Их долго вели извилистыми коридорами, видимо, ища для них более-менее свободную клетку. Да вот только сделать это было не так-то просто: все клетки были буквально забиты людьми. Иногда кто-то - из тех кто стоял ближе всего - выкрикивали стражам ругательства. В ответ те били своими резиновыми дубинами по прутьям клети, заставляя замолкать недовольных. Под это сопровождение они наконец-то достигли клетки, в которой ещё оставалось место. Только сейчас, стоя лицом к стене, пока страж возился с массивной дверью, Иван понял, что видел до сих пор одних только мужчин. Он тут же быстро огляделся по сторонам. Марии среди них уже не было. Значит, женщинам отведено другое место. Сколько же взяли их? Больше? Меньше? И неужели они сидят в таких же, битком набитых, клетках? Зная о том, как Церквовь относилась к женщинам на протяжении всей истории человечества, Иван с уверенностью мог сказать, что участь их никак не легче, а может быть, и труднее, чем у мужчин. Церковь всегда считала женщин причиной всех несчастий, всегда видела в ней греховный сосуд, полный дьявольских соблазнов и искушений, всегда принижала, указывая на её "несовершенство". А сколько инквизиция сожгла ведьм - никто и никогда не узнает. И всё из-за чего? Уж не из-за того ли, что праматерь Ева надкусила плод с древа познания, лишив таким образом всё человечество блаженного рая, в который так теперь рвутся все попы и оболваненные ими прихожане? А вот в век просвещения Еву превозносили именно за этот поступок и именно мужчины. Да и сам он тоже считал, что лучше уж горькая правда, или, если угодно, Истина, чем сладкая ложь. И Ева - вольно ли, невольно - сорвала маску божьей лжи. Показала Адаму кто он есть на самом деле. За это просвещённые люди и чтят её саму и её поступок, и за это же её так люто ненавидят церковники, мстя всем женщинам сразу. Ещё б! Пошла поперёк слова Божьего, нарушила Его волю. Уж не была ли она первой из "неблагонадёжных"? Ну что ж, если оценивать с позиций сегодняшнего времени - то так оно и есть. Ведь Церковь её никак не чтит и не помнит, а если и поминает, то лишь дурным словом. Как же всё-таки Церковь отличается в этом и от современных людей и от древних, от язычников. Те ведь тоже всегда чтили женское начало, всегда возвышали его, видя в нём первопричину всего сущего. И уж точно никогда не считали женщину воплощением греха. А вот Церковь... Как же Она любит это словечко. Чуть что - сразу грех...

Словно в подтверждение мыслей Ивана, страж, справившийся-таки с неподдатливым старым замком, громко сказал:

- Так, грешники! По одному! Заходи!

И толкнул первого из них - Серёгу. Тот что-то бросил сквозь сжатые зубы, но пререкаться не стал и покорно вошёл внутрь. Следом вошли и остальные. Последним порог клетки перешагнул пассажир Семёнов. Страж хотел было подтолкнуть и его, но Семёнов так посмотрел на него, что тот тут же отдёрнул руку, как от огня, решившись лишь громко хлопнуть дверью клетки за его спиной.

Не бывая раньше в монастырских тюрьмах и не общавшись с отсидевшими по богохульных статьям - эти "неблагонадёжные" не имели права жить и находиться даже самое короткое время в больших городах, к числу которых относился и Нововоскресенск - Иван всё же был наслышан о том, что эти тюрьмы самый настоящий ад, в сравнении с которыми обычные тюрьмы просто курорт. Теперь, оказавшись здесь, Иван начинал это понимать. Вот уж ирония: коммунисты - безбожники и атеисты - пытались построить рай на земле, хоть и неудачно, а вот святоши-церковники запросто, в несколько лет соорудили ад. Смешно и одновременно горько было видеть это странное распределение ролей.

Внутри клеток, хоть те и пропускали свободно воздух, дышать было всё же трудно. Расчитанные, на взгляд Ивана, человек на пятнадцать-двадцать, клетки были забиты раза в два больше. Все из находящихся здесь людей стремились занять место ближе к коридору, там, где воздух был свежее. Хотя и этот коридорный воздух казался Ивану спёртым и невыносимым после ночного мороза. Время от времени между людьми жаждущими заполучить хоть глоток свежего воздуха вспыхивала перебранка. Те, кто понаглей, пытались во что бы то ни стало занять самое выгодное место. Кому-то это не нравилось - начиналась толкотня. Иван, не любивший большого скопления людей, предпочёл уйти от этой возни вглубь клетки. Хоть воздух там и был тяжелее, но было и больше простора. Были даже свободные места на скамьях. Что оказалось очень кстати: Короленко, тот самый старик-тёзка Королёва, был уже порядком вымучен этими ночными приключениями и едва держался на ногах. Иван же чувствовал необходимость ему помогать. Да и помогать ему было по большому счёту некому. Семёнов держался отстранённо и предпочитал вообще никого не замечать. Серёга же был слишком суетлив и замучил бы несчастного старика ещё больше. Так что эта миссия сама напрашивалась Ивану.

Усадив старика, Иван огляделся в поисках свободного места и для себя. Тут его кто-то окликнул. Иван обернулся и увидел в углу своего соседа по дому - Михаила. Ему было около пятидесяти лет, и он также, как и Иван, был "неблагонадёжным".

- Иди сюда. Чего встал? - махнул ему рукой Михаил.

- Привет. - Иван, подойдя к Михаилу, пожал его крепкую руку. - И ты здесь?

- А кто из нашего брата сегодня не здесь? - резонно заметил Михаил. - Да здесь сегодня вообще, похоже, половина города. Вон, вишь, согнали... Не продохнуть. Да ты садись.

Иван с отвращением посмотрел на грязную скамью, но выбора не было, и он присел рядом.

- Ну и ночка. - проворчал Михаил. - Только пришёл со смены - и сразу же эти псы нарисовались. Одно радует - не надо будет клепать эти чёртовы иконы.

Иван хорошо его понимал. Имея неблагонадёжность категории "Б", Михаил был ограничен в выборе места роботы. Этим "неблагим" предписывалось работать только на производствах по выпуску православной продукции массового потребления - свечек, иконок и прочей религиозной требухи. Делалось это, по-видимому, в воспитательных целях, но больше походило на унижение. За отказ работать на этих производствах и, тем более, саботаж на самих производствах следовало немедленное наказание - чаще всего высылка за город с дальнейшим запретом въезда в большие и малые города сроком до трёх лет. По сути, "неблагие" категории "Б" являлись почти рабами с массой ограничений и ещё большей массой обязательств. Если для категории "А" предусматривались хоть какие-то поблажки, вплоть до снятия "неблагонадёжности" в случае покаяния и поручительства не менее двух воцерковлённых мирян, то вот жизнь для "неблагих" категории "Б" была беспросветной. Ни на какие уступки рассчитывать им не приходилось. Хуже была только категория "В". Поэтому любое отступление от жёсткого графика, в который была втиснута их жизнь, воспринималось ими если не с радостью, то уж точно с облегчением. Вот и для Михаила эта ночная покатушка вносила хоть какое-то разнообразие.

- Не знаешь, из-за чего вся эта заворушка? - поинтересовался Михаил. - Псы злые, как собаки.

- Не знаю, - ответил Иван, не заметив каламбура Михаила.

На самом деле он был твёрдо убеждён, что это всё из-за той новогодней ёлки, да и дьякон-интеллигент ему в этом прямо признался. Но для Михаила лучше будет оставаться в неведении.

- Наверное, что-нибудь неординарное приключилось. Может храм какой осквернили... - зло ухмылнулся Михаил.

Иван тоже ухмыльнулся. Но в отличии от Михаила не от злорадства, а от, по существу, абсурда сказанного Михаилом. Ведь осквернить можно что-то святое. А все эти храмы, по крайней мере, подавляющее их большинство, к святости не имеют никакого отношения. В святом месте не будут устраивать вечеренки и закатывать пышные банкеты. Иван не раз видел возле храмов припаркованные картежи дорогих автомобилей, многие из которых принадлежали святым отцам. Видел и выходящих оттуда пьяных в стельку под руку с этими самыми святыми отцами. Нет. Храм не будут сдавать в аренду богатым горожанам. Иначе этот храм уже не будет святым местом, а превратится в обычную проституку. Пусть дорогую, но всё же проститутку, которую сутенёр в лице РПЦ сдаёт за деньги. Осквернить такое место-шлюху простыми надписями на её ухоженном, элитном теле невозможно. Это порча, в крайнем случае - оскорбление, но уж точно ни как не осквернение...

- Давно уже здесь? - спросил Иван.

- Говорю же: только пришёл с этой грёбанной работы - и сразу сюда. Даже руки помыть не успел... Инетересно - что же всё-таки случилось?.. А ты с кем приехал? Может они чего знают?

- Да вон с теми, - пошарив глазами по клетке, Иван указал на Серёгу, уже уснувшего на скамье, на Семёнова, сидящем на корточках и прислонившемся к стенке и на старика Короленко, которого безошибочно можно было распознать по кашлю, только лишь усилившемуся у него в клетке. - Только они вряд ли что знают...

- Постой-постой... Ба! Вот это люди!..

- Что такое?!

- Да уж не Семёнов ли это?! - приглядевшись к пассажиру-статуе, удивлённо спросил Михаил.

- Который?.. Вон тот?.. Да... Кажется, так его фамилия. А что такое? Знаешь его?

- А ты будто нет?

- Нет. Не знаю. Откуда мне его знать.

- Темнота!.. Хотя и вправду - откуда тебе знать. Ты ведь небось мальцом совсем был, когда он гремел на весь мир.

- Он? - Иван недоверчиво посмотрел на Михаила. - Чем же он так гремел?

- Именем своим, понятно. Ну и музыкой, само собой.

- Так он музыкант?

- Э-э, брат. Он не просто музыкант. Он скрипач с мировым именем. Редкий талант. Я, кстати, успел побывать на его выступлении...

- И что же с ним стало?

- То же , что и со всей Русью-матушкой - Церковь заявилась.

- И?..

- И пошло-поехало. Тебе ли не знать!

- Так его внесли в "неблагонадёжные"?

- Да дело не в этом. ...Да ты, я вижу, совсем ничего не знаешь?

- Про него - нет.

- Ну хоть слышал про первое сожжение-то?

- Ну как же, конечно. Даже видел. Не само сожжение, правда. Только пепелище на площади. Мне тогда, кажется, лет тринадцать было...

- Ну так вот. Когда Церковь объявила войну инакомыслию, ну ереси по их, то в числе первых вне закона была объявлена музыка. Рок, джаз, все эти хип-хопы, рэпы. Ну и классическая в том числе. ...Интересно, кстати, что блатняк, шансон там всякий - Церковь не тронула, - перебил сам себя Михаил. - Ну, и само собой инструменты тоже попали в опалу. Так вот, у всех, кто играл запрещённую музыку конфисковывали инструменты. Тут же слух прошёл, что их будут сжигать. Ну, пришли и к Семёнову.

- И что?

- Надо знать, как он относился к музыке и к своей скрипке. Для него ничего другого же не существовало. От него даже жена ушла в своё время, приревновала к скрипке. Он её и вправду холил и лелеял. Ну совсем, как женщину. Ну, а когда узнал, что будут сжигать... В общем он сам её уничтожил. Понимаешь?.. Своими руками. Так вот дела...

- Н-да. Что ж он не уехал? Наверняка, ведь видел, к чему дело-то идёт.

- Кто ж знает? А принять - его везде приняли бы. В любой цивилизованной стране. С его-то именем. ...Постарел он, конечно, после этого, сдал сильно. Ни с кем не разговаривал, работал кем попало, ну многим в то время пришлось переквалифицироваться. Ну, а церковников откровенно презирает. Да вообще к людям отношение изменил. Оно и понятно - никто же не вступился, а многие так вообще бесновались на том сожжении, как дикари.

Если раньше Ивану поведение Семёнова казалось надменным, то сейчас он его понимал. Понимал и жалел. Пройти через такие потери и испытания, уничтожить своими руками самое дорогое, что есть в твоей жизни, чтобы не дать осквернить - это вынесет не каждый. Не каждый...

- Теперь понятно, - тихо произнёс Иван. Он с сочуствием смотрел на Семёнова, без движения продолжавшего сидеть у стенки.

- Что понятно? - не понял Михаил.

- Понятно, почему у него ухоженные пальцы. Привычка из прошлого...

- Может и привычка. А может надеется ещё взять в руки скрипку. Хотя, зря по-моему. Мрак здесь беспросветный... Ладно, давай спать. Кто знает этих церковников, что они там нам приготовили...

Иван, несмотря на неудобства, уснул мгновенно. Весь остаток ночи его мучили кошмары: на зелёный луг, залитый солнцем, на гуляющих по нему счастливых людей вдруг наползала тяжёлая тьма. Она была необычной, какой-то странной, давящей на грудь и не дающей свободно вдохнуть. Тьма эта по мере своего приближения всё явственней принимала очертания огромного чёрного православного креста. Под конец разросшийся до неимоверных размеров крест закрыл собой солнце. Тень от него накрыла луг и всех находящихся на нём людей, в одночасье превратив всё кругом в серость и мрак. На всём теперь лежала печать этого креста и отбрасываемой от него тени-православия...