своего лица.
        Существо поворочалось, ощущая дискомфорт от стесненности. Оно задрало голову вверх, потом опустило вниз. Внизу, там, дальше, под необрушившимся настилом, была темнота и дурно пахло. Если бы оно, это существо, умело думать, оно непременно задумалось бы о том, как вылезти отсюда. Но думать оно не умело, а те, кому в дальнейшем надлежало руководить его действиями, еще не пришли в себя. И существо просто негромко, но сердито рявкнуло в темноту, выражая свое неудовольствие.
        Между тем в этой темноте что-то мелькнуло. Что-то светлое. Оно приближалось. Чувство, похожее на смутное беспокойство, возникло у существа. Вид того, что приближалось, не вызвал у него страха, но слишком стремительное приближение с, похоже, агрессивными намерениями, вызвало оторопь и тревогу. И тут существу стало больно. Оно дернулось, сипло взвизгнуло, и, опустив вниз передние конечности, стало отрывать от себя эту белесую тварь. Оно оторвало ее от себя - это оказалось довольно-таки трудно, и вытащив ее наверх, отбросило прочь, подальше. А потом от всей души плюнуло огнем в это конвульсивно дергающееся тело.
        Ноги в тех местах, где их, похоже, поранила эта тварь, продолжали ощущать боль, больше, правда, похожую на зуд. Существо опустило голову и полизало языком зудящие места. Потом снова подняло голову вверх, положило передние лапы на края рва и приподнялось на ногах, сколько смогло. Применительно к человеку можно было бы сказать, что оно встало на цыпочки. И подпрыгнуло.
        Вылезти не получилось. И раз, и другой - попытки выпрыгнуть наружу не увенчались успехом. Существо замерло. Что-то сродни догадке посетило его. Голова на длинной шее обернулась назад, туда, где на спине было нечто, что пока что пребывало в покое и невостребованности. Что-то, чем, однако, можно было шевелить при желании. И существо пошевелило этим. И это, словно проснувшись, радостно отозвалось, и стало подниматься и распрямляться. И вот, с очередным прыжком, громадные крылья синхронно устремились вниз, оторвав существо от мокрого пола рва, и повлекли вверх, вверх, туда, к темнеющему небу, куда его все это время так тянуло.
        ***
        Они дружной гурьбой - пять человек в окружении целой армии "бессмертных", которым велено было держаться на расстоянии не ближе десяти шагов, чтобы не досаждал запах, двигались по дороге, когда над ними пролетело нечто, обдав ветром и на секунду заслонив небо.
        - Что это? - Раздалось сразу несколько испуганных голосов.
        Куртифляс посмотрел вслед удаляющемуся силуэту, и сказал:
        - А это наш друг Пафнутий полетел. Помашем ему вслед.
        И рассмеялся.
        ***
        
        Руководителя регионального Амиранского отделения Службы Сохранения Равновесия звали Алеф Йот, и именно в вестибюле подчиненного ему учреждения, вернее того здания, где оно располагалось, была мраморная стела, на которой была сакраментальная надпись - девиз службы: "Лучшее враг хорошего".
        И всякий раз, когда какая-нибудь комиссия из центра посещала контору с целью проверки, одним из всегда многочисленных замечаний было - убрать этот демаскирующий элемент интерьера. Но стела оставалась. В свое оправдание господин Йот говорил, что она была, когда он впервые переступил порог этого здания, что не он ее установил, и не ему ее убирать. Но главная причина состояла в том, что в глубине души он был целиком солидарен с начертанными там словами. И потом, вообще, мало ли, что пишут на стенах. Давно никто на такие пустяки не обращает внимания, а о том, что эта фраза, вообще-то, древняя, как мир, есть лозунг Службы, знают только те, кто в Службе и служит, а от них-то чего прятаться, верно?
        Сотрудники региональной конторы маскировались и прятались по принципу иголки в стоге сена. По утрам они вместе с толпой народа, не имеющего к Службе никакого отношения, заходили в главный подъезд громадного здания, построенного больше века назад, и стоящего почти в центре столицы, на людной Морской улице. В здании размещалась знаменитая Товарно-Сырьевая биржа, занимавшая почти две трети всего объема. Оставшуюся часть использовал под свои нужды Торгово-Промышленный банк, главный конкурент "Банка сбережений и инвестиций".
        Двери этого здания практически не закрывались. Сотни людей работали там постоянно и тысячи заходили по делу. И точно так же, как организм любого живого существа, в том числе даже и нас с вами, имеет в своем нутре огромное количество микроскопических организмов, живущих в симбиозе с нашим, отчасти паразитируя, а отчасти помогая ему, так и сотрудники Службы жили и работали в недрах этих уважаемых организаций. Никто из них не получал зарплату в отдельной кассе, расписываясь в ведомости как сотрудник ССР. Каждый работал и зарабатывал себе на хлеб в каком-нибудь из множества подразделений и компаний, обосновавшихся в этом здании. И, разумеется, не только в нем. Но здесь трудилась верхушка, аппарат Службы.
        Сам Алеф Йот работал заместителем директора одной из многих брокерских контор. Директор этой конторы, не будучи сотрудником Службы, разумеется, ничего не знал о скрытой подоплеке деятельности своего зама, но охотно мирился с его почти полной самостоятельностью, неожиданными и необъясняемыми отлучками и, порой, невыполнением распоряжений, поскольку это компенсировалось совершенно необъяснимой, но вполне реальной, проверенной осведомленностью, часто помогавшей избегать крупных неприятностей, а порой и срывать хорошие бонусы и проворачивать совсем неплохие гешефты.
        Вот так, например, на днях, благодаря этому самому Йоту, компания спасла свои деньги, сняв их со счетов "Банка сбережений и инвестиций". И точно, буквально назавтра этот самый банк закрылся без объяснений причин и напрасно толпы разъяренных вкладчиков осаждали его запертые двери. Похоже на то, что им ничего уже не светило. Сейчас же, в этот момент, эти самые, спасенные таким образом денежки лихорадочно переводились из амиранской валюты в денежные знаки сопредельных держав, и готовились к вывозу их из страны. И все это по совету господина Йота, спасибо ему, кем бы там он ни был.
        А сам господин Йот, сидел сейчас запершись у себя в кабинете, и думал. Думал о том, что же происходит в мире, к чему это все приведет и что лично ему, Алефу Йоту - сорокалетнему красавцу, любимцу женщин и начальства, любителю верховой езды, классической музыки и хорошего вина, лучше всего предпринять. Паршивое настроение осложнялось скверным самочувствием. Всю ночь он не спал, мучаясь от болтанки во время полета. Но, ни самочувствие, ни, тем более, настроение не должны были, да и не могли, помешать тому, что он должен был сделать. А предстояло ему - Директору Амиранского регионального отделения Службы Сохранения Равновесия господину Алефу Йоту, не много, не мало, а всего лишь начать действовать в соответствии с параграфом первым Инструкции. Инструкции по выполнению действий согласно плану "А". Проще говоря, начать проверку сил и подготовку их к мобилизации.
        Там, на Острове, в этом средоточии власти, Йота принял и имел с ним конфиденциальную беседу сам господин Софрон, недавно занявший место Директора. До этого Йот видел Софрона всего дважды. На общем собрании, когда было зачитано постановление покойного Директора о назначении Софрона Генеральным, и потом, в личной ознакомительной беседе, каковые Софрон проводил со всеми региональными директорами. Кто это такой - этот вот самый Софрон, чем он занимался раньше, и почему именно он удостоился чести занять место Директора, ничего этого Йот не знал. Приходилось принимать как есть. Но, в общем, тогда Софрон произвел на него неплохое впечатление. Впечатление человека профессионального и разбирающегося в тонкостях и сложностях работы. А также в отдельных ее нюансах, о которых можно узнать только непосредственно столкнувшись, поскольку они относились к разряду тех вещей, о которых лучше вообще не говорить вслух.
        На нынешней же встрече речь шла, в основном, о Бароне - о бароне Рупшильте.
        Итак - Барон. Что сам Йот знал до сей поры о нем? Есть такая личность, глава нескольких мощных финансовых корпораций. Возглавляемая им структура сотрудничает со Службой во многих вопросах. Поэтому к его людям предписано было относится с пиететом, помогать и выручать в случае нужды. Самим же, правда, выходить на них минуя свое руководство, было запрещено. Нет, ну, конечно, соответствующие службы, в том числе и региональные, подчиненные Йоту, отслеживали, в числе прочих, и деятельность принадлежащих Барону юридических лиц. Хотя тут возникали сложности. Этот хитрый сукин сын умел все так запутать, что отследить реальную принадлежность той или иной компании, а тем более денежные потоки, было порой весьма затруднительно.
        Как выяснилось в ходе доверительной беседы с глазу на глаз, за несколько последних десятилетий империя Барона и Служба настолько срослись друг с другом, что почти что превратились в сиамских близнецов. И, до поры, цели Службы вполне совпадали с целями самого Барона. Но сейчас, похоже, ситуация изменилась. В результате непредсказуемых флуктуаций (так мудрено высказался господин Софрон, но Йот, надо отдать ему должное, его понял) - так вот, в результате этих самых флуктуаций, возникла реальная опасность возникновения вакуума власти, и, как следствие этого, хаоса и анархии в Амиране. И Барон, похоже, решил воспользоваться складывающейся ситуацией, чтобы, как говориться, перевернуть вверх ногами игровой стол и сбросить карты на пол. То есть изменить правила игры и захватить единоличную власть. Как конкретно он собирается действовать, пока не ясно. Подготовка, однако, отслеживается. Строятся на верфях, формально принадлежащих как Барону, так и Службе, однако финансируемых Бароном, новые воздушные корабли. Начато потихоньку производство запрещенного оружия - попытки Барона скрыть это оказались неудачны. Похоже, союзник готов превратиться во врага. Причем во врага коварного и подлого, готового исподтишка, обнимаясь, всадить Службе нож в спину.
        Отсюда - приказ, пока, правда, в форме дружеского намека, начать подготовку к тому моменту, когда понадобятся все имеющиеся в наличии силы. Необходимо проверить все цепочки. Провести подготовку к мобилизации под видом плановых (ну, пусть, сверхплановых) учений. Организовать контроль за выявленными агентами Барона, а невыявленных активно выявлять. Поскольку возможно прекращение финансирования со стороны Барона, надо быть готовым к тому, чтобы взять финансы страны (временно, временно, разумеется. Только на период особого положения) в свои руки. Усилить наблюдение за дворцом и его обитателями, особое внимание, уделяя так называемой "армии нового типа", или, как их еще называют, "бессмертным". Эти "бессмертные" - это джокер, который пока непонятно в чьих руках. И есть опасение, что этот джокер захочет превратиться из тех, кем играют, в того, кто играет сам. А это вызвало бы, как выразился господин Софрон, негативные последствия.
        Ну, да. Уж это точно! Как говорится, и ежу понятно.
        Йот вызвал к себе курьера и отдал ему список тех, кого тому предстояло обойти и оповестить. Оповестить о предстоящей встрече в условленном месте. Курьер был свой. Тут все курьеры были свои. Все в чине младших офицеров Службы. Очень удобно как для передачи, так и для получения информации.
        Встреча намечена была на вечер, на одной из конспиративных квартир в центре города. Директор возлагал на эту встречу большие надежды, и, конечно, очень бы огорчился, узнав, что ей не суждено состояться.
        Однако, это было именно так. У хода истории свои планы.
        

 
 

  4

 


        Пафнутий чувствовал себя... странно, скажем так - странно. В принципе, ему было совсем неплохо: уютно, нетревожно - расслабленно, пожалуй, это слово более всего подойдет к описанию того, как себя ощущал бывший маг. Этакое ощущение уюта на грани сна и яви. Нигде не давит, не трет, не чешется, мягко, спокойно, и ни мыслей, ни тревог, ни сожалений. Он ощущал, конечно, движения органов и частей того тела, которое облекало его, но ощущал как-то отдаленно и помимо сознания и воли, как мы ощущаем биение своего сердца, или движение грудной клетки при дыхании. Оно как-то само собой. Немножко беспокоило какое-то странное не очень приятное ощущение, сидевшее где-то глубоко внутри. В принципе, Пафнутий мог бы и вспомнить, напрягшись, что это. Потому что в прошлой жизни он испытывал такое ощущение довольно часто. Ощущение голода.
        И еще - еще, когда тело, в которое он был одет, расправило свои огромные крылья и пошло на взлет, в нем на мгновенье всколыхнулось, поднялось, как муть со дна бутылки, какое-то смутное воспоминание. Как будто это уже было когда-то. Было с ним - вот так же, крылья, подъем, полет... Когда? С кем? Нет, ушло, ушло, словно и не было. Да и было ли?
        Он равнодушно-спокойно глядел вниз, словно укладывая увиденное в некие ящички с надписями: дорога, поле, дом, тоже дом... А вон там - стадо. Мир вокруг переставал быть единым и слитным, он расчленялся, упрощаясь при этом. Каждая деталь обретала название и, таким образом, хотя и не становилась понятнее, но зато и не нуждалась в большем понимании. Дом и есть дом. Чего еще?
        А домов тем временем становилось все больше. И дороги - вот только что была одна, и он летел над ней, а вот появились еще, пересекали эту, уходили каждая куда-то в свою сторону, вызывая ленивое любопытство: куда?
        Внезапно возникло какое-то слово, не связанное с тем, что проплывало внизу. Какое-то постороннее, но, в то же время, знакомое, слово. И это слово произнес не он. Скорее оно было обращено к нему. К нему?..
        - Пафнутий... - прозвучало опять.
        Это его? Он - Пафнутий?.. И снова:
        - Пафнутий!
        Ну, конечно, как же он забыл? Пафнутий... Пафнутий, это же он, это же к нему...
        Надо было откликнуться, и он машинально открыл рот для ответа, но звук, который ему удалось извлечь из себя, напоминал рев. Да, собственно, ревом он и являлся. Ничего другого его язык произносить, оказывается, не мог. И он откликнулся мысленно:
        - Я - Пафнутий, а ты кто?
        Ответом ему было долгое молчание. Хотелось верить, что задумчивое. Потом снова возникли слова. Не услышанные - это не был голос, не зримые в виде неких огненных букв начертанных на... на чем они могут быть начертаны? Чем? Какой краской?.. Слова просто были, он их воспринимал и осознавал:
        - Ну, ты даешь. Ты что, вообще ничего не помнишь? Ты помнишь, хоть, кто ты есть такой? Ну, кроме того, что ты - Пафнутий?
        Теперь задумался Пафнутий. Напряжение, вызванное мыслительным процессом, даже отвлекло его от созерцания. Проплывающие внизу крыши, исторгающие из своих печных труб сизый дым, уже не владели его вниманием, и снова слились в некую однородную субстанцию. Крылья, все так же независимо от его воли и сознания, несли его над нею.
        - Мне, - наконец сказал он, - вроде бы знакомо все это. Но я не помню... И я не помню, чтобы я когда-нибудь видел все это сверху. А ты -кто?
        - У меня нет имени. И ты никогда не обращался ко мне иначе, чем просто - дух. Но "дух" не имя. Это все равно, что я обращался бы к тебе - "человек".
        - А я - человек?
        - Раньше ты был им. А я раньше был духом.
        - А сейчас?..
        - Сейчас мы с тобой - одно. А как оно называется, я не знаю. Я же даже не вижу себя.
        - У меня, - поделился Пафнутий с неведомым собеседником недавними открытиями, - есть крылья. Я лечу. Вот только куда, не знаю.
        - Крылья, - отозвался назвавший себя духом, - крылья... Я не знаю, что такое крылья. Раньше, насколько я помню, я мог разговаривать с тобой, беря слова и образы из твоего же сознания. А сейчас не могу.
        - Почему? Ты же сказал, что мы - одно.
        - Наверное, в этом-то и дело. Когда ты разговариваешь с кем-то, да просто стоишь рядом, ты можешь увидеть спину собеседника. А свою спину ты разве можешь увидеть?
        - Но ты же говоришь со мной?
        - Я пользуюсь тем запасом слов и понятий, что создался у меня за время нашего общения. Я вижу много слов и образов, но я их не знаю, я ничего не понимаю. Все, что я вижу через те органы зрения, которыми мы пользуемся, это какое-то мельтешение. Что-то возникает и тут же куда-то девается, что-то скользит мимо меня. Этот твой мир...
        Он помолчал. Похоже, разговор давался ему с большим трудом.
        - Этот твой мир, он настолько чужой... Знал бы я, когда соглашался. Зря... - слова были все глуше, все неразборчивей, - я не хочу больше видеть... я не могу...
        - Подожди! - мысленно взвыл Пафнутий. - Ты что, умираешь?
        - Нет. Я не могу умереть. Я просто не хочу... сам, давай сам... без меня.
        Пафнутий остался один. Совсем один, один на земле, один в небе. Напрасно призывал он духа, тот как ушел, так и все... Назагадывал загадок, и смылся, сволочь. О чем он говорил? Пафнутий напрягал все, что только можно, вплоть до скелетных мышц своего тела, чуть не свалившись из-за этого в штопор, но напрасно. Ни понимания, ни воспоминаний - ничего.
        ***
        
        Нет, все-таки эти "бессмертные" не люди, - такие, примерно, мысли бродили в голове Бенедикта, безучастно наблюдавшего за происходящим, - любой человек, получив приказ, хоть как-то да отреагирует на него. Кто отдаст честь и скажет: "так точно!", кто просто кивнет в знак того, что понял, кто переспросит или уточнит. Эти же...
        Эти же, получив распоряжение Слепня, первым вошедшего в трактир и оглядевшегося по сторонам, услышав его:
        - А ну-ка, ребята, выкиньте всех отсюда. - Молча и целенаправленно двинулись к занятым столикам, как-то безмолвно распределив между собой объекты воздействия.
        Кто-то из сидевших уже начал подниматься, кто-то, будучи сильно пьян или занят беседой, остался сидеть, не обратив внимания на приближающуюся опасность - этим было все равно. "Бессмертные" брали жертву одной рукой за шиворот, другой - за поясной ремень и, слегка встряхнув, тащили ее как куклу к выходу, не обращая внимания на ее трепыханья и игнорируя получаемые удары. Потом, слегка размахнувшись, выбрасывали, как тюк, на улицу, на грязный, вытоптанный снег перед крыльцом.
        - Э-э!.. Хозяина не трогать! - Закричал Слепень, видя, как его пятый номер направился к стойке, за которой с растопыренными от растерянности руками и разинутым ртом стоял пожилой толстяк. Пятый, не сбавив скорости и не запнувшись, изменил траекторию движения и двинулся к очередному, еще не выброшенному вон посетителю. Тот в ужасе замахал руками, и заорал что-то вроде:
        - Я сам, я сам!..
        Напрасно. Его постигла участь всех остальных.
        ***
        
        Как-то само собой так получилось, что Слепень и Гога устроились по одну сторону стола, Куртифляс с Арканом - по другую, ну, а Бенедикт - Бенедикт занял подобающее ему место в торце. Пусть в сложившейся ситуации и номинально, но все же он был тут главный, и место начальника, место судьи принадлежало ему по праву.
        - Ну, так что? - В руке Куртифляса была кружка с пивом. Глаза его смотрели в глаз сидящего напротив него Слепня. - Значит, бросить нас задумали? Дезертировать?
        - Во-во!.. - Усмехнулся Слепень. - Вот это по-нашему! Самое время сейчас выяснять, кто кому палец отдавил. Пусть там все катится к чертям собачьим, а мы все равно!...
        И, сокрушенно вздохнув, добавил:
        - Эх, народ!.. Вот потому у нас и бардак в Амиране.
        Брови Бенедикта поползли вверх. Какой еще бардак? Причем здесь... что он городит?!.
        Но Слепень, напрочь проигнорировавший столь явные признаки монаршего неудовольствия, сделал хороший глоток, и продолжил:
        - Ты, чем отношения-то выяснять, вокруг посмотри. Вишь, что делается? Дворца нет, царь - вот он сидит. И кто рядом? Кто ему теперь опора? А только мы. А где царь, там и государство. Думать надо! - Вдруг взревел он, подавшись вперед. - Решать надо, что делать, а не старые обиды вспоминать! Ведь правда, Ваше Величество? - Вдруг, сбавив тон почти до шепота, обернулся он всем телом к Бенедикту.
        Бенедикт машинально кивнул.
        - Ну вот, так вот я и говорю... Надо нам еще этих найти, Бирюка и этого, вашего, как его - Гадюкина. И тогда мы уж сможем любого, кто... короче, в бараний рог! Пусть только сунутся.
        - Я думаю, - встрял Гога, - поскольку дворец сгорел, надо бы подходящую резиденцию найти. Не оставлять же его величество на улице.
        - Точно! - Поддержал его Слепень. - Если бы не его величество, так я, пожалуй, даже предложил бы вот этот самый трактир. А что?.. И спать тут есть где, и кухня - всегда накормят, и от города недалеко. Но его-то величеству, пожалуй, западло будет в трактире жить. Так что надо будет занять чью-нибудь усадьбу побогаче. Только не слишком большую, чтобы охранять было легче. Чтобы ни одна сука не пролезла.
        - Интересно, - в голосе Бенедикта сарказм в должной пропорции смешивался с заинтересованностью, - а куда хозяев?
        - Да чего там... - Слепень сел свободнее и махнул рукой, как бы отмахиваясь, - принесут присягу верности, и пусть себе живут. Место найдем, да и к делу приставим.
        - Вообще-то, да... - с сомнением в голосе, протянул Куртифляс, - все надо начинать выстраивать заново. Продумать законы, порядок, чтобы всем было хорошо, а то у нас же как? - вечно один с сошкой, семеро с ложкой. Попробуем на малом, а потом будем расширять территорию.
        - Ага!.. - Возразил начальнику Аркан, служивший в армии, и лучше других представлявший, что это такое - когда на тебя буром прет неприятель. - А пока мы будем с малым чухаться, весь Амиран под себя соседи подгребут. Что они - смотреть будут?
        - Так это же и хорошо! - Пришла в голову Гоге неожиданная мысль. - Пусть захватят. Народ под чужими-то плетьми быстро поймет, что такое хорошо, а что такое плохо. А то разбаловались, забыли, что может быть и хуже. Народ же - он такой! Свинья наш народ. А мы их освобождать будем. Так они на радостях нам ноги целовать будут.
        - И как вы себе это представляете? - Бенедикт, сообразивший, что никто его с корабля современности, образно выражаясь, сбрасывать не собирается, немного пришел в себя и даже начал проявлять заинтересованность. - Там целые армии.
        - Фигня, - неожиданно разгорячившийся Аркан, в чьем воображении фантастическим цветком болезненно вспухло видение победоносной войны, забыл про светский этикет, и шпарил прямо, что приходило в его голову, - армии и у нас будут. Набегут, девать некуда будет. А у нас зато есть наши "бессмертные". Только их по уму использовать надо. Не абы как, а только в самых ответственных местах. Где прорыв надо сделать, или, напротив, где отступать никак нельзя. Через них же хрен проскочишь. Хоть и тяжелая кавалерия. С любыми справятся. А с флангов - обычные солдаты. И - всмятку!
        Он, разошелся, и даже вскочил с места, руками показывая, как будут действовать войска, совершая обходной маневр. Глаза у него блестели, энтузиазм заражал, и даже Бенедикт на минуту поверил, что все так и будет: стойкие "бессмертные" сбрасывают с коней тяжеловооруженных всадников, а с боков уже набегают толпы вооруженных мечами да пиками... И в крошево их, в крошево! А потом - цветы...
        Что ж, может быть, может быть... А пока - а пока Бенедикт вдруг понял, зачем он нужен. Нужен, нужен - не сомневайтесь! Пока есть он, есть и они. Как целое. Не будет его - тут же передерутся, и - в стороны. И вот тогда уж точно ничего не получится. И они это понимают. Как понимал он, внимая советам тех, из Службы Сохранения Равновесия. Понимал, что лучше поступиться частью, чем потерять все.
        А, кстати, где они? Где эта могучая сила, вертящая мирозданьем? Забыли про нее впопыхах, а вот она - помнит ли? И, может быть, и ей, родной, еще Бенедикт окажется полезен? Ну, посмотрим, посмотрим... А пока - пока Бенедикт поднялся со своего места и произнес, стараясь говорить спокойно и властно, как подобает монарху доброй старой школы:
        - Хорошо. Так и сделаем. Только для начала - первое, найти наших потерянных командиров с их отрядами. Они нам понадобятся. Второе, Куртифляс, ты знаешь, где оставил Ратомира с Принципией. Пойдем туда. Надо забрать их. Это непременно. Сами понимаете, насколько велико значение наследника престола в любой политической комбинации. Никак нельзя допустить, чтобы они оказались в чужих руках. Все.
        И он сел.
        Молчание воцарилось за столом. Молчал Бенедикт, сказавший все, что хотел. Молчал хитроумный и изворотливый Куртифляс, прикидывая все плюсы и минусы обретения законного наследника престола. Молчал Слепень, думая о том, что тому же Бенедикту, чтобы ехать сейчас нужно бы озаботиться какой-никакой одежкой для зимней дороги, а то вон, как выскочил в чем был... Да и на чем ехать-то? Тоже достать где-то надо бы. Молчал Гога, в чьей романтической душе пели трубы и гремели литавры. Выпавший ему жребий и грядущая судьба подавляли его своим величием. Молчал и Аркан, мысленно расставляя своих солдат против мчащегося во весь опор кавалерийского полка. И против полка имеющихся у него в наличии "бессмертных" явно не хватало.
        Затянувшееся молчание было прервано женским криком. Кричала кухарка, ворвавшаяся в обеденный зал с улицы:
        - Ой, что делается-то! - Кричала она, подбегая к стойке и тыча рукой в сторону двери, в которую только что ворвалась. - Ой, лихо какое! Да что же там!..
        В ночном небе полыхало зарево. Зарево было над городом. Миранда горела.
        - Туда, - сказал Бенедикт, - скорее туда!
        И никто не стал с ним спорить.
        ***
        
        
        Пафнутий возвращался. Медленно, по капельке, по шажку он входил в этот мир, а мир входил в него. Ушел его невидимый и неведомый собеседник, оставив чувство опустошенности и одиночества, и заставив думать о себе, вспоминать.
        Пафнутий учился. То, что умело делать его тело, не умел делать он сам. Тело и он существовали раздельно, и Пафнутий понял, что пока что так лучше. Лучше не мешать ему. Оно само справится. Он обнаружил еще, что если закрыть глаза, то начинаешь видеть то, чего не видно с открытыми - лица, пейзажи, дома - но уже не сверху, а изнутри. Возникло лицо, при взгляде на которое все внутри у него как бы сжалось. Прекрасное лицо, и имя - Ханна. Это было именно имя, не просто звук. Он это почему-то знал. И тут он окончательно понял, что этот мир - весь, целиком - уже есть в нем. Между ним и миром - стена, но в этой стене есть дверь, и надо найти ее, и он скоро найдет ее. И вот тогда воцарятся гармония и равновесие. И будет ему хорошо.
        А тело, между тем, предоставленное самому себе, о самом себе же и озаботилось. Тело хотело жрать. Телу нужна была пища, и что она из себя должна представлять, тело приблизительно знало. И знало, где ее надо искать - на земле, разумеется.
        И пока Пафнутий кружился в хороводе лиц, каждое их которых вызывало в его памяти какое-то ощущение - вот лицо, от которого исходит мягкое, ласковое тепло - это мама, вот лицо, забытые и размытые черты которого никак не прочитываются полностью, но вызывают страх и ощущение тоскливой беспомощности - это какой-то враг, но кто это?.. Пока Пафнутий был занят собой, тело его уверенно шло вниз, туда, где было много пищи. Оно видело эту пищу, оно уже чуяло его запах, оно предвкушало те ощущения, которые должны возникнуть, когда эта пища окажется у него в пасти, а потом в желудке. И тело быстро, по спирали, сужая и сужая круги, планировало вниз.
        А пища, тем временем, заметила того, чьей пищей она должна была послужить. А пища не хотела быть пищей. Пища испугалась неминуемого, и начала разбегаться, громкими звуками выражая свой ужас. Тело приземлилось на плоскую крышу какого-то невысокого строения, стоявшего посреди достаточно большого открытого пространства, как раз, как ему было видно сверху, наполненного существами, которые, сами того не подозревая, были не чем иным, как едой.
        Существа разбегались, они не хотели быть едой. Но те, что были подальше, мешали тем, что были прямо под голодным телом, и эти, те, что поближе, в панике метались, спотыкались и падали, громко вопя. Тело опустило голову на своей длинной и гибкой шее и, долго не раздумывая, схватило одно такое, подбросило в воздух, чтобы удобнее перехватить челюстями, сжало и, положив перед собой и придерживая передними конечностями, стало с наслаждением кушать.
        ***
        У кузнеца Кралика из большого села Графская Пристань здесь, на Горке, в скобяном ряду была своя лавка. Кралик давно уже сам не махал молотом и не раздувал горн. Несколько хорошо обученных подмастерьев давали ему возможность заниматься тем, что приносило гораздо большую прибыль, чем работа по заказам местных крестьян. Он торговал. Ножи и пилы, топоры и косы - далеко не все было продуктом его собственной кузни. Были и другие, где он скупал произведенное там, а потом, вместе со своим и продавал тут, в столице. Брали хорошо, вещи-то все в хозяйстве нужные. Что в строительстве, что при ремонте - а куда, положим, без подков? А какая стряпуха без хорошего ножа? В общем - торговлишка, слава Единому, шла, какая-никакая, и на жизнь хватало, и на подарки жене и детям.
        Жена, кстати сегодня тоже поехала с ним, а это значило, что пора уже сворачиваться. Не оставлять же ее в городе. Самому-то ему было, где переночевать, что он часто и делал, но жене непременно надо было домой, а до села путь неблизкий, хорошо, если к полуночи доберутся. Значит, завтра он, пожалуй, сюда не поедет. Поедет послезавтра, с утреца, а завтра, пожалуй, можно будет, наконец, заняться мехами, пока не поздно. А то уже совсем...
        А жена скоро должна подойти. Она с утра-то по лавкам пробежалась. То, се - нитки, там, пуговицы. А потом - к крестной, в гости. Ну, и пора бы уже и честь знать. Ну, да она помнит, что еще ехать.
        - Как дела-то, вообще, как торговля? - Кобольд, которого все называли просто Коба, командовавший артелью плотников, закончил отбирать гвозди, которых набралось уже два ведра, и теперь захотел перед тем, как уйти, почесать языком. - Слышно, в городе беспорядки?
        - Ну, это тебе тут виднее. Я ж только утром приехал. А так, вообще, чего-то есть, да.
        Кралик задумчиво почесал подбородок, пробившись к нему через свою дремучую седую бороду, делавшую его похожим на одного древнего философа, чей бюст украшал площадь неподалеку от въезда на базар.
        - Ко мне сегодня подходил тут Сухой - знаешь его, да? - он тут мзду взимает. Так говорит, что теперь в месяц надо будет золотой отдавать за место. Понял, да? В два раза, суки, цену подняли. Он, правда, говорит, что Сучий Базар - все, больше не будет его. Что, мол, разогнали его, и теперь все покупатели сюда пойдут. Ну, вообще, правда. Народу сегодня больше было супротив обычного. Больше наторговал. Если так и дальше будет, ну, что? - соберу я ему золотой без особого ущерба, пожалуй.
        - Сучий, говоришь, - озаботился Коба, - не знаю, не слышал. Вот про Коровий Прогон - то да!.. Там, вообще, говорят... ну, я сам-то не видел, врать не буду...
        Крики, вдруг раздавшиеся со всех сторон, отвлекли их от вдумчивой беседы. Кралик поднял голову, тревожно глядя в сгущающуюся вечернюю тьму, среди которой уже зажглись яркие пятна фонарей. Коба, прервавшись на полуслове, обернулся. Видно было, как заметались, побежали куда-то люди. Народу тут толпилось много, хоть уже и вечерело, а что делать? Город-то большой, жителей много. Кто с утра чем занят, так тот как раз к вечеру сюда и идет нужным товаром запастись. Это у них в селе базарчик ихний с утра только торгует. Кто не успел, тот опоздал. Тут вам не там, тут допоздна.
        И вот теперь вся эта толпа чего-то всколыхнулась, будто ее кто-то напугал. Орут - чего? - непонятно. Орут, разбегаются, и вверх смотрят. Что там, вверху-то такого может быть? Кроме снега с дождем?
        Коба испуганно попятился, забиваясь под навес, поближе к прилавку. Кралик же наоборот, вышел и шагнул наружу. Что там такое? Жена же должна... Где там она? А если с ней что?..
        Тяжелый, но в то же время мягкий удар сотряс конструкции торгового ряда. Будто что-то опустилось на крышу. И заполошные крики и метания вокруг еще усилились, напоминая пожар. Но дымом не пахло, и не понятно было, от чего, собственно, народ спасается. А он явно спасался.
        То, что произошло дальше, Кралик видел вскользь, боком, поэтому разглядел плохо. Откуда-то сзади него - сзади и сверху, опустилось что-то, напоминающее то ли гигантскую руку, то ли змею - тоже громадную, каких и не бывает. И среди стихших мгновенно криков - словно все одновременно вдохнули, раздался одинокий, отчаянный даже уже не крик, а вопль. От него, от этого вопля, полного смертельного ужаса и смертной же тоски и боли, зашевелились волосы на голове. Такое Кралик испытал уже однажды, в юности, когда на него неожиданно из кустов вылез медведь.
        А тот, кричащий, взлетел вдруг воздух, подброшенный, похоже, вот этим самым, длинным, взлетел и исчез там, наверху. И крик оборвался, как бывает от резкого и сильного удара, или когда ножом...
        - А?!. Что? Что?!. - Услышал Кралик рядом с собой, и, обернувшись, увидел белое, искаженное лицо Кобы.
        А еще он увидел топор у себя в руке. Увидел и изумился, потому что совсем не помнил, что брал его. А ведь его, чтобы взять, еще надо было снять с крюка, на котором он висел, для чего в топорище была просверлена специальная дыра. Топорище, кстати, было длиннее обычного, это был лесорубный топор. Хотя таким топором можно рубить не только деревья. Кралик помнил, как давно, еще в последнюю войну, когда он был еще молодой совсем, из их села уходили мужики в ополчение как раз с такими вот топорами.
        Он потряс головой, но удивляться долго не пришлось. С крыши опять свесилось то же, что и в прошлый раз. И сейчас-то он разглядел, что это за гадство такое. Голова, чем-то напоминавшая лошадиную, но больше и страшнее, с пастью, снабженной отнюдь не лошадиными зубами, двигалась на длинной, в потемках казавшейся черной, шее, покрытой то ли чешуей, то ли еще чем-то, напоминавшем кору старого дерева.
        Так вот, оказывается, зачем у него в руках этот топор, которым так удобно рубить как деревья, так и такие, чем-то похожие на них шеи. И чувствуя знакомый прилив здорового бешенства, начинавшего распирать его изнутри, так, что трудно становилось дышать, Кралик шагнул вперед, и рубанул этим вот самым топором по - то ли дереву, то ли шее.
        Коба, протянувший было руки в робкой попытке удержать приятеля от безумного шага, не успел, конечно. Он стоял и, втянув голову в плечи, смотрел, как Кралик со всей дури всадил свой топор в эту - то ли змеюку, то ли - хрен знает, что. Вернее, попытался всадить, потому что топор не вошел. Отскочил топор, не взяло закаленное Краликом и хорошо наточенное лезвие эту гадость. А тот снова воздел его над собой и ударил уже не туда, куда бил сначала, а в саму голову твари, туда, где тускло светились красноватыми огоньками ее глаза и раздувались крупные ноздри, выше которых торчал рог размером с хороший бычачий.
        И, похоже, этот удар достиг цели. Во всяком случае, усилия кузнеца не пропали зря. Чудовище дернулось, голова - как уж там, поврежденная, или нет, - взлетела в воздух, и раздался оглушающий рев, от которого заложило уши. Голова пошла вверх, вверх - туда, к темному небу, закрытому плотным одеялом облаков, продолжая реветь, словно жалуясь кому-то там, наверху, а потом упала вниз, почти до самой земли. И рев стих.
        А Кралик так и стоял, широко расставив свои мощные ноги, провожая взглядом удаляющуюся от него голову. Он победил, и выглядел сейчас былинным героем-победителем. И в позе его было торжество. Наверное, это было лучшее мгновенье его жизни.
        Наверное, лучшее, во всяком случае, лучше уже точно не будет, потому что в следующий миг его уже не стало.
        Струя раскалено-белого с голубоватым оттенком пламени, вырвавшись из пасти чудовища, отбросила его куда-то прочь, туда, где были ряды кожевников, находившихся как раз напротив скобяного ряда. И там все мгновенно вспыхнуло - сперва беззвучно, а уж потом треща и выбрасывая искры.
        Голова повернулась влево, потом вправо, плюясь фонтанами огня, потом опять взлетела вверх. И если бы хоть кому-нибудь из тех, кто был на базаре, и спасался сейчас от неумолимого пламени, взбрела в этот неподходящий миг идея задрав голову посмотреть вверх, то этот кто-то был бы награжден за свое неуместное любопытство никогда ранее не виданным зрелищем воспаряющего к небу на широко раскинутых крыльях дракона.
        ***
        Боль заставила Пафнутия вернуться в покинутое, оставленное без присмотра тело. Он резко дернулся, задирая голову, унося ее прочь от источника боли. Он закричал. Боль была не только снаружи, изнутри разгорался горячий сгусток обиды и гнева, держать его в себе было невозможно, и Пафнутий, опустив голову туда, где находилась причина его неприятностей, выдохнул этот раскаленный сгусток наружу. Потом еще, и еще. А потом машинально - причем уже сам, уже не тело само по себе, а он, хотя и не задумываясь, взмахнул крыльями и поднялся вверх.
        Внизу была пища, но внизу могли, как выяснилось, и обидеть. Вверху же было пусто, просторно, но и хорошего тут тоже ничего не было. Пустота. Куда ни глянь - пустота, от края до края. И Пафнутий посмотрел вниз. Там горело. И, почему-то, Пафнутия это нисколько не расстроило. Он уже понимал, что огонь - это смерть, это разрушение, это беда. Понимал, но... но почему-то того, что там расцветает жарким цветом, ему не было жалко. Ну, вот, нисколечко... Почему-то ему это было даже приятно, должно быть в этом было что-то такое, чего ему в глубине души всегда очень хотелось.
        И он, посмотрев свысока на разгорающийся пожар, спикировал вниз, и еще пару раз плюнул от всей души огнем туда, где пока что все было спокойно.
        И вот теперь ему стало хорошо.
        
        

 
 

  5

 


        Проехав с полчаса и отсидев себе зад на жестком дне крестьянской телеги, Гадюкин начал ощущать некое беспокойство. Они, хоть и неспешно, но все же удалялись от города, а он так пока и не решил про себя, что же ему делать. Ведь если он решит все-таки остаться верным той присяге, что принес недавно, то придется же возвращаться в город. А возвращаться с каждой минутой становится все дальше и дальше.
        Он вспомнил про присягу, и его передернуло. Все-таки то, что его заставили сделать тогда, это было ужасно. И быть верным ТАКОЙ присяге...
        И все же душа лейтенанта Гаада, потомственного воина и рыцаря, не могла так уж легко согласиться с соблазнительной идеей плюнуть на все, и зажить в свое удовольствие.
        Да и в чем оно, это удовольствие, - думал Гадюкин, - не понимаю. Надоест же? Может, этот знает? Все же - из народа? Народная, так сказать, мудрость...
        - А вот скажи мне, уважаемый Бирюк, - начал было формулировать свой заковыристый вопрос Гадюкин, но Бирюк, сидевший вроде как расслабленно, и, как будто, даже начавший клевать носом, вдруг встрепенулся, выпрямился и, ткнув пальцем чуть не в нос Гадюкину, резко перебил его:
        Ты!.. - Гадюкин почувствовал на своем лице капельки, его собеседник настолько вышел из себя, что начал брызгаться слюной. - Ты, слышь!.. Ты кончай это, уважа-а-емый, понимашь, - с издевательской интонацией протянул Бирюк, - уважает он меня, вишь! Не строй из себя этого... хочешь говорить - говори, и не надо этих... подколок. Аристократ, блин!.. Интеллигент...
        - Подожди, подожди, - заторопился Гадюкин, - я же просто... А как же тогда к тебе обращаться?
        - Бирюк меня зовут. Понял?.. Просто - Бирюк, и не надо этих...
        - Ладно, извини, Бирюк, так Бирюк. Я просто спросить тебя хотел. Вот займешь ты поместье, и что? Делать-то что будешь?
        - Не понял... - по выражению Бирюковой физиономии было видно, что он и правда в недоумении, - чего делать? На хрена мне тогда чего-то делать? Жратва будет, пойло - тоже. Баб солдаты мои приведут. Да чего там - приводить, сами прибегут. За сладкий-то кусок.
        - И что? Так и будешь? Вот просто целыми днями валяться, жрать, пить и трахаться?
        - Ну, а что? Чем не жизнь?
        - А ты когда-нибудь так пробовал?
        - Не-е, ну ты что? Мечтал только, а так... Я ж не зря - Бирюк. Бирюк - это что? Бирюк это волк, а волка ноги кормят.
        - Волк, значит. А ты знаешь, что если волка запереть в клетку, то, хоть ты его закорми, он быстро сдохнет. Волк только и живет, пока его ноги кормят, а если его не ноги будут кормить, а кто-то другой, то все, каюк...
        Бирюк недоверчиво посмотрел на Гадюкина.
        - Точно, что ли?
        - Точно. И не раз проверено. Если волку не дать бегать, заболеет и подохнет. И ты подохнешь, если так проживешь хотя бы год. Ожиреешь, станешь задыхаться, впрочем... - Гадюкин задумался, - нет, пожалуй, ты от пьянства раньше ноги протянешь, или с ума сойдешь. И на баб тебя не больше месяца тянуть будет. Потом и не сможешь, да и желания не будет.
        - Ну, ты, блин, умеешь же всякий кайф испоганить. Не, погоди, а как же все эти богатые господа? Они-то живут же? И ничего, не подыхают, хотя им-то за жратвой бегать не надо.
        - Ну, если кто-то из них так живет, то и подыхает. А ты как думал? Они что, из другого теста сделаны, что ли? Просто никто из них так не живет. Все чем-то заняты. Кто служит - на военной ли, на гражданской службе. Кто своим хозяйством в полный рост занимается. Следит за всем, изучает, следит за новинками в сельском хозяйстве. Кто какую-нибудь мануфактуру у себя заводит - ткани там, бумагу делает, лес на доски распиливает, кто по торговой части, а кто в науку уходит, букашек всяких ловит и изучает, или растения - по всему миру путешествуют, а потом книги пишут об этом. Некоторым Единый дал талант, так они картины пишут, или музыку. Стихи сочиняют, пьесы. Их потом в театрах ставят. Есть такие, что кроме как охотой, ничем другим заниматься не хотят. Ну, те тоже, весь день в седле, или на ногах. Короче, все чем-нибудь да занимаются. Вот я и спросил, ты-то чем хочешь заняться? Может, у тебя мечта какая есть? Мечтаешь о чем-то? Талант в себе чувствуешь?
        Ничего не сказал Бирюк. Задумался Бирюк, пригорюнился. Видать, не было у него пока что никакой мечты, кроме той, о которой он уже поведал, да и талантов в себе он, наверное, никаких не чувствовал.
        И понял тогда Гадюкин, что напрасно он уповал на народную мудрость. Или, может, Бирюк не совсем какой-то типичный представитель народа, но, так или иначе, вопрос так и остался открытым.
        Задумавшись, Гадюкин прозевал момент пробуждения одного из спящих друзей этого непонятного Бирюка. Он отрешенно смотрел вперед, туда, где на фоне темного уже небосвода с трудом читались неясные формы и линии его собственного будущего. А тот, проснувшийся, поворочал затекшей шеей, обозрев мутными еще глазами пространство окрест себя, и вдруг вскрикнул:
        - Э-э!.. Это... гля, че это?!.
        - М-м-м... Где? - Отозвался Бирюк.
        Проснувшийся показал, где. И Бирюк, и Гадюкин оба посмотрели в ту сторону, откуда неторопливо двигался их отряд. Там осталась столица, славный и великий город Миранда. Сейчас над ней величественно стояло зарево.
        - Ну, ни хрена же себе! - Прокомментировал открывшееся им зрелище Бирюк. - Дела-а...
        - Стой! - Скомандовал Гадюкин. - Надо возвращаться.
        - Ну да, пожалуй, - согласился с ним Бирюк, - там же наши.
        И затурканный извозчик, уже давно потерявший всякую надежду на то, что когда-нибудь еще увидит родной дом и семью, обрадованно стал разворачивать свою колесницу. Он тоже увидел зарево и надеялся застать своих живыми.
        ***
        
        Миранда горела. Ну, не вся, конечно, слишком огромен был город, да и ветер дул не в ту сторону. Взяв разбег от Горки, огонь перекинулся на близлежащие кварталы - в большинстве своем не столько жилые, сколько деловые, торговые, а также те, в которых праздный народ привык искать развлечений и всевозможных способов забыть про эту поганую жизнь, а порой и самих себя.
        Горел театр, где как раз сегодня вечером давали премьеру спектакля модного автора, и где собрался весь бомонд столицы, давно ждавший этого события. Главный герой - некий принц, попавший в паутину дворцовых интриг, разуверившийся в результате как в родных и друзьях, так и в смысле существования вообще, не знающий, стоит ли жить дальше, или лучше пойти и умереть - не успел еще решить для себя ничего, как в театральном зале и на сцене запахло дымом, и раздались крики: "Пожар! Горим!". Все ломанулись к выходу, ну, и понятно, многих там передавили.
        Горели кабаки, и часть их посетителей, будучи слишком пьяной и нетранспортабельной, так и осталась там, задохнувшись в дыму, под рухнувшими горящими балками. Впервые познавшие подлинный огонь, загорались жаростойкие стены борделей, и девушки выпрыгивали из окон в одном белье, а кое-кто даже и без него. И ничего в этом не было ни предосудительного, ни соблазнительного.
        Из огромного здания Товарно-Сырьевой биржи успели выйти все, включая и Алефа Йота, руководителя Амиранского отделения ССР, прежде, чем здание предсказуемо вспыхнуло. Горели и сгорали векселя и обязательства, договоры и протоколы, докладные записки и приказы, горела и сгорала финансовая мощь Амирана, замирала его устремленная в будущее твердая и уверенная деловая поступь. И бежал вместе со всеми прочими, спугнутыми со своих рабочих мест клерками, Алеф Йот. Бежал посреди улицы, по обеим сторонам которой стояли горящие здания. Сейчас он думал только об одном - вырваться из этого, охваченного пламенем, квартала.
        А ветер, дувший в сторону моря, нес пожар в припортовые трущобы, которым, и правда, давно пора было сгореть, и дальше - к складам и самому порту, где, видя такое дело, капитаны стоящих у причалов судов, наплевав на недопогруженный товар и гуляющих на берегу членов команды, срочно отдавали приказы поднять якоря и отваливать, отчаливать от этого, ставшего таким негостеприимным, берега.
        ***
        
        Тот тихий и респектабельный район, где стояли брошенные всеми Старые Казармы, огонь не затронул. Команда патриотов под руководством легитимного монарха Бенедикта Первого благополучно, то есть без потерь, добралась до них.
        На Бенедикте был теплый зимний полушубок. В нем и шапке-ушанке, добытых Слепнем, он достойно смотрелся бы на сцене какого-нибудь домашнего театра в роли добродетельного пейзанина, носителя исконного миранского духа. Здесь, в этом тихом районе, о пожаре напоминало разве что багровое небо. Голые ветки очень красиво смотрелись на его фоне. Этакая мрачная экспрессия, если вы понимаете, о чем я.
        Еще месяц назад такого не могло случиться в принципе. Пожары, конечно, случались, но их тушили. Бывало, что сгорало несколько домов. Однажды выгорел целый квартал. Утром бы ему доложили - что сгорело, сколько погибло, он распорядился бы о выделении средств на помощь пострадавшим. И на этом все бы и закончилось. Как там Куртифляс сказал - все сначала? А зачем? Разве все было так плохо? Разве мы зашли в тупик? Или, может быть, он, Бенедикт, просто ни черта не знал, сидя в своем дворце? Да нет, неправда! Конечно, кто-то жил лучше, кто-то хуже, но это же нормально. В общем-то, жили не хуже, чем в других странах. Чего было ломать?
        То, что произошло, - рассуждал Бенедикт, - то произошло. Это что-то вроде несчастного случая. Никто не хотел, так получилось, и теперь надо исходить из того, что есть.
        Казармы, как и предполагалось, оказались пусты. Никто не позарился на это, пользующееся с некоторых пор дурной репутацией, место. Оставив "бессмертных" на плацу и поставив двоих охранять ворота с наказом не пускать никого, кроме таких же, как они, и тех, кто придет с ними, уселись снова за тот же стол, правда уже в другой компании. Однако и тех, кто сидел тут раньше, долго ждать не пришлось. Гадюкин и Бирюк, вместе с сопровождающими его лицами, уже как-то пришедшими в себя, появились вскоре. И никто этому не удивился. Их ждали. В них верили. И они не подвели.
        Первая половина следующего дня была посвящена подготовке к запланированному марш-броску. Как-то незаметно, безо всяких объявлений и демонстраций, место главного распорядителя занял Слепень. Правда, надо отдать ему должное, каждое свое распоряжение он считал нужным почтительнейше согласовывать с монархом. Бенедикт кивал, особо не вникая. Все-таки подобные пустяки - не царское дело.
        Таким вот образом Бирюк со своими подчиненными и одной из колясок был послан на заготовки продовольствия в дорогу. Гадюкин отправился на поиски подходящей зимней одежды для всех участников экспедиции. Зима все-таки, а путь предстоял неблизкий. Гога был командирован с особой миссией. Ему предстояло найти, а, главное, привести с собой и, желательно, добровольно, хорошего лекаря с запасом снадобий, перевязочного материала и хирургических инструментов. На всякий случай, учитывая возможность неизбежных в столь дальнем путешествии случайностей. Сам же Слепень взял на себя обеспечение транспортными средствами. Пешком пусть передвигаются "бессмертные". Тем более что ни одна лошадь не согласилась бы терпеть их рядом с собой. Лошадей присутствие этих "солдат нового типа" просто выводило из себя.
        Ну, а с Бенедиктом остался Куртифляс, ответственный за порядок в этом, пусть и временном, но, как-никак, а все же месте дислокации воинского подразделения. Скорее всего, Слепень просто не знал, на что еще этого самого Куртифляса можно употребить. Тут же остался и отряд Аркана. А что еще с ним было делать, если командир ранен и передвигаться без посторонней помощи не может?
        По мере возвращения фуражиров ситуация в столице становилась все яснее. Огонь почти везде уже погас. Причем, погас явно сам, никто его особо не тушил. Так что, что сгорело, то сгорело, а что нет, уже и не сгорит. Сгорел практически весь центр и прилегающие к порту кварталы. Народ толпами бродил по пожарищу, в основном каждый сам по себе. Организованных групп было мало, и это явно были мародеры. Остальные - кто искал потерявшихся близких, кто пытался спасти хоть что-то из того добра, что раньше было в их лавках и заведениях. Много было явно спятивших. В основном - тихих. О том, какая там стоит вонь, на пожарище, можно было судить даже тут, в отдалении. И сюда долетал запах гари.
        С добычей вернулись все. Бенедикт благоразумно не стал выспрашивать о подробностях, резонно подозревая, что имел место обыкновенный грабеж. Но, что уж теперь. Снявши голову, как говорится...
        Гога задержался и прибыл на базу последним, заставив всех прочих нервничать, зато лекарь, похоже, и правда был хороший. Гога рекомендовал его как старого друга отца, и лично ручался. Правда этот благообразный седой господин с коротенькой бородкой как-то странно косился в сторону того же Гоги. Похоже, досужая молва о той роли, какую сыграл тот в скоропостижной кончине своих родителей, достигла и его ушей. Но, увидев живого Бенедикта, чей поясной портрет в обязательном порядке висел на стенах всех госучреждений, он как-то успокоился и расслабился. Хотя, казалось бы, присутствие монарха в столь непосредственной близости должно было бы, напротив, напрячь и вызвать трепет. А вот, поди ж ты...
        Бенедикт вежливо поздоровался с лекарем, подав ему руку. Лекарь, которого, как выяснилось, звали Адам Постус, на миг растерялся от такой монаршей милости. Он не знал что ему - целовать протянутую руку, или пожать ее. В конце-концов, будучи человеком просвещенным и либеральных взглядов, он остановился на втором варианте. Бенедикт не возражал.
        Лекарь тут же был задействован в осмотре первого своего пациента. По его словам нога Аркана хоть и получила, конечно, травму, но сломана не была. В худшем случае - трещина, ну и вывих, естественно. Вывих был вправлен недрогнувшей рукой профессионала, а болящему был предписан покой. А там и само собой заживет.
        Ну, как ни собирались, а все-таки тронулись. Ехали в пяти очень похожих друг на друга тарантасах, принадлежавших, судя по номерам, извозчичьей бирже, а значит получавших должный уход и досмотр, и годящихся для дальней дороги. В первом ехал Слепень, имея в попутчиках своего приятеля Белого, и Камала на козлах. Во втором был Бенедикт, взявший с собой нового знакомого - лекаря Адама Постуса. С лекарем Бенедикт рассчитывал провести время за умной беседой. Куртифляса он определил на место кучера. В третьей ехали Бирюк, Суня и Пират, в четвертой Гога и Гадюкин, туда же определили и Аркана в качестве груза. Гадюкин с Гогой долго препирались между собой, деля места. Никто не хотел ехать кучером. Наконец, договорились меняться. Замыкал Бес, в чьем транспортном средстве ехал их продовольственный ресурс. Хотя, конечно, все рассчитывали на нормальную кормежку в многочисленных придорожных трактирах. Но ведь запас карман не тянет, а там уж как сложится. Государство рушится, сами понимаете. С трактирами могут возникнуть проблемы.
        Дорога, на которую они, в конце-концов, выехали, оказалась забита. Жители покидали столицу - кто в телегах, кто в повозках, а большинство так и на своих двоих. Чтобы обеспечить себе беспрепятственное движение вперед пустили сразу три дюжины "бессмертных". Они распихивали тех, кто не успевал посторониться сам и, бывало на руках относили к обочине мешающую какую-нибудь колымагу. Вместе с грузом и седоками.
        Постепенно дорога становилась свободней, поехали чуть быстрее, и так ехали, пока не возникло неожиданное обстоятельство, в результате которого их численность многократно увеличилась, а будущая непобедимая и легендарная армия - залог и опора возрожденного государства, получила свое первое воинское формирование.
        

 
 

  6

 


        После памятной неудачи, постигшей Гадюкина в его попытке переделать квартировавших в Старых Казармах алебардщиков в "солдат нового типа", когда разбежавшиеся бойцы, сея страх и ужас своими рассказами, начали вносить смуту в ряды воинов других полков, стоявших в Миранде, эти полки пришлось вывести прочь. Выводили поспешно, как правило, туда, где они жили во время летних учений. Летом там было даже и неплохо, а вот зимой...
        Полк копейщиков расположился в летних казармах возле села Большие Амбары, что как раз по той самой дороге, по которой и двинулось на юго-восток воинство под формальным руководством царя Бенедикта. Летние казармы потому и летние, что зимой там лучше не жить - холодно. Но утеплились кое-как, а только управились, как в результате начавшихся реформ им не завезли продовольствие. А опять же - зима, и холод натощак это совсем другая песня, чем морозец на сытый желудок. Тут уже не бодрость, а вовсе даже наоборот, упадок духа и пораженческие настроения.
        И напрасно командиры как могли старались строевой подготовкой и физическими упражнениями на плацу вернуть бойцам утраченную ими веру в окончательную победу хорошего над плохим. Усилия пропадали втуне. Бурчание в желудках не заглушало ворчание голодных и злых копейщиков.
        Солдатская смекалка пришла на помощь здоровому инстинкту самосохранения. Несколько самоорганизованных отрядов под предводительством старослужащих ночью отправились по окрестностям. Ими руководила вполне здравая идея, выразившаяся в слышанной некогда кем-то фразе, что народ, не желающий кормить свою армию, будет кормить чужую. Вот чтобы помочь этому самому народу избежать столь плачевной участи, и направились сознательные воины по близлежащим фермам. Ведь, надо полагать, фермеры эти - кулачье зажиточное! - и сами рады были бы помочь родной армии чем могут, надо им только подсказать, что пришла пора и созрели предпосылки для того, чтобы активно и действенно проявить свой патриотизм.
        К утру в котлах походно-полевой кухни кипела похлебка из говядины, варилась каша со свининой, а для особо отличившихся жарили цыплят. Отдельно в стороне стояли бочонки с пивом. Запах варившегося мяса, смешиваясь с одуряющим ароматом свежеиспеченного хлеба, кружил головы.
        Командир полка, полковник Галл, зло стиснув зубы сидел в своей каморке. Остальные подчиненные ему офицеры потерянно бродили в зоне воздействия отравляющих сознание запахов, и не знали, что делать. Налицо было злостное, даже преступное нарушение уставов и дисциплины. Виновные должны быть наказаны, а плоды их подлых деяний немедленно и показательно уничтожены. Причем не съедены, а наоборот, вылиты и вывалены из котлов на землю, дабы они не прельщали...
        Но, во-первых, и офицеры хотели жрать не меньше солдат, а во-вторых - ну, кто ж им даст совершить такое кощунство? За это и жизни лишиться можно. Командир же сидел у себя, злее цепного кобеля, и только цедил сквозь зубы: "Трибунал!.. Сгною гадов!.. Мер-р-рзавцы!..", и еще какие-то неразборчивые междометия, непосредственно к делу не относящиеся.
        Нажрались от пуза. Офицеры, стараясь быть по возможности незаметными, по одному и, как бы между прочим, тоже приобщились к солдатской кухне. Один полковник так и сидел у себя, голодный и злой. Про него как будто все забыли, даже его денщик. Офицеры, сыто отдуваясь табачным дымком, кучковались по возможности в стороне от своих подчиненных и толковали о том, о сем - о международном положении, о составах команд любимой игры в мяч, о перспективах получения жалованья. Перспективы были плачевны, что огорчало, но огорчение на сытый желудок переносилось легче, тем более, что большинство болело за команду "Сокол", а она пока что шла без поражений.
        Никаких занятий в этот день, естественно, не было. Жизнь, однако, шла своим чередом. Кто-то помогал на кухне, кто-то стоял в карауле - всем заправляли старшины и сержанты, вовсю эксплуатируя молодняк согласно суровым, но справедливым законам дедовщины. Ближе к вечеру выспавшиеся солдаты начали обсуждать планы повторного набега. Разведки у них не было, и они не знали, что фермеры - кто подался в бега, а большинство организовались, собрали свои стада, семьи и содержимое амбаров в нескольких наиболее укрепленных хозяйствах и, вооружившись, у кого чем было, приготовились дать отпор грабителям.
        Кровь, правда, так и не пролилась. И не потому, что кто-то дал слабину, прогнулся, кишкой оказался слаб - нет, причина была совсем в другом. Зарево, заполыхавшее в темнеющем небе, зарево над Мирандой сломало планы и заставило срочно перенацелиться. Там, в оставленном ими недавно городе, сейчас наверняка бесхозно пропадала чертова уйма добра. И кому же и было заняться его спасением от огня и из цепких лап мародеров, как не доблестным защитникам в лице солдат полка копейщиков Центрального Военного Округа Амирана.
        Если о набеге на фермеров командир полка узнал уже, как говорится, постфактум, то сейчас нашелся какой-то доброхот, гнида недодавленная, и шепнула господину полковнику о намечающемся мероприятии. И полковник выскочил из своей конуры, выбежал с непокрытой головой на плац, посмотрел в сторону зарева, а потом дал, наконец, себе волю. Он орал и топал ногами, он махал своей шпагой так, что если бы сейчас перед ним был неприятель, неприятель бежал бы в ужасе. И даже видавших виды старослужащих старшин и сержантов, собравшихся как раз вести добровольцев в горящую столицу, пробрало. Они машинально вытянулись и встали по стойке "смирно". От могучего напора эмоций разобрать отдельные слова, вылетавшие из уст отца-командира, было затруднительно, но общий смысл был ясен. Он сводился к тому, что в этот трудный час он, отец-командир, не позволит уронить в грязь честь и славу вверенного ему воинского подразделения, и замарать его знамена бесчинствами, грабежом и бесстыдным насилием. Ну, и все такое...
        Короче, сбил настроение. А поскольку и жратвы еще должно было - ну, той, что прошлой ночью взяли, еще на пару дней хватить, то и по фермерам не пошли. А - кто расстроенный, кто с облегчением, пошли спать. Денщик полковника, вспомнив, наконец, про свои обязанности, сбегал на кухню, набрал там чего еще оставалось после ужина, и принес своему командиру. И, надо отдать тому должное, он сперва долго сидел над миской, сцепив челюсти и шевеля губами. А потом - ну, что... съел, конечно, и миску хлебом вытер, как, вообще-то, у приличных людей не принято.
        На следующий день, правда, здоровые силы победили, и, заперев офицерский корпус в отдельном строении, полк выделил батальон для совершения рекогносцировочного марш-броска на столицу.
        И вот с этим-то батальоном, бодро маршировавшим навстречу людскому потоку, и выпало столкнуться отряду "бессмертных".
        И можно было бы долго рассказывать о том, какие поначалу возникли недоразумения, и как семь десятков "бессмертных" ловили и разоружали три сотни солдат. Какие шли переговоры, и как трудно было прийти к консенсусу, но ведь главное - что? Главное результат. А в результате полк в полном составе не только был выстроен на плацу, не только прослушал короткую взволнованную речь Бенедикта, не только парадным шагом прошелся перед Его Величеством, но и принес заново присягу, став первым воинским формированием обновленного Амирана. Ну, если не считать, конечно, тех самых "бессмертных".
        А потом, после торжественного обеда, когда компания, окружавшая теперь Бенедикта, во главе с ним самим села со старшими офицерами в помещении штаба обсудить текущие дела, выяснилась неприятная вещь. Налицо было явное несоответствие имеющейся в наличии силы и той ресурсной базы, которая должна была эту силу питать. Короче - еды не было, если не считать остатков от награбленного, и не было денег, чтобы честно и благородно купить эту еду. Офицеры говорили долго, путано, сбиваясь и смущаясь присутствием столь высокопоставленной особы. В итоге Слепень, уставший от словоблудия, резюмировал:
        - Короче - ни жратвы, ни денег.
        И все пригорюнились, поскольку это была правда.
        А потом к Бенедикту обратился Куртифляс:
        - Ваше Величество, - почтительно обратился он к Бенедикту, предварительно толкнув его ногой под столом, чтобы вывести из состояния задумчивости, - мы, действительно, в суете и спешке забыли кое-что. А именно, деньги. Государство же, увы, на данном историческом этапе пока не может обходиться без презренного металла.
        - Ты что-то предлагаешь? - Перебил его Бенедикт. - Говори яснее.
        - Ваше Величество, я думаю, что та казна, что в подвалах вашего дворца, нам, к сожалению недоступна. Там, наверняка, после пожара все к чертям завалено. А вот наш замечательный "Банк сбережений и инвестиций", насколько я понимаю, стоит вне зоны, затронутой пожаром. И там, после вашего указа о запрете вывоза денег, должно было скопиться порядочно золота. Вот я и предлагаю отправить сейчас, пока это золото еще там, пока его не разграбили, часть вот этого замечательного полка с кем-нибудь из наших, и забрать это золото, превратив его тем самым в вашу государеву казну. Из нее и будем питать как этих солдат, так и всех тех, кто встанет под знамена обновленного Амирана.
        То, что предлагал Куртифляс, на юридическом языке называлось всегда одним словом - грабеж. Причем, в данном случае, вооруженный. И за него полагалась виселица. Но, если рассматривать все происходящее как революцию - а почему бы и нет? - то в памяти всплывало другое слово: реквизиция. Причем реквизиция, обусловленная революционной ситуацией. А это - совсем другое дело. Хотя и в этом случае маячила грядущая виселица, но это только в том случае, если победит махровая реакция и контрреволюция. А тогда - все едино, конец.
        И Бенедикт, попробовав на язык оба слова, выбрал второе, как менее противное, и изрек:
        - Да, вы правы. Необходима реквизиция частных банков с целью создания золотого запаса.
        И лица собравшихся как-то разгладились и посветлели.
        

 
 

  7

 


        Барон Рупшильт всегда считал, что для того, чтобы руководить стадом баранов, не обязательно самому быть бараном. Пусть даже выдающимся бараном, первым, так сказать, среди равных. И что не позволено барану, то вполне позволительно пастуху.
        Это, конечно, не более чем красивая фраза. Однако выводы из нее делались вполне конкретные и материальные. И то, о чем большинство руководимого бароном населения даже не подозревало, использовалось самим бароном и его людьми как необходимые и полезные инструменты. Необходимые и полезные им и, безусловно, вредные и опасные в руках любого из руководимого ими стада.
        Так, например, для того, чтобы обычным, доступным прочим людям, способом получить информацию о происходящих в Амиране событиях, ему потребовались бы, с учетом доставки корреспонденции морским путем, месяцы, а если задействовать воздушные суда - дни, то реально он получил эту самую информацию в тот же день, когда все и произошло. И в тот самый день, когда посланная Бенедиктом вооруженная экспедиция очищала подвалы "Банка сбережений и инвестиций", барон, в очень небольшой компании, обсуждал последние новости.
        Теми людьми, которым барон решился открыть свои мысли, были его отец - старый Цадкин, и начальник его, если можно так выразиться, "силового блока", господин Диксон, человек, не имевший никакого отношения к финансовым потокам, но расчищавший и прокладывавший русла для них.
        Барон и Диксон сидели в удобных кожаных креслах рядом со столиком, на котором стола бутылка выдержанного, ароматного и дорогого "Старого Лекаря", бальзама, продававшегося исключительно на аукционах, и обладающего, и правда, целебными свойствами. Ну, и закуска, конечно, достаточно скромная, тоже присутствовала. Отец, господин Цадкин, был как всегда в своем передвижном инвалидном кресле, которым он пользовался самостоятельно и весьма ловко. Его бальзам не интересовал. Он не пил, даже и такие полезные напитки. Он устроился чуть в стороне, поближе к горящему в камине огню.
        Только что озвучив полученное с помощью "быстрой почты" послание, барон продолжал:
        - Если бы я сказал, что мне не нравится происходящее там, то это было бы неправдой. Да, меня весьма насторожило прекращение поступления золота из Амирана. Я начал думать, что же нужно предпринять, чтобы восстановить там порядок. Теперь ясно, что голову можно больше не ломать. Порядок там не восстановится. Точка, за которой уже ничего нельзя вернуть в прежнее русло, пройдена. Пошел процесс самоподдерживающегося распада. А когда процесс нельзя остановить, надо его - что? - барон оглядел присутствующих и, многозначительно помолчав, улыбнулся, - надо его возглавить.
        Он пригубил волшебный напиток и восхищенно почмокал. Присутствующие молча ждали продолжения, и он продолжил:
        - Амиран, как государство, давно дышал на ладан. Теперь, похоже, ему крышка. Окончательно и бесповоротно. Но, когда подыхает такое крупное государство, это оказывает влияние на весь окружающий мир. Значит, локальное, вроде бы, событие - пожар в царском дворце, загадочный огонь, погубивший половину Миранды - вызовет вскоре встряску везде. И я хочу, господа, этим воспользоваться. Я, господа, хочу поменять нашу политику. Поменять самым кардинальным образом. Хватит нам плестись в кильватере Службы Сохранения Равновесия. Статус-кво, которое в их глазах является священной коровой, для нас таковым не должно быть. Да, это было полезно. Это позволило нам нарастить мускулы. Но это - не самоцель. Хватит. Я хочу, наконец, выйти из тени. Я - хозяин Земли, и я хочу, чтобы население этой самой Земли увидело своего хозяина. Хватит врать! Хватит нижайше припадать к стопам самых ничтожных правителей, людей, которых по их человеческим качествам я в поломои бы не взял. Зачем они мне?
        Он остановился, перевел дух и в наступившей тишине услышал тихое:
         - Ну-ну... - которое, усмехнувшись, произнес его отец, старый, но далеко еще не выживший из ума апологет как раз существующего положения вещей.
        Барон сбился, и выражение восторженного вдохновения увяло на его лице. Он угрюмо взглянул на сидящего в инвалидном кресле. Тот по своей привычке сидел, опустив голову на грудь, и вроде бы тихо дремал. Барон вздохнул, снова пригубил напиток, и продолжил:
        - Я тут разошелся немного, - он усмехнулся, - не обращайте внимания. Это - мечты. А теперь - о том, что я намереваюсь делать реально. Во-первых, падающего надо подтолкнуть, это наш моральный долг, ускорить кончину, не затягивать агонию. Для этого надо как можно скорее дать понять Арбакору, Ледерландии, Эрогении и прочим, что если они не поторопятся, то опоздают к дележу столь сладкого пирога. Пусть вводят свои контингенты на территорию бывшего Амирана. Пусть дерутся с миранами, пусть дерутся друг с другом. Этот процесс должен быть длительным. Война всех против всех - вот, что меня устроило бы больше всего. Конечная цель - хаос и максимальное сокращение населения.
        Старик снова хмыкнул, а Диксон спросил, стараясь держаться спокойно и нейтрально, словно речь шла о чем-то рутинном:
        - Какова видится цель?
        - А вот цель как раз в том, о чем я говорил с самого начала. Пока все так, как есть сейчас, мне высовываться бесполезно. Тут, отец, ты, безусловно, прав. Проглотят, и даже не подавятся. Тут же как?.. Вот, допустим, ты решил приручить слона. Взрослого слона, жившего до того в джунглях, или где они там живут? - неважно. Он, этот слон, хоть и всего лишь животное, предназначенное, чтобы возить тебя на спине, привыкло уже к свободной жизни, и знать тебя не знает, и в упор не видит. Он тебя стопчет и не заметит. Слона надо приручать когда он маленький, как это и делают умные люди. Но, если все же слон взрослый, а приручить его надо, что можно сделать? Как быть? Я думаю, что единственный способ, это сделать его таким же, каким он был, когда был маленьким - беспомощным и нуждающимся в тебе. Понятно? Слона нужно заразить болезнью, от которой ты же его и вылечишь, или уморить голодом, чтобы подыхал совсем, а потом явиться тем, кто даст ему поесть. И он пойдет за тобой! Человечество надо привести на край, за которым - гибель. А потом помочь ему, маленькому, слабому и управляемому. И растить потом до нужной тебе величины, следя за тем, чтобы не вымахало опять ростом со слона. Пусть будет ростом, скажем, с собаку. Ну, максимум, с теленка. Нам хватит. Все равно, огромное большинство людей не нужно не только нам, оно не нужно вообще никому. Живут непонятно для чего, так, небо коптят.
        - И вы хотите, чтобы человечество истребило себя в этой войне за... за Амиранское наследство? Назовем это так.
        - Нет, я понимаю, что этого мало. Это так, прелюдия. Они, конечно, ослабят друг друга, подорвут экономику, но этого мало. Для окончательного решения вопроса потребно нечто большее. Люди не справятся даже с такой простой задачей, как истребление самих себя. Да, нужно нечто, и это нечто есть!
        Он торжествующе обвел всех взглядом.
        - Есть. Я сам узнал об этом недавно. И, представьте себе, Диксон, не от вас. Не через ваши каналы. Есть еще в мире тайны, которые неведомы даже нашей разведке. Или наша разведка контролируется Службой. Чего я, между прочим, не исключаю. Потому что то, о чем я сейчас хочу вам рассказать, Службе не только известно, но и столетия уже находится под ее контролем. Да-да, Диксон, и не смотрите на меня так. Они дают вам только то, что хотят дать. Они используют нас. Они кормятся из наших рук, и считают, что так оно и должно быть. Они смеются над нами. Они презирают нас, Диксон!
        Барон снова замолчал, поняв, что слишком разошелся. Нервы, нервы... А эмоций-то сейчас лучше бы как-то поменьше. И он продолжил, сбавив тон и убрав ненужную патетику:
        - Н-ну вот, так на чем я?.. Ах, да, в общем, узнал я. Там же, в Службе, сейчас большие перестановки. Внезапная смерть Генерала, Софрон этот, неожиданный. Многим он дорогу перешел, карьеру пресек, надежду убил. Так что... ну, предатели ведь всегда были. Этот человек, что рассказал мне, он как раз из тех, кто надеялся на что-то там, а с приходом Софрона...
        Барон махнул рукой.
        В общем, полезный человек. Я теперь на него рассчитываю. Он еще пригодится. Так вот, есть одно место - он мне дал точные координаты, - ну, пустыня, край света... и есть в этом месте нечто, что они называют Черной Дырой. Это и правда - дыра, или провал, или колодец такой громадный. Никто, понятно, не знает точно, никто туда не лазил. Вот только из этой самой дыры появляются страшные летучие твари. Появляются постоянно. Сколько их - никто не знает, но, похоже, что много, очень много. Если вырвутся, заполонят весь мир. Эту дыру сейчас охраняют маги. Там образовалась целая колония магов, когда они там появились, откуда взялись - опять же никто не знает. Да и не важно. Они держат там постоянную защиту от этих тварей, так что те как появляются, так обратно и уходят. Куда-то туда, вниз, в свой мир. И вот потом, когда народец уже устанет от войны и сам себя обескровит, я пошлю туда, к той дыре, воздушный корабль. Да не просто так. У этих же, у Службы этой, как выясняется, пропасть секретов. Не хотят с нами делиться! Да, так вот, оказывается, они втихую, по секрету от нас, но, естественно, за наши денежки, разработали страшное оружие. Похоже, они его уже однажды применили, только зря. Вон в том деле, про учителя помните? Про тех - принца и принцессу Амиранских, которые отправились на поиски учителя того мага, который оживил Эрогенского короля? Они, чтобы нам никто не достался, решили уничтожить там всех. Вот этим самым оружием. Что-то вроде невероятной силы взрывчатки, сильнее многократ той, что нашими учеными была разработана. Так вот, они с воздушного корабля по сигналу своего агента бросили такой заряд, думая, что рядом с агентом должны быть и все остальные. Да только промахнулись. Никого там кроме агента и не было, как оказалось. Только корабль зря потеряли и первый, пробный экземпляр этого своего оружия. Ну, это-то не беда, кораблей у нас много, а оружие это они делают, как мне этот сказал, делают...
        И вот, пошлю я туда воздушный корабль с этим вот их изобретением, да и уничтожу тех магов. А с ними и их магический забор. Пусть твари те летят. Милости, как говорится, просим. Вот это уже будет беда, так беда. Ну нет сейчас у людей средств против них. Так что... Приятного аппетита! Пусть порезвятся. А вот когда выживших останется достаточно мало, и когда они созреют, чтобы с благодарностью принять избавление и избавителя, вот тогда и явимся мы. Явимся, как боги, во всеоружии наших возможностей, с воздушными кораблями, стрелялками, и повыбьем тех тварей, а наших магов посадим вокруг той дыры, чтобы, значит, муха не пролетела. И будем с теми, кто останется, строить новый, прекрасный мир. Их будет мало, но нам много и не надо. Мы каждого пристроим к делу. Мы дадим им механизмы, которых у нас уже давно полным-полно. Эти механизмы заменят людей. Один человек по своей выработке, по своей отдаче, по объему производимого им заменит сотню, а где и тысячу. И воцарится золотой век. Каждый сможет трудиться в меру своих способностей, а получать будет по потребностям. Это будет царство справедливости и братской любви. Все будут равны - равны перед нами, естественно. И вот тогда мы снова возродим Службу Сохранения Равновесия. Это будет то статус-кво, которое действительно стоит беречь и сохранять. Под вполне здравым и понятным предлогом борьбы против вырождения создадим программу выбраковки нездоровых элементов, начиная с новорожденных, благодаря которой можно регулировать численность населения, а заодно и действительно оздоровлять поголовье. Каждый житель будет сильным и здоровым, в меру умным - гениев нам не надо, идиотов и мечтателей тоже. Здоровая пища, обязательный посильный труд, физические упражнения и массовые развлечения - вот фундамент, на котором здание построенного нами мира будет стоять тысячи лет. Это - фундамент. А над всем - все тот же замечательный лозунг: "Лучшее - враг хорошего!". И вот тогда он станет, наконец, верен, потому что, в отличие от сегодняшнего дня, всем и правда будет хорошо.
        - Так, говоришь, - голос отца был тих, но слова он выговаривал на удивление внятно, - идиотов и мечтателей - в выбраковку? Тогда ты - первый кандидат.
        - Но почему, папа? Что неверного в моих словах?
        - Все неверно. А ты непременно поскользнешься на крови и сломаешь себе шею. Ладно... - он устало махнул рукой и стронул с места свое кресло, - разубеждать тебя бесполезно. А я скоро умру. Мне все равно. Делай, что хочешь.
        

 
 

  8

 


        Как новый костюм, сшитый не по мерке, а купленный в магазине готового платья, поначалу всегда где-то трет, а где-то топорщится, так и тело, одетое на то, что воспринимало теперь себя как Пафнутий, очень не сразу перестало восприниматься им как что-то чужеродное и неудобное. Но процесс шел именно в эту сторону. А лучше, может быть, сравнить процесс вживления Пафнутия в то, чем он стал, с тем, как новичок ощущает себя только начиная учиться водить - ну, скажем, автомобиль. Ужасное напряжение и необходимость постоянного контроля.
        По сравнению с тем, как легко и непринужденно тело, будучи предоставлено само себе, несло свою громадную тушу в небе, почти не напрягаясь, легкими движеньями крыльев, - так вот, по сравнению с этим, Пафнутий, взяв управление на себя и отключив автопилот, уставал страшно. А когда он уставал, его тянуло на землю. Тянуло лечь, сложить крылья, распластаться, далеко вытянув шею, и закрыть глаза. Правда, существовало опасение, что опять набегут эти маленькие твари, которые называются "люди", которых можно употреблять в пищу, но которые могут сделать и больно. Поэтому Пафнутий тщательно осматривал место, прежде чем сделать заход на посадку.
        Люди... Между прочим, в сознание Пафнутия как-то исподволь проникло то ли знание, то ли воспоминание о том, что раньше и он сам принадлежал к этому племени. И, между прочим, это не вызвало ни удивления, ни протеста. Как само собой разумеющееся. С тех пор, как это знание осчастливило его своим появлением, люди перестали восприниматься как пища. Это было странно, потому что вообще-то они были вполне съедобны и даже вкусны. Но, как-то вот...
        И это несмотря на то, что чувство голода постоянно преследовало Пафнутия. Потому что, если исключить людей из рациона, то другой пищи было мало. Он знал, что это временно, что сейчас зима и большинство животных, которых разводят люди, для того, наверное, чтобы ему и таким, как он, было чем питаться, не трогая их самих, - так вот, эти самые животные сидели сейчас в своих коровниках, конюшнях и прочих сараях, дожидаясь той поры, когда станет теплее, сойдет снег и появится трава. Вот тогда они дружными стадами выйдут на эту траву. Они будут есть ее, а он будет есть их. И всем будет очень хорошо.
        А пока было плохо. Хотя, конечно, и тут можно было найти выход. И Пафнутий его нашел. Из тех животных, что были рядом с людьми, а не прятались под кронами лесных деревьев, где их и не увидишь, а увидишь, так не возьмешь, - из всех домашних тварей больше всего было лошадей и собак. Собак было много, они не прятались в лесу и, порой, бродили стаями. Но что такое - собака? Так, как говорится, на один зуб. Мелочь, не стоящая затраты сил и энергии, затрачиваемых на ее поимку. Вот лошадь - лошадь, это совсем другое дело. Одной лошади Пафнутию хватало на весь день. Беда была в том, что лошади, по крайней мере, те, которых он видел, пролетая над дорогами, были либо запряжены в повозки, либо имели на себе человека.
        Всадники, завидев над собой Пафнутия, как правило, стремились убежать от него, для чего пришпоривали бедное животное, пуская его в галоп. Это была, конечно, совершенно напрасная трата сил и нервов - как человека, так и лошади. Пафнутий в несколько взмахов догонял беглецов и, выровняв скорость, плавно опускался, так, чтобы можно было одной из передних конечностей, что заменяли ему человеческие руки, аккуратно сбросить седока. Ну, а потом, покрепче схватив вожделенную пищу, и поднявшись с ней повыше, он улетал куда-нибудь подальше от посторонних глаз, где и предавался чревоугодию.
        После хорошей трапезы Пафнутия, как правило, тянуло ко сну. Спал он, естественно, на земле, выбирая место, где его никто не потревожит - какую-нибудь полянку среди леса, достаточно большую, чтобы вместить его крупное тело. Ему было все равно, когда спать - день ли, ночь... Поспав днем, он мог летать среди ночного пространства. Зрение позволяло и в темноте хорошо видеть. Во сне он что-то видел, но что?.. Этого он никогда не помнил, но каждый раз, просыпаясь, он знал о себе все больше и больше. Как будто во сне кто-то подсказывал ему понемножку, кто же он такой. И, соответственно, все понятнее ему делалось поведение людей. А он любил наблюдать за ними сверху. Правда, в таких случаях, это самое поведение было довольно-таки однообразным - люди, заметив его, начинали разбегаться и прятаться, и скоро то место, над которым он устроился было, чтобы всласть понаблюдать за человеческой жизнью, пустело. Пафнутию это было досадно и даже обидно. Он же их больше не ел, и не жег их домов. Ну, было один раз, погорячился, так они сами же и виноваты. Но способа объяснить этим существам, что он, в общем-то, совершенно безобиден, он пока что не находил. Иногда эта обида вырывалась у него в виде протяжного рева, но того горячего комка в груди, что предшествовал струе огня, он пока что больше не ощущал.
        А еще ему просто нравилось летать. В небе, в полете, он чувствовал себя все свободнее, все меньше внимания уходило на то, чтобы управлять крыльями, он учился маневрировать, и хотел научиться кувыркаться. Пока это у него не получалось, но он не расстраивался. Он знал, что получится.
        А пока он просто летел. Летел куда-то. И ему было в высшей степени наплевать, куда именно. Его словно бы несло ветром, но он и не возражал.
        ***
        
        Ночь, когда Миранда горела и некому было ее тушить, Алеф Йот провел у проститутки. Дом, в котором он снимал квартиру, где в несгораемом железном шкафу, вделанном в каменную кладку, лежали деньги и документы, в том числе финансовые, был там, где особенно ярко горело. Идти туда смысла не было. Не было смысла идти и туда, где он назначил встречу своим помощникам. Тот дом, где они должны были собраться, находился рядом с его домом. Это было удобно. Засиживались, бывало, за полночь, и пять минут пешком - это было хорошо.
        Проститутка была не слишком молода, и не слишком хороша собой, но у нее дом был цел, а это было главное. Дом, стены, кровать - что еще нужно человеку, чтобы встретить завтрашнее утро.
        Днем подтвердились услышанные им разговоры про царский дворец. И среди еще дымящихся руин он был далеко не единственным, кого привлекли эти слухи. Несмотря на то, что и в городе, гораздо ближе, хватало таких же сгоревших домов, в которых, если покопаться, можно найти массу всего интересного и полезного, развалины дворца привлекли множество желающих порыться в еще только остывающих углях. Ну, это понятно, дворец есть дворец, это вам не лабаз какой-нибудь. Хотя менее романтично настроенные и более прагматичные люди из числа жителей предпочитали именно лабазы.
        А тут? Ну что тут можно найти, не считая риска быть убитым рухнувшей балкой? Канделябр какой-нибудь, особенно изящного рисунка? Да, в подвалах дворца было золото, много золота. Вот только вряд ли кто-нибудь из тех, кто сейчас, пачкаясь в саже, роется тут, сможет добраться до него. Алеф Йот хорошо знал, где оно находится. Помещение для хранения Государственного Золотого Запаса, в просторечии казны, оборудовала как раз Служба. Поэтому Алеф Йот знал, что двери там из добротной стали, замки новейшей, еще не распробованной медвежатниками, конструкции, ну, а самое главное - в самом конце, когда все было готово, призвали двух магов, совместными усилиями наложивших такие заклятия, что открыть эти замки, даже при наличии ключей, могли только несколько человек. Мог царь, причем без привязки к личности. То есть, случись Бенедикту скоропостижно скончаться, его законный наследник, войдя в свои права, автоматически получал возможность проникать за заветную дверь. Мог министр финансов, пока он занимал эту должность, но только после разрешения, данного царем, и в сопровождении начальника дворцовой охраны. Никому другому, и ни в какой другой ситуации, замки бы не поддались. Сам Алеф Йот в число избранных не входил, а значит попользоваться царскими денежками ему не светило. А жаль, потому что в карманах у столь высокопоставленного человека было практически пусто.
        Смотреть на то, как деловитые трупные черви ковыряются и пробуют на вкус остановившееся сердце державы, было в равной степени грустно и противно. Йот вышел на дорогу и пошел, в слабой надежде на то, что удастся остановить какой-нибудь, едущий в попутном направлении, транспорт.
        Потом он долго и бесцельно бродил по улицам - целым и разрушенным, обдумывая происходящее и насыщаясь зрелищем агонии столичного города. Почему - агонии? Он и сам не знал, но почему-то уверенность в этом не покидала его. Ну, казалось бы, что такого? Ну, пожар, мало ли пожаров пережила Миранда за свою тысячелетнюю историю. Не даром же говорится: "Миранда не сразу строилась". И ведь и правда, ох, как не сразу. И враг, бывало, ее захватывал, и осады были с жестоким голодом, и чумные эпидемии... И каждый раз возрождался великий город на семи холмах. А тут... Пока он добирался до города, он видел, как нескончаемым потоком идут и едут люди прочь, вон из него. Куда?.. И собираются ли вернуться?
        Но больше всего его занимала отнюдь не праздная мысль о том, куда девался, и жив ли вообще царь. Его Величество Бенедикт Первый. Мало того, что потерялся наследник престола, чудесным образом избежавший гибели от рук ССР - впрочем, загадка эта так и осталась неразгаданной. Ну, жив ли наследник, нет ли, а нет его. А теперь и Бенедикта нет. И, чтобы узнать доподлинно, а не лежит ли его тело среди дымящихся руин, это же надо все раскапывать. А кто это будет делать? И чьими руками?
        Алеф Йот был в здании Управления Городскими службами - в муниципалитете, или мэрии, как еще говорят. Здание почти не пострадало от пожара - так, крыша обгорела, но по пустым разграбленным комнатам ветер носил ненужные бумаги, а на газоне рядом со стеной лежал хорошо знакомый Алефу сам господин мэр, Зай Репулович. Лежал, явно выброшенный со своего пятого этажа, лежал никому не нужный и неинтересный. Лежал, и не мог распорядиться вверенными ему службами.
        Алеф Йот носком ботинка пошевелил голову, чтобы убедиться, что лежащий - именно господин Репулович, мэр этого города. Убедился и пошел прочь. Покойников в городе сейчас было столько, что одним больше, одним меньше...
        Единственную серьезную попытку самоорганизации Алеф Йот застал в районе Министерства Внутренних дел. Там, внутри, в здании министерства, по счастью не затронутом пожаром, распоряжался начальник городской полиции полковник Сифул Балендис. Он самовольно узурпировал власть, заменив исчезнувших в неизвестном направлении министра и его заместителей. Сейчас он, собрав вокруг себя всех чинов полиции, до которых сумел дотянуться, лихорадочно выстраивал вокруг здания Министерства нечто вроде - если не крепости, то уж укрепленного района точно. Он предложил всем полицейским перевезти сюда свои семьи, чтобы заботы о ближних не отвлекали его подчиненных от дел, зато жителей окрестных домов вообще выгнал к чертям, несмотря на слезы, угрозы и полную незаконность своих действий. Занятый квартал он перегородил добротными баррикадами и организовал охрану себя и порядка в занятом квартале. Вероятно, он руководствовался тем соображением, что лучше немного, чем ничего. Возможно, он был прав. Во всяком случае у Алефа Йота, которого завернули на подступах к Министерству, возражений против такой логики не нашлось.
        Ну, а поскольку силы охраны порядка были заняты противодействием потенциальному противнику возле своего гнезда, то вся остальная территория города осталась во власти всех, желающих и могущих этой властью распорядиться. Несколько раз он был свидетелем драк между мародерами, видел валяющиеся трупы, причем пожар был тут явно ни при чем. А вечером уставший как собака и проголодавшийся Алеф решил навестить адрес, зарезервированный как раз на случай совсем уж чрезвычайных обстоятельств. Обычный дом в недальнем пригороде, с садиком, огородиком, цепным псом, живущим в будке и колодцем во дворе. В колодце была хорошая, вкусная и чистая вода. А еще там были скобы, опускаясь по которым, на приличной глубине, немного не доходя до воды, можно было при нужде попасть в тоннель. А по нему - в систему тоннелей, годящихся для передвижения по ним пешком без риска нарваться на кого-нибудь постороннего. Чужие про них не знали. Чужих там не водилось.
        Но сейчас Алеф не стал пользоваться тоннелями. Он пошел как все нормальные люди по поверхности, по быстро пустеющим с темнотой улицам, и нарвался.
        Трое, по виду явно не из тех, кто от голода решается на отчаянный шаг, грамотно подошли со всех сторон, предварительно явно понаблюдав, и убедившись, что терпила один и без оружия.
        - Ну, что, бобер, снимай шубу, - спокойно сказал один, вставший напротив.
        Вот так, никакого насилия. Алеф должен был сам, добровольно расстаться со своей собственностью. Может быть из чувства дружеской расположенности к этим славным ребятам, вынужденным зимой ходить в каких-то замызганных полушубках. Он начал расстегивать пуговицы. Оглядываться в поисках помощи было бесполезно. Нападавшая сторона добросовестно контролировала обстановку вокруг. Так что в том, что помощи ждать неоткуда, можно было не сомневаться. Алеф сделал испуганное лицо и противным, дребезжащим голосом запинаясь от страха, проблеял:
        - Ну-у... ну, вы же не убьете меня?
        - Ты давай, давай, не задерживай, - ответили ему.
        - Я могу дать вам денег. У меня есть, дома... только не убивайте.
        Троица переглянулась. Предложение было достойным. Почему бы и нет?
        - Ладно, пошли. Если не врешь, не тронем.
        И ему даже накинули на плечи шубу, которую он уже начал снимать. Правильно, чего ее в руках тащить. Пусть пока... И это было очень хорошо, потому что без шубы он бы пропал. Потому что в шубе был потайной карман, а в кармане то, что приберегалось им на крайний случай. А он, похоже, как раз и наступил. Именно такой, крайний.
        Они шли долго. Сопровождавшие уже начали проявлять нетерпение. Но это не страшно, потерпят, зато шли они в нужном направлении, а при таком эскорте можно было не бояться нападения еще каких-нибудь шакалов из подворотен. Наконец, когда до цели было уже недалеко - еще какой-нибудь квартал, и начиналась одноэтажная застройка, Алеф свернул в проулок, а из него в подворотню, приведшую в небольшой тихий, уютный дворик, окруженный плотной стеной трехэтажных домов с крепкими, добротными дверями подъездов. Обладатель богатой шубы вполне мог жить тут, и это не вызвало подозрений. Это вызвало радость по поводу того, что кончился столь долгий путь, и вот, наконец, пришли. Сейчас все будет путем. Сейчас этот глупый бобер запустит их к себе. Там его свяжут, и можно будет не торопясь пошарить по его наверняка богатой квартире. Если кто там у него есть - это ничего, это бывает даже и хорошо, особенно, если у бобра есть молодая жена, или дочка - пусть даже и маленькая, тем лучше. Быстрее расколется.
        Они подошли к одной из дверей.
        - Сейчас, ключи...
        Алеф полез во внутренний карман. Пистолет был маленький, системы "КАМ", разработка лабораторий Службы, как раз для скрытого ношения. В магазине помещалось всего шесть патронов, но сейчас этого должно было хватить. А что стрелял он недалеко и не очень точно, так, если как сейчас - практически в упор, то и ничего.
        Трех патронов хватило. Заднего, что почти навалился ему на спину, Алеф застрелил, не вынимая руку из кармана, через шубу. Жаль, конечно, но что поделаешь? Остальные двое не успели ничего понять. Все же отсутствие огнестрельного оружия в обиходе имеет свои преимущества. Особенно, когда оно есть. И особенно, когда оно есть у тебя. И уж совсем хорошо, если твои противники об этом даже не догадываются.
        Три тела без признаков жизни остались лежать возле одного из входов. Звуки выстрелов, совершенно предсказуемо, не привлекли ничьего лишнего внимания. Зато Алеф стал намного богаче, чем был только что. Что за деньги нашлись в кошельках убитых - да наверняка награбленные! - его совсем не интересовало. Деньги обладают волшебным свойством всегда сохранять нейтралитет, совершенно беспринципно переходя из рук в руки. Грязь и кровь к ним не липнет.
        
        Алеф Йот подергал за шнурок, болтающийся рядом с калиткой. Дурацкая система. Такие шнурки, идущие через двор в дом, и там соединенные со звонком, часто соскакивали с направляющих и зацеплялись, тогда хоть задергайся, можно было только бестолку оборвать его, но не дозвониться. Но тут сработало, видимо, за шнурком следили.
        Калитку открыл незнакомый тип, выражение лица которого не сулило ничего доброго тому, кто напрасно побеспокоил его. Но Алеф к таким не относился, и спокойно сказал:
        - Добрый вечер. Могу я видеть господина Каценельбогена?
        - Господин Каценельбоген больше тут не проживает. Он три дня как съехал.
        - Печально. А его сестра с мужем еще живут?
        - Живут, но они никого не ждут в гости.
        - Ну, вот и славно, - обмен условными фразами был благополучно завершен, и, судя по тому, что было сказано, опасности не было, - так я могу пройти?
        Пока они шли от калитки к дому, угрюмый страж сказал Алефу:
        - Там уже трое. Вы четвертым будете. Есть хотите?
        - А как же! - Радостно воскликнул Алеф Йот, голодный и бездомный руководитель регионального отдела могущественной тайной службы.
        
        Те трое, что пришли сюда раньше него, были из числа тех пяти, с кем он собирался встретиться еще сутки назад. Кроме них, да еще самого Алефа, никому больше о существовании этого дома известно не было. Эти же знали, и пришли сюда, каким-то чудом оставшись в живых. О судьбе двоих ничего никто не знал. Эти трое, как выяснилось, подобно самому Алефу, не успели попасть на ту конспиративную квартиру до начала пожара. Оставшиеся двое, возможно, на свою беду оказались более пунктуальны.
        Пока Алеф ел, демонстрируя отменный аппетит, его товарищи скромно молчали. Наконец, прием пищи был закончен и Алеф, отдуваясь, откинулся на спинку стула. Он чувствовал, как его начинает неудержимо клонить ко сну. Так и подмывало отложить все на утро, которое, как известно, мудренее, и завалиться спать. Вместо этого Алеф Йот выпрямился и, осмотрев внимательно лица коллег, счел возможным начать.
        - Господа, - сказал он, - вопросы, которые предстояло нам обсудить вчера, похоже, потеряли свою актуальность. Сейчас у нас одна задача - выжить, как лично, так и организационно. Итак, первое, чем мы займемся, и что сейчас обсудим - каждому из нас надо будет проверить свою цепочку и, по возможности, найти тех, кто еще цел и никуда не пропал. Первое - это люди. Второе - деньги. На сей момент лично я располагаю вот этим.
        Алеф достал трофейные кошельки и высыпал содержимое на стол.
        - Потом подсчитаем. Если у кого что с собой есть, давайте, валите в кучу. Это будет наш самый первый оперативный ресурс. Но у меня дома, в подвале, который, скорее всего, цел, только завален, есть гораздо больше. Если кто-то располагает чем-то подобным, говорите. Дальше придется деньги изыскивать. Как - пока не знаю. Но, учитывая обстановку, средства могут быть самыми разнообразными. Вы меня понимаете, надеюсь. Ну, а для реализации этих наших первоочередных задач, нам кроме людей нужно будет и оружие. Вот, - он достал и положил на стол рядом с горкой монет свой спасительный пистолетик, - вот он, например, сегодня мне очень пригодился. Думаю, что в наших обстоятельствах, обо многих запретах и условностях можно временно забыть. Так что, для начала, у кого что есть, тоже давайте сюда. Посмотрим, чем мы располагаем. Я думаю, что обязательно какой-то запас оружия и денег должен быть и у нашего гостеприимного хозяина. Пора этот запас тоже пускать в дело.
        Он помолчал, и добавил:
        - И вот еще что я вам должен сказать. Я хочу напомнить о том, что, хотя все мы и уроженцы Амирана, клятву мы давали всему человечеству. И, как бы мы ни были патриотично настроены по отношению к своей родине, задачи, которые предстоит нам решать, гораздо шире, чем судьба одной, отдельно взятой страны. Страны возникают и исчезают, человечество же должно пребывать вовеки. Прошу помнить об этом, господа.
        ***
        
        Огромный обоз двигался по дороге, ведущей из столицы в сторону юго-востока. Солдаты-копейщики недолго шли пешком. Постепенно одна за одной повозки принимали в свои кузова утомленных пехотинцев. Транспорт брали отовсюду. Сначала отобрали у тех, кому не повезло оказаться на дороге рядом. Хозяев ссаживали, добро их, надо отдать должное, оставляли им же, почти что и не трогая. Но, постепенно, вокруг колонны стала образовываться пустота, а все еще многие так и шли на своих двоих, остро страдая не столько от ходьбы, которая, в силу профессии, была им привычна, сколько от несправедливости. Понятно, что обидно шагать пехом рядом с телегой, на которой со всеми удобствами расположились твои же товарищи, могущие вздремнуть или сыграть в карты.
        Видя такое дело, командирский корпус попросил делать остановки в районах дислокации местного населения. Стали останавливаться, проезжая деревни, и безлошадные солдаты бегали в поисках гужевого транспорта. Деньги уже были - целая телега, доверху нагруженная мешками с золотой и серебряной монетой, но не растрясать же казну, которая еще пригодится, ради таких мелочей. Так что брали, расплачиваясь добрым словом, пинками и демонстрацией мечей. Убивать никого не убивали. Все-таки армия продвигалась не в захваченной стране, а среди своих же.
        В конце-концов, загрузились все, никто не шел пешком. Зато возникла проблема корма для лошадей, которых стало очень много. Заботы такого рода очень отвлекали от созерцания пейзажей. Хлопоты, хлопоты...
        На ночлег устраивались опять же в селениях. С найденным старостой командиры шли по хатам, определяя личный состав на постой. Бенедикту, Куртифлясу и пяти другим командирам "бессмертных" отводили самый зажиточный дом, предоставляя возможность его хозяевам испытывать законное чувство гордости и искать себе ночлег где-нибудь в другом месте. Кормежку тоже должны были обеспечивать жители села - солдатам, командирам, лошадям, ну и "бессмертным", конечно. И, когда крестьянам предлагали на выбор - отдать корову, или самим пойти в пищу, обычно отдавали корову и радовались. И попробовали бы еще не радоваться!
        Правда, где-то с пятого дня пути, начали встречаться брошенные села. Это было расценено как акт саботажа, и вообще большое свинство. Опять вспомнили про тех, кто не хочет кормить своих солдат. Но поиски сбежавших были безуспешны. Поземка быстро заметала следы, поди, поищи... С тех пор стали за ночлег и корм расплачиваться, хотя и за деньги мужики с провизией и скотиной расставались неохотно. Золото не поешь, а что там дальше - никто ведь не знает. И не зря же вон, царь - и куда-то намылился. Сроду такого не было. Поэтому брошенные при их приближении поселения встречались все чаще.
        Однажды, на седьмой уже день их скорбного пути, случилась встреча, о которой еще долго потом переговаривались Бенедикт со своими приближенными. Прочих в подробности не посвящали, так что те и не забивали себе головы всякими пустяками.
        Это случилось, как уже было сказано, на седьмой день после обеда. Как всегда впереди шел головной дозор из дюжины "бессмертных" со своим командиром. На сей раз это была команда Гоги. Все было как обычно, дорога впереди была пуста. Ну, почти пуста - на лежащем на обочине бревне, потерянном, наверное, при перевозке, обнаружился сидящий человек. Человек увидел приближающуюся группу, и, почему-то, не бросился прочь, от греха подальше, что было бы совершенно естественно, а, напротив, встал и, отряхивая задницу, повернулся к подходящим. Потом пошел навстречу, раскинув руки, как бы желая заключить всех в объятия. А может он просто демонстрировал, что в руках у него ничего нет и опасаться его не стоит. Впрочем, его и так никто не опасался.
        Гога же, видя такое дело, напротив, велел своим остановиться. Он стоял и разглядывал того, кто шел к ним. На мужика этот человек не походил. Не говоря уже о том, что обычной для селян бороды у него не было, он и одет был как-то странно. Черная шапочка на голове - вроде бы вязаная, но не такая, как носят иногда крестьяне, предпочитающие, впрочем, более теплые треухи. Рыжая кожаная куртка, не слишком подходящая для зимы, и какого-то незнакомого, скорее всего чужеземного, покроя. Пуговиц на ней не было, но, тем ни менее, она была как-то застегнута. Из-под куртки, довольно короткой, кстати, видны были штаны, тоже рыжего цвета, не заправленные в сапоги или валенки, а так и спускающиеся до самой земли. Летом в городе такое можно встретить. Летом многие предпочитают сапогам более легкую обувь, но сейчас-то...
        По фигуре возраст определить Гога затруднился, а по лицу судя, мужик был уже не молод. Волос из-под шапочки видно не было, так что седой он или нет, было не разобрать, а щеточка усов под коротким носом была неопределенного цвета - то ли седые, то ли просто светлые.
        А тип этот, между тем подходил все ближе. Он шел и почему-то радостно улыбался. Наконец, не доходя шагов пяти, он остановился и произнес на хорошем, чистом миранском, безо всякого акцента:
        - Ну, здравствуйте, наконец! Заждался я вас, весь зад отсидел, да и замерз. Слушайте!.. - Воскликнул он, всплеснув руками. - Тут, у вас, в Амиране, оказывается, прямо, как у нас. Я думал - теплее. А тут...
        - Кто такой? - Перебил его Гога. Ему не понравилась такая говорливость незнакомца. Впрочем, может это кто-то из Бенедиктовых знакомцев. - Ты откуда? Не местный? Чего надо?
        Незнакомец радостно и возбужденно рассмеялся.
        - Ого! Сколько сразу вопросов. Веди-ка меня, Гога, к Бенедикту, там и поговорим.
        - А ты откуда меня знаешь? - Растерялся Гога.
        - Да уж мне ли не знать! А дай-ка я на тебя посмотрю. - Он и правда внимательно уставился на собеседника, даже голову склонил набок. - Гляди-ка, а ведь я себе примерно так и представлял. Правда, в этом зипуне тебя и не видно почти, но лицо - лицо! Точно, и глаза светлые, навыкате, и губы тонкие. А волосы тебе в тюрьме подстригли?
        - Ну, да... А ты откуда знаешь?
        - Ну, я же говорю... Так отведешь к Бенедикту?
        - Нет, подожди, я сейчас пошлю своего, он кого-нибудь приведет, тот и решит, что с тобой делать. К Бенедикту тебя или...
        - Или - что? Этим своим отдашь? "Бессмертным", а?.. Это же как раз и есть "бессмертные"? И точно, взгляд какой неприятный, ты смотри. И правда, можно испугаться. И воняют, а?.. Сейчас-то не очень заметно, на морозе, а так... да?
        - Да!..
        И Гога взял ближайшего своего солдата за плечо. Тот повернул голову.
        - Ступай, приведи... э-э-э... - он задумался, - приведи Куртифляса. Скажи срочно. Тут человек к Его Величеству. Бегом!
        И "бессмертный" и правда побежал.
        Подошедшего Куртифляса незнакомец рассматривал так же внимательно, как перед этим и Гогу. Куртифляс молчал. Наконец, гляделки кончились.
        - Ну?!. - резко бросил Куртифляс.
        - Баранки гну! - Среагировал странный человек, и снова рассмеялся. - Слушай, это же надо! Сколько подробностей, нос - тонкий, длинный, губы - тоже тонкие. Жаль волос не видно. А так - все точно. Вылитый Гоша Куценко. И видно, что человек жесткий, решительный. Честолюбец... Ладно, отведи меня к Бенедикту.
        - Зачем?
        - Надо, давно хочу увидеть. И его, и Гадюкина - хотя Гадюкина-то я неплохо себе представляю. А вот Бенедикт... Бенедикт как-то у меня бледноват.
        - Что значит - бледноват? Ты на что это, сукин сын, намекаешь? Ты кто такой? И не Бенедикт, а Его Величество. Это как минимум... Так что ты хочешь сказать Его Величеству? Ты что, что-то знаешь про Ратомира?
        - И про Ратомира, и про Принципию, и про Бен-Салеха, и про Пафнутия - я про вас все знаю.
        - Ладно, пошли. Скажи, - велел он Гоге, - чтобы пропустили этого.
        
        Крепкая рука "бессмертного" конвоира держала пришельца за плечо, другая рука - Куртифляса, сдернула с его головы шапочку, обнажив редкие, короткие белесые волосы. Они остановились, не доходя пяти шагов до Бенедикта, стоявшего в окружении Гадюкина, Слепня и Аркана. "Бессмертные" телохранители стояли подальше, дабы не расстраивать своим присутствием обоняние монарха.
        Незнакомец остановился и провел свободной правой рукой по обнаженной голове. Получилось что-то вроде отдания чести. Бенедикт усмехнулся, но глаза его смотрели холодно и внимательно. Он никого не ждал, и не подозревал, что кто-то, знающий о нем и о них, встретится на дороге. Это вызывало подозрения.
        Начало было стандартным.
        - Кто ты, и чего хочешь?
        - Во-первых, здравствуйте, Ваше Величество, - тон незнакомца был весел, он явно не испытывал ни страха, ни почтения, - я так давно хотел увидеть вас. И вот, наконец... Ха!.. А вы совсем не тот, каким я себе вас представлял...
        Бенедикт нахмурился. Все это начинало раздражать и выводить из себя. Он взглянул на Куртифляса. Тот, поняв все верно, ударом по затылку заставил заткнуться не в меру словоохотливого сукина сына.
        - Тебе был задан вопрос, - в голосе Куртифляса лязгнул металл, - отвечай.
        - Ладно, - согласился пришелец, опять потянувшись свободной рукой к ушибленному затылку, - ладно... Кто я такой? Как бы вам объяснить? Ну, имя мое вам ничего не скажет... Я, скажем так, тот, кто создал, придумал все это, - и, оторвав руку от затылка, он сделал жест, как бы обводя ею вокруг, задев при этом Куртифляса. - Я сочинитель. Вполне, пожалуй, подходящее для меня название. Ну, или, еще можно сказать - демиург.
        Бенедикт молча слушал этот бред. Куртифляс же высказался:
        - Бред.
        - Бред? - Обиделся назвавший себя сочинителем. - А откуда же тогда я все про вас знаю? А оттуда, что сам же это и придумал. Ну, вот, хотя бы... Вы, Ваше Величество, помните эпизод из своей юности, когда вы влюбились в циркачку? А хотите, я скажу, как ее звали?
        Он замолк на минуту, очевидно ожидая реакции, но каменное лицо Бенедикта не дрогнуло.
        - Ее звали Зарея, верно? А хотите знать, почему они там в своем балаганчике так скоропостижно смотались из города? Кто вас тогда выдал вашему отцу?
        При этом пришелец посмотрел на Куртифляса.
        - Зачем? - Отозвался Бенедикт. - Я еще тогда догадался. Просто больше некому было. Ну, знаешь ты это, хорошо. А что там с Ратомиром, ты знаешь? С Принципией?..
        - Ну, с Ратомиром пока что все хорошо. Он шел вместе с Бен-Салехом домой, во дворец. Но бардак на дорогах вынудил его задержаться. Пока что больше я про него не знаю. Решить это мне еще предстоит.
        - Так, а Принципия?
        - А вот с ней похуже. Да, а что же вы не спросите про Геркулания? Или забыли про беднягу?
        - И что же с ним? Получилось?..
        - А ни фига!.. Я долго думал, что же мне с ним делать? Как-то он уже стал, как говорится, не пришей кобыле хвост. Ни к чему, и всем надоел уже ужасно. Ну вот: ему удалось вернуть первоначальный облик, но тот, что был за минуту до смерти. То есть, он пришел в себя, но успел только охнуть и тут же скончался от потери крови. Принципия не смогла перенести такой удар повторно, тем более, только-только родив. Она, простите, Ваше Величество, просто говоря, сошла с ума. И ушла со двора. И где она сейчас?.. Я знаю только, что ее подобрали вечно странствующие крайсы. Ну, вы понимаете... А я пока ничего еще не решил, так что...
        - Значит, говоришь, не псих. - Бенедикт сощурил глаза и недобро взглянул на самозваного демиурга. Тот, видимо, почуяв неладное, сгорбился и шмыгнул носом. - Значит, это ты все это устроил? Я тебя правильно понял?
        Под пристальным взглядом монарха пришелец еще сильнее съежился, и кивнул.
        - Все-все?.. Начиная с момента, когда ранили Геркулания?
        - Почему? Раньше. Я вообще придумал этот мир, этот ваш Амиран, и Миранду, и вас, ваше величество, и вашего любимого шута Куртифляса...
        - Ты? Ты выдумал Амиран? Как интересно! Ну, раз ты его выдумал, то, наверное, ты все про него знаешь. А скажи, как звали первого царя Амирана, того, кто так про себя сказал - я царь?
        - Нет, - отозвался самозванец, - я же не сочинял историю Амирана.
        - А откуда же она тогда взялась, если ты ее не сочинил? Что-то странно у тебя получается: это я сочинил, а это - нет. А что, на месте того, что ты не сочинил, что - дырки должны быть, или как?
        - Слушайте, - заныл незнакомец. От былого его веселья не осталось и следа, - ну, я правда, выдумал все это - Амиран, Миранду, вас, Ваше Величество... Всю эту историю вплоть до вашего вот путешествия в поисках своих детей.
        - Так ты утверждаешь, что, если бы не ты, все было бы нормально? Не было бы всего этого вот? Принципия спокойно вышла бы замуж? И все было бы цело? И не было бы всего этого кошмара? Ты говоришь, что это ты его придумал? И зачем же?
        - Да просто, для интереса. Когда у всех все нормально, это же скучно и никому не интересно. Интересны бывают чужие неприятности, и чем хуже, чем страшнее, тем лучше. Вся беллетристика на этом...
        - Ну, ладно, если ты все это придумал, причем для своего удовольствия, то скажи, хотя бы, что же нам теперь делать? Что будет дальше?
        Сочинитель опустил голову и совсем расстроился.
        - Я пока не знаю. Не решил еще. Есть несколько вариантов, но я не знаю...
        Он замолчал. Похоже, до него начало доходить, что идея пообщаться с персонажами была, как любили говорить в его время и в его мире политики - контрпродуктивна. И теперь он в жопе.
        А Бенедикт взглянув по очереди на стоящих рядом Куртифляса, Слепня, Гадюкина и Аркана, сокрушенно вздохнул и сказал:
        - Вот это, то, что стоит перед нами, думая, что оно - бог... Оно, это существо, уверяет, что создало нас и управляет нами, а само не знает, если спросить его, даже - чего мы ели сегодня на обед. Или знаешь? - Грозно вопросил он самозваного демиурга.
        Тот отрицательно качнул головой. Он вообще не знал блюд местной кухни.
        - Ну вот, не знает. Как-то обошлись, значит, и без его участия, а?
        - Верно, - согласился Слепень.
        А Гадюкин добавил:
        - По-моему, он совершенно напрасно отнял у нас время. Он ничего не знает, и ничем не может помочь. В то же время он сам признался, и без всякого принуждения, что виноват в том, что происходит.
        Гадюкин не стал делать выводы из сказанного, предоставив это тому же Бенедикту, как старшему по званию.
        И Бенедикт сделал.
        - Что ж, - сказал он, - пора кончать этот цирк. Помочь он нам не может, а значит - не нужен. Выдумал он там чего, или нет - а жили мы без него, и дальше сами проживем. Нам не нужно, чтобы нас выдумывали.
        Поняв, очевидно, что дело оборачивается чем-то очень неприятным для него, самозваный сочинитель вдруг задергался в бесполезной попытке вырвать свою руку из железной хватки "бессмертного". Тщетные потуги не увенчались успехом. Тогда он вдруг выпрямился, зло ощерился и сказал, глядя в лицо Бенедикту:
        - Ты что, не понимаешь, что вместе со мной прекратится и вся ваша история? Не будет меня - не будет вас. Откуда вы возьметесь?
        Вместо Бенедикта ответил ему Слепень:
        - Откуда-откуда!.. Откуда все берутся. Жили как-то без тебя, и дальше сами проживем.
        - Это точно, - согласился стоящий с ним рядом Аркан.
        - Ну, что?.. - Взглянул на Бенедикта Куртифляс.
        Бенедикт хмуро кивнул. Напрасной оказалась надежда узнать что-то новенькое.
        Куртифляс повернулся к своему бойцу, бывшему некогда хозяином трактира, задумавшему убить его и ограбить, а теперь исправно оберегающему от всяческих ненужных встреч и неприятностей, и сказал:
        - Отведи его подальше и поешь как следует.
        
        И несколько минут спустя, когда резко оборвался вопль того, кто утверждал, что решает, что тут должно быть, и что и как будет, Бенедикт сказал, грустно усмехнувшись:
        - Ну, вот и все. Теперь все зависит только от нас. И жаловаться нам теперь, выходит, и некому, и не на кого.
        И возражений ни у кого не было.
        ***
        
        Бенедикт стоял, задумчиво катая носком валенка головешку. Солдаты только что закончили по бревнышку разносить сгоревший дом проклятого колдуна. Трупов под давно остывшими углями не было. Ни косточки. Это внушало надежду на то, что слова того, встреченного на дороге загадочного незнакомца о том, что Ратомир и Принципия живы - правда. Может быть, не стоило с ним тогда - так. Может быть, стоило оставить при себе. Пусть сочиняет дальше, но то, что нужно. Во всяком случае, вреда от этого точно не было бы, а теперь? Где их искать?
        То село, Подгорное, оказалось пустым. Жители свалили, то ли в ожидании их прихода, оповещенные соседями, то ли раньше, теперь поди пойми, да и какая, к черту, разница?
        Пока они шли, была хоть какая-то цель. А что дальше? Дальше молчаливый вопрос, который он, Бенедикт, будет читать в глазах всех, кто пошел с ним. Вот, пришли, ну, и что дальше?
        И не было никого, кто мог бы подсказать ему ответ на него.
        ***
        А где-то далеко оттуда, за сотни верст, летел в пустом небе над пустой землей одинокий дракон. В чем-то ему было легче - цели, которую можно потерять, у него не было изначально. Даже если он что-то и потерял, он не помнил об этом. Даже если он что-то и должен найти, в небе этого не могло быть, а земля была для него чужой.
        Земля кормила его, и давала приют, но жил он в небе, а оно было бескрайним и пустым, бесконечно-пустым и лишенным смысла, как и сам его бесконечный полет.
        
        
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список