Псевдоисторические декорации. Слэш низкого рейтинга, смерть персонажа.
Посвящается Дж. Т.
Париж, 1840 год.
Время излечивает любые раны. Время милосердно, позволяя забывать, скрадывая острые углы, избывая дурное, оставляя в памяти лишь хорошее. Отзвуки, отголоски, полутона, переходы. Если бы можно было жить одними воспоминаниями - пробуждающимися в краткий час между вечером и ночью. В пепельно-серый час меркнущих весенних сумерек, освещенных высокими свечками каштанов и лиловым безумием цветущей сирени. В час, когда тона на полотнах кажутся размытыми и мягкими, как на старых итальянских холстах, и лица изображенных людей становятся другими - юными, загадочными, осененными неким высшим знанием. Это выражение невозможно ухватить кистью, невозможно сохранить, настолько оно призрачно и мимолетно, можно лишь самоуверенно пытаться ухватить грезу о нем, край его покрывала, с нежным шелестом выскальзывающий из рук.
В час сумерек паркет в комнатах старого особняка в квартале Марэ поскрипывает под невесомыми, легкими шагами. Свет ламп искажается на мгновение, словно что-то проскальзывает мимо них, тени становятся более насыщенными, чем им полагается от природы... Но все это - игра воспаленного человеческого воображения, в тоске обманывающего самого себя. Фигура на портрете не шевельнется и не улыбнется тебе. Вычурный старинный ключ не повернется в замке дверей навсегда запертой комнаты. Пальцы не коснутся изжелта-белых клавиш, оживляя их. Голос не окликнет тебя, часы отобьют полночь, все вернется на круги своя. Особняк с его картинами и редкостями погрузится в беспокойный сон, потерявшим управление кораблем плывя сквозь прозрачную летнюю ночь. Прошлое зарыто на кладбище, придавлено помпезным надгробным памятником и завалено венками от неутешных поклонниц. Воспоминания превратились в мазки на холсте, в афишки, сообщающие об очередном концерте "в память безвременно оставившего нас юного таланта", в обрывки музыки из кафе напротив - ослепительно звонкие ноты, острыми иголочками прошивающие полотно ночи. Одна из недописанных вещей, заброшенных на полпути - маленький шедевр, чья ценность теперь неизмеримо возросла из-за гибельной красоты незавершенности. Из-за недоговоренности оборванной фразы, которую теперь всякий волен закончить по своему усмотрению.
Это было так в его характере - начинать и бросать, отмахиваясь от упреков легкомысленной отговоркой: "Как-нибудь потом". Разбросанные щедрой рукой жемчужины, не снизанные в великолепное ожерелье, рассыпанные по улицам, разошедшиеся по рукам. Мелодия в ночном кафе, сюита на музыкальном вечере, статья в газете, выступающая из теней фигура на картине. Флер загадочности, жизненно необходимый для создания сияющей амальгамы славы, превращающей живого человека в памятник самому себе.
Слава покойника, петлей висельника сжимающая шею живущего со своими воспоминаниями.
Всего лишь модель. Признанному мастеру живописи, члену столичной Академии Искусств и нескольких престижных обществ содействия живописи, и прочая, и прочая, мэтру Грандье всего лишь требовалась модель для нового полотна. Второстепенный персонаж на заднем плане, аллегорическая юношеская фигура с аллегорической же корзиной цветов, дабы соблюсти гармонию золотого сечения. Придирчивый глаз мэтра отверг предложенных натурщиков, картина нуждалась в новом и необычном персонаже, пусть даже ему предстояло оттенять собой второй план. Поиски и расспросы среди друзей завершились появлением в мастерской незнакомого молодого человека, остановившегося на пороге и удивленно оглядывавшего залитое светом пространство бывшей оранжереи, переделанной в студию.
Талиска - так его звали. Эли Талиска, студент Колледжа искусств, выглядевший изрядно потрепанным жизнью и привыкшим сносить ее удары если не с бодростью духа, то с ироничным смирением. Кареглазый, тонкий в кости, с фигурой, далекой от античного идеала мужчины, но близкой к идеалу нынешнему, андрогинному, предпочитающему воздушно-бесполых созданий. Облачко светлых волос, хорошо посаженная голова и выразительные кисти - в меру крупные, в меру изящные. Кисть натурщика так замечательно выглядела на фоне темной зелени, что мэтр сделал с нее несколько набросков на будущее.
Сеанс за сеансом. Молодой человек оказался столь неразговорчивым, что его можно было ошибочно принять за обладателя на редкость флегматического характера. Если бы не мелочи, выдававшие тот факт, сколь тяжко ему час за часов сохранять неподвижность в указанной мэтром позе, удерживая бутафорскую корзину с бумажными цветами. Мэтр Грандье пытался расспрашивать натурщика во время перерывов между сеансами, но не услышал ничего интересного: родился в Париже, учусь, свожу концы с концами, да, денег не хватает, так ведь у кого их сейчас в достатке? Политика? Простите, не интересуюсь с тех пор, как года два назад чуть не оказался за решеткой. Впрочем, жандармы тогда хватали всех без разбора, вы же помните, что творилось в Июле на улицах. Подружка? Не хватает времени и денег, юные барышни стали нынче непомерно алчны до развлечений и дорогих подарков. Увлечения? Я пытаюсь писать музыку, но что это означает в городе, где каждый третий сочиняет шансонетки, мечтая когда-нибудь создать оперу, а каждый четвертый зарабатывает на жизнь, бренча на расстроенном фортепьяно в дешевой закусочной? Правильно, перед вами очередной непризнанный талант, тоскующий в ожидании чуда: вдруг с небес раздастся трубный глас и его оценят по достоинству. Но даже ангелам небесным, должно быть, надоели летящие с земли жалобы, они отложили в сторону сияющие золотом трубы и ушли прогуляться. На вечность-другую.
Мэтру Грандье в чем-то импонировало желчно-усталое остроумие натурщика, но не нравилась меланхолия модели. Персонаж на картине должен быть исполнен сияющей юношеской радости, а не наводить на мысли о чахотке и жизненных скорбях. Требовалось вернуть мсье Талиска некоторый интерес к жизни, а что может быть для этого лучше, как не возможность предоставить в распоряжение натурщика возможность продемонстрировать собственные скромные таланты? Анри Грандье заранее смирился с тем, что, даже если ему придется услышать сущую какофонию, самоуверенно выдаваемую за новейший музыкальный стиль, он выкроит вежливую улыбку и сумеет выдавить пару-другую правдоподобных комплиментов. Остается надеяться, что старый клавесин с перламутровой инкрустацией на крышке и пожелтевшими клавишами тоже безропотно вытерпит выпавшие на его долю мучения и не развалится на части в самый кульминационный момент.
Инструмент уцелел. Мнение мэтра Грандье о способностях молчаливого натурщика резко изменилось. Не нужно было обладать великими познаниями в музыке, чтобы понять - нынешним вечером он слышал игру по крайней мере незаурядного исполнителя. Талиска наотрез отказался исполнять вещи собственного сочинения, но с удовольствием закопался в кучу разрозненных нот, лежавших на запыленной крышке клавесина, соединяя рассыпавшиеся листки воедино. Не отличавшийся богатым регистром клавесин пел под его руками церковным органом и оркестром в городском сквере, меняя интонации с легкомысленных на строгие, и с возвышенных - на залихватские. Доставляло несказанное удовольствие просто следить за тем, как легко и непринужденно взлетают пальцы, сплетая аккорды в мелодию, завораживая и околдовывая. Возможно, исполнителю не хватало техники, мастерства и опыта, но слушать его можно было бесконечно...
"Молодой человек весьма и весьма одарен, но проку с его таланта? - рассуждал, оставшись наедине сам с собою, мэтр Грандье. Уже зная, что по завершении работы над картиной предложит мсье Талиска продолжить выгодное сотрудничество и вновь занять место на подиуме. - Успех определяется связями и знакомствами, шумом, возникшим вокруг имени, статьями в газетах и сплетнями в обществе, а талант... Талант в нынешние времена - всего лишь желательное, но совсем не обязательное дополнение к сложившейся репутации. Мальчик может до конца жизни просидеть в ожидании удачного случая и кануть в безвестность, как случалось с многими до него. Он нелюдим, замкнут, у него нет полезных знакомств... и ради Бога, какой он тебе мальчик?"
Нужное слово там, встреча с давним знакомым здесь, просьба-намек за чашечкой кофе, чуть подтолкнуть чужую заинтересованность в нужном направлении - все равно сейчас лето, жизнь в городе тиха и скучна,. Концерт неизвестного прежде исполнителя привлечет некоторое количество публики, и владельцу зала доход, и юное дарование получит возможность выйти на сцену.
- Нет, - наотрез отказалось молодое дарование, едва поняв, о чем идет речь. - Нет. Мне ничего не нужно, я очень благодарен, но мне лучше уйти, зачем вы это затеяли? - последнее прозвучало с такой неподдельной юношеской обидой, что мэтр Грандье не сразу нашелся с ответом. Он и в самом деле хотел, как лучше - памятуя собственные попытки пробиться. То, сколько трудов и хлопот понадобилось, чтобы в одной из галерей согласились взять его работы, чтобы заметили, выделили среди прочих, обратили внимание! Никто не делал ему столь выгодных предложений, никто не предлагал позаботиться о нем - безвозмездно, исключительно ради обеспокоенности судьбой расцветающего таланта. И сразу отказываться - необдуманно, неосмотрительно?
Прошла неделя, прежде чем Эли Талиска наконец прислушался к доводам разума. Решающим аргументом стал вопрос изрядно раздраженного подобным упрямством мэтра Грандье: неужели мсье Талиска и дальше предполагает перебиваться с хлеба на воду? Во имя чего? Нелепой гордости, вынуждающей отталкивать протянутую руку помощи! Или он обет дал, до конца дней своих прозябать в нищете, в то время как мир вокруг стремится к обогащению? По крайней мере, доход мсье Талиска будет честным: ему заплатят за то, что он умеет делать и умеет хорошо, не в пример заполонившим мир искусства дилетантам.
Эли открыл было рот, готовясь запротестовать, но передумал и смолчал.
Концерт состоялся в назначенный день, был отмечен музыкальными критиками и благосклонно принят публикой. Владелец зала заявил, что охотно подписал бы осенью контракт с исполнителем - сперва на полгода, а там посмотрим.
Сам Талиска по окончании выступления выглядел изумленным до глубины души, словно не в силах поверить, что это происходит именно с ним. Анри украдкой зарисовал его, пытаясь поймать, сохранить на альбомном листе выражение наивного потрясения, абрис юного лица с прижмуренными в восторге и испуге глазами.
- Почему бы тебе не перебраться со своего чердака сюда? Здесь достаточно места, ты меня не стеснишь, а в зале на втором этаже вполне можно поставить рояль для твоих упражнений.
- Нет, - снова замкнуто-обидчивые интонации, попытка оборвать разговор торопливым, поспешным отрицанием.
- Почему? Ты займешь флигель с отдельным входом и будешь сам по себе. Не нужно ездить на сеансы через весь город, опаздывая всякий раз на несколько часов. Сможешь завести знакомства, у тебя уже появились поклонницы...
- Нет. Мне ничего не надо.
После долгих споров и убеждений мсье Талиска со своим небогатым скарбом перебирается в особняк, а мэтр Грандье в очередной раз пытается осознать природу существующих между ними отношений. Странную, звенящую связь из недомолвок и недоговоренностей, из невысказанных слов, повисших в воздухе. Дело не в удачно найденной модели, которую он пишет снова и снова, в разных обличьях и одеждах, движениями кисти превращая молодого человека по имени Эли Талиска то в скорбящего ангела, то в призрачную тень в мерцающей темноте леса, то в меланхоличного принца из заколдованного замка, то в гибнущую жертву чужих страстей и прихотей, мученика на римской арене. Он пишет все оттенки грусти и загадочной печали своего натурщика, из распахнутых окон доносятся торжественные звуки рояля, заменившего старенький клавесин, клумбах белой кипенью цветут ранние розы.
Мсье Талиска заканчивает колледж - не первым из выпускников, но с достаточно хорошими результатами и одобрительными рекомендациями преподавателей.
Мэтр Грандье получает новый заказ, все чаще возвращаясь к мысли о том, что Эли в какой-то степени является его творением. Удели он чуть меньше внимания молодому человеку, не прими участия в его судьбе - где бы тот был сейчас? Как творец, он имеет права на свое творение - скажем, на право отчасти распоряжаться его судьбой, исподволь направляя ее в наиболее выгодное русло. Ему весьма по душе то обстоятельство, что Талиска теперь находится поблизости и по своей склонности к одиночеству редко выходит из особняка. Молодой человек репетирует, сочиняет, вовремя приходит на сеансы, позируя мэтру, и выходит к ужину, с каждым днем становясь все более уравновешенным и уверенным в себе. В точности забитое и напуганное животное, наконец-то попавшее из дурных рук в заботливые. Пересаженное на плодородную почву редкое растение, расправившее смятые лепестки и давшее редкостной красоты цветы.
Эли нравится лилии - огромные букеты которых осенью преподносят ему на концертах. При виде этих букетов мэтру Грандье приходит в голову остроумная и пикантная идея: изобразить Талиска обнаженным среди вороха увядающих белых и темно-алых цветов, обыграв разительный контраст между человеческим телом и хрупкими лепестками.
Натурщик спорит. Натурщик упрямо не соглашается - впрочем, Анри не ожидал другого ответа, ведь таков характер Эли: не дослушав собеседника до конца, отвечать "нет". Но, когда мэтр Грандье задает простой и понятный вопрос, отчего же Талиска не желает позировать, он так и не может добиться внятного ответа. Детская прихоть, каприз, странный для взрослого человека.
Вернисаж новых работ мэтра Анри Грандье распахивает двери зимой, под Рождество. Город засыпает снегом пополам с дождем, призывно мерцает свет в окнах, все кажется таким устойчивым и благополучным, прогресс не стоит на месте, мир ощутимо меняется с каждым днем. Зрители восхищены выставкой, критики озадачены, но не показывают виду, дабы не потерять лица, и знатоки живописи взахлеб оспаривают потаенный смысл, вложенный признанным мэтром в свою работу. Что запечатлела и навеки остановила кисть мастера - смерть, сон, грезу, опиумное видение? Кем был натурщик - мужчиной или женщиной, ибо в его/ее облике причудливым и естественным образом сочетаются черты того и другого пола? Может, картина писалась одновременно с юноши и девушки, ибо открытая взорам зрителей часть лица уснувшего среди цветов создания, вне всякого сомнения, девичья, в то время как рука и часть фигуры - мужская? Одно не подвергалось сомнению - талант мастера, благосклонно принимавшего расточаемые комплименты.
Эли Талиска на выставку не пришел.
Возникшие невесть откуда слухи уже поползли, окутывая картины флером скандальной загадочности, только подогревавшим интерес публики и аппетиты тех, кто намеревался в будущем приобрести выставленные работы.
Грандье сдержанно ухмыляется: всю жизнь он рассматривал окружающих людей как возможные типажи и прототипы будущих героев, не делая разницы между мужчинами и женщинами, ибо все они равно преображались на полотне силой его воображения. Ему почти сорок лет, он не обзавелся ни подругой, ни женой, здраво полагая, что постоянное присутствие женщины станет отвлекать его от работы. Его вполне устраивает жизнь в старом особняке, в одном из флигелей которого теперь обитает Талиска и его музыка. Да, несколько недель он день за днем созерцал Эли обнаженным, лежащим на ворохе искусственных лилий из бумаги и шелка - но молодой человек не вызывал в нем отголосков противоестественного чувственного желания. Ничего, кроме сдержанного интереса и стремления как можно более точно передать игру света и теней на бледной коже.
Или нить невысказанного натянулась до предела, и Анри обманывал сам себя? Правила приличия прежде всего, они всего лишь художник и натурщик, не более того, но творения порой безмолвно изъясняются за своих творцов...
Картина окончена и предъявлена публике, а Талиска невесть отчего впал в дурное настроение. Рояль под его пальцами оскорблено стонет и возмущенно вскрикивает, работать совершенно невозможно, нужно что-то предпринять. Свинцовый карандаш вновь и вновь вычерчивает оформленный и воплощенный эскиз, причудливо изогнутое тело в обрамлении едва намеченных венчиков лилий. Мертвый, спящий - или прилегший ненадолго отдохнуть и отравленный сладким цветочным ароматом?
Зима за окнами, порывы снега, бьющие в стекла. Бутылка вина, горчащая на языке, тягучая кровь юга, растворенное в крови солнце - и бесследно канувшие в глубину бокала прозрачные капли. Говорят, этот настой пробуждает скрытые тайны, помогая стать откровеннее - и постепенно сводя с ума.
Эли запутался в своих желаниях и не-желаниях. Доверие и долг перед человеком, столько сделавшим для него, усилившиеся темным очарованием долгих часов, пока создавалась картина. Стремление испытать нечто новое и природная замкнутость. Естественная для любого живущего потребность любить и быть любимым - и свойственная юности неуверенность в нужности кому-либо, в способности испытывать чувства и в подлинности своих чувств. Безмолвный, раздирающий душу крик: "Полюби меня, пожалуйста, мне так необходимо быть с кем-то!" Боязнь сделать шаг навстречу и быть отвергнутым - и страх упустить свой шанс в жизни.
"Скажи, что я нужен тебе. Не просто как удачный образ для твоих картин. Скажи, что тебе нужен именно я - такой, как есть".
Эли не знал, как ему поступить - и потому той ночью случилось много всего, что вряд ли было бы одобрено обществом. Даже с учетом поблажек, дозволенных творческим личностям с их неуравновешенным складом характера и склонностью к эпатирующим поступкам. Была неловкость и боль, сладкие от выпитого вина губы и худощавое тело под руками, прохладность тонкой кожи и быстрые, всхлипывающие вздохи. Было головокружение от падения в пропасть, шага, сделанного наперекор природе, утешение и желание.
Ощущение того, что этой ночью замкнулась некая незримая цепь, выковывавшаяся все этим месяцы. Замкнулась, выжигая на коже Эли незримое клеймо собственности.
Утром метель кончилась, выглянуло солнце.
Анри никогда не любил зим, но теперь мечтал о том, чтобы весна никогда не пришла. Чтобы бесконечно сменяли друг друга короткие дни с длинными синими вечерами и треском камина, со звуками радостно поющего рояля, запахом свежей краски и скипидара. Дни мимолетного счастья, быстрых взглядов исподлобья, выступлений Талиска, с каждым разом проходивших все успешнее. Публика с удовольствием воспринимала его как талантливого исполнителя и импровизатора, однако любые попытки исполнять вещи собственного сочинения встречались прохладно, вознаграждаясь вежливыми аплодисментами.
В свой черед сменились сезоны, брошенные зимой семена проросли, дав отравленные всходы. Мэтр Грандье привык выслушивать сплетни о себе с равными долями юмора и цинизма - его любовницами поочередно именовали всех женщин, портреты которых они писал или приглашал в натурщицы. Теперь, для разнообразия, ему приписали связь с мужчиной - что было абсолютной правдой от первого до последнего слова. Что ж, подобный слух ничуть не испортит его репутацию, но придаст ей необходимый блеск легкой порочности.
Но Талиска взбесился. Слухи оскорбляли его достоинство и достоинство человека, которого он любил. Или думал, что любил - ибо Эли было не по силам определить, что именно он испытывает. Он любил музыку, яростно и преданно, в этом не было ни малейшего сомнения - но любил ли он живого человека? Не раз он порывался уйти, дабы не давать пищи сплетникам - Анри удерживал его, не желая расставаться, терпеливо убеждая в том, что слухи не стоят выеденного яйца. Пытаясь избегать мыслей о том, удерживает он Эли рядом из-за чувств к нему - или ради скандалезного ореола, ведь никогда прежде его произведения не расходились так хорошо, как в эти месяцы. Талиска принадлежал ему, принадлежал душой и телом, как можно было отпустить его - он пропадет, с легкостью утратив все то, что досталось с таким трудом.
Взбалмошность характера, помноженная на бессильную злость, подсказала Талиска не самый лучший выход из положения. В напрасной попытке доказать обществу и самому себе, что он не является содомитом, Эли демонстративно начал появляться в обществе с подругой, одной из поклонниц его таланта, миловидной и довольно ветреной девицей Ортанс.
- Ты выставляешь себя глупцом, прячущимся за женской юбкой, - язвительно заметил Грандье. Решив, что не станет чрезмерно упрекать Талиска - пусть сходит с ума, как знает. Перебесится, осознает, что барышня Ортанс хороша собой, но недалека умом, успокоится и вернется в особняк. К тому, кто способен оценить его по достоинству.
Но завершилось все совсем не так, как предполагал знаток нравов Анри Грандье - а так, как было угодно судьбе.
Мадемуазель Ортанс, как всякая парижская барышня, любила окружать себя поклонниками. Каждый из которых желал добиться благосклонности мадемуазель, посрамив соперников. Талиска, обладавший талантом, но отнюдь не острым языком и толстой шкурой, нечувствительной к оскорбительным намекам, умудрился повздорить с кавалерами своей подруги. Один из них прибег к традиционному способу проучить нахала, вызвав Эли на поединок. Состоявшийся в одном из заброшенных парков столицы.
Мэтр Грандье слишком поздно получил сообщение о том, что его друг и постоянный натурщик доставлен случайными прохожими в окраинный госпиталь. Он тяжело ранен и без сознания, но в карманах его одежды отыскались документы, удостоверяющие личность, а также письма к мадемуазель Ортанс и Анри Грандье.
Со времени поединка миновали почти сутки - и, когда оглушенный новостью Анри наконец добрался до госпиталя, пациент так и не пришел в себя.
- Состояние тяжелое, - безуспешно пытаясь придать своему голосу хоть толику скорби, сообщил ворвавшемуся под своды госпиталя и прорвавшемуся в кабинет старшего хирурга утомленный врачеватель. - Живот разворочен, кишки наружу, простите за откровенность. Залатали, как могли, но что мы можем... Да, отчасти надежда есть - пациент молод, возможно, выживет. Хотя прежним ему никогда не быть. Желаете пройти в палату?
Анри не желал - в госпитале тяжело, невыносимо пахло чужими страданиями, беспомощностью, свернувшейся кровью и кислятиной разлитой карболки - но пошел. Увидев на узкой койке незнакомого, чужого человека, не имевшего ничего общего с Эли Талиска, безжалостно сорванной и выброшенной ночной лилией.
Бесполезно спрашивать, зачем, бесполезно гневаться на судьбу. Может, золотая цепь чужого покровительства начинала душить Эли, может, таким образом он пытался проявить неуместное и никчемное благородство. Даже если он поправится и встанет на ноги, что с ним будет? Сколько лет минует, прежде чем Талиска добьется славы и знаменитости - или годы напряженного труда будут потрачены впустую, а талант тем временем незаметно ускользнет сквозь пальцы? Оставив после себя опустошение и неудовлетворенность, горечь разбитых мечтаний о том, что могло бы быть?
"Воистину владеешь лишь тем, что способен уничтожить", - Анри не помнил, где прочитал эту хлесткую, злую фразу. Возможно, у кого-то из философов нового времени. А может, ее мимоходом бросил кто-то из древних умников, способных с равным успехом создавать трактаты о нравственности и собственными руками перерезать горло врагу.
"Треклятый мир, где достичь признания можно, лишь отправившись на кладбище. Если Эли умрет сегодня... умрет сейчас - завтра он станет знаменитостью. Общество любит подобные трагические истории, с готовностью осыпая цветами мертвецов - юных, прекрасных, погасших свечами на ветру, не достигнув своего расцвета. Оставшись в живых, он проведет жизнь, полную мучений - где мои картины будут напоминать ему о днях былого счастья".
Подсунутая под голову Талиска подушка была плоской, в застиранной казенной наволочке с расплывшимся клеймом госпиталя.
"Он был лучшим моим творением - и сегодня я нанес последние штрихи".
Грандье боялся, что в последнее мгновение Эли откроет глаза, но этого не случилось. Он просто перестал дышать, и Анри осторожно вернул подушку на место, прикоснувшись к мокрым и спутанным волосам мертвеца.
"Мы все когда-нибудь умрем, - истина была слабым утешением. - Я любил его и избавил от страданий".
Сумерки плывут за окнами, лунный свет ласкает полотна и изображенных на них людей. Сумерки минувших лет, мимолетная слава, безжалостная память, кинжалом вонзающаяся в сердце. Запах сирени, мешающийся с запахом пролитой крови и палых листьев.