Улица Верхнее -Кокуевская, куда я ходил в гости, располагалась на ровном возвышенном месте. Большинство из строений были дома, срубленные из елки в двенадцать венцов, рядом ютились дома лачуги. В одном из домов, точнее в его половине жила женщина маленького роста, сухонькая в кости, с пронзительными голубыми глазами. Лет ей было за шестьдесят, но здоровьем Бог ее не обидел.
Дом был одноэтажный, почти, как и все дома старого предместья. В отличие от других, если смотреть с улицы, больше походил на шалаш. Он стоял похожий на живые развалины, подбитый старыми досками с крышей под толем. Три маленьких окошка, два в сад, одно в проулок . Стоял и радовался жизни.
В доме давным - давно жила семья. Теперь здесь жила одинокая старуха. Жила, радовалась и горевала.
Особинкой дома - была коммуна, общность различной живности. Если вы попадали в дом первый раз, то в воздухе витал терпкий привкус. Кислый запах шерсти, пота и чего-то неуловимого. Здесь, под одной крышей ютились бабка и куча зверья . Кроме хозяйки жила старая сука -прежний звонарь, рядом четыре кошки и пес- Тобик. Пес жил во дворе. Он был средних размеров, покрытый густой белой шерстью и любого входящего встречал яростным лаем. В душе, правда, был преотличной собакой.
Пройти через темный двор, там не было лампы, без бабки вы не могли. По стенкам висели пилы, старые ржавые косы, полусгнивший хомут, решето для просевки муки, в углах валялось тряпье. Прямо перед дверью стояла собачья конура. Пес начинал лаять, как только вы постучали. Если вы заходили в сени и пытались пробраться дальше, то злая собака, надрываясь от хрипа, начинала игру:
-Достану я вашу штанину или все-таки нет?
Шарахаясь от собаки к ближней стене, вы обязательно нащупывали не один гвоздь. Добравшись до двери и шагнув в проем, вы облегченно вздыхали:
-Ну, кажется все!
Это была теплая часть дома. Зимой, в сильный мороз в печи горели дрова и отдавали тепло всем тварям, живущим под общей крышей. В теплой части дома, жила Нелька, старая гладкошерстная псина, с рыжими пятнами на боку. Она никогда не лаяла, на входящих гостей, а только испуганно жалась к стене. Кошки ходили рядом, не замечая собаку, выпрашивали еду. Они настолько чувствовали беспечность хозяйки, что долизывали пищу из тарелок оставленных на столе. Из кухни вы попадете в горницу, через проход, завешанный ситцевой занавеской.
Комната с низким полом, была просторной. Из двух небольших окон, был виден заросший сад. Мебель в комнате - две кровати, стол, пара стульев, обычная обстановка. В красном углу, справа от входа находился иконостас. Рядом с иконой богоматери, на иголочках закрепили репродукцию из журнала. Два воина, в шлемах и кирасах, падают ниц пред распятым, на кресте человеком. Чуть дальше семейные фотографии. Муж на автомобиле, отдельно старухин сынок, чуть сбоку молодая бабка, еще не вдова рядом ее молодой муж. Сбоку закреплены вырезанные из бумаги голуби.
Сегодня я был в гостях, лежал на кровати и рассматривал все картинки. Особенно мне понравились птицы. Вспомнил, что завтра мы будем ловить голубей:
"Можно петлей из нитки, можно поставить сеть, или попробовать коробом из картона. Правда коробку надо найти и голубь боится идти под нее, поэтому лучше петлей. Насыпать пшена, сверху поставить петлю, резко тянешь и голубь твой".
Тут мой взгляд опять упал на бумажную птицу. Она нежно белая, с синим отливом, летела налево. К ней из другого угла навстречу летела ее подруга. Беззвучный полет завораживал взгляд. Я хотел, как птицы воспарить в небеса.
-Баба Рита, у тебя карандаш есть?
-Конечно, найдем. Карандаш у нас есть. Тебе, какой карандаш, синий иль желтый?
-А все равно. Давай лучше черный.
Баба Рита оторвалась от ниток, которые она распутывала сидя у окна и закопалась в старой шкатулке.
-Ты будешь рисовать? Мы и бумагу поищем...
-Не надо бумагу, она у меня есть.
Баба Рита никак не догадывалась, что я хочу сделать. Она повернулась и зарылась в бумагах, а я привстал на подушку и стал наносить штриховку. Птица недоуменно косила глазом и пыталась от меня улететь. Иголка крепко держала ее на стене. Летать как голубь, в небе я не мог, но изменить птице окрас пера, было в моих силах.
Бабуля глядела на эти художества и молчала от изумления. Потом сбросила оцепенение и выдохнула:
-Что ты, что ты? Разве так можно? Сережа, лапочка, так не надо. Это голубки, они беззащитные.
Ее пронзительные глаза потухли, ввалились, в уголках проступили слезы:
- Голубков нельзя обижать, они добрую весть приносят.
-А мы голубей с мальчишками ловим, а потом отпускаем.
Старуха взяла у меня карандаш и положила обратно в коробку.
Погладила меня сухой рукой по голове.
-Не надо птичек ловить, они беззащитные, как малые дети, - Посмотрела в окно, добавила:
- Не обижайте птичек, не надо. И мальчикам скажи, что бы птиц не ловили.
Я сидел на кровати, смотрел на голубей нарисованных, на бумаге и тихая тоска проходила сквозь кожу, наполняя жалостью мою сущность, к тем птицам, которых мы ловим петлею, затем бьющихся прижимаем к себе, гладим и натешившись, отпускаем. Вся охота была бескровная и доставляла нам бурную радость, но после этого случая, радость азарта исчезла. На желание поймать птицу накладывалась жалость и боль. Чувства сжигали друг друга, оставляя вместо огня золу.
Меня редко сбывали к бабе Рите на руки, хотя мне и нравилось бывать у нее в гостях. Простое убранство комнат, новизна обстановки другие предметы все это влекло. Приятно было гладить кошек, скачущих из под рук, когда я их тискал, мешая спать. Особенно мне нравилось выгуливать собак. С Нелькой было неинтересно. Собака медленно бегала между грядок, культурно обнюхивая траву. Сделав свое дело, с достоинством возвращалась обратно в дом. С Тобиком было совсем иначе. Здоровый пес, по весу был такой же, как я. И баба Рита спрашивала, справлюсь ли я с собакой. От этого меня разбирала гордость, и еще больше хотелось побыть дрессировщиком большого и злобного
пса. Пес меня облаивал при каждом моем приходе, но в душе был чудной и милой собакой. Когда я вел Нельку привязанную за старый ремень, Тобик готов был сорвать будку к которой он был привязан. Старуха закрывая нас от пса приговаривала:
-Быстрее. Выходите быстрее. А то не дай Бог ремень оторвет, тогда его не поймаешь.
Но наступил этот день, когда мне вручили поводок, сцепленный карабином с ошейником, и пса освободили от будки. Пес затих в предвкушении счастья, но затем так рванул со всех четырех лап, что я понял, выгуливать пес будет меня. Он подскочил к двери обитой старыми тряпками и мотая огромной мордой визжал и лаял. Толкая всем телом, дверь он рвался наружу, не понимая, что так на улицу нам не попасть. Пес наверное вечность сидел на цепи и в приоткрытую щель увлек меня. Он как вихрь летел по двору не разбирая, дорогу, мчась сквозь траву и кустарник.
В нашем дворе, я был самым быстрым среди мальчишек и только это, спасало меня от падения. Но вот и конец сада, упершись мордой в штакетник, Тобик застыл. Он не понял, почему так быстро кончилась воля? С недоумением посмотрел на меня. Неужели все, пробежке конец? Но затем успокоился, став нормальной собакой, которую запахи влекут больше пробежек. Он ходил вдоль забора, вынюхивал и выискивал, а затем начинал разгребать лапами землю. Не найдя клада, отбегал в сторону и разрывал вторую яму.
Домой мы возвращались счастливые. Как друзья или родные братья. Нам нравилось с псом носиться по зарослям трав, бегать под ветками яблонь, рыться в земле. Так проходили дни. Я бегал с собаками, рисовал на бумаге, точил ножиком палки и жил припеваючи. Но всякой радости, когда-то, приходит конец.
В один из вечеров, в дверь, постучали... Дождь барабанил в окно, на дворе была Осень. Постучали сильней. Собака молчала. Кто-то вошел в дом. Потом я услышал слова:
-Нет у меня, нету, что ты делаешь Миша? Ну, как же тебе не стыдно?
Затем послышался глухой удар и тонкий всхлип.
-Ты что делаешь? Мать бьешь.
Из кухни доносились звуки борьбы, затем раздался пронзительный крик.
*
Мишель загребал ногами, которые плохо сгибались, и тупо брел по дороге.
А это дурацкое имя придумала ему жена, а он не Мишель, а Михаил и вот он идет по дороге. Сам не знает зачем и куда. Просто идет и идет. Кто бы знал, как ему сейчас тяжело. Как тошно жить: заботы, семья, работа. А кто ни будь, подумал о нем, что он хочет? Нет такого, на свете. Ни одного человека, никому он не нужен. Все забыли, что есть Миша и он живой, а не робот, не автомат.
Хотелось кричать громко, пронзительно выплеснуть, выдернуть из души тоску:
-Кто нибудь, люди, подскажите. Я не железный, я устал...
Но, что-то мешало и не давало, выплеснуть это горе, и оно сидело там внутри, разжигая и распаляя душу. Медленно, он шел по улице на негнущихся ногах.
Вот и школа. Большие громадные окна. Рядом деревья. Все так знакомо. Ноги сами свернули в проулок. Не разбирая тропы, он шел, прямо заступая за края лужи, не разбирая дороги. Жене нужны деньги и только деньги, хоть бы сказала два добрых слова. На работе, его руки и светлая голова. И горбаться, заведенной пружиной, с утра до вечера, а он устал. Жить хочется. Гулять, петь хочется. Внутри все дрожало и ныло одной зубной нотой... Как он устал, кто бы из них знал? Никто не понимает, разве что друг Сашка.
Ха-Ха. Да и то, что он понимает?
Промелькнула мысль, а сам я себя знаю, понимаю? А, что мне себя понимать, я что ученый или мудрец ? Хотелось кричать в темноту:
-Граждане, товарищи дорогие мои. Мне плохо!
Ну не бегите вы мимо милые, остановитесь. Посмотрите в мое лицо. Что не брился,
брюки рваные, а что это так важно?
Мимо него проходили прохожие, то молодая пара, то степенный мужчина. Он крикнул ему в спину:
-Мужик стой, -мужчина обернулся и поджавшись ускорил шаг.
- Мужик, зачем ты бежишь, куда торопишься? Пойдем со мной, выпьем, поговорим.
Ты знаешь падла, как мне плохо? - Последние слова он кричал, а мужчина ускорил шаг и почти бежал, бежал к свету.
Проулок заканчивался, он шел в темноте, рукой цепляясь за забор. Хотелось грызть, рычать или рвать. Дай ему сейчас, что под руку, сломает, согнет, такая была на сердце
тяжесть и темнота. Рука нащупала влажные доски калитки, входная дверь в дом, в трех шагах.
Михаил дернул ручку, дверь напружинилась, но не вышла. Кулаки посыпались в доски, как рассыпанный на пол горох.
-Что старая, спряталась в норе, сына совсем забыла.
В доме скрипнули половицы, что-то дернулось, затем испуганный голос?
-Кто там, кто стучится?
-Мать это я, Михаил. Давай открывай, дело к тебе.
Дверь отомкнули. Мужчина с силой дернул дверное полотно, кого-то задел.
-Мать спасу нет. Помоги!
-Что ты? Что ты?- женщина терло ушибленное плечо. Она любила сына больше всего на свете. Сына родила в войну. Муж ушел, а через пол года она и родила. Еле выходила, сама голодала, мыкалась по знакомым, побиралась по деревням. Но сын всегда был накормлен.
Голодным он не был. Иногда по ночам, бегала на овсы, в колхозное поле, но было так страшно, что лучше не вспоминать. Пришло время, мальчонка вырос в мужчину, и к рукам его прибрала жена. Миша стал грубым, охладел к матери сердцем, милая улыбка спала с лица. Теперь вот пьет и пьет так сильно, что нет сил, на все смотреть. Иногда сын заходил за деньгами. Дождалась. Вместо помощи и заботы получила подарок - сын пьяница. Она краснела перед соседями и вся слободка судачила, что Мишка опять нажрался. А такой раньше был парень работящий, видный и добрый. Теперь матери было жалко, жалко уже не сына, жалко себя. Когда стали болеть руки, которые он щипал, волосы, когда он рвал на ее голове. Было горько, обидно и гадко.
*
-Нет, мать его не понимает, - думал Михайла, закуривая папироску. Иногда его мозги прояснялись, и он размышлял. Всю жизнь она заботилась о нем. Всегда было слышно: Мишенька, Миша. Он так привык к этим словам, и вот теперь она его бросила. Мать, что к старости стала глупа? Она не заботиться о нем, не гладит по волосам, не проверяет тетрадки, не покупает ягод. А ведь он тот же мальчик. Он совсем не изменился. Да, вырос, женился на шальной бабе, которая, обернувшись через плечо, стала наглой и дерзкой. Но ведь он тот, кем был и раньше. И почему, вдруг все поменялось?
-Мать, почему все изменилось? Старуха терла ушибленное плечо, ей хотелось плакать, выть. Плечо саднило и ныло.
-Что ты Миша, что ты? Ей хотелось схватить его за волосья, как прежде, когда он десятилетка лазил в чужой огород, отходить ремнем, что раньше она не делала. Ей хотелось кричать:
- Миша, ты бросил мать и забыл. Миша родной. Я устала одна, кто бы из вас это знал.
Жизнь столько раз ее била, что нет уже никаких сил. Сначала она вырастила его - ребенка. Потом государство вернуло ей больного мужа, и он три года мучил ее, сам ни в чем не виноватый. Просто взяли мужика на фронт, работал шофером. Возил на войне очень большего начальника. Который потом вылез и стал самым главным в стране. А водителя своего забыл, и сколько она не писала, мизерную пенсию не увеличили. Муж умер, остался сын.
-Господи, когда же все это кончится. Где конец мучений? Пусть трудно одной, но дайте дожить спокойно, не рвите душу, не бейте.
-Мать, я стучусь, а ты не открываешь... - сын стоял напротив старухи и сверлил ее взглядом. - Ты, что меня больше не любишь? Я тебе больше не нужен?
Мужчина стоял на нетвердых ногах, покачиваясь из стороны в сторону.
-Как же Мишенька, я тебя не люблю. Утром встану, перед образами и все о тебе...
- Ты это, того...сын запутался в словах, надо было сказать ей, что-то важное, а она сбивала его, уводила в сторону. Он поднес палец к губам:
-Тсс...Ты видишь? - обратился он к матери и показал в угол.
-Видишь, стоит и прячется от меня?
Затем сложил пальцы в шар и направил его в угол.
- Мать, он все ходит за мной и смёется.- мать посмотрела в угол, там была темнота.
-Что улыбаешься? А, я тебя не боюсь!- Затем поднял указательный палец, провел им из угла в угол:
Не бегай, не бегай, дай поговорить...
Кто-то в углу усмехнулся, так внятно, что услышала старуха. Дрожь прошла у нее по телу. Завыла, подскуливая собака.
-Мать, а теперь с тобой. Ты это видишь? - Кулак медленно переместился к ее губам и качался, подрагивая как маятник.
Мать заплакала, ей хотелось упасть и не вставать. Она бы упала, сил не было, но боялась, что ее будут бить ногами.
- Ты, что не поняла, мне надо три рубля,- сын, наконец, нашел нужные слова и выпрямился.
-Я знаю, они у тебя есть. Пенсию ты получила. Дай три рубли или четыре. Если не жалко.
Из глаз матери посыпались капли: соленые, крупные. Падали на пол, исчезали как последние дни лета.
-Миша, нет у меня, ничего у меня нет.
Они стояли на кухне, молча смотрели друг на друга. Собак испуганно прижалась к полу. Хотела забиться в дыру но не пускал поводок. Мужская рука перехватила складки халата и со страшной силой тряхнула хозяйку.
-Мать, закричал Михаил, ты что оглохла?- затем отпустил её, смотрел молча, затем выдавил из себя:
-Убью, я сейчас тебя убью,- мужчина сказал это спокойно, просто как в будни решил выпить пива и заказал в буфете кружку. От этого стало страшно вдвойне.
У Михаила неведомая ему сила, поднималась из глубины его молодого, здорового тела. В голосе появились хриплые нотки. Теперь ему стало, как-то легко и свободно. Спали замки державшие последнее время, он стал сильный , легкий и даже тоска, пропала как пелена с глаз.
-Ну что ты мне дашь деньги? - голос был сиплый, но спокойный и чужой. Сын так не говорил. Старуха была испугана, на живот как будто положили кусок льда, отнялись руки. Рот был раскрыт как у выброшенной на берег рыбы. Она что то пыталась сказать, но воздуха не хватало. В голове скакала мысль:
- Неужели конец. Все отжилась? Лицо сына, такое дорогое и любимое было напротив, но глаза - чужие. Он не смотрел ей в лицо, в его холодных зрачках была пустота, и горел огонь. Темное пламя.
Осталась одна тропинка:
- Что же ты делаешь? Миша, посмотри, как ребенка испугал.
Мальчик сидел в углу, лицо бледное, почти белое и громадные голубые глаза, не мигая, смотрели в сторону кухни. Мальчик думал: Сейчас он меня убьет. Он даже не знал, как это будет, но понимал, что это должно случиться. Мужчина стоял высокий, на голову выше старухи, серый плащ скрывал его фигуру, но мощь здорового тела чувствовалась в каждом жесте. Сильный и властный голос утверждал, что это будет просто. Сначала он убьет старуху, она будет кричать, и плакать и просить это не делать. Потом отодвинет безжизненное тело, найдет все её деньги и спокойно подойдет к нему...
-Но почему, за что? Я ведь такой маленький. Бабка уже старая, она все видела, а я такой еще слабый. Мамочка, мама, зачем ты меня отдала? Теперь я в чужом доме. За что меня убивать?
-Ты, что не одна?- Михаила пронзило последнее слово, и волна пробежала по телу. Прежняя сила рук растворялась и уходила через ноги в низ. Но внутри, под кожей стучало и колотило. Он потерял опору, качаясь, как на канате и силы тянули его в разные стороны.
-А если убить их обоих,- Михаил растерялся. Сначала старуху, потом мальчишку. Он вспомнил, как был подростком сидел за партой в школе, как со двора мальчишки кричали: Пожар, пожар. Как он бежал в сторону дома, дым был рядом, а потом, оказалось, горит его дом...
У забора стояли люди и наблюдали. Некоторые улыбались и что-то, говорили друг другу. Все стояли, огонь никто не тушил. Стояли как в театре и наблюдали. И только одна баба, худая, средних лет, бегала по двору, плескала ведрами из бочек и потом, накинув, что-то на голову вбежала в дом. Она тащила мать из дальней комнаты, а он держал дверь и слышал, как трещит над головой крыша. Потом баба села на траву и глотая воздух, раскрытым ртом, смотрела на людей, улыбалась, Юбка у нее задралась, кофта дымилась и она набирала в горсть землю и прикладывала к ткани, что бы погасить тлеющую ткань. . Мать в одной рубашке, валялась рядом на траве ,закатила глаза и молчала. Приехали пожарники, дом спасли, а ту женщину, что спасла его мать, звали Нинка. Теперь ее сын сидел перед ним, застывший от ужаса и боялся поднять глаза.
Михаил представил, как он найдет деньги, как подойдет к мальчишке, возьмет его за плечи... и тут перед ним всплыли два круга, блестящие, в радужной оболочке. Нависшие красные веки, обрамляли круги в мелкой паутине вен. Серые зрачки спокойно смотрели на него строго и дерзко. Дыхание перехватило. Затем он увидел женщину в платье льняного цвета. И глаза, Ее глаза. Она смотрела с немым укором:
- Ты доволен, теперь ты доволен?
Михаил тряхнул головой, закрыл глаза, наваждение провалилось, но боль вспышкой прошла сквозь тело.
И как взбрело в голову вся эта картина, он не мог объяснить даже себе.
-Все мать, ухожу... Ухожу, закрой дверь.
Опираясь на стенку, он сгорбленный, обессиленный вышел во двор.
Старуха с растрепанной головой, придерживая рукой порванную кофту, замкнула дверь на крючок. Затем вернулась, прошла в угол, перекрестилась и подошл, пытаясь сухими губами улыбаться:
-Ну, что ты сильно перепугался? Не бойся его, он шутит.
Руки ее висели как плети, ноги трясло как в сильный мороз, а голос был чужой сдавленный и тягучий.
- Ну, все. Теперь он успокоится. Больше я его не пущу.
Затем отошла на кухню, зажгла керосинку, поставила чайник. Пальцы рук била мелкая дрожь. Пламя спички дрожало как на ветру.
-Ирод, совсем ребенка перепугал.
Через час пришла моя мать. Она постучала в дверь быстрой дробью. Вошла легко ступая, как молодая. Во дворе прикрикнула на собаку. Отдала бумажный сверток, спросила:
-Баба Рита, спал он днем или нет?
Получив ответ, быстро меня одела, слегка подтолкнула, и мы оказались в темноте двора.
Затем молча шагали по улице и только когда подходили к дому, все переживания стали меня покидать. Мысли светлели, ноги стали легкими, хотелось прыгать, бегать, махать руками.
Наш путь лежал мимо Дворца Культуры. На улице рядом с колоннами стояли ребята. Рядом на лавках сидели подруги-девчонки. Жизнь катилась рядом, полноводной рекой. Накрапывал мелкий дождик, где-то играл транзистор.
Как хорошо было на свете. Поздний вечер, над головой темное небо, звуки большего города, кусты, деревья и главное люди. Мы идем домой, а рядом идет моя мама.