Повесть о великой идейной борьбе Софии с Влахерном в 3-х частях . Трилогия "Христианство". Третья часть посвящается светлдой памяти великого провидца потустороннего мира Михаила Александровича Врубеля и величайшего передатчика этого мира внешними и материальными средствами.
Дева Днесь.
...Силу и сочность ярких красок дня ночь словно захотела скопировать акварелью. Она выбрала самые линялые, самые мечтательные оттенки - будто она захотела изобразить не Византию настоящего дня, город живущий и действующий, болящий и волнующийся, а то призрачное представление которое будут иметь о ней, об этой Византии люди последующих поколений, другие и чуждые народы, созерцающие ее сквозь дымку веков и издали, вроде нас с вами, читатель. Для этой цели художница тщательно натопила во мраке, точно в забвении, всю обыденность городской жизни, всю ее сутолоку и суету, допуская в грядущее лишь то, что велико и вечно. Поэтому лунные лучи с особенной любовью и особенным старанием вырисовывали куполы и мозаики, аркады и колонны, портики и обелиски, пропуская хижины и кучи мусора. Ни один низменный звук не допускался в эту торжественную поэму, в эти величавыя аккорды, в важном оказании истории круглились куполами Софии и Ирины, как священные каноны, очертангия священных палат, словно государственная хроника, амфитеатр ипподрома, будто былины о героях и подвигах.
Однако проза жизни все-таки начинала мало-помалу врываться в эту поэзию; над замиранием этих торжественных звукокрасок, в предчувствии приближающегося разсвета, словно высунутый язык глумился резкий звук сил и темноты, доставлявший питание для города, носившего столь ныне опошленный эпитет "богохранимого". Брюхо Византии, как и брюхо Парижа требовало жрать; оно, правда, не знало картофеля, направляющего мысль питаемого им организма на экономические интересы; перец и пряности не возбуждали изобретательности и инициативы, как это они делали в Европе в век Возрождения, а в Америке сейчас; зато капуста и прочие овощи, выращенные на островах Принкиппо и Проти и в предместьях Халкидона, направляли ум к отвлеченному философствованию и богославствованию; и огородник, их вырастивший, и везший их на челноке или на осле на форум Аркадия, словно в Москве на болото, обдумывал по дороге в ночной темноте трудно усвояемую и еще труднее разрешимую проблему двойственной природы и двойственной воли Христа.
А хлопотливые византийские хозяйки, под чепчиками и головными уборами, столь нам знакомыми по иконным изображениям, имели намерение не только купить как можно дешевле мяса и овощей, но и отстоять усвоенный ими догмат иконопочитания со всей фанатичностью натуры, которым больше свойственно чувство убежденности, чем спосмобность к слаганию убеждений; и пламенную их ревность нисколько не охлаждал утренний холодок, который несмотря на климат благословенной Пропонтиды, проникал с бурного Эвксина, пользуясь предрождественскими днями и заставлял раскладывать на рынке костры для согревания.
Нынешнее торжище шумело особенно пестро и многолюдно. Богохранимый город только что пережил целый ряд приключений. Сперва над ним прошумела революция, которая смела с трона династию Константина Второго. Армянские дружины возвели на престол своего вождя Вардана Исавра. Армяне стали господствующими в городе. Эти люди в войлочных скуфьях, белых сапогах, с черными курчавыми бородами и длинными горбатыми носами, не почитавшие святых икон, а о Божественности Сына Божия говорившие столь страшно что не стоит повторять. Они гордо расхаживали по форуму, сопровождаемые взглядами и восклицаниями ненависти, возбуждая зависть схолариев богатыми золотыми украшениями на одеждах, похищенными от святых икон. С ними дружили промышленные венецианцы, перед ними заискивали рыцари франкского посольства, приехавшего невовремя выхлопатывать сан Патрикия для своего государя, не зная, что этот государь уже помазан папой в императоры в противность всем правилам и канонам; их атаковали бритые латинские монахи, всегда пытающиеся покорить восток своему властолюбивому папе; сближались с ними и неверные агаряне-сарацины... Что было ждать хорошего! И Всевышний из-за них чуть было не погубил Византию, чуть было не наказал ее за их ересь, как он наказал Мопсусту за нечестивомыслие тамошнего еретика Феодорита. Он поспешил возвесть на престол боговенчанного автократора Исавра оружием и мускулами варангов, еще не просвещенных светом Христовой веры, но уже призванных свыше защищать ее, а потому , вероятно и недалеких от просвещения.
И это тем более казалось вопиющим, что узурпатор не будучи ни военачальником, ни государственным мужем и нося имя Филиппика из фамилии Варда слыл порочным, недостойным своего высокого сана и неумевшим его нести с честью не только внутренно, но и внешне, ибо он не привык к величию, исполняя до своего провозглашения скромные обязанности нотария; всякий знал и был уверен, как в том, что мудрость служителей церкви не допустит торжества ереси и погибели государства, но все чувствовали, что началось господство военщины, своеволия исаврийских дружин и бесправия мирных обывателей. Но то осенение божественной благодати, которое сообщается автократорам чрез священное помазание все-таки дало даже и этому василевсу мысль, для умиротворения разномыслия и бушующих страстей созвать соборы, причем враждебные ереси правоверные войска разослать на границы к варварской Кайме, которую отовсюду оберегал плац империи.
Дьявол, всегда враждуя с спасением человеческого рода и миром христиан, позавидовал и здесь его благополучию. Его сосудом и орудием явился великий логофет империи, ученый ритор Фавракий, приверженец проклятой соборами монофизитской ереси, возымевший непонятную власть над духом автократора. Ходившие в народе слухи приписывали эту власть влиянию женщины, бывшей ученицы логофета, патрикиянки Эвдоксии, которая проведя отрочество и юность в Афинах собрала в своем разуме сокровища как божественной, так и языческой мудрости. Говорили, что автократор чувствовал к ней столь большое влечение, что даже дал ей титул севасты (высочества), однако не торопился делать ее своею супругою и августой, что ставило ее в Византии, по чопорности превосходившей нынешнюю Англию в крайне фальшивое положение неперевариваемое ни высшими, ни низшими слоями византийского общества. Однако ученая девица ни мало не тяготилась своим положением, как будто не чувствуя его фальши; и только весьма удивлялась, за что ее так не любят, приписывая эту нелюбовь вообще людской неприязни к добродетели. Благожелательные Василевсу люди пытались уменьшить влияние логофета, обвинив его в том, что отношения его с Эвдоксиею не те, какие бывают между учителем и ученицею. Но Ставракий ярко оправдался от обвинений, что будучи в полном цвете мужеской силы и красоты оскопил себя, желая в сатанинской гордости быть безстрастным как ангел. Этот поступок приобрел ему неограниченное доверие автократора, за что злые языки говорили, что с этого дня он много потерял в любви и уважении своей ученицы, которые до того были безграничны. Однако людская молва всегда лжива и изменчива и даже при полной осведомленности в событиях часто искажает их до неузнаваемости.
...Мало ли что пьяницы шепчут на ухо плясуньям в разгар оргии среди луж вина!
Итак, предрождественский форум был особенно многолюден и ярко разнообразен. Казалось, это была выставка всех народов, жилища которых обнимает кольцо древнего Океана. Тут были будущие враги империи булгары, рыжие и рослые боруссы, кичливые и трусливые сарматы, грубые саксоны, чьи нравы франкский государь пытался смягчить, обращая их в христианство, скифы в звериных шкурах и лаптях, торгующие медом и мехами, новая стража автократоров - варанги в железных кольчугах и рогатых костяных шлемах, похожие на дьяволов, египтяне, которых покорили агаряне, эфиопы черные с блестящими белыми зрачками и грубым смехом, всегда алчные до крови и бесмысленных жестокостей, смакующие даже рассказы о них с причмокиванием губ; сарацины, торгующие бирюзою, сладострастные как кролики и каждый вечер ищущие обьятий блудниц; армяне, ездившие в Офир за изумрудным порошком, которым посыпают пол в священных палатах; они достают его, вместе с другими драгоценными камнями - алмазами, берилами, хрисопрасами - из пещеры, которую охраняет великан-эфиоп, до того громадный, что когда он моет в море ступни своих ног, море выступает из берегов; и много-много других народов. И вся эта толпа двигалась, разговаривала, жужжала, словно пчелы около улья. А так как теперь, по повелению логофета, были погашены и уничтожены лампады, возжигавшиеся прежде на углах улиц и над дверями домов пред ликом Всеосвящающей Чистоты, заступницы ромеев, то рынок освещался как уже указано выше кострами, которыми он и был усеян, словно земные огни отражали маленькие и более чистые огоньки небесных светил, сиявших вверху.
На одном конце форума возвышалась статуя осла, перевезенная из Акциума. Когда-то август ночью накануне сражения решил погадать об исходе завтрашнего, рокового для него боя. Гадал он по способу девушек в крещенский вечерок и встретив осла с погонщиком, спросил погонщика как зовут его, его осла и место, куда он осла гонит. Оказалось, что во всех трех именах фигурирует слово "счастье". Август счел эту встречу за счастливое предзнаменование и в память ея поставил в Акциуме бронзовую статую осла, которая, в конце концов, вместе с прочими сокровищами античного искусства, попала в богохранимый город и украшает теперь его толкучку.
Около этой родственной со счастьем - а может и символизирующей разумность его статуи решил искать счастья наш герой, молодой человек. С августом он имеет лишь то общее, что носит имя великого Рима в своем собственном имени, называясь Романом. Его лицо полно той загадочной неопределенности, а почему - узнаете позже.
По общественному же своему положению он носит мало его определяющий чин диакона. При этом названии русское воображение настроено представлять себе бычью шею и потрясание воздуха многоличием. Историк церкви представит себе эконома церковной общины, делящего управление ее материальными делами с идейным руководительством пресвитера. Для византийца это было ни то, ни другое; это была каста привилегированной молодежи без особо определенных занятий, приписанных к чему-то большому, вроде атташе при посольстве, помощников присяжных поверенных или секретарей благотворительных обществ.
Внимание молодого человека было направлено на группу наших соотечественников, прибывших с мехами, медом и прочими продуктами своей родины - "из варяг в греки". Пусть перо Зинаиды Волконской, чье имя столь знаменито хотя бы по некрасовской поэме изображает их в своей "Славянской картинке!". Нашего героя интересовали они по причине идейной: в Византии уже назревала потребность в том подвиге, который полвека спустя совершили Кирилл и Мефодий, идея его уже носилась в воздухе - и заразила нашего героя; но он не знал, как за это приняться. Кроме того, его еще тревожила неустойчивость собственных воззрений, - как, думалось ему, понесу я имя Христа к варварам, если я о нем самом имею столь смутное представление? В какой мере его божественная воля поглощала волю человеческую? Что, если я дам варварам, этим нехристям духа, неверный образ его - слепой, ведущий слепых? И юноша с нетерпением ждал готовящегося вселенского собора, который должен разрешить назревшие недоумения. Теперь показалось бы странным, что его удерживали от миссионерского дела именно эти соображения, но они ему действительно мешали действовать как недавно миновавших десятилетий юноше помешала бы идти в народ нерешительность кому следовать - марксистам или народникам. И он с беспокойной робостью влюбленного, не смеющего подойти к предмету своей страсти наблюдал этих бородатых и волосатых людей в лаптях, греющихся у костра от ночного декабрьского холода.
Особенно его внимание привлекал подросток лет шестнадцати, который своими русыми кудрями и небесно голубыми глазами и - выразителями славянского безволия, - непривычного для византийца мягкостью черт своего лица имел для него непреодолимое обаяние. Он припомнил читанный им анекдот про папу Григория, увидевшего на рынке молодых рабов удивительной красоты и поинтересовавшегося, как называется это племя. Англами, отвечали ему. Могли бы быть ангелами, если бы знали Христа , - сказал Григорий. Молодой скиф тоже был похож на ангела, если ангел бронниковского Благовещения похож на настоящих. Но его рот был безмолвно раскрыт, словно он глотал впечатления, утоляемый ими, как бывает ошеломляет бесплотный дух, оторванный от божественного неведения и, будучи помещен в тельце ребенка, приобщаемого к вечному знанию. Как далеки были от этого раскрепощения византийские споры о двух природах и двух волях Христа!
Толстый, губастый, глазастый и носастый католический монах рассматривал с любопытством варангов, начиная с их шлемов, до толстых их кожаных поножей.
- Это те самые норманны, которые разоряют церкви, насилуют монахинь и об избавлении от которых молятся во всех церквях Запада? - спросил он у своего спутника, белокурого и голубоглазого рыцаря из франкского посольства.
В свою очередь подошедшие сделались предметом особливого внимания соседей. Вокруг них собрались распродавший свои овощи торговец, юркий долгоносый армянин, сарацин в чалме и несколько женщин. Дамы рынка в Византии держали себя с тою же бесцеремонностью, как и в Париже.
- А у богохранимого автократора ромеев они слуги и рабы! - ответил на вопрос латинянина торговец, прежде чем франк собрался ответить.
Франк брезгливо надулся.
- Это потому, - сказал он, - оттягивая нижнюю губу, - что вы не умеете сами защищать себя. Вы нанимаете варваров и будете когда-нибудь их рабами. Здесь даже и понятия не имеют, что такое доблесть и храбрость рыцаря.
Сарацин засмеялся дробящимся смехом - хе-хе-хе! - показывая из-под черных усов белые до ослепительности зубы. - Наш калиф никогда не собирает сокровищ. За все наши постройки, за все наши военные расходы, за все платят неверные. Они откупаются от нас.
- Поглядели бы вы, как христиане на Западе умеют себя защищать! - приходил в задор франк. - А то вы знаете только одних византийских зайцев.
- А это все потому, - наставительно заметил латинский монах, - что их опьяняет гордость ума. Они изощряются в словопрениях, не покоряются святому отцу папе, а потому постоянно впадают в заблуждения и ереси. А за ереси Бог их наказывает государственною слабостью.
- Если бы верные войска не были разосланы на отдаленные границы империи, - вкрадчиво заметил стройный армянин, - не было бы нужды в наемниках. Можно было бы защищаться собственными силами..
- Но они еретики! - закричал торговец. - Какой же от них прок? Бог нас почитал бы за их ересь.
- А эти язычники , - возразил армянин.
- Но Бог ненавидит еретиков больше чем язычников.
- Конечно, конечно! - подхватили хором, взапуски, перебивая друг дружку дамы рынка. - Победа бы не разлучалась с ромейскими войсками, если бы их не обкрадывали бессовестные исаврийские поставщики. Кто кормил наших лошадей гнилым ячменем?
- Вы посмотрите хотя бы на ипподром, то ли теперь стало что прежде. Франк опять презрительно выпятил губу.
- Вы умеете побеждать только на играх, а не в сражениях.
- Ха-ха-ха! - загремело в ответ в толпе. А вы у нас же учитесь. Разве ты не был на последних состязаниях? Вся Византия тебя видела; как и тебя, и тебя, и тебя...
- Конечно, только на играх! - подтвердил запальчиво сарацин. Всей вашей доблести хватает только на бахвальство перед своими же.
- Однако, вы все делаете по-нашему за наше золото, вы продаете себя в рабы автократору...
- Но придет пора и мы вас раздавим.
- Это когда-то будет, а пока вы наши слуги.
- И этого никогда не случится, - заявил запальчиво торговец...
Нас Бог одарил мудростию, а те, у кого ее нет, всегда будут рабами. Не потомками скифских мясников или франкских конюхов.
- Я тебе покажу, негодный, как разговаривать с сыном германского князя, - засучил было кулаки франк.
В толпе произошло бурное возмущение.
- Как? Он называет своего отца князем, словно он сын ромейского патрикия? Как зазнались эти варвары.
- Исавры так же трусливы, как и вороваты, - заметила одна из торговок. -Недаром они набили себе карманы драгоценностями, сорванными со святых икон!
Латинский монах авторитетно поднял руку.
- Женщины не имеют голоса в церковных вопросах, - заявил он. - Они сосуды разврата и всякой скверны... Вот плоды непокорности святому отцу!
За женские права вступилась пикантная курносенькая брюнетка.
- Твой святой отец указывает нам в чем сам ничего не смыслит. Не вам, варварам, разбираться в отвлеченных вопросах! Только с эллинской душой соприкасается плерома.
- Молодец - философ в юбке! - вскричал торговец. - Каково, латинянин? Ведь она не уступит в богословии твоей святости.
- Недаром меня зовут София, - с гордостью отвечала брюнетка.
- Я уже неоднократно уличала этих латинян в неправославии.
- Ого! Например? - удивлялись вокруг.
- Накажет вас Бог за такое развращение женщин, - негодовал латинянин. - И я уже предвижу ту грозу, которая над вами собирается...
- Вот спросите его, - не унималась София, - как он именует второе лицо Св. Троицы?
- Ты думаешь, что я не помню Credo , - попробовал отшутиться с неккоторым оттенком добродушия вопрошаемый.
- Или разве я забуду когда моего Иисуса?
- Итак, ты называешь второе лицо Св. Троицы Иисусом?
- А как же иначе? Разве ты язычница?
- Слушайте же его, ромеи. Он воображает что когда-нибудь отцы соборов давали имя Христа, даже Иисуса Христа божественному Логосу?
- А как же иначе? - растерялся латинянин. - Неспособность человека западного разобраться в тонкостях богословских догматов проявилась во всей яркости. Толпа этим забавлялась.
- О чем она такое спрашивает? - спросил франк, насупившись. Он чувствовал, что происходит что-то неладное, но не понимал, что именно, а потому хотел бы вывести своего соотечественника из неловкого положения. Но тот был так озадачен, что не удостоил спутника ответом.
- Пойдем лучше отсюда, - настаивал франк.
Но византийские торговки оказывались более искусными в богословии, чем западный монах.
- Нет, нет, подожди, - не унималась София. - Ведь Логос признан равным Богу. А разве человек, хотя бы и высокий, хотя бы и богопросветленный, уже в силу одной своей человеческой ограниченности может быть равен беспредельности Божества?
- Но как же? Но ведь Иисус же - Бог, не так ли? - растерялся латинянин.
Тут дотоле молчавший Роман поднял голос.
- Женщина, - заговорил он, ты, по-видимому гордишься тем, что усвоила себе заблуждения еретика Феофрита из Мопсусты. Это он говорил, что воплощение Божественного Логоса в Иисусе праведном было неполное. Но его мнение осуждено отцами.
- Конечно, - подтвердил торговец, - ибо его человеческая природа, как ограниченная была всецело поглощена Божеством; иначе и не могло быть, ибо не могло же человеческое не преклониться ниц пред божественным.
- Что ты говоришь! - пришел в ужас Роман, - но ведь ты гораздо худший еретик, чем она, эта ересь давно осуждена и проклята, ты монофизит!
- А потому, - веско и крикливо старался подавить его слова торговец, - и его человеческая воля была пожжена божественным его назначением, как солома пожигается огнем, и у него осталась одна воля, одна божественная воля.
- Что ты говоришь? - вопил Роман, - обе воли, две воли!
Два лозунга разделили толпу на две партии - долгий, столетний, неразрешимый спор. Даже сходились два представления о Божестве двух человеческих рас - семитическое представление о Боге невоплощаемом и арийское - о Боге антропоморфном. Детали этих антиномий пытались решить вселенские соборы. До какой же степени божественность Логоса проникла чрез воплощение человеческой природы? Обожествила ли она источник человечности - матерь Иисуса? Сожгла ли она его человеческую волю? Распространилось ли обожествление на его человеческие подробности, например на его облик? И если тайна воплощения есть вообще возведение феномена в нуменальное значение, то какие из феноменов возвышены им до нумена? Недаром Византия унаследовала все наследие и языческой и христианской мудрости . На нее была возложена великая задача сохранить, разъяснить и поведать народам великую тайну Богочеловечности и неудивительно, что она делала сверхчеловеческие усилия - уяснить себе эту тайну. Теперь плоды этого искания окаменели в немногих формулах, и, школьник, заучивающий их, даже не подозревает той страстной напряженности прозрения, достигаемой и аскетизмом, и соборностью и всем тем неестественным сверхчеловечеством, которым отшибает нас от себя Византия. Этот сложный и мучительный процесс она начертала на бронзовых плитах Синодика, которыми она выложила панель Св. Софии внутри. Теперь этими бронзовыми плитами покрыты гробницы турецких султанов. Но мысль заключенная в этой бронзе не умерла как султаны.
Добытая с таким трудом жемчужина видения не таится под спудом. И догматы веры в Византии не были достоянием немногих; в богословских спорах принимала участие масса. Приходит к цирюльнику один из св. отцов, жалуется и просит побриться. Он говорит тебе: в Христе две воли. Спрашивает слугу, готова ли ванна; он отвечает - "сын не равен отцу".
Но вернемся к нашим спорщикам. Толпа сама собою разделилась на две стенки, словно хор в трагедии. Мысль заработала, оправляясь от основных положений одной или двух волей, в разных направлениях и разные лица двух лагерей приходили к различным, противоположным друг другу, тезисам. То одни выкрикивали свой тезис - и тотчас в противном лагере ему отвечал другой - словно хоретиды в том приеме античной трагедии, который носит название стихомифии.
- Значит, страдания Иисуса призрачны и крест Его неспасителен? - вопрошал один хоретид, халкидонский огородник, прескверный хозяин, ибо все его внимание напрягалось не на овощи, а на догматические споры.
- А разве Бога можно мыслить страдающим? - отвечал другой, по ремеслу слесарь, до того толстый и румяный, до того жизнерадостный, что страдание казалось не могло быть для него мыслимо не только в Боге, а вообще в ком бы то ни было. Толпа ответно жужжала негодованием или согласием. Импровизированный собор под открытым небом на ночном рынке все более и более заставлял работать мысль и распалял страсти.
- Поэтому и Всеосвященная чистота, чтимая во Влахерне не пресвята сама и мольбы к ней недействительны? - плакал женский голос вышивальщицы, столь искусно изображавший не только символических зверей, но и целые библейские сцены на оплечьях далматиков . Ей гремел суровый ответ в котором несомненно звучал акцент и манера исаврийского военачальника.
- А разве Всевышний имеет родственников и друзей здесь на Земле? .
Постижение глубины и молчания недоступно оказалось даже для Софии и ее попытка поэтому сочтена греховною , - соглашался мыслитель - ночной сторож из Влахерна, научившийся в полуночном безмолвии созерцать не только звезды неба, но и звезды мысли, блюдя влахернские святыни, ибо двум лозунгам одной или двух волей в качестве домицилий соответствовали два святилища: храм Преосвященной Богородицы во Влахерне с одной стороны и св. София с другой.
- Но разве сын Божий не сделался совершенным человеком? - изможденно, словно изнывая вопиял мелочной торговец.
Общепринятое, казалось бы, положение вызвало тем не менее взрыв негодования его конкурентов, потерявшихся среди последователей ислама и набравшихся их идей.
- Если Слово стало плотию, то не унижайте его плотскими подробностями, даже до пищеварения!
Группа иконодулов приноровила основное положение к своему верованию.
- Итак, по-вашему, чудесное изображение нерукотворного Убруса , столь дивно воспроизведенное мозаикою на городских воротах, недостойно почитания?
Иконокласты возражали:
- Бога не видел никто никогда ! А вы его унижаете попыткою изобразить его портрет мозаикою и красками!
Пародия на собор грозила перейти в то, чем часто оканчивались соборы настоящие - интересы купли и продажи, экономии и барыша были забыты. Овощи, предназначенные для мирного питания обывателей полетели в головы противников. Чесались руки для рукопашного боя.
Добрый десяток беллиариев, византийской полиции, в кожаных панцирях, пытались прекратить ссору советами - подождать с решением вопросов до собора. Но вопросы обострились так, что не могли ждать собора. Бомбардировка овощами уже прекратилась за недостатком снарядов, назревал рукопашный бой. Слышались ругательства:
- Еретики!
- Идолопоклонники!
- Сторонники св. Софии сюда!
- Чтущие Всеосвящающую чистоту, собирайтесь!
Особи с резко выраженной инициативой уже начинали махать руками. Положение спас Роман.
- Подождите-, закричал он. -Вот идет Сидикит, ученый муж, предсказывающий судьбу людей! Быть может он поможет нам разобраться в наших спорах.
Действительно к ним подходил человек в индийском одеянии, с карбункулами в заплетенных волосах. На голове он имел башнеподобную тиару. В левой руке он держал пестро раскрашенные хартии, сложенные в свитки, в правой небесный глобус. Лицо его было столь же загадочно, как и костюм, ибо оно было раскрашено в красную краску и фантастически загримировано. Все было как у паладина и было рассчитано на то, чтобы привлекать внимание даже незнакомых прохожих. Он появился не один, а со свитою.
Его свита состояла из негра, в белой рубашке, очень исхудалого на вид, словно его долго не кормили. Курчавые волосы были умащены маслом, отчего частию утратили свою курчавость. Негр нес лиру, на которой, когда его господин начинал говорить, брал аккорды, так что получалась какая-то мелодекламация. Сам негр издавал только изредка зычные горловые звуки, какие издают немые, когда пытаются говорить; у него был отрезан язык. Рядом с негром на четвереньках подпрыгивая и кривляясь шла обезьяна.
Толпа почтительно замолкла перед мудрецом, мудрость которого была афиширована так крикливо-рекламно, что не оставалось никаких сомнений в необыкновенности этого человека. Там и сям раздался почтительный шепот о чудных деяниях необычайного персонажа.
Напрасно апостол Павел приписал эллинам особое предпочтение "премудрости" в противовес еврейской жажде "знамений"; эллинская толпа неудержимо жаждала чудес - ведь древние мифы были так чудесны! - а церковь их давала мало: если русский святой, как земский врач, был на все руки и непременно чудотворец , то Византия производила специализацию: от мучеников совсем не требовала чудес, канонизируя их за самое мученичество, от учителей почти не требуя, довольствуясь "премудростью" и имея специальный кадр "чудотворцев" вроде Григория Неокесарийского и к их имени всегда прибавлялся титул "чудотворец". Преимущественно это были гипнотизеры вроде немца Фельдмана, американца Шляггера и нашего Ивана Кронштадтского. Но ведь древность знала не одни исцеления и разнообразия чудес! Поэтому, словно екатерининский ювелир Позье на один настоящий бриллиант давал в уборах десяток поддельных - здесь происходило тоже. Такт церкви не позволял пересаливать, как пересаливала русская церковь, и вера в чудеса держалась в массах.
Ее удовлетворяли кустари и волонтеры, вроде описываемого.
- Я видел, - рассказывал один менор, как на берегу Пропонтиды негодяи-рыбаки сплошь состоявшие из нечестивых еретиков, не хотели продать мудрецу рыбы. Мудрец явил им демона их ереси в виде огромного водяного змея, от которого они обратились в бегство , побросавши и свои сети, и свой улов, который православные немедленно забрали себе без всякой платы. А между тем змей этот никому не виден был, кроме рыбаков.
- А я видел, - начал свое повествование другой шепот, но не успел рассказать чуда, потому что громкие аккорды лиры в руках негра явились прелюдиею к речи мудреца и возбудили всеобщее внимание.
- Искатели истины! - начал мудрец тоном, показывавшим, что ему привычно говорить перед такою аудиториею. - Я догадываюсь, что вы хотели повергнуть свои несогласия на мой суд. Не трудитесь мне рассказывать, в чем они состоят, эти несогласия. Дух мне их уже открыл; ибо мне дано видение не только всей внешней мудрости, но даже и той, которая выше доказательств и которую усвояет лишь целомудрие и чистота души, коими человек соединяется с божеством!
Аккомпанемент лиры, который лишь слегка сопровождал речь мудреца, теперь в момент паузы расцвел бурно и громко.
- Я вам сначала обьясню то, что вы видите на мне и со мною. Потом разберу ваши споры и, наконец, прочту вам мое сочинение, которое я написал в ямбических стихах и которое называется "О существе и энергии". Гул одобрения был ему ответом.
- Двойная тиара на моей голове есть двойственный венец двух родов видения, о которых я вам только что говорил. В моей деснице вы видите двенадцать знаков Зодиака, управляющими судьбами земнородных, а также изображения форм несбывшихся тварей, которые витали в хаосе, но не получили осуществления при создании.
Удивление и почтение толпы возрастало с каждым словом мудреца.
- Два моих спутника - это два побежденных мною в споре еретика, наказанных за свою ересь - один лишением человеческого образа и обращением в обезьяну, до того момента, когда его раскаяние восполнит меру его греха. Другой подлежал той же каре, но по моим молитвам избавлен от нее и наказан только лишением языка - опять-таки до исправления.
Негр, лицо которого впрочем отнюдь не изобличало в нем человека мысли, перестал аккомпанировать, кивал головою и издавал поддакивающие звуки. Слушатели им поверили.
- Оба они признают мою победу над собою, любят меня и надеются через меня получить избавление.
Мудрец сделал условный знак. Негр и обезьяна отступили от него сажени на две, поверглись на землю и поползли к нему с двух сторон на четвереньках в унизительной позе ползущего императора на знаменитой софийской мозаике.
Почтение толпы к сидикиту теперь перешло всякие пределы.
- А теперь я скажу вам, - продолжал он, - о чем вы спорили. Спор ваш шел, конечно, о двойственной природе и двойственной воле Христа.
Опять пронесся гул одобрения за угаданный секрет Полишинеля.
- Я разрешу ваш спор примером, явным для всякого, кто не поражен омфалопсихеей - то есть тупостью ума. Я сейчас шел из Священных палат.
Толпа опять прониклась почтением к человеку, бывающему в Священных палатах.
- Я там слушал, как два диакона поспорили между собою из-за одного догмата, причем того и другого поддерживали мужи, достигшие вершины учения. Не могу сказать, чтобы мне доставили удовольствие эти споры, ибо в них было больше раздражения и задора, чем серьезного исследования. Кроме тогоони делали предметом публичного обсуждения божественные вещи, о которых приличнее было бы молчать - того требует и необьяснимая природа их, то же внушают и советы святых отцов. Речь шла о воспринятой Словом природе и о том, что кровь егшо принесена в жертву не одному отцу, но и божеству Единородного.
Он сделал паузу. Толпа насторожилась.
- Это мнение смутило меня, как и многих других мужей, отличных по добродетели и просвещенных, ибо оно не только противоречит основам нашей веры, но и вводит Несториево разделение. В самом деле, если одна природа приносит жертву, а другая ее принимает, то необходимо заключить, что и приносящая, как архиерей и жрец, есть ипостась и, принимающая, как Бог жертву есть тоже ипостась.
Он опять сделал длинную паузу.
- Какое же твое мнение? - не выдержал кто-то из толпы.
- Как же природам приписывать свойство ипостасей. А кроме того, из общности природы Сына и Отца следует и общность принятия жертвы. Значит, следует признать и общность воплощения всех трех лиц.
В Романе, который до сих пор слушал мудреца раскрывши рот от удивления и почтения, и наравне с последним невеждою толпы верил слепо рассказам и о змее, и об обезьяне, теперь проснулся мыслитель. Он с застенчивою робостью дерзнул возразить великому мудрецу:
- Значит, поэтому евхаристия есть жертва мертвенная и тленная, а не обожествляющая и животворящая? Значит, тело Христово лишено разума и души? Какая же нам тогда от него польза и благодать? И что тогда значат литургийные слова: ты еси приносящий и приносимый.
Мудрец взглянул на него с высоты обелиска, стоящего на ипподроме.
- Ты занимаешься исследованием природы Божией - делом дозволенным только учителям и высшим иереям, да разве еще царям, ради их достоинства. Ответь же мне, если ты так дерзновенен и смел - как ты думаешь: почему обожествилась плоть Христа - по положению или по природе?
Роман не смутился от вопроса.
- Я думаю, что не по положению, и не по природе, а сверхъестественно. Плоть возвышена от самого воплощения, именно с того моментпа, когда была воспринята Творцом, так что стала то же самое с создавшим, не по природе, но по чести и превосходству Божества.
- Так что ты раздвояешь второе лицо Святой Троицы и отрицаешь догмат единосущности всех трех литургий.
Решительному ответу Романа помешало новое лицо. К кучке спорящих подошел человек возраста переходного от юности к возмужанию. Его длинные волосы и небольшая бородка были круто и тщательно завиты. Выхоленные руки изобличали аристократа. Глаза из-под насурмленных бровей глядели умно и насмешливо, а на оплечье его дорогого парчевого далматика было вышито поклонение волхвов. Шарф, знак диаконского достоинства, родоначальник ритуального ораря, был перекинут через плечо.
- Я застаю здесь интересную беседу, - крикнул он из-за спин слушателей. - По-видимому просветитель эфиоповы рассказывает здесь о своем апостольском путешествии в эту необыкновенную страну.
Вся важность вдруг соскочила с мудрого Сидикита. Он на самом роковом месте прервал интереснейший спор и с искательной предупредительностью стал раздвигать толпу перед новоприбывшим. При этом спина его получила такой искусный изгиб, как умели гнуться только византийские спины, увековеченные мусиею Киевской Софии.
- Совсем нет, - ответил он тоном наибольшей ласковости, какую он мог придать своему голосу. - Мы держали здесь маленький богословский диспут и диаконский шарф Патрикия Антония ручается мне, что и Патрикий примет в нем участие.
-Ты говоришь с аккомпанементом лиры, - продолжал опять-таки насмешливо новоприбывший. - Это Кай Гракх, говоря перед народом, ставил сзади себя раба с флейтою, который бы музыкальными звуками предохранял его от излишнего увлечения. По-видимому, тыф употребляешь такое же средство от чрезмерных полетов твоей фантазии.
- Мои уста запечатаны для всего, кроме истины - ответил Сидикит, боясь принять излишне напряженный тон обиженного достоинства. - Но что повелит высокородный своему нижайшему слуге?
Патрикий озирался кругом; кое-кто из толпы оказался ему знакомым. - Ба, да это наш Богослов в юбке, - кивнул он головой Софии. Я не стану у тебя покупать цветов; мне кажется, что в каждом их лепестке сидит по догмату. - И ты тоже здесь, - обратился он к армянину. - Тебя я должен немного поругать; берил на пряжке, которую ты продал мне, оказался поддельным, а ониксовая гемма - не древняя. Но что же, однако, рассказывал вам этот человек в тиаре? Съездил ли он наконец в Эфиопию для проповеди там Евангелия? А, Сидикит, когда же ты поедешь? Ведь сокровищнице Св. Софии довольно-таки дорого стало твое будущее путешествие.
- Мудрость Патрикия легко поймет, - отвечал мудрец с поклоном, обнаружившим опять отличные качества его спины, - что мне необходимо дождаться собора, чтобы выяснить неясные мне вопросы вероучения.
Негр вздумал было аккомпанировать ответу своего властелина, но тот дал ему такого пинка в бок, что несчастный почувствовал всю неуместность своих музыкальных упражнений.
- Будь уверен, Патрикий, - продолжал Сидикит, - что суммы, полученные мною от Св. Софии, если даже Всевышний и не осуществит мое путешествие, пойдут только на дела благотворения. Моя дающая десница широко раскрыта для всех нуждающихся; я и сейчас уже слышу их вопли и спешу к ним на помощь. Твоя высокородность извинит, если я исполнение моего долга поставлю выше и прежде, чем честь и счастие беседы с тобою.
И отдав еще раз поклон Патрикию, он попытался улизнуть.
- А как же наш спор об Евхаристии?- заикнулся было Роман.
- Мы поговорим об этом в другое время, - небрежно ответил мудрец, улепетывая с поспешностью, которая совершенно не гармонировала с торжественностью и внешностью его появления.
- Ба, да это наш Мелод! - воскликнул Анастасий увидевши Романа и дружески-снисходительно похлопывая его по плечу. - Какими песнями за это время подарило нас твое вдохновение? Я уверен в их высокой красоте, как и в их полном соответствии догматам; но, к сожалению, твоих стихир и тропарей не поют еще ни в одной церкви, и им внимает только одна Всеосвящающая чистота.
- Я не то, что обижен, а несколько смущен твоим насмешливым тоном, - довольно спокойно ответил Роман. Но если бы Всеосвящающая Чистота действительно внимала моим песням, то я был бы этим вполне доволен и счастлив и мне других слушателей не надо.
Антипий стал вдруг серьезнее.
- Теперь она не в моде, твоя Всеосвящающая Чистота; и если бы сам захотел выйти в люди, ты держал бы нос по ветру. Скажи мне, что делал ты, отвлеченный человек, среди этого сброда? О чем ты беседовал и спорил с этим площадным фокусником в тиаре, расхищающим по мелочам сокровища Св. Софии?
Тонкое чувство деликатности, свойственное художественным натурам, побудило Романа оглянуться на тех, кому только что было дано название сброда. Но оказалось, что люди, получившие этот титул, не слыхали его. Несостоявшийся догматический спор разочаровал их и вернул к действительности. Вокруг собеседников уже никого не было.
- Ах, брат Антипий, что ты говоришь! - воскликнул с жаром тот, кого назвали Мелодом. - Куда же девались мои скифы? Я бы тебе показал, что это за ангельская красота! Как я был бы счастлив поведать о Христе этому удивительному народу! Правда, я все еще недостаточно разобрался в догматах. Я, например, не совсем ясно себе представляю, где кончается латрия - поклонение, приличное единому Богу, и нчинается тиметик, почитание воздаваемое священным предметам и святым мужам. Но может быть это не так важно. Не можешь ли указать мне человека, который бы научил меня скифскому языку? Я хотел бы просветить их светом Евангелия.
Обычный иронический тон опять вернулся к Антипию.
- Если ты хочешь получить субсидию на поездку в Скифию, подобно тому, как этот гаер получил на поездку в Эфиопию, то тебе ее не дадут, ты не сумеешь ее выхлопотать. Не сердись на меня. Я тебя, право, люблю, хоть ты и глуп; но ты младенец душой и попадешь в царство небесное. Зачем, например, полез ты в эту драку? Ты мог быть арестован и твоя карьера клирика была бы навсегда испорчена. Что тут у вас произошло?
Роман вкратце передал и мотивы начавшейся драки, и беседу с Сидикитом. Антипий нахмурился.
-А какой реальности соответствует все это? - спросил он, помолчав. - Тебе странно слышать такой вопрос от меня, тонкого казуиста-догматика. Но я могу отлично рассуждать, что значит тот или другой догмат, не касаясь лишь вопроса - если он вообще что-нибудь значит. Не удивляйся. Мы одни и нас никто не слышит. Я был в Афинах. Я слышал, как епископ Афинский, показывая Парфенон паломникам, говорил им, что этот великолепный храм выстроен в честь пресвятой Девы благочестивым царем Язоном; а когда один из паломников, рассматривая его литенье, спросил его, что обозначаютего конелюди, он сказал, что это олицетворение страстей, которые оскотинивают человека, и различные фазисы борьбы с которыми изображены здесь. Я слышал ритора, который объяснял, что Одиссея есть символ странствия грешной души в лабиринте грехов. Неужели ты, как благочестивая старушка, с умилением станешь поддакивать всему этому? Ведь ты знаешь и что такое Парфенон, и что такое кентавры и Одиссея?
Роман долго молчал.
- Наши слова, - начал он медленно и тихо, - иррациональны нашим понятием, как наши понятия иррациональны сущностям. Только божественное слово вполне точно и полно выражает Верховную Первоидею и только Святой Дух точно и полно воспроизводит смысл божественного логоса. Поэтому нам не нужно бояться частичных заблуждений и неточностей. Истина выше реальности и не поверяется ею, а сама ее поверяет.
Антипий был почти несчастен.
- Нам грезятся призраки-, говорил он словно про себя, - кошмары, которые нас тяготят. Человеку так мало открыто, так мало дано знать! Большее знание дано или большой святости, или преступлению, или сумасшествию или неестественности. Подвижник, убийца, безумец и скопец знают больше. Ты знаешь столпника в Фанарском предместьи? Слыхал ты, что ему дух открывает тайны, которые он вещает людям со своего столпа? Толпы собираются слушать, как он говорит о Святом Духе. Я слыхал его. Мы бодрствовали всю ночь; но дух не посещал его. Когда солнце встало в зените и нажгло его темя, бедный изувер забредил... Правда, это был интересный бред. Наши идеи о том, чего не вмещает разум, были тут чудовищно раздуты. Словно мой дух смотрел в какие-то увеличительные стекла, в тайны премирного... Но мне было страшно. Мне казалось, что это знание не только болезненно, но и преступно. Бедняк страдает и погибнет за нашу любознательность. А мы ею дорожим, гордимся; а ты вон даже эти преступные тайны собираешься нести варварам и отравлять их проклятием этого знания!
Оба помолчали.
- Или ты думаешь, что знание и всякое другое умственное богатство - не есть проклятие? У нас, ромеев, тяжелое наследство. Мы унаследовали всю тяжесть культуры - и языческой, и христианской, а всякая культура преступна, ибо основана на узурпации прав одних другими, на обделении одних во имя богатства других. И внешне мы прокляты; мы бедны и слабы государственно. Не нынче завтра мы добыча варваров. Мы, правда, важны и горды своею умственностью и мы имеем на то право, ибо ум достоин уважения. Но все-таки он - проклятие! Блаженны бессловесные! Блаженны твои скифы, не знающие и не обсуждающие вопроса о двух волях! А ты хочешь им привить это несчастие! А впрочем прививай. Они сменят нас в мире и понесут наш крест, веруя, что под хитросплетенным кружевом нашей догматики скрывается что-то ценное. А мы знаем, что там пусто. Впрочем, пусто ли? Мы в сущности тоже не знаем. Мы ничего не знаем. Но полно мне. Я кажется, запутался в софистике. Смотри лучше, вон в каяке подъехала Севаста и не хочет, чтобы ее узнали.
- Какая Севаста?
- Младенец! Он не знает севасты Эвдоксии, первой красавицы Византии и первой умницы Афин, , а может быть нашей будущей августы! Из какой Скифии ты приехал?
- Это бывшая любовница евнуха Ставракия, который ее продал автократору?
- Что ты говоришь! А еще сейчас беседовал с франками, которые могли тебя научить уважению к женщине! В их стране - а они почти варвары - никто бы не позволил себе так отозваться о женщине, почти не зная ее, а ты - ромей. Знай и убедись, что она - голубица по чистоте и при этом кладезь премудрости. Смотри, она не знает, куда идти. Она ехала во Влахерн на поклонение Всеосвящающей Чистоте, которой так просит ее женское сердце; а властный евнух, который хочет ввести старинное монофизитство, чтобы сделать нас похожими на агарян и примирить с ними империю - он не позволяет Севасте этой слабости. Гляди, она смотрит на нас, она узнала меня. Пойдем, я тебя познакомлю с нею. Может быть, ты при ее помощи и пробьешь себе дорогу.
На самом деле приехавшая на лодке закутанная женщина, которая так старательно закрывалась своим покрывалом, а из-под него выползали драгоценные подвески, сперва беспомощно оглядывалась вокруг, потом, заметивши Антипия, пыталась от него спрятаться, но, убедившись, что она узнана, кивнула ему головою. Тот почтительно изогнувшись, быстрыми шагами приблизился к ней, увлекая за собою Романа.
- Только предположение, что ты не хочешь быть узнанной, Севаста, и моя скромность, на которую ты всегда можешь положиться, мешали мне до этого мгновения приблизиться к деспоине, чтобы выразить ей свое приветствие.
Эти слова Антипия сопровождали его поклон, более сложный и расчлененный, чем до сих пор практикуемый нашими балетами придворный поклон Людовика XIV. Новоприехавшая жестом руки остановила его жестикуляцию.
- Если ты хвалишься скромностью, то не зови меня ни севастою, ни деспоиною, ибо ты верно угадал, что я не желаю быть узнанной.
Антипий немедленно принял небрежную позу.
- Да будет позволено мне догадаться, что ты едешь во Влахерн, для утренней молитвы Всеосвящающей Чистоте? И эта поездка должна остаться тайною для логофета.
- Логофету нет никакого дела до моих утренних поездок, - резко ответила Севаста. -А еду я вовсе не во Влахерн, а к столпнику Фанарского предместья. Я так много наслышана о его вдохновенных речах, открывающих нашим земнородным очам глубочайшие тайны потустороннего мира. Ты должен его знать, Патрикий. Или я должна называть тебя диаконом по твоему новому положению?
-Зови меня своим рабом, деспоина, это будет всего ближе к истине-, ответил Антипий, но по лицу Севасты пробежала молния неприятного ощущения.
- Говорят, по ночам от него исходит свет; и, говорят, сам он часто видит тот свет, которым сиял Господь на Фаворе. Теперь много говорят об этом свете, и ты, конечно, в курсе споров. Какое твое мнение о нем? Я сама думаю, что Фаворский свет имел целью сообщение высшего знания апостолам и не был чем-нибудь невещественным, или излиянием существа Божия, а только призраком - мысленным образом, имевшим именно это значение и назначение.
Роман, который труском следовал за беседовавшими, чуть не вытерпел и довольно навязчиво стал близким третьим в их беседе.
- А я думаю, - возразил Апполинарий, - что этот свет, хотя и не есть самое существо Божие, но и не призрак, и не мысленный образ! Это неразлучно присносущное Божественномусуществу проявление и осуществление; иначе говоря, это есть естественное свойство и энергия Божества.
Деспоина обеспокоилась.
- Вы допускаете двоебожие, - сказала она. - С одной стороны существо Божие, невидимое и непостижимое, с другой стороны энергию Божества, иначе другую, более низменную природу Его, доступную людям. Но подожди, я отпущу слуг; ведь ты прекрасно понимаешь, что в Фанар мы должны ехать в наемном каяке.
Она отошла к лодке, в которой приехала.
- Что скажешь? - спросил Антипий Романа шепотом.
- Действительно, кладезь мудрости, - отвечал тот также; - и я уверен, что она в то же время и голубица чистотою, ибо истинная мудрость не дается иначе, как известной степени чистоте душевной.
- Быстро же ты меняешь свои мнения! - иронизировал Антипий, -но, подожди, сейчас она вернется, и ты примешь участие в беседе.
Севаста вновь к ним приблизилась.
- Вот мой друг, который имеет об этом предмете определенное мнение, - представил ей Антоний Романа. - Его зовут Роман, по прозвищу Мелодь, ибо он пиит и певец.
Роман поклонился неловким поклоном.
- Ты пиит? - спросила она. - Где же поются сложенные тобою песни? В какой церкви?
- Представь себе, нигде! - сказал Антипий, - между тем, они достойны быть пропетыми в самой Св. Софии. К сожалению, этого никогда не будет, ибо они восхваляют Всеосвящающую Чистоту.
- А может быть сама Пресвятая пожелает быть прославленною им именно тут! - мечтательно проговорила Севаста. - И может быть этою встречей она избирает меня как средство для осуществления этого. Ты клирик?
- Я диакон, - отвечал Роман.
- Где?
- Нигде, - отвечал за него Анастасий.- Он хочет проповедать Христа скифам.
- Тем лучше, если нигде. Если ты его друг, Патрикий, то ты сегодня же передашь Патриарху мое желание видеть его в клире Божественной премудрости.
- Я надеюсь, что твое желание будет для его святости таким же законом, как и для моего недостоинства, - ответил почтительнейший Анастасий и шепнул Роману: Поздравляю!
- Но каково же, однако, твое мнение о Фаворском свете, пиит? - спросила она.
Роман начал волнуясь и широко жестикулируя:
- Я никак не могу ни с тобой, ни с тобой согласиться. Несозданная и физическая благодать всегда исходящая от самого существа Божия. Ведь нельзя же допустить, что Бог не имеет физической энергии, а только одно существо и что и что нет никакого различия между существом Божиим и энергией.
Я хотел бы тебе сказать нечто относящееся не к существу, а к истории вопроса, - заговорил он.
Пока она обдумывала ответ Романа.
- Знакома ли ты с индийскою религиею Будды и занятиями индийских факиров?
- Нет, - ответила она.
- А я знаком, и нахожу много сходного между ними и монахами с Афона, среди которых появилось это учение - сходного и по их упражнениям и по достигаемым результатам. Сначала подготовительные упражнения. Как те, так и другие отказываются от мяса - пищи, питаются растениями и в как можно меньшем размере. Те и другие стараются жить в подземельях и пещерах и по целым годам не видят солнечного света. Одни сидят по нескольку лет в особо неудобной позе, а другие изнуряют свою плоть поклонами и коленопреклонением. Те и другие спят как можно меньше и воздерживаются от женщины. Одни почерком повторяют тысячи раз молитву Иисусову; другие стараются ровно 12000 раз произнесть слово "ом", обозначающее океан творения, или 720 перемещений шести односложных слов. Те и другие смотрят в пупок, задерживая у кадыка дыхание, стараясь отвлечься от всего вещного и погрузиться в духовное. А теперь результаты. Они видят свет, которым Господь сиял на Фаворе, другие погружаются в блаженство небытия, которое они называют нирваной. Самые совершенные из них обладают ясновидением: читают мысли других и видят происходящее на далеком расстоянии. Кроме того они приобретают способность отделять свое так называемое астральное тело от вещественности и в одно мгновение переносить первое на далекое расстояние. Они прекрасно исцеляют некоторые роды болезней, например паралитиков - одним словом или прикосновением; но не было случая, чтобы кто-то из них отрастил хромому отрубленную ногу, наполнил золотом пустую сокровищницу или в одну ночь выстраивал дворцы, как в арабских сказках. Но нам надо нанять ладьи.
Ладья была нянята, они поехали
- Но фанарийский столпник не живет в подземелье - возразила Севаста.
- Да, но я думаю, что он не имеет ничего общего с Фаворским светом. Созерцатели света - молчаливы, им, погруженным всецело в Бога, не до разговоров со смертными. А этот говорит. Я слыхал его вещания. Они вдохновенны до полной непонимаемости, ибо я считаю логику признаком смертного мышления; в царстве духа ее законы такие необязательны, как необязателен приказ эпарха для действий автократора. Наш язык слишком мало приспособлен для духовного мира и может лишь очень слабо выражать его, ибо все, что говорится на нашем языке, тотчас принимает чувственные образы. Поэтому и вещания пророков производят впечатление на непосвященных. А кто приобретает способность познавать духовный мир, тот видит не только настоящее, но и прошлое, и будущее в особом освещении, в их вечной связи полной жизни и значения; он может заглядывать гораздо глубже всякого вещного знания. Хотя и духовное познание не безошибочно, как и духи ведения, херувимы не всеведущи и не безгрешны. И оно может обманываться и видеть неясно; как бы высоко не стоял человек, он никогда не свободен от заблуждения.
- Как это ты хорошо говоришь! - воскликнул Роман, - но как это не согласуется с тем, что ты сейчас же говорил об индийских факирах.
- А между тем, это только две стороны одного и того же. И кто ищет мудрости, умеет знать и ее лицо, и ее изнанку. Но и эта изнанка не унижает истины, ибо истина высока и погрешна сама по себе, а не по той форме, в которой она выражена.
Между тем ладья, колыхаясь, плыла по зелено-голубоватому морю Босфора. Вдали, за водами, на азиатском берегу, сверкали в лучах восходящего солнца фасады дворцов среди садов. Холмы, на которых они были посчтроены, казались черными от густых масс кипарисов. На левой стороне, по уступам, виднелись дома Византий, лес мачт - Феодосия, столбы, увенчанные бронзовыми изображениями святых, стоящих на символических животных, вроде той пары колонн, которые стоят на Пьяцетти в Венеции.
На горизонте раскрывался город в ширину - белый и желтоватый, с зеленью садов и блеском плоских куполов, покрывающих церкви, по четыре и по пять вместе. Часто деревья сада, лавры или апельсины, округленные или остриженные в виде птицы, дракона или ангела, свешивались над водою; кусты ярких цветов горели на лучах дня. А вдали шумела толпа, в одеждах синих и красных, голубых и оранжевых.
Но вот они повернули в Золотой Рог. Цвет моря стал зелоенее, воздух теплее. На них пахнула прохлада гигантского моста. Физиономия города изменилась: архитектура зданий носила более старый характер - с каменными куполами, коническими крышами, розовым и голубым мрамором и массой меди в завитках капителей, на верхах домов и в углах карнизов. Как и там, росла масса кипарисов. Вот приближался и Фанар. Стал виден мол и башня маяка, высотой в пятьсот локтей, с девятью этажами. На вершине ее груды дымящегося угля; большое медное зеркало, обращенное к открытому морю.
Ладья пристала к берегу. Путники сразу очутились в сутолоке деловой жизни. Вокруг них толкаясь сновали бродячие торговцы, носильщики, погонщики ослов. У порога лавочек останавливались женщины, работали ремесленники и скрипенье возов разгоняло птиц, подбиравших по земле обрезки мяса и остатки рыб. Однообразно белели фабрики и мастерские в дымке пыли. Рынки овощей выглядели зелеными букетами, сушильни красильщиков увитыми пластинками, золоченые орнаменты на фронтонах храмов - сияющими точками - и все это было заключено в овальную ограду сероватых стен, под сводом голубого неба, над зеркалом ласкового моря.
На безоблачном утреннем небе четкими контурами вырисовывались здания, окружавшие "Столп", отделенные от последних домов предместья полянкой, которую нашим друзьям предстояло пройти пешком. Едва они вступили на эту полянку, как их догнали два спутника, по костюмам которых Антипий сразу угадал в одном афинянина, в другом жителя Лакедемона.
- Скажите, граждане, - обратился к ним афинянин, - идем ли мы к жилищу знаменитого фанарийского столпника? Мне кажется, что и вы сами идете туда же.
- Ты не ошибся, афинянин - ответил Антипий. Мантия философа, которую ты носишь, возбуждает во мне и уважение и доверие к тебе.
- Скромный ритор Георгий благодарит тебя зав этот ценный дар и воспользуется последней его частью, чтобы задать тебе ряд вопросов. Я много слышал об этом диковинном человеке и я желал бы, чтобы ты мне подтвердил или опроверг слышанное. Правда ли, что столпник был прежде просвещенным человеком и носил сан эпарха? Что его заставило предпринять такой странный подвиг, который мне кажется изуверством? Я слишком почитаю божественного Плотина, чтобы не ценить экстаз, сообщающий нам сверхведение; но за созерцание Плотин был удостоен всего восемь раз созерцать вечные, прекрасные основы вещного мира.
Плотин! Правда вы имеете Макария Египтянина, который говорит о каком-то проникновении соломы смертного тела огнем божественного духа, которого когда-то звали Меркурием Превеликим. Я допускаю возможность долговременного отрешения от земного бытия, сопровождаемого физическим ощущением света, которое практикуют ваши афонцы. Но зачем столп и стояние на нем? Объясни мне, если можешь. Говорят он, этот столпник, по ночам вещает о святом духе, и его собираются толпы слушать... Слыхал ли ты эти вещания и о чем они?
- Постараюсь тебе ответить, насколько могу, - возразил Артемий. -Наблюдал ли ты, - продолжал он, предвосхищая наблюдение Поля Бурже, что люди склонные к отвлеченному мышлению, любят помещаться высоко, любят жить на горе с обширным видом или, по крайней мере, на башне?
- Тогда почему световидцы наоборот предпочитают подземелья?
- Видишь ли, здесь два различных фазиса мысли: один стремится обнять и понять существующее, другой совсем удаляется и отрекается от мира, устремляясь во вневещное.
- Тогда почему предметом его вещаний является святой дух, он же Меркурий Трисмегист?
- Позволь мне, Патрикий, сказать философу, как я это понимаю, - вмешалась Эвдоксия. - Я тоже думаю, что столпник находится на низшей стадии духовных достижений, чем световидец. Уже потому, что он что-то говорит, значит имеет дело с истинами, выражаемыми словесно, тогда как световидец находится в сферах, где слова окончательно бессильны. А то, что вещания столпника формулируются как речи о святом духе, то это обозначает только то, что они выше логики, ибо логика урезает земное и законы ее теряют свою действенность, чуть дух слегка от нее оторвется.
- Значит, женщина, ты веришь в сверхлогическое познание? - удивился философ.
- Я не хочу и не принуждена ползать животом по Земле и насыщаться прахом - гордо ответила она.
- Да будет мне позволено спросить, - продолжал философ, - ты, по-видимому вкусила мудрости Афин?
- Ты не ошибся, я ученица Ставракия.
Философ удивленно отступил.
- Логофета?
-Его самого.
- Но он изменил мудрости, изменил добродетели, продавшись земным благам.
Севаста чуть поправила свой омофор, так что он закрыл ее лицо от нового собеседника - и вовремя, так как он бестактно продолжал:
- Он, даже говорят пожертвовал любимой женщиной, чтобы держать автократорав своих руках и оскопился.
-Последнее неправда, - сказала она и из присутствовавших только один Артемий заметил легкую дрожь ее голоса. - Его дух был слишком высок, чтобы пленяться женской красотой и прочей бренностью. Он пожертвовал собою, чтобы полнее отдаться служению великой идее богохранимой империи. Ибо она столь безмерно высока, что подобна царству Бога на небе и служители ее должны быть бесстрастны как херувимы, чтобы достойно служить ей.
- Но бесстрастие не достигается физическими операциями, - вдруг вставил свое слово Роман с обычно присущею ему бестактностью. Для этого есть долгая и тщательная тренировка духа - единственное приличное христианину средство побеждать страсти. Матерь Бога не была бесполой.
Севасте опять понадобилось поправить омофор. Антипий почувствовал, что беседа вступает на щекотливую почву и пытался поправить дело.
- Вернемся к нашему столпнику, - сказал он. Во всяком случае, нам так тесно в нашем вещном знании, что всякие попытки проникнуть в новые области ведения ценны и желательны. Светлое и разумное царство Логоса граничит с мрачной и мертвой областью хаоса; всякое завоевание у хаоса новой территории, расширяет царство Логоса и мы должны его приветствовать.
- А что ты скажешь о божественном неведении? - опять некстати спросил Роман. - Оно было условием блаженства первых людей в раю, и змей дал им проклятый дар ведения. Недаром Макарий Египтянин ставил материнство двух простых женщин выше своей исключительной духовности.
- О, оно и в самом деле выше, - почти застонала Эвдоксия, - и лишение его есть наше проклятие и наш крест. Патрикий, - тихо добавила она, - мы отсюда поедем во Влахерн.
- Да, мы поедем, Севаста, - ответил Артемий, - но предварительно посетим столпника.
Неожиданно заговорил до сих пор молчавший спутник философа.
- Я гражданин Лаконии, - сказал он отрывочно, по-наполеоновски выбрасывая фразу за фразой. - Я сохранил веру в старых богов. Мне непонятно то, что вы говорите о сверхведении. Я вижу только ваши усилия быть выше самих себя и не вижу никаких достижений. Ваша империя гнила и слаба. Ваши нравы жестоки. Ваши языки лживы. Ваши законы несправедливы. Наша маленькая полития счастливее, справедливее, совершеннее вас и вашей, как вы зовете, богохранимой империи. За тысячу лет со времен Ликурга вы не сделались ни на йоту выше нас. Ваш Христос не улучшил мир. Вы отреклись от простоты и впали в болото.
Он устал от долгой речи. Заговоррил Антипий.
- Я отвечу и тебе, лаконянин, и тебе, Мелод, в один прием. Может быть, счастье и в простоте спартанской и в божественном неведении. Но мы то и другое безвозвратно потеряли. Наш путь противоположный и мы должны по нему идти. Когда Бог прощает грех, случается так, что дурной по-видимому поступок разрешается в благо, а при божьем наказании - наоборот. Христос искупил грех Адама, состоявший в попытке сверхведения, разрешившейся в погрязании в материю и в заблуждения и искупление состоит в том, что мы на дне этого болота найдем жемчужину истины, которой мы жаждем. Но вот мы пришли. Смотрите, здесь что-то случилось. Много народа и в необычном волнении. Пускай, лишь бы это волнение не помешало нам получить то, что нам надо. Стихии мира всегда ревниво препятствуют каждому из наших духовных достижений.
Путники остановились перед роскошным зданием, которое гораздо более походило на дворец, чем на жилище отшельника.
- Вот мы вступаем в обитель тайноведения, - торжественно сказал Анастасий.
И они вошли вместе с бурным потоком толпы самых разнообразных общественных классов. Обитель тайноведения , как ее назвал Артемий была не только роскошна, но и прекрасна. Вещный мир и достижения человеческого искусства, от которых презрительно отрекался столпник, стремились выявить ему себя во всей красе. Или может быть человеку, мертвому для мира, мир сыпал полной горстью - ma milns plenis - могильные двери. Наконец, может быть это был задаток благодарности, который люди плоти, саркики, приносили человеку духа по преимуществу - "пневматики" - в благодарность за те крупицы вневещного знания, которые он им как малую милостыню сбросит со своего столпа.
Так или иначе, помещение, куда вступили наши знакомые, представляло из себя обширный восьмиугольный двор, вроде испанского patio, обрамленный колоннами и вымощенный узорчато цветными плитами. От этого двора, образуя четыре конца греческого креста шли четыре больших здания, из которых восточное было церковью. Стены этих зданий с колоннами двора образовывали портики - коридоры, словно в пизанском campo santo. Стены этих портиков, хотя и не имели изображений - обитель тайноведения колебалась в выборе притулпов Софии и Влахерна, а может быть была выше их - но были пестры, с одной стороны продолжая традицию византийского ковра, с другой стороны предвосхищая достижения своих поздних родичей - арабесков Альгамбры. Во всяком случае, этот праздник красок подчеркивал бесцельность, ненужность, безыдейность своей роскоши, являясь , говоря по современному "чистым искусством" по преимуществу.
Посредине двора стояло странное сооружение, мотивировавшее все остальные - это был пресловутый "столп", приблизительно десятисаженной высоты - жилище отшельника, которому для его духовных достижений были необходимы эти вещные условия квартиры. Вокруг "столпа" было много людей, шедших к столпнику за тайнами, точно эти тайны можно было получить путем грубой выразительности человеческого слова вне подвига, словно купить их на рынке. Замечал ли их аскет с высоты своего столпа, да и с высоты своего отречения? Вряд ли. Свои малопонятные и бессмысленные слова он говорил с самим собою.
Как верно слышал афинянин, отшельник когда-то действительно был эпархом. Он осточертел от административной сутолоки, преисполнился презрения к людям, познал, что вся красная мира суть суета сует - это все в порядке вещей. Потом набил оскомину преступною культурою; ибо если римская культура была преступна и произвела идиллии Феокрита, а французская еще преступнее и произвела m-me Дезульер, побуждая Марию Антуанетту пасти барашка в Трианоне, то византийская культура была много их преступнее и требовала гораздо более горьких лекарств. Этим объясняется всеобщее увлечение аскезисом. Пока все это понятно и нашему времени.
Но культура прочно держит в своих руках человека: ведь ее грех - грех многих лет и многих поколений, и от ее долга не скроешься простым отречением: нужно изуверство, нужен "подвиг".
Во-первых отречение от внешних условий обусловливает внутренний регресс. Если эмбрион в утробный период в миниатюре переживает весь процесс биологической эволюции, то здесь обратно - человек начинает сперва вступать, а потом переживать все те ступени упрочения своего сознания, которые описаны у Штейнера в "Акаша-Хронике". Сначала пропадает та "нить мышления", которую Господь рекомендует ангелам в прологе к "Фаусту", потом ликвидируется память - и от логики остается уже очень мало. Сообразно этому и вся пситхическая жизнь возвращается к прежнему - к анимизму и фаллистическому культу, может быть только с другой оценкой таковых. Это все наблюдается в Византии.
К сожалению столпники не оставили литературы и их орлиные полеты духа с высоты столпа погибли для человечества - остались одни минусы плоти вроде чисто физиологического действия палящего солнца на незащищенный череп или какого-нибудь неизвестного нам полового извращения, обычно сопровождающего экстазы. Во всяком случае это не было отречение от разума, как у русских блаженных, а один из многочисленных порывов в потусторонний мир.
Когда они вошли во двор, столп был со всех сторон окружен деревянными лестницами, сверху до низу унизанными народом во всю свою высоту. Казалось, это был жужжащий, только открывшийся новый улей, висящий на сучке дерева, пчелка за пчелкой цепляющийся за матку. Этот облепивший всю высоту столпа улей имел продолжение в гудящих, недоумевающих, толкающихся - словом смятенных кучках народа, рассеяных по мраморному полу двора и в пестром сумраке портиков. И вся эта толпа, принадлежавшая к самым пестрым и различным слоям общества и по положению, и по преимуществу, и по умственному уровню - волновалась и недоумевала, каждый на свой манер, воспринимая и оценивая один и тот же факт - что святой анахорет, к которому на поклонение ходило много лет многое множество пилигримов - внезапно "исчез".
Если бы Севаста не соблюла своего инкогнито, то верно, появление знатной дамы в большом придворном туалете никого не удивило из присутствовавших; вышитый далматин тоже не был бы замечен. И не только никто на него бы не взглянул, но и сам его собственник, так недавно еще оберегавший его столь тщательно, теперь о нем позабыл и, зараженный общим порывом бросил свою спутницу всем случайностям пребывания в толпе. А сам, толкаясь и спихивая, полез по лестницам на верхушку столпа в место пребывания отшельника.
Когда после многих перебранок и толчков лезущие добирались до квартиры аскета - вершины столпа -, первое, что их поражало - это масса нечистот, которые никогда не чистились, накоплялись годами и до того разложились, что кишели червями, издавая нестерпимое зловоние. Но попадавшие на столп не чувствовали этого зловония: оно им казалось райским ароматом.
Когда Артемий вернулся к Эвдоксии, ее сперва отшибло от запаха нечистот, которыми был измазан весь его щегольской костюм. Потом она пересилила себя и свое отвращение, сообразив, что это нечистоты святого отшельника. В этом случае изнеженная Византия была на высоте; уважение ее к духу и духовности было выше таких мелочей.