Псевдоисторическая миниатюра времен I века до н.э. со слэшным уклоном. Матчасть по Википедии с ошибками и мадам Маккалоу. Написано по заказу Мелфа ака Q.H. по мотивам картины сэра Л. Альма-Тадемы "Прогулка".
Цецилия:
- Пожалуйста, возвращайся нынешним вечером. Или когда пожелаешь, - я повторяю эти фразы всякое утро. Точно молитву богам или заклинание. - Пожалуйста, возвращайся. Знай, тебя любят Фортуна и я. Пожалуйста, вернись ко мне.
- Ты преданней Фортуны, и я обязательно вернусь, - отвечает он, смотря на меня снизу вверх. Он стоит на последней ступеньке уходящей в темно-зеленую воду мраморной лестницы, поросшей влажным, густым мхом. Лодка качается на волнах в такт дыханию огромной реки. - Обещаю, я вернусь. Не грусти, хорошо?
- Я буду ждать, - отвечаю я.
Лодка отчаливает от маленькой пристани и постепенно тает в тумане - липком, сероватом предутреннем тумане, всякое летнее утро висящем над водой. Туман пугает меня, мне кажется, в нем кто-то скрывается. Кто-то, ничуть не желающий нам добра, ревниво взирающий на мое украденное, тайное счастье. Кто-то с укоризненным взглядом старой Агаты, верной до навязчивости служанки, которой непременно нужно своими глазами убедиться в том, что лодка отплыла.
Удаляющееся шлепанье весел по воде. Знаю, мой гость хорошо управляется с лодкой, у него надежные гребцы и они благополучно доберутся до пристаней у Старого Эмилиевого моста, но все равно боюсь. За него, за себя. Боюсь однажды наскучить ему. Боюсь всего, что может бояться женщина моего возраста и моего положения, в отсутствие мужа спутавшаяся с молодым человеком из хорошей семьи. Женщина, счастливая своим преступлением и ревниво оберегающая его.
Нет, я не всегда была такой. Я с юных лет стремилась быть тем образцом и идеалом, каким меня мечтали видеть родители. Рачительной хозяйкой большого дома, добродетельной супругой, нежной и любящей матерью. Пусть я не слишком знатного рода, думалось мне, но зато с хорошим приданым. Вдобавок недурна собой и готова всей душой полюбить будущего супруга, кем бы он не оказался. И у меня покладистый нрав, не то, что у матроны Теренции, чья язвительность и склочность уже вошли в поговорку.
Пятнадцать долгих лет я честно выполняла обещание, данное самой себе... и Богине, если ей угодно было прислушаться к словам глупой девчонки, молившейся по ночам в тишине маленькой комнатушки. Чтила мужа, заботилась о детях и огромном доме на берегу реки, редко выходила за порог, не прислушивалась к дурным сплетням и наветам сплетниц-подружек. Matrona bona, хоть сейчас на постамент, по соседству с героической Клелией и беспорочной Вестой. Безупречная жена и мать... скучная, бесцветная, унылая! Кто бы мог подумать, что истинная добродетель на вкус тошнотворнее прокисшего молока.
Мой муж где-то на севере, в Галлии. Воюет, совершает подвиги. Иногда он с оказией присылает мне письма. Я читаю их и пишу ответы - сдержанные, лаконичные письма верной жены к далекому мужу. Старательно выводя в конце: "Безмерно преданные тебе Цецилия и дети".
Дети, которых мой муж непременно старается заделать мне во время каждого своего возвращения в город. Кажется, в этом отношении я его разочаровала - три девочки подряд. Три, и старшая из наших дочерей, несмотря на юные годы, извелась сама и извела домашних нескончаемым нытьем касательно того, как ей не терпится замуж. Порой меня одолевает искушение посоветовать ей утащить у служанок метлу и ткнуть себя разок-другой занозистой палкой меж ног, да поглубже и посильнее. Нехитрое действо быстро бы развеяло ее наивные мечтания о неземных блаженствах брака. Ведь, в сущности, разница между мужчиной и палкой в том, что, закончив свои дела, мужчина отворачивается и начинает храпеть. Палка хотя бы лежит спокойно.
Так я полагала - у меня не было иных причин думать по-другому. Немногие подруги, что у меня были, не разубеждали меня, на разные лады честя грубость и неуклюжесть мужей, да вздыхая по молодым любовникам. Ибо кому мы нужны - стареющие, обремененные детьми матроны не слишком юных лет, верные жены вечно отсутствующих супругов?
У меня никогда не было поклонников.
Зато у меня имелось живое средство от скуки - Руф. Мой пасынок, сын моего супруга от первого брака. Отношения между мачехой и пасынком редко бывают хорошими, мы не были исключением - особенно когда мальчишка начал подрастать и понимать, что к чему. Его отца так долго не бывало дома, мальчик рос сам по себе в окружении женщин... Что я могла поделать с его упрямством? Мы частенько ссорились, в конце концов сойдясь на мысли о том, что худой мир куда лучше доброй войны. Руф достаточно умен, чтобы понять - ему позарез нужны хорошие отношения со мной. Ведь именно я распоряжаюсь кошельком, а молодому человеку необходимы средства на мелкие и крупные расходы. Что нам еще оставалось делать - взрослеющему юноше и неотвратимо стареющей женщине, двум одиноким душам в огромном старом доме на берегу реки?
Богиня вряд ли расщедрится и подарит мне сына, с каждым годом я осознаю это все яснее и яснее. Руф станет наследником имени и не слишком обильной фамильной казны, опекуном моих девочек. Надеюсь, он справится. В сущности, он неплохой мальчик. Сметливый и сообразительный, правда, не в меру языкатый и любопытный. Оттачивать свое остроумие он предпочитает на мне, за неимением в доме лучших собеседников.
А еще мой пасынок хорош собой. Представляю, сколько сердец будет разбито и сколько слез пролито соседскими девицами в год, когда мой супруг решит подыскать невесту для наследника.
Руфу скоро исполнится шестнадцать. Я ровно в два раза старше него. Моей старшей дочери почти четырнадцать. Руф никогда, даже в детстве, не звал меня матушкой, предпочитая обращаться по имени. Мой муж на войне. Я одинока, но свыклась со своим одиночеством. У меня есть бесконечные хлопоты по дому, ткацкий станок, с которым я не выучилась толком управляться, давние подруги, зачитанные свитки и пасынок. Скромное богатство, достаточное, чтобы дотянуть до старости. Мы живем в уединении, городские грозы и неприятности пока минуют нас.
Я думала, так будет всегда. Для женщины моя жизнь сложилась весьма и весьма неплохо, и я не жаловалась.
Руфа тянуло в Город, словно там медом намазано. Оно и понятно: любому взрослеющему юнцу из приличного семейства нужно привыкать к безумствам городской жизни и готовиться к будущей карьере, обзаводиться друзьями и присматриваться к возможному будущему покровителю. Нужно знать и понимать, чем живет и дышит огромное чудовище, наш Город. Сперва я пыталась препятствовать его вылазкам, потом махнула рукой. Ему тошно и скучно здесь. Мне оставалось только уповать на его здравый смысл, на то, что Руф не свяжется с неподходящей компанией, не влипнет в дурную историю и не наделает долгов больше, чем я смогу покрыть..
Пока мальчишка был на редкость благоразумен для своего возраста. Порой он даже приводил своих знакомых в гости, непременно ехидничая:
- Почему бы тебе не посидеть с нами за ужином, милая Цецилия? Мои друзья желают воочию узреть живое чудо - одну из последних верных жен Рима.
- Это неприлично, - чопорным тоном заявляла я.
- А мы не проболтаемся!
- Можно подумать, ты не знаешь, с какой скоростью ветер разносит слухи по окрестностям, - возражала я.
- Ой, да ладно тебе. Тебе же самой до зубовного скрежета тоскливо целыми днями сидеть взаперти. Уже давным-давно никто не возмущается тем, что женщинам позволяется принимать гостей наравне с мужчинами. Ты еще вполне мила собой. С твоей стороны просто жестоко отсиживаться на женской половине, бросив меня на растерзание гостям!
- Ты их звал, ты и выкручивайся, - в глубине души я была рада его приглашениям и знала, что соглашусь. Пусть я редко участвовала в беседах, мне было интересно просто сидеть в уголке и слушать.
Вот так я и пропала, сама того не ожидая. Потому что в конце месяца января вместе с прочими гостями моего драгоценного пасынка через наш порог переступил Марк.
Нет, не подумайте чего - мол, влюбилась стареющая дура с первого взгляда, раз и навсегда. Когда я увидела его впервые, ровным счетом ничего не произошло. Никаких знамений или предзнаменований. Ни внезапной молнии с ясного неба. Ни взметнувшихся искр в очаге или обретшей голос статуи. Ни внезапно впорхнувшей в перистль голубки с розмариновой веточкой в клюве. Совершенно ничего. Кроме мимолетно-грустной мысли о том, что к нам заглянул на редкость привлекательный молодой человек. Я смотрела на него, как на красивую, но недосягаемую для меня вещь, на ослепительный закат или распускающиеся персидские розы в саду - то, чем можно любоваться издалека, о чем можно мечтать, но чем невозможно обладать.
А потом он пришел еще раз. И снова. Мы заговорили, не помню толком, о чем именно, ибо больше всего в тот миг я боялась начать заикаться и мямлить. Руф из-за его плеча корчил мне рожи и довольно хихикал, маленький мерзавец.
Наверное, именно тогда я впервые всерьез задумалась: многого ли стоит хваленая добродетель. Женщины Города изменяют мужьям направо и налево, разводятся и снова выходят замуж, а моя жизнь бессмысленно утекает в песок. Еще немного, и я окончательно превращусь в старуху, умеющую только ворчать на рабов и отравлять жизнь детям.
Я хотела, чтобы кто-то в этом мире взглянул на меня с искренним интересом. Поговорил со мной, попытался доставить мне удовольствие. Понятия не имею, с чего мне взбрело в голову, будто я смогу получить все это от Марка. Может, как свойственно женщинам, я приняла собственные мечты за действительность. Может, на старости лет кровь ударила в голову. Не знаю. Но в следующий его визит я сама заговорила с ним.
Спустя еще месяц к старой пристани в запущенной части сада впервые причалила его лодка. Замысел с лодкой принадлежал Марку - дабы не привлекать внимания слуг и избежать ненужного любопытства соседей. Ведь вы никогда не остаетесь в полном одиночестве - всегда, всегда на вас смотрят пристальные глаза, подмечающие всякое ваше движение.
Вот так все оказалось просто и незамысловато. Даже слишком просто. Я была счастлива - счастлива впервые в своей полусонной, размеренной, пустой жизни верной жены. Меня не мучили ни совесть, ни мысли о разоблачении или осквернении супружеского ложа. Я была необходима кому-то, мужчина ради меня рисковал жизнью и честным именем - и это было так упоительно. Так восхитительно. Я смотрела в глаза Марка - темно-карие, такие темные, что почти не видно зрачка - и тонула в них. Я могла разговаривать с кем-то, и кому-то были важны мои мысли и чувства.
Так прекрасно, смешно и нелепо. Украдкой я мечтала о том, чтобы моего мужа убили на этой бесконечной войне - тогда я бы овдовела и мы могли бы встречаться, не таясь. Может, даже поженились бы.
Я была влюблена и слепа.
Окончилась зима, забушевала весна с ее бурно расцветающей зеленью. Мой секрет оставался тайной, бережно запертой в шкатулке с хитроумным замком - до того дня, когда Руф не ворвался ко мне к комнату. Забыв постучать, хотя я неоднократно просила его об этом. Я корпела над счетами, пытаясь сообразить, кому и сколько мы задолжали, какие долги стоит отдать в первую очередь, а кто из торговцев удовольствуется моей улыбкой и клятвенными обещаниями расплатиться через пару декад.
Руф хлопнул дверью так, что закачалась подвешенная над ней зеленая гирлянда. Вид у моего подопечного был - ровно у взъерошенного щенка, только что выбравшегося из грязной придорожной канавы. Взъерошенный, глаза яростные, тронь - вцепится и загрызет. Я поневоле испугалась: может, его обидели, может, в Городе стряслось нечто важное и опасное... что помешает моим свиданиям, вот о чем я волновалась в первую очередь.
Мальчишка не стал дожидаться, когда я заговорю с ним, с порога выпалив:
- Ты!... Ты гулящая женщина, вот ты кто!..
- А ты вздорный и глупый юнец, но я не спешу кричать об этом на площади, - в глубине души я ожидала подобного обвинения и заранее решила, что не стану оправдываться. Ни за что не стану. Лучше оскорблю его в ответ, может, это охладит его решимость. - Что за ерунда внезапно пришла тебе в голову? Дурной сон приснился?
Руф опешил. Настолько, что несколько ударов сердца простоял с открытым ртом. Вид у него стал слабоумный до невозможности - не почти взрослый юноша, а малыш, оставшийся без обещанного сладкого. Значит, пронюхал. Или рабы проболтались. Узнаю, кто именно распускал язык - прикажу выдрать без всякой жалости и продать. Желательно в Испанию. На серебряные рудники.
- Я вас видел, - наконец выдавил он. - Ты встречаешься с Марком. Он приплывает на лодке, ты выбегаешь его встречать и провожаешь утром...
- Будь ты и впрямь настолько умен, каким себя считаешь, сразу бы вызвал писца и поспешил сообщить отцу, что его чело отныне увенчано рогами, - съязвила я. Похоже, такая мысль даже не приходила мальчишке в голову - он немедля ринулся ко мне. Рассчитывая, что я зальюсь слезами и начну умолять его хранить молчание. - Да, это правда. Я люблю Марка, он любит меня, и я ничуть не жалею о том, что сделала. Мне надоело чувствовать себя заживо похороненной в саркофаге, знаешь ли. С людьми такое случается, твои наставники об этом тебе не рассказывали? Или ты решил смертельно оскорбиться за порушенную честь семейного очага?
Мальчишка часто-часто заморгал ресницами - длинными, точно у породистой лошадки - и вдруг тихо и жалобно произнес фразу, смысл которой я не сразу осознала:
- Я думал, он мой друг.
- Полагаю, он им и остался, - теперь пришла моя очередь растеряться. - Марк по-прежнему на самых законных и пристойных основаниях навещает нас, я полагала, вы встречаетесь, когда ты уходишь в Город. При чем тут я?
- Он все время говорит и думает только о тебе! - оскорбленным донельзя тоном заявил пасынок. Я поневоле рассмеялась:
- Как лестно. Не горюй, я не стану уговаривать тебя таскать ему мои письма. Вот увидишь, минует лето, я ему прискучу, и все станет как прежде.
- Правда? - Руф неожиданно успокоился. Даже прекратил пинать мой стол, чем занимался последние несколько мгновений.
- Ну конечно. Интрижки с замужними женщинами никогда не длятся долго, - солгала я. Мне не хотелось верить, что пройдет всего лишь одно-единственное лето, три кратких месяца, и все закончится. Растает, как прекрасный, мимолетный сон. - Мой роман ничуть не препятствует вашей дружбе. Если ты не станешь лезть куда не надо и следить за мной, точно нанятый соглядатай. Конечно, ты всегда можешь известить отца. Но я не уверена, что даже такое потрясающее сообщение вынудит его испросить отпуск и вернуться домой, дабы примерно наказать меня. И тебя заодно, не забывай об этом. Ведь в отсутствие отца ты - хозяин в доме, и ты способствовал моему нравственному падению.
- Ничему я не способствовал, - неуверенно запротестовал Руф.
- Ты привел Марка в наш дом, забыл? После такого мой муж и твой отец точно запретит ему даже показываться на соседних улицах. Конец вашему знакомству.
По выражению лица мальчишки было ясно: он что-то старательно и всерьез обдумывает. Может, впервые в жизни. Осмыслил, решился, вздохнул. Исподлобья глянул на меня, буркнув:
- Прости, Цецилия. Я погорячился. Не стоило мне орать на тебя. Мы... мы друзья, как и прежде?
- Конечно, друзья, - поторопилась заверить его я. Да-да, теперь мы стали не только друзьями, но и сообщниками по заговору. - А ты умница. Кстати, тебе деньги не нужны?
Руф закивал. Я отсчитала ему денег и с легким сердцем отпустила до вечера. Мысленно посмеявшись над горячностью оскорбленного юнца: надо же, старший друг предпочитает ему старую, унылую мачеху! Как тут не разреветься от обиды.
Мое счастье, что Руф не столь твердолоб, как его отец. Он промолчит, все образуется.
Однако случившееся мне надолго запомнилось. Главным образом потому, что я никак не могла избавиться от мысли: в голосе моего дорогого пасынка звучала самая настоящая жгучая ревность.
Марк:
Кто-то из поэтов уподобил сообщество женщин бескрайнему саду, с разнообразными цветами, плодовыми деревьями и фонтанами, в котором царит вечное лето. Где в густой траве скрываются змеи, а среди благоухающих кустов - чудовища.
Эта женщина была - как переспелое яблоко, готовое от малейшего сотрясения сорваться с ветки и упасть в подставленную руку. Либо же разбиться о землю. Мне всегда нравились подобные ей, а не яркие, но глуповато хихикающие юницы или опытные дамы, умелой рукой подбирающие коллекцию из разбитых сердец воздыхателей. Такие матроны, как Цецилия, отведали горечи жизненного вина и прекрасно понимают, что к чему. Они не требуют многого, не тратят время на напрасные капризы, не попрошайничают и на удивление здраво судят о происходящем. Им достаточно капли внимания и нескольких ласковых слов в день. Они не волокутся следом, стеная и оскорблено голося, и способны довольствоваться малым. Они рады, когда ты приходишь, и не будут учинять публичную трагедию в день, когда ты уйдешь. Даже если ты вздумаешь вернуться к ним спустя несколько лет, они мягко пожурят тебя, демонстративно смахнут набежавшую слезу, простят и снова впустят в свой запретный сад. Они умеют хранить секреты и знают свое место.
Несмотря на рождение троих дочерей, она была и впрямь хороша собой - Руф не солгал, рассказывая о своей мачехе. Высокая, от природы светловолосая, с лицом, может, лишенным природной изысканности, но миловидным. "Милая" и "сладкая" - именно эти два слова пришли мне на ум при нашей первой встрече. Немногословная, всегда немного печальная, без распространенной ныне среди женщин взбалмошности и стремления любой ценой выделиться среди прочих. Как нельзя лучше подходящая для того, чтобы провести в ее обществе долгое, скучное и пыльное лето, и без особых сожалений оставить ее с приходом осени.
Еще больше, признаться, меня забавляло общество пасынка Цецилии - подрастающего восторженного щенка, скалящего молочные зубки и отчаянно виляющего хвостом. По мордашке видно: мальчишке хочется быть поскорее принятым в общество взрослых, туда, где все всерьез, все так важно и значительно. Разница в десять лет в его возрасте кажется бездонной пропастью. Что он видел в своей коротенькой жизни, кроме уединения дома и городской суеты? Кто-то из его старших знакомых побывал на войне и вернулся живым, кто-то успешно пробует свои силы в публичных выступлениях, кто-то задумывается о том, что Город нуждается в переменах... Впрочем, об последнем лучше не разглагольствовать без необходимости. Подобные речи многим не по душе. "Не сломано - не чини".
Муж Цецелии пребывал вдалеке, мы разыгрывали свой маленький спектакль для двоих, историю новоявленных Леандра и Геро. Почти всякий вечер я совершал путешествие вверх по реке, ориентируясь на мерцающий над пристанью фонарь, и всякое утро она провожала меня, трогательно повторяя: "Возвращайся завтра или когда захочешь". Игра в любовь мне еще не прискучила, ее приятно оживляло осознание того, что мальчишка следит за нами - старательно, неумело и неловко. Помню по себе - в таком возрасте все, связанное с женщинами, кажется болезненно-притягательным и загадочным. Не знаешь, как о них думать: как о явившихся с неба богинях или о непредсказуемых фуриях, способных вымотать тебе все жилы.
И постоянно, с рассвета до заката и с заката до рассвета, до зубовного скрежета и нытья в паху нестерпимо желаешь их - настоящих, живущих по соседству, случайно встреченных на улице или в лавке, пригрезившихся во сне. Чаще всего - тех и других одновременно.
Спустя год-другой это безумное состояние сходит на нет, вещи занимают положенные им испокон веку места. Женщины становятся всего лишь женщинами - неотъемлемой частью мира, не более того. Иногда приятной, иногда доставляющей множество хлопот и огорчений, иногда полезной, иногда становящейся камнем преткновения на дороге.
Цецилия складывала для меня стихи, а ее пасынок не придумал ничего лучшего, как однажды утром секстилия тайком забраться в оставленную без присмотра лодку. Это были тихие и спокойные дни, и я обходился без гребцов, полагая, что вполне справлюсь с тяжелой лодкой в одиночку. Целилия и ее служанка еще не успели удалиться от пристани, я отчетливо видел их силуэты на фоне темной зелени, а несносный юнец уже уселся на борту и нахально спросил:
- Можно, я доплыву с тобой до Города?
- Дойти пешком ты не в силах? Что тебе там позарез понадобилось?
- Гортензия на Форуме послушать, - буркнул Руф.
- Тогда ты напрасно спешишь. Он на днях укатил в Байи. Заявив, что муки летней духоты в Городе для него просто невыносимы.
- Я хотел поговорить с тобой, - мальчишка поерзал на своем месте.
- Слушаю, - говорить, одновременно ворочая тяжелым рулем было не слишком-то удобно.
- Когда ты оставишь мою мачеху?
От неожиданности вопроса я все-таки упустил руль и лодку немедля повело к правому берегу. Наше счастье, что река была пустынна. Пришла беда, откуда не ждали. Мальчик в отсутствие отца возомнил себя защитником оскверненного семейного очага.
- Н-ну.. Она мне нравится, и я не хотел бы так скоро расставаться с ней... - осторожно начал я. - Наша связь тебя оскорбляет?
- Не знаю, - Руф повернулся, легкомысленно и опасно заболтав ногами над сверкающей под солнцем водой. С моего места мне был виден только его темноволосый затылок и наклонившаяся вперед фигура - гибкая и одновременно какая-то неловкая. - Не уверен. Это скверно, то, что вы вытворяете, но чем я могу вам помешать? Разве что донести отцу, но... чем больше я думаю над этой мыслью, тем меньше она мне по душе. Если отец узнает, он накажет Цецилию и меня. Тебе тоже достанется. Будет много ссор и крика, а ведь Цецилия - не самая скверная мачеха. Она не строгая и не пытается меня воспитывать.
Здравомыслящее суждение для подростка. Вот чего мне не хотелось, так это сталкиваться лицом к лицу с мужем милой Цецилии - по слухам, способном в одиночку разделаться с десятком галлов. Участь быть пойманным на месте преступления и выдранным до полусмерти меня ничуть не прельщает.
- Тогда о чем ты намеревался говорить? - впереди показалась темная громада нависшего над рекой моста, сгрудившиеся за его опорами торговые корабли и с невысокими мачтами.
- Ты теперь занят только ею, и совсем не обращаешь на меня внимания. Мне обидно. Это я вас познакомил, между прочим! - срывающимся голосом заявил мальчишка.
- За что тебе большое спасибо. Однако твои обвинения напрочь лишены оснований, - до пристаней оставалось совсем немного, мы уже слышали их неумолкающий гул, складывающийся из множества голосов, прорезаемых зазывными воплями торговцев. - Я всегда беру тебя с собой, когда к тому есть возможность. Хожу к вам в гости, и...
- Это не то, - Руф забрался обратно в лодку, завозился, вытаскивая сложенную кольцами чалку и примериваясь набросить ее на ободранный причальный столб.
- Руф, не морочь мне голову, - признаться, я начал уставать от его туманных намеков и хождений вокруг да около. Подростки частенько бывают до ужаса несносны. Им недостает нужных слов и решимости эти слова высказать, вот и приходится тянуть из них признания раскаленными щипцами. - Скажи толком, чем ты недоволен и чего добиваешься.
- Того, что получает от тебя Цецилия, - и, дабы у меня не возникало никаких сомнений в истинном смысле его слов, это маленькое чудовище поцеловало меня и удрало, полоумным жеребенком прыгая через наваленные на причале тюки. А я даже наорать на него не успел. Только запомнил, что губы у него были солоноватые и шершавые.
В суете пристаней на нас никто не обратил внимания. И на том спасибо. Если бы кто-нибудь заржал или ткнул пальцем - не знаю, что бы я с ним сделал. Ноги-руки бы точно переломал и сбросил в воду - тяжелую, грязную воду под причалами, где плавают объедки в компании с дохлыми крысами.
Меня не привлекали ни мужчины, ни тем более мальчишки. Опыт был, у кого из мужчин Города нет подобного опыта. Смазливых и на все готовых юнцов вокруг - хоть жопой ешь, как говорится. Хоть из рабов, хоть из свободных, на выбор и по желанию. Вдобавок Городом нынче овладело скандалезное поветрие: изображать из себя любовников на греческий манер, раздражая и потешая общество. Нынешний консул, наш не в меру речистый Марк Тулий, уже разродился по этому поводу длиннющей и слегка бессвязной речью касательно падения нравственности. В кои веки не могу с ним не согласиться. Всему должны быть пределы, и нечего портить юнцам из хороших семей жизнь и репутацию. У нас не разгульные Афины, где все позволено.
Я решил, что в ближайшее же время растолкую эти простые вещи Руфу. Вдумчиво так растолкую, внятно и в подробностях, чтобы он раз и навсегда бросил маяться дурью. Для наглядности возьму его за шкирку и свожу к субурским девицам - у них талант к разъяснению подобных вещей. На кой ляд он мне вообще сдался - голенастый, нелепый юнец, в голове у которого творится не пойми что? Отца ему не хватает. Твердой наставляющей руки. А с Цецилии какой спрос? Она всего лишь женщина.
Хотя задница у Руфа, наверное, ничуть не хуже, чем у молоденькой девчонки - маленькая и упругая...
Обстоятельства сложились так, что я почти декаду не посещал дом Цецилии и не сталкивался с Руфом. Когда же я наконец увиделся с ней, она раздраженно поджала губы и осведомилась:
- Что происходит между тобой и моим пасынком? Мне уже пора подавать в суд, обвиняя тебя в растлении и домогательстве или пока повременить? Мальчик мечется, словно леопард по клетке, орет на прислугу и обвиняет меня в том, что я злонамеренно отказала тебе от дома.
- Вы что, сговорились? - теперь настала моя очередь возмущаться, причем совершенно искренне. - Это твоего пасынка надо обвинять в домогательствах. А еще лучше - отправить к папаше, чтобы там его вся центурия отлюбила копьями! Может, после этого в его голове заведется немножко ума.
- То есть между вами ничего нет? - на удивление деловито утончила Цецилия.
- Нет, не было и не будет!
И тут эта женщина в очередной раз изумила меня. Подняла взгляд и негромко сказала:
- Очень жаль.
Я промолчал - ей и впрямь удалось несказанно меня удивить - а она продолжала, тихим и твердым голосом:
- Подумай сам, дорогой мой - ты отказываешь ему во внимании, и мальчик по горячности бросается к кому-нибудь другому. Кто наверняка не преминет воспользоваться его смятением. Ничем хорошим это не кончится, поверь. Впрочем, решать тебе, - она смотрела на меня в упор, что женщины редко делают. Мне вдруг пришло в голову: пусть Руф не родной сын Цецилии, но глаза у них схожего оттенка, светло-серого.
Зачем она так поступает, думалось мне. Ради каких целей? Рассчитывает крепче привязать меня к себе нитью еще одной общей тайны? Готовит ловушку пасынку? Вряд ли, для этого Цецилия не то, чтобы слишком честна... скорее, недостаточно предприимчива и цинична. Она говорит именно то, что думает, и на свой лад заботится о пасынке. С ее точки зрения, коли уж Руфа по юности и неопытности потянуло к мужчине, то пусть рядом с ним окажется не проходимец. Не тот, кто способен испортить мальчишке жизнь и выставить на посмешище.
"Смотри, как я доверяю тебе, - казалось, безмолвно уверяла она. - Как рискую - и все ради тебя".
Более мы не возвращались к этому разговору - ни той ночью, ни вообще.
Почему-то я не сомневался, что вскоре Руф непременно подкараулит меня на пристани. Юнец обладал поразительной способностью узнавать то, что не предназначалось для его ушей. И добиваться своего. Конечно, это весьма полезная черта характера, однако в его случае она оборачивалась воистину ослиным упрямством.
Мальчишка забрался в лодку и сидел там на средней скамье, обхватив руками колени и смотря на меня разнесчастным взглядом.
- Тебе вновь срочно занадобилось в Город? - поинтересовался я. Ответом мне стало скорбное шмыганье и тягчайший вздох умирающего.
- Ты хотя бы подумал о том, что с тобой и мной сделает твой папаша, если до него дойдет хоть обрывок слуха? Слышал, как называют легкомысленных мальчишек навроде тебя?
- А мне наплевать, - упрямо замотало головой несносное создание. Помолчало, дергая себя за нижнюю губу, и забило последний гвоздь: - Пусть я даже стану подстилкой - зато твоей.
Глазища у него были несчастные и отчаянные. В таком настроении у парня достало бы решимости сигануть за борт прямо посреди Тибра. Вылавливай его потом.
Мы шли неподалеку от берега вверх по течению. Маленькие волны шлепали о борт грузно покачивающейся лодки, хлопал развернувшийся на ветру парус. Пахло застоявшейся речной водой, тиной, гниющими водорослями, с берега ветер приносил порой ароматы отцветающих садов и вянущей на солнце скошенной травы. Мимо проплыл могучий каменный забор, ограничивающий границы владений супруга Цецилии, за ним в реку впадал неширокий канал и тянулись оливковые рощи. Я навалился на руль, лодка нехотя повернула и вскоре ткнулась носом в торчавшее из воды бревно, прогнившее и заросшее мелким вьюнком.
Раскачивались камыши. Неглубокое дно устилали опавшие листья, струились по течению водоросли - точно женские волосы, отцветали последние кувшинки. Где-то монотонно насвистывал дрозд. Мальчишка сидел неподвижно, словно его приковали к скамье.
- Лодку привяжи, - я несильно пнул юнца по ногам. Он опомнился, завертел головой:
- Зачем мы - сюда? Мы что, будем прямо... прямо здесь?
- А какая тебе разница? - не без яда поинтересовался я. - Или тебе непременно подавай кровать на золотых ножках?
- Нее... - протянул он. Признаться, я рассчитывал, что юнец перетрусит, и бездарный фарс на этом закончится. Я отвезу его домой, сдам на руки Цецилии, и вздохну с облегчением. Не надо мне таких развлечений и подарков от судьбы, премного благодарен.
Руф был из числа тех людей, что скорее помрут, но от своего не отступятся. Шагнул на нос, набросил петлю на древесный ствол, нарочито старательно закрепил ее - лодку медленно развернуло вдоль берега. Вернулся и встал передо мной, эдакая добровольная жертва на заклание, ягненок без изъянов. Постоял, чуть покачиваясь в такт лодке, присел на корточки и хрипловато заявил, трогательно глядя снизу вверх:
- Я не боюсь. Я знаю, что будет больно. Но... это неважно.
Ах, неважно тебе?
Неважно?
Вот тут мне и захотелось доказать ему, что ничего неважного в жизни не бывает. Что несет он полнейшую чушь - это важно, еще как важно, может, важнее всего прочего в жизни, как ты распоряжаешься собой. Захотелось сгрести его за нестриженные кудряшки, от души приложить мордой о борт лодки и спросить, не изменилось ли у него мнение.
Какое он вообще имел право лезть в мою жизнь? Смотреть - вот так? Что он вообще понимает, юнец и щенок?
Можно бы солгать, что дальнейшего я не помню. Напротив, помню, и очень отчетливо. То, как раскачивалась и скрипела не новая уже лодка. Отраженный блеск солнечных лучей. Вертевшегося подо мной мальчишку, и то, как он судорожно дергался поначалу, скуляще-жалобно всхлипывая. Как мне удалось втиснуться в него, горячего, словно больной в лихорадке, и тесного, как моя злость постепенно схлынула, ушла, точно унесенная отливом грязь с отмели. Нет, хорошо нам в тот день так и не стало. Руф слишком мало умел и понимал в желаниях собственного тела, а я не знал, как сделать так, чтобы ему стало хоть немного легче. Он ведь не девица... и не мальчик для удовольствий, ходячая бессловесная дырка.
Мне вправду хотелось, чтобы ему было приятно. Чтобы он не маялся пустыми сожалениями о том, что натворил. Чтобы потом не разревелся. Вида слез я вообще не выношу, противно как-то становится. Если бы он расплакался, я бы точно ему врезал.
Помню еще запах - острый, звериный запах пота, то ли его, то ли мой собственный. Кожу под пальцами и жилки под кожей - натянутые так, словно вот-вот порвутся. Помню выражение его лица, скривившегося в ожидании нестерпимой боли, которая так и не пришла, и зажмуренные глаза. И что, что я требовал от него прекратить жмуриться и взглянуть на меня, а он так и не послушался.
То, как он потом лазал отмываться в реке. Может, он и плакал, стоя там, по колено в илистой, желтовато-бурой воде, но рыданий я не слышал. Вернувшись, Руф боком устроился скамье, вороша ногами комок промокшего и грязного тряпья, в который превратилась наша одежда. Мне хотелось спать - здесь, в мерно покачивающейся лодке, под нежарким солнцем осени, свернувшись и ощущая себя ядром ореха в хрупкой скорлупе.
- Полегчало? - съязвил я. Парень долго молчал, я уж решил, что больше он мне ни слова не скажет, когда он не соизволил отозваться, глуховато и почти неразборчиво:
- Нет. Я ошибался. Думал, что просто хочу тебя, а теперь понял - я хочу быть с тобой.
Приплыли.
Может, стоило его сразу утопить и не мучиться?
Руф:
Я не знал. Это меня не оправдывает, но тогда я еще многого не понимал.
Я просто завидовал. До рези в горле, до слез, до желания броситься с ножом на нее... или на него. Жалко, по-щенячьи, бессильно завидовал мачехе, Цецилии. Тому, что она женщина. Тому, что ее обнимают и целуют, я сам видел - целуют так долго и сладко, что можно сойти с ума.
Я хотел, чтобы он любил меня, а не ее. Не поимел, этого-то добиться проще простого, но именно полюбил.
Что я тогда понимал в любви...
Если бы Марк остался с мачехой, она смогла бы удержать его. Отговорила, убедила, у нее это хорошо получалось - убеждать людей совершать именно то, что нужно ей. Она бы что-нибудь придумала.
Но я влез между ними, а Цецилия смолчала. С каждым днем она становилась все грустнее и молчаливее, потому что Марк удалялся от нее. А я не понимал, я радовался этому, ведь моя зависть наконец утихомирилась и перестала злым лисенком грызть меня изнутри.
Любил ли Марк меня? Понятия не имею. Наверное, нет. Но я мог быть рядом с ним, он привязался ко мне, и это было самым важным. Теперь я принадлежал ему, я, а не она, и мне казалось, что это справедливо. Цецилия всего лишь женщина, что она может дать ему? Она чужая жена, и, когда отец вернется, ей придется прекратить свидания с Марком. А я - я могу видеться с ним ежедневно, когда мне захочется. Я слушаю его голос, я иду рядом с ним, а она там, дома, плачет за закрытыми дверями.
Я ничего не понимал. Ровным счетом ничего. Надо было держать уши востро, прислушиваться к разговорам и именам, сопоставлять и соображать. Надо было быть хоть капельку умнее.
Но Марк был моим божеством, а божества безупречны.
На самом деле он был всего лишь человеком, не хуже и не лучше других. Способным на ошибки и непонимание.
Цецилия была тысячу раз права, называя меня вздорным и глупым юнцом.
Мне было все едино - о чем они там говорят вполголоса и какие великие планы строят. Я думал, это не более чем злая шутка, пьяная болтовня друзей, о которой забывают в похмелье следующего дня. Думал, так принято - высмеивать нынешнего консула с его самонадеянностью и деревенским происхождением, рассуждать о том, как было бы недурно от него избавиться. Принеся тем самым пользу Городу и собственным отощавшим кошелькам.
Я ничего не понимал, пока не стало слишком поздно. Застольная шутка зашла слишком далеко, обернувшись заговором, а заговор - поражением.
Зря они смеялись над бедолагой консулом: он оказался куда умнее и хитрее всей их компании. Он подстроил им ловушку, и они вляпались в нее.
Марк был среди заговорщиков. Угодил на крючок вместе со всеми. Сказав мне, что не может предать друзей - велев уходить и больше не показываться ему на глаза. Он наорал на меня, когда я заикнулся о том, что не брошу его, и вытолкал взашей.
Я вернулся домой. Рассказал Цецилии обо всем, понимая, что разбиваю ей сердце.
Мы сидели на засыпанной облетевшими, почерневшими от холода листьями террасе, и ждали новостей из Города. Мы держались за руки - ее пальцы едва заметно дрожали. Она была такой одинокой - как и я.
Марк умер. Его казнили, по приговору, но без суда. Втайне от горожан, быстро и бесчестно.
Марк умер, и что-то во мне умерло вместе с ним.
Цецилия дала мне денег, чтобы попытаться выкупить и забрать его тело, но мне не позволили.
Тогда я забрал его лодку с причалов у Эмилиева моста и перегнал ее к нашей вилле.
- Твой отец прислал письмо. В следующем месяце он возвращается, - сообщила Цецилия. Она пришла на пристань, такая постаревшая и зябко кутавшаяся в теплый плащ. - Пишет, что тебе пришла пора из мальчика становиться мужчиной. Будет церемония...
- Ничего не будет, - отрезал я. Мачеха долго смотрела на меня, а потом сказала:
- Давай сожжем эту лодку. Ты ведь ради этого ее выкупил, верно?
- Верно, - она была права, это было лучшее, что мы могли сделать в память нашей любви. Сжечь лодку, приносившую нам счастье. Быстрые летние дни, сверкающая вода, беззаботные времена.
Мы сняли с балюстрады пару факелов и швырнули на дно лодки. Влажное дерево сперва долго не хотело заниматься, но, вспыхнув, сгорело быстро и ярко, разбрасывая полыхающие искры. Облупившаяся черная краска, красные фигурки летящих Гениев на носу, запах прелых листьев, доски под лопатками. Наш погребальный костер, отразившийся в черноте зимней воды.
- Я уезжаю, - сказал я мачехе, когда от лодки больше ничего не осталось. - Мы ни в чем не замешаны, думаю, меня беспрепятственно выпустят из Города.
- Куда? - я ждал, что Цецилия начнет возражать, уговаривать меня остаться дома, запретит, наконец. Она не стала спорить, просто уточнила, в какие именно края я еду.
- В Писторию, говорят, там собирается армия.
- А если тебя убьют, что я скажу твоему отцу?
- Значит, убьют. И все наше скудное фамильное состояние перейдет к твоей старшей дочери и ее будущему мужу.
- Глупый ты, - она еле слышно всхлипнула и отвернулась. - И я ничуть не умнее. Мне казалось, несчастье придет к нам с реки, а вышло - вот так. Это судьба, да, Руф?
- Судьба, - согласился я.